глава первая

ЧЕРЕЗ ГРАНИЦУ

1

Весна сорок четвертого года была на редкость нетерпеливой. Ее первые дозоры появились еще в январе. И хотя их порой теснили метели с морозами, весна вводила в бой все новые силы теплых ветров и нескончаемых дождей. Дни и ночи наступала она под хмурым небом, мокла в окопах, по пояс в грязи брела по украинским шляхам и в конце концов смыла весь снег, вспучила реки, отогрела землю. Тогда, словно опомнившись, зима второпях пригнала караваны снеговых туч и затеяла яростную схватку. Только где теперь одолеть весну! День-другой, и снова примчатся ее хмельные ветры, пройдут живительные дожди, а из-за туч пробьется щедрое солнце — и конец зиме!

Но сейчас ненастье приводило начальника тыла полка Моисеева в отчаяние: увязая в снегу, едва ползут растянувшиеся обозы. Попробуй выполни тут приказ и поспей в полк вовремя! Хмуря обледеневшие рыжеватые брови, он с тоской вглядывался в белую мглу. Ни земли, ни неба!

Еще утром казалось, что с зимой покончено. Всю ночь лил дождь, и дороги развезло. Буксовали машины. Кони выбились из сил и еле тащились. Не день и не два — с месяц полковые обозы не могли угнаться за боевыми частями и плелись далеко сзади.

В недавнем бою тяжело ранило командира полка, и на его место назначили майора Жарова. Моисееву он не знаком, но говорили, крутой командир. Его батальоны первыми вышли к Пруту, и майор приказал тылам незамедлительно догнать полк.

Когда обозы втянулись в молдавское село, Моисеев, морщась, еще и еще поглядел на хмурое небо, на сугробы снега, в котором вязли изнемогшие кони, и с горькой решимостью махнул рукою:

— Заворачивай, распрягай!

— Вот разумное решение, — подъехал к нему верхом незнакомый полковник. — Заодно и я передохну с вами.

— Заходите, приветим, — пригласил его Моисеев.

— Моя фамилия Забруцкий, — отрекомендовался офицер. — Вот устрою коня — обязательно зайду. Я из компанейских.

Едва распрягли лошадей, как из полка прискакал вестовой с приказом двигаться без остановок. Моисеев неуверенно повертел в руках бумажку.

— Проходи, Зубец, в избу, — сказал он щуплому разведчику, прибывшему с приказом. — Малость передохнем и тронемся. У нас, браток, пельмени.

— Ох, и повезло мне, — переступая порог, обрадовался Зубец, — а то сухомятка оскомину набила.

— Приедем — и разведчиков угощу... Как там, в полку-то? Что за командир?

— Фамилию свою оправдывает: всем жару дает, — разоткровенничался Семен Зубец. — Молодой и, видать, толковый. На вид — чернявый, худощавый, а лицо строгое. Поглядит на тебя, будто насквозь видит.

Распахнулась дверь, и в комнату ввалился Забруцкий.

— А я в вашу дивизию еду, на должность замкомдива. Скоро начальником стану, — подмигнул он Моисееву, снимая бекешу.

Час спустя офицеры мирно беседовали за пельменями, выпили по стаканчику цуйки посетовали на погоду, легко сошлись в прогнозе, что очень скоро им придется воевать за Прутом.

Зубец и ординарец Моисеева, разместившись в соседней комнате, собирались без помех вволю насладиться пельменями. Только принялись за первую тарелку, как Зубец увидел в окно своего дружка Серьгу Валимовского. Весельчаки-неугомоны, они любили подшутить друг над другом. Как-то на ночевке Валимовский насыпал на подушку Зубца нюхательного табаку, и Семен долго чихал под хохот разведчиков. Поэтому, увидев сейчас приятеля, Зубец решил созорничать в отместку. Схватив ковшик и зачерпнув воды, он выскочил в сени и притаился за стеной у двери. Ему хорошо слышно, как Серьга подымался по ступенькам крыльца. Едва приоткрылась дверь, Зубец с силой плеснул из ковша и захохотал во все горло. Но вдруг поперхнулся и с раскрытым ртом так и остался на месте: перед ним, мокрый и злой, стоял майор Жаров.

— Что за дьявольские шутки! — выругался командир.

— Т-т-товарищ м-майор, — заикаясь, оправдывался оторопевший разведчик, — я н-не в-вас хотел...

— Ладно, идите.

Когда майор скрылся за дверью, Зубец готов был растерзать Валимовского, а Серьга только покатывался со смеху.

— Ну, влепил, — поддевал он Семена, — прямо снайпер.

— Перестань.

— Теперь майор тебя запомнит.

— Перестань, прошу!

Дверь распахнулась, и в сени выскочил ординарец Моисеева:

— Что же ты натворил, Зубчик?

— Не говори, сам не знаю, что будет.

— Ладно убиваться, ступай: пельмени стынут.

— Бог с ними, с пельменями.

— Ступай. Я зараз слетаю тут.

Зубец с Валимовским уселись за стол.

— Можешь меня поздравить, Зубчик, — примирительно сказал Серьга, уплетая пельмени, — только что назначен ординарцем командира полка.

— Да ну, в самом деле?

— Вызвал к себе, расспросил, — продолжал Валимовский. — Я все начистоту выложил: и как у румын служил, и как бежал от них после освобождения Бессарабии, и как воевал с сорок первого. А командир говорит, дескать, мне не денщик нужен, а надежный помощник, расторопный, смекалистый боец. Сказал, и переводчиком у него буду. Хорошо знаю по-румынски. Не горюй, авось и тебя поддержу.

Зубец все же расстроился. Вот те и пельмени. Лучше уж ехать, может, забудется. Лишь бы выручить у Моисеева сумку. Слегка приоткрыл дверь и несмело поманил начальника тыла. Но тот, занятый гостями, отмахнулся с досадой.

— Погоди, дай им остыть, — сказал Валимовский.

Когда в хату вошел Жаров, Моисеев наполнял стопки.

— Нашего полку прибыло, — весело произнес он, приглашая к столу офицера.

— Садись, майор, за компанию, — поддержал полковник.

Подобные встречи на привалах были обычны, и майора никто не спросил, кто он и откуда.

Жаров пристально поглядел на Забруцкого, потом на Моисеева, чокнулся с ними и решительно поставил стопку на стол:

— В рот ее не беру, — тихо признался он, — только виноградное.

— Да вы как красная девица, — огорчился Моисеев.

— Что поделать!

— Ну как там? — нетерпеливо спросил Забруцкий.

— Тылы без ножа режут.

— Погода не солдат — ей не прикажешь, — вздохнул Моисеев.

— Люди сильнее погоды — они все могут, — возразил Жаров.

— Все, да не все, — заупрямился Моисеев.

— Те, что не пробавляются пельменями, все могут.

— Эка диковина, — отмахнулся начальник тыла. — В полку у нас чуть не каждый день пельмени.

— Давно тут? — поинтересовался Жаров.

— Да только что стали, невмоготу.

— А там с часу на час ждут приказа форсировать Прут.

— Что поделать, ночью дождь, а сейчас, смотрите, какая метель.

В дверь опять нетерпеливо заглянул Зубец. Моисеев рассерженно поднялся из-за стола и подошел к двери.

— Что тебе?

— Сумку дайте, поскачу обратно, а то комполка всыплет, пожалуй.

— Больно ты ему нужен.

— Тише, товарищ капитан, услышит же.

— Кто тебя услышит?

— Жаров!

— Что ты мелешь?

— Да он же за столом у вас...

— Как за столом? — прошептал Моисеев, закрывая за собой дверь.

— Ну да, у вас, разве не узнали?

Побледнев, Моисеев прислонился к стене. Вот те и «красная девица»!

— Как с сумкой-то, товарищ капитан?

— Иди ты к черту, — рассвирепел Моисеев. — Не до сумки тут...

Собравшись с духом, он вернулся к столу и с трудом отдал рапорт.

— Так как же вы кормите полк? — строго спросил Жаров.

— Товарищ майор, мы...

— Не оправданий, порядка требую, слышите, порядка! — подчеркнул Жаров и приказал поднять обоз по тревоге.

«Да разве коней убедишь словами: им овес подавай», — подумал Моисеев, а вслух сказал:

— Кони не выдюжат.

— Горячий обед бойцам приготовить на марше, — продолжал Жаров, — а всем офицерам тыла всю неделю выдавать сухим пайком. Пусть знают, каково без горячего.

— Слушаюсь.

— И смотрите, впредь не отставать!

— Слушаюсь, — упавшим голосом произнес Моисеев.

— А полк по-прежнему ежедневно кормить пельменями! — не без иронии заключил Жаров.

— Слушаюсь, — совсем раскраснелся начальник тыла.

Жаров, а за ним и Забруцкий направились к двери.

— А с пельменями у вас здорово получилось, — засмеялся полковник.

— Не люблю хвастливой болтовни, — ответил Жаров. — Пусть не бросает слов на ветер.

— Конечно, конечно.

Полковник лишь теперь сказал о своем назначении и, распрощавшись, уехал. Жаров расстался с ним без сожаления. Чувствовалось, они чем-то не понравились друг другу.

Майор прошел во двор, где его заместитель по политической части майор Березин уже разговаривал с коммунистами и комсомольцами тыловых подразделений. Разъяснив им приказ командира, он сказал, что беречь военное имущество — задача первостепенная, но беречь затем, чтобы как можно лучше заботиться о людях и обеспечить бой всем необходимым. Смуглое лицо его с узким прямым носом и белесыми слегка приподнятыми бровями горело воодушевлением. «Замполит у меня оперативен», — отметил про себя Жаров.

Когда обозы уже вытягивались на дорогу, офицеры заспешили в полк.

— Вот сила приказа! — сказал замполиту Жаров.

Березин хитровато прищурил глаза:

— Боюсь, без помощи обозы не придут вовремя.

«Это что, поправка или возражение?» — подумал майор, пришпоривая свою Стрелу.

2

Андрей Жаров позавчера принял полк, и работы стало невпроворот. Его права и обязанности неимоверно расширились, и, казалось, на все не хватает времени. Впрочем, командир не отчаивался. Ведь и год назад, когда впервые принял батальон, было точно так же. Сознание ответственности за жизнь сотен людей обязывало не размагничиваться и быть начеку. Им во всем должно руководить чувство долга. Значит, думай и думай!

Он устроился против Березина и придвинул к себе кружку с чаем. За окном лютовала метель. По пути в полк промерзли до костей, и обжигающий чай будто разливался по жилам. Сначала пили молча, заметно оттаивая с морозу.

— А настроение у людей боевое, — нарушил молчание Березин.

— С ними еще работать и работать.

— А как иначе? — согласился Березин. — Кое-кого, однако, пугает слишком крутой нрав командира полка.

— Лишь разгильдяи не любят порядка и дисциплины.

— Не нужно забывать, что приказ и убеждение всегда усиливают друг друга.

— Что же, уговаривать нерадивых?

— Нет, требовать и убеждать.

В дверь резко постучали, и через порог порывисто шагнул майор Костров, командир первого батальона. Возле его черных висков заметно бились жилки, он возбужденно раскраснелся.

— Разорили, вконец разорили, товарищ майор, — одним духом выпалил комбат.

Жаров недоуменно пожал плечами.

— Якорева забрали, Соколова с Зубцом тоже... — расстроенно перечислял Костров. — Семерых самых лучших выхватили. С кем воевать остается?

— Не шуми, комбат, садись, выпей чаю.

— Какой чай, если тебя, как белку...

— Перестаньте, Костров!.. — оборвал Жаров офицера.

— Ведь не для себя же я.

— А Жаров для себя? Березин для себя?

— Разве я говорю?

— Не говорите, так думаете. Пусть, дескать, другие дадут, а я не хочу: мне с этими легче.

Надув губы, Костров умолк.

— Садись, Аника-воин, — уже другим тоном предложил Жаров. — Ведь и Якорев, и Соколов с Зубцом, и все остальные — опытные разведчики.

— Я же в интересах батальона, — пытался оправдаться комбат.

— А я в интересах полка!

— Виноват, — опустил руки по швам Костров.

— То-то, — смягчился Жаров, отпуская командира.

Березин с досадой и сожалением поглядел вслед комбату. Прямо закоренелый собственник. Не батальон, а удельная вотчина. Что ж, придется держать его на прицеле.

— Опасная болезнь! — ответил Андрей на немой взгляд Березина. — И, как всякую, лучше не запускать.

После обеда штаб полка собрал комбатов, чтобы ознакомить их с последней армейской сводкой. Склонившись над картой Румынии, офицеры вглядывались в ее леса и горы, в холмистые равнины, испещренные жилками беспокойных рек и тонкой паутиной незнакомых дорог. Скоро им шагать по этим дорогам, пробиваться с боями. Жаров исподволь присматривался к командирам. У Кострова лицо замкнуто. У Думбадзе оно разгорячено, даже азартно. У Черезова — серьезно и спокойно. Андрею все нравилось в них: и самоуверенность Кострова, и порывистость Думбадзе, и выдержка Черезова. С такими людьми только и воевать по-гвардейски!

Андрей встал из-за стола и прошел к окну. Утром отсюда хорошо был виден Прут, его правый берег, где беспорядочно раскинулось румынское местечко. Теперь же все затянуто белой непроницаемой мглой.

— Ух и завируха! — вздохнул Черезов.

— Хоть трудности и безмерны... — начал было Жаров.

— Чего бояться, — перебил его Костров, — подумаешь, полюс трудностей! Не такое видели. — Слово «полюс» у него одно из любимых.

Жаров обернулся, пытливо взглянул на комбата:

— Бояться, конечно, нечего, а видеть трудности нужно.

— С того берега они станут виднее, — снова не сдержался комбат.

И в словах, и в том, как они были сказаны, Жаров почувствовал вызов. Ему вспомнилось, как позавчера Костров представлял батальон. Все делал как бы нехотя, держался подчеркнуто независимо. В нем ощущалось невысказанное сопротивление, скрытый протест.

— Перестаньте, Костров, — тихо сказал Жаров. — Офицер не мальчишка. Прежде чем сказать, ему подумать должно.

Черезов и Думбадзе смущенно переглянулись. А Жаров продолжал:

— Бессмысленные возражения не делают чести офицеру. Да и тон ваш совершенно недопустим.

— Виноват.

Отпустив офицера, Андрей задумался. Что же все-таки с Костровым? Не съедает ли его обида, амбиция, зависть? Или виной всему их прошлое?

Как ни верти, а счеты у них давние. Еще с начала войны. Жаров командовал тогда взводом, Костров — ротой. Защищая ключевую высоту, взвод Жарова израсходовал все боеприпасы и в горячке боя откатился. Командир роты рассвирепел и готов был расстрелять Андрея. Даже пистолет выхватил. Не подоспей командир полка, так бы и случилось. Но тот разобрался, вступился за молодого офицера. А Кострову, наоборот, сделал внушение — почему проглядел, не обеспечил взвод боеприпасами. С тех пор Костров поедом ел Андрея. Мстительно следил за ним и не прощал любого промаха. К счастью, вскоре они расстались надолго и воевали потом в разных частях. И вот встреча.

Видно, то прошлое и мешает им трезво глядеть друг на друга. А нужно быть выше личных симпатий и антипатий...

Принесли радиограмму. Жарова вызывали к комдиву. Едва он собрался, как прибыл Моисеев, наглухо закутанный заснеженной плащ-палаткой, и, запыхавшись, доложил, что кухни и обозы прибыли.

— Наконец-то! — обрадовался Жаров и приказал готовить тылы к новому маршу: — На рассвете форсируем Прут!..

— Эх, кони мои, кони!.. — уходя, вздохнул Моисеев.

— Хозяйственник он неплохой, — отметил Березин.

— А к дисциплине не приучен, — возразил Андрей. — Главное у него — кони с машинами, а людей не видит.

— Что ж, будем приучать.

3

До командного пункта генерала Виногорова Жаров добрался с трудом. Без Валимовского, который вырос в этих местах и знает каждую тропку, пришлось бы немало поблуждать по улицам и переулкам молдавского местечка. Пурга слепила глаза, перехватывала дыхание.

Приняв рапорт, комдив грузно прошел к столу и склонился над двухкилометровкой, расчерченной синим и красным. Никого, кроме Забруцкого, еще не было. «Что за спешка», — подивился Жаров, с любопытством приглядываясь к генералу. Крупное, почти без морщин лицо его с живыми проницательными глазами было жестким. Жарову всегда нравилась твердость.

— Армия вышла к границе на участке... — указывая по карте, приступил Виногоров к делу. — Противник отходит в горы. Слева, у Ясс, он ожесточенно сопротивляется. Действуя в назначенной полосе, полку вести разведку в направлении: Дорохой, Сучава, с выходом на Молдову...

Жаров изумленно взглянул на голубую змейку реки у самых Карпат и мысленно прикинул расстояние. Ого!..

— Я не оговорился, на Молдову! — перехватив его взгляд, повторил генерал. — Вы отрываетесь от своих войск на десятки километров и действуете, рассчитывая лишь на свои силы. Другие полки двинутся позже.

Ставя задачу, Виногоров пристально вглядывался в лицо Жарова, словно проверяя, насколько понятен ему замысел. Андрей не всякий раз выдерживал взгляд комдива и против воли опускал глаза. Задача сложная, ответственная. Почему же комдив выбрал самый слабый, сильно потрепанный полк. Выходит, другие он бережет, не хочет ими рисковать, зная, что в случае неудачи жертвует меньшим. Эта мысль мешала Андрею сосредоточиться.

Душевное состояние командира не ускользнуло от комдива. Что с Жаровым? Боевой офицер, а должной собранности нет. Не верит в успех? Нет, командира с подобными настроениями нельзя пускать на такую задачу.

— Я требую, — твердо прозвучал голос генерала, — чтобы приказ выполнялся с полным напряжением сил. Люди у вас боевые. С ними ничто не страшно.

Андрей и сам знал, люди у него бывалые, с серьезной боевой выучкой. За ними — путь от Волги. Они насмерть стояли в Сталинграде, сражались под Курском, форсировали Днепр. В районе Корсуня полк принял на себя главный удар окруженной немецкой группировки, понес тяжелые потери. Один из его батальонов во главе с Костровым сам оказался в кольце, героически выстоял и пробился к своим. В беспрерывных боях от Днепра до границы комдив постепенно восстанавливал силы полка, направляя сюда лучшее из пополнений. И все же в полку мало людей, техники.

— Я намеревался вначале, — размышлял вслух Виногоров, — послать более сильный полк, но передумал и выбрал ваш. Доложил командарму, и он поддержал мое решение. Закаленный полк легче вынесет тяготы похода. Мы рассчитываем также на ваше командирское мастерство, на вашу энергию, упорство. Покажите, на что способен полк. До сих пор он выполнял любую задачу. Не уроните чести и теперь.

Андрей вздохнул полной грудью. Ему стало неловко за свои сомнения.

— Задача будет выполнена, товарищ генерал!

— Вот и славно.

Пока готовились документы, генерал пригласил к ужину. За столом шла непринужденная беседа. Андрей не узнавал Забруцкого. Куда девались его развязность, бесцеремонность. Сейчас он сдержан, в меру оживлен. Говорили о Румынии, о предстоящих встречах с «заграницей», которую знали лишь по газетам и книгам. Теперь же предстоит увидеть ее своими глазами.

Комдив заговорил об ответственности офицера:

— Власть командира — большая благородная сила. Пользоваться ею надо умело. К сожалению, нередко бывает иначе.

Жаров мельком взглянул на Забруцкого. Полковник быстро отвел глаза в сторону. В чем тут дело?

— Я знал офицера, — продолжал свою мысль Виногоров, — который, получив полк, возомнил себя бог весть кем. Казалось, он все может, и перечить ему никто не волен. Причуд у него хоть отбавляй. Однажды взял и верхом на лошади въехал на второй этаж штаба. Въехать-то въехал, а съехать не может. Дня три-четыре лошадь и простояла у него в приемной. Весь полк ходил смотреть, пока ее не спустили на канатах.

— Сумасброд, — усмехнулся Жаров. — Анекдот, наверно?

— К сожалению, правда.

— Таких офицеров я на пушечный выстрел не подпустил бы к командованию людьми. Интересно, жив он теперь?

— Да, жив и командует дивизией в нашей армии.

— Что вы говорите? — изумился Жаров. — Кто же этот самодур, товарищ генерал, если не тайна, конечно?

— К сожалению, это... я сам.

Андрей вскочил, как ужаленный.

— Простите, товарищ генерал!

— Сидите, сидите, чего не бывает...

Жаров растерялся. Ох и влип! Поглядывая на него, Забруцкий откровенно наслаждался этой сценой.

— Однако вы тоже, батенька мой, выкинули штуку, — сокрушенно вздохнул Виногоров.

— Не понимаю, товарищ генерал? — опять вскочил Жаров.

— Да сидите вы, — усмехнулся комдив. — Только вы не на второй, а на третий этаж махнули и еще не спустились.

Лицо Жарова мигом вспыхнуло.

— Не догадываетесь?

— Никак нет, товарищ генерал.

— А пельмени, помните?

Жаров посмотрел на Забруцкого, но тот как ни в чем не бывало уставился в потолок. Весь его вид как бы говорил: «Сам натворил, сам и расхлебывай, а я ни при чем».

— Я не против пельменей, сам люблю их, — продолжал между тем генерал, — но что получается? Выполняя ваш приказ, десятки бойцов только и знают, что месят пельмени. А разве до того сейчас?

— Виноват, товарищ генерал, погорячился.

— Сами видите, нехорошо въезжать верхом на третий этаж.

— Первый и последний раз.

— Мне и хотелось, чтобы вы понимали, как важно всегда и во всем чувство меры... Присмотрелись ли вы к Березину? Он только что был вашим начальником, теперь подчиненный. Говорите, нравится. Хорошо. Ах, тонок и порой не сговорчив? Не беда. Война застала его за последним экзаменом на философском факультете, и Березин начал ее рядовым ополченцем. Москву защищал. Потом Волга, Курск. Дважды ранен. Воюя, пишет книгу «С великой миссией». О ратном подвиге наших войск.

— Я очень ценю его.

— Вот и славно.

Подписав и вручив документы Жарову, генерал встал и по-отцовски расцеловал командира:

— Счастливого пути!..

4

К утру пурга не стихла. Опять ни земли, ни неба! Белая тьма и сугробы по пояс. Орудия и танки приходится пока оставить. Облегченные подразделения выстроены у повозок. Разведчики посажены на коней. До самой реки выставлены люди с фонарями. На их сигнальный свет с минуты на минуту тронутся в путь боевые колонны.

Максим Якорев еще и еще оглядел свой взвод. С разведчиками беседовал Березин. Темные силуэты воинов в развевающихся на ветру плащ-палатках похожи на былинных героев. Со многими из них Максим наступал от Москвы до Киева. Как изменились все! Они и не они. Есть отчего измениться — вон сколько пройдено, и все с боями. О чем сейчас думают его разведчики? Ну, хоть вон тот, самый щуплый, Семен Зубец, с которым вечно что-нибудь случается? Или тот, рядом, снайпер Глеб Соколов, очень любящий острое меткое слово? О чем бы ни думали они, Максим во всем может на них положиться, разве кроме Сахнова только. За ним гляди и гляди. Как с ним поступить все-таки? Ведь было же, он чуть не погубил Максима. Ходили однажды в поиск: Максим попал к Сахнову, в группу обеспечения, когда прикрывали отход разведчиков, ранило сильно. Ну и остался на вражеском берегу. Разведчиками тогда Пашин командовал. Ладно, хватился быстро. Одного послал вынести раненого — погиб. Другого — тоже погиб. Тогда пополз сам и вынес Максима. Геройский был командир. Жаль, погиб потом. С тех пор совсем потускнел Сахнов. Максим бы давно его отчислил — пусть воюет в другом месте, да замполит против. Сахнов, говорит, ползком живет, поставь его на ноги. Максим и обещал — взять на буксир. А честно признаться, душа все-таки не лежит к нему, рассуждал про себя молодой командир, вслушиваясь в заключительные слова замполита.

— Наступаешь ли в строю, — говорил Березин разведчикам, — помни, ты советский воин. Идешь ли путями-дорогами, входишь ли в чужие города, всюду помня, ты советский. Та земля, что лежит за Прутом, еще не видела такого солдата, ты освободитель и, где бы ни был, помни об этом.

Как не помнить, думал Максим, если позади Одесса, Москва, Сталинград, тысячи разоренных сел и городов. Разве можно забыть их огонь и пепел? А слезы и муки? А смерть и кровь? Счет у нас большой. Он снова прислушался к словам замполита, который как раз говорил об этом. Факельщики и убийцы ушли за Прут. Пощады им все равно не будет. Ни от кого. Только как же это так — и мстить, и освобождать? Граница между этими целями была не совсем ясной. Кому и как мстить и кого освобождать? Но, сколько он ни думал, все его представления об этом ограничивались очень простой формулой: уничтожать всех, кто не бросает оружия; остальные пусть живут. Мешать им Максим не станет.

Все-таки странно порою складывается жизнь. Сколько лет он мечтал о море, о путешествиях и заморских странах. Мечтал стать капитаном, даже сдал экзамен в морское училище, да война все порушила. Родной дом сожжен. Мать погибла. Девушка, которую любил, пропала без вести. Даже не знает, жива ли она, его Лариса. Он ушел на фронт, она уехала в Сибирь. С тех пор ни слова, ни весточки.

Верхом на своей Стреле подъехал Жаров. Уточнив задачу разведчикам, окинул взглядом их командира. Смелый, красивый, он очень располагал к себе, все понимал с полуслова и всегда был готов к молниеносному действию. Метеор! Сзади заурчал мотор, залязгали гусеницы, и Андрей обернулся. Юркий вездеход выскочил из-за крайних домиков и стал спускаться к реке. Кто бы мог быть? Из машины вышел генерал в ладной бекеше и серебристой папахе. «Командующий армией!» — догадался Жаров и заспешил к вездеходу. Приняв рапорт, генерал протянул руку.

Молча спустились к самому урезу воды. Командующий не сводил глаз с того берега. Вон она, чужая земля. Что их ждет там? И судьба ли им вернуться на родину? Или там, на чужбине, сложить свои головы? С болью сознавал: многие не вернутся. И ему посылать их туда на смерть и на подвиг! «Судьба!.. — повторил он про себя снова. — У них у всех одна судьба теперь — дать жизнь людям».

— Вот так, Жаров, — заговорил он твердо, — ваш полк — глаза и уши армии. Значит, все видеть и слышать! Не день и не два придется рассчитывать только на свои силы. Значит, лишь разумный удар и разумный маневр! Не топтаться на месте, ваша цель — Молдова. Значит, дерзать и дерзать!

— Понимаю, товарищ командующий.

— С честью, со славой идите! — обнял он майора.

Наконец и сигнал. Максим первым спустился к реке.

Нехотя ступив в ледяную воду, кони шаг за шагом забирались все глубже и глубже. Бойцы, еле удерживаясь в седлах, изо всех сил упирались в луку коленями. Дозорный забрал слишком в сторону и, попав на глубину, юркнул в воду. Храпя и отфыркиваясь, его гнедой поплыл и скрылся в снежной мгле. У Максима защемило сердце. Он любил людей, и они ему платили тем же. Его ценили за веселый нрав, за лихую смелость, прозвали «морской пехотой».

На середине реки Максима догнал Жаров, и они поехали рядом. Неподалеку от вражеского берега оба увидели необычную картину. Серый конь недвижно стоял по брюхо в воде, на нем через седло перекинута шинель с плащ-палаткой, гимнастерка с ватником. Полуголый солдат шарит руками по дну.

— Да то ж Зубец! — узнал Якорев.

— Ты чего рыбачишь, сокол? — окликнул разведчика Жаров.

— Автомат сорвался, товарищ майор. Сколько бьюсь из-за него, аж закоченел весь. Да вроде нащупал. Вот он, — обрадовался разведчик и, поймав стремя, ловко вскарабкался на лошадь.

На румынском берегу Семен быстро переоделся в сухой ватник и шаровары.

— Как же ты оплошал, Зубец?

— Да серый мой споткнулся, товарищ майор, в яму угодил.

На берег выбиралась первая рота.

— Таня, — остановил Жаров ротную санповозку, — дай-ка разведчику грамм сто спирту, чтоб не замерз.

Не зная в чем дело, девушка нехотя достала фляжку и, хмурясь, протянула Зубцу. Но, разглядев посиневшее, искаженное судорогой лицо разведчика, сразу смягчилась и даже улыбнулась.

— В рот не беру, а не откажусь: затрясло с ознобу.

Санинструктора Таню Якорев знал, но на повозке он заметил и вторую девушку, лицо которой ему показалось знакомым. Где он видел ее? Но вспомнить не мог.

— А что за девушка с Таней? — спросил Максим у Зубца, когда они обогнали санповозку.

— Вера Высоцкая, радистка. Ай приглянулась?

— Красивая и, видать, огонь.

— Огонь да не тронь, — сострил Зубец.

— А ты что, обжегся?

— Не, я строгий, — отмахнулся разведчик. — Да и соперников тут — горло перегрызут...

— Ну, понес... — И Максим пришпорил гнедого.

Зубец зарысил следом.

Обгоняя батальонную колонну, Костров увидел застрявшую повозку с боеприпасами. Рассыпалось колесо. Комбат начал отчитывать виновников. Он еще не решил, что делать, а тут, как нарочно, подоспел Жаров. Придержал разгоряченную лошадь.

— Что случилось, Костров? Ах, колесо... Сейчас подойдут повозки Черезова. У него на каждой по запасному колесу. Скажите, пусть даст! — И, пришпорив лошадь, заспешил в голову колонны.

«Нелегкая его принесла! — подумал про себя комбат. — Теперь за каждую мелочь пилить будет».

Молчать, выжидать, осторожничать Костров не умел. Любил все ловкое, смелое, не терпел медлительности. Умел дерзать, действуя расчетливо и обдуманно, но и мог очертя голову ввязаться в борьбу, когда лучше бы выждать и точнее рассчитать силы. Чаще ему везло. Удачи легко принимались за успех, кружили голову. Он и людей подбирал по своему характеру. Особенно ценил в них отвагу, любил отчаянных. Но больше всего был занят собой. Ему всегда не хватало критического чутья. За всяким успехом, за любой удачей он прежде всего видел самого себя. Вкусно поесть, а порой и выпить, приударить за хорошенькой женщиной ему казалось естественным и необходимым. Он был полон буйными силами, энергией. Жить, чтобы жизнь лилась через край! Он был уверен в себе, и ему казалось, заставить поверить в себя других — самое простое в мире. Костров был уверен, придет срок, и он возглавит полк. А назначили другого...

Противника на правом берегу не было, он поспешно бежал в горы. Вчера Костров выбросил сюда роту — прикрыть переправу.

Румынское местечко словно вымерло. Запуганные немцами жители не выходят на улицу. Приземистые домики, маленькие окна в фигурных наличниках. У невысокой арки через дорогу Костров нагнал Березина, остановился. Взвод за взводом шли по дороге.

На улице показался пожилой человек и, ковыляя на деревяшке, несмело направился к арке.

— Буна дзива! — поклонился он в пояс.

— Солдат, что ли? — спросил инвалида Костров.

— Фрунташ, фрунташ, — охотно ответил тот, сгибая спину.

— Да не гнись ты! — рассердился комбат. — Штиць русеште?

— Шти, шти, плен был, знаю, — оживился румын. — Буна революция, буна русский народ!

Старый солдат выпрямился и будто стал выше ростом, в глазах его мелькнул задорный огонек.

— Да я не здешний, с Молдовы буду, — пояснил он, отвечая на их вопросы: — Бошам хлеб возил, а каруца поломалась.

На щитке арки, под которой проходили подразделения, виднелась поблекшая надпись: «Траяска Романиа маре!»

— Выходит, и за это воевал? — указал Березин на надпись.

— Ну, ну, — отрицательно замотал фрунташ головой, похлопывая рукой по деревяшке: — Да будь и нога, не захотел бы: у боярской Румынии — свои хозяева. А нам — одно горе...

5

Королевская аудиенция в тронном зале близилась к концу. В тягостной тишине глухо звучал голос маршала Антонеску. Потускневший, он докладывал о поездке в Берлин. Гитлер просил передать королю, что фронт по Днестру прочен и скоро начнется наступление германских войск.

На самом же деле русские с ходу прорвали «днестровский вал» фюрера, вышли на Прут, угрожают Яссам. Не сегодня-завтра их полки форсируют реку. Необходимо любой ценой преградить им путь на румынскую землю. Иначе конец всему.

Режеле Михай слушал устало и безучастно. Пусть будет что будет. Пусть ломают голову его министры! Впрочем, сейчас полагаться на них рискованно, надо самому решаться на крайние меры.

В Каир уже послана делегация. Там идут переговоры с русскими, англичанами, американцами. А Антонеску по-прежнему держится за Берлин и противится разумным поискам.

Михай угрюмо оглядел собравшихся.

Глухо и монотонно звучит голос Антонеску. Честолюбивый индюк. Спесивый и чванливый. Стало туго — сразу же скис и поблек. Знает, пощады ему не будет. Ни от фюрера, ни от русских. Михаю ясно, карта эта бита, лучше поскорее выбросить ее из политической колоды. Но как?..

Маршал двора Орляну опустил лысую голову. Старый интриган не раз выручал двор. Что ж, его дипломатические пируэты могут сослужить службу и теперь

Рядом с тучным Орляну маячила сухопарая фигура генерала Ганса Фриснера — командующего группой немецких войск «Южная Украина». Сколько раз уверял он, что русские выдохлись. Сколько раз превозносил свою оборону. А его «неприступный вал» рухнул сразу. Что ж теперь будет?

Мать королева, или мама Елена, как ее величали при дворе, согласно этикету стояла за троном. Михай ощутил тепло ее руки на своем плече: мать заботливо направляла его внимание.

Германский посол, сделав полшага вперед, поклонился королю, заговорил натужно, с трудом выталкивая каждое слово. Фюрер еще удивит мир «секретным оружием». Нужно только выиграть время.

Михай насупился. Война напоминала ему азартную игру, и он знал в ней толк. Битые козыри — уже не козыри. Чего хотят от него? Новых усилий? Новых жертв? Он на все готов, лишь бы не пустить сюда русских! Но веры ни в кого нет. Франция, Бельгия, Голландия сопротивлялись фюреру меньше, чем одна Одесса. Она обошлась румынам в сто пятьдесят тысяч солдат. На Дону и Волге осталось еще восемнадцать румынских дивизий. Истрачены сотни миллиардов лей. И все прахом. Русские у ворот Румынии. Что же будет теперь? И можно ли верить Антонеску, Фриснеру, фюреру? Нет, нет и нет!

После аудиенции Михай поднялся к себе в кабинет. Мать Елена и Орляну последовали за ним. Несколько минут здесь царило тягостное молчание, и каждый из трех отдался своим мыслям.

Старый царедворец почтительно глядел на королеву. Еще статная, смуглая, с тонким ястребиным носом, она нравилась ему и как женщина. Истая гречанка. В ней так ощутимо что-то хитрое, хищное, что ж, ей и не нужно быть доброй. Власть деспотична. Но больше всего он ценил в ней государственный ум, ее умение нацелить свои силы на главное. Она обладала смелостью и решимостью, чего так не хватало ее сыну.

Королева Елена лишь теперь осознала, как велика угроза трону. Антонеску выдохся. Гитлер проиграл. Она вслух назвала их политическими мертвецами. Дворцу придется опираться на совершенно иные силы, и их нужно искать.

И снова изнуряющее всех молчание.

Все эти дни Елена особенно скорбела за сына. Конечно, он понимает всю остроту событий. Тогда зачем же так безвольно покоряется обстоятельствам? Он нетерпим ни к какому давлению и бессилен ему противостоять. Не государственный муж. Его нескладный нрав, то чрезмерно упрямый, то слишком буйный, все время туманит ему разум. Сама она и любит его за дикую необузданность и не терпит за неодолимое равнодушие, в котором он пребывает слишком часто и долго.

В свои двадцать три года он все еще мальчик. Как же разбудить в нем силы, разжечь его? И неужели все в нем наследственно, что из поколения в поколение передается от самого корня династии — от капрала-уродца, с которого пошли германские курфюрсты и императоры, а затем и румынские короли? Чем же она прогневила бога?

Ее режеле Михай не знал ни большой власти, что распаляет душу, ни большого дела, что закаляет волю. Ни испепеляющей любви, ни всепожирающей ненависти. Правда, его поглотила техника — мотоцикл, автомобиль, самолет. Но что из того, что он стал заправским гонщиком, летчиком?

Молчание нарушил Орляну.

— Нужно идти на союз с теми силами, — вдруг предложил он совсем неожиданно, — против которых мы боролись всю жизнь:..

Михай изумленно вскинул глаза.

— Да, ваше величество, даже с теми, кто сейчас в камерах Дофтаны, Жилавы, Мисли...

— Как, с коммунистами?

— И с ними!

— Выпустить их из тюрем?

— Не сейчас еще, а пока установить связь с их подпольем. Другого выхода нет. Главенствовать будет двор, дворцовые круги. Затем Маниу и Братиану. Их партии не страшны. Коммунисты останутся в меньшинстве. Легко будет их оттереть и решить все по-своему, как выгодно трону.

Михай взглянул на мать. Ее лицо выражало согласие. Пожалуй, выход. Дело рискованное и все же неизбежное. Главное, тайна! Немцев придется нейтрализовать. Антонеску изолировать, лишить власти. Заново создать надежную политическую силу и победить. Победить, чтобы сохранить трон!

 

глава вторая

ВОЗВРАЩЕНИЕ

1

Нет, не ласкова под ногами родная земля. Не радушна. Иону Банушу не терпелось взглянуть на ее деревни, на чистые окна их домов, услышать теплое слово привета от детей и женщин. А кругом непроглядная белая муть, и приходится шагать чуть не по пояс в снегу. Обессиленные кони едва тащат скрипучие каруцы, неуклюжие безоткатные пушки. Еле плетутся изнуренные солдаты.

Командир батальона Чиокан обморозил щеки. Вконец измотались и ротные. Капитан Кугра сегодня чуть не угодил в плен, и все зло срывает на солдатах. Локотинент Щербан ко всему равнодушен. Лишь сублокотинент Ионеску, подбадривая подчиненных, еще сохранил твердый голос.

Вот как обернулась эта воина. А Кугра все распинался о «великой Румынии». Что он думает теперь? Щербан — тот ни «за», ни «против». А майор Чиокан не хотел бы мешать им обоим.

Как бы они удивились все, если б знали, что Бануш не против русских — пусть придут! Может, будет наконец другая жизнь. Та, что была и есть, ничего не дала Банушу. За что ему любить ее? За то, что бездомный Алекса нищенствовал на улицах Букурешти? Или за беговых коней отца Кугры? За резиновую дубинку в застенках сигуранцы? Или за удобства королевских тюрем, из которых годами не выпускали отца Бануша?

Позади гул недалекого боя и во все небо багровое пламя. Не доверяя румынам, немцы сами прикрывают отход. Жгут деревни. Выходит, у румын нет сил справиться с ними. Потому и пусть идут русские.

2

Увязая в снегу, Бануш вспоминал свою жизнь.

Горьким было его детство. Нищая Гривица вечно бурлила стачками и забастовками. Отец давно понял, в одиночку ничего не добьешься, и стал коммунистом. После долгих мытарств он получил наконец квалификацию и все же подолгу оставался без работы. Все упования возлагал на сына и ничего не жалел на его образование. Впрочем, без помощи дяди отец ничего не достиг бы. А когда Ион закончил техническое училище, отца и дядю засадили в тюрьму. Он готов был взяться за любое дело — мостить улицы, красить заборы, вывозить нечистоты, а работы не было. Лишь изредка случались дни удач. Как-то привелось грузить машины с хлебом. При расчете грузчики получали по небольшой буханке. Он совсем было собрался домой, как к нему подошел рослый подросток и попросил есть. Ион лишь крепче прижал к груди свою буханку. У него мать, сестренка. Сколько дней они без хлеба! Но Алекса молча глядел ему в глаза и не уходил. Бануш не устоял. Вынул нож и отрезал ему краюшку хлеба. Потом поплелся домой. Алекса шел рядом. У него ни работы, ни родных, ни близких. Много позже, в войну, судьба снова свела их вместе, и Алекса теперь денщиком у Кугры.

Растревоженная память перебирала минувшее.

Домой он тащился мимо шикарных магазинов. Их витрины переливались всеми цветами парчи и шелка. Разодетые восковые куклы обворожительными улыбками зазывали прохожих. Ателье мод обещали самое изысканное платье. Фотоателье ослепляли пикантными снимками обнаженных красоток. И Ион все еще помнит, как растерялся. Неужели, думалось, в этом городе у него не будет места? Нет, он пробьется. Почему б ему не быть знаменитее Эдисона и богаче Форда?

Сейчас он только улыбнулся своим тогдашним мыслям.

За стеклами витрин ювелирного магазина лучились драгоценные камни — белые, синие, пурпурные. Ион присмотрелся к ценам. Тысячи лей! Его внимание особенно привлек, ярко-зеленый изумруд — крошечный камушек в золотой оправе. Его цена обозначена единицей с нулями. Бог мой, сколько их, этих нулей! Его отец за всю жизнь не истратит столько.

Нет, он и тогда хотел другого, хотел людям добра, достатка. Думалось о жизни, заманчивой и прекрасной, как эти удивительные камни за стеклами витрин, и недоступной, как их неслыханные цены.

У магазина галантерейных изделий Ион увидел свое отражение в зеркале. Боже, какой он помятый и потертый! Не узнать лица. Злое, осунувшееся. Он долго разглядывал его с удивлением. Глаза беспокойны и лихорадочны. Губы... Что он жует? Господи, буханка! Ион вздрогнул и, затравленно озираясь, даже присел от испуга. Руки его уже пусты...

Дома был гость. Он сидел у стены на лавке и дружески разглядывал Иона. Сестренка, забившись в угол, грызла сухарь. Мать суетилась у стола, на котором был хлеб, мясо, мука.

— Это Станчиу Кымпяну, сынок, от отца пришел, — сказала она.

— Вы его видели? — сразу забыв про все, рванулся к нему Ион.

Кымпяну встал, обнял юношу:

— Вижу, и в тебе есть отцовская хватка.

Сели за стол, разговорились.

Да, он видел отца. Их держали в одной камере. Отец здоров, не падает духом и скоро возвратится домой. Знает, трудно тут. Это помощь подпольного комитета, кивнул Кымпяну на стол с продуктами.

Мать приготовила мамалыгу, и весь вечер Кымпяну рассказывал о тюрьме, о мужестве и бесстрашии людей, посвятивших себя борьбе за лучшую жизнь для всех.

— На улицах тысячи безработных, — сказал Ион, — и они бедствуют.

— Хочешь им счастья — учись у русских. Стоит задуматься, критически посмотреть вокруг, и ты станешь сильнее, будешь видеть за всех. А кулак в кармане никому не страшен.

За окном послышались звуки заводской сирены.

— Слышишь, гудок! — встал Кымпяну. — Утром и вечером он гонит на работу тысячи голодных. И все равно они не бывают сытыми.

— Зато у богатых всего вдосталь, — сетовал Ион. — За них горой жандармы. У них сила.

— Пусть у них пули и тюрьмы, у нас правда, и мы сильнее.

Шаг за шагом Кымпяну наставлял тогда Бануша, и в ту ночь дело отца стало ближе и дороже. Иону предстоял призыв в армию. Кымпяну обещал устроить его на курсы военных переводчиков. Нужно хорошо знать русских. Отец немало рассказывал о них. Кымпяну знал больше. Он сам был там в дни великой революции. Многое видел своими глазами. Оттого и сильнее верилось, будет другая жизнь!

Так мечталось тогда...

Банушу давно осточертела война. Он прошел ее от Карпат до Кавказа и обратно до Карпат. На армейских курсах изучил русский язык, стал переводчиком. Служил в штабе дивизии, но, заподозренный в неблагонадежности, был отчислен в строй. Попав к Чиокану, остался при нем чем-то вроде вестового и переводчика.

Коммунистом Ион стал еще до армии. Тогда у него не было ни опыта, ни серьезных знаний. А здесь он вовсе один и ни с кем из коммунистов не связан. С ним лишь Алекса, денщик Кугры. Их снова свела и сдружила война. Но где Кымпяну? У кого найти помощь и поддержку?

3

Приземистый домик Василе Савулеску прилепился к проселку на самом краю деревни. Как и все односельчане, Василе подолгу торчал на узком крыльце, с опаской вглядываюсь в белую тьму. Все ближе и ближе гремели орудия, а ночами края неба полыхали багровым пламенем. Поздно вечером прошли румынские части. За Молдову уходят, в горы. Он без конца расспрашивал солдат, пытался понять, что же происходит. Одни пугают — русские сожгут, убьют. Другие успокаивают. Говорят, не бойся. А как не бояться, если сын его погиб в Одессе. Разве русские простят?

«Что такое? — прислушался Василе. — Барабан?» Оказалось, всех сзывают в усадьбу — прибыл молодой боярин. Василе нехотя поплелся послушать наследника.

Цараны скучились в просторном холле боярского особняка. Здесь голо и пусто. Управляющий давно уехал и все ценное увез с собою. Примарь на цыпочках метался от стола к двери и от двери к столу. Наконец вошел молодой хозяин — капитан Кугра с немецким офицером. Люди низко поклонились вошедшим, затем еще раз и еще...

— Цараны! — хрипло выкрикнул Кугра. — Тяжкие дни пришли. Мы отступаем в Карпаты. Но мы вернемся. Так сказал режеле Михай. Наши друзья немцы не оставят нас. Я требую от вас порядка, верности. Поклянитесь ни в чем не помогать русским, беречь все боярское.

Цараны молчали, уставившись в пол.

— Поклянитесь! — повторил он, обращаясь ко всем сразу.

Цараны все молчали.

— На колени, быдло! — рассвирепел Кугра. — Повторяй за мной! Клянемся...

— Клянемся... — глухо донеслось с полу.

— Ничем не помогать русским!.. — повысил Кугра голос.

— Ничем не помогать русским...

— Мы будем близко, — пригрозил Кугра. — Кто посмеет ослушаться, сгною в сигуранце. Я все сказал, идите! — и брезгливо протянул руку.

Крестьяне молча подходили к двери, прикладывались к руке.

Румынские части ушли в ту же ночь. Нет, боярин Кугра никого не успокоил. «Беречь все боярское!» — больше ему ничего не нужно. А Василе надо выжить, уцелеть. И его по-прежнему тягостно томила неизвестность и пуще всего пугал разбой немцев, что дни и ночи тащились мимо.

— Бог даст, пронесет их, — успокаивал он жену и дочь.

Но за полночь осатанело забарабанили в дверь.

— Отец, никого не пускай, — умоляла перепуганная дочь.

А как не открыть: разнесут ведь. Трясущимися руками Василе снял запор, и с улицы пахнуло холодом и винным перегаром. В комнату ввалилась ватага эсэсовцев. Они сразу облепили горячую печь.

— Мильх, шпек, айер!.. — наперебой требовали ночные гости.

Ели и пили, громко перебраниваясь. Чем больше всматривался Василе в озлобленные лица незваных гостей, тем сильнее одолевал его страх.

После ужина гогочущие эсэсовцы стали приставать к дочери. Мать-старуха бросилась к насильникам, истошно крича и царапаясь. Ее грубо оттолкнули.

— Не трожь хозяйку, домине официр! — закричал Василе.

Рассмеявшись, эсэсовец ударил старика в лицо, тот сплюнул кровь. Женщины и дети кинулись было за дверь, но часовые никого не выпустили.

На рассвете гитлеровцы выволокли старика на улицу и затолкали в хлев. Из дому поминутно доносились вопли женщин и детей. Василе в изнеможении свалился на сырой земляной пол. За что только бог наслал это иродово племя!

Он не знал, сколько прошло времени, как вдруг с улицы донеслись частые выстрелы, послышались крики немцев. Василе почувствовал запах гари и, увидев сквозь щели языки пламени, в ужасе заметался в горящем хлеву. Он уже терял сознание, когда распахнулась дверь.

— Русеште солдат, русеште солдат! — воскликнул он запаленным голосом, бросаясь к дому, охваченному пламенем. И вдруг застыл в немом оцепенении: во дворе скучились плачущие перепуганные дети, ничком на земле лежала израненная жена, рядом с ней обесчещенная дочь, его певунья и красавица.

— Родные мои... — упал он на колени.

— Отец, зачем не умерла я... — простонала, всхлипывая, дочь.

Русские солдаты вытаскивали из огня домашний скарб.

4

К рассвету распогодилось. Выведенный в резерв взвод Якорева остался в селе. Разведчики сочувственно смотрели на стариков и женщин, что сейчас столпились у пепелища. Странно, к ним не было ни вражды, ни ненависти.

— Ох, горе, горе! — всхлипывал старый крестьянин. — Легче умереть...

— Не убивайся, отец, еще построишься; скажи спасибо, семья цела, — успокаивал Максим. — Серьга, переведи, — кивнул он Валимовскому.

Василе внимательно выслушал переводчика, с сомнением покачал головой.

— Построиться... Где леи взять? Да и боярин не разрешит. Он всему хозяин, да еще официр...

Как выяснилось, добрая половина земли в округе принадлежит боярину. Сколько людей он отправил в тюрьму, сколько разорил. Не умолчали крестьяне и про ночную клятву в боярском особняке.

