Отступление

Основы этой роли были заложены для России Петром I, укреплены и утверждены Екатериной II; апогей же всеевропейского влияния был достигнут после победы над Наполеоном.

Следующий, еще более высокий взлет исторической России (тогда в форме СССР) как поистине мировой державы произошел в

“холодной войны” диктовались вовсе не идеологическим, а геополитическим соперничеством. И что, естественно, было бы странно ожидать, что теперь, когда главная цель достигнута, торжествующий победитель вдруг начнет устраивать с Россией “общий лад”. Россия должна прекратить существование в качестве великой державы, а может быть, и вообще как державы — вот смысл “преодоления Ялты и Потсдама”. Констатация этого становится на Западе, да и в мире общим местом — причем звучит она из уст как злорадствующих, так и сожалеющих, и образ Ялты оказывается ключевым для обозначения совершившихся в мире гигантских сдвигов.

Так, в 1997 году, после американо-российской встречи в верхах, на которой Россия уступила по вопросу о расширении НАТО, “Файнэншл тайм” писала о “Ялте наоборот”. А премьер-министр Польши Ежи Бузек прокомментировал: “Решение Сената США означает окончательное преодоление Ялты единственной оставшейся сверхдержавой” (“НГ”, 06.05.98).

Корреспондент газеты “Гардиан” Дэвид Хёрст, напоминая о временах победы России над Наполеоном, писал: впервые с Венского конгресса 1814 года карту Европы перекраивают без ее участия, перечеркивая решения Ялтинской конференции и лишая Россию статуса великой державы. “Такое положение создалось в результате геополитических уступок Западу, сделанных последним лидером Советского Союза Горбачевым”.

9 мая (!) 1997 года германская левая газета “Юнге Вельт” так обрисовала новое положение России, создавшееся вследствие сделанных ею беспрецедентных геополитических уступок: “В 52-ю годовщину победы над фашизмом Россия посредством бывших союзников по оружию и вновь поднявшейся Германии поставлена в положение, напоминающее первые годы молодой Советской республики… Россия, которая убрала антагонизм двух систем путем саморазрушения своего порядка,

(выделено мною. — К. М.). Поскольку Россия разрушилась экономически, культурно и духовно, она перестала быть архитектором мировой политики и опустилась до роли глупого Вани для западных политических стратегов”.

Характеристика может показаться предельной жесткой, но вряд ли можно оспорить точность. И, на мой взгляд, такая жесткость все же лучше и здоровее странного упорства, с которым иные отечественные политологи продолжают утверждать, будто “холодная война” закончилась неким общим сладостным примирением, а не крушением и ликвидацией исторической России (СССР). Ликвидацией столь полной, какая, стоит заметить, происходит лишь в случае безоговорочной капитуляции, когда побежденная сторона полностью сдается на милость победителя. Такая ликвидация не была осуществлена даже в отношении Германии и Японии, хотя по юридическому смыслу формулы безоговорочной капитуляции победители — и главный из них, СССР, — имели на это право. С самим СССР история обошлась гораздо более жестоко.

И странно видеть, что Сергей Рогов, директор Института США и Канады, в том же 1997 году находил возможным писать: “Расширение НАТО ставит под сомнение представление о том, что “холодная война” завершилась без побежденных и победителей…” (“НГ”, 26.0 Сейчас мы являемся свидетелями того, что вместо строительства Большой Европы со стороны Запада предпринимается попытка ревизии всего послевоенного мирового порядка всей Ялтинской системы международных отношений”. Дорого же заплатила Россия за эти нелепые иллюзии “неконфронтационности”, за веру в то, будто Запад и впрямь не имел иных целей в “холодной войне”, кроме как организовать вместе с СССР-Россией мирный кондоминиум — если не всепланетный, то, по меньшей мере, всеевропейский. Нет, о таком кондоминиуме речь могла идти лишь на пике советской мощи, и в определенной мере его-то и устанавливали Ялтинские и Потсдамские соглашения. Но упадок этой мощи — вначале именно в сфере духовной, а не в военной, что нашло выражение в бессмысленной формуле “вхождения в мировое сообщество” (и это исходило из уст сверхдержавы!), — конечно же, выбил всякую почву из-под идеи кондоминиума. Зато с тем большей силой зазвучали на Западе речи о победе — о ней, а не о каком-то равноправном партнерстве, с иллюзиями которого, несмотря на насмешки, которыми осыпает их Бжезинский в “Великой шахматной доске”, все еще не в силах расстаться отечественные либералы-западники. Вехами же на пути к этой победе как раз и стали и объединение Германии на условиях Запада, и Парижская хартия 1990 года, которую Бжезинский называет именно актом капитуляции СССР в “холодной войне”. А в 1992 году он уже назвал Россию “побежденной страной”. И Ельцин, заявивший на одной из встреч с американским президентом: “Мы вместе победили в холодной войне”, был просто смешон, ибо в США никто и не думал скрывать ни того, о чьей победе идет речь, ни роли специфических организаций и приемов в достижении этой победы. Именно так — “Victory” — назвал свою книгу бывший сотрудник ЦРУ Питер Швейцер, сформулировав проблему с подкупающей откровенностью: “Изучать крах Советского Союза вне американской политики почти равносильно расследованию внезапной неожиданной и загадочной смерти без учета возможности убийства (!) или, по крайней мере, изучения связанных с ним обстоятельств”. И он же цитирует шефа ЦРУ Джеймса Вулси, который заявил, вступая в должность: “Да, это мы прикончили Гигантского Дракона!” Тот же Вулси в другом месте воздал должное и внутренней “пятой колонне”, действовавшей в СССР: “Мы и наши союзники вместе с демократами России и других государств бывшего советского блока одержали победу в холодной войне”*. И еще 8 января 1993 года Дж. Буш при посещении штаб-квартиры ЦРУ в Лэнгли особо подчеркнул заслуги данного ведомства в “преображении страны, из которой он только что вернулся”, то есть России. Разумеется, на фоне такой откровенности (а я привела лишь малую толику подобных высказываний) и при ретроспективном обзоре событий встает вопрос, где же был при этом вездесущий, как думали, КГБ, и хотя эта проблема еще ждет своего исследователя, ниже я затрону некоторые ее аспекты. А сейчас не могу не упомянуть, что, по словам В. Пруссакова, несколько лет назад в американских газетах появилась “любопытная информация относительно того, что пресловутая “перестройка” в течение длительного времени разрабатывалась на Лубянке и в конце концов была одобрена… в Лэнгли” (“Правда”, 08. 96). Но если Буш благодарил Лэнгли в 1993 году, то один из шефов ЦРУ, Роберт Гейтс, прибыв в Москву в августе 1991 года, сразу же после поражения ГКЧП, прошелся по Красной площади с открытой бутылкой шампанского в руках, пояснив: “Я совершаю свой индивидуальный парад победы…” А по мнению Бжезинского, как я уже говорила выше, капитуляция СССР состоялась в 1990 году в Париже, и в 1994 году он довольно подробно развил эту свою мысль: “…Холодная война окончилась победой одной стороны и поражением другой. Как и при окончании других войн, имеет место ярко выраженный момент капитуляции. Этот момент настал в Париже 19 ноября 1990 года. На совещании, которое было отмечено внешними проявлениями дружбы, предназначенными для маскировки действительности (выделено мною. — К. М.), Михаил Горбачев, который руководил Советским Союзом на финальных этапах “холодной войны”, принял условия победителей, т.е. Запада”. А затем говорится нечто принципиально важное для понимания всего последующего (за Парижем) хода событий, и особенно природы локальных войн, развернувшихся по периметру бывшего СССР, то есть исторической России, а теперь уже перенесенных и на территорию нынешней Российской Федерации (Чечня и Дагестан). Итак: “Последствия “холодной войны” ставят перед Западом повестку дня, которая ошеломляет: ее суть состоит в обеспечении того, чтобы распад Советского Союза стал и прочным концом Российской империи” (выделено мною. — К. М., — “Правда”, 17. 08. 94). Почти синхронно и в унисон, притом еще более резко, высказался Генри Киссинджер**: “Я предпочту в России хаос и гражданскую войну тенденции воссоединения ее народов в единое, крепкое, централизованное государство” (“Советская Россия”, 15. 09. 94). Указания Бжезинского на Парижскую хартию особенно важно напомнить с учетом итогов Стамбульского саммита 1999 года, совпавшего с Парижским даже по датам. Стамбульский саммит ОБСЕ, в свой черед, знаменовал новый натиск Запада на Россию, теперь уже в ее урезанном виде, и новое отступление последней. Все попытки проправительственной российской прессы позолотить пилюлю и затушевать поражение оказались несостоятельными в глазах мало-мальски внимательного наблюдателя. Напомню: за “победу” российской дипломатии выдавалось то, что из 50 пунктов итоговой декларации лишь один был посвящен Чечне. Но не гораздо ли важнее то, что вопрос о Чечне вообще обсуждался в Стамбуле, причем в тоне недопустимо резком и вызывающем? Тем самым уже ставилось под сомнение, а точнее — отрицалось право России защищать свою территориальную целостность и противодействовать не просто терроризму, но прямой террористической интервенции большого числа наемников на ее суверенную территорию. К тому же оно ставилось под сомнение странами, только что совершившими жестокую агрессию против ничем не угрожавшей им Югославии. Тем самым России грубо давалось понять, что ее место в мире коренным образом изменилось и по отношению к ней действуют иные правила игры, нежели для “великих”, из разряда которых она сама вывела себя десятилетием “отступления до боя”, если воспользоваться блестящей формулой адмирала Балтина “Советская Россия”, 31.10.95). Что касается Чечни, то о победе России в Стамбуле можно было бы говорить лишь в случае ее полного неупоминания в заключительной декларации, что означало бы признание суверенитета России над ее территорией. Именно поэтому Запад не пошел на столь принципиальную уступку, зато Россия отступила на нескольких направлениях. Как писала 20 ноября лондонская “Таймс”, русские уступили в Стамбуле, разрешив делегации ОБСЕ посещение зоны военных действий и посредничество в “политическом решении” конфликта. Газета писала: “Под нажимом западных стран… Россия отступила от бескомпромиссного языка Ельцина и пошла на подтверждение права ОБСЕ на вмешательство во внутренние дела своих членов, если они угрожают региональной стабильности”. И это, подчеркивает “Таймс”, — не единственное унижение России в Стамбуле. Западная печать почти единодушно рассматривает как поражение России подписанное в Стамбуле руководителями Грузии, Азербайджана, Турции и Туркменистана соглашение о строительстве двух линий нефтепровода из Средней Азии в Турцию, что создает перспективу дальнейшего ослабления влияния России в этом регионе. Наконец, — и этому я придаю особое значение — под нажимом Вашингтона Москва согласилась на ликвидацию двух из четырех своих баз в Грузии и досрочный вывод остатков своей армии из Приднестровья, не дожидаясь того, как Кишинев и Тирасполь урегулируют свои отношения. А это значит, что регулировать их будет кто-то другой и что Москва, позволив Западу без помех осуществлять свой стратегический план на Балканах, теперь, с уходом из Приднестровья, закрывает для себя перспективу возвращения своих позиций на балкано-дунайском направлении — позиций, завоеванных для нее еще Суворовым. На основании даже столь краткого обзора итогов Стамбульского саммита можно сделать вывод о том, что на нем продолжился процесс самоликвидации исторической России, начавшийся за 9 лет до того в Париже. И потому теперь для России особую актуальность, характер предупреждения получают слова, сказанные главой ОБСЕ, министром