Как Лисичанск забыть!.. Донец, и дым завода, и музыка в саду, и поезд ровно в семь… Как позабыть тебя, родная Третья Рота!.. О вас под бег минут рассказываю всем. Работать к Сущенку на щебень мы ходили, — случалось четвертак добыть нам в день иной. А в клунях по ночам мы девушек любили… О, поцелуев вкус, о, свежий дух степной!.. Так просто нам жилось в той стороне, где зори горят над шахтами и где гудки кричат! Учились мы писать, конечно, на заборе и с лисичанами дрались из-за девчат. Ну как же Белую я позабуду гору, траву в росе, глаза, что изменили мне? В прозрачности ночной по ясному простору там вихрем я летал на добром скакуне… А волны всё журчат, холодные такие, завод не устает со мною говорить, всё вороток скрипит про времена былые, когда восстали мы и шли Петлюру бить… Как Лисичанск забыть!.. Донец, и дым завода и музыка в саду, и поезд ровно в семь… Как позабыть тебя, родная Третья Рота! О вас под бег минут рассказываю всем.

Зима. На фронт, на фронт!.. А на перроне люди… Мы возле поезда запели «Чумака»… И дышат радостно и вольно наши груди. Борьба сплотила нас на долгие века. Лохматых шапок строй, штыков блестит щетина. На станции сестра печальная стоит. А вот родная мать не провожает сына, и сердце оттого и ноет и болит. Проходит это всё, как сон, перед глазами… Нам враг из-за Донца привет из пушек шлет… И смело мы идем сражаться с юнкерами — уже немало их пустили мы под лед… Зима. На фронт, на фронт!.. А на перроне люди… Мы возле поезда запели «Чумака»… И дышат радостно и вольно наши груди. Борьба сплотила нас на долгие века.

Вновь перестук колес… На стыках — перебои… Уж мост через Донец давным-давно затих… Я у дверей стою… И дышит даль сосною, и ветер мне поет о вешних днях моих… Рубежная… потом Володино… Кабанье… Ну вот и Сватово, и поезд крикнул: «Стой!» Сходили на базар и побывали в бане,— я стал писать стихи в тот вечер золотой… Писал про снег и кровь… Как будто знал, что ночью вновь пули в темноте начнут свой путь чертить… И вновь мы в бой пойдем за класс родной, рабочий. Ту зиму Красную немыслимо забыть!..

Мы вдоль и поперек страну прошли с боями… И таял красный снег в пожарах баррикад… «За власть Советов в бой!» — катился клич                                                                              над нами. Умножен гром его в просторах был стократ. Куда б мы ни пришли, с восторгом нас встречали, дорог не заносил пред нами ветер злой. Девчата красный бант к шинели пришивали, а хлопцы, ружья взяв, к нам становились в строй…

И вновь Донетчина… Ракиты, ветер в поле… Не верится, что вновь увижу я село, оставленное мной, любимое до боли… Ведь сколько нас домой уж больше не пришло! Так мягко снег скрипит… Иду, иду в тревоге… Знакомый с детства путь лежит передо мной: здесь ягоды с кустов срывал я у дороги, цветы любви срывал осеннею порой… Вот станция… завод… и рельсы заблистали от тысячи огней… Вот и рабочий клуб… И в небо поднялись, его разрисовали спокойные ряды высокодымных труб. Спектакль окончился… идут из клуба люди… О, сколько, сколько тут знакомых, милых лиц!.. Что ж мне сжимает грудь, что слезы в сердце будит и почему печаль те встречи принесли?..

О, где ты, милый брат?.. Приди хоть на мгновенье… Ты ждал меня, так ждал, а я не знал, что ты давно уже сменил донецкое селенье на старенький погост, на ветхие кресты. Ты ждал меня, так ждал… Всё говорил ты: «Скоро Володька привезет мне с фронта галифе…» С тобой на Белую мы не пойдем уж гору, и галифе теперь не надобно тебе…

Вновь перестук колес… на стыках перебои… Уж мост через Донец давным-давно затих… Я у дверей стою… И дышит даль сосною, и ветер мне поет о вешних днях моих…

А город всё не спит, а город всё грохочет… Доносит ветер к нам дыханье волн морских… Еще недавно здесь бесстыжи были ночи, стоящие в огнях, как в бусах золотых… Идем по городу… каштаны слева, справа… Сдавили зданья нас, но быстро мы идем. Недавно были здесь и греки, и зуавы, — тут правил капитал, кипел его содом… Мы держим четкий шаг, волнующимся строем идем по улицам… Я полон дивных сил… Я есть, и нет меня, — с народною судьбою, с общенародным «мы» свою судьбу я слил. Мы держим четкий шаг, широкими рядами идем вперед — туда, где стали слышен звон… И красными у нас цветут сердца цветами, горячие цветы качаются знамен.

Всё круче в гору путь… гудит бетон в долинах… Вся светится душа — озарена мечтой… Под звон серебряный источников глубинных в даль золотистую день смотрит молодой. Зима сняла с земли унылые уборы для нас, для нас одних… И всё вокруг в цвету… И звездные мосты в Грядущего просторы победные года для нас одних прядут.

Где золотистый ток, где шумы непрестанны и от половы дым несется к небесам, там в солнечном меду цветет платок Оксаны и месяц молодой томится по ночам… И каждым летом так. Зимою — к терриконам, забытой церкви звон, и голоса подруг, и встречи в глубине с веселым коногоном, где пьяным ветром бьет продольни тяжкий дух. И всё как будто сон прозрачный в час восхода, всё — будто по ярам разбросанный бурьян, всё — словно над Донцом пахучий дым завода… О, камерона звон, о, боль забытых ран!.. Родной вишневый край!.. За что люблю тебя я?! Как пахнут берега далекие весной, подснежники цветут, цветут созвездья края, и в щеки ветер бьет тревожный и шальной!.. Родной вишневый сад!.. То на твоих дорогах услышал я впервой боев смертельный звон и крови дух в снегу, щемящий, как тревога, когда цветет полынь в огнях со всех сторон… Холодный дикий день простер свои ладони, где огненно гудят во мраке города, где ветры рвутся вдаль, как бешеные кони, и рассыпает звон, осенний звон вода, где улицы пьянит мелодия железа и голубым крылом бензин просторы бьет, где сизый небосвод разрывами изрезан,— моих стремлений, дум таится хоровод. А осень всё летит, как золотая птица, и пожелтевший лист еще богат теплом… О, сколько будет дней — без счета, вереница, таких хороших дней, как некогда в былом…

Заплаканная степь гудела и стонала, вбирала мертвецов скорбящая земля, и равнодушный блеск небесного опала бездонное ведро струило на поля. Шли танки сквозь огонь, ползли громадой стали, и вся земля была раздавленной, больной… Еще не зацветая, всходы отцветали, таился в лепестках отгрохотавший бой… Мигала злым огнем тревога горизонта, селянская текла и остывала кровь… И уходили вдаль, через ворота фронта дивизии, полки, чтоб не вернуться вновь… И трудно стало жить. Оставила Оксана разбитое село, пошла к делам иным. Она пошла туда, где лечат братьям раны и где в глазах печаль, а в сердце только дым… Как терпко пахли дни сплошным иодоформом, и снились ей бои, и рельсы, и туман, и злой, холодный блеск орудий на платформах, когда и эхо битв исходит кровью ран… Из пламени костров как будто чьи-то руки, дрожа и торопясь, касались зорь войны… И грезили — о чем? — луга в осенней муке, казалось, никогда им не видать весны… Осеннею листвой ее мечты летели, и в сердце к ней вошли все ужасы войны, — так малое дитя смеется в колыбели, когда над ним плывут неясной стаей сны… И по ночам, когда носился ветер с воем и заметал следы за поездом сполна, казалось небо ей покинутым забоем, а меж пластами туч карбидкою — луна… Село, мое село! В моей дорожной думе твой шелест и печаль припоминаю вновь, где явор мой шумит, и в этом теплом шуме как будто запеклась разбрызганная кровь… И ржавчина травы уже глядит червонно, и в проводах гудит и плачет телефон. А снег уже летит задумчиво и сонно, подобием любви — так тих и легок он…

И вот ушла зима за кровью, в бой зовущей, март о весне запел, во весь поднявшись рост, на улицах земля плыла кофейной гущей, и вечера цвели огнем электрозвезд… Вдоль дома пробегал ночной трамвай устало, кузнечик — синий блеск — за ним летел спьяна, и сахарной пыльцой все кровли посыпала с ладоней голубых далекая луна… Подстреленным крылом махали дни бессонно, не теплотой дымка простор полей объят, как мертвые листы, с офицерья погоны летели в кровь и грязь под сапоги солдат… Как радостно пила восстанья дух Оксана, когда свалился трон, и часто с этих пор сквозь госпитальный дым, в страданиях и ранах, ей виделся в ночи туманный брата взор…

Зачем же вновь на фронт и «до победы!» снова? Солдаты в постолах… и бесконечный шлях… И ветер флагов вновь, и кровь смятенья злого в обманутых очах…

Как пахли на полях теплом июня ночи (не верилось, что там, на улицах Москвы, на тротуар упал расстрелянный рабочий за то, что не склонил пред паном головы…). Гей, сквозь огонь и гул селян простая доля с ободранной сумой бредет сквозь города. Там дети по углам заплаканны и голы и женщины в нужде стареют от труда. И только кое-где пронзит полотна ночи, как сердца перебой, предчувствие судьбы, и снова всё шумит, и снова всё грохочет, как будто камни кто бросает на гробы…

Вдали гремел Октябрь, подъемля крылья строго, светили волны звезд для городов и сел,— то шли мы, как один, на дьявола и бога, и вспыхивал наш гнев, как огненный бензол… Уже летели в грязь не лишь одни погоны, а головы панов — так праведны клинки… И всюду на путях гудели эшелоны — то мчались на фронты, на бой большевики… За ними с ветром гул, за ними с ветром звоны, проклятья и огонь, надежды и любовь, пожары били вверх бичом своим червонным, куда-то звал простор: «Иди, не прекословь…» Всё снятся мне перрон, отряды и вагоны, и ветер, что сады шатает всё сильней, в вагоне сквозь окно Оксаны взор бессонный, в туманах вечеров рыдание полей… И верила она: красногвардеец-воин лишь за рабочий люд против панов идет, ведь неспроста у всех, тревожен, неспокоен, бескраен, как любовь, в сердцах огонь цветет… Ведь все они в нужде, оборваны и босы, от шахт и от станков, где поднялась весна… И срезала тогда свои Оксана косы, и в грубую шинель закуталась она. И снова будто сон, и Лоскутовка где-то, разбитый грузовик и на перроне кровь… А за горою гром не молкнет до рассвета — в разбитое ведро так бьет лопата вновь…

Зеленый прежде лист как будто ржа сгубила, в холодный стебелек пробрался едкий дым. Железная гудит и днем и ночью сила и обгоняет даль по рельсам золотым… Видения-огни горят над дикой кручей, над шахтами встают и в степь зовут в ночи; на головах у них венком багряным тучи, и от очей звенят и падают мечи… Как будто кто открыл железные ворота в неведомый нам край… И сердце — как орел. И падают мечи, гей, на шахтеров роты, горячей стали крик над тишиною сел… Чьи ж серые в огне опять я вижу очи и юных губ тепло, как милый свежий цвет?! Былое, всё в крови, разорванное в клочья, развеяли поля в туманах этих лет…

Но громыхала даль тревожная во мраке… О небо, ты скорбишь израненным лицом!.. То с запада пришли германцы, гайдамаки и золото полей закрыли злым свинцом… О, то они тогда зарезали заводы!.. Как стала холодеть Донетчина моя!.. Над степью ужас плыл, как бы кровавой содой засыпало души печальные поля… Смешали всё в крови… И на отряд Оксаны как будто гром упал, — был весь отряд пленен… Как будто и сейчас там рыщет ветер пьяный и в выемке лежит разбитый эшелон… Во тьму, в ночной мороз Оксану выводили, как тысячи других, в тревожную бессонь… И слышала тот крик, Донетчина, не ты ли, Сухой и острый: «По большевикам — огонь!..» Японский карабин… и в грудь вонзились пули… Простреленной идешь ты, молодость моя. В спасение и свет поверить я могу ли? Оксана будет жить, об этом знаю я. Оксану спас старик, упрятал после боя, ходил за нею он, оправилась она. И снова без конца далекий звон забоя, поселок заводской и неба глубина. Мне хочется сказать, что осень ясноока и что ее приход — краса полей родных. Я видел лик ее — то рядом, то далёко — и с ветром посылал ей жар поэм своих. Приходит листопад, по шахтам он блуждает, браслетами звенит — осеннею листвой, так верб моих тоска порою отступает, когда припомнишь ты: весна не за горой. И тихая печаль, и эти неба сини начальный день любви напоминают мне. Ох, стонет сердце там, пьет в сладкой грусти ныне узоры теплых грез… То я бреду в огне… То я бреду в огне… В душе простор зеленый, молчанием цветут заветные слова… А в небе молодом, где тучи — коногоны, как будто шелестит багряная трава…

Рыданья, боль, тоска… Под сапогом германца рабочий изнурен и стонет селянин… А день гудит, встает в пылающих багрянцах, — то с севера идут, поднявшись, как один… В степях железный дух… Стяг красных армий гордый простер свое крыло на север, на восток… И таяли, как дым, петлюровские орды, и таял без следа немецкий злой поток. Ведь понял селянин, и протянул он руки рабочим наций всех, что помогли в бою, и под тополий шум, под пушечные звуки он обнял навсегда Советов власть свою.

