В кафе-баре гостиницы «Парковая» стоял такой шум, что я быстро допил свой дринк и вышел на улицу. Вечер пятницы: смеющиеся лица людей, разгоряченных водкой, новыми курортными знакомствами, которые завязываются сразу же по приезде — вчера, сегодня утром, только что; музыка из огромных динамиков, в грохоте которой невозможно разговаривать, зато можно, случайно столкнувшись на столешнице руками, обменяться игривыми взглядами, а то и, нашарив под столиком коленку или бедро соседки, в свое оправдание шептать на ушко, касаясь губами мочки: не слышу, я тебя не слышу. А мне захотелось подумать о Басе. Потому я и сбежал в осеннее ненастье, в сумрачную тишину возле недействующего фонтана.

Бася однажды рассказывала, как отец, когда она была маленькой, внушил ей, что самое замечательное в сыре — дырки, только чтобы оценить их вкус, надо сперва подрасти. И я ему верила, смеялась она, и в тот вечер ее смех снова звучал у меня в ушах, а трава в парке цепенела в ожидании приближающихся первых заморозков, и немногочисленные листья на деревьях тихонько звенели на ветру, похожие на потемневшую от ржавчины жестяную стружку, и я ему верила. И представляла себе, как стану взрослой и сумею наконец ощутить их вкус, и это будет что-то необыкновенное, много лучше шоколадного мороженого, мандаринок, бананов и манго вместе взятых. В десять мне пришлось освободить свой номер в гостинице, и потом я весь день бесцельно слонялся по городку — единственный поезд на Варшаву отправлялся поздно, очень поздно. Спортивную сумку с вещами я оставил в камере хранения; до полудня гулял по окрестным холмам, потом вернулся в город пообедать, заглянул в местный музей, почитал в кафе газету, вышел на улицу, попытался посидеть на скамейке в парке, но было чересчур холодно, и тогда, кажется, подал голос мой мобильник — пришла эсэмэска. В сумерках курортное местечко выглядело получше: зазывно мигали неоновые рекламы, светящиеся надписи сулили развлечения, сомнительное качество которых скрывала темнота, заодно спрятавшая под своим покровом облупившиеся фасады еще прусских каменных особнячков, серость псевдосовременных бетонных коробок пансионатов четвертьвековой давности, пустыри заброшенных стройплощадок, где днем преспокойно бродили бездомные собаки. Когда-то областной, потом какое-то время районный, потом снова областной центр, городок будто оцепенел в каталептическом сне: редкие прохожие в клубах белесоватого пара изо рта понуро брели, то исчезая, то появляясь в пятнах света от тусклых фонарей. Словно хрупкие елочные игрушки, обложенные ватой и подготовленные к переезду в далекий край.

Мне тоже предстояло уезжать, но варшавский поезд уходил только в пол-одиннадцатого — поздно, очень поздно. Заметив, что у меня развязался шнурок, я присел на корточки, положив зонтик на тротуар, — и тут рядом затормозила машина. Я поднял голову и не поверил своим глазам: из машины выскочила Бася, а с другой стороны вылез Марек. Коль ты такая умная, сама садись за руль! — закричал он. Если я не буду гнать, до Пилы мы доберемся только к утру, ты этого хочешь?! — Не ори, ты его разбудишь! Забыл, что с нами ребенок?! Несешься как угорелый! — Ах так! Держи! — и он швырнул ей ключи, и пока ключи летели над крышей автомобиля — какие-то доли секунды, — я подумал, что они обязательно шлепнутся возле меня, но Бася, непроизвольно вскинув руку, поймала их на лету. С размаху хлопнув дверцей со своей стороны, она обошла капот — на мгновение фары выхватили из темноты ее синие брюки — и, отпихнув мужа, села за руль. Тот явно не ожидал, что двигатель заведется с пол-оборота, и, взбешенная, она сразу умчит, оставив его посреди мостовой. Запоздало ринувшись вслед, Марек пробежал несколько шагов и остановился, я хотел крикнуть, чтоб он не отпускал её одну за рулем, но спохватился: в таком случае мне пришлось бы признаться, что я подслушивал все это время, сидя на корточках в двух шагах от них. Вскочив, я все-таки рванул вперед, но туг вспомнил об оставшемся лежать на тротуаре зонтике и нагнулся, чтоб его подобрать. Когда я снова выпрямился, Марека нигде уже не было; он куда-то делся.

