Мозаика войны

 

ПАВЕЛ ГНЕЗДИЛОВ, ПОРЯДОК В ТАНКОВЫХ ВОЙСКАХ

“С Богом!” — напутствовал нас перед боями наш первый командир роты Александр Дикий. Не “С нами Бог”, как было выбито на алюминиевых бляхах немецких солдатских ремней, а именно — “Мы с Богом!”, что, по-моему, весьма существенно.

Вспоминается такой случай: под Волновахой Дикий отличился тем, что его экипаж бросил в трансмиссию своего танка (наверно, через выхлопную трубу) лимонку, чтобы исправный танк не достался немцам.

Дело было в том, что осенью дороги так развезло, что автомашины не могли подвезти танкам ни горючего, ни боеприпасов, и экипаж вынужден был так поступить. Однако “особняк” придрался, и А. Дикий “отбоярился” от трибунала “честным признанием своей вины и клятвой кровью искупить её!”. По-видимому, этого и надо было руководству бригады, потому что оно увидело, что и немцы не могут захватить наш “подбитый” танк, так как и у них нет ни горючего, ни боеприпасов.

Тогда со всех танков бригады слили остатки горючего, снесли оставшиеся снаряды и патроны в один исправный танк, посадили в него провинившийся экипаж во главе с А. Диким и поставили боевую задачу: ведя огонь из всех видов оружия, наделав как можно больше шума и грома, и вреда, разумеется, проскочить Волноваху из конца в конец и закрепиться на той стороне “до подхода основных сил”.

“Основные силы” состояли из спешенных танкистов, штабных работников, поваров и санитаров. На рассвете, когда немцы, уверенные в своей безопасности, “дрыхли без задних ног”, этот план был выполнен, Волноваха была освобождена, пленных (в подштанниках!) было взято гораздо больше, чем было “основных сил”, а славной 62-й танковой бригаде было присвоено почётное название “Волновахская”! И, по-видимому, именно тогда сложилась несерьёзная, корявая танкистская песня с припевом, переделанным, по-моему, из махновской “Тачанки”:

Любо, братцы, любо,

Любо, братцы, жить!

С нашим комсоставом

Не приходится тужить!

Первая болванка

Попала прямо в лоб.

Механика-водителя

Загнала прямо в гроб!

Вторая болванка

Попала в бензобак,

Выскочил из танка -

Не помню, право, как!

Но вот вызывают

В особый наш отдел:

“Почему ты вместе

С танком не сгорел?..”

Наше пополнение в 62-ю танковую бригаду 11-го танкового корпуса прибыло уже весной 1944 года под Ковель, который Гитлер называл “ключом к Польше”. Ковель находился в самом подбрюшье Белорусского выступа немцев, который они укрепляли с 1941 года. Поэтому к Ковелю стягивались войска с обеих сторон. Однако, когда наш корпус уже был готов нанести удар, оказалось, что основной удар по немцам стал наноситься прямо в лоб по выступу, где партизанскими тропами открывалась прямая дорога на Минск! А удар под Ковелем стал отвлекающим.

Небольшое примечание. С одной стороны, радист-пулемётчик, которым я являлся, в экипаже танка считался “танковой интеллигенцией”. А с другой стороны, он являлся и “пятым колесом до возу”, и “бесплатным пассажиром”! Ещё в учебном полку, чтобы обеспечить взаимозаменяемость членов экипажа в бою, все мы учились и стрелять из пушки, и водить танк. Только радиста-пулемётчика никто не собирался взаимозаменять, так как и без него экипаж считался боеспособным.

Короче говоря, 8 июля 1944 года, перед первым боем, увешанный со всех сторон котелками, иду я на походно-полевую кухню за завтраком. Раннее утро, и кто-то из танкистов у замаскированных в лесу танков завёл унылую песню:

Встаёт заря на небосклоне,

За ней встаёт наш батальон.

Механик чем-то недоволен,

В ремонт машины погружён…

По полю танки грохотали,

Танкисты шли в последний бой.

А молодого командира

Несли с разбитой головой!..

Мои и без того взвинченные нервы не выдерживают, и я как бы передаю по цепи: “Прекратить песню!”… “Команда” покатилась по цепи, и танкист смолк… Знал бы я, что через какой-нибудь час я всё это не только услышу, но и увижу, — я бы, наверное, поостерёгся давать такую “команду”… Когда я подошёл к своему танку с котелками, полными наваристых щей с мясом, каши с мясом и чая, командир наш, старший лейтенант Евдокимов Александр Ильич, вернулся с рекогносцировки и развернул перед нами карту, где красными стрелками был обозначен наш корпус, а синими стрелками — две немецкие танковые дивизии.

Мало того, что у немцев было двойное, если не тройное, численное превосходство в танках, но эти танки были ещё и врыты в землю! А мы должны были чистым полем и ясным днём на них наступать!

Но приказ командира — это приказ Родины!..

Пытаясь хоть немного развеселить приунывший экипаж, я опять “пошутил”: “А кормят нас сегодня на убой!”.

Сказал и осёкся: никто не улыбнулся, не засмеялся.

Я продолжал гнуть своё: “У солдата вся храбрость в желудке!”

Попробовал и суп, и кашу, и чай: “Ух, хороши! Не станете есть — вылью в кусты!”.

Никто не взглянул на меня, не пошевелился. Пришлось завтрак выкинуть…

Потом: “По местам! Заводи! Вперёд!”.

И танки наши выстроились в линию наступать от села Паредубы на село Тарговище, где окопались немцы. Потом командир роты Александр Дикий и дал свою излюбленную команду: “С Богом!” (точнее — он сказал: “С Господцем!”, как бы шутя! Ведь мы же были комсомольцы!)…

Всего-то мы и успели сделать три выстрела из пушки, а когда уже были на нейтральной полосе, по башне ударил фаустпатрон. Звук был такой же, как и от выстрела пушки, но звука от падения пустой гильзы на боеукладку не последовало. Я оглянулся и увидел то, о чём утром пел неизвестный танкист… Наш командир Александр Ильич Евдокимов был смертельно ранен в голову…

Вот выводы, которые я сделал для себя после первого боя: высокий боевой дух моих товарищей сказался и в отказе от завтрака перед сражением, и в напутствии командира роты: “С Богом!”, и в возгласе командира орудия татарина Азизова: “Бей фашистов! Командира ранили!”. А о том, что и сам он был ранен осколками, он умолчал.

Однако мнение некоторых, что нельзя есть перед боем из-за утери живучести, если ранят в живот, считаю неверным. Это всё равно, что настроить себя заранее на ранение! А в бою твои желания нередко исполняются…

После боя в городе Седлец я вылез из танка “промыслить” каких-нибудь трофеев, поскольку наша походно-полевая кухня безнадёжно отстала. Зашёл в полицию, где во всю стену висел портрет Гитлера. Я удивился: до чего же фюрер был похож на карикатуры художников Кукрыниксов! Кто-то из наших уже разбил чернильницу на подлой фашистской харе…

Однажды командир танка послал меня, как обычно, за обедом. Обвешанный на поясе котелками, я только вышел из зоны наблюдения немцев и распрямился во весь рост, как на их стороне поднялся самолёт-разведчик, который мы называли “костыль”. Я сразу же бросился бежать, гремя котелками, к ближайшему окопу. Вот от земли почувствовался толчок от выстрелов пушек на той стороне! Вот уже визжат и снаряды, причём — точно в меня! И вот вместе с разрывами снарядов я “пикирую” в окоп, и меня засыпает землёй. Очнувшись, я некоторое время не шевелюсь, чтобы немец подумал, что “накрыл” меня, и улетел бы.

