Тихая заводь
«Два года Дюбарри, в момент смерти короля достигшая тридцати одного года, не появлялась в столице. Впоследствии вновь очутившись в Париже, жадная, распутная и бездушная графиня ведет прежний бессмысленный образ жизни, сумасбродствуя и меняя любовников».
Проведя некоторое время в Париже у любимого племянника Адольфа, мадам Дюбарри поселилась в своем обожаемом Лувесьене, который был отдан ей в пожизненное пользование королем Людовиком ХVI. Именно здесь ей было суждено провести, пожалуй, наиболее счастливые годы своей жизни, ощутить радость бытия совершенно свободной женщины, живущей в полном ладу с самой собой и окружающим ее миром.
Поселение Лувесьен в ту пору представляло собой нечто вроде курортного местечка. Помимо коренных жителей там имели виллы несколько представителей аристократии и богатой буржуазии, которые могли на лоне природы отдохнуть как от шума городского, так и от напряженной жизни двора. Что касается замка графини, по внешнему виду более смахивавшего на непритязательный особняк, благодаря заботам друзей и верных слуг во время ее опалы он никак не пострадал. Туда свезли почти все имущество графини, и обстановка в нем весьма напоминала бы антикварную лавку, не будь она столь знаменательно отмечена печатью высокого вкуса хозяйки. Тут все, даже более чем в Версале, дышало чувственностью погони за наслаждениями, столь характерной для ХVIII века: произведения искусства на любовные сюжеты, обнаженная натура, амуры и грации, страстные объятия, дерзкие похищения и беснующиеся вакханки. «Обстановка была восхитительной, как по роскоши, так и по вкусу», – писал граф де Шеверни. Неуместно выглядел лишь черный попугай, которого в Версале обучили выкрикивать всякий раз, когда графиня появлялась в комнате: «Вот и прекрасная дама!»
Хозяйка предприняла несколько переделок в интерьере замка, в частности, были заново отделаны шесть комнат третьего этажа, где она проводила все больше и больше времени, любуясь великолепным видом на окрестности. Графиня заказала мебель из красного дерева, по новой моде, характеризовавшейся тенденцией к большей простоте в духе классицизма. Мадам Дюбарри продолжала приобретать также и произведения искусства. В 1790 году она сделала заказ Юберу Роберу на выполнение скульптуры «Приношение Венере» и в тот же год Луи-Филиппу Муши – на мраморную группу, аллегорически изображающую «Красоту, покоряющую любовь». Графиня постоянно расширяла парк, вплоть до 1788 года, приказала установить там фонари для освещения. Были приведены в порядок и хозяйственные постройки: оранжерея с пятью десятками апельсиновых, гранатовых и лавровишневых деревьев, теплица, где выращивались ананасы, конюшня и каретные с двумя берлинами и двумя кабриолетами.
Графиня наслаждалась жизнью в сельской местности, которую ввел в моду писатель Руссо, столь популярный у молодого поколения дворян. Она проявляла редкую щедрость в отношении обитателей поселения, устраивая роскошные праздники, когда крестьяне веселились в ее парке. Бывшая фаворитка выказывала особую доброту к молодым семьям, пополняя приданое бедных невест и выступая в роли крестной матери новорожденных.
Мадам Дюбарри без особого шума принимала у себя немногих близких друзей, и вскоре было получено яркое подтверждение тому, что общество все еще проявляет живой интерес к этой личности из царствования, канувшего в прошлое. Именитые особы наносили визит в Лувесьен, дабы полюбоваться прославленным павильоном, любовным гнездышком покойного короля, и повидать знаменитую женщину, осененную лучами легендарной неистребимой последней страсти Людовика ХV.
В мае 1777 года австрийский император Иосиф II, сын и соправитель императрицы Марии-Терезии, посетил Версаль с частным визитом. Дело в том, что самая молодая королева Франции, которой столь восхищались подданные при ее восхождении на престол, чрезвычайно быстро утратила популярность. Мария-Антуанетта уже семь лет была замужем, но еще не подарила Франции наследника короны. Эта молодая женщина проводила жизнь в нескончаемых развлечениях и проматывала безумные деньги на туалеты, драгоценности и свои прихоти. Император Иосиф собирался приватно побеседовать с зятем, Людовиком ХVI, дабы уговорить его сделать несложную операцию по устранению небольшого физического недостатка, не позволявшего супругам вести нормальную сексуальную жизнь. Он также должен был раскрыть сестре глаза на то, какими опасностями чревато ее легкомысленное поведение. Далее император намеревался путем личного общения содействовать укреплению государственного союза между французской и австрийской династиями.
Поскольку визит носил глубоко частный характер, Иосиф Габсбург путешествовал под именем графа Фалькенштейна. Во время пребывания в Версале император пожелал осмотреть гидравлическую установку Марли и при этом поинтересовался, можно ли увидеть знаменитый павильон архитектора Леду.
Графиня, одетая в простое платье из светлой полосатой тафты и большую шляпу, украшенную голубыми лентами, в это время совершала обычную утреннюю прогулку в парке Лувесьена. Она приветствовала графа Фалькенштейна в той своей простой и обворожительной манере, которая немедленно покоряла любого мужчину. Конечно, после двухлетнего пребывания в монастыре графиня уже не выглядела молодой женщиной (Иосиф впоследствии признался одному из своих близких друзей, что был разочарован внешностью Дюбарри: «Я полагал, что лицом она более пригожа», но современники отнесли это за счет того, что не обладавший изысканным вкусом император был не в состоянии оценить обаяние и утонченность облика графини). Тем не менее эта женщина не переставала пленять своей манерой обхождения, тонкостью восприятия красоты окружавшей ее природы и вещей. Хозяйка замка показала нечаянному гостю павильон с потолком, расписанным Буше, а также картинную галерею в замке со всеми ее сокровищами, картинами кисти Греза и Фрагонара, Верне и Друэ. Она разговаривала совершенно непринужденно, в манере женщины, долгое время прожившей при дворе. При упоминании графиней имени покойного короля на глаза ее невольно навернулись слезы. Когда пара проследовала через цветущий парк к утопавшей в цветах террасе, Иосиф учтиво предложил даме свою руку. Мадам Дюбарри не стала притворяться, что ей неведомо его инкогнито, и запротестовала:
– Ваше величество, я недостойна такой чести.
Не особенно щедрый на комплименты император Иосиф, которого безуспешно осаждали на предмет получения оных версальские дамы, возразил:
– Не трудитесь протестовать, мадам, ибо красота всегда являет собой королеву.
Это посещение вызвало глубокое раздражение как у Марии-Антуанетты, так и императрицы Марии-Терезии, которая написала в письме послу Австрии во Франции: «Я бы предпочла, чтобы мой сын держался подальше от этой презренной женщины». Еще больший гнев у императрицы вызвало то, что на обратном пути, проезжая через Турень, сын не навестил пребывавшего в изгнании герцога де Шуазёля, творца союза Франции с Австрией, причем бывший министр приготовил Иосифу пышный прием.
Житейские потрясения
В конце 1778 года судьба нанесла графине жестокий удар – погиб ее любимый племянник Адольф. К сожалению, молодой человек унаследовал от Прощелыги неодолимую тягу к игре и, будучи отлученным от королевского двора, предавался ей со всей страстью сначала в Париже, а затем на курорте Спа, куда отправился вместе со своей красавицей женой. Там он познакомился с неким ирландским графом Райсом, авантюристом и бывшим наемником, некогда воевавшим в армии австрийского императора. Подобно Адольфу Дюбарри тот равным образом был неисправимым игроком. На почве этой общей страсти они сдружились, и Райс предложил отправиться попытать счастья в Англию, в курортный город Бат. Супруги Дюбарри сняли роскошные апартаменты в гостинице «Королевский полумесяц». Прекрасная виконтесса Дюбарри и ее пятнадцатилетняя сестра блистали на местных балах, а в салоне гостиницы ее супруг и граф Райс заправляли незаконной игрой в фараон.
Похоже на то, что виконтесса, всегда плохо ладившая со своим мужем, стала любовницей Райса. По-видимому, об этом узнал обманутый муж, и ранним утром 18 ноября 1778 года на холме Клэвертон состоялась дуэль. Противники были настолько обуреваемы ненавистью, что секундантам не удалось заставить их соблюдать обязательные предписания кодекса чести. Каждый из дуэлянтов был вооружен двумя пистолетами и шпагой. Дюбарри выстрелил первым, пуля пробила сопернику ляжку и задела бедренную кость. Превозмогая боль, Райс сделал два выстрела и смертельно поразил Адольфа в грудь. Труп пролежал на месте дуэли весь день, что возбудило чрезвычайное любопытство праздных отдыхающих, тогда как Райса доставили в больницу. На другой день жена убитого похоронила его и отбыла во Францию. Шпагу Дюбарри передали в мэрию Бата, где ее эфес продолжительное время использовали в качестве печати. На следующий год графа Райса судили за убийство; он отказался назвать истинную причину дуэли, взял всю вину на себя и был оправдан.
Графиня Дюбарри была до глубины души потрясена этим событием, не скрывала своего горя и получила множество писем соболезнования. Самым прискорбным было то, что виконтесса Элен Дюбарри изображала из себя безутешную вдову, но на самом деле была заинтересована только в деньгах. За несколько дней до смерти мужа она заставила Адольфа перевести на ее имя дар в двести тысяч ливров, который мадам Дюбарри сделала племяннику перед свадьбой. По своем прибытии во Францию овдовевшая виконтесса устремила все свои усилия на то, чтобы получить полагающееся ей наследство. Для начала молодая женщина попыталась наложить арест на суммы, которые граф Прованский был должен графине Дюбарри за покупку недвижимости на Парижской улице в Версале. Она также потребовала от своего свекра выплаты денег за причитавшуюся ей часть в графстве Иль-Журден. Далее вдова подала королю прошение на получение разрешения вернуть ей девичью фамилию графини де Турнон. Таковое право было дано ей милостью короля Людовика ХVI, и по окончании срока глубокого траура Элен вновь появилась под этим именем при дворе.
Тут уже настала очередь возвратившегося из изгнания Прощелыги оспорить право бывшей невестки на изменение фамилии, что он и сделал, будучи теперь чрезвычайно озабоченным поддержанием престижа своей фамилии. Ему удалось добиться поддержки своего иска в суде. Но в 1782 году Элен вышла замуж за своего двоюродного брата, Жан-Батиста де Турнон, маркиза де Клевейрон, и законно восстановила свою фамилию, под которой продолжала претендовать на часть состояния бывшей тетушки. Надо сказать, что этому новому замужеству не суждено было продлиться долго: через три года вдова Адольфа Дюбарри скончалась, вскоре вслед за ней в мир иной последовал и ее супруг. Уже много лет спустя, когда встал вопрос о дележе наследства мадам Дюбарри, и графиня де Турнон, и ее муж числились в списке претендентов (естественно, через их наследников).
Верный спутник
Но, невзирая на подобные удары судьбы, потерю немногих, но верных друзей, Жанна в период «после Версаля» и опалы впервые познала жизнь свободной женщины, богатой, не стесненной условностями этикета, не преследуемой травлей наемных клеветников – и глубоко любимой. Герцог де Бриссак, ранее скрывавший свое чувство к фаворитке короля, верным слугой которого он был, теперь мог открыто объясниться предмету своей страсти. Кстати, современники в один голос твердят об исключительной верности графини Дюбарри королю, чего нельзя сказать о любовнице Карла VII Агнессе Сорель или предмете всепоглощающей страсти Генриха IV Габриэль д’Эстре, в открытую изменявшим своим царственным возлюбленным. Даже наиболее яркая из фавориток Короля-Солнца, маркиза де Монтеспан, позволяла себе увлечения «на одну ночь». Вскоре после своего возвращения в Лувесьен графиня становится любовницей Бриссака, и этот красивый роман будет длиться до самого дня его ужасной гибели во время Революции.
Луи Эркюль Тимолеон де Коссе, герцог де Бриссак, родившийся в 1734 году, был высоким блондином с приятным лицом, отмеченным печатью благородства и доброты. В возрасте 26 лет он женился на Диане, дочери герцога де Ниверне, от которой имел сына, умершего в младенческом возрасте, и дочь, в замужестве герцогиню де Мортемар. Жена герцога была бесцветной особой слабого здоровья, и супруги давно жили раздельно, причем герцог имел репутацию покорителя женских сердец. Обычно историки цитируют в связи с этим свидетельство одного из современников. В 1780 году в возрасте 82 лет скончался маршал де Бриссак, отец Луи-Эркюля, от которого сын унаследовал герцогский титул. Свидетель в записи в своем дневнике от 18 ноября 1780 года, описывает поведение новоиспеченного герцога, шествовавшего в похоронной процессии, направлявшейся в церковь Сен-Сюльпис:
«Многие особы были правомерно возмущены, наблюдая, как господин герцог де Коссе (сын покойного маршала), участвовавший в шествии, напудренный до белизны аки снег, с непокрытой головой, без шляпы и траурной повязки, с неуместным позерством глазел на особ прекрасного пола, попадавшихся на пути, вместо того, чтобы придать себе степенность и скромность, требуемые церемонией, каковая для него должна была быть отмечена двойной скорбью».
Кстати, именно по протекции графини Дюбарри Диана де Бриссак была назначена в штат дофины Марии-Антуанетты, но отплатила благодетельнице черной неблагодарностью, приняв по наущению дофины участие в оскорбительной выходке придворных дам против фаворитки. В 1772 году во время пребывания двора в Фонтенбло Жанна приняла приглашение на ужин в честь герцога де Лаврийера. Герцогиня де Бриссак тотчас известила о своем отказе от участия в ужине, что вызвало глубокую обиду у графини и закономерное возмущение короля. Нескончаемые интриги придворной жизни быстро утомили супругу де Бриссака. Герцогиня предпочла вести кочевой образ жизни, поправляя здоровье на курортах юга Франции и изредка наезжая в Париж.