— Теперь конец вашему боярину, сами хозяйничать будете.

— О, буна, буна! — зашумели крестьяне, выслушав переводчика. — Только силен наш боярин, — закачали они головами.

— У народа сил больше, — доказывал Максим. — Чего ему гнуть спину перед насильниками? Нравится — учись у русских, счастлив будешь. Нет — по-своему жизнь устраивай.

К Якореву протискался местный примарь и стал расспрашивать, кому он должен передать свои обязанности.

— Об этом их спроси, — указал сержант на крестьян. — А мы своей власти не устанавливаем: наше дело — фашистов бить!

— Но где жить? — в отчаянии твердил Савулеску.

— Не надо убиваться, старик, хочешь, поможем построить дом? — спросил Якорев.

Василе ничего не понимал. Какой дом?

— Вот возьмемся всей ротой и поставим тебе дом. Поставим, товарищи? — обернулся он к разведчикам. — Пусть помнит Советскую Армию!

— О, мульцумеск, мульцумеск! — прижимая руки к сердцу, растроганно благодарил крестьянин. — Только где же лес взять?

— Лесу много вокруг, сам видел, — выскочил Зубец. — Есть и сруб готовый.

— То ж боярский, разве можно?

— Боярский всегда можно, — отозвался разведчик. — Боярин и после того у всех в долгу останется.

Бойцы немедля приступили к делу. Им помогали крестьяне, среди которых сыскались плотники, и работа закипела вовсю.

«Боже, как все меняется!» — глядя на односельчан, дивился Савулеску. Еще вчера, трепеща перед боярином, они клялись не помогать русским, беречь все боярское, а сегодня вместе с ними возводят ему, Савулеску, дом из боярского леса. Конечно, не все такие смелые. Многих не видно вовсе. Даже вон его жена только и твердит с перепугу: «Ох, что же будет, что будет?»

Уже к полудню солдаты возвели стены, потом поставили крышу. Не успели лишь настлать полы и потолок: приказ торопил вперед, нужно было спешить.

— Теперь сам достроишь, люди помогут, — прощаясь, говорили солдаты румыну.

— О, буна, буна! — без конца твердил растроганный Савулеску.

Низко кланяясь, он долго стоял у обочины дороги и все еще никак не мог уразуметь случившегося, понять этих добрых солдат.

5

Полк наступал местами, где земля точно вскипела и внезапно застыла: всюду причудливые холмы, а рядом глубокие впадины. Заснеженный апрельский день тих и ясен, и, можно подумать, весна нисколько не торопится. Но это не так: под рыхлым снегом уже вода, и обочины дорог совсем потемнели, обнажалась сухая трава.

На привале появился мальчик-оборвыш. Хрупкий, как высохшая тростинка, он долго молчал, несмело озираясь по сторонам. Лишь черные, лихорадочно блестевшие глазенки его тоскливо глядели на солдат.

— Ты кто такой? — тронул его за плечо Глеб Соколов, и рука сержанта ощутила невозможную худобу под дырявой холщовой рубашонкой.

— Митря, — едва слышно ответил по-румынски мальчуган. — Дай хлеба.

Бойцы тут же потянулись к вещевым мешкам.

— А ну разувайся! — через переводчика потребовал Глеб.

Мальчик часто захлопал глазенками и вдруг заплакал.

— Чего ты, дурачок, — шагнул к нему разведчик, ласково поерошил черные волосы под войлочной шапчонкой и протянул ему теплые носки. — На, надевай, замерз небось.

Ребенок мигом успокоился и, вытирая рукавом глаза, несмело улыбнулся. Солдаты наперебой совали ему хлеб, сахар, консервы. Митря прижал все это к груди, не зная, как быть дальше. Пошел было прочь, но, видно, решил, что должен как-то отблагодарить солдат, возвратился, сложил все на обочину дороги, вынул из-за пазухи тонкую дудочку, похожую на свирель и, ничего не говоря, заиграл что-то жалобное-жалобное.

— На братишку похож, — подойдя к Максиму, кивнул Соколов на мальчонку. — Мой тоже вот так немало победовал на военных дорогах.

 

глава третья

САЛЮТ МОСКВЫ

1

Дорохой — первый из румынских городов на пути полка. У немцев здесь крупные склады и базы. С командного пункта хорошо различимы позиции противника. За ними прямые линии улиц с белыми полотнами дорог. Краснокрышие домики, развернутые в две шеренги лицом к лицу, похожи на солдат, выстроенных для утреннего осмотра.

Самолет-разведчик сбросил вымпел: на станции идет погрузка вражеских эшелонов. Жаров вызвал командира саперного взвода.

— Берите взрывчатку и — сюда! — указал майор точку на карте. — Не один эшелон уйти не должен.

У Жарова связь со всеми подразделениями.

— Костров, смотрите за левым флангом: рота Румянцева уйдет с саперами.

— Трудновато мне будет...

— Всем нелегко.

— Хмыров дурит: с места не сдвинешь.

— Что ж, хотите, чтоб я за вас командовал? — кольнул майор, а сам стал думать о Хмырове. Взвод его был на виду. Послали на курсы, дали роту — и вдруг непонятная инертность.

— Что у вас, Хмыров? — позвонил Жаров.

— Под огонь попал, головы не поднять.

— Сейчас помогут артиллеристы. На месте топчетесь, энергии не вижу.

— Тогда я сам пойду, — буркнуло в телефонной трубке.

— Я сам, я сам! — рассердился майор. — Слышать не хочу мальчишеской болтовни. Командовать разучились!

Часом позже вдали раздался взрыв, потом другой, третий... «Так, полотно взорвано, противнику не уйти», — решил Жаров. Он все больше всматривался в чужой город, показавшийся ему чем-то похожим на родной Алексин, хоть здесь и не было ни красавицы Оки с ее живописными берегами, ни красноствольного бора с его удивительно пряным воздухом. Напоминание о родном и близком еще сильнее поманило вперед, заставило торопить атакующих.

2

Из подворотни большого каменного дома по разведчикам внезапно ударил вражеский пулемет. В ответ «горюнов» кинжально резанул в побуревшие от времени ворота. Несколько минут длился поединок двух пулеметов. Взвод Якорева зашел с тылу и врукопашную выбил противника.

Вошли в дом. В комнатах пусто: все жители в подвале. Осторожно ступая по скользким ступеням, бойцы спустились вниз. Резкий удар прикладом. Щелк засова, и в лицо — едкий запах горелого сала. Подвал переполнен. Тускло мерцают свечи, самодельные светильники. Перепуганные жители не сводят широко раскрытых глаз с автоматов. Бойцы шагнули за порог, и их оглушил невообразимый крик и плач.

— Тачець — повелительно сказал Якорев.

Мертвая тишина.

— Есть тут немцы? — спросил он по-румынски.

— Ну, ну! — закричали женщины.

— Истинно подвальчане! — обронил Соколов.

— Тоже словечко придумал, — усмехнулся Якорев.

— Разве я, война придумала, — сказал Глеб.

Максим огляделся. В первом ряду меж стариком и старухой — молодая, с распущенными косами женщина. Левой рукой она прижимает к себе сынишку. Его тонкие ручонки дрожат. Максиму стало не по себе. Торопливо прошел вперед и погладил мальчонку по курчавой головке. Мальчик испуганно уткнулся лицом в материнскую юбку. Максим двинулся дальше, опуская поднятые руки женщин и детей.

— Не бойтесь, советские люди не сделают зла, никого не обидят.

Серьга Валимовский тут же перевел его слова румынам.

— Мульцумеск, мульцумеск! — раздались радостные голоса. — О, буна русеште армат!

3

Едва немцев оттеснили за город, как на улицы высыпало все его население. Ни пройти, ни проехать. Куда только девался недавний страх этих людей перед наступающими советскими войсками.

Через всю улицу протянулось пурпурное полотнище: «Салют великой армии!»

Виногоров назначил Жарова военным комендантом Дорохоя. Пришлось временно разместиться в гостинице. От желающих попасть на прием нет отбою. Многие просто заходят «взглянуть на пана коменданта».

Первым заявился примарь с просьбой возвратить два склада с мукой, опечатанных советскими интендантами. Это городская мука, а не немецкая. Иначе город будет без хлеба.

Захватив пакгаузы с зерном, сахаром, продуктами, полк взял их под охрану. Немцы не успели вывезти своих запасов, и трофеи были огромны. Как выяснилось, склады, о которых хлопотал примарь, также оказались под охраной. Жаров вызвал Моисеева и приказал возвратить их румынам.

— О, домине майор, благодарю, сердечно благодарю, — рассыпался румын в любезностях и выразил готовность указать еще семь военных складов с вином и хлебом, вывезенным немцами с Украины.

Картинно расшаркиваясь, появился господин в полосатых брюках и желтых ботинках.

— Просим разрешения, пан майор, открыть торговлю, — пробасил он.

— Уже есть распоряжение, пожалуйста, торгуйте.

— Нет, мы хотим убедиться лично, — величал он себя во множественном числе.

— Ну вот, пожалуйста, открывайте магазины.

— Низко кланяемся, пан майор, низко кланяемся.

Пробившись сквозь большую толпу ожидающих, вошел немолодой рабочий в куртке, обсыпанной мукой.

— Разрешите, товарищ майор, создать профсоюз мукомолов? Прошу утвердить список.

— Зачем утверждать? Это ваше дело, вы хозяева.

— Утвердите, пусть останется на память!

— Ну, хорошо, давайте, — и майор написал, что всем трудящимся разрешается создавать свои демократические организации.

Рабочий-мукомол долго жал руку коменданта.

Пришли две девушки. Они знают по-русски и предлагают свои услуги. Девушкам пришлось объяснить, что ни в переводчицы, ни в «сестры милосердия», как просят они, взять их невозможно. Березин рассказал им о дивизии имени Тудора Владимиреску, сформированной из румынских добровольцев, и они загорелись надеждой попасть туда.

В комнату проскользнул длинноногий господин в очках. У него щекотливое дело, как объяснил он сам.

— Что такое?

— Мы держим дом с красными фонарями...

— Ну и что? — Жаров не понял, о чем речь.

— Веселый дом, с девушками, понимаете, — заискивающе мялся господин.

— Публичный дом, что ли? Закрыть немедленно!

— Девушки не хотят, пан комендант, работы ведь нет, — пугливо озираясь, пятился он к двери.

— Закрыть!..

Через порог ввалилась большая группа скромно одетых людей.

— Мы пришли от всех рабочих города, — сказал один из них по-русски. — Приветствуем Красную Армию и большевистскую партию, благодарим и низко кланяемся нашим спасителям. Просим взять под охрану общественные здания, склады, предприятия, чтобы поддержать порядок.

Делегаты получили разрешение создать народную милицию и вооружить ее трофейными винтовками.

4

Под вечер Жаров, взяв с собой Якорева и Валимовского, отправился проведать раненых. Полковой врач разместил их в удобном помещении, и бойцы лежали на чистых койках. Вера и Таня, помогавшие в уходе за ранеными, кормили бойцов.

Как и тогда, в первое утро на румынском берегу, Максим долго не сводил глаз с Веры. Где же он видел, ее? Догадка блеснула неожиданно: нигде не видел. Просто она похожа на его Ларису. Те же тонкие черты лица, острый подбородок с ямочкой, синие глаза, длинные ресницы. Только в глазах у Ларисы больше озорного лукавства. Эта строже.

Обходя раненых, Жаров каждому сказал теплое слово.

— А где ж Зубец?

— Его румыны на руках отнесли в свою лучшую больницу, — пояснил Якорев, — там он и лежит.

— Зря это сделали. У них своих забот много, — упрекнул майор Максима, и они вместе отправились к раненому.

Приземистое здание, сбитые ступени, облезлая краска. Бедность несусветная проглядывала из каждого угла.

— Это лучшая больница? — спросил майор женщину в белом халате.

— Да, у нас большие недостатки, — перевел ее ответ Валимовский.

Зубец лежал в небольшой палате, которая выглядела уютнее других.

— Товарищ майор, заберите меня отсюда, — взмолился солдат. — Без своих скучно, хотя народу бывает много: идут как к святому.

Затем Зубец долго рассказывал о своих гостях.

— А спрашивали такое — умора, — улыбнулся Зубец. — Одна девушка все допытывалась, правда ли, что у нас замуж не выходят. Выходят, говорю, все выходят, особливо если девушка кровь с молоком. Этого она совсем не поняла, руками замахала, не то крови, не то молока испугалась. Другая все об учебе разузнавала, всем ли девушкам можно учиться. Ей честь честью объяснил. А один все сочинениями Ленина интересовался, что в них о Румынии. Говорю, сказано, каждый народ сам себе хозяин, а помещиков и капиталистов вон, как сорную траву с поля.

— Смотри, какую пропаганду развернул! — засмеялся Жаров.

— Кончили с расспросами, — продолжал раненый, — сувениры требуют. А где их набраться, сувениров? Нож перочинный отдал, карандаши забрали, блокнот — чуть не по листочкам, кружка тоже пошла — все подчистую. Потом звездочку отцепил. Один паренек с завода выпросил. Говорит, пойду в свою дивизию Тудора. Расписывался у них в книжечках, автографы они собирали. Душевные люди.

Пришла санповозка, и, поблагодарив персонал больницы, майор отправил Зубца в свою санчасть.

К вечеру следующего дня передовой отряд Жарова пробился к Молдове. Несмотря на усталость, Андрей был возбужден и бодр. Разместив командный пункт на берегу реки, он собрался было поужинать, как дежурный радист прямо к окопу протянул ему наушники:

— Товарищ майор, приказ Верховного Главнокомандующего.

Москва салютовала советским воинам, освободившим первые румынские города.

5

Станчиу Кымпяну не сиделось на месте. Целый день он ходил по улицам города, и все его существо пропиталось солнцем и воздухом свободы. Радостные лица людей, красные флаги, гордые и бесконечно добрые русские с автоматами на груди — все-все казалось неповторимой сказкой.

После трех лет тюрьмы он еще никак но мог освоиться с мыслью, что волен распоряжаться собой, может идти, куда хочет, говорить, о чем раньше приходилось перешептываться. Все твое — солнце, синее небо и цветы. Как же чудесна свобода! Ему за сорок, а хочется прыгать, как мальчишке.

Радость освобождения он познал нынче утром, когда вслед за сильной перестрелкой на улицах в тюремных коридорах вдруг необычно громко зазвенели связками ключей. У дверей камер появились солдаты с красными звездами на шапках и освободили всех политических.

Дома мать заставила сына снять полосатый тюремный костюм. Переодевшись, Кымпяну направил бритву. Из зеркала на него глянуло бледное, осунувшееся лицо с заострившимся подбородком и живыми черными глазами. Как ты постарел, Станчиу! Товарищи уговаривают отдохнуть. Но разве он может слоняться без дела, когда сердце ненасытно горит от жажды самой трудной работы?

Его особенно удивило, что русские ни во что не вмешиваются. Дело самих румын хозяйничать в городе. В здании примарии Станчиу присматривался к солдатам и офицерам и помимо своей воли сравнивал с тем, что видел когда-то. Все изменилось к лучшему. Совсем добрая экипировка. Новое оружие. У офицеров и бойцов смелые лица, твердые глаза. Эти люди знают, чего хотят. Они многое пережили, многому научились. Может, с некоторыми из них он, Станчиу, вместе воевал против Колчака и Врангеля? Как же и с чего начать разговор с ними? Он протиснулся ближе к столу, за которым сидели офицеры, и по-русски прочитал им из «Левого марша»:

— Это марш, под который готова шагать и Румыния, — сказал Станчиу, обращаясь к офицеру в майорских погонах. — Но она еще не знает, как взять ногу.

Им заинтересовались, стали расспрашивать. Да, он был в плену, он сражался за победу русской революции, он принес в родной край ее голос, слова, оружие.

Как же незабываемы переживания первого дня свободы!

А поздно вечером после тысячи ночей, проведенных в тюрьме, ему было непривычно ложиться в чистую постель на белоснежную прохладную простыню. Свеж и ласков весенний воздух. Далеки и таинственны за окном звезды. Ни мрачных стен, ни решеток. Ни окрика надзирателя. Хочешь — спи, хочешь — мечтай. А хочешь — иди на улицу и пой любую песню. Ты все можешь.

Однако спалось беспокойно. С рассветом, когда тихо скрипнула дверь, он вздрогнул всем телом и вскочил с кровати. Только нет, не тюремщик возле него, а мать с поседевшими волосами. И хоть он бесконечно счастлив, горло ему сдавливают спазмы, и он готов разреветься, как ребенок. Эх, Станчиу, Станчиу, разве можно быть таким слабым? Тюрьма седьмой раз выпускает тебя за ворота, седьмой раз! А ты расчувствовался, как мальчишка. Распрямись же, поднимись во весь рост и гордо шествуй навстречу жизни!

Мать без слов поняла состояние сына и молча присела рядом, прижимая руки к груди. Один он у нее, и столько лет за тюремной решеткой. Есть от чего зайтись сердцу. Будет ли теперь счастье, за которое он так много страдал? Или снова тюрьма и одиночество ее беспросветной старости?

— Мы ведь не расстанемся, сынок? — склонилась она к подушке.

Станчиу знал, как тяжко ее одиночество и как мучительны тревоги за сына.

— Очень скоро, мама, мы будем вместе, навсегда вместе! А сейчас, мама, мне надо пробиваться в Букурешти.

 

глава четвертая

У ПОДНОЖИЯ КАРПАТ

1

Выбившись из скалистых теснин, Молдова сварливо шумит у самого подножия гор, отроги которых вздымаются за рекою. Затем, оставив горы, их капризная питомица становится тише и как бы отдыхает на просторах прикарпатской, долины. Ослепительное солнце без устали плещется в журчливой воде, но частые разрывы немецких мин разносят его на куски.

Там, в Фелтичени, откуда Жаров только что возвратился с совещания у Виногорова, можно забыть про войну; здесь же она напоминает о себе громко и властно. И кто знает, может, под эту музыку и возьмет ногу вся Румыния, как сказал сегодня недавний узник. Наши отцы разбудили тогда ее душу, мы высвободим руки.

Андрей поспешил на наблюдательный пункт и всем увиденным остался недоволен. Окраину села со стороны Молдовы охватывает невысокая гривка, похожая на челюсть. Выскочив на эту гривку, рота Румянцева залегла под плотным огнем. Немцы рядом, за плетнями и заборами. У Румянцева ни обзора, ни обстрела. Другие роты батальона закрепились позади, ожидая подхода основных сил полка, еще не преодолевших Молдовы. По всем данным, немцы стягивают сюда крупные силы мотопехоты с танками; то и дело доносится гул моторов. Ясно, такое продвижение сейчас опасно, как никогда: стоит противнику ударить с любого фланга, как он овладеет переправой. А Костров не видит опасности.

Решение ясно: отвести роту Румянцева и прикрыть мост, чтобы в более выгодных условиях встретить контратаку противника. Жаров прямо из роты позвонил комдиву. Того не оказалось на месте, и за него ответил полковник Забруцкий:

— Если иначе нельзя, отводите...

Контратаку противник начал раньше, чем подразделения закончили смену позиций. Бойцы на гривке в две-три минуты опустошили диски и стали отходить. Дав длинную очередь из автомата, Жаров соскользнул в лощину, где с лошадью его поджидал Валимовский. Передав повод, Серьга одним прыжком вскочил на своего серого. Майор не успел еще попасть ногою в стремя, как поблизости ухнул снаряд. Стрела взвилась на дыбы и, вырвавшись, умчалась прочь. Серый Валимовского, не слушая седока, рванулся за нею.

Жаров выругался и, не раздумывая, кинулся за угол кирпичного забора. Отсюда на виду все поле боя. Слева отходят последние расчеты Румянцева. Немцы залегли под частыми разрывами мин. Молодцы минометчики! Справа мечутся фашистские танки, попавшие под огонь орудий. Как же теперь проскочить это поле? Андрей инстинктивно обернулся и на какую-то долю секунды замер в изумлении: сзади эсэсовец замахнулся прикладом автомата. Видно, соблазнился мыслью пленить офицера. Удар пришелся Андрею в плечо. Жаров повернулся, сгоряча дал по немцу длинную очередь и, не теряя времени, перебежал за соседнюю постройку. Его Стрелу кто-то поймал у дороги и, вскочив в седло, галопом летел к нему. Всадником оказался сапер Закиров. Он минировал дорогу перед линией новых позиций.

— Скачите, товарищ майор, — запыхавшись, спрыгнул он на землю.

Жаров мигом оказался в седле:

— Садись, Акрам, сзади.

— Да я так...

— Садись, говорю!

Разгоряченная Стрела вынесла обоих за позиции Кострова. Позвонив в штаб и распорядившись ускорить переправу батальона Думбадзе, майор собрался к себе на командный пункт и тут же увидел, бежит по полю большая группа солдат. Чьи отходят? — и помчался наперерез.

— Сто-ой! Ложи-ись! — во всю мочь закричал он.

Одни залегли сразу, другие все еще пытались бежать. Молодой лейтенант с черненькими усиками на узком востроносом лице летел прямо на Жарова.

— Ложись! — и майор направил на него свой автомат. — По пехоте противника — огонь!

Востроносый лейтенант залег у самых ног Стрелы и застрочил из автомата по немцам.

— Каждый, кто встанет и попытается бежать, будет расстрелян на месте!

— Мы не трусы, а армейские разведчики, товарищ майор, — возразил лейтенант, прижавшись щекой к ложу своего автомата. — Сами увидите.

Голос офицера показался Жарову знакомым. Где он слышал его?

— Увижу — рад буду, — бросил майор, удаляясь.

На окраине деревушки Стрела сильно споткнулась, и Андрей чуть не вылетел из седла. Лошадь захромала, приседая на задние ноги.

— Ты цел? — окликнул майор Валимовского.

— Царапнуло малость, — бросил тот небрежно, забирая повод.

У кирпичного домика, где разместился полковой штаб, Жаров чуть не столкнулся с Виногоровым.

— Бежите? — грозно сдвинул тот кустистые дуги бровей.

Козырнув, майор попытался доложить обстановку.

— Сам вижу, — отмахнулся генерал.

Из-за домика вышел полковник Забруцкий.

— Кто разрешил отход? — Комдив кольнул Жарова сверлящим взглядом своих серых глаз.

— Я сказал только, если нужно, подумайте, — стараясь предупредить майора, вступил в разговор Забруцкий.

У Жарова дрогнул подбородок. Горечь обиды перехватила дыхание, и он до боли сжал кулаки, чтобы сдержаться.

— Приказ об отходе отдан мною, — твердо отчеканил Жаров. — Иначе противник был бы уже здесь.

Комдив укоризненно взглянул на своего заместителя.

— Верное решение, только сделать это нужно бы раньше и быстрее.

— Не успели, товарищ генерал.

— Сам вижу, не успели.

— С этого рубежа, — указал комдив на передний край полка, — ни шагу назад! Остановить противника, подтянуть силы и новым ударом взять село. Мост уберечь во что бы то ни стало.

2

После отъезда Виногорова Жаров заново обдумал план действий и решил: удерживая позиции двумя батальонами, переправить роты Черезова, обойти немцев слева и разбить их комбинированным ударом с фронта и с фланга.

Однако и немцы не бездействовали. Их автоматчики и танки грозили выходом к реке. Потеряв мост, полк остался бы без поддержки и боеприпасов. В этих условиях он не выполнит никакой задачи.

Выход один: отойти еще немного и охватить мост подковой. Но как отважиться на отход, если есть приказ — ни шагу назад? Как связаться с комдивом, который еще в пути? Его приказ никто не изменит. А действовать нужно немедленно, на свой риск, на свою ответственность. Колебания были недолги. Конечно, оставшись на месте, Жаров не заслужит упрека, как бы ни были велики потери и неудачи. У него есть оправдание: выполнял приказ. Совершив же отход, он поставит себя под удар. Здесь опасна любая неудача.

— Отводить! — уже не колеблясь, приказал Жаров. Взвод за взводом заняли новые позиции. Далеко в поле горели три немецких танка. Черные столбы дыма поднимались вверх. Орудийная канонада не стихала. Не смолкая трещали пулеметы и автоматы. Позиции полка походили теперь на подкову, концы которой упирались в Молдову.

Жаров доложил обстановку Виногорову. Ни слова упрека! Только командный пункт полка он приказал перевести на левый берег.

— С правого мне легче управлять, я тут ближе к войскам.

— Переносить на левый!

Позже позвонил Забруцкий: в полк выехал командарм. Генерал будто сказал: виновников отхода расстреляет на месте.

Андрей до немоты стиснул зубы: нрав у командарма крутой! Все может случиться.

Командарм прямо на машине проскочил через мост, а попав под огонь, укрылся в кювете. Не ожидая вызова, Жаров направился к генералу.

Мост — единственный путь связи. В ротах большой расход боеприпасов. Их через мост доставляют на пароконных повозках. Ездовые галопом проскакивают сто метров смертной зоны.

Засовывая за пояс рожки магазинов, Серьга молча взял автомат.

— Я один, — бросил майор своему ординарцу.

— Почему? — недоумевал тот. — Я тоже.

— Что? — И солдат по голосу понял: возражать бесполезно.

На днях Серьга получил письмо от матери. В каждой строчке она просит его беречь себя. Ее муж погиб еще в сорок первом. Два сына убиты позже. Жаров сам потерял в войну отца, мать, брата, и горе женщины ему особенно понятно. Зачем же бесцельно рисковать ее сыном?

Совсем рядом взвизгивают пули. Снаряды вздымают пенные столбы. На выщербленных досках настила чернеют обломки повозки, в которую угодила мина. Неподалеку от нее туша убитой лошади. Еще одна, тяжело израненная, с обрезанными постромками, бьется в судорогах. Тут же убитый солдат. Кажется, он только что залег и ползет по-пластунски. Дальше другой, третий.

Что скажет командующий? Как держатся роты? — эти вопросы сверлили мозг, пока Жаров пробирался по мосту. Соскочил в кювет, приложил руку к козырьку, чтобы доложить...

— Ложись, нечего бравировать! — строго сказал генерал.

Майор опустился на траву. А про себя подумал — не дело командующего выскакивать под такой огонь, хоть ему и свойственна безмерная отвага.

— Где батальон Черезова? Переправляется, говорите, и пойдет в обход? Нужно торопить его! — и командующий обстоятельно расспросил о положении, о намерениях. Одобрив их, строго сказал Жарову:

— Мост не отдавать. Головой отвечаете, — и посмотрел ему в запавшие глаза, словно оценивая, насколько возможно положиться на командира.

— С места не сдвинемся! — поклялся Жаров.

В кювет прямо под ноги генералу скатился молодой лейтенант. Жаров сразу узнал в нем командира армейских разведчиков, которых он силой заставил сегодня принять бой. Жаловаться станет, огорчился Андрей.

— А, Самохин! — обрадованно встретил его генерал.

«Самохин, — изумился Жаров, радуясь встрече и одновременно досадуя, что в горячке боя не узнал офицера, служившего у него в батальоне с Курской дуги до Корсуня. — Правда, возмужал, потом эти усики, которых раньше не было, маскхалат», — оправдывал Андрей свою память.

Самохин начал обстоятельно докладывать.

— Хорошо, молодцы, — похвалил командующий, — важные сведения.

— Только маху дали малость, — сбиваясь с уставного тона, повинился Самохин. — Тикали, чтоб не застрять, а товарищ майор принял нас за беглецов. Так что воюем под его началом.

— Теперь можно вывести, — сказал Жаров.

— Зачем, оставим пока, если хорошо воюют, тем более Самохин в полк просится.

— А у нас в полку как раз начальника разведки нет.

Командующий пристально посмотрел на Самохина:

— Пойдешь?

— Отпустите — пойду, товарищ командующий.

— Берите, Жаров, не пожалеете.

— Да я воевал с ним, только из-за усов не признал сразу.

— Вот и отлично, а усы на ваше усмотрение, можете сбрить за любой промах, — пошутил генерал.

Вскоре после отъезда командующего прибыли обещанные батареи и стало легче.

3

Как ни был Моисеев мнителен, этот вызов к Жарову нисколько не пугал его. Провинностей за собой он не чувствовал и шел с легким сердцем. Полк всем обеспечен. Армейское начальство только что хвалило, и он получил благодарность. А что если опять проборка? И как капитан ни гадал, выходило, упрекнуть его не в чем. Оттого и за ручку двери штабного блиндажа он взялся без всякой опаски. Но не успел он потянуть ее на себя, как дверь порывисто распахнулась, и капитан чуть не столкнулся с Черезовым.

— Да вы что, из бани? — усмехнулся начальник тыла.

— Не радуйтесь, товарищ капитан, — не без горечи отшутился комбат, вытирая платком раскрасневшееся лицо, — сейчас и вас попарят.

Сердце у Моисеева неприятно екнуло.

Жаров с минуту молча рассматривал начальника тыла, и Моисееву стало не по себе. Брови у майора насуплены, взгляд острый, пронизывающий.

— Ну что, Моисеев, будет у вас порядок? Думаете, кухни наладили, и все. А кто должен вникать в полковое хозяйство? Не хотите? Не умеете? В чем дело наконец?

— Я не понимаю...

— А пора понимать, — перебил его Жаров, — пора видеть, как отощали кони, как скрипят повозки — на всю дивизию слышно!

Майор продержал Моисеева не больше пяти минут — начальнику тыла они показались часом. Истинно баня. То с горячим, то с холодным душем. Как и Черезов, он выскочил оттуда красный и мокрый, достал платок и торопливо вытер лоб, шею. Конечно, майор прав. И повозки скрипят, и кони отощали, и пропылилось все... Но марш-то какой, марш! То бои, то бешеная гонка за бегущим противником. Где тут успеть! А ты всех напои, накорми, одень и обуй, подвези патроны, снаряды. Все тонны и тонны. А ему, видишь ли, подай еще и образцовый порядок. А где людей взять?

Но, оправдывая свои промахи, он думал о них беспрестанно. Знал, день-другой, и с тем, о чем говорил майор, будет покончено. Но Жаров найдет что-либо еще, и опять проборка. Да будь ты без сучка и задоринки, он все равно выищет недостатки. Дотошный командир. С таким сложа руки не посидишь...

По пути к себе Моисеев наскочил на ротные обозы Хмырова и нежданно-негаданно обнаружил у старшины несколько бочонков смазочного.

— И на что тебе столько смазки? — рассвирепев, наседал он на старшину. — Тут на весь полк хватит.

— Что за война? — вдруг раздался голос Жарова у повозки с бочонками.

Моисеев остолбенел.

— Да вот смазка, оказывается... — еле пролепетал он.

— Вот видите, и смазка есть. Эх, Моисеев, Моисеев! — покачал головой Жаров и пошел дальше.

А Моисееву хоть сквозь землю провалиться. Будь она проклята, эта смазка. Опять, как и всегда, прав он, командир полка.

4

Румянцев застал Таню за чисткой оружия и загляделся на девушку. Какие необыкновенные у нее глаза, теплые, ищущие. И с ума сойти — до чего мила ее улыбка. Удивительная девушка. Разве можно не любить такую? И каким нужно быть самому, чтобы полюбила она, Таня?

Смазывая автомат, девушка лукаво поглядывала на него: какой он простой, хороший и все-таки немножко смешной. Любит он ее или не любит? Похоже, любит. А ни слова о своих чувствах, хоть и дружат они с Курской дуги. Как все странно складывается в жизни. Они дружили. Любила она другого. Леона Самохина. Яков — сама сдержанность. Леон — вихрь. Увлекся другой девушкой, ее подругой. Увлечение было случайным, кратковременным, давно забытым. А обида помнилась. Где он теперь, Леон? А Яков рядом и, конечно, любит Таню. В отношениях между ними невидимая стена, за которую Яков не смел даже заглядывать, хоть из озорства, что ли. Таня порой и сетовала, зачем он такой несмелый.

Девушка выбралась из окопа, и они уселись под буком. Бой к вечеру стих, и здесь, во втором эшелоне, было спокойно. Давно не приходилось им дружески разговаривать. Все бои да марши. А сейчас, когда можно наговориться досыта, они вдруг умолкли. Незаметно сгустились сумерки, вспыхнули первые звезды. Молча, как ребенок, Таня склонила на его плечо голову. Яков обнял девушку, и у него перехватило дыхание. Сжать бы ее, зацеловать. Будь что будет. А если вырвется и убежит?

Упала звездочка, оставив яркий след на темном небе. Упала и погасла. Таня встрепенулась.

— Яша! — прильнула она чуть сильнее. — Как хочется домой, Яша.

Поблизости грохнул снаряд. Они вздрогнули, и Таня отстранилась. А стихло — она встала.

— Будем отдыхать, Яша?

— Всю ночь просидел бы...

— Все же пора.

Опьяненный невольной лаской, Яков глядел в небо, и звезды казались ему необыкновенно яркими. Захотелось перецеловать их все сразу. Неужели Таня полюбит его? Неужели возможно их счастье? И вдруг нежданная мысль, как темное облако, заслонила небо и звезды. А как же Леон? Он же любит Таню, и она его любит. Все так запутанно.

Как-то непроизвольно он стал думать о Леоне, о дружбе с ним. Есть в ней что-то чистое, непобедимо торжествующее, что возвышает человека. Дружат они с первого дня, как встретились в военном училище, а спорят со второго. Леон любит блеснуть, Якову по душе успех, достигнутый тихо и незаметно. Учились они в одном учебном взводе, служили в одной роте и потом поочередно командовали ею. Даже полюбили одну и ту же девушку. В полк пришли юнцами, а теперь у обоих серьезная закалка: с самого Курска в наступлении. По три ордена у каждого, а за форсирование Днепра Яков стал Героем Советского Союза. Леон же тогда увлекся, потерял ключевую высоту, не доложил вовремя, был снят и понижен. А роту, которой командовал, сдал Якову. Много было пережито, много перечувствовано. В том бою Леон был ранен, лежал в госпитале, а по выздоровлении его направили в армейскую разведку, и они давно не виделись.

Когда Яков собрался на ужин, к нему в окоп спрыгнул Самохин:

— Здравствуй, Яша!

— Леон! — вскрикнул Румянцев. — Какими судьбами?

— Чуть не с того света, Яша, — рассмеялся Леон. — Видишь ли, Жаров чуть было не расстрелял меня, да вовремя опомнился, — вышучивал он свои злоключения. — А потом взял и назначил в полковую разведку. Так что опять вместе.

Ужинали не спеша. На столе дымилось жареное мясо, подогретые консервы.

— Грамм по сто выпьем? — Яков снял со стены фляжку.

— Ради встречи не грех и прибавить.

У Якова смешались все чувства. Он рад и не рад этой встрече. Как все будет теперь?

За ужином Леон увлеченно рассказывал об армейской разведке, о пленных, о подвигах солдат. Отчаянные люди. С ними на любое дело не страшно.

Удрученный Яков не хотел, чтобы Леон заметил его состояние, и больше молчал.

Леона подмывало спросить про Таню, но он сдерживался.

— Таню видел? — не выдержал наконец Яков.

— Нет. Как она, ни в кого не влюбилась?

— Не знаю... — смутился Яков.

— А ты все любишь ее?

— Все люблю.

— Таню тебе не отдам.

— Я тоже не уступлю, Леон.

— Выходит, дружба дружбой, а табачок врозь, — усмехнулся Самохин и налил понемножку в кружки.

— За Таню, — поднял Яков кружку.

— За мою Таню! — заупрямился Леон.

— За ее счастье! — не уступил Яков.

И они расстались, возбужденные и недовольные друг другом.

Румянцеву хотелось узнать, как отнесется Таня к тому, что Леон снова в полку? Особенно после сегодняшнего вечера. Нет, он не может ждать до утра, он должен увидеть ее сейчас же.

Таню он застал у старшины за ужином.

— Слышала, Самохин у нас?

— Да? — вспыхнула девушка. — И надолго?

— Назначен в полковую разведку. Ты рада?

— Конечно, — смутилась она, — ведь он свой в полку.

Старшина вышел, и они остались вдвоем. Растерянно помолчали. Якову очень дорога Таня, дорого ее счастье. Он давно полюбил ее и все молчал. Зачем говорить, если сердце занято другим? А занято ли? Нет, пока не выяснится все, он ничего ей не скажет. Только ему одному известно, как трудна такая любовь. Да и любовь ли это? Ведь любовь — крылья. А у него они подрезаны.

— Ты его любишь? — решился наконец Яков.

— Не знаю, Яша. Сама не знаю. И дорого все, и больно. Он не из тех, кого скоро забывают, а я и не знаю, хочу ли забыть...

5

Полк вывели на левый берег и поставили в оборону против Мулини. Снайперам теперь раздолье. С зари до зари не уходят они с позиций, изощряясь в искусстве, которому обучал их Глеб Соколов. «Солдат неученый что топор неточеный», — тренируя бойцов, изо дня в день твердил командир. Уроки не пропали даром: немцы не могли высунуться из своих окопов.

Однако и у гитлеровцев появился свой снайпер. Был он сметлив и хитер: с любой позиции больше одного выстрела никогда не делал. А что ни день — то убьет кого, то ранит. Немецкие радиорупоры на все лады расхваливали неуловимого Карла.

— Что ж, или мы так уж бессильны, что не справимся с этим Карлом? — собрав комбатов, спросил Жаров.

— Нет, как это возможно, — горячился Думбадзе.

— Да вот не видим, и все тут, — огорчался Черезов.

— А у снайпера закон: вижу — стреляю! — не поднимая глаз, поддержал его Костров.

— У снайпера, — возразил Жаров, и голос его чуть накалился, — есть другой закон: не вижу — нахожу и бью без промаха.

Много дней Карл не давал покоя. Как раз в эти дни из госпиталя возвратился рядовой Амосов, или дед Фомич, как его любовно величали в полку. Глеб и обрадовался — теперь конец Карлу, и огорчился — без Фомича не справились.

Старого снайпера Костров застал в кругу солдат. Фомич, попыхивая трубкой, что-то неторопливо рассказывал. Речь у него тягучая, цветистая.

— Про Хехцихер слыхали? Добрый кряж будет. На полдень от Хабаровска. Кедры там — великаны, каких не сыскать. Черная береза, ильмы — залюбуешься. От бархатного дерева глаз не оторвешь. А лианой, как жгутом, перевито все: ни пройти, ни проехать. Ну, белки, тигры, медведи — девать некуда. Бей — не перебьешь. Мы с отцом медведем промышляли. Вот, скажу, охота! В других местах медведь в берлогу на спячку хоронится, а наш, таежный, — на особинку: он в дуплах старых кедров зимует. Отыщешь вот дерево, постукаешь— звук гулкий, как пустой бочонок. Знай, дупло. Прорубишь дырочку, так с палец толщиной, возьмешь расщепленную палочку и — туда. Повертишь чуток, видишь, на ней шерсть накручена: есть медведь! Берешь острую палку — раз туда. Не выходит. Тогда дымку подпустишь: зверь и заворочается, заворчит. Уссурийский медведь злющий, сразу наверх полезет. Только покажется из дупла — тут и бьешь его. Он, конечно, грох обратно! Ну и добро: прорубай дыру в дупле — и медведь твой...

Фомич — из уссурийских казаков. Кряжистый, крутоплечий, черноволосый. Лицо гладкое, без морщин. На вид преогромный человечище, а ходит неслышно. Сбившись в круг, молодые снайперы с завистью рассматривали Фомича-удачника, его винтовку-чудесницу, и старый сибиряк казался им очень похожим на черного уссурийского медведя.

— В Карпатах, говорят, тоже медведя немало, — напомнил Сахнов.

— Сейчас не до медведя! — отмахнулся Глеб. — Тут своя заноза...

— Да, главное сейчас — злополучный Карл, — вмешался наконец Костров. — И тут не разговаривать нужно, а думать и действовать.

— Думаю, его, как уссурийского медведя, выковыривать надо, — исподлобья поглядел Фомич на комбата. — Дайте несколько ден мне, и найдем мы его, товарищ майор, увидите, выковырнем.

 

глава пятая

О ЖИВОМ И МЕРТВОМ

1

Судьба ещё ни разу не смеялась над Памфилом Кугрою. В жены дала ему сдобную толстушку Флорию, сметливую хозяйку с завидным приданым. Её не нужно учить беречь и наживать — в этом она преуспевала лучше мужа, тогда захудалого боярина из поместья за Сучавой. Женившись, Кугра быстро пошел в гору и к пятидесяти годам завел кондитерскую фабрику, стал владельцем одного из самых популярных кафе и беговых конюшен столицы.

Его Флория с утра до ночи хозяйничала за буфетом, изощряясь в меню, занимала знатных посетителей, а он почти все время проводил на черной бирже или на ипподроме. У них большой дом, сын — офицер на фронте, и в семейной жизни со стороны все выглядело пристойно, хотя от всевидящего ока Флории и не ускальзывали проделки мужа. Она смотрела на них сквозь пальцы: пусть перебесится, и сама не оставалась в долгу, о чем он не подозревал вовсе и мог хоть головой ручаться за ее скромность и постоянство.

Даже война нисколько не нарушила их благополучие, а, скорее наоборот, упрочила его. Пусть среди завсегдатаев кафе стало меньше столичных жуиров, зато как выросло число офицеров и биржевых маклеров. Фантастические спекуляции черной биржи просто кружили голову.

И вдруг случилось невероятное — судьба взяла и отвернулась. Что бы теперь ни затевал Кугра, она над всем смеялась зло и беспощадно. И чем он только прогневил ее? Не роптал, когда, случалось, она не спешила с благодеяниями. Можно сказать, не жадничал. Даже молебны служил. И вот награда. А все русские. Хорошо, их остановили под Яссами и где-то у гор на Молдове. Еще довольно далеко от Букурешти, а огорчения и беды — как из рога изобилия.

Началось с Лили. Он любил все шикарное, изысканное, и молоденькая актриса, как никакая другая женщина, вскружила ему голову. «Изумительный экстерьер!» — восхищался ею Кугра. Возил ее на бега, приобщил к тайнам тотализатора, катал на чистокровных рысаках, угощал сластями — все безрезультатно. Он уже начал терять надежду, как нежданно-негаданно она сама назначила свидание, обещала быть доброй и благосклонной, если он исполнит всего одну просьбу. Он, не задумываясь, обещал исполнить ее любое желание, любой каприз. Оказывается, нужен заграничный паспорт, вернее, чистый бланк с подписями и печатями, чтоб можно было вписать любую фамилию. Памфил сразу потерял голос и замолчал, вытирая платком повлажневший лоб. Разговор шел в машине. Он за рулем, Лили рядом. Она с задором глядела на него, откинувшись на спинку сиденья. Если он боится, Лили обратится к другим. Памфил встрепенулся. Нет, нет, он сам доставит ей бланк паспорта.

Связи и деньги решили все. Чем только не торгует черная биржа. Кугра весь день готовился к свиданию. Заказал безукоризненно тонкое белье. Изысканные духи, цветы. Паспорт паспортом — нужен шикарный подарок. Ювелир приготовил именной кулон. Когда же вечером он появился в ее комнатах, его потрясло случившееся. На высоком постаменте стоял голубой гроб, и в нем — его Лили. Американская бомба подкараулила ее у самого дома. Все прахом!

Бланк паспорта пришлось продать. А с этой перепродажей, сто чертей ей в спину, ни с того ни с сего открылся новый бизнес, как любили выражаться американские дельцы. С их маклерами, перекрасившимися под представителей румынских и немецких фирм, он каждый день встречался на бирже. Торговля фальшивыми паспортами с фальшивыми заграничными визами стала на редкость выгодной.

Спрос на них беспределен. Многие предприниматели и крупные чиновники в панике рвались за границу. Ну, прямо крысы с тонущего корабля. Турция казалась им обетованной землей, откуда можно податься в любом направлении. Директор банка перевел туда ценности. Знакомый юрист отправил семью. Ресторатор с королевской площади сам стремился туда же. Все, кому было страшно в завтрашнем дне, спешили за границу. Кугра и его сподручные не успевали доставать паспорта. Бешеный ажиотаж. Сам Кугра не спешил. На кого оставить кафе, фабрику, конюшни? Что ни будет, а дома лучше.

Все шло отлично, и черная биржа просто неистовствовала. А затем что ни день — арест за арестом. Новоиспеченных эмигрантов стали вылавливать у всех пограничных застав. Нити потянулись к тем, кто снабжал беглецов паспортами и визами. Кугре повезло (судьба что ли, нечаянно обернулась в его сторону), и он отделался крупной взяткой. Спасибо, спас американец Сайкс, что подвизался на нефтепромыслах Плоешти, с маклерами которого он орудовал на черной бирже. Другим пришлось совсем туго: их запрятали в тюрьму.

Не успел Кугра оправиться от этих ударов, как грянул новый. Он не раз поставлял рысаков в королевские конюшни. Режеле Михай знал толк в конях. Кугра втайне вырастил трехгодовалого жеребенка чистых кровей. Сущий огонь. Будущий фаворит бухарестского ипподрома. Придет время, и Кугра сорвет не один куш. Но вышло иначе. С конюшни Гогенцоллернов все же разнюхали про жеребенка. Хотел не хотел Кугра, а к очередным бегам он взялся поставить туда своего Тедди. Шеф королевской конюшни — сам маршал двора Орляну — обещал похлопотать в военном ведомстве о переводе сына в крупный бухарестский штаб. Вопрос уже вроде решен, и сын едет из армии, чтобы выполнить необходимые формальности на месте. А тут опять несчастье. Ох, эта судьба! Сдох Тедди. Шеф захотел лично взглянуть на павшего жеребца. Не верит, бестия. Пора бы свезти труп на живодерню, а как свезти, не показав шефу. Съест ведь. Скажет обман.

2

Бухарест неласково встретил Станчиу Кымпяну. Люди ожесточились. В магазинах пусто. А на черном рынке ни к чему не подступись: бешеные цены. День и ночь идут аресты. Всюду секут кнутами дезертиров и ставят им клейма. Русские еще под Яссами, а в богатых кварталах переполох. Что же станет, когда начнется советское наступление? На стенах домов и заборов тысячи листовок и надписей против гитлеровцев. Какой разительный контраст с тем, что видел и пережил Станчиу там, в Фелтичени, куда пришли русские. После тюрьмы, ему казалось, больше ни к чему прятаться, ни один шпик не будет его преследовать. А тут все по-старому, и даже хуже.

Но Станчиу знал, куда и зачем ехал, пробираясь через фронт. Надо лишь быстрее установить связи, влиться в ряды подпольщиков. Ясно, сигуранца не бездействовала. Адреса, которые он знал, давно провалились. Когда же он разыскал одну из явок, все стало на место. Раздобыв на чужое имя паспорт, он с помощью своих людей устроился наездником ипподрома. Старый Кугра охотно взял его к себе на конюшню и вскоре доверил свою любимицу Флорию. У Станчиу оставалось довольно времени, чтоб справляться и с подпольной партийной работой. Вечерами писал и печатал листовки. Помощников было достаточно. По поручению партийного центра ездил в Плоешти к братьям Бануш. С ними он больше года сидел в бухарестской тюрьме. Встреча была радостной. Ясно, дни режима Антонеску сочтены. Работая с людьми, Станчиу чувствовал, как зреют силы для решающей схватки. Центральный комитет собирал коммунистов, знающих военное дело, и готовил для них курсы. Может, недалек срок, когда придется снова засесть за учебу, ведь Станчиу еще в первую мировую войну воевал в чине капитана. А перед этой войной уже майором служил у Антонеску. Выдал его провокатор, и маршал засадил Станчиу в тюрьму.

Бог мой, какой был переполох! Еще бы, коммунист в штабе самого диктатора.

Станчиу до тошноты претила атмосфера интриг и шантажа, царившая на ипподроме, где ему против воли приходилось быть соучастником махинаций в подготовке к бегам.

Как раз в эти дни к хозяину приехал сын с фронта. Маршал Орляну обещал устроить его в бухарестском штабе. Осматривая конюшню, он ни с того ни с сего бросился на Станчиу.

— Все вы разбойники, все негодяи! — засучивая рукава, подступил он к наезднику.

Лицо Станчиу свело судорогой, руки сами собой сжались в кулаки. Он готов был к действию.

— Не смейте, господин капитан! — предупредил Станчиу.

— Я еще доберусь до тебя! — зло сплюнул офицер, опуская руки.

Лишь когда подошел старый Кугра атмосфера несколько разрядилась. Долго любовались Флорией. Как понял Станчиу, с нею у хозяина связывались особые надежды. Надо лишь, чтоб на предстоящих в воскресенье соревнованиях она опередила всех.

— Как, не подведет Флория? — обратился к Станчиу старый Кугра.

— Флория в отличной форме.

— Смотри, она наш главный козырь...

Отец с сыном ушли, и Кымпяну долго смотрел им вслед. Как ограничен и мерзок их мир. Деньги, женщины, карьера. Вот он, Станчиу, живет в чужом доме, ходит под чужим именем, приставлен к чужому делу. А жизнь прекрасна. Это она, вопреки всему, дала и свое дело, высокое и нужное всем. И разве не счастье всей душой принадлежать такому делу? Пусть они, временщики, строят свой затхлый и душный мир, он, Станчиу, будет его разрушать!

3

Капитан Кугра завидовал тыловикам. Им все дано: вина, зрелища, женщины. Одни удовольствия. Вот он, удел избранных. Только б оформить этот перевод в бухарестский штаб! Тогда еще можно наверстать упущенное.

