Даже само понятие «собственной» сексуальности человека представляет собой политизированное извлечение или присвоение эроса, личный акт, посредством которого человек надеется обрести чувство того, что он является автономным агентом. В качестве коллективного, публичного акта, провозглашение сексуальности, которая может быть и является собственной, предназначено для исправления предыдущих неравенств путем создания социально признаваемой индивидуальности, как в воодушевляющих формулах «Женская сила» или «Сила геев».

Мы бы хотели обладать различными силами, и популярная психология поддерживает эти стремления, призывая людей «вновь обретать» и «иметь свою собственную сексуальность». Но эротические силы сексуальности - любовь, очарование, возбуждение, способность к воспроизведению потомства, и способность к отдаче -- доверены нам, или, точнее, отношениям между нами, и ими нельзя «обладать». Подобные формулы представляют собой просто переходные метафоры или терапевтические словесные инструменты, призванные помогать нам оправляться от депрессии, социально-политических злоупотреблений, или низкого самоуважения.

Такие термины относятся к технологиям выздоровления и реабилитации. Хотя образ собственной сексуальности может быть временно эффективным словесным протезом, его не следует использовать при картировании внутренних контуров эротического пространства, ибо протезы и карты выполняют совершенно разные функции. После того, как мы оправились, мы должны избавляться от таких протезных ухищрений, ибо невозможно пройти через игольное ушко близости, неся с собой свою собственную сексуальность.

Возможно, некоторым людям столь же полезно слышать, что им нет нужды беспокоиться о том, иметь или не иметь сексуальность. Нередко в тех случаях, когда люди пережили оскорбление, им нужно просто научиться тому, как и когда говорить «нет» или «да» другим в контексте тайны разделяемого пола. Более глубокой целью этого поиска «личной силы» или «вновь обретенной сексуальности» оказывается уважение.

Уважение друг к другу наиболее подлинно, когда представляет собой вторичную реакцию на чувство благоговения перед другим или самим собой. Уважение к нашей собственной эротической природе возможно только если нами движет лирический романтизм - дух - жизни, которая доверена нам, людям, в качестве нашей коллективно разделяемой и интерактивной природы.

Никто не обладает никакой частью духа природы, или ее сил и красот. Если мы можем открывать поэзию природы (человеческой-эротической и другой), то все, чего мы ищем посредством «обладания» или «возвращения» будет достигнуто: своего рода экологический - то есть, почтительно разделяемый - баланс самого себя и других, человечества в мире, который всегда будет оставаться отчасти вне нашего контроля, как тайна.

В беспорядочном мире, взятие на вооружение идеи собственной сексуальности может казаться привлекательной стратегией. Но, как сказал Рильке: «В конце концов, мы зависим именно от нашей незащищенности». Незащищенность может быть достаточной позицией только когда мы осознали свою окончательную сущность как обладающую бесконечными ресурсами - то есть, в нашем открытии, что человеческие существа наделены душой. У нас есть высший смысл и простодушие, которые нельзя отнять, ибо они неотделимы от нас даже смертью. Милосердные и всепрощающие, мы живем душой.

Даже в самых мучительных условиях душа поддерживает нас - не всемогуще, но неисчерпаемо. Отсюда высокий дух трагедии: необыкновенная способность выносить и преодолевать неблагоприятные и даже ужасные обстоятельства составляет часть человеческого состояния. Нередко именно трагедия обнаруживает чувство души, более глубокой, чем личность-самость - повседневный агент души. Мы обнаруживаем, что являемся большими, чем когда-либо думали наши личности. В духовной психологии души, принятое в популярной психологии понятие «пережившего» прошлое злоупотребление дополнительно очищается от обертонов жертвы. Душа как наша сущность излучает врожденное достоинство, которого не может коснуться мирское злоупотребление.

Осознание благоговения перед способностью души переносить все сопровождается страхом, ибо она означает, что если случится ужасное, мы способные его переносить, и потому, мы неизбежно будем проходить через такие немыслимые испытания. Такая сила не может быть доброй вестью для ограниченной личности-самости, о которой говорит психология, и недаром. Ведь ограниченная личность-самость с великим страхом «узнает», что не может выносит самые ужасные из возможностей. Чтобы понимать глубину такой стойкости, мы должны познавать душу - и это знание радикально преобразовало бы большую часть современной психологии.

Утратив чувство прочных духовных ресурсов души, наша демистифицирующая психология пришла к убеждению, что личность-самость лучше всего восстанавливать путем создания крепких границ вокруг ее периферии и «овладения собой». Но границы - это просто еще один протезный словесный инструмент, подобное костылю средство для достижения какой-то цели; конечно, оно не может точно отображать эротическую реальность.

Как сказал Мартин Бубер: «Каждое Оно ограничивается другими; Оно существует только в силу ограниченности другими. Но когда говорят о Ты, никакой вещи нет. Ты не имеет никаких границ» («Я и Ты», стр. 4).

Цель не в том, чтобы возводить границы, а в том, чтобы чувствовать уважение, и разделять его с другими. Эта цель лучше достигается путем понимания духовной стойкости и невероятной гибкости удивительной души, составляющей нашу неотъемлемую природу.

Недавно введенная в употребление метафора «убийства души» -- это особенно пышная сверх-драматизация, используемая для того, чтобы подчеркивать ужасающие последствия плохого межличностного обращения (и, возможно, для того, чтобы сдерживать будущих преступников). Однако, в отличие от тела, душу нельзя убить, равно как она не может быть «ранена»,чтобы затем «переживать» такие удары. Опустошения, злоупотребления, и кризисы - это препятствия, которые, если они преодолеваются из целостности души, будут смягчать нас и делать более зрелыми - иногда, даже объединять нас преобразованном отношении с нашими оппонентами.

В то время, как понятие ранения возбуждает своего рода пафос, который оставляет нас меньшими, чем мы были, понятие встречающихся препятствий порождает смелость и тревожную реакцию, в которой мы остаемся цельными и продолжаем участвовать в наших жизнях. Таким образом, с одной стороны, восприятие наших трудностей как ранящих или убивающих требует укрепления границ (против «другого») и обладания собственной силой (взятия ее обратно от «другого»). С другой стороны, понимание наших трудностей как препятствий, вызывающих к жизни более скрытые силы наши душ в незащищенной жизни в необыкновенно уязвимой тайне взаимного почтения друг к другу. Различия между этими двумя лингвистическими путями через превратности судьбы могли бы быть самым важным в мире, поскольку каждый ведет к созданию другого мира самостей и других. Ведь, как отмечал великий лингвист Людвиг Виттгенштейн, «представлять себе язык значит представлять себе форму жизни» («Философские исследования», стр. 8).