Юлий КВИЦИНСКИЙ, первый заместитель председателя Комитета по международным делам Государственной Думы РФ Россия-Германия. Воспоминания о будущем
Предостережение Семёнова
Пятьдесят лет тому назад, в сентябре 1955 года, в Москву приехал канцлер ФРГ Конрад Аденауэр. Приехал по приглашению Н. С. Хрущева устанавливать дипломатические отношения. Москве к тому времени казалось уже недостаточным иметь связи только с одним из двух германских государств, возникших на развалинах третьего рейха. Конечно, ГДР стремилась быть нашим лучшим союзником среди других стран народной демократии. Она, в свою очередь, хотела, чтобы Советский Союз в германских делах сделал ставку всецело на нее. Однако была согласна проявить понимание в отношении далеко идущих планов Советского Союза раскрутить “германский вопрос”, чтобы осадить США и их европейских союзников, стремившихся пересмотреть итоги Второй мировой войны и заставить нас убраться из Европы.
Вокруг всего этого вскоре начался так называемый берлинский кризис, которой закончился подтверждением статуса-кво в германском вопросе. И возведением знаменитой Берлинской стены. Потом были разрядка и перестройка. Потом рухнула ГДР, а вслед за ней и СССР.
Но в 1955 году так далеко, пожалуй, никто не заглядывал. Дипломатические отношения с ФРГ были установлены. Сильно повздорив с Хрущевым по поводу своих претензий восстановить Германию в границах 1937 года и не признавать ГДР, Аденауэр в конце концов получил утешительный приз в виде освобождения немецких пленных, которые были осуждены советскими судами, и вернулся домой под одобрительные возгласы западногерманских политиков и печати.
50-летие этого эпизода в истории наших отношений отмечалось телеграммами, семинарами и прочими подобными мероприятиями. Правда, у многих возникали сомнения: что тогда такого особенного случилось? В сентябре 1955 года и впрямь не произошло чего-то столь уж примечательного. Все действительно значимое случилось позже, когда развалился Варшавский договор, объединилась Германия, а нас вытеснили из Европы и начали по кускам поглощать земли, столетиями входившие в состав Российской империи, а затем и Советского Союза. Но началось движение в этом направлении, конечно, 50 лет тому назад, когда кому-то в Москве пришла мысль побороться за Федеративную Германию с её западными союзниками. После этого мы прошли путь, который неоднократно проделывала ранее в своей истории Россия. Его этапы до боли знакомы. Но каждый раз, вовлекаясь в очередной виток вновь и вновь повторяющейся спирали, участники российско-германской круговерти полагают, что совершают что-то новое, доселе невиданное в истории. Все это, однако, уже было до нас и прежде нас. Только, как говорил Екклесиаст, сын Давида, царя в Иерусалиме, нет памяти о прошлом, да и том, что будет, не останется памяти у тех, кто будет после.
Покойный В. С. Семенов — человек недюжинного ума, самый думающий наш германист, прибыв в ноябре 1978 года на службу советским послом в Бонн, поразил меня, своего молодого тогда заместителя, такой сентенцией: “ФРГ — это четвертый рейх. Если что с нами, с Советским Союзом, когда-либо случится, то начнется отсюда. Не из Англии, не из Франции и даже не из США. Отсюда! Помни, какая ответственность перед нашим народом лежит на тех, кто работает здесь. Помни о миллионах могил, которые за нашей спиной. Не забывай никогда о том, с кем имеешь дело!”.
Звучало это в те времена необычно. Какой рейх? Бывший рейх на одну треть обкорнали в Потсдаме в 1945 году, отдав его восточные земли Польше и ликвидировав Восточную Пруссию. Второй раз рейх обкорнали в 1949 году, создав ГДР. Что могла тогдашняя ФРГ? Без ядерного оружия, с оперативной глубиной всего в 600 км, да к тому же оккупированная иностранными войсками? Совсем еще недавно Хрущев публично предупреждал Аденауэра, что при малейшей его попытке двинуться на Восток “Западная Германия сгорит, как свеча”. А Московский договор, подписанный с Брандтом, по которому ФРГ признала незыблемость границ? А четырехстороннее соглашение, закрепившее непринадлежность Западного Берлина к ФРГ? А прием ГДР и ФРГ в ООН, которого мы, наконец, добились? А волна международных признаний ГДР, а Хельсинкский Заключительный акт 1975 года, который окончательно “навинтил крышку” на гроб германских устремлений на Восток?
Это я, разумеется, тут же выложил Семенову лишь для того, чтобы услышать в ответ: “Все так. Но не упрощай. Впереди большой и долгий путь. История — сложная штука. И знай: они будут стремиться все переменить. Это несомненно. Будут день и ночь думать об этом и ждать своего часа. Развивай пока с ними дружбу и сотрудничество — чем больше, тем лучше. Когда у нас с ними было хорошо, было хорошо во всей Европе. Но еще раз говорю: не забывай, с кем имеешь дело!”.
Владимир Семенович, разумеется, имел в виду упорное стремление ФРГ поглотить ГДР и добиться нового после 1870-1871 годов объединения Германии.
И вспомнилось мне, как в 1958 году, еще будучи студентом-практикантом, разбирал запасники библиотеки нашего посольства в Берлине. Прихватил я тогда для себя потихоньку “Майн Кампф” Гитлера в шикарном издании 1939 года, посвященном 50-летию фюрера, — все равно книгу вместе с другими, “ненужными для работы и идеологически вредными”, сожгли бы в котельной. С тех пор временами почитывал “бесноватого фюрера”, всякий раз убеждаясь, что был он вполне в здравом уме и лишь излагал в концентрированном и вызывающем виде то, о чем мечтали поколения германских национал-политиков. Да и фашизм не был дичком, искусственно привитым к древу “благочинной” немецкой нации. Вырос он не сам по себе, а питался соками легендарных германских дубов.
Есть в 13-й главе “Майн Кампф” раздел, озаглавленный “Предпосылки освобождения потерянных территорий”, звучащий не только как программа действий после Версальского договора, но и как завещание на случай, если Германия вновь оказалась бы разделенной. “Высшей целью немецкой политики сегодня, — писал Гитлер, — должна быть подготовка нового завоевания свободы завтра… Возможность вновь добиться свободы для народа вовсе не абсолютно связана с целостностью его государственной территории, а в гораздо большей степени с наличием пусть самого небольшого остатка этого народа и государства, которые, владея необходимой свободой, сумеют быть не только носителем духовного единства всей нации, но и подготовить вооруженную борьбу за свободу… Необходимо далее иметь в виду, что вопрос возврата частей территории, утраченных народом и государством, всегда является вопросом восстановления политической силы и независимости материнского государства, что иногда бывают ситуации, когда интересы утраченных земель должны быть решительно отодвинуты на задний план перед лицом единственной задачи возврата свободы этому главному государству. Освобождение угнетенных, оторванных осколков нации или провинций рейха происходит не на основе желаний угнетенных или протестов тех, кто остался за бортом, а путем применения силовых средств этим более или менее суверенным остатком когда-то общего отечества”.
При таком подходе, подумалось мне, и Московский договор, и признание ГДР, и модус вивенди для Западного Берлина, и Хельсинкский Акт, и союз с тремя западными державами, и членство в НАТО, и европейская идея, и доверительные контакты с Москвой могут на самом деле быть не более чем средствами для решения главной задачи — восстановления единства Германии. Не случайно Бонн готов был проявлять гибкость во всем, кроме одного — общегерманского единства.
В 1990 году ФРГ добилась своего, поглотив ГДР. Как и в 1870-1871 годах, объединение Германии не могло бы совершиться без нашей прямой и косвенной помощи. Как и тогда, оно сопровождалось немецкими уверениями, что начинается новая эпоха дружбы и доверия между нашими народами и государствами.
Сколь, однако, нова или стара эта очередная эпоха? Вот в чем вопрос. Отвечать на него придется новому руководству России. Однако вряд ли нынешняя, во многом опереточная, кремлевская тусовка окажется прозорливее своих царственных петербургских, а затем и советских предшественников.
Зубы дракона
Итак, в 1871 году Германия объединилась с согласия и при поддержке России. Не будь этой поддержки, не было бы и Германской империи во главе с кайзером Вильгельмом — дядюшкой нашего императора-освободителя Александра II. Рейх был провозглашен 18 января 1871 года не где-нибудь, а в Версале, после позорной капитуляции французской армии при Седане и взятия в плен Наполеона III. Творец нового рейха Бисмарк, объединивший Германию “железом и кровью”, хотел тем самым сказать всему миру, что с Францией как доминирующей европейской континентальной державой покончено и на ее место встает Германия.
Хотела ли такого итога Россия? Скорее да, чем нет. Почему? Потому что стремилась насолить Франции за ее участие в Крымской войне и вредоносную роль на Парижской конференции 1856 года, которая лишила Россию ее флота на Черном море. Были давние счеты и к Австро-Венгрии за поддержку англо-французской позиции по черноморским проливам и за интриги на Балканах. Во всяком случае, Россия обещала Бисмарку не только не открывать второго фронта после его нападения на Францию, но и парализовать возможные попытки австрийцев помочь французам. Еще в 1868 году Александр II дал пруссакам обязательство в случае франко-прусской войны сосредотачивать крупную армию на галицийской границе и тем принудить Австрию воздержаться от поддержки Франции. Когда глава правительства разгромленной Франции Тьер примчался осенью 1870 года в Петербург с просьбой осадить Бисмарка и заставить его отказаться от аннексии Эльзаса-Лотарингии и громадной контрибуции, российский канцлер Горчаков дал ему понять, что считает прусские требования приемлемыми и порекомендовал “иметь мужество заключить мир”.
О последствиях возникновения в центре Европы быстро набирающей силу агрессивной Германии в Петербурге в тот момент не очень задумывались. Свою роль играли тесные связи между петербургским и берлинским дворами — тогдашний вариант “доверительных каналов” между руководствами двух государств (и наша столь же наивная, сколь и незыблемая вера в личные контакты на высшем уровне).
К объединению Германии под эгидой Пруссии Россия, при всех зигзагах и колебаниях своей европейской политики, вела дело довольно последовательно. Собственно говоря, у Петербурга был выбор. Можно было сохранять в центре Европы рыхлый Германский Союз, состоящий из многих мелких немецких государств, в котором продолжалась бы борьба за лидерство между Австро-Венгрией и Пруссией, — некое подобие нынешнего Европейского союза с его безвластным и безвольным парламентом. За этот вариант выступала Франция, не желавшая возникновения у своей восточной границы мощного немецкого конкурента. Другим вариантом было поддержать Пруссию, стремившуюся развалить Германский Союз, изолировать и лишить влияния Австрию и разгромить французов. Россия предпочла этот второй вариант, явно рассчитывая в благодарность на прочную дружбу, союз и сотрудничество с Германией и, наверное, полагая, что в этом российско-германском тандеме она будет старшей.
Возникновение этого заблуждения приходится на 1863 год, когда началось польское восстание. Франция, Англия и Австрия немедленно встали на сторону поляков. В отличие от них Бисмарк послал в Петербург генерал-адъютанта фон Альвенслебена с указанием передать, что в отношении поляков позиции России и Пруссии должны быть позициями двух союзных государств, которым угрожает общий враг. В собственноручном письме российскому канцлеру Горчакову он писал: “Мы очень хотели бы, чтобы в отношении любых польских бунтов, как и в отношении любой опасности из-за границы, оправдались прекрасные слова, которые император (Александр II) сказал в Москве (прусскому послу Гольцу), что Россия и Пруссия будут солидарно выступать против совместных опасностей, как если бы они составляли одну страну”.
Сам Бисмарк 25 лет спустя признавался, что это был его “удачный шахматный ход”, который определил развитие прусско-российских отношений на будущие годы и создал важные предпосылки для успехов прусской внешней политики. Многие историки считают, что тем самым был заложен фундамент для последующего объединения Германии вокруг Пруссии. Как бы там ни было, но очевидно, что Пруссия сумела вовремя поставить заслон против возможного сближения России с Францией и развязала себе руки для последующих действий по созданию Германской империи. Она почувствовала себя настолько уверенной, имея за спиной дружественную Россию, что в ответ на попытки английского посла в Берлине попугать Бисмарка несогласием Европы с амбициями Пруссии тот просто спросил: “А кто эта Европа?” Оказалось, что на самом деле никакой единой Европы, готовой противостоять Пруссии, не было.
Потом Бисмарк с помощью Австрии благополучно разбил Данию и захватил Шлезвиг, Гольштейн и Лауэнбург при благожелательном нейтралитете и поддержке России. В 1866 году пришла очередь Австро-Венгрии, которую выкинули из Германского Союза, но не стали сильно обижать, чтобы она сохранила нейтралитет в момент начала войны Пруссии с Францией. И в этом случае позиция России в отношении действий Пруссии оставалась благожелательной.
Франко-прусская война венчала установление нового геополитического порядка в Европе. Германия стала великой державой. Раньше восточными соседями Франции были бессильные мелкие германские государства, а западным соседом России — сравнительно небольшая Пруссия, к тому же поглощенная непрерывным соперничеством с Австрией. Теперь рыхлая буферная прослойка между европейскими континентальными державами, смягчавшая их толчки и противоречия, исчезла.
Развитие могло пойти по-иному. Однако Россия выбрала для себя этот путь, полагая, что он для нее наиболее выгоден. Она сделала ставку на самую “черную” — националистическую и агрессивную часть германского истеблишмента. Она будет делать эту ставку еще не раз в будущем, соблазняясь кажущейся легкостью договоренностей, решительностью и надежностью своих партнеров и закрывая глаза на стратегическую опасность и политическую и моральную беспринципность такого сотрудничества. Эта идеология: “Если мы с немцами, да если мы вдвоем с Германией, то уже наверняка будем управлять не то Европой, не то целым миром” с тех пор прочно вошла в мышление нашего политического класса, начиная с Александра II и Горчакова, затем Ленина с Троцким, и кончая Брежневым и нынешним нашим президентом. Она живет, несмотря на постоянные разочарования и провалы, которые то и дело постигают нас на этом пути.