Зачем же буйный Дон, нагайками известный, которых не забыть рабочим никогда, волнуется, гудит, поет чужие песни, и пьяный генерал несет войну сюда? И города в крови, в отчаянье кричали, и падали мосты — чем ближе до Москвы… Белогвардейцы всё своим огнем сметали, погромы и гробы — следы их таковы. Под Брянском дым и кровь… И в тыл к нам вражьи рейды… От выстрелов бегут огни, огни, огни… И плакали без слов поры осенней флейты, и горькая полынь венчала эти дни… Буденный, где ты, где?.. Уже твои отряды вздымают пики ввысь, в свод неба голубой… Так РСФСР летит во тьму снарядом, чтоб дать буржуям бой, последний страшный бой… Удары под Орлом. И в страхе — белых банды, они бегут на юг, бросая стяги в прах… Звенели черепа, и с бурею команды в затылки злым панам летели дым и страх. О, кто ж там на коне, где пыль и эскадроны? Под шапкой не видать лица издалека… И верить я хочу, что упадут короны и землю обновит Свобода на века. А море (как тогда!) с пахучим теплым звоном, как чайка в час беды, бьет в желтый берег вдруг, как бы звенят вдали без счета камероны и от продольна вновь — тяжелый сладкий дух… В каких тогда очах огни Афин сверкали и грезил Диоген о солнечных веках? Провидел ли тогда он Коминтерна дали, и мог ли он мечтать о радиовеках? На теплых бурьянах не сын к отцу стал строже (о классовой борьбе еще не всякий знал), — Одесса и Херсон, за ними Запорожье, сплетая песен гнев, услышали сигнал… Над морем синий парк. Луна блуждает в травах. В заливе корабли — как чайки на пути… И на воде дрожит среди дорог кровавых тот бесконечный путь, куда нам всем идти… То глянул сквозь века прожектор с полуночи, и хмуро шелестят знамена грозных дней, как будто рассказать до боли кто-то хочет о крови, что на них горит всё горячей… По улицам в ночи бродила там Оксана, ей отсветы луны — как память свежих ран, и словно шла она от поцелуев пьяно за реющей мечтой на заревой туман…

Пусть с запада летит стервятник одноглавый, — ему не проглотить советского герба, ведь захлебнется он в своей крови без славы и упадет в дыму — презренная судьба… Несется шляхты клич: «От можа и до можа», [30] — и жовниров ряды идут путем степным… И виснет без конца над Киевом тревожным разорванным рядном зеленый тяжкий дым… И вновь набата зов. В легендах эшелоны, и синей дали край надеждою зацвел… С Кубани в помощь нам идет Семен Буденный, и радостно шумит непокоренный дол. Один удар — и фронт, железный фронт прорвали… Нет, не поможет им французский маршал Фош. И крики без конца до Праги долетали, как ветер долетал: «Даешь! Даешь! Даешь!» И видели полки: притихла крепость Гродно, и стены Осовца дрожат в смятенье злом… Но откатился вновь великий гнев народный, как будто на степях грозы далекий гром… Не скоро пан-орел свои залечит раны, не даст спокойно спать панам варшавским страх, лишь глянут на восток — пылает сквозь туманы «республики рабов» непобедимый стяг… И армии пошли к воротам Перекопа, где Врангеля орда, как дикой ночи тень, где виноград цветет и где в стальных окопах враги из батарей стреляли в алый день… Гудит, гудит, гудит по селам и заводам горячий долгий крик: «Товарищ, на коня!» А где-то над Донцом печально осень бродит и волн голубизна задумалась, звеня. В тот день, когда снега долины грудь укрыли и ветер без конца шумел над Сивашом, орудия врагов в агонии забили и небо осветил пожар сплошным огнем… О, тяжкий, долгий день… И десять тысяч сразу сожрал последний штурм… О, тяжкий, долгий день! И вот погони гром, то гонят, как заразу, белогвардейский сброд вдоль вставших деревень… О Перекоп мой, ты — проклятый и любимый!.. Теперь ты красным стал. Но бой здесь был таков, что многим не видать теперь заводов дымы и уж не услыхать мелодии гудков… Не плачут журавли, не мчатся эшелоны. О, голубой мой звон путей в иную новь!.. Где отгудел простор, там ветер утомленный, задумалась трава и дымом пахнет кровь…

В Полтаве женотдел. Там видели Оксану, нельзя и передать, как выросла она. Как море в октябре, когда порою глянет на вас ее очей бездонных глубина!.. То митинг, а то сход. Она уж коммунистка. И любит РКП, как любит свой народ. И словом и трудом стоит к заводам близко и женщин на селе она зовет вперед.

Горелым пахнет даль. Поволжье в дни и ночи протягивает к нам худые руки сел… Из зарубежных стран пришел бы хлеб рабочих, но не позволит им Европы произвол. Как золото зубов — так кованы кордоны… Когда ж восстаний жар растопит их навек и в бриллиантах звезд наступит на короны, как ветер, как огонь, свободный человек? А листья шелестят на мокрых тротуарах… И хочется стрелять и плакать без конца… Нет, нет, недаром нам гудела даль в пожарах, недаром мы царя смели грозой свинца! И всё как будто сон… Голодный фронт… Оксана… В седую даль идут-уходят поезда… О ветер милый мой, товарищ мой чуть пьяный, ведь не забудем мы с тобою звон труда!.. Один лишь только труд избавит нас от горя, а власть из наших рук врагам не вырвать, нет. Поволжью мы дадим зерна в достатке скоро, рабочая рука избавит нас от бед. В последний раз шумит буржуй в своем квартале, и гобеленов мир живет последний день… Ведь трубы и гудки давно уж отрыдали, и обагрила кровь последнюю ступень…

Оксана поняла: чтоб лучше знать работу, наука ей нужна, учиться нужно ей. Заехала она в родную Третью Роту, увидела село, и нивы, и людей. Оставив женотдел, попала в губпартшколу, в тот город, где звездой цветет для нас Артем. Навеки слава тем, кто из босых и голых в грядущее идет с мечтой одним путем!.. До Харькова ведет железная дорога, и поезда бегут — попробуй сосчитай. И светит лунный серп — мой друг золоторогий — сквозь марево веков на мой вишневый край…

Кипит уже во всех краях… Грозою — тучи над вселенной… Пан Маланюк достопочтенный, еще мы встретимся в боях!.. Пока же — отповедь моя летит на крик ваш неизменный, на крик бесплодный, к «сердцевине бессильной нации», где мгла, где ветер воет, как в пустыне, не знают где добра и зла, где только дух упадка ныне в безлюдье на коленях стынет, и кровь течет с его чела… ведь сердцевина та сгнила.

Укра́ина степной была, но дни великие настали, снаряды, трактора вспахали ей лоно… И среди невзгод, в мученьях голода, блокады, когда пылали баррикады, сквозь красных зим тревожный ход, под гул отрядов капитала, и плач, и смех, и казней стон — «За власть Советов!» написала она на пурпуре знамен… А вы?.. Что делали, где были?.. Кого на муки обрекли, над кем горюют ковыли, кого в могилы положили в последнем яростном бессилье на дымных, огненных шляхах?.. …Разбой, руины, страх в очах детей, что вы осиротили на кровью залитых полях. А вы готовили штыки, грозили снова ей расправой, когда восстало жаркой лавой: «Быть иль не быть!..» Вы чужаки, и в злобе сгинете неправой, и захлебнетесь вы отравой, что нам сулили… Пробил час! Железный шаг раздавит вас! Влюбленный в этот час пиита, не буду равнодушным я, и взрывом гневным динамита пусть на елей иезуита грохочет отповедь моя! Ни думы о былом, ни боли напрасно не терзали нас… Лишь сердце стиснулось не раз от прежних бедствий поневоле, да так, что взор от боли гас!.. Но знали мы на ратном поле: грядет к нам коммунизма час… Мы шли вперед, не помня боле о прошлом, — цель спаяла нас. И словно стали мы из стали, ведя суровый, тяжкий бой… Свое ведь счастье и покой давно мы под ноги втоптали… Ах, Украина, Украина! Да разве нам страшны угрозы, когда сыны твои сквозь грозы пройти готовы, воедино сплотившись в громе и огне, для дней твоих, для лучших дней? И плавок ширится прибой, и трубам нет конца и края… Была Украина степной, теперь она уже другая, и лозунг «Моя хата с краю» навек проглочен прошлой тьмой. Вы знаете, что это так и что мое правдиво слово. Но вы хотите, чтобы снова огня и «кары» ураган обрушил горе на селян?.. Но дни не те! Сломался хлыстик… Вы не фашист, а лишь фашистик! Всем вашим сердцем и мечтой вы с Клемансо и Муссолини… Лежите трупом желто-синим вы на промозглой мостовой… Ваш лепет жалок про Европу — он недостоин Конотопа. В Стране Советов наш народ, мы волю вырвали из крови… Соединить лишь идиот способен Маркса с Соловьевым и возмущаться, в злобе рьян, тем, что голодный люд всех стран быть пушечным не хочет мясом, — сознательным быть хочет классом, и цели у него ясны. Когда-то в омуты войны паны нас ввергли, будто в бездны… А вы, как поп: «То — гнев небесный…» — гнусите свой псалом бесчестный из горестной Галичины́… Вы на абстракцию, на бога хотите их свалить вину, чтоб снова лгать… Мораль убога и философия бедна — такой товар не нужен нам: в убыток… Мы поклепов гать уже разбили… Маску скиньте. За стиль такой вы извините, за все эпитеты, слова, — ведь учимся мы торговать. Могу я даже вам для гроба бесплатно из церабкоопа сосновых досок переслать — таких нигде вам не сыскать, их не подарит вам никто… А впрочем, нет. Срамить за что товар народный высшей пробы? Вы недостойны даже гроба, он оскорбится. Ваш удел — сырая яма… Побледнел?.. И подгибаются колени, трясутся, словно холодец, безвольно мышцы?.. Успокойтесь… шучу я… Просто крови мак застлал мне голову туманом… Пугать я больше вас не стану — вы перепуганы и так. От страха стали вы руиной уж много, много дней назад, когда помог нам русский брат прогнать Петлюру с Украины… Прогнал наш брат и Смердякова огнем орудий, бомб и слова, хоть как тот, бедный, ни юлил… Но что поделаешь — поплыл в Константинополь… В добрый час, найдем и под водою вас!

Живем в готовности высокой всегда отправиться в поход… Теперь не с Запада, с Востока ветров истории полет… Есть сталь у нас, и есть железо, есть, господа, чем встретить вас, чтоб не посмели больше резать народ, Христом благословись… Да, это правда, кровь течет, и мир багряной краской за́лит… Но не Христос на фоне зарев, а образ Ленина встает… Знамена, словно тени, в Риме висят — победы черной знак… У нас же Муссолини — имя, что годно только для собак. Чем больше гнет его насилья, тем гнев быстрей сметет тюрьму. Ему уж нос переломили, мы ж — перебьем хребет ему. ……………………… А в кабинете кардинал, залитый золотом и кровью… Течет неспешно блудословье из синих уст… Какой скандал! Туда, где смерть вовсю гуляет, рабов своих он гнал не раз… Фигура эта вызывает лишь омерзение у нас. Для вас — казна, любовь и вина, у вас любая ложь — свята… О, сколько сожжено невинных обманным именем Христа… Быстрей танцуйте свой канкан, вам от штыка спасенья нету!.. Революционному поэту враждебен чуждый Ватикан. Колдует музыка в шантанах, толпа безлика и легка… …А пригород лежит в туманах, и цель еще так далека… Там бледные, худые дети — цветы, морозом сожжены… …Здесь — франты, сыты и одеты, «Войны! — кричат. — Еще войны!..» У Турции, томимы жаждой, отнять поля хотят паны… О, мы покажем вам «войны», предательский ваш род и жадный!.. Быстрей танцуйте ваш канкан, вам от штыка спасенья нету!.. Революционному поэту враждебен чуждый Ватикан.

