Впервые стихи Юрия Кузнецова я прочитал в 1969 году. “Литературная газета” опубликовала его небольшую подборку с кратким предисловием Виктора Гончарова. Эту вырезку храню. Запомнилась и “Атомная сказка”. Лишь в 1978 году мне в руки попала книга поэта. Она меня прямо-таки восхитила. От неё веяло родным для меня духом. Ещё в 1973 году я написал “Одиночество” (“Берег бедный, песок да осока…”). Впоследствии В. В. Кожинов отнёс его к моей “кузнецовщине”, что неверно. От костромских друзей я узнал, что Кузнецову нужны лапти: в них здорово ходить дома. В то время я часто ездил по деревням и наконец лапти раздобыл. Вложил в лапоть книжечку о Галиче и послал Юрию Поликарповичу. В сентябре получил от поэта книгу “Выходя на дорогу, душа оглянулась” с надписью: “Виктору Лапшину — Юрий Кузнецов, с благодарностью за отзывчивость. 5.IX.78".
Декабрь 1981 года. Я в Москве. Вместе с моим другом Анатолием Новиковым в гостях у Кузнецова. Были у него недолго: надо было ехать в редакцию журнала “Советская литература” к И. И. Ростовцевой. Оставил при прощании Кузнецову свои стихи. Он подарил книгу “Отпущу свою душу на волю” с надписью: “Виктору Лапшину — на русскую думу. Юрий Кузнецов. 19.ХI.81 г.”. Почти через год неожиданно получаю от поэта письмо.
“Дорогой Виктор!
Понимаю Ваше волнение. И сообщаю, что Ростовцева передала мне 12 стихотворений. Я отобрал 9, но три (или четыре) из них под сомнением. Перечисляю.
Красава (отличное стихотворение!).
Лермонтов.
Землекоп.
“Звук бестелесный, луч незримый”.
Вечер.
“Туча вспучила озеро люто” (под вопросом).
Колодец.
Святогор. ПОД СОМНЕНИЕМ
Роща.
Кроме того, я отобрал из ранее Вами присланного:
“Утро ветреное, чёрное”.
“Без искания, без искуса”.
“Нигде я мёртвого не вижу”.
“Беспрекословно, оголтело” (без второй строфы).
Сомнение (это стихотворение лучше назвать “Знаки”).
“Не вопрошай…” (без последней строфы, которая навеяна Тютчевым).
“Никто светил не возводил”.
В дороге.
Бабушка (под вопросом, ибо похоже на стилизацию).
Васька (восемь строф по порядку, исключая строфу “Велик же ты, Васька! к подобному росту”).
“Жди! Былое всецело предстанет” (это из стих. “Занебесным безмолвием мглимы”, т. е. исключая две начальные строфы).
К “Ваське” надо бы досочинить ещё строфу, примерно о том, что он захоронил свой гроб и пошёл куда глаза глядят, может быть, счастья искать. Во всяком случае, стихотворение тогда не выглядело бы отрывком, а стало бы цельным.
Будем надеяться, что в работе с издательством Ваша большая подборка понесёт малые потери. Цыплят будем считать по осени (по осени 83 года!).
Жму руку! Юрий Кузнецов.
Р. S. Саму “Влесову книгу” читал, а “Москву” N 10 нет.
Ну да я хорошо знаком с “Легендами” Н. Рериха”.
Через полтора года я впервые узнал, как Юрий Поликарпович нападает на моего любимого Тютчева.
“Здравствуй, Лапшин! Здравствуй, косноязычный!
Тютчев косноязычен. Свидетельство тому стихи: “Силенциум”, где он нарушает ритм. Пигарев, который вёл семинар по Тютчеву во время моего пребывания в Литинституте, находил, что такое нарушение ритма — загадочное своеобразие поэта. Какое к чёрту своеобразие! Косноязычие.
Нарушение русского мышления есть в стихотворении “Нет моего к тебе пристрастья”. Вторая строфа, где глаголы даны в неопределённом времени. Так может нарушать грамматику только чужестранец. Таких нарушений много у Пастернака: “Февраль. Достать чернил и плакать”. Стихотворение “День и ночь” — сырое, не прописанное, спустя одиннадцать лет Тютчев переписал его — стих. “Святая ночь на небосклон взошла”.
Самовластье духов? Это ты загнул, как и Тютчев, но в другую сторону! Окстись.
Стихи твои понравились. В стих. “Волки” плохи стихи “Желчный глаз корыстью жуток, от завидок в лапах зуд”. Корысть у волков? Загибаешь. А строка “От завидок…” — набор слов, абракадабра.
“Мысль — и благая тяжела” — не много думал. Благое всегда легко. Таковы мои мелкие замечания.
4.06.85 г. С приветом.
