Ни Мише, ни его отцу уснуть той ночью так и не довелось.
Около полуночи пришёл с запиской приказчик Абдурахмана Салимовича и потребовал отдать ему сундук. Даниил Аркадьевич поколебался, но, убедившись в подлинности записки, сундучок отдал и даже помог взвалить его на спину посланцу.
Ещё через час прибежал Колька Портюшин и, размахивая старым «смит-вессоном», призывал граждан обывателей выступить на защиту революции. Миша с радостью улизнул бы из дому, но отец воспротивился и чуть не дал «пролетарскому дитяти» затрещину. Не менее решительно он отобрал у Кольки револьвер и усадил его пить чай.
Из рассказов Кольки стало ясно, что «Маркевич жмёт», что «гидра окружила Совет», что красноармейцы и рабочие отряды отступают на окраины города, и если не случится чудо, то Астрахань падёт. И тут Миша почему-то впервые позавидовал Кольке. Причастность или непричастность к событиям у них с соседским мальчишкой была одинаковой, но тот воспринимал сами события как своё, кровное. Колька твёрдо знал, кто друг, а кто враг, как знал и его отец, который с винтовкой в руках сражался этой ночью против мятежников. А кем были для Кольки Миша и его отец? Растерявшиеся обыватели… И когда Колька, напившись чаю, ушёл, Миша сказал, краснея и пугаясь своей смелости:
— Мы с тобой, папа, наверное, плохие люди.
— Это почему же? — сдвинул на лоб очки Рябинин-старший. — Ты что этим, Мишук, хочешь сказать?
— Мы плохие люди, — упрямо повторил Миша. — Мы с тобой, папа, никакие. Понимаешь, никакие.
— Не понимаю, — побагровел учитель, — не понимаю.
— Ты говоришь, что анархисты — это неприлично. А кадеты — это прилично? А Маркевич — это прилично?
— Михаил! — вскочил Рябинин-старший. — Перестань немедленно! Как ты смеешь… с отцом… — Он прижал ладони к горлу, что было признаком сильнейшего волнения, и застыл так посреди комнаты, высокий, нескладный, растерянный.
Мише стало жаль отца.
— Ладно, папа, — сказал он примирительно, — не будем спорить. Давай лучше спать.
Разобрали постели. Задули лампу. Миша лежал тихо, широко распахнув глаза во тьму, и слышал, как скрипят под отцом пружины.
— Ты спишь, Михаил? Нет, сын, нет, — чуть слышно бормотал Рябинин-старший, — кадеты — эта не только неприлично, это отвратительно. Ты слышишь, Михаил? Нет, он не слышит…
Перед самым рассветом кто-то властно забарабанил в ставню и голосом хриплым и нетерпеливым приказал:
— Открывайте.
Даниил Аркадьевич свесил босые ноги с постели и принялся искать шлёпанцы. Они всегда стояли на маленьком коврике, подаренном однажды персом в день рождения, но дрожащая рука учителя шарила почти рядом со шлёпанцами, не касаясь их.
— Куда же они задевались? Ну куда? — бормотал растерянно Даниил Аркадьевич. А удары в ставень становились всё громче и настойчивее.
— Я сам открою, — вдруг решительно сказал Миша. — И не стоит волноваться, папа, ведь ничего страшного пока не произошло.
Не спрашивая разрешения, он толкнул дверь в сенцы и спросил срывающимся голосом:
— Кто здесь?
— Открывайте, — послышалось с ответ. — Не откроете — дверь взломаем.
— Зачем ломать? Но если вы, господа, приходите ночью, то нужно хотя бы представиться.
Грохот в сравню прекратился, видно, владелец увесистых кулаков размышлял над услышанным. Выдержав паузу, он спросил, не скрывая издёвки:
— Господа, говоришь? Представиться, говоришь, надо? — И добавил почти нежно: — А я вот суну тебе под дверь гранату — и всё представление. Так откроешь или нет? Именем революции!