иностранных дел Норвегии Кнутом Воллебэком в разгар натовской агрессии лета 1999 года против Югославии. Когда журналисты спросили его, не живут ли уже НАТО и сербы в двух разных мирах, улыбающийся высокомерный Воллебэк ответил: “Да, может быть, и так. Только сербы должны понять, что теперь командует наш мир” (“НГ”, 27.11.99). Понять это, видимо, предлагается не только сербам. И хотя всем ясно, что даже и нынешняя, предельно ослабленная Россия — это все же не Югославия и что ее вряд ли удастся атаковать со счетом “5000:0”, как цинично писала одна из американских газет, подводя итоги косовской операции НАТО, тем не менее, перспектива “мира без России”* уже не выглядит фантастичной; а то, что она стала реальностью на рубеже тысячелетий, бросает на нее особо зловещие отсветы. Быть может, этим и объясняется упорное нежелание большей части отечественных политологов так называемого патриотического направления серьезно проанализировать такую перспективу, и они гонят прочь саму мысль об исторической смерти России, как человек гонит мысль о смерти своих родителей, да и своей собственной смерти. Психологически это понятно, но в сложившейся ситуации выглядит непростительным слабодушием. Ведь гипотеза “мира без России” уже становится рабочей как на Западе, так и на Востоке; и Грэхему нельзя отказать в немалой правоте, когда он, напомнив, что страны и народы, увы, смертны, как и люди, перечислив — также увы! — слишком очевидные признаки нынешнего упадка России, с бесстрастием диагноста констатирует: “Упадок России, свидетелями которого мы являемся, вполне может быть лишь временным, но быстрые перемены в современном мире, нынешние тенденции политического и военного развития в Европе и Азии, по меньшей мере, увеличивают вероятность того, что этот упадок окажется окончательным. И поэтому нам следует серьезно и систематически думать о возможности мира без России”. От подобного вызова нельзя уклониться — его можно лишь мужественно принять. А для этого следует, прежде всего, ответить на вопрос, чем был для России распад СССР — предпосылкой ее гибели или пресловутого “возрождения”, за разговорами о котором общественное сознание так и не сумело осмыслить грандиозные перемены, свершившиеся на протяжении последнего десятилетия XX века, понять их причины и некоторые тайные пружины. Так не то что не ответило, но даже не поставило перед собой вопрос: является ли нынешняя Российская Федерация наследницей и преемницей исторической России, хотя бы самого имени, которое ведь прилагалось к существенно иной территории, — либо она, быть может, и бессознательно, помимо своей воли, но стала соучастницей ликвидации своей предшественницы, то есть исторической России, которая продолжала существовать в форме СССР. Тем самым открыв путь к глобальной реструктуризации, к переделу не только постсоветского, но и поствизантийского наследства, одной из главных держательниц которого и была Российская Империя, после революции 1917 года принявшая форму СССР. Вопрос не праздный, ответить на него — значит, по крайней мере, преодолеть опасное отождествление России как активного, действенного субъекта исторического процесса, известного миру на протяжении веков, с тем усеченным ее остатком, на получение которого противниками России затрачивались огромные усилия и средства — также на протяжении веков. Когда подобная аберрация, закодированная в слове “возрождение”, преодолевается, становится ясно, что “холодная война” была лишь одним из звеньев стратегии ликвидации многовекового геополитического соперника. В качестве такого звена она была сплетена в одну цепь и с агрессиями Гитлера и Наполеона, и с “условиями конвенции” Вудро Вильсона, и с тем массированным выступлением Европы против России, которым была Крымская война. Так, историк В. В. Виноградов пишет: “…Великая идея” друзей Турции состояла в том чтобы загнать русских в глубь лесов и степей. Здесь речь шла… о попрании национальных и международных интересов России и возвращении ее ко временам Алексея Михайловича”. А “план Антанты” (затем, в основном его контуре, хотя и сильно ужесточенный, он был повторен “планом Розенберга”), по сути, членил Россию по тем же самым линиям, по которым намечено было членить ее еще во времена Крымской войны: “Англия требовала отторжения от России Кавказа и других земель, а также запрещения России иметь флот не только на Черном, но и на Балтийском море. Австрия претендовала на Молдавию, Валахию и южную часть Бессарабии” (Всемирная история, т. VI, стр. 484, 485). То, что сегодня план с лихвой перекрыт (например, Россией утрачены Крым и Приднестровье, на которые даже в бурные послереволюционные годы претендовали лишь самые крайние из украинских и румынских националистов), а главными субъектами его реализации являются вовсе не Англия, Франция и Австрия, а США, выступающие в роли лидера всего западного мира, ничего не меняет в существе дела. А существо это составляет многовековая — почти тысячелетняя — война Запада как интегрального целого, как ощущающей себя единой, несмотря на бесчисленные междоусобные войны, цивилизации (самым активным агентом этого целого порою могло выступать, как известно из истории, и Польско-Литовское княжество) против Руси-России, тоже понимаемой как интегральное целое. Но не как цивилизация, а именно как анти-цивилизация (или контрцивилизация) и даже как олицетворение некой черной “варварской” силы, грозящей уничтожением основ всякой цивилизации вообще*. В этом отношении Россия в глазах Запада всегда стояла ниже мусульман-ского мира, что в значительной мере и объясняет нынешний, столь многих ставящий в тупик союз Запада с мусульманами в борьбе против Сербии и России. Разумеется, история не движется строго по прямой, а потому бывали и отклонения от этой основной линии, случались временные военные союзы западных держав с Россией против угрожавшего самому Западу врага. Но едва исчезала такая опасность, как враждебность к России и настойчивое стремление сокрушить ее мощь (что невозможно без ее территориального расчленения) тут же возвращались вновь. Так было после победы над Наполеоном, когда, еще в бытность последнего на о. Эльба, Меттерних вступил в переписку с Людовиком XVIII по поводу создания общеевропейского союза, направленного против слишком уж возвеличившейся России. Наполеон, с триумфом вошедший в Париж на свои последние сто дней, нашел эти бумаги на письменном столе бежавшего короля и переправил их Александру I. Когда русский император показал Меттерниху его собственное письмо, тот на мгновение лишился дара речи, но лишь получил великодушный ответ: “У нас с вами общий враг — Наполеон”. То же самое произошло и по окончании Второй мировой войны. Когда начал формироваться набросок той коалиции, которая 24 марта 1999 года атаковала Югославию (и вообще НАТО конца II — начала III тысячелетия нашей эры), насущной задачей становилось включение в нее Восточной Европы, особенно Польши.И как тут не вспомнить (так именовалась советская инициатива, предполагавшая договор СССР, ряда стран Восточной Европы и Бельгии на случай агрессии со стороны Германии) “смертельный удар”. А в январе 1939 года, будучи лично принят Гитлером и Риббентропом, тот же Бек (уже после Мюнхена!), “не скрывал, — как пишет Риббентроп, — что Польша претендует на Советскую Украину и на выход к Черному морю”. Когда видишь такое зловещее сходство даже в деталях, то нелепость отождествления реализации подобных планов с возрождением России предстает особенно кричащей. Не говоря уже о том, что просто детской наивностью, выражаясь деликатно, выглядят все еще имеющие хождение рассуждения о том, будто “холодная война” обязана своим зарождением исключительно чрезмерной “агрессивности” СССР*. И если в 1945 году замысел так и остался нереализованным, то отнюдь не в силу доброй воли западных союзников, но лишь по причине исключительной тогдашней военной мощи СССР, а также — не в последнюю очередь — глубокой ненависти к немцам в военной форме, которой тогда еще пылала вся Европа. План не реализовался, но замысел остался — как затаенная мечта, весьма показательное воплощение получившая в увенчанном семью “Оскарами” американском фильме “Паттон”**. Это своего рода страстное объяснение в ненависти к навязанному судьбой союзнику, то есть к русским. Какими дебильными монстрами являются в фильме наши солдаты, какими мерзкими жабами — советские девушки в гимнастерках! И при виде их из уст генерала (этого несколько фальсифицированного героя эпохи высадки союзников в Нормандии, ибо авторы фильма умолчали, конечно, что от полного разгрома в Арденнах англо-американцев спасло лишь экстренное, притом слезно выпрошенное у Сталина русское наступление на востоке) вырывается поистине вопль души: надо было “нам” соединиться с немцами и вышвырнуть эти “русские задницы” (в тексте именно так!) вон из Европы. Разумеется, дело не ограничилось только фильмами. Сегодня ряд специалистов, и среди них — американский историк Артур Л. Смит, считает, что восстановление послевоенной Западной Германии, возможно, частично финансировалось за счет своевременно перекочевавших к нашим союзникам нацистских активов. Под благовидным прикрытием “плана Маршалла” они в начале 50-х годов вернулись на родину, и, как пишет Артут Смит, вновь замаячили на европейской сцене; немецкими миллионерами “во многих случаях были те же люди, что и прежде”. Такое сотрудничество, далекое от каких-либо моральных озабоченностей, стало органической частью “холодной войны”, а проработку ее стратегии и технологий США вели на протяжении всех послевоенных лет, о чем Буш заявил еще во время своего визита в Западную Германию в 1989 году, выступая в Майнце: “40 лет “холодной войны” были пробным камнем нашей решимости и силы наших общих ценностей. Теперь первая (!) задача НАТО практически выполнена. Но если мы хотим осуществить наши представления о Европе, вызов следующих 40 (!) лет потребует от нас не меньшего. Мы сообща последуем этому призыву. Мир ждал достаточно долго” (ТАСС. А.