СТИХОТВОРЕНИЯ. «Стихотворения и поэмы» | Сосюра Владимир Николаевич

1920–1933

1. О, HE НАПРАСНО!

О, не напрасно, нет, гремели пушки в поле, и наша кровь лилась, и шли мы умирать. О, не напрасно, нет, сама, по доброй воле, иконки и кресты с детей снимала мать!.. Гул на шоссе шагов… машины перебои… С трибун приветствуют задымленных бойцов… Всё — как чудесный сон, возникший предо мною в забое, в полутьме, под песню обушков… И девушки идут, и жены выступают, и детвора бежит, — восторг в глазах горит… И ночь скрипит, скрипит, промозглая, слепая, и поднят мрак ее на лезвиях зари… О, не напрасно, нет, гремели пушки в поле, и наша кровь лилась, и шли мы умирать. О, не напрасно, нет, сама, по доброй воле, иконки и кресты с детей снимала мать!..

2. К НАМ

Идите к нам в ряды все, кто живет борьбою, кто солнце полюбил и на вершины гор спешит — встречать его, душою молодою провидя сквозь века зари багряный взор! Гремят осколки скал под нашими шагами… В былое горе бей нещадно, коммунар! На смену мы идем, вступаем в бой рядами,— урочный близок час… решающий удар… Трепещет черный враг, на сполох бьет трусливо,— но замолкает звон… редеет ночи муть… Мы — дети звездных снов, мы — новых сил приливы, нам златотканый май устлал цветами путь… Серп Революции… Знамена Первомая… Лишь власть Советов нас к вершинам приведет. Прочь отступает боль докучная, былая. Настал урочный час… Бойцы идут вперед!

3. РАСПЛАТА

Мы в солнечной тоске веками вам служили, из крови и костей вам строили дворцы, с издевкой, с хохотом из нас тянули жилы вы, паралитики и мертвецы! Мы злато с серебром из-под земли долбали для вас во мгле сырой, во мгле глухой для вас, с культурностью своей вы нам такое дали,— не пожелаю я врагу в недобрый час. Красоткам вашим мы брильянты добывали, а сестры шили им наряды для балов, а после по ночам под окнами стояли, где в танце плыли вы по зеркалу полов. Вас с детства, как цветы, лелеяли, любили, привыкли вы от жизни всё без боя брать, за наши деньги вас панами быть учили — златые кандалы душе своей ковать. Мы матом в рудниках учились крыть неволю и водкой свою грусть в получку заливать, искать свою по свету долю, а сестры — тело продавать. И поп с крестом в руке ножи совал нам в руки, и за объедки с панского стола на брата брата слал он под молитвы звуки, морями наша кровь в слепой борьбе текла. А бог на небе спал. Темнели, молча, дали. И падали века в бездонность, как свинец… Мы на крестах своих пророков распинали, плели пиявкам мы в болотных снах венец… Но вот настали дни! Сошла с очей полуда, и увидали мы, где враг, а где наш брат. Возмездия огонь исторгли наши груди в дни долгожданных красных дат… Лакеи зла и тьмы! Уже Коммуны звоны, как реквием для вас, гудят, гудят, гудят, и падают, как дождь, дворцы, короны, троны, в проклятиях борьбы тревоги бьет набат. Покрыли небосвод всемирные пожары, и там, где мы пройдем, лишь прах прошелестит… На головы врагов обрушим мы удары,— ваш мозг среди руин, как студень, заблестит… Отплатим вам за всё — за слезы, кровь, за муки, где бедный люд века тернистой шел тропой… за это душим вас, ломаем ноги, руки и топим мы в крови наш вечный гнев святой. А в поле — солнце, май… Гудят Коммуны звоны, в полях и городах последний бой идет… И падают, как дождь, дворцы, короны, троны… То мы идем… Расплата ждет!

4. РАЗДУЛИ МЫ ГОРН

Вчера потухший горн сегодня вновь раздули, и наковальни звон людей к труду зовет, и гибнет старый мир, где осени разгулье на золотых челнах к закату дней плывет. Завод, родной отец! Твоим заблудшим сыном вернулся я к тебе с мольбою на устах. К теплицам не пойдет под небом вечно синим мечтатель молодой, что славит рожь в полях. Где с черным золотом уходят эшелоны — звучат веселые шахтерские шаги, чалдоны-грузчики столпились у вагона, полями стелется тревожный дух тайги. В потухший горн ветра вновь силу нагоняют, и наковальни звон людей к труду зовет, и гибнет старый мир, чья осень отлетает, на золотых челнах к закату дней плывет.

5. «Ласточки на солнце, ласточки на солнце…»

Ласточки на солнце, ласточки на солнце, словно взгляд летучий, быстрый, невзначай… Зацвели ромашки — будто вешний сон твой, пахнут поцелуи, как китайский чай… Я твою одежду целовал до боли, я к твоим коленям припадал, любя, к ласковым и нежным, как березки в поле, что растут далеко, там, где нет тебя… Вижу за морями дальнюю дорогу, где к степи склонился синий небосвод… У тебя ж, подруга, светлая тревога на щеках холодных трепетно цветет… В городе вечернем плакали трамваи, слезы на высоких сохли проводах. Для тебя сегодня ландыши срывал я, — белые бубенчики чуть бренчат в руках… Ласточки на солнце, ласточки на солнце, словно взгляд летучий, быстрый, невзначай… Зацвели ромашки — будто вешний сон твой, пахнут поцелуи, как китайский чай…

6. «Так никто не любил… Раз лишь в тысячу лет…»

Так никто не любил… Раз лишь в тысячу лет мир такая любовь посещает,— и тогда на земле распускается цвет, тот, что людям весну предвещает… Тихо дышит земля. К синим звездам она простирает горячие руки, — и тогда на земле расцветает весна и дрожит от блаженства и муки… От счастливых твоих, от сияющих глаз сердце полнится сладкой тоскою… Кровь по жилам моим, как река, разлилась, будто пахнет кругом лебедою… Звезды, звезды вверху… Месяц ласковый мой… Чья любовь больше этой, о ночи?.. Я сорву для нее Орион золотой, я, поэт Украины рабочей. Так никто не любил… Раз лишь в тысячу лет мир такая любовь посещает,— и тогда на земле распускается цвет, тот, что людям весну предвещает. Тихо дышит земля. К синим звездам она простирает горячие руки,— и тогда на земле наступает весна и дрожит от блаженства и муки…

7. «Куда я ни пойду, мне снова травы снятся…»

Куда я ни пойду, мне снова травы снятся, деревьев стройный шум рыдает за Донцом; где улицы пьянит, дурманит дух акаций, лицо заплаканное вижу за окном. И темные глаза мне снятся, не мигая, что вянут и молчат, отцветшие давно, и ветер щеки вновь мои ласкает, и запах чебреца несет в мое окно. Ну, как теперь живет Горошиха-вдовица, чей Федька — сын ее — застрелен был в ночи? Мы с ним не раз вдвоем ходили по кислицы, где шелестел бурьян и плакали сычи… О Холоденко, друг! Тебя уже давно нет, далекий, милый брат, зарубленный в бою, и мать твоя несчастная не склонит на срубленном плече головушку свою. Куда я ни пойду, мне снова травы снятся, деревьев стройный шум рыдает за Донцом; где улицы пьянит, дурманит дух акаций, лицо заплаканное вижу за окном…

8. «Не возле стенки я, и кровь моя не льется…»

Не возле стенки я, и кровь моя не льется, и ветер грозовой не рвет мою шинель, — под громом и дождем бригада не сдается, и бьют броневики, и падает шрапнель. Гремят броневики!.. И рвет сердца железо… Горячим звоном бьет… и пыль и кровь в упор… С разбитым боком смерть по рельсам тяжко лезет. И кровью алою исходит семафор… И мнится вновь: далекий полустанок, и от снаряда дым над спелой рожью лег… Так кто ж сказал, что мы в бою устанем и не настал еще свободу нашей срок?! Где пыль легла в бурьян, под небом Перекопа от крови, как зарей, зарделся небосклон… Я слышу, как гудит в дыму земли утроба, где падали бойцы под орудийный стон… Куда я ни пойду — далекий полустанок, и от снаряда дым над спелой рожью лег… Так кто ж сказал, что мы в бою устанем и не настал еще свободы нашей срок?!

9. «Заря идет, золоторога…»

Заря идет, золоторога, там, где полынью зацвело, и вновь на огненных дорогах ее широкое крыло. Не облака над лебедями и не цветы под синей мглой, лишь бездна в самой звонкой яви раскинулась над всей землей. И снова осень сыплет в нивы свое червонное литье… Вдали коней железных гривы и трав холодное житье…

10. ГОРОД

От трамваев город синий-синий, золотится снег от фонарей. Кто же гениальный четкость линий положил вдоль улиц, площадей? Кто наметил эти повороты, проводом пронзил небесный плат, чтобы плыл трамвай до Третьей Роты и потом, грустя, пошел назад? Город взял и в ромбы, и в квадраты все порывы и мечты мои. Для чего же плакать виновато мне в его заснеженной груди?.. Для чего же мне ребенком малым промышлять в асфальтовых котлах да об стены головой усталой биться, чтоб разбить печаль и страх? На сугробах в парке тени веток, там проводят ночи пацаны. Только ветер знает их секреты, ветер и простуженные сны… Я не знаю, кто кого морочит, но, сдается, что-то здесь не то, я стрелял бы в нэпманские очи, в нэпманские шляпки и манто… Только — нет! Иначе с ними надо. Синий снег метели намели. Город взял и в ромбы, и в квадраты все порывы и мечты мои.

11. «Часовой. Белый мрамор колонны…»

Часовой. Белый мрамор колонны. Вышли призраки башен на смотр. А вверху золотым медальоном теплый месяц над морем плывет. Положила любовно ладони мне на смуглый, обветренный лоб. Мир в малиновом мареве тонет, льется сладкое в жилы тепло. Теплый ветер целует колено и украдкой щекочет плечо. Вал у берега кроется пеной и назад одиноко течет. Но и крики и залпы тревожней, и в зеленых потьмах — корабли… Кто там крикнул: «О боже мой, боже!..» — и склонился бессильно в пыли? Мчится бешено конница снова, только сухо копыта звенят… Тяжело повернулся дредноут, и скала захлебнулась в огнях… Рядом ты. Белый мрамор колонны, и спокойный «максим» — пулемет. А вверху золотым медальоном теплый месяц над морем плывет.

12. «Томящий сладкий олеандр…»

Томящий сладкий олеандр, магнолии лимонный запах… Гранаты огненные в небе, и мысли звездами цветут… О, моря гул! О, моря гул!.. И шорох волн морских на пляже… А там асфальт еще в снегу, дыхание мороза даже. Мы волны любим. Мы ведь сами когда-то родились из них. Прижмись вишневыми губами, коснись волос моих густых! Минуты бой, минуты бой… Я слышу, как бегут секунды, как звезды вижу пред собой в твоих глазах — зарницы бунта. Томящий сладкий олеандр, магнолии лимонный запах… Гранаты огненные в небе, и мысли звездами цветут…

13. «Грезятся мне эшелоны, дороги…»

Грезятся мне эшелоны, дороги, грозы похода… А ветры крылят… То не сердце пламенеет и безумствует в тревоге,— над вселенской бездной мчится огнеликая Земля… Мы замкнули грозу в телефоне, светит миру огонь наших звезд. Ночью возглас: «По коням! По коням! По коням!..» — и над шахтою знамя взвилось. Красных крыльев полет непреклонней, и незримый кричит паровоз… Пусть ведут провода к небосклону, — там, за далями, радиодни! Мы замкнем, как грозу в телефоны, в сеть районов стихию стихий… Грезятся мне эшелоны, дороги, грозы похода… А ветры крылят… То не сердце пламенеет и безумствует в тревоге, — над вселенской бездной мчится огнеликая Земля.

14. «Рвал я шиповник осенний…»

Рвал я шиповник осенний, карие очи любил. Вечер упал на колени, руки твои озарил… Черные шахты, заводы, смены ночной голоса… Месяц полями проходит, в травы упала роса. Тонкие нежные руки, шорох осенних дождей… Помню я холод разлуки, горечь измены твоей. Вот и пошел я полями; там эшелоны вдали, гром орудийный над нами, зори у самой земли. Вот и пошел я полями в снежной колючей пыли — там, где, гонимы ветрами, мчат эшелоны вдали. Где тот шиповник осенний, очи, что я разлюбил? Вечер упал на колени, руки твои озарил…

15. «Такой я нежный, такой тревожный…»

Такой я нежный, такой тревожный, моя осенняя земля! Взмывает ветер над бездорожьем, летит в поля… И волны моря бьют неумолчно в земную грудь… Там стелет солнце свой путь урочный, кровавый путь… Кровавясь, пальцы дрожат… О вечер, остановись! Но море грозно шумит далече, затмилась высь… Такой я нежный, такой тревожный, моя осенняя земля! Взмывает ветер над бездорожьем, летит в поля…

16. «Надвигается памяти ветер, и качает он душу мою…»

Надвигается памяти ветер, и качает он душу мою, но упрямый мой челн не потонет, в нем я долгие ночи не сплю. Но упрямый мой челн не потонет… Отлетают проклятые дни, и стою я, в зори закованный, только волны в лицо одни… Под горой над татарской казармой одинокие стынут огни. Каждый вечер пожаром на небе умирают, расстреляны, дни. Незнакомых владельцев сады, ароматов туман незнакомый, над заводом задумчивый дым, под глазами фиалка истомы. Вечер. Панночки. Лаун-теннис. И мячи подающий ребенок. А на западе тучи в огне — пауки… Золотые затоны… Повернусь я назад, посмотрю, где маслины и станция Яма, и в сладчайшей тревоге душа — как на яблоне тихое пламя. Месяц розаном ясным плывет, западает в печальные очи, незнакомые никнут сады и огни над поселком рабочим. «Гей!» В степи запевали хлеба. Бабы шли с золотыми платками. Шли до церкви… О колокол, плачь!.. Память дальняя… Станция Яма… На баштане арбузы, и вновь — Парамоновы полуницы, загорелой шахтерки любовь, и над лесом взлетают зарницы. За любовью роса и туман… О, как пусто в душе за любовью! Ведь она одуванчик: подул — будто листик в осенней дуброве… Дни былого и образов дым — муравьями, в дожде, на дороге, где Донец и заводов огни — осень бродит поселком отлогим… Над поселком задумались дни, и летят под горою вагоны. И так нежно и сладостно мне!.. Не склоняй же свой облик влюбленный, не гляди и далеких очей не тумань молодою слезою… Теплый ветер по жилам течет, и кричат журавли надо мною.

17. «Может, не друзья мы?..»

Может, не друзья мы?.. На твое «Прощай!» стелется ветвями, облетает гай. Синий, синий, синий… Тень… день… свет… То листы осины заметают след. Где летит широко в небо дымный прах, там лежат дороги, улицы впотьмах… Как они горбаты! На стене плакат, а с того плаката — черная рука. Ну а под рукою буквы, словно кровь, не дают покою, кличут вновь и вновь. От тебя я руки, губы оторву — сердце лишь со стуком падает в траву… Может, не друзья мы? На твое «Прощай!» стелется ветвями, облетает гай. Синий, синий, синий… Тень… день… свет… То листы осины заметают след.

18. «Напоследок обходят вагоны…»

Напоследок обходят вагоны, молоток о колеса звенит. А под окнами ясень бессонный про разлуку шумит и шумит. Ты сидишь на скамье так покорно. Нам немного осталось сказать. Гладит ветер соленый, горный мои брови в твоих слезах… Лишь тревожные, синие взоры: тихий плач… или озера плеск… И на белом платочке узором буквы темные: «В» и «С». Отзвучали шаги по перрону, и последний ударил звонок. Только долго в окошке вагона одинокий виднелся платок.

19. «Помню: вишни рдели и качались…»

Помню: вишни рдели и качались, солнцем опаленные в саду. Ты сказала мне, когда прощались: «Где б ты ни был, я тебя найду». И во тьме, от мук и от истомы выпив злобу и любовь до дна, часто вижу облик твой знакомый в пройме светло-желтого окна. Только снится, что давно минуло… Замирая в песне боевой, мнится, слитый с орудийным гулом, голос твой, навеки дорогой… И теперь, как прежде, вишни будут розоветь от солнца и тепла. Как всегда, ищу тебя повсюду и хочу, чтоб ты меня нашла!

20. СЕГОДНЯ

Сегодня жду поэтов новых, я слышу их чудесный шаг… То здесь, то там звенит их слово, их бодрый ритм звучит в ушах. Они растут, — я это знаю (мой осиянный, нежный край!). По-новому в стихи поэта вошли пшеница и трамвай. И солнца огненное знамя дорогою в века легло… Как равные, сегодня нами воспеты город и село.

21. «Поднимается месяц лучистый…»

Поднимается месяц лучистый, и в мое заглянул он окно. Выплывает сквозь ветки, сквозь листья то, что было со мною давно. Поцелуи и крики: «К оружью!» И село загудело толпой. Разливался рассвет полукружьем, и плетни золотило зарей. О печальном не вспомню я даже, знают все, что в том было году. В Каменце, помню, стоя на страже, груши рвал у Петлюры в саду. На мою, на чумазую музу что теперь обменять я могу? Возле речки пекли кукурузу, муштровали нас там на лугу. Дальше: путь, ледяные вагоны, только с песней хватало тепла. Дальше: море и ветер соленый, и любовь моя вдруг расцвела. Гей вы, ветер, и солнце, и утро, в целом мире влюбленнее нет. А у пленного синяя куртка и в кармане партийный билет. Я один теперь. Месяц лучистый прежних дней не отыщет следы. И дрожат, и качаются листья от его золотистой слезы.

22. «Иду к Днепровскому Ивану…»

Иду к Днепровскому Ивану читать свой новый цикл стихов… Над городом закат багряный, и месяц из-за спин домов восходит в дымке синей-синей, и крышу золотят лучи… Я месяцу прочту о сыне, о сонном кладбище в ночи, потом Ивану… Громыхает центр… Я к Днепровскому иду. Он турка мне напоминает, на лбу морщины тяжких дум. Мы с ним Подолию припомним, повстанческие времена… Смотрите — право, хорошо мне он улыбнулся из окна!

23. ПЕСНЯ («Порубаны, постреляны лежат большевики…»)

Порубаны, постреляны лежат большевики… Иду я, как потерянный, грузны мои шаги, в сорочке окровавленной иду я от беды, за мной по снегу тянутся кровавые следы. Перед оградой низкою я на колени стал. «Скажи мне, брат замученный, ты на кого восстал?» — «На кулака поднялся я и на его семью, за то сложил под пулею я голову свою. Но ждите, вместе с полночью придут браты ко мне, за бледнолицей девушкой на вороном коне. Глаза сверкают черные, коса ее черна. От пуль заговоренная Коммуной названа». Что ж я не слышу выстрелов, команд каких-нибудь, чьи слезы льются горькие мне на лицо и грудь? Смотрю, и сердце быстрое и млеет и дрожит… Штыками переколото офицерье лежит. Встаю с колен растерянный, гляжу: блестят штыки, бегут ко мне лавиною родные казаки.

24. «Песнями, подруга, расцвети…»

Песнями, подруга, расцвети. Мы полны друг друга — я и ты. Я иду бороться — нынче бой. В ночь ли приведется быть с тобой? Обними, не сетуй… — только вскрик… Ввысь ударил где-то броневик.

25. «Жизнь не обман, не дым миража…»

Жизнь не обман, не дым миража. А может, нет? А что, как нет? Сегодня вновь увяли даже мои вербены — нежный цвет. Шум, песни в глуби коридора — курсанты с лекции спешат.. Я не встречал милее взора, чем этот близорукий взгляд. Подснежным радуясь побегам, пришла, — светлы часы мои… Как пахнут губы талым снегом и солнцем — волосы твои! Они ласкают шею, плечи, они волной бегут к ногам. А в окна смотрит синий вечер, тихонько улыбаясь нам. Пришла… И в сердце нет печали… Твои слова — что солнца свет! Так отчего ж они повяли, мои вербены — нежный цвет?

26. «Сквозь окна небо — не ковер…»

Сквозь окна небо — не ковер, не небо — синий камень. Шумит валов нестройный хор… Станки стоят рядами. Ударю, гряну молотком, пусть без нее тоскую. Ковать мне приказал завком Республику стальную. Прощались с нею в клубе мы вчера в конце доклада. Как ветер, радостно шумит моторная громада. Ее послали на рабфак, и я теперь тоскую. Остался я, чтобы ковать Республику стальную. Сквозь окна небо — не ковер, не небо — синий камень. Шумит валов нестройный хор, а в сердце — точно пламень.

27. «Дитя прижимая влюбленно…»

Дитя прижимая влюбленно, стоишь, одинока, грустна. А в небе, где ветер и клены, фиалками пахнет весна. Ты точно летишь ей навстречу влюбленной душою своей… И смотрит задумчивый вечер, в загадку лазурных очей.

28. «Глянул я на море, на простор без края…»

Глянул я на море, на простор без края, словно луч в глубинах, затерялся я. Может, предо мною не волна морская, не закат багровый, а душа твоя? Может быть, не море, а любимой косы спеленали тело радужной волной? Словно в колыбели солнечного плеса я лежу, и волны плещут синевой. Море, мое море, я в твоих объятьях, как дельфин, играю голубой водой. Сердце, даже сердце рад тебе отдать я, чтоб зажглось на небе новою звездой. А когда сквозь груды сонных туч с вершины светлый луч пробьется в огненной парче, я в твои, о море, звездные глубины опущусь на этом ласковом луче.

29. «В окошко ветвь стучится…»

В окошко ветвь стучится, качается иль нет. И, как печаль на лица, ложится первый снег. Заснежены трамваи, рисунки на окне. Я Ленина читаю — светло и ясно мне. Пускай летит снегами и холодом земля, и нэпманские гаммы сквозь стены слышу я,— мы бурями до края миры зальем совсем… Про это твердо знаю я, член ЛКСМ. Звучат шаги рассвета, их сосчитать нельзя. И маленький с портрета глядит Ильич в глаза.

30. ИЗ ОКНА

В глазах лошадиных кровавые слезы,— трамваем хребет перебило с налету. Трамвай на минуту… и вновь за работу — он дальше бежит, он звенит на морозе. Кто слышал, как стонут и плачут колеса, когда переедут хребет или ногу?.. Так конь одинокий хрипел безголосо, тянулся неистово к конскому богу. И в луже вишневой, густой от мороза, кружились, метались снежинки устало. Конь плакал… И мерзли тяжелые слезы… И рядом нежданная женщина встала. Стройна и тревожна, в буденовском шлеме, она подошла — и в упор из нагана… И очи погасли, и звякнуло стремя, а в небе снежинки, летящие пьяно… А в небе заря разлепила плакаты, и двинулись в песнях колонны с вокзала. Коня повезли. Лишь на камне щербатом горячую лужу собака лизала.

31. СНЕГА

Мохнатая шапка, гадюкою шлык… А в сердце: «Констанция, где ты?» Вчера на расстреле — к смертям я привык — я снял с офицера штиблеты. На станции хлопцы гуляют давно, и сотник меж ними патлатый, рябой и курносый, ему — всё равно: за деньги полюбят девчата. Блестит за дверями заснеженный путь, как выстрел сухой и короткий… Уж близко Махно… им не страшно ничуть, танцуют гопак и чечетку. Я вышел: волшебный и сказочный вид, под снегом поля и овражки, и ясень под месяцем тускло блестит, зачем же здесь ружья и шашки? То — стража. С горящей цигаркой рука,— всю видно, от ногтя до шрама. Узнал по нему своего казака — дружок мой со станции Яма. На западе — яркие вспышки огня. «Дежуришь?» — спросил я Егора. Ему восемнадцать, он на год меня моложе. Донецкие горы — вот родина наша. Засыпаны мы снегами, и память, и души. Что это за грохот мне слышен из тьмы, уж не броневик ли, послушай! Поехали хлопцы за сеном в село — назад привезли нам их трупы… И сеном в санях, как на смех, замело их мертвые синие губы… Сегодня идем на отчаянный шаг: нашивки сорвем и погоны и к красным бежим через поле, овраг, сквозь все патрули и заслоны. Сменили Егора. И вот мы идем (а может быть, всё это снится?) на дальние вспышки, на пушечный гром, на яркие в небе зарницы. Я счастлив, я снова — поэт и шахтер, сдаваться, пожалуй, нам рано. Жены фотокарточку вынул Егор, чтоб мне показать, из кармана. «А сыну два года. Какой он теперь? Как он улыбается чудно!..» Прорвемся ли, выживем? Сколько потерь! И смерть нам грозит поминутно. Идем. И не видно уже казаков. А ветер нам стелет тревогу. А жители сала вчера, огурцов и хлеба нам дали в дорогу. Смелее, товарищ! Винтовку бери, сражайся за правое дело. Идем. А над нами — сверканье зари, лес в золоте заиндевелый. Смелее, товарищ! Ты дымом пропах, и кровь запеклась на шинели. С тобою в восстаньях, любви и боях узнали мы жизнь и взрослели. Вот мы на Лимане, и солнце встает, снега озаряя в округе, и кто-то, как плуг, его крепко берет в надежные, сильные руки… «Володька!» Я вздрогнул. Он крикнул: «Беги!» Подкрались откуда-то с краю петлюровцы тихо, сверкнули клинки, что было потом — я не знаю. ……………………………… На западе — хмурые тучи в огне, быть может, Донецкие горы… Разрубленным ртом улыбается мне застывшая маска Егора. Лежало, оборванной тише струны, Егора холодное тело… А карточка сына его и жены прощальным укором чернела.

32. МАРИЯ («Зеленеют хлеба, отцветает любовь…»)

Зеленеют хлеба, отцветает любовь, васильки поднялись полевые. Мак с дыханьем моим осыпается вновь, словно грустное имя — Мария… Мы с тобою одни, среди поля одни, ты стоишь предо мною, как вечер, я смотрю, как заплаканы очи твои, как покорно опущены плечи… В небе тучи бегут… Может, будет гроза? Заблистали над лесом зарницы… Я не смею сказать, я боюсь рассказать, что с тобой я решил распроститься… Что могу я?.. скажи… Мои дни — как кресты, я, как встарь, ничего не имею. Ты стоишь и молчишь… только ветер хрустит и вздыхает под шалью твоею… Зеленеют хлеба, отцветает любовь, васильки поднялись полевые. Мак с дыханьем моим осыпается вновь, словно грустное имя — Мария.

33. ТРАУРНЫЙ МАРШ

Сегодня не с нами наш вождь, наш Ильич, остались одни мы в дороге. Но звучен, как прежде, призывный наш клич, и враг наш, как прежде, в тревоге. Учителя славным заветам верны, мы все — не сироты на свете: мы поля, завода и шахты сыны, Коммуны мы звездные дети! На желтом Востоке народы встают, ломают ярмо капитала; и черного Юга орудия бьют, и черное пламя восстало… Волнуйся, рабочих голов океан, мы дело вождя продолжаем. Звучите, оркестры, греми, барабан, мы телом и духом мужаем! Был день этот траурный полон тоски, товарищи горько рыдали. Рыдали рабочие, пушки, гудки, когда мы вождя провожали… На наших знаменах был поднят призыв: «Мы ленинцы, он — наше знамя!» Лежал недвижимый Ильич наш, но жив в сердцах был навеки он с нами… Прислушайтесь, други: всё явственней гром, он вскоре над Западом грянет… Туда — наши взоры. Мы терпим и ждем, когда там рабочий восстанет. Наш красный маяк, неустанно сияй! Земля наша будет Коммуной. Мы смотрим вперед на столетия, в край идем электрический, юный… И звезды над нашим челом расцвели, и звездная наша дорога. А там, в стороне, в придорожной пыли, руины разбитого бога. Сомкнемся! Ведь цвет мы земли трудовой, мы все от станка и от плуга. Сегодня — день памяти, вечно живой, вождя и товарища, друга.

34. «Боль печали…»

Боль печали, раны дней… Крик прощальный журавлей… Луг усталый, голый лес… Алый, алый край небес. Синь во взоре, дрожь руки… И на взгорье ветряки. В мир далекий вьется шлях… Стынут щеки, все в слезах…

35. КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Люли, ой люди, сынок мой, усни! Был я таким же в далекие дни. Слушал, как ветер шумит и трава. «Мама, мамунька», — шептал я едва. Люли, ой люли, мой милый сынок! Месяца луч к нам забрел за порог. Месяца блик на асфальте блестит… То ли сверчок, то ль сирена кричит. Нынче, мой милый сыночек, весна, в городе ж песнь соловья не слышна, камни да камни, куда ни взгляну… Город, тебя и люблю и кляну! Не оттого ль я охвачен огнем, что зацвели тополя над Донцом, что не услышу, о радость моя, что не увижу их больше и я… Люли, ой люли, мой милый сынок! Луч на тебя загляделся в окно… Ты ведь не знаешь борьбы огневой. Месяц цветет над твоей головой, нити дрожат золотого луча, а над кроваткой — портрет Ильича… Ручки к нему протянул ты сейчас… Не на стене он, а в сердце у нас! Месяц уже и поник и поблек… Спи, мой послушный, мой милый сынок!

36. «Только поезд вдали загрохочет…»

Только поезд вдали загрохочет — оживет вереница картин, звон гитары и лунные ночи, поцелуи и грусть георгин… Шум акаций… Поселок и склоны… Мы с тобою идем через гать… А внизу пролетают вагоны, и колесам стучать и стучать. Сад знакомый, влюбленные зори, огонек затененных очей, и потемок и света узоры на дороге, на шали твоей… Твои губы, как свежая рана… Мы желали, не зная чего… От любви мы безвольны и пьяны, ты молчишь у плеча моего… Ой вы ночи Донетчины синие, и разлука, и слезы в ночи… И звенят, как ключи журавлиные, одиноки и скорбны, ключи… Вспоминаю, как села горели; тени башен во тьме огневой… Там стоял я в солдатской шинели возле верб напоследок с тобой. Заверял горячо и влюбленно, что вернусь… не разлучат бои… В патронташе лежали патроны, тихо очи светились твои… Боевая страда миновала.. Лишь любовь — как удар ножевой… Ты чужою подругою стала, я — певец Украины родной. Словно сон… Я пришел из тумана, в песнях вольных лучом засиял… На тебя, что, как прежде, желанна, я и славу б свою променял. Позабыл бы измену и слезы… Только б снова идти через гать, только б слушать твой голос, и косы, эти косы опять целовать… Может, снятся гитара и ночи, лунный свет и тебе иногда… У жены моей синие очи, а твои голубели всегда.

37. В ПЕЧАЛИ

Один я с мыслями седыми… Ужель и мне судьба грозит? Сплошной поток манто и шимми весь день за окнами шумит… Во тьме, как будто в преисподней, не нахожу дорог себе… Ужель повеситься сегодня, так, как Есенин, на трубе?.. И брови искривит и губы предсмертный мой, последний смех… Не ликовать золотозубым, что смерть поэта их успех! Довольно, сгинь, что гнило, хмуро, повито трауром всегда!.. Я — не Есенин, я — Сосюра, певец свободного труда. Я в круг издевок смело вышел, я не один, нас — легион. Хотели вы, чтоб я не слышал Грядущего призывный звон! Пусть голодаю, но не сломан, я слышу колокола зов, перекрывает гул и гомон клич детворы: «Всегда готов!»

38. НЕОКЛАССИКАМ

Царей бы воспевать, волшебниц и вино вам, от жизни удалясь в укромный уголок. Вас ужас мучает пред каждым шагом новым от прошлого, что смерч в небытие увлек. Мы шли в крови, в слезах по огненной дороге… Там эшелонов звон, расстрелы, пытки, страх… А вы по-старому слагаете эклоги, власть будто не у нас в мозолистых руках. Вам чужды цехи, комсомольцы, пионеры, не в силах жизни вы пойти наперекор… Вам снится мертвый Рим, на мраморе Венеры остановился ваш остекленевший взор. В мечтах у вас Париж… Элладу изучайте в уютных уголках с коврами и трюмо, ловите рыбку вы… Но только твердо знайте: мы не дадим себя с дороги сбить прямой! Воспойте лебедей и вод зеркальных лоно, сережки вербные, далекий Млечный Путь… Но о другом поют сегодня миллионы и песен ждут таких, чтоб всколыхнули грудь. Отчаянье людей и бунт вам докучают, способны вы мечтать и грезить, как во сне… Однако жизнь не сон… она не чашка чаю. Вы уж давно в гробу, давно в живых вас нет. Тих похоронный звон… над вами все туманы, вечерняя заря заткала небосвод… О призраки живых!.. Довольно нам обманов! Не по дороге нам, ведь мы идем вперед! В лицо нам дым и гул… железа рев звериный… и нет преграды нам!.. О сердце, полыхай! Вовек вам не любить вишневой Украины, как любим мы ее, борясь за милый край. О Украина! Мать! Ты в нас, как крик, как рана!.. Как много новых сил дарит твоя земля! Ты, как и мы, вперед!.. К Коммуне непрестанно!.. Вся в черном дыме труб, чумазая моя! Мы молоды, мы пьем сегодня счастья чашу, что силой вырвали из жадных рук у тех, кто гнал на гибель нас за мертвое, не наше, кто долго мучил нас под ваш глумливый смех. Мы молоды, бодры, и звонко наше пенье, нельзя настигнуть нас, ведь мы сродни ветрам! А вам ловить плотиц и млеть в мечте осенней… Не по дороге нам, не по дороге нам. Для нас шумят леса, в степи поют девчата, и трактор на заре глубокий поднял пласт. А вами спето всё… былому нет возврата… И в гуле трудовом не слышно только вас. Да. Разминулись мы. Жизнь ради вас не встанет. И ваш никчемный бред откинул прочь народ. Мы — люди действия, певцы труда-титана, не по дороге нам, ведь мы идем вперед.

39. ДНЕПРЭЛЬСТАН

Цветет родная Украина. Где в берег бьет волна, звонка, где Днепр гремит, кипит пучина, уже поставила турбины рабочих мощная рука. Пороги, стены, башни, краны… И вот над грохотом реки встают динамо-великаны и золотые, неустанно, мчат за стеклом маховики. Колесный гул, шагов лавину кто разогнал? Какой титан? Могучим током Украину, ломая прошлого плотину, ведет в Коммуну Днепрэльстан. И день, и ритм, и дали в дыме — бодры шаги и песен зов… Гул городов… Вдали над ними сквозными арками цветными играет кружево мостов. Как будто зарево пылает — ширь неба красками полна: то беспрестанно и без края земля родная разливает из домен море чугуна. Пред кем такие сны предстали в игре мечтаний и огня?.. Подобно струнам, магистрали бегут в лучистом блеске стали, в даль светозарную маня. О, багровейте, туч овалы! Стихии гать подвластна нам. Звон проводов над полем чалым, и там, где банды лютовали,— лететь электропоездам! Теснят вагоны ветер грудью, через мосты — полями мчат. В их окнах радостные люди о том, что есть, о том, что будет, так оживленно говорят! И синей дружною толпою идут рабочие чуть свет. Зовут гудки, как трубы к бою, и трактор властною стопою свой черный оставляет след. Там, где шоссе ведет к долинам, летя приветливо с горы, звучит из окон пианино, а в садике за синим тыном — веселый гомон детворы. Не зря мы гибли в ту годину, в полях пожар клубился злой… Дни стали радужны, былинны — Славутич древний, Украину ты сделал радостной землей! Печаль косы и взор чудесный кому-то снятся так давно… Вишневость губ, и свод небесный, и ввечеру — девичьи песни, и стук акации в окно… Прощальный шум… Об этом чуде смогу ль забыть? Блестит мой штык, в патронах, в лентах наши груди… А за Донцом — в погонах люди, оружья звон, и плач, и крик… Не зря мы гибли в ту годину под крик отчаянный «война!». Как в поле грустная калина, была печальной Украина — навеки счастлива она! Бушуют толпами майданы, нам цель ясна, сомнений нет, гремит и тает шаг чеканный. А города встают — титаны, литое золото побед! Всегда готовы люди к бою. Едва сигнал свой свет взметнет — земля застонет под ногою и даль грозою мировою победоносно полыхнет! Как ясно лица засияли — то синеблузники прошли… Устремлены их взоры в дали, они фундаменты из стали под дом Отчизны подвели. На высоте плакатов кличи. Наш путь — вперед! Наш путь — вперед! Гудки, трамваи, смех девичий… А в клубах — уж таков обычай — рабочий с вечера народ. Мы крепость создали из края: стена к стене, на гати — гать… Прожектор, небо рассекая, в нем золотит аэростаи — им мирный труд оберегать! Желанный день не за горами — еще восстанья ток блеснет! Идут полки. Пылает знамя… Команда грянет над полками — ритмичный шаг ряды качнет. Идут полки. Приказ: «На стражу!» Наш путь — вперед! Наш путь — вперед! За ними танки, пушки наши — как великаны… Силу вражью их грозный строй с земли сотрет! А в небе тихом, безмятежном под утро — звездные рои… Идут полки, и с шумом нежным хлопчатник во поле безбрежном качает локоны свои. Команда будит перегоны, ритмично звякают штыки… Восток окрашен в цвет червонный… На защищенные кордоны глядят с опаскою враги. Идут полки, их путь — без края, за ними тень — как тень от крыл. А Днепрэльстан горит, играя, трудом — простор земного рая он для потомков отворил. А Днепр шумит. Смиряют люди упорство сил слепых в борьбе. Машины дышат полной грудью — нам подарила это чудо стальная воля ВКП. В росе Тарасова могила, вокруг повсюду — сталь, чугун… Спокойно спи, поэт наш милый, над миром крылья распрямила вся мощь республики коммун. И в сталь одет наш край прекрасный, и нам не страшен вражий стан. «Быть иль не быть?» — вопрос напрасный. Течет Славутич — синий, ясный, поет о счастье Днепрэльстан.

40. «Снова я на содовом заводе…»

Снова я на содовом заводе над Донцом сияньем озарен. И гудок печаль свою заводит, в синей дали тонет сонный звон. У мужчин в раздумьях лица буры, разве снилось им во глуби лет: у Миколы-пьяницы Сосюры будет сын известнейший поэт. На курган гляжу в степи ковыльной, там отца дорога не видна, потому что кабаки закрыли и отец мой умер без вина. Мой отец! Отравленным Икаром ты погиб в своем родном краю. Будь ты жив, сейчас я гонораром оплатил бы «горькую» твою. Над Донцом упал я на колени, всё в слезах горит лицо мое… Но молчит земля, сгущая тени, мертвецов она не отдает. Жизнь, ты реешь призраком над нами! Все пути черны — на гати гать… Я иду, а рельсы под ногами о минувшем не хотят молчать. Я пошел за звонами восстанья… Только снилось иногда во сне: …тот Бахмут… весна… в саду гулянье… В белом вся идет она ко мне… Я мечтал о девушке войну всю, взор ее сиял среди огня… А когда я из огня вернулся, вышла замуж девушка моя. Как ребенок, я живу в смятенье, рвет чахотка горло мне и грудь. Бросил бы писать стихотворенья, только бы любовь свою вернуть. А вверху вагончики качает, точно их глотает вышина. В сини даль молчит, полна печали, не вернет мне юности она. Ой, кричат гудки по всей округе: «На работу! Слышите! Пора!» Поженились парни и подруги, и парнями стала детвора. Ну чего хочу я, что пророчу, потерял кого на рудниках?.. Для других сияет месяц ночью, смех звучит на молодых губах. К ним придет акация цветами, и заря протянет им мечи. У меня ж морщины под глазами, и не сплю от кашля я в ночи. На колени б стать в дорожной глине. Только нет… Стесняюсь я людей. Жить нам по партийной дисциплине, жить в борьбе за каждый новый день. Поднимусь над грязью, скукой, пылью. Всё растет и вянет, как цветок. Помню я, как старики твердили: «Для всего свой час, пора и срок». Кто домой идет, а кто на смену, где-нибудь я утону в бою, но ремнем военным неизменно затяну я талию свою. Вновь завода раздается голос, даже неба вздрагивает гать. Скоро я закончу райпартшколу и тогда не буду унывать.