Лежу и думаю: “Это не война, а убийство! Если ты, немец, хочешь меня победить, то выходи по-честному, на равных условиях, с одинаковым оружием, и тогда посмотрим, кто кого одолеет!”.

А ещё было: кухня почему-то запоздала, то ли бомбили её, то ли артналёт был, но с полным термосом на спине и с котелками в руках пришлось мне возвращаться на передовую, когда уже рассвело. А до спасительных окопов надо было бежать с полкилометра. Немец-корректировщик сразу меня засёк, и подземный толчок подсказал, что ударили по мне пристрелочной миной. Перелёт-недолёт, я падал, вскакивал и бежал по прямой. Но когда ударили на поражение, я, чтобы обмануть их, бросился в сторону от взрыва и шлёпнулся на землю, выставив термос перед собой.

Это меня и спасло: осколок мины покорёжил крышку термоса, но до шеи не достал. Другие осколки посёкли котелки с кашей… Когда, уже по траншее, принёс завтрак, экипаж удивлялся: “Ну, ты в рубашке родился!” — “Соображать, — говорю, — надо! Не теряться! И не грешить!”. “И читать бабушкину молитву “Отче наш”, — добавил про себя.

А потом, выплёвывая мелкие осколки, что попадались в каше, понарошку ругались… А у меня только шея болела, обожжённая кипятком щей. Такие действия в разряд похвальных не входили: вот если бы это было в сражении, тогда — другое дело!.. Когда закончились бои по расширению плацдарма, мы стали отсыпаться: и за прошедший недосып, и про запас на будущее, благо под танком у нас был рай — даже копанка с колодезной водой была в углу под десантным люком в днище. А сидели мы на соломе, накрытой танковым брезентом, а танк был замаскирован снопами под копну.

Потом играли в карты, в “дурака”, “травили байки”. Заряжающий Иван Павлович рассказал, как он в учебном полку пристроился сапожником и уже думал, что отвоевался. Но хозяйка квартиры, в которой он сапожничал, так его “заездила”, что пришлось на фронт проситься! Механик-водитель Игорь, с десятилетним образованием, попал в офицерское училище. А это означало, что после войны всю жизнь по гарнизонам скитаться. Друзья посоветовали “дать ротному по морде”: трибунала не будет, а из училища отчислят. Так он и сделал! Так и получилось: из училища отчислили в учебный полк, а оттуда — на фронт!..

Потом нашу бригаду с передовой отвели в тыл, в лесок, куда долетали снаряды и мины, но пули не долетали, и можно было ходить во весь рост. Мы отрыли окоп для танка, загнали туда и замаскировали свою боевую машину, а рядом вырыли землянку с печуркой и с крышей в три наката…

И вот, когда я закончил делать ступеньки для входа в землянку, в руках у меня остался конец доски в виде вытянутого треугольника. Я взял его, как балалайку, и изобразил треньканье. Экипаж сразу понял меня: работа снова закипела. Один притащил сталистый немецкий телефонный кабель на струны. Другой на броне танка стал рубить и плющить проволоку на лады. Я — топором и ножом ладил кузовок и собирал балалайку. Голосок у неё оказался не громким, но на редкость мелодичным…

Надо было видеть, как засверкали в улыбках зубы и глаза на наших закопчённых, давно не мытых лицах! Ведь на нас повеяло домом, миром! Подбежали танкисты из других экипажей, и пошла потеха!.. Сгорела наша балалаечка вместе с нашим танком уже под самым Берлином…

На вислинском плацдарме мы пробыли до января 1945 года; наверно, потому, что на Гитлера было совершено покушение. Но он отделался в этот раз лёгким испугом, и война продолжалась. Кроме того, союзники наконец-то открыли второй фронт и почти сразу запросили помощи. И 14 января мы прорвали первую линию обороны немцев и выполнили задачу по захвату второй линии раньше, чем гитлеровцы заняли её. Наша рота во главе с новым командиром, лейтенантом Зинченко, была первой в этом штурме.

За эту операцию Зинченко получил звание Героя Советского Союза, а в его танк, прямо в таранную балку, попала немецкая “болванка”. Так и ездили с этим “подарком”, пока техники не отрезали болванку автогеном. Хорошо ещё, что она не пробила балку, за которой расположены баллоны с сжатым воздухом, а то бы, взорвавшись, они наделали делов!..

Так, упреждая врага в занятии подготовленных рубежей обороны, мы приближались к границам Германии. Помню, бой в Кунерсдорфе был уже на пограничной реке Одер, напротив Франкфурта-на-Одере. Оттуда мы переправились на западный берег реки — на плацдарм у города Кюстрина.

Такая тактика захватывать плацдарм, чтобы будущее наступление начинать не с форсирования водной преграды, применялась Советской Армией, начиная со Сталинграда…

Бои по расширению плацдарма и полному окружению Кюстрина продолжались. Запомнился случай, когда один из снарядов попал в наш танк и не разорвался! А не разорвался он потому, что ему срезало при падении взрыватель и он только вырвал из гусеницы пару траков и повредил каток.

А когда мы его оттаскивали от танка всем экипажем (килограммов, наверно, более пятидесяти!), то обнаружили убитого немца-мальчика и зарыли их рядом. Закончились бои по взятию Кюстрина американской “ковровой бомбёжкой”. Однажды всё небо над городом покрылось стройными рядами американских “летающих крепостей”. Немецкие зенитки попробовали “тявкнуть” по ним. Но “летающие крепости” как открыли бомболюки, как посыпались из них бесконечные вереницы бомб!..

Через 10-15 минут армада пролетела, а от Кюстрина осталось лишь облако пыли и дыма. Такая же “ковровая бомбёжка” применялась американцами и при уничтожении Дрездена и других городов Восточной Германии. В Западной Германии, которая была после войны оккупирована союзниками, “ковровые бомбёжки” американцами не применялись…

16 апреля 1945 года после ужасающей, невиданной силы артподготовки и бомбёжки переднего края немцев, когда даже на наших позициях поистине “земля тряслась, как наши груди”, падали на землю чьи-то горящие самолёты и сами облака на небе, казалось, горели, а немцы попросту сходили с ума, если оставались в живых в своих окопах, — мы пошли на Берлин!

Вскоре осколком или пулей на нашем танке сшибло антенну. Чтобы поставить запасную, я открыл башенный люк и, прикрываясь им, стал демонтировать остатки старой антенны и наблюдать сквозь пыль и дым, как воюет рядом пехота. Вот раненый немецкий солдат упал. К нему подбежал наш солдат с автоматом. Немец поднял руки и показал, что хочет пить. И наш солдат отвернул крышку своей фляжки, висевшей у него на поясе, присел рядом с врагом и дал ему напиться!

