Анна КОГИНОВА МЕДСЕСТРЫ ВОЕННОГО КРОНШТАДТА

Анна Васильевна Когинова жила перед войной в городе Кронштадте — крепости Балтийского флота. Война заставила её, тогда совсем молодую девушку, стать медицинской сестрой и работать в военно-морском, по сути фронтовом госпитале всю войну. После войны Анна Васильевна окончила Ленинградский университет и занималась преподавательской работой. Писала рассказы, сейчас в основном занята переводами с польского и английского языков. Прошло много лет, но и сейчас Анна Васильевна помнит многое из тех давних трагических времён, вспоминает своих друзей, с которыми ей приходилось работать, которые погибали у неё на глазах…

Было время героического и трагического отступления частей Балтийского флота из Таллина в Кронштадт в конце августа 1941 года. Корабли шли под непрерывной бомбёжкой с воздуха. Моряков с тонущих судов подбирали следующие за ними корабли. Но не все спасались, ещё много дней спустя балтийская волна выплёскивала на песок бескозырки и бушлаты. Те же, кому удавалось добраться до берега, часто попадали в госпиталь с воспалением лёгких — Балтика жгуче холодна даже в августе.

Вот тогда-то мы, молодые девчонки — я и моя подруга Лёлька — решили для себя: “Вот где мы пригодимся сейчас — в госпитале”. Мы были почти дети, нас хотели эвакуировать в Тихвинский район Ленинградской области, но никто не ожидал, что фашисты так быстро и близко подойдут к Ленинграду. Кого-то успели вывезти на Урал, а нашу группу оставили в Кронштадте. Так мы с Лёлькой и очутились в первом хирургическом отделении военно-морского госпиталя на должности нянечек. Наше дело было убирать в палатах, мыть полы, выносить “утки” из-под лежачих раненых. Но самое страшное в первой хирургии — это была палата, где лежали обожжённые при взрыве кораблей моряки. Помню, как я вошла туда первый раз. Вошла — и сразу ухватилась за дверь, чтобы не упасть: отвратительный запах горелого и гниющего мяса ударил в нос. А на кроватях белели забинтованные мумии.

— Сестрёнка, — послышался голос, — дай-ка мне закурить!

— Разве вам можно? — робко спросила я.

— Теперь нам всё можно, — объяснил голос, который исходил неизвестно откуда — у человека не было видно ни рта, ни глаз, ни носа.

Я зажгла папиросу и, высмотрев в повязке небольшую дырочку, попыталась туда вставить.

— Да что же ты вставляешь в нос? — возмутился обожжённый.

— Да, — со вздохом подвела Лёлька итоги нашего первого посещения палаты, — нам здесь придётся трудновато.

Сказала так и оказалась тысячу раз права. Днём, ни на минуту не присев, мы мыли полы, скребли, меняли бельё, кормили, поили раненых. А ночью, когда вроде бы можно вздремнуть — “Сестрёнка, пить!”; “Сестрёнка, мне какого-нибудь порошка, чтоб так не пекло в груди!” А ещё чаще: “Сестрёнка, ты сядь со мной рядом, давай поговорим!” — “Так ведь нельзя, других разбудим!” — “А ты хоть подержи меня за руку, может, так быстрее усну”. Больной уснёт, а ты всё клюёшь носом — боишься разбудить, выдернув его ладонь из своей.

Надо сказать, мы сами себе ещё подбавляли трудностей. Первые дни мы не обедали в госпитальной столовой — считали неудобным объедать раненых и стеснялись прикрепить к столовой свои карточки. После нескольких безобедных дежурств медсестра Люся застала Лёльку в голодном обмороке и докопалась до его причины.

— Боже мой! — всплеснула она руками. — Какие же вы дурёхи! Ну кому вы нужны дохлые? Здесь же тяжёлая работа! С завтрашнего дня будете вместе со мной ходить в столовую.

Она долго ещё сокрушённо качала головой.

— Ну что мне с вами делать? Кстати, — повернулась она ко мне, — ты не зови свою подружку Лёлькой, здесь не детский сад, а государственное учреждение.

— Нет, — твёрдо заявила Лёлька, упрямо задрав подбородок, — я хочу, чтоб меня всегда звали весело — Лёлькой! Слышите: как колокольчик. Никогда не буду ни скучной Леной, ни толстой Еленой Ивановной!

Люся пожала плечами и ещё раз повторила: “Нет, какие же вы всё-таки дурочки!”.

Так и работали мы — сперва суматошно и бестолково, потому как не знали, что от нас требуется, и боялись обращаться к врачам за разъяснениями. Раненые заметили это и принялись нам подсказывать. Особенно один из них — матрос из морской пехоты, которого все в палате звали просто Парфёнычем, наверное, потому, что у него было какое-то мудрёное имя — то ли Варфоломей, то ли Ксенофонт. К тому же он был старше всех по возрасту — ему подходило к сорока.

Парфёныч был мужичком справным. На тумбочке у него всегда царил порядок — ни хлебной крошки, ни табачной соринки. Постель аккуратно заправлена — Парфёныч не привык, чтоб за ним ухаживали, и всё старался делать сам. Он даже не просил меня выносить злополучную “утку”, и я думаю, не потому что стеснялся (будучи деревенским человеком, он и к таким естественным потребностям относился спокойно), а просто не хотел затруднять. И уж как он тут поначалу обходился, когда был ещё очень слабым после ранения, осталось для меня загадкой. Глядя на него и слушая его окающий говорок, я почему-то всегда представляла, какой у него был до войны дом в деревне — крепко сбитый, с ладными хозяйственными постройками и непременно с большой поленницей дров, сложенных полешко к полешку.

Парфёныч взял под опеку не только нас с Лёлькой, но и моряков, лежавших рядом с ним, и это была большая помощь для всех нас, потому что при таком огромном числе раненых медперсоналу приходилось разрываться на части. Кровати стояли так тесно друг к другу, что мы с трудом протискивались между ними. Люди лежали даже в коридорах — там, где позволяла ширина коридора или была какая-нибудь ниша. А раненые всё прибывали и прибывали.

Был среди раненых один молодой парень — Борис, курсант из училища им. Фрунзе. Война застала его на практических занятиях в Таллине. Во время перехода флота в Кронштадт он дважды оказывался на тонущем корабле. Когда его подобрали из воды во второй раз, то ему никак не могли разжать руки — так крепко он вцепился в плавающий обломок ящика. Об этом Борис рассказал мне много дней спустя после того, как попал в нашу первую хирургию с раной в груди и воспалением лёгких. А первое время он был так слаб, что не мог говорить. Его кормили с ложечки.

К Борису очень подходило слово “юный”: ясные глаза, чистая-чистая кожа, мягкие завитки каштановых волос на лбу, стройная шея. К удивлению врачей, Борис стал поправляться очень быстро. Не знаю, чем объясняли это медики, но я втайне надеялась, что это случилось благодаря неусыпному уходу нашей троицы, состоявшей из Парфёныча, Лёльки и меня. Всё время кто-нибудь сидел у его постели. Кормили, поили, мыли, вытирали, успокаивали. Но кажется, лучше всего он чувствовал себя в обществе Лёльки. Он съедал почти всю порцию, когда кормила его она, с нею был разговорчивее, чем с нами, и именно она повела Бориса в первый раз по палате — учила вновь ходить.

Наблюдая за ними, Парфёныч вдруг сказал мне:

— А ведь Борис и твоя черноглазая подружка любятся!

— Что значит “любятся”? — вспыхнула я.

— А ты не смущайся, — стал успокаивать Парфёныч, — это ведь хорошо, что даже война не мешает молодым любить.

“Глупости говорит Парфёныч, — подумала я, — начитался стихов, и теперь ему всюду мерещится любовь”. Дело в том, что Парфёныч как-то попросил у меня что-нибудь почитать, и я ему дала книгу стихов Блока, которую носила с собой на ночные дежурства. Отзыв Парфёныча о Блоке был такой: “Непонятно, но шибко красиво”.

Однако после слов Парфёныча я стала присматриваться к Лёльке и тут вдруг сделала открытие: Лёлька сильно изменилась. Халат на ней сидел, как на старшей медсестре Люсе — без единой складочки, а марлевая шапочка, прежде нахлобученная по самые брови, теперь казалась бабочкой, присевшей отдохнуть на чёрных Лёлькиных локонах. Она очень похорошела. И томные глаза её оказались на месте. Я окончательно убедилась в её стремлении стать женственной, когда она свирепо сказала мне:

— Посмей только проговориться Борису, что я в оркестре играла на трубе!

— Почему такая тайна? — удивилась я.

— Не хочу, и всё.

Мне хотелось спросить её: “Ты любишь Бориса?” Но я передумала — побоялась спугнуть первую лёлькину любовь.

И вот наступил тот страшный день — воскресенье двадцать первого сентября сорок первого года, когда мы с Лёлькой дежурили в разных сменах — она сменила меня. Мне ужасно захотелось поболтать с ней, и я вернулась из раздевалки в первую хирургию. Но ещё издали я заметила, что сейчас лучше Лёльке не мешать.

Она стояла рядом с Борисом, присевшим на подоконник. Я, кажется, впервые видела Бориса в прогулочном фланелевом халате. Он едва доходил ему до колен, и длинный Борис выглядел довольно нелепо. Но лицо его мне показалось таким красивым, как никогда прежде. Наверное, потому что он ощущал счастливый взгляд Лёльки. Он увидел меня, полузакрыл глаза и качнул длинными, как у девушки, ресницами — так он научился здороваться в то время, когда от боли ему трудно было говорить. Лёлька, заметив его взгляд, оглянулась, но сделала досадливый жест: нашла, мол, подходящий момент появиться. Я повернулась и оставила их вдвоём.

Когда началась бомбёжка, я была уже дома. В тот день налёт отличался особой свирепостью — гитлеровцы делали последние попытки штурмом овладеть Ленинградом, и фашистское командование отдало приказ сравнять Ленинград с землёй, а Кронштадт, защищавший Ленинград с моря, с водой.

Дом наш стоял на берегу залива, и из котельной, превращенной в бомбоубежище, мне было слышно, как кипит вода от бомб — недолёт, перелёт, — не так-то просто вражеским самолётам попасть в узкую прибрежную полосу острова, ощерившуюся укреплениями и отчаянно бьющими оттуда зенитками.

— Вроде бомбят район госпиталя, — сказала, прислушиваясь, соседка.

— Госпиталь? — встрепенулась я. — А ведь там Лёлька!

После отбоя со всех ног помчалась в госпиталь.

— Стой! Покажи пропуск,- задержал меня у ворот дежурный. — Тебе куда?

— В первую хирургию.

— Нет её больше, твоей первой хирургии.

— Как это “нет”? — оторопела я.

— Фугаска прошила сверху до самого бомбоубежища.

От нашей первой хирургии остался кусок. Висели в воздухе железные кровати, чудом задержавшиеся за две передние ножки, ветер трепал простыни, зацепившиеся за уцелевший оконный проём третьей палаты. Глубокая воронка зияла на месте других палат. Груды кирпичей, щебня, металлических прутьев. Люди копошились у этих куч, разбирая обломки. Люся в запачканном кирпичной пылью и гарью ватнике тащила пустые носилки.

— Где Лёлька? — бросилась я к ней.

Она как-то странно посмотрела на меня и быстро пошла прочь. “Нет, не может быть! — застучало у меня сердце. — Она просто не видела Лёльку, вот и всё”.

— Где Лёлька? — с отчаянием закричала я незнакомому пожилому санитару.

— Какая такая Лёлька? — не понял он. — Если она была тяжелораненой и её нельзя было спустить в бомбоубежище, то уцелела твоя Лёлька — по пожарной лестнице сняли, а вот если сошла вниз, так ведь видишь сама…

Он указал на воронку.

Я тупо глядела на то место, где должны были найти убежище Парфёныч, Борис и ещё несколько уже ходячих раненых.

— Но где же всё-таки Лёлька? — простонала я.

Кто-то сзади обнял меня за плечи. Я стремительно обернулась — вот где она! Нет, это был хирург Волков.

— Пойдём отсюда, Аня, — сказал он каким-то виноватым голосом, — всех, кого можно было спасти, уже спасли.

— Нет, — вырывалась я. — Нет, нет, нет!

Я бросилась к груде кирпичей и принялась яростно разбрасывать их в разные стороны, ломая ногти и задыхаясь от кирпичной пыли. Меня пытались увести, но я отбивалась и опять подбегала к развалинам. Так продолжалось до тех пор, пока у меня не потемнело в глазах и я не рухнула плашмя на камни, под которыми погибли Лёлька и Борис.

А впереди ещё была целая война.

 

ВАНДА БЕЛЕЦКАЯ ПОРТРЕТ МОЕГО ДЕДА

О моем деде я впервые услышала… в музее на выставке, посвященной очередной годовщине Октябрьской социалистической революции. Было это в последний предвоенный год. Я училась в первом классе, и нас повели на экскурсию.

Среди экспонатов заметила фотографию осанистого мужчины в военном мундире, с пышной шевелюрой, усами и бородкой. Грудь его была в орденах, через плечо шла лента со звездой. Может быть, я бы и не обратила на фотографию внимания, если бы не подпись: “Сенатор С. П. Белецкий, назначенный товарищем министра внутренних дел”. Что-то екнуло в моем сердечке — я ведь тоже Белецкая… Заметив внимание ученицы, экскурсовод пояснил: “Ничего интересного — верный пес Николая”.

Дома я поделилась увиденным с маминой бабушкой Марией Осиповной Шаблиовской. Та, ничего не отвечая, полезла в свой шкаф, из-под постельного белья достала альбом фотографий (раньше мне его почему-то не показывали). Грустно вздохнула: “Ты правильно догадалась, Вандочка. Это твой дедушка — Степан Петрович Белецкий. Вот он с женой Ольгой Константиновной на их даче в Пятигорске”. Тот же мужчина, что я видела на фото в музее, только в штатском, шел по аллее. В руках щеголеватая тросточка, рядом стояла красивая дама в широкополой шляпе с цветами и в длинном платье. На другом снимке — мой дед, веселый и молодой, ласково положил руку на плечо мальчика моих лет и очень похожего на меня. Пожилая женщина (“Мать Степана Петровича, Анна Нестеровна”, — поясняла бабушка, водя пальцем по фотографии) держала на коленях маленькую девочку с бантом в волосах и в пышном платьице; другая девочка, с длинными косичками и в таком же платьице с оборками играла на пианино. “Мальчика ты, наверное, узнала, это твой папа Володя, а девочки — твои тети: Наташа и Ирина”, — продолжала бабушка.

Когда же я спросила, почему дед — “верный пес Николая”, она недовольно проворчала: “Не слушай глупости, твой дед — честный, порядочный человек, он присягал царю и не предал его, как все”. “А что с ним случилось?” — не унималась я. “Расстреляли в революцию…” Бабушка была явно недовольна тем, куда зашел разговор, сердито захлопнула альбом и убрала назад под простыни в шкаф.

Я печально подумала: “Ничего себе, деда расстреляли, папу посадили…” Об этом-то я хорошо знала.

Вечером, ложась спать, я пристала с вопросами о деде к маме. Моя красавица мама, Ксения, Ксаночка, как звали ее все, всегда такая веселая и приветливая, погрустнела: “То, что ты узнала — правда. Только не надо никому рассказывать про деда. Хватит с меня и Володи… Думаю, что его арестовали из-за расстрела Степана Петровича. Дай Бог, чтобы мы все остались живы и увиделись…” Она крепко обняла меня и сидела так, пока я не уснула.

Через много лет мама призналась, как долгие годы жила в страхе, что меня отнимут у нее и заберут в детский дом, такое случалось нередко. Боялась, но фамилию мне не меняла, как делали некоторые в репрессированных семьях, и сама оставалась Белецкой, хотя вышла второй раз замуж и родила во втором браке тоже дочку, моложе меня на семь лет.

Когда моего папу арестовали, мне было три года. Он, молодой писатель, был осужден в 1935 году Особым совещанием при НКВД СССР по статье УК 58-10. Вновь увидела я его лишь через 11 лет, в Вологде, куда он был выслан после тюрьмы. Бог дал ему долгую жизнь, он стал опять писать, работал в Вологодском краеведческом музее, женился на достойной женщине, художнице, семья которой тоже была репрессирована. В последние годы жизни (он умер в 1984 году) стал активно печататься. Но реабилитации своей так и не дождался. Она наступила только в 1992 году, когда ни его, ни мамы уже не было в живых*…

Однако вернусь к моему деду — Степану Петровичу Белецкому. Я много расспрашивала о нем наших родственников, знавших его, прочитала написанные им в тюрьме воспоминания, его книгу о Григории Распутине, нашла крайне редкие упоминания о нем в литературе, и он постепенно становился для меня родным человеком, как и положено деду.

Сведения о С. П. Белецком в исторической литературе достаточно скудны. Тем не менее он занимает свое место в истории предреволюционной России и в силу своего служебного положения, и в силу своей многогранной, порой противоречивой личности. Мне кажется несправедливым, чтобы образ его искажался политическими и идеологическими пристрастиями, как было до сих пор.

Родился С. П. Белецкий на Украине с 1872 году. Несмотря на дворянское происхождение, богатством своей семьи, ее привилегированным положением он не мог похвастаться. Ему все пришлось добывать самому, благодаря способностям, трудолюбию, энергии и, что греха таить, огромному честолюбию.

В 1896 году он блестяще заканчивает в Киеве юридический факультет со степенью кандидата. Ему приходится дать обязательство в течение трех лет уплатить потраченную на его образование сумму. Устраивается на службу в Ковенскую губернскую канцелярию. Его интересует все: юридические науки, финансы, земельное устройство, журналистика. Он еще сам не знает, что выбрать. Некоторое время редактирует местную газету “Ковенские губернские ведомости”, служит в генерал-губернаторской канцелярии. Ковенская губерния входила тогда в ведение киевского, волынского и подольского генерал-губернатора.

В это время в судьбе С. П. Белецкого происходит важнейшее событие: он знакомится с Петром Аркадьевичем Столыпиным, жившим тогда в своем прибалтийском имении. Молодой Белецкий попадает под влияние этой удивительной личности. На всю жизнь Петр Аркадьевич становится для него образцом человека, государственного деятеля и патриота России, его кумиром. Он им восхищается, разделяет его убеждения, ловит каждое слово. Степан Петрович чрезвычайно был горд, когда Столыпин серьезно отнесся к его исследованию “Сказки Привисленского края” (которое и сегодня может служить материалом по истории народонаселения и подготовке земельной реформы), похвалил работу.

В молодые годы все в жизни Степана Белецкого складывается удачно. Ему благоволит генерал-губернатор и командующий войсками округа, военный деятель и ученый Михаил Иванович Драгомиров. Генерал был последователем суворовской школы, автором “Солдатской памятки”, выдержавшей 25 изданий, в его работе “Подготовка войск в мирное время” профессиональные военные могут почерпнуть немало полезного и в наши дни. Генерал Драгомиров ввел Степана Белецкого в лучшие семьи Ковно и Вильно, в том числе познакомил со своим бывшим учеником по Академии Генерального штаба Константином Николаевичем Дуропом.

Так уж случилось, что двадцатисемилетний Степан Белецкий влюбился в молоденькую, милую, прекрасно образованную дочку генерала Дуропа Ольгу. Девушка ответила взаимностью, и 15 февраля 1900 года в Ковенском кафедральном соборе молодые обвенчались.

Мягкая, добрая Оленька была любимицей генерала Дуропа, он радушно принял и ее мужа, полюбив его еще до свадьбы дочери. Но теща отнеслась к этому браку поначалу настороженно. Урожденная Давыдова, она принадлежала к знатному дворянскому роду, давшему России много достойных сыновей, и прежде всего воина и поэта Дениса Давыдова. Сама она была еще молода, хороша собой, любила наряды, общество, играла на бегах. Зять казался ей недостаточно светским. Однако со временем она оценила его. “Если Стива станет министром, я не удивлюсь”, — говорила она знакомым.

В 1907 году Степан Петрович получает пост вице-губернатора в Самаре. Ему минуло только 34 года. Он молод, полон сил и верит в свою счастливую звезду.

О быте семьи Белецких в Самаре ярко рассказывает мой папа в своих воспоминаниях. “В Самаре мы жили не в центре города, а снимали на отдаленной улице барский дом, при котором находился запущенный парк с липами и прудом. К нему примыкал губернский сад со всякими народными аттракционами, откуда по вечерам в субботу доносились к нам песни загулявших мастеровых и их подруг. Пели они превосходные русские волжские песни, и мы с удовольствием их слушали…

В этом доме мы справляли праздники, особенно торжественно — Пасху. Яйца красили всей семьей — и мама, и няня, и мы, и даже гувернантка-француженка премило разрисовывала яйца трехцветным французским орнаментом, что веселило отца: “Вот, — говорил он, — и в нашем доме появились республиканские цвета”.

Очень скоро С. П. Белецкий забрал в свои руки руководство большой волжской губернией, важной для России. Губернатором был гофмейстер В. В. Якунин. Он обладал не очень крепким здоровьем, но хорошо разбирался в людях. Молодой вице-губернатор по деловым и человеческим качествам отвечал его требованиям, он с облегчением передал Степану Петровичу бразды правления, а сам предпочитал проводить время на курортах или в Петербурге, как того требовали его здоровье и привычки.

С. П. Белецкий с головой уходит в работу, много ездит по губернии, не оставляет свои труды по земельной реформе. Он почти постоянно, как пишут в официальных бумагах, “исполняет обязанности губернатора”, вникает во все сферы вверенного ему дела. Иногда случались и курьезы. Например, считая, что все происходящее в губернии имеет к нему непосредственное отношение, Степан Петрович приехал на открытие самарской синагоги, перерезал праздничную ленту и принял участие в торжественном обеде.

В петербургском журнале “Гражданин” тотчас напечатали саркастическую заметку: “Какое умилительное зрелище: исполняющий обязанности начальника губернии, одной из крупнейших в России, г. Белецкий молится перед торой и вкушает вместе с жидами фаршированную щуку. Интересно, что по этому поводу думает министр внутренних дел?” Здесь камешки летели уже в огород П. А. Столыпина, о дружеских отношениях которого с Белецким было известно.

Мой папа вспоминал, как смеялись над этой заметкой у них дома, когда Петр Аркадьевич переслал вырезку в Самару. В письме он благодарил Степана Петровича за труды по земельной реформе.

В Самаре Белецкие прожили два года. Петр Аркадьевич Столыпин, ставший к тому времени премьер-министром, вызывает Степана Петровича в Петербург на место вице-директора Департамента полиции. Столыпинские реформы, особенно аграрная, были необходимы для развития России, но понимали это немногие. Петр Аркадьевич остро нуждался в разделявших его взгляды преданных помощниках, выдерживал атаки и справа и слева. Всесильный премьер-министр был очень одинок…

Столыпину Белецкий был нужен именно в Департаменте полиции. “Должность вице-директора лишь трамплин”, — намекнул он. Но и без этого намека Степан Петрович слушал только своего кумира. Он жаждал деятельности государственного размаха… Он мечтал быть рядом со Столыпиным…

“После хорошего самарского дома с парком петербургская квартира в Саперном переулке казалась нам сырой, затхлой и скучной, — пишет в воспоминаниях мой отец. — Целыми днями я просиживал на широком подоконнике своей комнаты. Окно выходило на задний двор, похожий на колодец. Была осень, шел затяжной петербургский дождь, и свинцовое небо не было веселым ситцевым, самарским. Брат с утра уходил в гимназию, сестрица занималась с няней Дуняшей своими куклами. Никита, бывший денщик отца, наводил порядок в новой квартире. Моя милая мама все время прихварывала, а когда была здорова, не выходила из Мариинской общины, где работала сестрой милосердия”. (У нее тоже был свой кумир — великая княгиня Елизавета Федоровна. — В. Б.)

Петр Аркадьевич Столыпин, с его сильным, мужественным характером и яркими новыми идеями, казался придворным опасным, против него всячески настраивали государя Николая Александровича. Мой папа вспоминал разговоры об этом своих родителей. Бывая у них дома, Петр Аркадьевич нередко сетовал, как трудно ему приходится в борьбе “с нашими милыми придворными господами, которые сами не знают, что творят”. Он подбадривал Белецкого, понимая, что тому тоже нелегко. А Степан Петрович находился в постоянном страхе за жизнь Столыпина, приговоренного террористами к смерти. Мой папа вспоминал, как недоумевали и возмущались в семье, почему некоторые, даже “приличные люди” оправдывают террористов, зверски убивающих не только намеченных ими деятелей, как правило, верно служивших России, но и тех, кто просто попадался под руку: детей, слуг, случайных прохожих.

Убийство Столыпина в Киеве стало страшным ударом для России. Для семьи Белецких это было глубоко личным горем, потерей близкого человека, Пётр Аркадьевич — крестный моего папы. Особенно страдал Степан Петрович от мысли, что покушение можно было предотвратить. Ползли упорные слухи — товарищ министра внутренних дел Курлов знал о готовящемся покушении через осведомителя полиции, но, не придав информации значения, скрыл ее от департамента полиции и корпуса жандармов, шефом которых был.

В семье Белецких траур. Степана Петровича не радует даже то, что его, вопреки прогнозам завистников, что-де без Столыпина карьере его конец, назначают в феврале 1912 года директором Департамента полиции.

Мой дед принадлежал к когорте столыпинских деятелей, принципиально связавших свою судьбу с судьбой монархии. Он был убежден, что самодержавие в России — основа её сильной государственности, активно выступал против усиления иностранного капитала в стране, всецело поддерживая отечественных, русских промышленников, чем вызывал гнев либералов. Он не изменил своим убеждениям после убийства своего кумира, поддерживал деловые отношения с правыми партиями, консерваторами. В доме бывали члены Государственной Думы Г. А. Замысловский, В. М. Пуришкевич, Н. А. Караулов, собиралась молодежь из Монархического союза.

Эти годы жизни Белецких в Петербурге запечатлелись в памяти моего отца наиболее ярко. “С неизменным детским восхищением разглядывал я фигуру отца, когда в торжественные дни он надевал мундир со многими русскими и иностранными орденами, — записал он потом в Вологде. — Поверх мундира полагалась красивая красная армейская лента со звездой, а сбоку надевалась шпага с серебряными кистями. Обычные брюки заменялись белыми с генеральским золотым позументом. На голову водружалась треуголка с золотым шитьем.

…Когда в воскресные дни мы с отцом прогуливались по Летнему саду, я видел, как штатские раскланивались, снимая шляпы, дамы улыбались, военные козыряли и вытягивались во фрунт…”.

Несмотря на дворянское происхождение, высокое положение, жену “голубых кровей”, дед был удивительно простонароден. Взять хотя бы отношения его со своим денщиком Никитой. Приведу еще отрывок из записей моего папы.

“Отец не принимал посетителей на квартире, у него были приемные часы в Департаменте. Все же некоторые посетители проникали в квартиру благодаря Никите. Никита начал свою службу у отца, когда тот был офицером и отбывал воинскую повинность. Никита сопровождал его во всех путешествиях, был искренне привязан к нему, что не мешало верному слуге шарить по господским карманам, присваивая себе мелочь, пить дорогое вино и пользоваться дорогими сигарами и папиросами. Никите было около шестидесяти, и остальная прислуга звала его почтительно “Никита Антонович Маленький”.

Мы, дети, любили Никиту. С малых лет он носил нас на руках, пел украинские песни, рассказывал сказки, у него было столько интересных для нас вещей: старые погоны, открытки, разные форменные пуговицы. Любил Никита и поухаживать за соседскими горничными и кухарками, но всему предпочитал выпивку и трактир. “Пьешь ты, как лошадь, — ворчал отец, — сопьешься до белой горячки”. “Никак нет, ваше благородие, — отвечал твердо Никита, — разве казак с Полтавщины от горилки хворобу получит?”.

Никита считал, что пропустить случай взять на чай является личным ущербом. Пока отец был дома, он, как Цербер, сторожил у дверей, и если просители были, по его мнению, “приличными” и совали ему в руку синенькую или красненькую, слезно умолял отца принять их. “Ваше благородие, там до вас бедная госпожа пришла, плачет как русалка, обливается слезами”. “Ой, Никита, — сердился отец, — опять барашка в бумажке получил”. Никита истово крестился на киот: “Единственно из жалости решился до вас допустить”.

Но отец Никиту любил и не мог без него обойтись. Когда он тяжело заболел, только Никита мог ему угодить, ухаживал, как за родным сыном, просиживал ночи напролет у постели больного…”.

Большой радостью для всей семьи были приезды в Петербург с Украины матери Степана Петровича Анны Нестеровны; рано овдовев, она не чаяла души в сыне. Степан Петрович всегда сам встречал ее на вокзале. Она приезжала нагруженная кульками, мешочками, баулами с вареньем, сушеными фруктами, маринадами, грибочками, огурчиками, наливками и, конечно, украинским свиным салом… С приездом украинской бабушки в петербургской квартире становилось теплее и светлее. Она сразу забирала в свои руки хозяйство, пекла чудесные пышки с маком, готовила аппетитные закуски, хлопотала над украинскими борщами и варениками”…

…Иногда в кругу семьи Степан Петрович любил вечерами почитать стихи. Модные в то время символисты и декаденты его не волновали. Чаще других он читал Пушкина, Лермонтова (всегда напоминая о его родстве со Столыпиным), Тараса Шевченко и Некрасова. Ольга Константиновна подсмеивалась над этим странным выбором, но с удовольствием слушала мастерское чтение мужа. Тараса Шевченко он читал нараспев, прикрыв глаза, а “Железную дорогу” Некрасова — с обличительными интонациями. Декламировал всегда наизусть. Память у него была фантастическая. Он запоминал не только стихи и поэмы, но и даты, события, имена, фамилии, номера телефонов, указы, инструкции, целые страницы служебных документов. Работая, почти не прибегал к картотеке или разным справочникам, все нужное помнил и так. Это качество, чрезвычайно полезное на службе, сыграло в жизни Степана Петровича поистине трагическую роль. Он чересчур много знал и все помнил. Компрометирующие документы можно выкрасть, архивы сжечь. Но как заставить “забыть” что-либо руководителя политическим сыском страны, зная его характер? Его опасались и либералы, и консерваторы, и революционеры. Бывшие монархисты после февраля семнадцатого года вытирали ноги о царскую семью, выдавая себя за либералов, а некоторые “революционеры” после Октября скрывали свои прежние взгляды, а порой и принадлежность к осведомителям Департамента полиции. При новых режимах он был обречен…

Служба С. П. Белецкого на посту директора Департамента полиции тоже проходила непросто. В 1913 году товарищем министра внутренних дел и командиром Отдельного корпуса жандармов назначается В. Ф. Джунковский, слывший либералом и в известной степени заигрывающий с социал-демократическим движением. На пост директора Департамента полиции у него, естественно, был свой человек. Однако Степан Петрович уже год служил директором и до этого более трех лет вице-директором департамента, при его способностях глубоко вошел в курс всех дел, пользовался авторитетом. Найти весомые аргументы в пользу его замены было сложно.

Белецкий был в курсе происходящего в социал-демократических кругax, в значительной степени через своих агентов. Одним из них был член ЦК РСДРП, депутат 4-й Государственной Думы Роман Вацлавович Малиновский. Он информировал Белецкого, например, о том, как по поручению Ленина под именем Эйвальда ездил в село Зуево на границе Владимирской губернии приглашать депутатов от рабочих на конгресс в Кракове. Речи Малиновского в Государственной Думе, составленные им самим, Лениным и другими революционерами, до произнесения читал и редактировал Белецкий — директор Департамента полиции. Степан Петрович считал это своим профессиональным успехом. Джунковский, как пишет он в своих воспоминаниях (Д ж у н к о в- с к и й В. Ф. Воспоминания. Москва. Издательство им. Сабашниковых. 1997, т. 2, стр. 80-81), узнав об этом, уговорил Малиновского оставить свое депутатство в Думе и заплатил ему 6 тысяч рублей (годовой оклад). В качестве секретного сотрудника Департамента полиции Малиновский получал 500 рублей в месяц. Затем Джунковский отпустил его за границу…

…В июне 1913 года при Департаменте полиции проходило Особое совещание для рассмотрения вопроса о мероприятиях по борьбе с преступностью, упорядочению уголовного сыска и развитию планомерности его организации. Степан Петрович председательствовал и вел заседания съезда. Участники обсуждали и проблемы политического сыска, подготовки кадров, укрепления законности и прав личности. Решения съезда должны были лечь в основу готовящегося закона “О неприкосновенности личности”.

Ежедневно директор департамента докладывал своему шефу о работе съезда. Несмотря на свое недоброжелательство к Белецкому, Джунковский был доволен. Однако конфликт между ними продолжал нарастать. К разногласиям прибавилось покровительство В. Ф. Джунковского иностранным промышленникам, особенно немецкого происхождения, имевшим германское подданство. Приближалась война с Германией, размещение оборонных заказов именно на этих предприятиях казалось Белецкому недопустимым. Он был активным сторонником отечественного, русского предпринимательства.

С наступлением нового, 1914 года Джунковский решил, как он пишет сам, “похоронить Белецкого, для чего окончательно заручился поддержкой министра внутренних дел Маклакова” (т. 2, стр. 283). Он хотел даже перевести ненавистного своего соперника в низший класс Табели о рангах и отправить генерал-губернатором в Вологодскую губернию. (Судьба порой совершает немыслимые повороты: именно в Вологду сослали потом сына Степана Петровича — моего отца…)

Привести свои планы в исполнение Джунковскому удалось лишь частично: Белецкого из Департамента полиции перевели, но не понизили в звании, а назначили сенатором. Степан Петрович был недоволен, тосковал, сердился без причины на домашних. Он привык жить в напряжении, азартно. Ему не хватало работы, ответственности и, наверное, власти, вкус которой он уже испробовал. Ему исполнилось только 42 года, и он жаждал деятельности. Жаловался родственникам и знакомым: “Не могу примириться, что моя жизнь пройдет между сенаторским кабинетом и домашним халатом”.

…3 августа 1915 года член Государственной Думы А. Н. Хвостов выступил со знаменитой речью “По поводу немецкого засилья и неправильных действий правительства вообще и товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского в частности”. Хвостов заявил, что фракция правых поручила ему создать две новые комиссии: по борьбе с немецким засильем во всех областях русской жизни и комиссию о постоянно растущих и ставших уже непомерными ценах на предметы первой необходимости. Он умело использовал свои козыри, приводя чудовищные факты о размерах немецкого землевладения в России, количестве промышленных предприятий, принадлежащих людям немецкого происхождения, немецких банках, о лицах германского подданства, которые, несмотря на военное положение, “остаются на своих pyкoвoдящиx мecтax, чeмy способствует политика охранных органов и самого товарища министра внутренних дел генерал-майора Джунковского”. Не буду более подробно останавливаться на этой широко известной речи, встреченной в Думе бурными аплодисментами и поддержкой патриотически настроенного населения. Скажу только об итогах. Джунковского с позором снимают. Министром внутренних дел назначен Хвостов, товарищем министра — Белецкий, Степан Петрович получает также в свое управление корпус жандармов и Департамент полиции. Идет 1915 год.

Как встретил мой дед свое новое высокое назначение? Что хотел предпринять, чтобы переломить революционную ситуацию, сохранить монархию? Вот письменное свидетельство его самого. “Время, в которое мне пришлось состоять в должности товарища министра, было переходное. Война затянулась, надежды на скорое и победоносное окончание ее несколько затуманились, патриотический порыв поостыл, частые наборы влекли за собой некоторое раздражение в народных кругах; расстройство транспорта и падение рубля отразились, в связи с причинами политико-экономического свойства, на недостатке в крупных центрах предметов первой необходимости, кое-где начались бабьи голодные бунты, пораженческое движение в рабочей среде увеличилось, недовольство мероприятиями правительства усилило оппозиционное настроение больших общественных кругов. Антидинастическое движение начало просачиваться в народные массы — даже в таких местах, где и нельзя было ранее предполагать, как, например, в области войска Донского”.

Я цитирую записки моего деда, сделанные им в тюрьме, в печально знаменитых “Крестах”, куда он попал после Февральской революции. Там он написал свои воспоминания о Григории Распутине — первое подробное достоверное свидетельство об этой одиозной личности. Сведения, изложенные им в этих записках, использовали потом все кому не лень, нигде, впрочем, не ссылаясь на автора, а иногда и пиная его самым недостойным образом. Не говоря уже о том, что интерпретацию фактам, приводимым Белецким, давали совершенно чуждую авторской — взять хотя бы отношения Распутина c царской семьей.

Но о Распутине чуть позже, а пока о том, что собирались делать Хвостов и Белецкий на своих новых постах… Разработанная новыми назначенцами программа “сводилась к стремлению усилить, с одной стороны, наблюдения за революционными организациями, не внося излишнего раздражения постоянными и массовыми арестами, зорко и неустанно следить за общественным движением, стараясь по возможности излишним стеснением свободы их деятельности не раздражать общественных кругов, наладить по возможности отношения с прессой, а с другой — усилить и широко распространять в массах патриотические издания, обрисовывающие царственные труды на войне государя и наследника и августейшие заботы государыни Александры Федоровны как по уходу за ранеными, так, главным образом, по Верховному Совету в сфере обеспечения участия и дальнейшей судьбы жертв долга и их семей, а также по созданному ею по докладу А. Н. Хвостова комитету по заботам о наших военнопленных за границей, где товарищем был кн. Голицын, впоследствии председатель совета. Распространять среди рабочих издания о роли рабочей массы по снабжению боевыми припасами нашей армии, внести порядок в вопросе заботы о беженцах, стремиться помочь беднейшему населению в получении в крупных городах (главным образом в столицах) предметов первой необходимости, усилить надзор за немецким засильем и переходом земли в руки русских подданных (отражение речи А. Н. Хвостова в Государственной Думе по этому вопросу), не стеснять излишними формальностями получение учащейся молодежью свидетельств о благонадежности и т. п.”.

Белецкий искренне и, как выяснилось, наивно, утопически надеялся, что, осуществив эту программу, можно будет избежать переворота, сохранить монархию, без которой oн не мыслил судьбу России. Он работал по 12 часов в сутки, но никто не видел его усталым. Ему сорок три года, у него отменное здоровье…

Бурная деятельность Белецкого приводит к тому, что его начинает опасаться его непосредственный начальник министр Хвостов. Он хочет сменить заместителя, пускается в интриги. В результате оба лишаются своих постов. Николай II подписывает указ о назначении Белецкого иркутским генерал-губернатором с оставлением в звании сенатора. Хвостов снова становится членом Государственной Думы. Отношения между ними окончательно испорчены…

В семье Белецких по поводу нового назначения опять разногласия. Ольга Константиновна, всегда относившаяся весьма настороженно к Департаменту полиции и вообще ко всему Министерству внутренних дел, в восторге. Иркутск — большой красивый город, генерал-губернатор — хозяин колоссального края — ему подчинены восемь губерний. Жить будут в просторном особняке, почти дворце. Оклад государь дал в 58 тысяч рублей в год, выше министерского. Радуются и дети, с удовольствием разглядывая только что сшитый генерал-губернаторский мундир отца. А тут еще какой-то сибирский золотопромышленник присылает новому хозяину края прекрасный прибор из серебра: тяжелые фигуры сибирских казаков, сделанные на заказ. Дети не понимают, почему отец приходит в бешенство и отсылает подарок.

Белецкий не хочет ехать в Сибирь, заранее зная, что будет там скучать по бурной политической жизни столицы. Если уж становиться генерал-губернатором, то по крайней мере Великого княжества Финляндского. Об этом заходит разговор перед императором и его супругой. Николай II внимательно выслушал просьбу, но ничего не ответил.

Степан Петрович тяжело переживает случившееся, он обижен и просит государя уволить его с должности иркутского генерал-губернатора. Николай II подписывает указ, по которому Белецкий остается на государственной службе, но только как член второго департамента Правительствующего Сената. Степан Петрович убежден, что виной всему интриги Хвостова.

Однако Хвостову тоже не повезло: того вовсе высылают из Петербурга на его родину. Вот тогда-то и произошло событие, о котором долго злословило петроградское общество: Белецкий прислал своему прежнему начальнику из модной кондитерской Балле огромный торт с нравоучительной шоколадной надписью — “Не рой другому яму”. Разумеется, никакого яда в торте не было, как пишет в своем романе “У последней черты” Валентин Пикуль, а были лишь сливки, марципаны и шоколад. Враги — Белецкий и Хвостов — не предполагали тогда, что совсем скоро обоих ожидает мученическая смерть. В один и тот же час…

После Февральской революции С. П. Белецкого арестовывают. Его допрашивает Чрезвычайная комиссия Временного правительства, и он попадает в “Кресты”. От своих монархических взглядов он не отказывается и с брезгливостью смотрит на тех, кто поспешил перекраситься. Тот же Джунковский, например, имевший к охранным органам такое же отношение, как и Белецкий, полностью оправдан Чрезвычайной комиссией Временного правительства; после Октября 1917-го он тоже благополучно перемещается из тюрьмы в привилегированную больницу Горздрава в Гагаринском переулке, по постановлению ВЦИК распоряжением ВЧК за подписью И. С. Уншлихта он полностью освобожден от ареста. Пo некоторым предположениям, консультировал на Лубянке у Дзержинского. Он пережил расстрел С. П. Белецкого в 1918-м, арест его к тому времени подросшего сына Владимира Белецкого в 1935-м, однако после 1937-го был арестован и в 1938 году расстрелян. Смерть объединила всех…

Но вернусь в 1917 год, когда мой дед сидит в “Крестах” и пишет свои воспоминания о Григории Распутине, с которым его тесно свела служба в Департаменте полиции и о котором он знал тогда в силу своих обязанностей больше кого-либо в России. В тюремной камере, разумеется, не было никаких документов, Степан Петрович полагался только на свою феноменальную память. В записках прослежен путь Григория Распутина от его жизни в родном сибирском селе, бродяжничества по монастырям, появления в Петербурге и до последнего посещения им дворца князя Юсупова; его отношения с сектой хлыстов, с официальной православной церковью…

Вот краткая характеристика “старца Григория”: “Распутин обладал недюжинным природным умом практически смотрящего на жизнь сибирского крестьянина… тяжелый и упорный труд земледельца его, привыкшего с ранних лет к праздношатанию по монастырям, к себе не привлекал. Поэтому Распутин пошел по пути своих склонностей, которые в нем развились под влиянием общения его во время странствований с миром священников и монашеской средой. Общение это дало Распутину зачатки грамотности и своеобразное богословское образование, развило в нем любознательность и критику, выработало в нем чутье физиономиста, умевшего распознавать слабости и особенности человеческой натуры и играть на них, и само по себе повело его по тому пути, который растворял перед ним страдающую женскую душу… Очутившись в этой среде в сознательную пору своей жизни, Распутин, игнорируя насмешки и осуждения односельчан, явился уже как “Гриша-провидец”, ярким и страстным представителем этого типа в настоящем народном стиле, будучи разом и невежественным и красноречивым, и лицемером и фанатиком, и святым и грешником, аскетом и бабником, и в каждую минуту актером, возбуждал к себе любопытство и в то же время приобретал несомненное влияние и громадный успех, выработавши в себе ту пытливость и тонкую психологию, которая граничит почти с прозорливостью…

Заинтересовав собой некоторых видных иерархов аскетического духовного мировоззрения и заручившись их благорасположением, Григорий Распутин, под покровом епископской мантии владыки Феофана, проник в петроградские великосветские духовные кружки, народившиеся в последнее время в пору богоискательства… Дворец великого князя Николая Николаевича для Распутина явился милостью, брошенной пророком Илией своему ученику Елисею, привлекшей внимание к нему высочайших особ, чем Распутин и воспользовался, несмотря на наложенный на него в этом отношении запрет со стороны великого князя после того, как его высочество, поближе ознакомившись с Распутиным, разгадал в нем дерзкого авантюриста…

…Распутин, пользуясь всеобщим бесстрашием, основанным на кротости государя, ознакомленный своими милостивцами с особенностями склада мистически настроенной натуры государя, во многом по характеру своему напоминавшего своего предка Александра I (…) сумел укрепить его веру в то, что только в нем одном, в Распутине, и сосредоточены таинственные флюиды, врачующие недуг наследника и сохраняющие жизнь его высочества, и что он как бы послан Провидением на благо и счастье августейшей семьи. В конце концов Распутин настолько сам в этой мысли укрепился, что мне он несколько раз с убежденностью повторял: “Если меня около них не будет, то и их не будет”. На свои отношения с царской семьей он смотрел как на родственную связь, называл на словах и в письмах своих к высочайшим особам государя “папой”, а государыню “мамой”…

В обществе моего времени ходило много легенд о демонизме Распутина, причем сам он не старался разубеждать тех, кто ему это передавал, отделываясь многозначительным молчанием. Эти слухи отчасти поддерживались особенностями нервности всей его подвижной фигуры, аскетической складкой его лица и глубоко впавшими глазами, острыми, пронизывавшими и как бы проникавшими внутрь своего собеседника, заставлявшими многих верить в проходившую через них силу его гипнотического внушения”.

