Юрий, Денис и Надежда очень рано остались без отца. Но мать смогла вырастить троих детей, дав им хорошее воспитание и образование.
Юрий становится певцом с мировой славой.
Денис – композитором, руководителем хора в Одессе, преподавателем пения. Создал несколько прекрасных романсов, которые всюду звучали в исполнении брата (а романс «Я помню вальса звук прелестный», я уверен, будет звучать вечно). В одной из школ, где преподавал Денис Спиридонович, училась деревенская девушка, обладавшая прекрасным голосом. Через годы Дуняша становится его женой. Когда родился сын, назвали его Юрием – так на свет появился снова Юрий Морфесси, снова артист театра, только не Одесского оперного, а Украинского музыкально-драматического…
Сестра, Надежда, была певицей. Вышла замуж за капитана дальнего плавания, у них родилась дочь, ставшая прекрасной пианисткой.
Но вернемся к детству Юрия и Дениса – братья всегда любили музыку, из гимназии спешили петь в церковном хоре. У Юры обнаружился красивый, чистый и удивительно звонкий голос. Мальчишкой он уже знал многие оперные партии, немало часов проводя в Театральном переулке Одессы, слушая через раскрытые окна голоса артистов и советы их учителей.
Однажды на бульваре Юрий увидел множество людей. Собравшиеся с любопытством рассматривали некий ящик с трубой. Это был фонограф. За небольшую плату любой желающий мог записать и тут же прослушать свой голос. Юрий напел романс «Дремлют плакучие ивы» и когда запись была воспроизведена, к Юрию подошел стоящий рядом мужчина. Похвалив за хорошо исполненный романс, он предложил прийти на прослушивание в Одесский оперный театр – вскоре, несмотря на отсутствие музыкального образования Морфесси был принят в труппу…*
Нелегко пришлось молодому певцу, но благодаря неутомимой работоспособности, прекрасным вокальным данным, в 1904 Морфесси уже исполнял ответственные партии. Однако оперная карьера длилась недолго. Он понимал: чтобы петь на большой сцене с великими мастерами, нужно много учиться. Материальные трудности не позволяли серьезно заниматься музыкальным образованием и в конце очередного театрального сезона Морфесси подписывает контракт на работу в опереттах и едет в Ростов-на-Дону. Тут он выступает с такими мастерами сцены, как Монахов, Пионтковская, Давыдов, Жулинская. Постановки шли с таким успехом, что слава о них докатилась до столицы. Монахов, Пионтковская и Морфесси были приглашены в Петербург.
Юрий Морфесси 1914–1915 гг.
В Петербурге Морфесси выступал в оперетте С. Новикова. Об одном из представлений писали: «Юрий Морфесси, кумир столичной публики, любимец завсегдатаев оперных театров, привлек всех <…> не только благородной внешностью героя, но и большим внутренним обаянием, чудесным баритоном, которым он овладел в совершенстве.»
Одновременно Морфесси выступал на различных вечерах, исполняя русские песни. Однажды его услышал Шаляпин: великого артиста покорил свежий, бархатный тембр голоса, задушевность исполнения. Тогда-то и назвал он Морфесси «Баяном русской песни». Немногим Шаляпин давал такие оценки.
В столице, Морфесси моментально становится любимцем публики. Ему как Варе Паниной стоило раз послушать песню или романс, чтоб безошибочно исполнить самому. Он обладал бархатным баритоном, мягкого тэмбра. Голос его прямо завораживал публику. Александр Григорьевич Алексеев в своей книге «Серьезное и смешное» писал о Морфесси:
Черноволосый и черноглазый красавец прекрасно знал свои достоинства и держал себя на сцене «кумиром». Да и в жизни он играл эту роль: входил ли он в парикмахерскую, подзывал ли извозчика, давал ли в ресторане швейцару на чай – каждый жест его был величавым жестом аристократа… из провинциальной оперетты. С томным видом этот красавец пел подкупающим бархатным баритоном: «Вы просите песен – их нет у меня» и дамы млели, а гимназистки и старые девы визжали.
С 1912-ого года ездит по всем городам России. Выступает на эстраде, много записывается на пластинки. Всюду большие рекламы, портреты «Любимец публики», «Баян русской песни».
Как-то с друзьями Морфесси посетил знаменитый ресторан «Новая деревня» (под Петербургом), где выступали известные цыганские хоры Шишкина и Полякова. Пение цыган так взволновало и поразило певца, что вскоре он оставил оперетту и целиком перешел на эстраду, где стал строго выбирать репертуар.