«Коль нет у нации вождя, тогда вожди ее — поэты»?.. Ну что ж, в вожди народа лезть с вас, верно, станет, но селяне вам не окажут эту честь. Не вам Тычину в злобном рвенье чернить и звать его рабом — сиянье от него кругом, гуманный он и светлый гений… Он понял, он постиг наш век. Вы — пыль у ног его, не критик, самодовольный сибаритик, безумный, жалкий человек! Пылает даль в пожарах рыжих, и плещет кровь — земли вино… Петлюра околел в Париже… Вы ж — не Петлюра, не Махно. Замыл волною океанной их, как песок, последний бой… Не вашей музе рядовой разрушить новый мир багряный… Греми, пеан мой огневой, наперекор пеану пана! О, вам досадно, знаю я, что ваши «кровны» десятины забрали руки селянина себе в отчаянных боях… И вам не будет возвращенья туда, где золото ракит в тиши отрадного мгновенья нежданной встречи даль резьбит… Всё это вас, как сон, манит… И зря терзает жажда мщенья вам грудь… и сердце зря болит жестокое… Пустым стремленьем к мечте вы скованы навеки… Могила… вылечит… калеку…

Поля родимые покинув, железо снова я пою… Мою Коммуну — Украину я так люблю!.. Она — моя навек… И боле не надо мне иной — любой. …………………… Одето в грозный траур поле, полки идут, качаясь, в бой… В дыму огонь шумит и тает… Гори, душа моя, гори!.. Уже багряно над Китаем шумят знамена в цвет зари… В безумье надругательств грязных пусть гнев мой тучи понесут!.. Я так люблю в державах разных рабочий люд! Я так люблю в далеких странах порывы те же, что у нас, из бед и горя океана в Коммуны светлый час! Разноязычные, родные, на разноцветных островах… Горят во тьме миры иные — и вьется страх… То — страх привыкшего жестоко пить из людей рабочих кровь, — теперь огонь ему и в око, и в бровь! Сквозь крови чад и пуль рыданья желанной воли дни придут, и от всемирного восстанья паны не убегут. Мы им припомним наши муки в забоях душных, на полях, где труд на них ломал нам руки и мозг сушил… Лети же, страх, чтоб задрожали все обжоры, ты бей огнем в небес озера и в тучи Лориган-Коти, лети на ногти в маникюре, на дым сигар!.. В моей груди такая жажда гневной бури!.. Я позабыл слова пощады… Пылайте шире, баррикады!.. За залпом — залп!.. Нужда бежит… И враг поверженный лежит… Последний акт, последний раз… И на виски — морозный иней… И мертво зрят в кровавой сини слепые пуговицы глаз… Да, мы идем… Придем багряно в раскатах моего пеана!.. «Симфония мускулатур» [33] еще не так взорвет препоны… Мы вам «Послание» припомним, когда в итоге авантюр вы к стенке станете… Бонжур… Я перебил вам, извините, мечты про дом ваш и поля… Но… не вернется к вам «земля», как юность ваша…                               Даль в зените, всё шире вертится Земля, летят миры в просторы бездны… Где ваши предки, пан любезный?.. Гниют, наверное, в земле, их точит червь, они во мгле уж превратились в прах безвестный, вас ожидая… И давно туда сойти вам суждено. Вам не склонить меня к измене, меня обман ваш не берет. Вы лишь пушинка в том движенье, когда миры летят вперед… Еще не мчало время так в сиянии Луны и Марса… Ведь очи Ленина и Маркса для нас пронзают ночи мрак, от них лучами ореола взлетает песня Комсомола:              «Наш паровоз, вперед лети,              в Коммуне остановка…              Иного нет у нас пути,              в руках у нас винтовка…              Мы дети тех, кто выступал              на бой с Центральной радой,              кто паровозы оставлял              и шел на баррикады». Да. Не волнует ваше слово тех, что росли в огне, в крови… Оно и вяло, и не ново, а главное — в нем нет любви… Любовь и гнев — мотор прогресса, его основа — новый строй, нас коммунизма интересы зовут, чтоб сжег фашизма беса буран восстаний огневой! Ведь воду в пламя превратит лишь мой народ в горниле битв. Не вой, не вой на прах Тараса, проклятый пан!.. Не твой ведь он, народным гневом порожден певец трудящегося класса, что в бой последний устремлен… И если б жил Тарас теперь, он был бы членом ВКП. На бой пошел бы с бурей бурой, как мы, как все, за юный класс. Тогда бы не один из вас своею поплатился шкурой… Он за народ стоял всегда, отдал ему слова и силы… Он вам припомнил бы года, что вы его в тюрьме гноили!.. А с ним и мы… «За власть Советов!» — позвал бы он… а с ним и массы (из края в край и штурм и марш)… Он наш отец, он ворог ваш, он бард трудящегося класса, и песнь его нас шлет на ката… Не вой, не вой же, пан проклятый, над прахом огненным Тараса, ведь тот огонь горит над степью, и в сталь сплавляется она… Да, вы б лизали у Мазепы не только пятки, но и … У нас и хлеб на поле новый, и новая нам жизнь дана… И коммунизма цель одна для нас горит… Мы чернобровы, распотрошим отродье ваше! Пожарам рыжим края нет… Да, мы нагрянем к вам в огне и в дорогой Галичине, в краю измученном и нашем, распотрошим отродье ваше!

О пролетарии всех стран! Уже недолго — час настанет, и гром кровавый грозно грянет, и бой последний будет дан… Нам — явь, а грозный сон — для них… Затихнут радостно заводы… Бег конницы и шаг пехоты всколышут грудь Европы вмиг… Не сказка это и не миф, не иорданские легенды… Дорог асфальтовые ленты от поступи сапог простых, как воск, растают, и копыта в смоле, в крови помчатся вдаль… На мысли — мысли, сталь — на сталь вверху над черепом разбитым… И враг в цилиндре черной тенью упал — и к звездам мертвый взор… И сытый ворон в исступленье ему в последнее мгновенье прокаркал слезно: «Невермор!» [34] Я вижу тени, руки, лица, мурашки — морем по спине… Я словно никну на коне, и сабля молнией искрится, и пересох от гнева рот, и сердце чует что-то веще… Пускай, как в берег, в стены плещет волной бушующей народ… Теней я вижу легионы… Они идут со всех сторон, их било горе, били беды, моря восторга и победы их поступи доносят звон… Гремит надземною грозою: «Ура!», «Виват!» и «Слава!», «Гох!». И Маркс качает бородою — младого мира Саваоф… И Гейне тень с платком на шее, никто смеяться не умеет, как он и Байрон… Волг и Сен потоки мчат в едином лоне, кто жив и пал — в одной колонне, и в гордом шуме стягов, лент идут Домбровский и Варлен.