Дело в том, что наши германские партнеры, которых мы готовы с завидным постоянством вновь и вновь возлюбить и объявить своими друзьями по гроб жизни, никогда не отличались столь же пылкой любовью и доверием к нам. Тот же Бисмарк, которого принято у нас считать чуть ли не апостолом германско-российского сотрудничества, был на самом деле продувной бестией и политическим циником.
Едва познакомившись с ним, королева Пруссии предупреждала мужа, что этот человек готов рисковать всем и станет всеобщим пугалом, потому что у него нет принципов. Она была не права. Принцип Бисмарка сводился к тому, чтобы не связывать себя никакими принципами и идти к решению “германского национального вопроса любой ценой, включая кровь и железо”. “Что касается средств, — откровенничал он в беседе с одним из французских журналистов, — то я пользуюсь теми, которые подворачиваются мне под руку, за неимением других. Я с самой спокойной совестью преследую свою цель, которая представляется мне правильной для моего государства и Германии”. Он безо всяких стеснений обманывал практически всех без исключения своих партнеров, не соблюдая данных ранее обещаний и подписанных документов, в зависимости от обстановки грозил или манил заключением все новых коалиций и альянсов. Когда ему нужен был Александр II, он подавал себя как убежденный монархист и враг революций; когда ему требовалось натравить на Австро-Венгрию или Францию итальянцев, он шел на союз с итальянскими революционерами — Манзини и Гарибальди; когда ему нужна была видимость легитимности своих действий, он выступал за народные опросы и парламентские решения; когда ему требовалось действовать вопреки воле народных масс, он попросту давил их силой.
“Медовый месяц” российско-германского сотрудничества после создания рейха длился недолго. В Петербурге быстро почувствовали, что продолжение союза с Россией не входило в планы Германии. Она хотела иметь свободу рук. Как мыслил себе Бисмарк будущую политику объединенной Германии? На этот вопрос проливает свет диктовка, которую он сделал 15 июня 1877 года на отдыхе в Бад Киссингене своему сыну Херберту — будущему статс-секретарю германского МИД.
Согласно этому документу стержнем развития мировой обстановки Бисмарк считал англо-российские противоречия. От того, как будут складываться отношения этих двух держав, будет зависеть мир в Европе и сохранение того статус-кво, под которым Бисмарк понимал удержание позиций, захваченных в результате разгрома Франции. Предполагалось исходить из того, что англо-российские противоречия по сути непреодолимы. “Медведи” никогда не договорятся с “китами” (англичанами). Поэтому надо поддерживать продвижение Англии в Египет, а России — на Балканы и Черное море. Столкнувшись в этом регионе, Англия и Россия будут заняты друг другом и не смогут оказывать активного противодействия дальнейшим планам Германии. Францию же предполагалось держать в состоянии изоляции.
От прежних обещаний, данных России, “солидарно” выступать против совместных опасностей, как если бы они составляли “одну страну”, как видим, не осталось и следа. Уже в 1871 году германский генштаб впервые приступил к планированию одновременной войны против Франции и России, а в 1879 году любезным дядюшкой Вильгельмом I был оформлен секретный германо-австрийский военный союз против России, содержание которого было скрыто от Александра II.
Но в Петербурге тогда не поспевали за быстрой трансформацией политики “германских друзей” и продолжали жить представлениями, не имевшими более под собой реальной почвы. Отрезвление началось лишь по ходу русско-турецкой войны 1877-1878 годов. Всячески толкавшая Россию к этой войне Германия (“Россия должна идти вперед, нельзя допустить возможности говорить, что Россия отступила перед Турцией”) с ее началом поспешила объявить себя не более чем “честным маклером”, стремящимся к поддержанию мира в Европе. В Петербурге такого миролюбия “немецкого союзника” не поняли. Постоянно находившийся при царском дворе особый уполномоченный генерал фон Вердер телеграфировал в октябре 1876 года в Берлин из Ливадии, что царь ожидает от Вильгельма, что “если дело дойдет до войны России с Австрией, то Его Величество кайзер поступит так же, как поступил он (российский самодержец) в 1870 году, когда Пруссия напала на Францию. Царь говорит об этом каждый день и ждет срочного подтверждения”. Еще бы, ведь за месяц до этого Вильгельм написал ему: “Память о твоей позиции в отношении меня и моей страны с 1864 по 1870-1871 годы будет определять мою политику в отношении России, что бы ни случилось”.
А случилось после этих лицемерных заявлений то, что Германия вместе с Англией и Австрией отобрала у России на Берлинском конгрессе в 1878 году большую часть плодов ее победы в войне против Турции. Она не усматривала решительно никаких для себя выгод в дальнейшем усилении России. В самом деле, зачем усиливать одного из возможных противников? Речь могла идти только о том, как по возможности затормозить или нарушить становящуюся в этих условиях неизбежной стратегическую связку между Россией и Францией.
Историки исписали много бумаги, анализируя маневры российской и германской дипломатии в последние годы канцлерства Бисмарка с целью “спасти” добрые отношения между Германией и Россией. В ход пошла идея возобновления монархического союза “трех императоров” (России, Германии и Австро-Венгрии), закончившаяся в 1881 году подписанием соответствующего договора, обещанием Бисмарка не мешать России “повесить замок на черноморских проливах” (щедрое обещание, если учесть, что от согласия Германии в этом вопросе на самом деле мало что зависело), если… Россия “безразлично” отнесется к нападению Германии на Францию. Это был так называемый “Договор о перестраховке” 1887 года, то есть о сохранении благожелательного нейтралитета в случае войны Германии или России “с третьей великой державой” (кроме Франции и Австрии). Но все это были лишь дипломатические танцы с переодеваниями, призванные прикрыть стремительный переход Германии на антироссийские позиции, происходивший в то время. В Берлине смысл этих танцев понимали отлично, в Петербурге с прежними иллюзиями расставались с трудом.
15 августа 1879 года разозленный Александр II написал Вильгельму I личное письмо, где попросил его, наконец, объясниться, что намерена делать Германия. В историю это письмо вошло как “письмо-пощечина”. В нем предпринята попытка возложить всю вину за антирусский курс Германии на Бисмарка, который, мол, не сумел ужиться с канцлером Горчаковым. “Достойно ли настоящего государственного деятеля вводить в дело личные ссоры, коль речь идет об интересах двух великих государств, созданных для того, чтобы жить в добром согласии, и одно из которых в 1870 году оказало другому услугу, которую Вы, пользуясь Вашим собственным выражением, соблаговолили объявить никогда не забываемой? Я бы не позволил себе напоминать Вам об этом, но положение становится слишком серьезным, чтобы я мог скрывать от Вас свои опасения, последствия которых могли бы стать роковыми для наших обеих стран”.
Вильгельм устыдился. Бисмарк — нет. Он тут же отписал кайзеру, что “немецкая признательность не может заходить так далеко, чтобы навсегда подчинять германскую политику российской и чтобы жертвовать ради России будущим наших отношений с Австрией”. Поэтому никаких переговоров по этому вопросу, по мнению Бисмарка, вести с русскими вообще не следовало. Наоборот, надо было проявить холодность и ускорить создание “оборонительного союза” с Австрией. Тогда русские будут вынуждены отступить и еще больше домогаться немецкой дружбы. Не случайно сменивший вскоре Александра II незатейливый Александр III удостоил Бисмарка в одной из своих резолюций титула “обер-скот”. Обвиняя Россию в попытках помыкать Германией, Бисмарк в действительности намеревался помыкать с помощью германо-австрийского военного союза Россией.
В России в те годы начиналась индустриализация, шло активное строительство железных дорог. Для этого нужны были деньги. Откуда было их брать? Простое и естественное решение состояло в том, чтобы увеличить вывоз российской сельскохозяйственной продукции. Другим естественным путем было привлечение иностранных кредитов и капиталовложений. Германский генштаб был решительно против этого, доказывая, что ускорение промышленного развития в России и расширение ее коммуникаций приведут к усилению российской военной мощи. Экспорту российской сельхозпродукции был тут же поставлен заслон. Был издан также указ, запрещавший правительственным учреждениям помещать свои средства в русские бумаги, а Рейхсбанку указано не принимать эти бумаги в залог. Причем сделано это было за день до приезда в Берлин российского императора. Комментарий по этому поводу Бисмарка-сына: “Надо разъяснить царю, что ему выгодно, огрев его для этого пару раз дубиной”.
Это весьма характерное для тогдашнего состояния умов в Германии высказывание. Дело в том, что давней традицией немецкой политической жизни было высокомерное и пренебрежительное отношение к славянству вообще и к России в особенности. И вопрос тут не только в позиции немецких национал-либералов, центристов и профессиональных пангерманцев. Взгляды эти были отнюдь не чужды и левым, включая классиков марксизма и вождей I Интернационала. Страстные антироссийские речи произносил Карл Либкнехт, а о соответствующих статьях Маркса и Энгельса стеснялась вспоминать наша советская историография. Главным мотивом при этом являлось обвинение (как это напоминает наши дни!) в отсутствии демократии и нарушении прав человека в России, а также в имперских устремлениях русской политики.
Конечно, Россия тех лет не была эталоном демократии, а ее внешняя политика мало чем отличалась от политики других европейских держав, непрерывно интриговавших друг против друга и стремившихся к территориальным приобретениям. Но принимать нравоучительные позы в отношении России кайзеровской Германии, где Бисмарк то и дело разгонял парламент, открыто подкупал прессу, преследовал социалистов и прижимал профсоюзы, вел одну за другой агрессивные войны против соседей, было явно неуместно. И речь, конечно, шла не о насаждении в царской России прогресса и демократии, поскольку Бисмарк до смерти боялся каких-либо революций, а о сдерживании и отбрасывании России как геополитического конкурента. Об отторжении ее территорий или о расчленении страны речь на первоначальном этапе еще не шла, если не считать упорного нежелания немцев отказаться от своей “политической заинтересованности” в прибалтийских губерниях России.
Однако мысль о возобновлении средневекового “Дранг нах Остен” уже начинала овладевать германскими политиками. Беседуя 5 декабря 1888 года с Ойгеном Вольфом, большим энтузиастом немецкой колонизации Африки, Бисмарк разоткровенничался: “Ваша карта Африки — это, конечно, очень хорошо, но моя карта Африки — это Европа… Вот здесь находится Россия, а здесь, слева, Франция, а мы посередке; вот вам моя карта Африки”. Колонизировать Германия собиралась не африканские джунгли, а цивилизованные государства Европы, прежде всего Россию. Для этого надо было добить Францию и нейтрализовать или сделать своим союзником Англию. Объясняя, зачем папа Бисмарк пошел на заключение с Россией вышеупомянутого договора о перестраховке, его сынок говорил, что “в случае войны (с Францией. — Ю. К.) этот договор шесть, а то и восемь недель не позволит русским напуститься на нас. Это чего-нибудь да стоит!”.
6 февраля 1888 года Бисмарк заявил в рейхстаге: “Мы, немцы, боимся только Бога и больше никого на целом свете!” Незадолго до произнесения этой речи он сообщил прусскому военному министру фон Шеллендорфу, что в недалеком будущем Германии придется выдержать войну одновременно против Франции и России.
Хотел ли Бисмарк этой войны? Судя по всему, считая ее неизбежной, он старался всячески оттянуть ее начало. Не потому, что его мучила совесть или чувство вины по отношению к России, которую он все эти годы предавал и обманывал. Просто ему никак не удавалось создать подходящую коалицию для того, чтобы рассчитывать на верный выигрыш в войне. Его попытка привлечь на свою сторону Англию, предпринятая в марте 1889 года, окончилась безрезультатно. Отправленный в Лондон с предложением заключить договор о союзе Херберт Бисмарк привез оттуда ответ: “Мы не говорим ни да, ни нет, пусть это дело пока полежит”.
Разочарованная своим германским союзником Россия начала быстро сближаться с Францией, и процесс этот Германия уже не могла остановить. Это навевало Бисмарку грустные мысли: “Если мы по воле Божьей будем побеждены в будущей войне, — писал он на Рождество 1886 года своему военному министру фон Шеллендорфу, — то я считаю несомненным, что победившие нас противники используют все средства, дабы помешать тому, чтобы мы когда-либо, или по крайней мере при жизни следующего поколения, вновь встали на ноги, как в 1807 году. Наша перспектива выкарабкаться из тогдашнего положения бессилия и вновь прийти к состоянию 1814 года была бы очень ограниченной — без непредвиденного и от нас не зависящего уничтожения французской армии от русской зимы и без поддержки России, Австрии и Англии. Рассчитывать вновь на них, после того как эти державы увидели, сколь сильна единая Германия, маловероятно. После неудачного похода мы не могли бы рассчитывать даже на собственную сплоченность германского рейха”.
Чем дальше, тем более настойчиво Бисмарк предостерегал против войны с Россией. Даже если бы военное счастье улыбнулось Германии, то и тогда “географические условия сделали бы бесконечно трудным доведение этого успеха до конца”. Полемизируя со сторонниками нападения на Россию, Бисмарк писал в 1888 году: “Об этом можно было бы спорить в том случае, если бы такая война могла действительно привести к тому, что Россия была бы разгромлена. Но подобный результат даже и после самых блестящих побед лежит вне всякого вероятия. Даже самый благоприятный исход войны никогда не приведет к распаду основной силы России, которая зиждется на миллионах русских… Эти последние, даже если их расчленить международными трактатами, так же быстро вновь соединятся друг с другом, как частички разрезанного кусочка ртути. Это неразрушимое государство русской нации сильно своим климатом, своими пространствами и ограниченностью потребностей…”.