Когда опала графини Дюбарри пришла к концу, герцог пользовался неограниченным фавором короля Людовика ХVI. Он был генерал-полковником так называемой «Швейцарской сотни», на самом же деле элитного гвардейского пехотного полка численностью в 1200 человек; в 1775 году герцога назначили губернатором Парижа, подобно некоторым его предкам по мужской линии. Де Бриссак также являлся одним из самых богатых людей королевства, коллекционером произведений искусства, владельцем огромной библиотеки, умным и образованным человеком, не чуждым передовым взглядам эпохи Просвещения. Все, чем он обладал, было поставлено на службу любимой женщине.
Историки расходятся во мнении, когда именно окончательно пересеклись и стали следовать в одной колее жизненные пути графини и герцога де Бриссака. Все-таки они более или менее относят это примерно к 1780 году, причем опять-таки практически едины в том мнении, что большую роль в скреплении этого союза сыграл короткий, но бурный прилив страсти, который мадам Дюбарри в 1779 году испытала к соседу по имению, англичанину Генри Сеймуру. Заметим, что с обретением свободы мадам Дюбарри перестала быть «рабой любви», теперь она стала вольна сама выбирать предмет своих увлечений.
Всепоглощающая страсть
Генри Сеймур принадлежал к одной из старейших аристократических династий Англии, являясь племянником восьмого герцога Сомерсета, предок которого прибыл в Англию еще в ХI веке в свите Вильгельма Завоевателя. Кроме того, он приходился сводным братом чрезвычайно богатой графине Сэндвич. Сеймур был не лишен дарований, которые пытался пустить в ход, проведя длительное время в парламенте Великобритании, но сделать политическую карьеру ему так и не удалось. Возможно, препятствием к этому стали его высокомерие и вспыльчивый темперамент. На момент встречи с графиней ему исполнилось пятьдесят лет, и он представлял собой привлекательного мужчину в самом расцвете сил. На родине Сеймур сумел рассориться со всей своей родней и набрать большое количество долгов. После смерти первой супруги (от этого брака у него остались дочери Кэролайн и Джорджиана) он решил уехать из Англии и в 1775 году женился на вдове, графине Анне-Луизе де Понту (1741–1821), из старинного нормандского дворянского рода. В угоду своей жене Сеймур приобрел небольшой, уютный и отлично меблированный замок Прюне, который граничил с поместьем графини Дюбарри. Новая семья вела полупатриархальный образ жизни на лоне природы, год назад у супружеской четы родился сын. Облик парка при замке был спроектирован лично новым владельцем, желавшим «предоставить день свободы природе, слишком стесненной в своих цепях, вновь призвать нимф сельской местности в их старинные обители, парки и сады». По воскресеньям в парке Прюне местные крестьяне веселились в плясках под деревенский оркестр.
Неизвестно, при каких конкретных обстоятельствах Сеймур познакомился с графиней Дюбарри. Сначала это были редкие визиты, затем отношения стали более близкими, визиты – более частыми, а переписка – более интимной. Отношения между соседями прослеживались историками именно по тринадцати письмам графини Дюбарри, всплывшими на аукционе в 1837 году; к сожалению, письма ее соседа не сохранились, поэтому исследователям пришлось руководствоваться в основном собственными предположениями. Вот как выглядело первое из писем, которые пощадили исторические катаклизмы:
«Сударь, меня глубоко растрогала причина, которая лишила меня возможности видеть вас моим гостем, и мне совершенно искренне жаль барышню, вашу дочь, страдающую от болезни. Я полагаю, что ваше сердце испытывает ту же боль, что и она, и разделяю ваши переживания. Могу лишь призвать вас мужаться, поскольку доктор успокоил вас по поводу отсутствия опасности. Если бы то участие, которое я принимаю в ней, могло бы принести вам какое-то облегчение, вы бы испытывали меньшую тревогу. Я восхищена, что маленькая собачка смогла на мгновение отвлечь барышню, вашу дочь.
Примите, сударь, мои уверения в чувствах, которые я испытываю по отношению к вам…»
Но вскоре поводы для встреч становятся более дружескими и также более проникнутыми нежными чувствами. По-видимому, свою роль сыграло то, что поначалу англичанин проявлял по отношению к этой прославленной красавице чисто соседскую вежливость и не выказывал никаких поползновений приволокнуться за ней. Это наверняка должно было уязвить самолюбие женщины, обладать которой стремились самые титулованные, богатые, красивые и выдающиеся мужчины королевства. Графиня привыкла к неписаным правилам культивировавшейся в ту пору притворной игры галантного века, исход которой был предрешен заранее, но обе стороны с увлечением разыгрывали осаду «неприступной» крепости, отчаянное «сопротивление» и неизбежное «падение». Все искусство заключалось в том, чтобы обставить эту потешную битву как можно более изысканно.
Сеймур вел себя совершенно по-иному, вовсе не в духе этой будуарной, разыгрываемой по нотам, спрыснутой духами из Грасса чувственной любви, символом которой стала сама мадам Дюбарри. Казалось, англичанину были неведомы правила галантных волокит, он оказался крепким орешком, и вскоре отставную фаворитку всецело захватила та неудержимая страсть, которую она в очередной раз внушила мужчине. Жанна жадно внимает речам Сеймура. Она ощущает в себе разлившуюся любовную негу, подъем чувств, тайное наслаждение своей победой. Хозяйка Лувесьена дарит соседу жетон для игры в лото времен Людовика ХIV, ибо ей известно, что Сеймур является «великим поклонником того века, столь богатого на чудеса».
«Дамы Лувесьена [60] с огромным удовольствием преподносят его вам в подарок. Они расстаются с ним, поскольку хорошо знают, что мсье Сеймур прочувствует значимость сей жертвы и будет убежден, что сии дамы хотели бы найти более существенные благоприятные случаи, чтобы засвидетельствовать ему свою дружбу…»
Для Жанны этот благоприятный случай уже недалек. Мадам Дюбарри не представляла собой ту крепость, которую было трудно взять приступом. Она быстро уступает ухаживаниям своего соседа.
«Мне надо сказать вам тысячу вещей, поведать тысячу мыслей. Я никогда не ощущала столь глубоко, как в тот миг, сколь необходимы вы стали для меня. Какое счастье, если бы я могла вечно находиться подле вас».
Вероятно, ее привлекло именно необычное поведение англичанина, совершенно лишенное того лоска внешней учтивости, присущего всем ее высокопоставленным любовникам, канувшим в прошлые времена. Возможно, для мадам Дюбарри были внове эти резкие смены настроения Сеймура, внезапный переход от умиленного любования природными красотами к вспышкам страсти и необъяснимого раздражения от всего окружающего. Несомненно, свою роль сыграла здесь и мода на все английское, пышным цветом распустившаяся в то время во Франции. Английская мужская одежда неброских расцветок (только при дворе продолжали носить шитые золотом одеяния), культ спорта, породистые лошади, неброские но чрезвычайно удобные экипажи вместо громоздких карет и мужчины, чью невозмутимость, казалось, нельзя было поколебать ничем, – англомания в высшем свете стала настоящим поветрием. Не стоит сбрасывать со счетов и модное увлечение песнями мифического шотландского барда Оссиана, по которым сходила в ту пору с ума вся Европа. Нет никакого сомнения в том, что с этими нашумевшими творениями были знакомы как Сеймур, так и графиня. Роковая любовь на фоне природы, характеры героев первобытной мощи и бурлящая от необузданных страстей кровь, меланхолические обращения к звездам и стихиям – такая романтика привносила совершенно иную окраску в неожиданное увлечение женщины, привыкшей к утонченному кокетству и флирту в духе изнеженного века рококо. Любовники соединились, они не могут разлучаться надолго и коротают неизбежные расставания, берясь за перо и изливая обуревавшие их чувства на бумагу:
«Между нынешним днем и субботой лежит целая вечность. Для моего сердца сии два дня тянутся слишком долго. Я ожидаю вас с нетерпением души, которая полностью принадлежит вам и тоскует по тому, чтобы доказать вам, сколь дороги вы для меня…
Уверенность в вашем расположении, мой нежный друг, составляет счастье моей жизни. Поверьте, что сердце мое находит сии два дня чрезмерно длинными, и, буде в моей власти сократить их, сие не составило бы для меня труда. Я ожидаю вас в субботу со всем нетерпением души, всецело принадлежащей вам, и ожидаю, что вы не желаете ничего иного. Прощайте, я ваша. – Сего четверга в два часа».
Герцог де Бриссак тотчас же безо всякого удовольствия заметил появление этого англичанина в окружении Жанны и превращение его в близкого друга графини. Он был слишком утонченным человеком, чтобы проявлять ревность с самого начала. Но герцог сразу же ощутил, насколько его любовница восприимчива к ухаживаниям Сеймура. Бриссак следил за развитием этого романа. Но что мог он сделать, чтобы помешать ему?
Бриссак не принадлежал к числу людей, которые могли делить свою любовницу с кем-то еще. Но и Сеймур был сделан из такого же теста. И графиня, страдающая, тоскующая, несчастная, оказывается между новым поклонником, которого любит со всем неистовством заново обретенной страсти, и старым другом, чье внимание и привязанность не намерена терять. Сеймур проявляет недовольство, потому что Жанна провела вечер с де Бриссаком. Она пытается успокоить его:
«Мое сердце безраздельно принадлежит вам, и, если я не выполнила моего обещания, в этом виноваты лишь мои пальцы. Я испытываю чрезвычайное смятение с тех пор, как вы покинули меня, и уверяю вас, что не находила в себе силы ни для чего иного, кроме мыслей о вас… Прощайте, мой нежный друг. Повторяю вам, что я вас люблю и считаю себя счастливой. Я обнимаю вас тысячу раз, и я вся ваша. Приезжайте пораньше!..»
Графиня просит Сеймура приехать пораньше, чтобы избежать риска встречи с Бриссаком. В некоторые дни герцог не покидает свою любовницу. Мадам Дюбарри даже не может улучить времени, дабы должным образом написать своему любовнику письмо. Сеймур выражает свое недовольство. Она отвечает ему:
«Вы получите от меня всего одно слово, которое могло бы прозвучать упреком, если бы мое сердце было в состоянии сделать вам таковой. Я настолько устала от четырех писем, которые я только что написала, что у меня хватает силы только на то, чтобы сказать вам, что я вас люблю… Завтра я расскажу вам то, что помешало сообщить вам новости обо мне, но поверьте, что бы вы там ни говорили на сей счет, вы являетесь единственным другом моего сердца. Прощайте, у меня нет сил сказать вам большего. Сей пятницы в два часа».
Последующее письмо исполнено еще большей нежности:
«Мой Бог, мой нежный друг, сколь же печальны дни, что приходят за теми, когда я имею счастье проводить с вами. И с какой радостью я вижу прибытие момента, который должен приблизить вас ко мне».
Во избежание возможных помех их встречам Сеймур и графиня в один прекрасный день назначают свидание в Париже. Заподозрил ли герцог что-то? В тот день де Бриссак всю первую часть дня провел в Лувесьене, и графине не удалось уехать.
«Я не поеду сегодня в Париж, поскольку особа, которую я должна была отправиться повидать, прибыла во вторник, как только вы покинули мой дом. Сей визит поставил меня в затруднительное положение, поскольку я полагаю, что его предметом были вы. Прощайте, я ожидаю вас со всей нетерпимостью сердца, всецело вашего и которое, невзирая на несправедливости, полностью ощущает, что не может быть ничьим другим. Я думаю о вас, говорю вам и повторяю сие, и у меня нет никакого сожаления кроме того, что лишена возможности твердить вам сие каждое мгновение. – Из Лувесьена в полдень».
По-видимому, именно в этот день герцог де Бриссак со всей учтивостью и деликатностью своего характера поставил свою любовницу перед выбором: «Или он, или я». Жанна, надо полагать, рыдала, уверяла в своей привязанности. Выбор труден, она явно увлечена англичанином, но слишком многое говорит не в его пользу. Частые и необъяснимые перемены в настроении Сеймура, жена и дети от двух браков, вероятность того, что он в любой момент может принять решение уехать на родину и без сожаления покинуть уже не первой молодости любовницу. Англичанин ни разу не выказал ей доказательства постоянства, напротив, непредсказуемая переменчивость его нрава временами пугала графиню.
«Сколь вы жестоки и несправедливы! Почему вы должны терзать сердце, которое принадлежит и не будет принадлежать никому иному, кроме вас? Ваше письмо разрывает мне душу. Лишь ваша целительная дружба может излечить мое больное сердце – возвращайтесь ко мне, мой возлюбленный, ибо без вас мне невозможно жить».
Она привыкла к тому, чтобы мужчины добивались ее благосклонности, но подобное пренебрежительное отношение для общепризнанной красавицы оказалось внове: теперь ей приходится буквально домогаться любовных свиданий. Однако эта страсть полностью захватила Жанну, она не может отделаться от нее и жалобно стенает:
«Мне так плохо, я полагаю, что не могу жить без вас».
По-видимому, постепенно мадам Дюбарри начинает с горечью осознавать, что ее чувства никоим образом не трогают этого непостижимого человека. Что сулит ей продолжение этой мучительной связи в будущем? Не грозит ли оно крушением ее уютного мирка в Лувесьене? Жанну все чаще посещают мысли, что герцог де Бриссак – это забота, надежность, наконец, среда, в которой она привыкла жить. Наверное, под воздействием этих размышлений графиня Дюбарри пишет предмету своей страсти последнее из дошедших до наших дней писем:
«Нет пользы говорить вам о моей нежности и волнениях, они вам известны. Но то, что вам неведомо, так это мои муки… Вы не снизошли до того, чтобы разуверить меня в том недуге, каковой поразил мою душу; итак, я полагаю, что мое спокойствие и мое счастье мало трогают вас. Мой ум ясен; мое сердце страдает. Но, при большом тщании и мужестве мне удастся укротить его. Сей труд тяжек и мучителен, но он необходим. Сие есть последняя жертва, на которую мне остается пойти. Мое сердце уже принесло все остальные. Теперь сие надлежит сделать моему разуму. Прощайте, верьте, что вы единственный владеете моим сердцем. – Сей среды в полночь».