Юрий К.”.
На открытке с видом Загорского историко-художественного музея 15 июля 1985 года Кузнецов написал:
“Виктор!
Стихи превосходны. Ты меня обессмертил. Я твой “должник”.
Обнимаю, твой Юрий К.”.
Речь идёт о моём стихотворении “Свеча” (“Путём ли здравствуешь, мой брат громоголосый?”), посвящённом Кузнецову. Стихотворение он похвалил (не без иронии, впрочем, добродушной), но ему оно вскоре разонравилось из-за одной строки: “А книгу вещую — ты должен воскресить”. Сказал: “Я никому ничего не должен”. “Свеча” была опубликована в моём сборнике “Мир нетленный”. Вместо “должен” я поставил “призван”.
В том же году, при встрече в Москве, Кузнецов предложил мне написать стихотворение о русалке. Написал, послал. Ответ был таков.
“Виктор!
“Русалку” надо тебе написать заново. Она не удалась. Сейчас не имею под рукой письмо (осталось на даче) и говорю по памяти.
Это не русалка, ты ей придал несвойственные ей функции. Дорогой мой, так трансформировать традиционный образ нельзя, ты его разрушил, каналья! Инфернальное, соблазнительное, бескровное и коварное существо ты изменил до неузнаваемости. Ты выступил в роли этакого лермонтовского демона, убивающего “печальным” взором. Ты ощутил русалку как некий трепет, твоё дело, но не твоё дело выдумывать невесть что. “Сорвал резьбу”. Неоправданно задана “странность”: река течёт вспять, сиянье льётся на луну, а не наоборот.
Тут ты попросту рационалистичен. Ужасен банальный словарь: трепетно-нежна и даже, кажется, чудна, и тот же печальный взор. Повторяю, это красивости банальные.
Не огорчайся, пиши заново. Русалка, такая стерва, тебе не даётся в руки.
Всех благ. Твой Юрий К.
3.08.85 г.”.
Моя “Русалка” вошла в литературно-художественный сборник “Слово” издательства “Современник” в 1989 году. Реки, текущей вспять, в стихотворении не было и нет, так же как печального взора, сиянья, льющегося на луну; взгляд зыбок, трепетно лишь внимание прохожих, слышащих ночной голос русалки. Сам Кузнецов изменил своё отношение к стихотворению (до его публикации). Он как-то спросил: “Что с “Русалкой”?”. Я сказал, что её уничтожил, не переделывая. Он бросил: “Ну и дурак!”. После такого комплимента я отправил стихотворение в “Слово”. (Может быть, я переделывал “Русалку”, да не помню.)
Беспокоился Юрий Поликарпович о моём приёме в Союз писателей.
“Здравствуй, Виктор!
С приёмом хорошо, но ты должен обязательно взять у Дедкова третью рекомендацию. И отдать три экземпляра твоей книги. Сигнал её вышел, возможно, его, сигнал, тебе прислали из издательства.
Три рецензии, три книги (первую, костромскую, можно и два экз.) и решение о приёме в Костроме они (Корнилов и Ко) вышлют в Москву в приёмную комиссию. Это вторая стадия. Поздравляю тебя с успехом на первой! Не обращай внимания на провинциальных посредственностей и их великие амбиции.
Если приедешь в Москву, буду рад встрече.
Сентябрь 85 г. Обнимаю. Юрий К.
Р. S. При случае прочти мои стихи в 9-м номере “Дружбы народов”.
Кроме Дедкова рекомендации мне дали В. В. Кожинов и сам Ю. П. Кузнецов, повергшие в шок костромских писателей: дескать, чрезвычайно завышена оценка моей поэзии.
В 1987 году начались хлопоты по поводу пробивания для меня квартиры. Озаботился и Кузнецов.
“Виктор!
Сообщи адрес горкома галичского и фамилию, имя, отчество первого секретаря. Ну, и на всякий случай ф. и о. первого секретаря обкома КПСС Костромы. А также: какая у тебя площадь и поимённо сколько людей на ней прописано. А ещё: сколько лет ты проработал в галичской газете. Чтобы что-нибудь предпринять, нужна полная информация, понял? А теперь отвлечёмся.
В издательстве “Московский рабочий” организован ежегодник “Чистые пруды”, объём 42 печатных листа. 10 листов на поэзию. Я член редколлегии. Нужны стихи, строк 300, лучшие. Это престижное издание. Туда войдут произведения московских писателей преимущественно о Москве. Стихов о Москве и только о Москве давать бессмысленно, посему поэзия свободна в выборе тем. Тебя продвинем как гостя Москвы. Срок до мая сего года. Ежемесячник выйдет летом следующего. Только новые стихи. Мои стихи в “Чистых прудах”.
Обнимаю. Юрий К.