А ведь только что они стреляли друг в друга!

Наш солдат побежал дальше вперёд, а вместо него появился другой наш автоматчик. Немец, осмелев, так неожиданно поднял руки вверх, что наш солдат, не разобравшись в обстановке, дал очередь из автомата, и немец опять упал. Потом появилась наша медсестра и стала фрицу перевязывать раны. Это война?..

Когда наш танк с боем взобрался на Зееловские высоты, немецкие солдаты стали сдаваться в плен, аккуратно складывая свои автоматы рядом с танком и отходя в сторонку. Танкист в бою не схватывается врукопашную с врагом, и поэтому мне захотелось посмотреть в глаза этим недавним врагам. Я вылез из танка и подошёл к ним. Они с готовностью стали протягивать мне “трофеи”: часы, порнографические открытки и тому подобное, но я, естественно, ничего не взял у них, возвратился в свой танк и доложил экипажу: “Они почти такие же, как мы!..”.

А 22 апреля мы уже ворвались на улицы Берлина и довольно далеко проскочили к центру, однако наши танки были сожжены фаустпатронами из окон домов. Нас, “безлошадных”, подобрали из тылов, рассадили по освободившимся местам в танках. На броню техники-ремонтники наварили экраны от фаустов. На каждый танк выдали по красному флагу, чтобы водрузить на рейхстаге, и — вперёд, на рейхстаг!..

Мозаика войны

 

ДЕМОБИЛИЗОВАТЬ ИЗ КРАСНОЙ АРМИИ…

Мы были знакомы уже лет двадцать. Но только в конце октября 1998 года, будучи в Сочи, я увидел в местной телепередаче и услышал о нем такое, что, схватив телефонную трубку, стал названивать его теще, у которой он находился в гостях. Однако он уже уезжал. Встретились мы позже, в Москве, где, расспросив его об увиденном и услышанном в сочинской телепередаче, я и узнал от него эту удивительную историю, которую и представляю читателям.

Итак, Владимир Николаевич Лабуздко, военный врач, полковник медицинской службы Военно-морского флота в отставке. Родился он в 1928 году в одном из пригородных поселков под Гдовом (Ленинградская область). Вот что он поведал мне, рассказывая о необычной, а я бы сказал — о героической эпопее своего военного детства и юности.

Как водится в таких случаях, Владимир Николаевич начал рассказ с предков.

Я из русской семьи старого военного закала, традиций и обычаев. Почти все мои деды, прадеды, прапрадеды по обеим родительским линиям были военными, участвовали, наверное, во всех войнах и многих крупных сражениях. Я с детства этим очень гордился. Мой прапрадед был взят в солдаты из крепостных какого-то барского имения под Гатчиной. Пьяный деревенский писарь при записи деда вместо фамилии Лабазов неверною рукой вывел что-то неразборчивое. Так мы стали Лабуздко.

Прапрадед, николаевский солдат, отслужив 25 лет, дослужился до унтер-офицера и был отправлен в отставку с “пенсионом”. А прадед уже служил офицером, как те же Деникин, Корнилов и другие некоторые царские, а потом советские офицеры и генералы происхождением из крестьянского сословия. Прадед в отставку вышел подполковником и даже был причислен к дворянству.

Дед участвовал в русско-японской войне и прошел почти всю Первую мировую. Сначала он служил артиллерийским офицером в армии генерала Александра Васильевича Самсонова. В проводимой Восточно-Прусской операции эта армия имела первоначально серьезный успех. Но, как известно, впоследствии из-за подозрительно нерешительных, а фактически предательских действий командующего соседней армией генерала Рененкампфа, не оказавшего помощи Самсонову, его армия потерпела поражение. Дед об этом периоде своей службы рассказывал такие подробности, каких я ни в каких исторических хрониках и документах позднее не встречал.

Например, такой факт: Самсонов с частью войск, штабом и конвоем казаков оказался в топкой местности в районе Мазурских болот. Собрав уцелевших солдат и офицеров, штаб и конвойную сотню, Самсонов приказал прорываться из окружения и поставил задачи на прорыв. После этого, переговорив о чем-то с начальником штаба, объявил команду на привал и сказал офицерам штаба: “Ребята, дайте мне побыть одному”. После этого отъехал на коне в сторону. Через некоторое время раздался одинокий выстрел. Потом прибежал его конь, при этом вроде бы с каким-то жалобным ржанием. Все бросились искать генерала, но безрезультатно. Видимо, Самсонов, застрелившись, так и остался где-то в болоте. Но вся его группа войск, конечно с потерями, пробилась все же к своим.

В конце войны деда по ранению назначили начальником огневых (артиллерийских) складов в Петрограде. После Февральской революции солдаты избрали его командиром части. А после Великой Октябрьской революции его денщик-порученец Федор (как говорил дед, очень толковый парень) стал комиссаром части. Так они и служили: дед — командиром, Фёдор — комиссаром. Ну, как всем теперь понятно, это были для тех революционных, трагических и героических времён обычные, хотя и странноватые служебные метаморфозы, в целом исторически себя оправдавшие. Дед уволен из РККА (Рабоче-Крестьянская Красная Армия. — В. З.) в 1933 году с пенсией. Награждён многими орденами за русско-японскую и Вторую мировую войны.

Отец, 1899 года рождения, после революции поступил в Медико-хирургическую военно-медицинскую академию (ныне Военно-медицинская академия в Петербурге). Но в 1924 году его как выходца из дворянской семьи за год до выпуска из академии исключили (как тогда это называлось — “вычистили”). Однако отец сразу же перешел в медицинский институт (здесь никаких препон ему рабоче-крестьянская власть не чинила), успешно окончил его и работал хирургом в больницах Ленинградской области.

Когда началась финская война, отец сразу же ушел на фронт. Ему присвоили воинское звание “майор” (две “шпалы” в петлицах). Всю войну прослужил хирургом во фронтовых медсанбатах. Награжден орденом Красной Звезды — для того времени, как понимают все фронтовики и “нефронтовики” нашего поколения, это была довольно высокая награда, тем более для медика. Потом отец был демобилизован и работал главным врачом и одновременно хирургом в Зеленогорске (под Ленинградом — до 1948 года он назывался Териоки), только что освобожденном от финнов.

С началом Великой Отечественной войны отец в первый же день ушел на фронт. Помню, надел оставшуюся у него военную форму, поясной ремень с наганом — и ушел… Закончил войну в Берлине главным хирургом 3-й Ударной армии 1-го Белорусского фронта. Потом служил хирургом в госпиталях Советских войск в Германии. Демобилизовался в 1955 году. Хирург высшей квалификации. За войну награждён орденом Красного Знамени, двумя орденами Отечественной войны, двумя орденами Красной Звезды, медалями “За боевые заслуги”, “За освобождение Варшавы”, “За взятие Берлина”, “За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.” — для медика вполне “приличный” наградной орденский “бант”. Я гордился и горжусь своим отцом — он с честью продолжил воинские традиции нашей семьи — добросовестного служения Родине.