Юрий Денисович Морфесси, племянник певца, вспоминал: «Приблизительно в 1907–1908 годах он выступал в сольных концертах как исполнитель русских народных песен и модных тогда цыганских романсов. <…> Году в 1912 Юрий Спиридонович оставил оперетту и целиком перешел на эстраду, работал в таких эстрадных театрах, как «Летучая мышь», «Зеленый попугай», «Кривое зеркало»…»
Юрий Морфесси
В 1911 году огромными тиражами выходят его пластинки, где исполняются арии из оперетт, русские и цыганские песни, романсы. Несколько романсов Морфесси исполняет на цыганском языке.
Певица О. Янчевецкая вспоминала: «Как и Александр Вертинский, он умел в трехминутной песенке поведать целую судьбу человека. Слушаешь его – и мысленно представляешь его героев, они ощутимы и зримы. А такое, к сожалению, дается не каждому артисту, не каждому певцу.»
Морфесси дает множество благотворительных концертов, выступает в разных городах страны. В 1918 приезжает в любимую Одессу, где он родился, где начиналось его театральное творчество. В Доме артистов, на первом этаже здания, он открывает бар «Юрий Морфесси». На втором этаже находилось фешенебельное кабаре при столиках, с программой «Летучая мышь». Третий этаж – карточный клуб. Помимо Морфесси в Доме артистов выступали Иза Кремер, Липковская, Троицкий и Утесов.
В 20 году Белая армия и, казалось, вся Одесса покидают Россию. Покинули ее и Иза Кремер, и Вертинский, и Морфесси…
Гастроли по Европе: Румыния, Болгария, Польша, Латвия, Франция. Остановка в Париже. Морфесси выступает в лучших ресторанах: «Кавказ», «Эрмитаж». Снова, как и в Одессе, – вместе со своими друзьями: Вертинским, Плевицкой, Изой Кремер. В 1935 Морфесси надолго остановился в Югославии. В сороковые годы вернулся в Париж, но когда немцы оккупировали Францию и попытались привлечь певца к антисоветской пропаганде, Морфесси уехал в Англию. После войны певец снова вернулся в столицу Франции, где и проживал свои последние годы…
Константин Тарасович Сокольский так вспоминал о своем друге: «Впервые я услышал выступления Морфесси в конце двадцатых годов у нас в Риге, в фешенебельном кабаре «Альгамбра», и уже впоследствии, после восьми– или десятилетнего перерыва – в Белграде, в Югославии. Можно сказать, я слышал двух разных певцов.
Пока певец молод, голос у него свежий, да к тому же у него прекрасная вокальная школа, он хочет показать свой голос. Он считает, что все дело в вокале, в кантилене. И только со временем, – даже с годами, – он приходит к выводу, что голос – это не самоцель, а только средство, которым нужно что-то донести до зрительного зала, что-то передать зрителю, увлечь его содержанием песни, то есть, говоря иными словами, песню нужно исполнить, иначе она пуста.
Мой учитель пения, Евгений Анатольевич Третьяков, сам бывший солист петербургского Мариинского театра, а будучи в эмиграции, – первый тенор Парижской оперы, неоднократно говорил мне: «Если ты своим выступлением, исполнением песни или романса на сцене, не затронул сердечной струны сидящих в зале, то ты напрасно вышел на сцену». И он был совершенно прав, в чем я убедился за свою многолетнюю творческую жизнь.
Теперь о самом Морфесси. В кабаре «Альгамбра» он пел русские, цыганские романсы в ярком боярском костюме, очень гармонировавшем с его импозантной внешностью. Выступал Морфесси в кабаре в течении нескольких месяцев. Он имел громадный успех, и я был восхищен его прекрасной внешностью, его красивого тембра баритоном. Но познакомиться мне с ним тогда не удалось – ведь я в то время был только начинавшим выступать на сцене певцом…
Весной 1931 в труппе театра миниатюр «Бонзо» я выехал за границу, – сначала в Чехословакию, затем в Румынию. В Бухаресте на меня обратил внимание импресарио Соломон Яковлевич Бискер, который устраивал выступления больших артистов, и я оставил театр – выступал соло в его импресуре. В 1936 Бискер снова устроил мне ангажемент в Румынию, в Бухарест. А в начале 1937 года он сделал контракт в Югославию, в Белград, в фешенебельное кафе «Казбек». По приезде в Белград я узнал, что в этом же самом «Казбеке» только недавно окончил свое выступление, продолжавшееся долгое время, Юрий Морфесси и сейчас выступает в том же Белграде на Балканской улице.