Хорошо думал о нас тогда Бисмарк! Внушала ему Россия страх и уважение. Правда, тогда ей правили не “новые русские”. Как свидетельствует тогдашний германский посол в Лондоне Хатцфельд, Бисмарк был бы готов, в конце концов, “купить российский нейтралитет, даже предав Австрию и полностью отдав русским Восток”. Но разбуженные Бисмарком националистические агрессивные силы Германии все больше выходили из-под контроля и определяли курс страны. После его отставки Германия на всех парах устремилась к мировой войне.
Стратегические цели рейха были к тому времени достаточно ясно прописаны и за 20-30 лет его существования вошли в плоть и кровь германской политики. Это — стремление стать доминирующей силой в континентальной Европе, разбить или, по крайней мере, серьезно обессилить Францию, разгромить Россию и заняться колонизацией принадлежащих ей земель, попытаться заручиться поддержкой или благожелательным отношением к этой программе Англии, предложив ей после ее реализации раздел сфер влияния в мире с учетом нового соотношения сил.
Наметились также основные приемы и уловки, которыми пользовалась германская внешняя политика ради достижения этих целей: вероломство и пренебрежение своими договорными обязательствами, активное использование дезинформации и введение в заблуждение относительно истинных целей и намерений рейха, сталкивание друг с другом противников при помощи различных посулов и обещаний насчет получения ими выгод в третьих странах, что, в частности, то и дело практиковалось в отношении России. Германия не раз предлагала открыть ей ворота на юг и восток в обмен на благожелательное отношение к германским планам экспансии в Европе. Активно использовались также торговые и финансовые рычаги для затруднения экономического развития, строительства вооруженных сил и расшатывания внутренней стабильности потенциальных противников, заблаговременная и тщательно маскируемая подготовка агрессивных действий, позволяющая использовать момент внезапности. Германия стремилась также вести войны всегда на чужой территории.
Сам творец такой стратегии и тактики Бисмарк характеризовал эту линию как “политику конфликтов”. По своей сути она была всегда сугубо наступательной, весьма неразборчивой в использовании средств для достижения поставленных целей и крайне авантюрной. Вступающему в сделки с рейхом уже в те времена следовало отдавать себе отчет в том, что он садился за стол играть в карты с добровольными претендентами на роль дьяволов современного мира.
Первая мировая война, Германия и Ленин
Начав Первую мировую войну, Германия устами своего канцлера Бетманна Холльвега так сформулировала свои цели: “Обеспечение безопасности германского рейха на западе и на востоке на все мыслимые времена. С этой целью Франция должна быть разбита так, чтобы она не могла возродиться как великая держава. Россия должна быть по возможности оттеснена от немецких границ, а ее господство над нерусскими вассальными народами сломлено”. Проще говоря, Берлин хотел ликвидировать Россию и Францию как великие державы и остаться в итоге войны единственной великой державой на Европейском континенте. Любой другой исход предлагалось считать поражением Германии. Как откровенничал в ноябре 1914 года заместитель статс-секретаря германского МИД Циммерманн: “Если мы сейчас основательно не посчитаемся с нашим восточным соседом, то наверняка будем иметь новые трудности и вторую войну с ним, возможно, уже через несколько лет”.
Однако столь честолюбивые цели уже вскоре после начала войны стали расходиться с реальностью. План молниеносного разгрома Франции и захвата Парижа забуксовал и провалился. На Западе началась окопная война. Застыл и Восточный фронт. Кончался 1915 год, а немцы так и не могли продвинуться дальше к границе между Россией и Польшей. Вторжение в Прибалтику и на коренные российские земли не состоялось. Рейх оказался в положении не наступающего, а обороняющегося, который хоть и предпринимал время от времени отдельные дерзкие вылазки, но оставался закованным в стальное кольцо окружения и начал испытывать серьезные экономические трудности. В Берлине понимали, что продолжение такой ситуации рано или поздно приведет Германию к поражению, и лихорадочно искали выход.
В феврале 1915 года германский кронпринц писал великому герцогу Гессенскому (свояку Николая II): “Я считаю, что совершенно необходимо придти к сепаратному миру с Россией. Во-первых, очень глупо, что мы молотим друг друга, в то время как Англия ловит рыбу в мутной воде. И потом, надо ведь вернуть все наши войска сюда, назад, чтобы разделаться с французами… Не сможешь ли ты вступить в связь с Ники и посоветовать ему договориться с нами по-хорошему? Ведь говорят, что Россия сильно нуждается в мире. Только пусть он прогонит этого г…нюка Николая Николаевича (великий князь и командующий российской армией. — Ю. К.)”.
Мысль об избавлении от Восточного фронта была вполне естественной для положения, в котором очутилась Германия, а предлагаемое средство — заключение сепаратного мира — тоже вполне традиционное.
Наверное, выдвини Германия такое предложение, в России оно не осталось бы без откликов. Если разобраться, то Россия в той войне от Германии ничего не хотела — ни Восточной Пруссии, ни немецкой части Польши, ни еще чего-нибудь. К Австрии у нее территориальные претензии были, а еще больше к Турции. Но к самой Германии — никаких! Было в Петербурге и влиятельное прогерманское лобби, был Распутин, было острое желание вовремя закончить войну, которая все более подрывала стабильность Российской империи. В делах с Германией Петербург мог вполне устроить мир на основе статуса-кво.
Однако такая возможность не материализовалась. Все дело было в том, что территориальные претензии — и немалые — были у Германии к России. Состояли они в том, чтобы отломить западную кромку Российской империи, превратив ее в пояс государств — сателлитов Германии, начиная с Финляндии, через Прибалтику, Польшу, Украину и Кавказ. Российское правительство удовлетворить подобные претензии немцев, конечно, не могло, и затевать с ним разговор на эту тему не имело смысла. Поэтому советы кронпринца обратиться “к Ники” были с ходу признаны наивными. Искали путь для реализации планов обкорнать Россию, хоть уже и не имели для этого достаточно военной силы. Тут-то и родилась идея “революционизации” России, то есть план разрушить Россию изнутри, ее собственными руками, а затем воспользоваться плодами ее краха.
Сейчас организация всякого рода “фруктовых” революций, заговоров для свержения законных правительств, подкуп оппозиции под видом защиты гражданских прав и свобод стали обычным явлением в международной жизни. В начале XX века подобные приемы не имели, однако, такого распространения, особенно среди членов клуба великих цивилизованных держав. Конечно, они время от времени вели друг с другом войны в порядке “продолжения своей политики, но уже иными средствами”, как учил Клаузевиц, и договаривались затем о разделе добычи в соответствии с тем соотношением сил, которое складывалось в результате войны. Однако все это происходило как бы в рамках этикета и к тому же с учетом разветвленных родственных связей между самими руководителями крупнейших государств. Из этого общего ряда временами выпадали “английские торгаши”. Но исключение лишь подтверждало общее правило.
Выход на арену германского рейха внес в эту традиционную картину серьезные изменения. Все началось с попыток Бисмарка натравливать итальянских революционеров на короля Виктора-Эммануила, чтобы заставить его вступить в войну с Австрией и облегчить ее разгром Германией в 1866 году. Линия эта была продолжена с еще большим размахом и, надо сказать, с немалым успехом в отношении России в ходе Первой мировой войны. Затем, в годы Второй мировой войны, немецкий генштаб вновь пытался организовать гражданскую войну против СССР с помощью власовской армии. В послевоенные годы этот же прием использовался немецкими наставниками американцев для разложения изнутри стран Варшавского договора и самого Советского Союза.
В декабре 1915 года германский посланник в Копенгагене граф Брокдорфф-Рантцау, которому было суждено сыграть немалую роль в отношениях Германии и России, представил в Берлин обширную памятную записку. В ней он указывал, что положение очень серьезное и что речь идет о дальнейшим существовании рейха. Если Германии не удастся разорвать кольцо Антанты, выбив из него одно из союзных государств, то война на истощение неизбежно закончится гибелью Германии. “Победа, однако, как и ее награда в виде первого места в мире, будет нашей, если удастся вовремя поднять революцию в России и таким образом взорвать коалицию. Пока царская империя в ее нынешнем составе не будет сотрясена, эта цель будет недостижима. Риск, конечно, велик и успех не обязательно будет гарантирован. Я ни в коем случае не недооцениваю последствия, которые может повлечь этот шаг для нашей внутриполитической жизни. Если мы в состоянии в военном смысле добиться окончательного решения в нашу пользу, то такой вариант, разумеется, был бы предпочтителен. В противном случае, по моему убеждению, нам остается только попробовать это другое решение”.
“Другое решение” немцы стали искать по прошествии всего нескольких месяцев после начала войны. С этой целью ими анализировалась и изучалась деятельность всех оппозиционных партий и группировок России, включая, разумеется, и большевиков. Фамилия “Ленин” появляется в немецких внутренних документах в первый раз 30 ноября 1914 года в связи с арестом группы социал-демократических депутатов Российской Государственной Думы. Докладывая об этом, агент немецкого МИД, некий Кескюла, молодой эстонец немецкого происхождения, сумевший втереться в ряды социал-демократов, сообщил, что арестованные являются сторонниками Ленина. Из Берлина последовали запросы передать дополнительные сведения о Ленине и большевиках. Кескюла прилежно строчил донесения, переводил ленинские статьи об империалистическом характере войны, о необходимости добиваться поражения в ней царизма, о “предательской линии” “меньшевиков-оборонцев”, о том, как важно превратить войну империалистическую в войну гражданскую. На Ленина и большевиков стали обращать все больше внимания.
Почему? Потому что все другие оппозиционные силы в России — слева направо — хоть и выступали против царского режима, но главным образом потому, что он, мол, плохо воюет с немцами. Берлин же искал того, кто будет не лучше воевать с Германией, а не побоится развернуть, невзирая на войну, революцию в России и выступить за немедленное заключение мира. В этом случае коварный замысел развала России изнутри, победы над ней и осуществления крупных аннексий мог и “выгореть”. С неизбежной в случае русской революции угрозой революции в Германии немецкое руководство считалось, но исходило из того, что с ней удастся совладать. Игра ведь велась ва-банк, на кону было будущее Германии, и готовность Берлина идти на риск была соответственно велика.
Но дело не исчерпывалось только этой готовностью, граничащей с авантюризмом. Гротеск возникшей ситуации буквально бьет в глаза. В Германии были и свои большевики, призывавшие к революции и свержению кайзера. Но русскому императорскому двору и российской политической элите и в голову не приходило связываться с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург или “Союзом Спартака” для того, чтобы свергнуть Вильгельма II, ускорить германскую революцию и таким способом вывести из войны Германию. Такая мысль, кстати, не занимала в ходе Великой Отечественной войны и Сталина, никогда не пытавшегося с помощью немецких коммунистов загонять немецких пленных в некую “освободительную” армию, как это делали немцы с нашими пленными, опираясь на изменника генерала Власова.
Есть и в политике границы, переход которых является подлостью, которую дорожащая своей репутацией держава совершать не станет. Германское руководство перед подобными подлостями никогда не останавливалось. И особенно много их случалось именно в германо-российских отношениях. На русском направлении считалось дозволенным то, что было запрещено в делах с другими европейскими соседями. Ибо Россия и славянство в соответствии с германской политической традицией считались как бы второсортными народами, а при Гитлере уже не просто второсортными людьми, а “недочеловеками”. Развязывание агрессивных войн, нарушения международного права и военные преступления, на протяжении многих десятилетий допускавшиеся Германией, имели столь же простое, сколь и лицемерное оправдание: речь, видите ли, шла о борьбе с варварской, отсталой Россией, которую изображали как угрозу всей европейской цивилизации. В отношении нее можно было позволить себе все или почти все.
Итак, где-то в конце 1915 года германский МИД и генштаб приняли решение попытаться “революционизировать” Россию. С этого момента немцы начинают нащупывать подходы к Ленину, жившему в тот момент в крайней нищете в Цюрихе и с величайшим трудом сохранявшему еще кое-какие нелегальные связи с Россией. Как вытекает из немецких документов, интерес Германии к большевикам долгое время не встречал никакой взаимности. Действовали они через некоего Парвуса (настоящее имя — Александр Гельфанд), в прошлом революционера, довоенного друга и единомышленника Троцкого с его теорией “перманентной революции”. Парвус, однако, был не столько революционером, сколько авантюристом и дельцом. Во время Балканских войн он заработал миллионы на контрабанде оружия и с той поры вел привольную жизнь, балуясь при этом революционными идейками. Он, как и большевики, хотел мировой революции и социалистической Европы, но считал единственным реальным путем к этой цели союз с Германией. По мнению Парвуса, Германия должна была “естественным путем” стать социалистической после прихода к власти там социал-демократов, которые и довели бы до победного конца войну с Россией, сделав ее после поражения тоже социалистической.
Подобные мысли, разумеется, всячески приветствовались в Берлине, и Парвус вскоре стал видным агентом влияния немецкой разведки в кругах российской оппозиции. Именно через него шли основные немецкие деньги, которые закачивались в Россию в подрывных целях. Однако Парвус был генералом без армии и тратил деньги по большей части впустую, хоть и поставлял немало интересной информации. Но на одной развединформации, как известно, далеко не уедешь.