Мне, матери и двум моим сестрам удалось покинуть Зеленогорск перед самым занятием его финнами — буквально на последнем пригородном поезде. И сразу же мы оказались в блокадном Ленинграде. Описывать блокаду не буду — о ней сказано много, а написано еще больше: целые тома воспоминаний, повестей, романов и других литературных произведений. Все ее ужасы видел своими глазами, и многие из них пришлось испытать, как говорится, на “собственной шкуре”…

В феврале 1942 года с большими трудностями нас вывезли по восстановленному участку железнодорожных путей до Белой Гривы (на Ладоге), а оттуда, погрузив на машины под брезент, перебросили по Дороге жизни на другой берег Ладожского озера. Представляете, что мы почувствовали, когда нас, завшивевших, истощенных, после санпропускника накормили и выдали нам паёк: хлеб, консервы, сахар, масло! Это были неслыханные “богатства”, вернее — сокровища для умирающих от голода ленинградцев. Потом нас эшелоном вывезли в Стерлитамак, где подселили в чью-то квартиру. Началась тыловая жизнь “эвакуированных” — голодноватая, но все же это была не блокада. Помню, как дружески относилось к нам местное население! Разве сравнишь, к сожалению, с нынешними отношениями между людьми, складывающимися в нашем обществе?! И это очень печально…

Летом 1943 года я окончил 7-й класс. И тут произошло событие, которое резко изменило не только мою “эвакуированную”, но и всю будущую жизнь. В городе было много выздоравливающих после ранений солдат и офицеров. Мы, мальчишки, бегали за ними по улицам, расспрашивали “про войну”, просили дать поиграть с наганом или пистолетом. Тогда к военным относились все, тем более молодежь, с уважением и любовью. Один из солдат, получивший отпуск по ранению, Сергей Одноволов (на всю жизнь запомнил его имя и фамилию), очень любил возиться с осаждавшими его ребятами. Узнав мою фамилию, он очень удивился и сказал, что, значит, мой отец его, Одноволова, оперировал и спас ему жизнь. После этого он познакомился с мамой, сестрами и окружил меня большим вниманием и заботой. И даже подкармливал нас всех из своего пайка. Перед его отъездом я взмолился: “Сергей, возьми меня с собой на фронт!” Он долго не соглашался, но потом все же решился.

Итак, в июле 1943 года, оставив письмо матери, никому ничего не сказав, двинулся я вместе с Сергеем на фронт. На мне — солдатская гимнастерка, брюки, поношенные сапоги. Из документов — только комсомольский билет. У Сергея была выправленная на меня липовая справка, что я, сын фронтового хирурга, возвращаюсь к отцу в такую-то часть, полевая почта N… В общем, мы с Сергеем как-то проходили через заградкомендатуры, всевозможные патрули — с поездов нас, короче говоря, не снимали. Наконец прибыли мы в село Жигалово, что под Великими Луками (тоже на всю жизнь запомнил название этого села). Здесь стоял фронтовой полевой госпиталь. При нем действовала так называемая ОРМУ-19 (отдельная рота медицинского усиления), где мой отец служил старшим хирургом. Удивлению его и радости не было границ. Одноволов сдал меня, как говорится, с рук на руки отцу и убыл в свою часть. Дальнейшей судьбы Сергея я не знаю; до сих пор не могу себе простить, что по юношеской беззаботности и радости от встречи с отцом не спросил, откуда Одноволов, как его можно найти после войны, где живут его родные. Отец тоже этим не поинтересовался — да и кто из фронтовиков тогда думал о каких-то встречах “после войны” и надеялся уцелеть в боях?

На этом участке фронта, где стоял отцовский госпиталь, было затишье, и отец решил недельки через две отправить меня домой. Но я сказал, что всё равно убегу на фронт. Но и отец был непреклонен. Не знаю, что вышло бы из нашего обоюдного упрямства, но начались бои, и до отправки меня руки не доходили.

Что же представляла собой такая ОРМУ? Это были очень важные и эффективные фронтовые медицинские подразделения. ОРМУ состояла из 10-12 и более “студебекеров” и санитарных машин с медперсоналом. Эти роты бросались на самые кровопролитные участки фронта, где планировалось или начиналось наступление или же шли тяжёлые оборонительные бои. Развертывалась ОРМУ на самых ближних подступах к передовой. Главная ее задача — оказание немедленной медицинской, прежде всего хирургической, помощи раненым, выносимым из боевых порядков войск. Ведь пока раненого доставят в медсанбат — а это два-три, иногда и более километров от передовой, — многие просто не доживали…

С прибытием ОРМУ, да и медсанбата, на место развёртывания в первую очередь ставились хирургические палатки. Из мебели и громоздких вещей — только складные операционные столы по количеству хирургов и необходимое медоборудование. Сразу же затапливались переносные портативные печки (на соляре, угле, дровах). На них водружались емкости с водой. Никаких железных коек и прочей мебели — только носилки. Их с ранеными ставили на доски, если такие были, или на вбитые в землю колья. Пока идет обустройство — бригада врачей сортирует раненых: первая, вторая, третья очереди, “безнадежные”… Ha каждые носилки — соответствующую бирку. Санитары подтаскивают носилки с ранеными в очередь к столам. И пошли операции, которые не прекращались, пока не будет прооперирован последний поступивший раненый. Прооперированных на тех же автомашинах сразу доставляли в пункты сбора для отправки во фронтовые и тыловые госпитали. Легкораненые самостоятельно уходили в медсанбаты.

Вот так работали фронтовые ОРМУ. Иногда поступало сразу большое количество, порою сотни раненых. Бывало, отец и его хирургические сестры по двое-трое суток не отходили от операционных столов. Вы спросите: как это возможно? Все возможно, когда требуется, тем более когда от этого “возможно” зависят человеческие жизни. Ведь у поколения наших отцов, да и у большинства и военных, и “невоенных” нашего поколения тоже, понятие и принципы безупречности выполнения служебного долга были превыше всего. При большом количестве поступивших раненых обычными были и такие ситуации: чтобы хирургу не терять стерильности рук (по-медицински — “не размываться”), санитары при соответствующей необходимости подносили хирургу “утку” прямо к операционному столу. “Ну-ка, девки, отвернитесь!” — следовала команда, и операции продолжались. Никогда не прекращались они и во время бомбёжек и обстрелов: как же можно прервать операцию, если на столе лежит располосованный или со вскрытой брюшной полостью раненый? Бывало, осколки дырявят верх палатки, а хирурги и медсестры в это время над раненым наклоняются, закрывают его своими телами.

Вот одна из характерных картин напряженности работы медперсонала ОРМУ. После двух-трех суток непрекращающихся операций закончилась последняя. Отец или другой хирург в окровавленном фартуке, в маске выходит в предоперационную, тут же падает без сил на груду кровавого, грязного белья, бинтов и сразу засыпает. Санитары бережно уносят его в палату, раздевают и бдительно охраняют сон. Отца моего любили, о нем как о хирурге ходили легенды. Я всё это, как говорится, “мотал на ус”, наблюдая, как работает полевая медицина и непосредственно участвуя в этой работе. Полагаю, у меня тогда и зародилось подспудное желание стать врачом.