Миша понял, что упираться бессмысленно, и отодвинул тяжёлый засов. Первую секунду он ослеп от луча карманного фонарика. Кто-то грубо отодвинул его в сторону, мимо прогрохотали чьи-то сапоги, послышался звон шпор и лязг оружия. В нос ударил запах пота, армейской кожи, пороха, махорки и конского помёта.
— Проходите, товарищ командир, здесь, кажется, никого нет.
Когда Миша возвратился из коридора в комнату, там уже горела керосиновая лампа, и при её свете он мог разглядеть двух увешанных оружием людей в гимнастёрках, в фуражках солдатского образца с красными звёздочками.
— С кем имею честь, господа?
Даниил Аркадьевич стоял возле стола, по-офицерски выпятив грудь, и чувствовалось, что первый страх прошёл и что душа старого учителя уже успела наполниться гневом и презрением к силам вторжения.
— Господ здесь нет, — спокойно, без всякого раздражения сказал один из вошедших. — А без особой нужды никто бы к вам ломиться не стал. — Он опустился на стул и закончил совсем буднично: — В городе белогвардейский мятеж.
— Так что же вам угодно? Мы с сыном к вашим белогвардейцам не имеем никакого отношения.
— Будем надеяться. — Незнакомец снял фуражку и провёл устало ладонью по волосам.
Только сейчас Миша смог разглядеть его лицо: слегка скуластое, с монгольским прищуром глаз. Это был ещё не старый, но смертельно уставший человек. Мише даже показалось, что вот сейчас незнакомец положит голову на свои огромные и чёрные, как уголь, ладони и сразу же уснёт мёртвым сном. А ночной гость между тем продолжал:
— У нас есть сведения, что в этом районе скрываются участники мятежа. Уж не взыщите, придётся дом обыскать.
— У вас есть ордер на обыск? — взвился Даниил Аркадьевич.
— Ордера нет…
— Ордера ему захотелось, — вмешался вдруг спутник скуластого, и Миша сразу же узнал голос человека, барабанившего в окно.
— Может, цього ордера захотив?
Тускло блеснула сталь маузера, и тогда вновь подал голос скуластый:
— Кравченко, спрячь оружие. — Проследив, как пистолет улёгся в деревянную кобуру, он продолжал тем же ровным и усталым голосом: — Извините, товарищи… Что касается ордера, так его и в самом деле нет, а что касается права на обыск, такое право имеется. Я комиссар Тургайского края Джангильдин. Вот мой мандат.
Даниил Аркадьевич неспешно надел пенсне, развернул удостоверение и почти по слогам, словно выискивая ошибки, прочёл:
— «Предъявитель сего тов. Алибей Джангильдин назначается военным комиссаром Тургайской области. Предлагается всем лицам и учреждениям оказывать тов. Джангильдину полное содействие при исполнении им служебных обязанностей.
Член Народного комиссариата по военным делам
Юренев
Секретарь
Бойкое
Делопроизводитель
Павлов.
Москва. 14 мая 1918 года».
— Этого достаточно? — спросил Джангильдин.
— Вполне, — примирительно буркнул Даниил Аркадьевич. — И всё же, знаете ли, ночью… Вам не кажется, что вламываться ночью в чужой дом не очень этично?
— Кажется. Но мы не виноваты, что Маркевич избрал именно это время суток для своих наиболее активных действий. Да вы не беспокойтесь — мы здесь не задержимся… Кравченко!
— Слушаю, товарищ командир.
— Осмотрите помещение.
— Есть.
И пока исполнительный Кравченко с усердием на розовом молодом лице заглядывал под кровати, в чуланы и комоды, Джангильдин сидел за столом, тяжело опустив голову на стиснутые кулаки, и молчал, полузакрыв глаза. Он даже не заметил, как в комнату без стука вошёл красноармеец и застыл у порога.
— Разрешите доложить? — спросил он тихо, точно боялся вспугнуть думы командира.