Не могу удержаться, чтобы не процитировать еще один отрывок из воспоминаний деда. Речь идет об исцелении Распутиным А. А. Вырубовой после железнодорожной катастрофы между Петроградом и Царским Селом, в которую она попала.

“О несчастном случае с А. А. Вырубовой Распутин узнал только на второй день, когда положение Вырубовой было признано очень серьезным. Она, находясь все время в забытье, была уже молитвенно напутствована глухой исповедью и причастием святых таин. Будучи в бредовом, горячечном состоянии, не открывая глаз, Вырубова повторяла лишь одну фразу: “Отец Григорий, помолись за меня”.

Ввиду настроения матери Вырубовой решено было Распутина не приглашать. Узнав о тяжелом положении Вырубовой со слов графини Витте и не имея в ту пору в своем распоряжении казенного автомобиля, Paспутин воспользовался любезно предложенным автомобилем графини Витте и прибыл в Царское Село, в приемный покой лазарета, куда была доставлена Вырубова женщиною-врачом этого лазарета княжною Гедройц, оказавшей на месте катастрофы первую медицинскую помощь пострадавшей.

В это время в палате, где лежала Вырубова, находились государь с государыней, отец Вырубовой и княжна Гедройц. Войдя в палату без разрешения, ни с кем не здороваясь, Распутин подошел к Вырубовой, взял ее руку и, упорно смотря на нее, громко и повелительно сказал ей: “Аннушка! Проснись, поглядь на меня!”

И к общему изумлению всех присутствующих, Вырубова открыла глаза и, увидев наклоненное над нею лицо Распутина, улыбнулась и сказала: “Григорий, это ты? Слава Богу!”

Тогда Распутин обернулся к присутствующим, сказал: “Поправится!” И шатаясь вышел в соседнюю комнату, где и упал в обморок. Придя в себя, Распутин почувствовал большую слабость и заметил, что он был в сильном поту.

Этот рассказ я изложил почти текстуально со слов Распутина, как он мне передавал; поверить правдивость его мне не удалось, так как с княжною Гедройц я не был знаком, и мне не представилось ни разу случая с нею встретиться, чтобы расспросить ее о подробностях этой сцены и о том, не совпал ли момент посещения Распутиным Вырубовой с фазой кризиса в болезненном состоянии Вырубовой, когда голос близкого ей человека, с которым она душевно сроднилась, ускорил конец бредовых явлений и вывел ее из забытья.

Представляя себе таким образом всю картину исцеления Распутиным Вырубовой, я ясно представлял себе, какое глубокое и сильное впечатление эта сцена “воскрешения из мертвых” должна была произвести на душевную психику высочайших особ, воочию убедившихся в наличии таинственных сил благодати Провидения, пребывавшей на Распутине, и упрочить его влияние на августейшую семью. После этого случая Вырубова, как закончил мне свой рассказ Распутин, сделалась ему “дороже всех на свете, даже царей”…”.

Интересно, что вопреки укоренившемуся мнению влияние Распутина на государя было далеко не беспрекословным, что подчеркивает в своих записках мой дед. Николай II отказывал Распутину в его просьбах, если они не отвечали его самостоятельному решению, не принимает Распутина после его скандальных выходок, а главное, царь твердо знал, что через пять лет, когда опасность жизни и здоровья наследника из-за гемофилии отпадет, он удалит от себя Распутина.

Белецкий пишет, что “в последнее время Распутин уверял своих поклонников, чему я сам был свидетелем во время одного из воскресных чаев у него на квартире в июне 1916 года в присутствии А. А. Вырубовой, что ему положено на роду еще пять лет прожить с ними, а после этого он скроется от мира и от всех своих близких и даже семьи в известном только ему одному, намеченном уже им глухом месте, вдали от людей, и там будет спасаться, строго соблюдая устав древней подвижнической жизни. Это свое намерение Распутин, как я понимал, навряд ли привел бы в осуществление, даже если бы и не был убит, так как он довольно глубоко опустился на дно своей порочной жизни.

Но Распутин ясно, по настроении государя, замечал близость наступления поворота в отношениях к нему со стороны его величества и заранее подготовлял себе почетный отход от дворца, указывая на пятилетний срок как на то время, когда наступит для наследника юношеский возраст, кладущий преграду гемофилии, внушавшей их величествам постоянную боязнь за жизнь его высочества и связавшей Распутина в силу приведенных мною причин с августейшей семьей…

К той общей характеристике, которую я дал Распутину, — пишет Белецкий, — мне остается добавить только несколько штрихов для обрисовки его личности. Распутин пренебрежения к себе и обид, ему наносимых, не прощал и никогда не забывал и мстил за них до жестокости; на людей смотрел только с точки зрения той пользы, которую он мог извлечь из общения с ними в личных для себя интересах; будучи скрытным, подозрительным и неискренним, он тем не менее требовал от окружавших его безусловной с ним искренности и фальши в отношении себя не допускал; помогая кому-нибудь, он затем стремился поработить того, кому он был полезен; в своих выводах и решениях отличался упрямством и трудно поддавался переубеждению, идя на уступки в тех только случаях, когда это отвечало его интересам; в своих домогательствах и желаниях отличался поразительной настойчивостью и до той поры не успокаивался, пока не осуществлял их; умел носить на лице своем маску лицемерия и простодушия, вводил этим в заблуждение тех, кто, не зная его (а таких было много, в особенности из состава правившей бюрократии), мечтали сделать из него послушное орудие для своих влияний на высокие сферы. Присматриваясь к судьбе тех лиц, которые искали в Распутине той или иной поддержки, я видел или печальный исход влияния на них Распутина и всей окружавшей его порочной обстановки, или фатальный для них позор, как последствие сближения их с Распутиным, но не в силу его демонизма, а главным образом вследствие свойства тех побуждений, которые толкали их идти к Распутину и заставляли затем поступаться многим в ущерб своей чести и достоинству…”.

…Теперь, спустя почти сто без малого лет, о Распутине известно достаточно много, в том числе и благодаря этим воспоминаниям моего деда. Но именно они, написанные в семнадцатом году в тюрьме, были первым подробным и достоверным рассказом о жизни и смерти Григория Распутина…

Вернусь в больничные палаты тюрьмы “Кресты”, где мой дед писал эти воспоминания. В 1917-1918 годах здесь сидели царские сановники, монархисты, великие князья. Вскоре к ним присоединились депутаты Государственной Думы и члены Временного правительства. Соседом моего деда по камере был бывший депутат Думы и известный разоблачитель провокаторов царских охранных органов В. Л. Бурцев. Койки Степана Петровича и Владимира Львовича стояли рядом. Они знали друг друга до тюрьмы, но здесь по-настоящему подружились. Бурцев проделал сложный путь от революционера до монархиста.

При царизме — поселенье,

при республике — тюрьма:

Бурцев понял изреченье,

что все “горе от ума”, -

приветствовал его В. М. Пуришкевич, тоже сидевший в “Крестах”. Он говорил, что не хочет даром есть хлеб, и попросился топить печь в арестантской больнице. Роль Пуришкевича в убийстве Распутина хорошо известна. В противоположность Бурцеву он, ярый монархист, в последние годы империи полевел. Однако при Временном правительстве, когда бывшие сановники старались погрубее печатно и непечатно выругать царскую семью, Пуришкевич отказался выступить по этому поводу в газете: “Я никогда не принадлежал к породе вислоухих и от интервью отказываюсь”.

Словом, если бы не трагизм положения, компания была бы веселой. Бурцев рассуждал на философские темы, Белецкий писал о Распутине, убийца Распутина Пуришкевич колол дрова и топил печь, декламируя свои сатирические стихи и о царских министрах, и о Временном правительстве. Стихи о Керенском написаны тоже не без его участия.

Зеркала в тиши печальной

Зимнего дворца

Отражают вид нахальный

Бритого лица.

В каждом зале без различья,

В каждом уголке

На свое глядит величье

Некто в пиджаке.

И, предавшись ослепленью,

Мнит “герой” страны,

Что затмит былые тени,

Тени старины.

Стихи заканчивались предсказанием, которое не замедлило сбыться, когда Керенский бежал из Зимнего дворца.

И когда ты в жалкой спешке

Выйдешь на крыльцо,

Исказится без насмешки

Бритое лицо.

Передачи заключенным и свидания с ними первое время разрешались, и жена Степана Петровича Ольга Константиновна с сыном Владимиром навещала мужа, тот рассказывал о соседях по несчастью, расспрашивал о семье, очень волновался за дочерей.

Кое-кого из политических, сидевших в “Крестах”, стали выпускать на свободу. Соседу деда по камере Владимиру Львовичу Бурцеву удалось уехать в Париж, он издавал белоэмигрантскую газету “Общее дело”. Пуришкевич, человек достаточно богатый, отдал все деньги на Красный Крест и отправился на юг России, пытался бороться с революцией. В 1920-м умер от сыпного тифа. Большевики отпустили многих, арестованных при Временном правительстве, но С. П. Белецкого не отпускают, а переводят в Москву. Ольга Константиновна оставляет детей под присмотром матери мужа Анны Нестеровны и тоже едет в Москву, надеясь попасть на прием к Н. В. Крыленко, у которого были “дела” бывших министров, в том числе и Белецкого. Останавливается у родственников на Малой Бронной.

В этой большой квартире, ставшей потом коммунальной, жили тогда моя пятилетняя мама Ксения со своей матерью Галиной Николаевной и дедушкой с бабушкой — Николаем Николаевичем и Марией Осиповной Шаблиовскими. …В эту квартиру по адресу: Малая Бронная, дом 12, квартира 19, приедет потом жить мой отец, Владимир Степанович Белецкий. Здесь они с моей мамой поженятся, здесь появлюсь на свет и я. Отсюда заберут в тюрьму в 1935 году моего папу. Но это все будет потом… А пока в конце августа 1918 года тут гостит Ольга Константиновна, советуясь с родственниками о судьбе мужа. Моя прабабушка Мария Осиповна Шаблиовская рассказывала мне, как вопреки очевидности они ждали положительного результата от приема у Крыленко Ольги Константиновны, жалели ее, утешали, понимая, что страшно ей за жизнь мужа, тяжело и унизительно быть просительницей. И все-таки надеялись на освобождение Степана Петровича.

Николай Васильевич Крыленко был любезен, обещал разобраться, затребовал к себе “дело”. Ольга Константиновна не уезжает, записывается вторично на прием. Крыленко так же любезен, дает понять, что Белецкого скоро освободят. Ольга Константиновна была полна самых радужных надежд, но всего через два дня из газет она узнала о расстреле мужа. Официально это подавалось как ответ Чрезвычайной комиссии на ранение Ленина и убийство Урицкого.

Деда расстреляли на Ходынском поле у казарм 5 сентября 1918 года. Вместе с ним расстреляны священнослужители, деятели черносотенного движения, министры царского правительства. Среди них — председатель Государственного Совета И. Н. Щегловитов, бывшие министры внутренних дел Н. А. Маклаков и А. Н. Хвостов, епископ Селенгинский Ефрем, протоиерей Иоанн Восторгов, причисленный недавно Православной церковью к новосвященномученикам Российским. Эти люди были известны в России. И когда уже вырыли ров и доставили осужденных, русские солдаты отказались их расстреливать. Срочно вызвали латышей и китайцев, принимавших участие в революции. Как свидетельствует “Архив русской революции” (Берлин, 1923, т. 7, стр. 275): “За несколько минут до расстрела Белецкий неожиданно бросился бежать, но китайцы ударами вогнали его в смертный круг. После расстрела все убитые были ограблены”.

Степану Петровичу Белецкому исполнилось только 46 лет…

У меня хранится дешевое издание “Нового завета господа нашего Иисуса Христа”, выпущенного в Петрограде в 1916 году синодальной типографией в основном для солдат и заключенных. Евангелие выдали моему деду в тюрьме, а после расстрела с некоторыми вещами вернули его жене Ольге Константиновне. Не знаю, в чьих руках до Белецкого побывало это Евангелие, и не знаю, кто подчеркнул грифельным карандашом строки тринадцатой главы “Первого послания к коринфянам” святого апостола Павла:

“1. Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая, или кимвал звучащий.

2. Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто.

3. И если я раздам все имение мое, и отдам тело свое на сожжение, а любви не имею — нет мне в том никакой пользы.

4. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится.

5. Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла.

6. Не радуется неправде, а сорадуется истине.

7. Все покрывает, всему надеется, все переносит”.

Может, подчеркнул эти строки мой дед, а может, другой осужденный до него. Но на чистой странице последней обложки стершимся грифельным карандашом написана молитва “Символ веры” — “Верую во единого Бога Отца Вседержителя…” Это уж точно писал мой дед: его почерк.

Отечественный архив

 

“Куда история свой направляет шквал!..”

Полвека назад, в год антисталинского ХХ съезда, ушел из жизни известный переводчик и не слишком известный поэт Георгий Шенгели.

Он издал 15 книг стихотворений, переводил Байрона, Гюго, Бодлера, Верхарна, Леконта де Лилля. Писал книги по теории стихосложения. Был современником и собеседником всех знаменитых поэтов серебряного века. И писал на склоне лет.

Он знал их всех и видел всех почти:

Валерия, Андрея, Константина,

Максимильяна, Осипа, Бориса,

Ивана, Игоря, Сергея, Анну,

Владимира, Марину, Вячеслава

И Александра — небывалый хор,

Четырнадцатизвездное созвездье!

Что за чудесный фейерверк имен!

Какую им победу отмечала

История? Не торжество ль Петра?

Не Третьего ли Рима становленье?

Не пир ли брачный Запада и русской

Огромной всеобъемлющей души?

Он знал их всех. Он говорил о них

Своим ученикам неблагодарным,

А те, ему почтительно внимая,

Прикидывали: есть ли нынче спрос

На звездный блеск? И не вернее ль тусклость

Акафистов и гимнов заказных?

Думается, “неблагодарные ученики” были бы крайне удивлены, прочитав текст поэмы Шенгели, которую им проще всего было бы оценить как “заказной гимн”. Но огромная поэма “Сталин”, созданная в 1937 году, — не гимн и не акафист.

Это была напряженная, во многом мучительная попытка понять сакральную природу власти, ответить на вопрос: в чем смысл пришествия вождя и в чем суть его силы? Уже в те годы Шенгели видел в Сталине не примитивного тирана и не обожествленного спасителя, а личность, на которой скрестились магические лучи времени, человека, который овладел рычагами исторического процесса.

Вождь — тот, в ком сплавлено в стальное лезвиё

И ум пронзительный, и воля, и чутьё,

Кто знает терпкий вкус поступков человечьих,

В корнях провидит плод и контур норм — в увечьях,

Кто доказать умел на всех путях своих,

Что он, как ни возьми, сильнее всех других

Той самой силою, что в данный миг годится,

Кто, значит, угадал, в каком котле варится

Грядущее, в каком былое — угадал,

Куда история свой направляет шквал!

И совершенно естественно возникают в контексте поэмы имена Суллы, Гильдебранда, Кромвеля, Наполеона… Шенгели ставит имя Сталина в мировой исторический контекст, объясняя себе, как и почему, при помощи каких сил пришел к власти тот или иной исторический деятель и как он эту власть утратил…

Он отнюдь не был в восторге от жизни, выпавшей ему на долю, от многочисленных тягот времени, повергнувших его в уныние и печаль, о чем ему не единожды доводилось обмолвиться.

Укрыться от лондонской дымки,

Повисшей в московском окне,

Забыть обезьяньи ужимки

Эпохи, смеющейся мне,

И с пыльных страниц детектива,

Вникая в нелепую суть

И бровь изгибая брезгливо,

Полпорции жизни глотнуть.

Впрочем, все “обезьяньи ужимки” жизни, которых было предостаточно, не мешали ощущать этому рафинированному эстету главное. Не опускаясь до комплиментов и панегириков, он пытался разгадать тайную суть эпохи: как её усмешки, так и ее звериного оскала. И его понимание времени оставалось и поныне остается чуждым как бездумным апологетам Сталина, так и либералам, закосневшим в “перестроечных” штампах.

Протискавшись, на погнутой броне

Я прочитал впервые имя: “Сталин”…

Оно как символ прозвучало мне.

Эти строчки были напечатаны в книге Шенгели “Избранные стихи”, вышедшей в 1939 году. Сама же поэма “Сталин” не была опубликована ни при жизни вождя, ни при жизни самого поэта, ни даже после его смерти. Аналогии Сталина с Суллой, Кромвелем и Наполеоном пришлись явно не ко времени — в ходу были идеализированные поэтические портреты. А спустя десятилетия из Шенгели вылепили образ законченного либерала по перестроечным лекалам. И здесь тем более не было места его эпохальному эпическому труду, даже отрывки из него не вошли в последнее избранное поэта “Иноходец” (М., 1997) в составлении Вадима Перельмутера.

Эстеты, “сторонящиеся жизни”, переводчики, специалисты по античности… Их, как и всех остальных, обжигали ветры времени, но они со своих “башен из слоновой кости” вглядывались в личность вождя более пристально и вдумчиво, нежели джамбулы и копштейны. Современный читатель знает незаурядные стихотворные “сталинские” циклы Пастернака, Мандельштама, Даниила Андреева, но для него станут своеобразным сюрпризом стихи, посвящённые Сталину Вадимом Шефнером, Арсением Тарковским, Давидом Самойловым… Стихи Шефнера и Самойлова были напечатаны еще в 40-е годы, тогда как торжественная ода Тарковского на смерть вождя была обнаружена сравнительно недавно в архиве “Литературной газеты”, присланная туда через неделю после смерти Сталина и так и не попавшая в печать.

Миновала неделя немыслимой этой разлуки.

Трудно сердцу сыновнему сердце его пережить,

Трудно этим рукам пережить его сильные руки

И свое повседневное малое дело вершить.

И себя самому трудно телу нести, тяжелея.

Подойти, постоять, подойти еще ближе на пядь…

Трудно веки поднять и взирать на гранит мавзолея,

Оба имени вместе одно за другим прочитать.

Впрочем, если вспомнить переводы стихотворений молодого Сталина с грузинского, еще раньше выполненные Тарковским, то не стоит удивляться этой оде. А страстное стихотворение, принадлежащее перу историка, специалиста по античной культуре и талантливого поэта Моисея Цетлина, издавшего при жизни одну-единственную книжку стихов уже на склоне лет, стало ответом в 1962 году на стихотворение “Наследники Сталина” Евтушенко, где эстрадник, до этого писавший совершенно бездарные сладкоречивые панегирики вождю, изобразил клиническую картину, рожденную его воспаленным воображением: “поставлен в гробу телефон, кому-то опять сообщает свои указания Сталин” …Моисей Цетлин не выдержал и достойно ответил патологическому ренегату рифмованным гекзаметром:

Термидорьянец! Паскуда! Смазливый бабий угодник!

Кого, импотент, ты порочишь блудливым своим языком?!

Вождя, что создал эту землю, воздвиг этот мир, этот дом,

Порочишь, щенок, последней следуя моде!

Кого ты лягнуть вознамерился, жалкая мразь,

И тявкаешь ты на него, рифмоплет желторото-слюнявый?

Ведь он полубог, не чета вам, погрязшим в бесславье

Пигмеям, рабам, подлипалам, зарывшимся по уши в грязь!

Он древних трагедий герой, им ныне и присно пребудет!

Эсхил и Шекспир! Резец флорентийца суровый!

Канкан каннибальский у трупа ужель не разбудит

Презренье и гнев к вашей грязной объевшейся своре?

Интересно, что это стихотворение Цетлина как бы предваряет написанные через 30 лет строки Татьяны Глушковой, ничего не знавшей о цетлинской инвективе: “Он не для вас. Он для Шекспира, для Пушкина, Карамзина, былой властитель полумира, чья сыть, чья мантия красна”. Возможно, что пафос Цетлина, Шенгели или Бориса Пастернака, который был первым из писавших на русском языке поэтические славословия Сталину, помимо всего прочего, еще объясняется и ветхозаветным культом человекобожия. Если же мы вернемся к поэме Шенгели, то в ней многое объясняется строчками из другой его поэмы “Пиротехник”, завершенной в 1933 году, чрезвычайно современно звучащими сегодня:

Усмехаетесь? Фразы?

Глупцы и слепцы! Я, как Муций,

В угли бешенства вашего

руку спокойно кладу.

Значит — правда грядёт!

Неизбежен закон революций.

Он — в природе вещей!

Даже в тысячелетнем аду!

Публикуем два отрывка из поэмы Георгия Шенгели “Сталин”.

Сергей КУНЯЕВ

Георгий Шенгели

(1894 — 1956)

СТАЛИН

(Отрывки из поэмы)

Я часто думал: “власть”. Я часто думал: “Вождь”.

Где ключ к величию? Где возникает мощь

Приказа? Ум? Не то: Паскали и Ньютоны

Себе лишь кафедры снискали, а не троны.

Лукавство? Талейран, чей змеевидный мозг

Всё отравлял вокруг, податлив был, как воск,

В Наполеоновой ладони. “Добродетель”?

Но вся история — заплаканный свидетель

Убийств и низостей, украсивших венцы.

Так злобность, может быть? Но злейшие злецы

Вчера, как боровы, под каблуками гнева

Валились из дворцов — разорванное чрево

На грязной площади подставив всем плевкам.

Что ж — воля? Кто бы мог быть более упрям

И твёрд, чем Аввакум? Но на костре поник он,

А церковью владел пустой и постный Никон.

Так что же? Золото или штыки? Но штык -

Лишь производное: орудие владык -

Уже сложившихся, — а золота, бывало,

Князьям и королям чертовски не хватало,

А власть была. Так что ж? Одно: авторитет.

Он добывается реальностью побед.

Дикарь клонил покорно спину, -

Коль кандидат в царьки пращу или дубину

Умел крутить быстрей, тем попадая в лад

С эпохою. На Рим звал Суллу оптимат

Испуганный, поняв, что “помесь льва с лисицей”

Всех лучше справится с матёрою столицей,

Учтя характеры и расстановку сил, -

Весь импульс времени. Кто только не носил

Тиару папскую? Монахи и солдаты,

Мальчишки, женщина, обжоры, нумизматы,

Теологи, — и всё ж 15 сотен лет

Непререкаем был её авторитет

Для люда тёмного. “Наместники Христовы”?

Но лишь опасностью задышит век суровый,

Пока не в дураках, без всяких пропаганд

В тиару голову вдевает Гильдебранд,

Чей гром без промаха, чья воля без износу,

И император сам босым идёт в Каноссу…

Какая только мразь на тронах не была, -

И льва гербового позоря, и орла.

Расслабленный, ханжа, кликуша, неврастеник,

Садист, фельдфебель, трус, маньяк, апаш, изменник -

Подряд кунсткамера уродов, гадов, змей,

Гиньоль истории, ломброзовский музей!

И всё же — правили при безобразьи этом,

В течении веков держась — авторитетом:

Тот — “крови Цезаря”, там — дедушка-Оттон,

Тот — “Божьей милостью”, тот — папой утверждён,

И — замечательно! — чтоб подчеркнуть о с о б о с т ь,

Величье, избранность, одним — внушая робость,

Тем — восхищение, а тем — собачий страх, -

В нелёгких мантиях и золотых горшках

Они, среди “простых”, над разумом ругались,

Как Eacles regili*, на трупах разлагались.

Когда ж, бывало, гас павлиний ореол

И воды сточные струились на престол,

И позолота вдруг сползала с мёртвой кожи

Пергаментов, тогда — хрипел “избранник божий”

В удавке или полз, дрожа, на эшафот, -

И если подлинно эпоха шла вперёд,

То возникали в ней средь боевого хмеля

Колпак поярковый и сапоги Кромвеля!

Вождь — тот, в ком сплавлено в стальное лезвиё

И ум пронзительный, и воля, и чутьё,

Кто знает терпкий вкус поступков человечьих,

В корнях провидит плод и контур норм — в увечьях,

Кто доказать умел на всех путях своих,

Что он, как ни возьми, сильнее всех других

Той самой силою, что в данный миг годится,

Кто, значит, угадал, в каком котле варится

Грядущее, в каком былое, — угадал,

Куда история свой направляет шквал!

В эпохи мелкие бывают всех сильнее

Порой наложницы, порою — брадобреи;

В грязи дворцовых склок плодится временщик,

Чтоб лопнуть через год; в борьбе уездных клик

Выпячивают грудь “тузы” и “воротилы”:

Но лишь историю рванут иные силы,

Под спудом зревшие, метя ко всем чертям

Гнилую скорлупу — и трон, и суд, и храм, -

Не отыграться тут на деньгах, на породе,

На склочной ловкости: тут власть в самом народе;

И к ней придёт лишь тот — кто подлинно велик, -

Кто в сердце времени всем существом проник!

И это будет — Вождь! В нём Жизнь кипит и бродит,

Как Гегель говорит: “в нём новый мир восходит”.

А разорви ту связь — и тотчас под уклон

Громадным оползнем начнёт валиться он;

Наполеонова тогда звезда блистала,

Когда он сам “парил в просторах идеала”

(По гётевским словам), — когда он мысли мчал

Валить феодализм в разверзшийся провал.

Когда ж династию он стал крепить, отведав

Лакейских почестей, когда великих дедов

В архивах королей сыскать велел опал

И яркий свой сюртук, где дым боёв опал,

Сменил на мантию со шлейфом златопчёлым,

Когда он гнёт понёс испанским нищим сёлам

И, жестам выучась изящным у Тальмо,

На русский навалить решил народ ярмо, -

Тогда — всё рухнуло… На острове скалистом

Он, кто скрижаль ваял, — опять мемуаристом…

И мне понятен путь, как взмах крыла простой,

Каким, войдя в эпические были,

С недосягаемой сдружился высотой, -

Стал Сталиным Иосиф Джугашвили.

Чудесный сплав огромного ума

С огромною и безвозвратной волей…

Вот — “личное”. Средь мировых раздолий

Созревших гроз уже бегут грома;

Вот — “внешнее”. Стихия со стихией

Перекликаются. И, слыша бури свист,

Идёт навстречу ей, чтобы тряхнуть Россией,

Тифлисский худенький семинарист.

Рабочие кружки в литейных и кожевнях, -

Раскоп ключей живых средь наслоений древних, -

Размёт всех глупостей и лжей,

Всех болтунов разгром, изгнанье их — взашей,

Проникновение в любые боли будней,

И через год, глядишь, средь пламенных полудней

Батума, и Тифлиса, и Баку

Размеренным и неуклонным шагом

Гуриец и лезгин идут под красным флагом

Навстречу изумлённому штыку!..

………………………………………………………………….

Я в этом знаю толк. Поэт — я изучал

Строй цицероновых финалов и начал,

Архитектонику главы, абзаца, фразы, -

Распевы Гарсия и гоголевы сказы;

Я Хризостомом был, как ветром, упоён;

Чеканом логики меня пьянил Платон,

Я жадно выхлебал яд гейневского глума,

И пиво Лютера, и брагу Аввакума.

Я знаю в слове толк. И вот, когда гляжу

В страницы стенограмм, — одну я нахожу

Его достойную метафору: я разом

Его конструкции назвать готов алмазом,

Что выгранен в брильянт. Здесь “комплимента” нет.

Закон гранения — подмять летучий свет,

Замкнуть его в глуби кристалловидной плоти,

Заставить биться в грань на каждом повороте,

Дробиться в лёгкости, ливень и семицвет

Блаженством радуги метнуть со всех фацетт.

Гранильщик опытный расчистит на экране -

Углы падения, наклоны каждой грани,

Надломы, россыпи и выбрызги луча,

Ярь благородную, как лошадь горяча!

Здесь — то же. Вижу я каноны симметрии,

Члененья чёткие, антитезы крутые

И пронизавшие всю толщу речи всей

Скрещенья строгие незыблемых осей.

И мысли ясный луч, летя в гранёном слове,

Как боевой клинок, всё время наготове,

Дробится в радугу, и семь цветов её

Прекрасной полнотой объемлют бытиё!

Вот фиолетовость: то чудная динамо

Сгущает капли масть и так парит упрямо

По медным проводам — чтоб молния в плену

Нетленной силою наполнила страну.

Вот синева: то цвет, то холст комбинезона

Рабочего, то хмель прохладного озона,

Которым дышит труд: “жить стало веселей”.

Вот голубой разлив: то блеск и звон морей,

Куда мы шлём суда, глуби воздушной сферы,

Где самолётам вслед чертят круги планеры.

Вот зелень: то леса, луга, сады, поля, -

С двойною силою родимая земля,

Неиссечённая враждебными межами.

Вот жемчуга, — то ширь, пшеницами и ржами

Заплёснутая, даль, где золото парит

Шарами цитрусов на ветках Гесперид.

Вот луч оранжевый — то сполох на огромных

Мартенах яростных, на исступлённых домнах

Той стали огневой, ликуя и спеша,

Чтоб солнце вспомнила крылатая душа.

Вот алость, наконец, чистейший блеск сиропа,

То революция, вино, каким Европа

Ещё упьётся всласть, что каждый день и час

Во всех артериях пульсирует у нас.

Семь цветов радуги, раскованной в алмазе,

Переливаются, плетя взаимосвязи.

И алого луча тончайшую иглу

Встречаешь прописью в любом его углу.

Здесь диалектика — не росчерк на бумаге,

Не мозговой балет, не свист весёлой шпаги, -

В ней зубья врубовки; в ней жала сверл и фрез,

Что прорезают мир от недр и до небес;

В ней перст прожектора, пред кем дрожит измена;

В ней неподкупный зонд, бездонный глаз рентгена,

Всё видящий насквозь, в ней вечный тот магнит,

Что души компасов одной мечтой святит.

И — понимаешь всё! “Проклятые вопросы”

Вмиг расплываются, как дым от папиросы,

Когда прохладный бриз вдруг вломится в окно,

И вбрызнет молодость, — и каждое звено

Вдруг зазвенит в тебе, сбивая прах застылый…

И — надо действовать!.. Материальной силой

Идея предстаёт, войдя в сознанье масс, -

Когда густит её (добавлю я) алмаз.

1937

 

Ирина МЕДВЕДЕВА, Татьяна ШИШОВА Оружие эпохи постмодерна

Когда в нашей стране началась “раскрутка” будущего шоу под названием “оранжевая революция”, в Интернете появились специфические картинки — фотографии президента Путина, запечатлевшие какую-то неприятную, нелепую или смешную гримасу на его лице. То, что при желании можно поймать у любого человека. И под каждой такой фотографией была хамская подпись на жаргоне наркоманов: “В. В.Путина спросили про ганджу (коноплю. — Авт.)”, “В. В. Путин говорит, что у него есть, но мало”, “В. В. Путин учит правильно раскуривать”, “В. В. Путин рассказывает про отходняк”, “В. В. Путин говорит, что прямо сейчас он дунуть не против”, “Уже дунул”, “В. В. Путин проснулся и бузит”. И дальше в том же духе.

Не помним, имела ли вся эта серия заглавие. Но даже если и нет, оно напрашивалось без вариантов: “Путин — наркоман”. Подросток, который показал нам эти “комиксы”, прокомментировав их дежурным словом “прикол”, довольно ухмылялся. “А что? — он даже не понял, чем мы шокированы. — Такого в Интернете полно. Есть и покруче”.

И правда, чего мы так переполошились? Мало ли каким мусором забита интернетная помойка? Но этот мусор был как-то уж очень вовремя выброшен (точнее, вброшен). Да и юные пользователи Интернета, на которых рассчитаны антипутинские “комиксы”, еще недавно такого увидеть не могли. Критика, в том числе и злобная, встречалась и раньше. Но это не критика, а глумление. Глумление обнаглевшей от безнаказанности шпаны. И чувство безнаказанности в данном случае не следствие собственного могущества. Мелкая шпана обычно труслива, поэтому проявляет наглость, если уверена в покровительстве более крупных бандитов.

Очень легко себе представить шум, который поднимут ревнители свободы слова в ответ на попытки пресечь такое интернетное хулиганство. А наши неутомимые правозащитники, защищая “право человека на самовыражение”, будут грозить судом. То ли в Гааге, то ли в Страсбурге — в общем, где-то на своей духовной родине.

Но мы сейчас не о них, хотя без их участия “оранжевый” спектакль не сыграть. Во всяком случае, успеха не жди.

Мы о глумлении, которое выдается за юмор. А чтобы не было претензий к низкому качеству этого “юмора”, он, в свою очередь, именуется “стебом”. Юмор — особый дар, чувство юмора присуще далеко не всем. А стеб доступен каждому, никаких талантов не требует. Лепи, что хочешь, не напрягаясь, от балды. Сейчас уже мало кто знает, что глагол “стебать” в просторечии означал “быстро, кое-как, на живую нитку стегать одеяло”. И хотя первоначальное значение забыто, этот смысловой след в жаргонном словечке проглядывает. Мели что попало и как попало, все сойдет! А нынче и без того малосимпатичное понятие “обогатилось” дополнительными признаками. Теперь в рецепт настоящего, полноценного стеба входят два основных компонента: нелепость и гадость. Чем гадостнее и чем нелепее, тем лучше. Если бы, скажем, подобные интернетные картинки с подписями “из жизни алкоголиков” появились в свое время под фотографиями Ельцина, это было бы дурно, но не так ошарашивающе нелепо, потому что повод для подобных карикатур был. А тут совсем на пустом месте…

В последние десятилетия такой грубый стеб упорно выгрызал себе нишу в современном искусстве. А теперь полез и в политику.

По шпаргалке из Гарварда

Наше общество пока не понимает, насколько это сильное оружие — грубый стеб. А между тем именно с его помощью выигрываются “цветные” революции. На Западе уже созданы инструкции по применению этой политтехнологии. “Оранжевых” ребят учили одолевать противника при помощи смеха”, — пишет политолог К.Черемных в статье “Мессир и его команда” (“Русский предприниматель”, февраль 2005 г.). И называет автора специального учебника “Как свергнуть диктатора”.

“Там есть модель, — рассказывает К. Черемных, — и перечень методов борьбы. Таких методов, перед которыми пасует диктатор любого цвета кожи. НО ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКИЕ — ОСОБЕННО (выделено нами. — И. М., Т. Ш.). Потому что они знают про революцию и спецоперацию, а что такое ненасильственная технология, они не знают. Диктатор выглядывает из окна и видит не стройные ряды манифестантов со знаменами, а развеселую, яркую толпу с огромным плакатом, на котором написано обидное слово. Он не знает, что делать. Выпускает полицию, а она отказывается стрелять, потому что в первых рядах толпы — дети… Всего методов ненасилия аж 198. Что стоит их вызубрить? Они же веселые. Например, шуточные похороны диктатора. С оркестром и так далее. Под гогот прохожих, которых ведь за гогот не заарестуют. На плакате может быть намалевано откровенное вранье… Большевистская формула “цель оправдывает средства” давно уже положена в основу принципиально иного международного движения. У движения есть отец-основатель. Это автор учебника по свержению глав государств. Ему 75 лет. Зовут его Шарп… Он работал в Оксфорде, в Норвежском Институте мира, а теперь возглавляет в Гарварде собственный институт имени Эйнштейна. Его принципы относительны. Он инструктировал палестинцев и перуанцев, вьетнамцев и литовцев. Он готов работать и с неонацистами, если они примут на вооружение его метод. Свое учение он освящает именем Махатмы Ганди. Лидер индийского Сопротивления был бы поражен, что его подвиг (Ганди проповедовал ненасильственные способы освобождения от английских колонизаторов. — И. М., Т. Ш.) взят на вооружение как раз неоколониалистами Британии”.

Читаешь эти строки и понимаешь, что старик Шарп и его коллеги не побрезговали проинструктировать и наших шахтеров. Помните их “сидение у стен Белого дома” летом 1998 года? Они ведь тоже соорудили бутафорскую могилу Ельцина, действующего в то время президента, украсили ее пустыми бутылками и вбили осиновый кол. А народ, приходивший их поддержать, одобрительно смеялся, принимая это за грубоватый народный юмор. И даже помыслить не мог, что “юмористы” получают инструкции от теоретиков, весьма далеких от народа. Особенно от русского.

И запредельно непристойная речевка, начинавшаяся словами “Банду Ельцина под суд”, которую дружно скандировали забастовщики, идя развеселым маршем от Белого дома до Кремля, — это двустишие в уголовном стиле тоже казалось образцом шахтерского фольклора. Конечно, похабщина в сочетании с громогласностью и близостью кремлевских стен (как-никак “сердце Москвы!”) шокировала. Дамы-журналистки и тетки-патриотки сконфуженно улыбались. Даже не отличавшиеся изысканностью манер лимоновцы не подкрепляли шахтерский хор юношеским фальцетом. Но все знали: такие крайние формы протеста — это результат многомесячного голода, бесправия, унижений, страданий. Да и сейчас… Все лето в палатках, на сырой земле, под окнами у бессовестной, зажравшейся власти… Они ведь за всех нас, за народ страдают! И что? Неужели такие герои не имеют права на соленую шутку? Там у них в забое, наверное, так принято. Типично забойный юмор…

Правда, некоторые злые языки тогда намекали, что, дескать, не от себя стоят ребята на Горбатом мосту. Дескать, за ними Березовский с Гусинским да примкнувший к ним Явлинский. Но душа, уставшая от безответного позора, отказывалась в это верить. Народ истосковался по героям-освободителям, и в палаточном лагере шахтеров с утра до ночи толклись гости. Кто с продуктами, кто с деньгами, кто с газетами и листовками, кто с одеялами и пальто, кто с гитарой или гармошкой. Некоторые приходили в специально назначенный час, когда шахтеры исполняли коронный номер: ритмически стучали касками по асфальту. Для нас это тоже были какие-то новые формы протеста, и романтически настроенные зрители представляли себе, что, наверное, так бастуют шахтеры туманного Альбиона — эталон борьбы мирового пролетариата за свои права.

Читатель может подумать, что мы и тогда, летом 1998 года, были этакими ироничными наблюдателями. Отнюдь нет! Мы тоже приходили, вели разговоры, многих знали по именам. В общем, братались вовсю. Что там злым языкам! Мы даже своей интуиции не верили. А она подсказывала: “Посмотрите, какие у них сытые лица! Какая беззаботность и неуместная в столь критической ситуации игривость… Дома голодные жены и дети, рядом Белый дом, где всего пять лет назад безжалостно расстреляли людей, которые тоже требовали ухода Ельцина. А тут ощущение затянувшегося пикника. Только не на лесной поляне, а в центре Москвы… И почему они ускользают от серьезных разговоров, не говорят прямо, за кого они и каковы их политические требования кроме отставки Ельцина и правительства? Ну, уйдут они. А дальше что?

Но мы заглушали эти непрошеные подсказки интуиции пафосом братской солидарности.

Отрезвление наступило на третий месяц дружбы, когда мало-мальски серьезный разговор наконец состоялся. Придя в гости и выпив водочки, один из лидеров шахтерского профсоюза признался нам, что на политику им, по большому счету, плевать. Так же как на не получающих зарплату учителей и врачей. Они ставят перед собой чисто корпоративные цели — чтобы жизнь у них была, как на Западе: хороший дом в 2-3 этажа и заработок, сопоставимый с заработками иностранных шахтеров. А будет Россия колонией или не будет, какая разница? Это пускай политики разбираются. Нам велели добиваться отставки Ельцина — мы и добиваемся.

Кто велел, осталось за кадром. Но и сказанного было довольно. Больше мы шахтеров не навещали. Стало ясно, что трехмесячный палаточный лагерь — это какая-то обманка, какой-то политический балаган. Но людям (наверное, по гордыне) не хочется помнить, как их обвели вокруг пальца. И мы быстро вытеснили из памяти события того лета.

А сейчас вдруг вспомнили, и у нас возникла догадка: а не был ли этот трехмесячный хэппенинг первой пробой пера? Первой попыткой нашей “оранжевой” революции? Но только в декорациях бастущего пролетариата, с шахтерскими касками в качестве ударных инструментов. Вполне возможно, что если бы этот эксперимент прошел удачно, мы бы услышали о “мирной революции шахтерских касок”. Чем это хуже “революции роз”? Нет, мы ничего не утверждаем. Это только предположение. Но, согласитесь, даже финал шахтерского “майдана” вызывает вопросы. Если вы помните, палаточный лагерь фактически свернулся сразу после дефолта. И финальная сцена по стилистике была близка к театру абсурда. Тогдашний премьер-министр С. В. Кириенко и вице-премьер Б. Е. Немцов, отправленные в отставку, буквально выйдя из кабинетов на улицу, тут же отправились в палаточный лагерь с бутылкой водки, что было многократно показано по всем каналам телевидения.

То есть члены “банды Ельцина”, можно сказать, ближайшие пособники главаря, которым во второй строке упомянутой речевки предлагалось совершить на нарах самые оскорбительные для мужчины действия, пришли к тем, кто их так оскорблял — к шахтерам, чьи семьи по вине “банды” умирали от голода, — и были приняты! Пускай не как дорогие гости (в СМИ утверждалось, что пить с “отставниками” шахтеры не захотели), но приняты! Это все равно как члены Временного правительства в октябре 1917 года, вместо того чтобы драпать в женском платье, вышли бы к революционной матросне (“к матросикам”) с ананасами и шампанским. Как вы полагаете, был бы им оказан столь же мирный прием?

Во всяком случае, в шахтерском “походе на Москву” как-то подозрительно много перекличек с “оранжевым” шоу. Даже то, что кто-то привез их — откуда у нищих и обездоленных свои деньги? — из Воркуты и других угольных регионов, затратив немалые средства на дорогу и на содержание в столице. Шахтеры ведь и сами намекали, что живут не только на пожертвования горожан.

И в Киев юных “революционеров” организованно привозили на автобусах, размещали, кормили и развлекали тоже не на их студенческие стипендии.

Тех и других настойчиво рекламировали СМИ. Особенно телевидение, “коллективный агитатор и организатор” (знаменитое высказывание Ленина о кино) нашей эпохи.

А лозунги? Что выкрикивали “подколотые” ребята на Майдане?

“Ющенко — так,

Янукович — м…дак!”

Чем это отличается от похабной речевки шахтеров, оскорблявших противника? Все тот же грубый стеб как прием политического давления.

Новые виды психической атаки

И вот после пространной, но, надеемся, небесполезной реминисценции вернемся к вопросу: почему политический стеб эффективен? Что, разве люди не знают нецензурной ругани? Никогда не слышали частушек и неприличных анекдотов? Так в чем же дело? А дело прежде всего в шокирующем жанровом несоответствии похабщины времени, месту и обстоятельствам. Короче говоря, ситуации. Одно дело — подвыпившая компания, другое — предвыборная кампания. В массовое сознание заложены устойчивые представления об этих стилевых соответствиях. Почти полвека не могут забыть Н. С. Хрущеву, как он во время своего выступления за границей снял ботинок и, стуча им по трибуне, грозился показать американцам “кузькину мать”. Хотя если бы это произошло не в ООН, а в более приватной обстановке, такого шока не было бы. И о власти люди могут говорить в своем кругу всякое, но когда ее оскорбляют публично, а она к тому же еще никак не реагирует на оскорбления, это вызывает оторопь. Повергает окружающих в состояние шока.

Шок же, в свою очередь, обезоруживает. Человек не знает, как реагировать, затормаживается, тупеет, а то и вовсе отключается. То есть делается более пригодным для последующего давления на его психику. Именно поэтому в информационных войнах так стремятся вызвать у противника шоковые реакции.