20.02.87".
“Пёстрое” письмо датировано 21.05.87.
“Виктор!
Письмо за подписью С. Михалкова было отослано в горком Галича где-то в начале апреля. Стало быть, должен быть результат.
Твои стихи отданы в “Чистые пруды”, кажется, целиком.
Написал небольшое эссе о женственности в поэзии.
Отдал в “Лит. Россию”, но главный редактор-дундук заморозил. Передал в “Литгазету”. (…) Краснухин сказал: “Будем пробивать”.
Вот и вся информация. На эмоцию в эпистолярном жанре меня не хватает.
Не унывай.
Твой Юрий К.
P. S. А тут пришло известие: умер мой друг детства В. Горский. Ночью скончался, пополудни схоронили. Закопали как собаку. Так велели врачи. Я даже не смог вылететь в Краснодар”.
Я просил помочь в издании книги вологодского поэта М. Сопина. Кузнецов ответил откровенно.
“Виктор! Не занимайся самодеятельностью. Рецензии заказывает издательство, это его прерогатива. Рецензии, написанные “от себя”, не имеют формальной силы. Сначала издательство должно заказать рецензию. К тому же я не уверен в твоём протеже Сопине и не люблю, когда мне навязывают чужую волю. Ты тут наивен, а я очень устал. Сам посуди: а вдруг мне не понравится рукопись Сопина, — что тогда? Я ведь её могу и зарубить. Ну да ладно.
Живу кое-как. На досуг посылаю тебе последнее стихотворение. Жаль, что письмо Михалкова не возымело действия.
Обнимаю. Твой Юрий К.
18.08.87 г.”.
Критик и поэтесса Татьяна Глушкова прислала мне свою новую книгу статей “Традиция — совесть поэзии”, в которой громила Кузнецова. Я дал ей “отлуп” и спросил Юрия Поликарповича, читал ли он Глушкову.
“Виктор, здравствуй!
Книгу Глушковой я не читал и читать не намерен. Мне, однако, приводили по телефону её пассажи. Да, пышет ненавистью и корчится на месте, ужаленная тарантулом злобы ко мне. Это вполне объяснимо по мелкости её женской природы. Года четыре назад, а может, поболее, во время составления моего “Дня поэзии-83”, она меня стала втягивать в какие-то мелкие свары и интриги (надо сказать, до этого у нас были отношения вроде приятельских), и я её послал вон, а потом наполовину сократил её подборку за посредственность. Посуди сам, какая женщина это простит или забудет!
Так что её ненависть — личного характера и отношения к общему делу не имеет. Не обращай на эту истеричку внимания.
Жизнь моя покамест движется по инерции, но похоже на то, что она летит в бездну. Говорю загадкой, ибо прямо тут не скажешь. Короче, бой в сетях. Ну ладно.
В “Книжном обозрении” готовят большое интервью со мной. Не знаю, что выйдет: я там наговорил резкостей. А ты не скучай.
Обнимаю. Твой Юрий К.
15.09.87 г.”.
Похоже, в самом деле в то время Кузнецову жилось нелегко. Возможно, моё существование давало ему возможность “открывать предохранительный клапан”, хотя бы письменно.
“Здравствуй, Виктор!
Наконец сдал новую рукопись в “Советский писатель”. Написал много необычайного. Во всё пространство этого года испытывал жестокие перегрузки. Этого надо было ожидать, ибо ещё с 1 января вошел раком: напился с вечера 31 декабря. Новый 1989-й встречу посерьёзней.
Ты когда-то спрашивал, как переводить рваные строчки. Можно не соблюдать точность слогов.
То, что мы не встретились, жаль, но не слишком придавай этому значения. Ты не мудрец, чтобы серьёзно принимать каждый пустяк. Даст Бог — встретимся.
Чем ты живёшь?
Немного насчёт Котюкова. Я разорвал полгода назад всякие с ним отношения. Я его много раз предупреждал раньше, чтобы он не ныл и не злобствовал по любому поводу, ведь так можно испортить характер. Он свой характер испортил вконец, бесповоротно. Как только он входил ко мне в дверь, то первое слово начинал с нытья. Я как-то его встретил, упреждая: “Лёва, молчи. Не начинай разговор с нытья”. “Хорошо”, — сказал он и тут же, в секунду, стал ныть и злобствовать. К тому же он стал дельцом. Я не стерпел и выгнал его. Он стал меня называть негодяем, так мне передавали. Бог с ним. Я, конечно, могу передать ему твою книгу (через другого человека) с твоей надписью “На дружбу”. Но надо ли?
Ладно. Повторяю: чем и как ты жив?
Обнимаю. Твой Юрий К.
16.12.88 г.”.
В каждом письме Кузнецова ясно виден его крутой нрав. Неважно, о чём он пишет: о стихах или о житейских неурядицах.