Признаться, я здорово струхнул: хотя я выступал в европейских столицах, уже заявил себя как певец, но перспектива выступать после такого прославленного певца меня не особенно радовала. Однако мои опасения оказались напрасными: публика приняла меня очень хорошо, и забегая вперед, скажу, что я в этом «Казбеке» вместо одного месяца, на который был заключен контракт, пропел один год и семь месяцев. С самого первого дня приезда я мечтал увидеть и услышать выступление Морфесси, но так получилось, что выступали мы почти в одни и те же часы, а потому найти возможность послушать Морфесси было очень сложно.
Здесь я хочу оговориться, что от завсегдатаев «Казбека» я узнал, что здесь же, в Белграде, проживает бывшая жена Морфесси, Валентина Васильевна, которая вышла замуж за югославского богача Славку Захарыча. Я неоднократно бывал у них и сдружился с их семьей. Они меня очень тепло принимали на своей вилле под Белградом, в Топгадоре. Однако меня предупредили никаких разговоров о Морфесси не заводить…
И вот однажды моя мечта сбылась. Я уговорил хозяина «Казбека» переставить время моего выступления и, со своим коллегой, (тоже певцом в программе «Казбека», черногорцем Миле Беговичем) пошел на Балканскую. Пришли туда перед самым выступлением Морфесси и заняли нишу как раз напротив оркестра.
Медленно погас свет, прожектора осветили оркестр, скрипач объявил выступление, и вышел Морфесси. Он спокойно поднялся под аплодисменты на подиум. На певце прекрасно сидел фрак. Морфесси – как король, как орел – окинул взглядом зал. Пауза длилась почти минуту. Зал замер… Все внимание было направлено на певца. Чуть заметным движением головы Морфесси дал знак скрипачу начинать интродукцию, не объявляя названия романса. Полилась тихая музыка. Морфесси как-то вытянулся вперед и вкрадчиво запел, как бы обращаясь к кому-то в зале:
И нет больше короля, нет орла. На сцене – влюбленный, просящий потерянную любовь… И вдруг, как бы заключая мысль первой песни:
Он как будто вырос на полголовы, плечи его раздвинулись, все – другое… Так он спел шесть-семь песен, прерываемый громкими аплодисментами.
Я был буквально поражен его выступлением. Он пел лучше, чем когда я слышал его в Риге, но это было совсем другое. В Риге он как бы любовался собой, звучанием своего голоса, а здесь в каждом романсе, в каждой песне он передавал мысль, содержание текста и его сущность, пропуская все через себя, что в совокупности с его меняющимся тембром голоса создавало картины, подобные тем, что рождаются под кистью художника-живописца.
В зале овации, крики «бис». И публика успокоилась только тогда, когда Морфесси сказал, что выступит еще раз.
Мой спутник, Миле Бегович, просил меня остаться и провести вечер в компании его земляков-черногорцев, но я не мог. Я был в трансе. Я оставил Беговича, вышел из кабаре и всю ночь ходил по Белграду, но не мог прийти в себя. В голове была только одна мысль: «И я еще считаю себя певцом! Ведь вот человек поет! Да и поет ли он? Он, как гипнотизер, подчинил себе зрительный зал, подчинил своей мысли…» И я невольно вспомнил концерт Федора Ивановича Шаляпина в Бухаресте перед отъездом в Югославию. Там было все то же: в каждой песне, каждом романсе – свое решение, своя судьба.
Я долго сидел на скамейке на Калемегдане (старая турецкая крепость) и смотрел на воды Дуная, а перед глазами стоял Морфесси. Только под утро я вернулся к себе в гостиницу. То ли утренний воздух, то ли твердо принятое решение, – но я успокоился и заснул крепким сном. А вечером перед выступлением пересмотрел свой репертуар, все переделал, вспоминая слова своего учителя.
Вечером после выступления в «Казбеке» меня опять что-то потянуло на Балканскую и я отправился туда. Пошел один. Морфесси, вероятно, только что спел и сидел в нише, рядом с оркестром. Выступал я в «Казбеке» в русской рубашке, в сапогах и поддевке, а идя на Балканскую, надел фрак.
