Медвежья баллада

Злоключения Азата на этот раз начались еще ночью, во сне.

Вечером Альда попросила его вымыть ведра. В одном из них варился суп, в другом — каша. Не вымой их сразу — потом труднее, особенно из-под каши. Заболтавшись с ребятами, Азат забыл про ведра. Вспомнил уже ночью, сквозь сон. Слышит, кто-то громыхает ведрами. Моет, все-таки. Зачем же так поздно? Авось успели бы и утром. И кто это, Альда? Или сам Платон Ильич? Есть у него зуд в руках — не терпит что-либо откладывать, если можно и нужно сделать сразу же. Хорошо бы встать и помочь, даже извиниться, что забыл вымыть их с вечера. Да слипаются глаза. Как ни трудно, все же встал. Глядит, Альда спит. Спит и Грек. Тогда кто же гремит его ведрами? Высунулся из палатки — никого. Приснится же такое!

«Ладно, — лег он снова, — отмою потом. Если нужно, вскипячу воду и вымою».

А встал утром — видит, ведра совсем чистые и спокойненько лежат себе на боку. Значит, вымыла Альда. А спросил, оказывается, — не мыла. Кто же их тогда вымыл? Кого ни спрашивал, никто к ведрам не прикасался. Что за диво! Верно, все же, кто-то подшутил и не хочет сознаться. А может, сам Грек? Руки у него нетерпеливые. Просто загадка, тайна какая-то.

Впрочем, ладно. Кто бы ни вымыл, ведра чистые.

После завтрака ребята подались в горы. Ушел с ними и Платон Ильич. Уже какой день ищут нефрит, никаких признаков. Нет и нет. В лагере остались вдвоем Азат и Альда. Обед готовили с увлечением. День сегодня ответственный. С часу на час должен заявиться профессор с тем белорецким стариком-камнерезом. Рыба на уху готова. Хариус. Сам ловил. Припасли и горшок меду. Начистив картошки и приготовив все необходимое, Азат присел почитать. Альда ушла на кордон за молоком. Здешний лесник — зять Савиных, и нужно узнать, не заявился ли старый камнерез с профессором сразу на кордон.

Сколько просидел за книгой, Азат не знал. Книга занятная, и читал, как в забытье. Только слышит вдруг какой-то непонятный шум и грохот ведер. Неужели опять сороки? Но не могут же они так греметь ведрами? Он вскочил и оторопел, в испуге уставился на большущего медведя, который уже распоряжался на биваке. Повалил ведра, залил костер, растеребил мешок с продуктами, подвешенный у дерева. Вот-те и на!

Изумленный и перепуганный, Азат так и застыл на месте, не в силах ни бежать, ни кричать, ни обороняться от непрошеного гостя. В палатке висит ружье Платона Ильича. Но заряжено оно не на медведя. И мелкой дробью его не пробьешь. А что, если на дерево? Единственное спасение. Он рванулся к одинокой ели, мигом уцепился за нижние сучья и стал карабкаться вверх. Лишь забравшись метра на три, Азат вздохнул свободнее. Все же, тут безопаснее. Медведь поглядел на Азата, равнодушно повертел головой и продолжал хозяйничать на земле. Полизал ведро. Нашел котелок с остатками утренней каши и мигом вылизал его, каши как не бывало. «Вот кто, наверное, „вымыл“ за меня ведра, — только теперь сообразил Азат. — Медведь». Он уже был здесь ночью и теперь снова заявился полакомиться, чем придется.

Медведь поводил носом и, задрав голову, уставился на Азата. Стал вдруг на задние лапы и, покачиваясь, зверь двинулся к ели, оперся на комель передними лапами и глядел вверх. Азат сидел ни жив ни мертв. Что Мишка задумал? А вдруг полезет? Лазят же медведи по стволу, на котором нет сучьев. А тут ему все удобства. Может, крикнуть? Бесполезно: ребята далеко, Альда еще на кордоне, с километр отсюда. Никто не услышит. Задерет медведь Азата, и хоть кричи не кричи, никто ему не поможет.