Если состояние шока длительное, то в эмоционально-волевой и интеллектуальной сфере происходит серьезный, подчас непоправимый слом. Подобный эффект, кстати, наблюдался в концлагерях. Правда, там психическое насилие не сопровождалось смеховым компонентом.

Тут, между прочим, тоже “все не так однозначно”. Можно, конечно, сказать, что смешное несколько анестезирует психический удар. Но, с другой стороны, не ощущая силы удара, не видишь и необходимости защищаться. Все равно как обезболивающее средство притупляет неприятные ощущения, и человек может не осознавать тяжести своей болезни и не будет лечиться.

Смех — вообще оружие очень коварное и (нечаянный парадокс!) серьезное. То, что смех заразителен и порой даже вспыхивают своего рода “эпидемии смеха”, общеизвестно. Но есть и другой эффект. Как можно симулировать болезнь, так можно изобразить и зараженность смехом. В современном обществе считается неприличным не понимать юмора, быть слишком серьезным, чуждым игривости. Если не хочешь прослыть белой вороной, занудой, стать изгоем, ты обязан адекватно реагировать на “прикол”. То есть гоготать. И хотя в стебе, между нами говоря, ничего смешного нет (наоборот, от него часто бывает тошно), все равно надо выдавить из себя это подростковое “гы”. А выдавив “гы” или хотя бы улыбнувшись, ты практически неизбежно присоединяешься к “юмористам”, встаешь на их сторону. Такова уж человеческая природа.

Поэтому в важнейшей операции информационной войны, в захвате и присоединении аудитории, так часто используются смеховые приманки.

И еще одна догадка посетила нас во время написания этой статьи. Сколько бы мы ни рассуждали про грубый стеб, все же пока трудно себе представить, что нынешняя власть потерпит матерные оскорбления в свой адрес на транспарантах в центре Москвы. Значит, ее — а заодно и всех нас! — нужно заранее к этому приучить. Чтобы никто не дергался и не рыпался. Так вот, наша догадка состоит в следующем: не для психологической ли подготовки публики режиссеры “оранжевых” революций предоставляют нецензурной лексике все более престижные площадки? Может, в этом и есть, как говорил Станиславский, сверхзадача постановки в Большом театре оперы на либретто Сорокина? Намерение поставить эту оперу вызвало редкий по своему единодушию протест. Все были против: богатые и бедные, консерваторы и либералы, молодые и старые. Взбунтовались даже артисты Большого театра (которые, казалось бы, за последние годы ко многому приучены и все готовы были стерпеть: и уродование старых классических спектаклей, и свежие новации типа “Палаты N 6”, где на сцене не по-балетному натуралистично изображался половой акт, и много других современных веяний в искусстве). Однако Сорокина все равно поставили, и никакие рыночные соображения, на которые теперь так любят ссылаться, не остановили. Сборы нулевые, зал пустой, а все равно идет.

Ну, предположим, это еще можно было бы списать на чудачества руководителя Большого театра и на особое расположение к нему Швыдкого, выделившего деньги на постановку. Но когда узнаешь, что вскоре после этого и в Питере, причем не где-нибудь, а во дворах петербургской Капеллы, будет выступать скандально известная группа “Ленинград”, в этом уже проглядывает некая закономерность. Группа собирается презентовать новый альбом с изысканно-эстетским названием “Помой ж…у”. Как заявил лидер группы Сергей Шнуров, “мы матом не ругаемся, мы на нем поем”.

Кто-то, наверное, возразит, что мы делаем чересчур поспешные, далеко идущие выводы. Сейчас всяких безобразий полно, чего только не увидишь. При чем тут подготовка массовых беспорядков? Но сцена Большого театра — это не любая сцена, а петербургская Капелла — не джазовая площадка и даже не Дворец культуры. Речь идет о двух эталонах высокого искусства. Причем искусства (во всяком случае, это касается Большого театра) весьма идеологичного. Из классики в Большом всегда шли только шедевры. А те немногие современные произведения, которые там ставились, являли в оперной и балетной форме квинтэссенцию советской идеологии: прославляли героев настоящего (Зоя Космодемьянская, Алексей Мересьев) и прошлого (Спартак), с которых народу предлагалось брать пример. Если в других театрах (конечно, в определенных рамках) допускалось разномыслие, которое тогда называли “проблемностью”, то в Большом это было невозможно. Там в спектаклях на современную тему торжествовал махровый соцреализм. И хотя советские времена миновали, массовое сознание, которое меняется достаточно медленно, сохранило представление о том, что новинка в репертуаре Большого театра выражает установочную официальную идеологию. Нам кажется, именно поэтому вспыхнул такой всенародный протест и именно поэтому в преддверии “оранжевых” безобразий “Дети Розенталя” отпраздновали в Большом свою премьеру.

Нет, конечно, наивно было бы рассчитывать, что, прозвучав со сцены Большого театра, матерные ругательства моментально станут новым языковым эталоном. (Хотя, конечно, это еще больше расшатало границы нормы, и без того порядком расшатанные беспрепятственным употреблением мата в общественных местах и в печатных изданиях.)

Но главная цель будет достигнута. Не посмеют люди восстать против матерных политических лозунгов, если даже в Большом театре уже допущено ТАКОЕ. “Вы что, с Луны свалились? — скажут им распорядители “оранжевого” шоу. — Живете, как в каменном веке, а на дворе совсем другие времена. Сходите в Большой, приобщитесь к культуре, а потом вякайте”.

И человек сникнет, потому что, действительно, снявши голову, по волосам не плачут. И ему захочется только доползти до своей малогабаритной норки, забиться в угол и ничего не видеть, не слышать, не знать. А еще лучше — не жить…

Так что неслучайно, наверное, и небезызвестный политтехнолог Марат Гельман демонстративно переключился с политики на искусство. И устроил — опять-таки не где-нибудь, а в помещении новой Третьяковки, где висят шедевры отечественной живописи, — глумливую богомерзкую выставку “Россия-2”. А в Музее изобразительных искусств, где собраны шедевры зарубежных мастеров, демонстрируют графические порнофантазии Феллини. Как-то уж очень все это напоминает психическую атаку…

А теперь вернемся к моменту в статье К. Черемных, который мы не прокомментировали вовсе не потому, что он не важен (тогда зачем бы мы его приводили?), а потому что он заслуживает отдельного разговора. Диктатор выпускает полицию, а она отказывается стрелять, так как впереди — дети. Что ж, пришло время поговорить о детях.

Осторожно: НЕ дети!

Начнем с самого этого слова. Правильно выбранные слова играют, как вы понимаете, важнейшую роль в информационно-психологической войне. Когда мы слышим “дети”, то представляем себе маленьких, беспомощных и безвредных существ, которые нуждаются в защите взрослых. И, соответственно, не могут подвергаться тому, что противоположно защите (то есть агрессии). Но в данном случае это типичная манипулятивная семантика, подмена смысла. Если в толпе дети, то у них еще нос не дорос решать вопросы смены власти. В нашей стране человек получает избирательные права с 18 лет, но тогда он перестает считаться ребенком и несет взрослую ответственность за свои поступки.

Кроме того, беспомощные и безвредные существа не бесчинствуют, не ругаются матом, не оскорбляют президента, не громят, как в Киргизии, ларьки и магазины. А если они это или что-то подобное вытворяют, даже находясь в детском (вернее, в подростковом) возрасте, то их называют малолетними хулиганами, малолетними правонарушителями, а то и несовершеннолетними преступниками. И опекают уже другим, особым образом.

XX век показал, что именно дети, втянутые в недетские военно-революционные “игры”, проявляют жестокость, которая не снилась никаким взрослым. Для примера вспомним зверства юных полпотовцев в Кампучии. Их средний возраст составлял 11-13 лет, а порой попадались и семилетние палачи, которые прекрасно освоили широко применявшуюся красными кхмерами казнь: связанному человеку надевали на голову полиэтиленовый пакет, и он умирал от удушья. С одной стороны, это экономило пули, а с другой, не требовало большой физической силы и таким образом позволяло эффективно использовать “детский труд”.

А вот небольшой отрывок из статьи западной журналистки Кэролайн Мурхед: “Африка превратилась для детей в школу войны. Уганда, Бурунди, Заир, Ангола, Мозамбик, Либерия и Судан прошли через горнило гражданских войн… Детей, даже семилетних, вербуют, похищают, насильно заставляют служить в вооруженных отрядах… По слухам, в Либерии треть солдат составляют дети… Послушные, запуганные, зависимые, они становятся превосходными убийцами… Подрастая, эти дети с каждым днем становятся все сильней и безжалостней” (журнал “Индекс”, 1998 г.)

В России, слава Богу, пока до этого дело не дошло (хотя в Чечне и Дагестане дети тоже были втянуты в военный конфликт), но под влиянием агрессивных компьютерных игр, рок-музыки и прочих достижений цивилизации поколение next скорее вызывает желание от него защититься, нежели его защитить.

И потом, слухи про детей явно преувеличены. Несмотря на то, что на киевский Майдан в приказном порядке сгоняли старшеклассников, все же основную массу митингующих составляла молодежь. При чем тут дети? Здоровые лбы в татуировках и пирсингах целыми днями горланили, скакали козлом, мешали дорожному движению, угрожали тем прохожим, кто не спешил нацепить оранжевые повязки, громко матерились, хватали друг друга за разные места. Только что не совокуплялись перед камерой! Если выражаться юридическим языком, они систематически нарушали общественный порядок и оскорбляли общественную нравственность. За что по закону полагается привлекать к ответственности, а не раздавать нарушителям пиво и апельсины. Мало сказать, что на киевлян в течение многих недель оказывалось давление. Это было самое настоящее психическое насилие. Да, морду не били, не грабили, не убивали. (Все же не в Африке!) Но вспомните, как напрягаются взрослые люди, когда в вагон метро вваливается всего-то навсего стайка гогочущих подростков. Если они кого-то задирают, то только друг друга, и то в шутку. Но от этого гогота, от этой развязности людям становится не по себе, и они облегченно вздыхают, когда шумная компания выскакивает на своей остановке. Девиантное, отклоняющееся поведение в общественных местах всегда воспринимается как угроза и нервирует. Но в метро это длится всего несколько минут, а Киев жил в состоянии испуганного вагона четверть года. Кто подсчитал, какими психическими потерями это обернулось для населения? Во всяком случае, сумасшедшие дома украинской столицы переполнены и поныне.

Но даже если бы все проходило чинно-благородно, почему молодежь должна вершить судьбы страны? Количественное соотношение — и то не в пользу молодых. На Украине демографическая ситуация, между прочим, еще хуже, чем в России. Так что взрослых, пожилых и старых там куда больше, чем юных. И потом, разве юные граждане мудрее всех, опытней, образованней? Ясно, что нет. Тем более что в революционных массовках в Киеве, Тбилиси, Бишкеке и Андижане участвовала отнюдь не лучшая часть молодежи, а напротив — самые “отвязанные”. Им судьба страны вообще была “по барабану”. Этим переросткам просто хотелось потусоваться в свое удовольствие, но не за свой счет.

Так в чем же все-таки сила ряженых революционеров? Почему им уже в нескольких местах удалось одержать победу? Многие уверены, что свергнутая власть — тоже участница спектакля, соучастница переворота. А нам кажется, все не столь одномерно. Да, конечно, банковские счета на Западе. И судя по всему, силовики получили указание не противодействовать “оранжевой” толпе. Но, может, дело не только в сговоре, а в чем-то еще?

“Против лома нет приема…”

“Диктатор выглядывает из окна и видит не стройные ряды манифестантов со знаменами, а развеселую, яркую толпу с огромным плакатом, на котором написано обидное слово…”. Неизвестно почему нам на ум пришел рассказ из нашего далекого отрочества. С весьма, кстати, современным названием — “Механическое эго”. Автор — американский фантаст Генри Каттнер. Несмотря на то, что этот рассказ совсем о других событиях, его идея очень даже приложима к нашему сегодняшнему разговору. В рассказе описаны отношения двух творческих людей: интеллигентного сценариста Мартина и совсем неинтеллигентного режиссера Сен-Сира, от которого сценарист зависит. Режиссер ведет себя как отъявленный хам и тем самым повергает Мартина в состояние полной растерянности. Мартин делает попытки вступить в контакт с режиссером, но скоро понимает, что со своим мягким характером он от Сен-Сира ничего не добьется.

И тут, на свое счастье, Мартин встречает робота, который прилетел с другой планеты, чтобы провести серию социально-психологических экспериментов. Рассматривая Мартина в качестве подопытного, робот предлагает подобрать ему наиболее подходящую матрицу поведения для воздействия на Сен-Сира. Определив с помощью специального анализа поведение режиссера как “средневековое”, робот сперва накладывает на сценариста более “прогрессивную” матрицу, и тот начинает вести себя как английский премьер-министр Дизраэли, который был знаменит изощренностью своего ума. Однако придуманная Мартином — Дизраэли хитрость не производит на режиссера никакого впечатления. Он оказался для такой затеи чересчур толстокожим. Спуск на средневековый (то есть на его) уровень тоже не дал ожидаемого результата.

И только когда робот предложил отчаявшемуся сценаристу матрицу первобытного человека по имени Мамонтобой, сын Большой Волосатой, Мартину удалось достичь успеха. В апартаменты к наглому режиссеру ворвался человек, не обремененный одеждой и другими признаками цивилизации, схватил торшер, сорвал с него абажур, воспользовался палкой от торшера как копьем… И все проблемы моментально были решены!

Собственно, нехитрый смысл этого очень милого фантастически-юмористического произведения сводится к популярному народному присловью “Против лома нет приема окромя другого лома”. Или, если в прозе, можно сказать так: с дикарями бессмысленно разводить высокую дипломатию.

А современные “оранжевые” дикари не только дети Большой Волосатой, но и сыновья эпохи постмодерна. Сморкаясь в два пальца, издавая дикие вопли и матерясь, они знают один “ломовой” пароль — ПРАВА ЧЕЛОВЕКА. Это у них и дубина, и кольчуга одновременно. И постсоветские власти, которые так хотят приобщиться к “цивилизованному миру”, совершенно от этого шалеют. С одной стороны, руки чешутся врезать распоясавшимся молокососам. А с другой, что скажет вашингтонская “княгиня Марья Алексевна”? Хотя “Марья Алексевна” у себя дома в аналогичных случаях отлично справляется, и права человека на время массовых беспорядков отходят на задний план. А уж когда она самолично бесчинствует в гостях — в Ираке, Афганистане, Сербии и т.п., права человека ей, напротив, очень даже помогают истреблять мирное население. Чтобы защитить его от местного “диктатора”. Он ведь ох как права нарушает! “Марья Алексевна”, будучи княгиней, такого допустить не может.

И этот пиетет перед заокеанским бомондом парализует волю постсоветских правителей. “Диктатор выпускает полицию, а она отказывается стрелять”, — пишет К. Черемных и… попадает вслед за очень многими в ловушку. Скажите, пожалуйста, а почему обязательно стрелять? Почему “или — или”? Или вообще бездействовать, или убивать? Опять это пресловутое “иного не дано”, посредством которого так успешно дурят людей уже 20 лет! Разве нет менее радикальных методов противодействия нарушителям общественного порядка? За годы торжества демократии западные страны накопили в этом отношении немалый опыт. Например, можно применить обыкновенную воду из шланга. А можно поступить еще проще: не предоставлять для “оранжевых” сборищ площадей в центре города, не показывать их по центральным каналам телевидения и не рассказывать о них в центральной печати. То есть не придавать маргинальным фактам центрального значения. Сейчас очень модно говорить о маргинализации, а на самом деле мы нередко видим обратный процесс — незаслуженную централизацию маргиналов, раздувание из мухи слона.

Если бы после победы Януковича — помните? он ведь в начале победил, и наш президент его даже официально поздравил — несогласные с результатами выборов “тусовались” где-нибудь на пустыре в пригороде Киева и снимали бы их только западные телевизионщики, а городская жизнь продолжалась бы в нормальном русле, дальнейшие события просто не могли бы произойти. Ну, повозмущалась бы кучка прозападно настроенных националистов. Пусть бы даже свою молодежно-оранжевую газету выпустили тиражом от 500 до 5000 экземпляров — на тех же условиях, на которых сейчас выходит православная и патриотическая пресса, имеющая, кстати, куда больше читателей. Даже не обижая священную корову прав человека, можно избежать “оранжевого” переворота. (Если, разумеется, изначально не согласиться на предложенный — вернее, санкционированный! — “Марьей Алексевной” сценарий.)

Кроме того, полезно принять и некоторые профилактические меры. Прежде всего взрослые должны перестать бояться детей. Когда в вагоне метро стоят сгорбленные старики и старухи, которым молодежь не уступает место, а взрослые молчат, это не просто гадкая, позорная картина. Это формирование почвы для “оранжевой” революции. Причем вовсе не обязательно устраивать скандал. Стоит наклониться и тихо попросить: “Пожалуйста, уступи место бабушке”, как юноша встает без пререканий.

И матерящиеся в общественных местах подростки обычно, пускай и недовольно фыркнув, замолкают, если цыкнуть на них зубом. Дескать, вы что? Вы где?

Только никто не цыкает. Максимум какая-нибудь женщина возмутится. А мужчины стыдливо прячут глаза.

Кроме того, власть должна перестать миндальничать с хулиганами. Причем она может вполне эффективно, не нарушая конституционных норм, побороться со сквернословием посредством штрафов. Как уже сделали в Белгороде. Там местные власти за использование нецензурных выражений взимают штраф в размере 1,5 тысячи рублей. И ничего страшного не произошло, мир не обрушился! Зато ругаться стали меньше, и казна пополнилась.

А владельцы дискотек Белгородской области теперь обязаны следить за тем, чтобы в их заведениях не играла “аморальная” музыка. Между прочим, в списке нерекомендованных групп оказалась группа “Ленинград”. Та самая, которой в Питере предоставляются столь престижные площадки. И опять же, никакой Гаагский суд не грозит белгородской администрации.

Да пусть бы и грозил! Что мы так боимся этих угроз? Ах, какой ужас! Нас осудит мировое сообщество! Или, того хуже, отлучит от своей демократической груди! Не дай Бог, внесет в черный список стран-изгоев.

Хотя об этом можно только мечтать. Мечтать и молиться, чтобы от нас наконец отвязались. А нашим крупным чиновникам перекрыли иностранные счета. Пока у России есть ядерное оружие, судьба Ирака нам не грозит. А культурный воздух без цивилизованных помоев стал бы намного чище. И Лужкову в стране-изгое не пришлось бы собирать все свое мужество, чтобы запретить парад содомитов. В стране-изгое такой вопрос в принципе не стоит. Внутренней потребности у общества нет, а извне никто приказать не волен.

Некоторые итоги “цветных” революций

Бояться надо не изоляции, а разрушения последних барьеров, которое неизбежно произойдет при победе “оранжевых”. Барьеров и геополитических, и нравственных, удерживающих жизнь от полного распада. “Цветные” революции не только ослабляют суверенитет государств на постсоветском пространстве, переводя их из разряда бедных родственников в категорию крепостных заокеанской “Марьи Алексевны”. Они не только позволяют иностранцам беспрепятственно завладеть всем, чем им захочется. Они еще и ускоренно переформатируют жизнь по глобалистскому проекту. “Посторанжевые” события на Украине свидетельствуют об этом весьма красноречиво.

В Крыму сразу же активизировалась “замещающая миграция”. Тысячи татар прибыли на полуостров из Средней Азии. Открываются и совершают бесчинства (в том числе и по отношению к традиционным мусульманам) радикальные исламистские организации. “Добро” теперь дается даже таким, которые запрещены в большинстве стран. Совершенно ясно, что по приказу вашингтонских хозяев Украина взяла курс на вытеснение славян из Крыма.

И, конечно, неспроста именно в день 60-летия Победы, 9 Мая 2005 года, в город-герой Севастополь приплыл немецкий военный корабль, матросам которого была дана команда выйти на берег с огнестрельным оружием. Такое ошарашивающее хамство “фрицев” — это, разумеется, не отсутствие элементарного такта, а откровенная демонстрация силы. Чтобы знали, кто здесь теперь хозяин.

Опять же сразу после победы “оранжевых” в школы запустили секс-просвет. Примечательно, что до этого, несмотря на все заискивание Украины перед Западом, таких попыток не предпринималось. Наоборот, мы неоднократно слышали и от тамошних учителей, и от политологов, что у них это невозможно, так как в народе еще жива здоровая крестьянская нравственность.

Активизировалась и кампания “АнтиСПИД”, идущая рука об руку с распространением наркомании и “планирования семьи”, поскольку стоит на двух китах: на пропаганде “безопасного секса” и на бесплатной раздаче одноразовых шприцев. Первое, как нетрудно догадаться, снижает рождаемость. Второе облегчает жизнь “потребителям психоактивных веществ”.(Так теперь в духе политкорректности называют наркоманов.) Им обеспечивают стерильность, поэтому бояться больше нечего.

Через несколько месяцев после победы Ющенко одна из нас приехала в Киев и, подойдя к воротам Киево-Печерской лавры, с ужасом увидела в ее ограде, прямо у входа, на стене большой барельеф ввиде бантика, похожего на петлю. Общемировой символ той самой “планировочной” борьбы со СПИДом. Что это за борьба, становится ясно, в частности, из такого примера. В 1991 году в Англии состоялся концерт в память об умершем от СПИДа гомосексуалисте Фреди Меркури. Всех выступавших артистов мы не знаем. Но, пожалуй, хватит даже двух: всемирно известного содомита Элтона Джона, фонд которого выпускает (в том числе на русском языке) красочный “антиспидовский” журнал “Шаги”, пропагандирующий содомию, и Джорджа Майкла, тоже содомита. 70 тысяч “фанов” Фреди Меркури явились на концерт, нацепив на себя те самые бантики. Как шутили в советское время, будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется.

Кстати, о творчестве самого Фреди Меркури. В книге о. Алексия (Мороза) “Музыка преисподней” (АОЗТ “Вектор”, Нижний Новгород, 1998 г.), со ссылкой на западных исследователей, говорится о воздействии на подсознание слушателей посредством “маскировки обратного звучания” — специальным образом записанных сатанинских посланий. И приводятся примеры таких посланий от популярных западных групп. Есть там и группа “Квин”, лидером которой был Фреди Меркури, столь тесно связанный с символом борьбы со СПИДом, бантиком-петелькой. В песне “Небольшое сумасшествие, называемое “любовь”, тайное послание гласит (прости, Господи!): “К черту Библию! Все, что я хочу, — магия!”

Как знать? Может, это, конечно, случайное совпадение, но, учитывая непрекращающиеся попытки втянуть Церковь в глобалистские программы контроля над рождаемостью и прикрыться ее авторитетом, появление сего зловещего символа в ограде лавры поистине символично.

— Да? — удивился один из монахов, когда услышал, что означает барельеф, красующийся рядом со входом в святую обитель. — А мы понятия не имели… Закорючка и закорючка. Это на больничном здании. Тут ведь на нашей территории городская инфекционная больница. Они теперь и со СПИДом работают. И нас все время зазывают, предлагают сотрудничество.

Оранжево-глобалистская реальность вообще чревата для Церкви большими испытаниями. Что касается Украины, то там сразу усилилась деятельность раскольников, призывающих Украинскую Православную Церковь выйти из подчинения Московскому Патриархату.

Как быстро сбылись грозные слова покойного схиархимандрита Зосимы, настоятеля Свято-Никольского монастыря под Донецком! В своем завещании, которое после его кончины было вывешено на стенде в монастырском дворе, он предупреждал насельников обители, чтобы они ни в коем случае не уходили из-под омофора Патриарха Московского и всея Руси.

— Что, разве есть такая угроза? Разве она актуальна? — спросили мы келейника почившего старца Зосимы.

На дворе стояла ранняя весна 2003 года. Ни о какой “оранжевой” революции в Донецке никто и слыхом не слыхивал. Наоборот, казалось, все потихоньку идет на лад.

— Сейчас нет, — ответил келейник. — Но старец предвидел, что это случится. И быть может, очень скоро.

Так оно и оказалось.

Что еще ждет бедную Украину?

Во всяком случае, ясно, что ничего хорошего. “В программе движения УНА-УНСО, — пишет в уже неоднократно цитировавшейся нами статье К. Черемных, — глава по религиозным вопросам состояла из двух пунктов. Первый: уравнять в правах все конфессии (т.е. любые секты. — И. М., Т. Ш.). Второй: пригласить в Киев на постоянное жительство не кого-нибудь, а Далай-ламу Четырнадцатого”.

Далай-лама, быть может, еще обдумывает почетное предложение переселиться в святой град Киев, а глава украинской унии Любомир Гузар, несмотря на массовые протесты православных христиан, уже переселился. Благо из Львова переезжать не так далеко, как с Тибета. И вовсе не потому, что во львовской резиденции ему было тесно. Это тоже демонстрация силы, претензия на главенство. Ведь униат Гузар, перебазировавшись в Киев, объявил себя не больше не меньше, как патриархом Киевским и Галицким!

Все это звенья одной цепи. Очередным ударом по Православию стала передача украинскими властями Успенской (Братской) церкви во Львове и церкви Киево-Братского монастыря на Подоле в Киеве под константинопольскую юрисдикцию. Эти и подобные им действия направлены на создание еще одного епископата, на расчленение канонической церкви. Посеяв раздор и смуту, враги Православия, вероятно, рассчитывают затем предложить в качестве выхода создание так называемой единой поместной церкви под юрисдикцией папы римского.

Об усилении антиправославной пропаганды свидетельствует и такой вопиющий факт. По сообщению агентства “Русская линия”, в Элисте разгорелся скандал из-за гастролей Большого киевского цирка. Клоун в священнической рясе с наперсным крестом на груди бегал по манежу, кривлялся, задирал подол, всячески глумился над священным саном, кощунственно обращался с христианской святыней — крестом и отплясывал с цирковой артисткой, изображавшей беса.

Может быть, мы недостаточно осведомлены, но нам кажется, до победы “оранжевых” украинские деятели искусства себе такой наглости не позволяли. Показательно, кстати, что явились они со своим богохульным номером не в какой-нибудь среднерусский город, а в Калмыкию. Видимо, рассчитывая на то, что там легче посеять религиозную рознь, вредящую межнациональным отношениям и ослабляющую государство.

Что же касается самой Украины, то почти наверняка ее ждет еще и свободная продажа наркотиков, которой так яростно добиваются правозащитники в разных странах. И легализация проституции, и разрешение однополых браков, и получение содомитами права усыновлять детей. В общем, весь глобалистский “комплексный обед”, который выдают в общеевропейской столовке.

Пока “оранжевый гром” не грянул…

С каждой следующей победой “оранжевой” революции все туже стягивается враждебное кольцо вокруг России. Попав весной 2001 г. на встречу З. Бжезинского с российскими политиками и представителями СМИ (об этом нами рассказано в очерке “Серого помянули, а Серый здесь”), мы своими ушами слышали, что он мечтает после Милошевича увидеть на скамье подсудимых Лукашенко. И вот спустя четыре года и через полгода после победы “оранжевой революции” на Украине премьер-министр Польши Марек Белька проводит телефонные переговоры со своими коллегами из трех соседних государств — Литвы, Латвии и Украины. “Их целью была координация действий против “режима Александра Лукашенко”, передает РИА “Новости”.

Прибалтику не будем даже обсуждать. Она прозападная и безо всяких “оранжевых” безобразий. Но какой же двойной позор для Украины! Мало того, что она пошла под начало своего заклятого исторического врага — Польши (поляки украинцев и за людей-то никогда не считали). Так еще и будет плести интриги против своих братьев, единоверцев и единоплеменников. Ведь до XX в. великороссы, белороссы и малороссы считались одним народом. Лишь потом определенные силы начали подогревать сепаратистские настроения. Но это отдельная серьезная тема.

Ну а что же все-таки делать нам? Можно, конечно, убаюкивать себя рассуждениями о том, что “оранжевые” у нас не пройдут, что все это нарочно пресса нагнетает, а Россия большая, ее так просто, как Украину с Грузией, не слопаешь… Но подобная позиция — признак клинического инфантилизма и вытекающей из него безответственности. Совершенно очевидно, что попытка “оранжевого” переворота в России будет предпринята. Гадать можно только о сроках. В этой связи показательно, что 20 декабря 2004 года “Freedom House” (“Дом свободы”) впервые обозвал Россию “несвободным государством”, поместив ее в один ряд со среднеазиатскими странами и Азербайджаном (то есть теми государствами, где еще не совершили, но явно намечают совершить “цветной” переворот).

Для тех, кто не в курсе: “Freedom House” — это главный открыто действующий американский институт, который как раз и занимается постановкой “оранжевых” шоу. Возглавляется он бывшим главой ЦРУ Джеймсом Вулси. А финансируется Джорджем Соросом. В общем, истинными друзьями России. Сорос в дополнительных характеристиках не нуждается, а о Вулси можно судить хотя бы по таким двум штрихам: год назад, когда США раздували антикорейскую истерию, он предложил не больше не меньше как нанести воздушные удары по северокорейским ядерным реакторам. То, что миллионы людей при этом пострадают от радиации, его нисколько не смущало. А еще он является членом Американского комитета за мир в Чечне. Комитета, который ратует за международное вмешательство в наши внутренние дела, поскольку якобы только оно способно стабилизировать обстановку. (См. Ш. Мамаев. “Фабрика грез”. “Политический журнал”, 2005, N 1.)

Так, может, не стоит ждать, пока “оранжевый гром” грянет? Лучше не уподобляться мужику из пословицы и перекреститься заранее.

Пока псевдореволюционный вирус не вызвал в России общественную эпидемию, надо успеть принять профилактические меры — рассказать о замыслах манипуляторов как можно большему числу людей. Предупредить, что в информационной войне будут использованы специфические “адресные мифы”. Пассионарное, активное меньшинство, в том числе православное, услышит про борьбу за справедливость, за народные интересы, против коррупции. Тем же, кого сейчас принято называть “обывателями” (не вкладывая в это отрицательного оттенка), посоветуют полностью уклониться от участия в назревающих событиях, потому что это якобы межклановые разборки, до которых маленькому человеку нет никакого дела. Без него разберутся. Фактически то же самое внушали при Ельцине по поводу войны в Чечне. Вот почему сейчас, пока еще есть время, следует объяснять людям истинную суть происходящего и, конечно, говорить про глобализацию, ибо это и есть “кощеева игла”, не сломав которую не добьешься победы.

Если грянет: возможные контрдействия

Если же спектакль будет все-таки начат, не нужно идти на поводу у его режиссеров и включаться (пусть и на противоположной сценической площадке) в ту же игровую стихию. Политолог А. Чадаев в статье “Оранжевая осень” (“Сообщение”, 2005, N 1) пишет: “Какой момент является ключевым для революции? Тот, когда правила, навязанные и отстаиваемые властью (легальная процедура, ее силовое обеспечение, система норм и ограничений), подменяются логикой игры”.

Нельзя принимать навязываемые правила игры и копировать действия противника. Когда сторонники Януковича тоже нацепили ленточки и расставили палатки, они включились в карнавальную стихию. Но поскольку природа их была другой, не “тусовочной”, а “сурьезной”, они выглядели нелепо, неуклюже. По пословице — “Куда конь копытом, туда рак клешней”. И окончательно обрекли себя на провал.

Вместо того чтобы натужно подражать участникам политического карнавала, нужно вести себя сообразно своей природе и своим убеждениям. Защита страны от разрушения — это ведь очень серьезно. При чем тут балаган? А то получается, с одной стороны шоу, с другой стороны шоу. А зритель глазеет в телевизор, кто его лучше развлечет…

Слабость “цветных” революций, на наш взгляд, как раз в том и состоит, что там все невсерьез. Умирать за идеи никто не собирается. Да и идей на самом деле никаких нет. Молодым участникам массовки охота вволю побалдеть, а актерами покрупнее движут чисто шкурные интересы. У режиссеров идея, правда, имеется. Можно даже сказать, сверхценная — уничтожить Россию. Отчасти и в этом присутствует шкурный интерес — завладеть нашими богатствами. Но лишь отчасти. Главная цель все же носит метафизический характер. Идеологи глобалистского проекта ненавидят православие, справедливо считая, что оно сейчас является единственным реальным препятствием на пути установления “нового мирового порядка”. По сути своей демонического, сатанинского. Поэтому приверженцы этого “порядка” одержимы идеей сокрушить православную веру и православный народ. Но те, кого они нанимают в качестве исполнителей, ряженые революционеры, вовсе не готовы ничем жертвовать. Это вам не японские камикадзе и не мусульманские шахиды, а развращенное, избалованное “поколение Cool”. В народе таких называют “непоротыми”.

Если милиция будет бездействовать, как она бездействовала в Сербии, Грузии, на Украине, то встать на защиту государственности должно гражданское население. Не искусственно созданный политиканами “народ”, а настоящий, патриотический и православный. В конце концов, в наших приходах достаточно взрослых мужчин. В том числе военных или, как минимум, прошедших военную подготовку.

Не стоит руководствоваться возрастным принципом: раз у них молодежь — то и мы должны выставить молодежь. Это тоже обезьянничание. Молодежь, конечно, может и должна участвовать в сопротивлении, но вместе со старшими. Отделять “детей” от “отцов” — типично глобалистская уловка. Стравливанию поколений надо противопоставить общность, единство, соборность.

Говоря же о сверхзадаче “оранжевой” постановки, не нужно втягиваться в дискуссии: хороший Путин или плохой, стоит его защищать или не стоит. Эти дискуссии уводят в сторону, следовательно, тоже на руку манипуляторам. Защитить мы обязаны не конкретно Путина, а законную власть, воспрепятствовать предательскому перевороту, не дать разрушить Россию и Русскую Православную Церковь.

Ну а если “оранжевый” гром все же грянет, одними увещеваниями не обойдешься. На особую покладистость “сыновей Большой Волосатой” рассчитывать не приходится. Их учат другим методам борьбы. После грузинской “революции роз” в нашей печати были опубликованы черновики заявки на грант “Кхмара-03”, “Кампания за свободные и справедливые выборы”. Речь идет об организации “Кхмара”, которая сыграла решающую роль в тбилисском перевороте. В заявке подробно перечисляются методы гражданского неповиновения, под которые требуется выделить деньги. Среди них (цитируем): “насмешки над выборами”, “снятие одежды догола в знак протеста”, “грубые жесты”, “демонстративные похороны”… Словом, все то, о чем мы уже упоминали.

Какой смысл стыдить обкуренного парня, который “снимает одежду догола в знак протеста” и при этом еще совершает “грубые жесты”? Не проще ли разобраться с уличным стриптизером по-мужски?

Кстати, “оранжевая” толпа только на первый взгляд целиком состоит из развинченных молодых. Аналитики отмечают, что “уже на предварительном этапе подготовки революции в ней создается “жесткая” военизированная группа, которая в решающий момент должна совершать НАСИЛЬСТВЕННЫЕ действия (с оружием или без оружия, в зависимости от обстоятельств). Такой “взрыв народного гнева” не просто предусмотрен в сценарии спектакля, он необходим в нем как ритуал, как кульминация “праздника угнетенных”… Военизированные группировки в составе “бархатной” толпы, размахивающей розами, тюльпанами или оранжевыми ленточками, совершенно необходимы и для того, чтобы организовать эту толпу, строго направлять ее лишь на предусмотренные (и чаще всего уговоренные с властью) действия, поддерживать дисциплину, блокировать спонтанные попытки противодействия от разрозненных представителей правоохранительных органов. Кроме того, именно эти организованные боевики обычно берут на себя эскалацию ненасильственных действий и “заражают” ими толпу. Сами по себе граждане, симпатизирующие революционерам, на первых порах морально не готовы к тому, чтобы общее недовольство властью превращать в действия против конкретных людей, эту власть представляющих.

Дж. Шарп в своем руководстве рекомендует в числе ненасильственных действий и такие, которые явно являются противозаконными. Они, как правило, претят массовым участникам протеста, еще не перешедшим некоторые культурные барьеры. Для совершения таких действий нужны группы “активистов”, в том числе организованные по военному типу” (С. Г. Кара-Мурза. “Экспорт революции”. М., “Алгоритм”, 2005 , стр. 298, 299.)

Конечно, и “активисты” на самом деле очень далеки от жертвенного служения “оранжевой” идее. Это типичные наемники, психологические (а иногда и натуральные) террористы. Политологи сразу отметили сходство “цветных” революций и терроризма. По существу, это два типа политических спектаклей. Хочется верить, что среди наших мужчин найдутся такие, которые не испугаются этих боевиков и дадут им отпор.

В переломные исторические моменты (а “оранжевые” революции, безусловно, относятся к таковым) неожиданный поступок даже одного человека может переломить ситуацию. Не надо верить заклинаниям, что победа “революционеров” неизбежна. Это часто использующийся прием психологической атаки, давление на оппонента. Сейчас среди милиционеров и военных уже немало воцерковленных людей. И если какие-то приказы начальства будут в пользу “оранжевых” (на Украине, например, часть МВД перешла на сторону заговорщиков), православные люди не должны их выполнять. Нельзя следовать преступным приказам.

Если бы в свое время в Буденновске командир группы “Альфа” не послушался Черномырдина и не отвел бойцов из почти полностью освобожденного здания больницы, это бы наверняка повлияло на ход дальнейших событий. Кто знает? Быть может, не было бы предательского Хасавюртского соглашения о независимости “Ичкерии”, дальнейшего кровавого прорыва в Дагестан, гексогенных взрывов, “Норд-Оста”, Беслана. Но дрогнул командир — и события пошли по намеченному сценарию.

А вот Евгений Родионов не дрогнул, и его подвиг духовно переломил ход чеченской войны. И никакие сценаристы не могли этого предугадать. Казалось бы, маленький человек, простой солдат — что он мог изменить в этом хитросплетении геополитических интересов, финансовых потоков, дворцовых интриг? Да и узнали о его героической гибели совсем не сразу и далеко не все, а весьма узкий круг читателей одной патриотической газеты, которая об этом рассказала. Но его имя моментально стало символом духовного сопротивления кромешному злу, символом грядущей победы. И это было непредсказуемо и неостановимо.

Здесь мы доходим до самого главного. До того, что не обсуждается светскими политологами. Даже признавая, что в глобализме присутствует оккультная составляющая, они недооценивают духовные методы борьбы. Им кажется, что призывы молиться — это несерьезно, какой-то детский лепет, бабий вздор.

Между тем, “оранжевая” толпа — это отмечено многими очевидцами — проявляла явные признаки одержимости. Что неудивительно, ведь когда люди так идут на поводу у своих страстей, они легко становятся добычей бесов. А род сей, как известно, изгоняется молитвой и постом (Мф. 17:21, Мк. 9:29). Так что молебны, крестные ходы, колокольный звон — это вполне адекватные контрудары по тем духовным сущностям, которые владеют распоясавшейся толпой и, если можно так выразиться, режиссируют режиссеров.

Конечно, детей Большой Волосатой полезно окатить из шланга. (Между прочим, один из способов привести в чувство больного в состоянии острого психоза — это плеснуть ему в лицо воды.) Но духовных сущностей, которые их подначивают, водой не проймешь. Разве что святой. И здесь от позиции Церкви в предстоящей борьбе зависит очень многое.

Не потому ли, едва в православной среде возник разговор о необходимости противодействия “оранжевой” революции, сразу послышались встревоженные голоса наших либералов: “Только не надо втягивать Церковь! Церковь мы должны беречь!”

Какой, однако, слаженный дуэт! Светские либералы поют свое: “Главное — не применять силу!”, церковные — свое. А вместе получается песнь, ублажающая слух Бжезинского.

Но это песнь сирен, которой не стоит внимать. Иначе корабль “Россия” рискует сгинуть в пучине глобализма. И бутафорские спасательные шлюпки с оранжевыми флажками на самом деле никого не спасут.

 

Николай НИКИТИН ПАРАНАУКА НА МАРШЕ

МУРАД АДЖИ ПРОТИВ “ОФИЦИАЛЬНЫХ” ИСТОРИКОВ

Псевдоисториков теперь — хоть пруд пруди. Среди них встречаются представители самых различных профессий — от математиков до военных, и все они, похоже, искренне верят в то, что ничего на свете нет проще, чем “писать историю”. И пишут. И издают. Причём хорошими тиражами, на высоком полиграфическом уровне. Сейчас ведь были бы деньги или спонсоры — книжку сделают хоть на глянцевой бумаге, хоть с золотым обрезом.

С прессой — посложнее. Тут многое зависит от “концептуальной основы” псевдоисторических сочинений. Если они “принижают” русскую историю, то могут удостоиться публикации даже в солидном либеральном издании, если же “возвеличивают”, то их удел — малотиражные “маргинальные” издания патриотов. Поэтому было чему удивляться, когда с конца 2004 года со страниц еженедельной газеты писателей “Литературная Россия” хлынул поток откровений на исторические темы кумыкского литератора, географа по образованию Мурада Аджи (“ЛР”, 2004, N 50; 2005, NN 1, 7, 12). Откровения эти, судя по реакции читателей (“ЛР”, 2005, NN 2, 3, 5), выглядели оскорбительными для русского народа, и их появление в “Литературной России” вскоре после злой (но совершенно справедливой) рецензии Елены Мурашовой на сочинения псевдоисторика “патриотического” лагеря Виктора Калашникова (“ЛР”, 2004, N 46) ставило газету в двусмысленное положение. Ведь за “Литературной Россией”, казалось бы, прочно закрепилась репутация не только одной из самых “экологически чистых”, серьёзных, но и патриотичных газет. Чем же для неё стал интересен Мурад Аджи?

С его сочинениями мне довелось впервые ознакомиться в начале 1990-х годов, когда он ещё подписывался как Мурад Аджиев. Тогда, помнится, ему всячески покровительствовал журнал “Вокруг света”, но особенно благоволила “Независимая газета”. До тех, правда, пор, пока на неё не обрушились отклики читателей, поражённых жутким непрофессионализмом и вызывающей безапелляционностью абсурдных суждений г-на Аджиева. Отклики на его “теории” появлялись и в других изданиях, а в “Литературной России” (1993, N 22) была опубликована моя статья, в которой речь шла о совершенно несостоятельных с научной точки зрения попытках М. Аджиева переписать историю российского казачества (вопреки множеству твёрдо установленных фактов он взялся утверждать, что наши казаки в большинстве своём не часть русского народа, а половцы, порабощенные и насильственно русифицированные “царизмом” в ХVIII-XIX веках). И вот, столько лет спустя я сталкиваюсь с творчеством того же автора не где-нибудь, а в “Литературной России”!..

К настоящему времени М. Аджи выпустил уже несколько книг, но его сочинения по-прежнему бьют все рекорды бездоказательности и абсурдности (достойным конкурентом ему может стать, пожалуй, лишь математик А. Т. Фоменко). Построения М. Аджи не просто сомнительны — они решительно противоречат всему комплексу материалов, накопленных в результате труда многих поколений исследователей, а если и содержат что-то достоверное, то оно, как правило, выдирается из общеисторического контекста и абсолютно неверно трактуется.

“Творческая манера” М. Аджи и других псевдоисториков однотипна, это прежде всего полный произвол в отборе и использовании фактов. Добросовестный исследователь сначала анализирует источники и специальную литературу, а затем делает выводы. У дилетанта же обычно всё наоборот. Вначале он непонятно каким образом (чаще всего — исходя из политических пристрастий) формирует свою точку зрения на те или иные события, явления и процессы (т. е. делает выводы), а затем и специальную литературу, и первоисточники использует таким образом: “находит” в них лишь то, что отвечает его представлениям, — с чем он согласен, причём совершенно независимо от степени достоверности, научной обоснованности “найденного”. Ну, а то, что не подходит, не укладывается в его “концепцию”, в упор “не замечается”, будь оно хоть в сотни раз убедительнее. Дилетанту неважно, откуда почерпнуты нужные ему сведения: из документальных источников или из легенд и мифов, из капитальных трудов серьёзных историков или из легковесных работ таких же дилетантов, из исследований, являющихся последним словом в науке, или из устаревших, давно отвергнутых наукой. Лишь бы эти сведения отвечали его представлениям об изучаемом предмете. С той же целью локальные явления он может представить как глобальные, а встречающиеся в литературе догадки и гипотезы — как твёрдо установленные факты. А если и этого покажется мало для обоснования полюбившейся ему “теории”, если в источниках и работах исследователей содержатся только расходящиеся с ней сведения и “не заметить” их никак нельзя, дилетант действует по принципу: раз факты против меня, то тем хуже для фактов — они объявляются “ложью официальной историографии” или чьей-то “фальсификацией”, а ссылки для обоснования своей точки зрения даются на вообще не существующие в природе, мифические “данные”. М. Аджи, например, утверждает, что отсутствие русского населения на Дону в ХVII веке “статистически… давно доказано” (“Независимая газета”, 10.01.92). Между тем хорошо известно, что в ХVII веке на Дону никакой статистики не было и быть не могло.