Капитан сидел с отцом в ложе прямо против финиша. Старый Кугра вполголоса рассказывал сыну о завсегдатаях ипподрома — о ловких дельцах, умеющих сорвать куш с рысака, на которого никто другой никогда не поставит; о красотках аристократических кварталов, спускающих в тотализатор состояния мужей и любовников, о маклерах азарта и стяжательства.

Всюду полно иностранцев, и румынская речь слышалась вперемешку с английской, турецкой и греческой. Сущий Вавилон.

В одной из лож находился плотный бритоголовый мужчина в светлом клетчатом костюме.

— Это кто? — указал капитан на бритоголового.

— О, крупный делец, — сразу оживился старый Кугра. — Из бывшей американской фирмы, в Плоешти орудует. Большой капитал, большие связи, большой бизнес. Это Сайкс.

— Говоришь, американец? Значит, одни бомбят, другие торгуют?

— Война — не помеха коммерции. — Ты на какую ставишь? — обернулся Кугра к сыну.

— Разумеется, на Флорию.

Ладную трехлетку как раз выводили прогулять перед очередным заездом, и сын залюбовался: очень красива.

— Не только по имени, но и по характеру на мать похожа, — подчеркнул старый Кугра. — Не лошадь, а молния. Еще вон на ту взгляни, — указал он на серую кобылу. — Правда, красавица? А когда из провинции привез, страшно смотреть было: кожа да кости, шерсть клочьями, а ноги золотые. Сразу разглядел. Как бог бежит. Это Диана. Я продал ее.

— А это кто? — указал Тедди на смуглого мужчину в полотняном костюме, подходившего к их ложе.

— Мать-богородица! Сам шеф, маршал Орляну, — засуетился старый Кугра. И тихо сыну: — Приближенный короля.

Маршал Орляну не понравился капитану. Слишком важен. Слишком хитер. Слишком себе на уме.

Прозвучал гонг, и семь рысаков рванулись с места. Флория сразу на полкорпуса опередила Диану. Все другие значительно отстали. Но прошло очень немного времени, Диана дожала, и обе пошли ухо в ухо. Напряжение зрителей возрастало. Заключались новые пари. Увеличивались ставки. Всеобщий азарт мигом захватил и капитана, хотя он пришел сюда совсем с другими намерениями. Что скажет Орляну о переводе? Придется или нет возвращаться ему на фронт в Мулини? Искоса взглянув на шефа, он увидел вдруг, как тот тоже заерзал на стуле. Капитан перевел глаза на беговую дорожку. Диана на целый корпус вынеслась вперед. На скамьях заулюлюкали. Не промахнулся ли отец, перепродав Диану? Резва как ветер. Но вот вся фигура Станчиу как-то подалась вперед, словно облегчая бег Флории, и она снова летела ухо в ухо, а затем секунда за секундой начала опережать соперницу. До финиша совсем немного, а Флория на целый корпус опередила Диану. Старый Кугра уже откровенно потирал руки. Но вдруг случилось невероятное: почти у самого финиша Флория скакнула и взвилась на дыбы. Диана финишировала первой.

— Проклятый наездник! — вскочил капитан, вытирая взмокший лоб.

— Я его сегодня же выгоню! — рассвирепел старый Кугра.

Ипподром гудел. Выигравшие азартно изъявляли свой восторг. Проигравшие зло рвали билеты. Орляну молча покусывал губы и мял в кулаке конец галстука. Он тоже ставил на Флорию. Смущенный Кугра не знал, как приступить к разговору. Чувствовал, обстановка совсем неподходящая, а откладывать нельзя. Когда еще представится такой случай. Черт бы побрал наездника, всю обедню испортил. Все же Кугра собрался с духом.

— Мой капитан, — указал он на сына, — в вашем распоряжении, шеф. Можете назначить любой срок, чтоб выполнить необходимые формальности, ради которых он примчался с фронта.

— К сожалению, господин Кугра, — развел руками Орляну, — все невероятно осложнилось. Прошу извинить, придется обождать.

Старый Кугра бессильно опустился на стул, а Орляну, раскланявшись, удалился. Капитан Кугра в ярости кинулся к месту, где прогуливали лошадей.

— Негодяй! Подлец! — подскочил он к Станчиу с кулаками.

— Убью, не подходи! — глухо произнес Кымпяну.

Это сразу отрезвило офицера.

— Ты уволен, убирайся немедленно.

— И без того ушел бы, — зло сплюнул Станчиу и зашагал прочь.

Когда капитан вернулся в ложу, отец беседовал с Сайксом и женщиной в белом. Кугра представил сына. Сайкс, оказывается, ставил на Диану. Славный выигрыш. Он довольно потирал руки. «Зачем делать, как все? — объяснил он свой выбор. — Я не люблю поддаваться гипнозу массы. Не один со всеми, а один над всеми!» — захохотал он, одобряя свое остроумие. Извинившись, Кугра отозвал Сайкса в сторону, и они начали о чем-то перешептываться.

— Мой капитан вне себя от проигрыша? — кокетливо улыбнулась спутница Сайкса.

— К сожалению, мой проигрыш очень велик, — галантно шаркнул он ногою.

— Да? Была крупная ставка?

— Нет, тут совсем другое.

— Большой секрет?

Как объяснить ей? Да и нужно ли? Но женщина в белом с таким участием глядела на него, что он разоткровенничался. Да, он приехал с фронта за переводом. Его интересует работа в крупном штабе. Нет, он не честолюбив. Но война в окопах принижает человека, ограничивает его возможности. И вот ничего не вышло.

— Хотя я предпочел бы, особенно теперь, — пристально поглядел он на нее, — остаться здесь,

Она понимающе опустила глаза.

— Почему же вы не обратились к Сайксу? Джек все может.

— Если б я знал...

— Джек, капитан Кугра очень нуждается в вашей помощи, — и спутница Сайкса объяснила суть дела.

— Что ж, это возможно, — отозвался Сайкс, — только потребуется некоторое время. Генерал, от которого все зависит, выехал сейчас под Яссы и возвратится дней через десять. А почему вы раньше не сказали мне? — повернулся он к старому Кугре. — Давно бы все и решили. Вы, капитан, поезжайте в полк. Мы все решим без вас. Обязательно решим, — заверил он, прощаясь...

3

Еще затемно Фомич залег в искусно замаскированный окоп. С рассветом пулеметы начали методично прочесывать местность.

Затаившись, Фомич следил, как пули взбивали легкую пыль. Никаких примет. У него занемели руки и ноги, пересохли губы, устали глаза.

С наступлением темноты снайперы собирались вместе и горячо обсуждали итоги дня. Ничего нового. Правда, кто-то видел шевельнувшуюся ветку, замечал блеснувшее стеклышко, у кого-то вызывал подозрение странный куст. Били по ветке, по кусту, по стеклышку — все безрезультатно. А на следующий день с вражеских позиций снова раздавался роковой выстрел.

Седьмой день охоты выдался пасмурным, и видимость ухудшилась. Фомич напряг все силы и следил, как наши пулеметы прочищали кустарник, что справа на взгорье. А рядом голые склоны. Место вовсе пустое, но только полоснули — глядь, вскочил человек и бегом наверх. Упусти миг — немец скрылся бы. Но Фомич успел и приложиться и прицелиться, он успел бы и выстрелить по бегущему, но немец упал и, тесно прижавшись к земле, остался недвижим. Фомич замешкался на какую-то долю секунды и раз за разом выстрелил дважды.

— Наконец-то — облегченно вздохнул Амосов и вдруг нахмурился. Нет, не так он представлял себе конец этого поединка. «Кто же сразил Карла?» — недоумевал Фомич, поглядывая вправо, откуда, он слышал, раздался одиночный выстрел. Кто же опередил старого таежника, которого никто и никогда не опережал? А может, того выстрела и не было? Может, ему послышалось, и немец упал, споткнувшись, а Фомич прикончил упавшего? Поздравлять его начали еще в траншее:

— С удачей, Фомич!

— Ну и ловко его срезал!

Смущенно отмахиваясь, Фомич отвечал на поздравления одной и той же фразой:

— Еще не знаю, меня ли благодарить...

Выбравшись, наконец, из траншеи, он замедлил шаг и не спеша поплелся на базу разведчиков, куда уже сходились все снайперы. Тут тоже не обошлось без шумных поздравлений. Фомич отмалчивался, и никто не мог понять, чего он хмурится.

Амосов построил команду, молча обошел строй:

— Кто был справа от меня, выйди из строя!

Вышли Зубец, Высоцкая.

— Ты стрелял, Семен? — обратился он к Зубцу.

— Никак нет, не успел.

— А ты, Вера?

— Я тоже.

— Вы чего мне голову морочите! — рассердился Амосов. — А ну, винтовки! — властно протянул он руку.

Недоумевая, Зубец отдал свою винтовку.

— Иди в строй! — осмотрев ее, приказал Амосов.

Фомич строго взглянул на Веру.

Девушка вспыхнула.

— Почему обманывала?

Вера смутилась вовсе.

— Снайперу Высоцкой, — повернулся Фомич к строю, — объявляю... благодарность за выстрел, сразивший «неуловимого Карла»! — И, подойдя к девушке, крепко обнял ее, расцеловал. — А теперь разрешаю, поздравляйте, — обернулся он к строю.

— Гордей Фомич, я не уверена... я не знаю...

— Зато я знаю, сам видел, — твердо сказал Фомич.

4

Руководить полковой разведкой оказалось сложнее, чем это представлялось Леону Самохину. Изо дня в день следи за противником, изучай. Сегодня у него одно, завтра — другое. А ты знай. Помимо войсковой тут тебе и артиллерийская, и инженерная, и химическая разведка. Все учти, все взвесь, и каждый день будь готов точно доложить командиру о противнике. А порой и доложить нечего. Много увидишь через стереотрубу. Поиск — тоже нелегкое дело. Один взвод идет, другой — все вхолостую. А тебе докладывать. Жаров не ждет.

И все же тут своя романтика, свой азарт. Перехитрить противника! Сложное дело. Как ни отважны разведчики, только и они не все могут.

В разведку ночью ходили, подразделения Хмырова и Якорева, и оба задачи не выполнили. Но Якорев, ворвавшись в траншею противника, затеял серьезную схватку, он долго бился врукопашную, пытаясь захватить пленного. Но не захватил, а двоих потерял убитыми. У Хмырова потерь нет: вовремя вышел из-под огня.

Подводя итоги, Леон упрекал Якорева за потери, Хмырова за нерешительность.

— Хмыров трезво действовал: видит, трудно — вышел из боя и людей сохранил, — защищал Костров своего командира. — А Якорев рисковал бесцельно: и задачи не выполнил, и людей потерял.

— А по-моему, так, — возразил комбату Жаров, — упрека заслуживает не тот, кто в стремлении уничтожить врага еще не достиг цели, а тот, кто, боясь ответственности, проявил бездействие.

— Значит, что же?.. — начал было Хмыров.

— Значит, вы особенно виновны, — перебил его майор. — Не переосторожничай вы, а вцепись в противника зубами, кто знает, как бы закончился поиск. А вы что, примолкли и, как говорится, ни бе, ни ме, ни кукареку. Получил задачу — отвечай и действуй! Так-то вот. Разбор окончен.

Жаров тут же доложил комдиву о неудаче и о новом поиске.

— Это который будет? — рассердился комдив.

— Счет потеряли, товарищ генерал...

— То-то, счет потеряли, — чуть смягчился Виногоров. — Командарм никаких объяснений не принимает. Говорит, не могут — с должностей снимай: пусть учатся. Сейчас действовать надо. Завтра чтоб был пленный!

На всем рубеже дивизии не могли взять пленного ни полковые, ни дивизионные разведчики. Враг был силен и бдителен.

К вечеру в полк прибыл Виногоров. Долго изучал позиции противника. Нет к ним подступа. Лишь в одном месте кустарник, а как пойдут туда, неудача за неудачей.

— Успех разведки, — сказал генерал, — требует прежде всего внезапности, а вы утратили ее: противник знает, вам нужен пленный, и знает место, где вы попробуете взять его. Какая тут внезапность!

— Негде ж больше: все открыто.

— И противник уверен, там к нему не подступиться, — по-своему подытожил комдив, — а значит, и не ждет. Лучшая гарантия внезапности! Да вот и объект, — указал он на дзот у самого крутого ската, поросшего травой.

— На самом виду? — не сдержался Самохин.

— Вот и хорошо: там вас не ждут.

 

глава шестая

НА БЕРЕГАХ МОЛДОВЫ

1

Весь день ушел на подготовку поиска. Максим час за часом изучал объект из траншеи. Вон она, злополучная точка. Тут не хитро потерять полвзвода и вернуться ни с чем. Как же преодолеть эти триста метров открытой ничейной полосы? Чем отвлечь противника? Как ворваться в дзот? Мысленно он провел взвод по одному пути, затем по другому, третьему. Он ворвется в точку справа, ударит в лоб. Все неплохо. Но как лучше, вернее? Сотни метров ползти. Снять мины. Разрезать проволоку. Один неверный шаг — и все рухнет.

А все-таки чем отвлечь противника? Ложным маневром, ложным ударом в другом месте? Это насторожит его по всему рубежу. А что, если косоприцельный огонь пулеметов? Да трассирующими? Пожалуй, ослепит. Меньше станут глазеть. А главное — пусть бы немцы чем-нибудь занимались. Ремонтом дзота, например. Значит, разбить его перед вечером. Разбить — и точка!

На поиск взвод вышел в полночь. Зубец продвигался в дозоре. С ним полз Закиров с саперами. Часто останавливались, ничком припадая к земле. Стихала стрельба — ползли дальше. Темь непроглядная. Приходится то и дело посматривать на компас, чтоб не сбиться с азимута. «Ох и труден будет этот пленный!» — с горечью подумал Зубец и хотел было ползти дальше, как Закиров предупреждающе толкнул его в бок.

У минного поля лежали минут тридцать. Всюду тихо. Лишь изредка отрывистые очереди пулеметов. Зубец плотнее прижимался к земле. Ракета. Ощущение такое — ты весь на виду. Сразу свист пуль над головой. Это свои бьют на вспышку каждой ракеты, чтоб помешать наблюдению.

Саперы осторожно проделали проход. Бойцы один за другим пробрались за проволоку. Якорев лег рядом с Зубцом и прислушался. Да, работают. Слышно легкое постукивание топора и чужой приглушенный говор. Пора. И сразу треск пулеметов и автоматов, частые разрывы мин на всем рубеже. Разберись, где и что происходит. Но разведчикам все ясно. Зубец с Якоревым навалились на замешкавшегося солдата, заткнули тряпкой рот, скрутили руки за спину и, подталкивая перед собой, заспешили обратно.

Возвратились без потерь. Захваченный солдат дрожит с перепугу. Он из правофланговой роты румынского батальона. Справа от них немцы. Завтра смена частей. «Вот те и раз! — расстроился Самохин. — Значит, нужен еще пленный. Где его брать теперь?..»

— Повторный поиск на том же месте! — решил Жаров.

Леон изумленно взглянул на Якорева. Легко сказать, на том же месте, поежился Максим. Это ж растревоженный улей. Понятно, противник ошеломлен, ему и в голову не придет, что наши разведчики будут действовать здесь же. Видно, на том и построен расчет Жарова.

Снова день подготовки полон тревог и забот. А едва стемнело — весь взвод, усиленный саперами и автоматчиками, тронулся по тому же пути. Ракеты вспыхивали чаще. Приходилось подолгу лежать в невысокой траве. Если смена состоялась, у немцев немало дел. Вот и мины, и проволока позади. Сейчас решится наконец все.

Вперед! Оглушителен огонь автоматчиков. Вражеская траншея у ног. Прыжок — и общая свалка.

Новый пленный оказался немцем. Его рота сменила румын, которые подвинулись левее. Прибывшие части получили задачу усилить оборону и быть готовыми к наступлению. Показания ценны. Но их должен подтвердить контрольный пленный.

Весь ход событий требовал одного — взять его там же.

2

Ранним утром разведчики расположились на завтрак, который принесли им в объемистых термосах.

— Зубцу двойную порцию, — пошутил Якорев, — за важного «языка».

— За что наказание? Ведь и одной не съедаю.

На завтрак пришли Жаров с Самохиным.

— В горы пора, засиделись! — начал разговор Закиров.

— А то Москва не знает, пора иль нет, — перебил его Якорев.

Обмундирование, чистое и выглаженное, сидит на нем по-особому ладно и щеголевато.

— А правда, — заинтересовался Зубец, и синие глаза его заблестели лукаво, — правда, будто приказ есть всех раненых и больных из полкового медпункта в тыл направлять? Как, товарищ майор?

Ответить Жаров не успел — прибежал Валимовский.

— Вот, товарищ майор, — протянул Серьга исписанный карандашом листок, — только что по радио получено.

Все привстали, подтянулись, как по команде перед построением.

— Нет, товарищи, это не приказ к наступлению, — поняв их душевное движение, сказал майор солдатам. — Тут другое. Англо-американские войска высадились в Нормандии...

— Фью-ю!.. — присвистнул Зубец. — Улитка тронулась.

— Опять станут ярдами мерить.

— Не скажи, могут и заспешить...

— По всем данным, — вглядываясь в листок с сообщением о втором фронте, сказал Жаров, — операция крупная.

— Наши удары торопят, — уточнил Якорев.

— Пусть так, но мы не будем ослаблять усилий! — заключил Жаров.

— Одним словом, — скороговоркой сымпровизировал Соколов, — на союзничка не уповай, знай себе наступай!

Весть о втором фронте не вызвала у Самохина энтузиазма. Мол, нечего гадать: поживем — увидим. Занятый своими мыслями, он нетерпеливо ждал, когда же начнется разговор о главном, ради чего они пришли к разведчикам.

— Ну что ж, — начал наконец Жаров, — с «языком» хорошо получилось. Теперь мы лучше знаем противника, и сейчас нужно ежедневно знать, чем он занят.

— Еще «языка»! — не удержался Сахнов.

— Нет, задача сложнее — заслать во вражеский тыл разведгруппу.

— Боюсь, прохода не найти, — опять не стерпел Сахнов.

— Да, туго придется, — добавил Соколов, — тесно сидят.

— Будем искать! — И Жаров начал излагать план действий.

Якорев молча переглянулся с Самохиным. Задача! Кто-кто, а они лучше других знали, как крепко засел противник.

Теперь день за днем разведчики не вылезали из первой траншеи. Едва темнело, они выползали за колючую проволоку, за минные поля и чуть не вплотную подбирались к вражеским позициям. Проходов не было. Командующий торопил Виногорова. Комдив нажимал на Жарова. Жаров — на Самохина с Якоревым. Максим потерял аппетит, потемнел лицом, исхудал. А дело явно не ладилось, пока наконец надежды не породил неожиданный случай.

3

Разведчики разместились во дворе усадьбы румынского крестьянина Семена Фулея, которого они повстречали еще при переправе через Прут. Они сменили ему тогда рассыпавшееся колесо, помогли уехать домой. Тощий старик-хозяин жил одиноко: старуха, забрав дочерей и загрузив каруцу домашним скарбом, выехала из прифронтовой полосы к родственникам за Сучаву и поселилась у брата — Василе Савулеску, которому бойцы Якорева помогли построить новый дом. Сын, как и многие, скрывался от мобилизации в Карпатах.

— Партизан! — гордился им старик, вглядываясь в поросшие лесом нагорья за Молдовой. — Бог даст, выживет, горы не выдадут.

В длинной холщовой рубахе и узких посконных шароварах, Фулей целыми днями копался в саду, ухаживая за черешнями. В свободные минуты старик расспрашивал разведчиков о жизни в России. В свое время он побывал там в плену и еще не забыл русской речи.

Подружившись с Фулеем, сибиряк Амосов рассказывал ему о колхозных садах, обучал мичуринским прививкам, помог расчистить пустырь и посадить вишневый сад. Однажды он повстречал его за плугом. Отощавший за зиму саврасый едва тащился бороздою. Неважная пахота, покачал Фомич головою. Развязал мешок с пшеницей. Зерно сорное, мелкое. Небогатый принесет оно урожай.

— Добрая земля, — сказал Фомич, — только разве так пашут?

Сибиряк сходил в роту, поговорил с командиром. Взял крепкого коня и снова отправился в поле. Амосов запряг битюга, а саврасого пристроил присяжным. Работа сразу пошла веселее. Когда земля была готова для посева, Фомич сказал Фулею:

— Хочу подарить тебе немного уссурийской пшеницы. У нас ее называют «ленинкой». Я вырастил ее в колхозе имени Ленина.

Достал Фомич заветный узелок из вещмешка и стал не спеша развязывать. Румынский крестьянин с любопытством наблюдал за ним.

— Будет у нас такая? — спросил он, любуясь отборным зерном.

— Обязательно будет, — ответил сибиряк. — Посей ее рядом со своей, и это маленькое поле станет полем дружбы.

— Да, да, — обрадовался румын, — поле дружбы!

С того дня Фулей еще крепче сдружился с Амосовым. Оба они почти однолетки. Но Фомич выглядел моложе своих лет, а Фулей — намного старше.

Приходил Фомич обычно под вечер. Вместе с Фулеем они садились на чурбан у порога и не спеша свертывали цигарки. Потом ровно и тихо, как вечерний ручей в горной долине, текла их беседа.

— А у нас будут колхозы? — допытывался Фулей.

— Захотите — будут, — отвечал Фомич.

— А правда, крестьянских детей отбирают в колхоз?

— Тьфу, черт! — сплюнул Амосов. — Антонеску вам много набрехал.

Крестьянин задумался, потом тихо спросил:

— А тракторы у нас будут?

— Непременно будут, — подтвердил Амосов.

Фулей недоверчиво взглянул на собеседника и огляделся вокруг. Много, ой как много лет стоят тут эти приземистые домики с их несложным хозяйством. За ними — земля, арендуемая у бояр и местных богатеев. Чтоб ее обработать, часто недостает даже плуга, и смущенное лицо крестьянина как бы говорило: где же взять тракторы?

Фомич догадался, о чем думает Фулей.

— Поначалу и у нас не было тракторов, а научились делать.

— Помрешь — не дождешься, — огорченно вздохнул старый румын.

— Эка маловер какой! — усмехнулся Фомич. — Мы ведь на голом месте начинали. Вам будет легче: советские друзья всегда помогут.

Эти разговоры шли изо дня в день. Они бередили душу, и, когда все расходились, Фулею долго еще не спалось. Едва же забывался он, как к нему будто снова приходил Фомич и все говорил и говорил о заманчивой и непривычной жизни.

А однажды Фулей обратился к Амосову:

— Дай звездочку!

— Зачем тебе? — допытывался Фомич, роясь в своем вещмешке.

— Сыну сберегу. Пусть и он народным солдатом станет.

— Это добре, на, бери.

Приняв подарок, румын долго рассматривал красную звездочку. Чувствовалось, он видел в ней не редкую диковинку, которую издалека занесли чужие люди, а символ чего-то чистого и всемогущего, что близко и дорого.

4

Однажды ночью Соколов услышал легкий посвист. Прислушался. Посвист повторился еще раз. Знать, уловил его и старый Фулей. Опасливо поглядел по сторонам. Затем осторожно встал и, крадучись, вышел на улицу. Глеб толкнул в бок Зубца, и оба последовали за Фулеем. Тихо пробрались в сад и замерли от удивления. Старый румын с кем-то разговаривал шепотом. Разведчики бросились к незнакомцу.

— Не надо, Зубец, не надо! — испугался старик. — Это сын мой.

— Сын! — удивился Семен. — Откуда?

— С Карпат пришел, вас боится: дитё совсем.

Янку Фулей — из небольшой группы молодых рекрутов, что скрывались в Карпатах. У них мало оружия: на десять человек всего два карабина. Молодого Фулея послали через линию фронта разведать, можно ли вернуться домой.

Наутро Янку пришел к разведчикам: если нужно, он знает место и может провести русских в горы. Он стоял перед Якоревым в холщовых шароварах и в качуле, из-под которой выбивались черные волосы. Бронзовая от загара грудь развита слабо, и восемнадцатилетний Янку выглядит совсем хрупким юношей. Но красивое чернобровое лицо с ясными живыми глазами вызывает доверие. Говорит он только по-румынски, и его торопливую речь не спеша переводит отец.

— Хорошо, Янку, пойдем, — позвал Максим и обо всем доложил Самохину.

В группу вошли Соколов, Закиров, Валимовский.

Тщательно подготовились, двинулись в путь. Июльская ночь выдалась темной. Впереди на фоне ночного неба чернели громады гор. Вспыхивала ракета, и в ее свете разом исчезало все: и горы, и небо, и звезды. Зато кусты, меж которых ползли разведчики, будто раздвигались. Тогда с минуту длился обстрел, и бойцы плотно прижимались к земле. Меркла ракета — ползли снова. Наконец траншея. Никого. Лишь где-то в стороне еле различимый глухой говор. И тут же ракета, другая... Яростный огонь пулемета и автоматов. Частые разрывы мин позади. Крики в траншее. Что это? Обман? Засада? А где Янку?

— Обождите, я мигом, — и Закиров уполз к траншее.

Минуты тревожного ожидания кажутся часами. Но вот и Акрам. На его спине раненый Янку.

— Жив? Куда его?.. — заволновался Глеб.

— В плечо. Кровь дюже хлещет — у меня вся спина мокрая.

Начали перевязывать, и раненый застонал.

— Терпи, дружок, терпи, — участливо просил Валимовский.

В ответ ни звука. Ослабевшее тело совсем безжизненно.

Ночную темь вспорола ракета. Крики, частые выстрелы.

— Берите раненого, я прикрою! — приказал Соколов. Молодого румына принесли в санчасть. Он все еще без сознания. Лицо осунулось и посинело.

— Товарищ капитан, ну как? — пристал к врачу Закиров.

— Рана неопасная, плечевые кости целы. — Врач озабоченно развел руками. — Хрупок очень и крови много потерял.

— У него первая группа, — напомнила девушка-фельдшер, — а у нас нет такой.

— У меня первая группа, возьмите! — предложил Зубец и с готовностью протянул врачу солдатскую книжку.

Старый Фулей, вызванный сюда разведчиками, стоял у изголовья, горестно всматриваясь в помертвевшее лицо сына. Неужели конец? Из груди отца непроизвольно вырывался тяжкий стон. Тогда Серьга подходил к Фулею, осторожно брал его за локоть и успокаивал:

— Крепись, дядя Фулей, все будет хорошо.

Но Фулей сам воевал, много раненых умирало на его глазах. И разве остановить ее, смерть, если она рядом? Боже милосердный, спаси Янку!

Но вот все готово, и кровь Зубца стали переливать Янку. С воскового лица юноши медленно сходила бледность, розовела кожа. Через несколько минут он приоткрыл глаза.

— Теперь будет жить Янку! — обрадованно воскликнул врач. — Будет жить!

Зубец взял раненого за руку. Она легко разжалась, и на стол выпала красноармейская звездочка.

— Дай ее, дай, — еле слышно по-румынски произнес Янку, разглядывая звездочку. — Я еще буду народным солдатом, и мы пойдем в горы...

5

Выбравшись из машины, Забруцкий хлопнул дверцей трофейного оппеля и направился к штабу тыла.

— А, капитан! — обрадовался он Моисееву и, приняв рапорт, со смехом сказал: — Будут пельмени — остаюсь, нет — еду дальше.

— Какие пельмени, товарищ полковник, — усмехнулся начальник тыла. — О них и вспоминать неохота. Еще с Прута, майор такую гонку задал — жуть!

— Ну и ну! — покачал головой полковник. — А как вообще с ним?

— Наддает жару.

— Все по-прежнему?

— Без передыху.

— Ладно, обедать другой раз заеду, — пообещал Забруцкий.

Моисеев немедленно позвонил Жарову и доложил о приезде замкомдива.

Первая траншея проходила по левому берегу Молдовы, густо поросшему лесом. Деревья хорошо маскировали всю местность за передним краем. Это позволяло свободно передвигаться по полковому участку, не подвергаясь опасностям прицельного огня противника.

Забруцкий спустился в блиндаж, где находилась полковая рация. Как он и рассчитывал, дежурила Высоцкая, у которой он застал Думбадзе.

— Вы что ж, свой КП перенесли сюда? — нахмурился полковник.

— Никак нет, — вспыхнул Думбадзе.

— Идите к себе и занимайтесь, чем положено.

После ухода комбата с минуту царило неловкое молчание, и Вера недобро посматривала на Забруцкого. Чего ему нужно здесь? Или снова волочиться вздумал? На днях был сбор радистов. Заявился Забруцкий и, разглядывая девушек, заметно выделил Веру. Не стерпев, она отвернулась. Чуть позже он вызвал ее к себе в блиндаж. Вера долго колебалась: идти или не идти. А как ослушаться — дисциплина! Шагнула за порог, готовая к отпору. Однако все ее страхи оказались напрасными. Полковник был безукоризненно любезен. Усадил ее за стол, застланный бархатной салфеткой. Вера огляделась. Пол и стены в коврах. В углу приемник. Книги. Патефон. На столе хрустальный графин с вином. Нет, таких блиндажей ни у кого из офицеров прежде она не видела. Полковник исподволь выспрашивал ее о жизни, о службе в полку. Не скупился на внимание и заботу, намекал на поддержку, если она понадобится. Явно ухаживал. Но Вера будто не слышала его слов, и расстались они сухо.

Чего же он хочет теперь? Они сидели у маленького столика, бросая друг на друга взгляды: она — настороженные, ничего не обещающие, он — ищущие внимания и участия. Забруцкий разговорился. У него погибла жена, умерла дочь. Он их очень любил — и вот одинок. Поэтому лучше других понимает горе Веры. Трудно без близких, очень трудно, особенно женщине, да еще на войне. Ее место не здесь. Не пошла бы она в штаб дивизии? Вера невольно вскинула изумленные глаза. Нет, нет, он ни на что не намекает, просто хочет помочь.

— Нет, благодарю, товарищ полковник, — встала Вера.

— Тогда хоть в гости заходите. У меня самые свежие книги, новые пластинки. Право, заходите и не бойтесь: я не обижу.

— Благодарю.

— Такая хорошенькая, а несговорчивая. А все же подумайте. — Он протянул руку: — До свидания!

По пути к Кострову он недовольно морщился. Нет, какова! Не подступишься. Кто ей закружил голову? Думбадзе? Или Жаров? А хороша! Нет, он никому ее не уступит. Никому.

У Кострова Забруцкий пробыл не больше часу. Едва он появился, комбат попросил разрешения позвонить Жарову. «Зачем? Можно потом», — отмахнулся полковник. Он разрешил выставить закуску, ром, и непринужденная беседа потекла шумно. Они давно знали друг друга. Было, служили в одном полку. Забруцкому везло, его даже ни разу не ранило. Костров помногу лежал в госпиталях, был в плену. И вот один уже полковник, другой — еще майор.

— Ну, как живешь? — допытывался Забруцкий.

— Не ко двору пришелся.

— Чего так? Начальство не любит?

— Поедом ест.

— Думаю, ты вырос и на батальоне тебе тесно.

— Смотри, еще на роту посадят.

— До этого не допустим. Выпьем-ка за полк, которым, надеюсь, скоро будешь командовать.

Костров промолчал.

— Не нравится мне ваш Жаров, — несколько помедлив, продолжал Забруцкий. — Не люблю ни святош, ни трезвенников. Подумаешь, строит из себя...

— Нет, дело он знает, — возразил комбат, — в этом ему не откажешь. А вот характер...

— От характера все и глохнет.

— Не знаю, как другие, а я как связанный. Никак не угожу.

— Вот видишь...

Скрипнула дверь, и на пороге появился Жаров. Отдал рапорт и по приглашению полковника присел к столу.

— Больше часу в полку, — упрекнул Забруцкий, — а командира нет и нет. Непорядок, Жаров, непорядок.

Андрей смолчал.

— Не сердись, я шучу. С утра не ел сегодня. Ну, Костров, дай гостю закуску. Выпьем за ваши успехи, — придвинулся он ближе к Жарову, — а то их не очень заметно.

Андрей слегка поморщился, но выпил.

— Видал, молодец какой! — похвалил полковник. — А мне говорили, Жаров — сухарь, трезвенник. Я всегда люблю компанию.

Поблизости один за другим охнули два снаряда, и Забруцкий опасливо взглянул на потолок.

— Четыре наката!.. — успокоил Костров.

— Что ж, хорошенького понемножку, — встал Забруцкий. — Поехали в штаб, — сказал он Жарову.

Разложив на столе карты и схемы, Андрей обстоятельно доложил обстановку. Хоть оборона и на широком фронте, но роты сидят прочно. У противника все признаки подготовки к наступлению — подтвердили и пленные.

— Неважные дела, — выслушав доклад, заметил Забруцкий.

— Я не понимаю вас, товарищ полковник.

— Не рано ли вам дали полк? А?

Жаров вспыхнул.

— Да вы раньше времени не волнуйтесь, — снисходительно усмехнулся Забруцкий. — Я не собираюсь добиваться вашего отстранения. Но соперников у вас немало. А дела в полку в самом деле неважные. С «языками» сколько возились?

— Возились, но взяли трижды, раз за разом.

— Пока не вмешался Виногоров.

— На всем рубеже дивизии не было «языка».

— Проходов все нет!.. — продолжал полковник.

— Мы не сидим сложа руки, ищем.

— Дисциплины нет!.. Ваш любимчик Думбадзе дни и ночи проводит у Высоцкой. Говорят, и вы бываете там?

— Это ложь, товарищ полковник.

— Правду говорят, что вы всех поедом заели?

— На требовательность жалуются лишь разгильдяи, — не сдержался Жаров.

— Отрицать легче всего, разберитесь, сделайте выводы.

Забруцкий уехал, Жаров раздосадованно шагал из угла в угол. Ничего толком полковник не видел, и все плохо. Уж он теперь распишет Виногорову. Андрей позвонил Березину и попросил его сейчас же зайти в штаб.

Выслушав Жарова, Григорий покачал головой. Многое из упреков — ерунда. Никаких сплетен нет и не было. А вот о проходах надо подумать. Задача очень важная — сесть на коммуникации противника. Надеяться на случай нельзя. Нужно добиваться разрешения на серьезную разведку боем. Пробьем брешь — протолкнем и разведчиков. Надо готовить план. Доложим и Виногорову, и начподиву. Они поддержат.

— И тем не менее, — подытожил Березин, — о всем, сказанном Забруцким, следует подумать, отмахиваться от этого нельзя.

Только ушел Березин, как из дивизии позвонил Забруцкий. Голос взвинченный, накаленный.

— На пути от вас меня обстреляли, побили стекла в машине.

— Как обстреляли, кто?

— У вас орудуют диверсанты. Фашисты вот нашли проходы, а вы все болтаете! — возмущался Забруцкий. — Мне повстречались ваши разведчики, из штаба дивизии возвращались, они преследуют диверсантов...

 

глава седьмая

БОЕВЫЕ БУДНИ

1

Думбазде подавленно умолк: Вера опять сказала ему свое «нет». Что ж, отступиться? Навсегда похоронить свои чувства к этой женщине? Нет, завоевать ее любовь! Завоевать во что б ни стало!

«Конечно, — признавалась Вера самой себе, — Никола нравится мне. Нравится, и только. Меня привела сюда месть. Месть за убитого немцами мужа, за погибшую дочь, за все ужасы, что видела своими глазами. А он все о любви».

Никола молча глядел на Высоцкую. Как щедро наделена она всем, за что можно полюбить женщину. Красива, умна, сильна душой.

— Запомни, Никола, принимаю только дружеские чувства.

— Самые дружеские, — приложил он обе руки к сердцу.

— На том и порешим.

— Я тебя так ценю, что на все согласен.

— Ты опять?

— Ну чем виноват человек, который любит самозабвенно? Ведь только подумаю о тебе или увижу издали — уже горю, а подойду ближе — весь пылаю. Скажи, виноват?

Вера рассмеялась:

— Довольно, не то рассержусь, даже разговаривать перестану.

— Умолкаю, смиряюсь — снова прижал он руки к груди.

Оставшись одна, Вера задумалась. Как он пылок, Никола! И чувства его самые чистые, но сердце ее холодно. Да и как иначе, если оно полно мук и горя!..

Скрипнула дверь, и Вера обернулась. На пороге стоял Борис Костров. Лицо его дышало энергией, глаза и губы смеялись. Он уселся против нее. Они нередко встречались и много спорили. Но дружба не ладилась. Вера как-то умела держать его на расстоянии. Ей претили разговоры об удовольствиях и наслаждениях. Сейчас он тоже ухаживал и говорил без умолку, много острил, упрекая ее в холодности и равнодушии. Женщина без огня — не женщина. Нет, дело не в причине. Пусть даже боль. Излечивая одну, нельзя причинять другую.

Борис встал и прошелся по комнате.

— Горе все заслоняет тебе. Хочешь счастья другим — будь и сама счастлива.

— Вокруг столько страданий, и облегчить их, побороть — тоже счастье.

— Ах ты поборница счастья, — мягко сказал он, осторожно беря ее под локти. — Обнять бы тебя да зацеловать, чтоб в глазах помутилось!

— Нет, нет! — отстранилась Вера.

— Да, в тебе, видать, трудно разбудить женщину. Или ты из тех, кто на радости жизни тратит много меньше, чем им отпущено?

— А ты, видно, их тех, кто растрачивает больше, чем должно.

— Это от силы жизни, — рассмеявшись, заупрямился Костров.

— А может, от бессилия справиться с собой?

— Все равно я за полюс силы, — не отступал Борис.

— А я за полюс права, — настаивая на своем, использовала Вера его словечко «полюс».

2

Березин давно присматривался к Хмырову. Что он за командир? Ясно, из тех, кого нередко поругивают, подтягивая к общему уровню. Но как ни жмут на него, заметных сдвигов пока нет. Чего недостает офицеру? Опыта, боевой выучки? Или характера? Чем и как разбудить в нем энергию, здоровое командирское честолюбие? Офицер не лишен патриотической гордости, а вот гордости за успехи своего подразделения у него недостаточно.

— А как вы в мирное время работали, Хмыров? — спросил однажды Березин офицера.

— На доске почета месяцами красовался.

— Тогда почему же отстаете теперь?

— Не ко двору пришелся...

— А мне сдается, причина в другом: сами своего дела не любите, с прохладцей относитесь к службе. — И в упор: — А что вы читаете?

— Где тут читать? — развел руками Хмыров. — Бои и бои.

— Вы забываете: если командир лишь начальник, узкий профессионал, он теряет духовную связь с людьми. А ему не только их в бой вести. Быть для них примером. Наша страна — университет для всего человечества. Понимаете, университет! Глядя на нас, о всей стране судят. Ведь каждый шаг наш, любое слово — это политика, большая политика! Тут много лет на нас только помои выливали. Говорили, ты хам, а ты, оказывается, вежлив и культурен. Говорили, ты вор и грабитель, а ты ничего чужого не берешь, скорее, свое отдашь. Говорили, ты насильник, а ты пальцем никого не тронул. Видал, какая политика!

3

В Березине людей привлекало умение проникнуть в душу, затронуть в ней самое дорогое, заветное. За каждой мелочью он видел важное и большое, к любому факту подходил с какой-то особой стороны, так что незаметное и обычное вдруг приобретало большой смысл.

Лишь один Костров по-прежнему относился неприязненно и к Березину, и к Жарову. В то же время он и завидовал им, их умению расположить людей к себе.

Новое столкновение произошло в блиндаже, когда комбат отчитывал Румянцева за проступок недисциплинированного солдата. После ухода командира роты Березин спросил Кострова, много ли у Румянцева таких недисциплинированных.

— Может, два-три, — отозвался комбат.

— Их-то вы, наверно, воспитываете? А как остальных?

— Да ведь они в основном боевые солдаты, герои.

— Вот и отлично: с ними-то и нужно работать, понимаете, массу поднимать.

— К сожалению, есть у нас командиры, — включился в разговор Жаров, — которые предпочитают готовое: им подавай лучших из лучших. Другие их готовят, воспитывают, они ими командуют.

— Плохой я был бы комбат, — нахмурился Костров, — если б подбирал себе кого похуже.

— Да, плохой, если б так. Но не велика честь подбирать себе только лучших. Это все равно, что жить чужой славой.

— Я беру и не самых лучших. Хоть Хмырова...

— Можно и Хмырова, — согласился Жаров. — Вы стремитесь любым способом избавиться от него. А ведь он был боевым офицером. Хмырова нужно воспитывать бережно и требовательно.

— Ворону в павлина не перекрасишь.

— Вы и сами стали похожи на Хмырова тем, что работаете вполсилы.

— Видно, подчиненный всегда не прав.

— Не в том дело, — возразил Березин, — совсем не в том. Обиды, мелочи заслонили от вас главное, больших дел не видите.

— А где сейчас такие дела? Вот уж какой месяц в обороне, готовимся к переходу через Карпаты. А в бою я не хуже других...

— Любой бой, любое фронтовое дело — это частица всей нашей борьбы. Разве нужно разделять — это можно делать хорошо, а это кое-как. Все делать отлично, во всю силу! — порывисто воскликнул Жаров.

Оставшись один, Костров облегченно вздохнул. Трудный, но откровенный разговор. Видно, допускает он какой-то промах. Есть над чем задуматься...

4

Березин не поверил своим глазам: на бруствере солдат плясал под пулями. Посмотрев в бинокль, майор узнал его: Ярослав Бедовой, новичок. Что за хулиганство! Видно, как его зовут в траншею, а он с злым упорством яростно отбивает чечетку. Немцы ударили из пулемета. Тогда на бруствер выскочил Семен Зубец, рванулся к плясуну и столкнул его в траншею. Березин заспешил туда.

Все стали пробирать Бедового за безрассудный поступок. А он сидит хмурый, насупившийся, с мокрыми блестящими глазами.

Все выяснилось тут же. В траншею принесли свежий номер дивизионной газеты «За честь Родины» с заметкой Якорева. С газетной полосы на всех смотрели мужественные лица Семена Зубца, Глеба Соколова, Ярослава Бедового. Семен спросил, почему вскользь упомянут Ярослав. А Максим возьми и пошути, дескать, Ярослав, похоже, с перепугу подбил танк: побоялся, задавит.

— Ах, с перепугу! — вызывающе воскликнул молодой солдат. — А посмотрим, кто смелее. Выскочи вот на бруствер...

— Что я, с ума сошел? — возразил Максим. — А сказал потому — ты же оставил раненого...

Якорев имел в виду недавний случай, когда пошли в засаду и наткнулись на противника. Завязалась перестрелка. Только отошли, глядь, нет бойца. Тот в паре с Бедовым был, и они отвечали друг за друга. Максим приказал вернуться и найти товарища. Ярослав же хмуро пробурчал, пойду, дескать, все равно погибать. Услышав это, Якорев остановил его и послал Зубца. И когда Якорев напомнил о том случае, молодой белорус побледнел еще более и, кусая губы, с вызовом зачастил:

— А, боишься, боишься!.. А я выскочу, — и он мигом вымахнул на бруствер.

Березин заговорил с солдатом тут же в траншее. Ярослав Бедовой смущен и расстроен. От него обычно слова не добьешься, а сейчас тем более. Молчун, а характером — порох.

Перед войной жил он недалеко от Буга и рано остался без отца и матери. Местный шляхтич, взявший к себе Ярослава, изо дня в день твердил ему: «Понравишься — озолочу, нет — выгоню, с голоду подохнешь». Хоть батрачонок и вырос, хозяин ничего не платил ему, он жил впроголодь. Но с приходом русских хозяин прогнал его, боясь, что большевики заставят сполна рассчитаться за все годы.

Тяжелая жизнь в молодости сделала Ярослава замкнутым. Даже в армии, куда он вскоре попал, ничего о себе не рассказывал, оттого никто и не понимал солдата.

— Убьют и убьют, кому я нужен! — обреченно махнул он рукой.

— Как кому! — удивился Березин. — А роте своей, где каждый боец на счету, а полку, дивизии? Вот подбил танк, а командир уж пишет, есть, дескать, такой солдат Ярослав Бедовой, геройски воюет. Комдив получил донесение, думает, нужно наградить. Командующему пишет. А тот в приказ — и орден! Газета — портрет, статью о тебе. Знайте Ярослава Бедового. Как же не нужен! А кто тебе новенький автомат дал? Рабочие военного завода. Если бы ты им был не нужен, не стали б тебе давать хлеб, обмундирование, оружие. А как на тебя зарубежные люди смотрят? Вот, говорят, пришел освободитель, спасибо ему, из неволи выручил. Выходит, всем нужен, всем!

В глазах Бедового блеснул огонек неподдельного изумления, и они подобрели.

— Не знал я, не понимал... — смущенно почесал он за ухом.

— А что товарищи пожурили, — продолжал Березин, — сам виноват. Мирись с ними да не сердись больше: они с добром к тебе.

Вырезку из газеты с портретом Ярослава Березин послал в село, где еще недавно батрачил Бедовой. Оттуда пришел скорый ответ. Односельчане гордятся земляком, горячо поздравляют с наградой, ждут как родного сына. Пусть возвращается с победой, и колхоз пошлет его учиться сначала в школу, а потом в любой институт.

Перечитывая письмо, Ярослав загорелся:

— Пойду в сельскохозяйственный! — Его нисколько не смущало то, что он овладевал лишь основами грамоты.

 

глава восьмая

ИСПЫТАНИЯ

1

— Говоришь, из донских казаков ты? Добро! — хвалил Амосов.

— Какой я казак, — отмахивался Максим, — с малых лет в Одессе.

— Ах, одессит? Только все равно казак, раз мать казачка, — продолжал Фомич. — Так ведь, Тарас?

— Он душой казак, — подтвердил уралец Голев.

Всех позвали к Березину, и Максим ушел первым.

— Разумный хлопец, — сказал ему вслед Фомич.

— У них в разведке все разумные, а он из всех на отличку, — похвалил Голев. — И лицом пригож, и речами боек. Помню, в полк совсем юнцом попал. А гляди, выправился.

Могучий вяз с пышной шапке набекрень с трудом укрыл собравшихся. Агитаторы расселись на свежей прохладной траве и слушали Березина. Якореву все тут было внове. В агитаторы он попал из-за Ярослава Бедового, после его пляски на виду у немцев. Березин тогда же поручил Максиму шефство над Ярославом. Парнем тот оказался занятным и душевным. Перестал дичиться. Начал немножко читать. Все подсчитывал, сколько нужно лет, чтобы подготовиться в институт. Но Максим не обольщался успехами Ярослава. Еще крест на шее носит, верит, что звезды на небе — это души умерших.

Березин рассказывал агитаторам о Румынии, о ее передовых деятелях, стремившихся к дружбе с Россией, о подпольной работе коммунистов. Все в его рассказе было интересно и ново.

А неподалеку озоровали румынские мальчишки. Они гонялись за бойким шалуном, боролись, пытаясь отличиться друг перед другом, чтобы хоть чем-нибудь удивить этих добрых русских.

Голев задумчиво загляделся на малышей, и будто издалека до него донесся голос Амосова:

— Чего глядишь на них, Тарас?

— Свое детство вспоминаю, — тихо ответил Голев. — Сколько было горечи, сколько обид! Им легче будет.

— Эти далеко пойдут.

— Пойдут, а как иначе!

— Кто знает, может, у кого из них отец или брат сложит голову в войне с гитлеровцами, — так же тихо рассуждал сибиряк. — А вот какими вырастут эти ребятишки? Не повернут ли они против нас?

— Ну нет, теперь наши друзья в Румынии не позволят мутить им головы. Верю, вырастут на доброе дело!

— Знаешь, Тарас, история — трудная штука. Иной раз так повернется: все в черное перекрасит.

— Раз пришли, значит, силу людям дали, руки развязали, глаза открыли. Они найдут правильный путь, — убежденно доказывал Голев.

Возвратившись к себе, Максим долго размышлял, с чего начать беседу с бойцами. Рассказать ли о том, как через горы и леса, что возвышаются за Молдовой, когда-то шли русские солдаты, проливали здесь кровь за свою родину, за независимость дружественных ей народов? Или рассказать им о Ленине, который мечтал сделать трудовых людей братьями? Однако сколько он ни думал, начать ему пришлось с другого.

Амосов невдалеке тренировал снайперов в метании гранат. Чувствовалось, занимались не от души, а по необходимости: Фомич велит.

— Пустая трата времени, — пренебрежительно сказал Зубец.

— Между нами, Зубчик, — наклонился к нему Глеб, — любой бросок портит снайперскую руку.

— И я о том же, времени не ценим.

— А цену времени знаешь? — подсел в кружок Максим.

— Время — деньги, говорят американские дельцы, — буркнул кто-то.

— Брешут они, — живо возразил Максим. — Упущенной секунды и за миллион не купишь. Порой упустишь секунду и потеряешь человека. Вот про случай один расскажу. Еще на Дону было. Больше часа гремел бой. Вся передовая в огне и дыму. Я в маленьком, наспех вырытом окопчике. Метрах в сорока от меня Сережка, дружок мой, песенная душа. Вдруг прямо на меня «пантера». Каким огнем мы ее встретили! Мигом задымила. Сережка выполз из своей щели и добил ее противотанковой. Еще минута — второй танк. «Максим, бей его! — высунулся из окопа Сережка. — У меня все вышли».