Несутся тучи в ту сторонку, где просыпается Донбасс, где я заводскую девчонку в минувшем видел много раз. Там над поселком — месяц острый, под тучами — платочек пестрый и две звезды под тем платком… Всё это кажется мне сном прекрасным и неповторимым… Под заводским тяжелым дымом ворота черные видны, они от копоти черны, клубятся дымные волокна… Пылают цеховые окна, железо жалуется там, ползет «кукушка» по путям и голосом кричит высоким, теряясь в дымной поволоке. Там пахнет углем, и цветенье в садах, прогорклое чуть-чуть; над головою — Млечный Путь зовет, сверкая в отдаленье, всё осмотреть и всё познать, чтоб самому — звездою стать на ночи бархатном покрове… О, пылкость юношеской крови! Я вспоминаю радость ту, ночное небо и аллею, звучала музыка в саду, где познакомился я с нею, где имя я узнал ее… Воспоминание мое и ныне в сердце словно рана, как сладко имя то — Оксана… Мне всё мерещится тот дым, над сонным озером туманы, и жжет меня огнем своим щека румяная Оксаны… Катилась песня, высока, взлетала радужной дугою… Завод. За вербами река, и шум бондарни за рекою. Там луч солому золотил, мне не забыть тех лет веселых… Там по кислицу я ходил, пил молоко в окрестных селах в те дни, когда в степные дали мы банды гетманские гнали, когда с мешками мужики явились к нам из-за реки и в волнах Леты утонули… Штыки блестели, пели пули там, где мы в детстве средь кустов с дружком ловили воробьев. Давно, давно… Минули дни… И только памяти огни, что вдруг пронзают, словно птицы, вечерний небосвод столицы, несут на крыльях голубых тот смех и плач из дней былых. Войны кровавая заря пылала в небе, толпы плыли в пыли и по селу носили портрет кровавого царя. Врагу — проклятья и угрозы, гнев разгорался всё сильней… А на платформе — стон и слезы, отчаяние матерей… Покрылись лица тенью бледной, когда звонок поплыл последний, трехцветный флаг, поникший вкось, прощально крикнул паровоз и тихо отошли вагоны от помрачневшего перрона… И, различаемый с трудом, гремел орудий дальний гром… А я, влюблен в девичьи очи, пел про украинские ночи, под струн гитарный перебор, про девичий печальный взор, про шелест вкрадчивый акаций… И было мне тогда — семнадцать. Я не вернусь уже назад… В вечернем небе туча тает… Блестит в росе цветущий сад, и вдалеке гармонь рыдает, как будто бедная дивчина зовет неверного дружка… В рыданье так сильна тоска, что плакать хочешь беспричинно… Блестит в росе вечерний сад, когда-то были мы так юны… Ушли на пушек рев чугунный, немногие пришли назад. Дни мчались — бешеные кони… И часто видел на перроне я бледных, словно смерть, солдат. Везли их в тыл, чужих, не наших, оттуда, где огонь пылал. Зачем же сердце надрывал их суховатый, острый кашель?.. Зачем смертельный кашель тот гасил войны пожар победный, тряслась спина, кривился рот? Казалось, брат тянулся бедный ко мне и руки простирал сквозь дым кровавый и металл… Тряслись под тяжестью дороги, везли орудия «туда», «оттуда» шли санпоезда, поток безруких и безногих… Где блеск, и выправка, и лоск? Желты их лица, словно воск, над ними, белые, как птицы, склонялись сестры, фельдшерицы… А на военных поездах писали мелом на дверях, на стенах (раненых проклятья не тронут пошлые сердца): «Вперед, за нашу землю, братья, в бой, до победного конца!» Дул ветер, дождь осенний лил, под ветром розы облетали, когда я в шахту спущен был. Чернее тьму найдешь едва ли. Ее как будто создал маг, все эти плоскости и грани, воды подземное журчанье и слабый свет сквозь душный мрак, на стенах словно блеск слюды, с углем вагончиков ряды, и скрежет их, надрывней стона, и свист протяжный коногона… Я стал носить шахтерский чуб и набекрень картуз дешевый, во тьме ночной покорных губ стал жадно пить огонь вишневый, очей любимых взгляд ловить, и матюгаться, и курить… И в той дали, и в том просторе мой потемневший видит взор, как тьму расталкивают зори, шумит трава донецких гор, проходят с песнями девчата, за ними — парни по пятам, и клена темная громада внимает звонким голосам… Всё белым цветом заливала луна, сияя колдовски, и верба ветви наклоняла над синим зеркалом реки. Гудят заводы, как жуки, мосты дрожат под поездами, что пролетают мимо нас, как бы навек прощаясь с нами… Вздымает к небу дым Донбасс, и трубы, словно привиденья, встают, и очерк их мне мил, таких знакомых в отдаленье… Я там работал и любил. Я помню счастье золотое, тех не вернуть отцветших дней… Туда я вновь лечу душою на крыльях памяти моей. Там жизнь спокойна и ровна, гудят гудки, на труд сзывая… А здесь, на западе, война гремит, пылает мировая. И равнодушный кто-то счет ведет пропавшим и убитым… И нет конца слезам, обидам, и льется кровь, и гнев растет. Нет больше песен у пехоты, в молчанье движется она… И лишь гитарная струна всплакнет под ночь средь непогоды… Ожесточение в сердцах, дороговизна в городах и нищета в крестьянских хатах, тьма в окнах их подслеповатых, и детворы веселый смех уж не летит из окон тех. Гангренный бред, дурные сны в грязи, мученьях и коросте, и перемалывала кости, не видя в том своей вины, машина страшная войны. Казались сном те дни, когда любили мы ходить гурьбою под разомлевшею зарею встречать ночные поезда. В дорогу семечки тогда девчата брали; шутки, пенье, внимал им тополь в отдаленье, и вечер ясен и лучист, и кучеряв был гармонист… Затихла станция, темна, в холодных залах тишина, одни жандармы, как вороны, выходят важно на перроны, да иногда из мглы навзрыд военный поезд прокричит. Гроза всё ближе подступала, и сил сносить беду не стало… Когда ж забыли бедам счет, пришел семнадцатый тот год, пришел счастливою грозою… Но трубы так же звали к бою, струились слезы матерей… Туда, где дышит даль железом, всё так же гнали сыновей, гремели выстрелы за лесом, и неба влажные края сверкали — грозная картина. Тогда впервые понял я, что есть на свете Украина, край грозных битв и вечных гроз, что больше я не малоросс. Пришла желанная пора борьбы великой до победы за то, о чем мечтали деды, на что надеялись вчера. Пришла, прекрасна, долгожданна, и ею — всё озарено. Тогда узнал я, что Оксана с большевиками — заодно. Но был тогда я с толку сбит шовинистическим угаром, и до сих пор душа болит, как много сил потратил даром, что ж, перед веком повинись… Дороги наши разошлись: она — налево, я — направо. Была жестока и кровава судьба нелегкая моя средь дней суровых и крылатых, и больно мне, что не был я на тех октябрьских баррикадах, и горько мне, что был мой путь непрям, извилист и запутан, что молодости не вернуть, не прояснить той мглистой смуты. И не видна еще развязка была в те дни… Дрожит перо… И заливает щеки краска, как арестантское тавро. Наш полк отправили под Киев, туда, где шлях лежал Батыев, где пела память о былом в Софийском звоне золотом, где княжескими именами еще минувшее живет и огражденные цепями руины Золотых ворот в немолчном городском прибое напоминают нам былое. Течет внизу старик Славута, в веселье берегов закутан, и на Крещатике в ночи сверкают ярких ламп мечи. Военный шум, зима, вокзал… Тревога сердце захлестнула… На нас своих орудий дула наводит красный «Арсенал». Томит дыхание беды, мы стали строиться в ряды, ударил колокол три раза, мрачнея, ждали мы приказа. Петлюра что-то прокричал, куда-то показал рукою… Над нами жесткою грозою ударил орудийный залп… Пошли на приступ, напрямик, мы улицею голубою, и ветер гайдамацкий шлык всё дергал за моей спиною, хотел как будто удержать меня и злую нашу рать, как будто вслед кричал: «Проклятый, зачем ты в бой идешь на брата?..» Мне не забыть тот страшный час, мы каждый камень брали с бою. Заря с укором и тоскою смотрела нехотя на нас, в крови лежали трупы тесно, их вид был горестен и дик, казалось: мы зашли в тупик, и есть ли выход — неизвестно… День был понурый и унылый, неравны были наши силы, и под напором нашим пал залитый кровью «Арсенал». Мы озирались, брови хмуря: какое зло свершилось тут! И я не знал, что скоро бури меня, как щепку, понесут по дну ущелий и оврагов, сквозь дым и марево огня, чтоб с лёту выбросить меня на берег красных зорь и флагов. Недолго Киев нашим был. Нас Днепр, казалось, невзлюбил, в снега глубокие закутан, разгневался старик Славута и закричал сквозь смерти свист: «Я тоже нынче коммунист, а вы погибнете, изгои!» И мы не выдержали боя. И красным стал от крови лед, казалось, небо упадет, так орудийный гром был страшен, залп по рядам пришелся нашим… Кто как, ползком, бегом, верхом, ушли рассеянной оравой… В дали туманной за холмом остался Киев златоглавый. Обречены на грязь и мрак, знать, не про нас его панели. И слезы смахивал казак тяжелым рукавом шинели. Сквозь снег и ветер, день и ночь отчизна нас погнала прочь. И вещие нам были знаки, в пути нам выли вслед собаки, и кто-то на смех иль печаль тревожил выстрелами даль. Куда-то шли, за строем строй, полк за полком, не зная цели, из окон сумрачно смотрели на флаг наш желто-голубой. Качали бабы головами, за тыном кто-то, хоронясь, нас крыл последними словами; дорожную месили грязь… Под шум шагов, под окрик громкий я молча вспоминал завод и над мерцаньем тихих вод взор ясный заводской девчонки. Я ночью в нем тонул, бездонном, с ним просыпался поутру. Я был пушинкой на ветру широком, революционном. И, в непроглядной темноте припомнив вдруг свою подружку, я думал: что, как очи те уже берут меня на мушку и я, споткнувшись на бегу, лежать останусь на снегу?! Гудели ветры, неба мгла казалась беспросветно-черной, когда к нам армия Эйхгорна на помощь с запада пришла. Гудели ветры, в поздний час сползала с неба позолота, и шагом кованым пехота гремела молча мимо нас. Ряды терялись в мутной дали, под ветром шли и шли полки. «Завоеватели, друзья ли?» — понять пытались казаки. А им в ответ — из тьмы ночной за рядом ряд, за строем строй, и ветер, жалуясь открыто, шумел знаменами сердито. Топча траву родной земли, и чернозем ее, и глину, с полками кайзера прошли, как смерч, мы через Украину. Очнулся я, когда, назад взглянув, увидел, как лежат с простреленными головами те, кто был в плен захвачен нами; когда рассеялся туман, увидел гневными глазами, как забивают шомполами за землю панскую селян. И понял я, что только с теми, кто защищать крестьян готов, мне по пути, что давит бремя неправых дел, неправых слов, я осознал — настало время, — что правда — у большевиков. И верил я: придет минута, когда я кровью смыть смогу свою вину и штык свой, круто взметнув, нацелить в грудь врагу. А в нашей сотне был хорунжий, приятель мой, детина дюжий, похожий, прям и чернобров, на запорожских казаков, в атаку шел с особым форсом, заворожен от пуль и ран, на нем нарядный был жупан, носил он шапку с длинным ворсом, хохол извилистой гадюкой свисал кокетливо над ухом. Была в нем нежность и отвага, ходил всегда спокойным шагом, гроза врагам и супостат, он был усладой для девчат. Всегда готов к любому бою, его прозвали Галайдою. Такого пуля не берет, он от Мазепы вел свой род и тем гордился. Словно черти, с картины Репина украв его, напуганы до смерти, влюбились в речь его и нрав. Однажды к нам через кордон подкрался красный батальон, он появился в час нежданный сплошною лавою из тьмы, когда ж его разбили мы и тишина над нашим станом сомкнулась звездная, — тогда привел шесть пленных Галайда. Они с померкшими очами стояли молча перед нами, и на меня один из них смотрел так странно… Что-то было в его очах… я вдруг притих, передо мною всё поплыло, какой-то свет из дней былых… Где я их видеть раньше мог? Прошел по телу холодок. Сияли очи, словно свечи, будили боль забытых ран… Знакомыми казались плечи и руки девичьи, и стан у пленника… И отсвет зябкий на острый штык тоскливо лег, но под красноармейской шапкой я разглядеть лицо не мог. И долго, долго среди ночи мне спать мешали эти очи. Рассветный блеск мерцал вдали, когда их на расстрел вели, в последний раз ласкали взглядом рассветный мир, сиявший рядом, и солнце тьмы прорвало гать, когда их стали раздевать. А самый юный не давался, как был ни слаб он, как ни мал, из рук казачьих вырывался, руками ноги прикрывал… Но скоро сила одолела — и перед нами забелело невинное девичье тело. Когда ж лицо ее в слезах увидел я… тоску и страх те вспоминать не перестану… Я в ней узнал свою Оксану, свою любовь!.. Хватался я за чей-то штык, за ствол ружья и плакал перед Галайдою, чтоб отпустил ее живою, чтоб понял боль мою, беду. Просили хлопцы Галайду, но с каменным, угрюмым ликом он глух был к жалобам и крикам. Он говорил, и даже брови казались красными от крови, стал нос крючком, как у совы: «Не казаки, а нюни вы! Наш путь лежит сквозь темень ночи, сквозь кровь и смерть, неужто нас разжалобят девичьи очи, иль в нас казачий дух погас? А ты, — сказал он мне с угрозой, — сдержи безумие и слезы и не мешай мне исполнять то, что велит отчизна-мать!» Я и сегодня вижу снова, как ружья вскинули сурово и, как один, взглянули все туда, где жизнь моя, Оксана… Сияла мушка, вся в росе, на карабине атамана, и это значило — конец… Стоял я, бледен как мертвец. Казалось, сердце разорвется… Раздался залп, упало солнце, земля качнулась, поплыла… И долго, долго тьма была. А ночью разбудили нас внезапной новостью: «Восстанье!» Казалось, сбудется желанье, зари рассветное сверканье судьба нам шлет в счастливый час. Еще мы гибли в темноте, но немцы были уж не те, — тянулись вспять к своим границам, катился пот по хмурым лицам. В ту осень слабый свет забрезжил мне, бед распалась череда. За самостийную, как прежде, был Украину Галайда, и ненавистен мне проклятый он был — я жаждал с ним расплаты. В разведку как-то мы пошли. Чернела полночь, как чернила. Рукой подать до красных было, их пушки грозные вдали угадывались… Ночь бедою в лицо дышала нам. Средь тьмы, как привиденья, крались мы. Я молча шел за Галайдою, и ненависть сжимала грудь. А в темном небе Млечный Путь дрожал над ним и надо мною, сочились звезды молоком, и тихо было всё кругом. И я с решительностью злою промолвил, словно прорыдал: «Ну, повернись-ка, Галайда, поговорить хочу с тобою». Раздался выстрел, отзвучав в сиянье звезд и шуме трав, и эхо дали подхватили. Он зашатался, обессилел и молча, словно неживой предмет, упал… Я, сам не свой, ускорил шаг. Меня мутило. Он был мне по оружью брат. И долго, сколько можно было, оглядывался я назад. И мне вослед грозил рукою мертвец… С поникшей головою над ним стоял, как часовой, холодный месяц золотой. Стал Галайда таким туманным, и след навек его простыл. Убил его не за Оксану — свое в нем прошлое убил. В моей душе была тревога, но не раскаянье; веди меня, тернистая дорога, к заре, горящей впереди, где все идут, кто сердцем юн, к сиянью солнечных коммун. Село. Хотел зайти я в хату, передохнуть в тепле. Куда там! Тень отделилась от ворот, раздался окрик: «Кто идет?» Затвор ружейный щелкнул сухо. «Свои, свои!» — я крикнул глухо навстречу смерти в тишину, секунду выиграв одну. Казалась улица знакомой, горел огонь в одном окне, усталость смертная, истома… И вскоре перед военкомом я очутился, как во сне. Но страха не было, однако, в моей душе, — покой и мир. «Я взял шпиона, гайдамака,— сказал ему мой конвоир. — Их полк недалеко отсюда», — сказал, блеснул глазами люто и в угол отошел с ружьем. И обожгли сухим огнем меня слова его, как плети, и горько я тогда ответил: «Я не шпион. И не был сроду им никогда. Я лишь казак. Я лишь добра хотел народу… да обманулся страшно так… В лихом войны водовороте меня кружило и несло. Я из рабочих, видел зло и кровь, а вырос — на заводе. Казалось мне, что в смертный бой иду за милый край родной, за речь родимую свою, за счастье жить в своем краю, где вольным будет мой народ, а вышло всё наоборот. Чтоб не свершить ошибки снова, пришел я к вам. Казачье слово даю, что не соврал ни в чем». Допрос тут начал военком. Сердечной правдою влеком, я говорил так долго, страстно, что военком, кивнув согласно, сказал: «Из парня будет толк» — и записал меня в свой полк. Мы вышли. Ледяная мгла, клубясь, под звездами плыла, переговаривались пушки, была прерывиста их речь, и были срезаны верхушки деревьев, словно острый меч по ним прошелся, пахло дымом пожаров, тучи крались мимо. Мы шли по улице знакомой под шорох мерзнущих садов, и четкий профиль военкома на фоне зарев был суров. Прошли бои. Шумит столица, блестит в лучах стальная птица — стальной мотор поет с утра, и та жестокая пора мне только снится, только снится… Но в этих снах упрека нет, а у колодца, утром рано сойдясь, подружки сколько лет толкуют грустно про Оксану, и плачет, плачет в стороне старушка в темном шушуне. Вовек ей не избыть кручины, то матушка моей дивчины, Оксаны мать… Но день хорош, цветет родная Украина, она, как новая былина, в дыму строительства густом в своем убранстве заводском идет сквозь грозы и туманы, и что-то есть в ней от Оксаны.

Из тумана веков меж роскошных садов над задумчивой светлой волною гордый Киев глядит с приднепровских холмов, словно витязь сверкая бронею, словно сад-ясноград. Лейся с гуслями в лад, мой напев над красой-Украиной, что шумит над Днепром и сквозь бурь громопад назвала свою долю орлиной, про чудеснейший град, полный песен, цветов, златоглавый, пурпуровый, ясный, что, свой день начиная в тумане веков, ночь развеял десницею властной. Как свидетель живых дней далеких твоих, в рассиявшихся солнца разливах, словно чудный узор, от ворот Золотых тень дрожит на панелях шумливых. И на тени — челны, что от южных морей всё плывут и плывут, остроносы. Вижу, русичи в них, голос песни звончей, встали тучки, светлы, русокосы, в голубой вышине… Звук мечей вдалеке. Днепр от крови горяч, но глотает кровь своих и чужих… Тише песнь на реке, лишь оружие грозно сверкает. В небе встали не тучи — дворцы и мосты, волны будто в осенней печали, и целует полян боевые щиты предзакатное солнце лучами. Медь шеломов цветет. Ой, куда же зовет путь-дорога, ясна, величава? То до стен Цареграда плывет и плывет орлекрылая рать Святослава. Светит солнце тревожно с лазурных высот, только небо полно тишиною, и Перуна спасать устремился народ, но Перуна накрыло волною. Из горячих степей тучи шли напрямик. Всё узнал ты, единственный, рано, как грозило тебе море копий и пик за спиной половецкого хана и монголов орда, что Добрыня отбил с побратимами в буре кровавой, чтоб над синью полей ты, мой город, всходил, расцветая и силой и славой. Всё узнал ты, родной: и Батыя полон, и руины, и горе без края. А когда отошел рабства долгого сон, ты ответил разгромом Мамая. Несгибаемы были твои сыновья. Почему ж ты склонялся калиной? То под панской пятою стонала земля в долгой, долгой ночи воробьиной. Сколько раз ты вставал, распрямляя свой стан, и склонялся, поверженный, снова, Но принес тебе волю Хмельницкий Богдан, вновь горела калина пунцово. Светлой выси достичь ты стремился в борьбе, видел солнце во тьме золотое. Подал русский народ руку братства тебе, чтоб идти нам дорогой одною. Пала панская власть — только пепел да прах, пали псы, что тебя истерзали. Свое счастье держал ты в могучих руках, но не крепко… Года пролетали. И двуглавый орел тень раскинул свою над отцовской землей, над тобою. Долго бился народ, добывая в бою мир свободы рукою стальною. Вновь под звон-перезвон плещет морем знамен славный Киев, но враг наступает, словно тучи — полки, свист нагаек и стон, кровь людская в Днепре закипает. И гражданской войны грозный пламенный шквал мать-земля высоко поднимала, ты в неравном бою гайдамакам послал орудийный ответ «Арсенала». Пели пули вокруг, не сдержать их полет, поднимался огонь над землею. Руку братства тебе подал русский народ, чтоб идти нам дорогой одною. Только в шлемах стальных чужеземцы пришли, и стонали твои тротуары, грохотали орудья вблизи и вдали, разгорались по селам пожары. Снова ночь… Но в Унече восстанья огни засветила рука пламениста, и отряды пошли, были грозны они, вел на битву их сын машиниста — славный Щорс. Был в столице у Ленина он. Слыша бурь громовые раскаты, поднимались живые за тех, кто сражен, и крушили свои казематы. Лейся ж песня про то, как с громами в игре динамит грохотал под мостами, как сражались полки на замерзшем Днепре, путь на Киев торили штыками. Шляхта, белые орды, как тени, прошли по твоим площадям говорливым. Всех прогнал их народ, чтоб вовек не смогли нам затмить они солнца разливы. И в бетон и в гранит наш Славутич одет, и огни Днепростроя сияют в синих водах его, как небесный тот свет, что в просторах неведомых тает. И во имя того, чтоб ты, Киев родной, чтобы мир с городами, полями расцветали в красе, — вихрь прошел грозовой, стелет солнце дорогу цветами. И моторы поют — они славят в полях, в небесах твои светлые зданья, славит песня моя, отзываясь в сердцах, звезд кремлевских над нами сиянье. Златоверхий наш день, красный город садов, город весен, как стяг над рекою, ты в веках прошумел. В черных грозах годов ты мне снился, я грезил тобою. Когда шли мы и сталь грохотала в лицо, шалый ветер трепал нам шинели, там, далёко, мне снились над синим Донцом и каштаны твои и панели. В бой ходил за тебя и, тебя защитив, вспоминал в миллионном потоке, как шагал я просторами огненных нив, смуглый воин, певец кареокий. Город славы и гроз, что прошли без следа, только эхо над степью звенящей. И, завесу из мглы разорвав навсегда, ты — как поезд, в Коммуну летящий. Львову подал ты руку, а Львов — Черновцам, голос твой долетел до Дуная, голос сильный и свежий, подобный громам, что приносит весна, наступая. В мерном гуле гудков и железных коней, в легкой вязи мостов над рекою ты сияешь, и солнечной песни твоей не прервать бомбовозов грозою. Глянешь ночью с горы на просторы земли — на Подоле огни, словно море, переливно цветут, звон железа вдали, будто в небе горит яснозорье. Над озерами, рощами в утренний час перекличка идет трудовая. Как Добрыня, Стаханов прославил сейчас нашу землю от края до края. Пусть гремит мой восторженный стих про него, пусть поется по всей Украине, называем мы именем славным его всех, кто доблестно трудится, ныне. Пролетели года, отзвучал навсегда звон Софии и Лавры над нами. И над миром взошла нашей славы звезда, как любви негасимое знамя. Мир у нас, а вблизи, за кордоном, война расползается, тишь раздирая. Только к миру и счастью дорога одна — то дорога родимого края. Та, что Киев вперед сквозь грозу позвала, наш зеленый, пурпуровый, ясный, та дорога, которой любовь нас вела. Что сильнее любви и прекрасней? Пролетают машины в лазурном окне, с песней движутся воины строем. Север, Запад и Юг — мир в любой стороне, и Восток наш овеян покоем. Наших крыл золотых всё огромней размах, слышат реки, вершины, дубровы на колхозных полях и в больших городах перекличку труда молодого. Киев отчий шумит, и сирена звучит, поднимает свой голос в просторы. На вокзале гудки, чуешь, поезд гремит — то в Москву отправляется скорый. Киев, Киев, ты в песне, ты в сердце моем, и оно воспевать тебя радо: твой асфальт, озаренный вечерним огнем, и ЦК на горе колоннады, говор парков твоих, и Крещатик, и всё, чем так сердце полно и богато, что его к новым песням на крыльях несет, воды тихие, зори, закаты. Розовеет окно в этот утренний час, пламенеет, сверкает лучами. Октября годовщину — наш праздник не раз мы с тобою, мой Киев, встречали. Вдоль трибун проходя, любовались огнем алых флагов — калиною красной — и улыбками детскими праздничным днем мы пленялись с тобой не напрасно. Как привет — громовое навстречу «Ура!» Прошагают сейчас батальоны, всколыхнутся от поступи воды Днепра, дрогнут горы, и пашни, и склоны. Не страшны нам угрозы студеной зимы, вешних сил у страны изобилье. Славься, Киев, а слава твоя — это мы, это Родины, Партии крылья.