“Полемические приёмы” дилетантов могут, конечно, сильно варьироваться, даже отличаться изысканностью, но убедительны они только для таких же дилетантов. Вот Мураду Аджи очень хочется, чтобы его предки-половцы были светловолосыми и синеглазыми и являлись бы не кочевым, а оседлым народом (см: “Мы — из рода половецкого!”, 1992, с. 7, 47). Однако в работах С. А. Плетнёвой, крупнейшего специалиста по археологии и истории Юга России в раннем средневековье, он встретил “не те” взгляды. Мало того, что Плетнёва считает половцев кочевниками (кстати, с полным на то основанием), она ещё приходит к выводу, что если какие-то небольшие группы половцев и могли быть светловолосыми (из-за смешения с остатками древнейшего дотюркского населения степи), то в большинстве своем они являлись монголоидами и, следовательно, были темноволосыми и кареглазыми. В этом её убеждают результаты раскопок половецких захоронений и скульптурные изображения на могильных памятниках — “каменных бабах” (Плетнёва С. А. Половцы. М., Наука, 1990, с. 35, 36). И что же М. Аджи? А он пишет, что ему “стыдно” за Плетнёву. И вся полемика! (“Мы — из рода половецкого!”, с. 19). Или вот не встречает он в отечественной литературе ни одного подтверждения ещё какой-то своей идеи. Как быть? М. Аджи заявляет: “Слава Богу, кроме отечественной есть мировая наука” (там же, с. 47). И — ни имени, ни сноски. В крайнем случае — многозначительное многоточие… Впрочем, даже упоминание в работах М. Аджи какого-либо исследователя ещё не свидетельствует, что оно приведено по делу и к месту.

Наконец, “творческой манере” М. Аджи свойственно широкое употребление выражений типа “как известно”, “абсолютно бесспорно, что”, “не оставляет сомнений, что”, “это уже давно показано в археологии и не вызывает споров” (там же, с. 19, 44, 47), когда речь как раз идёт о вещах совершенно неизвестных, весьма спорных и сомнительных, абсолютно не доказанных или прямо противоположных этим утверждениям. Вот, например, как М. Аджи решает “славянский вопрос”. В книжке “Мы — из рода половецкого!” он уверяет, что славяне IX века — это “жители лесов, обитатели землянок, довольствующиеся собирательством… не ведающие металла”. Дикари, стало быть, живущие в каменном веке, и потому-де они никак не могли построить город Киев. Его построили, конечно же, высококультурные половцы. “Всё это, — пишет М. Аджи, — безоговорочно давно подтверждено историками и археологами, так что открытия в моих словах нет, всё это известно” (с. 4, 5). А в интервью И. Колодяжному в “Литературной России” (от 10.12.2004) М. Аджи заявляет, что во время возникновения Киева “славян ещё не было в природе”, что “они творение иезуитов”, что “славянская культура России” была “построена” лишь в ХVIII веке (“на фундаменте”, конечно же, тюркской культуры).

И всё это пишется на рубеже XX и XXI веков, после трудов наших выдающихся археологов — П. Н. Третьякова, З. В. Седова, Б. А. Рыбакова, посвященных именно этногенезу и ранней истории (в том числе V-VI векам) славян и содержащих выводы, прямо противоположные утверждениям М. Аджи! Неужели он взялся рассуждать на эту тему, не пролистав хотя бы капитальную монографию Б. А. Рыбакова “Ремесло Древней Руси”, не посетив Государственный исторический музей, где выставлены найденные археологами железные орудия славян, в том числе топоры, сошники, лемехи, серпы и другой массовый археологический материал, свидетельствующий, что задолго до IX века славяне не только “знали металл”, но и занимались земледелием? И при этом М. Аджи ссылается на “безоговорочное” подтверждение своих идей именно археологами!

* * *

Историческая наука — не беллетристика, и работа историка, пожалуй, ближе к профессии не писателя, а следователя. Далеко не каждый может овладеть тонкостями этого ремесла самостоятельно, “самоучкой”, не получив соответствующего образования и не поработав под руководством опытного преподавателя. Особенно если речь идёт об изучении отдалённых эпох, от которых сохранилось очень мало источников и они требуют особых навыков и методов работы.

Установление исторического факта — дело не всегда простое, а порой и очень трудоёмкое. Какие-либо сведения о прошлом становятся признанным наукой историческим фактом только в том случае, если исходят из абсолютно достоверных, не вызывающих сомнений в своей репрезентативности источников или подтверждаются несколькими независимыми друг от друга источниками. Когда источников мало, считаются допустимыми и те точки зрения, которые хотя бы не противоречат данным, добытым из достоверных источников. Но тогда речь будет идти уже не о реальных событиях и фактах, а о научных гипотезах. И если подойти с такой строго научной меркой к идеям г-на Аджи, то они не потянут даже на “статус” гипотезы. Их следует признать либо фантазиями чересчур увлечённого человека, либо попыткой фальсификации нашей истории. Хотелось бы, конечно, надеяться на первое…

А вот Куликовская битва, реальность которой М. Аджи категорически отрицает, как раз принадлежит к тем событиям, которые по всем научным критериям можно считать твёрдо установленным историческим фактом, потому что она подтверждается вполне надёжными источниками. Они по-разному передают отдельные, подчас важные детали (численность войск, число погибших и т. д.), так что историки до сих пор спорят по многим частным вопросам, связанным с Куликовской битвой, вплоть до точного местонахождения её. Но то, что она произошла в сентябре 1380 года в верховьях Дона и окончилась победой русского оружия — для серьёзного, квалифицированного историка факт несомненный. Как и то, что вопреки утверждениям М. Аджи свои войска у русских в то время были — и княжеские дружины, и ополчение. И они порой наносили чувствительные удары татарским войскам ещё до Куликовской битвы (наиболее известный тому пример — битва на Воже в 1378 году). А попытки М. Аджи представить Куликовскую битву выдумкой “западных учёных”, действовавших по указке Петра I, просто смешны. Куликовская битва нашла своё отражение в памятниках русской письменности задолго до эпохи Петра I — в ХV-XVII веках (в летописях, в “Сказании о Мамаевом побоище”, в “Задонщине”), а также в фольклоре — русском и южнославянском. И сведения об этом можно почерпнуть в “открытом доступе” любой научной библиотеки, благо что юбилей Куликовской битвы в 1980 году ознаменовался изданием множества работ, написанных об этом событии крупнейшими историками-медиевистами (см.: Куликовская битва. Сб. статей. М., Наука, 1980; Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины. М., Изд. МГУ, 1983). М. Аджи, конечно же, не читал этих работ, иначе он никогда бы не написал тех глупостей, что были опубликованы в первом номере “Литературной России” за 2005 год.

Вообще, поражаюсь дилетантам! Как это они решаются с такой категоричностью писать о событиях, абсолютно не владея материалом, с этими событиями связанным. Но за живое меня задела не та чушь, что выходит в последнее время из-под пера историков-дилетантов, не трактовка ими каких-то конкретных сюжетов нашей истории, а оценка Ильёй Колодяжным концепции М. Аджи. “Приверженцам официальной истории принять её трудно, но и отвергнуть нелегко”, — говорится во введении к его интервью (“ЛР”, 2004, N 50). Видимо, именно на эти слова отвечает Сергей Козлов: “С бредом, пусть и околонаучным, спорить сложно” (“ЛР”, 2005, N 5). Что в данном случае “нелегко” и “сложно”? В смысле — найти в построениях М. Аджи явные несуразицы, нестыковки, неверные посылки и т. п.? Ничего тут нет сложного: для профессионального историка-исследователя они очевидны. Если опровергать пункт за пунктом все высказанное г-ном Аджи, то придётся исписать не одну сотню страниц, и никто, разумеется, такую “рецензию” не опубликует. Поэтому ограничусь лишь некоторыми сюжетами — теми, что особенно наглядно демонстрируют “таланты” М. Аджи как историка-исследователя.

Вот, скажем, Крещение Руси. Коснувшись в интервью этой темы, оба собеседника сразу же “блеснули” эрудицией. М. Аджи попенял российским учёным, что они “согласились с греческим крещением Руси в X веке, хотя то было католическое крещение…” “Как католическое? — изумился И. Колодяжный. — Это же при Ольге крестили Киевскую Русь”. “Я тоже так думал…” — отвечает М. Аджи (“ЛР”, 2004, N 50).

Надо ли доказывать просвещённой публике, что Русь приняла христианство не при Ольге, а при её внуке Владимире, которого за это и назвали Святым? Но не будем придираться к “мелочам”, посмотрим, чем обосновывает М. Аджи свое “открытие”. А тем, что сын Владимира Ярослав Мудрый был женат на дочери шведского короля, сестру Ярослава выдали замуж за польского короля, а трёх дочерей — соответственно за норвежского, венгерского и французского королей. И поскольку-де “межконфессиональные браки были строжайше запрещены Церковью”, следует вывод, что Русь в то время была католической страной…

К сведению М. Аджи и его поклонников: раскол христианской церкви на западную — католическую (римскую) и восточную — православную (греческую) окончательно оформился только в 1064 году. А это — год смерти Ярослава Мудрого, выдававшего своих дочерей замуж за иноземных правителей, которые тогда были ещё христианами, а не католиками. Но даже если их католиками считать, “греческого” Крещения Руси это никак не отменяет: принадлежность к разным христианским церквам никогда не являлась серьезным препятствием к заключению междинастических браков. Владимир Мономах (ум. в 1125 г.) женился на английской принцессе Гите, Иван III (ум. в 1584 г.) выдавал свою дочь за великого князя литовского Александра, Иван Грозный (ум. в 1584 г.) пытался свататься к племяннице английской королевы, смерть жениха помешала браку дочери Бориса Годунова Ксении и датского герцога Ганса в 1602 г. и т. д. Вспомним, наконец, с кем вступали в брак представители российской императорской фамилии, начиная с XVIII-го и кончая ХIХ веком…

* * *

Особого разговора требуют общие оценки Мурадом Аджи трудов некоторых историков. Порой просто диву даёшься! Это как же надо зациклиться на своих навязчивых идеях, как утратить ощущение реальности, чтобы усмотреть “лейтмотив” книги С. А. Плетнёвой “Половцы” в том, что “храбрые русские князья несколько веков трепали за уши трусливых половецких ханов”, а “основную мысль” работы В. Г. Дружинина “Попытки Московского государства увеличить число казаков на Дону в середине ХVII века” определить так: “Заселение Дона русскими — не более, чем вымысел”! (“Мы — из рода половецкого!”, с. 19, 53). Но это всё цветочки по сравнению с тем, что М. Аджи насочинял о H. М. Карамзине.

Интересно, что, с одной стороны, г-н Аджи относит Карамзина к тем историкам, которые писали по “модели российской истории”, разработанной иезуитами, где “прошлое было… вульгарно придумано” (“ЛP”, 2004, N 50), а с другой, то и дело ссылается на Карамзина для… подкрепления своих, противоположных “иезуитским”, взглядов. И как ссылается! “Это в Риме, оказывается, придумывали подвиги Александра Невского, который в Невской битве, проходившей между шведами и финнами, не участвовал, — пишет М. Аджи. — О том вполне чётко написано у Карамзина в комментариях”. Открываем соответствующий том “Истории государства Российского” Н. М. Карамзина: описания и Невской битвы, и битвы на Чудском озере вполне “классические” — с участием в той и другой Александра Невского, и “комментарии”, относящиеся к этому разделу, никак его содержанию не противоречат.

Ещё одна цитата из статьи М. Аджи: “О том, что Куликовская битва — вымысел от начала до конца, сообщил сам Н. М. Карамзин в примечании 81 к главе I тома V. Анализируя её источники, он восклицал: “Какая нелепость!” (“ЛР”, 2005, N 1). Редкий случай, когда ссылка у М. Аджи столь конкретна и потому легко поддаётся проверке. Проверяем. Куликовской битве Карамзин посвящает целых пять страниц, где и намека нет на какие-то сомнения автора в подлинности события (см.: Карамзин Н. М. История государства Российского. М., Наука, 1993. — Т. V, с. 41-45), а в примечании 81 (там же, с. 248, 249) идёт речь о заграничных откликах на Куликовскую битву, о числе павших в ней и т. п. И вот по поводу одной из встречающихся в летописях цифр историк и восклицает: “Какая нелепость!” Разве это даёт хоть какие-то основания утверждать, что Карамзин считал Куликовскую битву вымыслом?

Напрашиваются два общих вывода: 1. Географ и экономист Мурад Аджи просто не умеет читать серьёзные исторические исследования, ничего не понимает в них. 2. литератор, журналист и публицист Мурад Аджи сознательно искажает смысл и содержание работ серьёзных историков в угоду своим политическим пристрастиям и целям. Какой из этих выводов верен — пусть определят специалисты. Я же в этой связи хочу обратить внимание читателя вот на что. У М. Аджи самое любимое, самое распространённое слово для характеристики трудов профессиональных историков — “ложь” (“ложь это”, “официальная ложь”, “ложь, облепившая казачество” и т. п.). О себе же он пишет: “Первое правило, которое я взял себе и которому следую, не лгать” (“ЛР”, 2004, N 50). Как, однако, прикажете называть его обращение с трудами того же Н.М. Карамзина?..

Карамзина М. Аджи пытается взять в союзники и для своей “оригинальной” трактовки Смутного времени, когда пишет, что имена освободителей Москвы от поляков в ноябре 1612 года “лишь в XIX веке… впервые зазвучали по-русски”. Не случайно-де “Карамзин… в своей истории не уделил личности Минина и строчки” (“ЛР”, 2005, N 1). К сведению М. Аджи: свою “Историю…” Карамзин довёл лишь до событий 1611 года, и о Минине он просто не мог, не успел ничего написать: смерть оборвала работу великого историка. Ну, а рассуждения о “подлинных” именах Минина и Пожарского просто смехотворны. Тот и другой, пишет М. Аджи, были тюрками, и “при жизни” их звали “иначе”, как и “тот город”, “из которого вышли герои”. Название города, “оказывается”, тогда было не Нижний Новгород, а “Ибрагим-юрт, Булгар”, и он “входил в состав Казанского ханства”. А “предводителя Пожарского, видимо, звали Божир или Бажар, он был ханом”. С Мининым вообще всё просто: его “происхождение… просчитывается в имени: козма по-тюркски лепёшка, блинчик, а мин — мука”.

Как это вам нравится? А ведь здесь речь идёт об эпохе, которая, по сравнению с временами Невской и Куликовской битв, неплохо представлена разными видами источников, в том числе и документальных. Многие из них опубликованы (см. подборку в “Материалах Общества истории и древностей российских при Московском университете”, вып. 2-6. М., 1911-1915), ещё больше хранится в архивах (прежде всего в Российском государственном архиве древних актов), но они тоже вполне доступны для исследования. И если обратиться к этим современным Смуте документальным источникам, то из них без труда можно узнать, что город, где формировалось ополчение, освободившее Москву от поляков, назывался Нижним Новгородом (он, кстати, к тому времени был русским уже 390 лет — с момента основания), а предводители ополчения именовались князем Дмитрием Михайловичем Пожарским и Кузьмой (Козьмой) Мининым. И имена эти самые обычные, вполне христианские. Неужели М. Аджи не знает, что абсолютное большинство имён, считающихся русскими, пришло к нам вместе с христианством из греческого и древнееврейского языков и записано в святцы, что на Руси называли новорожденного по имени того святого, дни поминовения которого совпадали с рождением младенца? Неужели было трудно заглянуть в любой справочник личных имён и прочитать там, что “Кузьма” происходит от греческого “Косма” (“мир”), а “Мина” — либо от греческого же “Мена” (“луна”), либо сокращение от “Михаил”, “Минеон” и т. п.?

Как подметила Елена Мурашова, разбирая сочинения В. Калашникова, “все деятели паранауки очень любят упражняться в лингвистике, причём все они исповедуют один нехитрый принцип: звучит похоже — значит, одно и то же” (“Литературная Россия”, 2004, N 46). Мы видели, что М. Аджи здесь не исключение. И свои лингвистические упражнения он, конечно же, не ограничивает попытками истолковать на тюркский лад фамилий “Минин” и “Пожарский”. Вообще, его конёк не столько ономастика, сколько топонимика. И хотя в своей книжке “Мы — из рода половецкого!” Аджи скромно поясняет: “Я не лингвист и никогда не занимался топонимикой” (с. 15), на практике он исхитрился отыскать тюркские названия едва ли не по всей Европейской России.

М. Аджи, конечно же, не владеет научной методикой подобных исследований, а руководствуясь одними созвучиями, с таким же успехом можно найти “тюркские корни” в топонимах Южной Америки и Австралии, а немецкие — в Сибири: почему бы, например, название города Сургут не вывести от “зер гут” (“очень хорошо”), а реки Зея — от “зее” (“море”, “озеро”)?.. Ущербность подобного подхода не только в конкретных ошибках автора — например, в причислении к тюркским ираноязычных топонимов, унаследованных от скифов, сарматов и алан. Даже имея дело с явными тюркизмами, М. Аджи делает из факта их распространения неверные выводы: простирает границы Золотой Орды в ХIV веке до Москвы-реки (монографию В. Л. Егорова “Историческая география Золотой Орды в ХIII-ХIV вв.” он, конечно же, не читал), отказывает славянам во владении рядом ремесел и т. д.

Тюркские народы издавна жили на территории Восточной Европы бок о бок со славянами, тесно контактировали, смешивались с ними, поэтому наличие в русском языке множества тюркизмов (как и заимствований из языка балтских, финно-угорских, германских, скифо-сарматских племён) — явление вполне закономерное, особенно если учесть длительную (два с половиной века) политическую зависимость Руси от тюркоязычной Золотой Орды и поныне неискоренимую склонность русского человека к употреблению “иноземных” слов вместо родных. Но это не даёт оснований считать восточнославянские народы менее самобытными и менее даровитыми, чем тюркские, и, кстати, вовсе не означает, что за каждым заимствованным словом скрывалось и ранее незнакомое русским понятие. Хрестоматийный пример — заимствование восточными славянами от своих ираноязычных соседей (сарматов и алан) слов “топор”, “собака”, “хорошо”. Чем они показались нашим предкам лучше исконных “секира”, “пёс” и “добро”?..

* * *

Коренные причины своих расхождений со всей отечественной (да и мировой, “европоцентристской”) историографией М. Аджи объясняет фальсификацией российской истории иезуитами (“ЛР”, 2004, N 50). Как и всякая “теория заговора” (и уж тем более — доведённая до абсурда), “концепция” М. Аджи порождает немало неясностей, недоуменных вопросов. Ну, например, такой: как могли зловредные иезуиты “придумать подвиги” Александра Невского, зафиксированные в источниках XIII-ХV веков, если сами они (иезуиты) появились на свет Божий только в ХVI веке? А главное, непонятно, зачем коварным иезуитам понадобилось возвышать того, кто был принципиальным и последовательным противником католичества и сближения с Западом?

Какая, наконец, была у подлых иезуитов корысть скрывать и грубо искажать подлинную историю тюрок? Чем тюрки в глазах иезуитов хуже славян в целом и русских, в частности? Нет ответа и на эти вопросы, и на то, каким же образом Мураду Аджи удалось раскрыть заговор иезуитов против российской истории. Целые поколения исследователей, включая Н. М. Карамзина, С. М. Соловьёва, В. О. Ключевского, других выдающихся историков, ничего не замечали и разрабатывали ту “модель российской истории”, которую “придумали” иезуиты, а М. Аджи взял да всех и разоблачил, включая те загадочные “силы, которые руководят славянами” и желают, “чтобы те… не знали тюркскую культуру” (“ЛР”, 2004, N 50). Поделился бы уж с читателями методикой своего расследования! Разъяснил бы, в частности, кто и, главное, зачем заставлял в советское время “фальсифицировать результаты” своих исследований крупнейших наших археологов — С. В. Киселёва и А. П. Окладникова — и как сам М. Аджи узнал об этих “безобразиях”. Что, академик Окладников приватно, “по дружбе” сообщил ему об этом?..

Шутки шутками, но с подачи таких “следователей”, как М. Аджи, теория “заговора в исторической науке” пользуется всё большей популярностью в кругах, далёких от исторической науки. Вот и ещё один автор “Литературной России” — Любовь Рыжкова, справедливо возмущённая поведением современных русофобов, не смогла удержаться от экскурса в глубь веков и, тоже проявив абсолютную некомпетентность в затронутых вопросах, сочла нужным пройтись по “официальной исторической науке, которая, как известно, сочинена опять же по заказу всё тех же западников…” (“ЛР”, 2005, N 4). Все доказательства столь масштабной фальсификации, разумеется, сведены к пресловутому “как известно”…

Кстати, отдают ли себе отчёт любители объяснять всё на свете заговорами, что при желании и к ним можно применить ту же “теорию”, обвинив, например, в сознательном разжигании или провоцировании межнациональных конфликтов. Во всяком случае, в отношении М. Аджи поводов к тому найдётся немало. Не случайно в первых же откликах на его откровения в “ЛР” прозвучали обвинения в “очернении и уничижении достоинства русского человека” и даже сравнение с террористами (“Кто-то в России взрывает дома и метро, а кто-то пытается подорвать подобными статьями исторические основы русского народа” — “ЛР”, 2005, N 5).

“На чью мельницу льют воду” другие сочинения М. Аджи, пусть тоже судят читатели. Например, касаясь истории продвижения российских рубежей к югу в ХVII-ХVIII веках, он сравнивает Россию с “удавом, медленно заглатывающим добычу”, ни словом не обмолвившись о главной причине “сползания” укреплённых границ нашей страны к югу — необходимости борьбы с татарскими набегами. Жесткую политику российского правительства по отношению к вольному казачеству в ХVIII веке, направленную на пресечение массовых побегов русских людей в казачьи земли и превращение казаков в замкнутое военное сословие, М. Аджи трактует так: “Из тюрков стали делать славян по законам колониальной генетики”. А службу казаков государству Российскому, по сей день являющуюся у них предметом законной гордости, М. Аджи характеризует ещё хлеще: “Лакейской службой живут — который уж век в услужении…” (“Мы — из рода половецкого!”, с. 50, 52, 57). Когда просчитываешь реакцию в разных слоях нашего общества на откровения и дешёвые подначки Мурада Аджи, невольно начинаешь тосковать если не по цензуре, то хотя бы по бюро проверки, некогда существовавшем при любом уважающем себя издательстве. Было такое бюро и в “Литературной России”. Как автор я дебютировал на её страницах в 1990 году, при Эрнсте Сафонове. Никогда не забуду двух милых, но въедливых женщин, заставивших подтверждать буквально каждую цитату, цифру, дату из готовящихся к печати статей, для чего мне пришлось притащить в редакцию целую сумку специальной литературы. После того моё уважение к “Литературной России” только возросло. Я понял: никакая халтура в ней не пройдёт… Эх, то бы бюро да на Мурада Аджи! Оно бы срезало его уже на Карамзине. Теперь же сотрудники “Литературной России” не только публикуют развесистую клюкву, но порой и поддакивают её авторам. “Всё может быть…”, — так реагирует член редколлегии “ЛР” Илья Колодяжный на заявление М. Аджи о том, что славянская культура России была построена в ХVIII веке на фундаменте тюркской культуры!

* * *

В последнее время с подачи таких авторов, как М. Аджи, термины “официальная история” и “официальные историки” стали чуть ли не синонимами понятий “лживость” и “лжецы” и вытесняют термин “профессиональные историки”.

Само деление историков на “официальных” и “неофициальных” в современных условиях искусственно, даже нелепо. Официальная наука в нашей стране умерла вместе с официальной идеологией. Сейчас существуют лишь две категории историков-исследователей: это либо профессионалы различной степени квалификации и добросовестности, которые, собственно, только и являются настоящими историками, либо дилетанты различной степени невежества, самоуверенности и активности, которые могут лишь “косить” под историков. Но если под “официальными” историками станут подразумевать тех, кто не спешит отказываться от наработок своих предшественников в угоду не обоснованным в должной мере “теориям”, то я бы не возражал против такого термина. Против чего я решительно возражаю, так это против той напраслины, что возводят на “официальных” (профессиональных) историков воинствующие дилетанты.

Так, М. Аджи приписывает “официальным историкам” утверждение, что история нашей Родины началась только в IX веке (“ЛР”, 2004, N 50). Да держал ли он в руках обобщающие труды по отечественной истории?! Знаменитые, по сей день не потерявшие своего научного значения “Очерки истории СССР”, доведённые до конца XVIII века и изданные АН СССР в 1954-1958 годах в девяти томах, начинают изложение нашей истории с каменного и бронзового веков, с древнейших рабовладельческих государств Закавказья и Средней Азии, со скифов и сарматов, т. е. ещё с периода до нашей эры (весь первый том). А второй том посвящен первым векам уже нашей эры — как раз до IX века. Аналогично обстоит дело в академической “Истории СССР с древнейших времен до наших дней” в 12 томах, которую начали издавать с 1966 года (см. т. 1 под ред. С. А. Плетнёвой и Б. А. Рыбакова). В 1996 году Институт российской истории РАН издаёт трёхтомник “История России с древнейших времён до конца XX века” под редакцией члена-корреспондента РАН А. Н. Сахарова, где вся первая глава первого тома посвящена древнейшим цивилизациям на территории нашей страны, т. е. периоду до IX-X веков. Её автор — член-корреспондент РАН А. П. Новосельцев — уделил внимание и скифам с сарматами, и аланам, и грекам Северного Причерноморья, и готам, и гуннам, и различным тюркским государственным образованиям VI-IХ веков. Может быть, с чьей-то точки зрения и недостаточное, но зато — с опорой на факты, а не на фантазии…

Как собственное открытие М. Аджи представляет мысль о том, что цивилизация начиналась не в Европе, а “сюда она пришла с Востока” (“ЛР”, 2005, N 7). Неужели он не изучал мировую историю даже в рамках школьной программы? В средней школе и на истфаках вузов историю начинают “проходить” с Древнего Египта и Месопотамии, т. е. как раз с Востока (курс так и называется — “История Древнего Востока”), и только потом переходят к Европе — Греции и Риму. И во всех учебниках по истории древнего мира красной нитью проходит мысль о бесспорном и огромном вкладе стран и народов Востока в развитие мировой цивилизации, в том числе и в европейскую культуру, многое с Востока перенявшую. Вот только о Древнем Алтае как центре мировой цивилизации, затмевающем и Египет и Вавилон, и о тюрках как главных культуртрегерах всех времён и народов ни в учебниках, ни в более серьёзных работах профессиональных историков нет речи. За отсутствием к тому должных оснований, а вовсе не из-за козней “европоцентристов” и давления Запада, как уверяет М. Аджи (“ЛР”, 2005, N 7).

* * *

В редакциях газет и журналов иногда приходится слышать, что и от дилетантов науке может статься какая-то польза — будут выдвинуты неожиданные, оригинальные идеи, которые вдруг да заинтересуют профессиональных исследователей. Не знаю, с такими идеями не сталкивался, а всё то, что из написанного дилетантами по истории мне попадалось на глаза и преподносилось как “новое слово” в науке, если и достойно внимания серьёзных учёных, то только не историков, а психологов и психиатров.

В советскую эпоху наша историография, в угоду политическим заказам, идеологическим установкам и просто в силу своей методологической ограниченности, действительно, часто давала искажённые картины прошлого, правда, главным образом, относительно новейшей истории, а уж никак не первых веков нашей эры. У добросовестных исследователей при описании и особенно при оценках событий и явлений прошлого тоже порой случались (и случаются) ошибки. Но всякого рода искажения у “официальных” историков и заблуждения историков профессиональных обычно находятся в “пределах возможного”, т. е. касаются того, что если на самом деле и не происходило, то вполне могло произойти, ибо, в отличие от беспочвенных фантазий воинствующих дилетантов, не противоречат всему комплексу сведений, прошедших “перекрёстную проверку” различными видами источников…

Приходится с прискорбием констатировать, что народ наш крайне невежествен в области истории, а потому так легко становится жертвой всякого рода графоманов и шарлатанов. Немалая часть вины в этом и на профессиональных историках. В большинстве своём они редко “опускаются” до популярных работ, да и те, что и говорить, часто пишут скучновато (“академически”). Кроме того, в популярных работах обычно опускается научно-справочный аппарат и не раскрывается “творческая лаборатория” автора — не показано, как он приходит к тем или иным выводам, почему его точка зрения более обоснованна, чем другие. Даже в школьных учебниках раздел “как учёные узнают о прошлом” либо отсутствует, либо носит недопустимо куцый характер, создавая обманчивое впечатление о лёгкости и доступности работы историка-исследователя.

“…Каждый видит то, что хочет увидеть…”, — пишет Мурад Аджи (“Мы — из рода половецкого!”, с. 19). Эти слова можно поставить эпиграфом ко всем его книгам и статьям. По поводу слова “каждый”, конечно, надо бы поспорить — лучше все-таки его заменить именем конкретного автора. Но относительно М. Аджи сомнений нет: он действительно пишет такую историю, какой она, по его мнению, должна быть, какой он ее хочет увидеть. Его стремление лучше узнать свои корни, “открыть самого себя”, сделать историю своего народа всеобщим достоянием могло бы вызвать лишь уважение, если бы опиралось не на фантазии, а на факты и если бы он не пытался возвеличивать свой народ за счет уничижения других.

Мурад Аджи, несомненно, увлеченный человек. Но создается впечатление, что его увлеченность давно уже превратилась в оголтелость, в неспособность адекватно воспринимать исторические реалии. Тюркским народам есть чем гордиться и без выдумок г-на Аджи, и издательства и издания, принимающие к печати его сочинения, оказывают плохую услугу как самому автору, так и его народу. Я имею право это заявлять не только как профессиональный историк, но и потому, что в моих жилах есть немного тюркской крови…

ИРАКСКАЯ ЛОВУШКА

21 марта 2003 года американские войска перешли границу Ирака. Началась позорная война супердержавы против небольшой арабской страны, честно выполнившей обязательства по разоружению в рамках программы, утвержденной ООН. Спустя две недели американцы победно вошли в Багдад. По всему миру СМИ кричали о торжестве Соединённых Штатов. Однако сегодня, спустя три года, от былых восторгов не осталось и следа. Даже официальный Вашингтон признаёт: в Ираке американцы попали в ловушку.

Кто подтолкнул Буша к принятию опрометчивого решения? Кому выгодна бойня в Ираке? На эти вопросы отвечают известный израильский публицист

Исраэль Шамир и русский исследователь Борис Ключников.

 

УШИ МИДАСА

Новый призрак бродит по Америке. Он проникает в надежно охраняемые кабинеты редакторов газет и директоров банков, расшатывает глубоко залегающие фундаменты ее небоскребов. Это призрак гласности: темный секрет еврейского могущества вышел наружу. Только что он был как голый провод, не трогай — убьет; смертельно опасно упоминать — неизбежный конец карьере. Совсем недавно средний американец переключал свой ТВ со знаменитости с израильским паспортом на аналитика из еврейского мозгового центра, бормоча себе под нос: конечно — это всего лишь совпадение, что так много важных и в большинстве своем никем не избранных лиц в нашей стране принадлежат к этому крошечному меньшинству. Нет сомнения — это простое совпадение, что они состоят в разных партиях, но приходят к одним и тем же выводам. Наверняка это простое совпадение, что 90 процентов американской помощи зарубежным государствам идет их кузенам в процветающем Тель-Авиве. Определенно, не более чем совпадение, что они управляют нашими газетами, телевидением, кино, университетами. В любом случае нам не позволено замечать этого слона в собственной гостиной.

Только изредка отчаянные типы, как Эдгар Стил на Rense.com, замечали: “Молчанье Америки по поводу евреев — оглушает. Старинная мудрость гласит: чтобы, приехав в чужую страну, выяснить, кто там на самом деле правит, узнай, о ком только шепчутся”. Судя по этому признаку, евреи правят Америкой. И действительно, когда я упомянул о “еврейских медиа-баронах” на конференции ЮНЕСКО летом 2001 года, можно было услышать, как екнули сердца слушателей.

Война в Ираке изменила это. Американцы глянули в бездонную пропасть Третьей мировой и очнулись от своего — длиной в поколение — ступора. Так, первой жертвой иракской войны стала не истина, но самое прочное табу Запада. Член Конгресса от демпартии, славной своим послушанием, некий Джеймс Моран, посмел сказать своим сторонникам: “Если бы еврейская община не так яро настаивала на этой войне, мы бы в нее не ввязались”.

И мгновенно получил по рукам от еврейского надсмотрщика: “Как посмел такое сказать конгрессмен Моран?” — вопросил исполнительный директор Национального Демократического Еврейского Совета Айра Н. Форман. “Во-первых, многие лидеры антивоенного движения — евреи; во-вторых, еврейские организации не были из наиболее ярых сторонников войны в Ираке”. Форман высказался, и СМИ немедленно разнесли и озвучили его точку зрения. Моран отрекся от своих слов, получив по рукам. Но он лишь подал пример.

Тайна вышла наружу, и, как про тайну царя Мидаса и его ослиных ушей, про нее распевают теперь от побережья до побережья, вопреки неистовым усилиям организованной еврейской общины нахлобучить крышку обратно на кипящий котел. Катлин и Билл Кристисон1, двое бывших экспертов ЦРУ, выявили связь между правыми американскими евреями — и администрацией Буша. Эдвард Саид, выдающийся американский мыслитель палестинского происхождения, обрисовал суть дела: “Безмерно богатая и могущественная республика была захвачена небольшой кучкой заговорщиков; все они на невыборных должностях и неподотчетны общественному мнению”2.

Его поддержали отважные Эдуард Герман, Майкл Нойманн и Джефф Блэнкфорт. Эти американцы еврейского происхождения выступили против никем не избранного, антидемократического еврейского фактора, против непропорционального влияния меньшинства в ущерб большинству. Они не убоялись расхожего обвинения в “антисемитизме” и не позволили себя запугать.

Эдуард Герман, соавтор книги “Manufacturing Consent” (совместно с Ноамом Чомски), писал о “могущественном произраильском лобби в Соединенных Штатах, что продвигает израильские интересы, добиваясь американской помощи и защиты для Израиля, и в настоящее время толкает к войне в Ираке, которая служит израильским интересам. Это лобби не только помогало контролировать общественную дискуссию в прессе и превратило Конгресс в “оккупированную Израилем территорию”, но вдобавок приложило усилия к тому, чтобы бесчисленные бюрократы с “двойной лояльностью” заняли стратегически важные посты по ключевым вопросам в администрации Буша…”.

У Джефри Блэнкфорт из Калифорнии, который победил антидиффамационную лигу в суде и вынудил ее руководителя Эйба Фоксмана дорого заплатить за нелегальный шпионаж за активистами, сделал важный следующий шаг, отвергнув взгляды, которых придерживаются Ноам Чомски, Джоэл Бейнин и Стефан Зюнс, ибо эти радикалы старшего поколения затушевывали решающую роль еврейского фактора. Блэнкфорт раскрыл корни головокружительного взлета “христианских сионистов”, секты евангелистов Страшного Суда. Эта темная секта никогда бы не высунула носа из своего логова в далеком Дикси, если бы не еврейские медийные бароны-олигархи. Джефф Блэнкфорт заметил, что развлекательный канал для черных Black Entertainment Television был куплен компанией “Виаком”. Ее владелец, Самнер Рэдстоун (урожденный Мюррэй Ротштейн), был не так давно назван газетой “Нью-Йорк таймс” крупнейшим в мире владельцем СМИ. После покупки Рэдстоун закрыл программу новостей и вместо нее стал прокатывать евангелические агитки об Израиле.

Список Блэнкфорта, озаглавленный “Евреи в СМИ”, позволяет понять секрет еврейского очарования: “Самнер Рэдстоун (Sumner Redstone) co своими 8 миллиардами долларов акций Viacom’a (что дает ему контрольный пакет в CBS, Viacom, MTV во всем мире) недавно купил Black Entertainment Television (развлекательный канал для черных) и немедленно урезал долю социально-общественных программ. Президент CBS Лесли Мунвес (Leslie Moonves) — внучатый племянник Давида Бен-Гуриона.

Майкл Эйснер (Michael Eisner) — главный владелец Disney-Capitol Cities, владеет ABC. Дэвид Вестин (David Westin) — президент Новостей ABC News. Хотя ее рейтинг падает, ведущий программы Nightline Тэд Коппель (Ted Koppel) — фанатичный сторонник Израиля. Ллойд Браун (Lloyd Braun) — президент ABC Entertainment.

Нейл Шапиро (Neil Shapiro) — президент NBC News. Джеффри Цукер (Jeffrey Zucker) — глава NBC Entertainment, и Джек Майерс (Jасk Myers) там же занимает один из важных постов.

Хотя Руперт Мэрдок (Rupert Murdoch), владелец Фокс (Fox), не еврей, там руководят Мэл Карамазин (Mel Karamazin), президент корпорации, и Питер Чернин (Peter Chernin), человек номер два в News Corps. Sandy Grushow — председатель развлекательного канала Fox Entertainment, а Гэйл Берман (Gail Berman) — президент. Мэрдок (Murdoch) получил много премий от различных еврейских благотворительных фондов.

Джейми Келлнер (Jamie Kellner) — главный администратор Turner Broadcasting.

Уолтер Иссаксон (Walter Issacson) — директор Новостей CNN, где работают также Вольф Блитцер (Wolf Blitzer), ведущий Late Edition, Лэрри Кинг (Larry King) из программы “Larry King Live”, Паула Зан (Paula Zahn) и Андреа Коппель (Andrea Koppel), дочь Теда.

Джордан Левин (Jordan Levin) — председатель Warner Bros. Entertainment.

Говард Стрингер (Howard Stringer) — глава корпорации “Сони” в Америке.

Роберт Силлерман (Robert Sillerman) — основатель канала Clear Communications, Айван Сейденберг (Ivan Seidenberg) — президент Verizon Communication.

Тэрри Семел (Terry Semel) — прежний сопредседатель компании Warners, а ныне топ-менеджер Yahoo. Барри Диллер (Barry Diller), прежний владелец Universal Entertainment, является главой USA Interactive.

Джоул Клейн (Joel Klein) — глава и управляющий операциями в Америке компании Bertelsmann, самого большого издательского конгломерата в мире.

Морт Цукерман (Mort Zuckerman), председатель Конференции Президентов Главных Еврейских Американских Организаций, владеет важнейшими журналами “US News and World Report” и “NY Daily News”.

Артур Сульцбергер-младший (Arthur Sulzberger, Jr.) издаёт “Нью-Йорк таймс” (NY Times) и бостонский “Boston Globe” и является хозяином других изданий. Мартин Перец (Marty Peretz) издаёт газету “New Republic”, которая является оголтело произраильской, как и “Weekly Standard”, где редактор Уильям Кристол (William Kristol).

Дональд Грэм-младший (Donald Graham, Jr.) — владелец и директор одного из главных американских журналов “Nesweek” и газеты “Washington Post”.

Майкл Ледин (Michael Ledeen), известный по грязной сделке “Иран-контрас”, редактирует “National Review”.

Рон Розенталь (Ron Rosenthal) — ответственный редактор “SF Chronicle”, где Фил Бронстейн (Phil Bronstein) исполнительный редактор.

Давид Шнайдерман (David Schneiderman) — владелец “Village Voice” и множества других “альтернативных” еженедельников.

Комментаторы Уильям Сафир (William Safire), Том Фридман (Tom Friedman), Чарльз Краутаммер (Charles Kreuthammer), Ричард Кохен (Richard Cohen), Джеф Джакоби (Jeff Jacoby); их колонки печатаются в сотнях газет.

Популярные ток-шоу ретранслируются сотнями станций, их ведущие — Майкл Савэдж (Michael Savage) — более чем 100 радиостанций; Майкл Медвед (Michael Medved) — 124 станции, Деннис Прагер (Dennis Prager), на вэб-сайте которого красуется израильский флаг. Среди них и Рон Оуенс (Ron Owens), Бен Ваттенберг (Ben Wattenberg) и экс-руководитель сионистов Америки (ZOA) Джон Ротман (Jon Rothman). Они работают в Сан-Франциско на АВС.

В Голливуде, который был основан евреями, есть, конечно, Стивен Спилберг (Stephen Spielberg), Дэвид Геффен (David Geffen) и Джеффри Кранзберг (Jeffrey Kranzberg) из “Dreamworks”, Eisner из “Диснея” (Disney), Эми Паскал (Amy Pascal), директор “Колумбии”, и многие, многие другие.

Для интеллектуалов у нас есть NPR, с ведущим комментатором Дэниелом Шорром (Daniel Schorr) и ведущими воскресных передач Скоттом Саймоном (Scott Simon) и Лианой Хансен (Liane Hansen), с Робертом Сегалом (Robert Segal), Сьюзен Станберг (Susan Stanberg), Эриком Вайнером (Eric Weiner), Дэниелем Левом (Daniel Lev), Линдой Градстейн (Linda Gradstein) (её часто приглашают выступить с речью на произраильских собраниях, она же — корреспондент в Иерусалиме), Майком Шустером (Mike Schuster), который за своё слащавое интервью с Ариэлем Шароном после событий в Сабре и Шатиле должен был оказаться на скамье подсудимых, Бруком Гладштейном (Brook Gladsteir). От высоких руководителей до мелких исполнителей, это — внушительный список. Конечно, их нельзя ставить всех на одну доску в вопросе отношения к Израилю, но в том-то и дело, что все они вместе и каждый из них в отдельности являются в той или иной степени гарантами, что есть пределы любой критики Израиля”.

Иракская война и в еще большей степени ее очевидная связь с Палестиной оказалась той лакмусовой бумажкой, что позволила увидеть масштабы влияния еврейского фактора. Организованное еврейство толкало к войне и в то же самое время отрицало свою вовлеченность. Так, в Нью-Йорке городской совет отверг антивоенную резолюцию, которую поддержали только 12 из его 51 члена. И это не удивительно: ведь евреи составляют значительную часть населения этого метрополиса. Депутат от демпартии Роберт Джексон заявил без обиняков: “Нью-Йорк — это вторая родина для большинства евреев; и многие члены еврейской общины полагают, что война в Ираке — в лучших интересах государства Израиль”. По словам Джексона, несколько его коллег по Совету были запуганы произраильским лобби и предпочли молчание: “Никто не говорит об этом”.

Джексон был, конечно, прав, но еврейская газета (удивительно или нет, но почти все газеты в районе Нью-Йорка еврейские) обвинила его в… расизме: “Он утверждает, будто евреи не только правят Нью-Йорком, но еще и затыкают своим оппонентам рты. С тем же успехом он мог бы назвать Нью-Йорк Жидоградом”1.

Этот ответ замечателен своей типично еврейской логикой. Прежде всего, рациональный аргумент оппонента перевернут и искажен, затем увязан с морально неприемлемой позицией, и на заключительном этапе оппонент уничтожается. Это один из секретов еврейского могущества: евреи ведут спор, как одержимые, с пылом, страстью и яростью, совсем не так, как учил Сократ. Человек вменяемый ограничивается цитированием своего оппонента и критикой его аргументов, одержимый норовит вцепиться зубами в горло. Они не берут пленных, и это устрашает.

Дэйвид Мамет, еврейско-американский драматург, являет собой хороший пример этой одержимости. Он увидел на улице “добрый старый “вольво”, автомобиль моих либеральных собратьев. Он был весь украшен, как елка, правильными лозунгами: “Спасем Залив”, “Да здравствует многообразие” и так далее. Самая любопытная наклейка на бампере гласила: “Израиль, прочь из поселений” …лозунг, который точнее всего можно было бы перевести так: “Бей горбоносых!”