В мае 1915 года жирный, весь в бриллиантовых кольцах и запонках Парвус, проживавший в элитном отеле “Baur au Lac”, отыскал Ленина с Крупской и Арманд за скромным ужином у деревянного столика в одном из бедняцких кафе и попробовал сделать ему “предложение”. Ленин тогда просто выгнал Парвуса, назвав его немецким шпионом, с которым не желает иметь дела. Но интерес немцев к Ленину после этого не только не исчез, но рос день ото дня. Ведь он призывал свергнув царизм, предложить всем воюющим державам мир при условии освобождения колоний и всех покоренных, угнетенных и бесправных народов. Если же империалисты отказались бы последовать этому призыву, тогда — революционная война, предоставление независимости всем угнетенным великороссами народам, всем колониям и зависимым странам Азии (Индии, Китаю, Персии и т. д.) плюс призыв к восстанию социалистического пролетариата всей Европы.
Конечно, в Берлине считали Ленина чудаком, утопистом и были уверены, что он, как и все подобные мечтатели, в конце концов плохо кончит. Ну, туда ему и дорога! Однако же социалистическое восстание пролетариата во Франции и Италии — это было бы совсем недурно. Освобождение угнетаемых великороссами народов — еще лучше, особенно если после этого они подпадут под контроль немцев. Бунты в колониях — это великолепный способ ударить в спину Англии. Немцам было, конечно, ясно, что Ленин ни в коем случае не желал победы империалистическому рейху, но это было не так уж важно. Мало ли чего он там считает. Важно было, чтобы Ленин и большевики вышли на арену политической борьбы в России и попробовали осуществить свою программу. Об остальном должен был позаботиться германский генштаб.
Если в 1915 году, когда революцией в России по-прежнему не пахло и настроение у большевиков было соответственное, Ленин в шею выгнал Парвуса, то после февраля 1917 года обстановка в корне изменилась. Революция, о которой еще в январе Ленин не смел и мечтать (он говорил, что мы, представители старшего поколения, “наверное, уже не доживем до решающих боев будущей революции”), наконец началась. Оставаться в эмиграции в этих условиях было равносильно отказу от борьбы за власть и надежд на то, что социалистическая программа большевиков когда-либо будет реализована. Надо было любой ценой прорываться назад в Россию, чтобы принять активное участие в развитии событий там. К тому же немецкие представители разных мастей буквально осаждали скромную квартиру Ленина, провонявшую запахами расположенного во дворе мясоперерабатывающего предприятия. Ехать в Россию через страны Антанты означало почти наверняка быть арестованным и интернированным, как это случилось с Троцким после того, как он выехал из США. Немцы же предлагали проезд через свою территорию в Финляндию, а оттуда прямиком в Петербург.
У нас сейчас много говорят и пишут, что, мол, и деньги на эту поездку немцы дали, и что вагоны поезда Ленина не были опломбированы, и что контакт с германским генштабом он поддерживал, хоть и через третьих лиц. Все это перепевы того, что тысячу раз писалось и говорилось в те годы. Ленин прекрасно понимал, что сиди он под пломбой или не сиди, останавливайся в пути или нет, все равно политические противники постараются объявить его германским шпионом. Более того, он вполне допускал, что по прибытии в Петербург тут же будет арестован. Но другого выбора у него, если он хотел участвовать в революции и определении судеб России, просто не было.
Германским шпионом, как это признают сами германские источники, он никогда не был. Что до неизбежных подозрений и обвинений, то Ленин, видимо, справедливо полагал, что история всех рассудит. Победит революционная Россия, так все эти разговоры и наветы повиснут в воздухе. Не победит — так “укокошат нас с вами”, как говорил он в те времена своим соратникам, на всякий случай предлагая принять меры к спасению для будущих поколений своих работ по теории государства и революции. Его решение 9 апреля 1917 года ехать через Германию, которое и в те дни, и сейчас пытаются изображать как “позорное пятно” на нем самом и партии большевиков, конечно, было в высшей степени драматичным, но политически вполне обоснованным и целесообразным. Как реалист до мозга костей, понимающий необходимость не витать в воздухе, а стоять обеими ногами на твердой почве фактов, Ленин сознательно подчинился обстоятельствам, не имея возможности изменить их. С точки зрения большевика-революционера, его решение не могло быть другим. Ленина ждали в Петербурге единомышленники, за ним стояла партия, предать которую и бросить на произвол судьбы он не мог. Понять тонкую, но решающую разницу между продажей души дьяволу и согласием на временное сотрудничество с ним с целью надуть его можно предоставить будущим поколениям. В конце концов, история судит о своих творцах не по словам, а по делам их.
Неутомимый Парвус попытался устроить встречу следовавшего через Стокгольм транзитом Ленина с руководством германской социал-демократии. Он наивно полагал, что Эберт, Шайдеманн и Бауэр немедленно договорятся об организации социалистических революций в Германии и России и о последующих совместных действиях. Но немецкие социал-демократы не знали, о чем им, собственно, говорить с российскими социал-демократами (а вместе с Лениным, кстати, ехали около 400 социал-демократов и прочих оппозиционеров разных мастей). Воспользовавшись задержкой поезда Ленина, они с удовольствием вскоре сбежали из Стокгольма, попросив Парвуса передать русскому революционеру приветы. Гримаса истории состояла в том, что революцию в России поддерживали не германские левые, а германские националисты и милитаристы — прародители будущих третьего рейха и ФРГ. Левые не знали, что делать в случае победоносной революции в России, и опасались ее. Они пришли в полный ужас, после того как Ленин потребовал мира без аннексий и контрибуций и призвал превратить империалистическую войну в гражданскую. Как и во времена Бисмарка, поворотные решения в германо-российских отношениях принимались не красными и не розовыми, а самыми черными германскими политиками.
Мы еще увидим, что этот феномен вовсе не случаен. Он четко прослеживается на протяжении последующих десятилетий. Ленин пошел сознательно на сделку с “черными”, чтобы выскочить из Швейцарии, где, по собственному выражению, сидел, как закупоренный в бутылке. Если германские империалисты были настолько глупы, чтобы позволить ему развернуться, и даже вручали в его руки факел, который должен был зажечь пожар мировой пролетарской революции, в надежде зажарить на нем свою филистерскую немецкую яичницу, то надо было хвататься за такую возможность. А что до надежд и расчетов кайзеровского правительства, то предстояло еще посмотреть, оправдаются ли они. Ленин рассчитывал обыграть своих противников, как они, в свою очередь, думали обыграть его.
Октябрьская революция была делом Ленина. Это под его руководством она свершилась, поколебав устои всего мира. Немцы, конечно, помогли победить Ленину и большевикам. Из песни слов не выкинешь. Помощь, в том числе финансовая, была, но роль ее не следует преувеличивать. Наверное, позднее, уже в годы советской власти, Берлин был готов отрубить себе ту руку, которой помогал большевикам. Но дело было сделано. Большевики взяли власть, а Ленин возглавил правительство Советской России, в одночасье превратившись из безвестного эмигранта в фигуру мирового масштаба.
Похабный мир
Зимой 1917-1918 годов в Брестской цитадели (остальной город был практически весь уничтожен пожаром) встретились представители кайзера и Ленина, чтобы заключить мирный договор. Большевики пришли к власти, пообещав народу прекратить войну, и должны были выполнить это обещание. Немцам мир был нужен, чтобы в последнюю минуту повернуть ход войны на Западе в свою пользу и добиться победы. Казалось, в этом главном вопросе интересы обеих сторон совпадали. Но это было лишь кажущееся совпадение.
Германия желала не просто скорейшего мира, хотя он ей был позарез нужен, ибо она готовила очередное крупное наступление на Запад. Нет, она собиралась, как шекспировский Шейлок, вырезать из тела России солидный кусок, чтобы создать могучую немецкую восточную империю на ее землях.
Не имея возможности оказывать серьезное военное сопротивление (российская армия была разложена, и солдаты разбегались делить помещичьи земли), большевики надеялись использовать переговоры в Брест-Литовске для целей пропаганды, чтобы ускорить начало революционного пожара в Германии.
Силы были неравны. Для вида немцы вначале согласились с советским предложением о мире без аннексий и контрибуций, но только, если на это пойдут и другие участники войны. Те, разумеется, и не помышляли об этом. Поэтому после короткого периода произнесения торжественных речей стороны перешли к обмену упреками и пинками под столом переговоров. Затем Германия набросилась на Россию и принялась выкручивать ей руки, вымогая у нее территориальные уступки и неслыханные контрибуции. Немцы торопились, опасаясь, что советское правительство вот-вот падет, а мирный договор с ним так и не будет подписан. Поэтому, принявшись душить Советскую Россию, они были в то же время озабочены, как бы не переборщить, и в кулуарах жаловались, что с этими большевиками им приходится носиться как с писаной торбой (“rohes Ei” — по-немецки).
В Брест-Литовске заседало странное собрание, пугающее своей мрачной неестественностью и несовместимостью участников. Воспоминания немцев пронизаны брезгливостью и неприятием российских делегатов. Те, в свою очередь, платили им взаимностью. Тогдашний германский статс-секретарь по иностранным делам Кюльманн так, например, описывает торжественный обед, устроенный в честь советской делегации главкомом Восточного фронта престарелым принцем Леопольдом Баварским: “Москвичи, конечно, только из пропагандистских соображений включили в состав своей делегации женщину, прямиком прикатившую из Сибири. Она застрелила непопулярного среди левых тамошнего генерал-губернатора и в соответствии с мягкой царской практикой была не казнена, а осуждена на пожизненное заключение. Эта выглядевшая как пожилая домохозяйка дама, по фамилии Биценко, судя по всему, примитивная фанатичка, рассказывала за ужином принцу Леопольду, по левую руку от которого ее посадили, со всеми подробностями, как она совершила это покушение. Держа в левой руке меню ужина, она показывала ему, как вручала генерал-губернатору (“Он был плохой человек”, — поясняла мадам при этом) объемистое прошение и одновременно стреляла ему в живот из револьвера правой рукой. Принц Леопольд со своей обычной любезной вежливостью слушал с напряженным вниманием, как будто рассказ этой убийцы интересовал его живейшим образом”.
Или вот воспоминания главы австрийской делегации графа Чернина: “Руководителем русской делегации был совсем недавно отпущенный из Сибири еврей по имени Иоффе… После ужина у меня состоялся первый длинный разговор с г-ном Иоффе. Вся его теория сводится к тому, чтобы ввести право на самоопределение народов на широчайшей основе во всем мире и побудить эти освобожденные народы возлюбить друг друга. Я обратил его внимание, что мы не станем копировать российские условия и категорически отвергаем любое вмешательство в свои внутренние дела. Если он и далее будет настаивать на своей утопической точке зрения о пересаживании их идей на нашу почву, то ему лучше отправиться немедленно ближайшим поездом к себе домой, так как никакого мира нам заключить не удастся. Г-н Иоффе удивленно посмотрел на меня своим мягким взором, немного помолчал и затем сказал мне таким дружелюбным, почти просительным тоном, которого я никогда не забуду: “А я все же надеюсь, что нам удастся развязать революцию и у вас…”.
А теперь слово Троцкому, который вскоре сменил Иоффе на посту главы советской делегации: “С людьми этого сорта здесь я впервые столкнулся лицом к лицу. Нет необходимости говорить, что у меня и раньше не было в отношении них никаких иллюзий. Однако, признаюсь, я все же представлял себе более высоким их уровень. Впечатление от первой встречи я мог бы сформулировать следующим образом: эти люди очень дешево ценят других, но и самих себя — не слишком дорого”.
Решая свою главную задачу захвата российских земель, немцы постарались поймать большевиков на слове: вы за самоопределение народов, за освобождение угнетенных великороссами нацменьшинств, так будьте любезны согласиться на отделение западных окраин Российской империи. Никакой это аннексией не будет, а будет чистой воды самоопределением. “Что нам было совершенно необходимо добыть в качестве территориальных уступок, — откровенничал позже Кюльманн, — мы могли получить через их право на самоопределение народов”.
В оккупированных к тому времени районах Западной России через подконтрольные немцам местные марионеточные администрации (так называемые ландраты) было легко организовать выступления за отделение от России. Особую роль в реализации этих планов сыграли украинцы, приславшие в Брест-Литовск от имени Центральной Рады свою самостийную делегацию. В связи с быстрым распространением советской власти на Украине эта делегация к середине февраля 1918 года, по выражению Троцкого, представляла территорию, равную по площади комнатке, которую она занимала в Брест-Литовске. Однако она все же ухитрилась подписать с немцами и австрийцами мирный договор о “незалежности” Украины.
В середине января 1918 года генерал Гоффманн, которому надоели дискуссии с Троцким о самоопределении, стукнул кулаком по столу и разложил перед советской делегацией карту, на которой жирным карандашом были нанесены территориальные уступки, которых немцы требовали от России: Польша, Финляндия, Литва, Латвия, Эстония и Украина. В случае несогласия — прекращение переговоров и возобновление войны.
Советская делегация в ответ покинула Брест-Литовск. Россия стремилась к миру, но не к такому миру, которого домогались немцы. Стоило свергать русского царя только для того, чтобы вместо него посадить себе на шею германского кайзера. Так думала Россия, так думало, пожалуй, и все руководство партии большевиков, кроме Ленина. Он понимал, что возобновления войны Россия просто не выдержит, что мировая революция находится в лучшем случае еще в эмбриональном состоянии, в то время как русская революция уже родилась и утверждает сейчас свое право на жизнь. В этих условиях России требовалась передышка любой ценой.
Развернулась борьба, перипетии которой хорошо известны, а потому в подробном их рассмотрении нет нужды. Ленин пригрозил ЦК партии, что подаст в отставку, если будет принято решение продолжать войну. Но большинства в ЦК он все же не получил. Вернувшийся в Брест-Литовск Троцкий объявил немцам: ни мира, ни войны, а армию распускаем. Это означало, что Россия с Германией больше воевать не будет, а вы, немцы, делайте после этого с Россией, что вам не стыдно. Вероятно, была надежда, что возобновление немецкого наступления возмутит пролетариат Германии, обезоружит германское правительство психологически, заставит его заколебаться.