“Виктор!
Давненько я не писал тебе. Я несколько рассеялся. Был в США 20 дней, поездил по Западной Украине (понравился Львов), побывал в Минске у любовницы. Бросил пить. Не тянет, но мозги как бы блокированы. Вышло две книги. Ещё в этом году на подходе три. Потом как-нибудь пришлю.
Как у тебя с “новосельем”? Как-то был у меня проездом ярославский комсомолец Чеканов, что-то бормотал на этот счёт положительное.
Моя баба Батима озверела. Требует деньги, деньги и деньги. Они у меня как раз есть, но мне претит о них слышать. Вот гадюка!
В России тревожно, но я верю в потенциал её.
Будешь ли в Москве и когда?
Да, о твоём последнем стихотворении. Оно никуда не годится. Первая половина, оканчивающаяся: “Глотните — и ни СПИДа вам, ни рака…”, — банальный набор из научно-фантастического ширпотреба. Вторая половина — банальный лубок на потребу иностранного взгляда. Так русский человек самого себя не представляет. Да и неувязки в конце: “Страж у крыльца, но на дверях приманка: “Последний русский. Вход четыре франка”. Изба-то стеклянная, можно и не платить за вход, а смотреть со стороны, всё и так видно.
Поклон супруге. Пиши.
Твой Юрий К.
29.08.89 г.”.
Юрий Поликарпович не понял или не захотел понять моего замысла. Научно-фантастический ширпотреб я использовал намеренно, чтобы показать пошлость “достижений” европейской технической мысли. Банальный лубок потребовался для именно иностранного взгляда. Хотя изба и стеклянная, но со стороны в неё можно и не заглянуть: стекло, скажем, мутное, рифлёное и т. д. Стихотворение было опубликовано в “Нашем современнике”. Спорить с Кузнецовым я не стал.
В начале 1992 года, после денежной реформы мне пришлось думать о своём будущем. Позакрывались редакции национальных культур СССР, переводить стало нечего. Прекратилось и рецензирование рукописей для издательства “Современник”. Я хотел было идти в сторожа, но появилась вакансия в районной галичской газете. И тут пришло соблазнительное письмо от Кузнецова.
“Здравствуй, Виктор!
Не унывай. Москва горит, провинция дымится. Мы ещё живы-здоровы, чего тебе желаем и твоей семье.
Тут есть одно предложение. В Алма-Ате в 1995 году будет юбилей Абая. Казахи хотят издать его стихи в новых переводах, ни один прежний перевод их не устраивает. Я читал Абая, они правы. Так вот. Они обратились ко мне, чтобы я нашёл переводчиков. Конечно, они хотели, чтобы я перевёл все 15 листов, но в такую кабалу я залезать не желаю. Я нашёл кое-кого. Согласись и ты перевести листа 4 или 5. Договор немедленно. Срок полтора-два года. Дело серьёзное, надо приложить и таланта, окромя мастерства.
Дай телеграмму в одном слове: согласен. Или “отказываюсь”. Ибо в марте приезжает их представитель с договорами и подстрочниками. Оплата, полагаю, будет высшая.
Твой Юрий К.
26.02.92 г.”.
От Абая мне пришлось отказаться, несмотря на то, что из Алма-Аты пришло официальное предложение-просьба. Если бы я взялся за Абая, то потерял бы место в редакции. Следующее письмо Юрия Поликарповича начинается снова с упоминания об Абае.
“Виктор, привет!
Отвечаю по порядку на твоё письмо. Перевод всего Абая — авантюра. Они то же самое предложили мне. Я это предложение замял. Нынче заниматься переводами нет возможности.
Подборку в “День” я непростительно затянул. Очень уж я замотан и смертельно устал.
Мои стихи — в 11-м номере “Нашего современника”. В следующем году, кажется, во 2-м номере этого же журнала, появится диковинка — мой эпический рассказ.
Тут у нас есть малое предприятие “Евроросс”. Оно намерено выпускать поэтов. Пришли мне четыре листа избранных стихотворений и свои “Фрески”. Я там имею влияние.
Чай я пью, хоть это и не казацкое питьё. Больше пью водку. Спросишь, а на какие шиши? А чёрт его знает, как оно получается. В основном пью на свои.
Выше голову, старина! И строже к форме. А то твои последние стихи несколько несовершенны. Правда, уровень ты держишь.
С приветом твоим близким.
Твой Юрий К.
10.11.92 г.”.
При всей нагрузке и загрузке Кузнецов заботился обо мне.
“Виктор!
Для пользы дела (как я её понимаю) прошёлся по твоей рукописи. Оставил три листа. Зато три густых листа. Отнёс рукопись в “Евроросс”. Буду держать в поле зрения. Вся загвоздка в том, что бумага дорожает не по дням, а по часам. Но будем надеяться на хороший исход.