Интересно, почему Мамет остановился именно на этом лозунге? Кому какое дело до формы еврейских носов? Мел Брукс уже давно заметил, что у еврейских девушек — самые аккуратные носики, сделанные лучшими пластическими хирургами…

Расистская еврейская политика на оккупированных палестинских территориях раздражает добрых “либеральных собратьев”. Но если бы Мамет был честен, он не был бы Маметом.

А теперь Билл Келлер из “Нью-Йорк таймс” прочел американцам предупреждение из “Закона о мятежах”, как требуется перед открытием огня по толпе. Он великодушно допускает, что “большинство крупных еврейских организаций и множество спонсоров поддерживают войну”, но настаивает, что “предположение о том, что интересы Израиля руководят одним из наиболее знаменательных поворотов в американской внешней политике — намеренно-упрощенное и оскорбительное”. Келлеру определенно платит за его убеждения еврейский медийный барон, один из наиболее мерзких, Артур Сульцбергер-младший, нынешний владелец “Нью-Йорк таймс”, “Бостон глоуб” и прочих газет. Это подрывает веру в искренность келлеровских слов. Пусть только напишут нечто подобное в совершенно нееврейских газетах! Хотя, постойте, в США ведь нет ни одной медийной сферы, которую бы евреи не купили или не контролировали…

Наверняка совпадение? Советую: не бейтесь об заклад. Не так давно в Еврейском университете в Иерусалиме состоялась важная Всемирная еврейская конференция по антисемитизму, под благосклонной эгидой Центра Сассона. Доклад французского еврейского историка и руководителя Иерусалимского центра по изучению антисемитизма Симхи Эпштейна касался довоенной Франции, но имел непосредственное отношение к сегодняшней Америке. Вот что сказал Эпштейн:

“Довоенные антисемиты утверждали, что евреи Франции организовали тайный синдикат, который подкупает и направляет прессу. Как отвечали на это евреи в те времена? Они отвечали: “Конечно, нет! Нет, это ложь, конечно, нет! Мы не участвуем в заговорах!” А что говорят об этом еврейские историки? “Конечно, нет! Это все антисемитские выдумки!” Однако мы знаем сейчас из еврейских источников, что перед Второй мировой войной евреи Франции тайно подкупали прессу.

С конца XIX века существовала тайная богатая еврейская организация, которая покупала и подкупала газеты. Иногда она перекупала существующие газеты, которые неожиданно становились продрейфусовскими, потому что получали еврейские субсидии. Некоторые новые газеты специально создавались евреями. Две чрезвычайно важные газеты того периода, “Les Droits de l’Homme” (“Права человека”) и “L’Humanite” (“Юманите”), газета коммунистов Франции, тоже финансировались евреями. Я утверждаю это, основываясь на еврейских источниках.

И это подводит нас к драматической дилемме в историографии. Сказать то, что я сказал, — ужасно и недопустимо, потому что я признал, что евреи вступили в сговор и тайно перекупили прессу или часть прессы. Именно это антисемиты говорили тогда, и это они повторяют сегодня. И теперь мы узнаем из еврейских источников, что эти обвинения были правдой, что на самом деле евреи нелегально проплачивали прессу”.

Некоторые не допускают и мысли, что евреи способны действовать сообща и организованно, отвергая это как безумную теорию “еврейского заговора”. Пусть прочтут и перечтут это сообщение еврейского историка, сделанное на еврейской конференции. Если доказано теперь вне всяких сомнений, что евреи Франции на протяжении многих лет тайно покупали и подкупали французские СМИ, искажали национальный дискурс и со временем подтолкнули неподготовленную Францию к вступлению в ужасную и бессмысленную Вторую мировую войну, — разве так уж невероятно, что евреи США тайно захватили СМИ в национальном масштабе и сейчас толкают США к ужасной и бессмысленной Третьей мировой войне?

Правда, в настоящее время нет нужды действовать втайне. Один из верховных сионистских идеологов Зеев Хейфец (бывший глава пресс-службы премьер-министра Менахема Бегина) написал в американской газете1, что “Разоружение Ирака — лишь начало процесса на Ближнем Востоке”, так как “арабская и иранская (sic!) культуры”, мол, “иррациональны” и ничего нельзя сделать, кроме войны, для “улучшения коллективного психического здоровья арабских обществ”. Надо полагать, что это массированное “лечение психики” должно быть осуществлено американскими солдатами, а командовать ими будет еврейская помесь ястреба и зайца, окопавшаяся в Пентагоне. Что касается причины войны, то она была красноречиво обрисована ключевым оратором на той же конференции по антисемитизму, Йегудой Бауэром, директором Мемориального института Яд ва-Шем в Иерусалиме.

“Евреи — не нация, равно как и не религия, — сказал он. — Они — цивилизация, и у этой цивилизации есть своя цивилизующая миссия. Они не потерпят конкурирующую исламскую цивилизацию, как не потерпели христианский мир или коммунизм. Вот почему война с исламом неизбежна”.

В каком-то смысле сегодняшняя Америка напоминает Россию 1986 года, в начале гласности. Когда советские люди узнали, кто и как правит ими, дни советского режима были сочтены. Гласность подготовила дорогу перестройке. Теперь, впервые за время жизни поколения, американцы смогли увидеть людей, которые ими правят: ядовитую комбинацию правых демократов Либермана, республиканских неолибералов, неоконсерваторов и просто мошенников. Иракская война вывела этих нибелунгов из их подземных пещер на белый свет. Теперь настало время освободиться от их мертвой хватки.

Это нельзя отложить на завтра, так как сеющее междоусобицу правление Буша видится как период “белого” протестантского англосаксонского правления, вопреки превалированию его еврейских советников. Все претенденты на президентский пост — Либерман, Керри и даже Кучинич — похваляются своими связями с еврейством и клянутся в верности Израилю, народу и государству. При современном политическом раскладе в Америке еврейскому господству нет альтернативы. Если республиканцы провалятся на выборах, СМИ истолкуют их провал как поражение WASP’ов. Если они добьются успеха, это будет интерпретировано как успех их еврейских советников.

Вот почему патриотические силы Америки не должны дожидаться следующих выборов или окончания войны. Они должны действовать незамедлительно, остановив ее. У них есть враг, но он не в Ираке. Нужна новая американская революция, под стать “новому курсу” (вспомните Рузвельта) и отмене рабства, с демонополизацией дискурса в СМИ и университетах. На заре ХХ века американцы “разукомплектовали” могущественную империю “Стандарт ойл”. Они создали антимонопольное законодательство и ликвидировали угрозу демократии. Это достижение необходимо повторить сейчас.

(Эта тема продолжала обсуждаться в Интернете, но так и не пробилась в СМИ. Когда в августе 2005 года Синди Шихан, мать погибшего американского солдата, заявила: “Мой сын шел воевать за Америку, но погиб за Израиль”, на нее напали справа и слева и обвинили в… антисемитизме. Хотя все больше американцев узнает и шепчется об ослиных ушах своего короля, король пока прочно сидит на троне.)

 

Борис Ключников кто заманил БУША в ИРАК?

Злой гений Буша

Кто заманил американцев, президента Буша в иракскую ловушку? Вот вопрос, который мы намерены прояснить в этой работе. Какие силы подтолкнули Буша принять роковое решение атаковать 20 марта 2003 года еще одно суверенное государство? Атаковать без согласия Совета Безопасности ООН, в явное нарушение норм международного права.

Давно известно, что войны начинаются в умах людей. Так в чьей же голове зародилась эта жестокая и опасная, как эпидемия, война в Ираке? Есть разные мнения, но большинство наиболее информированных людей указывает на Дика Чейни — вице-президента США.

Чейни родился в 1940 года, попытался получить диплом престижного Йельского университета. Но из-за плохой успеваемости был отчислен. Тем не менее этот “ястреб” из штата Вайоминг уже в возрасте 34 лет занял при президенте Форде пост генерального секретаря Белого дома. Работая в администрации Никсона, чудом избежал наказания в ходе “скандала Уотергейта”. Затем в течение 10 лет он был конгрессменом от Республиканской партии. Буш-старший в 1989 году назначил Чейни министром обороны. Правое крыло республиканцев пыталось сделать Чейни президентом на выборах 1996 года, но он, просчитав силы, отказался баллотироваться и предпочел пост президента скандально известного техасского нефтяного гиганта “Хеллибёртон”. Когда Буш-младший, будучи губернатором Техаса, решил баллотироваться в президенты, то выбрал в качестве напарника на пост вице-президента именно его — 60-летнего Дика Чейни.

Буш и Чейни победили в 2000 году. Но победа была малоубедительной: Гор и Либерман набрали на полмиллиона голосов больше. Исследователи уверяют, что Чейни, “ястреб” по характеру и убеждениям, очень опасался, что сомнительность победы сделает Буша нерешительным. Для преодоления этого комплекса Чейни уже в ходе избирательной кампании постоянно подчеркивал нерешительность Клинтона, который избегал каких-либо крупных рисков. Клинтон якобы только грозил противникам, но никаких мер не принимал. (Явная неправда, если вспомнить десятки интервенций, предпринятых Клинтоном, в том числе в Сомали).

Чейни первым поднял вопрос о том, что пора наконец добить Саддама и установить в Ираке “демократический”, дружественный США режим. В начале января 2001 года, за две недели до официального вступления в должность вице-президента, Чейни пишет записку В. С. Коэну, уходившему в те дни с поста министра обороны. Он предлагал начать “углубленное и серьезное обсуждение Ирака и различных путей” решения иракской проблемы.

Коэн не разделял озабоченности Чейни. Напротив, он считал, что Буш должен искать примирения с Саддамом, как это сделал Рейган. Он понимал, что Саддам ослаблен, изолирован и не претендует более на лидерство среди арабских стран. Коэн дальновидно указывал, что в мире ислама набирает силу религиозный экстремизм ваххабитского толка. Ваххабизм теснит арабский национализм и остатки баасизма. Коэн считал, что значительно большую опасность представляет ваххабитское королевство Саудовская Аравия, талибы в Афганистане и шиитский Иран, управляемый муллами. Ирак с его мощной, испытанной в боях 400-тысячной армией и патриотично воспитанным 25-миллионным населением представлял собой очень крепкий орешек, воевать с которым Клинтон и Коэн не хотели. Не хотели они добивать Саддама еще и потому, что он объективно сдерживал набирающий силу ваххабизм.

Итак, перед нападением на Ирак был некий проект Чейни. Он вызрел еще до того, как в январе 2001 года Чейни стал вице-президентом. Несмотря на громкое название, полномочия вице-президента в США весьма ограничены. Вице-президент США подобен запасному игроку. Но Чейни при Буше удалось превратиться в ключевую фигуру. В те дни многие из политиков, близко знавших Дика Чейни, удивлялись, как этот человек, привыкший быть хозяином, всеми распоряжаться, командовать Пентагоном, человек, которого республиканцы считали лучшим кандидатом в президенты, как он согласился на второстепенный пост. Но у Чейни и у тех, кто за ним стоит, был расчет на неопытность Буша, были свои скрытые цели и планы их достижения.

Не обращая на себя особенного внимания, Чейни вскоре сумел стать влиятельнейшей фигурой в Белом доме. На совещаниях он последовательно подчеркивает лояльность и почтительность к Бушу, свою незначительность, решая вопросы ссылкой, что “Сам (Буш) хочет этого”, “Сам думает вот так”, “Сам исходит из того” и т. д. Однако сейчас, на шестом году вице-президентства, многим уже вполне ясно, что веревочки за кулисами тянет Чейни.

Чейни начал наращивать свои полномочия, обратив внимание Буша, что США совершенно не защищены от терроризма. Сделал он это за девять месяцев до грандиозного теракта 11 сентября 2001 года. Вскоре он сумел убедить Буша передать в его ведение все разведывательные службы страны — ЦРУ, разведку Пентагона (DIA), глобальную систему прослушки (NSA). Используя уникальную информацию, Чейни становится экспертом в составлении самых ужасных сценариев гипотетических ядерных, химических, бактериологических и прочих терактов против народа США, подчеркивая ответственность президента и след в истории, который может оставить его беспечность. После 11 сентября Буш, который, по собственному признанию, недооценивал угрозу терроризма, уверовал в Чейни, дал ему новые полномочия.

Опираясь на жертвы теракта 11 сентября, администрации Буша удалось убедить мир, что терроризм стал самой серьезной угрозой. По общепринятому мнению, катастрофа 11 сентября 2001 года и убийство 3000 граждан США выдвинули угрозу терроризма во всем мире на первый план. Однако незначительное меньшинство, в том числе и автор этой работы, придерживается иного мнения. Этот ужасный теракт стал непревзойденным по убедительности поводом для пересмотра Бушем и его окружением не столько системы внутренней безопасности народа США, сколько для осуществления давних геостратегических планов. И не только в отношении Ближнего и Среднего Востока, но главным образом в отношении России, Европейского Союза, Китая и НАТО. Так же в 1945 году поступил Трумэн: атомные бомбардировки гражданского населения уже поверженной Японии были предприняты главным образом для устрашения Сталина и советского руководства. Широко известный французский исламовед Оливье Рой тоже считает, что “война против терроризма” стала не столько новой стратегией, сколько пересмотром старых наработок и решений как в отношении Среднего Востока (стремление израильтян свести на нет палестинскую автономию, решения США не препятствовать Ариэлю Шарону атаковать Ирак), так и в отношении России и НАТО (не забудем и проблемы внутренней политики в США, стремление усилить контроль за населением США в целях безопасности. Это, однако, особая история)”1.

Но Саддам Хусейн не имел отношения к террору, кроме, конечно, террора в отношении внутренних врагов. Задача состояла в том, чтобы убедить мир, что Саддам причастен к событиям 11 сентября, притянуть факты хоть за уши. На помощь пришел английский премьер Блэр, который неустанно твердил, что Саддам представляет первостепенную угрозу. В самих США в те годы такую же жесткую позицию в отношении Ирака занимал только один более или менее известный политик — Пол Вульфовиц, заместитель министра обороны, “ястреб” даже среди “ястребов”. К его мнению чутко прислушивались его соратники, занимавшие посты советников, помощников, экспертов в Белом доме, в Пентагоне, в разведках, в Конгрессе, Сенате и особенно в мозговых центрах и прессе.

Общественное мнение могло поверить в реальность угрозы Ирака только на основании конкретных фактов. На помощь снова пришли англичане. Разведка МИ-6 передала в Вашингтон сведения, что один из пакистанских ученых готов продать террористам документацию по изготовлению атомной бомбы. В качестве покупателей выступили английские агенты. Ученый готов был продать и радиоактивные материалы, вполне пригодные для изготовления “грязной бомбы”. Речь шла о высокорадиоактивных отходах, которые можно распылить с помощью обычной взрывчатки. “Грязная бомба” могла опустошить целые города, создать панику, обострить у народов чувство беззащитности. Угроза, исходящая из Пакистана, и по сей день вполне реальна. Но Пакистан — союзник американцев, хотя и шаткий. Вашингтон уже многие годы остается глух к призывам мировой общественности любым путем отобрать у Пакистана ядерное оружие. Ведь разоружились Южная Африка, Украина, Беларусь! Решено было подменить Пакистан Ираком: раз, мол, угроза распространения ядерного оружия есть в Пакистане, то она тем более исходит от Ирака и тирана Саддама. Важно было создать прецедент насильственного лишения какой-либо страны оружия массового уничтожения. Потом можно будет грозить аналогичными мерами Корее, Ирану, Индии, а там — кто знает — и России с Китаем.

Автором концепции превентивной войны, в том числе атомной, против обладателей оружия массового уничтожения (ОМУ) выступил опять же вице-президент Чейни. Концепция эта вызвала в мире бурю возмущения всех, кто уважает устав ООН и элементарные нормы международного права. Но “ястребы” есть “ястребы”. Они знают, что запуганному, впавшему в панику обывателю наплевать и на ООН, и на ее устав.

Считается, что события 11 сентября наконец убедили Буша, что он должен вплотную заняться проблемой терроризма. Его удар по талибам в Афганистане в мире поняли и поддержали. Но почему вторым должен был стать Ирак? Захват иракской нефти, а ее запасы в Ираке — 10% мировых (вдвое больше, чем в бассейне Каспия), конечно, убедительный аргумент, но сам по себе он всё-таки недостаточен для того, чтобы решиться на войну, которая может взорвать весь регион. Должны были быть какие-то другие веские геополитические доводы. Пол Вульфовиц убеждал, что Ирак — идеальная площадка для демонстрации американской мощи: горы заняты курдами, вьетнамских джунглей нет, местность плоская, как стол, пустыня, идеальная для броска моторизованных дивизий; иракская авиация разгромлена, число оставшихся ракет незначительное. Вульфовиц недооценил Ирак и его народ, как не разобрались в обстановке и американские генералы. Генералы 16 месяцев разрабатывали десятки вариантов войны против Ирака, оттачивая сотни тактических маневров, изучая возможные угрозы и непредвиденные обстоятельства. Забыли только о самом существенном: о дубине народной войны…

Миф Вашингтона стал той основой, на которой готовилась война против Ирака. А готовилась она, видимо, так, как сообщает известный журналист Боб Вудворд в книге “План атаки”1. Это весьма осведомленный автор. Он регулярно берет интервью у президентов США и у многих других влиятельных личностей. Работая над очерком, я рассматривал его сведения как наиболее достоверный доступный первоисточник и потому часто ссылаюсь на приведенные им документы и на изложенные им факты, а иногда и на его оценки и выводы. В книге Вудворда собраны уникальные документы, записи бесед, протоколы заседаний Белого дома, Пентагона и Госдепа.

68 планов нападения

В среду 21 ноября 2001 года президент Буш проводил заседание Совета безопасности. Оно состоялось, как обычно, в зале Ситуаций Белого дома. Уже 11 месяцев Буш был президентом США, и казалось, что планы Чейни в отношении Ирака его не слишком занимали. У самого могущественного правителя мира было много других забот.

По окончании заседания Буш, положив руку на плечо Дональда Рамсфельда, сказал: “Мне нужно с вами переговорить”. Это было необычно. Никогда ранее президент не приглашал министра обороны на беседы с глазу на глаз. Когда они перешли в небольшой, надежно защищенный от прослушивания кабинет, Буш сказал: “Я хочу, чтобы Вы…” А затем, не окончив фразу, многозначительно спросил: “В каком состоянии находится у Вас военный план в отношении Ирака?”. Рамсфельд сообщил, что все эти месяцы он изучает в Пентагоне 68 секретных военных планов в отношении горячих точек на планете, но что они его не удовлетворяют, предстоит много работы по их совершенствованию. Что касается Ирака, то, по его мнению, разработка нового плана не является актуальной, хотя имеющийся план представляет собой слегка измененный план “Бури в пустыне”, использованный в войне в Заливе в 1991 году. Президент и министр замолкли, рассматривая друг друга.

На главных актерах иракской драмы стоит остановиться особо. Внешне они очень разные. Высокий, крепкий 55-летний Буш, всегда оживленный, склонный даже серьезные вопросы обсуждать с оттенком юмора. В то же время его незатейливая речь зачастую корява, что даёт пищу для насмешек прессы и телевидения. Буш не скрывал, что ему нужны дельные, опытные советники, потому что его собственный опыт ограничен девятью годами губернаторства в Техасе и он незнаком с механизмами и пружинами Белого дома. Напротив, небольшого роста, шустрый 69-летний Рамсфельд вступил в большую политику еще 40 лет тому назад. Он побывал на самых высоких и ответственных постах, в том числе в Белом доме. В 1975-1976 гг. он уже занимал пост министра обороны и ушел с него, считая, что Пентагон неуправляем. Многие думали, что он станет президентом США. Все, кто с ним работал, поражаются его трудоспособности и тщательности, переходящей из-за внимания к мелочам во въедливость. Коллеги, близко знающие Рамсфельда, например известный адмирал Скоукрофт, считают его крайне скрытным человеком: “Очень трудно или даже невозможно предположить, что он действительно думает”.

В тот памятный день 21 ноября Рамсфельд вновь и вновь обращал внимание Буша, что все 68 планов атак во всех уголках мира находятся в плачевном состоянии. Но президент нацелился на Ирак: “Надо, конечно, над ними работать. Но прежде всего прикажите Томи Фрэнксу изучить средства, которые предстоит задействовать для защиты Америки посредством свержения Саддама Хусейна, если это станет необходимым”. Буш спросил также, можно ли подготовить такой план незаметно, без огласки? Рамсфельд заверил его, что это возможно. Заканчивая беседу, Буш вновь предупредил: “Никому не говорите, что Вы собираетесь делать”. “Само собой разумеется, — ответил Рамсфельд. — Но мне крайне необходимо сотрудничество с Джорджем Тенетом”. И хотя было очевидно, что без директора ЦРУ в таком планировании не обойтись, президент ответил, что к работе над иракским планом он намерен привлечь Тенета позже.

Два года спустя в интервью Бобу Вудворту Буш признался, что разглашение секрета могло спровоцировать “в мире чрезвычайное негодование, а внутри страны бесконечные слухи и пересуды”. Условились, что о подготовке плана войны против Ирака должны поначалу знать только трое: Буш, Рамсфельд и непосредственный разработчик генерал Фрэнкс. Так, во всяком случае, было сказано Рамсфельду. Позже министр обороны узнал, что тем же утром в планы президента была посвящена Кондолиза Райс, бывшая тогда секретарем Совета безопасности. Наверняка знал о них и Чейни. По мнению такого исследователя темы, как Б. Вудворд, “на долгом пути, ведущем к войне против Ирака, Дик Чейни сыграл роль подлинного мотора дорожного катка”. Многие считают, что разгром Ирака стал для Чейни навязчивой идеей, его лихорадило от ненависти к Саддаму.

Рамсфельд вызвал генерала Фрэнкса и поручил ему срочно подготовить справку о состоянии плана войны против Ирака. Генерал, ныне ушедший в отставку, стал главным разработчиком двух десятков проектов плана войны против Ирака. Этот рослый техасец, ветеран вьетнамской войны и всех последующих, оставил о себе память как грубиян, позволявший себе кричать на подчиненных, и в то же время как весьма способный специалист, много сделавший для переоснащения американской армии. Он стойко защищал программу ее модернизации, вступая в конфликты с начальством. Так было, когда он начал работать с въедливым Рамсфельдом, который пытался установить свой полный контроль над неуправляемой махиной Пентагона, влезая в оперативные детали. Говорят, что однажды Фрэнкс поставил Рамсфельда на место: “Мистер министр, стоп. Так не пойдет. Вы можете меня уволить, но или я командир, или я не командир, или вы мне доверяете, или вы мне не доверяете. Ответьте мне прямо”. И Рамсфельд, который бывает резок и редко когда уступает, согласился доверять Фрэнксу. Все последующие 16 месяцев они совместно оттачивали план внезапного нападения на Ирак.

Начали они с готового плана 1003, согласно которому требовалось семь месяцев для сосредоточения полумиллионной армии и флота на Ближнем Востоке. К февралю 2002 года Фрэнкс представил Рамсфельду 5-й по счету проект войны в Ираке: 30 дней для подготовки взлетно-посадочных полос в Катаре, Саудовской Аравии и Кувейте, 60 дней для переброски 160 тысяч военнослужащих и их вооружения. В последующие три фазы войны численность войск следовало довести до 300 тысяч. Четвертая фаза называлась “стабилизация оккупированного Ирака”. Примечательно, что Рамсфельд не возражал против увеличения численности войск или расходов. Он требовал сократить время подготовки и ведения военных действий.

Особенную озабоченность он высказал по поводу возможной ракетной атаки Саддама против Израиля и Саудовской Аравии. И Рамсфельд и Фрэнкс понимали, что, случись это, разразится такой скандал, что им не поздоровится. Решили, что необходимо скрытно подготовить танковый полк в 6-7 тыс. человек для ночного броска из иорданского порта Акаба в западный Ирак, где неподалёку от границы с Израилем Саддам расположил свои ракеты. 5-й вариант был доставлен в рабочий кабинет Буша. Это означало, что он готов к исполнению. В последующие месяцы генерал Фрэнс разработал еще 20 различных вариантов. 24 января 2003 года он представил наконец Рамсфельду последний вариант, названный “План Гибрид”. Согласно ему Ирак должен быть оккупирован и усмирен за 157 дней. 21 марта 2002 года генерал Фрэнкс собрал на гигантской американской базе Рамштейн в Германии всех командующих — сухопутных войск, флота, ВВС, морской пехоты. На совещании обсуждались задачи тайных операций в предстоящих военных действиях. С этой целью было создано “Подразделение особого назначения 20” под командованием дивизионного генерала Дел Дейли. Оставался ровно год до нападения на Ирак.

Буш о целях своего президентства

Работа над планом войны вовсе не означала, что Буш принял окончательное решение о военной оккупации Ирака. Он колебался, изучая иные меры, которые могут быть приняты против Саддама. Среди них такие, как ужесточение блокады, покушение на Саддама, изгнание Саддама и его семьи в Египет, Ливию или Сирию. Выбор зависел от того, какие цели в Ираке преследовали США и лично Буш. В этом вопросе до сих пор нет ясности. Возможно потому, что в окружении Буша среди министров и советников не было единства. Разные группировки преследовали свои тайные цели и пытались перетянуть колеблющегося президента на свою сторону. Президент США по своим полномочиям — это некоронованный монарх, который, как показала история войны с Ираком, может принимать важнейшие решения в обход Конгресса, ООН и прочих инстанций. Для закулисы поэтому важно было не только составить психологический портрет Буша, но постепенно, шаг за шагом формировать его воззрения, а затем и его цели и таким образом подводить к принятию нужных политических решений. Опыт показывает, что роль личности в истории велика, особенно если личность наделена огромной властью.

Кто-то обратил внимание, что среди 42 президентов США Буш выделяет не своего отца, а Рейгана и особенно восхищается Рузвельтом. Но не Франклином, а Теодором Рузвельтом, правившим Америкой в начале ХХ века. В историю он вошел как теоретик и практик “дипломатии большой дубинки”. Случилось так, что некто в самом начале президентства уговаривает безумно занятого и мало читающего Буша прочитать 555 страниц книги о Теодоре Рузвельте1, о его напористости, жизнерадостности, волевом характере и его взглядах на миссию США в мире.

Черты характера и цели, которые выделяет сам Буш, наиболее ясно проявились в тех требованиях, которые он ставит при подготовке своих речей. Речи ему пишет Герсон, религиозный и высокообразованный человек. Кропотливая работа над ними (порой Герсон выдаёт 20 и более вариантов) становится важнейшим этапом формирования политических решений. Многие из наставлений Буша Герсону в ходе работы над речами записаны Герсоном. Однажды Буш сказал: “Я использую свое президентство, чтобы свершить великие дела”. Налицо, следовательно, озабоченность Буша тем, какой след он оставит в истории. “Я глубоко убежден, — постоянно повторяет Буш, — что США — это светоч свободы для народов всего мира. Я полагаю поэтому, что мы обязаны распространять свободу во всем мире, что это такой же долг, как обязанность защищать американский народ, ибо обе эти задачи неразделимы. Нет, действительно, очень важно, чтобы вы (Герсон) четко поняли задачи моего президентства”. В другом разговоре с Бобом Вудвордом Буш уточнил свои взгляды: “Я просто хочу сказать, что не Америка дает свободу миру. Свобода это дар Божий, дар всем людям планеты… И потому я верю, что мы, американцы, обязаны освобождать людей. Конечно, я бы предпочел не делать этого с помощью военной силы, но тем не менее это наш долг”.

Буш идет дальше Рейгана. Тот повторял, что “Америка Божьей милостью избранная страна”. “Мы первые, мы лучшие”, — часто утверждал Рейган. Объявив Советский Союз “империей зла”, он тем самым в моральном отношении отказался даже сравнивать ее с США. Буш пытается дать народам свои десять заповедей, навязать свое понимание свободы. Видимо, он никогда не читал у Достоевского “Легенды о Великом Инквизиторе”. Вот его собеседник Вудворд знает и Достоевского, и немецких философов, и Эмерсона. И поэтому в ответ замечает Бушу:

“А Вы не думаете, что такая политика может показаться опасным патернализмом в отношении народов других стран?”.

“Нет, — отвечает Буш, — если вы один из тех, кому вы несете свободу”.

У Буша нет и тени сомнения в своей правоте, у него во всем наблюдается пугающая фанатическая убежденность. А ведь можно поразмыслить, вспомнить уроки истории. Гитлер тоже был убежден, что немцы “первые и лучшие” и что они несут новый порядок — свободу европейцам от “паразитизма банков”, свободу народам России от “еврейского засилья” и от “колхозного рабства” и т. д. Гитлеровская авантюра стоила Европе 50 миллионов жизней. А свобода американского образца, насаждаемая на просторах бывшего СССР, принесла большинству наших людей экономическое закабаление и обнищание, гигантскую безработицу, разрушение одной из лучших систем социального обеспечения, отмену равенства возможностей и т. д. Бушу следовало бы все это знать, раз он намерен и далее по всему миру насаждать свое понимание свободы и “рыночной демократии”.

Меня и по сей день поражает зашоренность моих коллег из англосаксонских стран. При случае я рассказываю им о том, что происходит в бывшем СССР. Они слушают, поражаются, сострадают, услышав, например, о миллионах беспризорных детей, о наркомании, алкоголизме, бандитизме и проституции, о том, что Россия по числу миллиардеров и по неравенству доходов вышла на второе место в мире. О том, что экономика стагнирует, разваливаются наукоемкие производства и как, почему и у кого растут доходы от газа и нефти. Выслушав, они бодро подводят итог: а все-таки главное, что у вас экономика растет на 7% в год. И всякий раз я прихожу к выводу, что передо мной стена: головы, полностью забитые пропагандой, такая фанатичная убежденность, какая и не снилась пресловутому коммунистическому агитпропу в лучшие его годы. У советских людей все-таки были сомнения, что “мы первые, мы лучшие”. У них сомнений нет!

…Где-то на втором году президентства Бушу напомнили, что пора готовиться к переизбранию на новый срок. Шеф его кабинета Карл Рове (тот самый, вокруг которого ныне разгорелся скандал) приехал к Бушам на их техасское ранчо в Кроуфорде и, открыв свой ноутбук, дал ему прочитать на экране, какие черты характера президента нравятся избирателям. Среди них Poвe выделил: “сильный лидер, склонный к дерзким акциям, с амбициозными идеями, защищающий мир и солидарность американцев, склонный делать людям такое же добро, как и себе, окруженный решительными и талантливыми соратниками”. В числе жизненных ценностей были: “солидарность, высокая нравственность, ответственность, равенство возможностей, частная собственность”. Среди первостепенных задач: “борьба с терроризмом, безопасность американцев, процветание экономики”.

И как-то само собой выходило, что все эти задачи решались одной “дерзкой акцией”, еще одной небольшой победоносной войной наподобие Афганистана. Исследуя мотивы и цели нападения на Ирак, нельзя, конечно, ограничиваться личными амбициями Буша-младшего, только его желанием оставить след в истории. Захват иракской нефти более значительная цель, особенно для политиков, чьи финансовые интересы, как, например, у Чейни, семьи Бушей и других, издавна связаны с нефтяным бизнесом.

Геополитические координаты

интервенции в Ирак

О нефти, как факторе внешней политики США, так много и повсеместно пишут, что едва ли стоит повторяться. Но нефти много, скажем, и в Нигерии, и в Венесуэле, и в Ливии. В соседней с Ираком Саудовской Аравии и запасы, и добыча нефти многократно больше. И все-таки удар был нанесен по Ираку. Определяющей причиной этого является геополитика. США стремятся прочно, на десятилетия, закрепиться в бассейне Каспия, в Средней Азии. Этот район, по определению классика геополитики английского адмирала Макиндера, является “сердцем мира”. Поэтому кто владеет им, тот становится хозяином всей планеты. Установив контроль посредством мощных военных баз в Киргизии, Узбекистане, Таджикистане и Афганистане, американские стратеги выходят в тылы пяти-шести потенциальных соперников — богатых ресурсами государств. Это прежде всего Китай и Россия. Но и Индия, и Казахстан, и Туркменистан. И в первую очередь непокорный Иран. К нему можно подобраться через шиитов покоренного Ирака.

Когда американцы заявляли в 2001 году, что временно, на два-три года создают военные базы в Средней Азии, то это была заведомая ложь. Они настолько в них заинтересованы, что будут даже создавать очаги сопротивления — терроризма в Афганистане, Киргизии, Узбекистане, чтобы оправдать свое присутствие в этом регионе. Это прекрасно понимает один из самых дальновидных политиков Назарбаев, не допустивший создания баз США в Казахстане. Этого не понял Каримов, и теперь, после того как его попытались убрать путем очередной “революции роз”, он все-таки выдворил американскую базу. Янки впились как пиявки. Им не нужна стабильность, им нужен хаос, страх народов, чтобы, используя их, создать свою всемирную империю и беспощадно подавлять противников. Катастрофа 11 сентября в этом свете явилась для стратегов США даром небес. Буш после 11 сентября, уже не церемонясь, мог заявить: “Кто не с нами, тот против нас!”.

Вот в таких геополитических координатах Буш принимал решение напасть на Ирак. И все-таки, как покажем ниже, он долгие месяцы колебался, выбирая между войной и дипломатией. Чаша весов в пользу войны перевесила под влиянием мощного лобби. Независимые наблюдатели указывают, что решающим при нападении на Ирак стал израильский фактор. Дескать, руководство главного союзника США на Ближнем Востоке и израильское лобби в самих Соединённых Штатах решительно потребовали устранить Саддама, не раз грозившего Израилю, а однажды и атаковавшего его территорию при помощи ракет “Скад”.

Полагаю, не стоит ни абсолютизировать, ни преуменьшать значения этого фактора. “Защита еврейского государства, — свидетельствует известный французский политолог, — стала приоритетной задачей американской внешней политики… вопрос об Израиле стал для США по сути внутренним, и не только во время выборов”1.

Правда, в отношении Израиля Буш поначалу пытался играть самостоятельную роль, предложив план создания независимого палестинского государства. Шарон в октябре 2001 года сравнил уступки палестинцам с отступлением Англии и Франции перед Гитлером. Буш назвал эти высказывания неприемлемыми. Шарон стал извиняться. Буш не принял извинений. Более того, он заявил, что следовало бы разделить Иерусалим между Израилем и Палестиной. Но израильтяне убеждены, что они имеют на Иерусалим библейское право, право исторической родины. Сербам они отказали в праве на Косово, хотя Косово тоже колыбель южнославянского государства. Но то какие-то бессребреники сербы, а то евреи. Автор книги “Доллары для террора” Р. Лабевьер считает, что “во время войны в Югославии именно еврейское лобби выступило в первых рядах защитников мусульман, в полном согласии с администрацией Клинтона, объективно самой произраильской в истории. Оно создавало тем самым механизм компенсации арабо-мусульманскому миру”1. Ныне стало ясно, что исламисты не приняли в качестве компенсации ни Косово, ни Боснию и продолжают теракты то в Мадриде, то в Лондоне, то в Москве. При таком отношении как бы сама Европа и Россия не стали для исламистов и американцев разменными монетами!

Любопытно, что ставку на исламизм первым в западном мире стал делать Израиль. Тель-Авив поддерживал “Братьев мусульман” еще тогда, когда они выступили против Насера. “Братья мусульмане” считают освобождение Палестины лишь первым этапом “священной войны” ислама против неверных. Их цель — воссоздание теократического халифата VIII века от Гибралтара до Памира. В Израиле трезво рассудили, что это утопия, еще одна арабская сказка, химера, что реальная грозная опасность — это насеризм, то есть сплав национализма и социализма, на котором основывались все крепкие арабские государства — Сирия, Ирак, Египет.

Многоопытная израильская контрразведка Шин Бес (Shin Beth) разработала еще в 70-е годы план поддержки исламистских организаций с целью расколоть и ослабить Организацию Освобождения Палестины, искоренить насеризм и баасизм — все течения арабского социализма. Подлинной датой рождения палестинского исламизма надо считать февраль 1988 года. За два месяца до начала интифады “Исламское общество” Ахмеда Ясина было преобразовано в “Движение исламского сопротивления”, которое ныне известно как “Хамас”, что значит “энтузиазм”. Его поддерживало уже первое правительство Шарона. До этого, в феврале 1982 года, израильский дипломат Одед Инон подготовил детальный геостратегический план дробления соседних государств на как можно более мелкие образования. Этот план Инона, судя по событиям на Ближнем Востоке, неуклонно, шаг за шагом осуществляется. На нем стоит остановиться подробнее, потому что он дает ключ к пониманию грядущих событий на Ближнем Востоке.

Арабский мир, — писал в преамбуле израильский дипломат, — это не что иное, как карточный домик, сооруженный в 20-е годы иностранными державами — Францией и Англией — вопреки устремлениям туземцев. Этот регион был произвольно расчленен на 19 государств с населением, состоящим из различных этнических групп, из меньшинств, враждующих между собой, так что каждому арабскому государству ныне грозят внутренние распри на этнической и социальной почве в такой степени, что в некоторых из них уже началась гражданская война. Инон далее ссылался на участь небольшого Ливана: “Распад Ливана на пять провинций дает начертание того пути, по которому должен пойти весь арабский мир, включая Египет, Сирию, Ирак и весь Аравийский полуостров. В Ливане это уже случилось. Первоочередная и долгосрочная задача Израиля на восточном фронте — развал Сирии и Ирака на этнические и религиозно однородные провинции, а также полное разоружение этих государств. Сирия должна быть разделена на несколько государств по религиозному принципу: шиитское алуитское государство; район Алеппо — суннитское государство; в Дамаске — еще одно суннитское государство, враждебное соседу на севере. Друзы создадут свое особое государство, которое будет, видимо, простираться до наших Голанских высот и будет включать Хууран и север Иордании. Государство друзов будет гарантировать продолжительный мир и безопасность в регионе. Цель эта стала теперь вполне достижима”1.

Исламизм, как фактор дезинтеграции крепких государств, был испытан в Европе на теле православной Югославии. Примечательно: там НАТО опиралось на исламистов. Англосаксонское лобби и в будущем хотело бы видеть мусульманский мир союзником Соединённых Штатов. В ноябре 2001 года 28 известных всей Америке политических деятелей (бывший директор ЦРУ Хелмс, заместители госсекретаря И. Сиско, Т. Пикеринг и другие) направили Бушу открытое письмо, в котором настоятельно просили его укреплять добрые отношения с исламскими странами. Администрация Буша оказалась между двух огней, точнее, между двух лоббирующих групп, и к тому же перед лицом экономических и финансовых потрясений. Осенью 2005 года к ним добавились невиданные экологические катастрофы. Буш мечется между различными внутренними, часто враждебными, группировками. Некоторые из них заставили его начать выполнение плана Инона с Ирака. Создается впечатление, что на американском авиалайнере нет надежного пилота. США, мятущийся, эгоистичный и недальновидный мировой лидер с такими непревзойденными мускулами и агрессивным инстинктом, становятся опасными для мира человечества и природы.

Архетип политического теневика

Если бы колеблющийся Буш выбрал дипломатию, а не войну с Ираком, то это был бы компромисс, на основе которого нельзя ни разрушить, ни ослабить арабские государства. Поэтому решено было подвигнуть Буша к войне. Обработку проводили во время подготовки речи Буша “О состоянии нации”. Герсон подсказал Бушу мысль, что объявление ряда стран “трудными, непредсказуемыми” (rogue countries) слабо, и предложил связать их “осью зла” или “осью ненависти” (по примеру Рейгана, назвавшего СССР “империей зла”). В “ось зла” включили Северную Корею, Иран и Ирак. Но то, что в проекте речи Герсон поставил Ирак на последнее место, не устраивало заместителя Рамсфельда Вульфовица. Он, будучи главой правого крыла неоконсерваторов, бескомпромиссно добивался изгнания Саддама и расчленения Ирака. “По мягкости манер он напоминает раввина и является эталоном упертости в идеи фикс”, — пишет о нем Б. Вудворд.

У Вульфовица много сторонников, рассеянных по всем звеньям американского истеблишмента. Одним из них является маленький, юркий, чрезвычайно активный адвокат И. Л. Либби-младший. Он формально всего лишь советник вице-президента Чейни, занимает и другие второстепенные посты. Но след, который он оставляет в политике США, заметен и примечателен. Либби активный член теневого кабинета, который действует за кулисами. Особенно велико его влияние на Совет безопасности США.

Несмотря на претензии на внушительность, солидность и высокое достоинство, адвоката Либби в Белом доме прозвали Скутер — то ли мотороллер, то ли самокат. От сослуживцев не укрылась юркость этого персонажа, то, что у нас называют “каждой дырке гвоздь”. Под этой кличкой он известен во всем мире. Так его называет и сам Буш. Несмотря на скромную должность, этот протеже Чейни и Вульфовица имеет право в виде исключения участвовать в заседаниях Совета безопасности. Он работает в Старом здании, что в нескольких метрах от Белого дома, в том самом 276-м кабинете, в котором работали Теодор, а затем и Франклин Рузвельты в их бытность заместителями морского министра. На личности Скутера стоит остановиться: это архетип политического теневика. Он знает цену молчания, терпения и осторожности.

Либби, как и его шеф Чейни, обладает талантом внимательно слушать, не высказывая своего истинного мнения, особенно если вопрос скользкий, если решение еще не ясно. Он способен часами наблюдать выступающих на совещаниях, не проронив ни слова. На вопрос он обычно отвечает вопросом, как в Одессе: “В каком смысле вы говорите “решение”? Или просто: “При чем тут мое мнение?”, или “Что вы хотите сказать, задавая такой вопрос?”. Таким образом он не только уходит от ответа, но и добывает дополнительную информацию. Либби выпускник того же Йельского университета, из которого был отчислен его шеф вице-президент Чейни. Но в отличие от Чейни Либби получил диплом с отличием. Он автор эротического романа и исследований по этнографии, много знает о племенных и религиозных течениях в арабских странах.

О Либби-Скутере пишут, что, присутствуя на заседаниях под председательством Буша, он не выступает, он занят более важным делом: внимательнейшим образом наблюдает за Бушем, за оттенками его голоса, за жестами, за тем, какие замечания он делает, как улыбается, на чью сторону склоняется и т. д. Позже его справки, предложения, вставки в речи почти безошибочно встречают одобрение Буша. Это он, Скутер, подсказывает Чейни, что “Сам хочет!”. Когда готовилась речь Буша “О состоянии нации”, Либби пришел к выводу, что Буш уже склоняется к изгнанию Саддама, но лучше бы без войны. Когда обсуждалось, какие страны включить в “ось зла”, Скутер дополнил список Сирией, которая уже 40 лет пытается вернуть свои Голанские высоты. Но ему возразила Кондолиза Райс, напомнив, что с Сирией США все-таки поддерживают дипломатические отношения.

Речь президента “О состоянии нации” 29 января 2002 года собрала аудиторию в 52 миллиона американцев, почти столько же, как речь Клинтона в 1998 году, когда он извинялся за свое поведение в скандале с Моникой Левински. В ложе Конгресса рядом с первой дамой Лорой Буш поместили правителя побежденного Афганистана Хамида Корзая. Поприветствовав Корзая, Буш произнес свою речь, ту самую, о которой он накануне говорил Карлу Рове: “Точно так же, как наши отцы были мобилизованы на Вторую мировую войну, мы, наше поколение, должны быть мобилизованы на борьбу. Я призван сделать это и именно по этому делу будет судить нас история”. В этой речи он обозначил цель — “ось зла”, сказав одну фразу о Северной Корее, еще одну об Иране и целых пять об Ираке. “Ось зла” угрожает миру в мире, — чеканил Буш, — пытаясь завладеть оружием массового уничтожения”1. Затем последовала ключевая фраза 48-минутной речи: “Я не собираюсь бездействовать в то время, как опасность нарастает”. Заметим, что этот же сценарий ныне разыгрывается с Ираном.

Два кратких словечка в устах Буша — “ось зла” — определили политику США на многие годы. Лишь немногие поняли тогда, что эта речь — объявление войны Ираку, что и случилось 14 месяцев спустя.