41. «Смерти не будет творцам!..»

Смерти не будет творцам! Сдвинем ряды — и вперед. Тот, кто сгорел до конца, вечно в поход нас ведет. В бури и в грозы, на бой! Через плечо патронташ. Голубоглазый такой, друг и товарищ ты наш! Юным с тобой по пути, мы — Революции гнев! Весело вместе идти. Не было смерти и нет! Слышно фанфары вдали. Золото солнца горит. Музыку в глуби земли эхо шагов — повторит. Взгляд твой и мысль — будто нож, в памяти — море огней… Ты перед нами встаешь в кожаной куртке своей. Песнею — сердце в полет, взоры — в скопление масс. Руки простер ты вперед, кличешь с улыбкою нас. Бурное море — не штиль — туго колышет ряды. Светлое имя «Василь» вковано в наши труды. Смерти не ведать творцам! Сдвинем ряды — и вперед. Тот, кто сгорел до конца, вечно в поход нас ведет!

42. «Занавесила хмарь поднебесье…»

Занавесила хмарь поднебесье, дождик льется на крыши села… Как сложить бы такую мне песню, чтоб правдивой была? Ритмы скорбные мне надоели, ой вы, степи, леса! Как мне струны настроить, чтоб пели в них иные совсем голоса?.. Вербы сонные… нежности слово… Синий месяц на зеркале вод… Там гудки заливаются снова — отозвался завод. Не пойду я по стежке до тына и не гляну я в сторону ту, где под ветром склонилась калина, о былом затаивши мечту… Что-то шепчет… Довольно печали. Будут песни другие, не те. Золотинки в глазах заблистали — сердце отдал я нашей мечте. Ветер вьется и мечется в поле. Больше, песня моя, не рыдай. Украина, родная до боли, заревой революции край!

43. МАТЬ

Вражьей крови засохло пятно там, где рельсы сверкают тугие. Я ушел от них в город давно, чтоб Коммуны воспеть индустрию. Там, где красных вагонов змея, возле хаты, у низкого тына встанет смуглая мама моя — будет ждать возвращения сына. Вся покорность она и печаль… Над чугункою тучей вороны… А вагоны уносятся вдаль, но меня не везут те вагоны. На глаза наплывает туман… Мама, мама… не плачь, не надо! Твой Володька — Коммуны боян, край донецкий — ему отрада. Зацветут Украина и Русь после дней мировой победы, вот тогда и домой я вернусь — мел долбить на карьере приеду. Будет так, как хотела ты… Но сейчас не зови… впустую… Время красные мечет цветы в мою душу, как луч, золотую… Не до яблонь, озер и плетня… И девчат, что поют до рассвета! Мать другая теперь у меня, — Революция… целого света!

44. СОНЕТ

Люблю тебя, пора переходная, за сумрак твой, за твой слепящий свет, за шум толпы, за речи, где, играя, так властно «да!», так непокорно «нет!». Но и Грядущего страна родная влечет меня: ей верен я, поэт… О ней со звездами я рассуждаю, когда весь мир вечерним сном одет. Жизнь! Я тебе любовь несу, пылая; на муравье и на цветке — твой след… Когда умру, вольюсь ли, как желаю, в могучий океан я, твой поэт? О, даль моя! О, горизонт без края, в вечерний час беседа огневая!..

45. ПЕСНЯ («Комсомолец уезжает…»)

Комсомолец уезжает в Красной Армии служить. Сына мама провожает, не дает гармонь тужить. «Защищай же край родимый от непрошеных врагов». Конь железный пышет дымом до высоких облаков. Но от матери в сторонку устремленный взгляд летит. Там, в толпе, стоит девчонка и не смеет подойти. Вдруг… звонок и дыма клочья, зашаталось всё кругом… Промелькнули сини очи, утонули за окном. Конь летит и дым взвивает, вьется вдаль стальная нить. Комсомолец уезжает в Красной Армии служить.

46. «Падают снежинки, тает нежный холод…»

Падают снежинки, тает нежный холод… Падают снежинки на мои следы. И уже сдается, что вокруг не город, а леса да рощи, рощи да пруды. Что это? Не сон ли? Это звон трамвая… Что это? Не сон ли? Загудел авто… Мет, промчался ветер, дерево качая, след в снегу глубокий… Что же это, что? Где же явь, где сон мой? Почернели ветви, а меж ними — солнца на стволах печать… …Шум толпы, как будто в нашей роще ветер, звук шагов счастливый… Время ли скучать?.. В клуб иду… С портрета — добрый взгляд навстречу: «Что ты сделал?» — снова спрашивает он. Что учусь в партшколе, я ему отвечу, что его заветом путь мой озарен. Улыбнется Ленин. Стану я прилежно слушать, что в письме нам говорит ЦК. И как будто лоб мой гладит нежно-нежно теплая, родная Ленина рука.

47. КОМСОМОЛЕЦ

Баллада

…Кончился бой… Желто-синие клочья снова над станцией треплют свой шелк… К пленным, столпившимся молча, сам куренной подошел… Смотрит — огнем прожигает до кости… Хлопцы стоят — побледнели, как мел… Пьяная смерть набивается в гости, в сумрачном блеске наган занемел… «Есть комсомольцы меж вами! Я знаю!.. Каждому пуля поставит печать…» …Стиснуты губы: тоска гробовая, но продолжают молчать… «Вот так ребята, стройны да красивы!.. Жалко расстреливать всех! Эй, оглянитесь… и солнце, и нивы…» Отповедь — смех. «Ну, так пощады не знать и родному! Вас не оплачет пылающий край!..» Вышел один… и сказал куренному; «Я — комсомолец… Стреляй!..»

48. «Тебя любил, как ветер — небо…»

Тебя любил, как ветер — небо, от оскорблений весь в огне. Скажи, кому же на потребу ты нежной притворялась мне?.. Тебя любил, как розу ветер, печалью сладкой обуян… Но не могу прощеньем встретить твое притворство и обман. Ты не любила… Кончим сразу… Как больно мне, как больно вновь!.. Но всё же я тебе обязан хотя бы за игру в любовь.

49. ГРОЗА

Я читал тебе стихи мои, не стерпев, я разрыдался бурно. Ты смотрела грустно и лазурно, как я руки заломил свои. Ты исчезла. Я рыдал так полно, позабыв о радости земной… Сквозь рыданья слышал я невольно, как и ты рыдала за стеной.

50. ДЕВУШКА НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

В час, когда заснет вечерний город и погаснут облака вдали, слышен листьев падающих шорох на ладонях стихнувшей земли. Шелест крыльев журавлиной стаи с высоты доносится ко мне, и клубятся думы мои, тая, словно ветви в синей тишине. И душа не тянется к родному, к дальнему, где детство протекло, — чудится, по полю голубому гостем лишь ходить мне на село… Слышны паровозов отголоски, рев моторов в небе надо мной… К девушке на дальнем перекрестке я пойду по гулкой мостовой. У дверей ЦК моя кохана в милицейской форме на посту. Сердце замирает — только гляну на ее земную красоту. Нежная, как роза молодая, тонким станом — тополю под стать. И за что она меня, такая, полюбила — век не разгадать! Вся она — как свет зари горячей, как дыханье утренних цветов. Я ж, сдается, буднично невзрачен — с картуза до сбитых каблуков… Сердце мое звезды торопили, воздух был пьянящим, как вино… Я пришел. Ее давно сменили. Из ЦК светило нам окно. «Ты пришел?» — Она тугою грудью крепко прижимается ко мне… …Синий жар… осеннее безлюдье… тихий смех журчит в голубизне… И опять, бессильный, не могу я рассказать про сына и семью… Губы в губы — жаром поцелуя волю отняла она мою. Долог поцелуй, а перерывы коротки, — и нежные слова, с губ ее слетая торопливо, шелестят, как в сумраке листва… Мы идем, и льется голос близкий, открывая мне за годом год,— как она училась гимназисткой, как ходила в Венгрию в поход. И слова в давным-давно знакомом расцвели тюльпанами в былом — как она любила военкома, как ее покинул военком. В лад с моими мыслями, тревожно хочется глазам ее спросить: «Ну, скажи, теперь нам невозможно друг от друга что-то утаить?» Я решил: «Последнее свиданье…» Ночь смолчала — полная цветов… О любовь, о радости молчанья, дрожь руки, понятная без слов!

И сегодня, узел разрубая, я сказал ей правду о жене… Плакал ветер. Астры, пригибаясь, с травами шептались обо мне. Хмурый запад в облачных завалах растерял свой вылинявший цвет. Ничего тогда ты не сказала, только долго мне глядела вслед. С этих пор я высох от кручины. И всегда щемит меня тоска, как увижу грустную дивчину на посту у здания ЦК. Что ж, прощай… Такая наша доля. Сердце сбережет мою весну… Буду помнить синий ветер в поле, Золотых волос твоих волну… Только прикоснусь к такому чуду — захлестнет меня хмельная синь… Я тебя вовеки не забуду, хоть всегда со мной жена и сын.

51. В МАРЕВЕ

Путь в мечту, как в марево, память без границ: там дрожит, колеблется тень густых ресниц. Прежний синий милый взор там блестит, маня… Золотые кудри!.. Искорка моя!.. Там, где к звездам жерлами труб высоких хор, где крестами тусклыми молится собор, где Бахмутка-речка под мостом шумит, на знакомой улице тихий дом стоит. Подойду к крыльцу я, полон прежних дум, и умолкнет явора переливный шум… Где в постели милая спит давным-давно, подойду и месяцем загляну в окно… Сколько дней, ведь годы я о ней мечтал, вот лица чуть виден дорогой овал.. Спит… сквозь стены сердцу сердце не вспугнуть… Лишь сорочки вышивку поднимает грудь, из-под одеяла, так стройна, тонка, лилией цветущей свесилась рука. А на щеках матовых — мой горячий взгляд, и ресницы тенями грустными дрожат. Пробудилась, дрогнула, белою рукой, как бывало, тянется милая за мной… Разомкнула губы и зовет она… Нет, то просто ветер плачет у окна… Спит любовь. И сердцу сердце не вспугнуть. И на утро месяц повернул свой путь. Глубже скрыл тоску я, гнев жестокий свой, зашумел, как прежде, явор надо мной… Так шумит и в жилах вечной боли яд… По знакомой улице я иду назад. Там, за синью зданий, стали крик и рев, предо мною тени золотых стволов… Меж деревьев — грустны — месяца края… Золотые кудри! Искорка моя!

52. ПАЛ НА ВЕРБЫ ОГОНЬ ЯНТАРЯ

Синий вечер, деревья, село. Молчаливый, я жду, я притих… Снова сердце мое расцвело и лучами заката легло в колыханье ветвей золотых. Молчаливый, я жду, я притих… Наплывает туман голубой, пал на вербы огонь янтаря. С поля вышли девчата гурьбой, песня в небе горит, как заря… Наплывает туман голубой. С поля вышли девчата гурьбой. И так тихо, так сонно кругом. Только песня печалит до слез… Вновь родное лицо за окном, и прощальные шумы берез… Снова память твердит об одном… И так сонно, так тихо кругом. Я знакомой тропинкой иду… Память льет свой томительный яд. В потемневшем июльском саду я знакомой тропинкой иду. Сад шумит, ой шумит старый сад… Не вернуться мне больше назад. Дни идут, пролетают года, станут белыми брови мои… Отлетят, как на юг журавли, будто сказка, уйдут навсегда недопетые песни мои… Отшумят, как под осень ручьи. И припомню деревья, село, смех и шелесты в рощах ночных. И начало всех песен моих — это сердце мое расцвело… В колыханье ветвей золотых вижу проблески песен моих. А теперь — тишина и покой. Молчаливый, слежу я порой, как цветет за окном вышина. И в квартире моей — тишина. И душа — как затон золотой, где былое проходит волной…

53. «Я иду мимо дома „Известий“…»

Я иду мимо дома «Известий», шумный город прибоем кипит, за окном, на редакторском месте, синеглазый поэт не сидит. Был Эллан… А теперь не стало. До конца, как и он, сознаю, не успею прославить, пожалуй, я родную Коммуну мою. Вечер, падает снег на панели. Яма? Стенка?! День завтрашний хмур. Новых песен придут менестрели, миллион безымянных Сосюр. Песне новой — простор широкий, ей — приветствия нежных рук. Как снежинка, паду, одинокий, и мороз и асфальт вокруг. Час прощанья пробьет, затихая. Упаду… и не больно, что мгла. Я хотел, чтоб снежинка такая пятикрылой снежинкой была.

54. «Уездный городок далекий…»

Уездный городок далекий, круг карусели, степь, мечты… Его бровей разлет широкий и взгляд открытый помнишь ты?.. Уездный городок далекий… В раздумье он — ты помнишь это? — лик над штыком склонив, стоял… Шинель, разбитые штиблеты, вороний грай не затихал… Скажи, еще ты помнишь это? Трепещет тополь над крылечком. Кто о былом не вспомнит вновь! Степные травы, зори, речка, его записки, в них — любовь… Трепещет тополь над крылечком. О, как глядел он в час прощанья, какие он слова сказал! И вот сухое «до свиданья», его корзинка и вокзал. О, как глядел он в час прощанья! Слова его и песня… в ней — про тьму, расстрелы, эшелоны… и образ твой над ним во сне, как капелька слезы соленой в разлуки час… слезы по ней. Воспоминаний тает сон… Вы встретились, о миг печальный! Вдруг у тебя на пальце он увидел перстень обручальный! Воспоминаний тает сон… Вовек не позабуду я, как плакал он, как одиноко на тихой станции стоял в уездном городке далеком… Вовек не позабуду я… Кто о былом не вспомнит вновь. Как смерть, оно сердца находит. Моя душа! В ней стон и кровь. Она в мучениях отходит… Идут года… и всё проходит… Но не прошла моя любовь.

55. «Уже не снятся мне бои…»

Уже не снятся мне бои и взгляд манящий, мглистый. Уносит время дни мои, как буйный ветер — листья. Брожу один, как в полусне. О, дум осенних стая! Люблю я шум толпы и с ней сливаюсь, размышляя. Люблю, когда из окон свет сияньем звездным брызнет… Пусть он не мой, но я согрет уютом многих жизней. Я — в сини неба надо мной, я — в свежем ветре лета, я — в той девчонке молодой, и я же — в парне этом. Уж стелет осень, прошуршав, в саду ковер любимый, и люди так же все спешат с делами мимо, мимо… Толпа течет рекой, шумя, нет ей конца и края… В ней где-то девушка моя, которой я не знаю. В осеннем солнечном меду мы сердца не остудим… Забыв о грусти, я иду и улыбаюсь людям.

56. САД ШУМИТ

Снова ты? Любимая, во сне ли ты со мной, как много лет назад? Золотые буквы на панели,— это пишет о любви закат… Мы идем, и грудь мою стеснило, словно песней, шумною толпой… Будто веет лебедь белокрылый над тобой, над нежною тобой. Нет, ты снишься лишь… Я только знаю одиночество и боль тоски. Тихий вечер, скорбно догорая, заливает кровью ветряки. За плетнями цокают копыта, замирают глухо на мосту. Сад шумит… Окно мое раскрыто… Пахнут медом яблони в цвету. Где-то в далях красное сверканье, будто огоньки на тихом льду. Сжав лицо холодными руками, я гляжу, прислушиваясь, жду… Показалось мне, что закачались предо мною белых два крыла, точно ты походкою печали в белом платье вдалеке прошла. Небо сеет звезды синим ситом, дум о прошлом чуть журчит волна. Сад шумит… Окно мое раскрыто, и глядится в комнату луна…

57. ЯБЛОНИ

Не буди ты, мой тополь, былого в полумгле предрассветной земли. Скоро в поле весеннее снова позовут на простор журавли. С чутким сердцем, тревожным и нежным, к белым хаткам приеду, приду, и от яблонь, цветущих, как прежде, милым прошлым повеет в саду. Я сердечные вспомню пожары, как ходил на свидания к ней… Под луною заплачет гитара о любви невозвратной моей. А в саду — георгины, горошек и мечтаний несбыточных рой… Был когда-то я стройный, хороший, а теперь не такой, не такой. Не воротятся юности грозы… Только стены да камень кругом… На вокзале кричат паровозы, и трамваи звенят за окном. Всё ищу я, смотрю, призываю… Но былого не видно вдали. Ой вы, яблони, яблони мая, как хочу я, чтоб вы зацвели!..

58. «Кукуруза шумит и желтеет…»

Кукуруза шумит и желтеет, к теплым странам летят журавли. И курган одинокий синеет в тьме осенней дали. Журавлиные клинья над нами, шумы смерти кругом… И размеренно машет крылами одинокий ветряк за селом. Сквозь печаль силуэтов и линий, где гиганты бурлят — города, по вечерней и тихой долине золотые бегут поезда. Синь и синь над полями без края, сердце вянет под осени зов. Ночью мимо села пролетают золотые огни поездов. К поездам простираю ладони, но цокочет дороги змея… Может быть, в промелькнувшем вагоне пролетает и доля моя. Плачет ветер за окнами тонко… Променял я столицу давно на проклятый огонь самогонки и на узкое в хате окно. И куда мне идти, я не знаю, в город я не вернусь никогда; там контрасты меня раздирают, здесь убогая душит среда. Гляну в зеркало, кличу несмело, чтобы юность вернулась назад. Но уже и лицо подурнело, и живой затуманился взгляд. Но гудят телеграфные струны, хохот в них и рыданье тревог… Был когда-то я смелым и юным, но теперь постарел, изнемог. Там по городу льются колонны, поднимается песня в зенит, и украшенный стягом червонным Совнарком нерушимо стоит… Все готовы к боям непреклонно. И мне кажется в светлом чаду, будто я в этом громе колонном восхищенно и гордо иду. Не могу, не могу, не могу я, — поскорее от грусти села. Слишком красную розу люблю я, что навеки в груди расцвела. Как я хлопнул простуженной дверью, только видели звезды одни. Предо мною простор, и теперь мне станционные светят огни. Умирает печальное лето, тишина и покорности миг… Паровоз прокричал мне приветно, я спешу на призывный тот крик.

59. НАД ДОНЦОМ

Я стою над Донцом, поджидаю зарю, с невеселым лицом я в былое смотрю. Небо то же точь-в-точь над молчанием хат. Но уже мне невмочь воротиться назад. Всё как прежней порой: рыбаки в челноках и осинник сквозной в предрассветных слезах. Гей ты, доля моя, хоть теперь объявись! Всё мне кажется — я тот осиновый лист… Моих мыслей рои, небеса в серебре, даже слезы мои — как роса на заре… Льется песня — но чья?.. Над землею летит. Что же доля моя тридцать лет всё молчит? Что ж! Бои — так бои. Не впервой нам страдать. Вытру слезы мои, пойду долю искать. Вон смеется опять, красотою маня… Стой, не то будешь знать, как не слушать меня! Стой, проклятая, стой, молодая змея! У меня конь степной — это воля моя. Уж не горестно мне, жизнь на гроб не сменю, а на этом коне долю я догоню. А чтоб знала свое, не таилась в углу, я ремнями ее приторочу к седлу. Чтоб не ныла в бою, не боялась невзгод, эту долю мою я возьму на завод. А чтоб лучше ей знать, кто наш враг, всех лютей,— будут хлопцы читать политграмоту ей.

60. ОСЕНЬ

Черный ворон сидит на могиле, где дорога бежит всё грустней… Вот и яблоки с яблони сбили, и картошку вывозят с полей. Листья желтые, голые ветки, синий воздух как будто продрог. На капустниках гости нередки — это дети грызут кочанок. Там, где тополь и вербы над тыном, — там к утру замерзает вода, по холодным и грустным долинам так печально гудят провода. Тучи встанут над синею сенью, дождь в полях золотых застучит, хорошо будет ночью осенней кукурузу румянить в печи.

61. «Это было, было на Цейлоне…»

Это было, было на Цейлоне, там, где рощи радугой взошли. Целовал мне узкие ладони предводитель племени Аи. Бережно груди моей касался и рыдал от радости хмельной. Но едва ко мне он наклонялся — стрелы с ядом пели за спиной. А когда по сходням от причала я взошла… О море, о любовь! Как ни призывала, ни кричала, предводитель не пришел на зов. Это было, было на Цейлоне, там, где рощи радугой взошли. Не целует мне уже ладони предводитель племени Аи.

62. ВИНОВАТ

В тоске я, словно в паутине. Не знаю, кто бы мог помочь. Как потемнели очи синие и на меня глядят, как ночь… Молчу… За городом ночная густеет мгла… Осенний путь… Я виноват… прости, родная, прости, забудь!

63. ЧЕРНЫЕ РОЗЫ

От пылающих в небе лучей на окошках вечерних багровые светы. Бросаю в огонь сегодняшних дней черные розы души поэта. Сердце, тише стучи в виски, удары умерь тугие. Черные свертываются лепестки, превращаются в золотые. Разгорается пламя сильней, лепестки, как листву, обрываю, будто повесть о жизни своей за страницей страницу читаю. Жег недаром глаза мои дым, бил в лицо мое ветер хлестко. Вновь кажусь я себе молодым, шестнадцатилетним подростком. Звонок смех, я не знаю тоски, и летят моих дум вереницы в то село, где вдали ветряки быстро крыльями машут, как птицы, где прошло мое детство давно, где пылят без асфальта дороги, где глядит моя бабка в окно, внука ждет не дождется в тревоге. Сеть морщинок — след прожитых дней — на лице ее добром и милом. Сто два года исполнилось ей, и подняться уже нету силы. А за окнами тополь шуршит, слышен гул отдаленный завода. На лежанке бабуся лежит: «Хоть бы весточку внучек по́дал!» Разве мог о тебе я забыть?! Но, родная, припомни, как было! Мне под вечер — в отряд уходить, ты меня пирожками кормила и крестила меня, чтоб не пал я в бою, чтоб любая беда миновала, и тайком на папаху мою безутешные слезы роняла. Ночь была от пожаров светла, грохот выстрелов, горечь потери… Крест, что ты мне в дорогу дала, с шеи снял я, лишь вышел за двери. Годы мчались метелью сердитой, на полях не стихало, мело… Растерзали б махновцы-бандиты, если б я возвратился в село. В первый раз нелегко расставаться, путь лежал предо мной, каменист. И решился тебе я признаться, что давно уже коммунист. И теперь, в этот вечер лучистый, как не вспомнить тех слов дорогих: «Знать, они молодцы, коммунисты, если внучек остался у них!» Ощутимее сердца удары, губы горькой усмешкой свело… Мало всё ж от своих гонораров посылал я старушке в село. Сквозь невольные светлые слезы образ бабушки видится мне, и смотрю я на черные розы, что горят в невеселом огне. Пусть горят — ничего б не осталось! Так хочу я! И с розами пусть пропадают сомненье, усталость, слов напрасных ненужная грусть! Пусть ни злобы, ни грязи не будет, и былое уйдет без следа. Ведь нужны железные люди величавой эпохе труда. Все отдам свои силы народу,— но клянусь я — не может так быть! — что должны воспевать мы заводы и о стареньких бабках забыть. Тех, седых, что, как вербы, унылы, затаили немую печаль, тех, родных, что до самой могилы сердцем тянутся в новую даль. Расплескались лучи золотые, и в душе — песен радостных звень. Лепестки черных роз в золотые обращает сегодняшний день.

64. МАРИИ

Когда б любовь помножить всех людей, ту, что была, что есть теперь, что будет, — то будет ночь, моя любовь пред ней — как яркий день, такой не знали люди. Когда б собрать все звезды вновь и вновь и солнца все со всех небес на свете, — затмит светила все моя любовь на все века, на тысячу столетий. Когда б собрать цветы со всех планет, колеблемые звездными ветрами, — на звездах всех меж этими цветами моей любви цветка прекрасней нет. Когда б собрать красавиц всех веков, пускай проходят без конца и края,— Марии я на них не променяю, пред ней склонясь, я петь о ней готов. Пусть их глаза в один сольются взор, пускай проникнут в сердце светлым хором, — твои глаза я встретил, с этих пор меня другим зачаровать ли взорам? С какой звезды спустилась ты сюда, своим сияньем песню зажигая? Свети всегда, свети, моя звезда, с тобою не сравнится никакая!

65. ВНОВЬ СЕЛО

Вновь село. Как по синему трапу солнце всходит над ширью полей. Я в пальто и в фетровой шляпе, здесь, где бегал я в свитке своей. Здесь, где в неповторимое лето, смуглый юноша, я повзрослел, на завод уходил до рассвета и пиджак вместо свитки надел. Годы шли силуэтами станций, что чернели на фоне огня. И тогда остроглазым повстанцем я пиджак на шинель променял… Отгремели и зимы, и лета, штык сменил я на перья, потом я купил в церабкоопе штиблеты, стал при шляпе ходить и в пальто. Так я жизни заполнил анкету, первый приз получил я в бою, снова смуглым и нежным поэтом над родным пепелищем стою. И опять в переулок садами мимо вербы прошел, через гать… Ни сестре не придется, ни маме, ни Серку меня нынче встречать. Ни отца и ни брата не стало. Под крестом они возле села. Нашу хату беда разломала, ту, что нашею и не была. Щеки чуют, слеза набежала, жжет глаза… Возвращаться пора. Санитаркою юной скончалась от пятнистого тифа сестра. А другая — недавно, от рака. Сколько пролил я слез над сестрой! А Серко, ту глухую собаку, пожалев, застрелил под горой. Вот и стены знакомые школы, и несется ко мне ребятня… «Наш поэт, наш Сосюра!» — их голос и глаза — как цветы для меня. И меня за одежду поносят: «Твой наряд не приносит добра…» Строчки «Красной зимы» произносят, критикует меня детвора. Вышел старый учитель, при этом разговор он со мною ведет: «Я не знал, что мой школьник поэтом, украинским поэтом взрастет…» Закурил я цигарку, он тоже закурил, и припомнилось нам, как тайком я курил осторожно и поглядывал по сторонам… Я мечтал, что пойду в инженеры, вон из грязи — на солнечный шлях… Из рогатки стрелял и за перья возле школы ходил на руках… Попрощались. И дождик закрапал, Я мечтал (быстро время прошло), что в пальто я и в фетровой шляпе вновь приеду в родное село. Ах, мечты, дорогие, ребячьи, как лицо за далеким окном… Над селом небо серое плачет, дым завода плывет над селом… Что ж! Работать, вставая с рассветом! Не вернуть проносящихся дней! Я еще не заполнил анкету неоконченной жизни моей.

66. Я ВСПОМНИЛ

Осенние цветы и думы. Напев звенит в душе моей… А ветер осени угрюмо шумит и плачет меж ветвей. Метнуло желтым и червонным, и на земле всё улеглось. Заметил я в стекле оконном глаз синеву в тумане слез. Вот так же желтым и червонным мело с деревьев, как сквозь сон, у станционного перрона стоял военный эшелон. Горнист сигналил над рекою, осенний сад листву метнул, когда прощались мы с тобою под пушечный далекий гул. Вагоны тронулись неспешно с железным цоканьем колес, и, полный боли безутешной, твой крик пронзил меня насквозь.

67. АКАЦИИ ЦВЕТУТ

Акации цветут. И в струях аромата идут влюбленные… О, сколько счастья тут! И я иду с толпой… Мечты мои — крылаты… Акации цветут… Акации цветут. Где рельсов параллели, там полный счастья сад волнуется, шумит… Ручей во тьме поет: лилюни, лю, нинели… Опять моя душа предчувствием дрожит… Я вижу блеск ручья и как деревья гнутся… Там липы аромат — дыханье уст твоих. Шальные соловьи там плачут и смеются, и месяц слушает сребристый смех любви. И поезда летят, украшены цветами… В какой счастливый путь уносится вагон? Кого они везут, гремя в ночи мостами, кто станции в цвету считает из окон? А утро!.. А лазурь!.. Туманы над рекою, меняется в тонах, как музыка, заря… Сегодня — день весны и праздник Днепростроя. Мы — победители, глаза у нас горят… Клокочет Днепрэльстан… и светятся турбины, к дням коммунизма нас они с собой зовут. Упала ночь весны на склоны, на долины, в душе у каждого акации цветут. Вон корабли: волну Славутича взрезая, Они плывут, плывут — как уток важный строй… Закованный гигант покорен легкой стае, и музыка летит над блещущей рекой… По берегам стоят без дымных труб заводы, как бусы на груди у ночи, у весны… И электричество, а не гудок, заводит отныне песнь о том, что явью стали сны… О том, как шли мы в бой, дыша окрепшей грудью, с Коммуною в глазах и с песней на устах… И не сломили нас ни танки, ни орудья, и проложили путь потомкам мы в веках… Я вижу детвору… Она с веселым смехом в училище летит, как солнца блик, быстра, и самолет цветет ее чудесным смехом… Моя мечта, как луч, с тобою, детвора!.. …………………………………………… И вот они вошли в зал, праздничный и светлый, из синей комнаты идет учитель их, и смугл, и строен он, и смотрит так приветно… И говор школьников спадает… И затих… «Сегодня наша речь о славе Днепростроя, и нужно вспомнить нам тех гордых храбрецов, что шли на смерть за нас, безвестные герои, и, с пулями в груди, Коммуне слали зов…» Я слушаю… И всё сильней сердцебиенье… Дрожит мое перо, горит мое лицо… И вот уж слушает Коммуны поколенье: читает мальчуган «Лисичье над Донцом». Лисичье над Донцом… О, нет любви предела! К вам, к отдаленным вам, чтоб вечно молодым жить с вами, милые… Лишь девочка несмело шепнет учителю: «А что такое дым?..»

68. МАРИЯ («Проходят над городом ветры степные…»)

Проходят над городом ветры степные, и люди шумят неумолчным прибоем, и я между ними, я полон тобою… Горят фонари, словно шепчут: Мария! И сердцу так сладостны муки немые, как будто мне сон удивительный снится… И хочется в небо взлететь, словно птица, где звезды мерцают и шепчут: Мария! В душе подымаются песни такие, что сами на волю стремятся, как волны. Весна, — но деревья по-зимнему голы, качаются ветви и шепчут: Мария! А где-то на юге — просторы морские. Там дали синей, чем в степях Украины, стройны кипарисов прямые вершины, и плещутся волны, и шепчут: Мария! Сияют мне крылья зари золотые. Иду — и земли я не знаю счастливей… А губы всё шепчут в блаженном порыве одно незабвенное имя: Мария!

1934–1946

69. АСТРА

Эту астру средь трав обнаружил мой взор, и сейчас же за нею я руку простер. Над Ай-Петри сентябрь, как разливы реки, синью высился необозримой… Я сорвал эту астру… ее лепестки мне напомнили губы любимой. Я целую цветок… От его лепестков льется в губы огонь, о Мария! Он и в сердце проник до его тайников, и сгорать в нем готов до зари я. Ты на пляже лежишь… Он блестит, золотой, ты смуглеешь на нем, как лилея. Я в раздумье бреду, взор туманится мой, я к любимой иду по аллее. Тут жилось беспечально графиням, князьям, воздыхали тут вечером лунным, мы отбили у них эти земли, и нам, нам даны они, радостным, юным. Для тебя, моя радость, сорвал я цветок, чтоб его ты на память хранила. Ты на пляже лежишь, и сверкает песок… Ты под веками солнце сокрыла. Как два солнца, зрачки золотятся твои, а в зрачках ты улыбки скрываешь свои, свои думы, журчащие, как родники, и горят в упоении очи мои, украинские звезды-зрачки…

70. ВОЛНЫ

Волны прыгали неутомимо, отступали с шипением прочь. И томилась любовью над Крымом освещенная месяцем ночь. Я сидел (может, снилось) с тобою на камнях, над бурлящей волной. И в сверкающих брызгах прибоя твои волосы пахли весной. Ветер их разметал, перепутал, глаз твоих мне сиял океан. Мы с тобой говорили как будто, только речи окутал туман. Гладил щеки мне ласковый ветер, лунный снег отливал синевой… Ни в какие слова в целом свете не вместить мне мечты золотой.

71. ПРОЩАНЬЕ

Крик — во взгляде твоем, боль — в изломе бровей стелют черную тень кипарисы… В немоте расставания волны слышней шелестят у скалистого мыса. Что об этом прощанье поведать еще, обо всем, что вдруг стало никчемным,— о слезах твоих жарких, о холоде щек и как лбом ты уткнулась в плечо мне… Не расскажет об этом никто, не споет, — передать это слов не хватает. Только ветер шумит, и песчинки метет, да листву на деревьях листает… Как же так? Я любил, я был полон тобой, и вдруг стала ты так далека мне… Море в скалах шумит, мерно плещет прибой, лижут волны прибрежные камни. В сердце нет ничего. Я душой опустел. Словно ты не бывала моею… И на фоне листвы, неподвижен и бел — профиль твой был похож на камею…

72. МАЛЬЧИК

Это было, помнится, в Одессе, в дни белогвардейщины. Бежал по мосту ребенок. Был он весел и свистел — «Интернационал». Ветерком акации качало, и синел задумчиво прибой… Вдруг в покое полдня прозвучало резкое, пронзительное: «Стой!» Грубый окрик, лязганье винтовки, торопливый топот детских ног… Злая пуля, пущенная ловко, угодила мальчику в висок… Подсекла и кинула на камень посреди горячей мостовой… Кровь забила черными струями из-под рук и головы его… ……………………………… И когда в вечерней позолоте заревами запылал квартал, посинел навек ребячий ротик, что свистел «Интернационал».

73. ЛИ

Сердитый ветер свищет, от тучи — тень вдали… Сидит на пепелище печальный мальчик Ли. Японцы закололи отца, сожгли село. От пуль японских в поле немало жертв легло. Но далеко от станций, в горах родной земли, ведут борьбу повстанцы,— и к ним собрался Ли. За смерть отца отплату готовит Ли врагам, за всех, кто гнет проклятый не в силах сбросить сам. И Ли пошел полями, трава в росе была, и месяц белый пламя по тропам расстилал. Страх сторожил просторы, пальба со всех сторон… От злых японцев в горы, в яры скрывался он. От горя и печали тревожны были сны. Дорогу освещали лишь звезды с вышины. И далеко от станций, в горах родной земли, своих друзей-повстанцев нашел отважный Ли. И те, что флаг багряный подняли над землей, героя-мальчугана принять решили в строй. И мальчик с песней звонкой идет вперед, как все. Ружье в руках ребенка, звезда на картузе. Как звезды, блещут очи, он смело в бой идет. В своей семье рабочей малыш бойцом растет. Пускай отныне знает коварный, злобный враг: над миром расцветает труда багряный стяг. Пусть помнит вражья стая: по всем краям земли в сраженьях вырастают мильоны грозных Ли.

74. «Я звонкою иду тропою…»

Я звонкою иду тропою, и дышится свободно мне, и Марс горит передо мною в недостижимой вышине. Над далью ясно-голубою веков безмолвная печать. И словно крылья за спиною шумят, и всюду их слыхать. Хочу я песнею простою прославить радости приход. Пускай всей силой молодою она в грядущих днях цветет. Дышу я воздухом медвяным, играет в синеве звезда. Так кто ж сказал, что я не стану с тобою, песня, жить всегда?

75. МОЛОДОСТЬ

Грохочет ночь. Республика труда обновы нам дарит, не уставая. Грохочет ночь. И, как цветок, сюда, в окно влетает песня молодая. И месяц сонно льет сиянья ртуть, на листья лег волшебный иней света. И так мне юность хочется вернуть, чтоб молодеть с эпохой юной этой. Чтоб быть таким, как в дальние года, когда мы шли на штурм кошмарной ночи — ладьею золотою навсегда пришла заря свободы в мир рабочий. Чтоб быть таким, как отчая страна, не спящая в ночи, в огнях и звоне, чтоб и мое не знало сердце сна, слагая стих про век неугомонный, про эту ночь, в гуденье поездов летящую под небом черной птицей на звездный свет неведомых краев, — ее крыло снежинками искрится. Она летит к лесам фабричных труб, к громадам из бетона и металла, она еще летит, летит, но вдруг крыло зари на черную упало. Бой в небесах. Зарею мрак убит, и падают всё гуще снега клочья… Вдали зари победный клич звучит и слышен даже хрип сраженной ночи… Огня и мрака вечная игра. Как будто в небо взмыли бомбовозы, — горнист зари трубит сигнал, а мрак кровавые роняет туберозы. Восходит день, родившийся в боях, вся даль сияньем солнечным одета. Мое окно пылает в море света. С хорошим утром, молодость моя!

76. «Сегодня я такой счастливый…»

Сегодня я такой счастливый, как в детстве, выбежав на шлях, где солнце наливает сливы горячим золотом в садах. Сегодня я такой певучий, мне так легко с моей судьбой! Крыло зари румянит тучи в дали вечерней, голубой. Такой иду сегодня гордый, вокруг такая тишина, а надо мною звезды, звезды, и там, над звездами — она! Сегодня я такой веселый, что дружен с молодостью вновь… И провода бегут по селам, и в проводах — моя любовь!

77. В СТОЛИЦЕ

Я шагаю в уличном прибое, на асфальте — марево огней. И повис бесцельно надо мною месяц, словно песня прошлых дней. Ветер меж каштанами струится, смех, цветы и возгласы кругом. Украинская шумит столица над прошитым звездами Днепром. Стелется и ночь, и мыслей пряжа, звездное над ними полотно. Я припомнил в уличном мираже шум, который отшумел давно. Да, кварталы были не такие над лицом встревоженной реки. Гнали белых, отбивали Киев Щорсовы победные полки. В гуле боя шел он твердо к цели и глядел уверенно кругом, и глаза победой пламенели под широким, темным козырьком. Степи и курганы промелькнули, догорающий костер лесной, там, где от удара вражьей пули командир склонился головой. Бились мы, чтоб никакая сила нас не задержала ни на миг, чтоб шумела жизнь, мой Киев милый, на зеленых улицах твоих.

78. В САДУ («Солнце скрылось в зареве заката…»

Солнце скрылось в зареве заката, за горой — трубы далекий зов. Я такой же лирик, как когда-то, в золотом сиянье вечеров. Веток непрерывное качанье, желтый лист к ногам моим летит… Снова песней и воспоминаньем осень плодоносная звучит. Я иду знакомою тропою. Вот уже огни в домах зажгли. За ажурной вышкой надо мною шум мотора слышится вдали. И под звездный свет неудержимо рвется песня из груди моей. Пусть шумит, цветет мой край родимый для своих сынов и дочерей. Радостно мы в грозах вырастали, чтоб от горя не было следа. Пусть встают антенны над мостами, по мостам грохочут поезда. Пусть не гаснет в поле, за горою свет огней далеких в синеве. Пусть вожатый теплою рукою прикоснется к детской голове. Сад пройдя, тревожась песней новой, я иду исполненный любви. Высоко над нашим домом «Слово» пролетают летчики мои.

79. НАД ТЕТРАДЬЮ

Стихи минувших лет опять передо мной,— они открыли мне мою судьбу когда-то в краю, где террикон за садом синеватым и вешних зорь цветы над зыбкою рекой. Прощальные цвели на нивах васильки, мне издали они головками кивали,— я из деревни шел, и розовели дали, я в город уходил от верб и от реки. Лежала сплошь роса, синело всё кругом, и тихая заря травинки золотила. Остались позади — и дом, и взор твой милый, сиявший часто мне за голубым окном. Немало лет прошло. В деревне я опять, где некогда писал цветущею весною. Опять в моих руках забытая тетрадь, та старая тетрадь, исписанная мною. Но молодость свою не называю сном, хотя на лбу моем не первые морщины,— я вижу за окном веселые равнины, я слышу — жизнь поет гудками за окном. Румяный от зари, шумит мой тополь вволю, шумит, волнуясь вновь, как некогда, давно, и песня катится в раскрытое окно — то тракторы спешат к домам колхозным с поля. Уже лежит земля в спокойствии ночном, мир звездами прикрыт, как легкой пеленою, растаяла заря, синеет всё кругом, и комсомольцы в ночь идут, идут гурьбою. Вдали огней игра, чист и прозрачен воздух, свет электрический наполнил весь простор июльской теплой мглы, — как будто дивный хор, со звездами небес слились земные звезды! Душа моя поет и песнею своей наш воспевает век и нашу жизнь живую, и, вспоминая гул моих прошедших дней, страницы желтые я в тишине целую.