Возвращаю отсев. В содержании он отмечен карандашом. Название никуда не годится. Ну да ничего. Книга должна пойти по серии, а она без названия. Просто “Стихотворения”.
Я бросил пить: слишком уж заносит. Так что Новогодье встретил минеральной водой. На ней думаю продержаться год-два.
Деньги вылетают из рук с бешеным свистом. Хорошо, что я зацепился в Литинституте на должности доцента, 13-я категория, это по новой табели о рангах.
Как у тебя с деньгами?
Пиши-ка лучше стихи, а не статьи.
Обнимаю. Твой Юрий К.
10.01.93 г.”.
И вновь письмо о передрягах всякого рода, о литературных дрязгах.
“День добрый, Виктор!
Живу сам по себе. Газет не читаю. Разговоры надоели. Почитай, ничего в мире хорошего не осталось, умного тем более. Впрочем, по-прежнему много читаю или перечитываю. Веду два семинара: на ВЛК и в Литинституте, в этом году набираю третий. Деньги те же. С апреля того года пошёл редактором в издательство “Современный писатель” (бывший “Сов. пис.”). Заставила нужда. Старшая дочь — бухгалтер, оклад полторы сотни. У жены две сотни с половиной. Этого мало. Много расходов помимо жратвы.
“Евроросс” оказался авантюрой и с треском прогорел. Я передал твою рукопись (3 п. л.) в “Современный писатель”. Сие изд-во держится кое-как на плаву, но поэзию практически (пока) не издаёт по причине заведомых убытков. Ещё до моего прихода моя рукопись была там сдана в производство, но дело тянется до сих пор: нет денег. На 2-листовую рукопись нужно около трёх миллионов.
Пишу стихи. См. журнал “Москва”, N 7 за прошлый год, N 3 — за этот год. См. “Наш современник”, N 2 за этот год.
В литературной среде голову подняла серость. Плохо и то, что в “патриотическом лагере” грызня. Одержимая бесом гордыни и зависти Т. Глушкова набрасывается на Шафаревича, на Кожинова, на Куняева и на др. Баба совсем обезумела.
Небезызвестная тебе Баранова-Гонченко, которой ты сдуру посвятил прекрасные стихи, стала рабочим секретарём в СП РФ. И теперь выступает на всяких сборищах. Очень глупа.
Да! Впрочем, я тоже секретарь СП РФ, но не в штате. Я тебе выбил тогда стипендию, но она годовая. На следующий, 1996 год*, побеспокойся, чтобы тебя в Костроме записали в список кандидатов на стипендию. С октября побеспокойся. Теперь списки высылают в Москву из провинциальных союзов СП. А тут мы тебя поддержим.
Держись! Хоть удержи за собой квартиру.
До свидания! Твой Юрий К.
25.02.95 г.”.
Ждал меня ещё один подарок от Юрия Поликарповича.
“Виктор!
Жаль, что не был во Владимире.
Вот что. Найди кого-нибудь в Галиче (знакомого, соседа и проч.), который будет в Москве, чтобы я через него передал тебе три тома Афанасьева “Поэтические воззрения славян на природу”. По почте посылать рискованно…
С приветствием духа! Ю. Кузнецов.
21.04.96 г.”.
В Москву наведался галичский литературовед Роман Андреевич Семёнов, член СП РФ; ему Кузнецов и отдал Афанасьева.
“Виктор!
Передаю с человеком книги, в том числе и мою. Сообщаю, что твоя “тютчевская” премия затерялась в каком-то пространстве. Не так давно был в Российском союзе писателей и в упор сказал Барановой-Гонченко:
— Где?
— Нигде, — сказала она с испугом. — Какая-то неувязка с перечислением, то ли номер счёта перепутали, то ли ещё что. Звонила в Брянск, отвечают невразумительно…
Вот и всё, что я от неё услышал. Концов не сыскать.
А насчёт “Литературной газеты”**… Тоже спрашивал, давал Огрызке номер счёта, что ты передавал. Огрызко уверял ещё в декабре прошлого года, что вот-вот… как будут деньги, так и вышлют. Но штука в том, что газета живёт на дотациях с регионов, а номер газеты, в котором были твои стихи, кажется, был выпущен на средства газеты, а сейчас средств у газеты нет. Вот как я тебя огорчаю — как вестник с плохим донесением.
Живу сам абы как. Службу в издательстве “Современный писатель” бросил ещё в ноябре прошлого года. Пишу стихи. Печатаюсь. Ну ладно.
Как ты живёшь, боюсь спрашивать. Жму руку.
Твой Ю. Кузнецов.
30.04.97 г.”.