Однако медведь, видимо, раздумал лезть на дерево и опустился на четвереньки. Еще и еще повел носом и двинулся прочь. Подошел к ручью. Мед учуял! — сообразил Азат. Ему хорошо видно с ели, как медведь стал вылизывать мед из горшка. Заурчал, засердился: неудобно же. Запустил в него лапу, стал ее вылизывать. Затем все настойчивее совал в горшок нос. Видно, надавил, и голова его оказалась в горшке. Мишка затряс головою, но скинуть глиняный горшок не мог. Отчаянно заревел, заметался на месте. Как ни жаль было меду (потчевать гостей уже нечем), а Азат обрадовался. Теперь медведь ничего не видит. Вот бы соскочить, перезарядить ружье, да бахнуть в упор. Он так загорелся убить медведя, что инстинктивно стал сползать по стволу вниз. Решимости расправиться с медведем еще не было, но соблазн убить его — очень велик. Вот бы ребята завидовали! Медведь все еще мотал головой и сердито ревел, бессильный высвободиться из плена. Слышно, как он чавкал, снова, ревел. Пытался лапой сорвать с головы горшок, и все безрезультатно.

Решившись, наконец, Азат мигом соскользнул с дерева, бросился в палатку, сорвал с кола ружье, впопыхах не сразу разыскал нужные патроны и тут же вымахнул наружу. Теперь его удивлению не было границ. Медведю удалось сорвать с головы горшок с медом, и он, урча, расправлялся с ним на берегу ручья.

С испугу Азат забыл перезарядить ружье и стоял ни жив ни мертв. Видит, из-за кустов вышла Альда и как ни в чем не бывало идет себе с ведром молока. Азат перепугался за девочку. Сейчас же угодит в лапы медведю.

— Альда, медведь! — крикнул он, собравшись с духом. — Лезь на дерево! — и стал перезаряжать ружье.

Девчонка сразу сообразила в чем дело, и, не раздумывая, бросилась, как показалось Азату, к ближайшему дереву. А на самом деле — к медведю.

— Стой, стой! — закричала она. — Не стреляй!

Подбежала к. Мишке и бесстрашно заслонила его собой.

Азат опешил вовсе. Как во сне. Только в сказочном кино может случиться такое. С ума она сошла, что ли?

— Беги прочь, задерет же! — крикнул он, поднимая ружье.

— Не смей стрелять! Ты что, очумел? — орала Альда, заслоняя собой медведя. — Не видишь, ручной. Мы вместе сюда шли, только он обогнал. Он же с кордона.

Азат бессильно опустил руки. Вот-те и медведь! Чуть было не убил ручного. Со стыда пропадешь теперь? Только кто его знал, что ручной. Оправдывал он себя и свою опрометчивую, как теперь выяснилось, решимость.

— Ты гляди, на нем ошейник! — сказала Альда, будто еще требовалось доказательство, что мишка ручной. — Его надо отвести домой.

Оказывается, Альде показали мишку как диковинку кордона. Его выходили из маленького медвежонка, мать которого убил лесник года три назад. Очень ручной вырос, как собачонка. Ласковый, понятливый, но любит и победокурить. Нет-нет, да и в лес уйдет. Бродит три-четыре дня и снова возвращается. Как и все медведи, очень любит мед, сахар — все сладкое. Сегодня он увязался за Альдой. На кордоне сказали, не беда, вернется. Всю дорогу озоровал. А потом обогнал ее и умчался вперед. А она думала: он рыщет поблизости. Все звала, поджидала. А он — вон где.

— Хоть бы мед уберег! — сказала Азату с укором. — Чем теперь угощать гостей?

Азат и обрадовался, и огорчился. Вот-те и приключение. Как в кино. Альда подвела к нему Мишку, и тот ласково потерся мордой о плечо Азата. Жаль было бы погубить такого зверя!

Не мешкая, Альда повела Мишку на кордон, а Азат стал заново готовить обед. Не успел он распалить костер и поставить на огонь кашу, как нагрянули ребята. Усталые, изголодавшиеся, с завидным аппетитом. Но обеда еще не было.

— В чем дело, Азат? — спросил Биктимер. — Опять сороки?

— Какие тебе сороки! Медведь! Да-да, сам медведь!

— Значит, новые сказки, а мы без обеда! — огорчился Петька.

Ребята обступили Азата и наперебой расспрашивали о случившемся. Азат рассказывал сбивчиво, то забегая вперед, то возвращаясь назад. А у ребят уже глаза горели. Вот-те и Азат! Чуть медведя не убил. Если б не Альда, была бы на ужин медвежатина.