Я бросил гранату. Она мимо. Схватил другую, а танк у самого окопа. Ударил — да в спешке в лоб угодил, вреда немного. Закрутился на месте танк, а под ним мой Сережка. Стою, леденею весь: нет у меня больше гранат, нечем ударить. А танк, покрутившись, дальше пошел... Так погиб человек по моей вине. На всю жизнь урок... Изготовил десять болванок, свинцом начинил. Уйду, бывало, в сторону, где танк-мишень поставлен, двести — триста на день кину, пока рука занемеет. И добился своего — ни одной мимо. А сегодня поглядел на вас, послушал, аж сердце защемило, думаю: «Эх, Сережка, Сережка, друг мой, товарищ, песенная душа!»

— А ну, Зубчик, дай гранаты, — первым встал Глеб, — чую, без снайперского удара и тут нельзя.

— Посмотрим, кто метче, — подзадорил и Тарас Голев.

Максим улыбнулся: значит, дошло.

2

Горные сумерки сгущались в самом низу, прямо за Молдовой. Потом они медленно поднимались по склонам, и в их дымке постепенно таяли очертания хребтов и отрогов. Закончив наблюдение, Якорев вернулся в блиндаж, почистил винтовку и, поужинав, сел за чай. Ночью снова предстоял поиск проходов.

— Знаешь, Максим, — придвинулся к нему Ярослав, — одному тебе признаюсь, боязно мне. Убьют ни за что ни про что, и тогда конец всему.

«Воспитал, называется», — огорчился про себя Максим.

— Тоже мне герой, а еще на бруствер плясать звал.

— Особенно страх по рукам и по ногам связывает, — продолжал Ярослав, — к концу артподготовки, когда в атаку. Прижмешься к земле, как прирастешь. Кажись, никакой силой не оторвать. А увидишь, другие вскочили, упрешься в землю коленями — раз! И вместе со всеми летишь. А ты, случалось, боялся?

Максим задумался. Не таким ли вот и сам он когда-то прибежал к политруку за помощью и советом? Давно это было, а память мигом воскресила картины тех дней.

— Всяко случалось, — отозвался Максим. — Ведь со мной как было — сегодня записался в ополченцы, а завтра уж на фронте, в окопах, и сразу тебе бой. Немецкая артподготовка вмиг оглушила. Забился в блиндаж и дрожу. А тут еще как грохнет, сверкнет, вижу только вместо наката небо над головой. Ничего не помню, ползу и ползу, куда ползу, сам не знаю. Смотрю, уткнулся во что-то. «Ты куда, подлец, куда ползешь, спрашиваю? Ах, трус поганый!.. Товарищи за тебя смерть принимают, а ты тикать. Марш назад!» — это я сам себе кричу. В жизни не ругался, а тут откуда только слова взялись. Вскакиваю — и обратно, сквозь огонь и дым бегу, задыхаясь от стыда, бегу. Со всего размаха прыг в траншею, винтовку — на бруствер и палю: вот вам, гады, вот, вот!..

— Боялся, значит, — облегченно вымолвил Ярослав.

— Началась атака... — не возражая, продолжал Максим. — Стреляю, ничего. Только увидел вдруг — танки. Один прямо на меня. Опустился на четвереньки и — по траншее. «Ты куда, Максим?» — слышу, трясут меня за плечи. «За патронами, — отвечаю, — кончились». «Что ты, опомнись, у тебя их полный подсумок». — Хвать за пояс, и правда, полный. «Гранат бы, — говорю, — надо...» «Бери, дуй на позицию, держись». Схватил — и обратно, а танк уж рядом. Будто к земле прижало. Слышу, над головой махина гремит, земля на спину сыплется. «Ах, трус поганый! Что ж ты делаешь!» — это опять сам себе кричу. Схватил гранату и в зад ему — раз! Запоздал только: ушел танк.

— Значит, все боятся? — вздохнул Ярослав.

— Хоть и не бегал больше, а страх всю душу замутил, — продолжал сержант. — Как быть, что делать? Иду тогда к политруку и вот, как ты мне, все начистоту и выкладываю. Усадил он меня и давай расспрашивать. А потом обнял за плечи и говорит: «Раз нашел мужество осудить себя, значит, уже победил свой страх. Иди, — говорит, — и знай, пока ты помнишь о долге, ты смел И честен». С тех пор сам себе верить стал, в силы свои. Давно ли, спрашиваешь, было? Давно, Ярослав, еще под Одессой, в сорок первом.

— А как мне поступать? — вернулся Ярослав к своему вопросу.

— Главное, себе верь, других не подводи, лишь делай, что нужно, и страху не будет. Ты смелый солдат. Вон только начал воевать, а уж орден.

«Орден, орден! — с горечью подумал Ярослав. — А все равно боюсь».

Но на душе у него стало легче.

3

Из Мулини через лесистый кряж змеится узкое шоссе. За хребтом шумно звенит Бистрица. Вдоль нее вьется стратегически важный путь. Развилка этих дорог у селения Сабаса — самое выгодное место для наблюдения, оттуда легко контролировать коммуникации противника.

— Вот сюда и посадите своих наблюдателей, — указал комдив по карте на голые скаты горы Цифля, сбегающие к развилке дорог.

— Люди будут надежные, — заверил Жаров.

— Кого пошлете? Соколова с Высоцкой? Женщину? — насторожился генерал. — Ах, радистка и снайпер. Хорошо. Раз проходов нет — пробивайте их боем. Засылайте в тыл врага мелкие группы, дезорганизуйте его снабжение, связь...

Возвратившись в полк, майор отправился к Думбадзе, чтоб на месте разработать план действий. У Николы день рождения, и друзья отмечают его двадцатипятилетие.

— Прошу, товарищ майор, прошу, — радушно пригласил Жарова именинник.

Жаров на минуту присел к столу, и Никола не утерпел прихвастнуть своим темпераментом:

— У нас все горит, товарищ майор: шашлык едим — горит, девушек ласкаем — тоже горит, а танки бьем — совсем хорошо горит!

— А сегодня, к сожалению, горит и твой день рождения, — поднимая бокал,, сказал Жаров. — Пусть твои следующие именины будут уже в мирные дни. Сейчас же пожелаем тебе успеха в бою!..

— Новая задача?

— Новая, товарищ Думбадзе.

— Всем или...

— Не всем пока, но очень важная.

— Работать сейчас?

— Сейчас.

Они долго сидели вдвоем, изучая карту, потом вышли на НП и во всех деталях обдумали план боя. Жаров напомнил ему о необходимости быть более настойчивым и инициативным.

— Разве у нас что не так? — удивился комбат.

— Не совсем так. Все очень тихо, задора нет. В полку не слышно второго батальона.

«Да, не слышно!» — огорченно повторил про себя Никола, расставшись с Жаровым. Конечно, позиционная оборона! Развернись попробуй. И все же, хочешь не хочешь, а признайся, многих одолело тихое равнодушие. Что ж, пусть этот бой станет началом. Пусть он напомнит о втором батальоне.

4

В канун рейда Якорева вызвал к себе Березин. Максим застал его в блиндаже. Замполит оторвался от газеты:

— Читал твои заметки. Хорошо, с душой написаны. Думаю, в тебе зарыт талант газетчика, — похвалил Березин.

— Какой же я газетчик, — возразил Якорев.

— Верно говорю, и тут нечего скромничать. Способности развивать надо. У меня есть брошюра Калинина об агитаторах. Почитай, умно написано. А еще вот, — протянул он книгу, — учебник по теории литературы. Старый, правда. Но и в нем немало ценного. Пригодится в работе. Станешь учиться и писать. Не отнекивайся. Это партийное поручение! — и, помолчав, добавил:

— А теперь я хочу тебя спросить еще об одном. Как молодого коммуниста-агитатора, можно сказать, военкора. В чем ты видишь смысл партийной работы? Что в ней самое главное?

Максим не сразу собрался с мыслями. Он подумал, робко заговорил:

— Ну, чтоб воспитывать, укреплять человеческую душу, поднимать людей на подвиг.

— Верно, Максим! Нужны слова, которые могли бы зажигать и выжигать, поднимать человека на подвиг и убивать в нем негодное, что мешает жить, бороться. Нужна правда, страстная партийная правда. Без борьбы подвига не бывает. Вот дело агитатора и газетчика. Твое дело, Максим.

Затем Березин заговорил о рейде. Максим направляется с разведчиками. Пойдут саперы, связисты, артиллеристы. Начальником команды назначен Самохин. Соколов и Высоцкая с рацией обоснуются на горе Цифля. На Максима возлагается их охрана на всем пути до места назначения. Затем с командой разведчиков он станет действовать в тылу противника.

Максима взволновало все: и доверие, и опасность рейда, и больше всего — поручение охранять Соколова с Высоцкой. Сам того не зная, Березин разбередил ему душу. Втайне Максим давно не сводил глаз с Веры, хотя никак не проявлял своих чувств. Она не замечала его восхищенных взглядов и принимала их как выражение дружбы.

По пути к себе Максим завернул на рацию. Вера работала на прием. Притаившись в стороне, несколько минут любовался ею. Всем взяла: и лицом, и характером, и умом. О ней бы стихи писать! Увидишь такую, чего для нее не сделаешь. Оттого и сам лучше становишься.

Что ж, любовь, она всегда украшает. Жаль, к Вере не подойдешь так просто. Мужа до сих пор помнит. А Максим очень ценит тех, которые так верно и крепко любят...

5

Каждый человек по-своему видит мир. Всю войну Андрей видел его глазами командира, принявшего решение наступать. Война приучила его к постоянному тщательному анализу, учету всех факторов, составляющих боевую обстановку. Жаров познал и радость боевых успехов и горечь потерь, временных неудач. И все-таки эта ночь потрясла Андрея. Немцы захватили пленного. И у кого? У Самохина.

Ночь выдалась ветреной и дождливой. Хоть глаз выколи. Андрей сам обошел передовую, поговорил с бойцами, с офицерами. Все на месте, и все как надо. А возвратился — вдруг оглушительная перестрелка. Это у Хмырова, сразу определил Жаров. Если это немецкий поиск, не беда. Самохин как раз вывел туда разведчиков. Бой был скоротечен. Получив отпор, немцы поспешно отошли, оставив убитых и раненых. Бойцы Хмырова и Якорева захватили трех пленных. Но и гитлеровцы живым утащили Семена Зубца.

Андрей снова побывал в роте, поговорил с очевидцами. Кого упрекнуть? Все дрались геройски. А Зубца нет. Дорого он стоил немцам. И все же, как ни говори, любая неудача — просчет командира. Проглядели. Позволили врагу вплотную подкрасться. Даже секреты не обнаружили немецких разведчиков. А бойцы Самохина и Якорева, только что трижды обманувшие бдительность противника, сами оказались обманутыми. Просто позор!

Жаров собрал комбатов. Костров сидел потупив голову. Савва Черезов и Никола Думбадзе помалкивали, понимая, что в такую ночь и у них могло случиться то же самое. Много горьких упреков высказал Жаров, однако Леон мало что услышал: слова командира вытеснялись картинами, которые помимо воли вставали перед его глазами. Где-то там, в чужом блиндаже, допросы и пытки, и перед палачами Зубец, изувеченный и окровавленный...

— Преступная беспечность — всему причина, — повинился Самохин.

— Правильно! — подтвердил Березин.

— Слишком сильно сказано, — попытался смягчить Костров.

— Зато верно, по существу, — возразил Березин.

 

глава девятая

ЗА МОЛДОВОЙ

1

Немцы бесновались. Прошло два дня, и русские взяли еще двух пленных. И где взяли? На виду у всех! «Что это, немыслимая дерзость или безграничная смелость? А может, и то и другое? — гадал Бануш. — Сколько раз их уничтожал Геббельс, а они идут вперед и уже освободили часть румынской земли. Как там теперь?» — думал Бануш. Скоро наступит другая жизнь, скоро! А вот немцы собираются снова выйти на Прут. Сегодня ночью немецкая рота уходит на поиск. Фон Штаубе, командир полка, приказал не возвращаться без «языка». Дорого дал бы Бануш, чтобы помешать немцам. Но нет у него сейчас возможности...

Наутро немцам понадобился переводчик, Бануша вызвали вести допрос. В низком блиндаже тесно и душно. Хауптман хмур и зол. У него с полроты убитых и раненых, а взят всего один пленный, и еще неизвестно, будет ли от него толк.

Ввели русского, и у Бануша сжалось сердце. Лицо в синяках и подтеках. Гимнастерка порвана, в крови. Руки связаны за спиной. Но голова вскинута гордо.

Немец уставился на русского, русский — на немца.

— Скажи ему, — кивнул хауптман Банушу, — хочет жить — пусть говорит.

И он перевел. Русский невозмутимо молчал.

Немец приказал повторить.

— Хватит с меня, развяжите! — потребовал пленник, и Бануш чуть не потерял голос. Что означают эти слова? — Жить хочу!

— О, гут, зер гут! — потирая руки, обрадовался офицер.

Пленный отвечал не торопясь. Имя и фамилия? Семен Зубец. Полковой связист. Новичок. Но знает много. Намерения командования? Наступать. Да, готовятся. Да, слышал об этом. Силы? Большие. Может показать на карте.

Немец услужливо подвинул карту с широкими квадратами и красными прожилками шоссейных дорог, испещренную цветными тактическими знаками.

— Где ваши танки? — спросил офицер.

Зубец склонился над картой, с клетки на клетку переводя пальцы. Где он захвачен? Ах, тут. Тогда танки — в этом месте, указал он на зеленую клетку в глубине лесного массива. Сколько? Много. Еще где? Здесь и здесь, ставил он красные крестики, обводя их кривой и захватывая с квадратный километр леса. И тут еще, отмечал он карандашом...

Переводя показания, Бануш не скрывал своего презрения. Еще? Больше не знает. Он же тыловик, связист. На передовую попал в первый раз — и уже в плену. Где полковой штаб? Тут, — указал Зубец на рощу в центре обороны. Глубокий блиндаж, все под землей. Можно пробить только тяжелыми.

Хауптман радовался: сам бог послал такого покладистого русского. Ценнейшие показания перед завтрашним боем.

Бануш едва сдерживался. Кто его тянет за язык? Каждое орудие метит. Выродок проклятый!

Наконец пленного увели, и Бануш отправился к себе. У него было такое состояние, словно он потерял что-то очень ценное...

2

Зубца заперли в домике, километрах в трех от передовой. Сюда отчетливо, как только бывает в горах, доносились разрывы мин и снарядов, треск пулеметов. Семен лежал на голом топчане и думал. Лучше б встать и ходить, ходить, а нельзя шевельнуться: истерзанное тело ноет. А душа вовсе изболелась. Приедет сегодня комдив и станет вручать награды. Вызовет Семена Зубца, а никто не выйдет из строя. Скажут, в плену. Задумался: верно ли поступил на допросе? Будет ли из этого какой прок?

Грохнул орудийный залп. Фашистские орудия где-то рядом. А чуть погодя уже били непрерывно — залп за залпом. Зубец испытывал удовлетворение — сколько зря снарядов израсходуют, и пусть гадают, откуда взялся такой полк. Может, с таким номером и во всех армиях нет.

Ночью его не тревожили. Но только задремал, с передовой донесся сильный гул боя. Всю ночь Семен чутко прислушивался к этому гулу. Стрельба подкатывалась все ближе и ближе. «Уж не наступают ли наши? — подбодрял он себя. — Нет, не должны. Значит, разведка. Пройдут ли?» С рассветом бой стих. А к полудню немцы вновь начали артподготовку. Зубец сразу понял, неспроста — будут наступать. Весь день он простоял у окна, словно отсюда можно что-нибудь видеть. Бой гремел все время на одинаковом расстоянии. Значит, не продвинулись.

А когда гул стих, Зубца снова повели на допрос.

— Ты обманул нас! — бросился к нему хауптман с кулаками. — В роще нет ни танков, ни орудий и нет вашего штаба.

— Были, — стоял на своем Зубец, выслушав переводчика. — Сам видел.

— Нет, ты мне скажешь правду! — постучал пальцами по кобуре офицер. — Душу выну, а скажешь. — Едва он взмахнул стеком, как конвоиры схватили Зубца, мигом сорвали с него шаровары с гимнастеркой и, бросив раздетого на пол, начали сечь плетьми. Еще никто и никогда не бил Семена, и им сразу овладела ярость. Хотелось кричать, царапаться, отбиваться, нападать самому, только сил у него уже не было.

— Будешь говорить? — приостановил офицер конвоиров.

— Буду, — ожесточился Семен, с трудом приподнимаясь на четвереньки и подползая к столу. — Буду, фашистский гад. — И, схватив со стола пресс-папье, запустил им в хауптмана.

Но хауптман, пригнувшись, увернулся от удара и коротко приказал:

— Расстрелять негодяя. Немедленно!

Сбитого с ног Зубца подняли и выволокли на улицу, поставив тут же у дерева вблизи блиндажа. Трое конвоиров с автоматами наготове выстроились напротив.

— Будешь говорить? — подступил к нему хауптман

— Напрасно стараетесь, ничего не скажу.

Офицер взмахнул стеком, и автоматчики дали длинную очередь. «Вот он, конец!» — вздрогнул Семен. Против воли в коленях билась обессиливающая дрожь, а к горлу подкатила слабость, от которой потемнело в глазах. Все же он устоял. Офицер еще раз взмахнул своим стеком, и снова залп. Зубец прижался спиной к белой березе и изо всех сил уперся ногами в землю. Тело его пронзила тупая боль, словно он поднял непосильное. Ему почудилось, что гимнастерка на груди взмокла от густой и липкой крови. «Теперь уж конец, — решил он, — совсем конец!»

— Стой! — услышал Зубец резкий голос. Открыв глаза, увидел еще одного немецкого офицера в чине полковника. Тот вплотную подошел к хауптману и о чем-то заговорил.

Семен провел рукой по лбу — она стала мокрой. Приложил к груди — никакой крови. Значит, инсценировка? Хотели запугать, сломить?

И вот его снова отвели в домик с железной решеткой на окне. Солнце уже скрылось за зубчатыми горами, и незаметно подкралась карпатская ночь. А Семен лежал, не смыкая глаз, лежал и думал. Добьют. Теперь обязательно добьют. Офицер так и сказал: «Это твоя последняя ночь». Как мало сделал он в жизни! Умереть бы так, как Матросов или как Зоя. Люди помянули бы добрым словом. Жаль, что не придется дойти до Берлина, и его, Семена Зубца, зароют где-то тут в горах. И конец всему...

За дверью вдруг послышались возня и поспешный скрип засова. Семен вскочил с топчана, прижавшись спиной к стене. Значит, конец!

3

Максим и Акрам осторожно выдвинулись к месту засады. Группа Самохина ушла по гребню отрога, что вытянулся вдоль шоссе, а они спустились к самой дороге у шумливой горной речушки. Заложили под мост мину и засели в кустах. Томительно тянулось время. Прошли два немца. Протарахтела повозка.

«Чем сейчас занята Вера? — подумал Максим. — Может, и она вот так же следит за немцами с горы Цифля? Теперь она дважды в сутки шлет донесения о противнике...»

Закиров толкнул Максима в бок: из-за поворота одна за другой выскочили две грузовые машины. Стоило первой из них въехать на мост, как Акрам крутнул рукоятку. Взлетев на воздух, головная машина рухнула в реку, вторая сорвалась вслед за нею.

День за днем разведчики резали связь, нападали на фашистов в тылу. Снайперы не пропускали мимо ни одной повозки, ни одной машины. Немцам стало страшно. Они конвоировали колонны машин, высылали летучие отряды. Положение группы Самохина становилось все более опасным.

Недалеко от дороги Акрам и Максим устроили засаду и захватили немца. Он артиллерист, и их орудия долго били по целям, указанным пленным русским. Неужели Зубец? Тут что-то не так. Но немец твердил свое: им на батарею прислали карту с крестиками, отмеченными русским, и они били по тем крестикам. Другие тоже били. Самохин опустил голову. Потускнели глаза и его бойцов.

В тот же вечер Акрам и Максим продвигались по заросшему гребню в парном дозоре. Часто останавливались, прислушиваясь. Впереди в кустах послышался какой-то странный шум, похожий на возню. Неужели кабан? Осторожно раздвинули кусты: два человека схватились врукопашную, нанося друг другу ожесточенные удары. По цвету обмундирования один из них несомненно русский, другой немец. Увидев приближающихся разведчиков, немец оттолкнул солдата и метнулся в кустарник. И вдруг — знакомый голос:

— Акрам, Максим!

— Зубчик, ты! — изумились разведчики, оторопев от неожиданной встречи. — Ты как тут?

— Потом расскажу, — с трудом перевел дух Зубец.

Разведчики и обрадовались, и насторожились. Усадив Зубца и сделав ему перевязки, Самохин потребовал объяснений. Зубец взглянул на разведчиков: чужие глаза, чужие лица. Неужели они могли подумать? Волнение, подступившее к горлу, мешало говорить, лишало его уверенности. Зубец рассказал, как его хотели расстрелять и как отложили расстрел, видимо, надеясь что-либо выпытать.

— А какие показания ты дал немцам? — сдержанно спросил Самохин. Семен ощутил, как задрожали колени и кровь прилила к лицу.

«Не верят. Боевые друзья мне не верят», — подавленно размышлял Зубец.

Семен закрыл лицо руками и разрыдался. Чем и как доказать им свою правоту? Он сбивчиво, перескакивая с одного на другое, рассказал о событиях прошлой ночи, которую считал последней в своей жизни, про шум за дверью, про скрип засова, о том, как чужой голос объявил ему по-русски, что он свободен.

— Слезами делу не поможешь, Семен, — тихо сказал Якорев. — Пленный немец-артиллерист рассказал нам, как их батарея долго била по твоим крестикам на немецкой карте.

— Товарищ старший лейтенант, да как вы могли подумать, что я предал вас? Мы с Курской дуги вместе. Да разве... — спазмы в горле мешали Зубцу говорить. — А эти цели... Вам хотел помочь, из-за них же чуть не расстреляли меня. Ты помнишь, Максим, — повернулся к нему Зубец, — куда мы ездили в лес за накатом, все знаете рощицу в центре, полкового участка, помните, ложные позиции? Вот я и указал их. Вернетесь — сами убедитесь. А вы за предателя считаете. Да лучше б умереть...

4

Леон долго не отрывал от глаз бинокля, рассматривая небольшой краснокрыший домик. Задача разведчиков — взять здесь оберста фон Штаубе. Они весь день изучали объект. С невысоких склонов им открывалась пригорная часть Мулини. Петлистая дорога, сады за плетнями, разрозненные домики. Пленный немец знает здесь каждую пядь земли. Сейчас он лежит рядом с Самохиным и указывает на местности, где штаб, где батареи, склады.

В бинокль хорошо виден домик, обнесенный зеленым забором с колючей проволокой. Массивные ворота. У калитки часовой. Запираются ли ворота? Под окнами, как уверяет пленный, глубокий блиндаж в семь накатов. У фон Штаубе — денщик, хозяйка-румынка. Как часто заходят сюда офицеры? В какое время сам оберст бывает дома? Ответы пленного неопределенны. Многого он не знает или не хочет сказать.

Часовой у ворот менялся в одно и то же время. Машина фон Штаубе приходила и уходила трижды за день. С оберстом постоянно ездил офицер, похоже адъютант. В девять часов вечера состоялась очередная смена часового. «Его последняя смена!» — решил Самохин. Откладывать операцию нет смысла. Фон Штаубе уснет, и все будет на запоре. Значит, в эту смену!

Когда стемнело, осторожно выдвинулись почти к самому домику, притаились в кустах. Днем, казалось, легко подойти к часовому. А к нему не подступиться. Как же быть теперь? Преодолеть забор и напасть оттуда через калитку? Нет, нужно другое. Прошло небольшое подразделение немцев. Молча, мимо часового. Вот и выход! Леон оставил отделение на месте, а второе, построив в колонну по два, повел за собой.

Часовой безостановочно прохаживался возле ворот. Подражая немцам, разведчики ступали тяжело, на всю ступню. До часового пятьдесят метров... сорок... тридцать. Сейчас решится все. Часовой остановился и, расставив ноги, положил руки на автомат.

— Кто идет? — окликнул он.

— Это ты, Ганс? — в свою очередь спросил Леон по-немецки, не снимая пальца со спускового крючка.

— Нет, нет, проходи! — лениво махнул рукой часовой.

Вот и ворота. Круто развернувшись, бойцы разом бросились к немцу, сбили его с ног и, прикончив, оттащили в кусты. Проникли во двор. Одно из отделений кинулось к блиндажу, другое — к крыльцу. Окна завешены, и в комнате свет. Леон приник к двери. Не заперта.

— Кто там? — послышался голос из комнаты, и из-за портьеры вдруг вышел оберст. Испуг мгновенно исказил его лицо, будто увидел он свою смерть. А она стояла рядом и командовала: «Хенде хох!» Направляла на него дула семи автоматов, дышала в лицо. Икая, офицер поднял дрожащие руки. Бойцы завернули ему руки за спину, заткнули кляпом рот. Леон, взяв со стола карту и папку с документами, бегло просматривал их. Акрам в это время взламывал закрытые ящики письменного стола. Зазвонил телефон. Разведчики вздрогнули от неожиданности.

Изъяв бумаги из ящиков, выскочили во двор. Немец послушно семенил впереди. Но только вышли за ворота, как навстречу двое немцев с автоматами. Самохин на миг приостановился. Неужели разводящий со сменой? Гадать некогда.

— Убрать без звука, — скомандовал он тихо.

Фашисты от неожиданности не смогли оказать сопротивления. Вдали за поворотом мелькнули фары автомашины. Самохин вздохнул облегченно. Вовремя успели. Разведчики завернули за угол забора и по кустарникам подались в горы.

Всю ночь они пробирались к горе Цифля. Якорева и Сахнова Леон отправил вперед в парном дозоре, чтоб быстрее доложить обстановку в полк.

К полудню дозорные выбились из сил. Решили отдохнуть у горного ручья. С наслаждением растянувшись, Сахнов закрыл глаза.

— Когда же кончится вся эта маята?

— А мне нравится, когда темп, дух захватывает, — сказал Якорев.

— Я не люблю гонки.

— А что ты любишь?

— Да все хорошее, — неопределенно пояснил Сахнов. — Поесть, отдохнуть, с девчонками побаловаться...

— Небогатая программа.

— Какая есть. А ты?

— У меня все иначе, Сахнов.

— Ни есть, ни пить, ни веселиться, так, что ли?

— Нет, не так. Настоящее дело заставляет гореть. Мне работать, дружить, веселиться, чтоб дух захватывало! Вот что люблю.

— Это не от нас с тобой зависит — от обстоятельств.

— Человек сильнее.

— Дай нам волю, стали б мы лазить по горам?

— Не так смотришь. Разве не видишь, какое наступление готовим?

Лишь к вечеру они вышли к Цифле.

Запыхавшись, вымахнули на самую гору. Отсюда все как на ладони. Через триста — четыреста метров Максим увидел наконец Соколова. Он сидел на траве, прислонившись к дереву.

— Глеб! — тихо позвал Максим.

Разведчик повернул голову на голос и тут же обрадованно бросился навстречу.

— А где Вера?

— За водой пошла, сейчас будет.

Да, здесь все в порядке. Движение обычно. Силы, наступавшие на молдовском рубеже, оттянуты в горы. Видно, оборона.

Пришла Высоцкая, и Якорев ощутил прилив радости.

— Верочка, здравствуй!

Она радостно улыбнулась. Все идут сюда? Опять вместе? Очень хорошо. Скорее бы в полк. Осторожно высвободила руки, заспешила к рации. Быстро включила ее, и Максим стал докладывать о результатах рейда. Спросил, когда возвращаться.

Наконец Вера перешла на прием. Важного пленного приказано сохранить. Его показания передать немедленно. Разведчикам сосредоточиться в назначенном пункте и ждать приказа.

Когда совсем стемнело, пришел Самохин с группой. Обессиленные разведчики повалились на траву. Не хотелось ни есть, ни пить, ни двигаться. Тело ныло и требовало покоя.

Проснулся Леон на рассвете. Сходил к ручью, умылся и, позавтракав консервами, заметно приободрился. Что скажет сейчас пленный?

Немецкий офицер нервничал. Беспрестанно теребил руками полу мундира, покусывая губы. На завтрак ему предложили хлеб и консервы. Но он ни к чему не притронулся. Самохин начал допрос. Пленник отвечал тихо, коротко.

Да, он оберст. Его имя? Отто Браун.

— Как Отто Браун? — переспросил Леон, достал платок и вытер лоб. Вот те и на!

Отто Браун сказал, что у него есть важные показания, но даст он их только в советском штабе. Леон заметил оберсту:

— Может так случиться, что вы и не увидите наш штаб.

Оберст после недолгого размышления согласился дать показания. Кое-что придется сказать. А главное — главное придержать. Да, он находился на квартире фон Штаубе. Они долго служили вместе, и Браун приехал к нему по делу. Но фон Штаубе задержался у командира дивизии. Сам Браун служит в штабе корпуса. Сюда прибыл с важным поручением. Румынские и немецкие части перебрасываются под Яссы. Обо всем остальном он расскажет лишь в штабе...

 

глава десятая

НАКАНУНЕ

1

Головной немецкий танк задымил от бронебойки Тараса Голева. В горячке солдат машинально провел рукой по усам, будто они мешали прицеливаться, и ударил во вторую машину. На ней тоже заискрилось синеватое пламя. Не дожидаясь, пока танк взорвется, артиллеристы подкалиберным снарядом прожгли ему бортовую сталь.

Голев огляделся. Слева Ярослав. У него округлившиеся глаза и чуть полураскрытый рот. Испугался, что ли? Да нет — руки твердо сжимают гранаты.

До первой семерки танков было метров триста, когда артиллеристам удалось сорвать гусеницу с одной машины. Зато остальные невредимыми приближались к самой траншее. Голев, хоть и успел сделать три выстрела, ни одного танка не подбил. Четвертый выстрел он произвел с расстояния в тридцать метров и тут же бросил противотанковую гранату. Немецкая машина запылала. С следующей он сорвал гусеницу второй гранатой. А потом выстрелил в хвост, когда, крутнувшись на месте, танк подставил его бронебойщику.

Все поле, казалось, пришло в движение. Слева на Бедового мчалась самоходка. Тарас прицелился, но его опередил Ярослав. Гранатой он угодил в борт самоходки.

— Держись, Тарас! — услышал он голос Фомича и увидел, как, стреляя с ходу, к передовой ползли фашистские танки. Головной вышел к самой траншее, и Голев, метнув связку гранат, угодил ему в левую гусеницу. Остановившись, танк полоснул из пулемета. Двое бойцов, оказавшихся рядом с Голевым, упали на землю. Следующий танк повернул вспять. Бронебойщик выстрелил ему вдогонку, и он поволок за собой хвост черного дыма.

Голев приник к теплой земле и огляделся. Отхлынув, танки зло отстреливались с ничейной земли. Еще вспыхивал гулкий треск пулеметов, слышалась мелкая дробь автоматов, ухали пушки, но все говорило, что бой стихал, медленно уползая в горы.

Бронебойщик улыбнулся. Ей-бо, здорово! Даже не ранен. В руках и ногах необыкновенная легкость. Видимо, это то состояние, про которое говорят: зашагал по воздуху. Нечто подобное он ощутил после одной трудной плавки, когда они выдали новую марку стали. Он извелся тогда, ожидая конца, а потом — вот такая же легкость...

— Ну, Тарас, одно скажу — не осрамил Урала! — обнял его Амосов.

— Сколько же их подбито?

— Семнадцать, пять из них — тобой, — уточнил Амосов.

— Без поддержки других, Фомич, я не подбил бы их.

Только теперь Голев ощутил необыкновенную усталость и опустился прямо на дно траншеи. Ни сил, ни желаний. Напала непонятная слабость. Эх, заснуть бы сейчас! А нужно чистить бронебойку, подготовить боеприпасы, принести воды. Потом часами дежурить на позиции, вглядываясь в темь карпатской ночи. Хорошо, боеприпасы ему принес Ярослав. Он с час бездумно просидел, подремывая, пока не очнулся от грохота взрывов.

Немцы возобновили атаку и будто с ума посходили. Земля исковеркана снарядами, пропитана кровью. Солнце печет немилосердно. Смердят трупы немцев. Как потянет ветром с гор, мутит до дурноты. Бойцы почернели и осунулись, гимнастерки у всех побелели от соли.

Голев уже знал, началось под Яссами. Сосредоточив там крупные силы, немцы много дней подряд атаковали наши позиции. Ничего не добившись под Яссами, фашисты решили попытать счастья на молдовском рубеже. Прорвав тут оборону, они смогли бы ударить в тыл ясской группировки наших войск. Но за трое суток ожесточенных боев сильно поредели вражеские роты. Ни один из немецких танков, пробивавшихся через Молдову, не ушел обратно.

И вот стихло, выдохлись фашисты. Дня через три роту вывели на отдых. Как мало порой нужно, чтоб забыть все невзгоды. Тарас помылся, выстирал гимнастерку и шаровары и, еще не просохшие, натянул снова. С аппетитом позавтракал, выпил фронтовые сто грамм и почувствовал себя совсем бодрым. Прошел под старый ясень, где иногда собирались солдаты, присел в тени. Тут еще никого не было. Прислушался: Москва передавала последние известия. Всюду бои и бои. «Что такое!» — встрепенулся Голев. Указ Президиума Верховного Совета. Он даже привстал. Ему, Голеву, звание Героя! Тарас огляделся. Хорошо, что никого рядом. Ему захотелось побыть наедине с самим собой. Голев садами побрел на окраину. Вызволить бы теперь Людку, кончить войну. Подумать только, Герой! Тарас вышел к военному кладбищу. Притих, помрачнел. Прошел в ограду. Сколько их, могил! И в них его побратимы. Он ел и пил вместе с ними, вместе шагал с боями от берегов Волги. Вот свежие могилы. Стал читать имена на обелисках. Тут и хлопцы, которых убило подле него. Только пришли — и убиты...

Посреди могил возвышалась молодая яблонька, крепкая и ветвистая, и Голев залюбовался ею. Крупные яблоки, отягощая ветки, клонили их вниз, словно предлагая плоды тем, кто захочет протянуть руку. Яблоки еще зелены, и нужно время, пока они станут зрелыми и сочными...

Задумчивый и сосредоточенный, он тихо побрел обратно. Под ясенем стало теперь людно. Увидев Голева, бойцы радостно загудели, сразу же набросилсь на Тараса. Он беспомощно огляделся вокруг, как бы ища защиты, и, поняв, что получить ее неоткуда, смиренно произнес:

— Ладно, качайте уж... только невысоко.

2

Диктуя писарю заявку на запчасти к автомашинам, Моисеев не видел за своей спиной командира полка.

— Пиши: свечи, конденсаторы, покрышки... — перечислял начальник тыла, называя цифры.

— Свечей у нас уйма, — напомнил писарь.

— Пиши, пригодятся.

— И резины, по-моему, достаточно, — вдруг раздался голос Жарова.

— Никак не наготовишься ее, — возразил Моисеев.

— А не перегружаем ли мы обоз излишними запасами? — взял Жаров у писаря заявку, книгу учета и, присев к столу, стал изучать запасы и резервы полка.

— Смотрите, — спокойно доказывал он Моисееву, — резины имеем больше нормы, а мы ее требуем; свечей на три полка достанет. А зачем нам столько соли? Или гвоздей?

— Зато ни в чем недостатка, — оправдывался Моисеев.

— Нет, подумать, какие излишки! Тонны и тонны. А если их сдать?

— Товарищ майор! — взмолился Моисеев. — Пропадем.

— Сдать! — приказал Жаров. — Мы пишем заявки, а полковые склады ломятся от излишков, здесь без дела и движения уйма материалов и ценностей. Мы похожи на перестраховщиков и обворовываем государство. Да, да, не оговорился, обворовываем. Конечно, напишем — нам не откажут! А людям на фабриках и заводах вдвойне работать. Приказываю — все пересмотреть, сдать излишки.

Минутное молчание снова прервал Жаров:

— И еще подсчитайте, сколько попусту гоняем машин, повозок... А сдай излишки — сколько добра можно отправить домой? И все это облегчит положение наших людей в тылу, наших жен, сестер, детей. Как ни кинь, выходит, мы эксплуатируем их. Сдать, и немедленно! Я сам позвоню начальнику тыла дивизии.

3

Полку предстояло вести разведку боем, за которой последует наступление всей дивизии и, возможно, армии. Кому поручить ее? Выходило, Кострову, он находился в резерве. Роты его обучены. Но готов ли он сам? Или, пока не поздно, поставить его на рубеж и готовить Думбадзе? Жаров и решил вызвать Кострова, чтобы поговорить с ним и сделать наконец выбор.

Комбат явился сумрачным.

— Чего хмуритесь, Костров?

— Да дела нет, писем нет, прямо полюс скуки.

— Раз не пишут, выходит, и полюс молчания, — улыбнулся Жаров.

— Да еще полюс покоя, — добавил комбат. — Какой уж день в резерве.

— Полюсов у вас больше, чем на земном шаре, — заметил Жаров. — И слишком много покоя. Иду сейчас — вижу, Хмыров не брит, сапоги не чищены. Что за офицер! Требуйте, чтоб во всем был порядок. Не уставайте разъяснять, что каждый шаг наш — это по-ли-ти-ка!

Принесли почту. Комбату письмо из колхоза, от матери. Костров прочитал его вслух. Жалуется старушка. Ни рабочих рук, ни машин не хватает. А хлеба стеною. Как их сберечь, как убрать? Люди сил не жалеют, лишь бы помочь фронту, но сил маловато.

— Эх, в степь бы! — размечтался Борис, свертывая письмо. — Сел бы за комбайн, да круг за кругом. Хлеба — океан, с весны зеленый, а потом золотой. Сердце закипает...

— А говоришь, полюс скуки.

— Ну что вы! — отмахнулся Костров. — Полюс счастья.

— Видишь, Костров, как люди работают, — сам того не замечая, перешел Андрей на «ты». — Как тут не воевать геройски, а? А мы с тобой на что силы гробим? Нет, помолчи, послушай. Они каждый пуд хлеба берегут. А мы порой на пустяки себя растрачиваем. А дело-то перед нами какое! Целые страны, народы. Дух захватывает. Как тут пустяками заниматься? Нет, нет, погоди, дай еще сказать. Нам бой предстоит. Мы оба знаем, какой это бой. Вот сижу и думаю. Роты у Кострова готовы. А сам он? А душа его? Воли, решимости у него достанет? Или мне, может, Думбадзе готовить?

— Товарищ майор, не понимаю, почему вы так говорите?

— Я начистоту с тобой. Спрашиваю, выдюжишь? Главное, остынь, не кипи, не поддавайся обидам, — настаивал Жаров. — Это особый бой, и я должен быть уверен в командире, которому ставлю задачу.

— Увидите, смогу, — вскочил комбат с места, — никаких сил не пожалею. Надо — умру, а задачу выполню.

— Смертью тут не поможешь — не о том говоришь. Ты дело обеспечь!

— И чести не уроним, товарищ майор!

— Хорошо. А теперь давай пообедаем. Разговор еще не окончен.

Однако обедать не пришлось. Приехал комдив: дивизию перебрасывают под Яссы!

4

На новый рубеж прибыли ночью. Деловито, без суеты, бесшумно. Можно сказать, на ощупь: лишь командиры рот и батальонов да немногие офицеры штаба засветло осмотрели свои позиций.

С Молдовы шли осторожно и скрытно, только ночью. Днем всякое движение замирало. Соблюдалась строжайшая маскировка. На всех автомобилях, тракторах и танках из фар были вывернуты электролампочки.

С рассветом Жаров побывал в ротах и остался доволен. Боевые порядки полка уплотнились. На рубеже негде повернуться. Ясно, и полк, и вся дивизия поставлены на главное направление.

Местность непривычная. Открытая. Все на виду. Впереди река Бахлуй, с широкой болотистой поймой. Противник глубоко зарылся в землю. Засел на колючую проволоку, за минные поля, за железобетон.

Еще не было приказа наступать, но все, что делалось, говорило о скором наступлении. Оттого никто и не сидел сложа руки.

С восходом солнца приехал командующий фронтом генерал Малиновский. Жаров знал его еще с Днепра. Суровый командир: послаблений от него не жди. Нетерпим к медлительности, к бездействию и растерянности. У него каждый офицер должен все знать и все уметь.

Командующий напомнил, что враг силен, хорошо укрыт и уверен: наступления тут пока не предвидится. Значит, ничего не менять и теперь. Ни огня, ни действий. И в то же время весь полк, вся дивизия каждый день и час должны быть готовы к бою.

Разговор был недолгим, но Жарову ясно, последуют дни и ночи напряженной работы, особенно с людьми, с командирами. Штаб полка обучал офицеров, тренировал, проверял их подготовку.

Во время одной из бесед по уставам Хмыров обнаружил довольно слабые знания. Жаров выразил неудовольствие. Что за командир, если плохо знает боевой устав!

Березин решил поговорить с офицером и вызвал его к себе. Разговор шел в блиндаже с глазу на глаз. Хмыров, растерянный и подавленный, стоял, не зная, куда девать свои большие руки.

— Плохо у вас получается, Хмыров.

— В бою докажу свое.

— Чужой кровью?

— Я и своей не жалею.

— Мужество командира не в том.

— Не совсем понимаю вас, товарищ майор.

— А здесь все ясно. У вас большой опыт, большие знания, но вам после курсов показалось, что новая должность требует минимума сил, а их не хватило, чтобы как надо поставить дело в роте.

— Вы же сами хвалили!

— Да, хвалил. Сначала нравилось личное мужество, выдержка. А пригляделся: по старинке воюете. Правда, подчас действуете эффектно, но вместо системы — минутный порыв. Вспыхнете ракетой и тотчас погаснете. Что получается — люди растут, а вы на месте топчетесь. Не горите, а тлеете. Скажите, разве вас не мучит совесть?..

— Но что же я сделал такого; чтоб только нападать на меня и нападать? — раздраженно выпалил Хмыров.

— Эх, товарищ Хмыров, — покачал головой Березин, — почему ж вам кажется, что вас судят лишь за то, что вы сделали? Командира еще больше судят за то, чего он не сделал. Должен был, мог, а не сделал. За такого всегда опасайся, что он просчитается в большом деле. Чтоб другим светить, надо самому гореть. А командиру не только светить нужно, а светить и вести. Хотите быть таким — нужно воевать во всю силу! Выбора нет: или — или.

Вынув из кармана платок, Хмыров вытер взмокший лоб.

— Маневр или перевооружение? — не отступал замполит. — Впрочем, можешь не отвечать, — он подчеркнуто перешел на сердечное «ты»: — Лучше спроси свою совесть, она не враг тебе.

Возвращаясь в роту, Хмыров задумался о своем положении. Почему так жмут на него? Да, он не дотягивает. Он сознает свои промахи. И все же, видно, невзлюбили его.

Может, лучше в другой полк? Конечно, лучше. И он, посвистывая, зашагал обочиной дороги.

5

Слова Жарова как бы рикошетили: ни в чем не убедили Кострова. Комбат стоял злой, покусывая губы. — Так что прошу Хмырова отчислить, — настаивал он. — Пусть послужит в другом месте.

— А если и там так же?

— Тогда меня отчислите, — сказал комбат.

— Не о том говорите, Костров. Что, у вас сил нет справиться с подчиненным? Не верю. Выходит, нет проку и отчислять: вы знаете его слабые стороны — вам и исправлять их.

— Нам всем без него легче будет...

— А другим труднее, и делу хуже.

— Что ж, так и мучиться с ним?

— Не мучиться, а работать, требовать. Вот и ставлю перед вами задачу — воспитать командира!

Наступила молчаливая пауза.

— Разрешите идти? — не примиряясь с отказом, спросил Костров.

— Нет, погоди, садись! Разговоров у нас много, а проку все нет. Сам знаешь, не делом занят. Одного себя видишь, про людей забыл. Забыл, что в них твоя сила, Костров.

Комбат встал, пытаясь объясниться.

— Нет, сиди, сиди! — перебил его Жаров. — Я еще не все сказал. Смотри, как ожесточился враг, как осложнилась борьба. Теперь еще больше все от людей зависит. А люди — либо твои помощники, либо противники.

Костров исподлобья взглянул на Жарова. Чего он хочет?

— Кто ты мне, друг или недруг? — в упор спросил Жаров.

Комбат опустил глаза, еле слышно выдавил:

— Честно сказать, супротивничаю.

— Ради чего?

— Ну, был первым в полку, а пришли вы, и я в стороне. А что, я хуже стал?

— Да, хуже. Разобиделся. Забыл про офицерскую честь.

— Не все же плохо.

— А хорошее под замком, сам запер. На месте топчешься и другим мешаешь. Сам посуди, Румянцев у тебя лучший из офицеров, Хмыров — худший. Чему научил каждого? Если чему и научились они, — не твоя заслуга. А чему сам научился? Осуждать других умеешь. А ты не только осуди, но и сделай! Был первым — все хорошо. А стало у других лучше — руки опустил.

— Товарищ майор! — взмолился Костров.

— Одно запомни, — не отступал Жаров, — я никогда не опущусь, чтобы сводить личные счеты, забудь, что у нас было когда-то, но и ни перед чем не остановлюсь, чтобы первый батальон сделать по-настоящему первым. А таким батальоном может командовать лишь первый офицер в полку!

— Пусть горько, а не прав я, — взволнованно признался комбат, — и, видно, очень не прав. Теперь сам вижу.

Костров порывисто встал, часто дыша. В лице его что-то дрогнуло и что-то вспыхнуло одновременно, оно неузнаваемо изменилось.

Жаров не сводил с него глаз. Все эти месяцы оно было лицом человека, который требовал от жизни больше, чем ему полагалось, а от себя — меньше, чем мог дать.

Что же теперь? Есть ли в нем готовность действовать во всю силу, или в этом проблеске лишь новый жест, за которым никогда не последует живого страстного дела? Похоже, ложные опоры у него рухнули, и офицер сам осудил в себе все, чем еще гордился вчера. Конечно, только осудить — это очень мало, но ведь и семечко, любое живое семечко тоже мало, но приходит срок, и из него вырастает могучее дерево.

После ухода комбата Жаров вызвал Хмырова. Майор молча рассматривал его, растягивая паузу.

— Ну, рассказывай, что у вас случилось?

— Виноват, товарищ майор, погорячился. Он повысил голос, я не стерпел.

— Как нужно расценивать такой поступок?

Хмыров отмолчался.

— Как обиду?

— Нет.

— Как вызов?

— Нет-нет, совсем не то.

— Так как же?

— Когда он вызвал снова, я, чтоб не нагрубить, стоял молча, не проронив ни слова.

— Хотите сказать, пример сдержанности. Одного требую, Хмыров, отличной службы. И как боевую задачу ставлю — в самый короткий срок сделать свою роту лучшей в батальоне. Понимаете, лучшей! Знаете, какие бои впереди! Так будьте готовы командовать, как надо...

 

глава одиннадцатая

КРУТЫЕ ПОВОРОТЫ

1

Свой передовой наблюдательный пункт командующий фронтом Малиновский вынес на высоту 195.0. Неприметная и пологая, она позволяла обозревать довольно обширный участок поля сражения на главном направлении удара.

Командующий прибыл сюда еще с вечера и сразу угодил под огонь. Немцы методически бомбили высоту.

Офицер разведки майор Таланов, глядя на командующего, узнавал и не узнавал его. Он непроницаем и сосредоточен. Говорит мало. Слова отрывисты и чуть резковаты. Командующий требовал действий и действий, быстрых, беспрекословных.

Ночь на 20 августа выдалась прохладной и росной. Низинами лениво стлался белесый туман. Рыжеватое солнце робко выглянуло из-за горизонта. Чуть помедлило, словно не зная, как поступить дальше, затем приподнялось красным краем и оторвалось от земли. Было непривычно тихо, и казалось, ничем не взорвать такой тишины. Но стрелки часов неумолимо отсчитывали секунду за секундой.

В шесть утра громовые раскаты потрясли землю и воздух. От залпов тысяч орудий и минометов загудела земля, дверь блиндажа распахнулась. Мелко-мелко задрожал пол.

Командующий не отрывал глаз от стереотрубы. За правым берегом реки, над позициями врага и дальше, до самого горизонта, которого уже не разглядеть, к небу вздымалась бурая завеса огня и дыма. Били гвардейские минометы, и их огненные стрелы, молниями расчерчивая небо, вонзались в немецкие позиции.

Затем как будто из-под земли с леденящим ревом вырвались штурмовики. Шли они группа за группой и, разворачиваясь, утюжили вражеские позиции.

С каждым часом нарастало ожесточение боя. Двум Украинским фронтам — Второму и Третьему — здесь противостояла мощная группировка войск «Южная Украина». Командовал ею генерал Фриснер. Кичливый, чопорный, вероломный. Говорят, необычайно честолюбивый. Ходили слухи, будто он поклялся Гитлеру создать здесь непробиваемый щит. Сказал, погибну, а не пущу русских ни в Карпаты, ни на Балканы.

Что ж, оборона у него действительно сильная и с его точки зрения неодолимая. Четыре мощных рубежа, глубиною до восьмидесяти километров. И сил у него немало. Две немецкие и две румынские армии. Пятьдесят дивизий. Почти миллион солдат. Восемь тысяч орудий и минометов. Четыреста танков и самоходок. Восемьсот самолетов.