Вновь речь зашла о судьбе моей книжки.
“Виктор!
Высылаю “документ” для руководства твоему “финансисту”. Издательство рассчитало на формат привычный (моя книжка “До свиданья! Встретимся в тюрьме”). Я резко возразил. Формат будет приличный для стихотворной книжки. Обложка плотная, но не твёрдая, ибо для твёрдой нужно 300 полос, а у тебя около 130. Деньги те же — 11 миллионов 500 тысяч! Так что пускай “финансист” высылает деньги по расчётному счёту издательства. Гонорара, конечно, не будет. Тираж 1000 экз. Проблему перевозки из Москвы в Галич пускай решает “финансист”, он же пускай выдаёт тебе энное количество экз. для раздачи бесплатно.
5.10.97 г. С приветствием духа.
Ю. Кузнецов.
P. S. Касмынин умер — рак. Меня кинули на зава поэзией “Нашего современника”.
“Дорогой Виктор!
Твоей книжкой будет заниматься Александр Андреевич Трофимов. Ему и досылай новые стихи и фото (отчётливое). Думаю, что добавление новых стихов не шибко увеличит объём бумаги и деньги на выпуск книжки останутся в той же сумме. Срок выпуска будет зависеть от срока перечисления денег на издание и срока присылки дополнительных материалов от тебя.
Кожинов прочёл твои новые стихи и передаёт мне. Он одобрил несколько стихотворений. Я посмотрю. Присылай мне фото в адрес журнала.
Адрес: 103750 и т. д.
1 декабря 97 г. Твой Юрий Кузнецов.
Р. S. О себе сказать нечего. Суета, непонимание и шум”.
Дальше, как всегда, напряжение — литературное и житейское.
“Дорогой Виктор!
Всё получил. И стихи твоего приятеля, и “фото”. Но “фото” не могло подойти для печати, ибо — на газетной бумаге оттиск.
Обижался ты на Касмынина за стихи своего приятеля, теперь можешь обижаться на меня, потому что я мог отобрать только два стихотворения. Как их пристроить, подумаю.
Статью о Свиридове пристроить нет возможности: и ничего существенного ты о нём не сказал, да и не мог, ибо с ним встреч не имел, а его письма к тебе представляют ценность только для тебя.
Февральский номер “Нашего современника” с твоими стихами ты уже, вероятно, получил. Сильные стихи.
Самому мне жить невмоготу. Особенно заедает семья, вот тут уж полное, враждебное непонимание. Ну да ладно.
Работаю в журнале два дня: понедельник и среда, да и то с 12 часов. Вторник у меня Литинститут и ВЛК.
Сам не унывай. Твой Юрий Кузнецов.
23.02.98 г.”.
В таком же духе письмо от 22 февраля 1999 года.
“Виктор, приветствую тебя!
Признаться, я совсем разучился писать письма. И теперь я могу только сообщить то-то и то-то, и больше ничего, но так письма не пишутся. Поэтому не обессудь.
Два дня в неделю с 12 часов работаю в журнале, а во вторник часа три веду семинар по поэзии на ВЛК.
Нагрузка небольшая, денег хватает на хлеб и водку. Зелёный змий одолевает, иногда — неизбежно, иногда по моей беспечности.
Прошлой осенью, когда выдавали соответствующий диплом и значок, я вдруг обнаружил, что уже два года я академик. Академий (разумеется, ложных) нынче развелось тьма, но эта Академия — российской словесности — создана при Екатерине II в 1783 году. Ныне восстановлена, после 1917 года. Право, не знаю, как относиться. К тому же и В. Распутин, и В. Белов тоже академики. А Валентин Устинов сам себя назначил президентом Академии поэзии. Каково? Впрочем, ему далеко до Председателя Земного шара. Вот что, между прочим, творится в Москве.
Здоровье у меня шатается только с похмелья. А так пишу, думаю, читаю и пишу. В марте выйдет моя новая книга, но мизерным тиражом. Я её тебе пришлю.
Помнится, когда я сломал ногу, тоже левую, и сидел дома, то отрастил бороду. Не вздумай этого сделать: постареешь.
Кожинов в трудах, но попивает. Он был у меня на дне рождения. На столе была красная икра и молочный поросёнок (я тряхнул на полторы тысячи одного приятеля-предпринимателя).
Не знаю, следишь ли ты за “Нашим современником”, хотя бы в уездной библиотеке, но я в прошлом году три раза в нём печатался. В N 4 — перевод “Слова о Законе и Благодати” митрополита Иллариона (думаю, перевод превосходит подлинник), и ещё свои стихи в N 10 и N 11-12.
Ладно. Держись. Бог тебя испытывает, а дьявол не дремлет. Я-то сам держусь (особенно с похмелья) из последних сил, я не преувеличиваю. Так что всем тяжко.