80. ОГНИ

Там, далеко, огней хороводы загорелись в небесном краю. Сходит вечер со звездного свода в тишину голубую мою. Он вошел, и опять я во власти той легенды, что в сердце цвела, и в лицо мне повеяли счастьем за спиною его два крыла. Усмехнулся и обнял за плечи, как на склоне далекого дня… Унеси меня на небо, вечер, выше звезд унеси ты меня! Унеси меня, вечер, как брата, ты на Млечный задумчивый Путь, чтобы губы с улыбкой крылатой я не помнил, не жаждал вернуть… Может, там я забуду те очи, что так сладостно в сердце таю… Я молю, ну а вечер не хочет, лишь глядит прямо в душу мою. Утопаю я в нем… тьма ночная так легка и прозрачна вокруг. Я на вечер смотрю и не знаю — мне не сердца ли слышится стук? Вечер гладит мне кудри густые, и душа расцветает моя… «Я не вечер», — сказал он. «Мария!» — закричал — и опомнился я.

81. РАССВЕТ

Восток еще в розах рассвета, в сверканье ветвей золотых. Нет, песня моя недопета, я сердцем еще не утих. Бледнеют на небе мониста уже догорающих звезд. Зарнице подобен цветистой, о город, я славлю твой рост. И мнится мне — ранней весною брожу я, как прежде, юнцом, и дед мой, кузнец, за рекою призывно звенит молотком. И ветер над рощицей мчится, златистые тучки гоня, и росы, и травы, и птицы приветствуют утром меня. И слышу я светлое пенье, как волн колыханье морских, и слезы восторга, волненья дрожат на ресницах моих. Иду я землей золотою, и сердце мое как вино. О юность, неужто с тобою успел я проститься давно? Неправда! Поет всё напевней мне ветер в цветущем саду. Я вновь по родимой деревне мальчишкой веселым иду. Как счастье такое измерю? О городе сердце поет. Что, мне тридцать восемь? Не верю! Нет, мне восемнадцатый год!

82. ЗА ОКНОМ («Город спит за окном. Только поезд во мгле…»

Город спит за окном. Только поезд во мгле резким свистом мечты прерывает… Словно отблеск багряной слюды, на стекле вдруг янтарное пламя всплывает. Я один, я захлестнут прибоями дум, пью сквозь веки закрытые пламя. Самолета во тьме то приблизится шум, то затихнет вдали за домами. Рвется песня в окно, бьется птицей в стекло и крылами стучит, словно хочет в сердце вновь оживить и родное село, и донецкие синие ночи. И шиповник в оврагах, и звон молотка по кувалде, и кузню над яром, — юность, юность мою в мощных звуках гудка, землю ту, где я стал коммунаром! В небе звездная чудо-дорога ясна, и горит и дрожит надо мною… Песне я открываю окно, чтоб она захлестнула всю душу весною. Я ведь молод еще. В жилах кровь как вино. Звезды, звезды, светите мне в очи! Песне сердце раскрыл я, раскрыл ей окно, и глаза беспокойные — ночи. Вновь гудит самолет… Там бессонный пилот разрезает заоблачный воздух и в холодном просторе бездонных высот смелый край мой возносит под звезды. Песня, ночь, самолет, дальний гул поездов… Счастье в дверь мою громко стучится. Что ж, скорее, скорее входи — я готов: лег мой стих, словно мак, на страницу.

83. В САДАХ

Как бархат — ветер легкокрылый!.. Снега растаяли — плывут… Настанет час, и с буйной силой сады моей отчизны милой румяным цветом зацветут. Так вей же, ветер мой кудрявый, чтоб молодел тобою я, чтоб рдели звезды, млели травы. Там, где запруда и купавы, пройдет любимая моя. Ее над прудом повстречаю. О, как-то встретимся мы с ней? К ней полечу, души не чая, и зашумят, листвой качая, деревья родины моей. О чем беседовать мы станем?.. Вокруг — синеющий Донбасс, над нами звездное блистанье, и та же, что при расставанье, луна свой свет прольет на нас. Всё это будет там, где мчится, грохочет поезд у села, где блеск завода, как зарницы, где мне родня — трава и птицы, где наша юность протекла. Берез шептанье, звезд узоры, и смуглота щеки родной, и ширь донецкого простора, рукопожатия и взоры, и смех, как сердце, молодой. В ладони ветер бьет, бушуя.. В трамвайном звоне — жизнь сама. О, шепот у крыльца… Спешу я на лекции, но всё дышу я той, что меня свела с ума. Всё это будет там, где любо мне слушать, как шумит Донбасс, где моего завода трубы… Родные ласковые губы — к ним припаду я в этот час! Ну а покамест — легкокрылый в квартире ходит ветерок… Учиться буду с новой силой, чтоб, верный сын отчизны милой, в садах подругу встретить мог.

84. «За окном зима…»

За окном зима, за окном огни. Нет тебя, и тьма заслоняет дни. Где ты, с кем теперь, нежный ландыш мой? За окном как зверь воет ветер злой.

85. НА ТУРЧАНКУ ТЫ ЧЕМ-ТО ПОХОЖА

Кипарисы, томя и тревожа, до рассвета шумят надо мной… На турчанку ты чем-то похожа, не вернуться которой домой, не вернуться в далекие страны, молодые глаза полюбя… Я идти за тобой не устану, не устану глядеть на тебя. Как звезда, дальним светом дурманя, как звезда золотая вдали, в легких тканях, как будто в тумане, ты скользишь, не касаясь земли. Синий ветер, деревья в цветенье, пенье птиц, мотыльки и цветы, и грохочет прибой в отдаленье сквозь стоящие в каплях кусты. Синий грохот… Спешим мы к прибою, волны берег каймой обвели, и слилось мое сердце с тобою, словно море и небо вдали.

86. ОТЧИЗНА

Ты — свет мой и отрада в полете и в борьбе. Каких же песен надо и слов каких тебе? Где взять слова поэту воспеть твои черты? Другой такой и нету на всей земле, как ты. Пускай тебе минуло отныне двадцать лет,— весь мир наполнен гулом твоих больших побед. Сорвала над собою гирлянды звезд ночных и в зори Днепростроя ты обернула их. В сердцах взошла навеки, как радуга, заря. Соединила реки, народы и моря. Твой флаг, что гордо поднят, твой синий небосвод… Так кто ж из нас сегодня тебя не воспоет?

87. И. П. КОТЛЯРЕВСКОМУ

Как день горит, как ветви клонит ветер, как то, что гонит тьму рассветный час, тебе, поэт, вовеки жить на свете в сердцах живых и тех, что сменят нас. Пройдут века, и вечный май настанет, но так, как мы в кипенье наших дней, потомок в книжку «Энеиды» глянет и в восхищении замрет над ней. Как ветер ветви гнет, как гаснет день в зарницах, как то, что зори светят нам ясней, земля всё так же будет вдаль стремиться, и будешь жить ты в памяти людей.

88. ЛЮБЛЮ

Я люблю тебя, друг мой, за то, что в глазах твоих море синеет и что солнце в глазах, как цветок, мою душу ласкает и греет. Что в сиянье волос золотом так открыто лицо и красиво. Я люблю тебя, друг мой, за то, что тебя не любить я не в силах.

89. ПОЭТУ

Ты слышишь молота удары, что к счастью пробивают путь. Поэт! Чтоб жизнь прожить недаром, всегда с народом вместе будь. Трудом преображая нивы, он изменяет русла рек. Его деянья и порывы должны твоими стать навек. Он истый властелин планеты. Согрей себя в его тепле — и озарится добрым светом твой гордый жребий на земле.

90. НЕ ГРУСТИ

Не грусти! Солнце нам улыбнется, отражаясь в наших глазах. По-весеннему сердце забьется, и забудем мы горестей страх. Не грусти! Золотыми очами на меня ты в слезах не смотри… В день весенний пойдем мы полями по тропинкам, светлее зари… Не грусти! Надо мной и тобою встанет счастье зарею чудес, и лучей небывалой игрою улыбнется нам солнце с небес.

91. ЗАРНИЦЫ

Вечерами ветру над водой не спится. Легкий шелест листьев, зыбкий сон морей… Далеко-далёко за морем зарницы — там идет, наверно, бой богатырей. Лепестки тюльпанов, небо голубое, блеск мечей нещадный, вихря грозный бег… И в любви и в гневе так и мы с тобою, так и мы с тобою бой ведем весь век.

92. НА МОГИЛЕ ШЕВЧЕНКО

Над широким Днепром — вся в лучах синева, и курган, и простая могила. В той могиле певец, чьи не меркнут слова, тот, чья песня народу служила, кто народу навек отдал щедрой рукой свои думы про ясные зори… А луга за рекой вдаль плывут чередой, словно птицы в небесном просторе. На могилу приходят, в охапках несут всё богатство цветов Украины; кареглазые девушки, парни идут, — и светлеют холмы и долины. И раздолье Днепра шлет веселый привет стройным женам, бойцам седовласым, и гремит «Заповіт», как бессмертный завет, на высокой могиле Тараса. Спи спокойно, поэт! Украина твоя развернула орлиные крылья, — всё, о чем ты мечтал в ссылке, в дальних краях, нынче стало незыблемой былью… Спи спокойно, поэт! Мы, потомки твои, пронесем твою славу сквозь годы, сквозь крутые ветра, сквозь огонь, сквозь бои, мы — сыны трудового народа. Спи спокойно, поэт! Вечной славе твоей не нужны никакие прикрасы. В дружной, вольной, живой большевистской семье не забыли мы батьку Тараса!

93. СИЯНИЕ

Лето. Вечер. В роще сонной задремало всё вокруг. Слышен топот отдаленный… Ну, а где же ты, мой друг? За горою, за крутою, где, в какой ты стороне? Светят ли тебе порою те же звезды, что и мне? Их бесчисленно мерцанье — ни начала, ни конца,— и связует их сиянье наши взоры и сердца.

94. «Вечер — в окне, а в груди расцветает…»

Вечер — в окне, а в груди расцветает солнечный свет и весна. Веселы улицы, люди с цветами, в море огней — вышина. Город гудит и бушует прибоем. В Завтра — лежит его путь. Выйдем, голубка, под звезды с тобою, в шумной толпе потонуть. Будем бродить до зари над рекою, песню тебе я спою. Тверже шагай! Не расстанусь с тобою, дай только руку твою! Тенью ресниц не скрывай, не таи ты снов золотую игру. Я приколю ароматом налитый ландыш на милую грудь. Пальчиков тонких и чутких касанья, вы мне — как счастья печать. Будет кукушки лесной кукованье долгую жизнь нам вещать. Что ж ты понурилась, будто страдая? Тень на лице молодом?.. Вечер зовет нас. Скорей же, родная, звездам навстречу пойдем!

95. «Бабочка травы целует…»

Бабочка травы целует, землю — сияние дня, ветер — березку немую, — ты не целуешь меня. Волны, как небо, синеют, к розам слетает звезда. Всюду любовь. Но моею ты не была никогда. Слышатся счастья аккорды, в синь загляделся камыш. Ты ж, недоступная, гордо, молча в глаза мне глядишь. К травам туманы прильнули, вздохи слились с синевой. Сердце твое растоплю ли жаркой моею тоской?

96. В ПОЛЕ

Журавли прилетели, журавли прилетели, ветер щеки целует, голубой, полевой. Тебя за руки взял я. Вот лучи заалели, на лице твоем словно поцелуй огневой. Ясный луч, тихий ветер. Как в огне мои губы, и с лучами и ветром я целую твой лик. В твои ясные очи мне глядеться так любо. Так светло и так тихо в этот радостный миг. Журавлей разговоры, за рекою просторы, волны берег целуют. Дай же губы твои! Там далеко-далеко, бросив ясные взоры, зорька крылья простерла золотые свои. А за рощами теми распростерлась столица, и смешались с огнями звезд вечерних огни. Красота эта может только в детстве присниться. В голубеющем поле мы с тобою одни. Только даль, только всходы, только вешние воды, и в лазури над нами журавли, журавли. Гей, крылатая юность, гей, кудрявые годы, небеса для созвездий и земля для любви!

97. ДОЖДЬ

Бьют часы. И дождь, и поздно. Плачут окна в темноте. У меня же в сердце — звезды, блещут звезды при дожде. Прокричит порой сирена средь осенней тишины, для меня же неизменно ночи музыки полны. Сквозь дождя слепые слезы проплывает рой огней. У меня же в сердце — розы и смеется соловей… И не давит тьма ночная, и легко мне потому, что головка золотая освещает эту тьму.

98. ПРОСЬБА

Не шуми, зеленый тополь, пусть сынка не будит гул. Долго ножками он топал и умаялся — уснул. Месяц, не свети в окошке чародейной красотой, не клади на веки крошке тонкий лучик голубой. Спит дитя, моя отрада. Сердце, громко не стучи, не буди сынка, не надо, не тревожь его в ночи.

99. КРИНИЦА

Пылает день, щебечут птицы. Где тополей шумят ряды, услышу тихий плеск криницы, напьюсь живительной воды. Полдневный луч огнем искрится в ее хрустальной глубине… Так и душа твоя — криница, любовь дарующая мне.

100. ВАЛЬС

В блеске зала — пар круженье, льется музыка волной. Смотрит в окна, как виденье, подступивший мрак ночной. Блеск очей, сплетенье пальцев, папиросный тает дым. Улыбаясь, в вихре вальса промелькнула ты с другим. Под твоим сверкнувшим взором сердцем падаю во тьму… Ты, внимая разговорам, улыбаешься чему? Что он шепчет? Я тоскую, и печали нету дна. Если ж я с другой танцую, то с тоской глядит она. Вальс окончен, только муки не исчерпаны до дна. Вот что могут сделать звуки, вальса дивная волна.

101. УКРАИНА

Шепчется ветер с листвой, песня звенит вдалеке, месяца серп золотой плещется в тихой реке. Громче и громче кругом дробная трель соловья. Горы молчат над Днепром. О Украина моя! В небе гудит самолет, кони стальные в полях. Жизнь, расцветая, идет цветом весенним в садах. Станции, даль, города, синяя дымка полей, мчатся, гремят поезда по Украине моей. Мирное счастье и труд, партии сердце отдав, наши бойцы берегут у пограничных застав. Ясные дали и высь светят в глазах матерей. Солнце и песни слились над Украиной моей.

102. «Знавала ль ты рассветы в поле…»

Знавала ль ты рассветы в поле, зарю в задумчивых садах, когда от счастья поневоле вскипают слезы на глазах? Щебечут птицы, веет ветер — как в раннем детстве хороши. И каждый стебель на рассвете касается твоей души. А ты идешь. Заря сияет блаженным светом бытия! С природой вместе запевает душа влюбленная твоя. И сердце бьется, не смолкая. Вот так идти бы вновь и вновь… О друг мой милый, — это зная, ты знаешь — такова любовь!

103. ВАСИЛЬКИ

Васильки степные, васильки степные, и у милой очи словно васильки, и синеют дали темные, лесные, синие просторы, счастья родники. Отсияют годы тучками над нами, так же двое в поле будут мять цветы, только нас не будет. Может быть, цветами, васильками в поле станем — я и ты. Те же травы будут синего отлива, тучка будет таять в дымке голубой, и другой, далекий, полон чувств счастливых, с синими очами нас сравнит с тобой.

104. СНЕЖИНКИ

Снежинки на улице снежной, как мошки, кружат у окна. Смеешься ты звонко и нежно, от южного солнца черна. И комната зноем согрета, такой еще ты не была. Как много ты счастья и света и влаги морской принесла. Смотрю я влюбленно и нежно в глаза и не вижу в них дна. Снежинки на улице снежной, снежинки, а в сердце весна.

105. ЖЕЛАНИЕ

Степь и степь протянулась без края, словно вечность легла предо мной. И, крыла ми на солнце сверкая, взмыл орел над цветущей землей. Ой, простор мой безбрежный и синий,— о тебе эта песня моя! О, когда бы на крыльях орлиных поднимался за тучи и я!..

106. ВОРОНЕНОК

Был день неясный, как спросонок. Под крик и карканье в листве упал на землю вороненок, и я поймал его в траве. Забилась пойманная птица с безмолвным ужасом в глазах. Но не могло угомониться, кричало, каркало в ветвях. И детство вспомнилось былое под этот весь переполох, когда заботливой рукою я птицу положил на мох. Глядел безмолвно вороненок, но ужас исчезал в глазах… И я ушел. И стало сонно опять в замолкнувших ветвях.

107. ВЕЧНОСТЬ

Так тихо всё. Мы вновь с тобою. В моей руке твоя рука. От песни дальней за рекою на сердце сладкая тоска. Летит с неведомою силой та песня в летний небосклон. Ты на плечо мое склонила головку, светлую как лён. И словно крылья за плечами — легко и необычно мне. Промчалась звездочка над нами, погасла в синей вышине. И мы погаснем вслед за всеми, как та звезда. Но после нас неутомимо будет время шагать вперед, как и сейчас. И так же будет песней этой другой парнишка окрылен, и гладить будет до рассвета головку, светлую как лён. И так же девушку обнимет в прозрачной летней тишине, и так же в синеве над ними звезда погаснет в вышине. И так же небо не устанет светить, как светит нам сейчас… О них двоих он думать станет всё то, что думал я о нас.

108. ОДИН

Чтоб образ тот, как ясный день прекрасный, нарисовать, наверно, должен я у всех цветов занять земные краски и песен попросить у соловья. Но для чего?.. Ее уж нет на свете. Забыть ни смех, ни голос не могу… Не отыскать ни звуков, ни соцветий, чтоб передать бездонную тоску.

109–110. (ИЗ ЦИКЛА «НОЧЬ»)

1. «Бродит ночь по улицам широким…»

Бродит ночь по улицам широким, зимний ветер снежен и суров. На листке — любви и счастья строки я из нежных складываю слов. В круг спокойный комнатного света фонарей сияние вплелось, и порой мне кажется, что это золотая прядь твоих волос. Сквозь окна, блестя морозной пылью, звезд огни задумчиво глядят. То глаза родные не твои ли, то не твой ли задушевный взгляд? Ночь идет. Ни шороха, ни звука, лишь снежинки кружатся в окне. Словно ты рукою в час разлуки, как крылом, помахиваешь мне. Ветер завывает в гулких трубах, ночь плащом заснеженным шумит… Ты давно заснула, моя люба, лишь одна любовь моя не спит.

2. «Догорает вечер, как цветок багровый…»

Догорает вечер, как цветок багровый, в шорохе трамвая, песнях и шагах. Зимняя неслышно пролетает снова ночь, как ворон-птица, в снежных облаках. Разрывает клювом он цветок багровый, заливает тьмою лепестков огни. Гаснет звон трамвайный, замолкает слово, выкриков не слышно, песен, беготни. Замирает город. Тихо спит, глубоко. Только снег вздымает вьюга с мостовых. Вдоль домов, как тени, ходят одиноко сторожа в тулупах, шапках меховых. Улицы пустынны. Легче паутинки иней, вьется чей-то одинокий след. И с небес морозных звезды, как снежинки, шлют свой равнодушный и холодный свет. Кое-где желтеет в окнах свет янтарный. В сердце зреет песня. Город, ночь, мечта. Вкрадчивые тени, сноп лучей фонарный. Что ты мне навеешь, полночь, темнота? Сколько их минуло в стуже белопенной! Но осталась в сердце только ночь одна — ночь любви далекой, первой, незабвенной, ночь любви заветной, юности весна. Как тогда шумели вербы над рекою, как светили звезды, как снега цвели… От волос любимой веяло весною. Вижу нас с тобою в снежной той дали. Ни челна, ни вёсел, ни кустов шумливых, только снег, да ветер, да весна, весна в двух сердцах горячих, в двух сердцах счастливых, первою любовью жизнь освещена. Месяц над рекою лил сквозь мглу и ветер ртутный свет на вербы, лил, уныл и худ. Оттого и звезды синие мне светят, оттого и очи синие цветут. Песня знает к сердцу путь, других короче. В сердце мне весною вейте, снег и мгла! Я за то люблю их, зимние те ночи, что одна из них мне счастье принесла.

111. ТЫ СПИШЬ

Ты спишь. А я пером усталым всё слов таких не подберу, чтоб в них любовь заполыхала, как роза на степном ветру. Чтоб в них звенело наше счастье, чтоб трепетало вновь и вновь к земле старинное пристрастье, к Отчизне верная любовь. Чтобы глаза твои пылали, струя чудесный синий свет, чтоб про меня потом сказали: «Вот так умел любить поэт!»

112. ОЖИДАНИЕ

В воздухе ясном ни звука. К песне слова где найду? Падают мягко, без стука яблоки в нашем саду. Небо в тоске журавлиной. Вянут, поникнув, цветы. Выйду — а рядом калина, гляну — а небо — как ты. Тучка за тучкой кудрявой тают, как легкие сны. В лунном сиянии тра́вы, вздох твой — дыханье весны. Руки простер я — ни звука… Слушаю, слушаю, жду… Падают мягко, без стука яблоки в нашем саду.

113. Я — ТВОЙ

Я — твой, когда заря пылает, на землю глядя с высоты. Я — твой, когда всё засыпает. А ты? Я — твой, когда идут колонны, несут знамена и цветы. Я — твой, когда бушуют волны. А ты? Я — твой, когда на подвиг бранный бойцы идут, сомкнув ряды. Я — твой всегда, мой друг желанный! А ты?

114. ДЕКАБРЬ

Всё затихло в доме к ночи. На столе стоит вино. Декабря седые очи смотрят в синее окно. Мне глядеть не наглядеться на морозную зарю. Может, хочется погреться, чарку выпить декабрю? Он стучится, в щели дует, бородой к стеклу прильнул. За окно, во мглу седую, я стакан свой протянул. И заснеженным, крылатым рукавом взмахнула ночь. Захмелел декабрь косматый и пошел, шатаясь, прочь.

115. РОЯЛЬ

Синий месяц волшебной игрою разузорил цветы на камнях, И рыдает рояль за стеною о далеких, потерянных днях. Как тревожат глухие рыданья! Безысходная скорбь, замолчи! Видно, кто-то тоску и страданье изливает, играя в ночи. Кто играет и что за утрата, что тревожит он душу мою? Этих звуков печальных раскаты я всё больше и больше люблю. Но внезапно рыданья сменила песня счастья, смывая печаль. Мое сердце могучая сила устремила в лазурную даль. Ой, судьба моя, как ты богата! Путь мой был и далек и тяжел, и я рад незнакомому брату, что забытую радость нашел. Так играй же! Я сердцем с тобою, жизнь сегодня лишь счастье дает. И смеется рояль за стеною, будто вместе со мною поет.

116. ОДНА («Лес и поле…»)

Лес и поле, синь без дна. Степь — раздолье. Тишина. Только небо, только ты. Краше не были цветы. Легкокрылый, как во сне, может, милый в вышине? В сердце будто тает мгла: незабудка расцвела. Ниже, ниже парашют. Ясно вижу — милый тут! В сердце боли нет твоем. Лес и поле. Мы вдвоем.

117. О, ЕСЛИ Б!

Осенний вечер. Стынут клены. Струится легкий полумрак. Гудок сирены отдаленный и чей-то быстрый, легкий шаг. Минулось… На висках — снежинки… Зачем я не сказал: «Постой!» И счастье в аленькой косынке рассталось навсегда со мной… А небеса — мутней опала, и снова осень, снова мгла… О, если б, если б юность знала и старость мудрая — могла!..

118. ЖИТЬ!

Вновь юность я догнал свою на заревом мосту. Вновь полным сердцем я пою — душа моя в цвету. Смотрю я в голубой простор, на степь, что в дымке спит. Смотрю в любимый синий взор — и в сердце песнь кипит. Да, петь про дней голубизну, про счастье песнь сложить, про молодость и про весну, — и жить, и жить, и жить!

119. СЫН

За туманной седой пеленою ни звезды, только тополь высок. Спит спокойно за тонкой стеною кареглазый и смуглый сынок. Он такой же, как я, чернобровый, и походка быстра и легка. Пусть приснится веселому Вове, что ведет самолет на врага… Пролетая, как мститель крылатый, мстит за слезы, разрушенный кров, разбивает он танков громады, мечет бомбы на лютых врагов. И взрывает окопы и щели, где засели бандиты, дрожа, поражает безжалостно цели вдоль родимой страны рубежа. Пусть приснится, что стал он пилотом и что мир водворил на земле. Награжденный за подвиг народом, получает награду в Кремле. А в окне, за седой пеленою ни звезды, только тополь высок. Раскидавшись во сне, за стеною тихо спит кареглазый сынок.

120. «И солнце, и гудки, и ароматы хвои…»

И солнце, и гудки, и ароматы хвои, и шелесты берез, и птичьи голоса, и паровоза крик над молодой листвою, и синие мои, родные небеса… Всё, что вокруг меня и что во мне — слилося в прекрасный образ твой, видение мечты… Дымится пыль дорог, целует даль колосья, и облетает мак… Во всем и всюду — ты… Страна в опасности. Полки готовы к бою… Мосты, взрываясь, ввысь, под облака летят… В походе и в бою — повсюду надо мною сияет твой родной, задумчивый твой взгляд. В подземной глубине, в морях, и под водою, И на вершинах гор, и в хмурой тьме лесной, днем, ночью, поутру, вечернею порою — мне слышится твой смех и милый голос твой. Зимой и в летний день, когда листву колышет веселый ветерок над рябью светлых вод, — я шелковой твоей походки шелест слышу и стан твой молодой в глазах моих плывет. В своих блужданиях и в творческом тумане, когда коснется сон моих усталых век, в работе, в отдыхе — любовью думы пьяны… И где бы ни был я — со мною ты навек!

121. СЕРЕНАДА

За Днепром исчезло солнце. Пахнут яблони в саду. Глянь, хорошая, в оконце — с песней нежной подойду. В золотой пыли дороги чувству спать нельзя вдвойне!.. Я сыграю так, что ноги приведут тебя ко мне. Пароход уходит в дыме… Ты придешь ко мне сама… Трудоднями золотыми я насыплю закрома. В сердце — лунная пороша, сердцу снится вешний сад. Для тебя, моей хорошей, лучший выберу наряд. Ты возникнешь, будто солнце, я воскликну: «Чудо, ах!» В волосах горят червонцы, пальцы — в светлых перстеньках. Взор любовью полон, знаю, ласков каждый взмах руки. Что за юбка расписная, красной кожи башмачки! Я тобой не налюбуюсь, как звезду не разлюблю, блузку нежно-голубую алой розой обновлю. Спой, кленовая ты дудка, как не пела нам давно,— слыша милую погудку, глянет девушка в окно. …………………… …Заиграл он. Золотая звуков хлынула волна. Очи синие, сверкая, показались у окна. Уловив мотив напевный, будто радостный зарок, для беседы задушевной счастье вышло на порог.

122. ОСВОБОЖДЕНИЕ

Перед взором счастливого сына западные проходят края… Моя Западная Украина, ты вольна, мать вторая моя. То идут миллионы без счета, села рады им и города, мы — не два разобщенных народа, мы в единой семье навсегда. Не кручинься, плакучая ива, лист зеленый, не вянь, не желтей. Нет мне жизни без слов и мотива, ярче зорь, алых роз горячей, чтоб прославить народ наш могучий, нашу землю и звезды над ней, и того, кто несметные тучи поборол ярким блеском мечей, и всех тех, кто сражался бесстрашно, чтоб не сгинул замученный брат, кто за родину пал в рукопашной, встретил пулю, попал под снаряд, и всех тех, кто придет из похода, кто обнимет подругу свою, кто служил и кто служит народу, не боится погибнуть в бою. Вспоминаю, как шли мы в двадцатом своих западных братьев спасать, как товарищи падали рядом, пенье пуль вспоминаю опять… Ах, тот год, щедро залитый кровью, всё в крови — и сердца, и штыки… Аисты — на покинутых кровлях, трупы, трупы, поля, ветряки… Наши трупы… Ведь мы отступали… Тяжко, тяжко идти нам назад… И обломки металла стонали, и рыданье неслось к нам из хат… «На Гусятин!» В нем — белополяки… Нам они перерезали путь. И, казалось, устали во мраке пушки хрипло надсаживать грудь.. Над Збручом, потускнев от печали, плыло солнце. Сияли штыки, и кольцо огневое прорвали наших армий победных полки. «Мы вернемся…» А годы летели… И сдержали мы клятву свою. Полны счастья и сил, одолели, победили сегодня в бою. Сердце, солнце, и шелест чудесный трав, и зеркалом блещет река… Я б хотел сочинять свои песни для народа века и века… Чтоб, как солнечный голос металла, в той грядущей, счастливой дали моя песня потомкам звучала, как звучит в наши грозные дни. Шумны улицы дальнего Львова, Днестр — бурливая наша река… Ты свободна, мы встретились снова, голубая отчизна Франка. Перед взором счастливого сына западные проходят края… Здравствуй, здравствуй, моя Украина, мир тебе, мать вторая моя.

123. «Отцветает мак в долинах…»

Отцветает мак в долинах, веет духом тополиным в дальние концы. Что куют под гром небесный там, за облачною бездной, в небе кузнецы? Веет духом тополиным, отцветает мак в долинах, расцветаю я. Над хлебами — громы боя, ты стоишь передо мною, синеокая. Синий ветер, тучи — стаей, я с тобою расцветаю, в сердце — соловьи. Тени по полю — лавиной, как по шее лебединой волосы твои.

124. «Отгремела гроза, и, прощально блеснув…»

Отгремела гроза, и, прощально блеснув, отцвело полыхание молний… Я окно распахнул и, встречая весну, свою комнату солнцем наполнил. Ты вернулась, пришла из страны ледяной,— может быть, из владений Валгаллы. И в раскрывшемся сердце при встрече с тобой тоже тихо и солнечно стало.

125. «У ветра спрошу: „Она любит иль нет?“…»

У ветра спрошу: «Она любит иль нет?» Но ветер молчит… Эхо плачет в ответ. У моря спрошу: «Долго ль будет со мной?» Но море молчит… Только плещет волной. У солнца спрошу: «Не разлюбит она?» Но ветер и солнце молчат, и волна.

126. ТЫ

Сквозь туман, будто в звездах далеких, через зимний наплыв темноты ты идешь, по следам твоим легким на снегу расцветают цветы. Для меня ты — небесная вечность, осветившая зимнюю тишь. Воспевал бы тебя бесконечно, но сама ты, как песня, звучишь.

127. «Не похваляйся так беспечно…»

Не похваляйся так беспечно ни стройностью, ни красотой. Ведь молодость не бесконечна и схлынет вешнею водой, той, что безбрежно наполняет бурлящий Днепр из года в год. Погаснет взгляд, и прядь седая на лоб высокий упадет. От слез ночных и непокоя морщинки лягут на челе. И старость жесткою рукою твой легкий стан пригнет к земле. Со мной так будет и с тобою. Скажу я, правды не тая: должна иною красотою светиться молодость твоя. И пусть тогда седеют брови, кровь станет в жилах угасать. Краса душевная с любовью — на свете высшая краса.

128. ЛЕНИН

Пусть годы идут бесконечно и песня напористо бьет, — у каждого в сердце навечно орлиное имя твое. Мы стены разрушили тюрем в бессмертных Октябрьских огнях. Ты к счастью повел нас сквозь бури и вывел на солнечный шлях. Года без тебя миновали — их много в сраженьях прошло. Пред нами — открытые дали, и каждого счастье нашло. Цветут горизонты садами, плывут по морям корабли, и гордо горит наше знамя над частью шестою земли. Во гневе, в любви ли — мы вместе, сплоченные все, как один. Над нами звучат в поднебесье напевы чудесных машин. Как солнце, что всходит над нами, лучи золотые струя, повсюду растет городами, цветет, молодеет земля. Лети, моя песня, высоко, как нашего счастья зенит! На страже границ, огнеока, с оружием юность стоит. А грянет труба — в наступленье за край наш пойдем против тьмы. Вот вечный твой памятник, Ленин,— та жизнь, что построили мы.

129. «Журавли прилетели, родная…»

Журавли прилетели, родная, снова песнями сердце полно. Зажила моя рана сквозная, что вздохнуть не давала давно. Журавли прилетели… Весною зацвели, засинели поля. Теплый ветер шумит надо мною, и в слезах задремала земля. Хорошо так идти нам полями в голубом полумраке земли. Закурлыкало счастье над нами… Ой, привет вам, мои журавли!

130. «Ты помнишь — марта поздний вечер…»

Ты помнишь — марта поздний вечер вел нас с тобой на край зимы. Смеялся ветер, и навстречу деревья словно шли из тьмы. Свет фонарей, летя, неяркий кружил в снежинках над тобой, А нам от счастья было жарко на этой улице ночной. Вошли мы в загс, и ночь отстала, кругом сиянье и цветы. Но почему рука дрожала, когда расписывалась ты?..

131. «С милой павушки своей…»

С милой павушки своей глаз павлин не сводит. Для подруги соловей трель свою выводит. Для тебя пою и я — то как гром, то тихо, соловьиха ты моя, свет мой соловьиха!

132. УДОДИК

Сидит удодик, отдыхает, он наловил в траве жуков и мне головкою кивает, как будто молвит: «Будь здоров!» Здорово, друг мой хлопотливый! Тебя не мучит тут никто. Ты понесешь свою поживу подруге ласковой в гнездо. А я один, душой отчаясь, брожу в тоске среди дубров. Счастливец тот, кого встречает свое гнездо, а в нем любовь.

133. «Ой, плывет туман долиною…»

Ой, плывет туман долиною. Жду, любимая, у тына я. Он плывет так низко, низко. Ну, прильни же к сердцу близко. Ой, плывет туман у яра, а мы с милой будем парой!

134. «Грай вороний закружил…»

Грай вороний закружил, ветер кучерявый крылья звездные сложил на густые травы. На реке — к волне волна, вышла, в хмари тая, босонога и стройна, юность золотая. Подает рукою знак, к розе бы нагнуться… Только мне, увы, никак к ней не дотянуться.

135. «Не погасни маревом, не развейся сном…»

Не погасни маревом, не развейся сном, мимолетным облачком за моим окном. Не замолкни песнею, всех иных родней, не поникни мальвою на груди моей. Садом солнцерадостным, как любимый край ты цвети, желанная, и не отцветай. Музыкой немолчною лейся в вышине, чтобы пелось весело и жилося мне, чтобы пламень юности в сердце не погас, чтоб потомки милые не забыли нас.

136. «Я выдумал тебя. А может, нет? Не знаю…»

Я выдумал тебя. А может, нет? Не знаю. Не любишь ты меня, скажи, не любишь ведь? Да и за что любить?.. Вот осень ледяная из глаз твоих глядит. И тает листьев медь во мгле твоих зрачков, — не мне они сияют,— в мечтах, что унесут меня куда-то вдаль. Не любишь ты меня… И дни мои сгорают в отчаянье глухом. И о былом печаль на части сердце рвет, разбрызгивая густо клочки былых надежд на этом вот листе. Ломаю пальцы я, прислушиваясь к хрусту, средь синей тишины шагая в пустоте. А месяц льет в окно холодное сиянье. Он — как душа твоя. Плывет седая мгла… Ты — астра для меня, осенний луч в тумане, цветок без запаха, свет солнца без тепла.

137. «Я так тебя люблю, что удержать нет силы…»

Я так тебя люблю, что удержать нет силы восторженных стихов, что льются через край… Петь буду о тебе и в глубине могилы, — о мой бесценный друг, мой незакатный май! Когда на кладбище заглянешь ты в печали, туда, где буду спать я в глубине сырой, и зашумит листва, и засинеют дали, — ты в нежном звоне птиц услышишь голос мой… Чуть тронет ветерок травинку молодую, и звезды вспыхнут вдруг мерцающей рекой, — услышишь, как звучит, рыдая и ликуя, сквозь шелесты травы, чуть внятный голос мой… Я так тебя люблю! Дорогою широкой пройдут столетия, — но знаю, всё равно останется любовь к тебе, голубоокой, как отсвет дальних звезд, угаснувших давно… Свершая свой полет меж звездными мирами, умчится вдаль земля, как мчится и сейчас,— но прядь волос твоих бесплотными устами я буду целовать, хоть и не будет нас…

138. ПОСЛЕ ДОЖДЯ

Ты плакала. А дождь шумел сердито. Но он прошел и свежесть в сад принес. Острее пахнет цвет, дождем омытый, — люблю тебя сильнее после слез. И тишина блаженная яснее, и с небом вдруг сливаются поля. И после слез ты мне еще роднее, как после гроз прекраснее земля.

139. ВСАДНИК

Короче дни… Тропой холодной, дальней блуждает осень в сумрачных садах, и журавли, как зов любви прощальный, летят на юг и тают в облаках. А всадник мчится. Он забыл усталость. Звенит металл уздечки в тишине… Мой милый друг, то молодость промчалась на золотом, горячем скакуне.

140. КРАЙ РОДНОЙ

Край родной, грозою опаленный, за недавнее — страдаю и скорблю. Я люблю тебя любовью миллионов, всей душой и сердцем я люблю. Я за нынешнее — славлю звонкой песней, что горит, как солнце на крыле. Я люблю тебя, мой край чудесный, пока буду жить я на земле. За грядущее, что мне дороже жизни, сквозь огонь любовь я свято нес, — я люблю тебя, весна-отчизна, так люблю, что не скрываю слез. Сплошь цветы… Идут дорогой люди… Край родной, полна тобою грудь,— и когда меня уже не будет, ты о песне этой не забудь.

141. «Цветка не сорву — нету средства…»

Цветка не сорву — нету средства живую в нем боль притушить. Цветку, как и нам, мое сердце, под солнцем так хочется жить. Рожденный в суровое время под пушечный гул канонад, любуюсь цветком и добрею, вдыхая его аромат. И ты — как цветок в чистом поле, и мне ли тебя не любить? Не огорчу тебя болью, чтоб сердце свое не разбить.

142. «Люблю я море в шумный час прибоя…»

Люблю я море в шумный час прибоя, когда стремит оно волну к волне. Но в ясном и задумчивом покое оно еще стократ милее мне. Люблю тебя, когда ты говорлива, когда ни чувств, ни мыслей не таишь. Скажу тебе, русалке шаловливой: еще сильней люблю, когда молчишь…

143. «Как будто сон. И кровь лучей…»

Как будто сон. И кровь лучей и кровь сердец — едина. Кричит в плену у палачей, рыдает Украина. Всё жду и жду. Сверкнет в очах день, словно весть от сына. Проснусь… Увижу: вся в цветах сияет Украина.