Д., 2 июня 1989 года). Эстафету сразу принял Г. Коль, тут же, в Майнце, заявивший: “НАТО — это нечто большее, чем военный союз, прежде всего, он является политическим союзом, верным принципам демократии, свободы личности и господства права…” (там же). Как видим, уже за два года до распада СССР и еще до объединения Германии, до “бархатных” революций в Восточной Европе и до окончательной капитуляции Горбачева на Мальте обрисовался контур той новой концепции НАТО, которая была предъявлена миру 10 лет спустя, на юбилейной сессии Североатлантического Союза, совпавшей с агрессией блока на Балканах. Полная сдача позиций советской стороной была к тому времени достаточна очевидной, а потому уже и речи не было о пресловутой конвергенции, популярной несколько лет назад. О ней для Запада имело смысл говорить в годы силы СССР; с его отступлением началось жесткое утверждение безусловного превосходства ценностей и интересов только одной стороны и их неуклонное продвижение “на Восток”. И потому инструментом достижения подлинных (а не мнимых вроде “крушения коммунизма”) стратегических целей Запада непременно должно было стать масштабное (и резко одностороннее) изменение границ в послевоенной Европе. * * * с. 733). Подобное обозначение генезиса концепции нового мирового порядка обязывает несколько иначе, чем принято сейчас, взглянуть на белое движение в России и его союз с Антантой. На этом стоит остановиться несколько подробнее, так как специфическая пропаганда последнего десятилетия по каналам отечественных СМИ сумела внушить массе людей, что всю ответственность за разрушение России в 1917 году несут большевики. И что их противники — не только монархисты, но и февралисты — выступали, мол, как твердые сторонники “единой и неделимой”. Однако нет ничего более далекого от истины, нежели такое упрощенное представление. Вот что писал, например, более чем недоступный подозрению в каком-либо сочувствии большевикам, но патриотичный свидетель событий — Великий князь Александр Михайлович Романов: “…Главы союзных государств повели политику, которая заставила русских солдат и офицеров испытать величайшее разочарование в наших бывших союзниках и даже признать, что Красная Армия защищает целостность России от поползновений иностранцев. Положение вождей белого движения стало невозможным. С одной стороны, делая вид, что они не замечают интриг союзников, они призывали своих босоногих добровольцев к священной войне против Советов, с другой — на страже русских национальных интересов стоял не кто иной, как интернационалист Ленин, который в своих постоянных выступлениях не щадил сил, чтобы протестовать против раздела бывшей Российской Империи, апеллируя к трудящимся всего мира” (“Русский вестник”, N 26, 5 ноября 1996 г.). Правоту этих слов Великого князя блестяще подтвердила зарубежная деятельность февралиста и либерала (но отнюдь не большевика) А. Ф. Керенского уже после Второй мировой войны, когда в 1951 году, в период резкого обострения отношений между США и СССР, он, выступая в ряде американских университетов, пророчил новую мировую войну, в которой Америка, как он надеялся победит СССР. А затем, заявлял он, когда советская империя рухнет, русские демократические политики смогут на деле осуществить декларированное большевиками “самоопределение вплоть до отделения” национальных образований. Подобный прецедент позволяет в более широкой исторической перспективе взглянуть на процесс, получивший наименование перестройки: по сути, речь шла именно о реванше Февраля над Октябрем парадоксальным образом сохранившим территориальную целостность исторической России. А скорость, с какой на первый план новыми либерал-демократами, наследниками Февраля, сразу же была выдвинута задача упразднения Империи, позволяет легко вычислить, какова оказалась бы участь России, победи февралисты еще в гражданской войне. Отсрочка исполнения приговора почти на 70 лет ничего не изменила в его сути, и русский писатель-эмигрант Марк Алданов, проявив качества поистине политического ясновидца, так комментировал вышеприведенные откровения Керенского: “Если им (американским политикам. — К. М. люди взглядов Александра Федоровича заранее говорят, что мы согласны на расчленение России, то нет сомнения в том, что Россию, в случае победы над ней, под самым демократическим соусом расчленят так, что от нее останется одна пятая территории…” (Архив М. А. Алданова в США исследован российским литературоведом Андреем Чернышевым). И хотя победа досталась США не в войне “горячей”, как думалось в 50-е годы, а в “холодной”, или “бархатной”, как именуют ее адмирал Балтии, справедливо считающий “холодную войну” третьей мировой, в главном все случилось именно так, как и предсказывал Алданов. На сегодня РФ, конечно, еще не составляет одну пятую территории исторической России, но точность прогноза, откровенность линии наследования феврализму, торжество идеи нового мирового порядка и беспрецедентная скорость процесса заставляют с особым вниманием относиться ко всем признакам, свидетельствующим о том, что он еще не завершен. И речь не только о “ястребиной” откровенности Бжезинского, в “Великой шахматной доске” назвавшего Евразию “призом для Америки”, Россию — “черной дырой”** и предложившего, по сути, расчленение России под видом превращения ее в конфедерацию из трех слабо связанных между собой регионов. И это — отнюдь не только частная точка зрения, пусть и крупного политика. Вот уже 40 (!) лет существует и вполне реальный политический документ, географически конкретизирующий совместные программы февралистов и вильсонианцев. В 1959 году Конгрессом США (по инициативе Украинского американского Конгресса) был принят Закон о порабощенных нациях под номером 86-90. Закон был принят под давлением СМО***, что лишний раз подтверждает устойчивое преемство “борьбы с империей” по отношению к “идеям Вильсона и Хауса” Вудро Вильсона. Закон действует до сих пор; и когда в 1991 году один из конгрессменов предложил, ввиду распада СССР, отменить его, подобная инициатива не была поддержана. А ведь в нем как жертвы “империалистической политики коммунистической России” перечислялись народы не только Восточной Европы и союзных республик СССР (при этом Средняя Азия обозначалась как Туркестан), но и некие Казакия (Предкавказье) и Идель-Урал (республики Поволжья и Урала). Тогда казавшиеся экзотическими, эти названия приобрели конкретность и актуальность в свете событий на Северном Кавказе и напрямую соотносятся с военными действиями в Чечне и Дагестане. И здесь заслуживает быть отмеченной почти поголовная солидарность лидеров первой волны русской эмиграции (которую, в отличие от третьей, принято было считать наиболее патриотичной) с этим планом расчленения России — во имя, как они писали, борьбы с коммунизмом. Что тому причиной — наивность или, что более правдоподобно, ослепление ненавистью к “Советам”, — сегодня не столь уж важно. Важнее другое: то, что лидеры белой эмиграции не только не выступили против этого долгосрочного плана уничтожения России и обоснования возможной интервенции на ее территорию, но вполне поддержали его, посетовав лишь на то, что в перечень “порабощенных народов” не включены русские. И что, более того, именно они объявлялись виновниками порабощения остальных. Казалось бы, этого, однако, было довольно, чтобы внести в вопрос полную ясность. Но нет: уже в 1996 году (!) председатель Конгресса русских американцев Петр Будзилович обратился (безуспешно, конечно) к президенту Клинтону с предложением использовать ежегодно проводимую Неделю порабощенных наций для чествования русского народа за то, что “путем демократических выборов он отказался от коммунизма” (“НГ”, 24.07.96). Инициатива весьма выразительная, ибо снова возвращает нас к вопросу о связи перестроечного антисоветизма с состоявшимся расчленением исторической России. Если кто-то пытался оправдаться тем, что, мол, “метили в коммунизм, а попали в Россию”, то это, увы, свидетельствует лишь о полном нежелании осваивать исторический опыт. И автор этих строк столь большое внимание уделяет такой связи в надежде внести свой вклад в то, чтобы, по крайней мере, опыт прожитого нами рокового десятилетия, когда сошлись концы и начала жестко прорабатывавшейся на протяжении XX века стратегии, не остался неосмысленным. В России ущербная психология этой части белой эмиграции оказалась воспроизведенной той частью патриотической оппозиции, которую, соответственно, тоже принято именовать белой, или монархической. Хотя и выступая под знаменем Великой России, она, ожесточенно сосредоточившись на Октябре 1917 года, тоже совсем забыла о Феврале того же года, тем самым сыграв роль “засадного полка” для нынешних февралистов и приблизив-таки осуществление мечты не только А. Ф. Керенского, но и других стратегов геополитического разгрома России, будь то лорд Пальмерстон, Альфред Розенберг или Аллен Даллес и Збигнев Бжезинский. Разумеется, лидеры США, проигнорировавшие жалобный лепет “русских американцев” и так безжалостно растоптавшие чьи-то надежды на совместное строительство освобожденной от коммунизма “Великой России”, в своей логике были совершенно правы. С началом перестройки в СССР сложилась такая ситуация, которая с головокружительной быстротой приблизила возможность осуществления того, что в 1945 году еще называлось “Немыслимое!” Бывший посол США в СССР Томас Пикеринг в 1995 году высказался со всей определенностью: “Со строго геополитической точки зрения распад Советского Союза явился концом продолжавшегося триста лет стратегического территориального продвижения Санкт-Петербурга и Москвы. Современная Россия отодвинулась на север и восток и стала более отдаленной от Западной Европы и Ближнего Востока, чем это было в XVIII веке”. Констатация эта, масштабность которой очевидна с первого взгляда, предстанет еще более значительной, будучи соотнесена с той фундаментальной геополитической доктриной, которой США следовали на протяжении, по меньшей мере, столетия, которая легла в основание самого замысла Pax Americana (то есть однополярного мира под эгидой США) и вне связи с которой ускользает глубинный смысл многочисленных локальных войн периода после Второй мировой войны. В том числе и последних войн XX столетия. Изъятые из этого макроформата, они предстают хаосом не связанных друг с другом мелких, хотя и трагических событий. А это, в свой черед, блокирует возможность выбора Россией целостной стратегии поведения и переводит ее в режим ситуативного реагирования — заранее обреченного на поражение. Континент и Океан И снова — настойчиво: “Прежде всего, Европа является важнейшим геополитическим плацдармом Америки на евразийском континенте”. Плацдармом для чего? Бжезинский, давший своей книге подзаголовок “Господство Америки и его геостратегические императивы” и посвятивший ее своим студентам — “чтобы помочь им формировать очертания мира завтрашнего дня”, — вовсе не скрывает, что речь идет об оттеснении России с того места, которое она занимала в Евразии, и, соответственно, о весьма чувствительном урезании ее пространства. В этом американский натиск на Восток прямо наследует тому, который вела Европа на протяжении едва ли не целого тысячелетия. И об этом Бжезинский тоже пишет вполне откровенно: “На политическом и экономическом уровне расширение соответствует тем по своему существу цивилизаторским (!) целям Европы, именовавшейся Европой Петра*, которые определялись древним и общим наследием, оставленным Европе западной (курсив мой. — К. М.) ветвью христианства”. Хочется думать, что история гражданами России еще не забыта настолько, чтобы сразу же не припомнить, кто, от времен Карла Великого, вытеснившего славян с Лабы (Эльбы), и вплоть до Второй мировой войны, был лидером и флагманом такого Drang nach Osten. Да Бжезинский и сам называет имя, подчеркивая, что именно Германия является главным союзником США в созидании нового мирового порядка и их “субподрядчиком” в Европе. В награду ей обещается зона влияния, точно покрывающая ту, которая как раз и была предметом ее многовековых частично Россию”. На приложенной карте это “частично” охватывает русскую территорию почти до Волги. И здесь стоит напомнить, что кайзер Вильгельм II еще 8 ноября 1912 года говорил о необходимости окончательного решения вопроса между немцами и славянами. “А в 1915 году, — пишет Никола Живкович, комментируя книгу Гельмута Вольфганга Канна “Немцы и русские”, — 325 немецких профессоров подписали петицию своему правительству, в которой потребовали от него выдвинуть ультиматум: чтобы граница между Германией и Россией проходила по Волге!” Продолжение и последовало под Сталинградом; как показали недавно открытые для изучения немецкие архивные документы**, еще при подготовке Первой мировой войны Германия в отношении России руководствовалась идеями и принципами, по существу мало в чем измененными, но лишь “доведенными” в Третьем рейхе. Так, главный тезис записки, озаглавленной “Новая земля на востоке”, гласил: “Нынешняя война является решающей схваткой во имя становления культуры Европы”. И далее еще интереснее и актуальнее: “Бездонная пропасть между азиатско-монгольской и европейской культурами разделяет германца и московита — здесь невозможно никакое взаимопонимание! Напротив, с нашими западными противниками налицо вероятность примирения в рамках единой культуры… Как только мы добьемся для себя свободы мореплавания, мы сможем упорядочить наши отношения с Англией; с Россией же примирения не будет никогда (курсив