Против Кишинева линия фронта дугообразна. Этот кишиневский выступ обороняет шестая немецкая армия. Судьба ее поистине трагична. Первый раз она погибла в Сталинграде. Ее остатки капитулировали вместе с Паулюсом. Тогда Гитлер заново создал армию с таким же номером и назвал ее «армией мщения». Вторично ее разгромили за Днепром. И вот снова шестая армия. Здесь ей придется погибнуть в третий раз.

На днях наши разведчики взяли пленного офицера из армейского штаба. Показали ему фронтовую разведкарту. Немец изумился. Точная копия карты Фриснера. Эта карта пригодилась при построении боевых порядков наступающих войск.

Замысел операции грандиозен. Окружить и уничтожить главные силы Фриснера. Завершить освобождение Молдавии. Выйти в центральные районы Румынии и вывести ее из войны на стороне фашистской Германии. Открыть кратчайшие пути к границам Болгарии и Югославии. Пробиться на Венгерскую равнину. После напряженных раздумий и поисков были определены, наконец, и направления главных ударов.

Войска обоих фронтов превосходили противника в людях и в танках, в артиллерии и в самолетах. А чтобы создать подавляющий перевес, пришлось почти оголить участок на десятки километров и все сосредоточить на главных направлениях. Это был дерзкий расчет. На шести процентах общего протяжения фронта командующий фронтом сосредоточил две трети пехоты, артиллерии и минометов и более трех четвертей танков. Он решил не распылять огня, а бить всей массой орудий по главным целям. Был разработан своего рода «боксерский» метод, при котором сильные огневые удары сочетались с обманными действиями.

Чтобы снабдить эту громаду войск всем необходимым, тылам пришлось работать дни и ночи. Лишь на Втором Украинском ежедневно разгружалось более тысячи вагонов.

Малиновский начинал войну в этих самых краях командиром корпуса. Три его дивизии тогда занимали рубеж от Липкан до Унген. Теперь на том же фронте у него пятьдесят пять дивизий, много танковых и артиллерийских соединений. С воздуха его поддерживают мощные силы двух воздушных армий.

В составе фронта действует и румынская дивизия имени Тудора Владимиреску. Румынские антифашисты сами просили разрешить им создание такой дивизии из добровольцев, пожелавших воевать против фашизма. Тудор Владимиреску — национальный герой Румынии. Более ста лет назад он вместе с русскими сражался против турок, а затем возглавил народное восстание валахов против крупных землевладельцев и турецкого гнета.

Части дивизии формировались в Рязанской области, и ее командиром был назначен полковник Камбря. Сейчас дивизия насчитывает почти десять тысяч солдат и офицеров.

Полтора часа гремел и полыхал фронт. Полтора часа сотрясалась земля и раскалывался воздух. Еще до начала атаки появились первые десятки пленных. Обезумевшие от страха, они искали спасения там, откуда на них низвергались тонны смертоносного металла. Выскакивая из своих убежищ, мчались на наши позиции и кричали: «Антонеску капут!», «Гитлер капут!». Испуганно протягивали наши листовки с пропуском в плен.

Наконец и атака! Ее сопровождал двойной огневой вал. За танками и пехотой двинулись орудия сопровождения. А ровно в 8.00 загремел огонь и Третьего Украинского.

В наушники радистов доносились истошные вопли немецких офицеров: «Нас оглушили бомбами!», «Ничего не вижу и не слышу!», «Оборона рухнула!», «Солдаты перебиты!», «Нас давят русские танки!».

И тем не менее с продвижением в глубину вражеской обороны наши части стали попадать под убийственный огонь. Многие позиции приходилось брать с бою. Вспыхивали ожесточенные схватки за отдельные огневые точки, за опорные пункты, за железобетонные доты. В одну из таких схваток доложили командующему — геройски погиб лейтенант Алексей Шемигон. Он первый повел в атаку своих солдат. И вдруг цепь нарвалась на дзот. Тогда офицер, оказавшийся ближе всех к дзоту, бросился на амбразуру и закрыл ее своим телом...

Час за часом командующему докладывали, с какой дерзновенной храбростью сражались солдаты и офицеры, и сердце генерала полнилось гордостью за мужество воинов.

К одиннадцати утра дивизии первого эшелона смяли противника уже на двадцатикилометровом участке фронта. С ходу форсировали реку Бахлуй и захватили два моста. Но танкистам нужно четыре. И к реке двинулись саперы и понтонеры, тягачи с переправочными парками и готовыми элементами мостов.

По замыслам ставки, удар танковой армии, как обычно, намечался на второй день операции. Командующий фронтом решил ввести ее в бой в первый же день сражения. Решение было дерзким.

Стальная армада загудела, сразу потонула в тучах огня и дыма. Расчищая танкам дорогу, огневой стеной вставали разрывы.

За рекой Бахлуй танкисты сразу нарвались на сильные очаги сопротивления. Против советских танков в контратаку была брошена отборная танковая дивизия «Великая Румыния». Но остановить наступление наших танкистов она не смогла. К исходу дня танкисты пробились к третьему рубежу противника, к хребту Маре.

Генерал Малиновский несколько раз за день связывался с Толбухиным. Наступление соседнего фронта тоже развивалось успешно. Ломая ожесточенное сопротивление врага, войска обоих фронтов стремительно продвигались вперед. Из резерва выдвигались свежие дивизии и с ходу бросались в бой.

Сопротивление противника на хребте Маре было сломлено. Замкнулось железное кольцо вокруг кишиневской группировки Фриснера. Спешно создавался внутренний фронт. Большие силы войск двинулись на Дунай и к Фокшанским воротам. Открылся путь в центральную Румынию.

Войска Третьего Украинского заняли Бендеры, а на другой день штурмом овладели Кишиневом.

Крупнейшая операция на Балканах развивалась успешно.

2

Окна королевского дворца задрапированы тяжелыми гардинами, и в залах царит прохладная жутковатая полутьма. А режеле Михаю все равно жарко и душно.

Небо над городом стало мглистым. Засуха сожгла степи и примчала сюда тучи едкой пыли, отчего поблекла зелень деревьев. За стенами бесшумно бьют фонтаны, но и они не смягчают духоту. Дворец, казалось, затих, замер в ожидании чего-то неизвестного и страшного.

Часовой в каске безостановочно вышагивал у чугунной ограды. Михай поглядел на него с горечью. Что он может, часовой, если вся армия бессильна защитить его трон.

Долго бродил из зала в зал. На мягких пушистых коврах не слышно даже собственных шагов. Гнетущая тишина! Что же все-таки будет? Четвертый день гремит советское наступление. Фронт прорван. Ни Антонеску, ни Фриснер, ни сам Гитлер уже не спасут его трона. Спасти мог он сам, режеле Михай. Стоило лишь принять шесть условий перемирия, предложенных русскими в Каире. Их условия были довольно умеренны. Разрыв с Гитлером и совместная борьба против немцев. Граница 1940 года. Возмещение убытков, причиненных оккупацией советской территории. Возвращение военнопленных. Свободное передвижение союзных войск по румынской территории. И даже согласие русских на аннулирование венского арбитража о Трансильвании. Прими он те условия — не было бы теперь ни советского наступления, ни мучительной неизвестности. Все испортил Антонеску. И вот расплата. Дворцовым кругам пришлось пойти на союз с Маниу и Братиану, даже с коммунистами. Втайне от Антонеску он послал своих представителей на совещание, которое состоялось на конспиративной квартире компартии. В переговорах участвовал и маршал двора Орляну.

Двор предложил свой план — заменить Антонеску прогитлеровским деятелем Джигурту. Предполагалось даже получить согласие Гитлера. И только потом, уже за спиной Джигурту, принять меры к заключению мира. Этот замысел решительно отвергли коммунисты. После долгой борьбы пришлось согласиться с их планом вооруженного восстания.

Король понимал, что теперь, когда русские подходят к столице, медлить нельзя. Все должно решиться сегодня же вечером. Маршал Антонеску просит аудиенции. Он хочет заручиться поддержкой короля. Настаивает на чрезвычайных мерах. Еще раньше с фронта отозван генерал Санатеску, чтобы возглавить будущее правительство. Главное — тайна! До времени не раскрыть карты.

Михай нетерпеливо позвонил, и тут же перед ним появилась постная физиономия Орляну. Он был в старомодном английском френче и выглядел взвинченным. Золотое пенсне на носу слегка вздрагивало.

— Что нового? — суховато спросил Михай.

— Штаб Фриснера, ваше величество, вырвался в Карпаты, его войска по-прежнему отрезаны...

— Я не о том...

— Двор готов, и все происходит, как намечено.

— Хорошо, идемте к королеве.

Михай заспешил вниз по лестнице, почти пробежал анфиладу комнат и, приостановившись у дверей в покои матери, постучал. Задыхаясь, Орляну с трудом нагнал своего повелителя.

Елена встретила их растерянно. Что же теперь будет?

Мать наставляла сына, как держаться, что сказать. Обычно решительная, упорная, она сейчас была в смятении. Понимала, как велика опасность. На карту ставится не только трон, но и сама жизнь.

Уже вечерело, когда доложили, что маршал Антонеску прибыл во дворец. Мать и сын многозначительно переглянулись. Орляну отправился распорядиться.

Наконец началась аудиенция. Антонеску сжато изложил ход событий на фронте. Борьба приняла слишком острый характер, положение безнадежно. Нужно создавать новый фронт, запереть на замок Фокшанские ворота. Им уже приняты необходимые меры. Драться до последнего, мобилизовать все силы нации, выстоять и преградить путь русским в глубь страны. Фюрер, уверял он, не оставит союзника в беде. Хорошо бы его величеству немедленно выступить с обращением к народу.

Маршал Орляну прижал к глазам большой платок и, казалось, натужно улыбнулся запавшим старческим ртом. Генерал Санатеску застыл как изваяние, и лицо его было каменным.. Михаю слышно, как за его спиной учащенно задышала королева. Пружина закручена до предела. Сам Антонеску мрачен, напряжен.

Михай, слушая доклад, все яснее сознавал, как ничтожен маршал. Да, такой не изменит хода событий.

— Вы бессильны командовать, — слегка заикаясь и все же твердо сказал он Антонеску, — и не можете управлять страной.

— Ваше величество!..

— Не можете... — повторил король. — И я лишаю вас прерогатив власти.

— Это немыслимо, ваше величество. Все рухнет. Сейчас не время...

— Идите, я отпускаю вас...

Антонеску бессильно сжал кулаки. Еще плохо сознавая случившееся, он грузно повернулся и двинулся к выходу. Двери зала бесшумно распахнулись, и, не успел он опомниться, как к нему четким военным шагом приблизился офицер.

— Именем короля вы арестованы!..

Антонеску побледнел. Вот оно что, измена, предательство. Его заманили в ловушку! Беспомощно оглянулся. На него мрачно уставились Орляну, Санатеску — все, кто успел выйти из тронного зала, и королевские гвардейцы, дежурившие в приемной. Значит, все.

Он ощутил во всем теле слабость, когда королевская охрана вдруг передала его группе вооруженных людей в простых козьих скуртейках. Среди этих людей, к его ужасу и отчаянию, оказался Кымпяну — бывший офицер его охраны, которого он не успел сгноить в застенках сигуранцы. Замаскированный коммунист. Король, двор и коммунисты — все заодно.

Просто чудовищно!..

Удалив Антонеску, Михай обессиленно опустился в кресло и долго не мог прийти в себя. Затем встал, подошел к окну. На Каля Виктория загремели выстрелы. Слава богу, началось и там!

И все же вооруженное восстание пугало и страшило. Главной пружиной там были коммунисты.

Около полуночи Михай принял начальника военного кабинета генерала Санатеску, назначенного премьер-министром. Было решено немедленно передать по радио декларацию короля. В ней говорилось о ликвидации фашистской диктатуры и прекращении военных действий против государств антифашистской коалиции, о принятии условий перемирия, еще в апреле предложенных советским правительством.

Во дворец пригласили немецкого посла.

Михай заявил ему, что у Румынии нет другого выхода, как пойти по новому пути. Страна, двор, правительство под давлением событий вынуждены менять свою политику. Фюрер не сдержал обещаний защитить Румынию, и германский фронт рухнул.

Посол Киллингер кипел от ярости, но терпеливо слушал короля. Михай сказал далее, что немецкие войска могут беспрепятственно отойти из пределов страны и что румынское правительство не станет чинить им каких-либо помех. Такое же заявление премьер Санатеску только что сделал немецким генералам. Они обязались отвести свои войска с румынской территории и были отпущены под честное слово в Бэнясу, где расположены их воинские части.

На лбу Киллингера выступил пот. Он машинально вынул платок и вытер лицо, шею. Его душила ярость и злило бессилие. Проглядел там, где не смел проглядеть; ни фюрер, ни Гиммлер не простят ему. И все же он должен высказать королю все, что думает.

— Это удар в спину фюреру, — глухо сказал посол. — Это вероломное предательство союзника. Еще можно и должно было бороться. Я доложу фюреру, и он найдет решение, чтобы предотвратить катастрофу, остановить губительный процесс. Не исключено, что Румыния поплатится за свою неверность фюреру.

Посол с вызовом поклонился и направился к выходу.

Королю вдруг сделалось холодно.

Вся ночь прошла в бесконечных заботах. Было тревожно и жутко.

А рано утром Орляну принес Михаю первый уже легальный номер газеты «Романиа либере». Газету издавали коммунисты. В ней было опубликовано заявление Центрального комитета Румынской коммунистической партии с пламенным призывом к массам.

«В неминуемом столкновении с гитлеровскими силами, — читал Михай в заявлении, — коммунистическая партия Румынии зовет рабочих, крестьянство, интеллигенцию, всех граждан страны подняться во всеоружии на беспощадную борьбу против смертельного врага румынского народа, за обеспечение своего будущего».

Газета призывала румын вступать в боевые патриотические отряды.

Руки короля задрожали от испуга: теперь восставших не остановишь. Они пойдут дальше: у них сила, которой нет у него. Но все равно он должен остановить восстание, не делить власти с коммунистами. Распоряжаться всем должны двор и правительство короля. Только так!

Но остановить восстание было уже невозможно.

3

Все намечалось на завтра, а свершилось сегодня. События обгоняют время. Станчиу взглянул на календарь: 23 августа!

В огне восстания Букурешти. Крах Антонеску. Агония Фриснера. И он, недавний узник сигуранцы, в самой гуще событий. Люди читают его листовки. Боевые отряды штурмом взяли сегодня радиостанцию, почту, телеграф. Заняли министерства.

Военный комитет, где главную роль играют коммунисты, — душа и мозг восстания. Станчиу был назначен в отряд, которому поручено взять под стражу Антонеску. Прямо во дворце короля.

И вот они привезли маршала и его министров на окраину города и здесь, в конспиративной квартире Центрального Комитета Коммунистической партии, будут содержать до прихода советских войск.

Сначала низложенный диктатор метался из угла в угол. Клял трусливых румын, не оправдавших его надежд. Затем притих и неподвижно глядел в окно, в тревожную темь бухарестской ночи.

Как фантастична порой судьба человека! То низвергнет вдруг в пучину, то бесправного и бессильного одарит внезапно силой и властью повелевать тем, кто его столько казнил и тиранил. И Станчиу еще и еще вспоминал бешеный ход событий последних месяцев и недель, дней и часов.

Уже в мае коммунистам удалось создать единый рабочий фронт. Партия взяла курс на вооруженное восстание. Она смело пошла на совместные действия со всеми патриотическими силами страны. Состоялись совещания, переговоры, соглашения. Сколько было труда, борьбы! И вот все в действии.

Станчиу с интересом наблюдал за Антонеску. Узнал ли тот его или нет? Скорее всего, узнал! Узнал еще во дворце, когда под пристальным взглядом своего бывшего офицера судорожно передернулся в лице. Наверное, вспомнил, как грозился живьем сгноить его в казематах Дофтаны.

Взгляды их встретились, и Антонеску вздрогнул. Нет, не Станчиу глядел на него сейчас. Сама судьба. Она судила его, выносила ему беспощадный приговор. Судьба, которой еще недавно, как казалось ему, он повелевал так самодержавно.

Станчиу почти вплотную приблизился к Антонеску, тот невольно попятился, инстинктивно вскинув руку, словно защищаясь от удара.

— Прощайте, господин маршал, — отчетливо сказал Станчиу. — Теперь навсегда. Верно, большие преступления не остаются безнаказанными.

Резко повернулся и твердым шагом направился к выходу.

Антонеску обмяк: смерть холодной судорогой сжимала ему горло, леденила сердце. Живая смерть!

4

За четыре дня беспрерывных боев солдаты полка Жарова устали безмерно, они валились с ног. А раздавалась команда — люди снова поднимались в атаку.

Румыны все чаще прекращали огонь и с белыми платками на штыках сдавались в плен. Немцы с отчаянием обреченных яростно контратаковали. Но сила теперь не на их стороне, они не могли противостоять такому огню, таким атакам, неистовому напору советских войск!

Кишиневская группировка немцев уже в железном кольце, и новые Канны неизбежны. Врагу не вырваться. Полк Жарова наступал на внешнем фронте, где грохочут сотни танков, тысячи орудий и минометов.

С восходом солнца на передний край примчалась смонтированная на машине мощная звуковещательная станция и стала передавать обращение советского командования к войскам неприятеля. Огонь постепенно стих, воцарилась непривычная тишина.

Советские парламентеры — майор Таланов, из штаба фронта, и майор Березин, замполит полка, двинулись к лесу, где засели фашисты. Немцы встретили их и провели через свои позиции. Два часа молчал фронт. Всех тревожила судьба парламентеров.

Майора Таланова Жаров знал давно. Он не раз приезжал в полк, изучал обстановку. Поговорить с ним интересно. За Березина Андрей не беспокоился, не подведет фронтовой побратим, с которым столько пройдено и столько пережито. Рисковать им вовсе не хотел, а задержать не посмел. Заменить другим тоже не решился. Григорий не понял бы такой заботы. Дело есть дело.

Наконец парламентеры возвратились. Весь полк вздохнул облегченно. Офицеры рассказали, как их приняли. С немецкими солдатами и их офицерами они исколесили весь лес, съездили в ближние селения, но никаких штабов не нашли. Вручать ультиматум было некому. Тогда они зачитали его солдатам и их командирам. Те с жадностью слушали каждое слово и, поняв, что старшие начальники бросили их на произвол судьбы, стали собираться в плен.

Только вернулись парламентеры, как за ними потянулись колонны немцев с белыми флагами. За утро сдалось свыше двух тысяч человек.

Но среди немцев были и фанатики. Они не прекращали огня и ожесточенных контратак. На каждом рубеже шли жаркие схватки.

Из-за Молдовы группа Самохина вернулась вовремя и как раз поспела к началу операции. Жаров обрадовался: без них было бы туго. Отто Браун был доставлен живым и здоровым. Оказывается, он прибыл в Мулини, чтобы обеспечить весьма срочную переброску некоторых румынских и немецких частей под Яссы.

С возвращением разведчиков не обошлось без осложнений. Уполномоченный «смерша» Батюк к делу Зубца отнесся настороженно. Долго и скрупулезно допрашивал его и всю группу Самохина. Семен вернулся от Батюка чернее тучи. Перестал смеяться, разговаривать, сторонился друзей.

Уполномоченный «смерша» настоял отправить Зубца в медсанбат. Пусть подлечится, а за это время, глядишь, многое и прояснится. Жарову ничего не оставалось, как согласиться. У него свои права, у Батюка свои, и согласовать их не всегда возможно. Сам Жаров доверял Зубцу и был уверен: разведчик поступил правильно.

Батюк в полк прибыл недавно и людей еще знал плохо. Его предшественник погиб с месяц назад. Сначала Батюк не понравился Жарову. Закрылся у себя в блиндаже, и никто в полку не знал, где он.

— Вы что же, Батюк, глаз на свет не кажете? — как-то поддел его Жаров.

— А что свет, — холодно отпарировал контрразведчик, — мне и из блиндажа все видно.

Отношения были испорчены. «Ни к чему было его задирать, — подумал Андрей. — Да ладно, обойдется».

Казалось, с началом наступления Батюк станет отсиживаться в тылах, а вышло наоборот. Он все дни находился с передовыми ротами, и Жаров уже с уважением присматривался к своему «чекисту», как мысленно называл уполномоченного.

Вечером, когда стих огонь, Самохин принес Жарову документы убитых немцев, гору их солдатских книжек.

— Нет, вы поглядите, чьи книжки! — сказал Леон.

Полистав их, Жаров удивился: все убитые из полка фон Штаубе. Значит, и этого фанатика пригнали сюда на подкрепление. Хорошо, что встретились. Выходит, пленный полковник не обманул. Жаль только, не попал фон Штаубе в кишиневский котел.

Полк ночевал в траншее, отбитой у противника перед вечером. Немцы закрепились во второй, и до них метров двести. На всем рубеже совершенно тихо. Андрей отправился в роты, чтобы поставить задачу, организовать отдых.

После Черезова и Думбадзе пришел к Кострову. Его батальон на главном направлении, завтра ему первому начинать бой. Исходная позиция для атаки подготовлена. Люди накормлены. Боеприпасы подвезены.

Комбат пригласил Жарова отужинать, и тот охотно согласился. От ста граммов отказался. Запретил и Кострову. Пусть голова останется свежей. Борис с сожалением пожал плечами. Ужин Жарову понравился. Видно, повар знает свое дело.

Комбату показалось, молчание за столом слишком затянулось. Не заговорить ли ему первым? Про что-нибудь острое?

— Зря не выпили, — посетовал он с оттенком горечи и упрека.

— Зачем уступать своей слабости? — сказал Жаров и снова замолчал.

Неожиданно началась сильная стрельба, офицеры выскочили в траншею. Шум боя доносился из-за позиций противника.

Что же там случилось? Затем неистово загремела немецкая артиллерия, весь рубеж полка засверкал вспышками частых взрывов. Похоже, артподготовка. Но к рассвету огонь противника почти стих и, как ни странно, никакой атаки за этим не последовало. Значит, не артподготовка. Тогда что же?

Жаров ушел к себе, а Костров остался в роте. На рассвете он увидел трех перебежчиков с белыми флажками. Они ползком пробирались через ничейную полосу. С позиций противника по ним не стреляли. Прошло немного времени, и их доставили в траншею. Редкая удача! Сейчас все выяснится.

Перебежчики просили немедленно доставить их в штаб полка или дивизии.

— Командир батальона майор Чиокан, — сдержанно представился Жарову румынский офицер с широким бледно-желтым лицом.

— Ого! — приятно подивился Костров.

— Командир роты сублокотинент Ионеску, — представил майор офицера в форме лейтенанта румынской армии. — А это Бануш, переводчик, — указал Чиокан на своего второго спутника со знаками плутоньера-мажора, то есть старшины.

Оказывается, румыны прибыли как парламентеры.

— Имею честь, — продолжал Чиокан, — сделать для передачи советскому командованию важное заявление.

— Мы готовы выслушать вас, — ответил Жаров.

Ему стало ясно, что на той стороне происходят важные военно-политические события.

— Сегодня ночью, — сообщил Чиокан, — получен приказ прекратить военные действия против Красной Армии и вступить с вами в контакт. Румынский полк уже ведет бой с немцами.

Чиокан был взволнован. Речь его отрывиста, перед советскими офицерами он вытягивался в струнку, старался не уронить своего достоинства. Более свободно держался переводчик Бануш. Каждую фразу он произносил подчеркнуто раздельно, озорно поблескивая глазами.

Жаров позвонил комдиву и сообщил ему о появлении в расположении полка румынских офицеров.

В ожидании распоряжения сверху офицеры разговорились. Чувствовалось, что румыны старались как-то выговориться.

— У нашей армии нет ни сил, ни желания воевать с вами, — просто объяснил Чиокан положение в своих войсках.

— А не кажется ли вам, — вежливо спросил Березин, — что ваше правительство потерпело крах?

— У нас многие не любят Антонеску, но я не могу ничего говорить о правительстве: мое дело повиноваться. Армия не занимается политикой.

— Неправда, — запротестовал Березин.

Майор Чиокан пожал плечами и отмолчался. Тогда Березин исподволь поинтересовался его убеждениями.

— Я сам по себе, — невнятно ответил тот.

— Разве можно жить без политических симпатий и антипатий?

— Я офицер, и, если хотите, у меня духовный нейтралитет. Солдат служит любому режиму.

— Простите, майор, — не согласился Березин, — это не так: оружие в руках солдата либо защищает свой народ, либо служит его поработителям. Иначе не бывает.

— Нет, я всю жизнь сам по себе, — вежливо упорствовал Чиокан.

— Однако вы служите в армии, которая много лет является опорой фашистского режима.

Чиокан беспомощно развел руками и заговорил о событиях на молдовском участке фронта, напомнил, как советские разведчики трижды взяли пленных на одном и том же месте.

— О, то парадокс, — восхищался он, — удивительный парадокс. Если б вы знали, как бесновались немцы! А когда пленили их офицера из штаба корпуса — переполох был ужасный.

Вскоре прибыл румынский колонел, а затем и советские офицеры из армии. Среди них и майор Таланов. Жаров с нетерпением ждал окончания переговоров и мысленно планировал новый бой. Ждать ему пришлось недолго, с румынами договорились быстро. Пока их части еще в отрыве от своей армии, повернувшей оружие против фашистской Германии, они будут сражаться здесь же, оставаясь некоторое время в оперативном подчинении советского командования.

5

Смяв противника, полк двинулся дальше. Следом тронулся и батальон Чиокана, временно приданный Жарову.

— Будьте бдительны! — напутствовал комдив, вручая приказ. — Сделайте, чтоб люди поняли смысл происходящих событий. Учите их воевать по-новому, разъясните, что главный их враг — гитлеровцы. Не исключено, что в новых боях будет постепенно выковываться демократическая армия уже новой Румынии.

Построив батальон у входа в узкую долину, Чиокан представил его командованию полка. Румынские солдаты с нескрываемым любопытством глядели на советских офицеров.

Обходя строй, Жаров и Березин в свою очередь присматривались к румынам. Неровные ряды небрежно заправленных и плохо снаряженных солдат.

— Когда мылись в бане? — спросил майор щуплого солдата, и Серьга Валимовский тут же перевел его слова.

— Месяц назад, домине официр, — выпалил солдат.

— Что было сегодня на обед? — поинтересовался Жаров у другого.

— Мы еще не обедали, домине официр.

— Почему? — повернулся майор к Чиокану.

— Не подвезли продукты... будут только завтра.

— Накормите их, — приказал Жаров Моисееву, — пусть повара приготовят обед. — И сразу обратился к румынским солдатам:

— Мы будем воевать теперь плечом к плечу, — громко начал Жаров, чтоб слышали все, — воевать как товарищи по оружию. У нас с вами один враг — гитлеровские захватчики. Будьте всегда готовы к бою, точно и беспрекословно выполняйте приказы. Будьте храбрыми солдатами — и вы победите!

 

глава двенадцатая

НОВЫМ КУРСОМ

1

Наутро у горного селения разгорелась жаркая схватка. Прошел час, другой. От Чиокана никаких известий. На вызовы по телефону дежурный беспрестанно отвечал заученной фразой: «Домине майор руководит боем». Жарову пришлось отправиться на румынский КП. Никого, кроме дежурного телефониста. Чиокан в ста метрах сидит на траве, как будда, поджав под себя ноги, и ждет донесений от командиров. Где они, точно он не знает. Проверили вместе. Рота Ионеску взбирается на гору, две другие еще внизу: у них нет боеприпасов. Немцы наблюдают за румынскими ротами и бьют по ним прицельно. Солдаты кучами окружают раненых и убитых и несут бесцельные потери.

Ионеску первым потеснил гитлеровцев. Его повернули влево, и он облегчил бросок вперед ротам Кугры и Щербана. Жарова порадовала исполнительность солдат и офицеров, почувствовавших в бою надежную дружескую руку. Не понравился лишь Кугра. Ему во всем хотелось быть первым, и он скопом бросал людей вперед, а вместо твердой и внушительной команды у него много крику и суеты.

Через день-другой Чиокан обратился к Жарову с неожиданным вопросом;

— Доверяет ли советской командование румынам? — И, сняв очки, сам ответил: — Нет, не доверяет. Вы ставите нас лишь на фланги, словно боитесь, не выдержим.

Рассмеявшись, майор объяснил Чиокану его ошибку:

— Осторожность не есть недоверие. Румынский батальон еще слаб. Какой же смысл рисковать людьми? Вы сами говорили, гитлеровцы не раз подставляли румын под смертельные удары.

— А все же дайте нам задачу посложнее, — настаивал Чиокан.

Жаров обещал, и случай представился очень скоро.

В бою на подступах к перевалу батальон Кострова был выведен в резерв, а его позиции заняли подразделения Чиокана. Немцы усилили артогонь и начали контратаку за контратакой. Жаров решил помочь Чиокану в трудном бою. Почти вся оборона румын держалась стойко. Однако рота Кугры, не выдержав седьмой атаки, начала самовольный отход. Сам командир роты, запыхавшись, прибежал к комбату и панически закричал:

— Обошли, окружают!

— Успокойтесь! — сказал Жаров и спешно выдвинул туда роту из резерва.

Смяв противника, она вцепилась в передний край немцев. Чиокан бросил в атаку роту Ионеску, и позиции немцев были захвачены. Покусывая губы, Кугра молча наблюдал за боем. Его честолюбие было уязвлено.

— Не кончись боеприпасы, мы не отступили бы! — оправдывался офицер.

— И тут просчет командира, — отрезал Жаров.

Пошли в роту, которая сбилась в лощинке, за КП Чиокана. Вскочив при появлении офицеров, солдаты понуро опустили головы.

— Ваша рота, — строго сказал Жаров, — подвела соседей: она без приказа оставила позиции.

Солдаты стояли не шелохнувшись. Их лица будто закаменели.

— Вы поддались панике, — продолжал майор. — За три минуты бегства рота потеряла больше, чем при отражении всех атак. А рота Ионеску устояла и даже продвинулась вперед.

В глазах румын уже не видно испуга: в них стыд, огорчение и, возможно, еще неясный проблеск готовности воевать по-другому.

— У вас один выход, — заключил Жаров, — искупить вину лишь победой в новом бою.

2

Политическая обстановка в Румынии резко изменилась. Коммунистическая партия вышла из подполья. Бануш присматривался к работе партийной организации советского полка. Советовался с Березиным. Начал открыто вести беседы с румынскими солдатами, разъясняя смысл перемен. Сторонников у него было немало. И все же румыны с трудом привыкали к новому.

Не поощряя Бануша, Чиокан ни в чем и не мешал ему. Сам он с малых лет рос в семье врача. С высшим историческим образованием, он никак не мог устроиться: пришлось быть и грузчиком, и пахарем, и писцом-чиновником, пока не определился наконец учителем. Его эрудиция мало пригодилась и в классе: школьные программы были примитивны.

Чиокан примыкал тогда к тем группам и слоям румынской интеллигенции, которые медленно топтались на месте, безвольно уступая дорогу фашистским реакционерам. Нужна была сила, которая подтолкнула бы Чиокана, а он полагал, что все само собой образуется. Потом армия, война. За три года он побывал командиром взвода, роты, получил батальон. На все насмотрелся. Лишь теперь ему была понятна сила, но не правда новой жизни. Силе он уступал, а правды еще не понимал. Мешал духовный нейтралитет.

— Он боится прозреть, — говорил о румынском комбате Березин, — боится открыть глаза: свет ослепляет.

Да, свет большого мира ослеплял Чиокана. Он все еще недоверчиво присматривался к русским коммунистам. Раньше ему казалось, коммунисты разрушают армию. А эти всеми силами укрепляют в ней порядок и дисциплину. Тогда Чиокану захотелось лучше понять этих людей, понять русских, откуда в них эта душевная сила, безупречное мастерство, страстная вера в свою правоту.

Однажды он взял у Березина книгу «Ленин о войне и армии» и в свободные от боя часы усаживал Бануша с собою, заставляя переводить страницу за страницей. Отдельные места приказывал выписывать, и эти выписки составили целую тетрадь, над которой комбат подолгу сидел. Постепенно он привык к советским офицерам, стал более решительным и самостоятельным. Каким-то особым чутьем Чиокан понял, сила русских не только в первоклассном вооружении, не только в их отличной выучке, но и в их убежденности.

Но в своем батальоне Чиокан не противодействовал и тем, кто всячески цеплялся за старое. И вот предстоял неприятный разговор по этому поводу. Они стояли с Жаровым под высоким буком. Круглое бледно-желтое лицо Чиокана с карими глазами под густыми бровями, почти всегда мягкое и добродушное, сейчас серьезно и сосредоточенно.

— Капитан Кугра не прав, и я осуждаю его. Но что делать?

— Он груб и честолюбив, — доказывал Жаров, — не ценит и не бережет своих солдат. Так воевать нельзя.

— По его вине немало людей погибло на фронте, — согласился Чиокан.

— Так чего же держите его?

— У него большие связи в Бухаресте — боярин, крупный коммерсант.

3

Вчера самонадеянный офицер, не разведав противника, без всякой огневой поддержки бросил роту в атаку. Многих потерял. Приехав к нему, Жаров увидел румынских солдат, выстроенных в цепочку. Они шли мимо своего командира, целуя его барски протянутую руку.

Один из сержантов прошел мимо офицера, не приложившись к его руке. Кугра зло взмахнул стеком и дважды хлестнул им подчиненного. Припав к земле и болезненно изогнувшись, сержант хотел все же пройти мимо. Кугра снова взмахнул стеком.

— Стойте! — крикнул Жаров по-русски. — Никакого мордобоя никто не потерпит! Извольте сегодня же прибыть в штаб.

И вот он, Кугра, пришел с объяснениями.

Жаров сдержанно внушал офицеру недопустимость подобных расправ.

— Нас не учили этому, — пытался оправдаться командир роты.

— Так учитесь теперь. Многие быстро понимают перемены. Только вы не видите, что происходит вокруг.

— У нас свои традиции, привычки, господин майор...

— Мы не против традиций. Но мордобой и издевательства — не традиции, а позор. Не забывайте, у вас на глазах рождается новая Румыния и новая армия. Хотите служить ей — служите, нет — уходите с дороги!

— Я готов... Что касается моих убеждений, я духовно нейтрален.

Даже Чиокан поморщился, хотя и сам еще недавно твердил то же самое.

— Я одно знаю, — строго взглянул Жаров на Кугру, — духовный нейтралитет всегда был маской всяких реакционеров.

Румынский офицер опустил глаза, заблестевшие от плохо скрываемого раздражения.

— Не верю я вашему Кугре, — сказал майор Чиокану после ухода офицера. — Это черствый аристократ, ненавидящий все народное.

— Прямо не знаю, что с ним делать, — покачал головой комбат.

— Имейте в виду, опасно любое попустительство.

— Я займусь им, — пообещал Чиокан.

4

Лысую макушку горы обегает ажурная кромка леса. Зеленые громады волн скатываются вниз, потом, будто пенясь, опять вымахивают выше и выше на гребни гор, приступом берут их шатровые вершины и, разбиваясь о редкие каменные утесы, вдруг обнажают крутые нагорья. Похоже, сплошь зеленое море бьется у берегов высокого скалистого острова. Зеленый прибой гремит и грохочет — всюду идет бой.

Березин подсел к Жарову с одной стороны, Моисеев — с другой.

— Так и пойдем вот, — сказал Григорий, — с вершины на вершину.

— Так-то оно так, — согласился начальник тыла, — только нам труднее, чем Суворову: техника ведь, подыми ее на такую кручу.

— Техника не та, согласен, но и люди другие.

— Живой, — обернулся Жаров на голос Амосова.

— Отлежался, — обнимая Фомича, рассмеялся солдат.

— Смотри, Зубец, — узнав разведчика, залюбовался майор его стройной фигурой, загорелым лицом с живым блеском синих глаз. — Дай и я обниму тебя!

После всех злоключений Зубец только что возвратился из медсанбата. Теперь отдохнул, поправился, залечил раны.

— А знаешь, — сказал Березин, — тебя ждет не дождется твой друг.

— Это кто? — не сразу понял Семен.

— Ион Бануш, — подсказал Фомич. — Раньше, говорит, хотел задушить тебя за показания немцам, а теперь — от радости. Это тот самый солдат, что, убив немецкого часового, выпустил тебя из клетки.

— Где же он? Тут? Значит, свидимся?

Зубец и Бануш сразу узнали друг друга, обрадовались. Иону пришлось еще раз поведать, как он решился помочь русскому, как снял часового. Как наутро фон Штаубе чуть не расстрелял того офицера, что вел допрос. На поиски Зубца был отправлен летучий отряд. Гитлеровцы переполошились. Все диверсии разведчиков за много дней они приписали одному Зубцу и за его голову назначили крупную сумму.

Зубец от души смеялся. Он был сильно взволнован и все присматривался к Банушу. Геройский парень!

— Да, — опомнился вдруг Семен, — со мною же гости, ненароком познакомился дорогой.

— Кто такие? — обернулся Березин, ища их глазами.

— Двое румын из дивизии Тудора. В плену были, вступили добровольцами. А сейчас из Москвы, лечились там.

У серого шишковатого камня скучились разведчики Чиокана и саперы Закирова. В плотном кружке — черноволосый румын с живым энергичным лицом. Речь у него звучная. Говорит, жестикулируя, по-румынски — скороговоркой, по-русски — размеренно, разделяя фразы длительными паузами.

Валимовский переводил речь румына, и у всех невольно росла к нему симпатия,

— Ух и город! — восхищался Раду Ферару. — Москва! Тыщу глаз имей — и тогда всего не осмотришь. Громада!

Румыны перебивают солдата, им все хочется знать.

— А ленинский Мавзолей увидели, — продолжал черноволосый, — про все забыли. Стоим без пилоток, не дышим.

Расспросам и рассказам нет конца.

Раду Ферару молод. Еще в школе пристрастился к рисованию. «Учись, Раду, — говорил учитель, — художником станешь». А как учиться? Отец — рабочий, и рад бы учить сына, да платить нечем. Вот и пришлось парню пойти на нефтепромысел. А началась война — сразу на фронт. Угар первых дней сначала дурманил. Отрезвила Одесса. Там и попал он в плен.

Было трудно, очень трудно. Но стоило вспомнить Одессу, и плен казался спасением. В вечерние часы он смог заняться и живописью. После нескольких копий написал русский пейзаж. С волнением взялся за портрет Ленина. Портрет вывесили в клубе.

— Знаете, что напишу? — сказал он солдатам. — Москву: ленинский Мавзолей, башни с рубиновыми звездами, дворец с куполом и красное знамя над ним. А на площади два румынских солдата, и их лица озаряет новый свет, свет мира. Так и назову картину: «Свет мира».

5

Писем из Бухареста не было, и Кугра тревожился. Почему молчит отец? Что в столице? А главное — как с переводом? Мысли об этом не выходили из головы. Обещанный перевод в крупный штаб открывал заманчивую карьеру, распалял честолюбие. А тут, как гром в ясное утро, эти события. Дело непременно затянется. Зло сплюнув, Кугра сапогом пнул дверь своей квартиры.

Грозный вид капитана не испугал Алексу: в руках денщика был надежный ключ к душе начальника.

— Письмо? Из Букурешти? Чего же молчишь, дурак! — набросился Кугра на денщика и поспешно вскрыл конверт.

Руки у него дрожали. Письмо еще более разбередило раненую душу. Ни слова о переводе. Букурешти митингует. На улицах толпы рабочих. Они кричат и требуют. У них сила. Доходы отцовских предприятий пошли на убыль. Нет никакой уверенности, что нажитое за столько лет завтра останется твоей собственностью. Все рушится.

Рассуждая сам с собой, Кугра открыл свежую бутылку рома. Он и не заметил, как Алекса покачал головой и вышел за дверь. Видите ли, не смеет тронуть солдата. Первая же рюмка вызвала ощущение, что он напрасно поступается своей властью. И кто запретит! Солдат — быдло! Он вспоминал свою роту этих дней, и лица солдат ему определенно не нравились. Откуда у них эта дьявольская независимость? Эта непомерная вера в свой завтрашний день? Конечно, от русских, от коммунистов. Они виноваты. Им не дает покоя его добро, его власть. Перед Кугрой будто закружили людские потоки на улицах Букурешти, о которых писал отец. Казалось, они неслись со всех сторон. Теперь эта людская масса — живое отрицание всех его настоящих и будущих благ — внушала страх и ужас.

Вошел командир другой роты — локотинент Щербан. Кугра налил рюмку, рассказал о столкновении с Жаровым, показал отцовское письмо.

— Сегодня эти толпы митингуют, завтра они возьмут власть, станут хозяевами. Так за что я воевал? Скажи, за что? — «In vino veritas»! — подумал он, выпил ром и вслух сказал: — Надо действовать. Не так-то легко нас опрокинуть. Законы, в конце концов, диктует собственность. Мы — соль.

— И мы пересолили, — сострил Щербан.

Маленький, толстенький, он слушал молча, хитро посмеиваясь и улыбаясь, так что не поймешь, поддерживает он тебя или осуждает. Сам Щербан — из учителей. Привык ни во что не вмешиваться, лишь глядеть и рассуждать. Но теперь он сильно атакован и не прочь кое в чем уступить новому, но вместе с тем любит, чтоб с ним повозились, понянчились, даже поторговались.

— Не затем я воюю! — опрокинул Кугра еще рюмку. — Не затем!

Щербан подзадоривал. Он не разделяет опасений Кугры, но и не поддерживает этих новых веяний. Он сам по себе. Никому не станет мешать, но и не хочет, чтоб мешали ему.

Разговор прервал Ион Бануш. Чиокан приказал побеседовать с ротой, наметить кандидатов на командирские курсы из солдат и субофицеров. Кугра рассердился. Что еще за выдумка! Оказывается, Бануш только что от Ионеску. Из его роты едут Симон Марку, сам Ион Бануш и другие. Есть директивы.

— Симон Марку будет офицером, ха-ха-ха! — покатывался со смеху капитан Кугра. — Да я ему морду бил, когда он был в моей роте.

— Чести тут нет...

Кугра прикусил губу, поморщился.

— Беседуйте, черт с ними! — махнул он рукой. — Хотите рому? — И, когда Бануш отказался, Кугра разобиделся еще больше: — Не выйдет из вас офицера, этики нет.

— Выйдет, господин капитан, и этика будет, только совсем другая, — возразил Бануш и вышел.

— Нет, так продолжаться не может — надо действовать! — ударил Кугра кулаком по столу. — Немедленно действовать!

 

глава тринадцатая

БУХАРЕСТ

1

Ясско-Кишиневские Канны буквально потрясли Фриснера. Столь грандиозной операции русских командующий немецкими войсками в Румынии и его штаб совершенно не предвидел до самых последних дней.

Ведь только в июне отгремела Белорусская операция. Размах ее огромен. Почти тридцать дивизий фюрер снял с других фронтов, чтобы заткнуть широченную брешь на севере. Он потерял там полмиллиона солдат. Почти шестьдесят тысяч пленных немцев русские провели через Москву.

В июле еще удар — львовско-сандомирский. И туда фюрер добавил семнадцать дивизий.

Потом ударили Прибалтийский и Ленинградский фронты русских.

Фриснер успокоился. Ему казалось: ни Толбухин, ни Малиновский наступать не смогут. А они смогли, и огонь их войск гремит и полыхает по всему фронту.

Ставку Фриснера залихорадило. Она металась, как в горячке, прерывисто дышала, как безнадежный больной. Еще бы! Русские разрубили его фронт на три части, затем и их раскромсали на куски. Окружили главные силы Фриснера, и они погибли в кишиневском котле. Потери ужасны.

А тут еще и трагические события в самой Румынии. Арестован Антонеску. Бухарест меняет политику.

Фриснер бешенствовал. Затем стих, сосредоточился, ушел в себя. Молча стоял у письменного стола. За чернильным прибором высилась черная бронза — парящий орел. Хищник широко распростер крылья и выпустил острые когти. Грудь у него крутая, сильная, с высеченной свастикой. Символ их рейха, империи фюрера. Но теперь их орел стал бескрылым! Там, на севере, ему отсекли левое крыло. Здесь, на юге, подрубили правое. И парить уже невозможно.

Самое трудное было доложить Гитлеру о положении в Румынии. Фюрер долго бился в истерике. Приказал создать новое правительство. А как его создать, из кого? Приказал бомбить Бухарест, атаковать румынскую столицу. Бомбили и атаковали. А что проку? Лишь озлобили страну, и Румыния уже объявила войну Германии. Приказал восстановить линию фронта и отбросить русских на исходные позиции. А как и чем отбросить, если разбитые войска бессильны даже держаться? Штабы многих армий и корпусов бросили своих солдат и откатились в Карпаты. Русские с ходу пробили Фокшанские ворота, вышли на Дунай и открыли себе путь на юг. Они только что взяли Плоешти и стоят у стен Бухареста.

Фриснер горько усмехнулся. «Непробиваемым щитом» именовал он свою оборону. Верил, непробиваемый. Верил, устоит. Верил, обломает зубы русским. Сам видел, это была о-бо-ро-на! Глубокая, многополосная, с изощренной, убийственной системой огня, с мощными узлами сопротивления, к которым, казалось, не подступиться. Она поистине была совершенной и необыкновенно прочной. Верилось, русские такую оборону не сломят. А они пробили ее за несколько часов, и их не остановили ни железобетон, ни жестокий огонь, ни стойкость его войск — ничто!

Все рухнуло, ничего не спасти. Нужно срочно собирать остатки сил и заново создавать фронт в Карпатах.

Бухарест, с которым он никогда не считался, стал вдруг центром событий, опрокинувших все расчеты Фриснера и самого фюрера.

2

Вот и Дунай! Жаров глядел и дивился. Величественный, легендарный и все же не такой, как поется о нем в песнях. Не голубой, а мутно-желтый, как лицо изможденного болезнью человека. Не пенится, не ломится к морю, а, напротив, спокоен, даже бессилен. Словно раненый витязь, сонно забылся он на каменной постели. Тихо шуршит камыш, голос которого испокон веков так близок и дорог сказителям. Недаром они улавливали в нем и шепот влюбленных, и стон обездоленных, и звон сабель отважных букуров, сражавшихся за волю.

Сожженное румынское село напоминало села Украины. Пепел, камни, безлюдье. Его спалили немцы.

Огромный платан стоит на берегу. Будто выбежал из огня и тянет к воде свои обожженные ветви. От черного дыма поникли и раскидистые шелковицы, и высоченные тополя, и фиолетовые сливовые сады. Слив так много, что не видно листьев. А у сада высится золотистая порумбиелу, как зовут здесь кукурузу.

Бойцы высыпали на берег Дуная. Одни купались, поеживаясь от холодной воды, другие стирали гимнастерки, задубевшие от пота, третьи просто глядели на легендарную реку. Они пришли сюда по стопам отцов и дедов, по стопам героев Суворова и Кутузова.

Бойцы озоровали, сыпали шутками, и Жаров залюбовался ими. Что за молодцы! Только что прошли через огонь и кровь, а выпала тихая минута — и уже искрится смех.

Здесь сейчас тишина и покой, ни выстрела. А слева, за Галацем, гремит бой. Третий Украинский форсирует реку, там Дунай в огне.

Прискакал вестовой. Командира полка вызывают к Виногорову. Оказывается, подают автобаты, полк стремительно выбрасывается вперед, к Бухаресту. С танками, артиллерией, с гвардейскими минометами.

На сборы у Жарова три часа, а дел уйма. Надо похоронить погибших в ночном бою. Разработать приказ на марш. Устроить прощальный завтрак румынам, уходящим в свою армию. Погрузить полк на автомашины — всего не перечесть.

Братскую могилу вырыли под платанами у самого Дуная. В ней советские и румынские воины, уже друзья и братья по оружию и по крови, павшие в совместном бою.

Все в эти дни было обычно и необычно. Разгром немцев. Союз с румынами. Выход на Дунай. Марш на Бухарест. История на каждом шагу, и простые солдаты, живые и мертвые, творят ее на виду у всего мира.

Батальон Чиокана уходил в свою дивизию. Расставание было шумным и трогательным. Люди сдружились. Но война их свела, война и разлучала. Майор построил один из батальонов у дороги, пригласил дивизионный оркестр. Румыны торжественно прошли перед строем и на каждое «ура» скандировали: «Тра-яс-ка Мо-сква! Тра-яс-ка Мо-сква!» Их всю жизнь пугали Москвой, а они славили Москву, расставаясь с ее солдатами.

Шли колонны в боях рождавшейся новой демократической армии, которая с каждым днем все более и более принадлежала своему народу, и в этом была ее сила!

3

Вечером 30 августа полк Жарова оказался в двадцати километрах от Бухареста. Полукольцом охватывая город, здесь стояли части танковой армии, механизированного корпуса, несколько стрелковых соединений и румынская дивизия имени Тудора Владимиреску.

Войска с часу на час ожидали приказа на вступление в Бухарест. Бои кончились, а отдыха не было. Полки брились, чистились, приводили в порядок оружие, технику. Забот еще больше, чем в бою. Еще бы! Первая столица зарубежного государства. Солдаты и офицеры настроены празднично.

Поздно вечером к Жарову приехал майор Таланов. Он только сегодня из штаба фронта. Офицеры почти не виделись десять дней и были рады встрече. Главное, живы и здоровы и завтра вступают в Бухарест. Они обнялись, даже расцеловались и долго просидели за ужином. Таланов много рассказывал, был в курсе самых последних событий.