Бессмертьем венчает Отчизна погибших за правду в бою. Вы отдали юные жизни за землю родную свою. Вы верили в правое дело, не выдали верных друзей, в молчании, гордо и смело глядели в глаза палачей. Путями вы шли огневыми, бесстрашно чеканя шаги. Вас бросили в шахту живыми в шинелях зеленых враги. Но вы исполинами встали, овеяны стягом святым, и лютую смерть вы попрали бессмертным геройством своим. Врагам отомстим ненавистным за вас, как за братьев родных! Вовек не забудет Отчизна гвардейцев своих молодых. Давно не звенят уже пули… Ты с нами, Олег Кошевой. Мы видим, как с Громовой Улей идешь ты поселком, живой! И зори грядущего снова вам светят и к счастью зовут. Земнухов, Тюленин, Шевцова живые за вами идут. Недаром в те грозные годы вы партии нашей клялись, недаром под стягом свободы на битву с врагом поднялись.

Канонада вдали отгремела, и замолкли в садах соловьи. Смерть врывалась в дома озверело, злобно жертвы хватала свои. Налетала, стреляла, душила, расправлялась штыком и огнем, всё сметала, давила, крушила на пути беспощадном своем. Никого эта смерть не щадила — ни младенцев, ни старцев седых… Но росла уже тайная сила в краснодонских проулках глухих. В звездном небе задумалась Вега, в тихом домике — призрачный свет… Здесь сошлись по призыву Олега побратимы его — на совет. Все сошлись — пареньки и девчата; в эти грозные тяжкие дни, боевые Отчизны орлята, смерти вызов послали они. Вот сидят они молча, сурово. Полночь, звезды горят в небесах. Тишина… И слова Кошевого будят гнев в их горячих сердцах. «Друзья! С фашистскою ордою бороться будем день за днем! Мы „Гвардиею Молодою“ кружок свой тайный назовем. Опасный путь пройдем бесстрашно. Пусть даже в свой последний час святой, великой тайны нашей никто не выдаст, не продаст! А кто из нас ее забудет, переметнется в стан иуд,— пускай предателя осудит товарищей суровый суд! Ничто клейма с него не снимет, его родных бесчестье ждет, земля отступника не примет, навек Отчизна проклянет. Клянитесь все! Пора настала себя отдать борьбе с врагом!» — «Клянемся!..» — тихо прозвучало, отозвалось в сердцах, как гром. «Клянусь, что в страшную годину за волю жизнь свою отдам. Сын комсомола Украины, его нигде я не предам. Пусть вражьи полчища несметны,— отважно против них пойду, как шли в боях за власть Советов отцы в семнадцатом году. Клянусь быть сыном их достойным и, как они, не отступать, чтоб жизнью мирной и спокойной народ советский жил опять. Чтоб отплатить за дни неволи, быть духом тверже, чем гранит, клянусь, творить я буду волю того, кто мной руководит. Врагу-убийце нет прощенья, жестоко мстить ему клянусь! Когда ж забуду долг священный, нарушу клятву и сломлюсь, — пусть станет имя ненавистно предателя в родном краю и проклянет навек Отчизна меня и всю мою семью!»

Как звон торжественный металла, в тревожном сумраке ночном сурово клятва прозвучала и поплыла в века, как гром. Во взгляде твердом нет опаски, их не страшили кровь и мгла. Как будто рыцари из сказки, они сидели у стола. Лицо у каждого сияло, а речь — спокойна и кратка… На подвиг их благословляла родная партии рука. Для бурь рожденные, сердцами в одном порыве вы слились… И стены горницы над вами, как крылья легкие, взвились… И вы увидели: с востока, сквозь непогоды злую ночь, спешат свои… огнем жестоким они фашистов гонят прочь. Кругом, от края и до края, идут полки, и сквозь туман багряно степи заливает знамен шумящий океан. И уступает ночь дорогу прибою грозному штыков. Идут вам братья на подмогу, по трупам попранных врагов. Всё громче, громче боя звуки свободы возвещают час. И вот уже родные руки, как братьев, обнимают вас, вас, непокорных, чистых, юных, прошедших тяжкие бои, и беззаветно за Коммуну сложивших головы свои, и тех, кто в огненные ночи врагом был смерти обречен, кто снова свет узрел воочью, бойцами красными спасен. Мы — вы… Вы — вечного народа частицы… В испытанья час сквозь расстояния и годы ваш голос долетел до нас. Над миром ваши силуэты рисует в звездах синева. Вы нашей памятью согреты, в нас ваша молодость жива. Олег! В Кремле, под грохот боя, под гул приветствий и речей, уже тогда звезду Героя вручили матери твоей. Твою звезду… И слез тут мало, что льются из моих очей. Звезда, как сына взор, сияла печальной матери твоей. Звезда в сердцах людей, как пламя, ее неугасимый свет над теми, кто навечно с нами, кого давно на свете нет. Я вижу вас… Порою грозной своей Отчизне вы клялись, и очи ваши, словно звезды, с огнями вечными слились. Как будто гомон половодья в притихшей горнице звучал… И вот Осьмухин встал Володя и звонким голосом сказал: «В годину горя, в море крови выходим мы на правый бой. Но я не буду многословен, скажу, как воин рядовой. От сердца будет это слово: чтоб настоящей силой стать, я предлагаю Кошевого руководителем избрать». — «И я! И мы!» — звенит волною, и словно в горницу вошла весна и легкою рукою по струнам звучным провела. «Веди, Олег, нас! Пусть огнисто сияют зори нам в пути, чтоб ни единому фашисту от нашей мести не уйти! Веди бесстрашно в бой суровый, мы верим, как один, тебе. Мы жизнь свою отдать готовы за волю в праведной борьбе! На смертный бой, — все закричали, — Отчизна нас благословит!» И вдруг к приемнику припали… «Москва, ребята, говорит!» — воскликнула с волненьем Уля, и радость плещет, как река. И силу им в сердца вдохнули слова Москвы издалека. И «смерть немецким оккупантам!» пророчит голос. Грозен он. И черным гитлеровским бандам конец бесславный предрешен. Замолк приемник… У Олега в глазах улыбка расцвела. А за окном светилась Вега и мать собранье стерегла. Олега мать… А ночь пылает, льют палачи невинных кровь… Но не страшится, вражьи стаи, вас материнская любовь! Созвездья в небесах сияли, и отползали тени прочь… А мать на страже в темной шали стояла, вглядываясь в ночь. И тишина вокруг такая, как будто никого в живых. Лишь морок черный рассекают свистки немецких часовых.

Тот, кто смел, опасность презирая, все преграды приступом берет!.. Кто листовки, в форме полицая, раздает шахтерам у ворот? Он идет, уста сомкнув сурово, злой погон врезается в плечо. Только бьется сердце Кошевого под чужим мундиром горячо. Он шагает, осиянный солнцем, сеет вести добрые кругом. Узнают те вести краснодонцы, сидя у приемников тайком; и, хоть сразу не было сноровки, комсомольцы в сумраке ночей до утра печатают листовки в тайной типографии своей. Всполошились немцы в Краснодоне: утром в день Седьмого ноября в синем небе красные знамена разгорелись ярко, как заря. В знак того, что грозною стеною близятся советские войска, флаг над школой юноши рукою водрузила партии рука. И над садом флаги пламенели, их Отчизна к звездам вознесла… У шахтеров лица посветлели, радость в каждом сердце расцвела. И быстрей по жилам кровь струится, и душа становится как сад, детвора украдкой веселится, и с надеждой матери глядят. «Это наш Олег!» — рокочут дали. «Это наш Олег!» — шумят поля. «Наш Олег!» — грохочет в звоне стали, «Наш Олег!» — ликует вся земля. Да, Олег, и Громова Ульяна, И Земнухов, и Тюленин с ним. Это вся земля, в огне и ранах, за свободу благодарна им. Месть и смерть фашистскому отродью! Нету вам пощады, палачи! …На лице Осьмухина Володи засияли вечности лучи. За дымы пожаров, кровь и слезы, мы за всё отплатим палачам! Молодежь немецкие обозы отбивает смело по ночам. Пробирает страх фашистских гадов, мстители народные встают, часовых «снимают» возле складов и муку голодным раздают. «Это он!» — молву разносит ветер, «Это он!» — шумит простор полей. «Наш Олег!» — любовно шепчут дети и сухие губы матерей. «Близко наши… Бьют фашистов клятых! В панике беснуются враги. Гонят их советские солдаты, слышны Красной Армии шаги! К нам идет победа неуклонно, сгинет время смерти и разрух». Юные герои Краснодона поднимают мучеников дух. Вещей правдой те слова звучали, звали к мести каждого борца, и людей листовки согревали, наполняли мужеством сердца. Слыша гневом дышащие речи, что подобны силе бурных рек, расправляли труженики плечи и шептали: «Это наш Олег!..» «Наш Олег!» — гремела даль громами, «Наш Олег!» — ей вторили ручьи, вешними повеяло ветрами… Это он, Олег, друзья мои! Он идет… А даль в крови клокочет, тучей скрыта неба синева. Полнят гневом краснодонцам очи из листовок жаркие слова: «Враг бежит, оружие бросая, не давайте роздыха ему! Не страшитесь, люди, вражьей стаи, не коритесь гнусному ярму! Прячьте от захватчиков бесстыжих всё добро! Чините вред врагам!..» «Как я их, проклятых, ненавижу!» — шепчет он… А вслед — разгульный гам, смех и ругань пьяных чужеземцев… Но к высотам ясным пронесет он отвагу пламенного сердца, чистоту, что дал ему народ. Пронесет он душу комсомольца сквозь расстрелы и сквозь смертный бой, орлим взором глянет в очи солнца… И Отчизна скажет: «Ты — герой!» Он идет вперед, неустрашимый, а кругом — в крови родной Донбасс. Ты герой для нас, Олег любимый, и для тех, кто будет после нас.