Вернулась Альда, и ребята снова и снова расспрашивали ее про зверя-проказника и были готовы сейчас же бежать на кордон, чтобы собственными глазами увидеть того медведя. Про мед никто и не вспомнил.

Как ни ждали профессора и старого камнереза, они не прибыли.

Уже перед сном Альда спустилась к озеру, чтобы вымыть ноги. За нею увязался Петька.

— Ты что, как тень, бродишь за мною? — спросила она его, не скрывая раздражения. — Сказала же, с таким, как ты, дружить не сумею.

Петька поглядел на нее вызывающе и тихо, сквозь зубы, процедил:

— Хочешь скажу такое, о чем никому не скажу больше? Одной тебе! Хочешь?

Заинтриговать Альду легко. Значит, все же хочет сказать ей. Почему бы и не выслушать. Пусть говорит.

— Только слово — никому не пересказывать! Согласна?

Альда заколебалась было и все же решилась.

— Пусть так, согласна.

— Знаешь, почему не поехал Сенька?

— Сам же сказал, в деревню…

— Нет. Я запер его в школьном подвале, на складе.

— Как запер? — оторопела Альда.

— Запер, и все.

— Зачем же запер?

— Не хотел, чтобы ехал с нами, с тобою. Думаю, пусть посидит… Сам хотел с тобою… Чтоб не дружила с ним…

— Ты с ума сошел. Ну к дурак! Разве товарищи так поступают?!!

— А пусть не мешает.

— Ну и дурак. Как же он выберется? Надо же сообщить немедленно. Может, еще сидит взаперти. Да ты понимаешь, что натворил?!!

— Конечно, понимаю, потому и сказал.

— Идем к Платону Ильичу.

— Ты же слово дала никому не говорить.

— Какое слово? Ты ошалел. Разве этим шутят! Идем.

— Никуда я не пойду, и ты не смеешь. Слово дала.

Альда сорвалась с места и бросилась в лагерь. Ну и дурак. Сумасшедший дурак. До чего додумался. А вдруг Сенька и теперь еще сидит взаперти. Ужас! Кошмар! Нет, нужно сейчас же обо всем рассказать Греку. Но с приближением к лагерю ее решимость таяла. Взбудоражить ребят легко. А что за польза? Все равно ночью ничего нельзя предпринять. Лучше подождать до завтра. Можно же послать телеграмму. Через колхоз. Конечно, можно.

Запыхавшись, Петька догнал Альду.

— Не смей, надо — я сам скажу.

— До завтра не буду, — сказала Альда, — а там грози не грози — все равно скажу.

И стиснув зубы, пошла спать.

Долго ворочалась с боку на бок. Вон что, оказывается, с Сенькой. Удалось ли его вызволить. Слово дала молчать. А разве можно молчать. И разве мыслимо сдержать слово. Нет и нет. Завтра будут они в колхозе, и надо немедленно дать телеграмму. А Петьку надо судить, судить судом ребят. Иначе нельзя. Пусть отвечает за свои поступки. А вдруг скажет, все из-за нее, из-за Альды. Стыдно же будет. Пусть стыдно, а молчать нельзя, нельзя, нельзя!..

 

Час молчания

Медведь нарушил весь распорядок лагеря, и до самого сна ребята не успели внести в дневник записи о виденном и пережитом, не сумели сделать зарисовки, рассортировать собранные камни — ничего из того, чему обычно посвящался вечер. Все за день устали и до утра проспали, как убитые. Азату снилось, что он все же убил того медведя. Проснулся в холодном поту.

Вышел из палатки. Было то время суток, про которое говорят — ни свет ни заря. Небо, еще синее-синее, густо усыпанное звездами, а горизонт над Уралтау едва-едва посветлел. Вокруг тихо и сонно. Казалось, все спит: и трава, и деревья, и сами горы. Бывает же такая немыслимая тишь! А что бы он убил вдруг того медведя? Опоздай Альда — убил бы. Геройство было бы тогда или беда? Конечно, в лесу не различишь, ручной он или дикий. И переживал Азат, как при большой опасности. Но убить Мишку было бы жаль. Хорошо, что его миновала такая беда. Сам Платон Ильич сказал, что он убил бы при тех же обстоятельствах. Азата он хвалил за решимость и сообразительность, а ребята, чувствовалось, завидовали ему. Каждому хотелось, чтобы такое случилось и с ним.

Азат присел у входа в палатку, задумался, да так и заснул, сидя, прислонившись спиной к колышку. Больше ему ничего не снилось.