— А, это ты, Макарыч… Наконец-то. Ну, что там нового? — Джангильдин стряхнул усталость, полез в карман за кисетом. — Да ты садись, вижу, что еле на ногах держишься.
Вновь прибывший грузно уселся на стул, так что половицы скрипнули, и, разгладив чёрные с проседью усы, принялся неторопливо докладывать:
— Из основных опорных пунктов белые выбиты. Центр в наших руках. Работа почты, телеграфа, телефонной станции возобновилась. Остатки банды Маркевича отступили в степь, если этот драпмарш можно назвать отступлением. Прочёсывание города заканчиваем. Взаимодействие с местными частями и рабочими дружинами имеем полное. Одним словом, Советская власть в Астрахани восстановлена.
— Хорошо. Кравченко, разыщи Шпрайцера и скажи ему, пусть размещает людей на отдых. Занимайте любые обывательские дома. До завтра. А завтра займём под казармы те, которые выделит нам Совет. Штаб будет пока здесь. Я надеюсь, что хозяин на нас не обидится.
— Конечно, — поспешно отозвался Даниил Аркадьевич.
— Особые происшествия?
— Не обошлось и без особых, — отозвался Макарыч. — Неожиданно встретили сопротивление там, где его, казалось бы, и не могло быть.
— Точнее.
— Я, товарищ командир, в этих азиатских штуках не слишком сведущ, но наши ребята, которые из тутошних, называют опорный пункт, что возле базара, караван-сараем…
Джангильдин в удивлении приподнял левую бровь.
— Ну, ну, Макарыч…
— Вышли, значит, мы к базару. Прочесали слегка, на всякий случай, рундуки и лавки — тишина полнейшая. Сидят, видно, купчишки на своих товарах и трясутся. А тут, уже на самой окраине, из-за глиняного сырцового забора как хлестнёт пулемёт. Наши, понятно, залегли — голову не поднимешь, а он всё лупит и лупит. Судя по всему, заранее пристрелялись, черти. Потом, чуток попозже, и из винтовок стали постреливать. Что, думаю, за напасть? Тут, на счастье, наш военрук рядом оказался, Волков. Пока я соображал, что предпринять, он уже успел выслать отряд бомбистов в тыл… Повалялись мы таким манером минут пятнадцать на брусчатке, а потом слышим за стеной: ух, ух, — наши, значит, гранатами ударили. Смолкло всё. Поднялись мы в атаку и заняли этот чёртов караван-сарай почти без выстрела.
— И кто же там оказался?
— Да разный народишко, товарищ Джангильдин, всё больше люди восточные, по-русски разумеют плохо. Одно твердят: негоцианты мы, дескать, и к политике никакого отношения не имеем.
— А стрелял кто?
— Того, кто стрелял, уже нет. Убило его в перестрелке.
— Русский?
— В том-то и дело, что нет. Такой — в халате, с этим самым на голове, вроде бы с полотенцем.
— В чалме?
— Во-во, и ребята говорят, что в чалме.
— А пулемёт?
— Пулемёт «шош», иностранной марки.
Джангильдин резко поднялся, разогнал складки на гимнастёрке и, подойдя вплотную к собеседнику, спросил:
— Ты понимаешь, Макарыч, чем это пахнет?
— Понимаю, — согласно кивнул головой Макарыч, — но не все. Думаю, что понял бы больше, если бы что-то смог уразуметь из этих каракуль. Вот, нашли в поясе убитого.
Джангильдин жадно схватил небольшие продолговатые листки тонкой рисовой бумаги и наклонился к лампе. Через минуту вздохнул разочарованно:
— Здесь на фарси, арабской вязью, а я в этом деле не силён. Вот тюркскую группу языков знаю: и казахский, и киргизский, и узбекский, с татарами легко могу договориться, с турками, а бухарщину эту постичь не довелось.