Сначала я был в ОРМУ, можно сказать, кем-то вроде медицинского разнорабочего. Но через месяц уже полностью встроился в работу медперсонала: и ноги-руки раненым держал при ампутациях, и перетаскивал их на носилках вместе с санитарами, и бельё стирал, и за ранеными ухаживал, и хоронить умерших приходилось. И вот после таких моих “подвигов” на медицинском “фронте” санитары — а они были буквально звери в смысле выучки и сноровки — и сказали отцу: оставляй сына, он вполне может любого санитара заменить. После таких “ходатайств” отец сдался и оставил меня в ОРМУ. Я официально принял присягу (в возрасте 15 лет и 2 месяцев), после чего мне выдали красноармейскую книжку: рядовой, санитар ОРМУ-19, полевой госпиталь N… Калининского фронта, и даже определили денежное содержание: аж 60 рублей в месяц! И “вкалывал” я на полную катушку! Ну и отношение ко мне персонала стало как к фронтовому товарищу, а не как к “сынку” старшего хирурга…

Вот так и пошла моя фронтовая служба, продолжает свой рассказ Владимир Николаевич. Фронтовой путь нашей ОРМУ прошёл через Калининскую область, Белоруссию, Латвию. Потом 3-ю Ударную армию перебросили в состав 1-го Белорусского фронта. Прошли мы через всю Польшу, причем прямо через Варшаву. Разрушена она была полностью — одни руины: груды битого кирпича, обломки зданий, останки домашней мебели, утвари, лохмотья какие-то на улицах в грудах камня и развалинах домов. И повсеместно ощущался исходящий из развалин тошнотворный, сладковатый трупный запах — развалины ещё не разбирались, расчищены были только несколько центральных улиц для прохода войск. Далее началась тяжёлая Висло-Одерская операция, — и конечно, большое количество раненых прошло через операционные столы и руки наших хирургов, медсестёр, санитаров и другого медперсонала. В апреле 1945 года подошли к Берлину. Помню щиты на дорогах: до Берлина 300 км, потом 200, потом 100. Настроение у всех в эти дни было приподнятое, хотя бои шли ожесточенные, потери были большие, раненые поступали сплошным потоком. Но в это время уже начали цвести сады, деревья в листве — все это повышало настроение, несмотря на жертвы, мучения раненых у нас перед глазами, похороны погибших. Увы, на войне, особенно к ее концу, к жертвам как-то привыкаешь — это вроде бы обычный атрибут боев, сражений и их последствий, находящийся в “ведении” медиков. Да иначе и быть не должно: можно ведь просто свихнуться, ежедневно видя такое количество израненных, изувеченных и погибших от ран молодых парней, здоровых мужиков среднего и старшего возрастов, у которых дома остались жены, дети, семьи. Такая вроде бы “черствость” к жертвам войны и их страданиям — естественная защитная реакция организма на войне, иначе не выживешь, просто сойдешь с катушек…

Своими глазами видел я, какие ожесточенные бои шли за Берлин: повсеместно разрывы снарядов, фаустпатронов, грохот артиллерии… Немцы оборонялись остервенело, бои шли буквально за каждый дом, и почти на всех стенах надписи на двух языках: “Берлин останется немецким!”…

“Неприступная крепость”, однако, вскоре пала, и весь персонал нашей роты, как и многие другие воины-освободители, расписался на рейхстаге — есть там и моя “визитная карточка”…

И вот я подхожу к очень важному эпизоду моей уже берлинской, но еще фронтовой (война-то пока не кончилась) службы. Дня через два-три после взятия Берлина патологоанатом нашей армии майор Юрий Валентинович Гулькевич вызвал меня: собирайся, будешь присутствовать при историческом событии. Шестого мая привели меня в какой-то подвал возле рейхсканцелярии, и там я увидел… обгоревший труп Геббельса! Опознал его сразу — сходство с карикатурами Кукрыниксов полное: сплющенная голова, одна нога в ортопедическом ботинке согнута в колене, малого роста — всего метра полтора…

Владимир Николаевич Лабуздко показывает редкую, никогда и нигде не публиковавшуюся фотографию: патологоанатом Гулькевич, офицеры контрразведки фронта, группа экспертов. Майор Гулькевич производит вскрытие, а рядом Володя Лабуздко в резиновом фартуке и перчатках ему ассистирует.

Сняли с Геббельса скальп, продолжает рассказывать мой собеседник, сделали вскрытие. Составили акт: труп принадлежит Йозефу Геббельсу. Потом провели экспертизу трупов его жены Магды и детей. У детей во рту обнаружили осколки ампул с цианистым калием, как об этом позже и писали в прессе.

В это время все в Берлине искали Гитлера. Слухи ходили самые разные: улетел, уплыл на подводной лодке, прячется где-то в Берлине и прочие предположения. Но числа 15-го мая встретившийся мне майор Гулькевич сказал: “Володька, не верь никаким слухам: вчера вот этими руками держал челюсть Гитлера! Хотя он почти весь сгорел, но мы его всё же опознали”. Да, именно майор Гулькевич проводил экспертизу останков Гитлера. После войны он уехал в Минск, где стал профессором, а потом академиком Белорусской Академии наук.

Здесь я как собеседник прервал рассказчика, усомнившись в том, что он уже 15 мая узнал такую сверхсекретную “новость”, и пояснил, почему. О поисках, обнаружении трупа Гитлера и экспертизе его останков рассказывалось в широко опубликованных в различных периодических изданиях 60-х годов прошлого столетия воспоминаниях Ирины Ржевской, военного переводчика одной из воинских частей Советских войск в Германии, обеспечивающей работу экспертной комиссии. Как сообщала Ржевская, работа этой комиссии была настолько засекречена, что ни о факте обнаружения трупа Гитлера, ни о работе экспертов, ни о результатах экспертизы не знал даже сам маршал Жуков, который в это время был командующим Советскими войсками в Германии. В одной из бесед с Ржевской в период подготовки Жуковым своих мемуаров он подтвердил этот факт и очень удивился, что даже от него эта информация была напрочь закрыта курировавшим эту “экспертизную” операцию МВД, на что, видимо, имелись жёсткие указания Сталина по секретности всего, что было связано с обнаружением Гитлера или его останков. Владимир Николаевич знал о публикациях Ржевской, но еще раз подтвердил, что о “челюсти Гитлера” именно еще в мае 1945 года он узнал от патологоанатома 3-й Ударной армии майора Гулькевича: мол, можешь верить или не верить.

Помню один случай, демонстрирующий, как погибают на войне и сами и губят других из-за собственного разгильдяйства, говорит Владимир Николаевич. Это было после Висло-Одерской операции. ОРМУ наша была развернута уже на западном берегу Одера. И хотя наша авиация господствовала в воздухе, но немцы нас периодически бомбили, особенно ночью. Так вот, наш повар поленился вечером загасить огонь в полевой кухне. Или решил погреться и лег рядом, завернувшись в плащ-палатку. Ночью любой огонёк издалека виден, всем фронтовикам это хорошо известно. Ну и пара немецких самолетов как раз и отбомбилась по этой кухне. Мы с отцом спали в соседней палатке. С грохотом взрывов первых бомб сразу же бросились на землю. Это и спасло — вся палатка оказалась изорвана осколками. Погибли и повар-разгильдяй, и еще несколько человек персонала нашей ОРМУ.