А с утра Платон Ильич объявил час камня. Это значило — разговаривать разрешалось лишь про камень. Про тот, что найден, и про тот, который еще не найден, про любой, видел ты его или только читал о нем в книге, или от кого-либо слышал.

Альда ушла в себя и все думала, как и когда сказать про Сеньку. Решила в обед, когда пойдут в колхоз. Петька суетился и все время вертелся около нее. Без умолку болтал. Даже сочинил небылицу про медведя, заболевшего цингой. Зверь сам отыскал в горах соль и постепенно вылечился от цинги. И будто с тех пор перестал любить мед. Рассказывал занятно, с забавными выдумками про медведя-папу, про медведицу-маму и их Мишек и Гришек, которым больше нравился мед, а не соль.

Платон Ильич покосился на Петьку. Час же камня! Но упрекнуть не упрекнул. Ведь медведь искал каменную соль.

У Азата тоже есть что рассказать Эти дни он жил хариусом. Самая замечательная рыба. Осторожная, чуткая. Как бы ни была голодна, а видит человека — ни за что не клюнет. Подойди же из-за кустов, закинь удочку с приманкой, и она враз схватит ее. Любит чистые горные речки, частые перекаты, быстрины. В мутных водах совсем не водится. Платон Ильич строго поглядел на Азата, молчаливо напоминая про час камня.

— А я про камень, Платон Ильич, — сразу нашелся Азат. — Ведь хариус среди камней водится, да и речка — не что иное, как «жидкий лед». И разве вода — не минерал?

Платон Ильич улыбнулся. Его явно обезоружили. Так, пожалуй, о чем ни заговори — все будет мир камня.

Платон Ильич взял в руки кусок базальта. Камень и время. Камень помогает нам определить, много ли времени прошло с тех пор, как родился он на земле. Именно по камню построена современная хронология мира.

Возраст земной коры превышает два миллиарда лет. Первая жизнь возникла миллиард лет тому назад. Эпохе каменного угля двести пятьдесят миллионов лет. Человеку — миллион, а может, и больше. Тонкая обработка камня началась семь тысяч лет назад. Веку меди всего шесть тысяч, а веку железа три тысячи. Так исчисляется время по каменным документам природы.

— Профессор Бахтин, который не сегодня-завтра появится здесь, — сказал Платон Ильич, — пишет книгу «Мир камня», и главное место в ней займут уральские самоцветы.

— А какой из них самый интересный, из самоцветов? — спросил Азат.

— По-моему, алмаз. Самый сияющий. С ним не сравнится никакой другой камень. Сверкая, он переливается всеми цветами радуги. Само слово «алмаз» означает по-гречески неукротимый, непреодолимый. Тверже алмаза ничего нет. Им режут стекло, алмазным порошком полируют любой камень и сам алмаз. Без него не обойтись в таких инструментах, как бур. Техника, особенно тончайшая техника, без алмаза немыслима. Лучшие, самые чистые кристаллики шлифуют в бриллианты. Даже очень крохотные камешки алмаза стоят раз в триста дороже равных им по весу кусочков золота.

Платон Ильич рассказывал, как маленькая девочка нашла первый алмаз в Южной Африке, как там добывают алмазы теперь. На пятнадцать тонн породы приходится не больше одного грамма алмаза. Рассказал, как были открыты якутские алмазы. Как много сил и средств затратили наши ученые, чтобы из угля или графита получить алмаз искусственно.

Оказывается, в природе алмаз выкристаллизовывался из кимберлитовой магмы, как из сплава, на огромных глубинах при огромных давлениях. Эти горные породы, прорывавшиеся из глубин земли, подобны базальту, говорил он, показывая на кусок породы в своих руках.

— Вот бы найти алмазы тут, на Урале! — загорелся Азат.

— Нашли в Якутии, найдут алмазы и в других местах. Наша земля очень-очень богата.

Готовясь в поход, Азат как раз и изучал кристаллические породы, и знал о них больше, чем другие.

Говорил он просто, без особых прикрас, хотя и, чувствовалось, нередко сбивался на книжный язык. Базальт, по его словам, похож на темное-темное стекло. В нем много железа и магния, а кристаллики минералов столь мелки, что их трудно различить. Если магма застывала медленнее, возникали порфиры, похожие на стекловидную массу, в которую включены крупные кристаллы минералов, выделившиеся из расплава. В плотной же породе диабаза рассеяно множество мелких кристалликов зеленоватого полевого шпата, отчего сам диабаз и выглядит зеленовато-серой плотной массой.