мой. — К. М. В этом вся разница”. Все предпосылки нового контура НАТО уже наличествуют здесь, включая даже и такой поразительный факт, что России уже тогда (!) клеился ярлык “коммунистической угрозы” — под каковой понималась преобладавшая тогда в стране общинная форма крестьянской собственности на землю*. Так что даже и в своем яростном антикоммунизме “холодная война” соотносилась не только с СССР, но прежде всего с Россией как особой и абсолютно неприемлемой для Запада формой организации исторической жизни входящих в нее народов. Пересмотр итогов Второй мировой войны, обрушение баланса сил, основы которого были заложены в Ялте и Потсдаме, вернули в свет рампы эти было отодвинутые в тень планы. А объединить усилия США и Германии в русле единого и главного стратегического замысла было тем легче, что на протяжении почти целого столетия в Штатах шла усиленная разработка построения глобальной американской империи именно в партнерстве с Германией. Остановиться на истории доктрины такого партнерства тем более важно, что на протяжении последних семи лет в патриотической оппозиции, а затем и за ее пределами распространилась концепция извечного противостояния США и Германии, определяемых, соответственно, как Океан и Континент**. При этом автором ее называется немецкий геополитик Гаусгофер, одно время имевший заметное влияние на Гитлера. А между тем авторство концепции глобального конфликта Океана и Континента принадлежит американскому адмиралу Мэхену. При этом, развивая ее, Мэхен подчеркивал, что оплотом континентальной мощи является Россия (разумеется, в ее историческом объеме), Германия же включалась им в Океан. В соответствии с этим и формулировалась долгосрочная стратегия и выстраивались схемы долгосрочных союзов. Притом союзов прежде всего военных, определяемых исключительно национальными интересами. А национальный интерес Америки диктовал такую вот стратегию: “Морские державы (Япония — на Востоке, Англия и Германия — на Западе, США — и на Востоке, и на Западе) должны создавать противовес этой мощи (то есть континентальной мощи России. — К. М. располагая превосходящими силами флота и оказывая на Россию давление с флангов” (там же). Уже здесь в зародыше заключалась та идея, которая легла в основу НАТО и всей системы блоков, создававшихся США после 1945 года. Но в еще большей мере это можно сказать о Халфорде Маккиндере, англичанине, в 40-х годах переселившемся в США, в векторе которых он и скорректировал свои идеи, первоначально разработанные им для Англии. Главное в его концепции, помимо понятия “Хартленд” (Срединная, или Сердцевинная Евразия), — это идея создания благоприятного для США “баланса сил путем превращения морской мощи держав, окружающих социалистические страны Евразийского континента, в земноводную — с тем, чтобы контролировать главные морские коммуникации мира и в то же время иметь твердую опору на континенте” (“Локальные войны. История и современность”. — Воен. изд. МО, М., 1961, с. 30). Иными словами, речь шла о создании, после Второй мировой войны, двух “поясов сдерживания”, из которых первый — пояс “земноводных держав”, то есть Германии, Франции, Англии и некоторых других стран — охватывал бы Россию с Запада, а второй — США, Индии и Китая — позволял бы делать то же самое с Востока. Во второй пояс сдерживания он включал малые страны Азии, Африки и Латинской Америки, зависимые от западных держав. И зная все это, можно иными глазами взглянуть на внешнюю политику СССР эпохи “холодной войны”: при всех ее издержках, она строилась на правильном понимании диалектической связи отступления на дальних рубежах с отступлением на ближних. В сугубо американоцентристском ключе примерно в то же самое время развил соответствующие идеи профессор Йельского университета США Н. Спикмен. Трансформировав маккиндеровскую карту мира со срединным положением Евразии в так называемую геоцентрическую, где в центр мира встали США, а все остальные страны и континенты предстали по отношению к ним в виде “окраинных земель”, он без всяких околичностей заявил: “Кто владеет зоной окраинных земель, господствует над Евразией; кто господствует над Евразией, тот управляет судьбами мира”. Примечательно, что эти мысли Спикмена были развиты еще в годы войны (книги “Американская стратегия в мировой политике” и “География мира” вышли, соответственно, в 1942-м и 1944 годах). Иными словами, еще тогда, когда немцы стояли на Волге и СССР кровью добывал победу, плоды которой теперь утрачены Российской Федерацией, еще тогда союзники, тянувшие с открытием второго фронта, были заняты тщательной разработкой планов послевоенного утверждения Америки в качестве всемирной империи, подобной империи Римской. В 1944 году увидела свет книга Н. Макнейла “Американский мир”, где это уподобление провозглашалось открыто: “Как Соединенные Штаты, так и весь мир нуждается в мире, основанном на американских принципах — (курсив мой. — К. М.)… Мы должны настаивать на американском мире. Мы должны принять только его и ничего больше”. Россия же должна добровольно принять “руководство Запада”, нравится ей это или нет. И, наконец, Р. Страусс-Хьюппе заявил: “В интересах США достичь такого мирового порядка, который располагал бы одним-единственным центром силы, откуда бы распространялся балансирующий и стабилизирующий контроль и чтобы этот контроль находился в руках США”. Характерно и само название книги Страусса-Хьюппе: “Геополитика. Борьба за пространство и власть”. Даже этого краткого обзора предыстории вопроса, думается, довольно, чтобы понять: истоки “холодной войны” вовсе не в пресловутом “экспансионизме” СССР — хотя, разумеется, СССР в послевоенный период вовсе не был, да и не должен был быть ягненком, — но в его (СССР) нежелании подчиниться заранее предначертанным планам Pax Americana. ). Инструментом реализации идеи Pax Americana изначально был призван служить блок НАТО, который современные отечественные либералы-западники еще несколько лет назад почтительно именовали “феноменом культуры”. А вот газета “Уолл-стрит джорнэл” еще 4 апреля 1949 года, на следующий день после подписания Североатлантического договора, оценила его как “триумф закона джунглей над международным сотрудничеством в мировом масштабе”, который “сводит к нулю” принципы ООН. “Сторонники Североатлантического договора, — писала газета, — будут возражать против сведения его к закону джунглей. Однако глубокий анализ показывает, что покров цивилизации, которым он окутан, тонок. Договор делает военную мощь решающим фактором в международных отношениях”. Но — и это главное — “мы не сожалеем по поводу этих событий. Мы считаем, что закон джунглей, лежащий в основе Атлантического пакта, лучше отвечает действительности, чем идеально гуманный принцип ООН ). по словам Д. Бейкера) и усилий, к которой шли жестко и планомерно. Однако в общественном мнении России — и, как я уже говорила, даже в среде профессиональных политологов — все еще живучи аберрации и иллюзии, связанные с переоценкой фактора объективности распада СССР. А между тем сейчас уже более чем достаточно материалов, позволяющих с основанием говорить о сценарности, прямой рукотворности тех главных событий последнего этапа “холодной войны”, которые стали роковыми для исторической России. Бжезинский, как мы видели, датирует победоносное для Запада завершение “холодной войны” 1990 годом. Однако, на мой взгляд, ближе к истине Дж. Буш, зафиксировавший его годом раньше. Да и сам Бжезинский десять лет спустя почтил именно 1989 год статьей, озаглавленной “Соединенные Штаты превыше всего”. Подзаголовок тоже не оставляет места для недомолвок — “Международные последствия 1989 года”. Именно 1989 год, констатирует Бжезинский, сделал необратимым распад Советского Союза, который “возвестил о начале эры американской гегемонии” (“НГ”, 24.11.99). 1989 год стал поистине рубежом; до него в мире еще существовала переживающая серьезный, но отнюдь не смертельный внутренний кризис сверхдержава, способная обеспечить неприкосновенность итогов Второй мировой войны и предотвратить наступление эпохи нового передела мира; после него на планете без малого два года агонизировал, как всем было ясно, смертельно больной гигант, которым уже можно было пренебрегать, что и показала война в Заливе 1990 года. А потому раньше, чем перейти к ней, открывающей эпоху после “холодной войны”, — постсоветскую эпоху — следует панорамно (и в контексте последующего десятилетия) взглянуть на узловые события рубежного 1989-го, вместившего в себя вывод советских войск из Афганистана, “бархатные” революции в Восточной Европе, встречу Буша и Горбачева на Мальте и агрессию США в Панаме. Все они связаны между собой в системную целостность и, знаменуя разгромное отступление России и на Океане, и на Континенте, закладывали основы нового баланса сил на планете. Как писала в марте 1999 года газета “U.S. News and World report”, подводя неутешительный для России итог десятилетия: “Почти мгновенно бывшая гордая сверхдержава потеряла имя, флаг, объединяющую идеологию и половину территории”. И, разумеется, сразу же стало ясно, что клич “Vae Victis!” (“Горе побежденным!”) для Pax Americana столь же актуален, сколь был он для Pax Romana. Никто и не собирался скрывать этого, а если СССР, а затем РФ так и не могли освободиться из плена последней утопии, полагая, будто другая сторона вкладывает в слово “победа” сугубо олимпийский, спортивный смысл, то подобная неадекватность реакции противника лишь усиливала волю Pax Americana к господству — причем с применением всех средств. Пацифистские иллюзии отечественных западников в отношении США столь безосновательны, что объяснить их можно лишь либо сознательной ложью, либо полным невежеством, незнанием хрестоматийно известных заявлений и позиций, которых никто и не думал скрывать. Напротив, откровенность, с какой в США не раз заявлялось о готовности использовать военную силу, — и вовсе не во имя неких абстрактных “прав человека”, а для реализации целей господства — пожалуй, аналогии имеет только в милитаристской традиции Германии. Так, Мэхен писал: “Военная сила — один из преобладающих политических элементов для оправдания политики… Конфликты на международной арене закаливают нации и способствуют их возмужанию” (Mahan A. The Interest of America in See Power. Boston, 1887, p. 174). И дистрофические “права человека” здесь решительно ни при чем: по мнению Мэхена, кроме национально-эгоистического интереса, нет ничего, что двигало бы развитием отношений между странами, и незачем маскировать это. Мне возразят: это конец XIX — начало XX века, когда ницшеански окрашенный милитаризм входил в моду. Но вот что писал Киссинджер уже после Второй мировой войны, тогда, когда исчезновение СССР до конца столетия, хотя и желанное, трудно было вообразить: “Война должна быть используемым инструментом политики… Неспособность использовать силу может увековечить международные споры” (“Nuclear Weapons and Foreign Policy”, N.Y, 1957, p. 4). “Ястребиная” позиция Мадлен Олбрайт (во время войны в Боснии с раздражением спросившей Колина Пауэлла: “Зачем нужна великолепная военная структура, если вы говорите, что ею нельзя воспользоваться?”), которую некоторые (например, А. Янов) стремятся представить неким исключением, как видим, напротив, лишь является последовательным развитием магистральной линии. И делать это тем легче, что необходимость маскировки исчезла вместе с могущественным соперником. Летом 1996 года журнал “Foreign affairs” порекомендовал ежегодно тратить на вооружения 60 — 80 млрд долларов, чтобы “сохранить роль Америки как глобального гегемона”. Тогда же один из ведущих экспертов вашингтонского Центра стратегических и международных исследований заявил, что за годы “холодной войны” вооруженные силы США слишком уж размагнитились, обленились, так как не могли идти на широкое применение оружия. Теперь же, по его мнению, США “следует нацелиться” на боевое использование силы. Трудно более ярко обрисовать сдерживавшую роль СССР, которую миру, возможно, еще лишь предстоит оценить в полной мере! Не менее откровенно высказалась годом ранее и Рэнд Корпорейшн в разработке вариантов стратегии США. В ней отмечалось: если раньше США приходилось исходить из того, что “военная мощь является мечом, который нужно держать в ножнах”, то ныне подход надо менять. США более не могут позволять себе “роскошь” неприменения силы (“Правда”, 24. 