Или вот еще такой эпизод на тему: у кого какая судьбина на войне. Проезжали через какой-то небольшой немецкий городишко. Его только что взяли — всё в сплошном пожаре. Наши студебекеры с имуществом и персоналом ОРМУ буквально продираются через улицу. Я ехал в кузове второй автомашины. Вдруг слышу грохот, оборачиваюсь и с ужасом вижу такую картину: фасад рядом находящегося четырёхэтажного дома рухнул на следующие за нами две автомашины…

Между тем наша беседа продолжалась.

Приключилась со мной однажды такая мимолётная лирическая история. В старом польском городе ночью мы зашли с санитарами на ночёвку в какой-то богатый особняк. Из любопытства пошёл по комнатам. Всё в сохранности: дорогая посуда, каминный зал с головами кабанов и лосей, кругом зеркала. В одной из комнат приоткрыта дверь, пробивается свет. Открыл дверь и остолбенел: за столом со свечой сидит изумительной красоты девушка, блондинка лет 16-17. Рядом безрукий парень, как оказалось, вроде бы её брат. Я довольно сносно настропалился к этому времени говорить по-польски. Выяснилось, что Тереза, так звали девушку, и её брат Юзек — беженцы из Варшавы. Я с ней разговариваю, глаз от неё не могу оторвать и вдруг чувствую, что засыпаю. А она смеётся: “О, пан Владек спать хочет!”. Я ушёл в свою комнату и сразу провалился в глубокий сон. Проснулся от команды: “Подъём!” Через 30 минут посадка на автомашины! Я влез в шинель, надел рюкзак, бросил автомат на грудь, — меня торопят, а я бегом к комнате, где была прекрасная паненка. И она как раз выходит из комнаты: “Ой, пан Владек отъезжае?”. “Так, Тереза, так”, — отвечаю. И тут она охватывает мою шею руками — а автомат на груди мешает — и начинает меня целовать, приговаривая: “Владек, Владек!”. Я, ничего не соображая, как в дурмане, пошел к машинам. А ведь мог дать ей номер своей полевой почты… Ну да что я в те свои 16 лет, тем более на фронте, знал и понимал в любовных отношениях?

А теперь последний фрагмент из воспоминаний Владимира Николаевича.

В Германии, особенно сразу после окончания войны, в войсках случалось всякое. Бывали случаи и бандитизма, и грабежей, и грубейших нарушений дисциплины с вызывающим неповиновением командирам. Видел я и изнасилованных, истерзанных немок. В армии ведь всякий народец был. Да и дух мщения гитлеровцам был очень силён в войсках — почти у всех солдат и офицеров были погибшие родные и близкие, разрушенные дома, сожженные села, деревни. Так что в какой-то степени ненависть к немцам наших солдат можно было понять. Но с победами всё явственнее стали проступать признаки разложения, прежде всего морального, в некоторых частях. Солдаты напяливали на гимнастерку “реквизированные” у немцев гражданские пиджаки, какие-то кофты, на руку, а то и на обе, нацепляли по десятку часов. Да и “фронтовые сто грамм” кое-где переходили в буйные пьянки, порою с непредвиденными последствиями и чрезвычайными происшествиями. Даже командирам некоторые перестали подчиняться — как же, мы победили, нам всё дозволено! Конечно, все эти постыдные случаи ни в коей мере не носили массовый, повальный характер, а были, так сказать, “частным” явлением, своего рода “последствиями” победы и тех испытаний, которые вынесли на себе солдаты, измученные войной и последними, особенно такими ожесточенными, боями, какие были в Берлинской операции. При этом очень тяжело переживались всеми потери своих товарищей в этих боях, то есть в самом конце войны. Ну и, конечно, требовалась и последовала, естественно, как это понимают медики и психологи, разрядка. Но в ряде мест она выливалась, к сожалению, в безобразия и даже в бесчинства. Но такое творилось в основном там, где сами командиры распускались, не контролировали обстановку в подчинённых подразделениях и тоже безобразничали вместе со своими “подопечными”.

Но такое продолжалось недолго. Где-то, по-моему, не позже чем в конце мая, во всех войсках действующей армии был зачитан приказ командующего фронтом маршала Георгия Жукова (кажется, он в это время уже был назначен командующим Советских войск в Германии); кроме того, этот приказ на русском и немецком языках был расклеен по всей Германии и напечатан в специальных листовках. Я долго хранил листовку с этим приказом, но куда-то она потом запропастилась. Однако приказ этот помню почти дословно, вот его содержание:

“Солдаты! За юбками немок и немецким барахлом вы теряете облик русского советского солдата, забываете о своем долге воина-освободителя… Вы должны быть примером для немцев и союзных войск…” и так далее. А вот его приказная часть: “Приказываю. Командирам частей, комендантам гарнизонов, военным патрулям: за бандитизм, грабежи, насилия — пойманных на этих преступлениях расстреливать на месте. Выявленных в бесчинствах против местного населения отдавать под суд военных трибуналов… Командирам всех степеней в срок до… восстановить требуемый порядок в подчиненных войсках”. Вот такой и по содержанию, и по стилю был издан жуковский железный приказ. И эти факты, и случаи начавшегося было падения дисциплины в войсках после победного 9 мая 1945 года, и вышеприведенный приказ Жукова из истории не выбросишь, да и не нужно выбрасывать. Это тоже история нашей Армии.

После нескольких расстрелов, о чём широко было объявлено в приказах по войскам (“во всех полках, батальонах, ротах и батареях…”) — эти приказы тоже расклеивались по всей Германии, — все безобразия и бесчинства прекратились. Дисциплина вскоре была восстановлена… Все эти “особенности” быта наших войск первых месяцев “оккупации Германии”, на мой взгляд, очень достоверно и в подробностях описал наш знаменитый писатель Юрий Бондарев в своем прекрасном романе “Берег”, а совсем недавно — Владимир Богомолов в последнем своём незавершённом романе “Жизнь моя, иль ты приснилась мне?”.

…Отца после окончания войны оставили служить в Германии, а меня отправили домой в Ленинград. На границе, в комендатуре, у меня отобрали: мою небольшую коллекцию оружия: пистолет ТТ, наган, “вальтер”, “парабеллум” (пистолет мне подарил офицер, которого я выхаживал после ранения, а трофейного стреляющего добра на фронте было полным-полно); отобрали также и все фашистские кресты, которые я насобирал в поверженном Берлине; а вот за мои личные награды меня даже похвалили — и действительно, четыре медали — “За боевые заслуги”, “За освобождение Варшавы”, “За взятие Берлина” и “За победу над Германией…” — на груди шестнадцатилетнего паренька смотрелись весьма внушительно…

Честно говоря, чисто по-мальчишески я очень гордился своими медалями. Да и сейчас горжусь. К тому же после войны, да и потом лет 10-15, отношение к воинским наградам было не такое, как сейчас. Никто не стыдился их носить даже повседневно, не говоря уж о праздниках. Так что мне было чем гордиться среди своих сверстников.