Вполне возможно, что были и другие письма, причем они оставались без ответа. Для графини было чрезвычайно мучительно то, что Сеймур продолжал проживать по соседству, ей были более или менее известны события его жизни. В 1780 году он, как было принято выражаться в то время, разъехался со своей женой. До графини дошли и сведения об его увлечении хорошенькой мадам де Канийяк, которая спровоцировала дуэль между двумя принцами крови, братом короля графом д’Артуа и герцогом Бурбонским. Возможно, мадам Дюбарри даже предпринимала еще какие-то шаги для восстановления былых отношений. Во всяком случае, Сеймур возвратил графине двухстороннюю миниатюру, которую по его заказу изготовил художник Лемуан. С одной стороны располагается писаная на слоновой кости копия известного портрета мадам Дюбарри в шляпе, украшенной перьями страуса. С другой – портрет Сеймура, внизу которого от руки нацарапано по-английски: «Оставьте меня в покое».
Сеймур прожил в замке Прюне еще лет десять, иногда соседи встречались, проезжая каждый своим путем по дороге, и молча церемонно раскланивались. В 1792 году, с началом революционного террора, Сеймур вместе с сыном бежал в Англию, а его поместье было конфисковано.
Осенняя любовь
Герцог де Бриссак прекрасно понимал душевное состояние графини и деликатно протянул ей руку помощи. Он увез ее в Нормандию, где его присутствия требовали как служебные, так и имущественные заботы, связанные с принадлежавшими ему там землями. Они посетили гарнизон в Байё, которым командовал деверь графини, Эли-Николя Дюбарри, теперь известный как маркиз д’Аржикур. Состоялись учения с последующим парадом (драгуны принца Конде только что вернулись после участия в американской войне за независимость), по их окончании был дан грандиозный бал, на котором присутствовала вся самая титулованная знать Нормандии. Были устроены еще несколько празднеств, королевой которых безраздельно стала мадам Дюбарри, окруженная прежним поклонением и восторгом.
В герцоге де Бриссак графиня нашла любовника, который оберегал ее и окружал той роскошью, которая была необходима ей для осознания полного благоденствия. Графиня ездила в карете, запряженной шестеркой лошадей, имела собственную ложу в театре, где появлялась всегда под густой вуалью, веселилась на общественных балах. Тогда как Сеймур вынуждал ее скрывать их отношения и не признавал за ней права ревновать его к жене, де Бриссак с гордостью и в открытую демонстрировал в обществе свое положение любовника графини. Герцог чувствовал себя в Лувесьене как дома, он особенно любил проводить время на втором этаже знаменитого павильона, наслаждаясь видом на Сену. Надо сказать, что хотя эту связь не одобряли ни король Людовик ХVI, ни королева Мария-Антуанетта, общество принимало ее как нечто вполне естественное. Во время поездок в Париж графиня останавливалась в доме герцога. Это было прекрасно известно вечно отсутствовавшей в Париже законной жене Бриссака, и единственным ее требованием стало то, чтобы во время ее редких возвращений в столицу ей не приходилось бы разделять в особняке одну лестницу с мадам Дюбарри.
Что касается дочери герцога, в замужестве герцогини де Мортемар, она поддерживала с графиней вполне дружеские связи, о чем можно судить по их переписке. Например, в одном из своих посланий она просит графиню сообщить ей новости о своем отце:
«Мадам де Мортемар имеет честь направить наилучшие приветствия мадам графине Дюбарри и просит ее не взыскать [62] и сообщить новости о мсье ее отце: она бы еще раньше написала в Лувесьен, если бы не испытывала боязни показаться докучливой, и просит принять уверения в ее привязанности. Числа 11, утром».
По-видимому, графиня незамедлительно поспешила выполнить просьбу герцогини де Мортемар. Та не пожелала отставать от нее и уже через двое суток отправила в Лувесьен следующую записку:
«Соблаговолите принять, мадам, всю мою благодарность за вашу доброту и мои сожаления по поводу того, что я вынуждена отказаться от надежды повидать вас перед своим отъездом. Я чрезвычайно огорчена при мысли о том, что столь долго не видела отца и не получила разрешения заключить его в свои объятия за пределами Парижа перед отъездом. Придется подчиниться этому, поскольку это единственный выход, который нам остается. Умоляю вас, мадам, примите заверение в чувствах, которые я испытываю по отношению к вам…»
В обществе тех дней эта связь была признана и принята, а пресловутая графиня Дюбарри превратилась в уважаемую особу. Те дамы, которые устраивали ей обструкции при дворе, теперь навещали ее в Лувесьене и поражались тому, как искренне и обаятельно держалась бывшая фаворитка. Ее приглашал к себе министр королевского двора и друг Марии-Антуанетты, барон де Бретёй. Она состояла в переписке с принцем де Бово и его супругой, кузеном и кузиной герцога де Шуазёля, которые раньше и не помышляли добиваться благосклонности этой презренной выскочки, а теперь приглашали ее в свой замок в Иль-де-Франс. Во время одного из этих посещений мадам Дюбарри спросила хозяйку:
– Почему когда-то в Версале все так ненавидели меня?
На это принцесса возразила:
– Никто не испытывал к вам ненависти, однако каждая хотела оказаться на вашем месте.
Надо сказать, что даже герцог де Шуазёль в своем изгнании не потерял интереса к той, которая стала причиной его падения. Во время одного из посещений принца де Бово, тот признался ему:
– Известно ли вам, что я часто навещаю мадам Дюбарри? Мы беседуем о вас. Она всегда сожалеет, что не смогла поладить с вами.
– Далее принц предложил нанести ей визит. Герцог согласился, пожелав сохранить свое инкогнито. Графиню предупредили, что принц навестит ее в обществе лорда Норта, внешностью схожего с Шуазёлем.
Они не виделись тринадцать лет. Графиня с первого взгляда признала в английском лорде своего злейшего врага. Она, как ни в чем не бывало, называя его «милорд», показала ему свой знаменитый павильон, а затем, приведя приезжих в гостиную, без дальнейших околичностей заявила герцогу:
– А теперь, господин герцог, давайте оставим шутки. Я польщена честью, которую вы оказали мне своим посещением. Сядем и побеседуем. Вы так добры, что не затаили злобы против меня, – не без лукавства промолвила она.
– Я никогда и не испытывал ее, – ответил Шуазёль, конечно же, немало покривив душой при этих словах.
Многие приезжали осмотреть прославленный павильон замка Лувесьен, но, похоже, это просто был предлог, чтобы увидеть его знаменитую хозяйку. Практически все посетившие бывшую фаворитку отмечали ее непринужденность в общении, обходительность, внимание к гостям, изысканные манеры, величественную осанку и долго сохранявшуюся красоту. Буквально все авторы мемуаров в один голос твердят, что по ее исполненному достоинством поведению «никак нельзя было предположить, кем она была ранее».
В 1782 году в Лувесьен заехал маркиз де Беллеваль, который некогда пробился к фаворитке с просьбой заступиться за дезертировавшего из части солдата, приговоренного к смерти. Мадам Дюбарри добилась помилования несчастного парня, а ротмистру де Беллевалю в качестве награды было предоставлено право поцеловать руку этой пленительной женщины. Офицер изумился тому, насколько мало изменилась графиня и насколько жив оказался в ее памяти этот эпизод из версальской жизни – она тотчас же узнала его, приветствовав словами: «Ах, мой кавалерист!» Однако этот визит пробудил в ней отнюдь не приятное воспоминание, но тоску о былом, безвозвратно канувшем в Лету. На глаза бывшей фаворитки навернулись слезы, и при прощании она протянула маркизу руку, произнеся дрогнувшим голосом: «Прощайте». Прошлого было уже не вернуть.
Тем не менее склонность делать добро при любой возможности, которая оказывалась в ее распоряжении, никогда не покидала графиню. Весной 1778 года во Францию после двадцативосьмилетнего добровольного изгнания возвратился одряхлевший, больной Вольтер. Дом великого старца осаждали толпы парижан, но лишь немногие удостоились чести быть допущенным к нему. Естественно, не получила отказа и графиня Дюбарри, давно состоявшая в переписке с ним. Когда она выходила из дома, взгляд ее упал на молодого человека, прижимавшего к груди рукопись. Незначительный адвокат Бриссо не надеялся на встречу с философом, но его воодушевила улыбка незнакомой красавицы, и он осмелился пролепетать свою просьбу замолвить за него словечко у Вольтера. Добрая душа, графиня не смогла отказать молодому человеку, вернулась в дом и получила разрешение на его визит. Бриссо впоследствии часто вспоминал этот случай и был един с Мирабо в том мнении, что «единственный проступок Дюбарри заключался в том, что боги одарили ее красотой».
В замке Лувесьен графиня вела чрезвычайно простой образ жизни. Каждое утро она принимала почти холодную ванну и подолгу гуляла. Обычно на ней была простая сорочка и утреннее платье из столь обожаемой ею белой легкой ткани, батиста или перкаля. Зимой она просто надевала сверху длинную шубу. Жизнь на свежем воздухе укрепила ее здоровье и благотворно воздействовала на нервную систему, приведя ее в состояние полного равновесия. Граф де Шеверни писал о создавшемся у него и его друзей впечатлении, что она была довольна пребыванием в своем скромном положении, проявляя беспримерную простоту и чистосердечность. Это не означает, что графиня совершенно отказалась от своей привычки мотать деньги. На балах в Опере и празднествах в особняке Бриссака она появлялась в роскошных туалетах и ослепительном великолепии своих драгоценностей. Например, в 1782 году она заказала у самой модной портнихи Парижа, мадмуазель Розы Бертен, бальное платье, расшитое золотыми колосьями, голубыми камнями и мелким жемчугом. Туалет обошелся в две тысячи ливров. Она тратила бешеные деньги на содержание Лувесьена и целой армии прислуги (хотя, безусловно, не столь многочисленной, как в Версале), бессовестно обкрадывавшей ее. Огромные средства уходили на благотворительность и подарки родне.
Радости и горести большой семьи
По-видимому, де Бриссаку не особенно понравилось постоянное присутствие в Лувесьене золовки Жанны, Шон, и та вскоре уехала в родную Тулузу. Но место родных по линии Дюбарри теперь заняли представители многочисленной семьи Бекю. Красивая внешность помогла им сделать некоторую карьеру в роли домоправителей и лакеев в аристократических домах, и их потомки постепенно приобретали статус членов приличного общества. Дядя Жанны Шарль служил в штате польского короля в изгнании и тестя Людовика ХV Станислава Лещинского, и ему удалось удачно выдать замуж двух дочерей-красавиц, одну за офицера гвардейского корпуса графа д’Артуа Грайе, вторую – за правительственного чиновника Нёвилля. Оба семейства обзавелись детишками и неделями гостили в Лувесьене, который со своим парком и разгуливавшими по нему белой ланью и редкими животными являл собой поистине сказочное местечко. Когда же в замке появилась молоденькая Бетси, это дало повод для самой неприкрытой зависти. Напомним, что предполагаемая дочь, а официально племянница Жанны Мари-Жозефин, получила воспитание в аристократическом монастыре, где проживала вместе с матерью графини Дюбарри, которая приняла благородную фамилию де Монтрабе. И Жанна, и ее мать питали большие надежды в отношении этой милой девушки. В 1781 году в часовне Лувесьена в рамках чисто семейного события состоялось бракосочетание Марии-Жозефин, дочери Николя Бекю де Кантиньи, с Полем де Буазессоном, майором драгунского полка принца де Конде и наследника титула маркиза своего отца, происходившего из отличной семьи из Лангедока. Для дочери лакея это была неслыханно выгодная партия. Свидетелями, подписавшими брачный контракт после графини Дюбарри, были маршал Пьер де Тулуз-Лотрек, граф де Ламорльер и прочие офицеры. В приданое племяннице, ставшей маркизой, графиня даровала сто шестьдесят тысяч ливров. Зависть семей Грайе и Нёвиль только усилилась после того, как графиня и герцог де Бриссак стали крестными родителями двоих детей, родившихся от этого брака.
В 1788 году Жанне пришлось перенести несколько тяжелых утрат.
8 августа в возрасте девяноста четырех лет скончался маршал де Ришелье. Этот греховодник был женат трижды, в правления различных королей. В последний раз он вступил в брак со вдовой на сорок лет моложе его и даже собирался обзавестись наследником, чему, увы, помешал несчастный случай, постигший его супругу во время беременности. Герцог в прошлом был не только любовником Жанны, но и человеком, преподававшим ей уроки поведения в высшем обществе и способствовавшим ее воцарению в Версале, по-отечески поддерживавшим ее. Через три недели после его кончины ушел в мир иной и его племянник, герцог д’Эгийон, также всегда готовый протянуть руку помощи и не прервавший дружеских связей с графиней даже в тяжелую годину постигших ее несчастий.
20 октября 1788 году угасла мать Жанны и в завещании назначила своей единственной наследницей любимую племянницу, теперь маркизу де Буазессон. Это, конечно же, только подогрело вражду между родственниками. Графиня попыталась уладить закипевшие страсти и подарила семье Грайе дом на участке Лувесьена. Далее она уговорила их принять в семью своего осиротевшего отчима Николя Рансона, которому учредила пожизненную пенсию в две тысячи ливров. Это было сделано «с целью дать ему доказательства испытываемых ее чувств по поводу добрых поступков, которые он не прекращал в отношении дамы Анны Бекю, своей супруги…, а также вышеуказанной дамы Дюбарри в различных обстоятельствах, когда ей представлялся случай воздать должное сердечным качествам указанного господина де Монтрабе, а также его совершенной порядочности». И это при том, что, по-видимому, с его ведома Жанна в свое время была продана за мебель в его квартире своднику Жану-Батисту Дюбарри! Поистине, доброта графини не знала границ.