Случится же такое. Впрочем, иной раз на свете случаются вещи куда более невероятные, в которые и поверить-то трудно. Теперь я уже совсем не знал, куда себя приткнуть и что делать. Как неприкаянный бродил взад-вперед, а доносившаяся из «Парковой» музыка настигала повсюду; меня передернуло от отвращения. И тут я вдруг припомнил, что когда-то уже здесь бывал; воспоминания, три дня дремавшие под напластованиями реальности, несмело пробивавшиеся откуда-то из глубин памяти, теперь наконец вынырнули наружу и развернулись во всей своей яркости. Честно говоря, я недоумевал, почему эти воспоминания так долго не всплывали, почему я не сразу связал их с названием городка — мотался по разным учреждениям, а затейливый фонтан, белая колоннадка беседки на главной аллее, смешная башенка ратуши как-то ускользнули от моего внимания. Со стороны теннисных кортов показалась стайка молодежи — парни и девушки; один нес футляр с саксофоном — вот, наверное, почему тот давнишний вечер окончательно высвободился из-под груды событий. Еще в лицее я как-то осенью принимал участие в конкурсе художественной самодеятельности, проходившем в нескольких километрах отсюда в старинном прусском особняке, где нашел себе пристанище районный дом культуры. Тогда-то спустя несколько дней, вместе с остальными участниками конкурса я и очутился в этом городке: после обеда в просторной столовой особняка, в шестом часу вечера, автобус подвез нашу группу к вокзалу, откуда нам предстояло разъехаться в разные концы Польши, а поскольку мы уже успели сдружиться, то решили еще хоть немного побыть вместе, гурьбой провожая друг друга на рейсовые автобусы, поезда дальнего следования и электрички, с огорчением глядя, как тает наша дружная компашка, и наперебой обещая, что будем держать связь по почте вплоть до самых каникул, которые намеревались обязательно — ну просто кровь из носу — провести все вместе. Когда я вернулся в Варшаву, у нас в классе появилась новенькая, ее звали Бася, и никто до этого меня так не зацепил, как она, — я полюбил ее за желтоватые глаза, за неудержимую потребность гонять по тротуару подвернувшиеся под ногу камешки, за вечные обиды на меня — дескать, я обращаюсь с ней как с ребенком, короче, я совершенно забыл о том, что каникулы должен обязательно — ну прямо кровь из носу — провести со своими новыми приятелями; впрочем, тут надо сказать, что листок, на котором в тот вечер они старательно забывали свои адреса, я благополучно потерял. Другой вопрос, что я не помню, чтоб от кого-нибудь получил хотя бы открытку: видно, там — в Кракове, Жешуве, Щецине — были свои Баси обоего пола.

Однако в тот вечер мы ощущали себя настоящими друзьями: шатались по городку в поисках какого-нибудь уютного кафе, но то была Польская Народная Республика двадцать пять лет назад — в одном кафе цен не выдержал бы наш ученический карман, еще в двух толклись в длинной очереди жаждущие заполучить освободившийся столик. Правда, мы набрели на «стекляшку», где можно было выпить пива, но это была такая убогая «пивнуха», как тогда выражались, что у нас не хватило смелости переступить ее порог. Из павильона курортной водолечебницы, где отдыхающие тянули через стеклянные трубочки минеральную воду, нас вытолкали — уж и не помню почему: то ли час был поздний, и они закрывались, то ли потому, что паренек из Щецина, кажется, его звали Адам, грянул «Summertime» на своем саксофоне, и это сочли нарушением общественного порядка. Ба, вроде бы нас припугнули милицией.