Как-то неуклюже, как мне показалось, я подошел к нише, остановился. Морфесси с удивлением посмотрел на меня, поднял бровь, слегка улыбнулся и спросил: «Вы мне что-то хотите сказать?» Я представился, сказав, что я Сокольский, новый певец в «Казбеке», что приехал из Румынии, хотя моя родина – Латвия. Морфесси встал, протянул мне руки, крепко пожал мои и глаза его засветились. Он сказал: «Сокольский? Как же, как же, слыхал. А знаете что? Ведь Вы своими «Блинами» весь Белград положили на лопатки? О «Блинах» только все и говорят. Ведь сейчас-то масленица/» («Блины» – песня из моего репертуара, слова и музыка Марка Марьяновского). «А ведь я Вас точно таким и представлял. Садитесь.» – «Ну, раз Вы заговорили о блинах, – ответил я, – давайте поужинаем вместе.» – «С удовольствием! – отозвался на мое приглашение Морфесси, – Повар у нас прекрасный.»
Я подозвал метрдотеля, заказал ужин, конечно с блинами, и дюжину шампанского (у нас было принято, когда друзья встречаются, то заказывать не бутылку шампанского, а дюжину или полдюжины, а сколько выпьешь, не имело значения). Морфесси улыбнулся, как-то зажмурился и сказал: «А мне говорили, что Вы русский человек.» Я ответил, что хоть я из Латвии, из Риги, но по национальности русский. «Так какой же русский ужинает с шампанским! – возразил Морфесси, – Если уж нужно выпить, то только водочку, только русскую водочку I» Я, конечно же, согласился, переиграл заказ с ужином и мы с ним просидели, болтая, вспоминая наших общих знакомых, далеко за полночь. Мне, конечно же, льстило, что я познакомился с такой знаменитостью, но и он с каким-то дружелюбием, особой заинтересованностью отнесся ко мне, всячески показывая при этом свое ко мне расположение. Домой пошли вместе.
Почти рядом с «Казбеком», на улице Крале Милана, находилось кафе некоего Божи Божича, открытое всю ночь. Там обычно собирались после выступления артисты кабаре и даже театров и радио. По моей просьбе туда стал приходить и Юрий Морфесси. Он был весельчак по натуре и вскоре стал душой нашего общества. Па каждый случай у него был анекдот, и мы просто поражались, откуда они у него брались… Конечно, присутствовали и представительницы прекрасного пола, которых по долгу вежливости мы, мужчины, должны были провожать домой, но Морфесси категорически заявлял: «Соколенок (так он стал меня называть), пойдем со мной!» И вот, когда я провожал его, в нашем разговоре, как заведенная пластинка, звучала одна и та же тема: «Соколеночек, милый! Сам не понимаю, как это я мог оставить Россию. Ты понимаешь, это было в Одессе, ведь я одессит… Кругом паника, хаос, все мечутся, куда-то бегут. Я тоже собрал чемодан, вышел на улицу. Все бежали в порт, пошел и я. А там толпа. Все штурмуют пароход. Подхватило и меня, и я сам не знаю, как очутился на пароходе. Потом Болгария, Париж, стал выступать в ночных кабаре, обзавелся квартирой и вот теперь кочую по Европе. Ты знаешь, тяжело! Вот я пою русские песни, романсы, но уже начинаю чувствовать, что делаю что-то не то. Начинаю чувствовать, что теряю обаяние, аромат русской песни. Кругом незнакомые чужие морды (именно так он и выразился), ничто не вдохновляет. Не может русский артист творить, будучи оторванным от своей родины. Он как бы без корня, не питается соком родной земли, и поэтому душевно пуст. Вот так и со мной. Мельчаю. Вот ты, окончив свои выступления, поедешь домой, на родину, в свою Ригу, а у меня дома нет. Есть только квартира в Париже. Ты счастливчик, Соколенок/»
И я его понимал. Это был крик души. Смотрю я на него и в свете утреннего рассвета вижу его серое с влажными глазами лицо. Какое-то беспомощное… Да, ты не только неповторимый певец, но, хотя и эмигрант, – великий русский гражданин. Именно русский, несший знамя русского искусства, знакомя с этим искусством иностранную публику, как многие русские артисты, с которыми мне приходилось встречаться за границей.
Юрий Морфесси
…Мне предложили хороший контракт в Хорватии, там же в Югославии, в городе Загреб. Морфесси часто приезжал ко мне в гости. Когда он приехал в первый раз, я все думал, каким образом оригинальнее его встретить и показать Загреб. На извозчике? Это просто и неинтересно. На автомобиле? Тоже не то. И случай все-таки представился.