Всё громче пушки громыхают: «Мы к вам идем, мы к вам идем!» И каждый юноша мечтает с Олегом рядом встать бойцом, чтоб по ночам «снимать» охрану с постов врага сторожевых, чтоб сад расцвел благоуханный и туч не стало грозовых; чтобы путем крутым, опасным идти вперед, в лучах Москвы, и чтоб промолвить братьям красным: «Мы тоже воины, как вы! Мосты и склады мы взрывали, шли к цели сквозь огонь и дым, мы вам сражаться помогали!» — «Спасибо!» — скажут братья им, с любовью, радостно обнимут, и зазвенит фанфар металл, бойцы стальные шлемы снимут перед геройством тех, кто пал. Всё дальше будут боя звуки, уйдет пред солнцем темнота. Живым пожмут солдаты руки и поцелуют их в уста. Знамена алые взовьются и засверкает сталь штыков, теснее воины сомкнутся и разом грянут на врагов. Так юность по ночам мечтала… А землю словно била дрожь, пожаром небо полыхало, и шла к Олегу молодежь. И крепла сила комсомольцев, за что сражаться — каждый знал. Оружье юным краснодонцам Туркенич Ваня раздавал. Они гордились краем милым, своим Донбассом трудовым. Пархоменко и Ворошилов примером в жизни были им, словно присутствуя незримо среди героев молодых. Олег рассказывал про Клима, про славу давних лет былых, как шел народ на белых гадов и степь горела на ветру, как Ворошилова отряды нещадно били немчуру, несли свободу Украине (их колыбелью был Донбасс!), давно Пархоменко загинул, но жив он в памяти у нас. «Донбасс!.. Мы все готовы к бою,— сказал Олег, сказали все,— за наше небо голубое, за розы в утренней росе, за птиц, поющих на рябине, за шахты, села, города, чтоб наша Родина отныне войны не знала никогда. Чтоб снова золотились нивы и счастьем каждый день дышал, чтоб нам в победы день счастливый „спасибо!“ край родной сказал». Кто биржу сжег в ночи бессонной, спас из концлагеря друзей? «Они, герои Краснодона», — шумели ветви тополей. Кто из фашистского полона к свободе братьям путь открыл? «Они, герои Краснодона»,— гул над широкой степью плыл. А кто немецкую колонну разнес, ее ломая строй? «Они, герои Краснодона, ребята хватки боевой». Борцы поры урочной ждали, чтоб на фашистский гарнизон напасть… Но яд таился в жале измены… Тьма со всех сторон борцам кричала: «Вас живыми на муки схватят палачи!» И вербы горестно над ними шумели кронами в ночи. И, словно плача, к ним склонялись, тревогой полнясь, небеса, как будто защитить пытались… Но смерть глядела им в глаза. Бежать, скрываться было поздно… Замкнулось западни кольцо. От гибели, нависшей грозно, спаслись лишь семеро борцов… Лишь семь средь нас… А остальные (не меньше ста ведь было их!) в подвалы брошены глухие… И патриотов молодых овеял стяг бессмертной славы, сердцам их был неведом страх… Олега мать во мгле кровавой стоит, на черный глядя шлях… Не возвратился сын с рассветом и не припал устало к ней… Я в образе печальном этом скорбящих вижу матерей, чьи сыновья в сраженьях пали за отчий край в года войны. «Олег мой!» — шепчет мать в печали. Рыдает лес: «Мои сыны!..» «Мои сыны, мои девчата, вам жить и жить бы, молодым!» — так шепчет, жалостью объята, родная мать-Отчизна им. И этот шепот бьется в стены тюрьмы, где смерти ждут они… Но не тоска, не страх презренный, во взоре — мужества огни. Стук в стены связью стал единой, роднил их думы и сердца… Сквозь прутья — небо Украины и звезды, звезды без конца глядят на лютые их муки, благословляя молча их, а в стены — стуки, стуки, стуки, и кровь, как гнев, клокочет в них. В полночный час, забыв о ранах, стучит им Громова Ульяна: «Я не сдаюсь! Он здесь, он с нами, бессмертный Ленин! Пусть в огне сгорю дотла, пускай ножами палач изрежет тело мне, — я не сломлюсь! И вы крепитесь! Священной клятвою борца мы все клялись… Друзья, держитесь, бесстрашны будем до конца!» И стук Осьмухина все слышат, что мужеством и верой дышит: «Друзья, в борьбе со смертью злою все силы надо нам напрячь. Стучу я вам одной рукою, другую — отрубил палач… Но тверд я! Пусть пытают снова,— не ослабею ни на миг. Я выстою, друзья, — ни слова не вырвет враг из уст моих! Достойно вынесем все бури, не нам страшиться лютых мук!..» Сквозь стены Бондарева Шура ему ответила на стук: «И я тверда! Пускай штыками насквозь исколют грудь мою, — товарищи, я рядом с вами, в лицо фашистам я плюю! Пусть непрестанно стук наш длится, родные облетит поля и пусть от стен тюрьмы домчится до башен звездного Кремля!..» И снятся им леса, долины, грохочет в небе майский гром, свободно дышит Украина, сады цветут в краю родном… Девчата с песнею веселой идут по берегу Днепра, сияет ясный день. И в школу бежит гурьбою детвора, и самолет под облаками в спокойной реет вышине… Как сердцу рассказать словами о вольном и счастливом дне?.. Всё это снится им… Но топот раздастся вновь в глухой ночи, на пытки, под звериный хохот, опять возьмут их палачи. Безжалостна, неотвратима, идет к ним смерть порой ночной, но воля их несокрушима, как ты, мой отчий край родной! И день минул, и ночь настала, звенят тюремные ключи, и входят к узникам в подвалы с душою черной палачи. Лютуют гитлеровцы снова, на юности срывая злость. Но вырвать извергам ни слова из уст борцов не удалось. Усталость палачей шатала… И смерть в тех камерах глухих невинных кровью написала: «Живыми в шахту бросить их!» Плывут часы тоски бездонной, воспоминаний, тяжких мук, и снова слышен в час бессонный сквозь камень стен — последний стук. И словно вновь сияет солнце: чтоб духом каждый не ослаб, приказ последний комсомольцам передает гвардейцев штаб. И, как из вечности тумана, сквозь стены стук им в сердце бьет, — приказ тот Громова Ульяна товарищам передает: «Друзья! Казнят нас на рассвете. Пока сердца в груди стучат, мы все пойдем навстречу смерти с любимой песней Ильича. И пусть она, как знамя рея, над миром гневно прозвучит. Пойдем на смерть отважно с нею, и нас ничто не устрашит!»

И наступило утро это… Ждет казнь героев молодых. Сквозь тьму прорвется луч рассвета и осенит бессмертьем их. Но до конца изведать муки им суждено… Никто не спит… И в каске смерть к ним тянет руки, прикладом в камеры стучит. Они встают. От ран, от боли качает их, как тополя… На смерть идут они за волю, и вслед рыдает вся земля. Сердца стучат, неразделимы, а где-то зелень, трав моря… Гори, заря, неугасимо, прощай, последняя заря! Их повезли… И след кровавый тянулся по земле сырой. Вставало солнце величаво над полем в дымке золотой. Они — как вешний цвет под солнцем, отвагой очи их горят. В толпе печальной краснодонцы глядели на своих орлят. А вербы опускали ветви, клонясь к последним их следам, и плакали в молчанье дети, прижавшись к бледным матерям. И гнев к фашистам ненавистным сердца людей сжигал огнем… «Прощай, наш край, прощай, Отчизна, без страха мы на смерть идем…» — орлята шепчут далям ясным. Всё ближе, ближе смертный час… Под солнцем, что для них погаснет, они идут в последний раз. Запели, шатаясь от боли, запели, хоть не было сил: «Замучен тяжелой неволей, ты голову честно сложил…» На горе врагам оробелым всё ширится, гордо звуча, наполнена скорбью и гневом, любимая песнь Ильича. Взлетает она в поднебесье, над шахтами, крышами хат. Всё громче в ответ этой песне орудия наши гремят. Будь славен навеки меж нами, кто в битве погиб за народ! Сливается песня с громами — с громами расплат и свобод. Советских орудий раскаты — как будто прощальный салют. Эсэсовцы, дрожью объяты, на казнь комсомольцев ведут. А песня звучит, не стихая, мятежно звенят голоса. А шурф, пустотою зияя, глядит в молодые глаза. Как море без дна и без брода, глубок он и черен, как страх. Но глубже к родному народу любовь в их горячих сердцах. Их в шахту бросают живыми, уже не спастись никому. Но смело, глазами сухими глядят они в черную тьму. И те, с легендарной судьбою, что в памяти нашей живут,— герои Триполья с любовью им руки свои подают. Затихли шаги обреченных… Их нет… Но в крылатую высь из шахты глубокой и черной, как знамя, они поднялись. Пылает, весь мир озаряя, их славы немеркнущий свет. Орудия, твердь сотрясая, земной им послали привет. Доныне привет тот грохочет, и будет греметь он в веках. Горят их угасшие очи в суровых солдатских очах — у воинов правды и мщенья… Кошмарный закончился сон… Ты снова весенним цветеньем свободный шумишь, Краснодон! Ты светел и радостен снова под сенью небес голубых. И вновь загорелись пунцово знамена на башнях твоих. Знамена под солнца лучами, развеяв туман, расцвели. На башни Олега руками бойцы их в лазурь вознесли. Они пламенеют над нами под щебет веселый ребят и словно Олега устами, шумя на ветру, говорят: «Отчизна! Развеялись тучи, цветешь ты калиною вновь. За путь твой счастливый грядущий не зря была пролита кровь!»

Страда военная прошла, но в памяти сурово храним мы славные дела Олега Кошевого. Поплыл от залпа сизый дым, и пал он, бездыханный, Отчизны именем святым, как солнцем, осиянный. О, стежки, где его шаги звучали не однажды, там в шахту бросили враги его друзей отважных! Там новостроек гул сейчас,— минула бед година, встает из пепла наш Донбасс, родная Украина. Гудки рассветные поют, и в мирном звоне стали Олег живет, и те живут, что в грозных битвах пали. Олег! Ты честно в тяжкий бой шел против тьмы кровавой. Тебя за светлый подвиг твой народ венчает славой, и тех, кого ты в бурю вел, с кем смертную пил чашу… В делах и песнях комсомол прославит юность вашу! Заря над домнами ясна, плывут дымы заводов… Бессмертны ваши имена в деяниях народа.

Рядом с шахтою старой, где мальчишками мы антрацит собирали, чтоб спастись от зимы, над донецкою степью тучи низко стеля, гром ударил, и страшно застонала земля. Там, где старою шахтой загорожена высь, на смертельную схватку два отряда сошлись… Шел один за Петлюрой; был с народом — другой, палачам нес расплату, шел на праведный бой. Сшиблись нечисть воронья и орлиная честь, сабли перехлестнулись, чтобы кровью расцвесть. Под копытами вяло зашумела трава, и на землю упала не одна голова… Голубой пеленою плыл туман от реки. Рядом с шахтою старой отсверкали клинки. Солнцем вспыхнули дали, ночь минула, как сон, и ушли, словно тени, палачи за кордон. Их чужбина-судьбина, как золу, размела. Рядом с шахтою старой жизнь, как сад, расцвела и сияет весною переливами рос там, где уголь когда-то собирать нам пришлось…

День расцвел за горою, словно солнечный сад. Мимо шахты гурьбою хлопцы в школу спешат, А меж ними дивчина, синеока, ясна,— луговая калина, золотая весна. Солнце осени хлынет — свет меж тучами яр. Шлет улыбку дивчине кареглазый школяр. Свежесть майских соцветий в юном блеске очей… Одноклассники, дети, гордость школы своей. Ветер хлещет с налета, ветки голые гнет. Жизни школьной всего-то остается лишь год. По-ребячьи невинно смотрит в небо Донбасс. И приходит Галина в сны Степана не раз. Сколько их, чистокрылых! Соловьиная ночь… И признаться не в силах. И таиться невмочь. Словно золото — косы, губы — звездная кровь… В эту юную осень как сказать про любовь? Явь ли, сон ли в потемках? Шум угрюмых дождей, в глинобитных хатенках плач голодных детей. И отцовский осенний пьяный кашель в ночи. Только жар сновидений на холодной печи. Хата как домовина — и бедна, и темна… В сновиденьях — Галина. Неотступно — она. День расцвел за горою, словно солнечный сад. Мимо шахты гурьбою хлопцы в школу спешат. И не знает покоя листьев желтый пожар. Мимо шахты тропою вдаль шагает школяр. А в мечтах его — косы, губы — ягоды кровь… В эту юную осень как сказать про любовь?

Над Донцом шумит осока, ежевикой день пропах. Свежесть ягодного сока у Степана на губах. Плотный гриб в лесочке срежет, целый день бродить готов под завода лязг и скрежет, под стальной напев гудков. Что там рощица бормочет, чистым солнцем просветлясь?.. А в глазах — Галины очи, школа, парты, светлый класс. Только лето это — снится, недоступно далека золотая ученица, дочь соседа-кулака. Туч насупленные брови… Хлопец высмотрел глаза! Но не знать ему любови дочки сельского туза. Всё пройдет, дождем прольется, отшумит души гроза. Что ж так сердце тяжко бьется и в глазах блестит слеза? Никогда не прикоснутся пальцы к золоту волос. После школы разойдутся тропы врозь и судьбы — врозь. Синий взор засветит строго на прощанье, без забот. Ей — в гимназию дорога. А Степану — на завод. Перемена, — смех, в азарте школа ходит ходуном!.. Имя девичье на парте парень вырезал ножом.