Ранен командующий фронтом. Он лично занимался организацией вступления войск в Бухарест. Два дня назад вылетел на самолете в одну из армий. А на обратном пути над районом, где еще действовала одна из окруженных групп противника, самолет был обстрелян гитлеровцами и весь изрешечен пулями. Одна из них угодила в Малиновского. Лишь мужество и выдержка летчика спасли командующего от гибели.

Жаров даже поежился. Мог бы и погибнуть. Война не щадит ни солдата, ни генерала.

В Бухаресте, рассказывал Таланов, острая политическая борьба. Реакционные министры и, видимо, сам король интригуют. С часу на час ждут высадки англо-американских десантов. Лишь бы не пустить в столицу русских. Сколько раз просили остановить продвижение наших войск. И вот, чтобы положить конец интригам, откуда бы они ни исходили, Ставка Верховного Главнокомандования приказала завтра в десять утра ввести войска в Бухарест.

Командующий требует организованности, порядка, дисциплины. Войска пойдут с оркестрами. Командиры полков и дивизий — впереди своих колонн на конях.

Ночь прошла тревожно и напряженно. А наутро полк Жарова влился в армейскую колонну и двинулся в Бухарест.

Город начался низенькими домиками предместий. Рабочие окраины лежали в руинах. Загородный дворец короля охранялся рослыми гвардейцами в медных касках со свисающими кистями из конского волоса.

Румынская столица восторженно встречала армию-освободительницу. Люди старались пожать руки солдатам и офицерам, обнимали их, целовали, забрасывали цветами. Кричали: «Буна, буна армада!» «Ура Красной Армии!»

А Жаров глядел и дивился. Ему постепенно открывался чужой, непривычный мир, пробуждая в душе самые противоречивые чувства.

Стремительный темп наступления советских войск помешал немцам сжечь и взорвать город, и все же они оставили по себе зловещую память. Разрушили бомбами здания национального театра, библиотеки, музея, концертного зала, разбили телефонную станцию. Тысячи людей остались без жилья. Но в центре город пострадал мало. Лишь резко бросалось в глаза монументальное здание университета, покалеченное американской бомбой. С пьедестала памятника на него молча взирал Георгий Лазарь, зачинатель гражданского образования.

В «уличных салонах», прямо на панелях, выставлены пейзажи, натюрморты, лубочные цыганки, закутанные в яркие шали. За решетками парка Чишмиджиу на зеленых лужайках лениво слонялись экзотические павлины. Бульвары пестрели радужными красками реклам кинотеатров и зарубежных фирм.

Но были площади и улицы, архитектурные ансамбли которых восхищали. Добрые чувства рождались у солдат при взгляде на стройный ансамбль Каля Виктория — улицы Победы, названной так в память освобождения Бухареста русскими войсками от власти турок еще в прошлом веке.

Андрею вдруг вспомнились порушенные кварталы рабочих окраин, их пепел и камин. Какая злая ирония судьбы! Лучшее из того, что создано рабочими людьми, всегда принадлежало их угнетателям. Нет, не то будет теперь. Нового времени никому не остановить!

Поток советских войск нарастал. Громыхая гусеницами, двигались танки, артиллерийско-самоходные установки, бронетранспортеры, тягачи с орудиями всех калибров, мотопехота. Затем послышался грозный гул с неба. Над городом низко промчались эскадрильи краснозвездных бомбардировщиков и истребителей — сотни машин. Могучая техника вызывала изумление, восторг у жителей румынской столицы. Вот, оказывается, какая советская армада! Она за десять дней разбила и повергла в прах почти миллионную армию Фриснера.

Виногоров ехал рядом с Жаровым. Генерал по-своему переживал события этих десяти дней. Лет тридцать назад он воевал в Карпатах рядовым солдатом, безграмотным крестьянским парнем, только что призванным в армию. Хорошо началось тогда наступление — плохо кончилось. Лишь много позже, получив образование и занимаясь в военной академии, разобрался он в трагедии юго-западного фронта. Царская ставка, запутавшись в военно-политических интригах, погубила тогда сотни тысяч русских солдат.

— Другой мир — другая война была, — сказал генерал Жарову. — Румыны и в те времена любили русских, — раздумчиво продолжал он чуть погодя, — но то было иное чувство. Тогда ты приходил помощником, временным защитником. Ты гнал немецких грабителей, а вся жизнь оставалась, как была: люди в кабале у бояр, у своих и чужих капиталистов.

Глядя на ликующий Бухарест, Андрей размышлял. Знал, есть тут и люди, которые никогда не питали к нам дружеских чувств. Есть и враги, готовые на любые козни. Есть и обманутые, и виноватые. Но есть и друзья. Искренние, большие, на вечные времена.

4

Полк Жарова оставили вблизи Бухареста и дали трехдневный отдых. Андрей и Григорий решили съездить в столицу. Дивизия Виногорова снова уходит в горы.

Офицерам повезло. У бензоколонки они встретили Иона Бануша. Он едет на день в Бухарест. Ему нужно попасть в ЦК Румынской компартии.

Дорогой Бануш разговорился. Их дивизия тоже уходит в горы. Значит, снова воевать плечом к плечу с русскими. Чиокан особенно рад. Щербан по-прежнему ко всему равнодушен. А Кугра зол, как сто чертей. Все его планы попасть в Бухарест, кажется, рухнули.

Затем Бануш заговорил о своей службе. Он начал ее во взводе Кугры. Однажды Ион не поцеловал его руку. Командир взвода избил Бануша и заточил в герло, как именуется у румын карцер. Это страшная пытка. Чтоб усилить наказание, в карцер подливают воду, и солдат опускается в каменный мешок с водой. Заключенный в карцер в зимнее время становится калекой на всю жизнь. Ион попал в сухой, но стоячий герло. Очень тесный ящик-гроб. Он запирается наглухо, а чтоб заключенный не задохнулся, на уровне головы сделано несколько маленьких дырочек. Ни сесть, ни лечь. Тело каменеет, зудит. Глаза и губы горят, а трясет тебя, как в ознобе. И вот, стиснув зубы, молчишь, а станешь жаловаться — в ящик нальют холодной воды.

...Машина мчалась широкой автострадой, и вдали уже вырисовывались очертания румынской столицы.

Бануш очень любил Бухарест, и ему хотелось показать друзьям все самое лучшее в своей столице. Но бухарестский пейзаж слишком калейдоскопичен. Парадные бульвары центра, массивные здания присутственных мест и торговых фирм, роскошные виллы и особняки богачей то и дело сменялись убогими и мрачными трущобами рабочих кварталов с их грязными и кривыми улочками, низкими и темными лачугами. На улицах Ямы Флоряску и Рахола ютились ветхие глинобитные домишки.

— Зато рядом, в конюшнях Гогенцоллернов, — с горечью сказал Бануш, — все лошади живут по-королевски.

Из рабочих окраин Жарова особо заинтересовала Каля Гривицей. Он много читал и слышал о ней. Это Красная Пресня румынской столицы, ее школа и трибуна революционной борьбы. Одиннадцать лет назад, когда в стране свирепствовал террор, здесь на баррикадах сражались рабочие железнодорожных мастерских. Да и в годы войны эта окраина оставалась передним краем борьбы рабочих.

Ион Бануш попросил остановиться у низкой и ветхой лачуги.

— Я родился и вырос тут, — соскочив с машины, указал он на неприглядную мазанку. — Отсюда я бегал к отцу на баррикады, и отсюда его увезли в тюрьму. А вернулся — мы перебрались в Плоешти.

Пожилая худощавая женщина торопливо встала с низкой скамейки, сбитой из грубых досок. Двое малышей не выпускали из рук складки ее изношенной юбки. Смутившись, женщина что-то быстро говорила нежданным гостям.

Пока Жаров осматривал комнату, Ион стоял у порога, растерянный от нахлынувших воспоминаний. За этим столом он каждый день видел, как по утрам мать осторожно разрезала ниткой горячую мамалыгу. Ночью сюда дорвались жандармы и, свалив отца, скрутили ему руки, увели с собой. Убитая горем, мать долго лежала у порога. Вон на той низкой скамейке они всю ночь просидели с Кымпяну, толкуя о жизни, о борьбе. Где он сейчас, Кымпяну, его друг и учитель?

Бануш снова поглядел на женщину, и она показалась ему чем-то похожей на мать. Ее муж, рабочий-слесарь, митингует на Королевской площади. Все их надежды на мир.

— Наша семья жила не лучше, — сказал Бануш уже на улице.

Машина снова закружила по городу, огибая его по кольцевым улицам с юга. И здесь рабочая окраина лежала в руинах. Яма Флоряску. По-русски значит — гроб в цветах. Действительно, гроб — только без цветов.

— Американская работа! — негодовал Бануш.

Андрей не отрывал глаз, от чудовищных разрушений жилищ рабочих. Пепел и камни! К чему эти бессмысленные удары американских бомбардировщиков? А может, это попытка уничтожить центры революционного брожения?

К полудню офицеры очутились у въезда на Королевскую площадь с фешенебельным дворцом Гогенцоллернов. Ее заполонили многотысячные толпы людей. В гуле человеческих голосов, могучими волнами бившихся в наглухо закрытые ставни государственных зданий, ощущалась грозная сила.

На одном из зданий они увидели огромную надпись: «Долой предателя Антонеску, продавшего страну гитлеровцам!»

— Толковая надпись, — заметил Бануш. — Она хорошо выражает настроение людей труда.

Невдалеке проходил митинг. На импровизированной трибуне крикливо распинался тучный человек в шляпе и узких полосатых панталонах. Ему жиденько аплодировали лишь немногие из собравшихся.

Затем на трибуну поднялся человек с широко распахнутым воротом. Выбравшись из машины, офицеры протиснулись ближе и теперь почти отчетливо слышали его речь. Копируя полосатого толстяка, он повторял его жесты, движения, слова, и люди покатывались со смеху, шумели возбужденно и одобрительно. Продолжая речь, он призывал строить новую, народную Румынию. Фразы его были просты, жесты властны. Он требовал убрать с пути страны буржуазные партии, скомпрометировавшиеся перед народом.

Площадь гудела от аплодисментов и криков. Едва стихли рукоплескания, как появился новый оратор.

— Голос рабочего — голос народа! — разнеслось над площадью. — Народ не хочет ни гнета, ни грабежей. Он желает мирно трудиться и радуется помощи своих друзей.

И площадь снова гремела от оваций.

— Тра-яс-ка Мо-сква! Тра-яс-ка Мо-сква! — скандировали тысячи людей.

Отстав от Жарова, Бануш так и застыл на месте. Неужели он? До трибуны еще далеко, и черты лица оратора трудно рассмотреть. Но голос, голос!

Жаров был у самой трибуны. Серьга Валимовский фразу за фразой переводил ему слова оратора, и сердце Андрея полнилось теплым чувством к этим собравшимся на митинг людям.

— Буна дзива! Здравствуйте! — весело приветствовал его человек с большими серыми глазами, в котором Андрей сразу узнал рабочего с трибуны. — Меня зовут Станчиу Кымпяну, я член бухарестской организации коммунистической партии.

Андрей с интересом вглядывался в колоритную фигуру рабочего, от души пожимая его руку. Лицо оратора Жарову показалось очень знакомым. Но где он видел его? Где и когда?

— Смотрите, что происходит тут, — продолжал Кымпяну, указывая на площадь. — Сейчас везде так. Всего несколько дней назад кто бы мог прийти сюда, кто бы посмел поднять голос? А сейчас на борьбу поднимается весь народ.

Прислушиваясь к гулу на площади, они разговорились.

— Никакие ухищрения теперь не помогут буржуазным партиям, и я верю: под куполом этого здания, — указал Кымпяну на румынский парламент, — скоро загремит голос народа. Иначе быть не может. Правда, многие из тех, кто порабощал нас, еще остались, но с ними мы справимся.

— Это ваше главное дело, — сказал Жаров. — Вы хозяева.

— Верно, наше дело самое важное и большое, и компартия знает, его нельзя откладывать. Наше дело — возглавить эти массы, — указал Кымпяну на митингующих, — помочь стать у власти самому народу.

«Это он! — наконец вспомнил Жаров. — Он!»

— Я уже видел вас, — майор посмотрел прямо в глаза Кымпяну. — Вы читали в Фелтичени «Левый марш».

Кымпяну обрадовался: вот так встреча!

— Видите, народ на марше, и люди правильно берут ногу.

Ион наконец протиснулся к офицерам.

— Станчиу! — бросился к нему Бануш. — Я сразу узнал тебя. Это мой друг, он сделал меня коммунистом, — обернулся Ион к Жарову.

Все пятеро зашли в кафе с библейским названием «Рай», заказали по чашке кофе. Станчиу расспрашивал Иона о коммунистах полка, о первых его боях с фашистами. Его интересовало настроение людей, их отношение к войне, к русским. Ион говорил без устали. Коммунистов еще немного, но их влияние ощутимо. Они поддерживают порядок и дисциплину, разъясняют смысл войны против фашистской Германии. Но им нужна помощь.

— Этим сейчас занимается ЦК, — сказал Кымпяну. — Он посылает в армию боевых коммунистов, организует курсы, готовит литературу. Партия становится самой массовой и влиятельной политической силой.

Жаров и Березин попрощались и вышли из кафе. Кымпяну и Бануш поехали в ЦК, разместившийся в просторном особняке на бывшей аристократической улице. Бануш глядел и дивился. Еще недавно сюда не посмел бы заглянуть ни один рабочий. Все тут было чопорно: и цветы на клумбах, и виллы с вычурной архитектурой, и немыслимая тишина. Теперь же сюда ворвался совершенно иной мир — шумный и яростный, дышащий революционной страстью. Фешенебельную улицу заполнили люди с рабочих окраин, веселые, задорные, решительные. Здесь, в пяти минутах ходьбы от бывшего германского посольства, кипела новая жизнь.

Радостно возбужденный, Бануш несмело вышел из машины, не спеша приблизился к чугунным воротам двухэтажного особняка. Даже приостановился в волнении. Затем решительно вошел в подъезд вслед за Кымпяну. В светлом холле он сразу увидел свое отражение в зеркале. Какой он помятый, усталый.

Иону все тут нравилось: лепной потолок, фигурный паркет, золоченые зеркала. Чувствовалось, жизнь здесь бьет ключом и вовсе не аристократическая, а своя, рабочая, революционная. Она хлопала дверьми, стучала на машинках, звенела радостными голосами, а главное — наступала!

На дверях пестрели таблички с наименованиями отделов «Агитпроп», «Технический отдел», «Отдел кадров», «Массовые организации», «Военный отдел». Все тут бурлило, и сердце Бануша забилось учащенно. Вот он, штаб новой жизни. Тут люди, в которых теперь сконцентрирована воля миллионов. Они призваны руководить их борьбой, вести на подвиг. Банушу сделалось жарко. Что сейчас скажут ему? В чем его новые обязанности? Где его место в борьбе? Иону казалось, придут они в огромную комнату, где все в красном бархате, и члены ЦК наперебой станут расспрашивать его, указывать ему, как и что делать, а он будет стоять, слушать, записывать, чтоб ничего не забыть и все передать людям в полку. Но вышло все по-другому, проще, интереснее. Побывали в разных отделах. Поговорили со многими работниками. Ион даже растерялся. Сколько людей, сколько дел! Сюда приходят со всех заводов, приезжают со всех городов, из армии.

Особое впечатление на Иона произвел пожилой человек с поседевшей головой, с густыми кустистыми бровями, из-под которых смотрят добрые проницательные глаза. Как потом узнал Бануш, перед ним был старый коммунист. Месяц назад его приговорили к смертной казни. Выручили русские.

Внимательно выслушав Бануша, этот человек сказал ему:

— Литературу и инструкции вам подготовят, людей тоже пришлем. Не исключено, что в полк поедет сам Кымпяну. На днях он заканчивает военные курсы. Помните, коммунистам надо работать день и ночь. Святое их дело — учить людей служить народу, быть бдительными, изобличать врагов.

Из ЦК Бануш ушел еще более прозревшим и просветленным. Обличать врагов и служить народу — вот главное! Все силы — на новую армию. Конечно, ее не создашь ни за неделю, ни за месяц. Но она рождается в боях с немцами. Значит, надо укреплять ее.

Тепло распрощавшись с Кымпяну, Бануш отправился в свою часть.

Машина быстро выскочила за город. С высокого холма открывался чудесный вид на освобожденный трудовой Бухарест.

5

За окном королевского дворца штормовое море. В узкий просвет меж портьерами Михаю видно, как на площадь вливаются все новые и новые потоки людей. «Бог мой, какая сила!» Митингуя, они негодуют, требуют, грозят. Людское море грохочет прибоем. Кажется, весь его роскошный дворец — лишь ничтожный риф посреди неоглядного моря, разбушевавшихся стихий. Он мешает им, и живые волны готовы смыть его, опрокинуть в пучину.

Что такое? Буря аплодисментов, буря оваций. Затем песня. Их гимн, «Интернационал». Боевая мелодия грозно звучит на площади, гремит все сильней, перекатывается из края в край.

«Интернационал» у его окон, и он бессилен остановить эту музыку революции. Бессилен!

И все против короля, против своего режеле Михая. Сурова, очень сурова судьба. Эти валахи в промасленных скуртейках и синих комбинезонах требуют перемен. Не сегодня-завтра они потребуют и свержения монархии. А не он ли старался жить с ними в мире и согласии? И надевал, как они, ицарь и белую рубаху, носил широченный трансильванский пояс и черную барашковую качулу. Принимал их во дворце, жал им руки, угощал вином. Наконец, не он ли избавил их от Антонеску и спас страну от страшной беды? Почему же теперь он никому не нужен? Он с отчаянием схватился за голову, потом сжал руки и хрустнул пальцами. Что же все-таки будет? Не мириться же ему с тем, что происходит. Нет, он. не уступит!

Неслышно вошел Орляну. Лысый, сморщенный, с хитрым блеском в глазах. Что он затеял? Михай знал, как изворотлив его старый царедворец. Неистощим на интриги, на дипломатические трюки. Мог вывернуться в самых щекотливых обстоятельствах. Умел вести дело с послами западных держав в интересах трона. Был душой самых рискованных авантюр против демократических сил и вел дело так, чтобы в случае провала вина не пала на двор, не задела чести короля.

— Ваше величество, — доложил маршал, — его превосходительство Маниу.

— Проси, очень кстати.

Король принял министра в военном кабинете в присутствии Орляну. Долго молчали. Маниу — не смея начать, король — не желая торопливостью обнаружить свое бессилие. Михай пристально глядел на вошедшего. Правая печать именует Маниу святым апостолом. Нет, старый греховодник скорее похож на степного коршуна. У него темные запавшие глаза, черные запекшиеся губы и, знал Михай, черная вероломная душа. Что он скажет сейчас?

— Видели, митингуют? — наконец спросил король, чтобы покончить с затянувшимся молчанием.

— Нестерпимо глядеть, ваше величество.

— Стихия!..

— И притом опасная. Ее нужно нейтрализовать, разоружить, обессилить. Иначе все кончится худо.

— Что вы предлагаете?

— Чтобы предлагать, ваше величество, нужно обладать властью, — уклонился Маниу.

— Всему свое время...

Маниу низко поклонился и тихим голосом стал излагать свой план. Нужна военная организация. Опора трону и правым силам. Нужна боевая пропаганда. Открытая и тайная война против коммунистов. Расколоть демократический фронт. Найти предлог, чтобы запретить компартию. Наводнить страну слухами. Ни перед чем не останавливаться. Если борьба — хороши все средства.

Михай поправил орденские ленточки на френче, подумал: «Да ты, голубчик, настоящий шмекер», — и сказал:

— Вы будете моим премьер-министром...

Довольно подробно обсудили план действий. Затем король встал и отпустил Маниу. Долго-долго стоял задумавшись, словно сомневаясь, можно ли положиться на старого интригана. Говорят, про Маниу сложили анекдот, будто он всего боится. Увидит пьяного — переходит на другую сторону. Увидит полицейского — тоже в сторону. Что ни случится, он переходит на другую сторону.

Не смея нарушить молчания, Орляну уставился на своего повелителя. Лицо Михая ему определенно не нравилось. Пухлое, одутловатое, с потухшими глазами. Слишком простовато для повелителя страны. Люди любят у своих властелинов суровость, непостижимость, недосягаемость. Высокого в обличий простоты никто не поймет и никто не примет.

— Идем к королеве! — прервал Михай его раздумья.

Они застали ее у окна, выходящего на митингующую площадь. Михай сразу заметил, мать посинела от злости. Руки ее дрожат как в лихорадке. «Хуже папатачи», — глядя на нее, подумал сын.

С болью в душе поглядел в окно. Как ни дико, но именно они, эти митингующие сейчас люди, знают, что такое долг, что делать и чего не делать.

Михай передал королеве свой разговор с Маниу, и она даже улыбнулась, с гордостью поглядела на сына. Только не бездействие! Она твердо сказала:

— Надо не уступать, а наступать! Воля короля должна быть непреклонной.

И ее сын думал так же. Был уверен, все испробует и всем рискнет. И не знал еще, не ведал, что все потеряет. Не знал, что придет день — и он подпишет отречение. Подпишет с горечью, с отчаянием и все же с неосознанным мужеством. Затем покинет эту чужую ему страну, чужой ему народ, которого он не понял, не смог оценить. Покинет в черном поезде, обессиленный и развенчанный, лишенный власти и почета, и люди, радуясь его добровольно-вынужденному отречению, будут смеяться ему вслед, а к последнему вагону его поезда рабочие-железнодорожники, которых он расстреливал на Каля Гривицей и томил в тюрьмах, привяжут старую грязную метлу...

 

глава четырнадцатая

ДОЛИНОЙ ПРАХОВЫ

1

Опустив лобовое стекло, Андрей подставил лицо встречному ветру. Он свеж и густо насыщен медовым ароматом полевых цветов и раскидистых лип, с обеих сторон обступивших автостраду, что гудит и грохочет от сотен машин, на которых мчится полк.

Быстро бегут минуты, и в воздухе неожиданно и резко возникают запахи нефтяных испарений — специфическое дыхание крекинга. Значит, близко Плоешти. Действительно, один-другой поворот — и зеленый коридор выносит машину прямо на улицу нефтяного города. Как и нефтепромысел, он весь еще в клубах пламени и дыма. Покосились трубы перегонного завода. Железными кружевами завились крыши. Почерневшие баки зияют вспоротыми животами. На улицах изможденные люди, полуразутые, полураздетые. Но глаза их искрятся радостью. Их только что вызволили из фашистской каторги, и они спешат к себе домой — на Киевщину, в Запорожье. А улицы города уже огромными метлами подметают солдаты. Андрей пригляделся к ним и расхохотался. Это же пленные немцы. Набезобразили — пусть убирают!

В Плоешти обед и короткий отдых. Затем всей дивизии Виногорова — наступать долиной Праховы и воевать уже на гребнях и кручах Южных Карпат.

Срываясь с горных круч, резвая Прахова будто нехотя смиряется в низине и замедляет свой бег. У ее берегов плодородные земли. По-над речкой холмистые предгорья, поросшие щедрым лесом. Только не эти богатства составляют гордость долины. Ее слава в недрах. В пору «нефтяной лихорадки» сюда устремились толпы стяжателей, охотников до чужого добра, слетелись матерые грабители колоний и их маклеры по черным делам, коммивояжеры хищнических монополий и спекулянты всех рангов и званий, маститые биржевики и бизнесмены мировых концернов.

Процесс капиталистической алхимии был несложен. Из подземных кладовых Праховы нефть по стальным артериям стекалась в город на перегонный завод, поступала в танкеры, приходившие в Констанцу, в цистерны железнодорожных составов, вывозивших ее на мировой рынок. Там «черное золото» немедленно обращалось в фунты и доллары, оседавшие в сейфах зарубежных магнатов. Завладев ключами от подземных кладовых Праховы, чужеземцы становились хозяевами всей страны: нередко законы, принимаемые парламентом в Бухаресте, зарождались в здешних оффисах, а министры запросто смещались и назначались при прямом посредничестве нефтяных магнатов.

С Дуная роты Чиокана двинулись на Плоешти и еще на марше влились в свой полк. К их приходу в город вооруженные нефтяники начали перестрелку с немецкими войсками и вместе с подоспевшими подразделениями румынских войск стали теснить гитлеровцев с перегонных заводов. Однако немцам удалось быстро собрать крупные силы, они снова попытались захватить город и промыслы. Но из Бузэу уже мчались советские гвардейцы. Они за несколько часов совершили семидесятикилометровый марш. В тяжелых боях опрокинули противника и первыми ворвались в Плоешти, когда еще дымились развалины города который подожгли отступающие гитлеровцы.

Гвардейцы двинулись в горы, а румынские части все еще стояли в Плоешти. С прибытием дивизии Виногорова и им предстояло наступление в Южных Карпатах. В эти дни Ион Бануш с небольшой группой солдат-фронтовиков временно покидал свой полк и уезжал в Бухарест, на месячные офицерские курсы. Он разыскал Жарова и упросил его отобедать у него дома.

Отец Иона Бануша сразу понравился Жарову. Тихий, душевно чистый и сильный человек. Он щедро угощал гостя. На столе дымилась золотистая мамалыга. Хозяйка вывалила ее из большой посудины и искусно разрезала ниткой на равные ломтики. Майор достал из вещевого мешка свои запасы и выложил их на стол. Хозяин открыл бутылку цуйки. Высокий и худощавый, с сутулой спиной, он был нетороплив в словах и движениях, степенен и сдержан.

Затем все вместе они добрый час колесили по улицам Плоешти.

Шофер остановил машину у одного из заводов. Андрея поразили совершенно разбитые цехи, изуродованные машины, опрокинутые цистерны, взорванные бензобаки. Среди развалин мелькали фигуры рабочих.

Грузной походкой уставшего человека к машине подошел румын в задубевшей от нефти одежде, со спутанными волосами и влажным лбом.

Это Киву — дядя Иона Бануша, старый нефтяник с завода «Тележен».

— Здравствуй, Ион, совсем или на время прибыл? — громко приветствовал он племянника.

— Кто ж теперь возвращается из армии? — засмеялся Ион, обнимая дядю. — Вот победим — тогда другое дело.

— Ах, лишь бы скорее!.. — потрепал он по плечу племянника и протянул руку Жарову: — Здравствуйте, товарищ! Мы не устанем благодарить Красную Армию.

Говорит он ладно, внушительно.

— Видите, американская работа, — указал Киву на еще дымящиеся развалины. — Разрушили, когда ваши войска уже были у города.

Ион тут же переводил каждую фразу дяди Киву, и хотя одни еще слабо знали румынский, а другие почти не понимали русского, разговор тек оживленно.

Мимо пронеслась комфортабельная машина с американским флагом на радиаторе.

— Вот они, хитрые торговцы, — зло сплюнул отец Бануша.

— Американские директора и инженеры, — сказал Киву, провожая глазами машину. — Бросили завод, едва услышав о приближении русских. А мы решили дать горючее вашим танкам. Только видите, что получилось! — И рабочий указал на руины.

— О каких американцах вы говорите? — спросил Жаров у Киву.

— О каких?.. — поморщился рабочий. — О владельцах завода, американцах и англичанах. Они всю войну жили тут и работали на немцев. Да еще какие барыши зашибали!

— И с гитлеровцами ладили, — загорячился отец Бануша.

— А узнали — приближается Красная Армия, — продолжал Киву, — приказали бросать работу. А мы не послушались. Тогда они пригрозили: вам же хуже будет. Нам и было плохо, когда налетели их самолеты.

— А где же они теперь?

— Кто? Американские хозяева? Видать, на квартирах отсиживаются.

Машина снова пересекала одну улицу за другой, пока не попала в квартал новеньких особняков, украшенных американскими и английскими флагами. Иону показалось, что звездно-полосатые флаги янки напоминают тюремную рубаху.

Машина тихо шла по улице, где живут «хозяева» нефтеносных румынских земель. У парадных подъездов особняков сидели притихшие джентльмены с красными гвоздиками в петлицах полосатых костюмов и толстыми сигарами в зубах.

— Видите вон того, горбоносого? — указал Киву на бритоголового человека в светлой сорочке и широченных брюках. — Видите, соседу протягивает сигару? Он выдавал нацистам всех рабочих, которые были против войны, саботировали работу. Его зовут Сайкс. «Я, — говорил он рабочим, — получаю от хозяина деньги, и обязанность моя — давать больше нефти. Кто мешает мне, тех буду наказывать». Сайкс считал, — продолжал Киву, — что настоящий американец плюет на политику и что он, Сайкс, настоящий американец.

У Андрея помрачнели глаза.

2

Зноен безветренный полдень. Добела раскаленное солнце словно приспустилось над горами и палило нещадно. Выбиваясь из сил, бойцы карабкались с кручи на кручу. Мокрые от пота брюки и гимнастерки хоть отжимай. Людей одолела мучительная жажда: фляжки у пояса давно пусты. Потрескались пересохшие губы, заслезились покрасневшие глаза.

Позади внизу серебрилась говорливая речушка. За нею, как и всюду, дыбились горы. А впереди за ближайшим гребнем шел бой.

— Наш Хехцихер покруче будет, ходили ж, однако, — запрокинув голову, сказал Амосов.

— Погоди, Фомич, — отозвался Голев. — Обвыкнем, еще дивоваться станем, как одолели эти Альпы.

— Что, Бедовой, трудно? — участливо спросил Березин, наклонившись к солдату у горячего голого камня.

— Ой тяжко, товарищ майор, аж внутри печет.

— Да будь эти кручи еще круче, пройдем! — скаламбурил Глеб.

Наконец и гребень. Внизу голубеет тонкая змейка реки. Справа сильная перестрелка, разрывы мин. Там уже наступают роты Чиокана. Дивизия румынских войск действует правее.

Батальон Кострова первым одолел гребень. При спуске в долину, когда до реки оставалось метров двести, внизу затрещали частые выстрелы, и по рельсам узкоколейки прогремел небольшой состав грузовых вагончиков. Батальон с ходу принял бой и оттеснил немцев.

Голев распахнул двери первого же вагона. В нем полно женщин и детей. Испуг парализовал людей, их лица кажутся окаменелыми. Прямо у двери женщина с черными косами качает на руках ребенка и обреченно глядит перед собой. Лицо девчурки в крови, и мать едва ли сознает, что ребенок мертв.

— Выходите, товарищи! — крикнул им Голев по-румынски.

Никто не двинулся с места.

— Выходите! — повторили бойцы. — Раненых сейчас перевяжем.

Опять молчание. Только женщина крепче прижала к себе тельце мертвого ребенка:

— Лучше тут убивайте...

— Не бойтесь, это ж советские люди.

— В нас и стреляли советские... — прошептала женщина.

— Это какая-то провокация.

Пошли расспросы. Узнав, что поселок лесорубов в руках румынских войск, партизаны собрали скрывавшихся в горах женщин и детей, усадили в пустой состав и повезли домой. Но только прибыли, как весь состав попал под огонь. Пока машинист дал задний ход, многие в вагонах были убиты и ранены. Сами женщины видели: люди в русской форме.

Костров недоумевал, что же случилось? Лишь много часов спустя все выяснилось.

Прибыв на место, капитан Кугра свою оборону построил в низине. Ионеску настаивал занять высоту, но Кугра заупрямился. Никого же нет. Ионеску все же забрался на поросшую лесом высоту. А в полдень послышался шум танков.

— Русские! — вскинув к глазам бинокли, обрадовались румыны.

На броне машин они различали уже людей в защитных гимнастерках и пилотках с красноармейскими звездочками.

— Русские! — по телефону передал Кугра Ионеску.

Танки на полном ходу влетели в селение и, проскочив передовой рубеж, открыли огонь.

— Провокация, немцы! — закричали румыны, разглядев наконец замаскированные ветками белые кресты на танках.

Остатки роты Кугры Костров застал на восточных скатах горы, которую нужно теперь брать с бою.

3

Горы и горы — ни конца им, ни краю. Могучи и причудливы ветвистые кряжи. Чист и прозрачен теплый воздух, несущий снизу пряные запахи долин. Непривычно резки контуры деревьев и скал.

— Какие горы! — вздохнул Голев. — На Урал похожи.

— А воздух, — вторил ему Якорев, — как нарзан.

Узкая горная дорога повела разведчиков сначала вниз, потом, обогнув небольшой остроспинный кряж, чем-то напоминающий ископаемого ящера, запетляла по крутому нагорью, поросшему молодым буком.

Самохин вдруг приостановился и поднял руку. Ни ветра, ни голоса, ни выстрела. Трудно поверить, что из-за каждого уступа может грянуть смертельный залп.

— Что такое? — шепотом спросил Якорев.

— Тс-с... — погрозил Леон пальцем.

Послышался глухой вскрик, чуть погодя он повторился уже душераздирающе громко.

Чем выше взбирались разведчики по склону, тем явственнее слышались крики, все более напоминавшие вопль о помощи.

— Убивают, что ли? — гадал Глеб.

— Придем — увидим, — спешил вверх Якорев. Неподалеку от вершины деревья будто остановились и обступили ее зеленый купол. Над ним возвышался стрельчатый трезубец скалы. Вопль повторился, и Зубец первым разглядел того, кто кричал. За низким бруствером желтого окопчика виднелись его плечи и голова, а в руках винтовка. Человек в окопе заметил разведчиков, когда они ползли в гору, и вскрикнул, как всем показалось, радостно, поставив винтовку ложей на бруствер.

— Рус, совет, рус! — кричал он сиплым голосом.

Первым встал Зубец и смело пошел на окоп. Едва поднялись остальные, как со скал ударил пулемет.

— Вот гады, — зло сплюнул Семен, прижимаясь к земле.

Леон решил атаковать засаду противника. К удивлению разведчиков, немцы бежали. Человек же в окопе остался на месте.

— Все понятно, — негодовал Глеб. — Решили отвлечь и спровоцировать!

Приблизившись к незнакомцу, все оторопели: никакого окопа не было, а человек почти по плечи зарыт в землю.

— Сунт рекрут, сунт рекрут, — всхлипывал он осипшим голосом, тыча пальцем в свою грудь. — Сунт партизан!

Узкое лицо его с впалыми щеками, обросшее и изможденное, выглядело крайне истощенным. Он жадно припал губами к протянутой фляжке. Левая рука и плечо изранены, его белая холщовая рубаха набухла от крови.

— Откопаем, что ли?.. — заторопился вдруг Голев, вытаскивая из чехла саперную лопату.

— Давай! — махнул рукой Якорев.

Но закопанный так отчаянно замахал рукой, что разведчики переглянулись в недоумении.

— Мина, мина, — твердил он, указывая пальцем в землю.

— Ага, мина? — присев на корточки, уставился на него Зубец.

Бойцы уже встречали заживо закопанных и заминированных, и было — не обходилось без жертв. Избегая ненужного риска, Якорев разместил разведчиков поодаль, в неглубокой балочке. А Голев с Зубцом, осторожно выбрасывая землю, негромко выспрашивали у румына:

— Зовут-то тебя как?

— Петру Савулеску... Петру...

— Как, как? Савулеску? — даже привстал с земли Якорев, вспомнив пуржистое утро за Сучавой и горящую хату Василе Савулеску, которому они потом строили новый дом, и стал расспрашивать Петру.

— Последний из Савулеску! — сострил Глеб.

— Не последний, а первый, — поправил Якорев, — первый из Савулеску, который сам взялся за оружие.

— Как же они закопали тебя, а? — допытывался Голев. — Плохи были бы твои дела, Петюшка, не заверни мы на эту гору. Каюк бы тебе, капут...

Савулеску не сводил глаз с бронебойщика. Голев в свою очередь поглядывал на примолкшего пленника. На лбу у него густо выступили крупные капли пота и одна за другой скатывались по обросшим щекам и бороде, а зрачки стали неестественно огромными.

Осторожно откопали до пояса, наглухо перетянутого цепью. Другой конец цепи уходил в землю, где, видимо, был прикреплен к мине. Стоит чуть потянуть — и взрыв. Голеву стало не по себе. Чаще и сильнее застучало сердце. Расстегнув ворот, взглянул на Зубца и увидел: лицо его судорожно напряглось, словно поднимал он непосильное. Еще бы! Ведь где-то совсем рядом — страшная черная смерть. Одно неверное движение — и конец всему.

Стало тесно, и Зубца пришлось отослать. К чему рисковать обоим? Дело подвигалось медленно. Но вот наконец показались колени пленника, его ступни. Как страшны эти последние сантиметры могильной земли! Право, страшнее всех танков, что мчались тогда у Молдовы прямо на Голева.

Когда Тарас нащупал металлический корпус мины, снова понадобилась помощь Зубца. Савулеску не шевелился. Выражение безмолвного ужаса не сходило с лица румына, пока его осторожно не вытащили из черной могилы. Он даже стоять не мог: так онемело все тело.

На привале, когда подоспел полк, бойцы с интересом окружили откопанного в горах «романешти». Еще прошлым летом Петру собрал семерых рекрутов, получивших повестки, и подался с ними в горы. Отсиживаться стало трудно. Стихийно возникли небольшие группы сопротивления. Все слышали о партизанских отрядах, слышали о гуцулах, о чехах и словаках, что с оружием в руках бились с немцами. Петру и пробивался к одному из таких отрядов, да вдруг угодил в плен. С неделю держали взаперти, а потом закопали с миной как приманку. Двое суток он взывал о помощи, изредка постреливая из оставленной ему винтовки и совсем не подозревая, что за его спиной размещена засада.

— Русских никогда не забуду, — говорил, прощаясь, Савулеску. — Я еще отомщу гитлеровцам.

4

Третьи сутки шли бои за поросший лесом гребень, а Костров не продвинулся ни на шаг. Метался с фланга на фланг и не мог поднять роты. Жаров застал его уже отчаявшимся. Комбат отдавал приказ за приказом, но убийственный огонь парализовал роты. Чувствовалось, сам комбат изверился в успехе атак.

— Ну как, Костров, возьмешь гребень?

Комбат опустил глаза:

— Не знаю, товарищ майор. Видите, не подступиться.

— Тогда выводи роты. Командиру нельзя сомневаться.

— Товарищ майор!..

— Выводи, наступать будет Думбадзе.

— Хоть еще раз разрешите попробовать?

— Выводи.

Весь день Жаров провел в батальоне Думбадзе. Кострова он вывел было в резерв, но потом передумал и направил в глубокий обход противника, чтоб перерезать горную дорогу. Комбат воспрянул духом — бездействие в резерве могло свести с ума.

К себе в блиндаж, лишь утром отбитый у немцев, Андрей возвратился поздно ночью и долго ходил из угла в угол. Почему все-таки не взят этот гребень? Чего недостает батальону: умения или сил? Конечно, тут не только Костров повинен. Остановившись у стола, Андрей развернул карту и долго стоял над нею.

Принесли почту, и майор на минуту отвлекся. От письма жены повеяло теплом. Будто присела рядом, заглянула в глаза, и ожесточившееся сердце сразу оттаяло. Родной пышнозеленый город сейчас в осеннем багрянце. Он быстро оживает, хотя выжженные врагом кварталы все еще чернеют остовами покалеченных зданий.

Читая письмо дочурки, Андрей попытался мысленно представить, какая она теперь. Сегодняшняя пятиклассница перед глазами вставала девчуркой-малышкой с челочкой на лбу и ярким бантом в волосах, какой он оставил ее, уходя на фронт. Письмо ее полно детской живости. Она писала, как одним духом прочитала книгу и сделала альбом о героях.

Вести из дому растревожили. «Вот и нам, — подумал Андрей, — одним бы духом взять этот чертов гребень!» Ему вспомнился вдруг разговор с Максимом в окопе. Лес кругом, друг друга не видать, а огонь отовсюду. Вот и теряешься. Кажись, приглуши его, сразу бы на гребень вымахнули.

Да, не с того конца начинали. Нужен общий натиск, дерзкий, внезапный! Вызвав еще раз комбатов, он заново уточнил весь план утреннего наступления. Запутать противника! Огневые удары и атаки с фронта будут сочетаться с обходом вражеских позиций. Сильнее и сильнее зрела уверенность: завтра гребень будет наконец взят.

Отпустив командиров, Андрей задумался. Как трудно и сложно все в эту войну. Схватка миров! И на плечи тебе — преогромная тяжесть. Хочешь не хочешь, а ищи и находи свое настоящее место и полной мерой отвечай за все, что выпало на твою долю.

Перед каждым серьезным боем Андрей любил размышлять о большом и высоком, и, как бы далеко ни уносили его эти раздумья, он знал, они незримо организуют его сознание, собирают силы и, обостряя мысль, подсказывают решения и действия. Ему захотелось вдруг поговорить, поспорить, и он отправился к Березину.

Григорий только что возвратился с передовой и сидел за столом, просматривал свою статью. Фронтовая газета заказала. Дни и ночи одолевают мысли. Истинно героическое время. Самые простые люди вершат великое. Вот Румыния. Извечная трагедия. А пришли мы, и люди сами себе хозяева. Сколько стран ни пройдем — будет то же. Разбудить народы для новой жизни, снять с них оковы — вот она, великая миссия!

Они то тихо беседовали, то спорили и горячились, и их уже не привлекала ни закуска, ни чай. Говорили, о войне, о боях на своем участке фронта, о командирской и партийной работе, о чувстве ответственности, о власти командира и об умении пользоваться ею.

Андрей первым высказал свои претензии. Вот Григорий дорожит людьми, каждого вверх тянет. Хорошо. Но не мирится ли он иногда с их недостатками, не портит ли кое-кого своей снисходительностью? Есть и примеры. Хмыров, скажем. Был неплохим командиром взвода. Послали на курсы. Дали роту. А он все делает вполсилы.

— Для взвода он все же вырос, — возразил Григорий. — Настанет срок — справится и с ротой.

Потом высказал претензии и Григорий. Не слишком ли Андрей крут и суров в обращении с людьми? Можно понять суровость к разгильдяям. А если человек тянет изо всех сил, чрезмерная строгость такому не всегда на пользу. Можно согласиться, твердость — хорошо. Но плохо, когда Андрей пробирает человека, и тот аж гнется от его твердости. Зачем же так подавлять людей? Лучше их научить сначала. Примеры? Их много, примеров. Взять хотя бы Моисеева. От Андрея он часто уходит мокрый. А службу несет неплохо. Поддержи его, подбодри — еще лучше потянет. Или взять Черезова. Тих, скромен, воюет неплохо. И его Андрей за каждый промах, гнет и гнет. Командиру не только кнут нужен.

Да, Григорий заставил Андрея задуматься. Может, он кое в чем и перегибает. Тем не менее истинная доброта командира совсем не в ласковых и сердечных словах, хотя не бывает и без этого, а чаще в строгости, в твердости по отношению к людям. Тогда они и растут по-настоящему. А что касается Моисеева — Андрей рад за него: он быстро повернулся к людям. Не будь требовательности, Моисеев и остался бы незаметным середнячком.

— Но речь у нас о другом, — поправил Березин, — о сердечности, которая не размагничивает человека, а, поощряя в нем хорошее, придает ему сил.

— Учту, Григорий, присмотрюсь и учту, — встал Жаров и распахнул окно: над горами занималась заря...

А через час грянули первые залпы. Артподготовка была необычной. Последовали сильные налеты: три минуты по гребню, потом две — по тылам, снова три — по гребню и пять — по тылам. Лишь после седьмого переноса огня роты бросились в атаку. Немцы не успели опомниться и были смяты. А Костров, обойдя их с фланга, уже закрыл пути отхода. Общий натиск «одним духом» оправдал самые лучшие надежды.

5

После рейда по немецким тылам Леон все чаще и чаще думал о своем положении. Как офицером штаба им довольны. У Жарова нет к нему особых претензий. За рейд его наградили орденом. Да и в дни Ясско-Кишиневской операции его разведка была на высоте. В полку его любят и ценят. Чем же недоволен он? Почему в душе его нет радости?

Вот командовал он ротой, потом армейскими разведчиками, и все было на месте. Сюда сам напросился, а результаты? Или все потому, что он из тех офицеров, которые лишь в строю могут развернуть свои способности, а штаб для них что обруч — только сковывает?

За время рейда он истосковался по Тане. А возвратился — и поговорить некогда. Все бои и бои. Мимолетные встречи не в счет. Таня ласкова, внимательна. И все же как далека она! Ох, Таня, Таня! Кто бы мог подумать, что такая малышка, кроха-недотрога, как ее ласково прозвали в полку, сможет взять его в руки, его, Леона, который никогда и никому не подчинялся. Ничего не скажешь, умеет любить! И как он не оценил ее любви!

Главное сейчас — обрести настоящее место. Нужно проситься в строй. А как на это посмотрит Жаров? Поймет ли правильно?

Леон застал его за чтением «Войны и мира». Усадив офицера, Жаров закрыл книгу:

— Вот перечитываю. Как он умел понимать человеческую душу! Нам бы, командирам, вот так же.

За чаем они разговорились.

— Все мы любим кнут, — сказал Андрей, — подстегнул — и дело с концом. А ведь крепкие вожжи лучше.

— С кнутом легче, конечно, — сказал Леон.

— Легче, а не лучше! — возразил Жаров. — Слишком любим мы стращать. Вот ты скажи, Леон, боишься меня?

— Откровенно говоря, побаиваюсь.

— Ну и чудак, — Жаров встал из-за стола и заходил по комнате.

— А вас все боятся, и про вас даже анекдот сложили, — проговорился Самохин, и сразу пожалел об этом.

— Какой анекдот?

Делать было нечего, пришлось рассказать.

— Вы только не сердитесь, шутка же...

— Говори, говори, не буду.

— Рассказывают так, — начал Самохин. — Дали офицеру вводную: «Идешь по дороге, а навстречу — танк и за ним — Жаров. Твое решение?» — «Под танк!» — не задумываясь, решает офицер.

Вводная Жарову не понравилась, но, отдавая должное фронтовому остроумию, он весело рассмеялся.

— Ничего не, скажешь, остро и зло. Хочешь не хочешь, а вывод делай. Только не люблю боязливых, и я с них не для страха требую. Для дела. У меня сегодня Моисеев был. Начну пробирать — раскраснеется и сразу весь мокрый. Спрашиваю, чего боишься? Сам не знает. Говорю, не смей бояться. И тебе запрещаю. Командир не зверь. А пробрал за дело — исправляйся. Заслужил награду — получай. Верно говорю?

— Верно, товарищ майор.

— Ты зачем пожаловал? — меняя тему, спросил Жаров.

— За советом к вам, с просьбой, — и пространно рассказал обо всем, что передумал.

— Знаешь, Леон, сочувственно заговорил Жаров, — мы как-то говорили о тебе с Березиным. Верно, не на месте ты. Душа у тебя командирская, не штабная. Но вот беда — должностей нет, отпускать же тебя из полка не хочется. А ты как, хочешь уйти?

Уйти? Расстаться с Таней? С полком, где он сроднился с людьми?

— Нет, уходить не хочу.

— Тогда жди — дам роту. Надеюсь, со временем и батальон потянешь.

Ушел Самохин в приподнятом настроении. Рота, батальон! Нет, он еще сумеет развернуться во всю силу, сумеет!

Ужинал он у Якова. О разговоре с Жаровым Леон промолчал, так как делиться своими сомнениями и горевать о незадачах он не умел. Однако заговорил сам Румянцев.

— Ты как-то остыл, Леон, — сказал он после ужина. — И задору в тебе меньше. Во всем норовишь по-своему, а часто не выходит.

— Да ведь на Руси не все караси, есть и ерши.

— А ты не ершись, за другими поспевай.

— Знаешь, скорый поспех — людям не смех. Что ты меня все подстегиваешь и подстегиваешь? Я не сижу сложа руки. А на ретивого коня, говорят, не кнут нужен, а вожжи, — вспомнил он разговор с Жаровым.

— Мне не правится, ты легко уступаешь себе, — говорил Яков, подсев к нему ближе, — оттого и разбрасываешься. Сил в тебе уйма, а дела по этим силам нет. Я друг тебе, и мне виднее.

— Нет, ты подавай примеры, — требовал Самохин.

— Их сколько угодно, сам знаешь. Да возьми хоть Таню...

— Таню не трожь.

— Я не ее, тебя. Не умеешь же доказать ей свою правоту.

— А ты умеешь?

— Тут другое. Я не боюсь отказа, а не хочу отказа. Потом я все-таки друг тебе. Нет, соперничать не буду. Вот если она сама полюбит, тогда... а сам я шагу не сделаю. Все очень сложно. Ты знаешь, не любить не могу и сказать об этом не могу тоже.

— Тогда чего же поучать других?

Леон сегодня особенно несговорчив, и, сколько ни спорили, он оставался при своем. Спать легли поздно, и оба долго лежали с открытыми глазами, возбужденные и растревоженные. Из-за чего их дружба стала столь непримиримой? Из-за Тани? Из-за разных взглядов на долг, на свое назначение? У них нет былой близости. Или дружба не признает непримиримости, и ей ближе снисходительность? Нет, совсем не то. А что же? Что?

Леон снова и снова перебирал в памяти события военных лет. Бои и бои — он не сидел сложа руки. Курск, Киев, Корсунь. Пройдена вся Украина, вся Румыния. Четыре ордена — это не шутка. И все же сейчас он незаметен, и Яков прав.

Утром он долго искал Таню. Если б знала она, как плохо ему. Зачем отгородилась? Почему не хочет понять Леона? Он же любит ее, любит по-настоящему. Ну, промахнул. С кем не бывает. Ведь год же прошел, целый год. Пора бы понять и простить. Нет, нужно объясниться. Либо — либо.