Приехав в город на Неве, я пошёл в военкомат. Военком долго вертел в руках мои документы, потом усадил меня за свой стол и долго расспрашивал, где я воевал, за что награжден и прочее. Потом, некоторое время подумав, спросил меня: “Что же мне с тобой делать?” И, ещё раз повертев в руках мои документы, размашисто начертал на моём предписании: “ДЕМОБИЛИЗОВАТЬ ИЗ КРАСНОЙ АРМИИ КАК НЕ ДОСТИГШЕГО ПРИЗЫВНОГО ВОЗРАСТА”. Вот такую “историческую” резолюцию наложил на моё командировочное предписание военком, чем поставил точку в моей военной жизни. Началась жизнь мирная, послевоенная…

Поставив здесь тоже точку в воспоминаниях Владимира Николаевича Лабуздко, я подумал: о скольких ещё незаметных рядовых героях и простых тружениках Великой Отечественной войны мы так ничего и не знаем. А ведь именно они были становым хребтом и одной из главных сил в этой тяжелейшей войне, обеспечивших победу в ней.

В дальнейшем Владимир Николаевич поступил и окончил Военно-морскую медицинскую академию в Ленинграде (была такая — в хрущёвском погроме Вооружённых сил 1955-1969 годов её прикрыли). Службу военно-морского врача начал на Тихоокеанском флоте: сначала на первичных медицинских должностях, потом флагманским врачом бригады кораблей ОВРа (охраны водного района) на Сахалине. Затем служил флагманским врачом дивизии подводных лодок в Либаве (прекрасная исконная российская военно-морская база с незамерзающей гаванью, бывший порт имени Александра III; ныне отдана задаром латвийским сепаратистам), в последующем — в медицинских учреждениях центрального аппарата ВМФ. Закончил службу полковником медицинской службы в 1974 году. Жил в подмосковном Одинцове. Месяца два-три поздним летом и осенью проводил в гостях у тещи в Сочи. Катался на водных лыжах, играл с подростками и молодежью в футбол. Высочайшего класса преферансист — если не в первой пятерке, то уж в первой десятке преферансистов мира обязательно (собственно, мы с ним и познакомились когда-то за преферансом)…

Владимир Николаевич с супругой (она тоже врач) вырастили двух сыновей — оба военно-морские офицеры. Но со службой в непрерывно “реформируемых”, а фактически разрушаемых Вооружённых силах и в ещё более разгромленном без войн и поражений Военно-морском флоте они уже распрощались. Но, видимо, не особенно нашли себя и в гражданской жизни…

В конце 1999 года Владимир Николаевич Лабуздко, будучи вроде бы совершенно здоровым — увы! — скоропостижно скончался…

СОБОРНОЕ СЛОВО

В апреле 2006 года в Москве прошёл юбилейный Х съезд Всемирного Русского Народного Собора. Учитывая большое значение этого православного форума, редакция публикует выступления участ-

ников Собора, вызвавшие наибольший интерес.

 

Митрополит Кирилл Права человека и нравственная ответственность*

Ваше Святейшество! Уважаемые дамы и господа!

Дорогие братья и сестры!

Скорее всего, в XXI веке для России и народов русского мира важными, если не первостепенными, вопросами по-прежнему будут оставаться вопросы научно-технического, экономического и социального развития. Однако очевидно, что энергию для любого вида человеческой деятельности возможно почерпнуть только в духовной сфере. Поэтому успешное решение этих задач будет очень сильно зависеть от того, как они впишутся в духовные параметры самобытной цивилизации, которую представляют собой Россия и весь русский мир. Кроме того, важным фактором, влияющим на развитие всей русской цивилизации, останутся отношения с внешним миром, то есть отношения с другими цивилизациями, и прежде всего с западной. И вот здесь особое значение приобретает идейная основа этих отношений. В случае с западной цивилизацией речь идет о правах и достоинстве человека. Православная традиция, являющаяся культурообразующей для русской цивилизации, не может не ответить на этот вызов, иначе русский мир превратится в маргинальное явление в современном мире. С 1991 года страны, образовавшиеся в результате распада Советского Союза, юридически закрепили права и свободы человека в качестве центральной нормы общественно-политических отношений. И сегодня этот выбор не ставится под сомнение. Напротив, политическое руководство и общественные лидеры постоянно подтверждают верность этим принципам.

Однако в последние годы развиваются такие тенденции в области прав человека, которые оцениваются верующими людьми, по меньшей мере, как двойственные. С одной стороны, права человека служат благу. Нельзя забывать, что именно под воздействием этой концепции на общественное мнение стран бывшего социалистического лагеря Русская Православная Церковь и другие религиозные общины стран Восточной Европы освободились от оков безбожия. Кроме того, права человека провозглашают борьбу с различными злоупотреблениями, унижениями и злом, которые совершаются в обществе против личности.

Но, с другой стороны, мы становимся свидетелями того, как концепцией прав человека прикрываются ложь, неправда, оскорбление религиозных и национальных ценностей. Кроме того, в комплекс прав и свобод человека постепенно интегрируются идеи, противоречащие не только христианским, но и вообще традиционным моральным представлениям о человеке. Последнее вызывает особое опасение, так как за правами человека стоит принудительная сила государства, которая может заставлять человека совершать грех, сочувствовать или попустительствовать греху по причине банального конформизма.

Все это переводит тему прав человека из чисто политической области в область, затрагивающую вопросы жизни и судьбы человека, а на церковном языке — спасения человека. Напомню, что сотериология, или учение о спасении, находится в центре христианской проповеди. В связи с этим для верующего сознания важно ответить на следующие вопросы. Вступает ли в противоречие с замыслом Бога о человеке признание и следование нормам концепции прав человека в том виде, в котором она сегодня воплощается в международном и национальном законодательстве? В какой степени права человека могут способствовать или препятствовать жизни христианина и вообще верующего человека согласно его вере? Сегодня члены Русской Православной Церкви призываются к размышлениям над этими вопросами. Необходимо соборным разумом исследовать эту тему.

Есть такое мнение, что права человека — это универсальная норма. Не может существовать православная, исламская, буддистская, русская или американская концепция прав человека. Это привносит относительность в понимание прав человека, а следовательно, существенно ограничивает его функционирование в международной жизни. Так размышляют многие политики и общественные лидеры. Действительно, можно понять желание сохранить универсальный характер концепции прав и свобод, который бы не зависел от каких-либо переменных. Собственно, и православные люди не возражают против существования в современном мире некоторых универсальных правил поведения. Но эти правила должны быть по-настоящему универсальными. Возникает вопрос: являются ли таковыми претендующие на эту роль права человека в современном изложении?