Все это встало перед моими глазами, нет, не так — в голове словно бы прояснилось, когда я увидел очень похожую группку молодежи: семеро шли с рюкзаками за спиной, а один парень нес черный футляр с саксофоном. Они направлялись в сторону автовокзала, и я невольно пошел за ними. Вели они себя довольно шумно — девушка, которую все называли Королева, что явно ей льстило, то и дело затягивала песню, но после нескольких тактов, а то и сразу после первой строчки расстраивала хор и перекрикивая всех, спрашивала: а это вы знаете, а это г— и начинала новую, а я, глядя на нее с веселым любопытством, к своему удивлению обнаружил, что в их репертуаре есть и Качмарский, и пара-тройка харцерских песенок, которые мы когда-то распевали у костра и которые я хорошо помнил еще со школьных времен, ну и конечно же, несколько походных. Длинноволосая блондинка с косинкой во взгляде — легкое косоглазие (как я отметил про себя, на минуту поравнявшись с ними) придавало ее лицу какую-то порочную обольстительность — судорожно цеплялась за руку парня с наголо обритой головой; парочка плелась в хвосте компании с явным намерением незаметно шмыгнуть в переулок. Но Королева приставала и к ним; косоглазенькая помалкивала, паренек все же, хоть и без особого энтузиазма, что-то выкрикивал в ответ. Возле малого с саксофоном размашисто шагал самый высокий из парней с торчащими во все стороны волосами, создававшими вокруг его лошадиного лица подобие черного нимба. Над толстыми губами пробивались первые усики, щеки от мороза горели, и все это вместе делало его фигуру довольно забавной. Мне вспомнился снимок нашего класса — мы фотографировались незадолго до выпускных экзаменов, — где я стою рядом с Басей, и я вслух рассмеялся: чем-то парень смахивал на меня тогдашнего. Но тут же вынужден был остановиться, притворившись, будто с интересом разглядываю афишу на заборе: своим смехом я привлек их внимание, и, кажется, они догадались, что уже некоторое время я тащусь за ними.

Благо показалась остановка рейсовых автобусов, где рядом был киоск, к которому я самым естественным образом мог подойти, чтобы запастись чтивом на дорогу. Стоя у прилавка, я услышал за спиной, как они уговаривают приятеля что-нибудь сыграть на саксофоне: тот поначалу отнекивался, мол, пальцы одеревенели, мямлил что-то о влиянии мороза на мундштук саксофона, но в конце концов защелкали замки футляра, и под ритмичные хлопки всей компании паренек заиграл — ну конечно же, колыбельную из «Rozmary's baby». Теперь по крайней мере у меня появился повод обернуться. Мелодия для него была трудновата — раз-другой он дал петуха, но прямо напротив стояла та самая парочка: косенькая блондинка и бритоголовый, которые, прижавшись друг к другу, так восторженно слушали, что прервать игру было бы по отношению к ним жестоко, поэтому он играл дальше, раскачиваясь и притоптывая в такт ногой в грязной кроссовке, будто все лучше вживаясь в роль. Меня пробирал озноб: в моих черных ботинках было совсем не жарко.

Но тут к остановке подрулил автобус, и, похоже, его появление застало всех врасплох. Саксофонист вынул мундштук изо рта, слушатели сперва замерли, а потом стали беспокойно оглядываться, будто проснувшись и как бы не веря, что все уже кончилось. Королева — кто же еще?! — первой начала прощаться; я не сразу разобрал, кто собирается садиться в автобус, а кто остается на улице; крича наперебой, они обещали друг другу писать — речь шла, разумеется, о е-мейлах, мелькнуло у меня в голове, — тем временем в недрах автобуса исчезли две девушки и саксофонист, а Королева, довольно бесцеремонно оторвав от бритоголового косоглазенькую блондинку, сказала: Виолка, собралась ехать, так поезжай. У той носик совсем покраснел от плача, бритоголового же неожиданный взрыв эмоций (по крайней мере мне так показалось) несколько обескуражил. Двери со стуком захлопнулись, автобус тронулся, пыхнув черными клубами дыма, еще долго висевшими над мостовой в круге света от фонаря. И они остались втроем: Королева, бритоголовый и тот, с непослушными вихрами, который, как мне почудилось, напоминал меня в молодости. Во сколько у вас поезд? — спросил он, когда они проходили мимо меня. Ответа я не расслышал. А у меня попозже.