144. ПЕСНЯ («Там на западе глубоко…»)

Там на западе глубоко пушки землю роют вновь… Мать на подвиг на высокий сына шлет, родную кровь. И морщинистые руки на плечах его лежат. И в суровый час разлуки слезы жемчугом дрожат. А вокруг — мой край крылатый, голубая даль бежит… На затворе автомата смуглая рука лежит. Шепчет мать: «Ты смелым будешь», и глаза в глаза глядят. А на западе орудья всё гудят, гудят, гудят…

145. ПЕРЕД РАЗЛУКОЙ

В тумане слез — любимой очи, моя душа — в тумане слез… Дыханье холода и ночи разлуки ветер нам принес. Смертельным лезвием металла пронзили сердце… Дни… Года… Я слышал: ты во сне вздыхала, рыдала так, как никогда… Я в день приду из мрака ночи, от крови, от железных гроз. И синие засветят очи в тумане радости и слез…

146. ИДУ

Пыли, ветра я добыча… Где Донец, сады, Лисичье,— там меня Украина кличет на кровавый, смертный бой. Я лечу туда бессонно. Перегоны, перегоны, край степной башкирский тонет в грезах дымки голубой. Где вы, вербы, вспомню, что ли, вечера в родимом поле, песен дальнее раздолье на закате в тишине?.. Незнакомы в небе птицы, словно сон проклятый снится, и душа моя — зарницей — утопает в этом сне… Не представить всех убитых, вражьи кони топчут жито, и звучат, гремят копыта в разоренных городах… Там прошла безумцев сила, где росли, любили милых, в селах — братские могилы, кровью залит счастья шлях. Тени улиц, тихих самых… Боль гвоздит, и в сердце шрамы. Я иду на крики мамы, чтоб укрыть от змей собой… Миг с веками здесь граничит… Дыма я, огня добыча,— то меня Украйна кличет на последний, смертный бой.

147. «В сердцах отваги дух орлиный…»

В сердцах отваги дух орлиный и к хищным ордам лютый гнев. Лети к Отчизне, песня сына, грома войны преодолев. Година гроз, година славы сливает жизнь и смерть тесней. Под пушек гром, под гул кровавый пусть песнь стоит на страже дней. Мой край в огне, в борьбе жестокой. Мне ль равнодушным быть, друзья? Как воин в каске, кареокий, ты будь бесстрашной, песнь моя! Прославь свой край, лети к лазури, где пуль трассирующих град. И пусть не скажут — ты средь бури спала под грохот канонад.

148. ПОД НЕБОМ БАШКИРИИ

Башкирского неба прохлада, октябрьские росы в пути. Не надо, родная, не надо печальную песню вести. На Запад, сквозь изгородь хмури, дорога в туманах идет. Замолкнут над Родиной бури, и в песнях она расцветет… И станет малиновой снова косынка твоя на заре. И волны Славуты седого сверкнут куполам на горе… Раскинется город пред нами в певучих, душистых ночах. Заблещет Крещатик огнями в твоих неповторных очах.

149. ЕЩЕ ПРИДЕТ ВЕСНА

Зеленеет край, край, еще будет май. Будет травами одето на земле родимой лето. Эй, труба, играй! Всё светлеет день, день, слышу марша звень… А вокруг всё дорогое, сердце чует всё родное, отгоняя тень. И в широкий свет, свет, где земли расцвет, всем, чье сердце отзовется, кто за край любимый бьется, я пошлю привет. Наше солнце, грей, грей, победим скорей. Штык разить врага умеет, нет, никто не одолеет нас, богатырей! Нас не сломит ночь, ночь, ворон, не пророчь. Станет мир еще чудесней, у меня на сердце песни, злая сила, — прочь! Счастье в новом дне, дне, в вольной стороне. Видишь, светит солнце юга, руку дай свою, подруга, улыбнись ты мне.

150. ДНИ ВОСКРЕСНЫЕ

Настанет час расплаты, — мы в буре мировой отбросим супостатов на Запад огневой. Возрадуется всякий в раскатах канонад, где наших танков траки победно прогремят. Я жду вас, дней воскресных, чтоб стяги расцвели, вам поклоняюсь в песнях, чудесные мои. Небес шелка синеют, как росы на стерне, и пушки всё слышнее в родимой стороне.

151. В ОКНА

В окна смотрят рыдающим строем дни осенние, хмурится лес. Океанским кровавым прибоем Украина шумит до небес. Там — враги, там — великое горе, хочет враг в этот дикий поход погасить наши ясные зори, загрязнить зеркала тихих вод. Там трава под копытами вянет, тяжко стонет Славута-река, черный танк землю ранит и ранит, птица черная рвет облака. Там орудий огонь над рекою, прямо в сердце огонь этот бьет, и Донетчина милая к бою для расправы с врагами встает. И от Черного моря до моря, где синеют извечные льды, мы встаем и, по-воински споря, бьем врага и смыкаем ряды. Не страшит нас пожарищ завеса, защищаем мы землю свою, и стоят Ленинград и Одесса, как твердыни, в кровавом бою. Час придет, и в степях Украины, как давно, в восемнадцатый год, враг узнает рубеж свой единый — он могилу свою здесь найдет. Будут вишни, акации снова звать в просторы, в счастливую даль… Неба ширь, не смотри же сурово сквозь заплаканных окон печаль!

152. ГНЕВ

Мой друг, не до песен сегодня! Заданье — пусть слово, как штык, заблестит! Горят под бомбежками светлые зданья, моя Украина горит. В ту степь мое сердце летит, где курганы, где счастье цвело предо мной, где в берег Славутич мой, скорбный, туманный, стучится кровавой волной. И гнев, как пожар, загорается в жилах, как сад под грозою, в ночи… В Неметчину братьев, сестер моих милых в оковах ведут палачи. По всей Украине отравою черной фашистов орда расползлась, и только, как прежде, сражаясь упорно, врагам не сдается Донбасс… Всё так же по рельсам летят эшелоны, а в них — молодежь, земляки. Под утренним солнцем, багряно-червонным, широкие блещут штыки. Всё так же над плесом мечтает калина, где юность моя протекла; и мать всё грустит в ожидании сына в той мазанке с краю села. Всё слушает… громы рокочут глухие… И вдаль всё глядит поутру… А сын в том краю, где леса вековые под снегом шумят на ветру… Я слышу сквозь бурю: «Сыночек, сыночек!..» А зарево — меди красней. В огне Украина… Туда, что есть мочи, лети, мое сердце… скорей!..

153. «Какой-то гул плывет над нами…»

Какой-то гул плывет над нами и нарастает всё сильней… Перекликается с громами огонь зенитных батарей. По тучам саранчи, что плыли, движеньем опытной руки к зениту жерла устремили в защитных касках пареньки. Меж них и сын мой. Точно целит он свой удар по стае злой. Гудят кровавые метели и на земле, и над землей. Огонь и смерть с тобою рядом. Но ты, мой сын, будь тверд в бою, каким был я тогда, в двадцатом, под пулями врага, в строю. Тот самолет, что с неба падал, простор крылом подбитым бьет. И может, сбил его снарядом сын — продолжение мое…

154. МЫ ПОБЕДИМ!

Мы победим, — зима звенит, снега твердят об этом. Об этом ветер говорит, летя над белым светом. Об этом звезды говорят, горя в ночном просторе, и брызжет их лучей каскад всем палачам на горе. Поет об этом солнце нам, сверкая с небосвода. Мы знаем, что победа там, где правда и свобода!

155. «О, знаем мы, что так не будет…»

О, знаем мы, что так не будет. А нынче день тяжел и строг, и чувствуют и слышат люди удары кованых сапог. Уж не поют здесь соловьино, и вся в крови лежит она — моя родная Украина, цветов и солнца сторона. Но не померкла наша слава. Сражаются в дыму войны за честь, за волю и за право ее любимые сыны. Они пошли в часы невзгоды… Но день придет, и вновь туда, где ясны зори, тихи воды, они вернутся навсегда. И грянет песня соловьино, чтоб пленной никогда не быть, и встанет, встанет Украина, чтоб снова и творить и жить.

156. «Песни боевые…»

Песни боевые и в беде поем. Мальвы ледяные на стекле моем. Дым от папиросы вьется голубой. Вьюги и морозы занялись Уфой. За Уфой равнины в снежной тишине, Мальвы Украины на моем окне.

157. «Когда фиалка синим оком…»

Когда фиалка синим оком блеснет меж тоненьких стеблей и встанет месяц над потоком, как песня юности моей, — я сквозь туман, мутивший взоры, сквозь мглу, что путь пересекла, увижу киевские горы и древней Лавры купола. Увижу радостно, как встарь, я Владимирской горы уклон, и на Шевченковском бульваре шумящий явор, тихий клен, и улицу, где ночью синей бродил не раз… Моя весна дохнет на ранний легкий иней из незабытого окна… Там первой песней неумелой я пел любимой блеск очей. И черный кот в манишке белой меня там встретит у дверей.

158. «Ой, в лугах, полях — туманы…»

Ой, в лугах, полях — туманы, небо в сизой мгле. В темной роще — партизаны, а враги — в селе. Но блеснут светлы, румяны зори в темной мгле. Будут в селах партизаны, а враги — в земле.

159. «В чистом поле — кони вражьи…»

В чистом поле — кони вражьи, где дорог кресты. А по снегу, в заовражье,— красные цветы. Над долиной — карк вороний, сыч в лесу — пу-гу! Не цветы, а сгустки крови в поле на снегу. Вся земля под громом стонет — так ей тяжело. Эй, седлайте, хлопцы, коней, сабли наголо!

160. «Донец уже в снегах. Река недавно стала…»

Донец уже в снегах. Река недавно стала. Замерз и тот затон, где в детстве плавал я. Сегодня, как и встарь, под мерный гул металла заводский дым плывет в небесные края. И за горой, как встарь, в просторах милой дали глухой орудий гром. Тревога всё растет… Всё ближе недруги… Украйна-мать, в печали, как встарь, ты смотришь вдаль у сломанных ворот. А сына нет как нет. Всё ближе пушек громы… Шатается земля… Кругом боев страда. Я сквозь ветра гляжу на облик твой знакомый, на руки старые в мозолях от труда. Звенят в мое окно деревья в снеге белом. В шинели серой вновь себе приснился я. Ты, как тогда, о мать, сыночка не успела благословить на бой, родимая моя. Но знаю, — будет так, настанет час желанный: с победой я вернусь, окончив бранный путь, и, как тогда, зимой далекой и багряной, зальешься плачем ты, упав ко мне на грудь.

161. «Жемчугом-росою, солнечной красою…»

Жемчугом-росою, солнечной красою оживут поля. Маковым монистом, клевером огнистым зацветет земля. Дни — гнедые кони — мчат, летят в погоню, на дорогах кровь. Скоро из лазури солнце после бури мир осветит вновь. И на Украине вновь цвести калине, глядя в небосклон. И не гром могучий из летучей тучи,— грянет песен звон.

162. «Тебя терзает ворон клятый…»

Тебя терзает ворон клятый, и кровь из сердца пьет змея. Люблю тебя, мой край распятый — Украйна бедная моя! В безбрежной сини — птичьи стаи, и запах пашни, и зарю, под ярким солнцем и цветами твои дороги я люблю. Вновь засияет день твой ясный. Я жду его, ночей не сплю. Люблю тебя, мой край прекрасный, в беде и в радости люблю.

163. «Когда цветы побед взойдут…»

Когда цветы побед взойдут и я вернусь в свой край родимый, я на колени упаду и поклонюсь земле любимой. И Днепр, и Лавра, и пути веселых улиц, звон трамвая… По мостовой родной идти — полнее счастья я не знаю! Я слышу стон степей во сне, дни тяжкие плывут, как льдины… Испепеляет душу мне кровавый ветер с Украины.

164. «Снег и дым ветвей седых…»

Снег и дым ветвей седых — как цветы у ног моих. Вижу каждую снежинку. Но подходит ночи мгла, и заря свою косынку алую сняла. Я ей вслед гляжу… Суровы снежные пути. «Ой, надень косынку снова и свети… свети!» Я стою. Всё в клочьях снежных в голубом саду. И заря мне шепчет нежно: «Я приду, приду…» Снег и дым ветвей седых — как цветы у ног моих.

165. «Янтареет окно. Утро. Слышен петух…»

Янтареет окно. Утро. Слышен петух. На стекле снеговые картины, как цветы и сады. Моя песня не тут, моя песня в степях Украины. Тенью бродит она средь руин там, вдали, мимо окон разбитых — все ночи. Ветры черные косы ее расплели, и в слезах ее карие очи. В горе бродит она. Дух тревогой объят. И гремит ее клекот орлиный. А над нею снаряды гудят и гудят в партизанских степях Украины.

166. «Ветер… В поле брезжит…»

Ветер… В поле брезжит, рой теней. Зацветет, как прежде, даль полей. Отгрохочут трубы, прояснятся сны. Смолкнет голос грубый дней войны. И к тебе — отраде — я в саду в воинском наряде подойду.

167. «Торжество победы, счастья и свободы…»

Торжество победы, счастья и свободы, радость возвращенья в ясный отчий край, где, склонясь дугою, радуга пьет воду и, волнуясь, реки плещут через край, где красой цветущей девушки богаты, смугловаты, статны парни на подбор, где в шинели серой, поступью солдата, вышла моя песня на степной простор. Жаворонок в небе, всходов колыханье, в мареве дрожащем села и сады… Первое любимой робкое признанье, шахты, терриконы, рельсы и мосты… Там, где мне знакома каждая тропина,— бродят мои думы и мечты мои… Мама моя, мама, матерь Украина!.. Месяц над рекою, вечер, соловьи… Тучка в теплом небе, тихий звон гитары… Всё это далеко, всё прошло давно… Мать, к тебе приду я сквозь огонь пожара, подойду и тихо постучусь в окно. «Кто там?» — нежной песней зазвучит из хаты. «Я, моя матуся!..» Вьется снег дорог. Ты откроешь дверь мне, птицею крылатой кинешься навстречу сыну за порог. И цветы запахнут, в роще взвеет ветер, песня отзовется там, в далекой мгле… А потом наступит тишина на свете, тишина настанет всюду на земле. Гляну я в родные, радостные очи после бурь кровавых, огненных дорог… «Ты пришел! Вернулся! Сынку мой, сыночек!..» Я зальюсь слезами и склонюсь у ног.

168. «Черный явор головою…»

Черный явор головою, ой, кудрявою, гнется, гнется над водою, над кровавою. Гнется явор над водою да в ненастье. Посиди, побудь со мною, песня-счастье! Станет ширь степная краше слов калиною,— перекликнемся мы с нашей Украиною.

169. «О, древней Лавры купола!..»

О, древней Лавры купола! Среди домов, с дубравой схожих, иду. Молчание и мгла. Ни света в окнах, ни прохожих. Квартал как будто неживой, за мною тени, только тени, да вдруг окликнет часовой, блеснувший каской в отдаленье. Заплаканная синева, как в дни весны невозвратимой. А снег скрипит едва-едва, не снег, а кости побратимов… Здесь с них одежды совлекли внизу, у крепостного вала, вот здесь их по мосту вели, и камни кровь их заливала. Река прохладная текла. О, пламень их последней мысли! Здесь на балконах их тела, как гроздья страшные, повисли. Недавно здесь звучал их смех и песня громкая звенела. Иду, и в сердце — мертвый снег, душа моя закоченела.

170. НАЛЕТ

Прожекторы скрестились, как мечи, и в их скрещении блестит, зловещ и прыток, фашистский бомбовоз… Вокруг него в ночи завесой грозною встает огонь зениток. И пули шлет вдоль световых столбов пунктиром огненным, уже бежать готов, стервятник, свастикой отмеченный на крыльях, — шатается и падает в бессилье чадящим факелом… И вот уж замолчал огонь зениток. Ночь. И городской квартал колышет звезды мощным вздохом груди. Выходят из убежищ люди.

171. ПИСЬМО ЗЕМЛЯКАМ

В городах, в деревнях, по лесам, и ярам, и долинам, в том Донецком краю, где родились и выросли мы, бьются ночью и днем неотступно сыны Украины с морем тьмы. Обращаюсь я к вам, земляки мои и побратимы, сквозь пожаров разгул, сквозь немолчный огонь канонад, чтоб большую любовь передать вам строками скупыми, всем, кто ныне в бою защищает цветущий наш сад, Обращаюсь я к вам, тем, кто жив на земле непокорной, к тем, кто бьется в снегах, в грозной смене и дней и ночей: бейте всюду врага, пусть потонет в крови своей черной злобный хищник навек под неистовый гул батарей! Он за углем пришел на Донетчину нашу родную, в отчий дом наш вошел, он за нашим богатством пришел. Обращаюсь я к вам, сквозь туман и пургу ледяную,— бейте всюду врага, чтоб и след его ветер замел. Бейте всюду врага, — смерть над ним беспощадная кружит на дорогах глухих, на кровавых и вьюжных снегах. Гляньте, солнце уже на победном сияет оружье,— то врагу приговор в ваших крепких и сильных руках! Вдаль, на запад, идут непреклонным железным потоком боевые полки, и поход их — вперед и вперед, по лесам, городам, по степям украинским широким, как тогда, как тогда, в восемнадцатый пламенный год, Пусть же с пулями в ряд будет слово мое огневое, — в нем любовь моя к вам, в нем немеркнущий к недругу гнев. Побратимы мои, к вам сквозь грозное зарево боя пусть стремится оно, местью в ваших сердцах закипев. Вместе выросли мы, вместе строили мы и творили… Как шумел и сиял наш цветущий и радостный сад! Враг замыслил сломать наши, к солнцу простертые, крылья, наши нивы стоптать, нас рабами погнать на закат. И, закован в броню, он ворвался к нам дикой ордою, черной бандой громил, мраком наши покрыл города. Кровь потоком разлив, оставляя лишь смерть за собою, он задумал народ ввергнуть в бездну ночей навсегда. Но на партии клич гневно встала родная Держава, и в гадючьей крови почернела разящая сталь. Наша воля жива, и бессмертна орлиная слава, наше солнце взошло, и сияет весенняя даль! Земляки и друзья! С вами песня моя неразлучна, как и сердце мое, что навеки единым узлом с вашим связано сердцем; с любовью и дружбой созвучна, эта песня летит над Донцом, над родимым селом. Не смолкая летит, реет песня над каждою хатой, и находит одну, что над Кировской тихой горой, — мать родная моя ждет там вести от сына-солдата, а шахтеры, шахтеры, шахтеры идут чередой… Всё на запад идут под громовые залпы орудий, за детей, матерей, за святую Отчизну свою. Слава вечная им! Имена их народ не забудет,— земляков моих, жизнь отдающих в смертельном бою! Светят звезды Кремля в их орлиные гордые очи, чутко слушают бор и поля их стремительный шаг; вслед, волнуясь, Донец из-под льдины приветом рокочет — им, идущим в огонь небывалых доселе атак. Отсверкает гроза, молний отблеск угаснет кровавый, вновь сады зацветут и в садах запоют соловьи, — в отчий радостный дом, как герои, увенчаны славой, вы вернетесь, друзья, земляки дорогие мои! Там, где пепел теперь, где чернеют под небом руины,— встанут села вокруг, засверкают, шумя, города. Будет краше еще необъятная ширь Украины, все преграды сметет на победном пути навсегда. Земляки и друзья! Пусть снега заметают просторы,— мое слово летит, вместе с вами проходит в строю, и в окопах оно под огнем вместе с вами, шахтеры, и ваш сон сторожит на привале в далеком краю. Столько хочется вам передать и поведать скорее, чтобы в слове моем вы услышали брата любовь, чтоб его заглушить не смогли бы, гремя, батареи на Укра́йне моей, где могилы, руины и кровь. Пусть же песня идет с вами в серой солдатской шинели, песня — сердце мое, что возникла в бессонных ночах в городке над Донцом, там, где юные дни пролетели, где разбит каждый дом в непрестанных и лютых боях… Пусть крылом голубым вытрет слезы у матери милой и у всех матерей, чьи сыны днем и ночью в огне, чтоб шумела весна над землею цветущей, счастливой в нашей светлой, как день, и великой любимой стране! Побратимы мои! Дети солнца, труда властелины! Вас недаром взрастил в ураганах и зорях Донбасс. Вы — как вихрь и порыв, и в тылу и на фронте — едины, вам — всё сердце мое, что сроднилося с песней о вас. Сквозь грозу, что кипит над землею кровавой и хмурой, сквозь туман, сквозь ветра, небывалые в мире бои шлет привет вам земляк-побратим ваш, Владимир Сосюра, руки жмет вам, шахтеры. До встречи, родные мои!

172. ШЕВЧЕНКО В ДОНБАССЕ

Твой голос над равниной мглистой. А ветер вольности звенит сквозь паровозов дальних свисты, сквозь шум и шорохи ракит. Войска в поход идут с тобою, ты вместе с ними на войне. Горишь ты яркою звездою в моей донецкой стороне. Твой образ светит сквозь туманы, ты в темноте пылаешь там, где горняки и партизаны поют в забоях по ночам о тучах, о луне летучей, о гневе пламенном твоем,— и в этой песне Днепр могучий кипящим льется серебром. Бойцов сбирая перед боем, вперед, в шинели боевой, скользишь ты легкою стопою над головнями и золой. Кругом гремит, гудит, грохочет, а ты зовешь: «Вперед, сыны!» Сияют из-под шлема очи, и добрые усы видны. Донец. Копры. «Боритесь, люди!» — звенит твой голос в тишине. Над Украиной гром орудий, и всё в огне, в огне, в огне. Другое, знаем, будет лето, святая песня не умрет. Бессмертного родив поэта, не может умереть народ.

173. «Какое пламенное слово…»

Какое пламенное слово мне отыскать? В тревоге я. В огне пожара фронтового отчизна вольная моя. Не стану я шептать молитву, не осеню себя крестом. За шлемом шлем, — идут на битву бойцы в дерзании святом. Идут отрядами стальными. Дорога, будь же им легка! Благословением над ними простерта Ленина рука. Они за родину готовы Отдать всю молодую кровь. О, где найду такое слово, чтоб им пропеть свою любовь?!

174. ДРУЗЬЯМ («Там далёко, в огней полыханье…»)

Там далёко, в огней полыханье за Украйну клокочут бои… До свиданья, друзья, до свиданья, краснозвездные братья мои! Завтра крикнет сирена прощально, и машине на запад лететь… Сердце снова сожмется печально… Что же делать… Я буду как медь, что трубит, и зовет за собою, и в атаку героев ведет… Вспоминать буду, что под Москвою, как нигде, наша слава встает… Вспоминать буду вас, побратимы!.. И звенеть будут, как соловьи, песни в огненной буре и дыме… До свиданья, родные мои!

175. «Всю ночь гремели бомбовозы…»

Всю ночь гремели бомбовозы… Я различал на звук с земли сквозь набегающие грозы: вот — наши, вот — чужие шли… При слове «наши» сердце пело и было на душе светло, и гнев кипел, в глазах темнело, когда «чужие» слово жгло… «Чужие» — кровь детей и слезы… а «наши» — к счастью дивный путь… Всю ночь гремели бомбовозы, и я всю ночь не мог заснуть…

176. ПЕРЕД БИТВОЙ

Грузовик наш летит. И луна за ним мчится вдогонку… Далеко ты. Меж нами — дороги, поля и кресты. Помню — локон спадал твой кольцом шелковистым и тонким над печальным лицом, когда шла провожать меня ты. Целовал я ту прядь… Помню ветра полуночный лепет… Сколько раз я, прощаясь, касался родных твоих уст… Я — в машине. А ты? На земле иль на небе? О трепет белых крыльев твоих! Словно чую их шелест и хруст… Прилетают сюда, шумной стаей спешат бомбовозы, и на запад летят, и тревожно гудят в вышине… На калине роса, как твои несказанные слезы, предо мной промелькнула, сверкнула в рассветном огне. Автоматчики здесь. Полны гнева их юные очи, как огни фонарей, что стремительно с нами летят… Жизнь иль смерть в облаках? Вот затихнет… вот снова грохочет… Как созвездья небес, что, мерцая, горят — не горят… Блиндажи… блиндажи… В буйных травах и зелени жита бронированный мир, что в боях стал мощнее стократ, бьет врага наша армия, в землю глубоко зарыта, и гремят за Донцом жерла огненных пушек-громад. Звезды, звезды взошли… Вот одна, а за ней и другая. Вспыхнул яркий пожар… И звезда покатилась одна, а другая цветет… То ракеты… Стрела золотая в поднебесье взлетела, безмолвна, четка и ясна. И снаряды вокруг (то фашистов преследуют пушки)… Голубым, и зеленым, и красным пестрит их отлив… И кукуют орудья — стальные гиганты-кукушки… Вновь погасла звезда… Раздался оглушительный взрыв! И всё явственней, явственней мнится с минутою каждой — я — не я, я — звезда, от которой в полночную ширь всем сияньем любви устремляется боль моя, жажд? и тоска по тебе, о которой звучит мне весь мир! Вдаль к тебе, на восток, потянулись надежды с тоскою… Сам же я — я навстречу сияю, пою и горю всем огнем, всей душой, всею кровью, не зная покоя, всё туда, за Донец, где великую вижу зарю, — ярче нет в целом мире! Моя Украина, с тобою каждый вздох мой — всё, всё, что вмещает в себя человек! За тебя мы штыками и сердцем торопимся к бою! Мы — ничто без тебя, а с тобой мы — бессмертны вовек! Есть любовь к своей матери, к милой жене и к сестренке, но превыше всех чувств — это чувство к родимой земле. Жизнь отдам за тебя, Украина! Как радость ребенка, ты мне детством сияешь сквозь грохот орудий во мгле, отдала ты мне всё, всё поведала мне ты, что знала, колыбельные песни ты пела мне в синих ночах, в темной хате меня новорожденным ты пеленала, когда встретил я жизнь на твоих материнских руках. Да, любовь — это ты. Подняла меня в жизнь ты любовью. Чувство к матери, к другу, — все чувства отдам тебе я! Я томлюсь по тебе, я пою о тебе сердцем, кровью, чернобровая юность, страдалица, мука моя! Украина, народ, ты и я, что в пилотках зеленых, мчимся к свету сквозь ночь… Долететь, долететь бы скорей на крылах лебединых иль на тех, на людьми сотворенных, что шумят в поднебесье, спешат к Украине моей… Долететь… долететь… «Долетим, долетим!» — в такт грохочет грузовик и летит… А на нем мчусь пылинкой и я — всё туда, за Донец, где, как солнце, горят твои очи, Украина бессмертная, вечная радость моя!

177. ЖЕНЕ́ («Я вижу пряди светлой тень…»)

Я вижу пряди светлой тень над сном ресниц, в глазах — тревогу… Ты ландыш мне дала в тот день и проводила в путь-дорогу. Прощай! Сирена. Мрак ночей, Как сон, платок исчезнет, тая, а с ним и синева очей… Нет! До свиданья, дорогая! Ты жди меня… Жди… Горе минет., И мне в ответ звучит: «Я жду!..» Вернем свободу Украине, и снова я к тебе приду.

178. «Украины родимой сады…»

Украины родимой сады, вишни, зелень густой лебеды, что мне снились в годину беды, вы шумите сейчас не во сне… Хаток белых приветливый ряд, и окошки на солнце горят, на окошках цветы… Выйду в сад, поплыву по зеленой волне, по зеленой и сонной… В саду ль я услышу кукушку? Июль, через кровь и сквозь посвисты пуль, вновь придет, как счастливая доля. Выйдет месть на Донец, вся в броне и огне, и клинки зацветут, как цветы по весне, и я вновь обниму — наяву, не во сне — мою мать после долгой неволи. Украины родимой сады, яворов многошумных ряды, к вам я рвался в час горькой беды вместе с песней моей соловьиной! Только выйдем к тебе мы в бою, только будем в родимом краю, поцелую я землю твою, мое сердце — моя Украина…

179. ПЕТУШОК

Я видел петушка — мелькал, когда гремело над рекою, в бомбоубежище бежал он с золотою детворою. Потом пропал он. В злой игре пришли лихие люди вчуже… Задравши лапки, на заре петух лежал в кровавой луже.

180. «Прилетела кукушка: ку-ку…»

Прилетела кукушка: ку-ку… Куковала: казак, потерпи! В вышине, как на синем току, словно жито молотят в степи. Золотистой половы дымки проплывают и тают, как сны, и зенитных снарядов куски на поляны — дождем с вышины. А кукушка: ку-ку да ку-ку, в небе бьются на жизнь и на смерть. Украина! Тебе на веку Столько выпало бед одолеть. Над полянами — запахи трав, солнце хмуро глядит с высоты. Самолет загорелся, упав, и на нем черной краской кресты. А кукушка: ку-ку да ку-ку… И на сад — град осколков летит. Украина! Еще на веку быть счастливой тебе предстоит.

181. «Тяжко бухает и гулко…»

Тяжко бухает и гулко, пыхает огнем в сталь одетая гадюка за родным Донцом. Мы гадюку не добили — и врагов полки правый берег затопили дорогой реки. И змея петлей тугою жмется к берегам… Украина за рекою руки тянет к нам.

182. «Столько было пережито…»

Столько было пережито, как поля грустны. От дождя поникло жито до весны. Вьются тучи над полями, тишь на полосе… От разрывов ямы, ямы, по бокам шоссе. В сердце матери — кручина, змей в него заполз… Поседела Украина от горючих слез.

183. РАНА

Живая рана в сердце Украины, в тоске снегов лежит Крещатик мой. Куда ни глянь — руины да руины простерты молча к выси голубой, как руки мертвых, в безысходном горе, в железной муке тягостных ночей… Звезда прощально светится в просторе, и стрелы острые ее лучей летят на запад, где на поле брани титаны бьются… Где не так давно элетросвет сиял парчовой тканью и словно пело каждое окно. К Славуте шли в цветах победных люди, смеялась юность в золотых садах… Вовек такого сердце не забудет! Среди руин лежит мой скорбный шлях. Но что это?.. Уже идут трамваи, стремительно течет людской поток. И на глазах Крещатик оживает! Ткань заживляется. Струится жизни ток. Руин всё меньше… Синей перспективой раскрылась даль, как милые глаза… Я — радостный, я — гордый и счастливый! Так окровавленная полоса лучом согрелась… Мой Крещатик, здравствуй! Ты краше станешь… Как морской прибой, вновь зашумишь… И плачу я от счастья, что ты преобразишься, молодой невыразимо… Сыплется в машины град кирпичей. Зовет желанный труд. Звучит оркестр. И дети Украины, строители, в рядах с лопатами идут, чтоб рану заживить… Вновь к выси тополиной строй стен поднимется, и день не будет хмур, покроется цветами Украина, не станет слез, на мирный звон бандур девичий голос в парке отзовется… О, сколько радости в напеве том!.. Глаза зажмурив, соловей зальется и серебристый нам подарит гром. А ты, Крещатик, шумный и широкий, огнями убранный, мне будешь слать привет, и я пойду в сверкающем потоке днепровским берегом, как много долгих лет тому назад… Веселые трамваи, глотая даль, помчатся вдоль витрин… Я — на горе. И взором даль пронзает Владимир мой — земли и солнца сын, Иду. Луна, приветствуя сердечно, шлет сноп лучей… Я в день пришел из тьмы… И на коне неукротимом в вечность летит Богдан, как в будущее — мы.

184. ЛЮБИ УКРАИНУ

Люби Украину, как жизни родник, как солнце, и травы, и воды… В счастливую пору и в радости миг, люби и в годину невзгоды. Люби Украину, люби всей душой вишневый расцвет Украины, красы ее новой и вечно живой и речи ее соловьиной. Меж братских народов, как садом густым, сияет она над веками, люби Украину всем сердцем своим и всеми своими делами. Для нас она в мире навеки одна в простора волнующих чарах… Она и в созвездьях, и в вербах она, в горячего сердца ударах. В цветке, малой птахе, в электроогнях, и в песне душевной, и в думе, и в детской улыбке, в девичьих глазах, в знамен пламенеющем шуме. Как той купине — ей гореть, не сгорать. В тропинках ей жить и дубровах, в гудков рокотанье, и в волнах Днепра, и в тучках иссиня-багровых. В огне канонад, что развеяли в прах пришельцев в мундирах зеленых, в штыках, что во тьме пробивали нам шлях к раздолью времен просветленных. О юноша! В памяти ты заруби, коль сердцем Отчизну голубишь: другие народы нельзя полюбить, когда Украину не любишь. О девушка! Родину верно любя, ты годы напрасно не сгубишь. Желанный любить не захочет тебя, когда Украину не любишь. Люби и в труде, и в беде, и в бою, как песню, душою ты всею… Всем сердцем люби Украину свою,— и вечен пребудешь ты с нею!

185. НАД НЕВОЮ

Еще недавно здесь снега огнем пожаров полыхали и орды лютого врага кварталы кровью обагряли. Из чуждых, неприветных стран пришли непрошеные гости, — и Пулковский меридиан сожгли бы, если б удалось им… Огонь и тьма, огонь и тьма, и рушились домов обломки, но бронза Кирова сама в сердцах бойцов звенела громко. Под орудийный гул и град, одетый дымной пеленою, стоял голодный Ленинград неопалимой купиною. И, орды бешеных зверей громя ударом небывалым, гранитной головы своей он не склонил пред вражьим валом. Уже не та борьба идет,— опять возводит труд строенья, и радостной зари восход встречает наше поколенье. Стою безмолвно на мосту. Нева моя! Заводов дымы… И Медный Всадник в высоту летит, летит неудержимо…

186. ВЕСНА

Весна… И ветви сад полощет, чуть-чуть качаясь, будто пьян, шумит Софиевская площадь, и ожил бронзовый Богдан. Устав от вечного покоя и медью в огненных глазах сверкая, в небо голубое помчался конь, взметая прах. С коня слетают пены клочья, он всё быстрее мчит вперед… Вокруг него весна клокочет, благоухает и цветет. Детей, бегущих в школу, радость звенит и плещет, как прибой, и словно арками из радуг украшен Киев мой родной. И песен звонких переливы сердца встревожили до дна… Идет по улицам шумливым непобедимая весна.

187. НА ДНЕПРЕ

Ветер над рекою, синева рябит. Где был грохот боя — смех теперь звучит. Стягами, огнями в небо, как прибой, светится над нами Киев вольный мой. Облака гурьбою, небо в серебре. Мы в челне с тобою снова на Днепре. Льнет он к нам кудрявой, ласковой волной, — ой, была кровавой, стала голубой.

188. ШУМЯТ ДУБЫ

Шумят дубы… Да, это здесь когда-то, как яростный и гневный исполин, страной благословенные солдаты прошли и гнев свой пронесли в Берлин. Да, здесь гремели клики боевые… Какой огонь горел в глазах бойцов! Как пламенели лица их живые на фоне темных сосен и дубов. Шумят дубы… Лежат в обломках доты, трава между колючкою густа. И сквозь листы в вечерней позолоте небесная синеет высота. Шумят дубы… А в сердце — свет покоя, закатного луча чуть рдеет след… Между корней тяжелою стопою тут танки шли… Нет! День пришел, рассвет!

1947–1964

189. «Песня моя, песня, сколько в сердце счастья!..»

Песня моя, песня, сколько в сердце счастья! В синеве прозрачной облака легки. Отлетело горе, темнота, ненастье — отразилось небо в зеркале реки. Песня моя, песня, ты даруй мне силу воспевать могучих, смелых, молодых, разметавших тучи, тьму, что нас томила, отогнавших бури от полей родных. Их пути-дороги памятны, как чудо, по кровавым кручам им пришлось шагать. Я строкою каждой, каждым словом буду воспевать их, славить, к сердцу прижимать. Вы врага разбили, отогнали беды, и земля сияет в солнечных лучах. Вас, питомцы славы, вас, сыны Победы, берегу я в сердце. Вам — сиять в веках!

190. «Мне мечта шепнула… Вслед за зимним сном…»

Мне мечта шепнула… Вслед за зимним сном пролетит касатка над моим окном. Пролетит касатка. Счастье нам суля, журавли крылами осенят поля, и забьется сладко сердце у меня, как родник, что плещет, серебром звеня. На полях не станет пятен снеговых, расцветут фиалки вновь в глазах твоих. Пусть с весной сольются все мечты мои, и в душе о счастье грянут соловьи, и вернется радость, свет вокруг струя, как моя Украйна, радуга моя!

191. «Твори, всегда твори, — пускай летят мгновенья…»

Твори, всегда твори, — пускай летят мгновенья, пускай, как шумный лес, рокочут города. Во имя Родины, во имя возрожденья твори, твори всегда! Развеяна навек штыками туча злая, и золотом весны одета наша высь! Ты — молотом звеня, а ты — стихи слагая, трудись, всегда трудись! В земных пластах шахтер, ученый в кабинете, приблизьте к нам приход сверкающей зари! И в сумраке ночей, и в ярком полдня свете — твори, всегда твори!

192. ДУБ

Качая вершиной косматой, задумался дуб на заре. Не зажил след пули проклятой в сухой, заскорузлой коре. Припомнил он осень, туманы и запахи мокрой земли, когда палачи партизана сюда на расстрел привели. Потрескались губы от муки, и чуб завился на ветру. Затекшие, потные руки ласкали сухую кору. И выстрела жаркое пламя прошло через голову в ствол… И ветками дуб, как руками, по лбу молодому провел. Задумался, смотрит косматый… Но хлынули соки со дна, не приняли пули проклятой — и пала, как желудь, она. И пала на борозды пашен. А в небе — летят облака… Вовеки на родине нашей не даст этот желудь ростка! И ветви у дуба от муки вздымаются в синь и в жару, как будто затекшие руки ласкают сухую кору.

193. «И вот пришел наш день победный…»

И вот пришел наш день победный, но и сегодня помнишь ты, как горек был тот час рассветный, как выли бомбы с высоты. Какое горе мы узнали, как были наши дни темны, когда наш Киев покидали, на запад отступая, мы. Но к счастью вновь открыты двери, прошла страда лихих невзгод… Не побеждают — без потери. Без горя радость не живет.

194. «Мой шаг — он в шагах миллионов звучит…»

Мой шаг — он в шагах миллионов звучит, и в хоре согласном мой голос летит, мой молот средь тысячи молотов бьет, в дыханье народа — дыханье мое. И мне, как другим, ароматы цветов, и светлое солнце, и дали веков. Я слит с моим домом — народом родным — любовью горячей, дыханьем моим.

195. «Мне любо золотое лето…»

Мне любо золотое лето, и даль, и зорек синева, когда, колдуя до рассвета, мне о любви шумит листва; когда простерта ночь над нами, и счастье с горем скрыты мглой, и бродит месяц над домами, как в древних латах часовой; когда спадает пыль дневная, и воздух пьется, как вино, и входит вечность заревая в мое раскрытое окно.

196. «Над шахтами небо в клубящемся дыме…»

Над шахтами небо в клубящемся дыме, в зарницах огрей заводских. Давно о тебе я, Донец мой любимый, стихов не слагал голубых. Открыли зари золотые ворота мы в битве за счастье свое, и вот из пожарищ моя Третья Рота в труде величавом встает. Всё так же гудок свою песню заводит, как нашим победам салют, всё те же друзья, направляясь к заводу, по улице Красной идут. В махорочном дыме я вижу, я чую весны драгоценной разбег: я вижу конторку свою проходную, следами утоптанный снег, родными следами… И след тот остался — к чугунке, с горы, на пустырь, где я малышом на салазках катался сквозь снега колючую стынь. И станция та, и вагоны, вагоны, и стук неустанный колес; и ясный мой взгляд словно в мареве тонет, — там жил, там любил я, там рос.

197. «Зазеленели вновь каштаны…»

Зазеленели вновь каштаны, и в птичьем щебете кругом звучит мотив зари румяной за голубым моим окном. Душа — как щебет соловьиный. Вот новый дом. Под шум машин, деревьев перегнав вершины, он вырастает из руин. Руины… вся в крови, казалось, земля навеки сожжена. Я часто, сдерживая жалость, глядел из своего окна… Но люди с зорким, смелым взглядом пришли: кирпич за кирпичом кладут, ровняют ряд за рядом, из праха поднимают дом. Я видел жест их четкий, жесткий, и взор их верою сиял, когда их пиджаки в известке луч солнца нежно целовал. Живет их образ неугасный, как песня, вечен и един. Прославим тех, чей труд прекрасный жизнь подымает из руин!