Оно и действительно на какой-то момент заколебалось. Ведь Германия получала мир, в котором остро нуждалась, и избавлялась от войны на два фронта. Польшу, Литву, Курляндию она к тому времени уже захватила и возвращать России не собиралась. Главной задачей становилось теперь успешное наступление на Францию. Окончательный разговор с Россией можно было отложить и на потом. Но пересилила жадность. Никогда еще в своей истории Германия не имела перед собой столь слабую и беззащитную Россию. Второй раз такая возможность захвата огромных территорий на Востоке, да к тому же под благовидным предлогом необходимости разгромить большевизм, могла и не представиться.
Решение в пользу марша на Восток было принято быстро. Но Берлину не хотелось выглядеть просто захватчиком и разбойником с большой дороги. Надо было придумать “благородное” объяснение насилию, которое он собирался на глазах у всех учинить над предлагавшей ему мир Россией. Подходящее обоснование пришло на ум лично кайзеру. “Объявите, что это не война, а помощь России”, — посоветовал он своим приближенным. Новый рейхсканцлер граф Хертлинг на лету подхватил монаршую мысль и развил ее: “Нам нужны крики с просьбами о помощи, а мы проявим готовность внять им”. Крики были заказаны и получены в кратчайшие сроки. Сделать это было не так уж трудно. Хотя красный террор еще не успел начаться, в России было уже много людей, готовых в борьбе с большевиками призвать на помощь самого черта, а не только немцев.
В середине февраля 1918 года немецкая армия возобновила наступление, а немецкая дипломатия предъявила нам ультиматум: в течение двух дней подписать мирный договор на условиях еще более жестких, чем прежде. Защищаться было нечем, Петроград был открыт для захвата немцами. В результате двух ночных заседаний ЦК семью голосами против шести было принято решение подписать “похабный” Брестский мир, как его позднее окрестил Ленин.
Можно спорить по поводу целесообразности принятого тогда решения. Никто не знает, была ли бы столь уж бесперспективной наша революционная война против немцев. Антанта в конце концов, наверное, поддержала бы ее, да и значительная часть российского офицерства тоже присоединилась бы к ней из патриотических соображений. Сомнительно также, что ослабленная за годы войны Германия смогла бы взять под эффективный контроль Россию с ее необъятными просторами, многочисленным населением, суровым климатом и т. д. До сих пор такое никому не удавалось. Но решение в пользу революционной войны превратило бы Ленина во второго Керенского, заставило бы его во имя продолжения войны поделиться властью с небольшевиками, сковало бы его по рукам и ногам в отношении реализации планов строительства социализма, а проще говоря, “обнулило” всю Октябрьскую революцию. Зачем вообще тогда было ее делать?
Разумеется, это отлично понимали и Ленин, и Троцкий. В советской историографии обычно утверждается, что, выдвинув лозунг “ни мира, ни войны”, Троцкий совершил предательство, нарушил инструкции Ленина и т. п. Но могли ли большевики просто приехать в Брест-Литовск и подписать предъявленные им немцами кабальные условия? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы понять невозможность такого шага, особенно в условиях, когда Ленин и его партия воспринимались многими в России как германские агенты и предатели родины. Настроение в стране изменилось только после того, как немцы возобновили наступление, несмотря на все российские предложения заключить мир, и двинулись, практически не встречая сопротивления, в глубь России. Легенда о том, что немецкая армия была остановлена 23 февраля 1918 года под Псковом первыми отрядами Красной Армии, конечно, льстит нашему национальному самолюбию, однако для военно-политических реальностей на тот момент действия Красной Армии вряд ли имели большое значение. Если бы большевики всерьез могли остановить немцев, Брестского договора они никогда бы не подписали. Просто на тот момент у России не было другого выхода.
Но для осознания этого факта нужно было возобновление немцами наступления. Троцкий, думается, вполне сознательно спровоцировал такой поворот событий.
В этой связи полезно напомнить о том, какой разговор с глазу на глаз (в записи Троцкого) имел место между Лениным и Троцким по поводу намерения последнего объявить в Брест-Литовске лозунг “Ни мира, ни войны!”.
Ленин: “Все это было бы хорошо, если бы генерал Гоффманн не был в состоянии двинуть против нас свои войска. Он найдет для этого полки из специально отобранных баварских крестьянских парней. Да и много ли ему против нас надо? Вы же сами говорите, что наши окопы пусты. Итак, что будет, если немцы возобновят войну?”.
Троцкий: “Тогда мы будем, конечно, вынуждены подписать мир. Но тогда каждый увидит, что нас к этому вынудили. По крайней мере легенда о наших тайных связях с Гогенцоллернами будет тем самым убита”.
Ленин: “Конечно, конечно. Но каков риск! Если бы мы должны были пожертвовать собой во имя немецкой революции, тогда это было бы нашим долгом. Немецкая революция несоизмеримо важнее нашей. Но когда она наступит? Неизвестно. До тех пор, однако, пока она не наступила, нет в мире ничего важнее нашей революции… Хорошо, допустим, что мы отказались подписать мир и немцы переходят в наступление. Что вы сделаете в этом случае?”
Троцкий: “Мы подпишем мир под угрозой штыков. Эту картину запомнит весь мир”.
Ленин: “И тогда вы, значит, не будете поддерживать лозунг революционной войны?”
Троцкий: “Ни в коем случае”.
Ленин: “Тогда мы можем рискнуть провести такой эксперимент”.
Брестский мир означал решение в пользу сохранения любой ценой Советской России и фактический отказ от мировой революции. Идея о возможности строительства социализма в одной, отдельно взятой стране, получается, возникла не при Сталине, а уже в начале 1918 года. Её рождением, как это ни парадоксально, мир обязан политике германского рейха. Германия немало сделала сначала для организации Октябрьской революции, а затем и для укрепления советского государства, хотя всякий раз и преследовала совсем иные цели. Это для сведения всех западных и особенно наших умников, которые без устали упражняются в доказательствах, будто именно царский авторитаризм, а затем советский большевизм толкали “цивилизованную” Германию к войнам с нами, а в конце концов и к фашизму как “естественной” реакции против большевизма. Германией в действительности двигали и во времена царизма, и во времена СССР всегда одни и те же, если угодно, достаточно откровенные и своекорыстные интересы, объемлемые емкой формулой “Дранг нах Остен”. Кто забывает об этом, рискует вновь и вновь поскользнуться на том же самом месте.
Печальное продолжение
Россия подписала Брестский договор 3 марта 1918 года в 5.50 вечера. Для ратификации ей был дан срок 2 недели. “Мы ждем, согласится ли Россия ратифицировать мир, — записал в своем дневнике 7 марта генерал Гоффманн. — Она должна это сделать через 13 дней, иначе мы пойдем на Петербург”. 15 марта IV Чрезвычайный Всероссийский Съезд Советов договор ратифицировал.
Что это был за договор, состоявший из 13 статей? Объявлялось о прекращении войны. Россия полностью демобилизовывала свою армию, немцы — нет. Военные суда России возвращались в русские порты “до заключения всеобщего мира” или же немедленно разоружались. Немецкие — нет. От России по договору отходили Польша, Литва, Курляндия, Лифляндия и Эстляндия. Кроме того, в немецких руках оставались те районы, которые лежали восточнее установленной договором границы, но были заняты к моменту подписания договора немецкими войсками. На Кавказе Россия отдавала Турции Карс, Ардаган, Батум. Украина и Финляндия признавались самостоятельными государствами. С украинской Центральной Радой Россия обязывалась заключить мирный договор, а также признать мирный договор между Украиной и Германией. Финляндия и Аланддские острова очищались от русских войск. Вновь вступали в силу статьи невыгодного для России русско-германского торгового договора 1904 года.
В Брестском договоре ничего не говорилось об уважении суверенитета и территориальной целостности договаривающихся сторон. Что касается территорий, которые лежали к востоку от пограничной линии, отмеченной в договоре, то Германия соглашалась их очистить только после полной демобилизации Красной Армии и заключения всеобщего мира.
Подписание договора принесло резкую перемену во внутриполитической обстановке в России. По сути дела, он дал толчок к гражданской войне. Зимой 1917-1918 годов дела советской власти шли хорошо, она быстро и мирно распространялась по всей территории страны. Это было не случайно. Народ хотел мира — большевики мир заключали. Крестьяне хотели земли — большевики землю давали. Советы хотели вырвать власть из рук Временного правительства и стать хозяевами страны — большевики власть Советам дали. Но теперь, увидев этот желанный мир, страна оцепенела от ужаса.
В последующие годы, когда Брестский мир ушел в прошлое, можно было спокойно рассуждать, сколь целесообразно было такое решение. А в 1918 году уверенности в благополучном исходе ни у кого не было и не могло быть. Даже в рядах большевиков единства не отмечалось. Такого мира, равносильного капитуляции, партия не хотела. Возобновились разговоры, что нужна революционная война. Но чем воевать? У России больше не было армии, не было работающей экономики, не было твердой государственной власти. Брестский мир оборачивался катастрофой, а заключен он был большевиками. Вина целиком падала на них.
Коалиционное правительство Ленина распалось. Из него ушли левые эсеры, имевшие серьезную опору в деревне. Эсеры были “крутыми ребятами”- террористами и бомбистами с большим стажем и опытом. С их уходом ни один член большевистского руководства больше не мог чувствовать себя в безопасности. Заодно с ними против Ленина выступили и меньшевики, и анархисты, и нигилисты, и, разумеется, монархисты, кадеты, офицерство. Это была мощная коалиция, к тому же охотно сотрудничавшая с Антантой и ее разведками. Союзники не замедлили начать прямую интервенцию против России, высадив войска в Мурманске, Архангельске, на Дальнем Востоке и в Одессе. Взбунтовался чехословацкий корпус, захвативший Транссибирскую железную дорогу и создавший условия для перехода всей Сибири под власть Колчака.
В этих тяжелейших условиях новая российская власть смогла с первых же месяцев своего существования убедиться в том, сколь коварен, ненадежен и алчен ее немецкий партнер, на мир и сотрудничество с которым возлагалось столько надежд. Берлин все более входил во вкус грабежа России. Немцы продолжали наступление, пользуясь тем, что по Брестскому договору к ним отходили Финляндия, Прибалтика и Украина, которые они еще не успели полностью захватить. Продолжая наступление, они, однако, вовсе не придерживались границ, установленных Брестским договором. Из Финляндии они проникали в Карелию, из Прибалтики — в Белоруссию, с Украины — в Крым, на Кубань и Дон. С коммунистами немцы, как и войска Антанты, не церемонились, хотя и заключили с Лениным мир и даже открыли свое посольство в Москве. Ведя на западе друг с другом войну не на жизнь, а на смерть, рейх и Антанта одновременно, как ни в чем не бывало, рука об руку принялись делить и грабить Россию.
Москва лихорадочно искала выхода из этого положения, пытаясь сыграть на противоречиях рейха с Антантой, вбить клин между ними. Брестский мир начинал казаться уже не катастрофой, а спасательным кругом, за который надо было держаться двумя руками, чтобы не утонуть. И вот Чичерин предлагает немцам новые переговоры, чтобы добиться признания окончательного характера российских границ на западе, даже ценой новых территориальных уступок, склонить их к поддержке против войск Антанты, высадившихся в России. В качестве приманки Германии, начавшей под конец войны голодать, обещали поставки продовольствия из уже голодающей России.
Переговоры начались в июне 1918 года в Москве и Берлине и тянулись 3 месяца. По своему цинизму и бесцеремонности они оставили далеко позади переговоры в Брест-Литовске. Если раньше Германия ставила своей целью отколоть от России лишь ее западные окраины и оставить затем ее, отделенную от Европы кордоном немецких сателлитов, чахнуть в степях и чащобах, то теперь речь велась уже не больше и не меньше, как о колонизации всей страны. Заместитель статс-секретаря по иностранным делам фон дем Бусше писал 14 июля: “Русский транспорт, промышленность и все народное хозяйство должны перейти в наши руки. Нам удастся проэксплуатировать Восток в наших интересах. Оттуда надо взять средства для уплаты процентов по нашим военным займам”.
И немцы принялись за дело. Был срочно создан синдикат крупных банков и тяжелой промышленности с уставным капиталом 2 млрд марок “для экономического освоения России”. Вновь откуда-то объявился неугомонный Парвус, собравшийся организовать гигантскую российскую газетную монополию, которая должна была наводнить Россию печатной продукцией и “перенастроить” российское общественное мнение на обслуживание германских интересов.
Берлин собирался сделать из России что-то вроде немецкой Индии. Но тут приключился забавный спор между самими немцами: что лучше — колонизировать Россию, свергнув большевиков, или удобнее сделать это руками самих же коммунистов? Спор смешной хотя бы уже потому, что до полного краха Германии оставалось всего несколько месяцев, а она все думала, как ей сподручнее поработить Российское государство. Немецкий мозг упорно туманила мысль, что в России стоит мощная германская армия, у которой там нет достойного противника. Значит, можно и нужно брать все что захочется. Другого такого случая не будет. В Берлине чувствовали себя богами-громовержцами.
В начале июля немецкий военный атташе докладывал из Москвы, что достаточно двух немецких батальонов, чтобы навести там порядок. Россия как партнер Германии из представлений Берлина об окружающем мире, казалось, окончательно исчезала. Какой там партнер, если его можно уже завтра поглотить и подчинить себе! В качестве оправдания этого разбоя предлагалось опять использовать затертый аргумент: это нужно не для того, чтобы разжиться на Востоке, а чтобы освободить мир от большевизма. Рассчитывали, кроме того, что это могло бы быть основой для полюбовного мира и восстановления сотрудничества с державами Антанты на базе договоренности о совместной колонизации России. Читая документы того периода, нельзя отделаться от мысли, что их вполне мог сочинять сам фюрер будущего третьего рейха. Родство идей, политических приемов и устремлений германских имперских политиков на протяжении XIX и XX веков просто разительно.