Все это так называемые излившиеся породы. Из глубинных же пород по-своему интересны гранит и сиенит.

Гранит состоит из смеси кристаллов полевого шпата, слюды и кварца, а в сиените кварца нет. С этими породами часто и связаны рудные жилы и залежи руд по соседству с кристаллическими массивами.

Разговор был долгим, поучительным. Чувствовалось, Азат великолепно изучил эти породы и умел о них рассказать.

И все же не камень полонил сегодня ребячьи сердца. Их окончательно заинтриговал злосчастный медведь. Не утерпели и всей гурьбой отправились на кордон.

Мишка, оказывается, сирота. Его мать убил Корней Ильич, и сам чуть не погиб в ее лапах. Так случилось. Старый медвежатник долго лечился, а медвежонка сохранил и привязался к нему крепко. Долго держал у себя в Белорецке, а когда звереныш подрос — снова привез его на кордон, к зятю. Мишка — проказник. Занятно копирует привычки и наклонности хозяев дома. «А как, Миша, ходит дед Корней?» — Мишка идет согнувшись, грузно ступая на задние лапы. «А как, Миша, ходит хозяйка?» — Мишка и ее скопирует точно. Идет прямее, семеня лапами. «А как, Миша, ходит Злата?». Есть у них внучка, шустрая, говорят, девчонка. И ее походку передает Мишка. Бежит резво, покачиваясь. «А как, Миша, курит хозяин?» Возьмет Мишка палку в рот, пососет и отдувается, будто дым пускает. Ребята до слез хохочут. Естественно, пришли с кордона и без умолку судачат о Мишке.

Больше всех изощрялся Петька. Столько нагородил про медведей, что не поймешь, где быль, где небыль. Будто дядя у него лесосплавщик, и дома у дяди чудо-медведь. Тоже медвежонком поймали в лесу. Все понимает и все умеет. Только не говорит. Даже в магазин ходит за хлебом. Нужно, и сдачу приносит. Однажды послали его, а хлеб еще не привезли. Лесорубы ждут в очереди. А Мишка никакой очереди не признает. Ждать не привык. Шасть за прилавок — подавай ему хлеб. Продавщица ни жива ни мертва. Как Азат на дереве, поддел товарища Петька. Медведь же такой шурум-бурум учинил — глядеть страшно. А буханку хлеба все же нашел. Сует продавщице рубль и сдачи требует. Та с перепугу дает трешницу. Мишка не берет: чужого не надо. И не ушел, пока не рассчитались, как следует.

А еще говорят, медведи в лесу и не такое вытворяют. Нарочно не придумаешь. Дикие. Встретят охотника — ружье ему пополам и ведут к себе. Угостят медом и — ступай домой. Отпускают. Женщин же оставляют за медвежатами ухаживать.

— Заливать ты мастер! — набросился на рассказчика Юрка. Он отлеживался на кордоне, и ребята его принесли оттуда на носилках.

— Разве я, лесосплавщики же, — оправдывался Петька.

Платон Ильич пошел на хитрость и объявил час молчания. Ребята еще прыскают со смеху и со взгляда понимают друг друга. Но лагерь сразу стих, и ни слова здесь уже не слышно.

Как раз в такой час и заявился профессор с белорецким камнерезом. Лагерь загудел даже. Все повскакали с травы, бросились навстречу. Обнимали гостей, жали им руки, от души смеялись. Наконец-то!

Хотелось говорить, расспрашивать, прыгать от радости. А нельзя: час же молчания!

Умоляюще глядели на Грека. Какая же пытка молчать. Но что делать. Дисциплина. Сами решали. И что они за люди, если не умеют сладить сами с собой.

Первым не стерпел все же Азат:

— Платон Ильич, душа горит! — сорвался он, взрывая невозможную тишину.

Грек неумолимо погрозил ему пальцем.

Веселому же возбуждению ребят не было границ. Какое тут молчание!

Только — что такое? Альда первой заметила, как мрачны лица гостей. Что же случилось, что?

— Платон Ильич, — глухо заговорил профессор, и все сразу поняли: случилось что-то ужасное, — у нас большое горе.