Отзвуки былых времен
Даже при дворе отношение к ней постепенно смягчилось, в особенности когда генеральным контролером финансов стал Шарль-Александр Калонн, друг герцога д’Эгийона. Он обменял ежегодную пенсию графини, назначенную ей еще в 1769 году Людовиком ХV, на единовременную выплату в 1 250 000 ливров. Это помогло Жанне расплатиться с наиболее неотложными долгами, причем вся операция была проделана столь скрытно, что о ней не удалось пронюхать вездесущим клеветникам-памфлетистам. Естественно, выплата была произведена за счет пустой государственной казны.
Примерно в 1784 году обстоятельства сложились таким образом, что Жанна оказалась в состоянии оказать услугу барону де Бретёй, министру двора, близкому к королевской семье. Королева пожелала приобрести замок Сен-Клу, принадлежавший герцогу Орлеанскому. Тот заломил за него невероятную сумму в 10 миллионов ливров. Барон попросил графиню оказать воздействие на продавца через мадам Монтессон, морганатическую супругу герцога, с которой Жанна была дружна. Тот внял доводам разума, снизил цену не то на два, не то на три миллиона, и сделка была совершена к удовольствию Марии-Антуанетты, мечтавшей заполучить замок в собственность, каковая затея впоследствии лишь удлинила список преступлений, вмененных ей судом Трибунала республики.
В 1785 году графиню вызвали в суд давать показания по так называемому «Делу о колье», которое сильно подорвало репутацию королевской семьи. Собственно говоря, мадам Дюбарри имела к нему лишь косвенное отношение. В 1782 году графине нанесла визит незнакомая ей дама, желавшая получить протекцию для передачи королю своего прошения, требовавшего возвращения принадлежавших ее семье наследственных земель, обращенных в собственность короны. Можно представить себе удивление графини от того, что к ней обращаются за ходатайством перед королем, у которого она в опале. Просительница была потомком побочного сына Генриха II Валуа, рожденного от связи с дамой из семьи Сен-Реми. В девицах она гордо называла себя Мария-Антуанетта Французская де Сен-Реми де Валуа, замуж же вышла за обедневшего графа де Ламота. Супруги перебивались тем, что содержали подпольный салон карточной игры, где привлекательная хозяйка выступала в качестве приманки для посетителей. Мадам Дюбарри, почувствовала, что от нежданной гостьи за три версты несет авантюристкой, взяла у нее прошение и впоследствии бросила его в огонь.
Через некоторое время разразился скандал с колье. Кричащей роскоши ювелирное изделие из 647 бриллиантов чистейшей воды общим весом в две с половиной тысячи карат и стоимостью два миллиона ливров предназначалось парижскими ювелирами Бассанжем и Бёмером для мадам Дюбарри. Работа над колье завершилась уже после смерти Людовика ХV, так что купить его опальная фаворитка была уже не в состоянии. Колье предложили португальской королеве Марии, но она сочла неблагоразумным покупать столь пышное украшение в ту пору, когда ее страна все еще не могла оправиться от последствий ужасного землетрясения 1755 года, разрушившего не только Лиссабон, но и множество прибрежных городов. От колье не отказалась бы Мария-Антуанетта, но против покупки выступил ее супруг, ибо казна была пуста. Графиня де Ламот, выдававшая себя в обществе за доверенное лицо королевы, прослышала про эту историю, и у нее возник замысел грандиозного обмана. Ей удалось провести кардинала де Рогана, бывшего посла в Вене, у которого сложились чрезвычайно плохие отношения с королевой, но он не терял надежды вернуть ее благосклонность. Подделав почерк королевы, Ламот убедила прелата купить ожерелье якобы для Марии-Антуанетты. Ухитрившись заполучить колье в руки будто бы для передачи королеве, Ламот отправила мужа в Лондон продавать бриллианты. Когда вся эта история, жертвой которой стал кардинал, выплыла на свет Божий, король решил придать ей огласку. Последовавшее судебное разбирательство нанесло еще больший вред и без того уже подпорченному реноме Марии-Антуанетты.
12 декабря 1785 года графиня Дюбарри была вызвана для дачи свидетельских показаний в Бастилию, где заседал суд. Дело в том, что мадам де Ламот хвасталась своими прекрасными отношениями с хозяйкой Лувесьена – правда, авантюристка равным образом кичилась дружескими связями чуть ли не со всем королевским двором.
Перед началом заседания состоялась обычная процедура подтверждения личности свидетеля, дающего показания. На вопрос об ее имени, мадам Дюбарри ответила:
– Мое имя не имеет ничего общего с делом. Вы не могли забыть его; я уже давно известна.
– Ваш возраст?
– На самом деле сей вопрос невежлив: у красивой женщины никогда не спрашивают ее возраст.
– Ну, хорошо, если мадам отказывается, поставим пятьдесят лет.
– Почему не шестьдесят? Это придало бы допросу настоящий интерес.
Графиня Дюбарри заявила, что действительно встречалась с подсудимой всего лишь один раз, когда та приехала в Лувесьен «упросить ее оказать любезность и поддержку, дабы передать королю прошение, в котором она умоляет его величество вернуть земли, принадлежавшие некогда ее семье и перешедшие в собственность короны».
Однако графиня запомнила, как визитерша тогда подписалась «Мария-Антуанетта Французская», это свидетельствовало о том, что это была обычная подпись мадам де Ламот, а не грубая попытка подделать подпись королевы, сделанная в момент преступления для обмана кардинала де Рогана. Возможно, сама того не осознавая, мадам Дюбарри дала показания в пользу обвиняемой, за что та весьма своеобразно отблагодарила ее в своих мемуарах, изданных в Лондоне в 1789 году после ее побега из тюрьмы Сальпетриер:
«Я не могу удержаться от искушения высказать свое слово по поводу той роли, которую сыграла вдовствующая королева, непорочная присной памяти Дюбарри. Показания этой женщины утверждали, что я навестила ее, чтобы молить о протекции! И что я оставила ей прошение, подписанное „Мария-Антуанетта Французская“. Факты таковы, что я навестила ее всего-навсего из любопытства, в хорошем экипаже, запряженном четверкой лошадей. Встретившись со мной лицом к лицу, она предпочла принять со мной высокомерный и бесстыдный тон. Я поспешила поставить ее на место и дала ей почувствовать расстояние между ее происхождением и моим!..»
И это при том, что практически все мемуаристы свидетельствуют о простоте, учтивости и обаятельности обхождения мадам Дюбарри!
Портреты кисти Виже-Лебрён
Как уже упоминалось, графиня вела спокойную, размеренную жизнь. Встречавшиеся с ней в ту пору люди отмечают какое-то особое умиротворение, разлитое в ее лице и характерное для манеры ее поведения. Герцог де Бриссак заказал три портрета своей любимой женщины самой известной художнице того времени Элизабет Виже-Лебрён, «королеве художников и художнице королей». Только с Марии-Антуанетты ее кистью написано три десятка изображений. Именно Виже-Лебрён в 1781 году создала любимый портрет мадам Дюбарри в соломенной шляпе с пером. В ту пору графине было около сорока лет, но выглядела она великолепно. На холсте изображена не просто красивая женщина, но личность, пребывающая в ладу и с самой собой, и с окружающим ее миром. Нежные переливы мягких тонов привносят в портрет нечто лиричное и загадочное. Виже-Лебрён (в чем преуспели лишь немногие портретисты фаворитки) удалось запечатлеть столь трудный для передачи на полотне знаменитый «взгляд с поволокой» голубых глаз графини.
К сожалению, последующий портрет, написанный в 1782 году, можно без малейшего сомнения отнести к разряду неудачных. Это типичное парадное изображение модной светской красавицы, которые десятками выходили из-под кисти прославившейся к тому времени художницы. Вычурная прическа, стесняющий движения туалет, столь отличный от излюбленных графиней Дюбарри свободных одеяний, слишком нарумяненное лицо – все это говорит не в пользу стареющей прелестницы (не забудем, что в ту пору сорокалетняя женщина обычно уже была бабушкой и не могла претендовать на положение покорительницы сердец).
По-видимому, для верного де Бриссака красота Жанны оставалась неувядающей, и в 1789 году Виже-Лебрён вновь поселяется в особняке своей заказчицы, дабы та могла позировать ей для третьего портрета, не покидая родных стен.
В то лето проживание в Лувесьене не очень нравилось прославленной портретистке. Замок располагался в восхитительном месте, но шум гидравлической установки Марли, снабжавшей водой Версаль, которого, казалось, не замечала хозяйка, весьма раздражал и не давал спокойно спать Виже-Лебрён. Ее также несколько разочаровала сдержанность, с которой графиня говорила о своем прошлом. Художница была в восторге от павильона Леду, где дамы пили кофе, наслаждаясь прекрасным видом на Сену. Каждый предмет в этом павильоне, вплоть до дверных ручек был произведением искусства. Иногда графиня вздыхала и тихо произносила:
– Его величество оказывал мне честь ужинать здесь, – и тотчас же переводила разговор на другую тему.
Или, проведя рукой по обитому парчой канапе, она задумчиво роняла:
– Его величество изволил приходить сюда и отдыхать после целого дня на охоте.
Теперь же на этом канапе имел обыкновение предаваться отдыху герцог де Бриссак. Художница сочла свою хозяйку очаровательной, искренне дружелюбной и щедрой, но не особенно умной. К тому же легкая шепелявость, которая невольно возвращалась к ней в обществе мужчин и восхищала ее любовника, казалась ей неуместной у женщины в таком возрасте. Виже-Лебрён не успела полностью написать портрет, выполнила лишь голову и наметила торс, поскольку, будучи напуганной взятием Бастилии в Париже, срочно покинула Лувесьен и эмигрировала за границу. Она завершила работу над холстом по памяти лишь через пятнадцать лет, по возвращении из эмиграции. На портрете мадам Дюбарри, как всегда, одета по последней моде, на ней простое зеленое платье из легкой ткани с поясом под грудью, предвестник туалетов времен Директории; последний крик моды представляет собой и белый чепец с огромным бантом на голове. Фигура отяжелела, изумительный цвет лица остался в прошлом, проявившаяся на щеках сетка мельчайших кровеносных сосудиков придала им чрезмерный румянец, кожа потеряла чистоту и отмечена мелкими оспинками, глаза с влекущим колдовским взглядом глядят из щелочек в отекших веках. Она сидит на лоне природы под деревом рядом с цветущим розовым кустом и держит в руке розу, – но все равно, это портрет счастливой и утонченной женщины.
Во время пребывания в Лувесьене портретистка стала свидетельницей посещения весьма необычных гостей. Мадам Дюбарри приняла посланцев Типу Сахиба, султана Майсура в далекой Индии. Султан искал у французского короля поддержки в борьбе против англичан. Поскольку новости до таких забытых Богом уголков доходили медленно, там все еще верили, что мадам Дюбарри обладает огромным влиянием при дворе. Они принесли ей в дар тканые золотом ткани. К сожалению, Людовик ХVI, отягощенный многими проблемами, не был заинтересован в завоевании далекой Индии и отказал посланникам. По возвращении в отечество с дурными новостями все они были казнены. А мадам Дюбарри подарила один кусок этой ткани мадам Виже-Лебрён. Многие годы спустя он пришелся художнице весьма кстати. Во времена Консульства ее пригласили на правительственный прием, но у нее не было соответствующего туалета. В ту пору в связи с египетским походом Наполеона все восточное было в большой моде, и Виже-Лебрён блистала на приеме, задрапировав золотую ткань на себе подобно сари.
Художница прекрасно понимала, что герцога де Бриссака и графиню связывает нечто большее, чем простая дружба. Эта связь длилась уже более десяти лет, но и ныне вызывает искреннее восхищение красота отношений этих двух немолодых людей, испытавших в своей жизни немало увлечений, но обретших, в конце концов, истинный блаженный приют своим чувствам. Вот отрывок из конца письма герцога мадам Дюбарри от 11 ноября 1789 года из Парижа:
«Я собираюсь лечь в постель, дорогое сердце, чтобы завтра быть менее простуженным, нежели сегодня, и иметь возможность составить вам лучшую компанию, чем вышло у меня из-за столь сильной простуды; сия простуда имеет причиной настроение и происходит от застоя вследствие слишком долгого пребывания в Париже, к которому я менее всего привычен. Сия простуда либо убьет меня, либо приведет меня в уныние, если мое проживание здесь не прекратится. Я льщу себя надеждой на сие и не говорю вам об этом в страхе, как бы поспешность радости не отсрочила ее.
Прощайте, нежный друг, я вас люблю и целую вас тысячу раз со всей нежностью наших сердец; я хотел сказать – моего сердца, но я не сотру то, что начертало мое перо, желая думать, что наши сердца есть ни что иное, как навсегда одно целое. … Прощайте, нежный друг, прощайте, дорогое сердце. Я вас люблю и целую вас».