Госсекретарь Пауэлл — воин, ненавидящий войну

Администрация Буша с самого начала не выглядела сплоченной. Разлад ощущался даже в самом близком окружении президента — среди военного кабинета, среди тех, кого у нас называют силовиками. Госсекретарь Пауэлл с самого начала пытался остановить “ястребов” Чейни, Рамсфельда, директора ЦРУ Тенета, Райс, Вульфовица и прочих. Но “ястребы” успешно блокировали все его попытки убедить Буша, что его завлекают в ловушку. Дело осложнялось еще и тем, что Буш и Пауэлл не сошлись характерами. Пауэллу так и не удалось установить доверительные личные отношения с президентом. Между ними была непреодолимая стена отчужденности.

Все 90-е годы Пауэлл оставался в Америке самым популярным человеком. Настолько популярным, что он без труда выиграл бы президентские выборы, если бы располагал необходимыми финансовыми средствами. Для американцев он был герой, военачальник, выигравший в 1991 году войну против Саддама Хусейна. Его прозвали “воин, не любящий войну”. Он автор бестселлера “Мое американское путешествие”2. В этой книге он развил свою доктрину войны, мощного мгновенного удара, как самого последнего средства достижения политических целей.

Прежде чем стать в 2001 году главой ведомства иностранных дел, Пауэлл 35 лет прослужил в армии и прошел путь от сержанта до многозвездного генерала, начальника главного штаба всех родов войск. “Ястребы” пользовались тем, что сам Буш никогда не воевал. Ни Чейни, ни Тенет, ни тем более Райс вообще не служили в армии. Рамсфельд, правда, был пилотом морской авиации, но в мирные годы. Пауэлл — единственный из всех, кто по-настоящему служил и воевал, часами сидел и слушал на заседаниях “штафирок”, которые все более склоняли Буша к войне против Ирака.

На одном из таких заседаний в Белом доме 1 марта 2001 года Пауэлл внес предложение упорядочить экономические санкции против Ирака, ограничив их контролем за ввозом вооружений. Он доложил президенту, что французы и русские настойчиво требуют снять с Ирака блокаду, потому что вымирают мирные люди, а не окружение Саддама. Заспорили о материалах двойного назначения, то есть тех, которые могут быть использованы как в военных, так и в мирных целях.

“Посмотрите, что закупает Саддам, — возражал Рамсфельд Пауэллу. — Он ввозит вроде автомашины-мусорки, но он их легко может разобрать и использовать гидравлические амортизаторы для передвижных ракетных установок и нацелить их на нас или на Израиль.” “Боже милостивый, — возмущался Пауэлл, — из-за этих амортизаторов кто станет покупать грузовики за 200 тысяч долларов?”.

На этом же заседании Рамсфельд предложил предупредить Саддама, что если иракцы собьют хоть один самолет и возьмут в плен хоть одного американского пилота, из тех, которые летают над Ираком и бомбят его, то США объявят Ираку войну. Он считал, что надо вооружить и бросить в бой иракскую оппозицию в Курдистане и в районах, населённых шиитами. ЦРУ опекало “Иракский национальный конгресс” в Лондоне, поставив во главе него некого Шалаби, математика, покинувшего Ирак еще ребенком в 1958 году. Госдепартамент недоверчиво относился и к иракской оппозиции, и к Чалаби, который не знал Ирака и которого к тому же за финансовое мошенничество разыскивала иорданская полиция. (Вот такую же оппозицию из Чечни пригрели в Лондоне, Польше и других странах, с которыми Россия формально состоит в одной антитеррористической коалиции. Правда, после терактов в Лондоне в июле 2005 года английская пресса стала наконец причислять и Чечню к очагам международного терроризма. Пресса, но не официальный Лондон.)

Пауэлл был бы в полном одиночестве, если бы у него не было такого верного друга и заместителя, как Армитэдж. Армитэдж тоже прошел всю вьетнамскую войну. При редких встречах с президентом Пауэлл обращал его внимание, что Вульфовиц и его группировка напрасно делают ставку на иракскую оппозицию, которую будто бы как один поддержат все 25 миллионов иракцев. Он называл этот план абсурдным, полной чепухой. “Не позволяйте никому вас подталкивать, пока не убедитесь, что появились веские основания действовать”.

“Не бойтесь, — отвечал ему Буш, — просто мне надо предусмотреть все ходы”.

Шло время, и Пауэлл с тревогой наблюдал, как на заседаниях вместо “всех ходов” как-то само собой стал обсуждаться только один — нападение на Ирак. Рамсфельд, известный своей въедливостью и бесчисленными вопросами, включал в обсуждение иракской темы такие вопросы: что мы должны делать, если Саддам прибегнет к оружию массового уничтожения? В какой мере ослаблена иракская армия? Как нацелить соседей против Ирака? В каких странах разместить американские войска для внезапного нападения? Что следует разбомбить в первые часы войны? Как составить этот список? Как использовать оппозицию, особенно курдов на севере Ирака? Как вооружить курдскую армию, не восстановив против себя турок, которые как огня боятся создания независимого 25-миллионного Курдистана на огромных турецких территориях?

На следующем заседании Пауэлл узнал, что список в 4 тысячи иракских целей уже составлен. Другие ходы, в том числе дипломатические, более не обсуждались. Военная машина была запущена, и, что особенно тревожило Пауэлла и Армитэджа, президент Буш не вникал в суть, редко заглядывал в глубь проблемы, редко задавал уточняющие вопросы, скользил по поверхности. Они пытались обратить на это внимание Райс, поскольку она в то время была секретарем Совета национальной безопасности и постоянно общалась с Бушем. Но эта талантливая женщина, кстати, специалист по СССР, сделала ставку на всемерное укрепление отношений с Бушем путем неукоснительного следования его воле, его приоритетам и решениям. Начиная с избирательной кампании 2000 года, она неотлучно сопутствует Бушу, находясь в полном его распоряжении, будь то заграничные визиты или пребывание в Кэмп-Дэвиде, или на семейном ранчо в Клоуфорде в Техасе.

В тех немногих случаях, когда Пауэллу удавалось остаться наедине с Бушем, он без дипломатических уловок разъяснял ему, чем опасна война в Ираке: прежде всего США увязнет там на многие годы. Затяжная война дестабилизирует обстановку в таких дружественных странах, как Саудовская Аравия, Египет и Иордания. Это чревато взлетом цен на нефть.

При следующей двухчасовой встрече в августе 2002 года Пауэлл напомнил Бушу, что “мы еще не захватили бен Ладена и муллу Омара”. Действительно, талибы окопались в горах, война в Афганистане не закончена, пламя джихада может перекинуться на 150-миллионный Пакистан, граничащий с миллиардной Индией. Президент, — вспоминал позже Пауэлл, — не возражал мне, но, пристально посмотрев мне в глаза, спросил:

“Что мне делать, что другое должен я предпринять?”.

Пауэлл заранее обдумал ответ: “Вы могли бы попытаться привлечь ООН к созданию коалиции, которая и будет заниматься иракской проблемой. ООН — это один из путей, и надо найти способ привлечь союзников, интернационализировать проблему”.

Буш, согласно записи этой беседы, возразил, что он очень хотел создать коалицию для войны в Афганистане: “Вы же помните, как поступили русские или французы?”.

Пауэлл год спустя говорил собеседникам, что он и в тот день сомневался, что Буш вполне понял значение и последствия объявления Ираку войны. Сторонники войны, особенно вице-президент Чейни, неустанно убеждали Буша в негодности ООН. Они склоняли Буша к стратегеме: “Коалиция — если возможно, в одиночку — если необходимо”.

Неожиданно для Пауэлла и его соратников пришла помощь от отставного адмирала Брента Скоукрофта. В августе 2002 года он был уже только частным консультантом. Однако он по-прежнему один из самых авторитетных и популярных в стране республиканцев. У Буша-отца не было более близкого и надежного сотрудника, чем этот адмирал. Выступая по телевидению, Скоукрофт без обиняков заявил, что над страной нависла угроза новой войны, войны в Ираке, хотя угроза исходит от Аль Каиды. Через 10 дней 15 августа в газете “Уолл-стрит джорнал” была опубликована его статья, озаглавленная “Не атакуйте Ирак”. Адмирал Скоукрофт никогда не был “голубем”, миротворцем, особенно в отношении Советского Союза. Но в случае с Ираком счел нужным указать американцам, что идет опасная подтасовка фактов. Он указывал, что Саддам, конечно, тиран, но нет никаких доказательств, что он причастен к теракту 11 сентября. И вообще Саддам мало склонен к террору. Более того, не надо забывать, что он выступает против исламистов, что ваххабит бен Ладен — личный враг баасиста (социалиста) Саддама. Единственное, что их объединяет, — это ненависть к США. “Международное сообщество, — писал адмирал, — ныне без всяких колебаний возражает против того, чтобы мы атаковали Ирак”. Он рекомендовал снова послать инспекторов ООН в Ирак для установления на месте, располагает ли Ирак оружием массового уничтожения или нет.

Эту статью Скоукрофт перед опубликованием послал Бушу-отцу и не получил никаких замечаний. Адмирал знал, что Буш-отец раз и навсегда принял решение не вмешиваться в решения сына-президента. Он считает, что это подорвало бы авторитет и популярность сына в народе.

Статья получила широкий отклик. Пауэлл позвонил Скоукрофту, поблагодарил его, заметив: “Вы дали мне новую возможность для маневра”. Позвонила ему и Райс. Она стала укорять Скоукрофта, будто бы статья создает впечатление, что Буш-отец разделяет его мнение. Чейни тоже встревожила статья адмирала. 16 августа “Нью-Йорк таймс” опубликовала статью “Высшие руководители республиканцев отказываются поддержать Буша в иракской стратегии”. Газета ссылалась на Скоукрофта и Киссинджера. Вскоре, однако, в прессе появилось опровержение: Киссинджер поддержал, хотя и с оговорками, “ястребов”. Перепалка продолжалась весь август 2002 года. 27 августа “Нью-Йорк таймс” опубликовала речь Чейни на слете ветеранов войны под названием: “Чейни считает, что иракская ядерная угроза оправдывает нападение”. Вот на этом слете Чейни и сказал то, что ему ныне вменяют в вину, а именно: “Если говорить прямо и просто, то нет никакого сомнения в том, что Саддам Хусейн располагает оружием массового уничтожения. Нет никакого сомнения, что он его накапливает, чтобы использовать против наших друзей, наших союзников и против нас самих”. Чейни отмел необходимость посылки инспекторов ООН в Ирак. Это выступление Чейни поразило Пауэлла. Кто, какие могущественные силы подвигли крайне осторожного Чейни на такие необдуманные высказывания? Ведь президент только несколько дней назад ясно заявил: “Я полагаю, что инспекторы по разоружению должны вернуться в Ирак”.

Однако пресса обрушилась на Пауэлла, обвиняя его, что он возражает самому вице-президенту, дескать, это же форменная нелояльность! Пауэлл насчитал в эти дни семь передовиц центральной прессы, которые предсказывали, что он должен будет подать в отставку. Что же это за газеты, кому они принадлежат? — удивлялся Пауэлл. — Как это я могу быть нелояльным, если я отстаиваю официальную позицию президента?

На другой день друг Чейни Кен Адельман, в прошлом помощник Рамсфельда, заявил на страницах “Уолл-стрит джорнал”, что Саддам много опаснее Аль Каиды, ибо за ним целая страна, армия, миллиарды нефтедолларов, а главное, у него работают десятки научных лабораторий, целые заводы, которые изготовляют оружие массового уничтожения. Публику запугали, заставили поддержать авантюру за тридевять земель. Год спустя Буш назовет это время “несчастным августом”: “Я помню конец того августа — это было начало военного марша”.

“Саддам Хусейн — ученик Иосифа Сталина”

Казалось бы, разлад и публичная перепалка между членами кабинета должны были бы насторожить Буша. Он, как видим, долго колебался. Зафиксированы десятки его утверждений, что он, де, не намерен воевать.

Даже тогда, когда в его распоряжении уже были различные варианты нападения на Ирак, он повторял конгрессменам и журналистам одну и ту же фразу: “Никакого плана войны против Ирака на моем рабочем столе нет”. На его столе, возможно, и не было, но генерал Фрэнкс разрабатывал под руководством Рамсфельда уже седьмой вариант. Как просто, оказывается, вводить в заблуждение народ: на моем столе плана войны нет, значит, война не предвидится. А с другой стороны, военная тайна по определению не предполагает гласности. Однако, вернувшись в сентябре из отпуска, Буш решил наконец хоть в какой-то мере информировать Конгресс об иракской проблеме. 2 сентября он созвал в Белом доме 18 влиятельных конгрессменов от обеих партий. “Поверьте мне, — эмоционально начал президент, — я не люблю утешать и обнимать вдов”. Но Саддам, этот мерзкий тип, он все более сотрудничает с Аль Каидой. Он измучил свой народ и ненавидит Израиль… И если мы прибегнем к силе, то это будет ужасный, молниеносный и хорошо подготовленный удар. Далее, вслед за Чейни, он сделал очень неосторожное утверждение: “Ясно, что Саддам располагает оружием массового уничтожения — сибирской язвой и VX. Ему нужен только плутоний… Через 6 месяцев у Ирака будет атомная бомба, если он достанет плутоний или обогащенный уран, что до сих пор было очень трудно сделать”. На этой же встрече Буш заявил, что, согласно данным британского правительства, иракский режим способен в течение 45 минут после приказа быть готовым к биологической и химической атаке. Эта ссылка привела англичан в замешательство. Директор ЦРУ Тенет своевременно сообщил англичанам, что считает их данные ненадежными. И все-таки Буш использовал эти непроверенные данные. Тенет знал, что Саддам не способен угрожать не только США, но даже ближайшим соседям. В своем окружении Тенет называл все это “ахинеей о 45 минутах”. Но ахинея пошла гулять по всему свету. ЦРУ, кстати, никогда не заявляло категорично, что Саддам имеет оружие массового уничтожения. Оно усиленно намекало, подталкивало атаку. Боб Грэхем, сенатор от Флориды и глава сенатской комиссии по разведке, один из 8 конгрессменов, допускаемых к некоторым секретным данным, всегда был уверен, что Саддаму нужно не менее 5 лет, чтобы заиметь ОМУ. Он неоднократно говорил об этом Чейни. Но того 5 лет, видимо, никак не устраивали.

Дальше конгрессмены услышали, что Буш думает о Саддаме: “Это обманщик, он считает все международное сообщество бандой идиотов”. Но, пожалуй, самым тяжким обвинением Саддама в устах Буша было утверждение, произнесенное месяц спустя: “Этот диктатор — ученик Сталина”. Действительно в кабинетах Саддама висел портрет советского вождя…

Итак, мнения разделились: одни уверяли, что у Саддама есть ОМУ и значит, надо его упредить и напасть на Ирак. Другие — что у него нет такого оружия и что надо добыть точные данные, прежде чем нападать, победить и ничего не найти. Это значило бы сесть в лужу вместе с президентом. Ветеран разведки, многоопытный Сту Коэн считает, что никогда не следует верить докладам и запискам, в которых встречаются словечки “возможно”, “вероятно”, “мы думаем”, “мы подозреваем” и т. д. Аналитики, — утверждает Коэн, — должны сообщать руководству только достоверные данные и обоснованные оценки. Хотя он и признает, что в разведке редко встречаются “железобетонные доказательства”. Вот и о 92-страничном докладе ЦРУ об ОМУ Коэн сказал, что он напоминает метеосводку. Действительно, в этом докладе было, например, сказано: “Весьма велики шансы, что оспа включена в программу биологического наступательного вооружения Ирака”. Разведывательное бюро Госдепартамента официально сочло доклад ЦРУ бездоказательным. Сенаторы — члены комиссии по разведке — тоже обсуждали доклад ЦРУ об ОМУ в Ираке. Но, не будучи допущены к ультрасекретным данным, не смогли дать объективной оценки.

Бушу нужна была поддержка Конгресса. Лоббисты поработали усердно, и вскоре президент принимал в Белом доме несколько десятков законодателей. Его сопровождали два самых последовательных сторонника решительных действий против Ирака: сенатор Маккейн — республиканец от Аризоны, еще недавно бывший конкурентом Буша на первичных выборах, и сенатор Джозеф Либерман — демократ от Коннектикута, едва не победивший Буша и Чейни на выборах 2000 года, когда он был кандидатом в вице-президенты при А. Горе.

Лоббисты Белого дома провели разъяснительную работу с двумя сотнями конгрессменов и со всеми 100 сенаторами. После двухдневного обсуждения Палата представителей одобрила 296 голосами “за” при 133 голосах “против” резолюцию, разрешающую президенту использовать американские вооруженные силы против Ирака, “если он сочтет это необходимым и полезным”. Из сенаторов 77 проголосовали “за” и 23 “против”. Последний из могикан клана Кеннеди сенатор Эдвард Кеннеди проявил проницательность и стойкость, доказывая, что администрация не предъявила убедительных доказательств, что национальная безопасность США находится под такой серьезной угрозой, что следует прибегнуть к превентивным авиационным ударам и войне. “В принципе, — говорил он, — доктрина Буша о превентивном нападении означает не что иное, как призыв к империализму XXI века. Ни одна нация не может и не должна поддерживать эту доктрину”.

Тактическая победа Пауэлла

Получив поддержку Конгресса, сторонники войны сочли полезным, хотя и не обязательным, заручиться санкцией ООН и приступить к созданию новой антииракской коалиции. Возможно, Буш и не стал бы искать поддержки ООН, как советовал ему Чейни. Но осторожные англичане лучше оценивали обстановку в мире. В начале сентября 2002 года Тони Блэр прилетел в Кэмп-Дэвид, где в течение трех часов обсуждал проблему Ирака. Буш старался узнать, готов ли Блэр участвовать в военной интервенции против Ирака. “Мир станет много лучше без Саддама”, — заверял он. Англичанин задумался, видимо, в последний раз взвешивая шансы на успех, и наконец твердо заявил: “Я буду с вами”. Теперь Буш был уверен, что он будет воевать в Ираке не в одиночку. Блэр только просил Буша заручиться поддержкой ООН.

Президент решил выступить в ООН 12 сентября. Кабинет стал срочно готовить речь. За пять дней и ночей были обсуждены десятки текстов. Райс считала нужным заявить, что США выдвинут Саддаму ультиматум разоружиться, как требуют прошлые резолюции ООН. И если он этого не сделает в течение 30 дней, начнут военные действия. Но никто не знал, как доказать, что Саддам не выполнил прошлых резолюций ООН. Решили поэтому ограничиться призывом к ООН “действовать”. Два дня спустя Пауэлл получил под грифом “совершенно секретно” 21-й вариант речи Буша. В нем не было призыва, чтобы ООН приняла новую резолюцию против Ирака, на чем настаивал Пауэлл и чему упорно противился Чейни.

Буш, поразмыслив, велел в 24-м варианте речи, на 8-й странице сделать такую вставку: “Необходимо, чтобы ООН приняла соответствующую резолюцию”. Это была тактическая победа Пауэлла. Но каким-то образом эта важнейшая вставка отсутствовала в тексте, с которым Буш вышел на трибуну. Как принято, Пауэлл в ложе с карандашом в руке следил по своему 24-му варианту за тем, что скажет президент. С отчаянием он слышал, что Буш не произнес самого важного: призыва ООН принять новую резолюцию по Ираку. Но уже закончив речь, Буш почувствовал, что предложения, за которое бились члены его кабинета, он не выдвинул. И, постояв молча, он добавил одну спешно и неловко сформулированную фразу: “Мы будем сотрудничать с Советом Безопасности ООН при подготовке необходимых резолюций”. Позже Буш с удовольствием вспоминал, что “это была великая речь”. К сожалению, он не заинтересовался, как это случилось, что ему дали не окончательный вариант. Кто это сделал? Об этом инциденте спорят и по сей день. Обычно за такие оплошности снимают с самых высоких постов. А тут все обошлось тихо и мирно.

После выступления президента американская дипломатия принялась работать в ООН, добиваясь необходимой резолюции. Но в кабинете Буша была разноголосица. “Ястребы” требовали такой редакции, которая бы однозначно позволила США начать войну. Пауэлл, со своей стороны, считал, что такую резолюцию американцы не сумеют провести через ООН. Он указывал на то, что нет убедительных доказательств, что Саддам не выполнил прежних резолюций ООН, нет доказательств, что он связан с террористами и исламистами. А то, что он диктатор, для многих членов ООН ничего преступного не представляет. Чейни, Рамсфельд, Райс, не говоря уж о Вульфовице и его группировке, настаивали, что в резолюцию ООН нужно записать право предпринять против Саддама “все необходимые меры”. Это автоматически давало право начать войну. Такую формулировку использовал Буш-отец для оправдания войны против Ирака в 1991 году. Но обстановка в мире с тех пор изменилась. Пауэлл понимал, что такой текст в ООН не пройдет, и подозревал, что сторонники войны именно этого и добиваются. За такую резолюцию не проголосуют даже Англия и Испания. Только вечно мятущаяся Болгария (которая была тогда среди 15 членов Совета Безопасности) могла поддержать США, да и то, если на нее поднажать. Пауэлл знал, что главная угроза будет исходить не от России, даже не от Китая, а от союзника по НАТО — от Франции, одного из пяти постоянных членов Совета Безопасности ООН.

Так и случилось. Самым упорным противником войны против Ирака оказался тогдашний министр иностранных дел Франции Доменик де Вильпен. Пауэлл вел длительные переговоры с Вильпеном и при встречах, и по телефону. Но Вильпен был непреклонен. Он настаивал на необходимости двух ходов: во-первых, вновь послать в Ирак инспекторов ООН, чтобы они доказали, что Саддам нарушает обязательства. И, во-вторых, Совет Безопасности должен изучить доклад инспекторов и принять соответствующую обстановке резолюцию. Чейни и прочие стали говорить Бушу, что, как они и предвидели, не стоило связываться с “прогнившей” ООН. Потому что, — уверяли они, — и так ясно, что Саддам врет и прячет оружие массового уничтожения, следовательно, нечего с ним церемониться: пора действовать, иначе будет поздно! Они поручили Райс уговорить строптивого Вильпена. Но он был непоколебим. Французские дипломаты сражались с американцами пять дней и ночей из-за слова в две буквы “et” или “ou” (“и” или “или” — фр.). Французы настаивали, что нарушением следует считать “ложные сведения и нежелание сотрудничать”, т. е. две причины.

Пауэлл уверял коллег, что надо уступить Вильпену. Главное — заполучить резолюцию ООН по Ираку, а уж потом будем ее трактовать. В Белом доме наконец согласились уступить. Пауэлл немедля бросился к телефону. “Мсьё, — сказал он французскому коллеге, — мы согласны на “et” (и), но с одним условием, что больше ничего в тексте менять не будем. Это окончательно, переговорите с вашим президентом”. Вильпен отвечал, что президент находится рядом, и обещал, не кладя трубку, переговорить с ним. Несколько минут спустя француз сказал Пауэллу: “Ce bon” — “Мы согласны”.

Официальные французские деятели всегда говорят с иностранцами на своем родном языке, в том числе и с англосаксами, хотя знают английский. Это вопрос достоинства. Язык Франции, как и русский язык, — официальный язык ООН. Нашим новорусским деятелям стоило бы поучиться у французов, а не щеголять знанием, весьма сомнительным, английского языка. К тому же, ведя переговоры на чужом языке, много легче совершить непоправимые ошибки и нанести ущерб национальным интересам России. Сразу после этого Пауэлл позвонил российскому министру иностранных дел Игорю Иванову: “Игорь, мы только что согласились с Домиником на “and”. “Ну что ж, — сказал Иванов, — это прогресс, поздравляю, я иду немедленно сообщить об этом нашему президенту”.

8 ноября все 15 членов Совета Безопасности ООН, включая Сирию, одобрили резолюцию 1441, в которой Саддама предупреждали, что если он не будет выполнять своих обязательств по разоружению, то это чревато серьезными последствиями. Ловкий Пауэлл в последний момент уговорил заменить эту формулировку на более четкую: “будут предприняты все необходимые меры”.

Ваххабиты против наследника Насера

В Ираке понимали, что американцы ищут повод начать войну. Вице-премьер Ирака назвал речь Буша в ООН бездоказательной. “У нас нет оружия массового уничтожения”, — твердо заявил он. Однако и в мусульманском мире некоторые из арабских стран подталкивали США на войну против “наследника Насера Саддама”. Ваххабитское королевство Саудовская Аравия, где все принадлежит монарху и всем заправляют 4000 принцев крови, оказалось зажатым, как в тисках, между исламистами самого радикального толка и сторонниками демократических преобразований. Всем ныне ясно, что стабильности режима приходит конец. В Саудовской Аравии проживают 5 миллионов иностранных рабочих-мусульман. Они составляют треть населения страны, на них опираются исламисты, которые объявляют все проамериканские эмираты и королевства “слугами сатаны”. Под натиском Аль Каиды саудовский режим лавирует, старается замаскировать свою зависимость от США. Наследный принц Абдалла не позволил американцам пользоваться гигантской американской базой в Кобаре, не предоставил им и порты для ведения войны в Афганистане. Саудовские дипломаты пошли так далеко, что согласились подписать “Бейрутскую декларацию” арабских стран, в которой США и Англия предостерегались от новой войны в Ираке. Принц, а теперь король Абдалла, старается шаг за шагом ослабить зависимость от США.Вот в январе с. г. он отправился в Китай, где договорился об отказе от использования в расчетах долларов. Некоторые политики считают его даже скрытым арабским националистом. Но его власть в последней на свете абсолютной монархии далеко не абсолютна. Ему за 80 лет. По матери он представитель могущественного союза племен Шаммар и имеет разветвленные родственные связи с вождями племен в Ираке, в Сирии и Иордании. Американцы, конечно, предпочли бы иметь на троне принца Султана, сына принцессы Хассы аль Судейри. Он потомок клана “семи князей — основателей монархии”. Он консервативен, против реформ и “саудизации”, которые неспешно проводит король Абдалла. Принц Султан имеет репутацию корыстного, падкого на деньги и роскошь человека, готового без колебаний выполнять требования американцев. Его ненавидят клерикалы. Султан с 1962 г. является министром обороны. Король нашел противовес в 40-тысячной национальной гвардии, набранной из племен бедуинов, родственных Абдалле.

Есть и другие претенденты на престол. Наиболее известные среди них — принц Турки, ставший летом 2005 года новым послом в Вашингтоне, а также принцы Фахд, Найеф, Салман и др. В Саудовской Аравии насчитываются тысячи принцев и принцесс. Они занимают все государственные посты и руководят большим бизнесом. По традиции три министерских кресла отдают потомкам Абделя Ваххаба: посты министров юстиции по шариату, образования по Корану и пост верховного судьи. Последний издает фатвы, нечто подобное папским энцикликам. За ним стоит могущественный корпус клерикалов. Бен Ладен не подчиняется ему и шлет мусульманам свои фатвы. На смену принцам-старикам приходит третье поколение принцев-внуков, которым уже далеко за 50, и они спешат прорваться к власти. Среди них Бандар, сын упоминавшегося наследного принца Султана. О нем речь пойдёт ниже.

Казалось, американцы все предусмотрели, засели на всех позициях в королевстве, плавающем на нефтяном море. Но не заладилось у них с исламистами: бен Ладен сорвался с крючка. Исламизм стал оказывать возрастающее влияние и на дворцовые интриги в Риаде, и на все королевство. Раньше других это понял принц Турки, многие годы возглавлявший разведку. Он прикрывал и поддерживал бен Ладена, обеспечивал семью бен Ладенов казенными заказами. Принц Турки первым осознал силу и влияние 15 тысяч “афганцев”, которые состоят под командой бен Ладена. Он в конце 90-х годов дал понять американцам, что эти “афганцы”, прошедшие войну против советских войск, могут решить исход возможной схватки между национальной гвардией принца Абдаллы и войсками союза племен Судейри, которыми командует принц Султан. “Афганцы” бен Ладена, в основном уголовники, выпущенные против советских войск в 1980 году из арабских тюрем, показали свою высокую боеспособность не только в Афганистане, но и в Чечне, Сомали, Йемене, Боснии, Косово, во многих террористических актах. Они нужны и потому неуловимы.

Группа французских исследователей еще пять лет назад провела тщательное расследование действий бен Ладена и прочих исламистов и пришла к любопытному выводу: “Без предвзятых попыток во всем видеть руку ЦРУ, не впадая в паранойю, во всем усматривать страшный заговор наше расследование в итоге всегда находило ответственность американцев, прямую или косвенную, интересы, более или менее совпадающие, более или менее полное американское руководство разработкой и проведением операций исламистов на многих театрах действий”1. Это заключение французские политологи распространяют и на Чечню.

Одним из самых надежных сторонников Америки является Бандар бин Султан. Более двадцати лет (при четырех президентах) он был послом в Вашингтоне. В стране и мире он известен под кличкой “бедуин-ковбой”. Бандар сыграл особенно значительную роль в нападении на Ирак. Он действительно “чрезвычайный посол”. Ему всегда открыты двери Белого дома, в любой момент он может видеть президента. Причина этого — нефть. Саудовская Аравия обладает четвертью мировых запасов нефти. Саудовцы легко влияют на мировые цены на чёрное золото, снижая или увеличивая добычу. Энергоемкая экономика США крайне зависима от поставок нефти из королевства.

В пятницу 15 ноября 2002 года посол Бандар был по его просьбе принят Бушем. Пауэлла в Овальном зале не было, зато на беседе присутствовали Чейни и Райс. Бандар передал Бушу письмо Абдаллы, написанное от руки по-арабски: “Позвольте мне Вас поздравить… с тем, что Вы добились резолюции по Ираку в Совете Безопасности ООН. Мне хотелось бы при личной встрече обсудить с Вами важные вопросы. Но я поручаю это моему послу”. Бандар предложил Бушу план свержения Саддама. Это был замысел, который саудовцы давно вынашивали, предпочитая убийство Саддама войне. Еще в 1994 году король Фахд предложил Клинтону совместную тайную операцию. С более подробным планом в этот раз и прибыл Бандар. Он предлагал выделить на подготовку заговора против Саддама 1 миллиард долларов. Дескать, за меньшую сумму свергнуть и убрать Саддама не удастся: слишком многих высокопоставленных лиц предстоит подкупить. Они готовы будут рисковать головой только за очень большие деньги.

Буш всегда напоминал своему окружению: “Нам надо установить связь с охраной Саддама Хусейна”. Однако эти проекты повисали в воздухе: американская разведка докладывала, что Саддаму удалось создать чрезвычайно эффективные секретные службы и охрану, что все планы его устранения проваливаются с первых шагов. Однако саудовцы считали, что все дело в деньгах, надо не скупиться. Поэтому Бандар был так настойчив при встрече с Бушем: “…Скажите же, наконец, что вы намерены предпринять? Если вы действительно решили воевать, мы, не колеблясь, предоставим вам необходимую инфраструктуру… Но вы тоже знаете, что обстановка в арабском и мусульманском мире крайне нестабильная и может угрожать как нашим, так и вашим интересам. Поэтому, — подчеркнул посол Бандар, — в целях защиты наших общих интересов мы хотим, чтобы Вы подтвердили серьезность Ваших намерений вмешаться и решать проблему Среднего Востока. Мы также надеемся, что Саудовская Аравия будет играть решающую роль в установлении характера режима после падения Саддама Хусейна не только в Ираке, но и в целом во всем регионе”.

Саудовцы не только не сдерживали интервенцию американцев, но подталкивали их, предлагая распространить ее из Ирака на весь Ближний и Средний Восток. Бандар то ли выпрашивал, то ли требовал у Буша признать Саудовскую Аравию региональным лидером, дать саудовским принцам ярлык на установление в регионе ваххабитских режимов, подобных саудовскому. Бандар вполне мог рассчитывать на то, что Вашингтон согласится на главенствующую роль Саудовской Аравии. Саудовцы давно усвоили, что американцы переняли у англичан историческую эстафету: в политических играх на Востоке делать ставку на обскурантистские исламские режимы, на “хранителей нищеты и отсталости”, как называют их на Востоке.

Действительно, зачем обучать туземцев, давать им технические знания? Чтобы они, научившись, выдворили американские нефтяные компании и сами стали добывать, обрабатывать и экспортировать нефть, газ и прочие богатства? Это “империя зла” — Россия, надрываясь, опустошая и обескровливая центр российского государства, поднимала национальные окраины, воспитала высокообразованную национальную интеллигенцию. Она, эта интеллигенция, и подняла националистическую русофобскую волну. Припав к американскому сапогу, именно эта интеллигенция стала изгонять русских, обворовывать свои народы.

“Я очень благодарен Вам, — ответил Буш Бандару. — Мнения наследного принца всегда были для меня очень ценны”. Однако, как видим, прошло уже три года со времени свержения Саддама, а американцы не спешат выдать саудовцам ярлык на лидерство на Среднем Востоке. На него претендует и Египет, и Сирия, и другие. К власти в Ираке Штаты привели шиитов, враждебно относящихся к суннитам саудовского толка. Новый иракский режим готов протянуть руку муллам Ирана, а вовсе не саудовским принцам. В заключение беседы Буш подчеркнул, что “его первой целью является не возвращение в Ирак инспекторов, а разоружение Ирака, уверенность, что он не имеет оружия массового уничтожения, которое бы угрожало вашему королевству и Израилю”.

ЦРУ, курды и Саддам Хусейн

Самый информированный человек — директор ЦРУ Джордж Тенет — никогда не считал Саддама реальной угрозой США. Он сосредоточил силы разведывательного монстра на Афганистане, на талибах, а после 11 сентября на Аль Каиде. Этому сыну греческих эмигрантов выпал на долю незаурядный успех: его агенты сумели за скромные суммы подкупить племенных вождей Афганистана, сколотить антиталибскую коалицию и обеспечить США легкую, хотя и непродолжительную победу. Авторитет Тенета среди разведчиков и политиков был непререкаем. Его одного из всей клинтоновской администрации Буш оставил на высоком посту. Тенет знал цену личным отношениям и тщательно их культивировал. Почти ежедневно в 8 утра он давал Бушу брифинги и делал это мастерски. Буш был им чрезвычайно доволен. И Тенет, в свою очередь, любил повторять, что у него две главные обязанности: первая — служить президенту, вторая — опекать 17 тысяч сотрудников ЦРУ, расходы на работу которых составляют десятки миллиардов долларов (в сто раз больше, чем, скажем, на внешнюю разведку Франции).

Чуткий к политическим веяниям, Тенет сразу понял, что Буш особенно интересуется Ираком. Поэтому он немедля усилил Оперативную группу по Ираку и поставил во главе ее самого крутого парня. Как он выразился — sunofabitch (сукина сына). Имя главы группы по Ираку неизвестно, а профессиональное его прозвище — Саул. Группа включена в отдел Ближнего и Среднего Востока ЦРУ. В ведении отдела находятся такие проблемные для Америки страны, как Иран, Ирак, Афганистан и Израиль. Пост по Ираку считался для карьеры провальным: Саддам создал непроницаемую контрразведку, денег не хватало, вербовки агентов не удавались, даже среди курдов. Этот 25-миллионный народ разделен на 40 племен и обитает в пяти государствах, ни одно из которых не желает дать курдам даже куцей автономии.

Когда Саул вступил в новую должность, оказалось, что у него в Багдаде только четыре агента, все на незначительных постах в иракских министерствах. И ни одного в окружении Саддама! “Как это понимать, — возмущался Тенет, — я получаю всю ценную информацию от английской Интеллидженс Сервис?”. “Очень сожалею, — отвечал Саул, — я займусь этим”.

И он начал действовать. Чтобы заполучить крупные суммы денег, Саул добился специальной директивы, которую Буш подписал 16 февраля, за 13 месяцев до броска на Ирак. Она предписывала ЦРУ помочь армии свергнуть Саддама и указывала семь направлений подрывной деятельности. Наблюдая за различными “розовыми” и “оранжевыми” революциями, можно считать эти семь направлений стандартными в арсенале ЦРУ. Они просматриваются во многих странах мира — в Беларуси, в Грузии, в Молдове, в Киргизии, Узбекистане, Туркмении, в Венесуэле, Ливане и во многих других государствах. И чем слабее власть, тем легче работать ЦРУ (сравним Киргизию и Узбекистан). Широко используется поддержка оппозиции; далее саботаж; работа с соседними странами, использование их секретных служб в своих целях: например, в Польше, Литве, в Киргизии, в Колумбии, в Румынии и т.д. Достоверная информация и в еще большей мере дезинформация о враждебных режимах с целью разложения их силовых структур. Внесение неразберихи и блокада банковских операций, налоговых систем и других статей доходов неприятельского государства и его граждан. Дезорганизация импорта, особенно тех товаров и услуг, которые могут быть использованы в военных целях.

Саул добился того, что Конгресс выделил на тайную войну против Ирака 200 миллионов долларов в год. Руководство ЦРУ решило использовать иракских курдов. Среди них действуют три партии. Из них только одна — Рабочая партия Курдистана отказалась сотрудничать с ЦРУ. Ее лидера Оджолана все “демократы”, включая российских, передали Турции, где он был приговорен к высшей мере наказания и уже много лет ожидает смертной казни. Два других курдских лидера Масуд Барзани и Джалал Талабани всегда охотно сотрудничали с ЦРУ. Талабани ныне поставлен американцами во главе нового иракского государства. Естественно, что он не пользуется ни авторитетом, ни доверием граждан Ирака. В марте 2002 года Тенет встречался с Барзани и Талабани. Он заверил их, что США намерены всерьез заняться Саддамом, и просил их помощи в подрывной работе. Он обещал не постоять за ценой: “Вы скоро убедитесь, что все, действительно все готово: армия, ЦРУ, деньги”.

Конечно, мы никогда не узнаем, как тратились эти 200 млн долларов, какую роль подкуп сыграл весной 2003 года в том, что мощная, закаленная в боях иракская армия как-то сама собой, без особого сопротивления распалась. Специалисты утверждают, что в американских интервенциях и войнах не солдаты и генералы, даже не техника, а доллары играют главную роль.

Большинство военных специалистов считает, однако, что руководство Ирака за полгода до нападения приняло решение не обескровливать армию на фронтах, а готовить страну к партизанской войне. Оружие было роздано баасистским партийным организациям на местах. В апреле 2003 года, когда американцы вступали в Багдад, Саддам провел в предместье Багдада последнее совещание с командирами партизан. Американцы в свою очередь активизировали шпионаж и диверсии против Ирака. Одну из таких тайных операций весьма красочно описал упоминавшийся влиятельный обозреватель Боб Вудворд1.

Тенет и Саул решили заслать к иракским курдам четырех разведчиков. Возглавил группу молодой и талантливый офицер Тим. Он по всем статьям подходил к этой роли: высокий интеллект, свободное владение арабским, патриот до мозга костей, из семьи потомственных адмиралов, сам служил в элитных подразделениях ВМС, имеет авантюрный склад характера.

Первой трудностью, с которой столкнулись разведчики, стала проблема с турками: как их уломать, чтобы они пропустили Тима и его группу через свою территорию? Турки упирались, боясь международного скандала и взрыва ненависти в мусульманском мире. Кроме того, они никоим образом не желали, чтобы американцы сотрудничали с курдами. Решили обмануть турок. Их заверили, что задача Тима состоит в сборе информации о террористах из Ансар аль Ислам, которая якобы связана с Аль Каидой и располагает лабораториями по производству ядов. В конце концов турки согласились пропустить группу и ее грузовики в иракский Курдистан, где после войны 1991 года власть взяли курды, вытеснившие саддамовскую администрацию. Турки, однако, настояли, что четыре турецких контрразведчика будут “охранять” Тима и его трех подчиненных. Они поселились в одном доме в окрестностях Киркука, где были войска Саддама. Турки всегда сопровождали Тима в его разъездах, в его встречах и беседах. Он был полностью взят под колпак. Турки отставали от него только тогда, когда он ставил им порнографические фильмы.

Тим начал с изучения возможности создания курдской армии, которая смогла бы сковать на севере Ирака хотя бы несколько дивизий Саддама. Вскоре он выяснил, что Барзани и его Демократическая партия Курдистана взимают дань с потока грузовиков между Ираком и Турцией и поэтому не стремятся к свержению Саддама. Оставался один Талабани, но его Союз патриотов Курдистана был способен дать не более 10 тысяч ополченцев. Второй важной задачей Тима было найти следы оружия массового уничтожения. Но и тут ему поначалу не слишком повезло. Ему пришлось иметь дело с совершенно ничтожным человеческим материалом — с десятками мелких мошенников, которые плели примитивные небылицы то о ядах Саддама, то о тайных дворцах и химических лабораториях. Один тип утверждал, что знает гору, под которой скрыт секретный завод. Выяснилось, что он и саму гору не мог найти. Другой уверял, что он сотрудник иракской секретной службы SSS. Оказалось, он врет.

Вскоре Тим установил, что курдские районы наводнены агентами Саддама, которые вылавливают и уничтожают агентов ЦРУ и МИ-6. Тим привез с собой 32 миллиона долларов. Один миллион стодолларовых билетов весит 20 кг. Он располагал 32 мешками и раздавал деньги, пытаясь хотя бы нащупать след, ведущий к цели, к тем, кто располагал ценной информацией. Вскоре опытные английские разведчики дали знать, что иракские службы обратили внимание на то, что окрестности Сулеймании и Киркука, где властвовал Талабани, наводнены стодолларовыми купюрами, которые в Ираке были редкостью. Тим срочно затребовал более мелкие банкноты. Казалось, что разведчики не выберутся из трясины примитивной лжи, алчности и глупости.

Но вот в конце августа 2002 года к Тиму явился курд и стал жаловаться, что его партия (Союз патриотов) не оценивает его по достоинству и что он готов помогать американцам. Тим навел справки и выяснилось, что этот курд действительно располагает обширными связями в Багдаде. Он составил подробную схему этих связей. Курд обратил внимание американского разведчика на одну крупную религиозную секту, которая за вознаграждение готова сотрудничать. Полиция Саддама арестовала многих руководителей секты, но ее ячейки ушли в подполье и были разбросаны по всему Ираку, включая Багдад. Многие члены этой крайне фанатичной секты замаскировались и занимали важнейшие государственные посты в секретных службах, в армии, в госаппарате. Все они слепо подчинялись главе секты, власть которого была неограниченна. Секте не хватало только денег. Тим не верил, что ему наконец удалось напасть на золотую жилу. Одно время он подозревал, что это ловушка саддамовской контрразведки. Когда же собрался действовать, турки срочно выслали Тима и другие группы ЦРУ.

Прошло несколько недель. Саул пустил все многочисленные пружины давления на турок. Он заверял их, что Тим занимается не шпионажем против Саддама, а выявлением террористов, “наступательной контрразведкой”. По прибытии в Анкару Тим встретился с ответственными лицами турецкого генштаба. “Мы клянемся, что сделаем все возможное и невозможное, чтобы делиться с вами информацией… Вы же будете нашими партнерами… в кампании против терроризма”, — заверял их без зазрения совести Тим. В конце концов в Анкаре дали отмашку, и караван Тима проследовал в окрестности Киркука.

На этот раз в группе было 10 разведчиков, из них 6 лучших в ЦРУ специалистов с арабским языком, 3 специалиста по диверсиям и саботажу и один специалист по связи. Тим сосредоточился на секте. Вскоре на встречу к нему явились два брата — сыновья её главы. После нескольких бесед с братьями Тим установил, что глава секты требует твердой гарантии, что американцы намерены напасть на Ирак. “Если вы не уберете Саддама, он уничтожит нас, наши семьи, нашу религию”. Братья долго описывали ужасы саддамовских застенков, явно набивая себе цену. Цену за риск. (В либеральной Америке их немедля интернировали бы, как интернировали японцев в 1941 году.) Тим в свою очередь потребовал подтверждения возможностей секты. Братья вскоре привезли в грузовике среди ящиков с товарами бригадного генерала, начальника штаба одной из иракских авиабаз. За ночь Тим и его разведчики вытрясли из генерала много ценной информации, которой он охотно делился. Через несколько дней братья привезли на допрос к Тиму другого изменника — командира багдадской ракетной батареи, оснащенной ракетами “Ролан” французского производства. Информация, которую стали поставлять братья, была так разнообразна и ценна, что Тим не смел верить в ее достоверность. В одну из ночей они доставили офицера генштаба. Он привез с собой 300 страниц секретнейшего плана обороны и военных действий Республиканской гвардии, расположенной в северных кварталах Багдада. Братья и их отец получали ежемесячную плату в 135 тысяч долларов. Но они требовали все больше и больше. Позже Тим вспоминал, что, только имея дело с сектантами, он понял, что такое алчность.