Он нашел ее в обозе за стиркой белья. Таня смеялась. Ей весело с кем угодно, только не с ним. Леон терпеливо ждал, пока не остался один на один с нею. Заговорил горячо. Если они любят, они не могут огорчать друг друга. Кто знает, что завтра? Война, она никого не щадит.

Таня и обрадовалась и огорчилась. Сначала даже подобрела, но, услышав эти слова, нахмурилась. Потом тряхнула головой и заговорила тихо-тихо, но так, что Самохин порой не находил слов для возражения. Таню нельзя погонять.

— И на войне нужно жить правильно, хорошо. Знаю, не так просто. Знаю, трудно. А я не хочу плыть по течению. Потом не выплывешь, куда надо. Что, мало, говоришь, удовольствий? Слабым, может, лучше и по течению. А я сильная, Леон. Знаю, и ты сильный. Вот твердишь — люблю и люблю. Но любовь должна поднимать человека, возвышать. Не так ли? Любовь — это восторг, это борьба за человека. Знаю, не бывает и без обид, без мук. Но главное — не киснуть. Любовь — сила. А у тебя ее нет. Не спорь, нет. Ты подумай, почему? Ты торопишься, боишься, мало достанется удовольствий. Я по-другому смотрю. Как, спрашиваешь, по-другому? Любовь — не утеха, а счастье.

— А ты без конца мучишь меня.

— Не знаю, Леон, может, и мучаю. Только не я, а ты подорвал нашу любовь. Не меня, а тебя прельстили мелкие утехи.

— Я не могу, Танюша. Не могу так. Или — или!

Таня улыбнулась и тут же помрачнела. Что это — угрозы, ультиматум? И все же на миг она заколебалась. Может, и вправду она не права? Ведь что ни говори, а они любят друг друга. И Леон дорог ей. Разве подойти и протянуть руку? Сейчас самая ничтожная ласка помирит их и сблизит. Но зачем он грозит? Или — или?

— Вон как тебе дорого все, — тихо проговорила она, и повлажневшие глаза ее вдруг отчаянно заблестели: — Тогда иди, Леон!

— Таня, Танюша! — бросился он к ней.

— Нельзя, как ты не понимаешь, нельзя!

Он ушел злой и расстроенный.

 

глава пятнадцатая

С ВЕРШИНЫ НА ВЕРШИНУ

1

Свернув карту, Максим вслед за саперами направился в чащу. Даже в яркий солнечный день, показалось ему, наступили сумерки. Через несколько шагов совсем исчезла тропа, и пришлось напрямик карабкаться в гору. Ноги вязли во мху, путались в зарослях папоротника, скользили на мокрых камнях. Колкие ветви царапали лицо. Когда же крутизна достигла семидесяти градусов, низина стала похожей на бездонную пропасть, ощетинившуюся пиками скал и остроконечных елей. Разведчики тесно жались к отвесной стене, придерживаясь левой рукой за острые камни, а правой за веревку, которой они обвязаны у пояса.

— Тут и шею сломишь... — захныкал Сахнов.

— Ну, раскаркался! — оборвал его Леон и отчитал за нытье.

В упреках Самохина немало верного, и все же Максиму стало не по себе. Начальник разведки просто не терпит Сахнова и всякий раз готов поддеть его, обидеть.

— Ну виноват, не буду, — не стерпел Сахнов. — Исправлюсь, ведь не высоту сдал немцам.

Самохин помрачнел.

— Нет, я еще доберусь до тебя! — прикусив губу, пригрозил он, почувствовав в словах разведчика явный намек на давние события у Днепра. Там его рота потеряла важную высоту, и Самохин был отстранен от командования, понижен в должности.

Отчасти догадываясь, в чем подоплека такой неприязни, Якорев все равно не оправдывал Самохина. Стоит ли командиру опускаться до личных счетов с подчиненным! Однако и Максим хорош. Еще с Прута собирался не спускать глаз с Сахнова. Ведь что получается — Сахнов всегда плывет по течению, всем недоволен, во всем сомневается. Заморосил дождик — Сахнов отчаивается: «Ну, зарядил на месяц». Выглянет солнце, он снова пророчит: «Завтра опять задождит». Нажмет противник, а он уж хнычет: «Ох, устоим ли?» «Нытик разнесчастный!» — досадовал Максим. Однако проборки ни к чему не ведут. Ирония? От нее он еще больше киснет.

На пути встала скала. Ни обойти ее, ни обползти. «Уж не похож ли Сахнов на такую скалу? — с горечью усмехнулся про себя Максим. — Ведь его тоже ни обойти, ни объехать». Но тут же отказался от своей гиперболичности. Неужели ж они, с боем берущие эти кручи, бессильны выправить этого скисшего мальчишку и сделать его воином? Не может того быть!

Страхуя друг друга, саперы медленно взбирались на кручу. Забравшись на отвесную скалу, они спускали оттуда веревку, по которой солдаты по одному карабкались вверх. «Ведь вот какие скалы берем, а с Сахновым сладить не можем, — опять вернулся Максим к своим мыслям: — Что за черт! Обязательно займусь им, как надо займусь». — И, ухватившись за веревку, начал взбираться на каменную стену.

С вершины скалы, похожей на клюв орла, открылся чудесный вид. Лес внизу казался редким и очень далеким. Гребни и отроги гор напоминали корни гигантского дерева. Было похоже, лес приступом берет каменные кручи, чтоб только пробиться выше к солнцу, да вдруг так и застывает на месте, запутавшись ногами в мягких травах. Максим не сразу понял, что перед ними полонины. Словно перенес кто высоко в горы чудесную цветущую степь. Невидимые руки искусно расшили изумрудный ковер замысловатыми узорами из белых и синих, розовых и пунцовых цветов. Глаз не оторвешь!

Последний подъем мучительно долог. Разведчики с трудом пробились к седловине, обещавшей заманчивый спуск. Но и за нею обрыв за обрывом. Опять в ходу веревка: без нее не спуститься с отвесных скал.

Наконец и долина! Она обнимает желанной прохладой, ласкает мягким звоном ледяного ручья, утоляет жажду кристально чистой водой.

На привале Максим подсел к Сахнову:

— Ну, как дела?

— Живем, хлеб жуем, — вяло отшутился разведчик.

— Задача несложная, там потруднее сейчас, — оглянулся Максим назад, где шел бой. — Там насмерть стоят!

— Им сегодня, нам завтра — какая разница.

— Ты, я вижу, законченный пессимист.

— Какой уж есть, — без обиды согласился Сахнов.

— А лучше б — каким должен быть: больше сделаешь.

— А что, я мало сделал?

— Меньше, чем должен.

— Не меньше многих, вон сколько пропер, от самой Волги.

— Не больше — вот беда.

— Успеется, все еще впереди.

— Дай бог, — усмехнулся, подсаживаясь к ним, Самохин.

Почувствовав иронию, Сахнов встал и ушел в голову колонны.

— Что ж, им давно пора заняться! — поглядел Максим на Самохина.

— Из ржавого железа мечи не куют, — заспорил Леон.

— Но и его переплавляют в сталь!..

Узкая дорога вывела полк к новой седловине, с которой открывался обширный амфитеатр гор. Внизу живописная долина реки с ее бесчисленными притоками, с зарослями бука и вяза. Далеко, справа — цепь безлесных и крутостенных вершин Лэкэуца. А слева — кряжистый, приглаживаемый облаками Ому. Прямо впереди почти голый Чукаш. Южные скаты его опушены лесом, который подбирается к самой макушке. Еще левее, уже за Дымбовицей, что мчит свои воды в Бухарест, выше облаков взметнулся величавый Молдовяну, гордо взирающий на горных собратьев. А меж этих великанов, как и на много километров дальше, все новые и новые громады скал и хребтов, вершин и утесов.

Это сердце Южных Карпат, или, как называли их когда-то, Трансильванских Альп.

— Туда на карачках только, — глядя на отвесные скалы, произнес Костров. — Вот где попыхтеть придется.

— Как сказать, — опустил бинокль Жаров. — Может, и обогнем, чтобы запереть немцев в каменном мешке Южных Карпат.

2

Звонка и искриста здесь Прахова. Полк подошел к реке с закатом солнца. Разувшись, солдаты осторожно опускают в ее ледяную воду побитые на горных кручах ноги. В реке зыбко качаются смутные отражения отвесных скал.

Полку предстоит захватить перевал и отрезать всю группировку противника. Но до перевала еще далеко.

Собрав разведчиков, Максим объявил приказ. Зубец и Валимовский назначены в головной дозор.

— Вот видишь, опять вместе, — хлопнул Серьга по плечу Семена. — Сам майор отпустил. Говорит, вам переводчик нужен.

Не успели дозорные опомниться, как солнце ушло за горы, стало быстро темнеть. Горная ночь чернее чернил. Ничего не видно в трех шагах. Лишь над головой слабый просвет неба, усыпанного песком звезд. Почти у самых ног звенит горный ручей. А лес и кручи по сторонам полны таинственных звуков. Где противник? Какие у него намерения? Никому ничего не известно. Полк движется ощупью, узкой тесниной, верховья которой выходят к горному кряжу, по всей видимости, занятому противником. Его засады возможны на каждом шагу. Метрах в пятистах вверху прогремел одиночный выстрел. Затем ухнул снаряд, другой. Шарахнулась ночная птица, шумно захлопав крыльями. Непривычные уху крики зверя. Потом вдруг гулко застрочил пулемет. Ага, противник на дороге. Разведчики залегли, а роты Черезова полезли в обход слева и справа. Загремели выстрелы на склонах гор. Полк продвигался все дальше и дальше и еще ночью завязал бой за лесистые склоны безвестного гребня.

Немцы глубоко закопались в землю, и сбить их не удалось. Бойцы передовых рот залегли на склонах горного кряжа, а разведчики Якорева расположились за ними. Некстати полил дождь, подул резкий ветер.

Серьга ушел к Жарову, и Семен невольно ему позавидовал. Неподалеку от Соколова вырыл себе нору глубиной с полметра, бросил туда буковых веток и, забравшись в нее, подогнул ноги. Жаль, мала, поленился. Он плотнее закутался в разбухшую шинель и лежал с открытыми глазами. Немцы лениво постреливали сверху. Почти рядом в мелком окопчике дежурил Глеб. Дождь шел не переставая. Холодные ручейки, крадучись, пробирались под Зубца и обжигали еще не совсем прозябшее тело. Эх, горячего бы чайку и кусок бы черного хлеба с солью! И лей он, этот дождик, сколь ему вздумается. Семен зябко поежился. Сейчас бы он не отказался и от ста граммов. Даже закурил бы. Закрыл глаза, пробуя уснуть, и не мог. В нору, видно, набралось воды, и под ним стало совсем мокро. Проклятый дождь. Пришлось встать.

— Ты чего гомонишься? — тихо окликнул Глеб.

— Натекло.

— Накидай веток.

Когда Зубец улегся снова, оказалось высоко. Начнут стрелять — заденет шальная пуля. Но вставать не хотелось. Авось не убьют. Семен примял ветки, вроде лучше. Не убьют! И не помнит, как уснул.

Его разбудил сильный взрыв, треск, грохот. Ай, началось? Над ним свистели осколки, чиркали пули. Сейчас потянуться бы, хоть немножко поразмять руки и ноги, чтоб отошло занемевшее тело, а тут лежи и не двигайся. Обстрел скоро кончился. Семен выполз из мокрой норы и примостился у мелкого окопчика, вырытого им еще ночью. Мокро, холодно. В левом плече он ощутил вдруг легкую боль. Отлежал, что ли? Он просунул за борт шинели руку, поразмял плечо. Вроде полегчало. Но, вынув руку, оторопел. Рука в крови. Осторожно ощупал рану. Легко отделался. Пуля, видно, чуть задела плечо. «Мерин ленивый!» — ругал он самого себя. — Нору поленился углубить».

— Ступай на медпункт, — сделав ему перевязку, посоветовал Глеб.

— Зарастет и так, — отмахнулся Зубец.

Снова занялась перестрелка. Неужели не будет даже чаю? Не было и чаю.

3

На гребне горного кряжа бушует огневой шквал. В дыму и пламени разрывов совсем исчезли зигзаги немецких траншей. Осеннее нагорье сразу утратило все свои цвета и краски, и вздыбленная земля черной тучей повисла в воздухе.

— Пора! — взял телефонную трубку Жаров, чтобы передать сигнал переноса огня. Но что такое? Обрыв?

Серьга Валимовский, не дожидаясь команды, сорвался с места и со всех ног помчался на линию. Он что молния: блеснул и пропал. Андрей знал: Серьга — давний связист, на него можно положиться. Не раз барахтался в волжской воде, когда разбитая снарядом лодка уж не могла служить смельчакам-связистам. Первым протянул линию в Орел, когда на его улицах загремели бои. Раньше сроку ушел из госпиталя и поспел на Днепр и не раз отличался в боях за Киев. Но Серьга не замечал своей славы: все казалось обычной службой, боевыми буднями, ставшими нормой, к которой привыкают так же, как к ежедневному обеду, к повседневным урокам в школе, к работе у станка.

Огневой шторм все еще бушевал на склонах горы. Решили уже послать верхового, чтоб ускорить перенос огня, как дежурный связист радостно воскликнул:

— Есть связь, есть!

На позиции артиллеристов потекли слова обычных команд. Замерев на мгновение, их огонь прижал немцев к земле, и атакующие роты вырвались на гребень. Стоголосое «ура», подхваченное горным этом, стремительно покатилось под уклон, и лавина наступающих неудержимо понеслась вниз, в долину.

— Вернулся Валимовский? — спросил Жаров.

— Нет еще, — ответил Самохин.

— Убит он!.. — как выстрел, послышалось сзади.

— Кто убит, кто?

— Серьга убит, — опустил голову Самохин. Связиста нашли на линии. Распластавшись, лежал он под густыми елями на зеленой и еще мокрой от дождя траве. Один конец провода накрепко зажат в правой руке, другой намертво стиснут в зубах. А в открытых глазах будто застыла та самая решимость, с какой он полетел из окопа на линию. Жаров опустился на колени. Чуть повыше сердца пробита грудь. Изранены руки и ноги. Уберег, называется!

Врач прощупал пульс, прислушался к дыханию, попробовал уловить стук сердца. Никаких признаков жизни. Сделал укол, другой... все безрезультатно.

— В санчасть! — скомандовал он санитарам, и бездыханное тело солдата унесли на носилках.

«Эх, Серьга, Серьга! — прощался с погибшим Жаров, глядя на носилки. — Как я напишу твоей матери, что не уберег ей последнего сына?»

— Доктор... — хоть слабой надеждой хотел заручиться Леон.

— Ничего, батенька, ничего не скажу: никаких признаков.

Жаров двинулся за ротами. Пришлось пробираться по лесистым склонам, где только что бушевал огневой шквал. Всюду изрытая, изувеченная земля. Иссечены пулями и осколками буки и грабы. А на траве меж деревьев — убитые.

Наконец и гребень. Буки и грабы у командного пункта объяты пламенем и дымом. Наступающие уже далеко. Противник с разных направлений большими группами спускался вниз. Артиллеристы с трудом вытащили свои орудия на горный перевал и били из них прямой наводкой.

— Вас к аппарату, — протянул связист трубку.

— Сделали переливание крови. — Жаров узнал голос полкового врача. — Он дышит, товарищ майор, слышите, дышит!..

Андрей, обрадованный этой вестью, выпрыгнул из окопа и заспешил на новый командный пункт. Ветер раздвинул тучи, из-за них, разбрасывая косые лучи, проглянуло солнце. А внизу гремел и гремел бой, полыхал огонь.

4

— Пойми же, люблю, очень люблю тебя! — еще и еще повторял Никола, не сводя восхищенных глаз с Веры.

— И напрасно: сказала же, принимаю лишь дружеские чувства.

— А почему мне верить? — развел он руками, радостно ощущая за внешней сухостью ее слов плохо скрываемую нежность и участие. Не такие, как ты, ошибаются.

— Ты просто несносен.

— Нет, просто влюблен.

— Перестань, прошу, перестань.

Думбадзе смиренно прижал к груди обе руки и умолк. Отложив стихи, которые читала Николе, она от души рассмеялась.

Время несколько сгладило ее горе, только гибель мужа и дочери все еще отзывалась острой болью в сердце, и это мешало другим чувствам. Конечно, Никола, пожалуй, убедил ее, кручиной горю не пособишь. Будни войны, расцвеченные теперь боевыми успехами и победами, заполнили ее жизнь, дали жизни смысл. Никола ей близок, дороже всех. Она готова на самую лучшую дружбу, не больше. Как он не видит, у нее просто нет сил на любовь. Да и старая любовь что стена. За нею ей хорошо и покойно. Зачем разрушать? Ее аскетизм — не отказ от жизни, а служение ей.

Никола понимал ее и любил еще больше. Его упорство чем-то походило на бурный горный поток, который день за днем точит каменное русло, размывая все, что мешает его движению.

Думбадзе много дней подряд не видел Веру и очень соскучился. А сегодня его вывели во второй эшелон, и предстоящая встреча казалась еще более желанной. Как она отнесется к нему? Что скажет? И будет ли конец ее отказам? Он рано собрался к ней, но все расстроил непредвиденный случай.

Еще днем он отправился со своим ординарцем в штаб полка. Неожиданно грохнула мина, и осколком насмерть сразило ординарца. Весь остаток дня Никола оставался злым и мрачным. А когда пришел наконец к Вере, увидел такое, чего не ожидал вовсе.

Открыв к ней дверь, он так и не смог перешагнуть порога. Максим, подняв Веру над головой, приплясывал с ней посреди комнаты. А она, не возмущаясь, просто болтала ногами в маленьких сапожках и приглушенным голосом требовала опустить ее на пол.

— Простите, товарищ капитан, — первым заметил его Максим, спуская Веру с рук. — Увлеклись немного.

Смущенная Вера не знала, куда девать глаза, что делать с руками, и молча теребила пальцами подол гимнастерки.

— Разрешите идти, товарищ капитан, — по-строевому вытянулся Максим.

— Идите, Якорев.

В комнате на несколько минут воцарилось тягостное молчание.

— Что это? — едва сдерживаясь, тихо спросил Думбадзе.

— Глупая шутка, и ничего больше, не сердись, — подошла она к нему и ласково тронула за рукав. — Здравствуй, я очень соскучилась по тебе.

— И забавлялась с другим?

— Не надо, Никола. Он мальчик, и тут ничего нет.

— Разве ты не видишь, он увлечен тобою?

— Может, и увлечен немного, что из того?

— Зачем же даешь ему повод надеяться на что-то?

— Ну, пришел... Ну, шутили, смеялись... Говорю, ты еще мальчик. А он — какой мальчик, хочешь, подниму под потолок. А я чего-то разбаловалась. Подними, говорю. Он и подхватил. Откуда у него только сила... а тут ты... Право, ничего нет...

Голос, глаза ее, губы, ласковые руки — все дышало вниманием, заботой, неясной надеждой.

— Ладно, здравствуй, — сказал он еще не остывшим голосом.

— Вот тебе и награда, — бросилась Вера к нему и, чмокнув в щеку, отскочила обратно. — Нет-нет, больше нельзя! — запротестовала она, когда он, расставив руки, шагнул за нею.

Они вышли на улицу, пошли в палисадник. Уселись на лавочку и долго молчали. Мир и согласие были восстановлены. За изгородью высился телеграфный столб. Провода на нем порваны, связисты глубоко обкопали его со всех сторон и сейчас дружно раскачивали, пытаясь свалить. Столб не поддавался. А они все раскачивали и раскачивали. Казалось, еще усилие, и все! Вера с Николой невольно загляделись на связистов, словно от того, вынут или не вынут они столб, что-то зависело в их жизни. Столб вынули и увезли.

— Смотри, что я тебе покажу, — вдруг наклонилась Вера над асфальтированной дорожкой у скамейки. — Смотри.

Никола увидел травинку с тремя крошечными, но, видно, крепкими листочками. Они пробились через асфальт.

— Видишь, какая сила жизни! — улыбнулась Вера.

Никола перевел взгляд на старое высокое дерево, вывороченное снарядом. Оно лежало у дороги, как павший воин.

— Да, жизнь и смерть всегда рядом, — сказал он, обернувшись к Вере, и только теперь рассказал ей про своего ординарца.

Вера переполошилась. Она с участием и испугом выслушала Николу. Могли и его убить! Каждый день, каждый час его тоже может сразить шальная пуля, любой осколок. Она сжалась от ужаса.

Совсем спустились сумерки, и с гор повеяло сырой прохладой.

— Пойдем в комнату, — сказала она, и Никола почувствовал в ее голосе нежность и участие. А он, дурной, еще ревновал. Она казалась необыкновенно привлекательной и красивой, его Вера. Она всегда напоминала ему молодую елочку, немножко грустную и колкую. Сейчас же она походила больше на ласковую березку в тихом лесу.

— Пойдем, — обрадовался Никола.

Не зажигая огня, Вера подошла к нему и потом, чего ни разу не было раньше, положила ему на плечи руки и щекой прижалась к груди.

— Я просто истосковалась по тебе, — едва слышно прошептала она. — Веришь, там, на Цифле, даже всплакнула не раз.

Никола не верил своему счастью. Он порывисто разжал ее руки и обнял Веру, с силой притянул к себе. Казалось, налетела горячая волна, подхватила обоих, высоко подняла на гребень, и уже ничему не хотелось противиться. Пусть несет!

5

Однажды еще на Молдове передний край немцев вдруг вспыхнул выстрелами, и все увидели, как человек, выскочивший из вражеской траншеи, стремительно понесся к советским окопам. Несколько раз он валился на землю, вскакивал и бежал снова. В него стреляли, но ему удалось все же проскочить узкую открытую полоску и скрыться в высоких травах ничейной земли. Прошло немного времени — он выполз и, окровавленный, свалился в траншею прямо на руки Максима Якорева. Но, собравшись с силами, тут же встрепенулся и, бросившись к брустверу, застрочил из своего автомата в сторону противника. Минуту спустя он с сожалением поглядел на пустой магазин.

— Ты кто, откуда? Как тебя зовут? — расспрашивали перебежчика.

Но он молчал, беспомощно разводил руками. А пытался заговорить — лишь раздавались нечленораздельные звуки. Неужели глухонемой? Нет, оказывается, слышит.

Это был молодой солдат, с живыми острыми глазами, очень подвижный и беспокойный. Со лба его струйками стекала кровь. Красным пятном взмокло плечо. Но лицо светилось радостью.

После перевязки, несмотря на недовольные взгляды врача, разведчики наперебой предлагали раненому то закурить, то воды, то что-нибудь из съестного. Своего автомата черноволосый солдат не выпускал из рук. Как ни уговаривали и ни просили его, он не отдавал оружия. Увидев на стене карту, рванулся к ней. Карту сняли, поднесли к раненому. Он восторженно показал на Болгарию, снова пытаясь что-то сказать. Но с его губ срывались лишь нечленораздельные звуки.

Кто же он таков? Может быть, болгарин?

Принесли бумагу, карандаш, и сразу многое выяснилось. Действительно, болгарин, и зовут его Коста Киров. Был партизаном, попал в концлагерь. Бежал и снова стал партизаном, уже в Чехословакии. А попался немцам вторично — его забрали в обоз. Даже обрадовался: легче бежать. Он вовсе не немой, а контуженный, оттого и потерял дар речи.

Разведчики зачастили к нему в санчасть.

Коста Киров оказался на редкость сильным, жизнерадостным и смышленым юношей. Стал быстро поправляться. Речь его постепенно восстанавливалась. За короткий срок он научился сносно объясняться по-русски, и в разговоре с ним многое понималось и без перевода — настолько болгарская речь близка русской.

Теперь у Максима стало двое подшефных: Ярослав и Коста.

На всем пути наступления, когда выпадал свободный час. Максим не прекращал занятий с ними.

Вылечился Коста довольно быстро. Молодой организм в короткий срок справился с легкими ранами, хоть их было немало. Из медсанбата он возвратился в полк и запросто, будто отлучался на день-два, заявил:

— Здравейте! Коста Киров пришел.

Разыскав Якорева, он объявил вдруг, видно считая, что иначе и быть не может:

— Вот начальник на Коста Киров.

Было в нем что-то дерзкое, самобытное, что привлекало и радовало. Максим полюбил молодого болгарина, и не без его стараний тот оказался в полковой разведке. Правда, уполномоченный «смерш» долго противился, и пришлось заручиться поддержкой политуправления армии.

Косту сразу прозвали орленком, и песня «Орленок» сделалась у разведчиков самой любимой.

Воевал Коста дерзко и отважно, и бойцы полюбили его за мужество, за чистую светлую душу, за буйный веселый нрав, в котором сказывался неистовый темперамент юга. Он ни в чем не знал удержу: ни в атаке, ни в пляске. Петь он готов был днем и ночью. Разведчикам полюбились болгарские песни, которых он знал великое множество.

Чаще всего Коста пел про чишму: родник был чудесен, свеж и чист. Юноши, склоняясь над ним, черпали в нем силу и вдохновение, девушки, заглядывая в него, превращались в красавиц.

Но еще больше нравилась песня про глаза. Каждому вспоминались ласковые глаза любимой, что пристально следят за ним издалека. Максим перевел песню на русский, и бойцы увлеченно распевали ее вместе с Костой:

Сам он с мыса Калиакрия, из Булгарево. Их деревня не то что на всю страну, на весь мир славится своим изумительным танцем на горячих углях.

Казалось, такое невозможно. Фантастический танец — не что иное, как легенда, красивое предание далекой старины. Но Коста обещал, что сам исполнит такой танец.

Как-то вечером в полковом тылу сложили громадный костер. Часа три палили и нажгли гору пламенеющих углей. Разгребли их тонким слоем и, когда они еще играли всеми цветами побежалости, на раскаленные угли выскочил Коста. Почти нагой, невообразимо стремительный, сам как пламя на сильном ветру, он исполнял танец в таком бешеном темпе, что за ним не успевали глаза.

Танец пленил, захватывал, восхищал. Живая молния!

Когда же кончил и выпрыгнул из огненного круга, ошеломленные бойцы долго еще стояли не шевелясь. Затем бросились к солдату и, схватив его, взметнули в воздух. И долго-долго не опускали на землю.

Живой, подвижный, темпераментный, он стал своим в полку. Любили его самозабвенно. Но случалось, Коста как бы уходил в себя, становился грустным и задумчивым. Тогда от него слова не услышишь. Молчит и молчит и на все вопросы отвечает жестами или кивком головы. А с этими жестами тоже свои причуды. Спрашивают, идет ли ужинать, в ответ кивает головой: «Нет», а сам идет. Зовут сыграть в шахматы — головой кивает: «Да, согласен», а сам ни с места, и игра срывается. Лишь потом разобрались, в чем дело. Оказывается, когда болгары хотят сказать «да», то кивают так же, как у нас «нет», а когда «нет» — наоборот.

Довольно сносно объясняясь по-русски, Коста любил свою яркую самобытную речь. Обычно его хорошо понимали и без перевода, хотя в болгарском языке немало слов, весьма отличных по значению от русской речи.

Иногда Коста рассказывал советским друзьям о своей земле. И они запомнили его чудесную легенду. Распределяя среди людей земли, бог забыл про болгар. Все получили свое, а болгарам ничего не осталось. Они возопили. Как же мириться с такой несправедливостью! Бог и сам видит, получилось нехорошо. «Ладно, — сказал он, — живите!» — и отколол им кусочек рая.

Но сколько лет их благодатная земля была сущим адом! Почти двести лет под властью Византии. Почти пять веков под игом турок! А уже в наши дни — фашистский террор. Невыносимые муки. Кровь. Смерть. Хочешь не хочешь, а станешь отчаянным! Среди болгар тысячи и тысячи героев — и все отчаянные. Коста тоже хочет быть таким же.

Коста будет командиром своей народной армии. Зубец ему день и ночь читает боевой устав. Коста все знает, и команды.

У него восприимчивый ум, цепкая память. Он очень смышлен, Коста Киров. И Максиму верилось, получится из него молодой командир новой болгарской армии.

Однако Коста не только радовался, но и страдал. У него все время было как бы две жизни, каждой из которых он отдавал все силы, всю страсть души. Здесь он воевал, постигал настоящую дружбу. Это была большая жизнь, она высоко поднимала его. Но эта жизнь звала его туда, в Болгарию. Звала настойчиво и властно. Там семья, отчий дом, любимая девушка, черные глаза которой неотступно следят за ним с Балканских гор. Там родина, там друзья, они с оружием в руках бьются с врагом, и Коста хотел, страстно хотел воевать там, в общем родном строю. И в этих стремлениях домой была его вторая жизнь.

Так Коста думал, радуясь и страдая. Радовался он на виду у всех, страдал молча и гордо. Но долго так не могло продолжаться, и Коста снова удивил Максима своими замыслами.

— Коста уйдет скоро.

— Как уйдет, куда? — ахнул Максим.

— За Дунай, в Болгарию уйдет.

— Что ты еще придумал? Это же будет похоже на дезертирство.

— Коста не дезертир, — сказал он. — Коста уйдет свою Болгарию строить, в болгарскую армию служить.

— Слушай, Коста, так нельзя, — доказывал Максим. — Ты подумай только, что станет, если все начнут уходить...

— Коста один уйдет, все останутся.

— И одному нельзя. Не торопись. Подожди.

— Коста не может ждать. Там воевать надо. Коста уйдет...

— Не торопись, так и погибнуть можно.

— Умереть за родину Коста не боится. Сколько героев погибло за Болгарию. Их тысячи и тысячи. Смертию смерть поправ, они обрели бессмертие. Это о них верно сказал наш Христо Ботев: «Тоз, който падне в бой за свобода, той не умира!» Чего же бояться!

И он ушел. Сколько ни искали, как сквозь землю провалился. Уполномоченный «смерш» с ног сбился, все поднял на ноги. А что, если?.. Максиму досталось и от Жарова. Почему недоглядел? Забруцкий тоже наседал на командира полка. Что за бдительность, если из полка так просто уйти солдату? Порой страсти вокруг Косты так разгорались, что становилось нечем дышать. Нашли виновных, и каждый получил свое.

Лишь много позже страсти все же улеглись. Коста дошел. Он снова воюет, но уже в болгарской армии. Стал командиром. А тихими вечерами, когда стихают бои, он и его болгарские друзья поют русскую песню: «Орленок, орленок, мой верный товарищ...»

Да, он был истинным сыном орлиного народа. Максим все простил ему, своему орленку, который не захотел остаться в гнезде, а полетел сам пробовать свои крылья. И верилось, крылья эти выдержат любые испытания.

 

глава шестнадцатая

ПОСЛЕДНИЙ ПЕРЕВАЛ

1

«Ну и глушь!» — продираясь сквозь чащу, думал Максим. На всем пути ни селения, ни хижины. Лес да кустарник, ущелья да скалы, и где-то совсем близко главный хребет Южных Карпат. Его гребень напоминает в этих местах замысловатую кривую. Во все стороны бегут отроги, и любой из них легко принять за основной хребет. Тем более что все тут в густых зарослях. Бродишь, как в лабиринте. Натыкаясь на противника в самых неожиданных местах, разведчики возвращались ни с чем.

Позвонил Виногоров.

— Все топчетесь? — сердито спросил у Жарова.

— Ищем, товарищ генерал, — расстроенно ответил командир полка.

— А где Хмыров?

— В разведке со своей ротой.

— Так вот, Хмыров ваш за хребтом, — и назвал квадрат карты, — только что поймали по рации.

— Невероятно: нет же проходов, — засомневался командир.

— Тем же путем пускайте роту за ротой, — приказал комдив.

Однако найти Хмырова не так просто. Посланный для связи взвод возвратился ни с чем: нет проходов. Послали роту Румянцева — те же результаты. Виногоров горячился, упрекая людей в беспомощности. Вызванные от Хмырова связные где-то застряли в пути. Наконец, после долгих ожиданий, они заявились.

— Где рота? — спросил Жаров сержанта. — За хребтом.

— Покажите на карте.

— Тут вот, — указал сержант.

Точно, за хребтом. Отделение прошло, не встретив противника; но, потеряв ориентировку, оно долго плутало в горах и с трудом вышло к своим. Снова направили роту Румянцева, уже во главе с самим комбатом. Прошел час, другой, третий. Нет роты. Хмыров беспрестанно докладывал по радио, что никого не видели. Виногоров был сам не свой. И вдруг Румянцев и Костров возвратились: проводники забыли дорогу. Комбата душила бессильная ярость. Ох и задаст он Хмырову! Пришлось вызвать новых проводников с офицером. Они явились спустя шесть часов. Костров взял роту Румянцева и сам повел ее к Хмырову. Часа два бойцы продирались через девственные заросли, пока вдруг не выяснилось, что и новые проводники потеряли ориентировку. Тьфу, черт: они ведут прямо в противоположном направлении. Борис повернул назад и заново повторил маршрут, шаг за шагом отмечая по компасу азимут движения. Проводники вели совсем не туда. Хорошо, надо идти за ними. Майор, кажется, начал понимать истину. Часа через два они вышли на высоту, густо поросшую лесом и кустарником, и на ее вершине нашли Хмырова.

— Где хребет? — спросил Костров командира роты.

— Вот тут и есть.

Комбат кипел и готов с кулаками броситься на Хмырова.

— Вы в семи километрах от гребня, вот вы где, — указал Костров на карту. — Совсем в другой стороне. Понимаете, как запутали всех?

Наконец полк нащупал замысловатую линию главного хребта. Позиции противника по самому гребню, и к ним не подступиться: убийственный огонь. Обходов в полосе дивизии нет. Значит, штурмовать!

2

Из поиска разведчики пришли ни с чем. Приезжал начальник армейской разведки и крепко пробрал Самохина. Жаров требует пленного, и не позже, чем сегодня ночью.

Злой и раздраженный, Леон спешил из штаба к разведчикам, и, как на беду, повстречался ему Сахнов. Леон налетел на него и стал пробирать за все, что было и чего не было. Оторопев, разведчик все же понял, что это просто придирки. Осмелел вдруг и хоть сдержанно, а начал возражать. Самохин разошелся еще больше. Чем бы кончилось это, трудно сказать, если бы не появился Березин.

— Это что за война? — не стерпел он, подходя ближе и посматривая то на одного, то на другого. — Что случилось?

Самохин растерялся.

— Разрешите идти, товарищ майор? — козырнул Сахнов.

— Идите, — отпустил его замполит и долго смотрел ему в спину. Подошел Костров и тоже остановился. — Так что же случилось? — повернулся Березин к Самохину. — Впрочем, можешь не отвечать: я долго стоял и слушал. Вижу, ты несправедлив к солдату, мстительно придирчив к нему. А ведь ты и за него отвечаешь. Хорош он — честь тебе, а нехорош — ты виновен. И никто больше. Учи, воспитывай. А то, что я видел здесь, — не воспитание, а издевка.

Они молча пошли втроем. Безропотно шагая рядом, Леон с опаской поглядывал на Березина.

— Знал я одного учителя, — теперь уже совсем тихо и вроде мирно заговорил Березин. — Умница был, способный, энергии хоть отбавляй. Бывало, кипит весь. А посмотришь, на что расходует свои силы, — так на пустяки. Вечные придирки, кислая усмешка. Угодить ему невозможно — всем недоволен, все не так, все плохо. Вечно подозрителен. Мстит за всякий пустяк. Мелкая война у него изо дня в день. А на большое дело — ни сил, ни времени, ни страсти. Так и зачах человек. Кто его помянет добрым словом! Чему и кого научил он? Кого вывел в люди?

Леон поднял голову, не решаясь заговорить.

— А клоню к тому, — чуть помолчав, продолжал Березин, — чтоб не зачах ты, не откачнулся от людей. Их не подавлять, а вести надо. Вести! Ведь подумай, за что не любишь Сахнова, мстишь ему? За что? Впрочем, и не это важно. Важно другое. Идет никому не нужная мелкая война. Она принижает офицера. Принижает и портит солдата. А разве достойно командира опускаться до мелких обид? Да занимайся ты делом, большим, настоящим делом, которое поднимает тебя в глазах людей, поднимает их самих.

Костров тоже с тревогой прислушивался к словам замполита.

— Не буду, товарищ майор, — остановился Леон. — Увидите, не буду.

— Только помни, Леон, — совсем смягчился Березин, взял его за руку, — самое трудное в жизни — это победить самого себя.

Возвращаясь к себе, Леон опять увидел Сахнова. Вынесла его нелегкая, рассердился Самохин и сразу осекся. Вот оно, первое испытание. А ведь он еще не готов к нему, совсем не готов. Повернуть обратно? Молча пройти мимо? Или как? Нет, была не была. Пусть это будет первая победа над собой, маленькая, но победа.

Сахнов в свою очередь, увидев офицера, невольно замедлил шаг и стал посматривать по сторонам, куда бы скрыться. Однако свернуть было некуда. Поравнявшись, он козырнул и хотел было пройти мимо, как Самохин вдруг остановил его и взял за руку. «Ну, начинается снова», — инстинктивно отстраняясь, поморщился разведчик.

— Вот что, Сахнов, не буду больше, видно, пересолил я, не сердись.

— Что вы, товарищ старший лейтенант, — изумился солдат.

— Молчи, знаю все, не буду! — И крупно зашагал по дороге, словно стряхнув с себя невозможную тяжесть.

Изумленный Сахнов долго глядел ему в спину, а затем, словно забыв, куда и зачем шел, тоже двинулся вслед за Самохиным.

3

У Андрея перехватило дыхание, и он с силой бросил телефонную трубку. Опять Забруцкий! Воспользовался случаем свести счеты. Как же все-таки быть теперь и что предпринять?

У Виногорова приступ радикулита, и за комдива сейчас Забруцкий. Армия наносит удар на другом направлении, а здесь — оборона на широком фронте. Забруцкий решил вытянуть полки в тоненькую нитку. Но вдруг поступил приказ наступать и здесь. Отвлекающий удар! Эту задачу пришлось возложить на Кострова. Батальоны Думбадзе и Черезова Жаров оставил на прикрытии. Все шло своим чередом, пока немцы не начали сильных контратак. Как бы тут пригодились резервы! Нет же, Забруцкий все приказал выставить на рубеж. Немцам, дескать, не до наступления. У Жарова всего взвод автоматчиков, чтобы парировать неожиданные удары. Разве это силы! А вскоре немцы потеснили Черезова. Трудно выстоять на пересеченной местности, если против отделения наступает рота. Забруцкий ничего не признает — контратакуй, и все! А чем? Взводом автоматчиков? И им нужно время, чтобы выдвинуться. А Забруцкий не хочет и слушать.

Только начали подготовку, снова позвонил Забруцкий. Выполняется ли его приказ? Жаров доложил расчет времени, и полковник сразу вспылил. Не подчиняться! Своевольничать! Ну что ж, придется научить выполнять приказы. Ему не нужны беспомощные командиры. Он отстраняет Жарова от должности. Немедленно отстраняет. Сейчас сам приедет, он уверен, в полку найдутся офицеры, способные командовать. И вот он, Забруцкий, мчится в полк.

Андрей был разозлен и разобижен. Что он, своевольничал или забыл про дисциплину? Такого приказа никакой командир не выполнит. И тем не менее он, Андрей, отстранен. Сейчас свершится самая невероятная несправедливость. Полк, с которым столько пройдено, нужно передать кому-то другому, а самому уйти.

Пришлось зайти к Березину и все рассказать.

Григорий нахмурился. Далеко зашел Забруцкий. Чего он взорвался? Дело не только в этих слабых контратаках. Они часто бесполезны и пагубны. Мания контратаковать, и контратаковать во что бы то ни стало — это бесцельное растранжиривание сил.

Березин задумался. Похоже, что Забруцкий сводит счеты. А Жаров стоящий командир, и в обиду его давать нельзя. Разве доложить начподиву. Только поддержит ли? Приказ! Конечно, приказ — святое дело. Но неужели командиру нельзя отстоять свою правоту, неужели ему нужно приспосабливаться и лавировать, выискивая ходы и выходы, даже когда безусловно прав? И как быть с сумасбродством начальника, если оно явно вредно? Что за черт! А все же позвонить!

Забруцкий примчался верхом.

— Я вас научу выполнять приказы! — пригрозил он Жарову, спрыгивая с коня. — Вызвать Кострова.

Жаров догадался, зачем приехал полковник, но все же спокойно сказал:

— Он наступает...

— Вызвать немедленно! — вспылил Забруцкий.

— Не понимаю, командую я еще полком или отстранен уже?

— Своих решений я не отменяю.

— Раз так, — вспыхнул Жаров, — командуйте сами, и мне здесь делать нечего. — Повернулся и вышел из блиндажа.

На минуту им овладело отчаяние. Отобрали полк. Сколько сил он положил, чтобы сколотить крепкую боевую часть. А его снимают да еще «дело» раздуют.

«Ну нет! — взял себя в руки Андрей. — И захочет раздуть — не раздует. Разберутся. Обязательно разберутся. И не об этом сейчас нужно думать. Не об этом. Бой — прежде всего!»

Он прошел на узел связи и по очереди вызвал к телефону комбатов. Коротко объяснил суть дела и потребовал — все силы на выполнение новых приказов, от кого бы они ни исходили. Думбадзе и Черезов начали было сочувствовать ему, но Жаров прервал разговор: не дело обсуждать приказ! С Костровым говорить не стал. Замкомдив, видимо, ему позвонил сам.

Забруцкий, расставшись с Жаровым, усмехаясь, поглядел ему вслед: «Обжегся наконец! Обойдемся и без тебя, голубчик». Поджидая Кострова, он погнал вестового торопить автоматчиков, уже находившихся в пути к Черезову, и приказал комбату сбить немцев.

— Тут у них сила, — попытался доложить обстановку Черезов, — и придется бросать отделение на роту. У меня же все растянуто в нитку.

— Выполняйте приказ! — оборвал Забруцкий. Сидя за картой и выслушивая офицеров штаба, он чувствовал их общую неприязнь, и в его сердце невольно прокралось сомнение. Какой-то тайный, неподвластный ему голос все назойливее твердил: «Зря в нитку!» Зря не послушал начальника штаба. Но кто знал, что немцы вздумают наступать. У них и сил тут вроде не было. Насколько легче было бы сейчас парировать любые удары, не растяни он все силы по рубежу. Да, погорячился. Только бы не получилось хуже. Впрочем, нечего горевать. Что бы ни случилось, все пойдет за счет Жарова. Жаров провалил задачу, а он, Забруцкий, лишь навел порядок, проявил твердость, предотвратил катастрофу.

Прошло с час времени, пока прибыл Костров. Весь разговор с ним шел без свидетелей.

— Принимай, Борис, полк! — весело сказал Забруцкий. — Твой час пробил.

— Какой полк? — опешил комбат.

— Какой, жаровский, конечно!

Кострову стало душно, и он непроизвольно взялся за ворот. Спохватился, быстро опустил руку. Наконец-то он получает полк.

— А Жаров? — опомнился вдруг комбат.

— Жаров отстранен за невыполнение приказа... Принимай. Батальон поручи Румянцеву и садись за руль. Ты что, обалдел от радости? — уставился на него полковник.

— И то обалдел...

— Ничего. Все пройдет. Действуй, говорю.

— ...Не от радости только — от неожиданности.

— Ладно, чего притворяться, принимай.

Забруцкий коротко рассказал о случившемся, и, пока он говорил, в душе Кострова боролись два чувства: нескрываемого удовольствия, что получает полк, и явного сочувствия Жарову, которого Борис ни в чем не считал виновным. Эти два чувства сцепились не на шутку, и у них не было времени на длительную борьбу. Ее исход должен решиться не когда-нибудь потом, а сейчас, немедленно, ибо Забруцкий стоит и ждет, требовательно глядя ему в глаза.

— Может, несколько дней назад... — начал Костров, еще сам не представляя ясно, как закончит фразу, — я и принял бы полк с радостью, а сейчас, сейчас не могу.

Забруцкий скривил губы:

— Не куражься.

— Не могу.

— Ты что, белены объелся?

— Увольте, товарищ полковник, не могу.

— Я приказываю наконец. Этого тебе мало?

— Прикажете — приму, только на месте Жарова я поступил бы так же.

— Сумасшедший дурак! — сразу рассвирепел Забруцкий. — Другого такого случая не представится. Ты понимаешь?

— Я не хочу такого случая.

— Ну и зря, филантроп несчастный. Мало он из тебя масла выжал. Уходи, потом пожалеешь. Уверен, Думбадзе не станет артачиться.

После ухода Кострова Забруцкий торопливо отдавал команду за командой. Но дело не двигалось. Наступление захлебнулось. Поддержать его нечем. Действия Черезова оказались безуспешными. Автоматчики еще не выдвинулись на исходный рубеж, а немцы вдруг начали нажимать на Думбадзе, и вызвать его пока невозможно.

Забруцкий давно ничем не командовал, все время подвизаясь на вторых ролях: заместителя комбата, потом заместителя командира полка и, наконец, замкомдива, и в сложном бою, какой выпал сегодня, ему не хватало ни опыта, ни закалки. Полковник растерялся. Он готов был снова поручить все Жарову, но мешала амбиция. А тут усилился нажим противника и на других участках дивизии, и явно нависла угроза прорыва.

У командарма не ладилось наступление на главном направлении, и, естественно, он ослабил внимание к другим участкам армейского фронта. Когда же на его карте угрожающе усилилась синева на правом фланге против дивизии Виногорова, командующий быстро оценил обстановку. Как некстати разболелся комдив. Приказал соединить с Забруцким.

Положение в полку к этому времени осложнилось еще больше. Чувствуя, что дело идет к краху, Забруцкий решил было ретироваться и возложить временное командование полком на замполита Березина, как вдруг позвонил командарм.

— Что у вас происходит? — потребовал он объяснений у Забруцкого. — Напирает, говорите? Атакует и обходит? Ваше решение? Что вы болтаете, ваше решение, черт возьми! Какие там контратаки? Удерживать позиции, прочно закрыть горные дороги — вот задача! Слышите, удерживать! Отбить атаки и лишь после этого наступать на одном из направлений. Действуйте кулаком, а не растопыренными пальцами... Где Жаров? Как отстранен? За что?

Забруцкий путано объяснил суть дела.

— А вы что, не знаете? — загорячился генерал. — Приказы бывают умные и глупые. Если вы отдали умный приказ, почему не обеспечили его выполнения? А если приказ глупый, почему не отменили вовремя?

— Товарищ командующий!.. — взмолился Забруцкий.

— Ладно, объяснимся потом, а пока прикажите выполнять поставленную задачу. Да, да, Жарову, и немедленно! А мне ежечасно докладывайте обстановку.

Полковник медленно опустил трубку и долго не снимал с нее руки. «Сорвалось! — скрипнул он зубами. — Сорвалось!»

Нехотя послал за Жаровым. Забруцкого радовало теперь лишь одно — скоро можно будет избавиться от тревог и забот, так неожиданно свалившихся на него сегодня, и уехать отсюда, где завязывался узел ожесточенной борьбы, исход которой мог в любую минуту обернуться самым трагическим образом.

Прибыл Жаров.

— Вот что, товарищ майор, — тихо, но сердито начал Забруцкий. — На строгость нечего обижаться. Сами вы тоже подчиненным спуску не даете. Беритесь снова за руль и командуйте. Да, да, командуйте, — повторил он, заметив изумление на лице Жарова. — Положение осложнялось. Атаки я приостановил. Ваша задача... — и начал объяснять суть решения. — Одним словом, пока держаться. Командуйте, я поехал.

— Слушаюсь.

— И не будем ссориться, дело — прежде всего.

С минуту они молча глядели друг на друга и расстались холодно. У Жарова непроизвольно вырвался глубокий вздох. Что случилось? Почему отступился Забруцкий? И что, в конце концов, произошло за эти часы? Что бы ни было — все позади. Больно лишь оттого, что кто-то кровью и жизнью расплатился за все случившееся, и это уже непоправимо. У Андрея все кипело внутри против Забруцкого. Но это ли нужно сейчас? Нет, дело прежде всего!..

4

Командный пункт Жаров выдвинул как можно ближе к атакующим. Все перед глазами. Артиллеристы час за часом бьют по вражеским позициям. Они в тучах дыма и земли, вздымаемой взрывами. Кажется, где там уцелеть живому. А поднимутся цепи — встречный огонь валит их снова и снова. Андрею ясно, обычная атака не удается. Перестроив боевые порядки и ободрив людей, Жаров крепко сжал ударный кулак. Моисеев с трудом успевает подвозить патроны со снарядами, и вьючные кони выбиваются из сил. Требовательность Жарова начальнику тыла кажется непомерной. Но перечить он не смеет. Мобилизованы все тыловики, и они на руках доставляют боеприпасы к передовой. А Жарову все мало.

Орудия, поднятые на высоту тысячи метров, бьют прямой наводкой. Обнаженные по пояс тела артиллеристов в рубцах и ссадинах: пушки в гору они втаскивали на руках.

На зеленой траве много убитых, и с передовой тянется безостановочный поток раненых. Мимо КП санитары пронесли солдата. На искаженном болью лице запекшаяся кровь, в полузакрытых глазах невыносимое страдание. Пронесли молодого бойца с оторванной по локоть рукой. Многие шли сами, без помощи товарищей и санитаров.