198. ТЕРРИКОНЫ

И поля, и мосты, и вагоны, и протяжная песня — слышней… Терриконы мои, терриконы, пирамиды донецких степей! Где земля заждалась возрожденья, где лишь дикие травы цвели, неустанным трудом поколенья вас под самое небо взнесли. В ваших недрах, темнея угрюмо, закипала глухая гроза: здесь шахтерские горькие думы, подневольная, злая слеза. Это — в прошлом… А выше, над кручей, словно знамя летя в небеса, наш порыв, боевой и кипучий, наших вольных людей голоса! Мы ступаем вперед непреклонно, и опять они в песне моей — терриконы мои, терриконы, пирамиды донецких степей. И стоите вы друг возле друга, молчаливая, строгая рать… Малышом собирал я здесь уголь, чтобы — взрослым — напевы сбирать.

199. «День зелен, степь расшита шелком…»

День зелен, степь расшита шелком, безбрежны милые края, и птичьих песен в роще столько… Мне юность вспомнилась моя! За горизонт бегут дороги, поет серебряный ковыль… Там и мои босые ноги горячую топтали пыль. Тонули взоры в море красок, закат пылал и рдел вдали, и взгорья синие Донбасса куда-то в мареве текли. Крылом ветряк мне машет смело, и манят соловьи в простор… Там девушка одна робела, когда ее встречал мой взор. Несутся дней лихие кони, гудки над далями полей, и снег виски неслышно тронул… О, время зрелости моей! Кто юность позабыть посмеет? Взгляни: сверкает седина, но только песня не стареет, как прежде — молода она.

200. «Он бросился под крик „вперед!“…»

Он бросился под крик «вперед!» на амбразуру дота смело, и захлебнулся пулемет под молодым и сильным телом. Упал он и погиб, как жил, — победно, искренне и строго. Своим он сердцем дот закрыл, чтоб отворить нам в жизнь дорогу. Последним взглядом он ловил весь мир с бессмертной красотою… И солнце падало в крови, благословляя смерть героя.

201. «В серебро нарядились каштаны…»

В серебро нарядились каштаны, шумный день догорает быстрей, и январь через город туманный бродит в мутном огне фонарей. Он под снежными ветками бродит, что таинственно реют над ним, и на стеклах цветы он выводит леденящим дыханьем своим. Это знак, что уже из-за моря в путь-дорогу пустилась весна и в живом, обновленном узоре те цветы нам подарит она.

202. «А дни, как тени, мимо, мимо, мимо!..»

А дни, как тени, мимо, мимо, мимо! Ты думою стремись за ними вслед. Пусть жизнь спешит вперед неутомимо, ты вслед за ней не запоздай, поэт. Крыло в крыло. Не отставай в стремленье. Всегда в пути, стремись на яркий свет, чтоб после не было суровых сожалений… Не отставай от времени, поэт. Пускай живет в словах, как звон в металле, бурливый путь прекрасных наших лет. Одной нам жизни, скажем прямо, мало… Не отставай, смотри вперед, поэт.

203. «Сеет и сеет снежок…»

Сеет и сеет снежок, лег на просторы дорог. В рощице ветер встает, грустную песню поет. Сеет и сеет снежок. А под снегами зерно. К свету пробьется оно. Счастье заглянет в окно. Спит под снегами зерно. Сеет и сеет снежок… Что я свершил, что не смог?.. Небо в туманном снегу. Что еще сделать смогу? В сердце, что солнца полно, песен бросаю зерно, чтобы, весною созрев, словом взошел мой посев. Снежный туман, высота, солнцем душа залита, словно когда-то, давно… Будет весна-красота, Счастье заглянет в окно!..

204. «Как чудесно в поле!..»

Как чудесно в поле! Без конца бы шел. Тополя на воле, солнце, сад и дол. Вновь я юный, юный и веселый вновь… Телеграфа струны, пойте про любовь! Смолкли батареи, грозные в бою. Снял я портупею и шинель свою. После дней ненастья, стяг родной, алей!.. Счастье, счастье, счастье на земле моей!

205. «Распелись птицами дубравы…»

Распелись птицами дубравы, шумят хлеба в краю родном. Подсолнечник золотоглавый за солнцем тянется лицом. Над ним плывет родное небо, согрето блещущим лучом. Я, как и он, всегда хотел бы к тебе повернут быть лицом.

206. ПЛЕННЫЕ

К нам шли они ордой несметной, несли нам кровь и мрак разлук. Их нынче путь — не марш победный — подметок деревянных стук. Теперь умолк их крик нахальный, в их мутном взгляде — волчья жуть. В одежде полоненных дальний им надлежит осилить путь. Идут, махаючи руками, как автоматы, тени зла. Их проклинает каждый камень, моя земля их прокляла. На них глядит как из тумана мать, вся в морщинах горевых. Быть может, дочь ее — Светлану замордовал один из них? Они идут. Таких немало, познавших силу наших рук,— и хмуро слушают кварталы подошв их деревянный стук.

207. «По аллее иду я…»

По аллее иду я, друга милого жду. И цветам поцелуи солнце дарит в саду. А цветам это любо, и, воздушно-легки, как раскрытые губы, чуть дрожат лепестки.

208. В твоих очах одна моя надежда

В твоих очах одна моя надежда, и вся любовь в лучистых их морях. И всё, чем жил, о чем я думал прежде, — в твоих очах. В их глубине краса души сияет. Пока в крови пожар еще не стих, моя любовь зарею полыхает в очах твоих. Пусть серебром снег волосы затронет, на жизнь ложится тень осенних дней, — целую узкие и нежные ладони, смотрю в огонь негаснущих очей. Я в них тону, как в том небесном море, где звезды кружат хоровод лучей… В моей душе всегда сияют зори твоих очей.

209. «Подходит вечер… Тихо, властно…»

Подходит вечер… Тихо, властно он простирает тень свою. Я над Донцом моим прекрасным опять задумчиво стою. Гляжу на дым, плывущий тучей над незабвенной гладью вод. Здорово, из руин встающий, родной мой содовый завод! О, как ты снился мне за далью, как снились эти небеса!.. Здорово, мой герой, страдалец, степей Донетчины краса! Ты крылья вновь расправил смело, чтоб жизнь, как сад, цвела кругом. Сюда, сюда, сюда летела душа сквозь орудийный гром. Донец!.. Тебе я в дни тревоги с любовью посылал привет,— не раз мои босые ноги в песке здесь оставляли след. Ты вырастил меня поэтом, отец мой светлый, мой Донбасс! Здесь, в сквере заводском вот этом, я слушал музыку не раз. Здесь и росли мы, и любили, здесь юность встретили свою, здесь на поденщину ходили, отсюда шли на фронт в строю. Ласкай же взор, садов цветенье, звени, простор знакомых вод! Я в радостном воображенье вновь возвращаюсь на завод. Тебя люблю, титан желанный! Пройдя сквозь грозы и бои, работой залечил ты раны, как песней звонкой я — свои.

210. «Цветы колышутся в мечтанье…»

Цветы колышутся в мечтанье, и я гляжу, гляжу на них — и снова вижу очертанья донецких склонов меловых. Там я бродил, цветы сбирая, сбирал у шахты уголек еще мальцом. Трава степная там пахнет так же, в тот же срок. Завод знакомый на пригорке, гудок сквозь черный дым кричит, и мимо проходной конторки толпа друзей моих спешит. В поселок, за горой покатой, от сердца струны к ним бегут… Там с белым узелком когда-то и я спешил сквозь дым и гуд. Я помню ночи голубые, и небо в солнечном огне, и цех гремящий, где впервые смуглянка улыбнулась мне, и как я шел под грохот грома, рассвет встречая огневой, и как порог родного дома переступил, окончив бой… Летите, думы, светлым роем туда, за синеву озер, где сквер за школой заводскою из веток сплел сквозной шатер, где солнца блеск упал на травы, как будто что-то ищет он… Но где взор девушки кудрявой, где мальвы, где гитары звон? Лазурь в огне, реки блистанье… О, как хочу увидеть их — и синь волны, и очертанья донецких склонов меловых!

211. «Встрепенется чутко…»

Встрепенется чутко песня — и туда, где течет Бахмутки мутная вода, и тропою звонкой мчится вдоль садов в степь, где я мальчонкой пас чужих коров. Тучи золотые в тихом свете дня. Ноженьки босые, колкая стерня. На стерне той голой я стоял вдали, а ребята в школу, в Звановку прошли. Шли порой осенней дети в первый класс. Денег на ученье не было у нас. Капал дождик тонкий. Брел я налегке, в мамкиной кофтенке, с посошком в руке. Долго так с тоскою я глядел на шлях. Ветер надо мною плакал в проводах. Капле на просторе сам я был под стать… С батькой стал я вскоре по складам читать. Поступил я в школу. Позже — на завод. Даль в дыму, тяжелый блеск донецких вод. Озаренный светом боевых тревог, стал давно поэтом малый паренек… …Встрепенется чутко песня — и туда, где течет Бахмутки мутная вода, и тропою звонкой мчится вдоль садов в степь, где я мальчонкой пас чужих коров…

212. «О дней моих весна, тебя я в песни кличу…»

О дней моих весна, тебя я в песни кличу, и ты идешь ко мне, свободна и легка, с донецких берегов… В заре твое обличье, и на челе моем лежит твоя рука… Прозрачна и ясна, и сквозь нее видны мне бескрайние поля, пожары за рекой, и слышу пушек гром. На терриконов дымы иду в шинели я, вихрастый, молодой. Подсумок на ремне, винтовка, бинт на горле, обмотки на ногах все в глине и в крови… Иду, иду… Ко мне, как будто бы из горна… То молодость моя, былые дни мои… Вот я прощаюсь с ней, она навек чужая… в далеком Бахмуте… Окончились бои. Вот я иду в слезах, пути не разбирая… То молодость моя, былые дни мои… Вот Харьков шумный… Я уже поэт известный. Еще рабфаковец, а уж читают им, студентам, обо мне… О, дней далеких песни, о, дни, когда я был бездумно молодым! Я с девушкой иду, и в розовые губы ее целую я на улице при всех, везде ручьи звенят так весело и любо, и юный смех звучит, наш беззаботный смех. Неужто уж рассвет? Как быстро ночь промчалась! Я в зеркало смотрю… Уже седею я. И все-таки за всё, что в сердце отсияло, благодарю тебя, о молодость моя!

213. ТРЕТЬЯ РОТА

Я пришел к тебе, матушка наша, Третья Рота, родная моя, чтобы петь о тебе еще краше, чем когда-то я пел про тебя. Про Донец и цветущее поле в бирюзовом разгоне путей, про завод и родное приволье, про героев — твоих сыновей. Не забыть нам о юности хмурой, звон оков и в крови краснотал… И на шахте парторга Сосюру, брата милого, я целовал. Милый Януш!.. Я видел: седины, слезы-росы катились по ним… Вспомнил ты, как из мрака-руины мы с боями шли к дням золотым. Шестопалов… Когда-то мы «в перья» наиграться с тобой не могли… Инженерами жизни теперь мы со страной вместе к счастью пришли. Больше мрак нам проклятый не страшен, о мой край — царство угля и руд! Я пришел к Беспощадному Паше и пою вдохновенный наш труд. О поэт мой, о брат мой, с тобою из шахтерской мы вышли семьи, чтобы петь про гудки и забои, про людей, что твои и мои, про шахтеров, что к высям крылатым поднимают трудящийся класс. Ведь когда бы их не было, брат мой, то с тобою бы не было нас. Третья Рота… Донец, терриконы, дым завода над синью реки… Как салюты, гудят упоенно над веками Донбасса гудки.

214. ОДЕССЕ

Мы здесь по улицам прошли, товарищи мои. Любовь с поэзией вели меня, юнца, в бои. Меня отсюда эшелон на грозный запад вез, где сбруи звон, и крик, и стон, где гул орудий рос, где разливалися моря кровавые в огне. И кари очи, как заря, там улыбались мне… Поэзия моя, вон в том я парке с ней гулял. Недаром парк себе потом Шевченко имя взял. В потоке лет я не забыл те дни… Здесь, за углом, отель международный был, и мы, курсанты, — в нем. О, смелость в юной голове, о, грозный блеск штыков!.. Нам гимнастерки с галифе пошили из мешков. Мне снова светят в вышине минувших дней огни… О Шотнек, Шотнек, разве мне забыть тебя в те дни? Ведь ты весною милой той, когда гроза прошла, меня путевкой золотой в поэзию ввела. Далекий Харьков… В свете дня встает он за окном… Ты познакомила меня с Иваном Куликом. Я для тебя стихи читал, читал для Кулика. И он тогда меня забрал из армии в ЦК. По этим улицам мы шли в бои, в разлив огня… Любовь с поэзией вели в грядущий мир меня.

215. «Крик гудков и звоны стали…»

Крик гудков и звоны стали, в сердце струнный перебор, отблеск веток в синей дали, люди, солнечный простор. Снег, развихренный копытом, птиц приветы на горе, всё душе вокруг открыто, тонет в ней, как синь в Днепре.

216. «Опять зеленый мир, и зеркало Ирпени…»

Опять зеленый мир, и зеркало Ирпени, и звонкий гомон птиц над синею рекой, и вновь, как год назад, подобно белой пене, спокойно облака плывут под синевой. О свежий ветер мой и ветви в буйстве пьяном, я вновь вернулся к вам от гула площадей и уличной толпы. Опавший цвет каштанов уже прибит к земле потоками дождей. Опять меня цветы пьянят, благоухая, ласкает взор мой даль. Такая ширь кругом! Я молодею здесь… И снова песнь слагаю о вербах золотых за голубым окном. И в роще соловей запел, как будто вторя, и всё поет кругом, со мною и во мне, — и в небе облака, и розовые зори, и сердце расцвело, как в сладком полусне. О, пой, душа моя! Пусть сердце отдыхает — ему такие сны безмерно дороги. Пусть снова ветви мне приветливо кивают и милой слышатся знакомые шаги. Зеленый, светлый мир, я вновь тебя приемлю, тону, как звездочка, в бездонности твоей, что сквозь мильоны лет глядит на нашу землю, сливая с звездами мерцание лучей.

217. «Не играй ты мне, друг, на гитаре…»

Не играй ты мне, друг, на гитаре, нежной песней меня не мани! О глазах я грущу не о карих, а о синих, как ясные дни. И пускай моя кровь не клокочет, а поет и томится по ней… Пусть в глазах твоих звездные ночи, — мне же летнее солнце родней. Так не пой же мне песен напрасно. Для чего же бороться с судьбой? Ты, как южная полночь, прекрасна, а она — это день голубой. Не играй для меня на гитаре,— всё равно же, тебе на беду, только в синих глазах, а не в карих я бескрайнее небо найду.

218. «Мария! И синее море…»

Мария! И синее море… Мария! И небо весной… С тобою шумит на просторе вся жизнь золотою волной, как жито колхозное в поле, как домен огни над Донцом… Я сердцем сливаюсь до боли с твоим незабвенным лицом, что солнцем сияет над взгорьем и душу волнует мою, как радость, как жгучее горе… И губы губами я пью… И песня, как птица, взлетает, в далекие мчится края… А сердце одно повторяет: «Мария моя!»

219. ГАННА ИВАНОВНА

Учительницу милую мою я до сих пор с любовью вспоминаю. Она любила школьную семью,— задумчивая, скромная такая! Мы с Ганною Ивановной всегда, как с матерью добрейшей, хоть и строгой, дружили. Даже горькая беда не унижала страхом и тревогой ей душу. Кроткий огонек сиял в ее глазах. Нам отчим домом стал тот малый школьный домик у запруды. Учительницу век я не забуду, я так ее любил и уважал! Приветлива, радушна, нашей воли не сковывала, не бранила нас, но на ее уроках целый класс был точно сад притихший. С нами в поле ходила и учила край родной любить, как солнце, как простор степной; учила знать цветов и трав названья, учила не губить ни гнезд, ни птиц. Вдали играли искорки зарниц, и скошенная рожь цвела сверканьем жемчужных рос… Учительница, друг, мне не забыть тебя, пока живу я! Твой тихий взор опять зажегся вдруг в моей душе. Чудесную, простую, тебя, как мальву, песня сберегла: второю матерью ты для меня была.

220. А. С. ПУШКИНУ

Вздыхает даль холодными валами, и льется синь туда, где свет погас… Он тут ходил, затравлен палачами, под шум морской, в прощанья скорбный час. Завидовал он голубой стихии, любил он непокорную красу могучих волн, бессмертный сын России, — и здесь песок впитал его слезу… Слезу о том, что край его желанный пригнут неволей, что и он в ярме, как сам народ, подобный океану, как сам народ, закованный во тьме. Как гений, всемогущий и крылатый, к нам звал зарю, что видел он во мгле, когда падут оковы и преграды и день настанет на родной земле… О Пушкин мой! В тумане пред глазами твое лицо печальное встает. Да, гений твой вознесся над веками, ведь в нем страданье горькое твое. Любовь к бесправным и любовь к свободе, к ее врагам неугасимый гнев к нам сквозь лихие ветры непогоды донес неповторимый твой напев. И я, поэт, сын смуглый Украины и ученик твой с самых малых лет, твоей душе, бессмертной и орлиной, душою всей шлю звездный свой привет. Ты, как живой, стоишь передо мною, в сиянье весь, как острие меча, целую я край твоего плаща, что ты горячей оросил слезою.

221. ВЛАДИМИРУ МАЯКОВСКОМУ

Ты по сцене шагал — нарастая, шаг мильонов, казалось, звучал. Год был двадцать второй, вот тогда я здесь впервые тебя повстречал и услышал твой голос… Мой Харьков, после боя свободный от пут, восставал из разрухи и жарко посылал нам гудками салют. Ты читал нам, и были мы, юны, все — в тебе, ты был с нами, поэт… Мы сияли, и грозами струны, и любовью и гневом в ответ пели в душах… Слова, пламенея, единили мечты и сердца, и штыков были вражьих сильнее, и любовью святой без конца к нашей Родине светлой, к народу прожигали нам нервы они, словно ток… А в окно с небосвода засмотрелись созвездий огни, освещали простор, чтоб не скользкий был наш будущий путь молодой, слал привет свой тебе, Маяковский, тот далекий огонь золотой… Как любили тебя мы!.. Трубою звал твой голос для новых побед и на бой, и на штурм за собою, тьму пронзая, как будто стилет… Пролетели и годы и сроки… Но доныне мне сердце гнетет смерть твоя, мой гигант кареокий, в тот далекий, тридцатый тот год. Как рыдал я тогда над тобою, что погасла такая судьба и что ненависть пулею злою, словно недруг, сразила тебя, что земля тебя мраком укрыла, что твой голос навеки замрет, что сложил ты орлиные крылья в тот далекий, тридцатый тот год. Да. Не стало тебя. Только струнный в наших душах призыв не утих… Это песни твои, сын Коммуны, всё звучат, и не умер ты в них. Ветер веет над нами, как знамя, в наших жилах шумит твоя кровь… Ты живешь, ты не умер, ты с нами, ибо смерти не знает любовь.

222. «Горы Абхазии дремлют в тумане…»

Горы Абхазии дремлют в тумане. Тихо вокруг — ни души! Ветер платаны качает, как пьяный, в бархатной сонной тиши. Снятся магнолиям встречи, свиданья, зори в огнях янтаря… Шумно могучего моря дыханье, звезды, как очи, горят. Травы покрылись жемчужной росою, радуги вместе слились… Долго кричал пароход над волною… Друг мой далекий, вернись!

223. ДОНЕТЧИНА МОЯ!

Донетчина моя, твоих ветров дыханье я ощущаю вновь, как прежде, как в былом, когда, в лучах зари, цветов благоуханье я так любил встречать над голубым Донцом. Я ощущаю мощь порыва трудового и в голосах степей, и в гомоне лесов, и музыку гудков твоих я слышу снова, Донетчина моя, бессменная любовь! Вон шахты вдалеке… Гляжу на них, гляжу я, и песнь рождается, слетает с губ моих. Пускай снега кругом, но в сердце май бушует, чуть вспомню о тебе, и в сердце — новый стих. И снова молод я, и в радужном свеченье весь мир передо мной, и счастьем полон я; я, как струна, звучу, охваченный волненьем, объятый пламенем, Донетчина моя! Полями я иду и знаю: там, под ними, огромный дивный мир таится в глубине, и дышит, и гремит, и звонами своими еще с ребячьих лет так близок, дорог мне! И, как на крыльях, в глубь подземных коридоров мои мечты опять, вплетаясь в лад строки, летят… Летят туда, где в такт шагам шахтеров качаются, плывут, мерцают огоньки. Донетчина моя, отчизна, мать героев, твоих заводов дым как стяг в моих глазах. Ты сделала меня поэтом в гуле боя, чтоб навсегда тебя прославил я в стихах. Донетчина моя, любимая, родная, тебе все чувства я, всю жизнь отдать готов! И снова, как дитя, к тебе я приникаю, чтобы набраться сил для жизни и трудов.

224. «Стылые стены и лица…»

Стылые стены и лица, тени, летящие прочь… Что, синеокая, снится в эту холодную ночь? Может, смеясь, как весною, ты в толчее городской с сыном идешь и со мною в шубке своей меховой… Спи. Темноту и ненастье солнце сияньем забьет… О мое чудное счастье, горькое горе мое!..

225. «Ой, снега, снега, они…»

Ой, снега, снега, они солнцем осиянны, тонет всё вокруг, взгляни, в счастье несказанном. Бриллиантов дивный блеск всюду предо мною густо сеется с небес щедрою рукою. Может, мне за горя дни кануть в несказанном… Ой, снега, снега, они солнцем осиянны!

226. «Солнце распахнуло золотые веки…»

Солнце распахнуло золотые веки, взглядом жарким гонит потемневший снег… Мы с тобой расстались, может быть, навеки, и любовь забылась в непробудном сне. Неужели смерть ей?.. Нет… Дыханье сонно на груди колышет вышивку — цветы… На ресницах блещет жемчуг увлажненный, а под ним глубины жаркой темноты. Тьма, а в ней сверкают вспышки молний синих — тех очей жестоких, близких и чужих — тех, которых краше нет на Украине, и во всей вселенной не найти таких. Спи, моя голубка!.. Сон твой не навеки, мы с тобой дождемся радостного дня… Неспроста, родная, золотые веки распахнуло солнце в сердце у меня.

227. «Зачем в окно, что в сад открыто…»

Зачем в окно, что в сад открыто, — и пенье птиц, и зов мечты, и шепчущее в поле жито, скажи мне ты, скажи мне ты? Откуда счастье в нашем крае и пахнут травы и цветы? Тебя люблю, за что — не знаю, скажи мне ты, скажи мне ты?

228. «Рассвет над шахтой дышит ранний…»

Рассвет над шахтой дышит ранний, в росе серебряной трава, от ветра нежного дыханья цветы колышутся едва. И я всем сердцем, всей душою донецким далям шлю привет. Я рад и счастлив быть с землею, где в первый раз увидел свет! Где я впервые на работу пошел на дальний зов гудка, где мне с любовью и заботой махнула милая рука. В луче весеннего разлива я помню девичьи уста… Как будто кони с медной гривой, промчались юности лета… Яснеет день. В луче огнистом звенит кузнечик полевой. Иду по росам серебристым свежеумытою землей.

229. «Уж осени предчувствие кругом…»

Уж осени предчувствие кругом… И паутины волос протянулся между ветвей. В падении своем увядший лист седин моих коснулся, как бы шепнул: «Забудь, забудь про всё, как я про то, что жизнью звалось нами. Меня холодный ветер понесет и заметет печальными снегами, как нес тебя вихрь безучастных лет; и знать никто, и знать никто не будет, что ты любил, что славил жизнь, поэт, и что тебя за то любили люди». День угасает. Тишина кругом. Но, как и то, что будет час восхода, нет, с песенного дерева листком не упаду я в памяти народа.

230. «Шахтер, я хочу, чтобы песня поэта…»

Шахтер, я хочу, чтобы песня поэта тебя воспевала и ночью и днем, и в праздник и в будни, зимою и летом, простор соколиным взрезая крылом… Пускай о труде твоем люди узнают и славит шахтера народов семья. Пусть песнь о тебе никогда не смолкает: во всем, что я вижу, работа твоя. И в дымах фабричных, что вьются над нами, клубятся над нами, как тучи, плывут, в огнях поездов над стальными путями и в заревах домен таится твой труд! В домах, где глаза электричества ярки, где в комнаты льются потоки тепла, в мартенах с клокочущим пламенем жарким, — и всюду, и всюду, где жизнь расцвела! В каскетке угластой, красивый и смелый, идешь по просторам весны голубым. Прими мою песню, герой подземелий, ее от души я пропел, побратим!

231. «Водой подрытый белый камень…»

Водой подрытый белый камень, кукушки голос узнаю. Где б ни был я, а всё ж мечтами лечу в Донетчину свою. Лечу, как будто стал крылатым, и сердцем радуюсь своим, завидя шахту, где когда-то и я работал молодым. Донца сверкающие воды, поселка вижу я огни и даже садик у завода, где в давние гуляли дни, где мы любили, вырастали среди товарищей своих под вечный звон и грохот стали в цехах широких заводских. Еще сильней дымки клубятся, но жизнь — по-новому светла: копры рядами громоздятся, и новым шахтам нет числа. Гудки всё громче песнь заводят, как счастья знак, а за Донцом встают всё новые заводы во всем величии своем. Шумят сады над берегами в далекой юности краю. Где б ни был я, а всё ж мечтами лечу в Донетчину свою.

232. «Ночные кричат паровозы…»

Ночные кричат паровозы, и в крике их — радость пути, каким мы прошли через грозы, чтоб к миру и счастью прийти. Ночные кричат паровозы, и в крике их — память тех дней, когда, грохоча, бомбовозы летали над степью моей. Не сдержат ни бури, ни грозы наш гордый порыв — в вышину. Ночные кричат паровозы, что мир уничтожит войну.

233. «Как счастлив я сейчас — ведь снова я шагаю…»

Как счастлив я сейчас — ведь снова я шагаю в родном селении по золоту земли. Вот кареглазые шахтерки распевают, прощально над Донцом курлычут журавли. И содовый завод дымит над берегами, и дым плывет в лесок — приют для птичьих стай, — где осень сбросила прозрачными руками багряную листву… А сердцу снится май… Акаций аромат, покорные мне губы, и ласки, и слова, что мне не позабыть… А месяц в вышине очерчивает трубы, накинув на кусты серебряную нить. Как изменилось всё! Взгляни: над берегами заводы поднялись, где рвали мы траву, где молодой лесок шумел, шептался с нами и небо в вышине мерцало сквозь листву. Друзей встречаю я и, не тая волненья, их обнимаю вновь над зеркалами вод, а день шумит вокруг в рабочем напряженье, и всё дымит, дымит мой содовый завод. Как славно над Донцом! Качает ветер лозы. Идет, гремя, состав к приморским берегам. И золотом зари над грудью паровоза — Пятиконечная республики звезда. Донетчина моя! Любовь к тебе — без края! Цветешь ты радугой на полный небосклон. С высоких берегов, где Киев наш сияет, с далекого Днепра несу тебе поклон.

234. «Звучали в дали неоглядной…»

Звучали в дали неоглядной могучие хоры гудков. Читал побратимам в нарядной я новые строки стихов. Читал, что наш край возродится, что злая развеяна мгла. Улыбкой светлели их лица, и радость во взорах цвела. А небо в дали неоглядной мерцало над лесом копров. Читал побратимам в нарядной я новые строки стихов.

235. «Первый раз, когда она, волнуясь…»

Первый раз, когда она, волнуясь, с небом попрощавшись и с людьми, робко в клеть широкую шагнула,— сердце замерло у ней в груди. Клеть пошла, а дальше — полетела, где-то солнце было и поля… Как огонь, щека девичья рдела, и казалось — падала земля. «Ты не бойся», — молвила другая, и лукаво улыбнулась вдруг, и плеча коснулась, согревая теплой лаской дружественных рук. И глаза, синевшие, как льдины, заискрились, счастья не тая… Девушку Карпатской Украины приняла шахтерская семья.

236. «С рассветом ветерок сильней…»

С рассветом ветерок сильней вдруг поднялся, и смех шахтерок стал слышней и голоса. Не санки — фонари бренчат наперебой: толпа веселая девчат спешит в забой. Они идут, и ясен день, ни тучки в синеве. Как плавно самолета тень скользнула по траве! Девчат и в щеки и в уста целует ветерок. А рожь густа, а рожь густа за кружевом дорог. И солнце юное встает, свой щедрый свет струя. То не девчата, то идет Донетчина моя.

237. «Гремит комбайн… И мерно, неустанно…»

Гремит комбайн… И мерно, неустанно агатовый блестящий ручеек струится, — словно силою титана направлен вдаль его сплошной поток. Гремит комбайн… Луч, тонкий, серебристый, над пыльною дорогою цветет. Ведом рукою твердой машиниста комбайн идет уверенно вперед, как тот, что в море жита, в блеске солнца среди колосьев золотых плывет, но там — зерно в автомашины льется, здесь — в вагонетки уголек течет. Покорный повеленью человека, туда, где клеть напружила канат, электровоз их полными вдоль штрека промчит и вновь воротится назад. Гигантский крот в земле — стальной и медный, ток электрический в союзе с ним. Гремит комбайн, как песня в день победный, и угольный поток неистощим.

238. «Как сад шумит, как пахнут ветви…»

Как сад шумит, как пахнут ветви, так не напишешь никогда! Вот школьники, шахтеров дети, идут, смеются у пруда. Придет пора — трудом огромным они прославят свой Донбасс. А вдалеке сияют домны, за горизонтом день погас. На стыках рельсов — перезвоны колес отчетливо слышны, и озаряет терриконы приветный свет большой луны. Так тихо-тихо шепчут ветви, в пруде, как зеркало, вода, а там идут шахтеров дети — грядущие бойцы труда.

239. «Вышли с песней за поселок…»

Вышли с песней за поселок, где в лучах янтарных луг, и стоит большой, веселый молодых шахтеров круг. А кругом шумит, бушует в летнем мареве Донбасс. Под гармошку заводскую в пляске девушка прошлась. Сапожки стучат искусно, ножка быстрая мала… То откатчица Ганнуся из полтавского села. Вся от солнца в позолоте, вся румяна, как весна, и на танцах и в работе — всюду первая она. Пролетит по кругу птицей, стан согнет, махнет рукой… На нее не наглядится ладный парень молодой. А девчонка жарким взглядом так и кличет паренька… Вот он вышел, стал с ней рядом и ударил «казачка». Только эхо всё сильнее, в двух сердцах цветет весна. Он, как сокол, вслед за нею, и голубкою — она. Вот догнал он полтавчанку — не смогла уйти она, — и кружатся по полянке, словно радуга одна. Эх, как ловко, как искусно! Только чуб у парня взмок! В шахту к нам пришел из Курска этот бравый паренек. Ветер веет и целует щеки юных всякий раз. А кругом шумит, бушует в летнем мареве Донбасс.

240. «Нет равного труду шахтера…»

Нет равного труду шахтера, взрывающего глубь земли. Он пробивает путь сквозь горы, чтоб радости моря цвели, чтоб, как небес огни над нами, огни земной красы зажглись, шли поезда за поездами и трубы дым клубили ввысь. Чтоб заревом ширококрылым вздымались домны в вышину, чтоб вырастала наша сила, вещая светлую весну. Чтобы грядущей жизни зори знаменами побед взошли… Нет равного труду шахтера, взрывающего глубь земли. Вот он стоит, неукротимый донецкий воин, сын труда, краса земли своей родимой, ее хозяин навсегда. Улыбка расцветила губы, и светлый день — в его глазах. Над ним дымят заводов трубы, гудят моторы в облаках. Широкоплечий, смуглолицый, он — жизни мощь и торжество. Ему щебечут песни птицы, поля приветствуют его. Он весь как вылит из металла, он смотрит в даль грядущих дней, и солнце щедро увенчало его огнем своих лучей.

241. «Ой, поля вы мои…»

Ой, поля вы мои, месяц над рекою… Видно шахты вдали, в лодке — мы с тобою. Руку мне ты подала… Глянь же, как красиво: словно искорки, с весла капель переливы!.. Ой, поля вы мои, ивы над рекою… Видно шахты вдали, в лодке — мы с тобою. О любви ковыль шуршит, ветерком гонимый. За волной волна бежит, светел взор любимый… Ой, поля вы мои, звезды над рекою… Видно шахты вдали, в лодке — мы с тобою.

242. «Дымит труба завода, чернея над Донцом…»

Дымит труба завода, чернея над Донцом, — в его зеленых водах плескался я мальцом. Где дым плывет над чащей, я, полон юных дум, любил осин дрожащих зеленый слушать шум. Прошли года, и снова волнует грудь мою знакомой рощи гомон в родном моем краю: вон там, где стебли маков сплелись в вечерний час, проклятых гайдамаков рубили мы не раз. В боях гудели степи в дни Красной той зимы. Врагов из Боровского мы гнали в бездну тьмы. Над Белою рекою мы ставили их в ряд — И с гневной пулей в сердце за катом падал кат. Прошли года… Зеленый шумит, как прежде, лес… Цветы степные… клены… вишневый край небес… Колышутся осины, и так же у реки встают под небо трубы, мерцают огоньки. Иду — и сквозь ресницы я вижу на заре: коттеджами гордится поселок на горе. Опять иду с друзьями… душа полна весной… а дым плывет над самой конторкой проходной… О, молодость! Опять я в кругу родной семьи… О, в синих блузах братья, товарищи мои! Идем семьей одною! Огнем горит лицо… За трубами — родное Лисичье над Донцом. Лисичье!.. Вновь предстали и юность и любовь… О, пурпурные дали, о, вечный шум дубров! И птицы над копрами, и рельсов звон стальной… Опять иду с друзьями… душа полна весной… И сердце ввысь стремится, и смех наш не затих, ясны глаза и лица товарищей моих! Врата зари весенней в лучах открылись мне. О, радость возвращенья к родимой стороне!

243. «Для вас моя песня, пускай негасимо…»

Для вас моя песня, пускай негасимо вам светит, как звезд огоньки. Для вас моя песня, мои побратимы, шахтеры мои, земляки! О вашей отваге, что всё покоряет, о славной дороге побед, о вашем труде, для которого, знаю, пределов возможного нет. Встают над веками копров силуэты, о сердце правдивое, пой! Примите же добрую песню поэта, разведчики глуби земной! Пусть песня немолчно идет рядом с вами на те боевые посты, где рубят комбайны стальными зубами искристого угля пласты. Фабричные дымы раскрасили чернью небес голубых полотно. Любовью к отчизне, любовью безмерной, шахтерское сердце полно. Для вас моя песня, пускай негасимо вам светит, как звезд огоньки. Для вас моя песня, мои побратимы, шахтеры мои, земляки!

244. КРЕПИЛЬЩИК

Он в мир, и в правду, и в добро влюблен — во имя этого его дерзанья, и, пласт крепя, всю землю держит он — как тот Атлант из древнего сказанья. Всю жизнь грядущей посвятив весне, растит успех трудом упорным, честным. А где-то в беспредельной вышине бегут миры своим путем небесным. Он верен цели, труд — ему под стать. В свободный час берет он книгу в руки: чтобы идти вперед, он должен знать глубины светлой ленинской науки. Намечен путь и к солнцу приведет. Он добрый сын — Отчизна знает это… Свой труд он отдает тебе, народ, и сердце бьется возле партбилета.

245. «Терриконы, копры, терриконы…»

Терриконы, копры, терриконы, вечный гомон глубоких стволов, озаренных мельканьем бессонным уносящихся вглубь огоньков. Только сны о пожарах багряных, о боях, отгремевших в полях… Здесь вгрызается сталь неустанно, прорывая дорогу в пластах. Как прекрасна Отчизна родная! С каждым годом всё краше она! Нам, богатства свои открывая, отдает их земли глубина. К нам приветственный шум долетает рек серебряных, нив золотых, и на воле сады расцветают в нежной зелени веток густых. И вздымаются стены строений, словно крылья, летят в вышину. Никогда уже черные тени не покроют родную страну. Будет солнце опять, как от века, по лазури свободной всходить. Никогда, никогда в наших реках чужеземцам коней не поить! Сердце гордо и радостно бьется. Мы — творцы новой жизни своей. И трудом наших рук создается прочный мир для планеты людей.

246. «Грянь, гармонь, играй…»

Грянь, гармонь, играй про веселый май, про расцвет и радость жизни, про любовь к своей Отчизне, — эй, гармонь, играй! Пальцы — на лады, и шумят сады, и пред нами даль огниста… То упали машиниста пальцы на лады! Ну, гармошка, в ход! Соловей поет, звуки льются серебристо… И девчонка с гармониста взгляда не сведет. Грянь, гармонь, играй: светел жизни май! У откатчицы Оксаны от любви сердечко пьяно… Эй, гармонь, играй! Вьется дальний дым… Славно молодым в дружбе жить, работать с песней! И плывет в простор небесный дальних фабрик дым. Разгорелась кровь, а в глазах — любовь. И ладов смолкает слово… «Будь, чернявая, здорова!» — «Милый, будь здоров!»

247. «Донецкий край — его просторы…»

Донецкий край — его просторы и дали в заводском дыму… Не разлюбить его — он дорог навеки сердцу моему! Раскрылись чувства, как соцветья, весенним солнцем налились, во тьме стремглав несешься в клети и думаешь — не вниз, а ввысь. Душа весь мир вместить готова, она — как моря бирюза… И полны блеска золотого шахтера зоркие глаза.

248. «Нет, здесь не посвист коногона…»

Нет, здесь не посвист коногона, а гром железа ледяной: электровоз неугомонно летит, летит в глуби земной. Как бы лучом необычайным пробито царство темноты, и не кайлом мы, а комбайном врубились в черные пласты. Весна желанная настала, зажглась, как в сердце нежный пыл: то свет прекрасный, небывалый отрадно шахты озарил.

249. ПЕСНЯ («Машиниста молодого…»)

Машиниста молодого полюбила я… Полететь к нему готова, да немилая… Я немилая, некрасивая. Ой ты, доля моя несчастливая! А быть может, не так? От любви я вяну. Щеки вспыхнут, как мак, если в очи гляну. Видно, сердце, не нам доли ждать хорошей! Прошумит по садам осени пороша… Что же сердце болит, разрывается? Что же так он глядит, улыбается? Всё нейдет из ума, только маюсь я. А как гляну — сама улыбаюсь я. Пролетит и осень скоро быстрокрылая. Машиниста молодого полюбила я.

250. «Здесь не речка льется звонко…»

Здесь не речка льется звонко — шахта новая. В ней — откатчица-девчонка чернобровая. За вагончиком вагончик отправляется. В свете лампочки проходчик улыбается. Он девчонке скажет слово спозараночку: «Будь здорова, черноброва подоляночка!» Не забу́рится вагончик, не забу́рится. Как задумает проходчик — так и сбудется. От улыбки уст вишневых легче дышится. «Будь здорова, черноброва!» — в штреке слышится.

251. ВОЗЛЕ КЛЕТИ

Вот в клеть они вошли, чтоб устремиться вниз. Стальной канат скользит, и мрак кругом, как копоть. Летят. И вдруг опять смолкают лязг и визг — как будто великан внизу подставил локоть. В дыханье теплых трав и в шепоте весны идет горячий день дорогой голубою, — а где-то там внизу, где своды так тесны, мелькают лампочки по штрекам и забоям. И девушка, что мы приметили с тобой, глазами ясными под каскою сияя, туда, где в глубине идет упорный бой, помчится в поезде подземного трамвая. И, как в ущелье гор, где тьма и тишина, склоняя тонкий стан над лентой транспортера, средь лавы угольной припомнит вдруг она Гуцульщины родной студеные озера, услышит сосен шум в краю своем родном, услышит вдалеке знакомый зов трембиты. Но всё это мелькнет далеким, милым сном, — ее судьба теперь с Донетчиною слита. И клеть помчалась вниз. И, отражая свет, блестит канат во тьме, чернильной и глубокой. Остановился он. Привет, большой привет карпатской девушке — шахтерке ясноокой!