Он коротко рассказал, как пропала Злата, как искали ее и не нашли, как на ее поиски сбежал Сенька Вихров.

Альда как стояла, так и опустилась на траву. Сразу подкосились колени. Сжала ладонями рук щеки и не чувствовала, как текли из глаз слезы. Безотчетно ловила их соленую влагу губами и также безотчетно глотала их.

Биктимер сжал кулаки. Азат весь напрягся и молча слушал профессора. Петька испуганно опустил голову и не смел поднять глаз.

Альда все расспрашивала про Сеньку. Как выбрался из подвала, как долетел до Белорецка, как ушел на поиски девочки. Ей вдруг самой захотелось пропасть, заблудиться. Пусть бы Сенька искал ее, а не Злату. Смешная! Что удумала. До того ли теперь!

— Вот что, ребята, — за всех решил Платон Ильич, — тревога! Быстро собираемся в поход. На поиски!

Сборы были недолги, и очень скоро все были готовы. В лагере оставался один Юрка Дежнев.

 

Один в горах

Сеньке стало страшно. Один в горах! Без никого. Да еще с пустой фляжкой. Когда все горит в тебе от жажды. Когда глоток, нет, даже капля воды — самая лакомая сласть. Самая-рассамая! Когда солнце уходит за горы, и близится ночь. Когда все с тобой может случиться, и ты беззащитен. Когда не знаешь, куда идти и где искать злосчастную девчонку. Страшно стало Сеньке.

Его одолевало знобящее нетерпение найти Злату, помочь ей в беде. Уже за час он окончательно запутался в лабиринте тропинок, и его по-прежнему со всех сторон обступала высоченная трава. Тут слона не найдешь, не то что девочку. Казалось, напрасно остался: ничего он не найдет, ничем не поможет Злате. И все же поступил он верно. Пусть тяжело ему, пусть страшно — поступить иначе все равно нельзя. Сам виноват и сам должен найти Злату! Сказал же отец, ты теперь большой и сам за все в ответе.

Выбившись из сил, Сенька присел передохнуть. До чего же пить хочется! Во рту невозможная горечь. Хоть бы пососать какую-нибудь сочную травинку. А такой нигде здесь нет. В лес бы сейчас! А как выйти теперь к лесу? Только выйти нужно. Не ночевать же здесь, в травах.

Сколько читал Сенька про людей, оказавшихся в беде, об их мужестве. Как завидовал им. Самому бы пережить такое! Ему всегда хотелось услышать неслыханное, увидеть невиданное, сделать несделанное! Теперь, пожалуйста!

Нет, сейчас нужно меньше рассуждать, а действовать. Но что делать? Как быть? Нужно идти и идти, искать и искать! А тут ночь близится. Еще страшнее. Вольно или невольно, а ему уже мерещатся и волк, и рысь, и медведь. А из травы и костра не разжечь. Ясно, надо выбираться к лесу.

Выбрав направление, двинулся в путь. Еще долго блуждал, долго кружил в заколдованном лабиринте тропинок. В конце концов они как-то расступились, и перед ним стеною встал лес. Он сразу и обрадовался, и испугался. Надвигалась ночь, и здесь не менее страшно.

Набрал еловой суши, разжег костер. Стало чуть веселее. Огляделся. В подлеске есть редкие кустики дикой малины. Набрал с горсть ягод, и во рту стало меньше горечи. Вблизи ни ручейка, ни родничка. С заходом солнца сразу померк день, и сумерки быстро загустели. Лес почернел, и кругом непроглядная темень. Усталость валит с ног, слипает глаза. Разжег еще костер, еще и еще. С четырех сторон. Хорошо много суши. Теперь к нему не подступиться. А в случае чего — дерево рядом. На сучьях безопаснее.

И все же заснуть страшно. Ведь кругом не просто лес, а тайга. Сколько тут хищников. Может ужалить змея. Погаснут костры — его ничто не защитит. А сушь горит быстро. Заготовленного не хватит и до полуночи. Не лучше ли забраться на дерево, привязать себя к стволу ремнем? Все безопаснее.

Лес сначала притих, притих до жути. Затем задышал, как богатырь-исполин. Какие-то птицы громко били крыльями. Кто-то бродил вокруг. Явственно доносились шаги. Не крадется ли волк или рысь? Не медведь ли вышел на огонь и кружит за деревьями? Какой-то непонятный вскрик, нет, не человеческий, вовсе переполошил его. Лес сделался таинственно страшным, опасным каждым шорохом, каждым звуком.