Уже, закован льдом тяжелым, Донец заснеженный блестит… Прошла зима, и в окна школы весна приветливо глядит. А там — сады кипеньем цвета укрыты щедро по весне… А там уже — вплывает лето на малахитовом челне. Приходит время расставанья навек со школою родной. И с ней последнего прощанья ждет наш Степан в тоске немой. Забвенья, славы ли дорога ждет паренька в родной стране? Словам прощальным педагога он внемлет молча, как во сне. Минуты шли чредою длинной, как над покосами туман… И счастьем светится Галина, и горько хмурится Степан. А за окном — как будто плахта, синеет поднебесный край. Теперь — завод, а может, шахта? Чего там, парень, — выбирай!

Война!.. Тревога сердце студит, и взгляд во мглу дорог шагнул… Степан вовек не позабудет манифестаций грозный гул, когда кругом гремели песни, когда чадил молебнов зов и погребально в поднебесье плыл перезвон колоколов. И эшелоны, словно тени, неслись в чужую сторону… Они под ветра плач осенний отца забрали на войну. Как миллионы, оказался жестоко ввергнутым в бои… И за него один остался Степан — надеждою семьи. Ему не слушать невозбранно веселый шум донецких вод: подручным к слесарю Степана определили на завод. Ему теперь не часто лесом бродить вдоль замерших озер, — пора не с книгой, а с железом вести серьезный разговор. Шумит завод тысячелицый. Степан мужает у станка. И, неуклонная, струится жизнь от гудка и до гудка. Пришла пора иным знакомым — сердца работой скреплены… А где-то там, за окоемом, горит земля в чаду войны. Везде стопа войны стальная. И с каждым днем печальней мать, отцовских писем ожидая,— пора бы, мог и написать… Как там ему, где жарче горна металлом брызжет динамит?.. А вскоре страшной вестью черной беда обрушилась: убит. О, как пытались боль утраты слезами выплеснуть до дна! О, сколько раз тогда была ты проклятью предана, война! Глаза — как будто в едком дыме, тугая боль сжимает грудь, но из могилы никакими отца слезами не вернуть. Детей не сможет, как бывало, обнять, пить воду из Донца… Таких, как он, уже немало — испивших муку до конца. А смерть всё новой дани просит в громах ударов огневых, как будто рожь косою, косит народ в шинелях полевых. А дни плывут, как дым завода, и нет конца войны громам. И всё труднее жить народу, и всё вольготней — богачам. Рукам трудящихся — оковы. Глазам бессонным — смерти ночь… Ужель войне кипеть багрово, ужель беды не превозмочь?..

Клин журавлиный в небе откричал, уже зима глаза пургой колола… Семнадцатого года мощный вал сломал подпорки царского престола. Полиция в своих мундирах черных в его обломках сгинула как дым. Но так же мчались пушки на платформах к передовой под небом громовым. Ну как спастись от этого кошмара, когда живым — вставать на место тех, кто падал в страшном пламени пожара, чтоб торгаши жирели без помех? Неужто мрак ночной сгустится снова?! На митинге, сквозь неумолчный крик, негромкое пришло к Степану слово, великое по сути — «большевик»… О том, что путь не розами украшен, что к счастью не добраться налегке, что только труд — владыка руд и пашен, он в большевистском услыхал кружке. Товарищ Френкель!.. Не забыть худого очкастого студента, дотемна учившего, что нужно рвать оковы, когда единством воля масс прочна. Слова сияли яро, как знамена непозабытых стачек боевых… «Рабочим нужно действовать сплоченно, тогда никто не одолеет их!» Он говорил, что, кровью багровея, всё льется слез народных океан: «Рабочим безразлично, кто на шее,— будь то немецкий или русский пан. И тот и этот под завесой дыма набил мошну огромную свою. Одно лишь нам сейчас необходимо — в свободы царство путь пробить в бою». «Вот — цель! Ее лучами осиянный, я твой навек, родной народ-титан!..» И — крылья появились у Степана. И — жизнь постиг по-новому Степан.

Та осень нам светло милела, когда, пронзая даль до дна, на крыльях Октября летела свободы солнечной весна! Лучами солнечного зова сияла даль, ясней слезы… И целовал Степан седого шахтера в добрые усы. Знамена, песни да объятья… И сердцу дышится вольней. И люди радостно, как братья, шагали в даль цветущих дней. Те дни забудутся едва ли. Чтоб солнца пламень не погас, его от бурь оберегали и вся Отчизна, и Донбасс. Всё казалось весною… Новой силою крепки, мимо шахты гурьбою шли и шли горняки. Пролетарская вахта, многолюдный прибой. Даже старая шахта стала вновь молодой. Руки в небо упруго люд рабочий простер. Обнимали друг друга сталевар и шахтер. Им, новейшим титанам, тополя бьют челом… И под стягом багряным город в смычке с селом. Вешним садом волнуясь в свежей утренней мгле, расцвела наша юность на донецкой земле.

Навек исчез кошмарный мрак, сияет солнечно судьба: работай на себя, батрак, трудись, рабочий, для себя! Донецких вод блестит хрусталь, росою светятся пути. Звенит о наковальню сталь, как сердце юное — в груди. О, сколько в осени весны Октябрьских памятных высот! Не ведай, молот, тишины! Народ грядущее кует. Но небо ясное опять заволокла завеса тьмы — мечтает враг у нас отнять всё, что в борьбе добыли мы. Опять сгустились тучи злобы, разбили взрывы тишину, и самостийные холопы германцу продали страну. Кровь, как вода, струилась ало. Изнемогая от оков, душа народа проклинала Петлюру, гетмана, панов. Росли могилы, пули пели, беда затмила белый свет: враги патронов не жалели для тех, кто юн, и тех, кто сед. Но заковать народ крылатый не в силах даже сталь штыков. Бросала извергов расплата в слепую тьму ночных шурфов. «Вставай на бой, святой, желанный, люд обездоленных земель!» В засаде пуля партизана свою отыскивала цель. В ночи — то огненной, то синей — орудья близкие слышны… На помощь братской Украине спешили русские сыны. Посланцы Ленина! В ответе за жизнь Отечества сполна… Боженко, Щорс, Котовский — эти легендой дышат имена. Их всех, в любом живя былинно, как солнце — в пламени луча, объединило воедино родное имя Ильича. Казалось, даже поднебесье — и то огнями расцвело, когда вошли с веселой песней освободители в село. Но всё еще гроза пылала, кипел народный океан… Чтоб счастья каждому хватало, ушел на битву и Степан.

Давно погасла красная калина, укрыто снежной скатертью жнивье. Давно ушла к петлюровцам Галина, сам атаман — возлюбленный ее. И цель ее чудовищная — кровью залить восставший трудовой Донбасс. Она своею собственной рукою расстреливала пленников не раз. Держалась, как могла, за Украину помещиков, попов и кулаков, за каждую отцову десятину, удобренную потом батраков. Петлюровские пушки наготове. Галины сердце жаром обожгло: ее отряд вот-вот затопит кровью знакомое притихшее село. Ударил залп, и эхом — крики: «Слава!» — как будто небо вспорото клинком… Но красная отчаянная лава петлюровцам ответила огнем. У старой шахты — сталь на сталь — столкнулись. С буденовками встретились шлыки. И вот уже хмельные пошатнулись и наутек пустились казаки! Их долго гнали… Очередью длинной и пуль горячих и ядреных фраз… И, раненая, в плен взята Галина. «Доставить в штаб!» — Степану дан приказ. Бой затих за горою. Путь заснеженный крут. По тропиночке двое мимо шахты идут. То — мелькнут за туманом, то — окутаны мглой… Тот, что сзади, — с наганом. Без оружья — другой. Это девушка. Косы разметала в слезах. Только ветром разносит плач в холодных полях. Над морозной равниной колебался туман. Возле шахты пустынной думу думал Степан. Уговоры и слезы сердце юное рвут… Снеговые заносы. Ветра тягостный гуд. Что ответить Галине? Сердце любит, не лжет, — очи, полные сини, но сильнее — народ. «Ты не сын Украины!..» — закричала ему и рванулась Галина тенью черной во тьму. «Стой!» — и вспышкой летучей выстрел сумрак пронзил… Над Галиною тучи небосвод наклонил… За горою, разбитый, удирал атаман… Возле шахты забытой — ветер, снег и Степан… И Степан, и Галина — синеока змея. «Пусть живет Украина трудовая моя!»

Тогда Отчизна вражью рать крушила, шла грозная гражданская война. Семен Буденный, Климент Ворошилов свои покрыли славой имена. Звенят копыта мерзлою землею, кидают искры огненным снопом. Кто это в синем шлеме со звездою? Степан летит на верном вороном. А рядом с ним, душой сильны, красивы, товарищи. Испытанный отряд. Как ратоборцы древние России, они степями черными летят. Гремит: «Весь мир насилья мы разрушим!» — рабочие идут с напевом тем. Могучи мы содружества оружьем — кто был ничем, тот нынче станет всем. Спешили дни… Гроза вела Степана по всем фронтам дорогами побед. А после — Харьков, мирный, долгожданный, рабфак и университет. Не потонул он в огненных бурунах и выстоял средь тысячи невзгод. Так партия борцов растила юных, чтоб жизнь творили, как хотел народ. Тут не парты, не уроки и не школьник-мальчуган,— в зале светлом и широком слушал лекции Степан. За конспектом, за докладом время — птицею летит. Что за девушка с ним рядом златокосая сидит? А в глазах — простор погожий. То смешлива, то строга… На Галину непохожа — только сердцу дорога. Завораживают очи, и огонь шумит в крови… Как Степан признаться хочет этой девушке в любви! Ну а вскоре — вечер в клубе. Шум акаций, кинозал… И Степан о том, что любит, наконец-то ей сказал.

Сердца, багряно расцветая, весенней музыки полны. По улицам под звон трамваев идут хозяева страны. Тверда их поступь молодая. Шумит народный океан, потоки вешние вбирая… Со всеми вместе — и Степан. А рядом с ним… Синеют очи той, чьи слова живут в груди… В садах, где майский цвет клокочет, не разойдутся их пути. Одна судьба, одна основа, и на двоих любовь — одна. Так для Степана Ярового пришла желанная весна.

Родимой Отчизны могучую стать мы дружно прославим делами. Степан и Оксана учились, чтоб стать счастливой судьбы кузнецами. Учились упорно, мгновенья ценя, единственной цели во имя: вложить в основанье грядущего дня свой камень руками своими. Едины в заветных мечтах молодых, встречают рабочее утро. И Ленин с портрета, прищурясь, на них глядит по-отечески мудро… Наступит день, когда в предвестье лета сады осыплют лепестковый снег, и за дверями университета начнет дорога жизни свой разбег. Покличет вдаль дорога ветровая. И, чистым светом солнечным омыт, железные ворота открывая, завод гудком знакомым загудит.

И опять за горою догорает закат. В лунном кружеве двое возле шахты стоят. В полынье небосклона — старой шахты звезда. Юный месяц влюбленно серебрит провода, над долиной туманной льет лучи, вознесен, и Степану с Оксаной улыбается он. Да, сквозь грозные ночи довелось вам пройти. Ваши ясные очи нам сияют в пути. Шли к намеченной цели, не пугаясь невзгод!.. В каждом слове и деле ваша юность живет, наша юность! Родные побратимы в трудах! Наша доля и ныне молода, молода. Каждый пройденный шаг твой — словно целая жизнь! И над старою шахтой звезды новых зажглись.

Идем вперед, бессмертный Ленин с нами, его в сердцах несем, как сыновья… Пускай живет в веках и над веками прославленная партия моя! Шаг миллионов Землю всю качает,— мы юным солнцем греем небосвод!.. И нас гудками дали окликают, в которые нас партия ведет. Идем туда по ленинской дороге, где нам сияют радуги огни… Враги бледнеют в страхе и тревоге — свою кончину чувствуют они. Несут в тайгу железный гул заводы, и славит песня нашу мощь, наш труд. Куда ни глянь — куют весну народы, и коммунисты нас вперед ведут. Та цель совсем близка, мы это знаем, она теперь уже не за горой… Настанет день, и партия родная нас позовет на съезд Двадцать второй. То съезд и счастья, и победы будет. И партия бессмертная на нем в мир коммунизма путь укажет людям и дали новым озарит огнем. В мир коммунизма… Мы сквозь бури                                                                 шквалы так долго шли на блеск его огней, далекий блеск… О, сколько, сколько пало за этот мир отважных сыновей! Он, ясный, улыбался им по праву огнями звезд, мерцающих сквозь тьму… И падали они лицом на травы, чтоб хоть на шаг приблизиться к нему. Железным ветром овевая дали, их смерть косила на большом пути. Но мы из мертвых рук знамена брали, чтобы в громах всё дальше их нести. Всё ближе цель… Гранитные вершины мы взяли в битвах за мечту свою. И коммунистов лагерь наш единый встречает день, что добыт был в бою, в труде упорном… Небосвод, сияя, согрел сердца и милые края… Я — коммунист, и гимн тебе слагаю, единственная партия моя! Сыны твои, туда, где блещет солнце, идем мы… Солнце, ярче нам свети!.. И сердце о билет партийный бьется, с любовью бьется в радостном пути.