Кто мог бы подумать, что это письмо написано в дни волнений, сотрясавших французское общество? Для этих двух пожилых людей их чувства занимали в жизни место первостепенной важности, чего они не скрывали и что стало всеобщим достоянием. В 1789 году была напечатана небольшая поэма анонимного автора в двадцать песней под названием «Органт». В ней под весьма прозрачными намеками поэт порицал любовь мадам Дюбарри к Людовику ХV и герцогу де Бриссаку. Фаворитка была выведена под именем Аделинды, герцог – Сорнита. Автор даже весьма язвительно прошелся на предмет «слишком долгого дня и затянувшегося заката их наслаждений». Никто не стал бы воскрешать эти вирши из тьмы давно поглотившего их времени, если бы не имя их творца, теперь уже известное историкам. Это – Луи-Антуан Сен-Жюст (1767–1794), один из самых видных деятелей Французской революции, сподвижник М. Робеспьера, игравший одну из главных ролей в политике якобинской диктатуры. Этот молодой человек, ходивший пешком под стол во времена триумфа графини в Версале, тем не менее, счел нужным напомнить французам о ее былых грехах. Так что можно себе представить, как относились к ее личности прочие люди, в руки которых перешла власть в годы Террора. Она все забыла и простила, ее – не забыли и не простили, невзирая на все творимые ею добрые дела. Действительно, графиня много занималась благотворительностью, помогая обитателям деревенского поселения Лувесьен. Та же Виже-Лебрён вспоминает, как они вдвоем ходили навещать местных бедняков, и как была возмущена графиня, «посетив роженицу, у которой не было ни белья, ни еды, хотя слуги из замка должны были доставить все это больной женщине по указанию хозяйки. Мадам Дюбарри тотчас же возвратилась в замок и заставила прислугу немедленно снабдить бедняжку всем необходимым». Однако ее благие деяния были каплей в море бед французского народа.
Королевство накануне бури
Что представляла собой Франция перед Революцией? Королевство – самая населенная страна Европы, в ней проживало 28,5 миллионов человек, примерно 90 % из них – крестьяне, которые жили в ужасающих условиях. Тяжкий труд на полях позволял им всего-навсего обеспечить себе полуголодное существование и уплачивать королю и землевладельцам налоги, которые, кстати, почти не обязаны были платить ни знать, ни священнослужители. Они жили в домишках, построенных либо из камня, либо из самана, чаще всего представлявших собой одну комнату с очагом. Еда состояла в основном из супов и хлеба, которого взрослый человек потреблял около килограмма в день. Бедность была чудовищная, люди даже вступали в брак в возрасте не ранее 25–27 лет из чисто финансовых соображений (хотя у женщин брачный возраст был определен в 12 лет). Средняя продолжительность жизни составляла около 27 лет, ибо она напрямую зависела от погодных условий, непосредственно влиявших на урожай, и эпидемий. Например, в 1788 году лето выдалось исключительно засушливым, затем сильный град уничтожил большую часть урожая, за которым последовала самая холодная зима на памяти жителей.
И герцог, и графиня оказывали помощь жителям своих поместий, но все это не могло коренным образом облегчить страдания бедняков. В королевстве делались попытки принять какие-то решения, были созваны Генеральные штаты из представителей трех сословий, но волнения в стране только усиливались. Надо сказать, что герцог де Бриссак был человеком просвещенным, разделял идеи Руссо и д’Аламбера и не возражал бы принять участие в попытках реформирования управления страной, пребывавшей в исключительно тяжелом финансовом положении. Его чрезвычайно огорчило то, что его не включили ни в число нотаблей, ни депутатов Генеральных штатов, призванных спасти королевство. Разочарованный в том, что отечеству не понадобились его услуги, предложенные им с самыми благими намерениями, он отправился на лето в свой родовой замок Бриссак в Анжу. Невзирая на то, что либеральные настроения герцога были широко известны, по пути туда он был арестован, заключен в тюрьму, а в столицу направлен курьер с заданием выяснить, «подлежит ли он временному освобождению или его следует препроводить в Париж». Трудно сказать, при каких конкретно обстоятельствах, но де Бриссак был освобожден и провел лето в замке, ведя, по обычаю, обширную переписку с графиней. По их письмам трудно представить себе то бурное время, ибо некоторые из них полностью посвящены парижским новостям, к примеру, открытию Салона. Францию сотрясают судьбоносные события, но в то же самое время известный художник Вьен вполне в духе придворного искусства выставляет аллегорическую картину «Любовь ускользает от рабства». На полотне прелестный амур выпархивает из клетки, которую открыла восхитительная женщина. Кстати, мадам Дюбарри посетила выставку после очередного визита к сестрам своего бывшего узилища, монастыря Понт-о-Дам, за что де Бриссак подтрунивал над ней.
Мадам Дюбарри, невзирая на то, что по рекомендации своего спутника прочла и произведения Руссо, и кое-что из д’Аламбера, была истовой монархисткой и до конца своих дней хранила верность королевской власти.
– Если бы его величество Людовик ХV был жив, этого не случилось бы, – говаривала она, слушая рассказы о беспорядках, происходивших в королевстве.
Впервые графиня произнесла эти слова после событий 14 июля 1789 года в Париже, когда была разрушена Бастилия и вместе со всей охраной убит де Лонэ, комендант этой тюрьмы, которого она знала лично. Головы погибших были выставлены на пиках на улицах столицы.
Графиня доказала свою позицию не только словами, но и делом. Когда 6 октября разъяренная толпа ворвалась в Версаль, погибли два гвардейца и получили ранения двое других, которым удалось бежать. Эти молодые люди, шевалье Лефебр де Люкерк и Марьон де Баргон-Монтёй, нашли приют в Лувесьене, где графиня Дюбарри лично ухаживала за ними, врачуя их раны. Королева Мария-Антуанетта узнала об этом благородном поступке бывшей соперницы и возложила на одного из своих надежных друзей миссию отправиться в Лувесьен и выразить графине высочайшую благодарность. Графиня ответила запиской, приведенной в труде историка Лафона д’Осонна:
«Мадам!Графиня Дюбарри».
Эти юные раненые сожалеют лишь об одном, что не погибли вместе со своими друзьями за столь совершенную королевскую особу, столь достойную почитания, каковую, несомненно, являет собой ваше величество… Лувесьен ваш, мадам. Разве не ваша благожелательность и доброта возвратили мне его? … Покойный король, по какому-то предчувствию, вынудил меня принять тысячу драгоценных вещиц до того, как удалил меня от себя. Я имела честь предложить вам это сокровище во время оно; я вновь предлагаю вам его, мадам… Позвольте мне, умоляю вас, мадам, чтобы я вернула кесарю то, что принадлежит кесарю.
Вернейшая слуга и подданная вашего величества,
Это письмо (в достоверности содержания которого, впрочем, у историков имеются сомнения, ибо подлинник не сохранился, а стиль изложения не соответствует обычному слогу графини, но, с другой стороны, и ход событий изменился необычным образом) ознаменовало собой конец вражды между королевой и бывшей фавориткой.
Обеим было суждено обрести последний земной приют в общей могиле.
Первые невзгоды
«Так было до 1789 года, потрясшего Францию. Революция, о которой никогда не слышала Жанна Дюбарри, была наиболее жестоким ударом в ее жизни; она потеряла земли и дворцы, но, сохранив золото, успела эмигрировать в 1792 году в Англию».
После тех бурных дней в октябре, когда королевская семья была вынуждена переехать в Париж во дворец Тюильри, под надзор Национального собрания и коммуны Парижа, во Франции на некоторое время становится спокойнее. Но жизнь мадам Дюбарри изменяется. Герцог де Бриссак в качестве губернатора Парижа и главного хлебодара вынужден пребывать подле короля в Тюильри. Поэтому теперь ей приходится чаще отлучаться из Лувесьена, оставаясь на ночь в парижском особняке Бриссака. Она сделала свой образ жизни несколько более скромным, отказалась от приемов и визитов. Многие из наиболее дальновидных аристократов предпочитают эмигрировать. К их числу принадлежала и художница Виже-Лебрён, которой в качестве личной портретистки Марии-Антуанетты грозила расправа от рук уличной толпы. Перепуганная женщина предпочла вместе с дочерью бежать в Италию, откуда прислала мадам Дюбарри из Неаполя восторженное письмо с описанием «восхитительного пребывания». Но та и слышать не хотела об эмиграции, графиня была слишком сильно привязана к Франции, к дорогому Лувесьену и герцогу де Бриссаку. Как это ни странно, Жанна не считала себя аристократкой. Ее чрезвычайно огорчало то, что она лишилась общества своей любимой кузины Бетси: маркиз де Буазессон уехал воевать в армии принца Конде и перевез жену и детей в Мец, впоследствии вся семья эмигрировала.
Ухудшается и финансовое положение графини до такой степени, что Жанна решается продать кое-что из своих драгоценностей. Но, наученная горьким опытом, графиня не хочет давать пищу для бульварных писак и устраивает при посредничестве своих голландских друзей, банкиров Ванденивер, продажу принадлежавших ей бриллиантов в Амстердаме через фирму «Стопс и компания». Сохранилась расписка банкиров от 21 ноября 1789 года, в которой перечислены 10 крупных бриллиантов, подвеска, перстень с чрезвычайно большим камнем и пара серег с тремя подвесками, также украшенными бриллиантами внушительного размера. Последующее письмо от банкиров Ванденивер сообщает, что от продажи выручено сто тридцать три тысячи ливров. Это кажется незначительной суммой ввиду того, что одна лишь пара серег была оценена в восемьдесят тысяч ливров. Из этого историки делают вывод, что, по-видимому, банкиры предварительно дали графине какой-то кредит под продажу драгоценностей. Банкирский дом Вандениверов вел дела со многими эмигрантами по всей Европе, что впоследствии было поставлено им в вину при Терроре. Отягощающим обстоятельством для мадам Дюбарри сочли также и то, что в 1790 году она обратилась в муниципалитет Версаля с прошением уменьшить ей сумму налога. В связи с революционными брожениями арендаторы земли в поместье Лувесьен перестали вносить деньги за аренду, и, невзирая на щедрую помощь де Бриссака, графиня уже не могла оплачивать счета от знаменитой портнихи Розы Бертен и прочие крупные расходы по хозяйству. Она по-прежнему содержала немалый штат прислуги, любила хороший стол и слыла хлебосольной хозяйкой. Поскольку бывшая фаворитка имела репутацию одной из богатейших женщин Франции, ее просьбу сочли издевательством.
Мадам Дюбарри спрятала кое-что из наиболее дорогих вещей в тайниках своего поместья, но личные украшения держала в ящичках комода, отделанного фарфоровыми вставками и стоявшего в ее спальне. Теперь и над Лувесьеном постепенно начали сгущаться тучи. Образовалось несколько небольших обществ санкюлотов, угрожавших расправиться с аристократами. Хотя Жанна сделала много добра жителям деревни, ее имя все равно было тесно связано со старым режимом, с опозорившим себя двором. В некогда благодатной сельской местности ныне стало неспокойно. Постепенно революционная зараза начала просачиваться и в замок Лувесьена. Большую роль сыграл в этом Замор, которому было уже под тридцать. Он повадился частенько наведываться в Париж, где стал завсегдатаем многочисленных кафе близ Пале-Рояля, рассадников всех революционных идей. Ему повсюду мерещились заговорщики-роялисты и английские шпионы, которые не могли простить Франции ее роли в потери Великобританией американской колонии и земель в Африке. Замор любил прихвастнуть рассказами о тех днях былого великолепия, когда король назначил его комендантом Лувесьена и хранителем всех сокровищ замка. Не иначе как со злобой поминал он в этих разговорах свою хозяйку, которая забыла все это и обращалась с ним как с простым слугой. Кое-что из этих речей темнокожий смутьян не стеснялся произносить и в поселении Лувесьен среди его обитателей, которые от мадам Дюбарри ничего кроме добра не видели. В замке графини осталось лишь несколько старых, верных ей слуг, так что были полные основания опасаться нападений злоумышленников. Трудно сказать, действовала ли графиня по совету де Бриссака или ее надоумил кто-то другой, но она решила обзавестись охранником, который делал бы по ночам обход границ ее земельного участка. В казарме Рюей было расквартировано подразделение швейцарских гвардейцев под командованием капитана д’Аффри. С тех пор, как королевская семья была вынуждена переехать в Тюильри, делать им было особо нечего. По просьбе графини в ее распоряжение отрядили солдата по имени Жозеф Баду, которому вменили в обязанность каждые полчаса, в период с полуночи до пяти часов утра, совершать обход парка Лувесьена и его окрестностей, в особенности, садов, где содержались редкие животные мадам Дюбарри.
10 января 1791 года графиня в сопровождении своей камеристки и нескольких слуг уехала в Париж, дабы принять участие в празднестве, которое герцог де Бриссак устроил в своем доме по случаю праздника Богоявления, правда, с некоторым запозданием, но, как в Анжу, так и в других провинциях Франции, существует обычай выбирать «короля» в течение всего января. Графиня предупредила, что вернется в замок лишь поздно вечером. Однако погода была настолько промозглой и неприятной, что Бриссак уговорил любимую женщину переночевать в его особняке. Проснувшись наутро, она узнала, что в ее отсутствие в замке произошло крупное ограбление.