10. 96). Наконец, свой голос присоединила и Франция. Влиятельная “Le Monde diplomatique” тогда же, в 1996 году, внесла окончательную ясность: путем продвижения НАТО на Восток “западные страны берутся защищать, при необходимости всеми военными средствами, нынешнее фактическое территориальное положение, являющееся результатом расчленения бывшего Советского Союза” (курсив мой. — К. М. ). “Надо было выбирать — идти на открытый конфликт с ними и, по сути, со всей Европой, жертвуя всем тем, что было завоевано ради мира на Земле (курсив мой. — К. М ) в ходе ликвидации холодной войны, или примириться с участием Германии в НАТО, что, откровенно говоря, имело больше психологическое значение (вернее, даже идеологическое значение), нежели военно-политическое. Реальной угрозы от включения всей Германии в НАТО в условиях необратимости холодной войны я не видел, да ее и не было уже на деле”. Грамматика сыграла здесь злую шутку с бывшим генсеком: ясно, что он имел в виду необратимость окончания “холодной войны”. Но получилось то, что принято именовать симптоматической оговоркой, и она выдала то, что Горбачев пытался скрыть. А именно — необратимость поражения СССР в “холодной войне”, что стало следствием выбранного генсеком-президентом способа закончить ее. Способа, преднамеренно-разрушительный характер которого предстает вполне очевидным при ретроспективном обзоре событий 1989 года. На южном рубеже За спиной оставался фантастический мир, так поэтично описанный шотландцем Дж. Н. Дугласом в книге “За высокими Гималаями”, с его окрашенными в волшебные цвета горами. Оставались товарищи — павшие и пленные; оставались союзники, не одного из которых ожидала лютая участь. Оставалась, наконец, так и не разгаданная тайна этой десятилетней войны, так и не названной войной. Любая попытка разобраться в ней, не объявляя все подряд бессмыслицей и преступлением, пресекалась на корню — и не цензурой, нет, хуже: общественным мнением, возбужденной пацифизированной толпой, которая, под вопли СМИ о “цинковых мальчиках”, уже уверовала, что надежнейший путь к миру лежит через полное собственное разоружение — физическое, а еще более того — духовное. Кто помнит сегодня кадры телехроники с приездом тогда одного из лидеров моджахедов, а ныне потерявшего контроль над Афганистаном Раббани в Москву, где женщины передают ему на руки детишек? Мне тогда эти сцены крепко врезались в память, пародийно напомнив сцены братания с немцами на русско-германском фронте в 917 году. Все знают, сколько крови пролилось потом. И вот сегодня, вспоминая ту хронику, я думаю: а не сложил ли свою голову в бою с моджахедами кто-нибудь из тех ребятишек, которых наивные матери так легкомысленно демонстрировали как “знамя мира” — уже не в Афганистане сложил, а в Чечне? То, что мы ушли из Афганистана, вовсе не значило, что Афганистан ушел от нас, — не так просто и легко устанавливается баланс сил в стратегически важных регионах. Когда началась вторая чеченская кампания, генерал Дустум, один из лидеров моджахедов эпохи советского военного присутствия, прямо заявил, что Россия не покончит с терроризмом в Чечне, пока не будет подавлен очаг в Афганистане. Но в Афганистане ли главный очаг? Точнее — насколько автономным является сам моджахедизм, это новое специфическое явление конца XX века, очевидно переходящее в век XXI, с которым именно России, еще в форме СССР, довелось встретиться первой? Сегодня надо быть слишком уж закоренелым догматиком-правозащитником сахаровского толка, дабы продолжать веровать в подобную автономность. Литература изобилует, многие тайны ЦРУ рассекречены, в том числе известно, что как раз в Лэнгли, в штаб-квартире разведуправления США, именно 15 февраля 1989 года был устроен настоящий праздник; и здесь никто, разумеется, не считал, что с выводом советских войск заканчивается война. Ведь двумя днями раньше США, по-своему истолковав подписанные 14 апреля 1988 года женевские соглашения как “создание условий к выводу ОКСВ, а не как формулу урегулирования афганского конфликта” и взяв на вооружение концепцию “положительной симметрии”, обосновали свое право продолжать оказание военной помощи афганской оппозиции при расширении вмешательства со стороны Пакистана. Что и было зафиксировано в специальной директиве по национальной безопасности от 13 февраля 1989 года (“Война в Афганистане”, М., Воениздат, 1991). Таков был один из первых внешнеполитических шагов правительства Буша, и вряд ли он мог остаться неизвестным советскому руководству. Тем более что еще в 1988 году МИД Афганистана издал “Белую книгу”, где были изложены многочисленные факты нарушений женевских соглашений со стороны Пакистана и США. Так, в течение только первого месяца после их подписания вооруженной афганской оппозиции было поставлено беспрецедентно большое количество вооружений. А 15 мая 1988 года, в день вступления в силу женевских договоренностей, была проведена своего рода демонстрация: в одну только приграничную деревню Тери-Мангал, расположенную в 137 км от Пешавара, прибыло около 100 грузовиков с оружием. Как и прежде, на территории Пакистана функционировали тренировочные центры для обучения боевиков афганской оппозиции, и все это вполне соответствовало той линии поведения, которую Р. Рейган выбрал еще в апреле 1985 года. В ответ на первые миротворческие инициативы Горбачева в афганском вопросе он подписал директиву по национальной безопасности N 166, где при реализации целей США предлагалось на афганском направлении действовать “любыми доступными средствами”. Об этих средствах достаточно откровенно пишет Питер Швейцер в своей “Победе”, анализируя основные блоки увенчавшейся успехом стратегии подрыва СССР. В их ряду он особо выделяет “значительную военную помощь движению сопротивления в Афганистане, а также поставки для моджахедов, дающие им возможность распространения войны на территорию Советского Союза” (П. Швейцер, цит. соч., с. 18; выделено мною. — К. М. ). Именно в период президентства Дж. Картера была, в главных своих чертах, сформулирована концепция использования “исламского фактора” в борьбе против (теперь — против России), в основу которой легли идеи 3. Бжезинского. Уже 19 января 1980 года дамасская газета “Тишрин” опубликовала большую статью своего военного комментатора полковника Аль-Хейсама Алю-Аюби, озаглавленную весьма выразительно “Возвращение в регион под знаменем ислама”. В ней говорилось, что администрация Картера намерена прикрыть трещины, возникшие в поясе окружения СССР с юга. А поскольку на юге с ним граничат мусульманские страны, то, следовательно, США должны “противопоставить ислам Москве” и развернуть активность на этом направлении. В начале 1979 года помощник президента Картера по национальной безопасности Бжезинский поручил разведслужбам подготовить соответствующее исследование. Опорной страной для США при реализации “исламского проекта” стал Пакистан, однако к нему, так или иначе, присоединились Китай, Саудовская Аравия, Египет, Иран и даже Израиль. И уже в 1980 году издающийся в Вашингтоне журнал “Нью рипаблик” опубликовал статью “Оружие для Афганистана”, где говорилось: “Центральное разведывательное управление занято координированием смежной, обширной программы (в которой участвует пять стран и стоимость которой оценивается более чем в 100 млн долларов) обеспечения афганского движения сопротивления оружием для ведения современной партизанской войны” (“Война в Афганистане”, цит., с. 160). И далее: “Распоряжение о разработке операции было отдано лично президентом Картером, ее планирование осуществлялось под непосредственным наблюдением президента США по национальной безопасности 3. Бжезинского и директора ЦРУ С. Тернера”. При этом с союзниками США по НАТО вообще не консультировались, контакты же с мусульманскими странами решено было проводить посредством ЦРУ через разведслужбы этих стран, а не по обычным дипломатическим каналам. Летом и осенью 1985 года в Конгрессе США состоялись слушания под названием “Исламский фундаментализм и исламский радикализм”, на которых была разработана стратегия использования фундаменталистских группировок для подрыва позиций СССР. Иными словами, были заложены основы моджахедизма. Теория начала быстро претворяться в практику. По некоторым данным, если в начале 80-х годов в Афганистане сражалось около 3500 арабов, то в середине 80-х их было уже около 18000 у одного только Хекматиара. При этом США закрывали глаза на торговлю героином, уже тогда превращавшуюся в экономическую основу моджахедизма. Но, конечно, главным источником финансовых поступлений для лидеров афганской оппозиции оставались США, Пакистан и Саудовская к себе домой. А потом они уйдут еще дальше на север, оставив свои мусульманские республики”. К сожалению, Боровик написал об этом только 10 лет спустя, в год же вывода 40-й армии из Афганистана из уст его звучали общеперестроечные штампы. А ведь уже в 1985 году Кейси посоветовал моджахедам начать попытки перенесения военных действий на территорию СССР, о чем тоже, конечно, должны были знать — и знали — не только афганские духанщики, но и советские спецслужбы, а стало быть, и советское руководство. Генерал Н. Овезов, заместитель председателя КГБ Туркмении, еще в 1982 году утверждал, что “саудовцы пользуются исламом как тлеющими углями мусульманского бунта против СССР”. (“Советский Туркменистан”, 10. 12. 82). И потому никакого “алиби” у Горбачева нет; он прекрасно знал, что оставляет за спиной выводимой 40-й армии и чью игру он при этом играет. План действий тогдашний руководитель ЦРУ Уильям Кейси обсуждал с саудовским принцем Фахдом, “мусульманином и другом Запада”, по характеристике П. Швейцера. И когда он сказал Фахду, что необходимо перенести войну на территорию СССР, тот с энтузиазмом ответил :“Святой джихад — это не знающая границ революция. Так же, как и коммунизм”. Афганцы, сообщает Швейцер, при поддержке созданных ими агентурных групп уже проводили широкомасштабные операции по минированию, но Кейси хотелось большего — хорошо спланированной подрывной кампании в Средней Азии. И как раз в регионе оказалось испробованным то самое оружие межэтнических конфликтов, которое затем с таким успехом было использовано для разрушения СССР, а ныне задействовано уже и на территории РФ. Не случайно в тот же вечер, когда Кейси беседовал с Фахдом о джихаде, состоялась встреча директора ЦРУ с Муссой Туркестани — историком, родившимся в Средней Азии, но жившим в Саудовской Аравии. Туркестани сообщил Кейси о волнениях в Алма-Ате в марте 1980 года (где было немало лозунгов протеста против войны в Афганистане) и о том, что там есть подполье, профинансированное саудовцами . здесь был достаточно плотен, как был он плотен и в высшем партийном руководстве, что и показал приход к власти горбачевской когорты. Генерал Денисов, занимавшийся в Главпуре вопросами спецпропаганды, в одном из интервью заявил: “Наши службы располагали сведениями, что Гарвардский университет, Иллинойсский и другие исследовательские центры США ведут активную разработку проблемы информационных войн. Докладывали об этом в ЦК КПСС, но реакция этого “мозгового центра” была, мягко говоря, иронической. Абсолютно не воспринимали информационную угрозу и аналитические службы разведки” (“Правда”, 21. 