В конце концов победили те, кто решил пока не списывать большевиков. Новый статс-секретарь по иностранным делам адмирал Хинтце напомнил кайзеру, что падение Советов может означать для Германии повторное открытие Восточного фронта. Все эти эсеры, кадеты, монархисты, казаки, чиновники, жандармы и прочие прихлебатели царизма, доказывал он, добиваются отказа от Брестского мира. За него в России выступают только большевики. “Правильно политически будет использовать большевиков, пока с них еще что-то можно взять. Если они падут, то мы могли бы спокойно и внимательно наблюдать за вероятно возникшим хаосом. Если же хаос не случится и власть тут же подхватит другая партия, то тогда мы и вторгнемся… Пока же нам незачем желать или добиваться скорого конца большевиков. Они весьма мерзкие и несимпатичные люди; но это нам не помешало навязать им Брестский мир и сверх того постепенно отбирать у них земли и людей. Мы выбили из них что могли, и наше стремление к победе требует того, чтобы мы продолжали делать это, пока они еще находятся у руля. Охотно или неохотно мы с ними сотрудничаем, это не имеет значения, пока они полезны нам. Чего мы хотим на Востоке? Военного паралича России. Его обеспечат большевики лучше и основательнее любой другой русской партии, причем мы не пожертвуем для этого ни одним солдатом и ни одной маркой… Что нам отказываться от плодов четырехлетней борьбы и триумфов ради того только, чтобы, наконец, избавиться от упреков, что мы употребляем большевиков? Ведь именно это мы и делаем: мы не сотрудничаем с ними, мы их эксплуатируем. Это правильно политически, и в этом — наша политика”.
28 августа 1918 года Россия и Германия подписали так называемый “Дополнительный договор” к Брестскому мирному договору. Он был куда как почище похабного предыдущего. Россия шла на новые территориальные уступки и уплату контрибуции в размере 6 миллиардов золотых рублей. Она обязалась поставлять в Германию большие количества зерна и сырья, а также ежегодно одну треть добываемой нефти.
Возникает вопрос — почему? Было в договоре секретное положение, по которому Россия обязывалась изгнать войска Антанты, а германское правительство в случае необходимости обещало для этой цели помощь своими войсками. Ну а войска Антанты к тому времени тесно переплелись с белогвардейскими армиями, так что Германия как бы обязывалась помочь коммунистам разгромить белых.
Примечательное обещание! Никто не знает, выполнили бы его немцы или опять обманули бы Москву. Ленин в те годы говорил, правда, по другому поводу, что иная политическая и военная поддержка бывает похожа на ту, которую оказывает веревка повешенному. Поддержкой России такого рода были договор с немцами в Брест-Литовске, а затем “Дополнительный договор” от 28 августа 1918 года.
Через месяц, однако, Германия была разбита Антантой и запросила мира. А еще через месяц и десять дней в Германии началась долгожданная революция. Перед Россией открылись новые перспективы. От противоестественного сотрудничества с кайзером теперь, как казалось, можно было переходить к вполне естественному союзу с социалистической Германией. “Правда” публиковала по этому поводу ликующие статьи.
На VII съезде партии Ленин объяснил стране, что в войне формальными соображениями связывать себя нельзя. “Смешно не знать военной истории, не знать того, что договор есть средство собирать силы. Я уже ссылался на прусскую историю. Некоторые, определенно как дети, думают: подписал договор, значит предался сатане, пошел в ад. Это просто смешно, когда военная история говорит яснее ясного, что подписание договора при поражении есть средство собирания сил” (ПСС, 36, стр.31, издание 5).
Говоря такое, Ленин не мог наверняка знать, чем закончатся договоры с немцами для России. История, однако, оправдала его. Коммунисты сначала отбросили кабальные договоры с Германией, а потом в итоге Второй мировой войны вернули России почти все, что принадлежало ей ранее на западе и на востоке. Нынешняя едкая критика действий Ленина и коммунистов в те годы имела бы под собой почву, если бы Советская Россия не отыграла все то, что первоначально была вынуждена отдать. Она вела игру с большим риском, но в конце концов выиграла.
Нынешние правители России отдали намного больше, чем Ленин, и главное, не собираются ничего отыгрывать назад. Смешно слушать их сентенции по поводу непатриотичности, авантюризма и безответственности советской власти в делах с Германией. Кому-кому, а только не героям Беловежской пущи, для которых мысль о восстановлении Советского Союза, то есть прежней 1000-летней России — это “сапоги всмятку”, рассуждать об этом.
Хмурый рассвет
Из немецкой революции вскоре получился, как известно, пшик. Злые языки говорили, что случилось это потому, что революцию делали немцы, которые по определению никогда за всю свою историю революционерами не были, а были верноподданными Их Величеств — резонерами, филистерами, философами, ландскнехтами, всем чем угодно, кроме бунтарей. Едва начавшись, революция в Германии, в отличие от российской, стала развиваться не по восходящей, а по нисходящей линии.
Главной причиной такого конфуза было, конечно, то, что через два дня после немецкой революции мировая война закончилась. А революция и в России, и в Германии была прежде всего возмущением народных масс против войны. Она, а не вопрос о земле для крестьян, вывела на улицы возмущенные толпы и создала революционную ситуацию. Если бы Россия вышла из войны в феврале 1917 года, вряд ли большевикам удалось бы взять власть. Но Керенский и Милюков совершили роковую ошибку, продолжив войну. Германия же, не успев восстать, тут же получила мир. Этот мир принесли ей немецкие меньшевики — социал-демократы Эберт, Шайдеманн и прочие, никогда, как и наши меньшевики, никакой революции не желавшие. К тому же в тот момент компартии в Германии не существовало, Она создалась лишь в конце 1918 года и была мало дееспособна. Ее лидер Карл Либкнехт был блестящим оратором, но никудышным организатором и полководцем. Немецкая коммунистка Роза Люксембург была прямой противоположностью Ленину, почти что “анти-Лениным”, противницей захвата власти иначе как путем ясного волеизъявления подавляющего большинства “пролетарских масс”, их сознательной поддержки взглядов, целей и методов борьбы “спартаковцев”. В Германии, одним словом, своего Ленина не было. Расправиться же с Либкнехтом и Люксембург не составляло большого труда.
То, как немецкая революция задохнулась, еще не успев как следует начаться, многие годы не могли взять в толк ни сами немецкие коммунисты, ни Москва. Все ждали продолжения, говорили о задержке темпа, но не сомневались в неизбежности окончательной победы. И всё же надежду на мировую революцию под руководством умных, богатых и цивилизованных немцев пришлось отложить на неопределенное время и искать самим решения своих проблем и трудностей, каковых было совсем немало. Вышедшая из гражданской войны Россия едва дышала.
И взоры Москвы опять обращаются к Германии. Конечно, она не раз доказывала свою ненадежность и опасность для России. Конечно, трудно было найти в мире другого столь хищного и вероломного партнера. Но разве Германия не проиграла войну, как и Россия? Разве не заставили ее подписать унизительный Версальский мир, подобный похабному Брестскому? Разве не находилась она, подобно Советской России, после окончания войны в глубокой международной изоляции? Казалось, сама жизнь диктует России и Германии необходимость объединиться, чтобы вырваться из-под ига ненавистной Антанты.
Ленин еще в декабре 1920 года стал указывать на эту возможность. Конечно, отмечал он, немецкое буржуазное правительство ненавидит большевиков всеми фибрами души. Оно только что жестоко расправилось со своей собственной революцией. Но объективные интересы и международное положение вынуждают его вопреки собственной воле идти на сближение с Россией. Так начался новый виток большой игры старых, хорошо знающих друг друга противников и партнеров поневоле.
10 апреля 1922 года в Генуе открылась конференция, на которую впервые после войны была приглашена вся Европа — победители, нейтралы и побежденные — в их числе Германия и Россия. Послевоенное положение в Европе было аховое — безработица, падение производства и торговли, стачки и демонстрации, угрозы революционных выступлений. Новый версальский порядок в Европе, установленный Антантой, давал трещины и опасно шатался. Спасать положение взялся английский премьер Ллойд Джордж, придумавший такую схему международного сотрудничества, которая имела целью стабилизировать Европу за счет Советской России.
Вообще-то план этот был подсказан англичанам немцами. Их министр иностранных дел Вальтер Ратенау перед созывом Генуэзской конференции ездил в Лондон. Он предложил Ллойд Джорджу сформировать некий европейский консорциум “для восстановления России”, в котором главную роль должны были играть немцы. Извлекая доходы из освоения советских ресурсов, они брались удовлетворять репарационные претензии союзников к Германии и платить проценты по своим военным долгам. Таким путем Ратенау, являвшийся убежденным сторонником сближения с Англией, надеялся вернуть Германию в приличное европейское общество, постепенно заставить забыть об обидах военного времени, спустить на тормозах Версаль и создать единый антисоветский фронт, который бы со временем покончил с “большевистской чумой”.
Ллойд Джордж позаимствовал “идею” Ратенау, но, разумеется, не собирался позволять немцам играть первую скрипку на Генуэзской конференции. Он постарался по ходу конференции изолировать Германию так, чтобы она получила свой модифицированный план из английских рук уже в готовом виде. Основное же внимание Ллойд Джордж уделил России, пытаясь уговорить нашу делегацию заплатить по довоенным царским долгам, вернуть национализированную собственность ее прежним иностранным владельцам, открыть широкий доступ на российский рынок, позволить взять в концессию российские природные ресурсы, в первую очередь нефть и т. д. В качестве приманки он предлагал Чичерину уступить Советской России долю в контрибуции, наложенной Антантой на Германию, а также рассмотреть в благожелательном плане вопрос о предоставлении России иностранных кредитов. Россию как бы вновь предлагали принять в ряды Антанты. Ведь она тоже воевала против Германии. Так при чем тут капитализм или социализм? Братья по оружию должны были быть готовы по-братски поделиться с ней военной добычей. Но для начала надо было отдать свои долги другим “братьям” и отменить декреты о национализации.
Немцы, до которых доходили слухи о возможной сделке Антанты с Россией за их счет, были в панике. День за днем они сидели в своем отеле, никому не нужные и всеми забытые. На неоднократные просьбы о встрече с Ллойд Джорджем следовал неизменный отказ: английский премьер занят! Получалось, что немецкой делегации придется вернуться с конференции, в очередной раз подчинившись решениям Антанты, выработанным и принятым без их участия. Новый Версаль? Нет, это было бы хуже Версаля, потому что теперь бы пришлось платить репарации еще и русским, тем самым русским, которых немцы совсем недавно давили и топтали ногами в Брест-Литовске. Для главы германской делегации канцлера Вирта и Вальтера Ратенау это означало бы политическую смерть.
Чтобы понять душевное состояние немецкой делегации, надо представить себе характер настроений в Германии после Версальского мира. Немцы чувствовали себя униженными, обобранными до нитки и отхлестанными по щекам. Они вдруг на своей шкуре почувствовали, что испытывали русские, которым они только что навязали Брестский договор. Теперь пришла очередь Германии содрогаться от позора и бессильной ярости. Ненависть к Антанте и западным державам владела всеми слоями германского общества. Те политики, которым приходилось по должности исполнять Версальский договор, делали это с риском для жизни. Некоторые из них, такие как Ратенау или Эрцбергер, впоследствии жизнью и поплатились. Версальский договор считался невыносимым и позорным. Но что могли поделать немцы? Германия была разбита, разоружена и политически бессильна. Сопротивляться в одиночку — бесполезно. Требовался союзник. Но никому в качестве союзника немцы не были нужны, кроме России.
Русские, кстати, перед Генуэзской конференцией попробовали постучаться в немецкие двери. Они заехали перед Генуей в Берлин и предложили заключить новый договор о сотрудничестве взамен Брестского, который канул в Лету в ноябре 1918 года. Но Ратенау не согласился. Он предпочел подождать, поиграть на противоречиях между участниками конференции и затем выбрать наиболее выгодный для Германии вариант. Теперь же Германия оказывалась у разбитого корыта. Выбирать было не из чего, а обиженные русские больше к немцам не обращались.
В ту пасхальную субботу 15 апреля немецкая делегация совещалась до глубокой ночи. Получалось, что куда ни кинь, везде клин. Порешили под конец идти спать, но заснуть не могли. Поздно ночью в дверь Ратенау постучал заведующий восточным отделом МИД Аго фон Мальтцан. Было 2 часа 30 минут. Ратенау метался по комнате в пижаме, с измученным лицом и глубоко запавшими глазами. “Вы, вероятно, принесли мне смертный приговор?” — спросил он. “Отнюдь!” — ответил Мальтцан. Он сообщил, что в отель, где жили немцы, позвонил заведующий экономическо-правовым отделом НКИД Сабанин, который просил передать канцлеру Вирту, что Чичерин предлагает продолжить переговоры, начатые в Берлине, и приглашает встретиться уже утром.