— Что же вы еще хотите? — возмущался Тим.

— Место в правительстве страны после Саддама, — заявили ему сектанты.

— Вы его получите, — бодро заверил их Тим.

Вскоре иракский офицер доставил CD-Rom со списком 6 тысяч сотрудников секретной службы SSS — с биографиями и фотографиями; затем списки офицеров гвардии, советников, лиц ближайшего окружения Саддама и его сыновей, сведения об их взаимоотношениях и т.д. “Зарплата” сектантов достигла 1 млн долларов в месяц. Саул немедля передал Тиму еще 35 миллионов. Кто из саддамовского окружения получил эту и другие тонны долларов, какую роль они сыграли в войне и судьбе диктатора Саддама, в частности в его пленении? Можно только анализировать, сопоставлять и догадываться об американском способе ведения войны.

Саул начал изучать информацию Тима в своем кабинете на 5-м этаже в Ленгли. “Боже милостивый! — повторял он, читая. — Если даже половина из всего этого вздор, улов необычайный!”. И он поспешил к Тенету. Сутки спустя важнейшие разведывательные данные появились на рабочем столе Буша под кодом DB/Rockstar. Считают, что они стали для Буша еще одним доводом в пользу нападения на Ирак: он более не опасался больших потерь.

Некоторые эпизоды, о которых рассказывалось в прессе вскоре после окончания военной операции в Ираке, дают представление о том, как много изменников оказалось даже в ближайшем окружении Саддама. Показательна охота на Хусейна и его семью. Война должна была начаться со дня на день, с часу на час. И тут поступило сообщение, что агент Рокан и его осведомитель из близкого окружения Саддама сообщают, что вся семья диктатора — жена, два сына с женами и детьми в 2.30 пополудни собираются на ферме Дора, где находится их бункер. Сам Саддам прибудет в 3 часа. Немедленно была задействована спутниковая разведка, которая подтвердила, что в указанном месте наблюдается скопление автомашин и вооруженных людей. Буш потребовал сведений об агентах. Один из них оказался начальником службы связи безопасности SSS и не вызывал у Тенета и Саула особых подозрений. От агентов потребовали дополнительных данных о бункере, о толщине бетонных стен, о глубине и т. д., чтобы подобрать нужные калибры бомб и ракет. Военные спорили, что эффективнее, бомбы или ракеты? Буш боялся, что этот удар насторожит иракцев и сорвет внезапность нападения.

“Узнайте мнение Томми (генерала Фрэнкса)”, — приказал Буш Рамсфельду. В конце концов, был нанесен мощнейший ракетный, а затем и бомбовый удар по бункеру. Саддам уцелел, один из его сыновей был легко ранен, многие погибли. Саддам понял, что наводчики-предатели прокрались в его ближайшее окружение. Но было поздно. В ночь с 20 на 21 марта американцы напали на Ирак.

Объявление войны

Буш немедля созвал в зале Рузвельта экспертов по вопросам энергии. Обсуждался важнейший вопрос: влияние войны в Ираке на поставки нефти. Саудовцы заверили, что, используя свое влияние в ОПЕК, они сумеют стабилизировать цены. Эксперты радостно сообщали, что за один день цены на нефть упали с 37 долларов за баррель до 31 и будут снижаться далее, так как приняты меры наращивать производство нефти. Саудовцы обещают давать 10,5 млн баррелей в день.

Американцы обычно тешили тщеславие саудовского посла Бандара различными знаками внимания. Вот и в тот день Райс выполнила обещание — Бандар первым узнает о начале войны. Несколько недель назад он озадачил и рассмешил сотрудников Белого дома, заявив Бушу, что не станет бриться до тех пор, пока Буш не перестанет колебаться и не нападет на Ирак. Сдерживая обещание, Райс вечером, часов в восемь, позвонила Бандару и пригласила на беседу. За 15 минут до этого звонка она связалась с министром финансов Израиля Натаньяху и намеревалась обсудить текущие вопросы. К удивлению Райс, Натаньяху уже знал о начале войны. Кто-то уже связался с ним и неофициально доложил о решении Буша, которое было принято всего лишь несколько минут тому назад. Райс, конечно, не стала разуверять Бандара, что не он, а израильтяне первыми узнали о начале войны. Бандар прибыл к Райс и спросил: где президент?

— Он в данный момент ужинает с первой дамой и хотел, чтобы его оставили одного, — ответила Райс.

— Передайте ему, что он будет в наших молитвах и в наших сердцах, — горячо заверил Бандар.

Он еще не ушел, когда зазвонил телефон. Говорил Буш. Райс, переговорив с ним, обратилась к Бандару и с улыбкой сказала: “Президент просит вас неустанно молиться”.

Мир, за исключением Израиля и Саудовской Аравии, еще не знал о начале войны. За час до истечения 48-часового ультиматума Саддаму генерал Фрэнкс приказал приготовиться к вылету с базы в Катаре двум штурмовикам-бомбардировщикам F-117. Они должны были нанести бомбовый удар по бункеру, где, по данным разведки, якобы находится Саддам. Как позже выяснилось, и бомбы и ракеты уничтожили не Саддама, а многих мирных жителей Багдада.

Между тем Буш еще не решил, когда ему выступить по телевидению — вечером или утром 21 марта. Речь была готова, Буш репетировал выступление: “Опасности, с которой мы сегодня столкнулись, противостоит наша армия, наша авиация, наша морская пехота, наша береговая охрана. Мы не допустили, чтобы на наших улицах опять появились армия пожарников, полицейские и медики”. Речь должна была напоминать простым американцам ужасы теракта 11 сентября, связать Саддама с Аль Каидой и бен Ладеном. И американцы клюнули на эту клюкву. В 22 часа 16 минут Буш появился на экранах телевидения и объявил миру о начале этой самой опасной за полстолетия войны. “Более 35 стран оказывают нам содействие”, — говорил Буш. В бой вступили 241516 военнослужащих, из них 183 тысячи американцев, 44 тысячи англичан, 2000 австралийцев и 200 поляков. 20 марта стало первым днем войны. Иракская армия отступала.

В первую очередь были оккупированы провинции, откуда мог быть нанесен иракский ракетный удар по Израилю. Англичане овладели 85% нефтедобычи. Это были как раз две главные причины нападения на Ирак: охрана Израиля и захват нефти. У стратегов и геополитиков были, конечно, более глобальные цели.

Утром 24 марта 2003 года в кабинете Буша раздался звонок. Звонил Путин. Вместо поздравлений он прямо, без обиняков сказал Бушу: “Это будет для вас ужасным испытанием. Я так за вас огорчен, я очень сожалею”.

— Почему? — недоуменно спросил Буш.

— Потому что страдания людей будут ужасными.

— Нет, у нас великолепный план. И спасибо, что вы тревожитесь, — заключая разговор, сказал Буш.

Позже Буш, вспоминая об этом разговоре с Путиным, сказал: “Это было сделано очень искренне. Он не сказал мне: “Я вас предупреждал”. Это был дружеский разговор. Я это очень, очень оценил”.

Обмен мнениями двух президентов скоро стал известен во всем мире. Можно только порадоваться, что в данном случае Путин оказался прав. Не только Путин, но и Шрёдер и Ширак говорили Бушу, что не нужно, опасно развязывать войну на Ближнем Востоке. В самих США нашлись весьма влиятельные политики, которые публично выступили против войны. Среди них сенатор-демократ Боб Грэхем, намеревавшийся выставить свою кандидатуру на пост президента. Выступая по телевидению, он разъяснял американцам, что война против Ирака станет самой большой ошибкой, которую совершили США после 1945 года.

Гром победы раздавался

Три недели спустя Америка торжествовала победу. Казалось, что в Ираке сломлены последние очаги сопротивления. Вице-президент Чейни и его супруга Линн 13 апреля 2003 года принимали у себя близких друзей — самых последовательных сторонников интервенции в Ирак. На ужин были приглашены Вульфовиц, Либби и Эдельман. Кен Эдельман за три дня до этого опубликовал в “Вашингтон пост” передовицу, в которой “гром победы раздавался”: Ирак, по его мнению, лежал как сладкое пирожное на блюдечке с голубой каемочкой. Он посмеивался над противниками войны, которые предсказывали различные опасности. Старый адмирал Брент Скоукрофт достоин, писал Эдельман, “первой премии среди многочисленных Кассандр”. Он хвалил дальновидность и настойчивость Чейни, Рамсфельда и Вульфовица. За ужином Эдельман повторял, что весь мир восхищен и радуется освобождению 25 миллионов иракцев. Провозгласили тост за здоровье Буша. Эдельман делился с друзьями, что он очень боялся, что война не состоится, но Буш все-таки решился!

— Помолчите немного, — сказала Линн, — послушаем, что скажет Либби.

— Это было великолепно, — начал тот. — Невероятный успех, особенно если учесть, как упорствовали противники войны. И среди них такие столпы американской внешней политики, как Брент Скоукрофт, Джим Бейкер, Лоуренс Иглбергер. Последний прямо обвинял Чейни…

Вспомнили Пауэлла и долго над ним смеялись. Он так заботится о своей популярности. “Конечно, он любит популярность”, — заметил непопулярный Чейни. Вульфовиц признал, что в Америке Пауэлл — символ верности и надежности. Он остался верен президенту. Чейни опустил взор:

— Нет, Пауэлл был проблемой. Колин постоянно высказывал большие сомнения по поводу того, что мы делаем.

Затем разговор коснулся Рамсфельда и его методов работы, его въедливости и целеустремленности. Эдельман вспомнил много смешных историй из тех лет, когда он писал для Рамсфельда речи.

— Он так их черкал, так кроил. А однажды я все-таки сказал ему: “Дональд, вы можете править то, что я написал, то, что вы написали, но, ради Бога, не трогайте прекрасную цитату из речи Перикла”.

Чейни сообщил, что ему предстоит ланч с президентом: “Для него самое важное — демократия на Ближнем и Среднем Востоке. И все!”. В конце ужина кто-то с опаской заметил: странно, что еще не нашли оружия массового уничтожения!

— Его найдут, — заверил Вульфовиц.

— Прошло только четыре дня, — успокаивал Чейни.

Пройдет еще девять месяцев, и руководитель американской комиссии по поискам ОМУ, мой давнишний знакомый Дэвид Кэй, заявит 28 января 2004 года: “Мы все ошибались, включая меня. Мы все в Ираке обыскали. Я не имею более никакой надежды найти арсенал ОМУ… Важно признать, — добавил он, — что мы потерпели неудачу. Ни Конгресс, ни общественное мнение не могут более доверять той информации, которую поставляют президенту и тем ответственным лицам, которые принимают решение”. Вскоре Дэвид Кэй подал в отставку.

2 февраля 2004 года один из журналистов задал Бушу вопрос:

— Не думаете ли вы, что стране необходимо объяснить, почему разведка в Ираке потерпела такую неудачу?

Судьба директора ЦРУ Тенета была решена. Днями позже и Буш признал, что оружия массового уничтожения в Ираке найдено не было. В первые дни войны от бомбежек погибло 60 тысяч иракцев, в основном мирные жители. Потом число жертв среди каких-то “грязных арабов” уже и не считали. 9 апреля генералы Пентагона отрапортовали президенту: поставленная задача выполнена.

Нельзя сказать, что администрация Буша легкомысленно подошла к послевоенному устройству Ирака. Оно изначально рассматривалось как составная часть плана военной интервенции. Генералы назвали его “четвертой фазой”, или планом стабилизации. Планирование сосредоточил в своих руках некий Дуг Фейс, заместитель министра обороны США, приятель Либби и Вульфовица и, главное, протеже самого Ричарда Пёрла. Пёрл известен в России как автор и исполнитель плана назначения дюжины олигархов и захвата ими власти. Несколько лет тому назад в Вашингтоне его все-таки пытались привлечь к уголовной ответственности. За мошенничество или за провал этого плана?! Неизвестно. Но такие типы не горят и не тонут. Дуг Фейс, заручившись поддержкой Рамсфельда, создал в недрах Пентагона особое бюро по восстановлению и оказанию гуманитарной помощи Ираку (ORHA). Он добился того, что ему и его бюро было поручено не только планирование, но и выполнение планов в Ираке. Он сделал все, чтобы не допустить к иракским делам Пауэлла и государственный департамент. Пауэлл в сердцах как-то назвал бюро Фейса “гестапо”.

План Госдепартамента “Будущее Ирака” положили под сукно, хотя он более трезво оценивал обстановку. Она осложнялась еще и тем, что генералы тоже терпеть не могли самоуверенного и наглого Фейса, его методы работы, его демагогию, подхалимство и т. д. Главнокомандующий в Ираке Фрэнкс сетовал, что он “вынужден ежедневно, или почти ежедневно, иметь дело с самым большим мерзавцем, которого когда-либо носила земля”.

Шииты, сунниты, курды

Послевоенное обустройство в Ираке не заладилось с первых же дней. Была поставлена амбициозная задача: установление в Ираке демократии, которая бы стала образцом для всего Среднего Востока. Все, и американцы, и вернувшиеся иракские эмигранты, которых готовили поставить у власти, были убеждены, что народ встретит их с цветами, как освободителей. Никто не мог представить, что начнется террор, который перерастет в национальное восстание. Тем более никто не ожидал, что три года спустя в Багдаде пройдут массовые демонстрации в поддержку “предательски захваченного Саддама”.

Начали с создания Временной коалиционной администрации, которая правила страной с мая 2003 года до июня 2004 года. Она состояла из эмигрантов и американцев. Запершись в одном из саддамовских дворцов, они начали писать конституцию, которая должна принести свободу и демократию на берега Тигра и Евфрата. Весьма живо описывает эти события в своей книге Ларри Диаманд, как он представляется, “эксперт по демократии и ее экспорту”1. Работая над конституцией, эксперты и по сей день пытаются примирить притязания шиитов, сепаратизм курдов и отчуждение правивших при Саддаме суннитов. Диаманд пишет, что они были полностью отрезаны от того народа, которому они намеревались дать свободу, права человека и демократию. Эксперты руководствовались установкой президента Буша на сохранение территориальной целостности Ирака. Но на самом деле они их шаг за шагом приближали развал Ирака.

Курды требовали создания долгожданного курдского государства на севере Ирака, хотя большая часть этого народа проживает в Иране и Турции. Их убедили удовлетвориться широкой автономией. Но курды и без интервенции уже 13 лет были полностью независимы от Багдада. Им обещали помимо четырех из 18 провинций Ирака передать богатый нефтью район Мосула и Киркука и дали пост президента. Им стал курдский лидер Талабани, уже давно сотрудничавший с американцами и их секретными службами. Шииты требовали закрепления в конституции автономии южных провинций Ирака, где добывается 80% нефти. Эти провинции и сама Басра заселены шиитами, которые получают все большую поддержку от соседнего Ирана. Сунниты, проживающие в центральном и западном Ираке, включая пятимиллионный Багдад, ясно понимают, что над страной нависла угроза гражданской войны и распада на ряд зависимых и враждующих между собой государств. Каждая из трех фракций создала свои вооруженные отряды. “Ошибки, — пишет Диаманд, — допускаются на каждом шагу… Иракское дело становится одним из крупнейших провалов в истории США”1.

В политике США в отношении Ирака нарастают все новые противоречия. Президент требует от оккупационных властей сохранения целостности Ирака, а власти воюют с патриотизмом иракцев, называя это национализмом и делая ставку на различные этнические группы, на племенных вождей и на различные религиозные течения. Оккупанты начали с роспуска армии и партии Баас и поставили у власти эмигрантов, выросших в США. Дэвид Филипс, автор книги об интервенции в Ирак, эксперт от Госдепартамента, считает, как и многие американцы, что “самой большой ошибкой был роспуск армии и партии Баас”2. В результате общественный порядок рухнул. Зато появились десятки независимых газет и журналов. Но свобода слова не могла компенсировать нехватку воды, электричества, невывоз мусора, уличную преступность и т. д.

В первые же недели после победы наивные американские солдаты открыли, что местное население рассматривает их не как освободителей, а как оккупантов. Начиналась партизанская война. Американцы стали искать повстанцев. Представим себе сцену: месяц спустя после окончания войны солдаты США заходят в дом иракца. Их по традиции восточного гостеприимства угощают. Отведав угощения, американцы начинают обыск в поисках оружия. А оно есть почти в каждой семье.

Другой типичный пример. Крестьяне села Ат-Агилия, что к северу от Багдада, поливали, как обычно, поля подсолнечника и грядки помидоров и огурцов. По ошибке американцы их обстреляли: погибло семеро мирных земледельцев. Жители села стали помогать повстанцам. Восстание охватывало все новые города и села. Появились освобожденные от американцев районы. В ноябре 2004 года крупной группировке американских войск пришлось брать штурмом город Фаллуджу. Там многие месяцы власть была в руках баасистов. Сами американцы не скрывают, что они обрушили на старинный город Месопотамии такой шквал огня, что три четверти его превратили в руины. Несмотря на то, что они дали возможность мирному населению заранее покинуть город, число жертв было велико.

В ответ на сопротивление, которое американцы называют не иначе, как теракты, они стали в массовом порядке применять репрессии и пытки. Некоторые из этих многочисленных безобразий попадают в прессу. “Амнисти интернэшнл” начала расследование десятков жалоб на пытки, применяемые армией США. Вот одна из них. Иракец Харайсан аль-Абалли был избит и арестован вместе с 80-летним отцом и братом. Брата ранили, дом снесли. В тюрьме их допрашивали и пытали: раздели догола, на голову надели мешки, не давали сутками спать, то ставили на колени, то заставляли стоять, то привязывали руки к ногам. И так восемь дней и ночей, пока не убедились, что требуемой информацией они не располагают.

Работу Международного трибунала о военных преступлениях в Ираке мировые СМИ, в том числе и российские, обходят молчанием. Зато уже многие годы пичкают новостями из Гааги о деятельности Карлы дель Понте. Видимо, договорились забыть о так называемой гласности и прозрачности, которой 15 лет подряд нас учат американские учителя и их местная обслуга. Замолчали “демократические” СМИ и заседание Трибунала по Ираку, которое состоялось 25-27 июня 2005 года в Стамбуле. На нем заслушали, в частности, сообщение о пытках, которым подвергся даже один из сотрудников багдадской администрации некий Али Аббас. Журнал “Ле Монд дипломатик” приводит вопиющие факты: его “доставили на одну из американских баз на допрос… Раздели, связали и бросили на изнасилование другим заключенным. Это обычная процедура. Затем на него спустили собак, били по половым органам, вставляли электрошок в анус, затыкали рот. Палачи грозили его убить, если он будет кричать. Потом бросили его ползать в собственных экскрементах”1. “Амнисти интернэшнл” в своем отчете за 2005 год называет иракские тюрьмы “Гулагом нашей эпохи”. Вот такие права человека принесли американцы. Тюрьма Абу Грейб стала их символом.

Неудивительно, что число нападений на американцев стало расти, составив 125-150 в неделю. Число погибших джи-ай перевалило за 50-60 в месяц, число погибших иракцев за 200-300 человек. А 31 августа за один день погибло свыше 1000 человек. Моральный дух оккупационных войск и создаваемой ими иракской армии падает. Появились дезертиры. Все большее число солдат, получивших краткосрочный отпуск домой в США, отказываются возвращаться и пускаются в бега. Вот случай с 23-летним капралом Шрёдером, который, наслушавшись пропаганды, добровольцем отправился в Ирак. Он попал в роту “Лима” третьего батальона 25-го полка морской пехоты. Эта рота состоит из земляков — ребят из рабочего городка Брук Парк, что в Огайо. По установившейся за многие поколения традиции они служат в морской пехоте. Их мобилизовали в январе 2005 года и после месячной подготовки в пустыне в Калифорнии отправили в Ирак на зачистку особенно опасных районов. Первые недели были так спокойны и мирны, что их роту прозвали “счастливая Лима”. Летом 2005 года все изменилось: за два месяца спорадических стычек с невидимым противником рота потеряла 23 человека. Это были необученные солдаты-резервисты, которые составляют 35% американцев, оккупировавших Ирак. У 44 тысяч англичан, оккупировавших шиитский юг, было сравнительно спокойно. Но в сентябре 2005 года и их спокойствию пришел конец.

Встречи с цветами явно не получилось. Ропот и недовольство нарастают в оккупационных войсках, которые не были подготовлены к таким боям и потерям. И вот по каналам АВС Америка слушает мнение одного сержанта в Ираке: “У меня свой список наиболее опасных и разыскиваемых лиц (most wanted list)”. Сержант отталкивается от вашингтонского списка, в который были включены Саддам, его сыновья, высшие генералы, секретари партии Баас. В свой список американский вояка записал “таких тузов, как Джордж Буш, Дик Чейни, Дональд Рамсфельд и Пол Вульфовиц”2.

В мае 2003 года только 13% американцев предсказывали, что война в Ираке станет новой ловушкой. Опрос, проведенный “Нью-Йорк таймс” 17 июня 2005 года, показал, что уже 51% американцев не одобряют войну в Ираке. 59% отрицательно оценили действия Буша.

В конце 2005-го в США началась массовая антивоенная кампания за вывод войск из Ирака и за смещение Буша с поста президента.

* * *

Иракская трагедия выявила величайшую угрозу нашего времени: после развала Советского Союза стала возрастать стратегическая нестабильность. Нападение на Ирак, готовящиеся атаки на “страны вне закона”, на “страны-изгои” (rоgue countries) — Иран, Сирию, Северную Корею и т. д. требуют от Кремля взглянуть в лицо реальности: если бы не остатки советских ракет, Россию Вашингтон тоже занёс бы в список изгоев, несмотря на 15 лет унизительного угодничества перед “цивилизованным” Западом.

Пора осознать и не скрывать от нашего народа, что США уже начали третью мировую войну. Она может стать столетней, потому что ведётся за контроль и захват ограниченных природных ресурсов. Свыше трети из них находятся в России.

Читатели “Нашего современника” уже привыкли к тому, что на его страницах выступают ведущие политики, руководители регионов, экономисты. Реже, но тоже достаточно регулярно, — священнослужители, военные, люди из мира искусства. А вот так называемые “технари” оказались, к сожалению, обделены вниманием журнала. Конечно, можно было бы припомнить давние публикации выдающихся ракетных конструкторов академика В. Мишина и члена-корреспондента АН РФ С. Непобедимого, “круглый стол” с учёными-ядерщиками из Арзамаса-16, статью о президенте Академии наук СССР М. В. Келдыше и ряд других. Но мы в редакции сами сознаём, как этого мало. Сказываются и недостаток личных связей с лидерами российской науки и техники, и скромность, свойственная этим замечательным людям. Среди которых, следует подчеркнуть, немало подлинных патриотов, вносящих неоценимый (и, к несчастью, вообще не ценимый ныне!) вклад в защиту Отечества.

Сознавая этот досадный пробел в наших публикациях, мы решили больше внимания уделять замечательным учёным и конструкторам. В качестве почина журнал публикует беседу с лауреатом Ленинской премии А. С. Шенгардтом, другом и долголетним сотрудником легендарного авиаконструктора А. Н. Туполева, с чьим именем связаны наивысшие достижения

отечественного самолётостроения

 

“БЕЗ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ПОДДЕРЖКИ ЭТО БЫЛО БЫ НЕВОЗМОЖНО”

Беседа с главным конструктором ОАО “Туполев”,

лауреатом Ленинской премии Александром ШЕНГАРДТОМ

Корр.: Александр Сергеевич, вы один из замечательных авиаконструкторов блистательного поколения советской эпохи — Туполева, Яковлева, Антонова, Лавочкина и многих других, сделавших в своё время нашу авиацию достижением не только отечественной, но и мировой технической культуры.

Сейчас, когда российское самолётостроение находится в глубоком упадке, наверное, надо вспомнить те героические времена. Расскажите нашим читателям о себе, о том, как вы начинали чуть ли не шестьдесят лет тому назад работать с великим Туполевым.

А. Шенгардт: Осенью 1947 года мы с женой, тогда ещё студенты-выпускники, были направлены на преддипломную практику в ОКБ Андрея Николаевича Туполева. В то время ему было “только” неполных пятьдесят девять лет, но его имя было, скромно говоря, известно, причём широко, и не только в авиационных кругах.

Тем, кто серьёзно интересуется историей отечественной авиации, я настойчиво рекомендую проштудировать умную, честную и деликатную книгу моего коллеги Максимилиана Борисовича Саукке “Неизвестный Туполев”. Но вернёмся в конец сороковых прошлого столетия. Осела пыль после атомной бомбардировки Японии, отзвучали яростные слова Черчилля в Фултоне. Страна наша оказалась на пороге “холодной войны”.

Пришлось готовиться. Никто тогда не знал, что эта гонка затянется на десятилетия, но, к счастью, до новых Хиросим дело не дошло. Злопыхатели говорят, что мы проиграли “холодную войну”. Нет! Мы её выдержали и добились заслуженной передышки. Слово за умными политиками, задача которых заключается в возрождении Великой России.

Итак, мы готовились. В том числе и туполевцы. К описываемому времени ОКБ усиленно осваивало реактивную технику и трудилось над созданием тяжёлых стратегических машин.

Уже летал в “реактивном” исполнении самолёт Ту-2. Некоторые рассматривают замену поршневых двигателей на реактивные как простую ремоторизацию. Это не так, а гораздо сложнее. Была изменена не только компоновочная схема, но значительно переработаны основные системы самолёта. Выпущен самолёт модели 73 с тремя реактивными двигателями — двумя на крыле и одним в хвостовой части фюзеляжа. К слову, такое расположение двигателей было применено впервые в авиационном мире.

Воспроизведён американский бомбардировщик В-29, получивший у нас шифр Ту-4. В книгах об истории нашего ОКБ довольно подробно описан этот период. Многих удивляло, как за сравнительно короткое время Туполев выпустил такое обилие проектов. Я живой свидетель тому, как ежегодно из ворот нашей фирмы выходило по два принципиально новых самолёта. Не все они пошли в серию, но о двух надо сказать особо.

В жизни каждого творческого коллектива бывают “звёздные” моменты. Так было и в то время. Практически одновременно ОКБ А. Н. Туполева выпустило два не стареющих благодаря мастерству создателей и разумному сопровождению со стороны конструкторов боевых самолёта — Ту-16 и Ту-95.

Не покидает до сих пор чувство восхищения, когда вспоминаешь и 1968 год. Он знаменателен тем, что туполевцы в тот год “поставили на крыло” последовательно три могучих самолёта: Ту-45, Ту-154 и первый в мире сверхзвуковой пассажирский — Ту-144.

Естественно, без государственной поддержки это было бы невозможно. А она была весьма значимой. Но не следует забывать, что к тому времени уже сложилась и действовала туполевская школа.

Вы спрашиваете о секрете таланта её создателя. Но ведь он сам окончил замечательную школу — Высшее техническое училище, — занимаясь и изучая вместе с другими будущими столпами отечественного самолёто- и двигателестроения премудрости авиационной науки у самого Н. Е. Жуковского.

Природа наделила Андрея Николаевича также выдающимися организаторскими способностями. Находить нестандартные решения, казалось бы, в безвыходном положении было для него почти что обычным делом.

Один лишь пример.

Уже говорилось о воспроизводстве В-29. Сложность этой грандиозной задачи заключалась не только и не столько в повторении на наших серийных заводах каркаса самолёта и его двигателей, а в освоении всего комплекса сложнейшего по тем временам оборудования.

Десятки конструкторских бюро и серийных заводов трудились над освоением новых материалов, элементов, агрегатов и комплектующих изделий. Вполне очевидно, что не все смогли синхронно, в нужное время поставить соответствующее оборудование. Думаю, не стоит объяснять, что спрос за любой, даже самый незначительный, промах был с А. Н. Туполева. Так что же он предпринял? Всего-навсего организовал у нас в ОКБ выставку, которая состояла в основном из сравнительно небольших стендов, на которых были закреплены отдельные элементы, снятые с В-29, а рядом — такие, но уже нашего производства. Но на некоторых стендах рядом с каким-нибудь краном американского производства зияло пустое место с табличкой: “Здесь должен быть кран производства … завода. Разработчик имярек”. Действие этой выставки было ошеломляющим. Никакие министерские и более высокие разносы не могли сработать более эффективно. Очень скоро отстающих уже не было, и Ту-4 вышел в установленный срок.

Но мы остановились на Ту-16 и Ту-95. А. Н. Туполев понимал, что работать в таком же напряжении (а рабочий день у нас продолжался по 12 часов, и только в воскресенье разрешалось не более чем по 8) люди долго не смогут, несмотря на весьма высокую по тем временам оплату труда. Поэтому он буквально “забрал” себе чуть ли не весь выпуск МАИ и срочно организовал в ОКБ вечернее отделение МАТИ. Свежая струя молодых специалистов постепенно наполнила старое ОКБ. Многие, и я в их числе, считают, что лучшей школой является напряжённый труд. Правда, отлично организованный. Туполевское созвездие руководителей — он сам, А. А. Архангельский, С. М. Егер, Д. С. Марков, Л. Л. Кербер, К. В. Минкнер, Н. И. Базенков, А. М. Черёмухин — отличалось, несмотря на академические познания, тягой к эксперименту и твёрдой целеустремлённостью. Они прекрасно осознавали, что в одиночку хорошего результата не достичь, и поэтому окружали себя конструкторами-бойцами, и в первую очередь молодёжью. Именно они ввели в своих отделах институт ведущих инженеров. Кербер и Минкнер — по электрорадионавигационным системам и силовым установкам, а Егер — по самолёту в целом. К сожалению, с уходом этих корифеев стала, порой принудительно, умаляться роль ведущих. А жаль. По себе знаю, что это за учёба: быстрое накопление знаний и опыта, навыки чёткой ориентации в меняющейся порой как в калейдоскопе ситуации. И всегда перед глазами пример наших великих предшественников.

Я уже говорил о Ту-16 и Ту-95. Надо было обладать особой решительностью, чтобы сделать эти самолёты так, как они были задуманы.

С. М. Егер и Д. С. Марков взяли на себя смелость, создав опытный образец Ту-16 (модель 88), построить ещё и дублёр, весьма отличающийся от опытного, и именно его запустить в серийное производство. Естественно, “полетели” сроки. Но зато какие параметры выдал этот самолёт! Всю ответственность на себя взял Д. С. Марков. Ведь именно он был главный конструктор Ту-16. Когда прошли первые громовые раскаты в связи с задержкой серийного производства, министр авиационной промышленности П. В. Дементьев пригласил к себе Д. С. Маркова и сказал примерно следующее: “Молодец! Отличный самолёт! Но выговор всё же я вам должен дать”.

Этим выговором Марков гордился всю жизнь и не раз с удовольствием рассказывал об этом событии.

С Ту-95 обстоятельства складывались несколько иначе. Примерно в ту же пору Лаврентий Берия, считавшийся знатоком и шефом авиации, бросил И. В. Сталину идею, что хорошо было бы построить реактивный стратегический самолёт большой дальности. Далее со слов С. М. Егера: “Андрей Николаевич был вызван к Сталину, который поставил перед ним упомянутую задачу. Надо сказать, что у А. Н. Туполева было два незыблемых правила:

— никогда не брать награды одному себе;

— всегда правительству говорить только правду.

Он ответил Сталину, что такой самолёт (в то время) создать невозможно из-за большого расхода топлива. (О заправке в воздухе в ту пору и не мечтали.) Ответ разозлил вождя, но всё кончилось без оргвыводов. Реактивный вариант стратегического бомбардировщика было поручено разрабатывать другому, наскоро собранному коллективу, а А. Н. Туполев продолжил работу над стреловидным самолётом с турбовинтовыми двигателями невиданной доселе дальности полёта. Когда Сталин впервые увидел Ту-95 во время воздушного парада в Тушино, реакция была молниеносная: “Почему не доложили”. Обида была забыта, ОКБ получило очередные награды”.

Корр.: Как помогало государство развитию авиастроения, столь необходимого нашей стране с её пространствами? Можно ли какие-то достижения той эпохи перенести в наши рыночные времена? Что происходит с малой авиацией? Сегодня местные аэродромы зарастают травой.

А. Ш.: Создание и развитие авиастроения было изначальной политикой нашего государства. Помощь с его стороны была решающей и неиссякаемой. Ведь в стране практически не было шоссейных дорог, многие рельсовые пути были одноколейными, течение основных водных магистралей — в меридиональном направлении (это уже природа постаралась), а развитие промышленности двигалось на Восток. Как тут без авиации? Развитие авиапрома чётко вписывалось в пятилетние планы. Естественно, я не призываю к поголовному планированию, однако план комплексного развития транспорта России с учётом недавнего решения по шоссейным дорогам, надежд на увеличение объёма туризма и пр. безусловно нужен. В этом плане определённую нишу займёт авиация.

А в течение какого времени наше государство планирует довести наши шоссейные дороги до желаемого (вероятно, европейского?) уровня? Если за 5-7 лет, то следует иметь в виду, что за этот срок будет создан региональный самолёт, о котором сейчас очень много говорят.

Где он будет эксплуатироваться? В европейской части России ему сильную конкуренцию составит сеть обновлённых шоссейных дорог, наводнённая новейшими автомобилями. Восток? Но там — проблема Заполярья, куда традиционное нефтяное авиатопливо завозится, а посему стоит весьма дорого. Зато в этом регионе много газа. Возможно, более перспективной была бы ориентация на создание регионального самолёта, способного использовать в качестве энергоносителя как керосин, так и сжиженный газ. Опыт по этому направлению в нашей отрасли большой, да и соответствующие кадры ещё сохранились.

Чтобы “маленькие” аэродромы не зарастали травой, при наших реальных возможностях не стоит допускать конкурентной борьбы между малой авиацией и автомобилями. Не стоит распылять средства.

Корр.: Есть ли у нас надежда на возрождение отечественной авиации?

А. Ш.: Недавно прошедший МАКС-2005 ответил на этот вопрос. Но давайте не будем закрывать глаза на суровую действительность. “Боинг” и европейский аэробус, конкурируя друг с другом, дружно “выдавливают” с рынка наши самолёты. Причём они уже вторглись на наш внутренний рынок. И достигли этого не потому, что наши самолёты неконкурентоспособны, а благодаря отлаженной, поддерживаемой государством и банками лизинговой системе, а также системе технического сопровождения эксплуатации.

Если и дальше мы будем искать решения вопроса не у себя, а у соседа, то вскоре придётся торговать не только квотами на промышленные выбросы в атмосферу, но и квотами на воздушные перевозки.

Слов нет, решение правительства собирать отрасль в единый кулак правильное. Есть, конечно, и противники этого направления. На мой взгляд, главная опасность при таком объединении может быть одна — потеря советской авиастроительной школы. Допустить этого нельзя. Это смерти подобно. К тому же ведём мы себя с этими “выталкивателями” довольно робко. Они энергично вводят всё новые и новые требования и нормы. Например, по проблемным шумам, по точности навигации. Конечно, всё это идёт на пользу безопасности. Но где наша инициатива? Мы недавно показали и доказали, что двигатели большой двухконтурности излучают инфразвук, являются, по сути, оружием. Далеко не все конструкторы, проектирующие подвеску двигателя, умеют выстраивать барьеры на пути инфразвука, не допуская его в пилотскую и пассажирские кабины. А мы этим владеем! Так почему же тогда не настоять на введении соответствующих норм?

Продолжая разговор о “выдавливании”, следует иметь в виду, что и американцы, и европейцы усиленно ведут работы в направлении экологически чистого авиационного энергоносителя — жидкого водорода. И дело не в том, что нефть, возможно, закончится в этом столетии. Главная задача заключается в экологической очистке воздушного пространства. А что делается у нас? В восьмидесятых годах прошлого столетия мы уже испытали самолёт Ту-155 (модификация Ту-154), использовавший жидкий водород. До недавнего времени работы этого направления ещё финансировались. Сегодня — нет. Будем ждать, когда с Запада появятся экологически чистые самолёты? Тогда ведь нас в густонаселённую Европу ни на Ил-96, ни на Ту-204, ни на проникших к нам “Боингах” и аэробусах просто не будут пускать. Я говорю об этом для того, чтобы ещё до объединения авиапрома была поставлена перспективная задача — какой должна быть российская авиация хотя бы через 20-30 лет.

Горячие головы (а может быть, чересчур расчётливые) утверждают, что нам не нужна пассажирская авиация своей разработки, так как мировой рынок заполнен хорошими самолётами, в том числе и подержанными. Спору нет, они дешевы, среди них немало хороших. Здесь важно не попасть на изношенную технику, так как иной самолёт за 25 лет менее изношен (из-за сравнительно малой интенсивности полётов), чем другой 15-летнего возраста.

Не стоит приобретать, как бы это ни казалось кое-кому выгодным, самолёты “второй руки”. А то ведь превратим нашу землю в кладбище списанной западной техники.

Корр.: В прошлые времена успехи самолётостроения напрямую зависели от спроса на военную технику. Было это благом или тормозом?

А. Ш.: Я уже говорил о необходимости комплексного плана развития транспорта. Так же важна военная доктрина. Два этих документа и определяют развитие, содержание и объёмы авиационной отрасли, её наполнение. А в прошлом? Ну что говорить о прошлом. Много было хорошего, но было и немало непростительно плохого. Могу сказать одно — всё зависит от человека, его профессионализма и общей культуры в равной степени.

Корр.: Так можно надеяться, что мы ещё полетаем на новых отечественных лайнерах?

А. Ш.: У нашего государства, у нашего правительства должны быть программы развития промышленности, сельского хозяйства, транспорта, в том числе авиации. В результате появятся конкретные задачи. И они будут безусловно выполнены: задел — научный, технологический — в авиапромышленности огромный.

 

СВЕТЛАНА СЕМЕНОВА ИЗГНАНИЕ ХИМЕР

О книге Феликса Кузнецова “Тихий Дон”:

судьба и правда великого романа”

Существовало на средневековом Западе такое определение для особо грандиозного, исчерпывающего компедиума по тому или иному, часто самому вышнему предмету и вопросу: сумма (знаменитый пример — “Сумма философии” и “Сумма теологии” Фомы Аквинского). Труд члена-корреспондента РАН Феликса Кузнецова, известного критика и филолога, — своего рода колосс, как и “Тихий Дон”, которому он посвящён, только в науке о литературе: современная, глубокая и убедительная, живая и увлекательная сумма, обнимающая весь, до последнего фантазма и абсурдика, упорный, разветвленный феномен антишолоховедения. Эмоциональный, внутренний импульс к такой работе, как я это чувствую, родственен тому, что заставлял вступаться за достоинство дорогого человека и идти на дуэль, под пулю, под удар рапиры… Здесь же речь о непрекращающемся оскорблении русского гения XX века, великого народного творца, жизнь которого была отравлена и сокращена злобным наветом, отнимавшим у него высший смысл его земного бытия, его самое дорогое детище (а то и всех его художественных чад)… Кстати, сразу скажу, что Феликс Кузнецов блистательно выигрывает эту интеллектуальную, эстетическую, нравственную дуэль с десятком пасквилянтов.

Одна из частей его книги специально посвящена скрупулезному разбору их “аргументов” — начиная с литературоведа Д* (И. Н. Медведева-Томашевская. «Стремя “Тихого Дона”», Париж, 1975; с предисловием А. И. Солженицына), с историков Макаровых, ростовского журналиста М. Мезенцева, выдвинувших Федора Крюкова на роль автора знаменитой эпопеи, до целого ряда журналистов и литераторов, что фантазировали на ту же тему, предлагая своих претендентов: то казачьего есаула, сотрудника фронтовой газеты Ивана Родионова, то тестя Шолохова, бывшего станичного атамана Петра Громославского, то более чем посредственного автора двух казачьих журналов начала 1910-х годов Ивана Филиппова, то донского журналиста и литератора В. А. Севского (Краснушкина), то даже А. С. Серафимовича, а ещё в 1930 году, в первую устную фазу сплетен и наветов, пытались на почве чистого недоразумения привлечь на тот же авторский трон малоизвестного литератора Сергея Голоушева…

“Скорбный лист” людей, тратящих своё время жизни на химерические изыскания, безудержно-нелепые измышления, питаемые неистощимой злобой, замыкается случаями клиническими, ярко обнажающими общую, иногда скрытую под псевдонаучным обличьем паранойю. Вот, “при участии биопсихоаналитика”, донецкой “пифии” Лихачёвой, Л. Кораблёв устанавливает наконец настоящего “гения”: жену старшего брата тестя Шолохова — Александру Попову-Громославскую, а ещё один журналист объявляет автором “Тихого Дона” её сводного брата Александра Попова… И это ещё не всё: львовский литературовед В. Сердюченко сочиняет целую “готическую” новеллу: в подвале своего дома Шолохов держал некоего забредшего к нему однажды ночью полубезумного гения, бежавшего от страшного мира, и тот за него и наваял все тома его творений… А израильский “исследователь” Зеев Бар-Селла, “открыватель” Краснушкина, вышел теперь на самую “масштабную” из всех версию, каковую и изложил в книге «Литературный Котлован. Проект “Писатель Шолохов”», изданной РГГУ, да ещё в юбилейный 2005 год, идеи которой растиражировала “Новая газета”: оказывается, Шолохов — это просто “самый грандиозный литературный проект XX века”, автором которого было ОГПУ, а исполнителем разные писатели, в том числе на последнем этапе военной прозы “проективного” Шолохова — Андрей Платонов. Тут бы надо поставить, как выражался Николай Фёдоров, не существующий пока в русской грамматике знак ужаса и, добавим, — отвращения. Как видите, к нашим временам “маразм крепчает”, и всё наглее и бесстыднее!

Это “собрание насекомых” (используя эпиграмматический образ Пушкина), кстати, нередко отборно поливающих друг друга, крепко сидит и бессильно извивается на разящих исследовательских булавках Феликса Кузнецова. Отметим лишь один общий дефект антишолоховедов, обнаженный в книге: при дерзании рассматривать выдающееся литературное произведение, выносить о нём вердикт — полная эстетическая глухота и некомпетентность, филологическая безграмотность в понимании азов творческого процесса, всего того, что касается художественного образа, метафорических и мотивных ключей произведения, его сюжетики и композиции, его идейной полифонии, новых черт романной поэтики XX века… Недаром многие из них копаются исключительно в хроникально-исторических главах “Тихого Дона”, пытаясь торжествующе поймать Шолохова — “переписчика” и “ухудшателя” чужого текста, как “безграмотного” приготовишку, на “вопиющих” исторических и фактических ошибках (хотя при более тщательном исследовании вопроса, на что не поленился Кузнецов, сами попадают, как правило, впросак). Те же историки Макаровы ищут в военных главах романа блох, неточностей, как будто перед ними чисто историческое сочинение. Не говоря уже о том, что после того, как нарытые ими компроматы проходят просев скрупулёзной фактологической проверкой, в исследовательском сите остается лишь одна описка Шолохова, отсутствующая в других местах его эпопеи, да сдвиг на две недели в датировке секретёвского прорыва.

А вот Кузнецов в своей многожанровой книге, включающей и образцово выверенное историческое, краеведческое исследование, и литературоведение большого стиля, прежде всего адекватно эстетически подходит к своему предмету, тонко понимая и демонстрируя степень художественного “логарифмирования” реальности в романе, образного укрупнения, стяжения и преображения её. Оттого здесь мы можем порадоваться объёмному воскрешению образа истинного творца “Тихого Дона”, представленного психологически и мировоззренчески углублённо, а в писаниях антишолоховедов разве что горестно удивиться и возмутиться созданию каких-то нелепых, нежизненных “кентавров” (теория двух авторов, одного, главного и настоящего, и жалкого “соавтора” — Шолохова у Томашевской, Макаровых и других) или виртуального многоголового и многорукого литературного “негра”, заказанного советской политической охранкой. Но зачем, для какой пропагандистской цели это ей понадобилось, если “Тихий Дон” видится антишолоховедам как “белогвардейское” творение, на которое якобы не был способен по своему формированию и убеждениям Шолохов, а, по другой версии, уже Серафимович, сочинив его, боялся подмочить свою советскую репутацию и запросто отдал на мировую славу гениальное своё создание молодому казачку?! Вот так сталкивая лбами разнообразные вариации на одну маниакально заданную тему, Кузнецов разительно демонстрирует само- и взаимоуничтожение когорты её разработчиков, дикий “фарс” их писаний.