12. 96). Видимо, и не только информационную: П. Швейцер цитирует заявление одного из достаточно высоких чинов КГБ о том, что “у нас (!) никто не верил, будто “Солидарность” финансируется американцами”, — заявление совершенно анекдотичное на фоне ставших теперь общеизвестными фактов и собственных заявлений Бжезинского об успешной реализации его доктрины одновременной поддержки “Солидарности” и афганских моджахедов. Что до Горбачева, то уже в 1988 году, то есть до вывода ОКСВ из Афганистана, он перешагнул черту, отделяющую реформирование от разрушения — и, по-видимому, вполне сознательного — государства. Как пишет в своих весьма откровенных воспоминаниях его помощник А. С. Черняев, “после выступления Генсека в ООН в конце 1988 года, где “он как бы получил “диплом” от международного сообщества государств и народов, начался повальный, я бы сказал, разгром всей нашей 70-летней советской истории, пересмотр всего и вся… И сама Октябрьская революция превращалась постепенно в историческую ошибку… уже появился термин “тоталитаризм” при оценке советской истории…” И далее — самое важное, быть может, в контексте ретроспективного рассмотрения событий рубежного 1989 года: “Кстати, перед Новым годом по ТВ выступил Гавриил Попов. Сказал он примерно следующее: в 1989 году возникшие уже тенденции будут набирать силу. Объективная логика, а может быть, и замысел Горбачева, предположил он, состоит в том, чтобы дать 70-летнему режиму распасться, и только тогда общество “из чувства самосохранения” начнет создаваться заново… Что это было, “объективная ли логика” или “замысел”? И то, и другое. Помните? “Пойду далеко!” — говорил мне раз Горбачев. Но идти надо было значительно быстрее. После Нью-Йорка, когда была обеспечена “внешняя среда” — Hiс Rhodus, hic salta, как говорили древние и как повторял за ними Маркс”. (А. С. Черняев. Шесть лет с Горбачевым. М., 1993, с. 256-266. — Курсив мой. — K. М. ). По словам Мохаммада Юсефа, начальника афганского отдела пакистанских спецслужб (Inter-Services Intellidgence), с 1983-го по 1987 год советское руководство в целом вело ту же “оборонительную политику”, которая была характерной и для поведения ОКСВ в Афганистане. И как ОКСВ становился все более уязвимым для энергичных наступательных действий моджахедов и стоящих за их спинами иностранных спецслужб, так и — приходится сделать горький вывод — СССР в целом не решался энергично ответить на действия американской стороны, для которой именно 80-е годы стали годами открытого наступления на СССР, — о чем свидетельствует и целый ряд принятых в это время специальных директив*. Важнейшими из них были NSDD-32 и NSDD-55, разработанные еще при Рейгане. Первая прямо объявляла о цели пересмотра итогов Второй мировой войны. “В результате мы сочли Ялтинскую конференцию недействительной”, — вспоминает Эдвин Мид, бывший член Совета Национальной безопасности США. Увы, со стороны СССР не последовало никакой реакции — как, впрочем, не последовало ее и на другую директиву, NSDD-55, суть которой известный советолог Ричард Пайпс определяет следующим образом: “Директива четко формулировала, что нашей целью является уже не сосуществование с СССР, а изменение советской системы с помощью внешнего нажима”. Упорное продолжение советского курса на сосуществование в этих условиях начинало все больше походить на коллаборацию, в каковую он и превратился открыто с приходом к власти М. С. Горбачева. С Горбачевым открывается финальный этап “холодной войны” (“горячей” пробой сил внутри которой можно считать десятилетие пребывания советских войск в Афганистане): вялая оборона сменяется открытым отступлением, которое, в свой черед, превращается в паническое бегство. И, разумеется, рассматриваемый в этом контексте вывод ОКСВ из Афганистана — к тому же и без создания надежного политического тыла в оставляемой стране — был шагом вовсе не к миру, а к перенесению “Афганистана”, то есть разогревания ситуации на южной дуге, на территорию СССР, а затем России. Падение дружественного режима Наджибуллы в 1992 году — падение, почти полностью спровоцированное предательским поведением руководства РФ, отказавшего правительству Наджиба в поставках авиационного керосина и дизельного топлива, — окончательно открыло путь к превращению территории Афганистана в зону контролируемой нестабильности и центр моджахедизма как специфического симбиоза направляемой в русло экстремизма восходящей исламской пассионарности и глобальных интересов международной олигархии. Последняя, таким образом, получает мощный — и, надо прямо сказать, не совсем безопасный для самих западных стран (однако овчинка, стало быть, стоит выделки) — инструмент для управления процессами, разворачивающимися в Хартленде, раз уж последний выпадает из ослабевших рук его трехсотлетней держательницы России. Вот почему так понимаемый “Афганистан” вовсе не думал расставаться с нами. Напротив, чем дальше, тем активнее он станет искать встреч с нами на нашей собственной земле. И, как видим, распад СССР, изменивший само понятие этой земли, вовсе не гарантировал население нынешней, урезанной России от подобных встреч. А то давление, которое Запад сегодня оказывает на Россию по вопросу о Чечне, лишь воспроизводит в огрубленной, применительно к нынешней слабости России, форме его былое давление на СССР по вопросу об Афганистане. Такую аналогию нарочито педалируют и сами западные “протестанты” — например, парижские “новые философы”, прямо проводящие параллель между Чечней и Афганистаном; и, разумеется, не только они. Выкрик лондонской “Гардиан” при начале второй чеченской кампании: “Господин Путин, отзовите своих собак!”, — исчерпывающе красноречив . * * * одновременного сдавливания с запада и с юга. Так называемые революции 1989 года в Восточной Европе были столь же мало спонтанными, как и явление моджахедизма, — хотя, как и последний, они, разумеется, имели свои серьезные причины в реальной ситуации. Однако как формы их, так и цели, а также разнообразное — от финансового (в случае моджахедов — и военного) до информационного — обеспечение были плодом хорошо продуманной и организованной деятельности все того же закулисного режиссера. Еще директива NSDD-32 рекомендовала “нейтрализацию” советского влияния в Восточной Европе и “применение тайных мер и прочих методов поддержки антисоветских организаций в данном регионе”. Вот почему в программах ЦРУ равное место с поддержкой моджахедизма обрела поддержка польской “Солидарности” — “тайная финансовая, разведывательная и политическая”. Теперь это ни для кого не является тайной, и сравнительно недавно в США вышла книга “Его святейшество Иоанн-Павел II”, в которой подробно рассказывается, как щедро тратили США деньги на столь романтизированную советской интеллигенцией “Солидарность”. Только в 1981-1982 годы ей по каналам ЦРУ было переброшено 50 млн долларов. Была создана сеть поставок полиграфического оборудования и радиоаппаратуры для организации подпольных типографий и радиостанций. Позже поляки передали это наследство дудаевцам, в расположившийся в Кракове чеченский информационный центр. И ведь не кто иной, как Лех Валенса, выступил с крайне резким заявлением на “круглом столе” по Чечне, созванном в августе 1996 года в Кракове по инициативе “Движения за восстановление Польши”; естественным продолжением этой генеральной линии предстает, конечно, и совещание чеченских ваххабитов с афганскими талибами, проведенное (накануне вторжения боевиков в Дагестан) на территории Польши, заметим, теперь еще и члена НАТО. Разумеется, накал русофобии в Польше всегда был таков, что она неоднократно проявляла почти самоубийственную готовность идти в первых рядах любых способных повредить России акций. Но, разумеется, не до такой же степени, чтобы ослушаться своего нового и на сей раз обожаемого “старшего брата” — США. И вот, однако же, иные сотрудники советских спецслужб считали возможным заявлять такое: “Мы, службы безопасности, на самом деле никогда не верили пропаганде, что Америка помогает “Солидарности”… (П. Швейцер. Цит. соч., с. 165). Если это так, то налицо либо повальная профнепригодность, либо… Видимо, правы как генерал Денисов, так и китайский исследователь советской литературы Чжан Цзе, который сделал весьма обоснованный вывод: верхушка КПСС “защитным импульсам отнюдь не симпатизировала, усматривая в них, видимо, рецидивы сталинизма. Она, в лучшем случае, держалась нейтралитета, если же вмешивалась, то была по обеим сторонам” (“Правда”, 11. 02. 97). Что же до упомянутого “круглого стола” в Кракове (приуроченного к трагическим дням предательской сдачи российской армии в Чечне), то связь “восстановления Польши” с Кавказом (как и даты открытия, приуроченного к годовщине Варшавского восстания, жертвы которого поляки ожесточенно приписывают не немцам, а СССР) трудно понять без учета как всей описанной выше истории отношения ЦРУ и “Солидарности”, так и особенно — места, всегда отводившегося Польше всеми антироссийскими коалициями. Об этой ее роли помнил Пушкин, оставивший нам в наследие “Бородинскую годовщину”. Об этом Сталин напомнил Черчиллю в Ялте; и, разумеется это имел в виду и Валенса, на “круглом столе” выступивший с призывом к своим коллегам — лауреатам Нобелевской премии — “остановить преступный геноцид”, с пафосом добавив: “России нет места в семье цивилизованных народов” (“Известия”, 3. 08. 96). Однако, сколь бы ни была велика роль Польши в разрушении “Ялты и Потсдама”, центральное место принадлежало, разумеется, Германии. Все понимали, что от того, когда и, главное, как произойдет ее объединение, решающим образом зависит коренной перелом в соотношении сил между Западом и Востоком. Потому что не один ведь Горбачев был участником событий и не он один делится воспоминаниями о них, и в этих, других, воспоминаниях король предстает голым… Еще два года назад бывший посол США в Москве Джон Мэтлок признал, что Запад во время объединения Германии просто-напросто обманул Россию (тогда СССР). Однако в нашем обществе, в том числе и среди политологов, до сих пор живуча версия, согласно которой США вовсе не стремились к объединению Германии и приняли его лишь как спонтанный результат неких самостоятельно развернувшихся событий. Так, 4 июня 1999 года Вл. Кара-Мурза в программе “После полуночи” даже счел возможным “поправить” президента Клинтона, сказавшего во время своего пребывания в Берлине, что весть о воссоединении Германии вызвала радость в Вашингтоне, — мол, известно, какую тревогу возбудило это объединение в США, сулившее им “появление сильного геополитического противника”. Откуда почерпнуты такие сведения, остается загадкой. Ведь еще в ноябре 1989 года канцлер Коль с похвалой отозвался о позиции посла США в Бонне, Вернона А. Уолтера, “большого друга немцев”, по оценке канцлера*. Сам же Уолтер так прокомментировал события: “Семья снова собралась в одном доме. Поэтому я верю в объединение. Кто выступает против, тот будет сметен с политической сцены”. Это и еще многое другое можно узнать из вышедшей в начале 90-х годов книги Хорста Теплица “329 дней. Как ошкуривали грушу”. Этот загадочный подзаголовок представляет собою парафраз слов Коля, произнесенных им 11 ноября 1989 года, после известия о согласии Горбачева на проведение “реформ” в ГДР: “Грушу ошкурили!” “В этот момент, — пишет Теплиц, — мы знали, что Горбачев не будет вмешиваться и в ход событий внутри ГДР”. А вот запись от 22 ноября 1989 года, которую, ввиду ее важности, стоит воспроизвести целиком. Итак: “Из Вашингтона поступила информация о вчерашних переговорах Геншера с Бушем и Бейкером. США поддерживают стремление немцев к самоопределению