Кража со взломом
В истории с ограблением замка Лувесьен много неясного. Безусловно, оно не могло было быть совершено без соучастия лица, хорошо осведомленного о сокровищах графини и их местонахождении. Солдата-швейцарца кто-то уговорил выпить в деревне. Он давал весьма сбивчивые показания, но его поначалу даже не удосужились надлежащим образом допросить. Управляющий графини Дени Морен признал, что освободил садовника от обязанности спать в прихожей спальни графини, как то было оговорено ранее. Сам Морен ночевал в собственном домике на территории поместья. Ночь была мрачной и туманной – идеальная обстановка для совершения преступления. Преступники привязали к лестнице садовника еще одну, найденную в поле, приставили ее к стене особняка и разбили стекло в окне спальни. Через образовавшееся отверстие они открыли оконную задвижку и проникли в комнату. Там с помощью металлического ломика были вскрыты комод с фарфоровыми вставками и секретер, откуда извлекли драгоценности. Из комнаты исчезли два золотых канделябра в виде факелов с серебряными горлицами на подставках из ляпис-лазури, портрет молодого Людовика XV в золотом медальоне, настольные часы, инкрустированные бриллиантами. Лишь после совместной работы графини с ее ювелиром Руэном появился список украденных драгоценностей, который весьма впечатляет:
• «Пара серег-жирандолей с очень крупными бриллиантами;
• пара серег с бриллиантами весом примерно сто гран;
• два браслета с восемьюдесятью бриллиантами, каждый весом от пятнадцати до шестнадцати гран, в центре браслета изумруд, увенчанный обычным вензелем из двух букв „L“, а на другом – из букв „D“ и „B“;
• две булавки весом тридцать гран каждая;
• перстень весом двадцать шесть гран, украшенный бриллиантами;
• небольшой сапфир с гравировкой, изображающей амура, прогоняющего мотыльков, по бокам – два малых бриллианта;
• лента из бриллиантов, скомпонованная из восьми бантов; камни, которые расположены в середине, весом от восьми до десяти гран, а остальные – от пяти до шести гран;
• колье из восьмидесяти камней в оправе, весом от пятнадцати до двадцати гран каждый;
• пара пряжек для туфель из сорока четырех камней, каждый бриллиант весом от пяти до шести гран;
• крест под названием „Жанетт“, состоящий из шестнадцати камней;
• роза из бриллиантов, чрезвычайно хорошей оправы, в середине которой бриллиант весом от двадцати до тридцати гран;
• семнадцать бриллиантов без оправы весом от двадцати пяти до тридцати гран;
• нитка из двухсот жемчужин, образующая ожерелье типа „склаваж“ с бриллиантом в двадцать два грана в центре и застежкой из бриллиантов;
• пара запястий из шести нитей жемчужин весом от четырех до шести гран каждая; на каждой нити бриллиант весом от восьми до десяти гран;
• еще два разрозненных браслета, в каждом по четыре бриллианта;
• сто четыре жемчужины, нанизанные на одну нить, образующую колье, весом каждая восемь, девять или десять гран;
• синяя сумочка из нитей, украшенная двумя застежками из бриллиантов и изумрудов, среди которых один квадратный бриллиант весом шестьдесят гран в середине и такие же изумруды;
• пара серег из перламутра с двумя бриллиантами на концах;
• пара мужских запонок, одна с синим бриллиантом и желтым, другая с изумрудом и рубином, окруженными небольшими бриллиантами весом от трех до четырех гран;
• бриллиант розового цвета, вмонтированный в запонку для воротника, весом двадцать четыре грана;
• шкатулка для перстней, содержавшая от двадцати до двадцати пяти колец с гравированными камнями, из них один бриллиант красно-коричневого цвета, изумруд в форме сердца, выгравированный портрет Людовика Четырнадцатого в старости;
• прекрасный письменный набор старого лака, отделанный золотом и выполненный в виде несессера, все принадлежности из золота;
• два сувенира, один из красного лака в виде фигурки, оправленной в золото, и другой – из золотой эмали;
• великолепная пара серег-жирандолей из очень больших бриллиантов, окруженных малыми;
• перстень с цилиндрической оправой весом тридцать гран».
Общая стоимость украденного оценивалась примерно в полтора миллиона ливров.
В полном смятении мадам Дюбарри приняла неразумное решение придать этому событию как можно более широкую огласку и назначить вознаграждение в сумме двух тысяч луидоров (сорок тысяч франков золотом) в надежде возвратить украденные драгоценности.
Объявление было напечатано на бумаге форматом в одну восьмую листа в количестве нескольких сотен экземпляров и разослано по Франции и за границей в полицейские участки и ювелирам. Затеянное местными властями расследование продвигалось черепашьим шагом. Досужие обыватели высказывали самые нелепые предположения, вплоть до того, что мадам Дюбарри сама инсценировала кражу своих украшений. Однако 15 февраля она получила из Англии письмо, извещавшее ее, что драгоценности найдены, а воры схвачены. Украшения были помещены на хранение в банк «Рэнсон, Морланд и Хэммерсли», а похитители заключены в тюрьму лондонского Сити.
События разворачивались следующим образом.
8 февраля к лондонскому торговцу бриллиантами Лайону де Саймонсу явились два незнакомца, предложившие за смехотворную цену два бриллианта. Торговцу уже попалось на глаза объявление о краже у мадам Дюбарри. Однако он решил не возбуждать подозрение своих посетителей, а спросил, нет ли у них на продажу других ценностей. Когда те ответили утвердительно, де Саймонс предложил им прийти на следующий день, а сам известил мирового судью Сити, сэра Натаниэла Паркера Форта.
На следующий день продавцы заявились уже впятером и выложили драгоценности, точно соответствовавшие описанию украденных у мадам Дюбарри. Этого было достаточно, чтобы упечь всю компанию в тюрьму. В шайке состояли французы Жан-Батист Леве, Жозеф Амон, Якоб Моше, Жозеф Абрахам и англичанин Джозеф Харрис. В результате обыска в их жилище обнаружили еще ряд драгоценностей, которые также были помещены на хранение в банк «Рэнсон, Морланд и Хэммерсли». Было возбуждено уголовное дело, и графине надлежало приехать в Лондон, дабы опознать драгоценности и подтвердить их принадлежность ей.
Как только мадам Дюбарри получила письмо, подписанное Натаниэлом Фортом, она немедленно решила ехать в Англию. Герцог де Бриссак, чувствовавший за собой некоторую вину в том, что в ночь кражи уговорил ее остаться в Париже, взял на себя все дорожные расходы и отрядил для сопровождения своего адъютанта, шевалье д’Эскура. Графиня в установленном порядке запросила муниципалитет Лувесьена о выдаче ей загранпаспорта, без каких бы то ни было осложнений получила его и отправилась в путь в сопровождении ювелира Руэна и четырех слуг.
Лондонский посредник
В Булони графиню ожидал сам мистер Форт.
Натаниэл Паркер Форт принадлежал к той категории людей, которые подпадают под разряд «темные личности». Форт был выходцем из семьи с ирландскими корнями, среди его предков числился сподвижник казненного короля Карла I; в молодости он изучал право на родине, но в двадцатилетнем возрасте убыл в континентальную Европу, где после некоторых скитаний по Испании и Франции осел в Париже. Там англичанин занялся торговлей лошадьми и экипажами и очень скоро приобрел известность в кругах аристократов, увлекавшихся охотой и лошадиными скачками. Форт был несравненным наездником и знатоком всех тонкостей верховой езды. Когда в 1776 году в Булонском лесу состоялись первые скачки, устроенные по английскому образу и подобию, победителями стали лорд Форбс и Форт.
Во главе когорты любителей английских лошадей и скачек стоял младший брат короля, граф д’Артуа, являвший собой самого настоящего англомана. Его поместье в Ренси представляло собой натуральный английский оазис на французской земле: слуги, лесники, кучера и конюхи были выписаны с берегов туманного Альбиона, даже псарь со сворой гончих собак прибыл оттуда же. Не отставал от графа и его кузен герцог Шартрский (после смерти отца унаследовавший титул герцога Орлеанского), один из богатейших людей королевства. Форту, неглупому, остроумному и утонченному, удалось втереться в доверие к этим сиятельным особам, что пришлось весьма кстати английскому послу лорду Стормонту. Его задачей было разузнать, в какой степени Франция тайно оказывает помощь боровшимся за независимость колониям в Америке. Форту удалось настолько очаровать даже ключевых сотрудников министерства иностранных дел, что по ходатайству министра графа де Морепа ему был присвоен ранг чрезвычайного посланника при версальском дворе, причем назначение было подписано министром лордом Нортом и двумя госсекретарями. Правда, оплачивались услуги Форта весьма скромно, на расходы ему положили всего-навсего одну тысячу фунтов в год, к тому же еще и в собственном отечестве к нему относились с нескрываемым подозрением.
Его это ни капельки не смущало, параллельно он зарабатывал хорошие комиссионные на торговле всем, чем угодно. Обстоятельства тому благоприятствовали как никогда ранее, ибо в Лондоне издавна не угасала мода на все французское, а во Франции начало укореняться поветрие на все английское – в частности, напоминаем, украшенную драгоценными камнями и золотом мужскую верхнюю одежду носили лишь при версальском дворе, а самым последним криком моды стали темных расцветок фраки и сюртуки. Вообще, не режущая глаз элегантность английских денди начала помаленьку вытеснять фальшивый блеск аристократии, пребывающей в фазе ее заката. Так, французы охотно раскупали английские гравюры на меди, а на Британских островах Форт без труда сбыл девятьсот бутылок шампанского, произведенного в имении своего друга, маркиза де Силлери.
Во Франции с началом революционных событий этот человек заслуженно получил репутацию английского шпиона. Посол Франции в Лондоне маркиз де Лалюцерн прямо извещал свое правительство, что Форт занимается «подстрекательством революционных волнений». Кроме того, он создал в королевстве целую сеть тайных агентов. Сам же Форт предпочел переселиться в Лондон, где проживал с семьей в престижном квартале, стал мировым судьей графства Миддлсекс и был членом правления недавно созданного страхового общества «Вестминстер сосайети». Тем не менее под личиной благопристойного гражданина в нем уживались дух ирландского авантюриста, железная воля и холодный расчет. Он никогда не упускал случая прибрать к рукам то, что плохо лежит, и отнюдь не исключением в его деятельности являются истории об испарившихся в неизвестном направлении деньгах, собранных из последних средств обнищавших французских дворян на организацию побега Людовика ХVI в Нормандию, пропаже чрезвычайно ценной мебели из особняка герцога Орлеанского в Лондоне, перешедшего его наследникам, и тому подобное.
Графине Дюбарри Форт уже был известен. Предположительно, она познакомилась с ним во время ее романа с Генри Сеймуром, который также был заядлым любителем лошадиных скачек. В то время мадам Дюбарри еще испытывала значительные денежные затруднения и подумывала о том, чтобы продать кое-какие свои драгоценности за границей, дабы не возбуждать особого шума. Форта ей представили как человека с большими связями как в деловых, так и аристократических кругах Англии и Франции. Графиня передала Форту список предназначенных для продажи драгоценностей с точными характеристиками величины и веса отдельных камней. Однако лондонские ювелиры решили, что графиня запрашивает слишком высокие цены, и сделка не состоялась.
В письме Форт напомнил мадам Дюбарри об их знакомстве в прошлом и предложил свои услуги по урегулированию дела, исход которого в ее пользу он считал решенным. Такая готовность со стороны Форта возложить на себя подобные обязанности выглядела несколько подозрительной, ибо этот человек мог преследовать самые различные цели: от желания подзаработать на получении компенсации, обещанной графиней, до официального оправдания возможности многократных поездок во Францию по делу о похищенных драгоценностях. Он уже обращался в посольство Франции в Лондоне с просьбой оказать графине помощь, но по вполне понятным причинам посол, маркиз де Лалюцерн, отказал ему. В сложной политической обстановке дипломаты были слишком заняты, чтобы возиться с судебными хитросплетениями дела о похищенных побрякушках любовницы покойного короля. Естественно, графиня оказалась рада, что ее проводником в незнакомом мире английского правосудия взялся стать человек, прекрасно разбиравшийся в тонкостях чужеземного судопроизводства.
Дело о грабеже
Эти тонкости грозили затянуть процесс возврата украденных драгоценностей на неопределенное время. И графиня, и ювелир опознали драгоценности, однако они не могли быть возвращены хозяйке до окончания судебного процесса. Англичанин Джозеф Харрис чистосердечно признался во всем. Закоперщиком дела был мелкий мошенник Жан-Батист Леве, который постоянно вынюхивал, не подвернется ли какое-нибудь выгодное дельце. По признанию Харриса, у него был осведомитель в замке, он даже что-то смутно упомянул про некого солдата-швейцарца. Леве привлек к делу еще троих; после ограбления кое-что из вещей покрупнее было разломано на куски и продано в Париже скупщику краденого, некому Филиппу Жозефу. Драгоценности же воры не решились сбывать в Париже и отправились с этой целью за Ла-Манш. Но Леве и остальные трое французов клятвенно заверяли, что купили указанные ценности у какого-то маклера. Все это кончилось тем, что всю пятерку обвинили в краже со взломом, а мадам Дюбарри была признана истицей.
В Лондоне графиню ждал прекрасный прием. Она остановилась в гостинице, которую содержал бывший шеф-повар герцога Орлеанского. Заведение, вполне естественно, славилось отличной кухней, и было первой перекладной станцией, на которой останавливались французские эмигранты – правда, не все могли позволить себе эти цены и, как правило, через несколько дней съезжали оттуда. Мадам Дюбарри принял сам мэр Лондона и даже устроил банкет в ее честь. Но оставаться далее не имело смысла, надо было возвращаться во Францию и ждать начала судебного процесса, назначенного на весну. Мадам Дюбарри использовала все свободное время для встреч со старыми друзьями в лице эмигрантов, в частности, с женой бывшего генерального контролера финансов Калонна. Сам Калонн колесил по Европе, пытаясь уговорить царствующих монархов оказать помощь Людовику ХVI – бедняга потратил на тщетные попытки восстановить королевскую власть во Франции не только все свое состояние, но и средства жены, чрезвычайно богатой вдовы. Все перемещения графини в Англии подробно фиксировались французским шпионом Блашем, чьей задачей было следить за деятельностью французских эмигрантов в Лондоне. Впоследствии его донесения составили солидную основу для обвинения графини в сношениях с эмигрантами.
Оставаться далее в Лондоне не имело смысла, и 1 марта графиня в сопровождении Форта убыла в Дувр, а 4 марта уже возвратилась в Париж. В качестве благодарности англичанину за помощь мадам Дюбарри герцог де Бриссак пригласил его погостить в свой столичный особняк, о чем, естественно, стало известно революционным властям. Они сочли, что история с драгоценностями мадам Дюбарри служила этому английскому шпиону лишь предлогом для его злонамеренной деятельности в сфере оказания помощи французским эмигрантам.