Когда мы с Морфесси вышли на улицу вместе с местным певцом Александром Адамовичем и моей подругой Ирочкой Пенчальской, мы увидели: какой-то хорват вез в тарантасе, запряженном парой коней, воз дров. Я спросил, сколько стоят дрова, и он ответил, что 200 динаров. Я заплатил и просил здесь же на улице выгрузить дрова.
И вот мы сели всей компанией в тарантас, я взял вожжи, хлестнул лошадей и мы поехали осматривать город. У меня сохранились фотографии этой поездки, о которой знал весь Загреб.
Я хочу описать еще один эпизод, говорящий о том, с каким вниманием и любовью Морфесси относился к русской песне.
Однажды он позвонил мне и сказал, что приехала его жена Ада Морелли из Парижа, и что он хочет познакомить меня с ней и вместе провести вечер…
Уже было поздно, гости в «Тушканце» почти разошлись. И тут вдруг прибежал швейцар, стоявший у нижних дверей и почти закричал: «Юрий Спиридонович приехали/» Через несколько минут в дверях показался Морфесси под руку со своей женой. Он вообще имел привычку, входя в помещение, на мгновение как бы застыть на пороге двери, дескать, смотрите, я появился…
Я подошел к нему навстречу, был представлен его жене, и тут мы увидели, что вместе с ним приехал богач-помещик из Боснии, известный ресторанный кутила, любящий швырять деньги… Все, конечно, забегали, хозяин бара позаботился о том, чтобы остальные запоздалые гости поскорее ушли из его заведения. Для Морфесси приготовили одну нишу, стали накрывать на стол. Сам Морфесси был в прекрасном настроении. Конечно, возле Морфесси расположились наш оркестровый скрипач Валя и также замечательный гитарист Леня. За сервировкой стола следил прибывший вместе с Морфесси помещик.
Когда прозвучали первые тосты и гости выпили, Морфесси как-то откинулся на спинку дивана, а музыканты заиграли романс.
Исполняя романс, Юрий Спиридонович все время смотрел на жену Аду. И тут вдруг на пол упали перчатки Ады, которые она почему-то сняла, хотя, будучи надеты к вечернему платью, они обычно не снимаются. Помещик, будучи кавалером, нагнулся, поднял перчатки и, сказав какую-то любезность Аде, подал их ей.
Морфесси мгновенно оборвал пение, ударил кулаком по столу и почти закричал, обращаясь к помещику: «Терпеть не могу, когда мне хамят!» Помещик, конечно же, стал извиняться, но Морфесси все больше горячился: «Это песня русская, не ваша босанская! Русскую песню слушать надо! Слушать/» Мы все стали уговаривать его успокоиться, но Морфесси все еще горячился: «Русскую песню слушать надо!..»
С трудом все нам сообща удалось его успокоить…
Может быть, я недостаточно сильно описал этот эпизод, но он говорит о том, как Морфесси относился к исполнению русской песни. Этого он требовал и на своих выступлениях.
Я мог бы, конечно, еще многое написать о нем, но думаю, что из всего мною написанного вполне можно составить представление о том, что это был за певец. Главное же – это был прекрасный русский человек, любивший свою родину и тосковавший по ней.
Хочу в заключение добавить, что когда я жил в Югославии, в Загребе, Морфесси часто приезжал ко мне в гости. Несколько позже я вообще уговорил его переехать в Загреб, где он стал выступать в кабаре «Мимоза» (между прочим, кабаре под таким же названием находилось в Белграде, там с громадным успехом выступала замечательная певица Ольга Петровна Янчевецкая). В Загребе мы с Морфесси встречались почти ежевечерне. В течение целого месяца мы выступали вместе в одной программе в «Edison». Это были самые счастливые дни моей творческой жизни, многое я понял, многим обогатился в то время…
Шутка К.Сокольский, Ю.Морфесси. 1940 г.
Расстались мы 14 апреля 1940 года. Я с трудом добрался до Риги. Это тоже отдельная повесть, ведь мой путь лежал через Германию, а там в то время был настоящий военный психоз… Больше мы с Морфесси никогда уже не встречались и даже не переписывались, так как Латвия через полтора месяца после моего возвращения из-за границы была объявлена советской республикой и связь с заграницей, естественно, прекратилась.
Юрочка Спиридонович (так я его называл) остался в Загребе…
Как я слышал, последние годы его жизни прошли в Париже. Умер он (опять-таки по слухам) в 1957 году, так и не испытав счастья вернуться на родину, но я очень часто вспоминаю его и неизменно люблю…»