и единству. По их мнению, однако, этот процесс может ускориться. Буш намерен выудить у Горбачева в ходе предстоящих переговоров у берегов Мальты границы и возможности его действий и определить, насколько тот может и хочет продвигаться в германском вопросе. Горбачев якобы очень встревожен возможным объединением Германии. Бейкер подтвердил: объединение есть и остается приоритетным в американской политике (выделено мною. — К. М. образом, США первыми и одназначно (выделено мною. — К. М) и без оговорок высказались за объединение Германии”. Именно с этих позиций и строго следуя доктрине Мэхена о фундаментальном единстве интересов США и Германии в их глобальном противостоянии России решали американцы важнейший вопрос о членстве объединенной Германии в НАТО. 31 мая 1990 года Буш во время официального визита Горбачева в Вашингтон заявил, касаясь этой проблемы: “У нас с вами тут фундаментальное расхождение”. Его, однако, на диво быстро удалось преодолеть, о чем свидетельствует приводимая самим Горбачевым стенограмма исторических переговоров: “Горбачев: Значит, так и сформулируем: Соединенные Штаты и Советский Союз за то, чтобы объединенная Германия, по достижении окончательного урегулирования, учитывающего итоги Второй мировой войны (выделено мною. — К. М.), сама решила, членом какого союза ей состоять. Буш: Я бы предложил несколько иную редакцию: США однозначно выступают за членство объединенной Германии в НАТО, однако, если она сделает другой выбор, мы не будем его оспаривать, станем его уважать. Горбачев: Согласен. Беру вашу формулировку”. Итак, важнейшая формулировка, которая все же увязывала новое устройство Европы с итогами Второй мировой войны и в значительной мере блокировала путь к объявлению СССР (а с его исчезновением — России) “побежденной страной”, была сдана без боя. Последствия оказались трагическими; а что значило включение Германии в НАТО, прекрасно понимали на Западе, как понимали и то, что для советского упорства в этом вопросе, буде СССР пожелал бы упорствовать, были неотразимые основания. Так, бывший премьер-министр Великобритании Джеймс Каллаген 7 января 1990 года писал в “Timеs”: “На Потсдамской конференции Советский Союз стремился добиться того, чтобы создать как можно более обширное пространство между собой и любыми силами вторжения с Запада. Воссоединенная Германия, которая выбрала бы членство в НАТО, нарушила бы существующее в настоящее время равновесие, поскольку потенциально передовая линия НАТО приблизилась бы непосредственно к польской границе”. Сегодня эта линия приблизилась уже к Белоруссии, однако и сегодня Горбачев комментирует вышеприведенный фрагмент с олимпийским спокойствием: “С этого момента можно считать, что германский вопрос, оставленный нам результатами Второй мировой войны, перестал существовать как проблема истории”. В действительности же никакой вопрос — в особенности такой, как имеющий тысячелетнюю историю Drang nach Osten, — не может исчезнуть, он может лишь приобрести новое звучание. Уступки Горбачева освободили Германию от того чувства вины, которое, как думалось, было накоплено послевоенным временем, а формировалось у иных еще раньше, как о том свидетельствует запись в дневнике одного из немецких офицеров от 4 августа 1943 года: “Во всяком случае, 22 июня 1941 года сделало Германию на десятилетия, если не на столетия, неоплатным должником России”. Теперь “ветер перемен”* уносил клочья этого так и не состоявшегося покаяния прочь, и в дверь стучались настроения иные. Гельмут Коль вспоминает, рассказывая о своей встрече с Горбачевым на Северном Кавказе в июле 1990 года, когда был окончательно решен вопрос о вступлении Германии в НАТО и выводе советских войск: “В тот момент я думал о том, что первые солдаты Красной армии перешли границы Германской империи в ноябре 1944 года. А в конце 1994 года, ровно через полвека, последние советские солдаты покинут Германию” (“Московские новости”, N 47, 24 ноября — 1 декабря 1996 г.). Как видим, канцлер — на лирическом, так сказать, уровне — вовсе не стеснялся возводить преемственность вновь объединяющейся Германии к гитлеровскому рейху. А такие вещи, разумеется, никогда не остаются в области чисто лирической. Уже тогда стало ясно, что Россия утрачивает плоды самой великой Победы в своей истории и объединение Германии — такое, каким оно произошло, сопровождаемое позорным, ускоренным выводом советских войск, — именно так и воспринималось повсюду в мире. Уже в августе 1994 года Россия не была приглашена на празднование 50-летия высадки союзников в Нормандии (куда была, однако, приглашена Германия)*. В декабре 1992 года Россия, в угаре иллюзий партнерства, по сути, предала интересы граждан СССР — жертв нацизма, согласившись с Германией на урегулирование вопроса о компенсациях получением 1 млрд марок, которые были поделены между РФ, Украиной (по 400 млн) и Белоруссией, которой, непонятно почему, было выделено всего 200 млн. А в конце 1994 года, как то и мечталось канцлеру Колю, русские войска оставили Берлин в одиночестве, за неделю до почетных проводов войск западных союзников СССР по антигитлеровской коалиции. Предложение России о совместных проводах было отвергнуто, дабы подчеркнуто отделить “западных освободителей” от “советских оккупантов”. Газета “Дейли телеграф” назвала российский парад в Берлине (дополнительно опозоренный еще дирижированием пьяного президента Ельцина) “второсортным прощанием с третьесортной армией”. Победа 1945 года была поругана. “Зеленый свет” такому развитию событий был окончательно зажжен во время встречи Буша и Горбачева у берегов Мальты — встречи, которую теперь, вслед за Алексеем Громыко, принято именовать “Мальтийским Мюнхеном”. Она состоялась в первых числах декабря 1989 года и сопровождалась буйством стихий: волна была так высока, что долго не позволяла сблизиться кораблям. Мне случилось тогда быть на Капри, и я прекрасно помню, что иные итальянцы усматривали в этом некое зловещее предзнаменование. Многое еще остается здесь тайной, однако и того, что известно теперь, достаточно чтобы подтвердить правоту слов бывшего замминистра иностранных дел СССР А. Бессмертных: “Если бы не Мальта, то Советский Союз никогда не сдал бы так гладко свой контроль над Восточной Европой и Прибалтикой. По свидетельству С. Тэлботта, Буш “давил” на Горбачева по трем направлениям, настаивая: 1) чтобы Горбачев реформировал свое общество; 2) чтобы “дал сателлитам идти своим путем”; 3) чтобы “вывел советские войска отовсюду”. Горбачев же был готов идти навстречу, неоднократно заявляя в своем кругу: “Да, далеко пойду…” (“Правда”, 30. 01. 96). В том, куда именно пойдет Горбачев, у американской стороны не было ни малейших сомнений: ведь еще в 1988 году помощник президента Буша по национальной безопасности Скоукрофт заявил, выступая на пресс-конференции: “Запад победил в “холодной войне”… На Мальте же от Горбачева было получено обещание не применять силу также и для защиты территориальной целостности Союза. Что касается Прибалтики (а именно она в первую очередь имелась в виду), то Буш просто аннулировал “Хельсинки”, заявив: США никогда не признавали ее присоединения к Советскому Союзу, и если Москва применит силу, то она рискует изоляцией. При этом Горбачев даже не нашел нужным напомнить ни о статусе Прибалтики до 1917 года, ни об истории возникновения этих государств, обязанных своим появлением на свет исключительно Брестскому миру, ни о профашистских режимах кануна Второй мировой войны. Тем самым Бушу легко удалось уже в плане конкретной политики увязать цели одновременной ликвидации Советов и Российской империи, да к тому же получить согласие Горбачева на дальнейшее пребывание американских войск в Европе — при уже решенном вопросе о выводе советских войск оттуда. “Горби” заявил буквально следующее: “…Для будущего Европы важно, чтобы вы были здесь. Поэтому не думайте, что мы хотим вашего ухода”. Бейкер счел это заявление Горбачева самым важным из сделанных на Мальте, и, действительно, так оно и было: СССР, в лице своего руководителя, сам отрекался от статуса сверхдержавы. Здесь же состоялась важная лексическая замена понятия “западные ценности” понятием “демократические ценности”, что придало первым значение универсальных. Позже, когда камуфляж станет уже ненужным, это позволит Мадлен Олбрайт летом 1999 года говорить о “защите западных ценностей” как об одной из главных задач НАТО и лидерам ведущих стран блока просто-напросто отождествлять некие абстрактные “требования мирового сообщества” с интересами собственного доминирования. И хотя знаменательные слова: “Глобализация — это Америка” Клинтон произнесет позже, в 1996 году, на встрече стран “семерки” в Денвере, путь к такому отождествлению был открыт на Мальте. Но, разумеется, триумф США не был бы полным, если бы не была выдернута давно терзавшая их заноза советского присутствия в Латинской Америке — в Западном полушарии, которое США издавна привыкли считать безраздельно своей “сферой влияния”. Помимо того, что советское влияние здесь придавало СССР необходимое для сверхдержавы “океаническое” измерение, вопрос о Кубе был тем более болезнен для США, что именно поглощение Штатами Кубы, Филиппин и большей части Карибских островов вследствие испано-американской войны принято считать началом формирования Pax Americana*. Давление на Горбачева по вопросу о Кубе и Никарагуа резко усилилось еще до встречи на Мальте. Как теперь стало известно со слов бывшего начальника штаба Службы правительственной охраны во времена Горбачева, генерал-майора запаса Валерия Величко, 27 марта 1989 года, накануне состоявшегося в апреле последнего визита советского руководителя на Кубу, последний получил секретное письмо от президента Буша, в котором прямо и недвусмысленно было заявлено: “Инициатива Советского Союза и Кубы по прекращению помощи… окупится серьезными дивидендами доброй воли Соединенных Штатов” (“Труд”, 24. 06. 99) Горбачев принял это как руководство к действию и, по воспоминаниям Величко, несмотря на пышную встречу, “был на редкость невесел и молчалив. Периодически он пытался затеять разговор о нецелесообразности поддержки кубинцами сандинистов и сальвадорских повстанцев”. Куба, однако, давлению не поддалась, и прощание Кастро с Горбачевым было очень сухим: если при встрече они обнялись, то, прощаясь, лишь холодно пожали друг другу руки. Провожали на улицах Гаваны Горбачева не полмиллиона, как это было при встрече, а всего 150 тысяч. Каждой из сторон предстояло получить свои “дивиденды” от занятой позиции, и здесь история тоже не поленилась создать эффектную мизансцену, совместив во времени саммит ОБСЕ в Стамбуле (17-18 ноября 1999 г.), на котором РФ пошла на новые уступки, и IX встречу лидеров ибероамериканских государств в Гаване (15-16 ноября 1999 г.). В Гаване такая встреча прошла впервые, что само по себе достаточно красноречиво. А присутствие на ней короля и главы правительства Испании, премьер-министра Португалии подчеркивает, насколько удалось Кубе укрепить свои международные позиции за истекшие 10 лет, и как недальновидны были те, кто прогнозировал быстрое ее крушение, как только СССР, обзаведшийся “новыми друзьями”, откажет в своей поддержке Фиделю Кастро. Принятая на встрече “Гаванская декларация” содержит призыв к Вашингтону отказаться от блокадного закона Хелмса-Бертона. Но еще более показательно, что в ходе состоявшейся незадолго до того Генеральной Ассамблеи ОАГ (Организации американских государств) “была отвергнута инициатива США о создании “группы друзей”, которые могли бы приходить на помощь различным странам в случае возникновения в них угроз демократии” — вариант косовского сценария для Западного полушария. И параллель, которую проводит российский латиноамериканист Карэн