Для дворян и священнослужителей положение во Франции становилось день ото дня все более угрожающим. Однако, воодушевленная перспективой возврата своих ценностей, мадам Дюбарри не могла отказаться от прежних привычек. Хотя старые друзья навещали ее все реже, она была не в состоянии противостоять искушению приобретать понравившиеся ей вещи. Через неделю после возвращения из Англии графиня купила в магазине на улице Сент-Оноре большую верховую статую короля Генриха IV из бронзы, стоимостью более тысячи ливров, – счет за нее так и остался неоплаченным ею.
По возвращении в Лувесьен графиня немедленно передала начальнику местной полиции копию заверенного протокола признания обвиняемого Харриса. Согласно этому документу, в Париже находилось несколько сообщников воров, угодивших в лондонскую тюрьму. Несомненно, следовало арестовать прежде всего торговца-еврея Филиппа Жозефа, выступавшего в качестве укрывателя краденого. Через другого еврея, торговца Моше Абрахама, выяснили, что Филипп Жозеф был связан с Харрисом и Якобом Моше. Их видели вместе на другой день после кражи. Но полиция, руководствуясь какими-то неведомыми соображениями, отнюдь не спешила действовать и провела обыск в жилище укрывателя краденого лишь 10 мая. Подозреваемого, естественно, давно и след простыл. Он якобы еще три месяца назад уехал в Бельгию, преследуя некого злостного должника. Дома оставались лишь его жена Сипора, немецкая еврейка, не понимавшая ни слова по-французски, и служанка Готон, немедленно прикинувшаяся дурочкой. Однако при обыске в дымоходе обнаружили жестяную коробку с двадцатью четырьмя тысячами ливров в ассигнациях, что как-то не вязалось с обликом жалкой лавчонки хозяина. Сипора сначала объяснила наличие этой суммы выигрышем в лотерею, затем – большой выгодой, заработанной ее мужем на перепродаже различных товаров. И женщину, и служанку отправили в тюрьму.
Естественно, речь шла о мелкой сошке, к тому же ни полиция, ни следствие не проявляли особого рвения в раскрытии преступления о краже бриллиантов бывшей фаворитки короля. В ту пору все, что напоминало о павшем режиме, дурно пахло. Но мадам Дюбарри и не стремилась каким-то образом воздействовать на следствие. Ее ум был занят лишь одним – вернуть украденное. Она возложила задачу следить за результатами этого расследования от ее имени на секретаря герцога де Бриссака, господина Рикарда, и подала прошение на получение нового паспорта, на сей раз на три недели, непосредственно на имя министра иностранных дел графа де Монморен-Сент-Эран. Прошение было немедленно удовлетворено по всем правилам.
Сочтя, что процесс в Лондоне по возвращению драгоценностей обойдется дорого, мадам Дюбарри попросила банкиров Ванденивер выдать ей аккредитивы на лондонский банк «Саймон энд Хэнки». Этот запрос насторожил полицию, поскольку Ванденивер находился в сношениях с эмигрантами и возникло подозрение, что графиня переводит эти деньги им. Возможно, это предположение было безосновательным, поскольку средства женщины были слишком ограниченными, чтобы отважиться на подобный шаг. С другой стороны, банкиры открыли ей неограниченный кредит. Кроме этого в высшей степени необдуманного шага, ее доброе сердце не могло отказать в такой, с виду, безобидной услуге, как передача писем лондонским эмигрантам. Впоследствии на процессе против графини начальник королевских строений г-н д’Анживье дал показания перед революционным трибуналом, что поручил ей доставить ответное письмо в Лондон, адресованное мадам де Калонн. Эта аристократка вследствие подрывной деятельности ее мужа за границей пользовалась у революционно настроенных особ наиболее скверной репутацией среди всех эмигрантов. Подозрение также вызвало то, что Форт снял для трехнедельного пребывания графини целый особняк.
Гвоздь лондонского сезона
Однако уже с самого начала этой поездки возникли осложнения. Пересечение Ла-Манша из-за ужасающей бури задержалось на 12 часов, и по прибытии 8 апреля в Лондон путешественница чувствовала себя настолько отвратительно, что была вынуждена провести несколько суток в постели. На заседании суда в Олд-Бейли выяснилось, что процесс над французскими подданными, совершившими правонарушение во Франции, не может быть проведен в Англии, – на сей счет никакого соглашения между двумя королевствами не существовало. Выглядит странным, что этого якобы не знал Форт. За исключением англичанина Харриса, все прочие были освобождены из-под стражи. Их главарь Леве, который настаивал на честном приобретении драгоценностей, тут же возбудил иск против Форта и Саймонса за незаконное задержание. Откуда у бедного француза взялись деньги на столь дорогостоящую затею, так и осталось покрытым мраком неизвестности.
Невзирая на все эти неудачи, ничто не мешало графине вести активную светскую жизнь. Она стала гвоздем сезона, ее принимали в лучших домах Лондона, ей пришлось даже отказываться от некоторых предложений, как это видно из ее письма жене мэра столицы, в котором мадам Дюбарри отговаривается под предлогом сильных болей в горле. В вихре развлечений в Лондоне незаметно пролетел целый месяц. 21 мая графиня возвратилась в Лувесьен, но уже через два дня туда прибыл курьер из Лондона, извещавший о необходимости ее присутствия на процессе по причине рассмотрения апелляции. Она немедленно отправилась в путь. Предвидя, что пребывание будет длительным, мадам Дюбарри обустроила арендованный для нее дом, купив лошадей для выезда и наняв штат прислуги.
Течение судебного процесса продолжало усложняться, так что бриллианты все еще оставались под арестом в банке. Жанна привыкла жить в мире, где все можно было урегулировать при наличии соответствующих связей. Она обратилась к бывшим друзьям времен «старого режима». Лорд Марч, некогда постоянный посетитель карточных вечеров салона Жана-Батиста Дюбарри на улице Жюсьен, теперь стал влиятельным герцогом Куинсберри. Через него она была представлена принцу Уэльскому, будущему королю Георгу IV, проявлявшему большой интерес к знакомству со знаменитой мадам Дюбарри.
Надо сказать, что она выглядела для своего возраста вполне неплохо. Во время пребывания в Лондоне с мадам Дюбарри написал миниатюрный портрет один из лучших английских художников того времени в этом жанре Косуэй. На нем графиня имеет все тот же беззаботный вид женщины, привыкшей к поклонению мужчин и никогда не получавшей отказа на свои желания. Она причесана по последней моде, одета в белое платье, на шее – нитка крупного розового жемчуга, который вновь начинает входить в моду после почти векового триумфа бриллиантовых украшений.
Однако никто в Англии не изъявил желания помочь графине в продвижении ее процесса, который становился слишком дорогостоящим и, похоже, безнадежно затягивался. Ни мэр Лондона, ни даже лорд-канцлер и пальцем не пошевелили, чтобы хоть как-то посодействовать ей. Показательно в этом отношении письмо лорда Хоксберри, написанное ей 24 июня:
«Милорд Хоксберри шлет свои наилучшие приветствия мадам Дюбарри. Он получил ее письмо от 14 числа лишь вчера. Он был бы чрезвычайно рад быть ей хоть сколько-нибудь полезен в сей стране. Некоторое время назад состоялся разговор с лордом-канцлером по вашему делу, и милорд канцлер сказал ему, что он уже разговаривал со своим адвокатом на сей предмет, однако законы сей страны не позволяют никакому судье, даже канцлеру, вмешиваться в ведение процесса. – 24 июня 1791 года».
Коротая время своего вынужденного пребывания в Лондоне, графиня бескорыстно открывает свой дом для эмигрантов. Те люди, которые презирали ее в бытность мадам Дюбарри звездой версальского двора, теперь беззастенчиво едят ее хлеб, кое-кто ночует в арендованном ею доме на Бриттон-стрит. Агент Блаш прилежно доносит в Париж, кто именно посещает дом графини. Мадам Дюбарри не могла также удержаться от соблазна сделать кое-какие покупки: редкие растения для оранжереи Лувесьена, роскошное издание трудов своего любимого Шекспира, портрет принца Уэльского. Она отдает приказ своему управляющему прислать в Лондон служанку из Лувесьена, которая должна привезти с собой «пару графинов эссенции из цветков апельсина и вишни и несколько банок с прошлогодним конфитюром, если таковые еще остались». Здесь речь явно идет о подарках для английских друзей.
Судебное заседание состоялось лишь в начале августа. От пяти подозреваемых в краже потребовали предоставить доказательства, что украденные предметы являются их собственностью. Естественно, они сделать этого не могли, драгоценности так остались в банке, а процесс отложили до следующего заседания.
Мадам Дюбарри не оставалось ничего другого, кроме возвращения во Францию. У нее еще тлеет слабая надежда ускорить процесс, который ведет французское следствие. Она забирает копию решения суда и 25 августа возвращается во Францию в сопровождении все того же Форта. 27 августа она оказывается в своем дорогом Лувесьене, где герцог де Бриссак, Форт и несколько друзей обсуждают план кампании по спасению драгоценностей. В эти последние дни лета парк прекрасен, как никогда, и для достижения большего совершенства графиня заказывает скульптору Муше мраморную группу «Красота, покоряющая любовь». Скульптор незамедлительно принимается за работу, но ему не было суждено получить гонорар за нее.
Присутствие Форта во Франции официально требовалось для того, чтобы он появился в суде и предъявил документы о ходе процесса в Англии. Чем тот занимался все прочее время – известно лишь ему одному, хотя историки утверждают, что он создал в королевстве густую сеть английских агентов, разжигавших смуту среди недовольного населения. Появляться в его обществе было в высшей степени неразумно. Дело по расследованию кражи не продвинулось ни на шаг. Попытались привлечь к ответу гвардейца-швейцарца. Тот чистосердечно признался, что за три недели до кражи к нему в сельском кафе подсаживался какой-то англичанин, но больше из него ничего выудить не смогли. К тому же оказалось, что судить его во французском суде, как иностранного подданного, также нельзя. Дело ограничилось слушанием в дисциплинарном суде его полка, каковой, в конце концов, 22 июня 1792 года полностью его оправдал. Французский же суд города Версаля оказался не в состоянии принимать какие-либо шаги в отсутствие лиц, совершивших кражу. Дальнейшие судебные действия были отложены «на неопределенное время». Что касается задержанных лиц, жены скупщика краденого Сипоры и служанки Гонтон, суд освободил их за отсутствием состава преступления и даже великодушно возвратил двадцать четыре тысячи ливров ассигнациями, обнаруженные спрятанными в дымоходе.
Гибель герцога де Бриссака
После неудавшегося побега королевской семьи в Варенн, положение монаршей супружеской четы становится все более неустойчивым. Кстати, герцог де Бриссак оставался в полном неведении относительно подготовки побега. Члены заговора не стали привлекать его из опасения, что «он все поведает Дюбарри». Однако после унизительного возвращения беглецов в Париж де Бриссак оказался одним из немногих, кто ожидал их на ступенях дворца Тюильри. После неудавшегося побега король согласился на принятие конституции, по которой ему выделили двадцать пять миллионов ливров на содержание двора. Лишь немногие подобно герцогу де Бриссаку продолжали хранить верность королю. Впавший в апатию король заявил ему:
– Мы решили в настоящее время ничего не предпринимать и тихо выжидать два или три года, если потребуется, пока наш народ не обретет разум и вновь не вернет нас на место. Мы желаем, чтобы наше дворянство вело себя таким же образом.
На это Бриссак живо ответил королю:
– Ваше величество, все это может быть очень хорошо для вас, когда вы располагаете двадцатью пятью миллионами цивильного листа. Однако мы, дворяне, которые больше ничего не имеем, и потеряли и пожертвовали всем, чтобы служить вам, должны теперь принять решение. Либо мы присоединяемся к вашим врагам и свергаем вас, либо мы ввяжемся в войну и падем на поле чести. И вашему величеству хорошо известно, если мне доверяют, что мы примем этот последний выбор.
В этот момент король осознал, что человек, к которому он не питал доверия, как к любовнику мадам Дюбарри, был его самым преданным придворным.
Личная охрана короля – так называемая «швейцарская сотня», корпус примерно в тысячу двести человек, полковником которого состоял де Бриссак, была распущена и заменена конституционной гвардией. Ее командиром король вновь назначил Бриссака, в безграничной верности которого был теперь убежден. Герцог рассматривал это назначение не как честь, а как последнюю услугу, которую может оказать королю. Он прекрасно осознавал риск, который принимает на себя, а на все увещевания друзей неизменно отвечал:
– Я делаю то, к чему меня призывает долг перед предками короля и моими собственными.
Естественно, он лично занялся набором и отбирал тех, в чьей лояльности не мог усомниться. С точки зрения окружающих, все эти люди были сплошь аристократами и контрреволюционерами. Герцог к тому же совершил ту глупость, что допустил вмешательство графини Дюбарри, порекомендовавшей ему сыновей некоторых своих старых друзей. Ее тотчас же стали осаждать просьбами в пользу молодых людей, желавших вступить в конституционную гвардию. Образчиком подобных ходатайств служит письмо к графине от мадам де Бурдик, урожденной баронессы д’Эстан:
«Я хотела бы обеспечить вам возможность проявить вашу склонность делать добро и рекомендую вам достойного человека, лишенного состояния и женатого на очаровательной женщине. Революция заставила его покинуть свой полк. Он прекрасно настроен. Умоляю вас замолвить за него словечко перед герцогом де Бриссаком, дабы успех не отвернулся от него. Я была бы в высшей степени обязана вам…»
Это, однако, не помешало тому, чтобы в гвардию попали люди, зараженные новыми идеями. Они немедленно довели до сведения Законодательного собрания о роялистских настроениях, царивших в полку, и возложили ответственность за это на его командира, утверждая, что «отбор производит Дюбарри».