Андрея одолевает минутное смятение. Не довольно ли атак? Не попробовать ли в другом месте? Но место выбрано, и лучшее. Откажись от него, и пролитая тут кровь окажется напрасной. Враг опомнится, усилит нажим. Придется новой кровью расплачиваться за твою нерешительность. Нет, стисни зубы, зорче гляди вперед, осуществляй тысячу раз продуманное решение.

Жаров повторил сигнал к атаке. Рота Румянцева движется ползком, готовая вскочить на ноги у самых позиций врага. Хмыров и Самохин прикрывают ее с флангов. Солдаты ползут по чистому склону. Оглядываются то назад, то по сторонам, то осторожно приподымают голову. А иногда с такой силой прижимаются к земле, что кажутся совсем неподвижными. У Жарова душа полна тревог, словно он сам с ними, рядом, впереди, и над ним свистит огневая пурга. Все меньше и меньше расстояние до позиций противника. Шестьдесят метров... сорок... тридцать... сигнал! — и все вскакивают, резкое обрывистое «ура», разрывы гранат, стрельба в упор, свалка во вражеской траншее. Минута — и в ней хозяйничают бойцы Румянцева, скапливается рота Хмырова. Еще рывок — и обе роты на гребне. Сзади их подпирает третья рота. Брешь! Саперы Закирова волокут мины чтобы прочнее закрепить захваченные позиции.

На гребне схватка за схваткой, но по телефону Андрея обрадовал накаленный голос Кострова:

— Сидим прочно.

5

Оборона противника по главному хребту Карпат, где он держал крупные силы, — всего лишь один из рубежей глубокого предполья. За ним мощный укрепленный рубеж, известный под названием «линия Арпада». Впрочем, склонные к напыщенно-устрашающим наименованиям, венгро-немецкие гитлеровцы называли его и «железными воротами Трансильвании», и «мадьярской подковой», а один из узлов сопротивления на пути полка именовали даже «пастью тигра». Горы здесь круты и скалисты, теснины узки и труднодоступны, проходы опасны. Широкий каменный пояс усилен железобетоном, обвит колючей проволокой, перекопан рвами, огражден надолбами, прикрыт минными полями и мощным огнем. Против полка небольшой участок этого пояса. Обзор великолепный. Шоссейная дорога серебристой змейкой вползает в узкую теснину, зажатую меж двух высоченных гор. На площадке у их подножия — зигзагообразный противотанковый ров. В него стекает горный ручей, и во рву на метр воды. За ними минные поля. Дальше ощетинившиеся надолбы из рельсов и камня. «Зубами тигра» называли их потом пленные. Туповерхие лбы железобетонных дотов и многотонные стальные колпаки.

— Ну и пасть, — разохался начальник штаба. — Головы не суй — отхватит.

— Как, Григорий, — взглянул Жаров на Березина, — отхватит?

— Зубы пообломаем — и пасть не страшна.

Андрей еще раз окинул взглядом вражеские позиции. Как тихо и спокойно сейчас и как загудит все через минуту!

Наконец загрохотала артиллерия. Незримый стальной поток сотрясает землю и воздух. Взблески стремительного пламени обнимают склоны гор. Пыль и дым будто стирают границы земли и неба. А перед самой атакой воздух гудит моторами штурмующей авиации. Андрея невольно хмелит чувство гордости за эту мощь. Под конец артиллерийской подготовки минометчики сделали несколько залпов дымовыми минами. Белесые дымы густо осели на землю и нехотя поползли на склоны гор, в теснину. Огонь врага теперь бесприцелен.

Общий сигнал — и атака. При штурме укрепленного района она не похожа на безостановочное движение. Это жаркие схватки на каждом рубеже, у любой позиции, часто у замаскированного дота. Костров и Думбадзе ушли в обход. Черезов атакует в лоб. Перескочив ров, солдаты залегли у надолб. Саперы Закирова подкладывают последние заряды. Еще минута — и взрыв. Добрые проходы! Дым медленно уползает вверх по склонам. Надежная маскировка. Увидев у надолб небольшой курган, Амосов махнул рукой Голеву, и они залегли там вместе. Из дыма только что выполз железобетонный капонир. Из одной его амбразуры сечет пулемет, из другой бьет пушка. В эти амбразуры Фомич посылает выстрел за выстрелом. Усач Голев бьет туда из своей бронебойки. Капонир нервничает. Он все чаще и чаще приостанавливает стрельбу. Справа к многоамбразурному доту ползут саперы. У двух из них банки с бензином, которые они тянут на бечевке волоком. Им осталось каких-нибудь семьдесят метров, как вблизи застрочил автомат. Саперы приникли к земле. Голев приложился к своей бронебойке и выстрелил раз за разом. Огонь смолк. Легкие пушки спешат за пехотой. Они уже у надолб и в упор бьют по железобетону. Один снаряд угодил прямо в амбразуру, и оттуда повалил густой дым. Неподалеку от другого дота взметнулся высокий белоголовый столб огня. Огонь тут же погас, а белый дым повис в воздухе, словно боясь опуститься на горячую землю: видно, зажигательная пуля угодила в одну из банок с бензином.

Из семерых лишь трое пробились к доту. Бросив несколько гранат в амбразуры, они подложили заряды и отскочили назад. Закиров потащил на спине раненого товарища. Ахнул взрыв, и показалось, сто снарядов взорвалось разом. Когда рассеялся дым и осела вздыбленная земля, все увидели развороченное темя дота. Закиров бросился обратно, за ним взвод Якорева. Бойцы засели в развалинах. Чья-то пушка заглушила еще одну амбразуру у самой горы.

В очищенные проходы ринулись танки и самоходки. Одна из рот Черезова заняла первую траншею. Другие две еще не пробились к ней, как первая сотня автоматчиков противника выкатилась из-за уступа и обрушилась на правый фланг Черезова. Жаров развернул своих автоматчиков и ударил с фланга. Обе стороны сошлись врукопашную. Огонь с гор ослаб совершенно: цепи смешались, и трудно различить, где свои, где чужие. Враг просчитался, поспешив с контратакой, и сейчас он поплатится за свою опрометчивость. У Жарова мгновенно вспыхивает решение воспользоваться его ошибкой, и другие роты Черезова броском вырываются вперед.

Треск автоматов заглушил короткое «ура» атакующих. Однако противник и не думал уступать «тигровую пасть». Он просто широко разинул ее, готовый живьем проглотить черезовские роты. Со склонов левой горы покатился новый поток немцев. До них метров двести, если не все триста. Это и погубило их. Черезов встретил контратаку массированным огнем двух рот. Немцы залегли. Жаров дал сигнал для эрэсов. Незримые волны мощного шума пронеслись над головами. «Шуррфф... шуррфф... шуррфф...» На желтеющих склонах что-то сверкнуло ослепительно ярко, грохнуло, вспыхнуло лижущими языками пламени и серебристого дыма. Желтеющие склоны мгновенно стали черными, и уже — никакого движения. С правой горы вдруг покатился еще один людской поток. За ним вспыхнули три красные ракеты.

— Наши! — захлопал в ладоши начштаба. — Наши, Думбадзе!

В обход слева с двумя ротами ушел Костров. Прошло уже много времени, а комбат молчит и молчит. «Что случилось?» — тревожился Жаров. Выяснилось не скоро. Роты, оказывается, задержаны на одном из отрогов. Жаров рассердился. Зачем комбат ввязался в бой? Время теперь упущено, и противник может вырваться. Что же предпринять? Андрей спешно снял роту Румянцева и бросил ее в обход по другому маршруту. Румянцев успел. Опередив Кострова, он перерезал дорогу. Теперь враг зажат, ему не уйти.

Лишь с заходом солнца удалось сломить противника.

Бойцы и офицеры столпились у развороченного дота. Лобовая стена его — сто двадцать сантиметров. Стальная заслонка в метр толщиной. В нижнем этаже склад боеприпасов: еще двести неизрасходованных снарядов и десять ящиков с патронами.

— Крепенько сидели! — удивился Фомич, поддерживая кисть раненой руки.

— Однако ж выковырнули! — порадовался Леон и, указывая на Закирова, добавил: — Его рук дело, он прикончил эту махину.

— Да что вы, — смутился молодой башкир, — разве одни мы.

— Вот те и линия Арпада, ковырнули — и линия распада... — срифмовал Глеб.

Укрепленный узел, только что сокрушенный в бою, в самом деле чем-то напоминал пасть зверя. Остроконечные верхушки двух гор походили на уши, два белеющих дота по сторонам напоминали глаза, а вход в теснину — разинутую пасть, в которой остроконечные клинья надолб всем походили на частые зубы хищника...

— Пасть и есть, — подтвердил начштаба.

— Но теперь без зубов, — засмеялся Березин. Венгро-немецкий укрепрайон рухнул, и как бы распахнулись ворота в Трансильванию.

 

глава семнадцатая

КОНЦЫ И НАЧАЛА

1

Место засады Фомичу понравилось. Узкий горный; проход, и с обеих сторон скалы. Добрая позиция, и с хорошим обстрелом. Задача — не допустить, чтобы немцы просочились тесниной на фланги наступающего полка.

Впереди тихо и спокойно, никаких признаков противника. Поэтому на завтрак все трое сошлись у позиции Фомича. Расстелили газету, открыли консервы. Зубец вынул из вещевого мешка сыр.

— Грамм по сто нальем? — тряхнув фляжку, взглянул Сахнов на Амосова.

— А у тебя что?

— Да легкое, виноградное.

— Тогда давай.

— Смотрите! — негромко вскрикнул Зубец. — Мишка!

Молодой медведь стоял на уступе скалы и мирно глядел вниз. Семен инстинктивно вскинул было автомат, но Фомич резким движением руки прижал ствол к. земле:

— Ты с ума сошел.

Медведь скрылся.

Фомичу представился случай рассказать, как медведь чуть не испортил ему свадьбу. Когда он спросил невесту, какой бы ей хотелось свадебный подарок, она, не задумываясь, пожелала уссурийскую медведицу. Медведицу так медведицу, и молодой охотник подался в тайгу. А там известно — кому удача, кому незадача. Назавтра свадьба. Ждут жениха, а он как в воду канул. Невеста в слезы. Родня переполошилась — и в тайгу. А жених той порой сидит на высоченном кедре, куда загнала его раненая медведица, да все сигналы подает голосом. Нашли, конечно. Сняли с дерева — и под венец. Ясно, медведицу упустили.

Разведчики развеселились.

У Фомича неистощимый запас охотничьих историй и анекдотов. В них причудливо переплетается быль и небыль, и слушать его одно удовольствие. Не преминул он рассказать и про случай, как его вызволил из беды совсем незнакомый охотник. Фомич ходил на тигра, а зверь и подкараулил его на глухой тропе. Прыг с камня, и конец бы Амосову. А тут — грох выстрел! Сам Фомич выстрелить не успел. Огляделся — никого. Только у ног убитый тигр. Наконец незнакомец выбрался из чащи, поздоровался, осмотрел тигра, усмехнулся. Хорош! Потом запросто попросил хоть одну пулю. Свою последнюю он израсходовал, спасая незнакомого таежника...

В теснине по-прежнему было пустынно и тихо, и бойцам ничто не мешало слушать.

— И у нас был случай, — вспомнил Сахнов. — Напали волки на охотников. Один — на дерево, а другой не успел. Ну, волки — в клочья его! А тот, на дереве, и выстрела не сделал.

— Это прохвост, а не охотник! — возмутился Амосов.

— А что он мог?

— Как что, — так и закипел Зубец, — да ножом бы, прикладом, пулей защищать товарища. Вдвоем бы, глядишь, и отбились.

— В опасности каждый лишь о себе думает, — возразил Сахнов.

— Да ты что, рехнулся, что ли? — запальчиво наскакивал на него Зубец. — Забыл: все за одного, один за всех!

— Пословица — не закон всякому.

Фомич молча набивал трубку. Немного остыв, он заговорил снова:

— А ты, Сахнов, на месте того охотника тоже полез бы на дерево?

Сахнов пожал плечами.

— Смотря по обстоятельствам. Только на рожон не полез бы. Ну, жаль товарища. Зазря гибнет. А если ему все равно не поможешь?..

— Ох и философия! — сжимал кулаки Зубец.

— А чего подслащать, если горько. Я правду люблю.

— Ядовита твоя правда.

Зубец все кипел. Фомич не давал воли чувствам, сознавая, что горячность тут мало поможет. Сахнов же рассуждал совсем равнодушно. Ни злобы в нем не было, ни раздражения.

— Эх, сынок, сынок, — огорченно вздохнул Амосов, — такое говоришь, и ни стыдинки в глазу. Да я бы от таких слов сквозь землю провалился.

— У каждого свое, Гордей Фомич.

— Ох, не любишь ты людей, Сахнов! — покачал головой Зубец. — Право, не любишь.

— Чего ты в душу ко мне лезешь! — ополчился на Зубца Сахнов. — Не беспокойся. Кого нужно, люблю. А вот от попреков все нутро воротит.

— Ладно, сынки, спорить, — примирительно сказал Фомич. — По-моему, живи, чтоб люди сказали — добро!

— Как же, скажут они, — огрызнулся Сахнов.

— О хорошем, сынок, всегда скажут.

— А что хорошее, Фомич, и что плохое? Мне одно хорошо, вам другое. Разве можно уравнивать?

— Нет, Сахнов, зелен ты еще, оттого и горек. Ни ветром тебя не продуло, ни солнцем не обожгло, как надо. Оттого и гнильцо в душе.

Зубец припал вдруг к брустверу окопа и поглядел вдаль.

— Смотрите, — прошептал он, — немцы!

— К бою! — тихо скомандовал Амосов, и Зубец с Сахновым по ходу сообщения метнулись на свои позиции.

2

Атаковали немцы исступленно, и Фомич с тревогой посматривал на нишу с патронами. За час боя ее запасы почти иссякли. А тут еще кончился диск — перезаряжай снова. Не успел он вставить новый магазин, как неподалеку разорвалась мина. Фомич схватился за грудь. Его рука сразу же сделалась теплой и липкой. Угодил, дьявол!

Сахнов и Зубец подбежали к Амосову.

— Ранены, перевязать? — в один голос припали они к товарищу.

— Нет, нет, я рукой придержу бинт, отбивайтесь, — превозмогая боль, заупрямился раненый.

Зубец и Сахнов отстреливались, оставаясь поблизости. Фомич опустился на дно окопа и ощутил вдруг, как обмякло и ослабло все его крепкое тело.

— Сахнов, — крикнул он разведчику, — поди, сынок! Достань еще бинт. Вот так... а теперь ступай. Ступай, говорю...

Еще с минуту Сахнов смятенно глядел на раненого. Когда же он снова встал подле Зубца, тот молча взглянул ему в глаза. Сахнов покачал в ответ головой и, наклонившись к Семену, прошептал едва слышно:

— Кровь дюже хлещет.

Непонятная отрешенность вдруг освободила Фомича от боли. Его тело сделалось почему-то необычайно легким, почти невесомым. Он глядел на ласковое небо; оно казалось таким ясным и чистым, каким никогда не было раньше. Но едва он чуть повернулся туловищем, как боль резанула затяжелевшее тело. Дыхание сделалось прерывистым и хриплым. Легкое прохватило, что ли? Неужели конец?

Под яростным огнем разведчиков немцы откатились. Зубец горестно склонился над раненым. Лицо Фомича помертвело, под глазами появились синие круги.

— Гордей Фомич...

— Скажи Тарасу, Семен, не дошел, мол... Не судьба...

У Зубца выступили слезы. Он стирал их кулаком, не скрывая своего состояния. Дышать ему стало нечем. И у Сахнова перехватило горло, он зло стискивал автомат.

— Письмо, Семен, напиши... Старухе моей...

— Да что вы... — Зубец не договорил: голова умирающего сникла и обессиленно упала на грудь.

Немецкая атака усилилась. Семену вдруг обожгло правую руку, и она сразу же потеряла всякую силу. Перехватив ее бинтом, он продолжал стрелять левой.

Сахнов расстроился еще больше. Разве теперь сладить с немцами? Вынув пустой диск, он наклонился к нише. Почему пусто?

— Семен, патроны кончились! — прохрипел он, побледнев.

— Как кончились? — оторопел Зубец, тоже вынимая пустой диск.

— Нет ничего. Вот последний остался, на! — протянул Сахнов единственный патрон, обнаруженный в нише.

Они обшарили все. Действительно, кончились. Вот те и на! Хорошо, что спала атака. Но с минуты на минуту она возобновится. У Семена ныла рука, мутилось в голове. Что же делать? Он взглянул на убитого. «Что, Фомич? Ведь голыми руками возьмут». Растерянно повертел в пальцах последний патрон. Теперь он только для себя пригодится. Нет, для немца! Семен опять поглядел на Сахнова. Как блестят у него глаза!

— Тут сгинешь зараз, — обреченно промолвил Сахнов, словно стряхивая с себя напавшее оцепенение. — Я знаешь что... — мрачно поглядел он за бруствер, — не хочу помирать так. Ну их к черту!

Зубец поглядел на него страшными глазами. Чего он хочет, Сахнов?

— А что, погибать будем? — как бы ответил разведчик на взгляд товарища. — Ну нет, перехитрю!

Сахнов рывком выскочил из окопа и, подняв руки, во весь рост пошел в сторону немцев.

— Стой! — оторопев, вскрикнул Зубец. — Не смей, убью!

Сахнов, не оборачиваясь, шел к немцам. Вот прошел он десять шагов... еще десять... еще... Зубец навалился грудью на бруствер и прицелился. Шкуру спасать... Не уйдешь!.. Плавно спустил курок, и Сахнов заковылял левой ногой, продолжая идти с поднятыми руками. Зубец в отчаянии грохнул автомат оземь. Ушел. Нечем его сразить, предателя! А минуту спустя в отягощенное сознание вошел вдруг звук, от которого он даже поежился и инстинктивно сжался. «Шпррр... шрр...» «Это моя!» Мгновение — и мина разорвалась поблизости. Зубца отбросило взрывом, и в глазах у него потемнело.

3

Очнулся Зубец в лазарете. Открыл глаза и осмотрелся. Его поглотило сладостное ощущение. Жив все-таки. Жив, черт возьми! Но по мере того как вспоминались перипетии боя в горной теснине, все ощущения его меркли от боли пережитого. Он беспокойно заметался на подушке и тут же затих, закрыв глаза. А отягощенная болью память торопливо восстанавливала картину за картиной. Фомич. Уссурийская медведица. Тайга с тигром. И всюду Фомич — душа-человек. Потом волки. Охотник на дереве. И наконец, Сахнов, с поднятыми руками уходящий к немцам. Семен даже скрипнул зубами. Сахнов! Он, Зубец, никогда не любил его. Прокисший мальчишка. А тот жил рядом, среди его друзей и товарищей. Они вместе пили и ели, бились на стольких рубежах. Как же и когда он задумал измену? И как проглядели? Нет, виновны все, и от этого не уйти. Зачем же сожалеть теперь, убиваться, если поправить ничего нельзя? И как нужно знать человека, чтобы верно понимать его, вовремя помочь, предостеречь? Почему он, Зубец, никогда не думал об этом?

Нет, глаз открывать еще не хотелось. Честь, долг?.. Да разве он свято исполнял свой долг? Нет и нет! Эх, Семен, Семен, бездумная твоя голова! Разве можно жить не думая? Знаю, ты не хотел этого, а получилось. И не потому ли ты часто попадал в беду, что постоянно надеялся на авось. Авось обойдется. Авось пройдет. Нет, больше этого не будет. Не будет!

Душа его обрела решимость, но покоя в ней не было. События давили на нее стопудовым грузом, и сознание вины в неудачах еще мешало ясно понимать случившееся. Пытаясь стряхнуть с себя эти назойливые воспоминания, он опять заметался на подушке.

— Зубец, очнулся, дорогой? — донесся до него голос сестры.

Ему еще не хотелось отвечать, разговаривать, но он не мог и притворяться. Открыв глаза, он посмотрел на сестру.

— Как себя чувствуешь? Что болит? — не скрывая радостного участия, поправляла она подушку, одеяло.

— Пить!..

И пил жадно, большими глотками.

— Постой, я врача позову...

Вечером его навестил Максим. Долго сидел молча, взяв Семена за руку.

— Ну что там? — не утерпел Зубец.

— Известно что — у всех душа изболелась. Обнять велели, руки пожать. Их есть чем обрадовать. Врач говорит, никакой опасности.

Семен поглядел на Максима, и его будто обдало жаром. Вдруг нахлынувшее тепло как бы расслабило все тело, и на его глазах выступили слезы.

— Схоронили Фомича? — с трудом выдавил он.

— Как же, схоронили. Будто кусок сердца отрезали.

— Не надо, не рассказывай, — попросил Зубец.

Опять помолчали.

— Крепись, друг, все будет хорошо. Из полка тебя не выпустим.

— А где схоронили? — тихо спросил Семен.

— Обоих у дороги, ограду сделали, обелиск. Даже цветы высадили.

— Кого обоих?

Максим прикусил губу. Проговорился. К чему было огорчать раненого? Но отступать поздно.

— Кого — Амосова и Сахнова.

Зубец даже привскочил с подушки:

— Как, героя и предателя рядом?

— Какой же он тебе предатель, с чего ты?

— Сам видел, сам знаю. Поднял руки пошел к немцам. Его нельзя оставлять с Амосовым.

— Постой, постой, тут что-то не так, — запротестовал Якорев.

Но подошел врач и потребовал, чтобы Максим удалился: раненому вредно волнение.

— Доктор, дорогой, еще одну минутку, — возмолился Зубец, — не то умру я. Одну минутку.

Врач беспомощно развел руками.

— Говори, Максим, говори же, как было.

— Послал я Глеба на подмогу к вам, он вас и вызволил обоих.

— Да ты о Сахнове говори!

— Ты оглушен был, без памяти, а раненый Сахнов тащил тебя на плащ-палатке. Метров пятьсот протащил.

— Меня тащил Сахнов?

— Конечно, тебя, Зубчик, кого же еще?

— Ничего не понимаю.

— А тут все ясно: притворился он, будто сдается. Добрался до первых убитых немцев и из их автоматов отбился. Я сам не верил, а смотри, какой геройский парень.

— А дальше?..

— А дальше опять немцы, перестрелка. Ну и добили они Сахнова.

— Вот оно что! — протянул Зубец, и на лице его смешались два чувства: радостного изумления и тягостный горечи за смерть товарища.

Достав платок, Максим вытер ему лоб и губы, на которых выступили крупные капли пота.

— Ладно, ступай, Максим, а то врач пускать не станет. Только прошу, приди завтра.

В душе Семена все еще царило смятение. Вот он какой, Сахнов! А он, Зубец, считал его последним человеком, кислушей, черстводушным парнем, который никогда и никому не поможет. Как же он теперь виноват перед Сахновым и как обязан ему!..

4

На следующий день Семен несколько успокоился и обрел решимость, которой ему так недоставало вчера. Не откладывая задуманного, он попросил Максима взять бумагу и стал диктовать письмо родителям Сахнова.

«Дорогие мои! Горько и больно писать вам, а не писать нельзя. Смертью героя погиб ваш сын Семен Сахнов, погиб, свято исполняя воинский долг. Большое мужество и отвагу проявил он в бою». — И Зубец подробно описал все то, что произошло с их сыном. А чтоб утешить родителей, в конце письма написал:

«Я страшно горюю вместе с вами, дорогие мои, и прошу об одном — мужайтесь и крепитесь! Знаю, как тяжко и больно вам, но что делать.

Знайте, все друзья и товарищи вашего сына-героя сочувствуют вам.

Если выживу, я постараюсь быть вам родным сыном, чтоб хоть немного облегчить ваше горе. Знаю, Семена я не заменю. Но вы можете рассчитывать на мою заботу, на помощь и поддержку. Верьте, есть на фронте Семен Зубец, который с радостью станет вашим сыном».

— А ну перечитай, — попросил он Максима.

Якорев перечитал.

— Ладно, поправлюсь, еще напишу, — сказал Семен. — Дай подпишусь.

Потом он продиктовал письмо и жене Амосова.

5

— Ну погоди же, погоди! — часто дыша, ласково твердила Вера, едва удавалось ей высвободиться из объятий. Но слова уже были бессильны остановить Николу.

— Нет, ты скажи, мы будем вместе? — домогался он ответа.

Не отвечая, Вера не сводила с него блестящих глаз.

— Ну скажи же, скажи! — настаивал он снова.

В эти дни радостного наступления наших войск Вера словно стряхивала с себя тяжесть пережитого и постепенно становилась менее замкнутой и отчужденной. У нее изменился даже голос.

В нем появилась звонкая певучесть. Заразительная свежесть зрелой осени, цветы, какие по утрам ей приносили солдаты, чистое горное солнце — все пробуждало в ее душе сильные чувства жизни, и она не скрывала их, не прятала, как было совсем недавно.

— Хороший мой, — прильнула к нему Вера. — Разве не хочу того же?..

Никола порывисто притянул ее к себе.

— Только...

— Ну, что только? — забеспокоился он снова, чуть ослабляя руки.

— А как же он?.. — тихо выговорила она, опуская глаза. — Боюсь, станет между нами — и любви не будет.

— Неправда, — загорячился Никола. — Нет, нет! Наша любовь не оскорбит ничьей памяти...

— Ты же знаешь, как их обоих любила, — поднимая глаза, напомнила Вера, — очень, очень: и его, и Танюшку.

— Понимаю и знаю, та любовь не помешает нашей. Не помешает! — убежденно повторил Никола и почувствовал, как она доверчивей прижалась к его щеке. — И еще знаю, будет у нее сестренка, и тебе станет легче.

Они сели друг против друга, взявшись за руки. Истомленным лаской, им просто захотелось посидеть молча. Но шла минута за минутой, Никола снова начинал говорить об их будущем, и слушая его, Вера почему-то все вспоминала недавний вечер, когда решилось все сразу и бесповоротно, решилось как бы само собой. Просто победила любовь.

 

глава восемнадцатая

ТРАНСИЛЬВАНИЯ

1

Петляя меж вековых сосен, горная дорога вывела полк к последнему карпатскому гребню. Позолоченное кольцо горизонта как бы раздвинулось, осело вниз — и взгляду необозримыми просторами, от которых отвык глаз, открылась трансильванская степь.

Преодолены Карпаты! Полку выпало форсировать их в трудном месте. Двести километров по прямой! Но боевой путь полка замысловато покружил по долинам и кручам и фактически трижды пересек горы.

Трансильвания по-русски значит Залесье: большая часть провинции действительно представляет собой как бы голый остров, окруженный лесистыми горами. Есть у нее и старинное звучное славянское название — Семиградье.

И снова бои, и бои уже за трансильванские города и села, до сих пор сохранившие черты старины: развалины замков, острые шпили церквей, крутые черепичные крыши.

Улицы местечка, через которое движется полк, полны народу. Придержав коня, Жаров поманил девчушку лет семи, поднял ее на руки, усадил в седло. Она что-то заговорила. Достав кусок сахару, майор протянул ей и осторожно опустил на землю.

— Моя побольше будет, — сказал он, оглядываясь на девчушку.

— И моя тоже, — вздохнул Виногоров, ехавший рядом.

На окраине к дороге вышла красивая румынка и, приблизившись к генералу, несмело протянула ему грудного ребенка.

— Чего она хочет? — комдив оглянулся на переводчика.

Оказывается, женщина просит хоть немного подержать ее сына: говорит, это принесет ему счастье, когда он станет взрослым.

— Ну, давай, давай, — добродушно усмехнулся седой генерал, — пусть растет воином, бойцом за счастье трудовой Румынии.

С версту ехали молча. А заговорили о боях в Карпатах, и генерал загорелся. Боевой командир с казацким задором во всей осанке выглядит много моложе своих пятидесяти лет, и тем не менее тридцатилетнего Жарова можно принять за его сына.

— А знаете, кого преследуем? — вспомнив про пленных, заговорил комдив. — Оберста фон Штаубе. Того самого, за которым охотился еще ваш Самохин.

Жаров удивился. Фон Штаубе? Как же не помнить!

Через пленных разузнали, по-прежнему полком командует, — продолжал комдив, закуривая. — А растрепали мы его крепенько.

Прошел день-другой, и Якорев привел пленного офицера. Разведчики разбили его роту, ночевавшую в одном из селений. Андрей взглянул на документы и изумился: сам фон Штаубе! Ну и ну!

Офицер оказался из разговорчивых. За два месяца войны в Карпатах в полку у него осталось чуть больше роты. Говорит, сил мало, русских сдерживать нечем, хоть фюрер и гонит с запада дивизию за дивизией. Многие приуныли. У одних надежда на американцев, у других на секретное оружие, обещанное Геббельсом. Верят ли этому войска? Германия часто хорошо начинала войны — плохо их заканчивала.

Фон Штаубе из старой прусской семьи, и, как ни странно, сейчас он не кичлив, не заносчив. Частые поражения сбили спесь. Судя по письмам, в тревоге вся Пруссия, сказал он. И Германия в целом, поправил Березин. Да, и Германия. Русские потрясли душу немцев. Но судьба — что поделать с нею? Судьба на стороне русских.

Пленный офицер высок и жилист. Большие голубые глаза могут показаться и красивыми, но они как-то пусты, хоть в них поминутно и вспыхивают огоньки самых различных чувств: то испуга и горечи, то усталости и разочарования. Оправившись, пруссак понял, его не расстреляют, и, осмелев, стал более рассудительным. Ему еще боязно перечить, но и не хочется во всем соглашаться. Он устал от войны, но и не хотел из нее выйти. Нацистской верхушки не одобрял, но и не хотел ее падения. Как средний немец, без капиталов и латифундий, часто льнул к тем, кто всесилен. Он не преступник, но и не мешал преступлениям. Трагедия поколения!

Так рассуждал фон Штаубе.

Пленного отослали к комдиву.

— Нет у них веры в победу, — резюмировал Березин. — Как и раньше, весь расчет на авантюризм, только вместо блицкрига — сверхсекретное блицоружие. И если уж у офицеров душа надломлена, у солдат и подавно. А с такой — любое оружие хоть и опасно еще, но бессильно.

2

Ион Бануш встал и поднял бокал. Новенькая форма сублокотинента ладно облегала его стройную фигуру.

— За русских, друзья, за их армию, за Москву!

Все поднялись и тост приняли, шумно. Но едва сели снова, как в комнату вихрем ворвался запыхавшийся денщик Кугры. Смутившись, он несмело посмотрел на офицеров и нетерпеливо потоптался на месте.

— Ты что, Алекса? — приободрил его Бануш. — Что случилось?

— Кугра уходит, с ротой уходит! — выпалил тот одним духом.

— Как уходит?

— К германам, и роту обманом уводит. Еще грозился убить тебя и Чиокана.

С офицерских курсов Ион возвратился в свой батальон, входивший теперь в полк, которым командовал Станчиу Кымпяну. Бануш не виделся с ним с митинга на Дворцовой площади, и встреча была приятна. Коммунистическая партия стала неодолимой силой. Вырос ее престиж. Лучших из своих активистов она посылала в армию. Как старый офицер запаса, Кымпяну тоже прошел военные курсы и попал на фронт. Отличившись в боях, он получил полк. Ионеску стал комбатом, его ротой теперь командовал Ион Бануш, а Симон Марку, тоже окончивший курсы, получил в ней взвод.

В боях за Клуж румынский полк впервые был отмечен московским салютом и стал именоваться Клужским. Это вызвало шумный восторг, и все ликовали. Отметить знаменательное событие Бануш и собрал взводных командиров. Но теперь встреча оказалась прерванной. Ион послал Алексу к командиру полка, а сам вместе с Симоном помчался в роту Кугры. Успеет ли он? И почему они так долго были терпимы к этому негодяю? Конечно, кто знал, что случится такое? А все ж виноваты, недоглядели.

Бануш успел. Роту застал на опушке леса. Кто-то поспешно натягивал брезент на каруцу, похожую, на цыганскую кибитку; уже запряженные кони нетерпеливо били копытами. Двое из повозочных поспешно меняли колесо. Старшина покрикивал на солдат, торопливо строил колонну. Всюду царило оживление той напряженно заботливой суеты, которую еще не оборвала последняя команда. Ротного не было. Ион мигом вскочил на каруцу, оказавшуюся перед самым строем, и поднял руку.

— Куда это? — властно обратился он ко всем сразу.

— На задание по приказу, — за всех ответил старшина.

— Нет, товарищи, вас предают, уводят к немцам! — выкрикнул Бануш и почувствовал, как его накаленный голос ошеломил солдат: встрепенувшись, они отшатнулись, будто попав под встречный залп.

— Что вы говорите, домине официр! — оторопел старшина.

— Вас отдают в нацистскую кабалу, — не обращая на него внимания, горячо продолжал Бануш. — Вас хотят сделать изменниками. Не верьте врагам. Не поддавайтесь обману!

— Как это изменниками, как? — громче всех вскрикнул Янку Фулей, добровольцем вступивший в новую армию. Нет, его не заставить служить гитлеровцам. Он будет только солдатом своего народа.

— Кто продает, кто? Где они, обманщики? — загудели солдаты.

Слова Бануша потрясли каждого. Петру Савулеску затрясся от ярости. В одно мгновение он с ужасом представил себя опять в руках эсэсовцев, которые снова зарывают его в землю и Приковывают на цепь к мине, представил и содрогнулся.

Занятый с солдатами, плотно окружившими его, Ион не видел, как, сорвавшись с места, старшина помчался к командиру...

Весь день Кугра не находил себе места. Он был одним из немногих, не разделявших ликований полка. Причин к тому у него немало. Письма отца становились все тревожнее. Вопрос о переводе отпал совершенно. Да и в своем полку Кугра потерял вес и значение, стал чужаком. А тут еще удар: многих наградили за Клуж, а его обошли. С ним не считаются. Даже Чиокан, и тот отвернулся. А Щербан просто посмеивается над его, Кугры, неудачами. Нет, так не годится! Впрочем, и Щербана не наградили. Разве зайти и поговорить с ним? Нет, лучше позвать к себе.

И вот они сидят за бутылкой рома. Щербан тоже недоволен. Этот Кымпяну видит на три мили под землю. Он крут и беспощаден. Ох уж эти коммунисты! Кугра понимает коллегу. Нелегко. А что, если уйти? Уйти Щербан не согласен. Да и куда? Ах к немцам? Нет, битая карта! Кугру уже злит его упрямство: почему он не согласен? Что, он ненавидит нацистов? Пусть. Кугра их тоже не жалует. Но они ему ближе. А русские просто выбивают из-под ног почву. И потом, Кугра не терпит никакой демократии. Он признает только избранных. Ценит лишь сильную личность. Он с теми, у кого собственность. Что, Щербан не согласен? Ах, он не согласен ни с теми, ни с этими? Тогда выпить за свободную личность.

Кугра пристально поглядел на раскрасневшегося Щербана. Щенок! Вот захочу и утоплю. Впрочем, горячность ни к чему. Лучше сговориться. Да, Кугра уходит. Уходит теперь же, сейчас. У него все готово. Сплошного фронта нет. Это же очень просто — уйти. Может, вместе? — зондирует он еще раз. Щербан не сдается. Как сейчас? А рота? Что, вместе с ротой? Нет, это невозможно. Нечестно даже. Он встал. Побледнев, Кугра отскочил к двери. «Куда? Выдать, предать?» — и выхватил пистолет. Раскрасневшись еще больше и сжав кулаки, Щербан шагнул навстречу. Нет, пистолет не заставит его молчать. Не успел он сделать и двух шагов, как распахнулась дверь и пулей влетел старшина.

— Бануш роту мутит! — выпалил он разом и в изумлении замер у порога, будто ударившись обо что-то твердое.

Грянул выстрел. Щербан взмахнул рукою, как бы пытаясь поймать что-то невидимое в воздухе, и рухнул на пол. Схватив со стены автомат, Кугра выскочил из будки, побежал к лесу. Он им покажет, он всем покажет! Они еще попомнят его, Кугру!

Незаметно прокравшись к роте, командир спрятался за дерево. Отсюда все как на ладони. Бануш все еще стоял на повозке, у которой скучились солдаты. Гордо вскинутая голова его, властные жесты, накаленный голос — все раздражало и злило Кугру, хотя он даже и позавидовал этой непонятной силе, исходившей от Бануша. Злорадствуя, поспешно прицелился ему в спину. Капитан готов был уже спустить курок, как на него наскочил Янку Фулей и помешал. Оттолкнув Янку, Кугра бросился к Банушу.

— Солдаты, это провокатор! — вдруг раздался его надрывный голос. — Он сам хочет к немцам! Смерть провокатору! — и, остановившись, снова прицелился.

Но Янку Фулей тут же подскочил к предателю и резким ударом выбил из его рук оружие. Кугра схватил автомат, бросился в лес. С ним побежали еще четверо из стоявших в строю.

— Держи их, товарищи! — воскликнул Бануш. — Огонь по предателям!

Солдаты погнались за беглецами, и в лесу завязалась перестрелка. Перебегая от дерева к дереву, Симон не выпускал Кугру из виду. Припав щекою к ложе винтовки, он тщательно прицелился ему в спину. Нет, мало его убить! Как сейчас пригодились Симону снайперские уроки Соколова. Это он обучал его сверхметкому выстрелу, требовал точности, выдержки. Замри, говорил, пусть не дрогнет ни один мускул, не шевельнется сердце. А оно стучит. «Все равно не промахнусь!» Прицелившись в ногу, плавно спустил курок. Беглец захромал. Симон увидел, как к нему бросился Янку Фулей и Кугра вскинул автомат. Но с другой стороны подскочил Петру Савулеску и насел на капитана сзади.

— Все, не уйдет! — часто дыша, встал Симон.

Двое перебежчиков были убиты, троих вместе с Кугрой приволокли из лесу. Оставив их на попечение Симона, Бануш заскочил в будку. Коченеющее тело Щербана лежало в луже крови. С сочувствием и горечью вглядывался Ион в помертвевшее лицо с застывшим на нем выражением отчаянной решимости и твердости, которых ему так не хватало при жизни, вглядывался пристально и долго, как бы пытаясь понять, что тут: конец трагедии или начало подвига? И над трупом убитого офицера как-то сами собой на память пришли слова Березина:

«Лучше славная смерть, чем обесславленная жизнь!»

3

В боях за Клуж полк Жарова оказался правым соседом Кымпяну. Майор от души радовался боевым успехам румын и в свободный час отправился поздравить их с наградами. Первым, кого он увидел, был Кугра. Помятого, без головного убора и без погон, его вели под конвоем. Кугра сильно припадал на левую ногу. Жаров остановился, вглядываясь в лицо офицера, которого он давно считал вычеркнутым из румынской армии. И вот встреча! Кугра тоже узнал майора и посмотрел на него хмуро, исподлобья. Колени его подогнулись, руки обвисли, во взгляде чувствовалось злое отчаяние, и весь он чем-то напоминал загнанного волка.

— Закономерный конец! — выслушав Бануша, сказал Жаров.

Чиокана майор отыскал на квартире. Комбату только что сделали перевязку. Ставленникам Кугры не удалось убить офицера, и он отделался легким ранением в руку.

— Вы оказались правы, — сказал он Жарову. — Видите, что натворил Кугра.

Радушие Чиокана безгранично. Угощая гостя, он то расспрашивал его о событиях на фронтах, то без конца рассказывал сам. Как же, такие перемены! Сейчас все изучают воинские уставы русских. Вся румынская армия переучивается заново. А вот очистить бы ее от профашистской дряни, и она станет еще сильнее.

— И будьте уверены, очистим, рука не дрогнет! — заявил Чиокан.

Остаток вечера Жаров провел у Кымпяну. Тот мало изменился с того дня, как майор увидел его на Дворцовой площади Бухареста. Только военная форма сделала его подчеркнуто строгим.

Кымпяну давно за сорок, и жизнь его на редкость богата событиями. Только о себе он рассказывает необычайно скупо, зато о боях новорумынских войск, о румынской Компартии он говорит много я увлеченно.

— Да, выбор сделан: теперь мы навечно с вами, — придвинулся он ближе к Жарову, — и на этом пути нам не обойтись без борьбы: врагов уйма. Случай с Кугрою — лишь частный и маленький эпизод. Но и он учит бдительности.

Жаров напомнил о людях, которые еще не сделали выбора. Их пока немало. Щербан и был одним из таких. Он колебался слишком долго, что и погубило его. Надо помочь другим видеть яснее и лучше, быстрее повернуть их души к народу. Дать им почувствовать: лишь на этом пути они обретут честь и силу.

— Именно так: честь и силу, — согласился Станчиу.

Расставаясь, Кымпяну показал Жарову большое полотно, написанное маслом. Это была еще неоконченная картина, скорее эскиз. Она напомнила Андрею встречу с безвестным румынским солдатом и его клятву на Красной площади. С полотна сразу повеяло родным и близким. На мостовой у ленинского Мавзолея Андрей увидел трех румынских солдат без пилоток. На чистом голубом небе вырисовывается зубчатая стена, островерхие башни с рубиновыми звездами. За стеной знакомый купол, над которым полощется красное знамя. Лица солдат дышат вдохновением. Они торжественны и проникновенны. Они просветлены. И под картиной подпись — «Свет мира».

— Это Раду Ферару! — воскликнул Жаров.

— Он и есть. — Кымпяну удивился, откуда майору известно имя художника. — Учиться пошлем: редкий талант.

4

Максим шел лесом и дивился своим чувствам. Пахло смолой и грибами. Из низин несло чуть кисловатой прелью листьев. Воздух был чист и свеж. А на деревьях — отблески золотой осени. Во всем теле ощущалась изумительная легкость, и он шагал, как по воздуху: земли под ногами не было. Ему хотелось петь, радоваться, любить. Слышать голос любимой, чувствовать ее ласку, хоть на минуту забыть про все на свете.

Но что это за шорох? У Максима захолонуло сердце. Хрустнула сухая ветка — и он приостановился. Шарахнулась крупная птица — и он замер. Шаги. Приглушенный звук человеческой речи. Максим инстинктивно притаился в кустах за деревом. Да, идут! Но что он видит! Она... с капитаном Думбадзе. Вдвоем. Рука за руку, как школьники. Лицо у нее разгоряченно, глаза... нет, он не видел у нее таких глаз. «Да она любит его, любит! — изумился Максим. — Только б не увидели теперь».

А они прямо на него.

— Ты что, Максим? — смутилась Вера.

— Да шел вот, думаю, кто тут, а это вы... — и замолчал, чувствуя, как задрожали губы.

Комбат взглянул на него подозрительно, а Максим, сорвавшись с места, помчался прямо через кусты, не разбирая дороги. Он бежал, не чувствуя теперь ни запахов леса, ни свежести воздуха, не видя ни неба, ни леса. «Тебя, Максим, прямо расцеловать можно», — звучали в ушах слова, сказанные ею совсем недавно. Впрочем, нет, он ничего уже не слышал, ничего не видел и не понимал. У него и сердца внутри не было, а только боль, острая, режущая боль. Чем дальше бежал он, тем тяжелее становились ноги, руки, все непослушное ему тело, а земля под ногами гудела все глуше и тяжелее, словно недовольная тем, что на нее ступали. Быстро проскочил участок леса, пересек неширокое поле и с размаху прыгнул прямо в окоп Ярослава.

— Ты что, Максим? — уставился тот на сержанта.

— Ничего, бежал быстро.

— Чего бежал-то?.. Что случилось?

Якорев ничего не сказал в ответ. Отдышался он не скоро. Наконец чувства несколько улеглись и угомонились. Максим широко раскрытыми глазами поглядел на Якорева и вдруг сразил его неожиданным вопросом:

— Ты любил кого-нибудь?

Тот взглянул на него недоуменно.

— Женщину, девушку любил?

Ярослав отрицательно качнул головою.

— Так и не любил никого?

— Нет еще...

— И сейчас никто не нравится?

Ярослав смутился.

— Да не бойсь, я ж по-дружески.

— Крепко нравится.

— Кто ж, если не секрет?

Бедовой недоверчиво и хитровато взглянул исподлобья.

— Да не бойсь, кто же?..

— Ну Высоцкая.

— Вера?!

Он подтвердил кивком головы, и они оба неловко замолчали. Один — удивленный и смущенный неожиданной откровенностью. Другой — сраженный неожиданным открытием.

5

Весь день шел жаркий бой за Сату Маре.

К полуночи еще не стихли выстрелы, и приграничный румынский город таил опасность на каждом шагу. Жаров споткнулся и чуть не упал. Проклятая темень! Можно запутаться в лабиринте незнакомых улиц и вовсе не выбраться к центральной площади, где намечен новый командный пункт. Андрей и направлялся туда, шагая рядом с Якоревым. На крышах с треском разрывались мины, а в воздухе искрились трассирующие пули. Разведчики инстинктивно жались к цоколям зданий. Однако разве сравнить это с тем ожесточением, с каким они весь день бились у стен города.

Неподалеку за ними двигалась резервная рота, и Глеб, замыкавший строй, не удивился, заслышав гулкие шаги по асфальту. В сапог ему набилась земля, и он остановился переобуться. Видит, резервная подходит совсем близко, и вздумал поозоровать. Крикнул: «Принять вправо!» Только вдруг послышалось что-то не по-русски. Еще прислушался. Точно, по-немецки переговариваются. Разведчик со всех ног бросился за взводом. «Немцы за нами!» — долетел до Максима шепот по колонне. Какие немцы? Вот те и на! Откуда их вынесла нелегкая? Похоже, с роту будет. А вышли, видать, из боковой улицы.

Максиму ясно, случай из невероятных, времени упускать нельзя. Не то расстреляют в спину. Успеть бы упредить немцев! Как же поступить, однако? Перебить их не хитро. Развернись — и лупи в упор. Не то, не то! А вот захватить и обезоружить? Именно так. Шепотом переговорил с Жаровым. Шепотом подал команду. Взвод повернул назад и двинулся кромкой дороги. Лиц не видно. В колонне мертвая тишина. Запрещен даже шепот. Только гулкий звук шагов по асфальту. У Максима вдруг занемели руки, стиснувшие автомат. Меж бойцами и тротуаром, по которому сейчас пройдут немцы, было всего два-три метра. Вот их колонны сблизились. Указательный палец Максима скользнул по спусковому крючку. Нет, выдержать! Во что бы то ни стало выдержать эти секунды! У фашистов и догадки нет, что тут не свои.

Не сразу обрел решимость и Жаров. Не лучше ли их просто уничтожить? Нет, не лучше. Значит, дерзнуть! И вот они почти лицом к лицу. Жуткие секунды. Огонь и смерть — они тут, рядом. Теперь уже ничего не изменишь. Каждый мускул как железо. Губы пересохли. Ноги сделались чугунными. До жути сжалось сердце.

Но сейчас все: немцы как раз поравнялись с разведчиками. Андрей громко вскрикнул:

— Хенде хох! Хинлеген ваффен!

Внезапность, как ошеломляющий психологический удар, нередко парализует волю. И сейчас на мгновение немцы застыли в изумлении. Но кто-то из них все же успел сделать первый выстрел. Другой команды не нужно. В воздухе засвистели пули.

— Хальт, хальт! — истошно завопили немцы, задирая вверх руки.

— Сто-о-ой! Стой! — останавливал Андрей разведчиков.

Стрельба смолкла. Только стоны раненых и робкая чужая речь. На асфальте человек пятнадцать — двадцать убитых и раненых. Остальные, присев на корточки, высоко тянут руки над головами, прижимаясь к стене...

Когда Жаров с разведчиками вышел к центральной площади, бой уж переместился к окраинным улицам, выбрался за оголенные сады и, стихая, поплелся дальше, к приграничным землям. Полк выводился из боя, и усталые солдаты молча радовались, что им выпал нежданный отдых. И никто еще не знал, что завтра их повернут на Рахов, в Закарпатье.

Командный пункт Жарова на час-другой разместился в одном из самых высоких зданий в центре Сату Маре, куда стягивались его подразделения. Андрей подошел к окну и настежь распахнул ставни. Теплый розовый рассвет совсем оживил край неба. Послушно угасли звезды, и лишь одна еще блестела сиротливо и удивленно. Прямо под ней, далеко-далеко за городом, все еще клубились огни, обозначавшие фронт удалявшегося сражения. Их тихое, как бы дымящееся свечение уже не разливалось заревом, охватывая полнебосвода, а, угасая, тлело у горизонта. Все меркло, все таяло и отступало перед торжеством рассвета. С изумлением Андрей глядел на возбужденные лица людей, на посветлевшие окна городских зданий, на далекие румынские земли, над которыми вставало большое солнце.

Ночь была тяжкой и трудной — последняя румынская ночь. Зато утро выдалось ясным и тихим. Как ни устал Жаров, на душе у него было тоже тихо и ясно. Пройдена вся Румыния!

А сколько еще впереди трудных дорог, жестоких боев! Андрей поглядел в окно. Просторная площадь и прилегающие к ней улицы полны ликующих людей. Что им не радоваться: ведь они получили самое дорогое — свободу! «Но будут ли они нам друзьями и братьями? Оценят ли они наш подвиг и наши жертвы?» — рассуждал он про себя, мысленно оглядываясь на пройденный путь, и в его душе крепла уверенность: поймут, оценят!

Чего же пожелать ей, крепнущей демократической Румынии, — вглядывался Андрей в ликующие толпы на улицах. — Чего, как не великого возрождения и счастья!

Живи и здравствуй, новая Румыния!

Здравствуй и живи!