Жду твоих стихов. Обнимаю. Твой Ю. Кузнецов”.
В начале 2000 года Кузнецова заботила судьба поэмы о Христе.
“Виктор, здравствуй!
В мартовском номере “Нашего современника” вышла подборка твоих стихов. Новых твоих стихов редакция ещё не получала.
Насчёт “Антологии русской поэзии ХХ века” не знаю, наверное, в каких-нибудь магазинах есть. Не смотрел. Москва не Галич, в котором всё под боком.
Посылаю газету с моей поэмой. На прописные буквы не обращай внимания, кроме как в начале. Идиот Бондаренко своевольно ввёл прописные буквы, и в двух местах вышла на Христа пародия: там, где обыватели называют Христа чудовищем и тут же Он… и в эпизоде со стрекозой. Палец ведь фаллический символ: такая была эпоха. В общем, не обращай внимания. Правда, в апрельском номере “НС” поэма выйдет так, как написано мною.
Держи хвост пистолетом! Твой Юрий К.
30.03.2000 г.”.
Приблизился Великий рубеж Времени…
“Виктор! Поздравляю с Новым годом, с Новым Тысячелетием! А там будет видно. Я приглашаю тебя на свой юбилей. 11 февраля будет вечер в ЦДЛ и прочее. Деньги на дорогу сюда и обратно я вышлю. Всё-таки я должен получить твоё согласие заранее, ибо твоё имя будет в афише.
Жду новых стихов. Крепись. Твой Ю. Кузнецов.
25.12.2000 г.”.
…К сожалению, на юбилей поехать я не смог. Накануне был некий юбилей в Галиче, и я на нём переусердствовал. Сообщил об этом Кузнецову, и он меня поэтому простил; ну, дескать, тогда другое дело…
“Виктор!
Твоё письмо получил и успокоился. Хотя не ожидал, что ты настолько слаб.
Даже не уверен, одолеешь ли ты мою поэму. Судя по твоей “речи”, ты оцениваешь меня “несколько” провинциально.
Будь здоров. Жду стихов, но без сюрпризов. Твой Юрий К.
26.02.2000 г.”.
Последнее письмо ко мне Юрий Поликарпович написал 6 мая 2003 года.
“Здравствуй, Виктор!
Рукопись твоих стихов получил давно. Но с пермским издателем возникли осложнения. Он тоже пишет стихи. Но они бездарны. Он передал их в “Наш современник” — возымел сильное желание опубликоваться в Москве. Но я их забраковал, конечно. Он фирмач, обиделся и застопорил дело. Но ничего. У меня кое-что есть в Москве на примете. Как-нибудь выпустим книжку в Москве.
Два стихотворения твоего галичского соседа идут в июньском номере журнала. Пусть он пришлёт мне свой домашний адрес — я вышлю ему журнал с его стихами.
Больше не беспокой меня дурацкими телефонными звонками. Этим ты снижаешь уровень наших отношений. А кое-чем другим снизил ещё раньше. Мне и так жить трудно. Ну, будь здоров.
Юрий К.”.
Звонил я Кузнецову единственный раз. Его не было дома, трубку взяла одна из дочерей. Я спросил, дома ли отец, затем попросил передать мой вопрос: получил ли он мою рукопись для Перми? Вот и весь “дурацкий” звонок. Что сказали о моём звонке у него дома — загадка.
В Перми должна была выйти миниатюрная книжка моих стихов. Кузнецов такую книжку издал до этого.
“Галичский сосед” — Юрий Иванович Балакин, трижды печатавшийся в “Нашем современнике”.
* * *
В 1990 году нападки на Кузнецова в демпрессе усилились. В частности, выступила против него Юлия Друнина в “Книжном обозрении”. Мою краткую ей отповедь там же, однако, напечатали. Письмо Кузнецову написал мой друг, художник-экслибрист Виктор Иванович Кунташев, ныне покойный. Кузнецов ответил ему:
“Дорогой Виктор Иванович!
Спасибо за тёплое письмо и сердечные чувства, выраженные в нём. Не беспокойтесь обо мне. Хотя меня бьют с двух сторон — и давно, я не теряю присутствия духа. К тому же, как сказал поэт, “эту голову с шеи сшибить нелегко”! Ещё раз благодарю за отзывчивость. Всех Вам благ. Кузнецов”.
* * *
Летом 2003 года Юрий Поликарпович прислал мне газету, где дано было большое с ним интервью, которое брал у него, кажется, В. Бондаренко. Прислал газету без записки даже. В интервью речь шла о поэмах, посвящённых Христу, и о том, что о них все молчат. Я долго тянул с ответом, так как отношение моё к поэмам неоднозначное… Когда надумал написать письмо, было уже поздно: поэта не стало.