20 апреля 1792 года Франция объявила войну Австрийской империи. После первых поражений вся ненависть перекинулась на королеву-австриячку и на всю королевскую семью. 29 мая 1792 года на заседании Собрания был заслушан доклад некого гражданина Базира, которой делал вывод, что конституционную гвардию должно распустить, а герцога де Бриссака – арестовать. Справедливости ради следует отметить выступление некоторых депутатов против немедленного принятия указа по этому поводу, считая, что было бы поспешно действовать на основании доклада лишь одного человека. Имелись основания утверждать, что доклад вытекает из ненависти и недовольства нескольких человек, исключенных из гвардии короля. Однако большинство депутатов поддержали мнение Базира. Конституционный епископ Блуа Шабо повысил степень возмущения неопровержимыми примерами монархической настроенности Бриссака:
– Я вопрошаю, не подтверждает ли вину неоспоримую господина де Бриссака его объяснение солдатам того, что на самом деле являет собой рукоятка их сабли. Де Бриссак заявил им: «Она представляет собой то, кем были ваши отцы, приверженцы короля, и означает, что, по их примеру, вы приложите все свои усилия к тому, чтобы восстановить короля в его правах». Я вопрошаю, существует ли более пламенный революционный дух, нежели тот, который пользуется эмблемами для развращения настроения вооруженного подразделения, иначе говоря, возводит контрреволюцию в разряд религии. Я бы мог привести в пример и иные вероломные примеры поведения г-на Бриссака.
Другой депутат, г-н Кинетет, сделал следующий вывод:
– Преступление г-на де Бриссака является неопровержимым. Будучи уполномочен королем организовать гвардию, он вместо создания конституционной гвардии создал военное подразделение бунтовщиков и мятежников.
В час ночи Законодательное собрание поставило вопрос на голосование. Был принят доклад Базира и указ об аресте герцога де Бриссака. Тут же известили спавшего мирным сном короля, которому надлежало через десяток дней подписать этот указ. Тот приказал тотчас предупредить Бриссака, также предававшегося безмятежному сну в своих покоях замка Тюильри. Ему предоставлялась возможность бежать до того, как его успеют арестовать, но он отказался. Герцог был уверен в своей невиновности и использовал это драгоценное время для того, чтобы написать пространное письмо мадам Дюбарри, которое отправил в Лувесьен со своим молодым адъютантом Моссабре. До графини уже дошли вести о том, что Собрание решает судьбу ее любовника. Она срочно написала ему письмо, доставить которое попросила аббата Бельярди, бывшего чиновника министерства иностранных дел.
«Господин герцог, меня охватил смертельный испуг, когда мне доложили о прибытии г-на Моссабре. Он уверил меня в том, что вы в полном здравии, что вами владеет спокойствие чистой совести. Но этого недостаточно для моего беспокойства по отношению к вам. Я далеко от вас, мне неизвестно, что вы собираетесь предпринять. Вы говорите мне, что вам самому это неведомо. Отчего я не нахожусь подле вас? Вы получите от меня утешения моей нежной и верной дружбы. Я знаю, что вам нечего опасаться, если в сем Собрании преобладают разум и добрая воля. Прощайте, у меня нет времени сказать вам более. Аббат вошел в мою комнату. Я незамедлительно отправлю его, ибо не буду спокойна, пока не узнаю, что сталось с вами. Я уверена, что при формировании королевской гвардии вы поступали по всем правилам. Итак, с этой стороны мне нечего бояться. С той поры, как вы находитесь в Тюильри, ваше поведение было столь безупречным, что вам ничто не может быть вменено в вину. Вы совершили столько патриотических действий, что вам не может быть предъявлено никакого порицания. Прощайте. Пишите мне о себе и никогда не сомневайтесь в тех чувствах, которые я испытываю. – Сей среды в одиннадцать часов».
Когда аббат Бельярди доставил это письмо в Тюильри, было уже слишком поздно. Утром 30 мая герцог был арестован. Несколько часов спустя Жанна получила его длинное прощальное письмо, написанное им в последние часы свободы. Герцога отправили в Орлеан, где должен был заседать Верховный суд, созданный согласно закону от 10 мая 1791 года «для разбирательства во всех преступлениях и правонарушениях, обвинения по которым выдвинуты Законодательным собранием».
2 июня Моссабре, имевший свободный доступ к герцогу де Бриссаку, доставил графине короткую записку, извещавшую, что герцог благополучно прибыл к месту своего заключения. Графиня решает немедленно выехать в Орлеан. В момент отъезда она получает письмо от герцогини Мортемар, дочери де Бриссака, с которой находилась в самых дружеских отношениях. Герцогиня эмигрировала вслед за своим мужем и в настоящее время находилась на лечении на водах в Спа. Узнав об аресте отца, она хотела немедленно возвратиться во Францию, но ее отговорили от этого неразумного шага, ибо присутствие жены эмигранта лишь усугубило бы вину арестованного. Тем не менее герцогиня нуждалась во мнении мадам Дюбарри, одновременно она просила держать ее в курсе событий.
Графиня Дюбарри посоветовала дочери де Бриссака не пересекать границу. Той больше не было суждено увидеть своего отца.
В течение первых дней тюремного заключения к герцогу не было никакого доступа, но после получения Верховным судом обвинительного акта ему разрешили посещение лиц, получивших на то соизволение. В июне-июле графиня несколько раз совершала поездки из Лувесьена в Орлеан.
Герцог же абсолютно трезво оценил свое положение. Если в начале заключения у него еще оставались какие-то иллюзии относительно своей судьбы, постепенно он их растерял. Война революционной Франции с могущественными европейскими соседями лишь подливала масла в огонь народного гнева. 10 августа 1792 года толпа захватила Тюильри. Король, королева и все королевское семейство были заключены в тюрьму Тампль. Теперь власть перешла в руки революционных комитетов и распоясавшихся мятежников.
Герцог узнал о событиях в столице 11 августа и понял, что участь его решена. На следующий день он составил свое завещание, назначив единственной душеприказчицей свою дочь, герцогиню де Мортемар. Он завещал свое имение Бриссак в Анжу двум внукам, Огюстену и Шарлю, которые были еще несовершеннолетними, и, таким образом, спас его от революционного расхищения. Де Бриссак особо доверил своей дочери «заботу об особе, которая дорога мне и которую бедствия сих времен могут повергнуть в великую нужду. Моя дочь получит приписку к завещанию, в которой будет указано все то, что я приказываю на сей предмет». В приписке говорилось следующее:
«Я дарую и завещаю мадам Дюбарри, из Лувесьена, помимо и сверх того, что я ей должен, годичную пожизненную ренту в размере двадцати четырех тысяч ливров, свободных от долгов и налогов, или использование в течение ее жизни моей земли в поместьях Ла Рамбодьер и Ла Граффиньер в Пуату, и движимого имущества в них, или сумму в триста тысяч ливров, единовременно выплачиваемую деньгами, все по ее выбору. Я прошу ее принять их в качестве слабого свидетельства моих чувств и моей признательности, коих я еще больше чувствую себя должником, поскольку стал невольной причиной кражи ее бриллиантов. Я прошу мою дочь, чтобы она заставила ее принять сие, моя воля такова, что никакие другие мои распоряжения по завещанию не должны исполняться прежде, чем сии не будут полностью исполнены».
Завещание было подписано 11 августа 1972 года.
В тот же день герцог де Бриссак направляет своей дочери письмо, в котором пытается объяснить свое поведение:
«Взвесив свои поступки, я полагаю, что число хороших превышает число дурных. Для вашей матери, которую я всегда нежно любил, не будет огорчением беседовать с вами обо мне. Она прекрасно знает меня. Она меня жалела, любила, и я ее – также, уверяю тебя, мое дитя… Прощайте, я вас люблю и обнимаю обеих, также и ваших детей. Обнимите также и вашего мужа от моего имени. Я хладнокровно составил свое завещание…»
Но самое свое нежное прощание он оставил для Жанны:
«В субботу, 11 августа, 6 часов вечера.
Нынче утром я получил прелестнейшее письмо и такое, которое с давних времен наиболее услаждает мое сердце. Я благодарю вас за него. Я целую вас тысячу и тысячу раз. Да, вы составляете мою последнюю мысль. Не будем обращать внимания на все подробности. Я испускаю стоны, меня бьет дрожь. Ах! дорогое сердце, почему я не могу оказаться с вами в пустыне! Я могу только оставаться в Орлеане, где влачу такое скверное существование, я целую вас тысячу и тысячу раз. Прощайте, мое сердце, город пока что еще спокоен».
Однако события начинают свершаться с ошеломительной быстротой. В якобинских газетах открыто требуют голову герцога. Начинается преследование близких ему людей. Молодой адъютант Моссабре, выполнявший роль связного между узником в Орлеане и Лувесьеном, получил ранение во время защиты Тюильри 10 августа. Молодой человек нашел убежище у мадам Дюбарри. Отряд пьяных национальных гвардейцев, чьи командиры, несомненно, были предупреждены каким-то доносчиком, 19 августа ворвался в Лувесьен. Они нашли Моссабре, спрятавшегося за кроватью и, невзирая на мольбы Жанны, швырнули его на телегу, отвезли в Париж и сдали в тюрьму Лаббе. Через две недели, 2 сентября, он стал одной из жертв бойни, устроенной санкюлотами. Услышав крики разбушевавшейся черни, молодой человек спрятался в дымоходе; бунтовщики развели огонь в очаге, задохнувшийся от дыма Моссабре упал вниз, и его прикончили выстрелом из пистолета.
Того же 2 сентября Законодательное собрание выпустило указ о переводе заключенных, уже два месяца ожидавших появления перед Верховным судом в Орлеане, в замок Сомюр.
4 сентября комиссары явились за узниками и приказали им сесть в семь повозок для сена. Но на площади перед тюрьмой собралась толпа, и при появлении заключенных раздались яростные крики: «Смерть им! Смерть им!» Распоясавшиеся патриоты хотели тут же прикончить всех пятьдесят трех заключенных, и присланному комиссару Бурдону лишь с трудом удалось успокоить толпу. Но как только бунтующие узнали, что повозки предназначены для транспортировки арестованных в Сомюр, раздались крики: «В Париж, в Париж!» Возбуждение толпы возрастало. Комиссар понял, что национальные гвардейцы не смогут защитить арестованных от расправы, если не пойти на поводу у распоясавшейся толпы, и повозки двинулись в направлении столицы. Этот обоз сопровождали тысяча восемьсот национальных гвардейцев под командованием бандитского вида великана, вооруженного тремя пистолетами, болтавшимися у него на поясе. Это был Клод Фурнье, по кличке Американец, поскольку он долго жил в Санто-Доминго. Похоже, это животное было больше настроено доставить своих подопечных не в тюрьму, а на бойню.
Под пение революционных песен процессия достигла Этампа, где уставшие гвардейцы двое суток набирались новых сил. 8 числа колонна вновь выдвинулась в направлении Парижа. Но там бушевал мятеж. При извещении о грозившем вторжении пруссаков толпы ворвались в тюрьмы, и в течение пяти суток все «подозрительные», заключенные в них, будь то мужчины, женщины, дети, священники, дворяне или простолюдины, были умерщвлены самым зверским образом. Общее число погибших составило около тысячи двухсот человек.
Повезти заключенных в Париж означало послать их на верную смерть. Так что из Парижа навстречу им были отряжены два комиссара с приказом направить пленников в Версаль. Они также довели до сведения Фурнье решение коммуны и уведомили его, что Собрание возлагает на него «ответственность за то, что может случиться с заключенными, которые должны быть преданы законному суду».
Бывший адъютант герцога шевалье д’Эскур, который был в курсе этого продвижения, предупредил графиню о будущем прибытии герцога де Бриссака в Версаль.
Указания начальства шли вразрез с желанием Фурнье-Американца, жаждавшего передать арестованных во власть разбушевавшейся толпы и лично принять участие в уничтожении ненавистных аристократов. Он повиновался полученному приказу, но отправил впереди себя гонца с сообщением о прибытии заключенных. Движение вереницы повозок возобновилось 9 сентября на рассвете. Повсюду при виде шествия сбегался народ, окружавший повозки с криками «Смерть господам!» Колонна добралась до Версаля в полдень. Ее уже ожидала толпа, распаленная ненавистью. Кое-кто даже прибыл из Парижа.
Мэр Версаля Гиасинт Ришо почувствовал, что дело пахнет расправой, и решил направить повозки к бывшему зверинцу короля, где арестованных можно было разместить в пустых клетках. За решетками они было бы защищены от черни. К несчастью, ворота зверинца оказались заперты, и колонна повернула обратно. Толпа вела себя все более угрожающе и разнузданно. Фурнье и его подчиненные и пальцем не пошевельнули, когда началась бойня.
Герцог де Бриссак сидел в третьей повозке. Постороннему наблюдателю в глаза сразу же бросался его голубой мундир с золотыми пуговицами, высокие сапоги для верховой езды и парик с завитыми буклями. Герцог выделялся своей военной выправкой и не собирался допустить, чтобы его забили подобно безответной овце. Будучи еще крепким мужчиной, де Бриссак вырвал дубинку из рук одного нападавшего и начал яростно отбиваться от мятежников. Невзирая на то, что они нанесли ему несколько ударов по лицу пикой и выкололи глаза, герцог все равно продолжал сражаться. В конце концов, удар сабли прикончил его. Убийцы набросились на труп, зверски растерзали его, вырвали сердце и внутренности, которые потом с криками до конца дня таскали по улицам Версаля.
В Лувесьене мадам Дюбарри в тревоге ожидала возвращения из Версаля посланного туда слуги. Наконец, когда ночная тьма уже опустилась на замок, она услышала пение «Ça ira», своего рода революционного гимна, и выбежала в парк. По дороге, ведущей к замку, двигалась толпа людей, слегка освещенная отблесками нескольких факелов. Предводитель этой бесформенной бурлящей массы нес что-то на своей пике. Бесновавшиеся, исторгавшие дикие вопли, распаленные жаждой крови люди ворвались в парк и с проклятиями швырнули свою ужасную ношу к ногам графини. Это была изувеченная до неузнаваемости голова герцога де Бриссака, вся покрытая запекшейся кровью.