Как ни крепился Сенька, страх одолел его. Лучше все же на дереве. Быстро забрался по сучьям. Туго пристегнул себя ремнем к тонкому стволу ели. Сидеть неудобно. Ремень больно давит. Сводит ноги. Зато уже не страшно. Усталость в конце концов сломила его, и Сенька задремал.

А проснулся — уже светло. Сквозь ели пробились первые лучи солнца. Костры вокруг дерева едва тлели. Тело все затекло. Больно шевельнуться. С трудом отстегнул ремень. Ноги зашлись — сделались чугунными.

Он не слез, а, можно сказать, сполз, вернее, даже свалился с дерева. Исцарапал себе грудь, руки, лицо. Долго отлеживался на траве. Живой все-таки! Днем будет легче.

Встал и огляделся. Костры теперь не нужны. Затоптал их, чтобы не было пожара. Набрал с пригоршню дикой малины. Завтрак ничего. Чуть приободрился и осмелел. Можно и снова в путь.

Видимо, Златка выбралась из травы, и лучше искать ее где-то в лесу, в горах. Побродил по тайге — никого. Пошел опушкой. Изредка кричал, звал Злату. Опять никого. Лишь рассыпчатое эхо. Будто перескакивает с горы на гору.

Выбрался на какую-то тропку. Не выведет ли она его к жилью? Шел долго. Все никого. Тайга вдруг поредела, и по нагорью опять раскинулись травы. Низкие, зеленые.

Узкая тропка выбежала на дорогу. Куда ведет она? Лучше все же идти дорогой. Что там чернеет вдали? Даже движется. Пока не разобрать. Ага, стадо! И со всех ног бросился бежать.

Едва приблизился, как налетела на него сторожевая собака. Лохматая, злющая. Задыхаясь от злости, она кидалась под ноги, пыталась прыгнуть на грудь, отчаянно заливалась лаем. Сенька перепугался. Пастуха не видно: не отобьешься — разорвет. Он пинал ее ногами, наносил удары геологическим молотком. Собака взвизгивала, еще больше ярилась, ожесточенно кидалась ему под ноги. Схватила зубами за рукоять молотка и чуть не выбила его из рук.

Ожесточился и Сенька, с силой угодил ей молотком в голову. Собака заскулила, стала кататься по земле. Затем вдруг стихла и судорожно подергивалась всем телом. Он обрадовался и испугался. Обрадовался, что уцелел, спасся. Испугался, что убил собаку, Но что делать? Не нарочно же, ведь загрызла бы.

С горки бежал пастух и что-то кричал. Сенька глядел на него и не знал, радоваться ему или страшиться этой встречи. У собаки кончились судороги, и она как-то подобралась. Неужели сдохла? Подошел ближе, с опаской притронулся молотком. Собака сжалась, напружинилась, зарычала. Не успел Сенька отскочить, как она прыгнула ему на грудь, сбила с ног и стала рвать зубами фланельку, добираясь до живого тела.

С трудом схватил ее за челюсть и стал раздирать пасть. Только сил у него уже не было…

К счастью, налетел пастух, рывком отбросил собаку в сторону. Рыча и взвизгивая, она поползла на брюхе.

— Что ты наделал, чертяка! — наскочил он на Сеньку. — Зачем трогал. Загрызла бы.

Черный, курчавый, он чем-то напоминал своего пса. Такой же яростный и страшный. Казалось, набросится сейчас с кулаками, и, как ни защищайся, уже ничто тебе не поможет.

— Правда, чуть не загрызла! — стиснув зубы, сказал Сенька.

— Ладно, обошлось, — чуть отдышался гигант. — Жаль, если оглушил собаку. Ты знаешь, какая она! Семерых чабанов заменяла.

— Я не хотел… — оправдывался Сенька.

Чабан подошел к собаке, приласкал, заговорило нею по-башкирски. Чувствовалось, собака понимала его, ластилась к нему, словно винилась в случившемся.

— Кажется, отойдет, — сказал чабан. — Такой во всей округе не сыщешь! — все хвалил он свою собаку.

Сенька с опаской подошел ближе.

— Ничего, не бойся: при мне не тронет…

— Как ее зовут?

— Альда.

— Альда? У нас в группе девочка Альда. Самая умная.