Собеседники умолкли, раздумывая, что предпринять дальше, как вдруг совершенно неожиданно подал голос Даниил Аркадьевич:
— Простите, господа, то есть я хотел сказать, товарищи, но мне думается, что… Может быть, я несколько бессвязно изъясняюсь?
— Продолжайте, товарищ, — кивнул головой Джангильдин и впервые взглянул на учителя с заинтересованностью. — Как ваше имя, отчество, кстати?
— Учитель местного реального училища Даниил Аркадьевич Рябинин.
Миша заметил, как босые пятки отца неожиданно коснулись друг друга, словно он пытался щёлкнуть воображаемыми каблуками.
— Мы слушаем вас, Даниил Аркадьевич.
— Видите ли, в чём дело, — продолжал, волнуясь, Рябинин-старший. — Лично я в фарси не очень силён. Моя специальность — русская словесность, но сын мой Михаил… Миша, пойди сюда. Так вот, сын мой, как я полагаю, весьма силён в персидском, и смею надеяться, смог бы вам помочь выйти э-э-э… из затруднительного положения.
— Вот и прекрасно, — по-доброму улыбнулся Макарыч. — На ловца, как говорится, и зверь бежит. Ну-ка, юноша, потешьте нас своим умением. Надо же, такой молодой, а уже с этакими закорюками управляется!
Миша подошёл к столу, взял из рук Джангильдина письмо и придвинул к себе лампу.
— Да, это, несомненно, фарси, — сказал он, пробежав несколько строк. — Отец, правда, преувеличил мои познания, но думаю, что с этим текстом я справлюсь. — Он уже хотел было начать перевод, но тут вдруг увидел в конце ослепительно белой страницы ярко-алое пятнышко, и руки его вздрогнули. — Кровь…
Макарыч понимающе кашлянул в кулак.
И Миша начал читать:
— «В город Оренбург.
Его благородию господину Межуеву.
Через доверенное лицо направляю вам письмо на имя эмира Алим-хана, которое прошу переправить в Бухару по имеющимся у вас каналам связи.
Надеюсь, что тесное сотрудничество наших ведомств будет, как и прежде, приносить нам обоюдную пользу.
Всегда готовый к услугам
Камол Джелалиддин».
— Это приписка, что ли, — пояснил Миша. — А главный текст вот здесь, на большом листе.
«Его Высочеству повелителю Благородной Бухары эмиру Сеид-Мир-Алим Тюря-Джаку.
Недостойный ваш раб, для которого величайшая честь стать прахом у ваших ног, со смирением и покорностью доносит.
Дела нечестивых большевиков в Оренбургском крае, Киргизской Орде и землях Северного Прикаспия приходят в упадок. Заботами аллаха господин атаман Дутов прочно утвердился в Оренбурге. Падение Астрахани — дело ближайших дней. Таким образом, всякая возможность для большевиков деблокировать Туркестан окончательно утрачена.
Учитывая столь благоприятное стечение обстоятельств, заклинаю ваше высочество проявить так свойственную вам твёрдость духа, политическую мудрость и стремление положить все силы на процветание Благородной Бухары, с тем, чтобы вместе с нашим великим союзником раз и навсегда покончить с чумой большевизма и избавить священную землю мусульман от пагубного влияния нечестивых кафиров.
Настало время, ваше высочество, свершить то, чего когда-то не смог свершить ваш славный предок эмир Музаф-фар (мир праху его). И да будет ваше имя возвеличено в веках, да прославятся дела ваши во всём мусульманском мире.
Джихад. Вот то средство, с помощью которого мы исцелим поражённую болезнью землю. И пусть зелёному знамени пророка и доброму оружию вашему способствует успех.
Да падёт кровь на головы неверных!
Припадаю к стопам вашей милости. Ничтожный раб Вашего высочества
Камол Джелалиддин».
— Здорово закрутил, сучий потрох, — первым нарушил молчание Макарыч. — Это ж надо, какой златоуст выискался! «Припадаю к стопам»… «Падение Астрахани — дело ближайших дней»… А шиш не хочешь?