Ревели пушки в грозной, дальней хмури, их гром летел за звездами вослед, когда я в руки взял, чтоб рваться в бури, свою судьбу, партийный свой билет. Смотрела полночь в темные оконца, ползла на нас железная змея… И в партию, чтоб в бой идти за солнце, шли тысячи таких же, как и я. Мы верили, что скоро враг отхлынет, настанет день, когда исчезнет мгла. И у сердец хранили, как святыни, билеты, что нам партия дала. Всё крепли наша сила и бесстрашье, в грому боев гремел наш шаг побед. Когда ж летела в сердце пуля вражья, то пробивала с ним и партбилет. И расходились и сходились точки — бойцы в атаку шли за валом вал… И кровью обагренные листочки, склонясь к погибшим, ветер целовал. Те дни прошли… Под солнцем далей ясных идет сегодня Родина моя. Те дни прошли, но в наших днях прекрасных бойцов погибших не забуду я! В борьбе мы силы удесятерили, и на пути, как маяки мечты, всегда нам съезды партии светили, чтоб не было вовеки темноты. Я вспоминаю: в белостенном зале рабочий меж друзей своих стоял. Его в ряды партийцев принимали, и мирный день за окнами сиял. Чтоб пушки не заговорили снова, прожектора не рвали небосклон, в партийные ряды по сердца зову вступают тысячи таких, как он. И партия как мать для них отныне. Она народ наш к счастью привела… Хранятся возле сердца, как святыни, билеты, что нам партия дала. И вот встают тела огромных домен, заводов трубы тянутся в рассвет, чтоб не пробила в орудийном громе вновь вражья пуля с сердцем партбилет. И, чтобы вновь среди огня и дыма в крови не склеились его листки, товарищи мои и побратимы идут к станкам, встают за верстаки. Растут, растут кварталы неустанно — за домом дом, как песня про весну. И руки-рычаги подъемных кранов возводят стены в неба вышину. Вон встал квартал так высоко-высоко, что солнце рядом шлет ему привет. И там у крановщицы синеокой лежит на сердце тоже партбилет. Всё больше нас. И в камне, и в металле рабочие куют громаду дней. Они в сраженьях в партию вступали, теперь в труде они приходят к ней. Я вспомнил тех, что, в партию вступая, так говорили под шрапнельный свист: «Пусть я умру за честь родного края, но я умру в бою, как коммунист…» И нынче снова: «Я быть честным, чистым клянусь тебе, рабочая семья. И жизнь прожить хочу я коммунистом. Как коммунист, хочу работать я». Они клянутся так, идя на приступ грядущего… О, блеск его огней!.. Они клянутся званье коммуниста нести высоко до последних дней. Едины и сильны мы чувством этим и крепнем потому из года в год. Мы — коммунисты, и за всё в ответе, ведь наша партия ведет народ. Лишь для Отчизны хочет сердце биться,— она дала нам право петь и жить. И каждый здесь поклялся ей — учиться и дружбою навеки дорожить. Молчит тайга, и сосны по колена стоят в снегу… Но, разгоняя сон, с машинами сюда явилась смена, чтоб воды рек в железный взять полон. Народ сюда пришел с мечтой своею. Хоть мерзнет даль и снегом лес оброс, но партбилет повсюду сердце греет, и сердцу нипочем любой мороз! А сколько здесь отважных и крылатых, тот с партбилетом, этот — без него. Но все — любимой партии солдаты, один за всех, и все за одного! Жизнь праздником и радостным и светлым встречает всех в моем родном краю… И словом нежным, искренним и щедрым я воспеваю партию мою. На клич ее идут ряды героев со всех концов страны — какая рать! — чтоб шахты комсомольские построить и целину извечную поднять. О партия, неся свободы знамя, с тобою в Октябре мы вышли в путь, чтоб многомиллионными руками нам всю планету к солнцу повернуть. Давно для сыновей своих любимых ты мысль и слово Ленина дала. Туда, где полный мрак в земных глубинах, ты свет дневной с собою принесла. Всегда, всегда любовь твоя меж нами — в степи, в цехах, где нарастает гуд и где стальными мощными зубами комбайны уголь день и ночь грызут. Вот у комбайнера родился сын: в глазах ребенка взор отцовский тонет. А за окном синеют терриконы и яблоня склоняется на тын. Садится солнце… Начало смеркаться… Рабочий день кончается для всех. В шахтерском парке, там, где цвет акаций, как музыка, звучит девичий смех. Как молодость на радости богата, какая путь-дорога ей дана!.. И ходят, ходят хлопцы и девчата, в глазах и в сердце — радость и весна. Весь парк заполнен звонким смехом их, таким, какого краше не бывает! А музыка стихает, вновь играет, как кровь играет в жилах молодых. Я так люблю простор Отчизны милой, товарищи мои, люблю я вас. Хочу, чтобы в душе ширококрылой огонь счастливый никогда не гас. Так жизнь без края нам открыл в века, как счастья двери, самый светлый гений… Страницы книг перевернет рука, и вот заговорит всем сердцем Ленин. И всё зовет его орлиный взгляд туда, туда, где даль не знает ночи… И вновь в глаза трудящихся глядят прищуренные, ласковые очи. О песнь моя, мы на просторы выйдем, и счастье будет спутником моим… Как всё звериное мы ненавидим, всё человеческое мы храним. Нам не страшны угрозы. Погляди-ка, как мы идем вперед… Грохочет медь! Сегодня труд у нас в стране — владыка, а завтра будет миром всем владеть. Оно пришло, то счастье молодое, качает ветер сада белый цвет… Вот снова Киев говорит с Москвою и от Днепра шлет братский свой привет. Дано одно нам небо вечной сини, и, как друзья, сливаясь в песнь одну, все ветры Украины и России поют про вечно юную весну. Так мы, о сердце, ходим год за годом по Украине с песней молодой, чтоб передать любовь к друзьям-народам поэта песней, скромной и простой. И каждый ветром коммунизма дышит всей грудью… Вей же, ветер, песни пой! И что ни день, то солнце счастья выше над Украиной милой, дорогой. Оно в сердцах горит всё краше, краше, оно, как сад, как белый сад, цветет по всей земле, по всей Отчизне нашей, что с гордостью в грядущее идет.

Любимая колхозная земля, я в сердце сохранил твои просторы… Уже упало солнце на поля, когда, село оставив, шел я в город! Как будто проглотила ночи мгла наш двор и мамины глаза родные… Но средь бетона, гама и стекла я не забыл о вас, тыны кривые! Я с вами горе видел с ранних пор, там, где текут серебряные реки, — хоть заменяет вас теперь забор, но в памяти остались вы навеки. Гудок! Идут шахтеры. Посмотри, какие открываются просторы там, где тропинка светлая зари бежит в село, что превратилось в город. Дубы склонились у Донца-реки, земля усталость с плеч своих стряхнула. И тракторов уже не слышно гула — отворковали, словно голубки. Уже заря сияет над землею, и соловей выводит трель в саду, и вот в обнимку с песней молодою я вновь по Красной улице иду… Когда-то здесь вечернею порою с ребятами я в «пряталки» играл, когда-то здесь мальчишеской рукою разбитый палец пылью присыпал. Вот и сегодня вечер черногривый как будто конь гарцует вороной. И я иду. Уже я сивый-сивый, и только сердцем, сердцем молодой. Давно-давно уже уснуло солнце, и за Донцом и над Донцом — темно. Послушай, песня, стукни в то оконце, хотя того оконца нет давно. И песнь стучит… Вот ужинает в хате семья. Хлеб горький посреди стола… Я уходил в повстанцы на закате, и мне бабуся пирожки пекла. Как будто снова в хате я убогой… Бабуся хлопотами занята… Она меня крестила на дорогу, но я в боях не признавал креста. Как далеко тогда на гром металла с тобой нас, юность, годы увели!.. А ночь кровавая отгрохотала, и вот домой мы солнце принесли. Уже совсем погас огонь заката… Здесь пел тогда я про войну, про Русь. И вот сквозь годы на слепую хату я и никак не нагляжусь… Но прилетит рассвет на крыльях алых, и детский смех и песни зазвучат… Мы вышли из трущоб и из подвалов, из покосившихся бедняцких хат… И вот рассвет врывается с налета… Веселый ветер над рекой поет. Опять шумит счастливо Третья Рота, рабочие уходят на завод. Стою в цветах… мне бой ночной приснился… и вспомнился мне грохот батарей, когда рабочий люд за счастье бился не для себя лишь, а для всех людей. В большом труде растет родная слава, мы, как один, для радости живем, зерно, что льется в закрома державы, нам говорит о счастье трудовом. Раскрыты двери новых школьных зданий. А наши клубы, фермы, детсады!.. Спокойно спи, Тарас, в своем кургане, мы нашей Украиною горды. Нам партия любимая по нраву, как добрая и ласковая мать. И золото зерна в руках державы — то наше счастье, нам оно под стать. Обращены к космическим просторам глаза мильонов — что же там вдали? То сказочный корабль наш, на котором Гагарин облетел вокруг Земли.  ……………………………… Стоит курган. А в листьях тополиных играет ветер — сколько в нем тепла! Ты счастлива сегодня, Украина, ты, словно сад весенний, расцвела. И никогда машин не смолкнет гомон, как наша песня в шелесте дубров. Всё, всё, что есть, — народу трудовому: зерно, и сталь, и дружба, и любовь! Мы обратили радостные лица туда, где счастьем светит небосклон… Под клич гудков и стали гордый звон наш труд коммунистический вершится. Он нам по нраву, честный, вольный труд. Под стягом славы, дням грядущим рады, всё новые ударники идут, объединяясь в лучшие бригады. Так пусть же солнце нашу землю греет, пусть заводские корпуса растут! Под стягом партии всё одолеет коммунистический, свободный труд!

Ты, песнь, подруга вечная моя, где б ни был я, где б ни блуждал с тобою… Вновь Киев блещет гордой красотою, вновь на горах родных с тобою я. Кладет на вербы вечер позолоту. Моторки режут ширь днепровских вод, как молнии кромсают небосвод, летят сверхзвуковые самолеты… Под этим небом жить — большое счастье, пить ветер, слушать звонкий смех детей… Здесь поезда по синим рельсам мчатся, достигнув небывалых скоростей. Они летят у фермы, в даль простора, там, где не счесть гусей у берегов, как будто здесь на синие озера упали стаи белых облаков. А даль вольна, просторна, синеблуза… Грохочут поезда весь день подряд. Вслед листьями им машет кукуруза, подсолнухи, как солнышки, горят… А там шумят заводы, не смолкая, и лес копров встает за далью рощ… Поэт, воспой дела родного края, красу индустриальную и мощь! И на реках плотины, там, где воды мы покорили… Милые края, как радостно под вашим небосводом живет моя рабочая семья! О, сколько звезд над нашею землею! Всей ширью отражает их Днипро… Я в этот вечер с песней молодою иду к ближайшей станции метро. Иду, а песне — ни конца ни края, я в ней за всё благодарю народ! Вот двери из стекла я отворяю, и эскалатор вниз меня несет. Нет, ни за что не передать сонетам сиянье этих залов расписных!.. Здесь бюсты и ученых, и поэтов, и я смотрю мечтательно на них… Оживлены рукой труда чудесной гранит и мрамор в глубине земли, как будто бы слились с моею песней и с думами, что в сердце расцвели. Кто б мог подумать, что в подземной глуби, где царствовали только плывуны, такое чудо сотворили люди во имя счастья, мира и весны! О труд, ты — гордость Родины любимой, тебе я новой песней шлю привет! В подземных и космических глубинах ты открываешь двери для побед! Прощай, тоннель. Я вышел из вагона — и небо вновь слепит голубизной, и, полный гула, гомона и звона, опять шумит Крещатик предо мной. Да, всюду мы со счастьем чернооким!.. И снова мне, о свет небесный мой, как в юности моей далекой, щеки целует нежно ветер молодой… И снова жизнью полон я до края. И, радостно волнуя в жилах кровь, мне струны сердца жизнь перебирает. И я лечу на крыльях песни вновь… Мне кажется — весь мир от зноя замер, и вяло никнет тополиный лист. Лишь белолицей девушке глазами улыбку дарит смуглый тракторист. Даль как огонь. Томится всё земное. В разгаре полном летняя пора, и всё невыносимее жара. Но нет, любовь не убоится зноя! Он ей, она ему улыбки дарит, как будто сердце бьется в них одно. А девушкины щеки как вино. И синие глаза смеются карим… Где трактора прошли из края в край, там поле чистым золотом сияет… Машина нам в работе помогает, нас ожидает славный урожай. Мы счастливы. Чужого нам не надо. Мы все живем в неповторимый час!.. Всё для тебя — и труд, и сердца радость, советский край, ведь ты живешь для нас! И мы идем вперед всё неустанней, и счастье добываем мы в борьбе… Когда Двадцать второй твой съезд настанет, придем с победой, партия, к тебе!

Не нас одних зовут гудки и стяги жить счастливо в сиянье нив и рек, — уже давно в социализма лагерь друзей объединили мы навек. Всё новые титаны к жизни новой встают, и не страшны им силы зла: рвет Африка извечные оковы, до неба Куба плечи подняла. Как по весне в плотину хлещут воды, как битвы сотрясают небосвод, шагают к солнцу радостно народы, колониальный сбрасывая гнет. Теперь им лютый враг вовек не страшен, когда счастливой радугой-дугой приветствует их вся Отчизна наша и помогает щедрою рукой. Так пусть же день безоблачный сияет! Ведь мы идем к победам вместе с ним. И атомной войной не запугают того, кто солнцу вечный побратим! Не нас одних зовут гудки с рассветом… Ведь есть у нас друзья давным-давно. Пускай различна наша кожа цветом, но только сердце бьется в нас одно. Давно любовь и дружба между нами, ни горы нам, ни дали не страшны — друзья у нас в Корее и Вьетнаме, мы дружим с вами, Африки сыны. Настанет час, в одно сольются воды, друг к другу горы вечные придут, когда по-братски не одни народы, а континенты руки подадут. И братьями навеки станут люди, и встанут все они под сень знамен. И солнце коммунизма щедро будет сиять для всех народов и племен!