Сбежавшаяся в номер Ратенау немецкая делегация принялась обсуждать, что сие означает. Понять это было нетрудно. Видимо, русских не устраивало то, что предлагал им Ллойд Джордж, и они решили вновь прощупать возможность договоренности с немцами. Тем надо было решаться на что-то. Здесь и сейчас. Они, однако, колебались. Ратенау вздумал немедленно отправиться к Ллойд Джорджу и сообщить ему “о русской интриге”. Но какой от этого прок для Германии? Ллойд Джордж немцев в упор не видел. Профессионал-дипломат Мальтцан предупредил своего министра, что в таком случае он уходит в отставку. В конце концов все решил канцлер Вирт. Он высказался в пользу договоренности с Россией. Ратенау, правда, настоял на том, чтобы по крайней мере предупредить англичан по телефону. Однако из этого у него ничего не вышло. Первый раз ему ответили, что британская делегация еще спит, а второй — что ушла на прогулку. Англичане были уверены, что немцы ни на какие самостоятельные действия не решатся.
Дальнейшее хорошо известно. К 5 часам пополудни на Пасху 16 апреля российско-германский договор был готов и подписан. Обе стороны признавали друг друга в соответствующих границах, возобновляли дипломатические и консульские отношения, отказывались на взаимной основе от возмещения военных расходов и военных (а также невоенных) убытков, причиненных им и их гражданам во время войны. Прекращалось взимание платежей за содержание военнопленных. Германское правительство отказывалось от претензий, вытекающих “из мероприятий РСФСР или ее органов по отношению к германским гражданам или их частным правам при условии, что правительство РСФСР не будет удовлетворять аналогичных претензий других государств”.
Этот договор, подписанный в небольшом курортном местечке Рапалло, был бомбой, взорвавшей Генуэзскую конференцию. Что тут началось! Ллойд Джордж неистовствовал. Его хитроумный план провалился по всем статьям. Французы распространяли слухи, будто пакуют чемоданы и уезжают из Генуи домой. В газетах писали о начале новой войны.
Разумеется, никакой новой войны не началось. Конференция продолжила работу и тихо закончилась ничем. Рапалло, однако, на долгие годы стало на Западе нарицательным понятием, пугалом, повергающим в дрожь и смятение англосаксонскую и французскую дипломатию. Во-первых, Рапалло — это сговор немцев с Россией против Запада, это измена Германии в отношении “моральных ценностей” западной цивилизации. Во-вторых, Рапалло — это яркое свидетельство полной внезапности подобных сговоров, которые постигают Запад, как удар молнии среди ясного неба.
А потому Рапалло никогда не должно повториться. Этого Запад не позволит ни немцам, ни русским — под угрозой отлучения от “мирового сообщества”.
Попробуйте заговорить даже сейчас, 80 лет спустя, с кем-нибудь из немецких дипломатов о значении Рапалло или о пользе его повторения, или сравните какой-либо из заключенных с нынешней Германией договоров с договором Рапалло, как настроение вашего собеседника тут же испортится и он начнет испуганно озираться по сторонам. Рапалло или не Рапалло — это лакмусовая бумажка верности Германии ее нынешнему положению члена западных союзов и так называемой трансатлантической связки. Страх перед одним упоминанием Рапалло является для любого посвященного ясным свидетельством того, что ни к какой действительно самостоятельной и независимой внешней политике нынешняя Германия пока не готова.
Договор Рапалло успешно функционировал десяток лет и сошел на нет только после прихода в Германии к власти фашистов. Он серьезно изменил всю расстановку сил и ситуацию в Европе, во многом облегчил экономическое положение Германии во время кризиса конца двадцатых годов, немало помог Советскому Союзу в решении вопроса индустриализации. Этот договор был типичным “браком по расчету”, из которого каждая из сторон извлекала свои выгоды, не испытывая особой любви друг к другу.
Правда, в руководящих советских кругах этот договор, по-видимому, все же привел к возрождению прежних российских иллюзий, будто наконец-то открывается некая новая эра в советско-германских отношениях, будто вместе с немцами “мы такое можем”, будто впереди у нас — безоблачные перспективы. Характерно в этом плане заявление председателя ВЦИК М. И. Калинина, сделанное в ноябре 1922 года: “Заключив Рапалльский договор, отвечающий духу и требованиям времени и интересам обеих стран, русский и германский народы явили всему миру пример взаимного бескорыстия и доверия, которые могут служить единственным базисом истинно дружественных отношений народов и указать миру единственный правильный выход из затруднений и хаоса, созданного великой разрушительной и бессмысленной войной”.
В реальности Германия очень скоро вернулась к привычной для нее политике лавирования между Россией и Англией. Стремясь выйти из-под жесткого пресса Версальского договора на Западе, она одновременно готовилась к возобновлению экспансии на Восток. Пока что речь шла преимущественно о Польше и Чехословакии, граница с которыми с согласия и одобрения англичан на Локарнской (1925 года) конференции гарантирована не была. Лондон толкал немцев на Восток, стремясь использовать их как таран против России.
Немцы, похоже, ничего не имели против такой перспективы, но не торопились, потихоньку накапливали силы и явно не собирались быть инструментом в чьих-то чужих руках. 7 сентября 1925 года в секретном письме кронпринцу министр иностранных дел Штреземанн писал, что перед германской политикой на ближайшие годы стоят три большие задачи. Во-первых, благоприятное для Германии разрешение репарационного вопроса и охранение мира как предпосылки для укрепления будущей Германии. Во-вторых, защита немцев, находящихся за границей, то есть тех 10-12 млн соотечественников, которые “в настоящее время живут в чужих странах под иноземным ярмом”. В-третьих, исправление восточных границ, возвращение Германии Данцига, “польского коридора” и изменение границы в Верхней Силезии. В перспективе — присоединение немецкой Австрии.
Для решения этих задач Германии была нужна сила. Не только экономическая, но и военная. Ее надо было создавать заново, так как Версальский договор военной силы Германию лишил. Ее надо было возрождать в обход Версальского договора, в глубокой тайне от Антанты, чтобы затем поставить своих бывших победителей перед свершившимся фактом. Это значило, что германское перевооружение должно было быть подготовлено вдали от чужих глаз, на территории третьей страны. Такой страной стала Россия.
Роковые яйца
Начало смычки рейхсвера с Красной Армией связано с именем Карла Радека — влиятельного члена тогдашнего кремлевского руководства, который после заключения договора в Рапалло говорил, что “политика, направленная на удушение Германии, фактически включает в себя и наше уничтожение. Какое бы правительство ни управляло Россией, оно всегда будет заинтересовано в существовании Германии”. Радек в Советском Союзе был одним из наиболее последовательных приверженцев сотрудничества с Германией.
А начиналось все еще в 1919 году, в одной из камер знаменитой берлинской тюрьмы Моабит, куда был посажен 12 февраля коммунистический агитатор Радек — польский еврей, получивший образование в немецкой школе, говоривший по-немецки как австриец, по-польски — как поляк, по-русски — как русский и еще на нескольких европейских языках бегло, но с ошибками.
Карл Радек был послан Лениным в составе большой советской делегации ответработников в декабре 1918 года на конгресс немецких рабочих и солдатских советов. Делегацию в Германию не впустили по приказу тогдашнего социал-демократического канцлера Эберта. Она, разобиженная вконец, вернулась назад, а Радек остался. Добыв австрийскую шинель, он выдал себя за возвращающегося домой военнопленного и добрался до Берлина. На немецком конгрессе советов он так и не появился, зато поучаствовал в первом съезде германской компартии, январских боях в Берлине, видел своими глазами победу контрреволюции, скрывался пару недель на нелегальных квартирах у немецких товарищей, но в конце концов попал в облаву и был задержан. Ему сильно повезло. Его не расстреляли на месте. Рейхсверовцы в те дни с коммунистами не церемонились. “Убит при попытке к бегству” — так мотивировались массовые расправы с коммунистами и их сторонниками.
Но Радека оставили в живых, посадили в камеру-одиночку, много и с пристрастием допрашивали. Однако летом 1919 года, после Версальского мира, условия его содержания резко переменились. Он был переведен в комфортабельную камеру и получил разрешение на неограниченный прием посетителей. Их, как рассказывают современники, было много, и все важные, в основном из рейхсвера. А камера в шутку стала называться “политическим салоном Радека”. Дело кончилось тем, что в октябре его освободили и он переехал на квартиру высокопоставленного офицера военной разведки фон Райбница, который работал в штабе командующего рейхсвером генерала Секта. Теперь политические беседы с влиятельным представителем российских большевиков продолжились там. В декабре 1919 года Радек возвратился в Москву, несомненно полный идей и тайных предложений, сделанных его немецкими собеседниками. О подробностях тех бесед и по сей день известно очень мало — почти ничего. Но то, что они дали толчок договору в Рапалло, а затем и тесному тайному взаимодействию между рейхсвером и Красной Армией, вряд ли вызывает сомнение.
В разбитой в войне Германии в те годы, разумеется, были разные точки зрения на Советскую Россию и перспективы отношений с нею. Была группа так называемых “западников” и группа так называемых “восточников”. Западники почти сплошь состояли из социал-демократов и либералов. Они ненавидели Советскую Россию и делали ставку на то, чтобы, лояльно сотрудничая с Антантой и выполняя — стиснув зубы — Версальский договор, постепенно вернуть Германии доверие Запада. Самый известный из “западников” — министр иностранных дел Ратенау искренне полагал, что именно после победы большевиков в России складываются реальные условия для союза Германии с Западом. Разве не были правящие круги в Англии, Франции и Германии в равной степени заинтересованы в ликвидации коммунистической угрозы?
“Восточники” были, как правило, представителями самых реакционных правых. Они были последовательными противниками Версальского договора, и это делало их весьма популярными в глазах простых немцев. Они действовали как циники-реалисты до мозга костей. Для них классовая солидарность с западными державами против России не имела определяющего значения. Важнее был немецкий национальный интерес в смертельном противостоянии между победителями и побежденным, подготовка реванша за проигранную войну. Это были поклонники Бисмарка, который не раз говорил, что ему совершенно безразлична конституция того или иного государства, когда речь идет о германских национальных интересах. Россия и Германия обе проиграли войну и были унижены победителями. Поэтому не было ничего более естественного в их глазах, чем союз с Россией во имя пересмотра Версальского диктата. Конечно, большевики в их глазах были “бандой преступников”. Ну и что с того? Каждый в намечавшемся новом союзе мог ведь преследовать свои собственные цели, и пока эти цели сходились, Германия и Россия должны были держаться друг за друга. Советская Россия Германию не унижала и не оскорбляла, новой коммунистической революции в Германии не предвиделось, а Антанта насиловала и притесняла Германию почти ежедневно.
Известный в 60-е годы немецкий журналист Себастиан Хаффнер попытался так реконструировать смысл переговоров рейхсверовцев с Радеком: “Ладно, вы большевики. Это ваше дело. Ладно, вы хотели бы ввести большевизм и у нас. Мы этому сумеем помешать. Правьте у себя, как вам нравится, а мы будем править у себя, как нам нравится. Понятно? Кстати, эти западные державы, которые совсем недавно с помощью белых пытались сбросить вас, не они ли ваши опаснейшие враги? Это и наши враги. Разве мы, в отличие от них, не спасали вас от белых? То-то. Вы хотите создавать Красную Армию? Мы можем вам помочь, если вы за это предоставите нам возможность испытывать у вас оружие, иметь которое запретил нам Запад. Вам нужны капиталы для восстановления страны? Может быть, они у нас найдутся, но, конечно, под процент. Вы нас не любите. Мы вас тоже не любим. Но сдается, что мы могли бы быть полезными друг другу”.
Именно немецкая военщина первая сделала в те годы однозначный выбор в пользу нового временного союза с Россией. И сделала она его не случайно. Победа большевиков в гражданской войне впечатлила немецких генералов и показала, что Советская Россия вновь встает на ноги и превращается в мощный фактор международной политики. Пока в Германии спорили “западники” и “восточники”, руководство рейхсвера — а это было государство в государстве — уже приняло свое хладнокровное решение. Пикейные жилеты от демократии могли продолжать болтать, генералам же надо было срочно обзаводиться стратегическим оружием — в то время это были авиация, танки, боевые отравляющие вещества, владеть которыми Германии запретили западные державы. Без стратегических вооружений Германия не могла претендовать на возвращение в ряды великих держав. Решить эту национальную задачу без России было, скорее всего, невозможно. Решив же ее, можно было, как обычно, послать русских подальше. Не этому ли учил немецких правых их возлюбленный Бисмарк?
Вот и получилось в итоге, что германский вермахт был вооружен и обучен в 1922-1933 годах у нас в Советском Союзе. Наши немецкие партнеры опять оказались той змеей, которую пригрела на своей груди Россия, упорно продолжавшая верить в общность судеб наших народов, “взаимодополняемость” России и Германии, объективную необходимость и возможность объединения сил на благо обоих государств и мира в Европе и т. д. Кстати, как всегда в подобных случаях, и в 20-е годы появились энтузиасты совместных действий, искренне уверенные в правильности и перспективности избранного пути. Но об этом речь чуть ниже.
Из участников тогдашнего сотрудничества Красной Армии и рейхсвера мало кто остался в живых. Тема эта и до сих пор окружена завесой тайны. Причин тому много. Ни Германия, ни Советский Союз не были заинтересованы в том, чтобы о ней знали непосвященные. Боялись испортить отношения с Англией и Францией, полагавшими, что они держат Германию под неусыпным контролем. Большинство участников с нашей стороны позднее стали жертвами репрессий и уже ничего не расскажут. Да и после войны советскому руководству было не с руки объяснять, как оно помогало немцам создавать тот самый вермахт, который сначала сокрушил всю Европу, а потом дошел до Москвы и Сталинграда. Немцы тоже по понятным причинам не были склонны особенно откровенничать. Они признавали, что сотрудничество с русскими было (куда, мол, от этого денешься), но значение его не стоит переоценивать.
Сотрудничество реализовывалось на базе совместных производственных и учебных центров. Такой авиационный центр 11 лет работал в Липецке. Танковый центр размещался под Казанью. В Оренбургской области отрабатывалось химическое оружие.