— Подожди, не горячись, — прервал его Джангильдин. — Тут нужно разобраться, что к чему. Великий союзник… Ну, это понятно — англичане. Без этого «великого союзника» ныне эмир бухарский ни на шаг. А вот что это за Музаффар там вынырнул? Кто такой? Почему он его поминает?
— Музаффар? — Миша напряг память. — Музаффар… То, что он был когда-то эмиром, не вызывает сомнений. Но когда? Дайте подумать… Ах вот это какой Музаффар!.. Теперь вспомнил точно. В 1866 году он пытался взять Ташкент, выбить оттуда довольно-таки малочисленный русский гарнизон.
— И…
— Был разгромлен наголову. Именно на этот случай и намекает Джелалиддин…
— Подожди… подожди, — вскочил со стула Макарыч. — Выходит, что астраханский шпион эмира натравляет его высочество на ташкентских рабочих. Иди, мол, режь, время приспело. Помощи Ташкенту ждать неоткуда. Врёшь, подлая душа. А мы здесь зачем? Я правильно говорю, товарищ Джангильдин?
— Правильно, Макарыч. Прогадал шпик: и Астрахань не пала, и сам он погиб, и мы пришли сюда. По всем швам его планы разлезаются.
— Простите, — вдруг вмешался в разговор Даниил Аркадьевич. — Я не стратег, но чем вы можете помочь Ташкенту? От Астрахани до этого города, как говорил полковник Скалозуб, дистанция огромного размера.
— Знаете что, товарищ учитель, — слегка обиделся Макарыч, — мы вас уважаем и за помощь благодарим, но вашего знакомого полковника авторитетом признать не можем. Мы этих полковников били, бьём и ещё, даст бог, не одного к праотцам спровадим.
— Ах, вы меня не поняли, — заволновался Даниил Аркадьевич. — Ведь я имею в виду литературный персонаж. Это есть у Грибоедова такая комедия «Горе от ума», так там этот самый Скалозуб…
— А Грибоедов на позиции Советской власти?
Миша тихонько прыснул в кулак, но отец взглянул на него неожиданно грозно и пояснил без тени улыбки:
— Грибоедов скончался сотню лет назад, но будь он жив, я думаю… Во всяком случае, мятеж полковника Маркевича он не поддержал бы.
— И то ладно, — сказал Макарыч и удовлетворённо кивнул головой. — А что касается Ташкента, товарищ учитель, то уж можете не сомневаться: пока существует в России Советская власть, никакому эмиру там не царствовать.
Чувствовалось, что Макарыч ещё хотел сказать многое, но комната стала быстро наполняться военными, и о хозяевах скромного жилища на Варвациевом канале вдруг все забыли. Командиры подразделений рапортовали о выполнении задач, квартирьеры — о том, где размещаются прибывшие в Астрахань бойцы отряда. Джангильдин внимательно выслушивал каждого и отдавал короткие распоряжения.
Стучали каблуки по крашеным полам, звенели шпоры…
Утром домик опустел. Последним покидал его Макарыч.
Он попросил прощения за беспокойство, крепко пожал руки учителю и его сыну, а у самого порога, обернувшись, посоветовал:
— Ты, парень, если что будет не клеиться — дуй сразу ко мне. Спросишь командира взвода разведки Степанишина.
Это я, стало быть. Как человеку, оказавшему содействие Красной Армии в разоблачении вражеских замыслов, я тебе всегда подмогну. Понял? — И засмеялся раскатисто, показав великолепный ряд ослепительно белых зубов.
Миша понимающе кивнул головой, задумался на секунду и вдруг решился:
— У меня, товарищ Степамишин, и сейчас не всё клеится.
— Это как понимать? — ступил от порога Макарыч.
— Мне показалось, вернее, подумалось… Папа, а может быть, это Абдурахман Салимович был там, в караван-сарае…
— Глупости! — замахал руками учитель. — Как не стыдно так думать!