Троица потопала вперед, я двинул за ними; мне подумалось, хорошо бы они приняли меня в свою компанию — очень уж мне было тоскливо в тот вечер под черным пустым небом, без Баси, без ее сына, которого я никогда не видел. Но вместо меня с ними шагал, как бы моим представителем, долговязый, на которого я не мог глядеть без улыбки. А все-таки приключилось со мной что-то необыкновенное: я как будто посмотрел фильм со своим участием. От курортного парка мы уже отошли на приличное расстояние, впереди извивалась зажатая между каменными, довоенной постройки особнячками Железнодорожная улица. Дверь приземистого здания вокзала зевнула, пропуская их внутрь, а потом — еще раз (это уже меня). Я оставил их в зале ожидания, а сам пошел забрать вещи из камеры хранения. Вернувшись, сел к ним спиной и навострил уши. Да я знаю, туда сложно сдать экзамены, но режиссерша из драмкружка говорит, что у меня есть шанс, рассуждал мой двойник. Конечно, подам документы куда-нибудь еще, не знаю, может, на журналистику. — А у тебя там кто-нибудь есть? В театральное без этого и соваться нечего, подала голос Королева, Я-то мечтаю забраться в какую-нибудь глухомань, в деревню, поселиться в большом доме и устраивать что-то вроде арт-тусовок. К примеру, пленэры для художников: должен же кто-нибудь взять на себя их организацию. А я бы писала — для меня стихи самое важное, ну и пусть, что больших денег так не заработаешь, можно же ограничить потребности, кстати, вовсе не обязательно сразу обзаводиться «мерседесом» — «полонез» тоже сойдет, правда ведь? Но и пленэры какой-никакой доход принесут, а Яцек будет приезжать ко мне со своим театром и показывать спектакли, что скажешь, Яцусь? Скамейка у меня за спиной скрипнула — видимо, мой двойник помотал головой. Вот уж не уверен, что на такие средства можно прожить. На дом наверняка будет уходить уйма денег. Я имею в виду, на само его содержание. — Совсем не нужно, чтоб дом был огромный, оборвала его Королева, а бритоголовый добавил: Но ты же понимаешь — начинать нужно с высокой планки. Если есть мечты, есть из чего выбирать, потом кое-что отсеется, пока не остановишься на чем-то одном. А без мечты, брат, — зарез. Я 'хоть тресни, а буду играть. Железно.

Их беседу прервал голос из вокзального репродуктора, объявивший посадку на поезд до Катовице, — они стали прощаться, Королева сказала парню, чтоб не думал и нос высовывать на перрон, замерзнет, ведь они же будут переписываться, — и мой двойник остался в одиночестве. Мы сидели спина к спине, чуть ли не касаясь друг друга головами. И я подумал, что охотно влез бы в его шкуру, а потом подумал — нет, слишком уж мы похожи. А что, если сейчас, спустя годы, снова бы подвернулась возможность поехать на такой конкурс? — нет, ничего особо привлекательного в этом бы не было. Я взглянул на часы, а потом — с беспокойством — через стеклянную дверь на перрон, там стоял поезд, похоже, что мой, видно, я прослушал, как на него объявили посадку. Парень тоже поднялся. Неужели нам с ним по пути? Он тоже живет в Варшаве? Мне показалось это странным, еще более странным, чем все прочее. Парень забросил за спину рюкзак, я подхватил свою сумку. И тут наши взгляды встретились.

— Извините, вам тоже в Варшаву? — спросил я.

Парень хмуро сдвинул брови и только что не сплюнул.

— Чё те надо, педик? — рявкнул он. — Думаешь, я не видел, как ты за мной таскался?

— Извините. — Мне не без труда удалось изобразить на лице подобие улыбки; я понимал, что, если повышу голос, он только укрепится в своем идиотском подозрении. — Да нет, вы не подумайте, не в том дело. Это даже не «Смерть в Венеции», — вдруг вырвалось у меня.

— Ишь чего вздумал — мозги мне парить какой-то там смертью, а ну проваливай, пока цел, о'кей? — и, довольный, что сумел дать достойный отпор, долговязый направился к выходу на перрон.

Я в растерянности сделал несколько шагов; в стекле маячило мое отражение: мужчина с седеющими висками, в длиннополом пальто и черной шляпе. Ну и ну. Тем временем парень резво вскочил на подножку — совсем как я когда-то. И вдруг я осознал: мне не надо уже никуда ехать. Некуда и незачем. И сразу взбодрился. Мимо прошла уборщица с ведром, в котором плескалась грязная вода с хлопьями пены; откуда-то я знал, что у нее есть школьница-дочка, а сама она сильно рассчитывает на выигрыш в лотерее. Над вокзалом пролетали птицы — я это почувствовал. Минутой раньше они сорвались с дерева, стоящего на Железнодорожной улице: их спугнул кот по кличке Котик; хозяйкой его была пенсионерка из четвертой квартиры. В станционном буфете из теплого углубления в стене, где проходил стояк центрального отопления, в сторону кухни побежали два таракана. Путешествие переживет лишь один из них. За стеной в подсобке буфетчица заваривала чай для инженера из Валбжиха. Мое сердце, перекачивая кровь, билось ровно — пятьдесят восемь ударов в минуту. Край стенной панели, серой от пыли, на худой конец, мог бы сойти за линию горизонта, если смотреть с берега моря. Все было таким прекрасным. Таким бессмысленным. И таким прекрасным.