252. «Он в спецовке синей, радостен и молод…»

Он в спецовке синей, радостен и молод, клеть покинув, вышел повстречать апрель. Брызги солнца всюду, ржавый лед расколот, и звенит-рокочет дружная капель. Тает снег опавший, пористый и хилый, веет теплый ветер пареньку в лицо, солнце наполняет душу новой силой, и щебечут птицы в небе над Донцом. Спит земля покуда, не шумит травою, и не льется с неба дождик, свеж и скор, но у парня сердце полнится весною: славно потрудился молодой шахтер! Снег в полях чернеет. Близки рек разливы. Скоро закурлычут в небе журавли. Он идет веселый, он идет счастливый, в синей спецодежде — сын своей земли!

253. «Из клети вышел. День какой…»

Из клети вышел. День какой, и шепот ветра не смолкает! А кажется — гремит забой и взгляд комбайнера сверкает, простой и ласковый. Он весь как будто в этом взгляде ясном. Слились и сталь и руки властно, чтоб принести победы весть. Всё это до сих пор в глазах!.. Я слышу бремсберга гуденье, я вижу лампы отраженье на неподвижных стояках. Среди подземных коридоров — электровоза быстрый бег, и гулкие шаги шахтеров доносятся из штрека в штрек… Иду. Грохочут вереницы машин асфальтовым путем, и, словно золотые птицы, проходят тучки над копром. Гудки рокочут небывало, алеют трубами поля… Какой же ты прекрасной стала, моя донецкая земля!

254. «Растаял снег. Дожди, дожди не в пору…»

Растаял снег. Дожди, дожди не в пору. Январский день чуть брезжит из-за туч, мерцает солнца бледный-бледный луч, и в проводах звенят полей просторы. Но васильками вновь цветет душа, в ней веет ветер, полный ароматов. Вдоль терриконов, хмурых и горбатых, бежит шоссе, куда-то вдаль спеша. Вот скоро шахта, скоро в шаткой клети я стану вновь, о, дней голубизна! И шахтный ствол в неверном, странном свете, как будто вверх, ко мне, взлетит со дна. А там, внизу, где труд гремит, как грозы, где бьют ключи, свой пролагая след, я буду слушать гул электровоза, идя по штреку на далекий свет. И там, не зная ни тоски, ни боли, заре подобно, расцветет мой стих,— где сталь машин слилась со сталью воли, где солнце достают из недр земных. Всё говорит здесь о шахтерской силе. Луч на пластах блистает, как слюда. Да! Только труд приносит песне крылья, и жить не может песня без труда.

255. РОССИИ

Уже в цвету пригорки и долины, сады осыпал нежный, вешний цвет. С теплом весны России Украина шлет свой привет, свой братский шлет привет. Мы любим Русь! Ей — всех сердец биенье, она, как солнце, согревает нас. Со дня Великого Соединенья весна пришла уже в трехсотый раз! Не страшен враг сплотившимся народам, нам суждены великие дела: нам под высоким этим небосводом стальные крылья партия дала. Не раз врага мы вместе отражали, не погасить наш свет в кровавой мгле! О Русь моя! Сверкающие дали открыла ты всем людям на земле. Мы пронесли с тобою стяг свободы во все края в решающей борьбе. Недаром предки наши в час невзгоды клялись в навечной верности тебе! Хвала ж тебе, чьи взоры лучезарны, за все труды твои — тебе хвала! Навек тебе народы благодарны за то, что ты им Ленина дала, того, кто в час Октябрьского восстанья к победе, к счастью указал пути, чье не померкнет жаркое сиянье, за кем всегда к победам нам идти. Курантов звон, как звон заздравной чаши, как голос дружбы, ласки и тепла… О Русь моя! Тебе все думы наши и вся любовь, что в сердце расцвела!

256. «Кто, пушек не страшась, поднялся для атаки…»

Кто, пушек не страшась, поднялся для атаки, услышав наконец восстания набат, кто видел на снегу багряной крови маки,— тот мне навеки брат. Ведь за Отчизну он, всегда с ее сынами, любовью вдохновлен, прошел огонь войны, поднявши высоко пурпуровое знамя, как верный сын страны. Кто с молотом в руках, и в шахте, под землею, бессмертье Родины упрочил, как солдат, и в поле, и в саду, цветущею весною, — тот мне навеки брат. Ведь он построил мир грядущего прекрасный поднявшихся до звезд великих городов; в нем к Родине любовь жива, и не угаснет бессмертная любовь. Кто стонет в кандалах, берет свободу с боя и кто встает с колен под залпов лютый град, кто смело восстает на самовластье злое, тот мне навеки брат. Ведь он идет путем, которым мы стремились, чтоб в тот простор войти, куда и мы идем, чтоб грозно в небесах пожары не клубились и не терзали мир ни горем, ни огнем… К вам, братья, голос мой! Кто ж угнетать стремится, кто хочет видеть мир закованным, в цепях, кто на крови людской спешит обогатиться, тот нам навеки враг. Ведь он несет нам тьму, не любит он народа и ненавидит нас всем естеством гнилым, и на высоты нам, где счастье и свобода, не по дороге с ним. Товарищи мои! Пора объединиться, чтоб призрак злой войны исчез с полей труда. И нас не разлучат ни море, ни границы, мы — братья навсегда!

257. «Слышу крик журавлей вечерами вдали…»

Слышу крик журавлей вечерами вдали, там, где в мареве синем долины… С теплым шелестом трав, с плеском рек журавли прилетят на мою Украину. А она, их встречая, любви не тая, озарится огнем, улыбнется, расцветет, словно роза… И песня моя с соловьиною трелью сольется. Снег летит, снег летит, в белой замети сад, и ничем не развеять кручину. Он молчит, ожидая, когда прилетят журавли на мою Украину.

258. «В саду зима, нагие мерзнут сучья…»

В саду зима, нагие мерзнут сучья, и даль меж ними — как моя печаль. Где летний мир, зеленый и пахучий? Морозна даль. Где пляж шумел под крики пароходов — простерся сон, безмолвие, покой, как рыцарь в ожидании похода, оделся Днепр в свой панцирь ледяной. И мы с тобою здесь не раз стояли, где даль лучистым ливнем истекла, и глаз твоих в ней синева сияла в предчувствии весеннего тепла. Прошли года, и снова мы с тобою, далеких дней сдружила нас печаль… Глядит сквозь ветви, в тишине, в покое, снегами даль.

259. «Я горжусь тобой гордостью сына…»

Я горжусь тобой гордостью сына… И тебя захлестнула весна, Украина, моя Украина, край рабочий, моя сторона! Даль разносит железные звоны, о труде песни славы летят, где Донбасса встают терриконы, рудники Криворожья гудят. Пламенея, как флаг, неустанно солнце льется на нивы твои. От Донца до Карпат и до Сана всюду свищут твои соловьи. И идут по путям, где когда-то за свободу гремели бои, пареньки молодые, девчата — ясноглазые дети твои. Заалеет огнем георгина,— для тебя распустилась она, Украина, моя Украина, край колхозный, моя сторона!

260. «Нет, не забыть тебя вовек…»

Нет, не забыть тебя вовек. То сон, обман, я знаю. Всегда со мной, и в дождь, и в снег, лишь ты была, родная. И в тихий день, и в ветровой, и в тягостные ночи светил мне только образ твой, твои сияли очи. Разлуку дней проклятых тех и тех дорог не сыщешь. И снова голос твой и смех звучат в моем жилище. Как будто ветер злой отвыл. Вновь жизнь мне подарила тебя, что разум мой забыл, а сердце не забыло.

261. «Твой день, край родной…»

Твой день, край родной мой, в вишневый одет цвет! Мой к небу в упор взор: там флаги взвились ввысь. Провода стремят вдаль сталь, чтоб не знали тьмы мы. Где хлебам расцвесть — песнь. День в вишневый одет цвет. Стреми же вперед лёт ты, край дорогой мой!

262. «Продают фиалки, синие, как очи…»

Продают фиалки, синие, как очи, что люблю навеки, как сиянье дней. А вокруг нас Киев радостно грохочет, Киев, полный красок, песен и лучей… Продают фиалки. Я иду с тобою меж людей счастливых, радостных, как мы. Ты еще со мною не была такою, как весна в цветенье после дней зимы. Так твои ни разу не сияли взоры, не пылал на коже алый цвет зари… Так шуми под солнцем, золотой мой город, вставший, словно в сказке, из руин, золы! Но в очах любимых что за тень мелькнула? Вспоминать не надо! Всё прошло, как ночь… Тяжкое — в тумане сникло, потонуло… Ты со мной. И думы сумрачные прочь! Тени от каштанов, света переливы… Голубым барвинком устлан путь для нас. Ленинской идет народ такой счастливый, радостью сияет свет лучистых глаз.

263. «Днепровский шум… Я вновь на Днепрэльстане…»

Днепровский шум… Я вновь на Днепрэльстане, воскресшем из руин военных лет. Гул проводов, и, словно на экране встают заводы… Им и счета нет!.. Летит необоримо ток могучий в поля и в город гулкою струной… Завод, завод, клубятся дыма тучи… О край родной, о юность, ты — со мной! В полях звучит индустрий новых голос, индустрий счастья. Солнцем новых дней нам светит труд. Шумит колхозный колос, необозрим простор родных полей. Как радуга, в просторы небосвода пролег наш путь, сверкающий в веках… Могучий ток — энергия народа, поет, куда ни взглянешь, в проводах. Волна цветам лепечет жизни песни, вокруг всё наше и мое кругом! От красоты, которой нет чудесней, поэта сердце вспыхнуло огнем.

264. «В опорках кожаных, в затянутой овчине…»

В опорках кожаных, в затянутой овчине, спокойно, как орел, глядел с утеса он на свой любимый край. И взор был ясный, синий… Его приветствовал ручьев веселый звон. И щебет певчих птиц. И лета ароматы. Гор верховинских высь. И туч далеких дым. Ему слова шептал о счастье лист крылатый, о счастье вольным быть и гордо-молодым. О том, что всё его: и пастбища, и горы, и города окрест, — хозяин он всему, что весь его народ, навек изгнавший тьму, как тот орел, что рвет крылом тугим просторы. Громада гордых гор — как золотой осколок, что алый сноп лучей в седую высь взметнул, и словно здесь Кремля сияет звездный полог, где высится сейчас в краю орлов гуцул.

265. «Солнечный зайчик лежит на пороге…»

Солнечный зайчик лежит на пороге, то полыхнет, то померкнет в тревоге. Тучкою солнышко чуть затуманит — небо из синего сумрачным станет. Так и с тобой, моя светлая радость, ты весела — я забыл про усталость. Если же слезы в глазах засверкали, кажутся годом минуты печали. Только не долго туманишь ты взоры, вновь в них сверкают счастливые зори. Видно, затихла былая тревога, солнечный зайчик лежит у порога.

266. «Копры и трубы, вижу я…»

Копры и трубы, вижу я, встречают утренним приветом. Земля донецкая моя всего милее в мире этом. Донец зеленый, сосен звон и ароматы мяты-руты, как золотого детства сон, мне не забыть ни на минуту. В душе картина та жива, и дороги воспоминанья, как песни первые слова, как трепет первого свиданья… Оттуда начинался я, где гул цехов зимой и летом. Земля донецкая моя, ты всех дороже в мире этом.

267. «Кто может солнце погасить…»

Кто может солнце погасить и сдвинуть шар земной с орбиты? Нельзя и нас остановить, в одну колонну крепко слитых! Мы сердцем к сердцу встали в строй, чтобы творить, вершить делами. Сыны мы эры золотой, мы — нашей светлой правды знамя! В пути, где нас весна страны уже приветствует цветами, мы волей партии сильны и стали все богатырями. С ней к счастью, в шуме урожая, идет советский человек, бессмертье Ленина сливая с бессмертьем партии навек.

268. «Над Днепром журавлям Украину приветствовать снова»

Над Днепром журавлям Украину приветствовать снова, разливаться вокруг ароматам весенней земли. В эти дни я лечу сквозь метели и думой и словом… Где вы, где, журавли вы мои, журавли? И сады неустанно будут песней звенеть соловьиной, прямо к солнцу цветы лепестки приподнимут свои. Зеленеть будут снова Батыя гора и долины… Где вы, где, соловьи вы мои, соловьи? Так, как верят в весну на деревьях обмерзшие ветви и цветы, что еще не взошли и пока не видны, так и песни мои, что сияют в вишневом рассвете, моих дум и своей ожидают весны.

269. «Тьму свет уничтожает…»

Тьму свет уничтожает, чтоб не было невзгод. Творят лишь те, кто знает и любит свой народ. А кто, как змеи, злобны, наш ненавидя свет, те творчески бесплодны, у них и жизни нет. Полны мы сил несметных, не тонем, не горим. Мы потому бессмертны, что сами жизнь творим.

270. «Садом я блуждаю, тихою тропою…»

Садом я блуждаю, тихою тропою, и румяным вечер от заката стал. Яблоки поспели, виснут надо мною, помню, я о них у Рыльского читал. Был я юным-юным; огненной грозою руки миллионов гнев на штурм взметнул. Где-то на Подолье, в поле, перед боем я читал поэта под снарядный гул. Мы пошли в атаку под дождем железным, кровь багрила травы; не могу забыть, как в душе сияло ласково и нежно: «Тот расстаться может, кто умел любить». Те слова звучали в орудийном хоре и когда, прощаясь, руку ей сжимал. Те слова поэта в радости и в горе до седин сквозь годы нес, не забывал. Я иду, мелькает прошлое незримо… Где ты, моя юность, неба синий взгляд? Яблоки краснеют Рыльского Максима, надо мною виснут, жить и жить велят!

271. «Та звездная ночь словно песня была…»

Та звездная ночь словно песня была, счастливые шли мы с тобою, где белые крылья свои занесла зима над Москвою-рекою. Искрилась панель в белоснежном цвету, склонялись деревья под снегом, и поезд метро, отстучав на мосту, под землю врывался с разбега. И новой, чудесной казалась земля: великого города стены, хрустальные звуки курантов Кремля, машин торопливых сирены, все башни и арки на нашем пути, всё милое счастье простое, — хотелось бы вечно с тобою идти той снежной минувшей зимою. И всё это вновь окрылило меня, хоть я не в разлуке с тобою. О, светлые звуки курантов Кремля в ту ночь над Москвою-рекою!

272. «Сады Абхазии опять передо мною!..»

Сады Абхазии опять передо мною! Плывут туманы с гор; и молодым вином заря течет вдали; и ровный гул прибоя вздыхает под горой, как дальних пушек гром. Летят, летят ветра с турецких берегов, но сдерживает их крутой хребет Кавказа и возвращает вспять. Закат погас, лилов, и мечет в небо ночь бессчетные алмазы. Она свои огни соединила с теми, какие зажжены в пространствах голубых… Должно быть, так же тут роняла звезды темень и Пушкин со скалы глядел, глядел на них. Копыт холодный звон. Печальны и ясны, как караваны звезд, поэта плыли думы, чтоб превратиться в стих… И звезды с вышины лились на плащ его, на трудный путь к Арзруму. Поэта светлый зов всё явственней, звучней мне слышится теперь… Он в сердце оживает! А ночь плывет, плывет мильонами огней, и море Черное опять внизу вздыхает.

273. «Пионы заката истлели…»

Пионы заката истлели, не слышно кукушки вдали, и вербы в ручей по колени напиться воды забрели. Умчались дневные заботы, плывет предвечерняя мгла, и с песней девчата с работы подходят к задворьям села. И, звуками песни далекой заслушавшись, вербы стоят… И ветер румяные щеки целует у милых девчат.

274. ДЕВУШКА

Стерней хрусткою ноги колются, косы русые комсомолятся. Жар-пожар ее в щеки кинется, очи карие украинятся.

275. «Весна и молодость!..»

Весна и молодость! Ну, что милей на свете! Такой, как наша, не найти весны! Садов шумливых розово соцветье, и солнечным теплом сады полны. А за спиной — могучих крыльев сила, весна и молодость в мою стучится грудь. Нам воля Партии чудесный путь открыла, к добру и счастью путь. Спасибо, жизнь!.. Даль птичьи песни ловит, гул тракторов плывет, неодолим. Весны и юности ничто не остановит, шаг старости неведом молодым! Как всё цветет и как привольно стало, сыны и дочери Отчизны трудовой, такой весны, пожалуй, не бывало, и не бывало радости такой! Заводы и сады, где вишни в дыме… Как дружба наша, полная тепла, жизнь зашумела стройками большими… Да, это всё нам Партия дала! Всё тонет в светлых солнечных потоках, встречают счастье юность и весна; избавившись от зимних дней жестоких, зерно в земле уже не просит сна. О Партия, тебе мы посвятили жизни, в грядущее всегда ведешь ты нас одна! Мы — дети вольные прославленной Отчизны, мы — Коммунизма юность и весна!

276. БАБЬЕ ЛЕТО

Бабье лето, стоит бабье лето… И осенний у сердца настрой. Кто опутал печальные ветви паутиной такой золотой? Роща, слушая ветра вздыханья, скоро флаг свой багряный свернет. Над покорной красой умиранья солнце грустное светит с высот… Вянут губы пурпурного цвета… Осень радости дарит свои! Ты запутала сердце поэта золотой паутиной любви.

277. «Май засветил в листве уже каштанов свечи…»

Май засветил в листве уже каштанов свечи, весна в цветах шумит в моем родном краю. Я так его люблю, что всё богатство речи не в силах передать к нему любовь мою. Любовь тревожную, любовь мою святую, для счастья и труда рожденную в бою. Весь в помыслах о ней — за землю я родную пронес через огонь всю молодость свою. О родина моя! Простор необозримый, и в небесах твоих стальные корабли… Ни с чем земли родной красоты не сравнимы, да и на свете нет другой такой земли! Сиянье звезд твоих вовеки не погаснет, а неба твоего нет глубже и синей. Родившись на земле, которой нет прекрасней, свой первый в жизни шаг мы сделали на ней. Бульвары городов и даль цветут весною, и песни соловьев несутся по садам… Как любящий твой сын, склоняясь пред тобою, я песню лучшую кладу к твоим ногам.

278. «Иду и славлю новой песней…»

Иду и славлю новой песней тебя и вешние цветы, а каменщица — взгляд небесный — на Киев смотрит с высоты. Она родную Украину возвысит радостным трудом — кладет кирпич под небом синим, и вырастает новый дом. Куда бы взгляд ни устремился — в душе звучанье соловьев… И в песне образ милый слился с высоким образом ее…

279. «Задумчив сад, цветы, аллеи…»

Задумчив сад, цветы, аллеи, но думы у меня одни: в подземной глубине яснеют шахтерских лампочек огни. Там капель звуки за живое заденут, как родная речь, как поступь тех, кто шел в забои, чтоб солнце Родине сберечь. Над заводскими корпусами там трубы стройные дымят, а под садами и полями шахтеров лампочки блестят.

280. «Соловьиный голос, край мой соловьиный!..»

Соловьиный голос, край мой соловьиный!.. Вешний день шагает светлой Украиной. Не снежком, а цветом убрана сторонка, снова сердце бьется радостно и звонко. Ухожу я в рощу… Сторона родная, краше тебя в мире не найти, я знаю! Лучшего не встречу, о простор мой синий, чем весна на нашей милой Украине. Спят в росе фиалки, над рекой — туманы… В сердце светят очи, молоды, желанны… В птичьем щебетанье всё вокруг проснулось, и ко мне сегодня молодость вернулась. Ухожу я в рощу… И в простор стремится сердце молодое, что поет, как птица: вешний день шагает нашей Украиной… Соловьиный голос, край мой соловьиный!

281. ЮНОШЕ

Шумит волна Днепра седого, по черным кручам бьет прибой. Прими мое живое слово, как заповедь, друг юный мой! Кто матери язык забудет, как сын неблагодарный, — тот сухой листве подобен будет, что ветер с дерева сорвет. О речь родная — «Рідна мова»,— тобой навеки я согрет! Мой друг, без языка родного и нашего народа нет. Взгляни! Идут сыны России, над ними солнце льет лучи. И, полная надежды, силы, их речь уверенно звучит. Она, как песня, землю будит. Надежда, сила их — Москва. И разве кто из них забудет родные русские слова?! Мой друг, мы с ними всё осилим — у нас единый к счастью путь. Так будь и ты как сын России и речь родную не забудь!

282. «Юность — друг чернобровый…»

Юность — друг чернобровый, — все поляны в цвету, я тебя на кленовом всё ж догнал на мосту. И невиданным светом ты мне душу зажгла. Хорошо, что ко мне ты в гости с песней пришла.

283. «Отгрохотал гигантов бой…»

Отгрохотал гигантов бой, и гром греметь устал. Стихи я в школе заводской товарищам читал. Но как всё это далеко — озера, камыши… Как звезды, очи земляков горят на дне души. Когда об этом вспомню я, то в сердце — снова май… Весна моя, весна моя, цвети, не отцветай!

284. «Выходит осень. В дымке светлой…»

Выходит осень. В дымке светлой, в лазури взгляд ее горит, и по садам под синим ветром багряный плащ ее шумит. Она печальные аллеи, где пало золото, метет. И тугогривый конь за нею на черном поводе идет. На травах иней, а не росы, недалеко уже до дня, как сядет осень, свесив косы, на черногривого коня. И взглянет грустно на аллеи, — в дыханье холода сады,— и вдаль поедет… А за нею снег заметет ее следы.

285. «Покой молчаливо-глубокий…»

Покой молчаливо-глубокий, где думам нет краю-конца, где лес загляделся высокий в заветные воды Донца. Поля и холмы меловые, сияющий красками дол всегда предо мной, как живые, хоть в город от них я ушел. Исполненный сладостной силы, на песенный вышел покос, но сердце навек сохранило Донца прибережный откос, и кручи, багряные кручи, и белые хатки кругом, да облик завода могучий, светящийся в лоне речном. И снится мне долгие годы березки родной силуэт… Всей Родине песни я отдал, но всё ж я донецкий поэт!

286. «Привиделась ты мне давно…»

Привиделась ты мне давно, запала ты в думы мои. Я море люблю, ведь оно похоже на очи твои. Я к солнцу раскрою окно, лучей пропуская рои… Я небо люблю, ведь оно похоже на очи твои. В цветущие вешние дни, когда запоют соловьи, люблю я фиалки — они похожи на очи твои.

287. «Под весенней зарей…»

Под весенней зарей вспомнил снова я, как ходила со мной разбедовая. Но другой ее стал звать любимою, и не я в паре встал с той дивчиною. Сердце зря я томлю болью ласковой, ведь теперь я люблю ленинградскую. День веселый такой! Пой, тальяночка, как сдружилась со мной россияночка!

288. ОРЫСЕ

Солнце стелет на полу дорожки. По утрам с улыбкой слышу я, как топочут маленькие ножки — прибегает внученька моя. Искрятся ребячие глазенки, словно ярких звездочек лучи. Голосок ее веселый, звонкий, как весенний ручеек, журчит. Девочка любимая, родная! Я волненья не могу унять. А она, ботинки поднимая, подает их прямо мне в кровать. Утром, лишь рассеются потемки, на душе становится светлей, потому что раздается громкий топот ножек в комнате моей.

289. «Пушистый, веселый сверкает снежок…»

Пушистый, веселый сверкает снежок, как зорька в предутренней выси. И белые бабочки кружат у ног Орыси. Смотрю я, исполнен любви и тепла,— нет девочки этой дороже! — сама в белой шубке Орыся была как белая бабочка тоже.

290. «Поешь о крае счастья обновленном…»

Поешь о крае счастья обновленном, как мы шагали в этот край сквозь тьму, а счастье наше молотом стотонным кует железо в заводском дыму. Поешь о счастье ты, что над веками взошло, подобно солнцу на крыле, а счастье наше с черными бровями идет за сеялкой по вспаханной земле. Нет, не одни абстрактные фигуры рисуй в дни радости и в дни невзгод. Когда поешь о тучках белокурых, не забывай, поэт, про свой народ!

291. «Мне и поныне берег снится…»

Мне и поныне берег снится, залитый солнечным огнем, где часто воду из криницы брал под горой я над Донцом. И, вспоминая, вижу ясно, как хлопчик там идет к воде. Я до седин такой прекрасной, такой воды не пил нигде. Донец звенит волной, рокочет… Ой, дни мои, мои года!.. И отражает так же очи, как в детстве канувшем, вода…

292. «Медведи на картинках, зайцы, рыси…»

Медведи на картинках, зайцы, рыси, от пули лань взбегает на утес… Сегодня день рождения Орыси, и куклу я в подарок ей принес. Я дал бы небо в звездах внучке милой, чтоб вся она улыбкой расцвела! Орыся книжку сразу отложила и куклу в ручки радостно взяла. Пред нею солнце на песке дрожало, и перемену в ней заметил я: как будто мать к себе дитя прижала, а не игрушку внученька моя.

293. «Запела Орыся. Звенит голосок…»

Запела Орыся. Звенит голосок, и к солнцу он тянется, как колосок, с лучами сливается в выси… И тучки из зеркала синей реки любуются ею, прозрачно-легки… Запела Орыся. Летит ее голос, летит над рекой, Кого-то зовет он… Но в синий покой не белые ль крылья взвилися? Не шепчутся ль это с цветами поля, а слушают — солнце, и дед, и земля? Запела Орыся…

294. «Из вечности, как из тумана…»

Из вечности, как из тумана, пришла ты к нам в светлые дни, и я молодею, чуть гляну в очей твоих темных огни. Ты — луч из безоблачной выси, степей украинских цветок… Хотел бы твой дед для Орыси прожить долгий век, если б мог. Чтоб долго чернел еще волос, чтоб мыслей шумели рои, чтоб слушать всем сердцем твой голос и в очи глядеться твои.

295. «Спит санаторий, словно крылья…»

Спит санаторий, словно крылья сложила птица до утра. Поэта сердце полонили в халатах белых доктора. Ах, там Орысенькины ножки в просторных комнатах стучат, а с неба месяц, выгнув рожки, льет серебро на синий сад. Его лучи всё заливают, листву проходят без помех… А думы деда улетают туда, где слышен внучки смех… Прозрачны пальчики у внучки, она играет, встав чуть свет, — то лечит куклу, взяв на ручки, то спросит бабку: «Где мой дед?» Сверкнет зарница золотая за окнами, и снова мгла… И дед, о внучке вспоминая, грустит без рук ее тепла.

296. «Поезд ринулся в темные дали…»

Поезд ринулся в темные дали, где заката кровавого свет… И Орыся в толпе на вокзале долго-долго смотрела вослед. Там отец ее где-то в вагоне, в путь его проводила она. Вдаль, где солнца погасли ладони, всё глядела Орыся, грустна. Будто вовсе забыла о деде, кулачки прижимала к груди… Не грусти, скоро папа приедет, и вагонам вослед не гляди. Мы пошли. У плакучей березы ветер тонкие ветки ломал. Капал дождь, как Орысины слезы, вместе с внучкой и дед горевал.

297. «Ветром пахучим весна…»

Ветром пахучим весна сердце волнует мое… Даль, что близка и ясна, в зорях Коммуны встает. Светлый народ мой, лишь ты в даль пролагаешь пути… Краше твоих золотых рук на земле не найти! Общая степь без межи — вод голубых окоем… Как же не петь от души мне о бессмертье твоем! Ты мне не кажешься сном, даль, что близка и ясна, белым махнула крылом там над заводом весна…

298. «День в облаках за горизонтом синим…»

День в облаках за горизонтом синим, и трубы отражаются в воде… Я так люблю природу Украины, людьми преображенную в труде! Как древнего Египта пирамиды, здесь терриконов высятся холмы… Труд всё живое не дает в обиду, и в честь труда слагаем песни мы. Для нас он — песня. Зори над копрами, и зори в сердце… Степи без межи, вновь шепчется там ветер с колосками… Твоя там песня льется от души… Огни земные зажигаем сами над реками… Мы в бой за жизнь встаем… И стройки исполинскими шагами идут в тайгу, чтоб изменить ее. Гудят мосты, суда им шлют привет, далекие леса сродни с мечтою. От самолетов реактивных след лег в синем небе белою чертою. Какой гигант поднялся в даль высот и твердо встал от края и до края? Народ мой Коммунизма небосвод могучими плечами подпирает. Да, мой народ! Он — как цветы в росе, и песни для него — как дар отваги… Ведь мой народ, он как народы все, что встали и встают под наши флаги.

299. «Ветер косы расплетает…»

Ветер косы расплетает у зари, вечер в небе рассыпает янтари. Соловьиной песней ночью выткан путь… На траве, заря, платочек не забудь! Неба синего покосы, в час зари там свои сложили косы косари и пошли. Лишь ветер поздний у крыльца той заре прощанья слезы стер с лица. И пошли по небокраю ветер, косари… В травах тихо догорает алый плат зари…

300. «Вновь пришел румяный тихий вечер…»

Вновь пришел румяный тихий вечер. Девушка выходит на откос. Давит ей в шестнадцать лет на плечи тяжесть кос. Журавли курлычут стороною, так свежо, задумчиво кругом… Только снится ей зима… Весною нежно пахнут вербы над прудом. И земле так хочется покоя… Лопаются почки у берез, всходит желтый месяц над травою,— девушка выходит на откос…

301. «О, звон минут, и темнота ночная…»

О, звон минут, и темнота ночная, и одиночества табачный дым, когда от дум глаза я не смыкаю, в своем полете подчиняюсь им. Они меня несут от стен холодных туда, за дальний рокот поездов, чтоб голосом счастливым и свободным я отвечал на Украины зов. Чтоб в чье-нибудь окно светил зарею, чтоб чей-то сон хранил в тени дубрав, встав со своею песней молодою, чтоб светлячком светился среди трав. Да, светлячком. Пусть равнодушных руки не трогают, чтоб не погаснул он. В ночи лишь отвечает сердце стуком под звон минут, минут холодный звон.

302. «За окнами ночь проплывает…»

За окнами ночь проплывает, внизу от тумана темно. Вокруг всё давно отдыхает, лишь песне уснуть не дано. Но крыльев порыв не исчезнет, ничто не удержит полет. И в том твой удел, моя песня, чтоб вечно стремиться вперед!

303. «Кругом — зимы кровавые метели…»

Кругом — зимы кровавые метели, в огне зари, как волны, льется бой… И я бегу в разорванной шинели сквозь ветер смерти терпкий и сырой… То там, то там уже чернеют трупы, но жизнь вовек не остановит бег, хоть пулеметы желто скалят зубы и мертвецы всё падают на снег… А мы летим — разим врага в атаке штыками, словно стрелами зари… Тот дальний день давно погас во мраке, но он, как песня, в памяти горит. Всё вдаль плывут, плывут снегов туманы, затворов лязг, бойцов тяжелый шаг, и тень свою колышет стяг багряный, насквозь пробитый пулями наш стяг…

304. «Кто шлет мне в сердце радости ручей…»

Кто шлет мне в сердце радости ручей и образ чей, как солнце над долиной, встает над бурным морем дум и дней?.. Моя дивчина. Кому, паря мечтою в том краю, где ты зарей румяной светишь ныне, я эти песни звонкие пою?.. Моей дивчине. Кого я вечно буду вспоминать и даже в миг последний не отрину, идя во тьму, за гибельную гать?.. Мою дивчину. И кто в моей душе — как дивный сад, а в бедном сердце — как печаль-кручина, что из пустыни принеслась назад?.. Моя дивчина.

305. «Я вспомнил то время былое…»

Я вспомнил то время былое, что душу пьянило мою, когда ежевику с тобою мы рвали в зеленом гаю. Нам было так ясно и любо, и пели в сердцах соловьи, и пахли, как ягоды, губы, раскрытые губы твои. И зеленью травы играли, играла улыбка твоя, и в губы тебя целовали мы двое — лишь солнце и я. И полная сил, молодая, сияла моя сторона… О солнце, о юность былая, моя золотая весна!

306. «Смотрю я на родные руки…»

Смотрю я на родные руки и на лазурь твоих очей, — годам, что знали боль разлуки, не погасить любви моей. И что́ ей осень, что́ порывы зимы, чей холод студит нас! Любовь — как море в час прилива, она всё глубже каждый час. И счастья свет в душе сияет, и — нет, не стынет в жилах кровь… Во мне горит, не угасает творенье вечности — любовь.

307. «Мир гаснет без тебя и вновь с тобой сияет…»

Мир гаснет без тебя и вновь с тобой сияет живыми красками, восторгом полня грудь, и всё, что видит взор, по-майски расцветает, и снова легок мне цветистый жизни путь. И солнце ясное так весело смеется, как будто в первый раз я вижу этот свет. Про счастье новых дней из сердца песня льется, про то, что нам с тобой не знать грядущих бед. Как будто шум листвы мы слышим в чистом поле, и наковальни звон привет шлет нам с тобой, и эхо катится в родимое раздолье — и с нами молодость Отчизны золотой. Охваченный трудом, весенний день рокочет, — мы разрубили тьму веков зари мечом! И, полные любви, мои дивятся очи на землю, что на ней с тобою мы живем. Сердца сынов труда спаял союз высокий, чтоб злые тучи бед исчезли на земле… О, как же радостно нам, друг мой синеокий, любить, творить и жить здесь, на родной земле!

Переводы Н. Старшинова

308. «Идем с тобой… Вот-вот и песня хлынет…»

Идем с тобой… Вот-вот и песня хлынет про юность, про далекие бои… И солнышко устами золотыми целует щеки нежные твои. Хоть снег еще, но солнцем всё согрето и птичьи голоса уже слышны. Хоть снег еще, но в сердце у поэта царит дыханье молодой весны. Мы в лес вошли… А он в весенней дрожи. И сердце всё быстрее гонит кровь. Оно не может постареть, не может, как ты, моя давнишняя любовь. Да и зачем?.. Быть юным сердце хочет не только в песне! Нет, могу и я не только петь про голубые очи, а целовать их, юная моя! Затишье леса будят птичьи песни, заглядывает солнца луч сюда. И я тебя целую с солнцем вместе! Моя любовь, как песня, молода.

309. «Ты шла. Качались два ведерца…»

Ты шла. Качались два ведерца, что ты в руках своих несла. Но обернулась ты — и сердце, бровями сердце обожгла. Бровями черными, как ночи в моей донецкой стороне, — и синие, как счастье, очи взглянули прямо в душу мне и засияли небывало, родными стали мне навек!.. О, плеч наклонные овалы и бархатные крылья век! Ты вся была как счастья птица из края сказок и мечты!.. Как сладостно, когда хранится любовь в душе! Как счастлив ты! Там, где заводы с их дымами в далеком зареве огней,— и только говоришь глазами, когда идешь с работы с ней. Тот дым из труб плывет и ныне, а всё ж не тот, как всё кругом… О, где тот сад, и георгины, и стон гитары под окном? Лишь бродит ветер по долине — и кто идет там через гать? Где свет очей тех, синих-синих, что так любил я целовать? Где губы те в слезах соленых, где косы пышные твои?.. Когда я там, средь верб зеленых, переборол себя в любви! Тот сквер, аллея заводская, и юный шум, и даль дорог!.. Пусть изменила ты — тебя я до седины в душе сберег.

310. «Снова веет даль весною…»

Снова веет даль весною, журавлями кличет высь… Помнишь, как порой ночною под ветлою мы сошлись? Но навек меня покоя ты лишил, мой дорогой: под знакомою ветлою счастье пьешь теперь с другой. Ясен день. Весна в полете… Журавли, мила вам даль… Людям радость вы несете, ну а мне — одну печаль.

311. УЧИСЬ

Учись ты, мой мальчик, отличником будь, люби и поля и дубровы! И где бы ты ни был, ни жил, не забудь свою украинскую мову. Не раз нашу землю тяжелой стопой топтали захватчиков орды… …Идя к коммунизму, в тот век золотой, ты будь непреклонным и гордым и знай: твои предки, как в бурю дубы, не гнулись вовек под грозою… Люби Украину, Россию люби, их небо цветет над тобою… Одна им заря разливает вино, где в сини стальные машины… Как небо над ними сияет одно, их помыслы так же едины. Учись ты, мой мальчик, работать и жить, чтоб стала земля еще краше! Любить Украину — равно, что любить всю землю Советскую нашу.

312. «Дней минувших сердцу жалко…»

Дней минувших сердцу жалко, счастье — в каждом дне… Очи, синие фиалки, как забыть вас мне? Как забыть вас? Я не знаю. (С вишен льется цвет…) О тебе пою, родная, ровно тридцать лет. Как забыть мне? Что мне сделать? Остывает кровь… Ты с поэтом поседела, первая любовь.

313. АКАЦИИ

Иду на станцию. Легко мне. Мои мечты цветут, как сад… Мне ширь донецкую напомнил акаций белых аромат. Шум листьев здесь, в родной сторонке, и мост, и рельсы над Донцом, дорожка, что вела к девчонке с таким задумчивым лицом. И угля запахи… И грозы… Родная хата за селом, где клал Надсона вирши-слезы я под подушку перед сном. Там клонит вербы ветер пьяный, петух горланит в тишь полей… Люблю я Киева каштаны, но мне акация милей!

314. «Ячмень колосится… Молчат соловьи…»

Ячмень колосится… Молчат соловьи, и песен девичьих не стало, что вихрили жаркие думы мои… Багряные розы, как губы твои, в глаза мои смотрят устало. А сам утопаю я в сини очей, что кажутся морем глубоким, ничто им и долгие сроки… Ответьте мне, розы, где ваш соловей? Молчат… Лишь пылают их щеки, и, падая, тонут в потоке багряные блестки, как слезы очей.

315. «А розы вянут так, как в день осенний…»

А розы вянут так, как в день осенний, и астры вянут под напев ветров. Я вижу, как трепещет, словно тени, багряное семейство лепестков. Ведь лето, им бы жить и жить на свете, но золотые сочтены их дни. И лепестки как неживые дети, — без жалоб на земле лежат они. Их скоро ветер яростный поднимет, как дым из дальних труб, и бросит вдаль. Ты ласково склоняешься над ними, в глазах твоих, как и в моих, печаль. Заходит солнце… И своей рукою я чувствую тепло твоей руки… Как эти розы мы теперь с тобою… О время, ты не рви дней наших лепестки!

316. «Жизнь порождает новь. И вот…»

Жизнь порождает новь. И вот она горит и не сгорает. Я так люблю всё, что живет, душа весь мир наш обнимает! Он весь — во мне, я — в нем, я — с ним, мы вместе мчимся дни и ночи, чтоб быть мне вечно молодым, как чувства, что во мне клокочут.

317. «Трубы над рельсами, дым над заставой…»

Трубы над рельсами, дым над заставой. Шаг одинокий бойца, где отразились ракиты и травы в водах зеленых Донца. Вербы ведут о минувшем рассказы, думы в душе как моря… Ходит и ходит боец кареглазый, а на фуражке — заря. Ходит на страже. И пламя рассвета блещет на синем штыке. Видит боец за туманами где-то хату свою вдалеке. Смотрят глаза его, даль отражая, небо стальной синевы. Песня из сердца летит молодая в шуме тревожном листвы. Как там сестричка и мать и два брата? Сумрачно в хате родной… А за Донцом всё грознее раскаты, близится, близится бой, бой самый первый!.. Замечутся пули, с тиснет винтовку рука… Дуло орудья, врага карауля, целится с броневика.

318. «Дрожь веток и листвы полет…»

Дрожь веток и листвы полет… Я так люблю мир леса древний! Нам всем и всюду жизнь дает зеленый люд его — деревья. Деревья дышат, воду пьют, и всем они на нас походят, И даже видят и поют, и только вот ходить не ходят. А может, ходят… Всё влечет меня узнать рассветом ранним, как солнце наливает плод, фиалку пестует сияньем? Цветы, цветы!.. И соловья не зря так роза привлекает, В них тонет вся душа моя, в них, словно луч, она сверкает. Земля, березки белой стать и синь небес… Всё это вместе есть жизнь. О, счастье — жить, мечтать и петь о жизни счастья песни!