— Но он так странно себя вёл… Я не сказал тебе, папа, но…
— Ах, Миша, ты же знаешь, что Абдурахман Салимович любит напускать на себя таинственность.
— Я не про то, папа, — наконец решился Рябинин— младший, — просто я хочу сказать, что перс зачем-то носит с собой пистолет.
— Вот это уже интересно, — вставил своё слово Степанишин. — А ну-ка выкладывай всё, что знаешь о вашем общем знакомом.
Миша коротко рассказал о купце из Мешхеда.
— Чертовщина какая-то, — крутнул ус Степанишин. — Как в сказке: сундук с сокровищами, Али-баба и, возможно, сорок разбойников. Ладно, парень, пойдём в караван-сарай, на месте разберёмся. Может, опознаешь своего знакомца.
На улицу вышли вместе. Солнце уже встало, но висело низко над крышами домов, отливая в канале расплавленной медью. Дворники скребли мётлами тротуар. Протарахтела санитарная двуколка с красным крестом на зелёной скуле — везли раненых. Неторопливой, тяжёлой поступью дорогу на перекрёстке пересёк отряд вооружённых матросов. У причала стоял часовой, обхватив винтовку двумя руками. На его молодом курносом лице играл солнечный зайчик, а в прищуренных глазах было столько утреннего блаженства, словно последние часы он провёл не на посту под пулями, а где-нибудь в ночном, у костра, среди милых друзей и мечтаний.
— Угомонились вроде бы, — первым нарушил молчание Макарыч. — Драпают небось теперь по степи, только пятки сверкают.
— Кто драпает? — переспросил Миша — Погружённый в свои думы, он не очень внимательно слушал спутника.
— Кто же ещё? Беленькие. — Густой бас Макарыча звучал благодушно, как у дьякона на пасху. — А городишко у вас, парень, ничего. На Питер маленько смахивает. И водички предостаточно, и храмины встречаются подходящие. Это что там торчит?
— Кремль, — пояснил Миша. — Старинный, ещё в шестнадцатом веке заложен. А посредине — Успенский собор. Вы не думайте, — продолжал он, вдохновляясь, — город у нас даже очень привлекательный. Хоть и поменьше Петрограда, зато держит второе место в России по числу паровых судов. А по торговле рыбой ему и равных нет.
— Смотри ж ты! — деланно изумлялся Степанишин. — Представить только… А я думал, так себе городишко — халам-балам.
— У нас здесь и царь Пётр когда-то бывал, даже домик его по сей день сохранился. И музеи у нас великолепные — естественно-географический и ихтиологический.
— Какой, какой?
— Ихтиологический. В нём рыбы собраны из разных морей.
— Живые?
— Зачем живые? Засушенные, в чучелах. И учебных заведений у нас здесь предостаточно. Правда, по случаю революции часть из них закрыта, но раньше…
— Раньше лучше было? — прервал Степанишин.
Миша с опаской взглянул в его помрачневшее лицо, но хитрить не стал.
— Уютней было, товарищ Степанишин.
— Называй меня Макарычем, как все. А что значит — уютнее?
— Хлеб белый был, вечера в первой женской гимназии — нас туда иногда приглашали…
Миша попытался вспомнить ещё что-нибудь отрадное из былой дореволюционной жизни, но так ничего толком и не вспомнил. Не говорить же этому усатому дядьке с маузером о том, как здорово они играли в казаков-разбойников и в фанты на домашних вечерах у директрисы фельдшерского училища мадам Менглет. Скажешь — засмеёт. А может, и затрещину даст. Лицо у него вроде бы доброе, а там кто его знает…
— Это конечно, — поддакнул Степанишин, — жилось сытнее, хоть и не всем. Ну, ничего, покончим с белыми, и такая жизнь начнётся — закачаешься.
— И дядя Портюшин так говорит.
— Кто такой?