Чабан только теперь разглядел, как растерян паренек, как испуган еще, как полон невыразимого огорчения.

— Ты кто будешь, откуда? Вон оно что!.. Заблудился. Девочку ищешь. Да ты геройский парень! — все больше остывая, дивился чабан. Идем ко мне. Гостем будешь.

— Спасибо. Дайте попить.

— Идем, там напою.

Обнял его за плечо и повел за собою. У Сеньки как гора с плеч. Обошлось. А думал, убьет за собаку.

Присели у маленького шалаша. Большущая отара овец паслась тут же. Овцы крупные, породистые. Многие из них приближаются чуть не вплотную. Недоуменно поднимают голову и подолгу глядят на Сеньку. Дескать, что за чудо, откуда такой взялся? Затем спокойно начинают щипать траву и уходят прочь.

Чабан протянул Сеньке фляжку с овечьим молоком, сыр, хлеб.

— На-ка, подкрепись, — сказал он. — Небось, обессилел.

Сенька с жадностью припал к горлышку. Густое молоко очень вкусно. Поглядел на чабана. Улыбнулся, за обе щеки уплетая сыр с хлебом.

До чего же хорошо человеку с человеком!

Спросил хозяина, как зовут его. Салих-агай, значит. Ему тридцать лет, башкир. После семилетки учился на курсах. Оказывается, знатный животновод. О нем в газетах пишут. Нет, одному не скучно. У него радиоприемник. Целый день слушает. И люди приходят. А свой гурт он любит. Овцы, они понятливые. Донимают его с полуслова. Волки донимают. Правда, у него ружье. Однако без собак тут нельзя. У него их три, и Альда — самая лучшая. Такой нигде не найдешь.

Долго молчали.

— Значит, девочку ищешь? Потерялась. Говоришь, Златой зовут. В синей фланельке, в шароварах. Пожалуй, все сходится, она…

— Вы видели ее, где, когда?.. — даже привскочил Сенька. — Она жива, здорова?

— Видеть-то видел, а не говорил. Ее на дороге подобрал молодой геолог. Девочке очень плохо было. Он на мотоцикле и помчал ее к себе в лагерь.

— Это куда? — заволновался Сенька.

Чабан рассказал, что слышал. Стоянка геологов где-то у озера Зюраткуль, километрах в пяти от рыболовецкого колхоза. Там у них и девочка…

— Спасибо, Салих-ага! — обрадовался Сенька. — Теперь я найду ее.

Распрощавшись, тронулся в путь. Как ни палило солнце, было уже легче. Есть вода, есть хлеб с сыром. Неужели он найдет Злату? Только бы не заболела!

Перед заходом солнца он вышел к месту, где работали теологи-геофизики. С трудом разыскал их стоянку. Палатки разбиты у горного ручья на опушке леса. Но почему здесь так тихо? Неужели никого нет? Вдруг заурчал мотор мотоцикла. Ага, вот и живой человек. Рыжий парень лет двадцати семи остановил мотоцикл. На заднем сиденье он привез женщину.

— Здравствуйте! — подошел к ним Сенька. — Я ищу девочку Злату. Ваш геолог подобрал в горах. Могу ее видеть?

— Радуйся, дружок, — весело откликнулся рыжий парень. — Тебе очень повезло. Жива ваша девочка. И почти здорова уже. Вот доктора ей привез. Только тебе не отдам. Опять потеряешь.

Он говорил быстро, не позволяя ни перебить его, ни вставить словечко.

— Идем покажу!

Вошли в палатку, но в ней пусто.

— Злата, Злата! — позвал молодой геолог.

Никакого отзвука. Где же девочка? Ага, вот записка. Порывисто схватил со стола тетрадный листок.

— Смотри ты, ушла. Пишет, отправилась к своим. Ох, и разбойница, что отчебучила! А ну опять заблудится? Кому за нее отвечать? Простите, доктор, видите, пациентка сбежала. Ведь говорил же, сам отвезу, сам найду их лагерь. Нет же, сбежала! — все сетовал он, осуждая строптивую девчонку.

Сенька огорченно вертел в руках листок. А ну, в самом деле, заблудится снова? И записка, из которой ничего толком не поймешь. Одни благодарности. Как же быть теперь? Где искать ее? Видно, придется все же искать свой лагерь.

Выходит, новая задачка, и хочешь-не хочешь, а решай!