Хачатуров, выглядит впечатляющей: “…В то время как Вашингтон объявляет зоной своих жизненных интересов бассейн Каспия, латиноамериканцы отказываются жить по нормам “Pax Americana”… (“HT”, 18.11.99)*. Но путь к Каспию был открыт для Вашингтона у берегов Мальты, где Буш вновь вернулся к вопросу о Гаване и Манагуа, связав отмену советской поддержки им с отменой дискриминационной для СССР поправки Джексона-Вэника. Принятая еще в 70-е годы, она увязывала предоставление Советскому Союзу режима наибольшего благоприятствования выезда евреев из СССР. Разумеется, несмотря на исчезновение СССР и полную, “без берегов”, свободу эмиграции из РФ, поправка продолжает действовать до сих пор. Горбачев и в этом вопросе уступил давлению — к тому же, по своему обыкновению, пройдя даже дальше, нежели ожидали от него. Именно здесь генсек заявил: “Доктрина Брежнева мертва”, — заявил в дни, когда США со своих баз вмешивались в дела Филиппин и готовились к вторжению в Панаму. О событиях в Панаме конца декабря 1989 года не часто вспоминают в контексте краха СССР, считая их не связанными с общим процессом гибели второй сверхдержавы. Однако это далеко не так, и те события, к тому же оказавшиеся синхронно увязанными с переворотом в Румынии, имели стратегическое значение в этом процессе, знаменуя уход исторической России из своего апогея, точки своего наивысшего, поистине планетарного влияния на события в мире. Начало же истории можно отнести к 1980 году, когда в авиакатастрофе — как предполагают, совсем не случайной — погиб тогдашний президент Панамы, генерал Омар Торрихос, сумевший добиться от президента Картера решения о передаче всего канала в управление местных властей. Чуть менее десяти лет спустя Вашингтон сверг путем вооруженной агрессии** преемника Торрихоса, генерала Норьегу, обвиненного в причастности к наркобизнесу. Вопиюще противоправная акция, проведенная без какой-либо санкции СБ или ООН, при которой погибли и гражданские лица, не только осталась безнаказанной, но и не вызвала сколько-нибудь внятной реакции со стороны СССР. А сравнительно недавно появилась сенсационная, на мой взгляд, хотя и мало кем замеченная информация, согласно которой накануне агрессии США Норьега искал поддержки в Москве. Направленному в СССР эмиссару панамского президента Нильсу Кастро было поручено предложить СССР обосноваться на берегах канала, что в былое время было, разумеется, мечтой советского руководства — как то и подобает сверхдержаве: ибо “положение обязывает”. Разумеется, речь не шла непременно о военном присутствии, о формах можно было договариваться. Но договариваться никто не собирался — при Горбачеве СССР уже переставал быть не только сверхдержавой, но и просто великой державой. Переводчик Нильса Кастро, Александр Кузьмищев, вспоминает: “Мне довелось… стать свидетелем, как его “отфутболивали” и в ЦК, и в МВД, и… везде” (“Правда”, 31. 01. 89). Акция США против Панамы прошла беспрепятственно, придясь как раз на дни западного Рождества, и журнал “Time” писал тогда: не являемся ли мы свидетелями того, что в США “обретает очертания новая внешняя политика, политика после холодной войны (курсив мой. — К. М ), когда Вашингтон берет на себя качественно иную роль мирового жандарма, который действует скорее во имя спасения демократии, чем в целях сдерживания советского экспансионизма?” А “Вашингтон пост” цитирует генерала Колина Пауэлла, председателя Комитета начальников штабов и будущую звезду войны в Заливе, в частной беседе сказавшего, что на “дверях” США следует повесить табличку: “Здесь живет сверхдержава”. Путь к окончательному оформлению новой схемы “Центр силы (США) — НАТО — ООН…” (Э. Балтин) был расчищен, оставалось произвести небольшие доработки, и они как раз в то же самое время завершались в Румынии. Здесь подрывной, организованный характер “бархатных” революций обозначился вполне откровенно и очень кроваво, а окончательное пришествие демократии в Восточную Европу было ознаменовано апофеозом произвола: бессудной, “по законам революционного времени”, казнью четы Чаушеску. Уже 24 декабря Мэтлок зондирует в Москве возможность советского вмешательства в Румынии на стороне “антикоммунистических сил”; имеет хождение версия, согласно которой чета Чаушеску просила воздушного коридора и убежища в Москве, но ей было отказано. И десять лет спустя румынская пресса, осмысляя события, уже нередко описывает их как следствие прямого сговора между СССР и США. “Очевидно, что Москва осуществила заблаговременно спланированную акцию, чтобы разблокировать ситуацию в Румынии, — считает публицист Эмиль Хурезяну. — Такие планы существовали в Москве для всего коммунистического блока и для каждой страны участницы…” Это вполне согласуется с тем, что поведал еще в начале 1991 года Ян Рума, тогда заместитель министра внутренних дел Чехословакии, а ранее член диссидентского движения “Хартия-77”, поддерживаемого Соросом, как о том и поведал сам миллиардер. “Москва, — по словам Румы, — еще в 1988 году наметила проект замены коммунистами-реформаторами тогдашних руководящих групп в Чехословакии, Болгарии и Румынии. У нас эта смена должна была быть спровоцирована грубым обращением полиции с участниками демонстрации по случаю какой-либо годовщины. Первоначально эта операция планировалась (!) на 21 августа 1989 года (в день советского вторжения в 1968 году), но тогда оказалось не слишком много демонстрантов. Ну а 17 ноября ожидалось много молодежи”. Правда, события перехлестнули замысел и смели самих режиссеров (аналогично тому, что произошло в ГДР с Кренцем и Шаински, по указке Москвы “свалившими” Хонеккера), однако нет никаких оснований утверждать, что и это не входило в замысел горбачевского руководства. Развитие событий в Румынии — лишнее тому подтверждение. “События в Румынии были следствием переговоров Горбачева с Рейганом в Рейкьявике и с Бушем в 1989 году на Мальте, — полагает Дору Брая. — Стороны договорились, чтобы холодная война завершилась в пользу США, и решили разойтись мирно. Ну, а кровопролитный характер событий в Румынии объясняется цинизмом сотрудников Секуритате, которые воспользовались беспорядками, чтобы рассчитаться по старым векселям и закрепиться в новой системе”. Существуют и другие версии — например, главный военный прокурор Румынии генерал Дан Войня, изучивший сотни дел, недавно вынес свой приговор: никаких “террористов” не было, а была диверсия, организованная теми, кто пришел к власти, и в частности армейским командованием. Следует напомнить также, что именно в Румынии в эти декабрьские дни был впервые разыгран отвратительный спектакль, сходный с тем, что позже Запад цинично разыграет в Косово, безбожно преувеличивая число жертв “этнических чисток”, с целью обосновать военное вмешательство НАТО. А во время фарсового “суда” над Чаушеску он был объявлен виновным в смерти 60 000 человек в Тимишоаре, городе на западе Румынии. Смешанное румынско-венгерское население позволило спровоцировать здесь жестокие этнические столкновения, однако ни о каких “десятках тысяч” не было и речи. Те 100 тел, которые были предъявлены прессе и общественности, быля взяты в анатомическом театре медицинского института. Иону Илиеску и цетре Роману требовались сильные аргументы, чтобы заставить общество принять казнь Чаушеску, а выполнение мрачного замысла взяла на себя Секуритате, успевшая “сменить ориентацию”. И хотя две недели спустя истина стала известной западным медиа, это не мешает им — как и российским — по сей день муссировать миф о стихийной демократической революции. Очевидно, с течением времени многое еще будет проясняться в этой мрачной и запутанной истории; но в том, что касалось СССР, то есть исторической России, очень быстро наступила полная и окончательная ясность. 7 февраля 1990 года в Москву прилетает госсекретарь США Бейкер и проводит с Шеварднадзе беседы, которые, по свидетельству американцев, носили “из ряда вон выходящий характер”. А именно: госсекретарь США и министр иностранных дел СССР, как едко пишет А. Громыко, координируют свои усилия в деле освобождения Восточной Европы от советского контроля. Бейкер от имени Буша выдвигает предложение, чтобы Западная группа советских войск в Германии была урезана до 195 тысяч человек. А 9 февраля госсекретарь при встрече с Горбачевым сразу же заявил, что США выступают за объединенную Германию как члена НАТО, но отнюдь не нейтральную. Правда, при этом Бейкер обещал, что НАТО не продвинется на Восток “ни на дюйм от своих настоящих позиций”, и был готов обсуждать вопрос о международно-правовых гарантиях от такого продвижения. Готовность Горбачева даже не требовать подобных гарантий стала сюрпризом и для Бейкера, который 10 февраля через западногерманского посла письменно информировал об этом прибывшего в Москву канцлера Коля — к вящей радости последнего. 11 февраля Шеварднадзе прилетает в Оттаву на совещание ОБСЕ и тут же, на встрече с Бейкером, сообщает, что, от имени Горбачева, готов согласиться с отказом от требования о симметричном уровне войск НАТО и СССР в Европе. Бейкер был поражен легкостью капитуляции; разумеется, США не замедлили развить успех. 27 февраля Буш позвонил Горбачеву и поставил его в известность, что на совместной встрече он и Коль приняли решение о полноправном членстве Германии в НАТО. Советская мощь была окончательно обездвижена в августе 1991 года. Осенью влиятельный американский журнал “Форин афферс”, который, по мнению многих, в значительной мере выражает точку зрения Госдепартамента, опубликовал статью Бжезинского, где победа над СССР в “холодной войне” описывалась в выражениях — и образах, — предельно конкретных и узнаваемых: “Это было функциональным эквивалентом капитуляции в железнодорожном вагоне в Компьене в 1918 году или на американском линкоре “Миссури” в сентябре 1945 года”. Следующий этап был обозначен не менее конкретно: “Единство собственно России может скоро тоже оказаться под вопросом”. Одновременно бывший представитель США в ООН Дэвид Эбшайр, бывший посол США в ФРГ Роберт Бэрт и директор ЦРУ Джеймс Вулси представили доктрину “преображенного Атлантического Союза”, сопроводив ее более чем недвусмысленным комментарием: “Сторожевой пес нужен, и НАТО является логическим кандидатом на эту роль”. Сторожить “псу” отныне предстояло не только историческое западное пространство. Генсек НАТО Манфред Вернер, “отец” программы “Партнерство во имя мира”, расширил задачи: “Ключевым моментом трансформации НАТО является распространение его влияния на страны Центральной и Восточной Европы и новые независимые республики Советского Союза”. А французский политолог Пьер Беар в работе “Геополитика для Европы” дал обобщающий прогноз: “отныне разрушение постсоветского пространства пойдет “концентрическими кругами”. Эти “концентрические круги” на карте выглядят академично и невинно, даже если они прочерчены красным карандашом. Реально же пространства бывшего СССР там и сям начали заливаться кровью — страна вступала в полосу так называемых локальных, но от того не менее жестоких войн. Начиналось великое жертвоприношение на погребальный костер Союза. К несчастью, не в наших силах сделать уже совершившееся — небывшим, повернуть историю вспять. Но не позволить бесстыдному мифу о бескровности перестройки перешагнуть порог нового тысячелетия — в наших силах. А сказать в лицо ее архитекторам, что им, как и леди Макбет, не стереть обличающих их пятен со своих рук — наш прямой долг. И потому, не скрою, горько было видеть приветственные поцелуи, которыми Патриарх всея Руси обменивался с приглашенным на торжественный обед по случаю Рождества 2001 года М. С. Горбачевым. Неужели кровь, которой оказалась оплачена реализация столь давних и столь упорно враждебных России замыслов, так мало значит в глазах нашей Церкви?