Кстати, удивительно, как филолог Томашевская или Солженицын могли вообще выдвигать замечательного писателя Федора Крюкова в авторы “Тихого Дона”. Ведь совершенно очевидна для любого грамотного и чуткого читателя, а тем более исследователя стилистическая, да часто и мировоззренческая несовместимость тканей текстов Крюкова и Шолохова. И это блестяще показал Феликс Кузнецов в своем, пожалуй, самом на настоящий день основательном сравнении стиля “Тихого Дона” как с “Донскими рассказами”, “Поднятой целиной” (части, пусть и не всегда равноценные, одного творческого мира, одной органики), так и с произведениями Крюкова, генетически чуждыми этому художественному организму. Собственно, и известное более раннее сравнительное компьютерное исследование трех скандинавских ученых под руководством Г. Хьетсо текстов Шолохова и Крюкова лишь еще раз подтвердило совершенно очевидное.

Да, каждый, кто читал и любит “Тихий Дон”, кто вникал в запечатленный неподдельной художественной печатью творческий мир Шолохова, а тем более изучал этот мир, так же как и личность, обстоятельства, среду жизни его создателя, не может ни на йоту сомневаться в авторстве великой эпопеи. Более того, он разве что передернет плечами, брезгливо поморщится на всю эту детективную шизофрению, какую с упертостью заинтересованного маньяка разводит никак не иссякающее, то как бы “научно” оснащённое, то предающееся произвольным и гнусным нелепицам наше антишолоховедение. Хотя сам по себе этот ядовитый феномен, в своих корнях не столь уж и простой, — симптом, на мой взгляд, глубинного человеческого, психического неблагополучия и саморазрушения в нашем разделённом обществе и культуре, — конечно, заслуживает, если хотите, научной санации, исчерпывающего диагноза и окончательного разоблачения. И эту тяжкую, египетскую работу взвалил на себя Феликс Кузнецов: тщательно изучить наконец-то обретённую рукопись первых двух книг “Тихого Дона”, собрать безбрежный исторический, мемуарный, краеведческий, литературоведческий материал, в том числе из малоизвестных, затерянных или только им открытых архивных источников, не просто собрать, а точно и умно отрефлектировать, цельно выстроить, развернуть в захватывающие сюжеты, представив, я бы даже сказала, избыточную полноту доводов против того, что он называет “мистификацией века”…

Если бы такой грандиозный труд был затеян, как я уже отметила, ради восстановления поруганной чести русского гения, его свершение уже было бы более чем оправдано. Но не надо забывать, что писателю долго “везло” не только с недругами, завистниками, пролеткультовскими и рапповскими догматиками, пытавшимися идеологически скомпрометировать “Тихий Дон” в конце 1920-х годов, но и с теми, кто позже гнал о нём целую индустрию книг и статей, укладывая его в канонический гроб “классика соцреализма”. К сожалению, и те, кто, с вполне верными целями, защищал Шолохова как великого национального писателя, порой уплощали его художественный мир в своей риторической и поверхностной апологии. И самое ценное в книге Кузнецова — её огромный вклад в современное шолоховедение, свободное от недомолвок и умолчаний, идеологического грима и опасливой мимикрии, от хрестоматийной замасленности и “благочестивой” патоки, от которой сводило скулы прежде всего у самого писателя. (И, кстати, укрепляло в своей брезгливо-отторгающей позиции по отношению к творчеству Шолохова — за пределами “Тихого Дона”, да и то “сомнительного” для них авторства — достаточное число наших “свободомыслящих интеллектуалов”.)

Углубленно-зоркий, адекватный взгляд на сложную, трагически-одинокую, закрытую личность Шолохова, на его истинное миропонимание и мирооценку, пронизывающие его мощную художественность, фокусируется Феликсом Кузнецовым в сугубо конкретном, обильно документированном и вместе — интуитивно-точном, мастерском поиске. Разворачивается своего рода ковровое исследование, покрывающее квадрат за квадратом все предметное поле замысла книги. Тут и аналитическое вчитывание в черновые рукописи “Тихого Дона” (“текстологическая дактилоскопия”), и реконструкция реальных, а не расхоже мифических фактов биографии Шолохова, и впечатляющее обнаружение истоков образа Григория Мелехова, прототипов как главного героя, так и других лиц народной эпопеи. Это и раскрытие географических, топонимических “прототипов” романной среды, и подробная, с массой новых пластично вылепленных фактов история его создания и публикации, и сопоставление шолоховской поэтики, царственно-львиных возможностей его таланта с манерой письма значительно более мелких литературных особей из выдвигаемых “претендентов” на авторство…

Анализ черновых рукописей, профессионально тонко произведённый в книге Кузнецова, впервые вводит читателя в творческую лабораторию Шолохова. И тут обнаруживается, как, пожалуй, не меньше благоговейно любимого им Льва Толстого, работал он над текстом, сдирая лезшие под перо литературные обкатанности, выходя к новорождённой свежести слова, как вместе с тем выпалывал чрезмерную изысканную орнаментальность (эту стилевую примету эпохи 1920-х годов), как стремился “к максимальной точности при минимальной затрате языковых средств”, к “филигранному совершенствованию текста”, какие замечательные “прогностические” на будущее развитие сюжета и героев “зарубки на полях” делал он… Кузнецов наглядно раскрывает, как движется работа над стилем, устанавливается вектор развития художественной мысли — уже со знаменитого зачина романа, не сразу давшегося Шолохову, где наконец прорезалась и укрепилась верная родовая нота, свился “ген”, чреватый эпическим разворотом, большим повествовательным дыханием. Шолоховская правка идёт в направлении основной его стилевой доминанты — органического слияния авторского голоса с народным типом видения, черпающего своё образное выражение исключительно из непосредственно наблюдаемых и переживаемых бытовых, трудовых, природно-физиологических реалий.

Кстати, как свидетельствуют близкие, массу черновых листов молодой Михаил Александрович вообще отправлял в огонь — что погребаться под ними! И так подсмеивались трудовые односельчане над его странно-бумажными занятиями. Вообще в совсем другой, не городской, потомственно-интеллигентно-литературной традиции жил он и мыслил. Невозможно представить себе Шолохова собирающим и хранящим каждую свою самую исчерканную и “никчемушную” страничку, комфортно, со вкусом восседающим на приведённом в порядок для будущих исследователей архиве. Сам под постоянным подозрением местных партийно-сыскных органов, знавший, что его письма читают чужие заинтересованные “товарищи”, чуть не угодивший в 1937 году в шестерёнки репрессивной машины, что уже захватила его вёшенских друзей, Михаил Александрович, несмотря на все свои официальные регалии, фактически до конца жизни опасался наблюдения чужих глаз за своими бумагами. Недаром после второго инфаркта, лишившего его творческой трудоспособности, он перед поездкой в Москву на лечение многое сжёг из своих рукописей, в том числе из последнего романа “Они сражались за родину”.

В изучении топографии и прототипов романа Кузнецов опирается на работы вёшенских, верхнедонских краеведов, на то, что в русской мысли было названо отечествоведением, местной географией и историей, созидаемой самими жителями той или иной конкретной местности. (А это как раз начисто игнорируется антишолоховедами.) Кто другой может так бережно и любовно представить народ как историческую личность в том его малом, запечатлённом реальными именами и деяниями сегменте, который обычно не зачерпывает большая историография, работающая лишь с крупными, стяжавшими себе культурное бессмертие именами и анонимной массой! Естественно созидается уникальная, нерасчленяемая и не заменяемая ни в одной своей детали констелляция местной топографии, биографических фактов, конкретных прототипов (героев “Тихого Дона”, имеющих таковых, около двухсот пятидесяти), взаимно проверяемых свидетельств современников и земляков писателя, которая упорно отсылает к одному, и только одному человеку — Михаилу Шолохову и его творению.

Поразительно внедрён художественный мир писателя в конкретность пространственного и исторического ареала жизни автора, в окружающую его природу, бесконечную мозаику реальных типажей и характеров, их жизненных историй… В этом одна из черт природного таланта Михаила Александровича, наделённого гениально-зорким глазом, чуткими ноздрями и ушами, феноменальной наблюдательностью и памятью, качествами, роднящими его с Гоголем, который признавался в своей страсти с малых лет “замечать за человеком, ловить душу его в мельчайших чертах и движениях его”, в способности писать человека только с цепко схваченной натуры.

Повествование Феликса Кузнецова о Харлампии Ермакове, одном из прототипов Григория Мелехова (особенно по части “служивской” биографии, по трагической сути их судьбы), чьи доверительные беседы с молодым Шолоховым стали источником сведений и невыдуманных деталей, связанных как с Первой мировой войной, так и особенно с Верхнедонским восстанием, — настоящий поисковый роман. В нём впервые вышло на белый свет и следственное дело (хранящееся в архиве Ростовского ФСБ) расстрелянного 17 июня 1927 года полного Георгиевского кавалера, командира с начала 1918 года Красной Армии, затем сотни и дивизии вёшенских повстанцев и, наконец, Конармии Будённого… Но не только канва метаний, и добровольных, и вынужденных, из стана в стан шолоховского земляка полностью совпадает с зигзагами военной судьбы его героя, но и ряд самых впечатляющих эпизодов и деталей, знакомых каждому читателю “Тихого Дона”, идут из рассказов Ермакова о себе. Это, к примеру, и первое убийство Григорием жалкого, безоружного австрийца, и его виртуозно-сокрушительный “баклановский удар” шашкой, и сколь похоже со своим прототипом был он “ужасен” в бою, и как остервенело овладел им демон мщения и убийства, когда он, так же как Ермаков, зарубил в бою восемнадцать краснофлотцев, а потом бился в истерике, ужасаясь самому себе (кстати, последнее фигурировало среди главных обвинений следствия). А ведь для судебного разбирательства вопроса об авторстве, который так и норовят сделать вечным детективы антишолоховедения, вполне достаточно последнего эпизода (реальность которого на допросе признал и сам Харлампий Васильевич), чтобы жалко и позорно обесценились все их версии, ходы и домыслы…

Таких же перекличек и совпадений жизненных фактов с “Тихим Доном” немало ещё в одном следственном деле, открытом для нас Феликсом Кузнецовым. Речь идёт о Павле Кудинове, историческом персонаже шолоховского романа, реальную “голгофу” которого (от руководства Вёшенским восстанием до эмиграции в Болгарию, деятельности в казачьих организациях, ареста СМЕРШем в 1944 году, десяти лет сибирских лагерей, возвращения к семье…) впервые точно и выразительно восстанавливает автор книги. Анализ психологического типа таких казаков-фронтовиков, как Харлампий Ермаков и Павел Кудинов, их глубинных социальных идеалов, первоначального отношения к революции, разочарований, личной драмы подробно явлен в книге Кузнецова. Звучит их живое свидетельство, извлечённое из-под спуда следственных ответов, рассказов близких, затерянных в эмигрантской печати текстов, рукописей и писем. И тут наглядно встаёт документальная правда образа Григория Мелехова, неизбежности и смысла его “блуканий” в условиях “малого апокалипсиса” революции и братоубийственного противостояния.

Необходимо особо отметить третью часть книги Феликса Кузнецова, где в аналитически осмысленном коллаже фактов и сведений, свидетельств и признаний (в том числе лишь недавно опубликованных сыном писателя Михаилом Михайловичем писем отца к жене) разворачивается захватывающая история создания “Тихого Дона”, кристаллизации романного замысла у автора популярных “Донских рассказов”, стремительного и мощного созревания его самого в ходе феноменальной по творческому подъему работы над романом. Талантливое повествование вмещает в себя и историко-литературный этюд об идеологической и групповой дислокации “пролетарской” культуры того времени, остро очерченные портреты литературных вождей (Леопольд Авербах и др.), их ожившие голоса, в том числе впервые печатно выплеснувшиеся здесь со страниц архивной стенограммы…

Впервые столь детально и свежо прослеживается как история публикации “Тихого Дона”, упорной борьбы за фактически непроходную третью книгу романа, отношений Шолохова с Горьким и Сталиным, так и веер критических реакций на появление первых двух книг, вплоть до организованной клеветы о плагиате. Скорее всего, как полагали уже тогда люди осведомлённые, свилась эта клевета в рядах “Кузницы”, родилась в голове её члена Ф. Березовского, кстати, недавнего редактора двух рассказов Шолохова, и моментально в нелепых слухах расползлась по стране, от ЦК до Дона… Замешана она была на жгучей профессиональной зависти и попытке подкузьмить своего организационного соперника — РАПП и его журнал “Октябрь”, где появился роман Шолохова. Какую невытравленную рабскую психологию обличает сама готовность пролетарских “кузнецов” тут же предположить некоего белогвардейского офицера в качестве автора выдающегося романа и отказать в проявлении гениальности русскому человеку из народной среды!

Пунктик исходного сомнения и отрицания антишолоховедов один: как это бывший чоновец и комсомолец смог так глубоко заглянуть в душу казачества, явить объёмную правду трагической для него эпохи?! (Кстати, даже чисто формально: ни чоновцем, ни комсомольцем Шолохов в реальности никогда не был. Да, он подал заявление о приёме в партию, но лишь в конце 1929 года, стремясь обезопасить не столько себя, сколько близких от развязанной ростовской партийной и комсомольской прессой кампании по обвинению его в подверженности реакционным семейным влияниям, в подозрительной аполитичности, “пособничестве кулакам”…) Самым принципиальным и мощным аргументом Кузнецова против этого пунктика становится… судьба Филиппа Миронова, легендарного вождя красных казаков, закончившего свой путь командармом созданной им 2-й Конной армии, арестованного и застреленного охранником во дворе одной из московских тюрем 2 апреля 1921 года. Именно он, преданный идеалам социализма и народовластия, в бою защищавший новую власть, в своей записке Реввоенсовету, письмах Ленину и другим тогдашним руководителям поднял бесстрашный голос против “адского плана” расказачивания, “политики “негодяев”, направленной “на истребление казачества, на истребление человечества вообще”, за уважение “исторической, бытовой и религиозной” самобытности казачьего уклада, человеческой личности как таковой. Фигура встаёт поразительная, настоящий богатырь духа, с красной стороны дерзко и страстно протестующий против, казалось бы, своих же, против того, куда заворачивала реализация “коммунистического рая”! Вот что смеет бросать он в лицо революционным вождям: именем власти, захваченной бывшими “общественными подонками”, прыткими инородцами “18-20 лет, не умеющими даже правильно говорить по-русски”, свершается “каиново дело” братоубийства, дикая, безумная, нелепая попытка безжалостным насилием сломить, разорить, усмирить, пролетаризировать трудовое казачество и крестьянство, превратить народ “в материал для опыта при проведении своих утопий”… Какой народный здравый смысл, какая сложность и высокая человечность таились в этом красном командарме, какие находил он живые, пронзительные слова, несущие ценности умиротворения, требование реально подключить сам народ к творчеству новой жизни, “процессу долгого и терпеливого строительства, любовного, но не насильственного”! Кузнецов пишет о развороте “воистину шекспировских социальных страстей”, когда против таких, как Миронов, вставали те, кто с хрустом ломал народный хребет — Троцкий, Сырцов, Френкель, Гроднер и другие, с их клеймящей идейной тарабарщиной, “меньшевистско-эсеровская “иезуитчина”, ясное дело, подлежащая в лице её носителей немедленному огню пролетарской селекции.

Именно издевательски загубленные жизни Ермакова и Миронова, тысяч других несломленных, самых достойных и сильных, невидимым пеплом стучавшие в сердце творца “Тихого Дона”, внутреннее нравственное обязательство перед памятью о них и придали Шолохову то поразительное духовное упорство, с каким он защищал под сильнейшим нажимом и писательского, и партийного начальства своё право выразить в Григории Мелехове художественный интеграл их трагической судьбы, не пойти на фальшивую финальную ноту (привести героя к “нашим”, к большевикам). А что бы стоило это сделать конъюнктурному препаратору чужого и идеологически чуждого ему романа, каким представляют великого писателя антишолоховеды?! И почему они не вспоминают, что Шолохов был единственным советским писателем, который, как будто повторяя дерзновение писем Миронова Ленину, с уязвлённой страстью и гневом писал Сталину жесткие пространные послания, рисуя в них с какой-то адской натуры времени коллективизации, а потом массовых арестов картинки часто шаламовской жути, что он единственный посмел прямо разоблачать чудовищную репрессивную систему, пыточную механику следствия?!

Ну а как же его выступление против Синявского, Даниэля, Солженицына — то, что считается несмываемым “преступлением”, морально навсегда “уронившим” его личность в глазах наших либералов? Кузнецов верно усматривает тут конфликт между “национально-государственническим комплексом идей”, близким Шолохову, и либерально-западническими идеалами его оппонентов. Именно в ответственности писателя за столь тяжко, жертвенно доставшуюся стабильность и успехи страны и народа (выруливших из той кровавой бани гражданского самоистребления, которую он явил нам в “Тихом Доне”) лежит главная причина его неприятия в 1970-е годы диссидентов — веще предчувствовал по историческому, революционно-неистовому опыту, какой государственной катастрофой, ещё одним пагубным народным надрывом может обернуться их тогда ещё слабосейсмическая активность.

Надо в упор не видеть, не изучать, не понимать “разоблачаемую” реальность, чтобы записывать Шолохова в “твердолобого коммуниста”, органически неспособного на объективную художественную оптику “Тихого Дона”. А вот хорошо знавшая Шолохова, восхищавшаяся его удивительным талантом старая коммунистка-идеалистка Евгения Левицкая, свидетельствам которой Кузнецов придает большую психологическую ценность, пишет о его предельной душевно-духовной закрытости, о том, что в характере, сомнениях и метаниях Григория Мелехова “много автобиографического”, что держит он свой внутренний мир “за семью замками”… Надо сказать, что сам Кузнецов строит свою разгадку психологии писателя, сути его миропонимания, сближая его с такими выдающимися сынами народа, как Миронов, утверждая, что “при всём своём внутреннем одиночестве Шолохов до конца своей жизни оставался убеждённым коммунистом по своим взглядам и идеалам”, разочаровавшись разве что в извращениях этих идеалов, в тех, кто стоял у власти, в методах и стиле их работы и отношения к стране и людям…

На мой взгляд, Шолохов чувствовал дефекты и изъяны и самого идеала, прежде всего в его разделительно-классовом пафосе, в его индустриально-городском пролетарском склонении, попирающем традиционные народно-крестьянские ценности, и, может быть, больше всего в его антропологической подслеповатости, не желающей замечать глубокой противоречивости, бытийственного несовершенства, вытесняющей эгоистической самости смертного человека. Шолохов явно не верил в возможность “смертного сделать счастливым”, в шанс построения рая на земле с таким органически “падшим”, отравленным “смертной болезнью” человеком, хотя и видел гармонизирующие ресурсы коллективного, родственного уклада, жизненно-неистребимой, природно-языческой, народной смеховой стихии. Кстати, именно у Шолохова народная смеховая культура в своей миросозерцательной глубине — как вечный ответ народа на невыносимо трагическую серьёзность исторических и житейских передряг, как обнаружение относительности всего претендующего на вечность своего догматического господства — выразилась в редкой, можно сказать, уникальной для русской литературы XX века полноте. И никакой другой литератор не может тут его заменить или подменить (как произвольно хотелось бы антишолоховедам). Вместе с тем “Тихий Дон” не стал бы одной из великих мировых книг, если бы в нём не предстала кроме мощно явленной социальной, исторической, народной драмы ещё и экзистенциальная трагедия смертного бытия, глубины и изнанка человеческого естества, тайна любви и природно-космической жизни, поразительное художественное видение вещей, даруемое гению…

“Несравненный гений!” — так словами Солженицына, когда-то (будем надеяться, не навсегда) отбросившего это единственно возможное объяснение феномена молодого Шолохова, называет заключение к своему колоссальному труду Феликс Кузнецов. К обогащающему, увлекательному путешествию по нему, страница за страницей, глава за главой и часть за частью, хочется пригласить всех любящих русскую литературу и одного из великих её творцов XX века, как, впрочем, и тех, кто так долго и упорно отрицал очевидное и фантазировал свои химеры. Надо же им отреагировать на такое полное и сверхполное, исчерпывающее разоблачение! Впрочем, в последнем я не уверена — игнорирование света истины, критика молчанием (слона-то я в упор не вижу!) входят в задание их сомнительного, часто подлого и корыстного предприятия.

 

Андрей ВОРОНЦОВ ПРОЧТЕНИЕ ПО ДИАГОНАЛИ

О телевизионном сериале “Мастер и Маргарита”

После того как схлынула первая волна откликов на экранизацию Владимиром Бортко булгаковского романа “Мастер и Маргарита”, пришло время серьезных оценок по существу. Применив, в традициях нынешнего “новояза”, к художественной сфере малохудожественное слово “продукт”, можно твердо сказать: фильм Бортко — продукт достаточно качественный. Да и трудно было ожидать иного: для режиссера это уже вторая булгаковская экранизация, за плечами также весьма удачная постановка “Идиота” Достоевского. Бортко — классик советского и современного российского кино, работающий добротно и со вкусом.

Но созданный им “качественный продукт” так и не стал настоящим произведением искусства, каким, без сомнения, является булгаковский роман. В случае с “Мастером и Маргаритой” мы имеем дело не только с книгой мистической (таковы, в общем, и “Собачье сердце”, и “Идиот”), но с текстом, буквально напичканным тайными метафорами, аллегориями и подтекстами. На этот счет существует весьма обширная литература: назову только имена таких авторов, как Михаил Гаспаров, Борис Агеев, диакон Андрей Кураев… Совершенно очевидно, что Бойко ее игнорировал, решив снять, “как сам видит”. В других случаях это могло быть вполне оправданно, но только не в этом.

Когда Булгаков писал “Мастера”, он проштудировал не только апокрифические свидетельства о Христе, но и все, что нашлось в ту пору в московских библиотеках по демонологии и черной магии. Не знаю, нужно ли это было делать Бортко, но ему следовало задать себе вопрос: зачем это делал Булгаков? Ведь что такое, в сущности, обрядовая сторона демонологии и черной магии? Это — попытка мистическими средствами опровергнуть мистику христианства. Так называемые таинства сатанизма несамостоятельны — они в извращенной, кощунственной форме пародируют христианские таинства.

Не исключено: лично для Бортко явилось большой удачей, что самый страшный подтекст булгаковского романа он просто “проскочил” по неведению, но “продукт”, который он нам представил, имеет к настоящему замыслу “Мастера и Маргариты” весьма отдаленное, декоративное отношение.

Выдвинутый Агеевым, Кураевым и многими другими авторами тезис, что история булгаковского Иешуа — это версия евангельских событий, рассказанная с точки зрения сатаны, трудно оспорить, потому что спорить здесь не о чем: Воланд неоднократно назван в романе сатаной, а именно из уст Воланда мы и слышим впервые рассказ об Иешуа. Послушать этого Воланда, так получается, что он и впрямь представляет собой силу, “что вечно хочет зла и вечно совершает благо”. Он вроде бы и к распятию Христа не имеет прямого отношения: всё, мол, злые люди сделали сами, за что и попадут к нему в ад, а он их примерно накажет… В потустороннем мире господин Воланд — вроде как глава ГУИНа в нынешней российской пенитенциарной системе. Или как генеральный прокурор. Вот этому-то “пиару” Воланда, талантливо исполненному Булгаковым, Бортко и поверил и изобразил нам жестокого, но справедливого хозяина невидимого ГУЛага или ГУИНа. Между тем Булгаков, хотя его трактовка, мягко говоря, далека от христианской, смотрел на все это несколько иначе — во всяком случае глубже.

Если задача Воланда и его свиты сводится лишь к наказанию грешников, то почему они так боятся крестного знамения и произнесения вслух Божьего имени? Они же вроде бы “ни в чем не виноваты” — как не виноваты сотрудники ГУИНа в преступлениях своих “подопечных”. И нет как будто у них особых оснований не любить тех, кто в число таких “подопечных” не попал. Но отчего же Воланду так тяжело в обществе Левия Матвея? И за что он наказал душевным заболеванием невежественного, но, в общем, не такого уж плохого человека Ивана Бездомного — не за то ли, что тот сразу инстинктивно почувствовал в Воланде силу темную?

А зачем потребовалось всемогущему Воланду измываться над буфетчиком Соковым, человеком, как верно заметила служанка сатаны Гелла, “маленьким”, да еще вести с ним столь продолжительный разговор? Заметьте также, что Воланд принял его в обстановке едва ли не торжественной, чего не удостаивались ни Мастер, ни Маргарита, ни гости на сатанинском балу, которых он встречал в грязной ночной рубахе. В чем тут дело?

А в том, что Соков — человек верующий, точнее, по определению Булгакова, “богобоязненный”, потому что для настоящего верующего он слишком жаден и сребролюбив. Он пришел просить свои сто рубликов у Воланда в самый печальный день Великого поста — в Страстную пятницу, когда был распят Христос. Но в церковь Андрей Фокич, видимо, по дореволюционный привычке все-таки захаживает, поэтому наметанным взглядом отмечает некоторые странности в гостиной квартиры N 50. “Сквозь цветные стекла больших окон лился необыкновенный, похожий на церковный свет”, “стол был покрыт церковной парчой”, “пахло не только жареным, но еще какими-то крепчайшими духами и ладаном” и т. п. Почувствовали ли вы эту “церковную” атмосферу в соответствующей сцене фильма Бортко? Увидели ли в исполнителе роли буфетчика Сокова человека богобоязненного?

Если режиссер посчитал, что всё это не важно, то он вообще не понял смысла данного эпизода (и многих других тоже). Перед Соковым разыгрывается не что иное, как “черная литургия”, кощунственная пародия на православное богослужение, исповедь и Причастие. Да, Соков — не очень достойное чадо Церкви, но ведь удар-то наносится не по Сокову, а по Церкви и Христу. Вопрос о шпаге, заданный буфетчику голой ведьмой Геллой, вовсе не праздный или юмористический: речь идет об оружии духовном. Как писал Гоголь в своем “Размышлении о Божественной литургии”, протоиерей, облачаясь перед службой, “привешивает к бедру своему четыреугольный набедренник одним из четырех концов его, который знаменует духовный меч, всепобеждающую силу Слова Божия”. Отсюда и появление шпаг самого Воланда и его свиты в передней, символизирующих, понятное дело, нечто другое, чем Слово Божие и “победу над смертью”.

Соков встречен нечистью в типичном для нее издевательском духе — как священник. По требованию Воланда Азазелло “ловко подал ему один из темных дубовых низеньких табуретов”. Похожие табуреты в алтаре служки подают священникам, чтобы они сидя слушали чтение пономарем “Деяний святых апостолов”. Это, разумеется, сделано Булгаковым неслучайно. Поскольку недобросовестный, жадный буфетчик Соков — первый богобоязненный человек, встреченный Воландом и его свитой в Москве, то, издеваясь над ним, они издеваются над апостольской идеей — идеей, по мнению сатаны, вздорной, несуществующей, как не существует “осетрины второй свежести”. Здесь Воланд сознательно прибегает к древней христианской символике — рыбе. А по Бортко выходит, что он просто острит по поводу порядков в буфете, словно какой-нибудь Жванецкий!

Естественно, Соков, посмевший присесть в присутствии сатаны, падает с поданного Азазелло табурета. При этом он выплескивает себе на брюки “полную чашу красного вина”. Увы, это тоже не шутка, а тяжкое кощунство на евхаристический канон: преобразование вина в Кровь Христову. Далее Воланд угощает Сокова мясом, которое жарил на кончике шпаги Азазелло, что не менее кощунственно — высмеивается Причащение Телом Христовым.

И дальше — в подобном всё духе. Так, может, и хорошо, что Бортко не стал этого акцентировать, щадя чувства верующих? Но тогда не стоило и снимать “Мастера”. Мы видим в фильме лишь одну ипостась образа Воланда, которую тот заготовил для профанов. А ведь он — “лжец и отец лжи”. Почему он столь жестоко расправился с Соковым? Чем же, в самом деле, так провинился, кроме сребролюбия и торговли несвежей осетриной, Андрей Фокич, чтобы наградить его пыткой ожидания мучительной смерти?

Критик Латунский и доносчик Алоизий Могарыч, погубившие Мастера, в конце романа живут и здравствуют, а несчастный Соков, видите ли, должен умирать от рака печени!

Нет, Воланд ненавидит и преследует кого-либо не по случайной прихоти. Он-то знает подлинную историю страданий и распятия Иисуса Христа! Воланд — враг Христа, “дух зла и повелитель теней”, “старый софист”, как говорит “глупый” Левий Матвей. Но разве сам Булгаков не поддался отрицательному обаянию своего же страшного персонажа? Есть такое дело, не стоит и спорить. Правда, глубина образа Воланда тоже осталась непонятой Бортко — и всё, полагаю, от недостаточного знакомства с духовной литературой. Ведь сатана — это падший ангел, поднявший в незапамятные времена мятеж против Бога. А как должен вести себя падший ангел, оказавшийся повелителем теней? Не исключено, что так же, как священник-расстрига, говорящий атеистические речи привычным языком церковной проповеди. Вот и Воланд: совершает гнусные, аморальные поступки и сопровождает их высокопарной моралью (“каждому будет дано по его вере” и т. п.). С литературной точки зрения это явилось безусловной находкой. Но проглядывал ли падший ангел в игре Басилашвили-Воланда? Нет, не проглядывал, да и Бортко, скорее всего, себе и актеру такой цели не ставил. И совершенно напрасно.

Потому что 10 серий сатиры и буффонады — это оказалось слишком длинно. Ведь “Мастер и Маргарита” — сатирическое произведение только по форме, но никак не по содержанию. А содержание, похоже, осталось для Владимира Бортко закрытым.

 

БОРИС ШИШАЕВ РАЗУМЕНИЕ СЕРДЦЕМ

Размышления над стихами Нины Груздевой

Шестидесятые годы прошлого столетия… Звучит уже исторически, не правда ли? А ведь это и в самом деле были исторически очень значимые годы — подъём всей нашей культуры на какой-то совершенно новый, сокровенный уровень, огромный всплеск поэзии и прозы…

Мы учились тогда в Литературном институте имени А. М. Горького — и Николай Рубцов, и Сергей Чухин, и Нина Груздева, и автор этих строк. Да разве только мы? В Литинституте учились тогда многие из тех, чьи имена стали гордостью русской литературы в последующие десятилетия, с кем и поныне поставить рядом некого.

У Николая Рубцова в Москве было как бы два круга друзей: один составляли литераторы, укоренившиеся в столице, имевшие уже немалую известность и обладавшие недюжинной деловой хваткой, а в другой входили, что называется, свои — земляки-вологжане, включая и тех, кого я назвал выше, да ещё рязанские, уральские, алтайские ребята, едва только начавшие утверждать себя в литературе. В этом кругу Коля отдыхал душой, тут говорилось больше о простом, земном, сердечном, тут его ценили по-настоящему, стихи его слушали, затаив дыхание.

Сидели мы как-то в общежитии на улице Добролюбова в моей угловой комнате, и разговор зашёл о женском контингенте Литинститута.

— Это надо же… — сказал Серёжа Чухин. — Целый этаж у нас тут женский, и в основном ведь поэтессы все… Это сколько же будет поэтесс? Слушайте, братцы, а можем мы кого-либо из них поставить вот тут, рядом с нами?

— А наша Нина? — встрепенулся Рубцов. — Про нашу Нину Груздеву ты забыл, что ли? Только Нине рядом с нами и место, а остальным даже и близко делать нечего. Нина — поэт с большой буквы, у Нины чувство сильное, без малейшей женской подделки…

И закивали все: да, пожалуй, сильней поэта, чем Нина Груздева, на сегодняшний день на женском четвёртом этаже не найдётся.

Незаметно пролетели с той благодатной поры целые десятилетия, ушли из жизни и Рубцов, и Чухин, а потом ещё ушло такое множество друзей, что где-то в середине девяностых мне, уехавшему из города на жительство в свой родной посёлок, хотелось подняться на какой-либо холм и, обратив лицо к небу, завыть от ужасающего одиночества.

И как раз в это время пришла мне из Вологды бандеролька. Глянул с радостным удивлением — Нина Груздева. Она прислала два своих только что вышедших сборника стихов — “Воскресение” и “Твоё имя”. А в письме просила дать ей рекомендацию для вступления в Союз писателей. Я поразился: как же так, неужели Нину с её прекрасными стихами до сих пор не приняли в Союз? Ведь ещё когда училась в Литинституте, вышла у неё книжка стихов “Тропинка”, а в то время, если кому-то удавалось выпустить книжку будучи студентом, то уже как-то само собой подразумевалось, что это залог надёжного литературного успеха в будущем.

После смерти Рубцова мне не раз приходилось встречаться в Москве на различных литературных мероприятиях и с Чухиным, и с Коротаевым, и ещё кое с кем из вологжан, справлялся я у них о Нине, но даже и в голову не приходило спросить, приняли её в Союз писателей или нет. Считал, что она давно в Союзе — как можно не принять человека, творчество которого высоко ценилось и Сельвинским, и Боковым, и Рубцовым, да и не только ими?..

А оказалось вон оно как — годы, два с лишним десятилетия забвения… Написал я Нине рекомендацию и, учитывая то, что будут её зачитывать в Вологодской писательской организации на собрании по приёму, посетовал без обиняков: дескать, что же это вы, братцы, к судьбе столь одарённого человека-то с таким равнодушием относились? Узнал потом, что вроде бы спохватились. Ну что ж, лучше поздно, чем никогда.

Вступление в Союз писателей, конечно же, и поддержало, и окрылило Нину Груздеву. В 1998 году в серии “Вологда. ХХ век” вышел новый сборник её стихотворений “Звезда”, а в 2001 году ещё одна прекрасная книга — “Часы песочные”.

И более всего, читая эти книги, радуюсь я тому, что Груздева, несмотря на долгие годы непризнания её творчества, невзирая на боль, которую испытывает любой поэт, обречённый на забвение, осталась верной своей сути, не приспособилась “к веянию новых ветров”, не предала однажды выбранную её сердцем тему — великую тему любви. В наше нелёгкое переломное время немало известных писателей и поэтов не справились с собой — отреклись от высокого, истинного и скатились к ложному, низменному, стали работать “на потребу улицы”. А Нина Груздева — женщина! — несмотря ни на что, сумела справиться и более того — обрела новую силу.

Читая как-то её стихи, задумался я о времени нашем переломном, о великой теме любви и вдруг задал себе вопрос: а может, в том, что Нину Груздеву отринули на многие годы и пытались забыть, есть нечто закономерное?

Странная у нас Родина — когда судьба её висит на волоске, откуда-то вдруг появляется множество людей, которым слово “любовь” и произносить-то будто уж стыдно, они даже стараются заменить его каким-нибудь другим. А вот ненависти ничуть не стыдятся.

Бунин, отринутый, почти забытый в России, и на чужбине продолжал писать о любви. О нашей русской любви — высокой, мучительной, сжигающей, жертвенной. И “Жизнь Арсеньева”, и “Тёмные аллеи” — произведения, за которые он был удостоен Нобелевской премии, — именно о ней. Это ему там и помогало выживать, и нам теперь жить помогает. Бунин считал, что любовь — это некий высший, напряжённый момент бытия, что, подобно зарницам в ночи, озаряет всю жизнь человека.

И мне кажется, что Нина Груздева в своём творчестве очень близка именно к такой оценке любви. Думаю, что если бы она относилась к самому высочайшему из человеческих чувств по-иному, то вряд ли сумела бы сохранить верность этой теме, живя столько лет в отрыве от читателя на своей родине, словно на чужбине.

Есть у неё стихотворение, где любовь, как бы обладая голосом, говорит от своего имени.

Не удивляйся, я приду сама,

Как солнце, как прозренье, как чума,

Болеть заставлю жизнью, красотою,

Сокровища несметные открою,

Руками, как крылами, обойму,

Прильну дыханьем к сердцу твоему,

Заставлю биться сладостно и больно,

Пока себе я не скажу: “Довольно!”

И, раскаливши душу добела,

Сама уйду неслышно, как пришла.

Так ли уж далеко это от бунинского отношения к любви? По-моему, здесь то же самое понимание её: любовь — это великое озарение, наивысший момент в жизни человека, и только в этот момент человек способен ощутить всю полноту жизни, всё её богатство, всю её красоту.

Немного поспорил бы я, может, с Груздевой лишь насчёт последней строки этого стихотворения. Да, любовь чаще всего уходит, но совсем ли она уходит, вся ли? Она оставляет в душе такой глубокий след, что человек ощущает его долго, практически всю свою жизнь. И когда эта всевышняя вспышка уже далеко позади, когда наступает время подводить итоги, то, перебирая все свои былые беды и радости, успехи и провалы, взлёты и падения, опять вдруг ощущаешь нечто вроде озарения той давней любовью и задаёшь себе вопрос: а, несмотря на боль, на все муки, которые она с собой принесла, было ли у тебя что-то прекрасней и выше этого? И сам же себе отвечаешь: нет, выше этого не было ничего…

Да, впрочем, вряд ли и стоит спорить об этом с Ниной Груздевой, поскольку большинство её стихотворений не о любви нынешней, не о любви, что называется, в чистом виде. Они как раз и несут в себе тот самый след былого. Как и у Бунина. Нести это всю жизнь — нелёгкий для души труд, и Груздева с присущим ей проникновенным волнением, даже почти с надрывом, убеждает тех, кто не в силах понять этого:

Уймите справедливые упрёки,

Что труд в стихах моих не побывал!

Стихов я не выдумывала строки -

Их кто-то мне ночами диктовал!

Нет, не бралась не за своё я дело

И, кажется, по-своему права:

Я так писала, как душа велела -

Любовь и слёзы сплавила в слова!

След, который несёт в себе душа Нины Груздевой, столь глубок, что стихи, написанные ею на эту тему, являют собой как бы повесть-исповедь о любви — об одной-единственной, ушедшей, но не проходящей.

И в наше умопомрачительное время, при нынешнем безобразном отношении к любви, когда наивысшее проявление её стали обзывать будничным иностранным словом “секс”, когда и мужчины, и женщины всё с большим вдохновением меняют свои привязанности, даже и не помышляя о том, какой ответственности и жертвенности, какого мужества требует истинная любовь, голос Нины Груздевой, вещающий именно обо всём этом, не похож ли на “глас вопиющего в пустыне”?..

Наверное, так оно и есть. Но, Боже мой, как он сегодня нужен, этот голос, вернее, этот глас… И напрасно кто-то думает, что он бесполезен. Ведь с “гласа, вопиющего в пустыне” начиналась новая эра человечества, эра любви. И вещал он погрязшим в грехах людям прежде всего об истинной, высокой любви.

Когда Нину Груздеву не печатали, то наверняка упрекали её в “излишней приверженности к теме любви”, а ведь у неё немало стихов и на другие темы, да каких стихов!.. Душа человеческая, её сегодняшнее обнищание, обзаведение створками, как у раковины, — это ли не главная тема сегодняшнего дня? И сколь убедительно, с какой горькой сердечной проникновенностью решает её Нина Груздева в стихотворении, посвящённом А. Цыганову…

…Натрудившись, душа хочет к близкой душе прислониться.

Только где же сейчас ты ей душу такую найдёшь?

Души все в камышах. Не шелохнутся тихие ветки.

Их сейчас не найдёшь там, хоть днём с фонарями ищи,

Как с душой нараспашку по жизни прошли наши предки,

Так сегодня мы все поголовно ушли в камыши…

А какое тёплое и глубокое — сродни рубцовскому — понимание родины ощущается в её стихах, насколько ненавязчив, но точен и объёмен у неё пейзаж, всегда исполненный высокого смысла… Как, например, в стихотворении “Август”.

Глубокая таинственная ночь

Легла на отсыревшую дорогу,

И ветерок ушёл куда-то прочь,

И только свежесть веет понемногу.

Ничем не потревожит тишина,

И сон окутал все дела земные,

Но вот большая круглая луна

Вдруг осветила призраки ночные.

Неясная искрящаяся медь

Ржаное поле всё позолотила.

Здесь только сердце может разуметь

Во всём большую дремлющую силу.

Нет, поэзия Нины Груздевой не просто любовная лирика, в её стихах именно вот это главное — “разумение сердцем”. Разумение сердцем не только взаимоотношений мужчины и женщины, а всего нашего бытия во всей его сложности. Слишком велико для Груздевой значение дара Божьего, именуемого Жизнью, чтобы относилась она к нему упрощённо.

…Я так своё прошедшее люблю!

И знаю всё: кто друг, а кто предатель.

Я отблески мгновений в нём ловлю

Почти как посторонний наблюдатель.

Ты моего прошедшего не тронь,

Не смей входить в него, не зная страха!

В нём есть всегда величественный трон,

И слава, и забвение, и плаха.

И Любовь. Всё-таки Любовь прежде всего, потому что “разумение сердцем” — это именно Она. И ещё огромное мужество, которое помогло не страшиться ни забвения, ни плахи. Которое помогло не только сохранить “разумение сердцем”, но и с большим мастерством передать его в слове людям.

Всё это есть у моего друга — прекрасного поэта Нины Груздевой.

 

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ. ВЫХОД В СВЕТ НОВОГО ИЗДАНИЯ “ФИЛОСОФСКАЯ КУЛЬТУРА”.

Журнал русской интеллигенции, N1, С.-П., 2005, 285 с.

В октябре 2005 года в Санкт-Петербурге вышел в свет первый номер нового журнала “Философская культура” под редакцией Николая Петровича Ильина, автора работы “Трагедия русской философии”, первая часть которой (“От личины к лицу”) публиковалась в журнале “Москва” (2001, N 3-8) и краткая рецензия на которую была напечатана в журнале “Наш современник” (N 2, 2002, с. 255-256).

Основную задачу нового издания редакция видит “в способствовании тому, чтобы философия заняла достойное положение в русской культуре, а своего адресата — в русской интеллигенции, под которой понимает мыслящих русских людей, чем бы они ни занимались профессионально”.

При этом редакция журнала не планирует ограничиться сугубо философской тематикой. В нем предполагается публикация материалов по проблемам литературы и искусства, образования и науки, самопознания и народности, религии и истории, а также их взаимодействия и взаимосвязи.

Журнал обещает быть актуальным и интересным для всех читателей, неравнодушных к русской культуре и ее истории. Такой прогноз с уверенностью можно сделать уже после знакомства с его первым номером, в котором, в частности, опубликованы дневники Л. А. Тихомирова за 1915 год, статья русского философа А. А. Козлова “Сознание Бога и знание о Боге”, работа Рихарда Вагнера “Что такое немецкое?”, статья С. М. Флегонтовой о национальном образовании, “Письма о естественных заблуждениях ума” В. И. Чернышева и ряд других не менее интересных материалов. Кроме того, в нем начата (с очерка о творческом пути И. В. Киреевского) публикация второй части работы Н. П. Ильина “Трагедия русской философии” (“Век классиков. Борьба за русский тип христианской философии”).

Во втором номере журнала, издание которого намечено на февраль 2006 года, редакция публикует материалы, посвященные 150-летию со дня рождения замечательного русского философа Л. М. Лопатина, статью Н. Н. Страхова “Дарвин”, исследование “Революция космополитическая и революция национальная”, статью “Идея народности в русской философии и литературе первой половины XIX века”, продолжение “Писем о естественных заблуждениях ума” и второй части “Трагедии русской философии”.

В сложных условиях рыночной экономики хочется пожелать новому изданию счастливого “плаванья” и “многая лета”!

P.S. К сведению всех заинтересованных читателей: первую часть работы Н. П. Ильина “Трагедия русской философии”, изданную в Санкт-Петербурге в 2003 году отдельной книгой, можно приобрести в магазинах “Летний сад”, “Гуманитарная книга” или обратившись к автору по телефону: (812)-511-91-97.

А. Медведев