319. «Жемчугами заблистала…»

Жемчугами заблистала на лесных цветах роса… Вот одна с листа упала, как с ресниц твоих слеза. И меня как будто нету… Я иду в разлив небес, счастьем вся душа согрета, как зарей июльский лес. Полутьма осталась где-то лишь в заплаканных кустах… И лучистого рассвета поцелуи на устах.

320. СКВОЗЬ ОГОНЬ

Орудия друг другу проклятья шлют всю ночь. И месяц с перепугу бежал за тучи, прочь. Не вьюга-завируха, не снежные рои, — то ноет возле уха печальных пуль «пи-и!». Встречая вражью роту, мой штык не задрожит. И лента пулемета куда-то всё бежит. Сквозь огненную вьюгу в штыки наперевес… А месяц с перепугу за тучкою исчез. До неба грохот поднят, а вся земля в снегу… И в ясное сегодня я сквозь огонь бегу.

321. «Природа!.. С нею я и сам…»

Природа!.. С нею я и сам, как луч, навеки ясный. Она в душе моей как храм, лазурный и прекрасный. В слезах смотрю не насмотрюсь на каждую дорогу. И здесь я песнями молюсь народу, словно богу. Всё хочет жить и жить спеша — заря, цветы и воды… Природа — храм мой, а душа — живой орга́н природы.

322. «Поднимаются крылья души…»

Поднимаются крылья души, белоснежные, с синим отливом, и уже не в квартирной тиши мое сердце — в полете счастливом. Сердце — в небе, что крыльями дней разлучает с землей меня. С нею! Чтоб любил я ее всё сильней, как любимую, звал бы своею. Если ж с неба, как звездочка, я упаду — песни выльются сами… О, земля золотая моя с голубыми (то — небо) глазами!

323. «О чем лепечут листья в этот грустный вечер?..»

О чем лепечут листья в этот грустный вечер? Как будто сквозь туман, смотрю на дрожь листа. Таинственно и сонно сказки шепчут их вещие зеленые уста. Их слушает душа… Но смысл тех песен милых людская речь никак не может передать, ведь разумом понять их мы еще не в силах,— меж ними и душой не проложили гать. И тщетно мысль во тьме пожаром полыхает да бьется, бьется в стену, прочную, как сталь. И только иногда откроет даль без края та вечная стена… А там… за далью — даль… И мне тогда ясны все голоса природы: как падает листок, зеленый братик мой, и просит помощи… Как жалуются воды ночным ветвям на холод неземной, что превратил их в лед… Как астры в непогоду томятся под дождем и жаждут теплых дней, как звезды шепчутся за далью небосвода, играя в черной бездне золотом лучей. Тогда я весь открыт для вечности. При этом хоть сам я невелик, но все миры — во мне, я их в себя вобрал, как музыку рассвета, когда заря на росах блещет в тишине. Дождь отшумел, прошел… Молчат листки, промокли, и капли на ветвях дрожат, полны огня, как будто бы в мельчайшие глядят бинокли их очи на меня…

324. «Вновь заря рассвета стерла сон крылом…»

Вновь заря рассвета стерла сон крылом, воробей щебечет звонко за окном, где цветы проснулись и трепещет свет, — и земле и небу шлет он свой привет! Стаи туч гривастых в край далекий мчат, музыкою счастья полон синий сад, с небесами пьяно обнялись поля, и румяной стала от зари земля. У тебя, родная, милая навек, выпил слезы счастья луч с закрытых век, на твоей подушке он лежит, горя… Ты глаза открыла, в них — любви заря.

325. «Бежит слеза с небесных век…»

Бежит слеза с небесных век по голубым просторам… Нет, это юный месяц-свет встает над синим бором. Он золотых лучей вино льет на воду и сушу. И, как в открытое окно, заглядывает в душу. И сон, и сосны… Тишина. Ее я не нарушу… О нет, не месяц, то она заглядывает в душу.

326. «Золотую свою ножку…»

Золотую свою ножку в травах ставит луч стоймя, где асфальт пробил дорожку меж березами двумя. Треплет ветви ветер хлесткий, как далёко синь дубров… Загрустили две березки, нежны, чисты, как любовь. О, как знаю я печаль ту, те стремленья — вдаль и ввысь! Над дорожкой, над асфальтом две березки обнялись.

327. ПИСЬМО АЛЕКСАНДРУ КОВИНЬКЕ

О, память!.. Сердце всё гудит от боя, как встретились, Ковинька, мы с тобою под стягом Черноморского полка… Одесса. Ночь морозна и звонка. Как спорили мы, распалясь не в меру, об Украине — долго и всерьез!.. Ты, как пророк, — в глазах огонь и вера, — всё снишься мне в том дыме папирос. Вот мы идем с тобой на трубы боя по Дерибасовской. И лес штыков качается за мной и предо мною… В них видел я порыв наш в даль веков, в штыках и в нас… Галиция… Тирасполь… И снова степь широкая кругом… Я сквозь туманы рвался к братьям красным на светлых их орудий дальний гром. Тогда в боях, когда мы отступали, я видел сон, и ты был в этом сне, — стоял с штыком… Играя на металле, искрился луч… И ты промолвил мне: «Идем, Володька!..» Холодно и быстро слова звучали. И подумал я: «Не промахнется он. Один лишь выстрел — и разлетится голова моя». Тот сон был глупым. И в крови, и в славе, как я, прошел ты сквозь огонь тех лет. И вот с тобой мы встретились в Полтаве в двадцать седьмом… И дружбы нашей свет горит, о сын Остапа Вишни ясный! А сколько юмора в словах твоих, то чувство до сих пор еще не гаснет, живет в тебе как отзвук дней былых. Ты — как пророк. Спокойный, аж железный в покое том… И очи как огни… Мы словом служим Родине любезной, как ей штыком служили мы в те дни. Отгрохотала дымных сил вендетта, Москва и Киев обнялись любя. Пиши, мой друг, не забывай поэта, как в песнях он не позабыл тебя.

328. «Камышеваха, Лоскутовка…»

Камышеваха, Лоскутовка и Переездная потом… Там русая ее головка лежала на плече моем… И наши жилы кровью пели, довольны юною судьбой. И травы пьяно так шумели когда мы в гору шли с тобой. «Любимая!.. Моя!» — «Володя!..» — Слетало с губ. Цвели глаза. И гром гремел на небосводе, метала молнии гроза. Давно, давно… Теперь мы седы. И всё как сон, о край ты мой! Но ведь в душе, познавшей беды, еще совсем я молодой. И, значит, юно сердце бьется, как и твое… о, благодать! А песня льется, льется, льется, а песне края не видать.

329. «Над бором, над туманною рекою…»

Над бором, над туманною рекою — крыло зари. Слеза печали, радости слезою в глазах гори! Слеза послушно заиграла — алмаз-краса… «Не я печали собирала — с ветвей роса!» Роса? Ну, что ж. Ушла ты от ответа! Душа, молчи! В глазах слеза, крупицей самоцвета переливаясь, шлет лучи.

330. ОНА ИДЕТ

Как мысли мне словами передать, как окрылить слова напевом юным?.. Она идет, для всех народов мать, она идет, всемирная Коммуна. Пусть враг умножит свой запас тротила хоть в сотни раз, хоть в миллионы раз, никто остановить ее не в силах, как ночь не остановит утра час. Шумят над нами красные знамена, счастливый смех звучит в сердцах людских… Она идет средь грохота и звона, и в ореоле зарев заводских, и в жажде счастья… В светлые чертоги с собой зовем мы угнетенный люд. Встают народы и вперед идут, борясь и прозревая по дороге. И новые вершины в нашей власти — туда начертан партией маршрут!.. Она идет, как всей Отчизны счастье, и это счастье создает наш труд.

331. «Реют птицами-вихрями думы…»

Реют птицами-вихрями думы, не испить мою радость до дна… Электрическим светом и шумом вся душа моя нынче полна. Сердце — скрипка, послушай, играет голос самой высокой струны! Всё, как море, душа отражает тайниками своей глубины. Нету в песнях ни сна, ни забвенья… Сам я — песня, как неба слеза. Не божественное вдохновенье — их диктует мне сердца гроза.

332. «Она идет и знать не хочет…»

Она идет и знать не хочет, что небо рушится, гудя. Ей шею белую щекочут живые капельки дождя. Нет, то — алмазы огневые!.. Я на пути ее встаю, и эти капли дождевые с ее лица губами пью.

333. «Щебечет сердце…»

Щебечет сердце… Сколько лет слагаю песни я! Я славлю день, я славлю свет, ведь он — душа моя. Вот облака плывут гуськом в блаженной вышине… Я весь, я весь живу во всем, и всё живет во мне. Сверкает солнышко в росе, цветут мои края… Мне хорошо, я — это всё, для всех и песнь моя.

334. «Вновь по-осеннему деревья меж собою…»

Вновь по-осеннему деревья меж собою в тревоге шепчутся. Желта уже трава. И тучи в вышине проносятся гурьбою, — конечно же картина не нова. Дано ей повторяться год из года. Но только сердце чует, как впервой, осенних снов жестокие приходы,— не принимаю их душой живой. Душа не хочет быть, как листья, желтой, растаять, словно тучка, навсегда. О мой напев! Неужто в жизнь пришел ты, чтоб прозвенеть и сгинуть без следа?..

335. «Я смотрю на травы, а на травах — слезы…»

Я смотрю на травы, а на травах — слезы, а в слезах тех солнце… Я в мечтах стою… Отшумели бури, отсняли грозы, тишина, ты в душу забрела мою. Как оно страдало, зеркало природы, как рыдала бурно бездна синих вод!.. А теперь спокойно спят под солнцем воды, в этих водах мирно дремлет небосвод. Словно это роза лепестки сомкнула, так теперь устало сердце спит мое… Это моя роза сладким сном уснула, милая, не трогай лепестков ее!

336. «Уж холод осени я в теплом ветре чую…»

Уж холод осени я в теплом ветре чую, и в листьев лепете, и в солнечном огне, что льется к нам сквозь даль, сквозь черноту немую, где мчат и мчат миры в бездонной тишине. Дыханье осени я в теплом ветре чую… С чего ж так радостно, легко и сладко мне? С чего ж я, взяв тетрадь, хожу, не зная горя и нежный весь во вдохновенном милом сне, что мир весь отразил в души спокойном море, в его задумчивой и строгой глубине? Уже от хмурых туч, от грома даль не рвется и молнии не блещут в вышине. Вот почему так ровно сердце бьется, дыханье осени, ты жизнь приносишь мне… Я успокоюсь думами и кровью, что в жилах у меня не так тревожно бьет. Да, я люблю весну болезненной любовью, а осень исцеленье мне дает.

337. ЗИМЕ

Расстелешь на полях ты белые постели, чтобы зерно в земле не мерзло до весны, когда под небосвод польются птичьи трели и тучи поплывут по сини, как челны. На стеклах гений твой так наведет соцветья, что их красу никто не сможет передать, хоть будет на земле он жить тысячелетья… И я не петь не смог про эту благодать!

338. «Ласточки в полете, в солнца позолоте…»

Ласточки в полете, в солнца позолоте, даль так безмятежна, как любовь моя… Нес я через годы в сердце радость, горе, и явился с песней я в твои края. Долго для меня ты как заря сияла и сиять мне будешь посреди степей. В сердце у меня ты светлой песней стала, что поет и плачет для родных людей. Дни и ночи полон я одной тобою, с небом Украины взор твой слился в них, а когда глаза в последний час закрою, будет песня плакать — вся в строках моих; плакать и смеяться, с ветром целоваться, о тебе, родная, петь в твоем краю, где деревьев ветви клонятся в привете, в проводах звенеть ей про любовь мою.

339. П. Г. ТЫЧИНЕ

Они завладели всей юной душой, те скрипки и «солнечны очи», когда я сквозь тьму гайдамацкую шел и сердце терзали мне ночи… И вышел из ночи я к счастью. И Вас, учителя юности, встретил! Учиться послал меня батька Донбасс, как стихли бои на планете. Мы бились за солнце… Из сумрачных хат мы вышли, из мрака в подвале, когда под орудий кровавый раскат Вы красный рассвет воспевали. Вы статью — стремительным птицам сродни, в зеленых глазах — пламя света. Рвались Вы душою в те бурные дни, как это и должно поэту. Парите же вечно над ширью годов на крыльях мечты исполинской и пойте о счастье вишневых садов, Вы, гений земли украинской!

340. СТРУНЫ

Под солнцем перегрелся июльский день в огне, и убегают рельсы к далекой стороне… Там, где бродил я, юный, шумит, гремит Донбасс… Сердец и рельсов струны соединяют нас. Они летят сквозь ветви, как солнце в высоте… И нашей жизни ветер колеблет струны те. О, как он грозен в горе, когда идет война! И сердце эхом вторит тогда ему сполна. А нежным он бывает — и сердце в те часы, как георгин, играет алмазами росы… От счастья он взметнется в надзвездные края, когда тех струн коснется любимая моя.

341. СОЛОВЬИ

Вновь голосу кукушки вторит эхо… А соловьи? На то они и соловьи, ведь им ничто не может быть помехой, так, как и вам, о песни вы мои! Я помню, как под грохот беспрестанный тяжелых пушек я шагал в строю… Вдруг песню соловьи в кустах как грянут про молодость далекую мою. И вспомнились мне… житницы… девчата… И в лунном свете те уста твои, что берегу в своем я сердце свято; а соловьи?.. О, песни вы мои! И нынче, если радуюсь я, если я болен или горем я объят, всегда моя душа светлеет в песне, о соловьи!.. Я ваш родимый брат. Я соловей, хоть в рощах не летаю за соловьихою, а по земле хожу и вечно песни распеваю, — о соловьи мои, вы братья мне, как нашу землю, вас я обожаю!

342. «Как весной из почек рвется лист зеленый…»

Как весной из почек рвется лист зеленый, так из сердца песни рвутся что есть сил, чтоб тянуться к солнцу… Их во мне мильоны, а народ мой — солнце, с ним я душу слил. Вместе с ним встречал рассветы и закаты от цветущих весен и до седины, в нем мои надежды и любовь… Когда-то за него я юность нес в огонь войны. Всей душой я песни пел ему, родному, и сейчас пою их, как певал давно… Старому, седому, словно молодому, лишь его любить мне на земле дано.

343. «Как будто в тучах кто, играя…»

Как будто в тучах кто, играя, кнутом захлопал — гром такой… И рельсы без конца и края, и шлак повсюду заводской. «Володя!» Кто меня там кличет? Чьих нежных губ дыханье пью?.. Я над Донцом иду в Лисичье, как будто в молодость мою… Я там любил смотреть на зори на фоне доменных огней. Я там в траве — в зеленом море — читал Шевченко с юных дней. И отвечали сердца струны его большим мечтам сполна. И был тогда я юным-юным, и кожа щек была нежна и бархатиста… Кари очи светили мне в пути огнем. Я сердцем чувствовал их ночью, я ими любовался днем. О, как те очи чаровали красой земной и неземной. Они меж звездами сияли и были каждый миг со мной. Там будка под горою где-то и рельсы, что горят огнем… Как часто мимо будки этой я шел в Лисичье над Донцом, чтоб лишь услышать милый голос, глубокий, ласковый такой, чтобы упавшей пряди волос поправить бережно рукой. Донец! Ты вот, передо мною течешь, а там — мое село… О, сколько милых лет с водою куда-то в дали утекло! Тут всё не так!.. С железной силой над шахтами ревут гудки. Но по тебе, как прежде было, в челнах шныряют рыбаки. Я слышу, как играют воды… Навек я этих мест певец! И лишь немного от завода ты отклонился, мой Донец. Стою в раздумье над тобою… Ты малость обмелел сейчас, но всё же сладкою водою еще ты поишь весь Донбасс. О мой Донец, я жив тобою, с тобой лечу я до высот… Тебе поить Донбасс водою, мне песнями — родной народ!

344. НАД МОРЕМ

Я люблю тишину, когда море спокойно так дышит и во сне затихает до самого темного дна, когда осень кругом, а в полях наступило затишье — всё, что было у них, они отдали людям сполна. В море — даль, в поле — даль… И в единстве их сила, их великая мощь, как в единстве земли и воды. Вот стою я над морем… Оно в синей дымке застыло, а за мною Одесса — и камни ее, и сады. Вы, о камни, как сплав, что вулкана жерло извергало, чем так дороги мне вы, что в памяти вас я сберег?.. Здесь моя боевая, далекая юность шагала и качался мой штык — друг далеких и грозных дорог. Здесь юнец кареглазый свой путь начинал. Здесь ночами он набрасывал первые строки «Червонной зимы». Тут мои и Ковиньки шаги прозвучали, как и тысячи тысяч таких же, как мы. Мы взошли на хребты, что нам снились в боях беспрестанных, в бесконечных холодных снегах, и в горячих песках, и в кровавых, несущих погибель буранах, когда небо желанное меркло в глазах. За вершинами вновь поднимаются снежные горы и зовут нас… Над нами сияют вовсю небеса. И вдали, как всегда, багрянеют знамена «Авроры». Мы на горы взошли, чтоб бессмертья творить чудеса!

345. Я ЗНАЮ СИЛУ СЛОВА

Я знаю силу слова — оно острей штыка, быстрее даже пули, не только ястребка. Оно лучей быстрее, в нем — чувств и дум полет. Для жизни вековечной оно идет в народ. Коль слово то — оружье, как день, что не остыл, коль в нем живет с любовью и ненависти пыл,— как пуля, золотое оружье то разит, коль ненависть в том слове любовь твоя растит. Оно с восходом мчится, и в нем живет напев любви к Отчизне нашей, к врагу священный гнев. Оружье счастья, слово, я жить с тобой привык! В любви — цветок ты словно, ты в ненависти — штык.

346. «Жарища. Марево степное…»

Жарища. Марево степное. Даль голубого голубей.. От сильной жажды и от зноя раскрыл свой клювик воробей. Кричит над полем ворон в сини, речные заводи блестят. В болоте, словно на картине, спят стаи уток и утят. Всё спит. Былиночка любая. И светлый луч к ресницам льнет. И лишь душа моя живая никак в тревоге не уснет. Она в далеких днях блуждает. И вновь прощальных слез огнем ей небо юности сияет там, где Лисичье над Донцом; где поезда кричат за далью еще не выжженных степей и пахнет углем и печалью моих, давно прошедших, дней; там ветер камыши качает… И вижу я, как вдалеке волна спокойно заливает следы ребячьи на песке…

347. КАК МНЕ УСЛЫШАТЬ

Как мне услышать листьев шум в те дни, когда я был счастливым, когда неслись, как море дум, по небу тучи белогривы?.. Как мне увидеть волны те, что юной зеленью светились, где головастики в воде, нагретой солнцем, суетились? И вновь, где шепчутся березы при набежавшем ветерке, почувствовать родные слезы на зацелованной щеке…

348. «Сияло небо надо мною…»

Сияло небо надо мною — и я бродить не уставал, захвачен жизни красотою, листву каштанов целовал. Моя душа в себя впитала всю радость в солнечном тепле. И ласточка мне щебетала о счастье жизни на земле. Как хорошо в порывах пьяных, когда небес синеет гать, листву развесистых каштанов, как губы милой, целовать.

349. «В небе чудо-радуга сверкает…»

В небе чудо-радуга сверкает, в землю уперев свою дугу, и ни на минуту не смолкает тракторов гуденье на лугу. Там далёко Киев за лесами, там беда когда-то с громом шла… Верба-свет зелеными глазами смотрится в Славуты зеркала. Что-то шепчет ей листва акаций, а она от трав и от тепла, чтобы дном речным полюбоваться, по колена в воду забрела.

350. «Дождь прошел над рощей, над рекою…»

Дождь прошел над рощей, над рекою, на листве оставил капли слез. Но еще, не ведая покоя, всё гремит небес электровоз. Всё гремит… Как будто после боя отсверкали сабли наголо, и до неба тихой красотою столько росяных цветов взошло! Дальше, дальше грозный гром грохочет, радостен и свеж умытый сад. И всё шире неба сини очи вниз, на землю юную, глядят.

351. «Рыдает арфою Эола…»

Рыдает арфою Эола вечерний ветер. Звезды. Сад. И разливают маттиолы свой тонкий, нежный аромат. И тополя склонились долу, не в душу ли глядят мою?.. Твои уста как маттиолы, я аромат их сладкий пью.

352. ПЕСНЯ («Из сердца песня о тебе несется…»)

Из сердца песня о тебе несется, она не канет в вечность, я клянусь! Как тянется всегда былинка к солнцу, так всей душою я к тебе тянусь. Клянусь твоим я именем, Мария, сияньем звезд, что чище, чем кристалл, — еще не все тебе сложил стихи я, еще не всё с тобою отмечтал. Пусть щеки у тебя бледны немного и взгляд как синь осенняя дубров, но даже годы песнь убить не смогут, она бессмертна, как моя любовь.

353. «Запылают огнем мои щеки…»

Запылают огнем мои щеки, сердце радостно в грудь застучит, лишь к перрону из далей далеких электрический поезд примчит. И тогда, сединой убеленный, но по-прежнему юный в любви, я прижму в суматохе перронной к сердцу нежные руки твои. Синий взгляд твой задумчивый встречу — сколько света и радости в нем! И опять сотни птах защебечут всё о сердце влюбленном моем.

354. «Пусть в волосах твоих заметно…»

Пусть в волосах твоих заметно уже пробилась седина, но для меня, как час рассветный, ты и пригожа и юна. Ничто с душой моей не сталось, лишь ты одна, как прежде, в ней еще с тех пор, как повстречалась мне на Донетчине моей. Пусть небо дней моих седеет, пусть мчат минуты и года, — песнь о тебе не оскудеет, она всё так же молода.

355. «Пойте, щелкайте, птахи! Пусть ваш радостный щебет …»

Пойте, щелкайте, птахи! Пусть ваш радостный щебет славит солнце, любовь как начало начал… Я скажу: на земле побывал я и в небе, но таких, как твои, я очей не встречал. Я в исканьях такие прошел расстоянья, столько долгих дорог миновал за года! Край мой, краше, чем звезд твоих синих, сиянья я в чужой стороне не видал никогда. Блещет даль, словно камня бесценного грани, словно поднятый в вечность трепещущий стяг. Блещет день — и в серебряном птиц щебетанье виден образ Отчизны в любимых очах.

356. КАМЕНЩИКИ

Их славят гудки, перестуки: мол, впору им неба достичь. И кранов железные руки наверх подают им кирпич. Они в красоте и сиянье наш будущий мир создают. Прекрасные, стройные зданья до туч как титаны встают. Я тех, что в просторных кварталах работают в солнечный час, в забрызганных ватниках старых на улицах видел не раз. И в очи их, полные света, смотрел зачарованно я. К ним сердце сияло приветом, как юная песня моя.

357. «Брильянты рос покрыли луг собою…»

Брильянты рос покрыли луг собою, глядятся вербы в зеркало реки, и столяры домой идут гурьбою, оставив золотые верстаки. Им что-то шепчут ветви над рекою, им дарит отсветы зари вода… Полны глаза их мира и покоя и счастья после долгого труда. Под вечер им объятья даль раскрыла, цветы им предлагают сладкий сок. А там, где смолкнули электропилы, смолою пахнет белый ряд досок. Недолго дожидаться им хозяев, промчится ночь, зари часы близки… И, будущее наше приближая, вновь встанут столяры за верстаки.

358. «Всё пролетают поезда…»

Всё пролетают поезда, несут куда-то радость, горе. Синеет небо на просторе, шумят сады, звенит вода. Иду в лесок в пчелином гуле через баштан, вдоль колеи. Подсолнухи все повернули за солнцем головы свои. В их чаще прячет день истому… Вон дед у шалаша стоит, и даже шляпа из соломы на нем подсолнухом горит…

359. «Для меня привычкой…»

Для меня привычкой день счастливый стал. Быстрой электричкой он загрохотал. Как весна цветет он в крае молодом. В небе — самолета реактивный гром. Провода, как струны, оплели поля — и летит в коммуну в хорах звезд Земля…

360. «Тихий вечер. Синева…»

Тихий вечер. Синева. Песни зреет слово… Я люблю, когда трава стелется шелково, как шумит ее прибой, широкий-широкий, и как ветер молодой обжигает щеки. Солнце скрылось в синь краю… Сядь ко мне поближе. Я в очах твоих мою Украину вижу…

361. «Отцвели сады давно…»

Отцвели сады давно бело и крылато. Вишни смотрятся в окно, месяц белит хату. Сердце бьется без тревог, в этом стуке — счастье… И на тын подсолнух лег головой вихрастой, Не уняться до утра ночке чернобровой. Отгудели трактора, спят в хлевах коровы. Смолкли гомоны труда, кончились заботы. И доярка — молода! — вышла за ворота. Светлый путь ее зовет выйти спозаранку… А за садом, у ворот, слышно: «Эй, смуглянка!»

362. «Качая да баюкая траву…»

Качая да баюкая траву, ей ветер шепчет сказки дни и ночи… Деревья тянут руки в синеву, всё вверх и вверх… А сердце песни хочет, чтоб краски в ней и звуки навсегда сошлись в одно, как в радуги глубинах, и чтобы в ней, как в прошлые года, синела даль очей твоих любимых, чтобы вернулась молодость моя хоть в песне, окрыленная тобою! Тень от деревьев всё смутней… И я пою в саду, над сонною рекою…

363. «Ты для меня такая ж, как была…»

Ты для меня такая ж, как была, когда пришел я из краев незримых… Как сладкий сок пьет с лепестков пчела, так счастье пью я с губ твоих любимых. С тобой узнал я радости и горе, узнал и встречи, и разлуки я. В твоих глазах я вижу сине море, и в нем душа колышется моя морскою чайкой, чайкой белокрылой… Ей тоже крылья надо поднимать, — пускай летит, чтоб никакою силой их ни грозе, ни буре не сломать!

364. «Земля моя, твои заботы…»

Земля моя, твои заботы я так люблю из года в год! Идут рабочие с работы, Шевченка зоренька встает. Она сияет, как сияла сквозь синей вечности моря, когда с любовью озаряла усы седые Кобзаря. Во тьме ревел Днипро косматый, перекликалися сычи. И распевали песнь девчата, «як бивсь татарин уночі…» [28]

363. «Душе моей, как арфе, век играть…»

Душе моей, как арфе, век играть, — она всегда была и будет юной… Когда ты улыбаешься, опять моя любовь ее колеблет струны… И песнь из сердца рвется в тишине про дивный мир, что блещет, нас чаруя. И всё, что есть вокруг, так близко мне, и всё вокруг всем существом люблю я.

366. «Трубы высокие. Росы…»

Трубы высокие. Росы. Травы. Вечерняя тишь… Рвал я багряные розы, там, где шептался камыш. Шорох осины крылатой… Очи, сиявшие мне там, где над озером хата, видел я в синем окне. Годы всё мимо, всё мимо… Падают звезды в траву… Я под окном у любимой розы багряные рву.

367. Я ШЕЛ В СТРОЮ

Я шел в строю. Любовь мою я променял на звон металла,— друг другу посвистом в гаю передавали мы сигналы. Сиянье звезд мою шинель сквозь гущу веток целовало, и двух броневиков дуэль над нами небо разрывала… А мы всё шли… В дыму густом дрожали тополя и стыли. И мы тогда с лихим врагом свои штыки в бою скрестили. Деревья, словно бы от мук, взметнулись ветками над нами… Сердец и крови резкий стук и поскрип снега под ногами… И, словно в тело, в общий строй стальных штыков вонзались жала. И смерть над павшими немой, туманный лик свой наклоняла… Нет, эту ночь не скроет память — и гром, и выкрики во мгле, где пробивали мы штыками дорогу счастья на земле.

368. «Улица Ленина песни поет…»

Улица Ленина песни поет, смотрит аллеей зеленой. Ветер каштанам уснуть не дает, солнце ласкает их кроны. Тучки по небу высокому мчат, камнем звенят мостовые. Выглядят яркие платья девчат словно цветы луговые. Кажется мне, что их пестрый поток в небо взовьется крылато… Здесь и живет мой любимый цветок, тот, что сорвал я когда-то.

369. «День отсиял и погаснул давно…»

День отсиял и погаснул давно, шепчется полночь кустами. Месяц в открытое смотрит окно, комната дышит мечтами… Сколько в них счастья, тепла и красы! Ими я зорям молюся, я в их тумане, как капля росы, песнею в небо тянуся. С нею навеки я слился в одно, чтоб полететь над долиной… Месяц в открытое смотрит окно с неба моей Украины…

370. «Где-то хлопчик бредет по садам…»

Где-то хлопчик бредет по садам… И слеза набегает на очи. Всё глядит он вослед поездам, что по рельсам прощально грохочут. Пятки сбиты его от камней — он еще не имеет ботинок. Он идет и рогаткой своей воробьев разгоняет на тынах. Нет, еще не в Червону зиму он идет — не к огню и металлу… И донецкое солнце ему курослеп на картуз набросало.

371. «Море… Где сыщешь для песни слова…»

Море… Где сыщешь для песни слова, те, что в душе моей пели?.. Сердце качает твоя синева, словно дитя в колыбели. Белое кружево песни, песок… Море, ты с чудом сравнимо… Синий простор твой глубок и высок, будто глаза у любимой… Море и марево… Вечный прибой. Волн белогривые стайки… И над волнами в дали голубой грустные жалобы чайки.

372. «Поет моя душа, прозрачна и крылата…»

Поет моя душа, прозрачна и крылата, Она полна любовью ко всему и всем… И каждого хочу держать я, словно брата, в объятиях стихов, в объятиях поэм. Мы всё вперед летим, всё выше… Нет, не сон то! Там села, города… Стремительный полет!.. И солнце коммунизма смотрит с горизонта и золотой привет с вершин своих нам шлет.

373. «Там где-то милый сад над синею рекою…»

Там где-то милый сад над синею рекою, где я с тобой бродил меж росяных лугов под гомон тракторов вечернею порою, под беспрерывный бег электропоездов… И вербы плакали. Вода точила камень. В дыхании ветров качались трав моря. И ты куда-то вдаль летела за мечтами, и тонкий профиль твой чертила мне заря… А город всё шумит, подобен он прибою, и в шуме толп его — сквозь пестроту и гам — всё видится мне сад над синею рекою, где пьют росу цветы и к нашим льнут ногам.

374. «Снова я — мальчишка… Лето, мое лето!..»

Снова я — мальчишка… Лето, мое лето! Ветер набегает, колос шевеля. Ветряки хотели б в небо взмыть, да где там!— их не отпускает от себя земля. Даль жарой объята… И певец крылатый, жаворонок, песню вылил в душу мне… На плечах несу я маленького брата, хоть и сам мальчишка… Поле — в тишине. Где-то нас обоих ожидает хата, там к иконе темной свет свой луч простер… На плечах несу я маленького брата, и бежит дорога в голубой простор.

375. «Я от песни юный…»

Я от песни юный, юный от труда. Пойте, сердца струны, молодо всегда! Чтоб в порывах смелых стал крылатым я, чтобы с вами пела в жилах кровь моя! Хмурых туч буруны сгинули давно. Мне, как прежде, юным в песне быть дано.

376. «Где трактора вовсю гудят…»

Где трактора вовсю гудят, где рельсы и мосты, над морем уток и утят стояла ты. Стояла, как лесной цветок, что в травах расцветал. И ветер синий твой платок с любовью целовал. И стая лишь тебе одной послушною была. И даль небес голубизной над фермою плыла. И для тебя цвела весна в просторе луговом. И пела неба вышина о счастье трудовом. Где трактора вовсю гудят, где травы и цветы, над морем уток и утят стояла ты.

377. «Помнишь, небом открытым…»

Помнишь, небом открытым даль цвела нам, ясна, где над дотом разбитым наклонилась сосна. Птахи пели нам утром, и, не зная забот, мы теряли минутам в светлой радости счет. Ветер листики нянчит в колыбели ветвей… Парашют-одуванчик на ладони твоей…

378. «Вы слышали, как в звоне молотка…»

Вы слышали, как в звоне молотка сталь славит человека песней дивной? Вы видели, как слушает река волны дрожаньем посвист соловьиный? Как красками поет весенний сад, когда вечерний ветерок играет, когда заря за лесом догорает и песне шлют цветы свой аромат. И с юных лет в мечтах, в весеннем цвете всю душу отдал песне я сполна. Она — моя советчица на свете, природой и работой рождена.

379. «Пожелтела вся трава…»

Пожелтела вся трава в бурю-непогоду. Клонит ветер дерева на чистую воду. Отражает их она, небо отражает… Грусть гармоники слышна — лето провожает. На душе, как в утра рань, тихо, сине, чисто. И горят, куда ни глянь, осени мониста.

380. «Остыла синь Днепра, всю зелень отдал сад…»

Остыла синь Днепра, всю зелень отдал сад за золото… Уже и липа им одета, уже багрянцем листья тополя горят… Остыла синь Днепра… То умирает лето. Во всем видна покорность, дрема и печаль, ждут дней ненастных зябнущие дали. И ветви так дрожат, — им, видно, лета жаль и журавлей, что здесь над рощей отрыдали. А солнце так печально смотрит с вышины, и ветер мертвый лист вот-вот за тучу кинет… Остыла синь Днепра, но сердце не остынет, — всё ждет оно и ждет, как и земля, весны.

381. «Я помню ту былую пору…»

Я помню ту былую пору: и щебет птиц, и трав шумок. Ты радостно бежала в гору, а я догнать тебя не мог. О, сколько весен, сколько снега! Отщебетали, отцвели!.. Хоть задыхались мы от бега, но губ разнять мы не могли. Моя заплаканная птица, где щебет тот и трав шумок?.. Я знал — она далёко мчится, а вот догнать ее не смог.

382. «Нет, материнских глаз тревожных…»

Нет, материнских глаз тревожных я больше не увижу вновь и теплой пылью подорожной на пальцах не присыплю кровь. Да, я прошел дорог немало,— им нет ни края ни конца… Теперь уже я, как бывало, не побегу встречать отца. Года, куда вы так спешили?.. Зачем вы белым снегом мне всю голову запорошили? А нынче снитесь лишь во сне. Чтоб слышать вновь тот шум пшеницы, чтоб видеть вновь ее сейчас, я детство, что мне только снится, хочу прожить еще хоть раз.

383. «Копры, и рощи, и туманы…»

Копры, и рощи, и туманы, поля, поля — во все края… И гул заводов беспрестанный… То ты, Донетчина моя. Несет челны, не зная дремы, вода зеленого Донца. И дружно гулу заводскому забои вторят и сердца. И трубы поднялись стеною, над ними дым стоит, как мгла… Там, за конторкой проходною, ты, молодость моя, прошла. Прошла полями и водою средь меловых притихших гор, где со смуглянкой молодою не раз ходил я в синий бор… Зачем все сны мои об этом, к чему волнуют душу вновь?.. На лесенках вагонных летом стихи слагал я про любовь. Я полетел туда теперь бы, в родную юность, к тем местам, где над Донцом склонились вербы. Я всей душой и сердцем — там. Где журавлиный клин курлычет, березки чешут пряди кос, с какой бы радостью в Лисичье я первые стихи принес! Чтоб снова мчалась в днях бурунных моя весна, о край родной! Чтоб на щеках почуять юных донецкий ветерок степной. И чтобы злато-кари очи не застил долгих лет туман, чтоб та же красная сорочка мой юный облегала стан… Одна нам юность неизменно и песня о любви дана… Так будь же ты благословенна, донецкой славы сторона!

384. «Они прошли, полны спокойной силы…»

Они прошли, полны спокойной силы, и словно здесь жарища ожила… В густой воде купались крокодилы, даль от фламинго радужной была; качались пальмы тихо над рекою, и лотос цвел, не хоронясь в тени… И негры шли веселою гурьбою, танцуя: не рабы уже они! Настанет день, им счастье улыбнется! И это верно так же, как и то, что щедрое тропическое солнце в их мускулы и души налито́. И снова Киев… Словно на экране, один пейзаж сменяется другим, чтоб песня поднялась в рассветной рани в моей душе волненьем дорогим. Они прошли спокойно по панели, черны как уголь были их тела, на черном фоне губы багрянели… То Африка Крещатиком прошла.

385. «И вновь дорога… синь воды…»

И вновь дорога… синь воды… И хаты в мареве застыли… И снова Звановки сады свои объятья мне раскрыли. Вот нашей хаты огонек и дым родимого селенья… А вот на коврике — стрелок, который целится в оленя. Хоть жил я здесь давным-давно, мне это вновь увидеть вышло. Вот я у бабушки. В окно опять заглядывает вишня. Там, за Донцом, гудок ревет… А дома — бабушкины ласки. И перед сном ленивый кот мне на ухо мурлычет сказки. Минуты мчат, и путь искрится, как бы крыла орлиный взмах… И снится, снится, снится, снится родная Звановка в садах.

386. «Как я люблю тебя! Как сердце страстно хочет…»

Как я люблю тебя! Как сердце страстно хочет воспеть твой взгляд, исполненный тепла!.. Я юношей мечтал про сини очи — и вот мне их Донетчина дала. Да, мне дала она их цвет весною, когда цвели деревья и трава. И в наших песнях, о мой друг, с тобою всегда, всегда Донетчина жива!

387. «В крутой гранит Днепра бьют волны, кверху лезут…»

В крутой гранит Днепра бьют волны, кверху лезут, темны и холодны… Я на мосту стою, и мост шатается, гудит его железо, напоминая мне про молодость мою. Вы, годы, как цветы: попробуй только вынь их из матушки-земли — обратно не вернуть… Вновь вижу я: Донец, и небо в звездах синих, и на мосту — юнец… Сияет Млечный Путь… Стоит юнец и смотрит зоркими глазами в кусты на берегу… Сжимает сталь рука. И голова его полна всю ночь стихами, и желтый луч луны целует грань штыка… И я на Днепр гляжу, над бурной бездной стоя, и на Донец гляжу, как в сказочных мечтах, лечу куда-то вдаль… Я не один — нас двое, и мы вдвоем стоим на разных двух мостах.

388. «Еще деревья голых веток…»

Еще деревья голых веток не тянут в синий небосвод, они еще в листву одеты, и песня радости живет. Еще, заманивая лето, кузнечики в траве звенят, и краски теплотой манят, и счастьем вся душа согрета.

389. «Пусть туман осенний скрыл лицо земли…»

Пусть туман осенний скрыл лицо земли, и кому-то жалуются в небе журавли, и замолкли птахи в голубом гаю,— я весне слагаю эту песнь мою. Деревцам зеленым, росяным цветам, юности прекрасной, хоть седею сам, тем, кто с тьмою ночи вынес смертный бой, — всем нашедшим счастье на земле родной. Пусть туман осенний скрыл лицо земли, и кому-то жалуются в небе журавли, и замолкли птахи в голубом гаю,— я весне слагаю эту песнь мою.

390. «Да, осень есть в весне и в осени весна…»

Да, осень есть в весне и в осени весна, как есть в слезах любовь и встречи есть в прощанье… Так в горестном огне закатного сиянья к нам крылья тянет вновь рассвета даль, ясна. Да, осень есть в весне и в осени весна. Вновь георгин горит прощальною красою, над садом золотым курлычут журавли. Расстались мы давно в печальный день с тобою, и повстречались вновь мы в радости земли, — и осень показалась нам в тот день весною. Тогда светилась вновь в твоих слезах любовь. Я целовал твои натруженные руки, что ты ко мне тянула в злых ветрах разлуки, в полночном шелесте задумчивых дубров… Тогда светилась вновь в твоих слезах любовь… Да, осень есть в весне и в осени весна. Пусть смолкнут журавли и георгин увянет, идешь ты — и с полей весенним ветром тянет, поверь, на всей земле ты для меня одна. Да, осень есть в весне и в осени весна.