Чем я “снизил уровень наших отношений” — понятия не имею. “Друзей клевета ядовитая”?
ПРИЛОЖЕНИЕ УЗОРОЧЬЕ (О поэме Виктора Лапшина “Дворовые фрески”)
Обыкновенно фресками называют роспись стен водяными красками. Но фреска — готовая картина, её видишь сразу целиком, а потом уже всматриваешься в детали. А тут мы имеем возможность наблюдать, как на наших глазах словно из-под невидимой руки художника возникает изображение. Это узорочье слова. Перед нами необычные фрески, некоторые из них кажутся написанными прямо по воздуху, так много в них пространства. Фрески зыблются и играют красками, строка пружинится и рябит, как вода или рожь от порыва ветра.
“Уф, душно!” — таким весьма бытовым восклицанием начинает автор первую свою фреску. Где душно? Душно в мире, откуда нет выхода.
Цыплята семенят, желта от них дворина…
Посредине этой дворины, совсем как в гоголевском Миргороде, расположилась лужа, которую солнечным венцом обстали цыплята. Краски искрят, сгущённый воздух мерцает, вот-вот разразится гроза, омоет и раздвинет душный двор до пределов большого бытия. Но это случится потом, будь терпелив, читатель.
Вот появляется человеческий тип — Глеб Родионович. Этот тип — художественное открытие поэта, и, конечно, тут не обошлось без уроков Гоголя, имевшего необычайную способность выпукло изображать духовную пустоту человека. Глеб Родионович — тишайший космополит-обыватель. Его замкнутый мирок — пародия на интеллектуальный уют большого мира, обжитого тысячелетней культурой. Он так захламлён культурными и псевдокультурными атрибутами — от зуба Соломона до портретца модного крикливого стихотворца, что в нём нельзя повернуться. Хозяин этого благополучного мирка подмен и фикций, в котором, кстати сказать, дамоклов меч ловко подменён волоском, сидит “на венском стульчике, листая Беркли том”. Почему Беркли, а не другой? А хотя бы потому, что именно Беркли отрицал материю и пространство, объявляя их несуществующими сущностями. А такой взгляд как раз характеризует отношение Глеба Родионовича к реальному миру как к несуществующему. Однако этот мир существует, даже “инфернально явлен” и грозит уничтожением: на мирок Глеба Родионовича оттуда надвигается “всеокружающий бульдозер”. Что может спасти от этого чудовища, порождённого техническим прогрессом? Амурчик бронзовый? Зуб Соломона? Автограф Гамсуна? Да нет, наверно, кое-что посущественней. Как иронизирует автор:
Кружком спасательным сияет колбаса
На локте Глебушки…
Если Глеб Родионович — космополит-обыватель, то Устинья из следующей фрески — своя обывательница-запечница, “племени державного охвостье”. Не вариант ли это Коробочки? О, не совсем, даже далеко не совсем. Коробочка осталась Коробочкой, а с Устиньей произошло преображение. Её мирок разрушили небесные и занебесные пожары, но это — не преставленье света, как поначалу показалось Устинье, а преставленье быта. Вот тогда-то “впервой чувствилищем явился ей простор”. Бытовое лицо преобразилось в человеческий лик вселенского значения. Вместо прежней запечницы -
Иная женщина, отважная жена,
Всесветным пламенем стоит озарена…
Видение такой жены напоминает видения святых. И выписано оно с эпической мощью. Это зачтётся поэту.
Фреска “Павлушок” — самая загадочная из всех. Именно она целиком как бы написана по воздуху. Ключ к ней, пожалуй, надо искать в таких тютчевских стихотворениях, как: “Не то, что мните вы, природа…” и “Последний катаклизм”. Павлушок — философ, чьи мысли двоятся и чья душа лишена веры. Он вопрошает:
Пушинке утлой ли да солнце заслонить?
Что — семя высеять? Что — камень обронить?
Иль так вознёсся я, что мысль могилы роет,
И обмануть себя мне ничего не стоит?…
Увы, это так! Его мысль роет во вселенной могилы, а камень, пущенный наугад его рукой, оборачивается убитым воробьём, падающим на землю. Природа жива, завещал Тютчев. Об этом надо помнить.
Последняя фреска вновь живописует спячку малого быта. Малый быт в лице беременной Любаши грезит во сне. И грезит он о большом пространстве, куда из материнского чрева рвётся
Любашин первенец, рождённый-нерождённый…
Где только мёртвые осенены печалью,
Где солнцем — солнце, человеком — человек…
Поэма открыта в бесконечность. Вот прорыв поэта в большое время, и этот прорыв говорит о немалых возможностях современной русской поэзии.
Юрий Кузнецов
20.07.86 г.