Речь шла как о производстве образцов нового оружия, так и о подготовке кадров, способных работать с ними и обучать в последующем личный состав. Немцы поставляли часть оборудования, на котором, похоже, работал только советский персонал. Во всяком случае следов посылки в СССР на эти объекты немецких гражданских специалистов не найдено. Однако известно, например, что в Казань оборудование поставляли концерн Круппа и пара других немецких предприятий.
Вокруг совместных центров находились полигоны. Немецкие офицеры и унтер-офицеры, направлявшиеся в СССР, должны были официально уволиться из рейхсвера. Они прибывали в Советский Союз в гражданской одежде и с паспортами, выписанными на чужое имя. Согласно немецким предписаниям, следовать в Россию надлежало поодиночке или небольшими группами, причем командируемые должны были быть индивидуально экипированы и не создавать впечатления организованных групп. Летчики, находясь в СССР, должны были и далее носить только гражданскую одежду. Танкистов переодевали на месте, очевидно, в форму красноармейцев. Никто, включая ближайших родственников, не должен был знать ни о цели командировки, ни о стране, в которую направлялся командируемый. В случае смерти — а летчики нередко разбивались в те годы — надлежало публиковать фиктивные некрологи, будто гибель наступила во время учебных стрельб не под Липецком, а где-нибудь в Восточной Пруссии. Генерал Шпейдель (брат того самого Шпейделя, что после войны стал главкомом НАТО в Центральной Европе) рассказывал, что гробы с погибшими упаковывались в специальные контейнеры под видом машинного оборудования и отправлялись морем из Ленинграда в Щецин.
Ежегодно обучалось по нескольку сот специалистов, причем цифры эти возрастали. К 1935 году рейхсвер должен был, по-видимому, располагать уже несколькими тысячами хорошо обученных летчиков и танкистов, а также специалистов по ведению химической войны. Многие из будущих фашистских асов и носителей рыцарских крестов вышли из числа этих “советских курсантов”. Немцы про это помалкивают, но известно, что таким курсантом был и их военный министр фон Бломберг. В СССР, значит, проходили подготовку не только рядовые офицеры, а и более важные фигуры.
Конечно, это сотрудничество было выгодно не только немцам. Советский Союз имел возможность знакомиться с новейшими немецкими военными разработками, а наши военные, сотрудничавшие с рейхсверовцами, могли многое подсмотреть и многому научиться. Тот же Шпейдель сообщает, что им вновь и вновь приходилось констатировать, что красные командиры своим прилежанием зачастую превосходили немецких участников совместных курсов. Несмотря на языковые трудности, они усваивали немецкие уставы и предписания в такой степени, что в конце концов оставляли позади многих своих немецких сокурсников.
Немецкий военный атташе в СССР в тридцатые годы генерал Кёстринг в мемуарах, вышедших после войны, в 1953 году, всячески открещивается от обвинений в том, будто рейхсвер на свою голову обучил Красную Армию, разбившую Германию в 1945 году. Значение сотрудничества, мол, не следует преувеличивать. Но тот же самый Кёстринг в 1931 году докладывал шефу рейхсвера генералу Секту, что последствия сотрудничества с немцами “повсеместно видны в Красной Армии”. А в 1935 году, описывая особо успешные маневры Красной Армии, он сообщал в Берлин: “Мы можем быть довольны столь высокой оценкой маневров. Их командиры и руководители — это наши ученики”.
Можно, конечно, спорить о значении взаимодействия Красной Армии и рейхсвера для последующего развития в Европе. Но бесспорно, что Гитлер к 1939 году, то есть всего за 6 лет после своего прихода к власти, создал самые сильные в Европе ВВС и танковые войска. Столь резвый старт и бурный финиш были бы невозможны, если бы Германия не располагала объективными предпосылками для производства и развертывания соответствующих вооружений, то есть не имела законченных НИОКР, прошедших полевые и летные испытания прототипов, а также достаточного количества специалистов, обученных владению новой техникой.
Основа этого немецкого “военно-технического чуда” была заложена за 11 лет упорной и целенаправленной работы в России. В этой связи сошлемся еще раз на мемуары Кёстринга, которому уже после прихода Гитлера к власти начальник штаба геринговской “Люфтваффе” говорил, что без предварительной работы в России по созданию новых вооружений и обучению кадров германские ВВС не могли бы достичь того высокого уровня, который имели уже в 1939 году. То же касается и танков, как говорил Кёстрингу такой известный специалист в этой области, как генерал Гудериан.
Надо понимать, что речь тут шла не только о сотрудничестве на низовом уровне — где-то в Липецке или Казани. В него были вовлечены высшие эшелоны обеих армий и государств. С конца 20-х годов генштабы рейхсвера и Красной Армии все чаще проводили военные учения и военные игры. С началом 30-х годов в Германию зачастили советские маршалы. Их с удовольствием принимал рейхспрезидент Гинденбург. О чем он помышлял при этом, рассказывает все тот же Кёстринг. “И смотрите, чтоб вы мне сохранили добрые отношения с Красной Армией! — наставлял генерала президент. — Очень хотелось бы задать трепку этим полякам; но время пока не пришло”.
Рейхсвер рейхсвером: при всей своей самостоятельности вести свою собственную политику он не мог. Фактом является то, что германское политическое руководство во главе с президентом одобряло и стимулировало военное сотрудничество с СССР, разумеется, думая при этом сугубо о своем, немецком. С помощью Локарно и Рапалло Германия привела в устойчивое состояние свои отношения на западе с Англией и Францией, а на востоке — с Россией. В этой послеверсальской системе немцы намеренно оставили, однако, одну “дырку”. Этой “дыркой” была Польша, границы которой Германия решительно не желала гарантировать. Она не хотела мириться ни с потерей Данцига, ни с так называемым “польским коридором”, ни с утратой половины Верхней Силезии.
Пересмотр послевоенного порядка вещей в Европе оставался в числе приоритетных целей Германии. Слабым звеном в этом порядке была прежде всего Польша. К ней в Берлине и проявлялся неизменный хищный интерес. На поддержку Англии и Франции в польском вопросе немцам было рассчитывать трудно — те выступали в роли польских союзников. Другое дело СССР. Поляки оттяпали у России в 20-е годы крупные белорусские и украинские территории и вели в отношении Москвы сугубо конфронтационную политику. В немецких мечтах “переустроить” Польшу Советский Союз задолго до 1939 года представлялся вероятным и естественным партнером. Решать эту задачу выпало на долю Гитлера, но все стрелки расставлялись еще его “демократическими” предшественниками. Это была традиционная германская политика, не прекращавшаяся ни на одно мгновение, вне зависимости от того, кто правил Германией.
Была своя традиционная политика в отношении Польши и у России — тоже в основном вне зависимости от того, кто правил ею, вытекающая из объективных долговременных интересов российского государства в Европе. На этом и строился расчет немцев, действовавших, однако, всегда с гораздо большим упорством и последовательностью, чем Москва. Картина эта в своих главных чертах остается сходной и в наши дни, если соскрести с нее “трансатлантические” и “евросоюзные” напластования, отвлекающие от видения сути дела. По мере роста самостоятельности новой объединенной Германии чуждые этой картине краски начнут трескаться и отшелушиваться сами собой.
Итак, Советская Россия и Веймарская республика с 1922 по 1933 год по сути дела были друг для друга стратегическими партнерами. Россия строила с немецкой помощью социализм в отдельно взятой стране, быстро индустриализировалась и все меньше говорила о мировой революции, обращая свои взоры на Китай, Индию и другие колониальные и полуколониальные страны и видя в них большой резерв своей будущей политики. Германия с помощью России готовилась к тому, чтобы окончательно стряхнуть с себя оковы Версаля, возродить свою военную мощь и вернуться на позиции великой державы.
Большевики отлично сотрудничали с германскими консерваторами и националистами. Главным противником такого симбиоза выступали немецкие социал-демократы, организовывавшие систематические скандалы в рейхстаге и не прекращавшие нападок на СССР. Не случайно Москва вскоре объявила их социал-фашистами, а III Интернационал ориентировал германских коммунистов на бескомпромиссную борьбу с ними.
С точки зрения государственных интересов России, такую линию приходится признать по меньшей мере оправданной. Социал-демократы ведь пытались встроить Германию в единый антисоветский фронт западных держав, а германские консерваторы при опоре на Россию боролись с засильем этих держав на международной арене. Руководство СССР должно было бы спятить, для того чтобы решиться в этих условиях делать ставку на социал-демократов.
В последующие годы много говорилось и писалось, что враждебная социал-демократам линия Сталина помешала в решающий момент объединить силы левых и не допустить к власти Гитлера. Вряд ли это соответствует действительности. Немецкие коммунисты и социал-демократы никогда не имели арифметического большинства в рейхстаге, даже в годы самого большого подъема авторитета КПГ. Так что парламентским путем не пустить Гитлера к власти они не могли. Что же касается непарламентских средств, то тут совместные действия КПГ и СДПГ надо отнести к разделу ненаучной фантастики — так велико было тогдашнее недоверие руководства СДПГ к коммунистам. Говорят, что социал-демократы в веймарский период образовывали правящие коалиции с либеральными партиями и эти коалиции могли бы быть поддержаны коммунистами. Но и этот вариант вряд ли был реален, поскольку в таком случае из коалиции с СДПГ тут же сбежали бы буржуазные партии. Гитлер в этих условиях просто не мог не придти к власти, а затем разгромить поодиночке и КПГ, и СДПГ.
С установлением власти фашистов военное сотрудничество Германии с Россией прекратилось. Случилось это как-то внезапно. Как пишет в своих мемуарах тогдашний советник германского посольства в Москве Хильгер, в первой половине мая 1933 года в Москву приехала группа высокопоставленных немецких офицеров во главе с генералом фон Бокельбергом, которая вела переговоры с Генштабом РККА. Как обычно, визит протекал в духе полного взаимопонимания и взаимной доброжелательности. Немецкий посол устроил обед в честь делегации, на котором присутствовали все члены военного руководства Советского Союза. К. Е. Ворошилов в ходе обеда заявил, что связи между обеими армиями будут и далее поддерживаться и развиваться. Атмосфера на обеде была самой дружественной и конструктивной. Окрыленный добрыми пожеланиями советских друзей, фон Бокельберг отбыл на родину, но не успел он добраться до Берлина, как командование РККА потребовало свернуть деятельность всех немецких военных центров в СССР. Затем последовал отказ советской стороны направить своих слушателей в немецкие академии и т. д.
Поворот был предпринят, конечно, по указанию с самого верха. Причины так до конца и остались неизвестны. НКИД впоследствии обвинил немцев в том, что их вице-канцлер фон Папен рассказал французскому послу в Берлине Франсуа-Понсэ во всех подробностях о германо-советском военном сотрудничестве. Допрошенный министром иностранных дел фон Нойратом фон Папен сумел оправдаться. Но решение было уже принято.
И принято оно было скорее всего не случайно. Наши отношения с гитлеровской Германией быстро портились. В Москве впервые начали внимательно читать “Майн Кампф” и задумываться над тем, что там было написано. Конечно, как говорил В. В. Маяковский, мало ли что можно в книжках намолоть, но все же свирепые преследования коммунистов в Германии и планы захвата жизненного пространства на Востоке не могли не настораживать.
Продолжать в этих условиях содействие вооружению Германии? Стимулировать и без того тесные контакты верхушки РККА с немецкими военными? А не зашли ли эти контакты слишком далеко? Можно ли было полагаться на командный состав Красной Армии в случае военного конфликта с Германией? Последующие чистки в Красной Армии не случайно сопровождались стандартными обвинениями в сотрудничестве с немецкой разведкой. Были ли они обоснованы? Иногда, наверное, да, чаще — нет. Но то, что немцы, по-видимому, сумели за эти годы создать, говоря современным языком, агентуру влияния в Красной Армии, весьма вероятно.
По свидетельству немецких источников, в конце октября 1933 года маршал Тухачевский так говорил одному из своих немецких друзей: “Не забывайте, что это ваша политика разделяет нас, а не наше отношение друг к другу, чувства дружбы Красной Армии к рейхсверу неизменны. И всегда помните: вы и мы, Германия и Советский Союз, сможем продиктовать мир всему миру, если будем вместе”. Показательное высказывание для образа мыслей нашей военной верхушки того времени. Наверное, Тухачевскому и его коллегам, а заодно и Радеку после ареста припомнили дружбу с немцами и доверительные отношения с ними. Были ли они немецкими шпионами? Вряд ли. Но несомненно то, что они искренне верили в возможность длительного и прочного союза с Германией, считали эту линию предпочтительной для европейской политики Советского Союза.
Не так думали немцы. Начав подготовку к нападению на СССР, они через чехословацкого президента Бенеша сознательно спровоцировали массовые аресты и репрессии командного состава РККА — своих бывших друзей, сокурсников и коллег. Они им не были больше нужны. Требовалось другое — перед началом войны обезглавить Красную Армию. Немцы ведь полагали, что единственные, кто сумел бы повести современную войну против них, это их советские воспитанники. Если в интересах победы рейха надо было пожертвовать этими людьми, то почему бы не сделать этого? Немецкая политика никогда не чувствовала себя слишком связанной моралью и принципами, коли речь шла о стратегических интересах рейха.
С середины 30-х годов маятник германо-российского сотрудничества, достигший высшей точки своей амплитуды после Рапалло, стремительно понесся вниз — навстречу новой войне. Россия пыталась его остановить, прилагая для этого отчаянные усилия. Вновь сказывалась стереотипная вера в то, что мы сможем многое, если только договоримся с немцами, если сумеем действовать заодно с ними. Последней отчаянной попыткой в этом направлении был пакт с Гитлером 1939 года.
(Окончание следует)