391. «Вся в терриконах даль…»

Вся в терриконах даль, а небеса ясны… Осенняя печаль донецкой стороны. Как журавли весной, ты вновь приснилась мне. Навеки ты со мной, с тобой я в каждом дне. Заводы. Гул руды. И синяя вода. И верба у воды. И белых гор гряда. Железные мосты, копры в голубизне… И всё, и всё, что — ты, во мне, во мне, во мне!..

392. «Здесь рельсы, виадуки…»

Здесь рельсы, виадуки, а воздух как хрусталь. Подъемных кранов руки, протянутые вдаль. Под стать борцам-титанам столбов железных крепь. Кварталы неустанно теснят всё дальше степь. Они в красе и силе живут в картине той! Так расправляет крылья мой Киев золотой. И песней соловьиной, бессмертна, молода, мне в сердце льется ныне симфония труда.

393. «О чем в росе задумалась земля?..»

О чем в росе задумалась земля?.. Здесь для меня всё, всё навеки свято. И обелиск стоит, как бы храня могилу Неизвестного солдата. В огне крошилась у врагов броня, когда он шел на смерть в немые дали… Перед бессмертьем Вечного огня моя Отчизна замерла в печали. В слезах зари задумалась земля… Здесь для меня всё, всё навеки свято. И обелиск стоит, как бы храня могилу Неизвестного солдата.

394. «Ветер. Небо. В небе — тучи…»

Ветер. Небо. В небе — тучи… Снова в поле я и ты. Затянув напев могучий, над Днепром гудят мосты. Даль от счастья замирает, вечер колосом поник. Синь просторов разрывает электрички дальний крик. Мы слились вдвоем с тобою так давно, давным-давно, ведь едины мы душою, да и сердце в нас одно.

395. «Среди паутин серебристых…»

Среди паутин серебристых смолкает гудок заводской. И ветер, запутавшись в листьях, танцует свой вальс золотой. Поет он о солнечном лете, что в тихие долы ушло, качая под музыку ветви, он астру целует тепло. И клонится астра в печали, и шепчет ему: «О, постой!» А ветер уносится в дали, танцуя свой вальс золотой.

396. «Где вход в метро, где отлитая медь…»

Где вход в метро, где отлитая медь от тысяч рук на солнце засияла, я так люблю на памятник смотреть, поставленный героям «Арсенала». Как в знак того, что вечны эти люди, что с нами в битвах и в труде они, здесь с пьедестала вдаль глядит орудье — в минувшие и будущие дни. Так, будто в вечность как пальнет зарядом, и в небе синем радость загремит… А люди всё проходят ряд за рядом, и Киев мой машинами шумит.

397. «Летят часы моих раздумий…»

Летят часы моих раздумий, как тучи в дальние края… Вновь вспомнил я в осеннем шуме тебя, Башкирия моя. Под грохот ночи воробьиной, под орудийный гул и гам к тебе пришли мы с Украины по окровавленным степям. Тогда снегами даль белела и с ног метель сбивала нас, — как мать своих детей, пригрела ты украинцев в трудный час. И хоть давно уже затишье и я в родной вернулся край — всё вижу степь твою, всё слышу, как грустно в ней поет курай. А здесь рокочет бор сосновый, ветвями ловит солнца свет… И я с любовью шлю сыновний тебе, Башкирия, привет.

398. «Как сердцу радостно, когда завеса ночи…»

Как сердцу радостно, когда завеса ночи и тает, и редеет, как туман, когда зари на землю глянут очи и засияет неба океан. И я стою, захваченный простором, как будто только-только жить начав. Я сам встречаю солнце птичьим хором и трепетом ветвей, листвы и трав. Я до небес протягиваю руки, блаженная частица всей земли,— так после ночи длительной разлуки нам солнце улыбается вдали.

399. «Как помрачнела неба глубина…»

Как помрачнела неба глубина, листву деревьев охватило пламя… Но не о том ли, что придет весна, осенний сад, ты мне шумишь ветвями? В аллеях бродит ветер-бандурист, пройдет, цветам промолвит тихо слово… И падает на землю желтый лист, что оживет в листе зеленом снова. Пусть кони с белогривыми ветрами летят сюда сквозь далей синеву, пусть осень и зима не за горами, — и всё же сердцем я весну зову!

400. «Где-то каркнул ворон мрачный…»

Где-то каркнул ворон мрачный, мчатся тучи в вышину… Но напомнил смех ребячий мне далекую весну. И увидел, как в тумане, я в осенний мокрый час ту весну, рассвет тот ранний, что бывает только раз. От завода — гомон звонкий, и тропинкой на лугу снова маленьким мальчонкой я с рогаткою бегу…

401. «Бахмутка, где твои излуки?..»

Бахмутка, где твои излуки?.. Там лишь поля — нет края им,— где слушал я рояля звуки и плакал под окном чужим. И тихий пруд, и чисто поле — как изменилось всё кругом, где кукурузу мы пололи, где начинали жить трудом. И словно золотой стрелою летишь ты, память, вдаль, туда, где мы вечернею порою таскали раков из пруда. А сердце бьется в перестуках… От тех минут всё дальше я, где плачет от рояля звуков в тумане молодость моя.

402. «Солнце скрылось уже за курганы…»

Солнце скрылось уже за курганы, что-то шепчет цветам ветерок там, где в травах вечерних багряный потеряла заря гребешок. Уплывает желанное лето на зеленом челне в небеса… Ой, цветы, вы осенних расцветок, запоздалого счастья краса! Холоднее пойдут дни за днями, отпылают рябины огнем… Будет ветер метаться над вами, разрыдается небо дождем.

403. «В осенних флагах вновь лицо земное…»

В осенних флагах вновь лицо земное, и рощи плещут, как в морях вода… Весна моей души везде со мною, со мной всегда. Я жизнь люблю, пою ее одну, чтоб мы с тобою грусти не встречали, чтобы смотреть на осень сквозь весну, сквозь радости земные — на печали. Ты осенью пришла к поэту вновь и вырвала навек из сердца жало, чтоб расцвела в ветрах моя любовь и песнею слеза разлуки стала.

404. «О Красная зима, сквозь были…»

О Красная зима, сквозь были вовек греметь громам твоим! Мы этот день вчера творили, как нынче завтрашний творим. Когда, грядущего сыны, мы шли в далекие просторы, и в дни последней, той войны гремели выстрелы «Авроры», мы гордо встали над веками, как солнце над лицом земли… О, нет! Они навеки с нами, те, что навек от нас ушли!

405. «Как радостно с утра идти под шум каштанов…»

Как радостно с утра идти под шум каштанов по улице родной, идти и знать: вокруг счастливый день куют в порывах неустанных, сплоченные в одно, мильоны дружных рук. Да, счастье трудовое мы для всех куем, и сам ему несу я песни, словно зерна. И знаем хорошо мы, для чего живем, и знаем, для чего работаем упорно. Счастливый я, как все; богатый я, как все. В труде и в подвигах собою мы богаты и всем, что жизнь несет в величье и красе, что нас ведет в грядущий мир крылатый.

406. «Эй, ты, радость жизни!.. Эй…»

Эй, ты, радость жизни!.. Эй, цветики в долине!.. В наковальню, молот, бей, взвейся в искрах синих. И кузнец (он синеглаз) крепко держит молот. Дышит счастьем он сейчас, потому что молод. И душа у кузнеца рвется в синь дорогу… Вот идет встречать отца сын его к порогу. Он впервые говорит, называет «тятей»… Над землей напев парит, юности крылатей. Эй, эй, радость жизни!.. Эй, цветики в долине!.. В наковальню, молот, бей, взвейся в искрах синих.

407. «Иду… И сердца струны…»

Иду… И сердца струны, тая мечты волну, играют мне про юность и про мою весну, про вербы над рекою, Лисичье над Донцом, про счастье трудовое, что мы для всех куем, про то, что мирным светом полны мои края, про то, что в счастье этом есть доля и моя. Иду… И сердца струны, тая мечты волну, играют мне про юность и про мою весну.

408. «Объятья свои мне раскрыли…»

Объятья свои мне раскрыли поля, и сады, и ручьи… Возьми мое сердце на крылья, о песня, и в дали умчи! Туда, где Карпаты синеют, смеются свирели в гаю… Оно, молодое, сумеет воспеть Украину мою. В рассветном помчимся мы небе, где радуги Черемош пьют… И птахи свой радостный щебет с его щебетаньем сольют.

409. «Те сады всё чаще…»

Те сады всё чаще вижу снова я, в соловьином счастье вешние края. В чарах небосвода тихо ночь плыла, бриллианты в воду падали с весла. Помню, этой ночью были мне даны и любимой очи, и заря весны. Годы мчались мимо, мимо мчались дни… Свет очей любимых — где теперь они? Я забыть не в силе блеск очей твоих. Мне они светили ярче звезд любых.

410. «И всё никак не замолчу я»

И всё никак не замолчу я, пою, не зная скорбных чувств, хотя в осеннем ветре чую моей земли осенней грусть. Мне шепчут травы — тише, тише, — что в сердце юность я несу. И кажется мне, что я слышу звоночки ландышей в лесу. Летят листочки всё багровей… Ты для меня — весенний цвет! Как нет у осени любови, так старости у песни нет.

411. «В садах вся листва пожелтела…»

В садах вся листва пожелтела, замолкли давно журавли, и солнца любовь охладела к просторам родимой земли. Где птахи теперь распевают? Не слышу я их за окном. И тихо под небом вздыхает сырая земля перед сном. Но сон этот канет куда-то… И с первою зеленью вновь к земле, молодой и крылатой, пробудится солнца любовь.

412. «Дрозды покидают дубровы…»

Дрозды покидают дубровы до будущей ранней весны, и листья трепещут багрово, и астры поникли, грустны. И сонно качаются сучья, прощаясь с последней листвой, и солнце взирает сквозь тучи на зябкий простор полевой. Сады отмечтают в покое и в зимнем забудутся сне… Но песни мои и зимою не смолкнут о синей весне.

413. «Пусть взлетает напев…»

Пусть взлетает напев над землею! Лишь заметить улыбку успев, я светлею душою. Синь и смех солнце пьет. В счастье всех — мой полет. А когда грохотали дороги, дождь свинцовый над Родиной лил, то со всеми грозу и тревоги я делил. Пусть взлетает напев над землею! Лишь заметить улыбку успев, я светлею душою.

414. «Ты поднялся аж до звезд над землею…»

Ты поднялся аж до звезд над землею — и на пути пред тобой горы дрожат под твоею ногою, в реках вскипает прибой. О мой народ, о тебе я песни пою много лет. Плащ твой — небес голубее, очи — как радуги цвет. Всё в тебе — пламень мартенов, трель соловья и заря… Горы тебе — по колено и по колено моря. Трудишься ты всё упорней, с песнею радость деля. И распласталась покорно перед тобою земля. Труд твой сливает сердца, словно реки, в славном родимом краю. Пусть моя песня прославит навеки силу и правду твою!

415. «Листок осенний всё угрюмей…»

Листок осенний всё угрюмей, он полон самых грустных дум… Но я в листвы весеннем шуме опять его услышал шум. Нет, ты не жмись к ногам с мольбою! Весной под небом голубым своею смертью золотою ты юность дашь листкам другим. Пусть ветра хищного порывы тебя уносят в даль дорог, чтоб новою весной счастливой ты жить в других листочках мог. Как грустно небо догорает… Всё гибнет, чтоб родиться вновь. И только песнь не умирает, когда в той песни есть любовь.

416. «От раздумий никак не усну я…»

От раздумий никак не усну я, что в душе словно ветра мотив… Я на гору ходил меловую, звон гитар молодых полюбив. Вновь лечу я в те дальние годы, забывая свою седину, где Донца быстротечные воды, где любил я девчонку одну. Целовал я ее, молодую, был от счастья я сам голубой… И сегодня как будто я чую шум акаций тех лет над собой. Пусть вовеки я юным не буду, — всё ж лечу к голубой давнине и хоть в песне о ней позабуду, о холодной своей седине.

417. «Давно умолкли трубы боя…»

Давно умолкли трубы боя, и крик, и плач, и звон удил… Навеки властною рукою народ себя освободил. И снова ленинское знамя ведет нас всюду и всегда. Оно колышется над нами как символ мира и труда. Мы к солнцу самому взлетали не раз, не два с лица Земли. Наш стяг в космические дали уносят наши корабли. Ему — серебряные реки и молота тяжелый звон, и грозы атома навеки себе служить заставил он. Мы с ним оковы тьмы разбили, чтобы в счастливой высоте нам прилететь на светлых крыльях к всечеловеческой мечте.

418. «Я вижу в золоте осеннем…»

Я вижу в золоте осеннем весны зеленую красу. Пылай, напев, души гореньем, что я людским сердцам несу! Плывут, плывут мелодий звуки — их столько в сердце расцвело! Я верю: в холоде разлуки таится новых встреч тепло. Целует землю после ночи устами солнца небосвод… Так после слез сияют очи, из грусти радость так растет.

419. «Шумят дубы, весною пахнут травы…»

Шумят дубы, весною пахнут травы в тумане отснявшей старины… И у Днепра я вижу Святослава, что снаряжает в дальний путь челны. Текут, текут, текут спокойно воды,— под солнцем как стекло равнина вод. Из этих мест полки в бои-походы его дружина в море поведет. Там Святослав прольет потоки крови, чтоб лютый враг навек запомнил Русь… И он стоит, в раздумье хмурит брови и челн качает, что в песок погруз.

420. «Давно уже влюбилась ты, душа моя…»

Давно уже влюбилась ты, душа моя, в прозрачную красу закатов и рассветов. Так пусть, так пусть звучит, как песня соловья, мой голос молодой, вливаясь в хор поэтов. Пусть славит он весну, что, душу окрыля, сердца нам наполняет силою живою! Как счастлив я идти росистою землею, когда заря с небес слетает на поля!.. Пусть славит работяг, что поднялись на труд, когда гудками даль зовет нас беспрестанно и от Днепра туманы белые плывут, а в небе облаков лазурных караваны. Да, знаю я, что Днепр не потечет назад, что молодость моя вторично не настанет, — и всё же я пою, пою про синий взгляд, что у меня в душе всегда горит, не вянет. И, прославляя труд, я с песней огневою ни на единый миг расстаться не могу. Я землю полюбил любовью молодою, и молодость свою я в песне берегу. Пусть шире дышит грудь. Я славлю жизни чудо, всё радостнее мне под небом петь родным! Любовь, ты — молодость. И от любви я буду до самого конца, как песня, молодым.

421. «Славить песнями я буду…»

Славить песнями я буду край родной, родной народ. Там дрожат мосты от гуда, в наковальню молот бьет. Блещет синь реки глубокой, и шумит под ветром сад. И румянит ветер щеки у колхозных у девчат. Я очей, что нету ближе, синее сиянье пью. И весной звоночки вижу белых ландышей в гаю. А лишь вечер наплывает, травы стелятся, шурша, звонкой песней отвечает здесь на всё моя душа.

422. «Идем мы лучистой долиной…»

Идем мы лучистой долиной, для счастья — бескрайний простор… Как синяя даль Украины, любимая, светит твой взор. Вдали, за рекой голубою, зарей занялся небосклон. Идем мы, и шлют нам с тобою березки свой светлый поклон. Их ветер полей колыхает, целует твой облик родной, — то солнце во мне полыхает, то счастье шагает со мной.

423. «Весною накупил цветов я нежно-синих…»

Весною накупил цветов я нежно-синих, когда здесь соловьи нашли себе приют. И вот на всех углах арбузы, груши, дыни возами нынче продают. И винограда золотые гроздья сверкают на лотках светло и тяжело. Им осенью последний дождик роздан, им солнцем отдано последнее тепло. И всё шумит, шумит, не утихает город к шпилями стремится в небеса… На всех углах растут цветистых фруктов горы — богатства нашего осенняя краса.

424. «Дождь прошел, он отстучал в окно…»

Дождь прошел, он отстучал в окно, над цветами звонко отрыдав. Для сердец, для листьев и для трав крутится минут веретено… Песней я приник к земной груди, чтоб до самых голубых вершин жаворонком взвиться… Погляди, мчится по шоссе поток машин. Пой, земля, неси заводов дым, веком электричества гуди… Чтобы вечно быть мне молодым, песней я приник к земной груди.

425. «Как сине, как чисто, как тихо кругом!..»

Как сине, как чисто, как тихо кругом! Один я на круче стою. И вербы, склонившись над сивым Днепром, припомнили юность свою. Срывает с них ветер сухие листки, и смотрят им вербы вослед… Им снятся крылатые Щорса полки, что шли здесь дорогой побед. Им старенький дед в те далекие дни показывал путь через лед. Несли на руках командира они и шли всё вперед и вперед. Гремел по Днепру бесконечный их шаг, как грозного моря прибой… То Щорс проносился лавиной атак, чтоб Киев спасти золотой. Как сине, как чисто, как тихо кругом!.. Один я на круче стою. И вербы, склонившись над сивым Днепром, припомнили юность свою.

426. ЮРИЮ ГАГАРИНУ

Тебя, крылатого, все славим мы сегодня, и завтра, и в веках мы будем славить вновь, — ты первым гордый стяг наш к самым звездам поднял и тем завоевал бессмертье и любовь. С такими нас никто нигде сломить не сможет, твой смелый взгляд пробил космическую даль, невиданный гигант, на хлопчика похожий, с душою нежною, но твердою как сталь! В твоих глазах, орел, спокойное сиянье. А в жизни с каждым ты открыт, приветлив, прост. Ты, словно памятник, стоишь в моем сознанье с крылом, простертым ввысь — до самых дальних звезд.

427. «День отсиял неповторимо…»

День отсиял неповторимо, в степях разлил зари вино. И вечер заглянул незримо глазами синими в окно. С приветом на меня глядит он, распространяя синь и сонь, чтоб стукнул кованым копытом в брусчатку ночи черный конь. И, высекая чудо-искры, конь будет мчать и мчать во мгле, и вспыхнет месяц серебристый у черной ночи на челе.

428. «Пусть цветик последний в долине…»

Пусть цветик последний в долине зачах, но в сердце всё песня о синих очах. В них звезды задумчиво светят на черные пашни ночей. И жить не могу я без этих очей… В них вижу и днем я и ночью сиянье небес голубых. И пусть нас не будет, — те очи светить будут в песнях моих.

429. «Растреплются в ветрах зимы холодной косы…»

Растреплются в ветрах зимы холодной косы, неумолимый снег засыплет желтый лист пуховой пеленой… И солнце глянет косо на голые леса, где только ветра свист. И ласковое лето вспоминать я буду в цвету счастливых дней, как молодость мою. И вот увижу вдруг я уцелевший чудом один-единый лист, упавший на скамью. Я сяду на скамью, и только ветра гаммы всё будут для меня в пустом саду звучать… Тот одинокий лист согрею я губами, на память положу его себе в тетрадь.

430. «Я не забыл ребят-дружков…»

Я не забыл ребят-дружков, ремесленную школу, где стал впервые у тисков под стали звон веселый. Всё это кажется мне сном, а ведь взаправду было… Я бил по пальцам молотком, хоть целился в зубило… Еще не мчался я в строю под грохот стали в дали, но в кровь уже вошли мою крупицы чистой стали. Там небо в окнах так тепло, так радостно синело! Мое рабочее село в акациях шумело. Усталость вахты трудовой, весны далекой громы… Звонок, и вот мы всей гурьбой летим скорее к дому. Летим по улице вон той, свет-солнышком залитой… Овраг. Погост. Там батька мой лежит в земле зарытый. И с ним в земле сырой лежат, где щебет птичьей стаи, два деда, две бабуси, брат и матушка родная. Ах, как бы это в жизнь вернуть их золотые души! В глаза их добрые взглянуть, их голоса послушать… Плывет, подобный серебру, донецкий тихий вечер. С любовью нежною беру я братика на плечи. Иду, его несу в огне зари золотокрылой. Я разве знал, что скоро мне стыть над его могилой?!. Гудки гудят, и даль дрожит вечернею порою там, где Олежек мой лежит, мой братик, под землею… Вот дед Владимир. Всю семью он держит очень строго. Я, маленький, пред ним стою, боюсь его немного. Он чай горячий пил, спешил, зайдя к соседке Паше, а я передразнить решил его негромкий кашель. Но он лишь улыбнулся мне: «Не надо так, Вовуся!» А за стеною в тишине молилася бабуся. Вот, как жар-птицыно перо, я мчусь в зари ворота… А вот другой мой дед, Дмитро, родная Третья Рота. Глаза горели, как в огне, и кровью пели вены, когда о Гарибальди мне читал он вдохновенно… Нет, не забуду это я! Меняются картины… Другая бабушка моя. Добры ее морщины. Нет, до сих пор я не забыл глаза людей и души… Как я у бабушки любил под вечер сказки слушать! Среди болот Яга живет в глухом и темном месте… Зевает бабушка и рот беззубый сонно крестит… Вот новый день мной воскрешен, он никнет, словно колос… И слышу я гитары звон и задушевный голос… То батька… Мука сердце рвет… Поет он о садочке и о вдове, что там живет, о милой вдовьей дочке… И снова память ожила… Когда мы шли лавиной, я крест, что мама мне дала, взял и в траву закинул. Мы солнце добыли в бою всему простому люду… Но я и юность и семью родную не забуду. Моя земля из года в год в космическом полете… И на завод гудок зовет в далекой Третьей Роте.

431. «В сиянье нашей славы и труда…»

В сиянье нашей славы и труда мы — партии своей родные дети. У нас трудящиеся — господа, а не рабы, как это в старом свете. Сильны мы дружбой, каждый миру рад, нам труд, как солнце, в нашей жизни светит. И каждый честный человек нам — брат, брат, а не волк, как это в старом свете. В единстве нашем — наше торжество, борьбой закалено… У нас в ответе один за всех и все за одного, — не каждый за себя, как в старом свете.

432. «Как сон, туман плывет с реки…»

Как сон, туман плывет с реки над криком птичьих стай. Отшелестели колоски, тоскует гай. Не слышно больше соловья… И, как ни посмотри, тоскует гай… Душа моя в слезах зари. А сердце хочет жить спеша: пой, песне помогай! В слезах зари моя душа, тоскует гай…

433. «Грустно вечер бормочет…»

Грустно вечер бормочет — быть метелям, снегам… Ты не падай, листочек, чтоб прижаться к ногам! Вечер стал на колени средь равнин золотых… И в предсмертном томленьи георгин приутих. Но наполнится звоном сад весною… И вот вновь в листочке зеленом мертвый лист оживет. Теплый ветер нахлынет, — георгин, ты опять в молодом георгине будешь жизнью сиять.

434. «Солнце, мое солнце, что поет и греет…»

Солнце, мое солнце, что поет и греет, расцветай и властвуй над моей душой! Только тот, кто любит, в песне не стареет, только тот, кто любит, вечно молодой. Да! Душа поэта песнею крылата, на земле и в небе все улыбки — ей. И цветок сорвать я не могу, как брата, как и всё живое на земле моей. Песня всё добудет, песня всё умеет, в песне не ослабнет дней моих разбег. Только тот, кто любит, сердцем не стареет, только тот, кто любит, не умрет вовек.

435. ТРУБАЧ

В окно бился ветер, затеяв трезвон, сияли у матери очи, когда, в бедной хате крестьянской рожден, увидел ты неба кусочек. Нелегкою доля, признаться, была, с ветрами сроднился ты скоро. И звонкая песня тебя повела по тропкам извилистым в город. Пришел ты от верб и задумчивых трав, тая в себе дух тополиный, и, сердце народу навеки отдав, ты стал трубачом Украины. А враг объявился — ты в грохоте гроз с отвагою вышел в дорогу, сквозь битвы трубу свою с честью пронес, трубя боевую тревогу. Давно громогласные пушки молчат, лишь в песнях их гул слышу вновь я… И пусть тебе нынче уже пятьдесят — ты юн, словно ветер Днепровья. И, силы свои отдавая труду, сквозь звездные годы шагая, цветет с тобой в песенном этом саду подруга твоя дорогая. Пусть синий рассвет постучится в окно, как встарь, мы покоя не ищем. Скажу я: добро, когда сердце одно, а два — еще лучше, дружище! Мне дороги песни твои, не таю, и дорог твой нрав молодецкий. Ты любишь днепровскую землю свою, как горд я своею, донецкой. Одна Украина. И травы одни, и зори одни, что над нами, и души, и песни, — как сестры они, и к жизни любовь — наше знамя. И всё, что прекрасно, что чисто, чему сердца мы свои посвятили, — народ, наша гордая честь, и ему все помыслы наши и силы! О всяком старье я ничуть не скорблю, и ты свою душу не губишь. Всем сердцем тебя я, дружище, люблю за то, что народ свой ты любишь.

436. «Он идет, и ветер вьется…»

Он идет, и ветер вьется, теплый, ласковый… У шахтерки сердце бьется, как у ласточки. Хмурит угольные брови, как цыганочка. На щеках огонь багровый тлеет в ямочках. Прячет вспыхнувшие щеки, наклоняется. С неба месяц ясноокий усмехается.

437. «Где над Днепром привяли травы…»

Где над Днепром привяли травы, склонились вербы с берегов, я вижу очи Святослава суровые в дали веков. Поют ему родные воды и льнут к ногам его волной. Он из счастливого похода привел соратников домой. Он шлет привет ветрам и тучам, с улыбкой светлой в даль глядит. И на плече его могучем кольчуга золотом блестит.

438. «Над степью, что в ранних туманах…»

Над степью, что в ранних туманах, синей обрамленье лесов… А в далях тревожно-багряных в бой красных ведет Примаков. Клинком обнаженным играет, сам русый и юный такой. И радостно солнце сияет на кожаной куртке тугой. Разбита звериная стая, свободна земля от врагов… Родных избавителей славя, их древний приветствует Львов.

439. «Я смотрю на партийный билет…»

Я смотрю на партийный билет — вижу юности мир незабвенный: я — курсант, я — в пилотке военной, я впервые шагнул в новый свет. Золотая Одесса. Цветенье… И так ласково шепчут сады. В этот день я отнес заявленье, чтоб вступить в коммунистов ряды. Май, сияющий, добрый, цветастый, разливал молодое тепло. Я был принят тогда… Сколько счастья в моем сердце тогда расцвело! Солнце, солнце сияло во взоре, солнце в жилах и солнце в саду… Это было у Черного моря, это было в двадцатом году. Ой вы, юности давние грозы, неуемная радость тех лет! Вновь и вновь, сквозь счастливые слезы, я смотрю на партийный билет.

440. «О, как прекрасно осенью в Карпатах!..»

О, как прекрасно осенью в Карпатах! Здесь горы быль о Довбуше хранят… Леса в воспоминаниях крылатых багряно-желтые стоят. В руках топор, он с камня и на камень словно летит. С ним верные друзья. Лучи ложатся желтыми листками на кожушок его. Туман, скользя, ползет в долину с гор высоколобых… Всё выше путь геройского рывка. Внимательно вокруг он смотрит в оба, топорик блещет у него в руках.

441. «Ты песнею сердце колышешь…»

Ты песнею сердце колышешь и дум пробуждаешь рои… Люблю, как ты ходишь и дышишь, твой голос и жесты твои. Чтоб быть с тобой, утром и ночью я воды и дали молю… Люблю твои брови и очи, и всю тебя, всю я люблю. Ты — сада вишневого вьюга, акаций цветущая шаль… Тебя не любить не могу я — как я не могу не дышать.

442. «Сквозь гудки заводов…»

Сквозь гудки заводов, сквозь седой туман в песню мою входит бронзовый Богдан. Расправляет плечи, гладит смоль усов. Звон Софии, вечер, тихий звон подков. И в дали багряной, в отблесках зари булава Богдана золотом горит…

443. «Отснилась ночь земле давно…»

Отснилась ночь земле давно со звездами и тьмою, и постучал рассвет в окно рукою голубою. Как ярко взор его горит усмешкою веселой! Он на коне зари спешит будить родные села. Звенят подковы в тишине по долам и отрогам. И звезды гаснут в вышине — дают ему дорогу.

444. «Какое счастье — мчаться на коне…»

Какое счастье — мчаться на коне. В лицо тебе весенний ветер веет, и степи, как надежды, зеленеют, и мельницы синеют вдалеке… Какое счастье — мчаться на коне! Какое счастье — вновь быть молодым, шагать, из дальних странствий возвращаясь. Из-за холмов родных заводов дым вздымается, и схлынула усталость. Какое счастье — вновь быть молодым! Пусть мне в лицо осенний ветер веет, в саду уже не слышно соловья, пока еще мечтать и песни петь умею — какое счастье! — не состарюсь я.

445. «Твоя кора груба и ветви так колючи…»

Твоя кора груба и ветви так колючи, ты узловата вся, акация моя! Но ты родная мне — твой белый цвет пахучий на ароматы роз не променяю я. Где б ни был я, всегда на сердце лето, твой сладкий запах, вечер, соловьи… Где б ни был я, твои родные ветви клонятся и шумят о давних днях моих. Какие бы меня ни звали дали — твой тихий шум всем сердцем слышу я, о дерево прощанья и печали, донецкая акация моя!

446. «В дубраве — листвы облетанье…»

В дубраве — листвы облетанье и ветров игра на трубе. Покорна краса умиранья… Зачем я так близок тебе? И осень, и дым над рекою… О край мой, подобный стихам, зачем же всем сердцем с тобою опять умираю я сам! Как будто звезды угасанье, когда все в слезах небеса, покорна краса умиранья, осенних прощаний краса.

447. «Завод, мы связаны с тобою…»

Завод, мы связаны с тобою, во мне вся ясность от тебя: под незабвенною горою ты, как отец, растил меня. И, словно в поле спелый колос в ресницах ости золотой, я полюбил твой дым, твой голос, железный, звонкий голос твой. И полюбил я мир рабочий, моих товарищей семью, и голос твой в былые ночи меня поддерживал в бою. Звучат рекою многоводной рулады песни заводской, поддерживая и сегодня высоким хором голос мой.

448. «Уже зари, зари моей вишневой…»

Уже зари, зари моей вишневой коса легла так нежно на плечо. Мне горько, что деревья валят снова, что сталь их так безжалостно сечет. Им не шуметь о юности без края, к высоким звездам не тянуть вершин. Как сталь пронзает, в сердце боль такая, когда зеленый никнет исполин. Он упадет, со стоном вскинет ветки, в синь брызнет кровь зеленая листков. И я над счастьем, срубленным навеки, как ветер, сам расплакаться готов.

449. «Я на земле отцов моих, где ветви…»

Я на земле отцов моих, где ветви родных акаций клонятся кругом, и на глазах моих веселый ветер не вытер слез прозрачным рукавом. Смотрю сквозь них на заводские зданья — и в сердце солнце, счастье и весна… Здесь не одно в душе цвело мечтанье и прозвучала песня не одна. Шуми, шуми, о нива жизни новой, тобой иду всё дальше, дальше я! Меня, стройна, нежна и черноброва, взяла за плечи молодость моя. Взяла и водит по местам знакомым, где всё вокруг родное мне до слез, там, где косил я в поле до истомы и видел над стерней Чумацкий Воз. [29] Здесь нам улыбка воли соколиной знамен багряных расцвела огнем. Здесь воспевал я карий взор любимой и трепетные ночи над Донцом. И тянутся ко мне, как руки, ветви, и всё мне здесь сдается дивным сном. И на глазах моих веселый ветер не вытер слез прозрачным рукавом.

450. «Где шумел у села…»

Где шумел у села трав зеленый прибой, моя молодость шла на гудок заводской. В карем взоре жила расставанья печаль, только песня вела юность за руку вдаль. Ой вы, дни той весны, села и города! Дожил до седины, пролетели года… Только юность зовет, и звенит наша сталь… И меня всё ведет песня за руку вдаль.

451. ТЫ — ГОРДОСТЬ НАШЕГО НАРОДА

Ты в звездной побывал пучине, путь проложив бессмертный свой. Тебя приветствуем мы ныне и славим в песнях, наш герой. Тебя встречают горы, воды, сады задумчивых долин… Ты — гордость нашего народа, сын Украины, неба сын! Еще не раз враги, бледнея, поймут, что дом наш защитим. С тобой, в просторах вечных рея, был твой отважный побратим. Вам звезды золотом блистали, приветствовали в грозной мгле… Во имя мира вы летали, во имя счастья на земле. Добра орбиты проложили, чтоб не было на свете зла. Чтоб светлый подвиг свой свершили, вам крылья партия дала. Да будет молодость орлиной, что дружит с ясной высотой! Привет звучит над Украиной и над Чувашией родной. Над всей страной необозримой, над всей Землей… Привет, привет! Да будет молодость орлиной, пускай цветет, как вешний цвет! Идет наш Павел, словно мчится вдали, где тучи-корабли. Что выше счастья — возвратиться, вдохнуть ветра родной земли. Он вспоминает, озаренный, полет, космическую тьму… И шлют приветные поклоны каштаны Киева ему. День в небо песни поднимает, как молодости торжество… То Украина обнимает героя сына своего.

452. «Я не забуду: ветер чертом…»

Я не забуду: ветер чертом гонял погоны по земле и корабли с Одесским портом прощались залпами во мгле. Жизнь раскрывалась на просторе воочию… О, торжество! Мы рабство вышвырнули в море и с ним — защитников его. Отныне нам сияет счастье, своей рукою власть берем! И только ночь кромсал на части дредноутов далекий гром…

453. «Я губ твоих дыханье пью…»

Я губ твоих дыханье пью, как росы — отблеск солнца ранний, и открывает глаз сиянье всю душу светлую твою. В мерцанье звездного мониста на дальнем перекрестке дней явилась ты мечтою чистой и бесконечно близкой мне. Ты для меня полна желанья, как песней майской — соловьи. Я все твои переживанья помножу в сердце на свои. И солнце вновь лучи раскроет, как лепестки, погожим днем… И будем мы гореть с тобою любви негаснущим огнем…

454. «Помню поцелуи…»

Помню поцелуи, лунную траву… Молодость свою я песнями зову. Там сады, Лисичье, счастье и весна… Молодость я кличу — не идет она. Что ты там ни делай — облетела вся. На горе на белой ходит, грусть неся. Юность, ты мечтами душу не печаль… Годы между нами, между нами — даль. Я никак не в силе даль ту сократить, так, как мы любили, и теперь любить.

455. «Румяный цвет зари осыпался спокойно…»

Румяный цвет зари осыпался спокойно, куда-то пролегли в туман лучи дорог… И тополя стоят на синем фоне стройно. Я украинскими их пальмами нарек. Они качаются, и тени их, взлетая, ко мне так призрачно простерлись по земле… О нив родных краса, и сила молодая, и сладкий сон зерна в заботливом тепле! Над ним голубизна прошита облаками, а там вокруг лишь тьма, лишь тьма и тишина… Хоть вьюги сон его тревожили ночами, но в силах разбудить его одна весна. Иду мечтая. Вот электропоезд встречный гудит в седой дали под перестук колес. А я иду, иду, и радостно до слез, — со мною говорит природы голос вечный… А тополя стоят на синем фоне стройно, я с ними заодно, и с ними, и с зерном. Как радостно, свежо, как молодо кругом! Румяный цвет зари осыпался спокойно.

456. «Петь не устану о земле великой…»

Петь не устану о земле великой, цветут на ней и счастье, и краса! Где бегал малышом за ежевикой, уже встают заводов корпуса. Их возвели там новые атланты во славу Красной памятной зимы… И их огни, как будто бриллианты, сияют средь ночной донецкой тьмы. Куда ни глянь — всё новой жизни знаки… Нет, никогда, поэт, о не забудь земли своей, где шли в огонь атаки, вперед штыком прокладывая путь!..

457. «Еще весь Днепр в седых, тяжелых льдах…»

Еще весь Днепр в седых, тяжелых льдах, но легкий дух весны уже витает, и слышится мне где-то в облаках прозрачный крик, крик журавлиной стаи. Еще спят ландыши под посвист вьюг, и дремлет бор в заснеженном покое, а я весны пьянящий запах пью с ветвей, в мечтах повисших надо мною. Вот я иду, один среди людей, иду, как все. Но что ж так сердце бьется? Лежат снега, нет солнечных лучей, а в душу мне весна, как песня, льется.

458. «Вновь село приснилось, где жилось-любилось…»

Вновь село приснилось, где жилось-любилось, где прозрачны волны на Донце-реке, где любви слезинка первая скатилась по ее горячей молодой щеке… Как гудки кричали, птицы щебетали, как с друзьями детство весело прошло! Там, где мы играли, рельсы вдаль бежали, аромат акаций полонил село… Вновь весна с цветами хлынет прямо к дому, принесет минуты счастья и тепла. И хотя привык я к городу большому, не могу родного позабыть села.

459. НЕИЗВЕСТНОМУ СОЛДАТУ

Упал в траву, под хохот стали, смертельно раненный боец. И мак, поникнувший в печали, над ним рассыпал свой багрец… Погиб боец, но в изголовье цветы раскинулись шатром. На лепестках, залитых кровью, осталась песня — о живом. В ней Ярославны зов рыдает, про расставанье говорит… Его по имени не знают, а песня та — в сердцах горит.

460. ПАРТИЯ

Любовью нашей ты, народной стала силой, трудами славим мы бессмертный гений твой, ты в коммунизм ведешь полет наш светлокрылый, и миллионов шаг мы слышим за собой. Народам ты дала единство боевое в ударах молота и шелесте полей, чтоб вечный мир светил, как солнце, над землею, чтоб детский смех звенел и радовал людей. Все помыслы тебе и наших уст дыханье, ты — совесть наших дней, оружье ты бойца. Ты поднялась в века, как радуги сиянье, симфонией вошла в народные сердца. Свободно, и тепло, и радостно с тобою, и лица светятся у каждого из нас: ты в тайны космоса межзвездной крутизною на кораблях стальных впервые поднялась. Во всем, во всем с народом ты едина, мы славим Родину, и в славе этой — ты, как юность наших дней, как наш полет орлиный в чудесный край, где — Труд, знамена и цветы. Ты свет кремлевских звезд, могучий и бессонный, зажгла над миром всем, на всех путях земных, и тянутся к нему сегодня миллионы, и происки врага не остановят их. Сияет счастьем взор уж не в одном оконце, в свободной вышине поют, поют гудки… Как цвет подсолнуха всегда идет за солнцем, так страны к нам идут, идут материки. Гнет в Октябре смели мы вихрем всенародным и свастику смели, свою проливши кровь. В борьбе за мир и жизнь, за счастье быть свободным мы отдаем тебе сердец своих любовь.

461. КЛЕНОВЫЙ ЛИСТОК

И осень в лужицах хрустальных, и неба слезы на окне,— и вдруг, как две звезды печальных, твои глаза приснились мне. Я проронил хотя бы слово? Сияла даль зари крылом… В твоей руке листок кленовый желтел, как осень — за окном. Во взоре милом, вечно новом, любая черточка мила… О, сколько ты с листком кленовым поэту счастья принесла!

462. «Боль, знаю, стихнет год за годом…»

Боль, знаю, стихнет год за годом, печали скроются во мгле. Переживай всегда с народом беду и радость на земле. И станешь мощным ты поэтом, в сиянье радостных огней, когда летит твоя планета в даль бесконечных светлых дней.

463. «Цветок я осенний… Дожди меня мочат…»

Цветок я осенний… Дожди меня мочат, рвет ветер мои лепестки… Светить мне усталое солнце не хочет, туманы плывут от реки. И я расцветал, молодой и хороший, но всё отцветет по весне. И сыплют рассветы холодной порошей на бедную голову мне… Пороша растает, чуть солнце проглянет сквозь тучу надеждою — жить, и сникнет… и снова туманы натянет, и снова дождит и дождит… Я вяну, совсем без тебя одинокий, но я всё надеюсь и жду тебя, как цветок после бури жестокой в растоптанном счастья саду.

Название книги

Стихотворения и поэмы

Сосюра Владимир Николаевич

СТИХОТВОРЕНИЯ