— Сосед наш, портовый рабочий.
— Правильно, значит, говорит.
О многом ещё рассказывал Миша Макарычу: о златоглавых астраханских храмах, бурливых лодочных пристанях, пропахших дымом и морем рыбных промыслах, о грязных и приземистых, точно старики из инвалидного дома, заводах фирмы «Братья Сапожниковы», о первых лихих беглецах-поселенцах на Казачьей улице под Заячьим бугром… И только об одном не вспомнил влюблённый в свой город реалист — о маленьком двухэтажном деревянном домишке на той же Казачьей… Откуда ему было знать, что много лет назад здесь родился и вырос замечательный человек — Илья Николаевич Ульянов, отец великого Ленина. Ни в одном официальном справочнике по Астрахани дом сей не упоминался.
Новая история России рождалась в огне революций, но она ещё не успела обозначить вешками будущие памятники своих предтеч.
Так незаметно, разговаривая, дошли до караван-сарая. Приземистое кирпичное строение, обнесённое высокой глинобитной стеной, было оцеплено красноармейцами.
На прилепившемся к стене изразцовом минарете торчал муэдзин. Он с опаской посматривал на красноармейцев и никак не мог решить: сзывать ли ему в это утро верующих на молитву или подождать до более спокойных времён?
Степанишин молча протянул часовому у входа мандат и кивнул в сторону Миши:
— Этот со мной.
На просторном подворье караван-сарая было тихо и безлюдно. Сквозь щели между булыжниками пробивалась жухлая, истоптанная трава. У коновязей, хрупая овсом и кося в сторону вошедших чёрным насторожённым глазом, пританцовывал тонконогий текинский скакун.
— Вот это конь! — ахнул от восхищения Степанишин. И предложил Мише: — Если хочешь, можешь взглянуть на своего покойничка. Вон он лежит посреди двора, а я лучше жеребца погляжу. Ты в жеребцах что-нибудь понимаешь?
Но Миша уже не слышал Макарыча. Он медленно, почти на цыпочках подошёл к пёстрому лоскутному одеялу, лежавшему посреди двора, и тихонько потянул за краешек. И открылось ему белое, без кровинки лицо ещё не старого человека, с тонким носом, с прямым разлётом рыжих бровей, с чёрной родинкой над левым глазом. Глаза были закрыты посиневшими веками, но Миша дал бы голову на отсечение, что они не чёрные или карие, как у большинства сынов Востока, но голубые, той прозрачной голубизны, которая так свойственна людям севера. Он уже где-то видел это лицо. Видел. И очень близко. Но где? Нужно вспомнить, обязательно вспомнить… Господи, да это же приказчик Абдурахмана Салимовича. Тот самый, что приходил минувшей ночью за сундуком. Правда, тот был одет по-европейски и разговаривал с отцом на хорошем русском языке, без всякого акцента. Нет, почему же без всякого? Уж слишком хорош был его русский язык, книжный, что ли… И слова он выговаривал твёрже и медленнее, чем следовало бы, словно следил за своим произношением.
— Я однажды видел этого человека, — сказал Миша Макарычу не совсем уверенно. — Это, если я не ошибаюсь, приказчик купца Абдурахмана Салимовича.
— Лавку его знаешь?
— Бывал.
— Ну что ж, веди. Надо бы взглянуть на этого купца, у которого приказчики шмаляют в людей из пулемётов.
Но ни Мише, ни Макарычу взглянуть на мешхедского купца не удалось. Когда они прибыли на базар в сопровождении отряда красноармейцев, лавка перса догорала. Когда разгребли баграми обуглившиеся брёвна и доски, то любопытные не увидели ничего интересного — остатки домашнего скарба, кипы тлеющего хлопка, исходящие дымным чадом мешки с урюком. Жертв не было. Не было и сундука, находившего себе приют в доме Рябининых.
Кто поджёг лавку, куда скрылся купец Абдурахман — про то на базаре никто не знал.