Дело в том, что эта концепция родилась и развилась в западных странах с их особой исторической и культурной судьбой. Следует признать, что в этих странах она имела свои успехи, но показала и свои недостатки. Нередко именно повышенным уровнем индивидуализма объясняется демографический спад, асоциальное и безнравственное поведение — то есть все то, что сегодня представляет общественную проблему на Западе. Но означает ли это, что западные стандарты человеческого счастья подходят для всех стран и всех культур? Другие цивилизации тоже имеют свой положительный опыт общественной жизни. Почему они не имеют права сказать свое слово? Конечно, имеют. Это право каждого народа.

Чтобы русская цивилизация могла сказать свое слово о правах человека, необходимо провести тщательный анализ этой концепции в ее современном состоянии. Прежде всего, необходим разговор о тех философских идеях, которые лежат в основании концепции прав человека, а следовательно, влияют на ее развитие и применение.

Центральным понятием современной концепции прав человека является понятие “человеческое достоинство”. Достоинство человека — это главный мотив и оправдание существования прав и свобод. Именно для защиты человеческого достоинства формулируются те или иные права и свободы. В историческом развитии западных стран перечень прав и свобод расширялся, охватывая все новые и новые сферы общественной жизни. Так появились политические, экономические, культурные и социальные права. Этот процесс показывает, что в истории происходит постепенное выявление новых граней достоинства человека. В последние же годы особенно обострились вопросы взаимоотношений меду полами, статуса человеческой жизни, биоэтики. Другими словами, нарождается новое поколение прав человека — права, связанные с определением того, что есть человек на уровне его природы. Поэтому сегодня как никогда важно попытаться прояснить, что же такое человеческое достоинство.

В различных языках слово “достоинство” всегда было связано с определенной социальной позицией, которую занимал человек. Действовать согласно своему достоинству означало поступать в соответствии с теми правилами и обязанностями, которые принадлежат занимаемому положению. Само слово “достоинство” означает “то, что заслуживает уважения и чести, и то, что имеет большое значение и ценность”. Таким образом, в этом слове соединяются два смысла. Во-первых, оно обозначает, что некий субъект обладает ценностью. Во-вторых, достоинство означает соответствие жизни субъекта этой ценности. Для православной традиции очень важно установление соотношения между этими двумя аспектами достоинства.

В христианской культуре ценность человека незыблема и объективна. Человек принадлежит к творению Божию, о котором Господь сказал, что “это хорошо” (Быт. 1. 25). Но, оценивая человека, Бог выделил его перед всем творением, поскольку в книге Бытия сказано, что после сотворения первых людей Бог благословил их (Быт. 1. 28). Это значит, что Бог пожелал блага человеческому роду, а пожелание Божие имеет неизменяемую силу. Таким образом, ценность человека определяется его ценностью в глазах Божиих. Подтверждением этого является присутствие в человеческой природе печати Самого Бога — Его образа. Об этом мы также узнаем из книги Бытия (1.26).

Даже грехопадение человека не умалило этой ценности. Бог не уничтожил отступившего от Него человека, но сделал и продолжает делать все для его возвращения к своему предназначению, то есть все для спасения человека. Особенно важным свидетельством того, что человек не оставлен Богом после грехопадения, является факт воплощения Сына Божия. Господь Иисус Христос воспринял человеческую природу и очистил ее от греха. Боговоплощение свидетельствует о высочайшей ценности человеческой природы, которая была в Иисусе Христе воспринята и включена в жизнь Триединого Бога.

После сотворения человек не просто обладал ценностью перед Богом, но и своей жизнью соответствовал этой ценности. Другими словами, он обладал достоинством. Задачей человека было возрастание в этом достоинстве. В книге Бытия сообщается о том, что Бог поставил человека на этот путь, благословляя его возделывать сотворенный мир. Осмысляя библейские сведения о природе человека, некоторые Святые Отцы указывают на одновременное присутствие статического и динамического элементов в природе человека. Наличие образа Божия в природе человека означает непреходящую ценность человека, а подобие означает задачу по развитию этой ценности. По словам преподобного Иоанна Дамаскина: “Выражение: по образу — указывает на способность ума и свободы; тогда как выражение: по подобию — означает уподобление Богу в добродетели, насколько оно возможно для человека”. Таким образом, в процессе своей жизни человек должен был все больше и больше уподобляться Богу, следовательно, возрастать в своем достоинстве.

Грехопадение не изменило этой задачи, но сделало ее невыполнимой для человека без помощи Божией. Пожелав достигнуть совершенства без Бога, человек потерял связь с источником, питавшим его творческую деятельность. Что произошло? Хотя человеческое естество как несущее в себе печать образа Божия продолжало иметь ценность в глазах Бога, человек перестал соответствовать ценности своего естества; а значит, в значительной мере утратил достоинство. Теперь цель человека состоит в том, чтобы возвратить утраченное достоинство и приумножить его. В связи со сказанным, не все поступки человека могут считаться соответствующими тем нормам, которые были заложены Богом при его сотворении. Следовательно, есть действия, которые не могут закрепляться в числе прав и свобод человека.

Самым важным в процессе возвращения человека к своему достоинству является направленность воли человека. Человек обладает свободой, без которой невозможна и сама помощь Божия в исправлении человека. Благодаря своей свободе человек имеет выбор — следовать добру и таким образом возвращать себе достоинство или выбирать зло и таким образом ронять достоинство. Нельзя отрицать, что и в современной гуманистической мысли существует понимание того, что человек постоянно находится перед выбором между плохим и хорошим поступком. На этом основании существуют нормы поведения, поощряемые законами, а также существуют наказуемые поступки. Однако различие между секулярным гуманизмом и религиозной традицией касается решения вопроса о том, что считать авторитетом в определении добра и зла.

Почему-то в современном западном мышлении прочно укоренилось, еще со времен Жан-Жака Руссо, представление о том, что достаточно обеспечить свободу и наделить правами личность, а она сама неизбежно выберет добро и полезное для себя. Поэтому никакие внешние авторитеты не должны ей указывать, что есть добро, а что есть зло. Человек сам определяет нравственные нормы поведения. Это называется нравственной автономией человека. И такая автономия может быть ограничена только автономией другого человека. В этой идеологии отсутствует понятие греха, а есть плюрализм мнений; то есть человек может выбирать любой вариант поведения, но при одном условии, что его поведение не должно ограничивать свободы другого человека. Печальное следствие такого антропоцентрического подхода заключается в том, что сегодня во многих странах выстраивается общественная система, которая потворствует греху и устраняется от задачи способствовать нравственному совершенствованию личности. Общество, в том числе и наше, сталкивается с циничной подменой. Допустимость безнравственности оправдывается учением о достоинстве человека, которое, как было сказано выше, имеет религиозные корни.

Действительно, человек обладает полной автономией в принятии или не принятии тех или иных правил. Именно Бог наделил человека такой способностью самоопределения. Это та свобода, перед которой останавливается Сам Бог. Хочу подчеркнуть, что этот тезис христианство не может оспаривать в диалоге с секулярным гуманизмом. Оно оспаривает утверждение о способности человека автономно делать выбор, неизменно соответствующий его настоящему благу. Сам по себе человек в состоянии греха не всегда может ясно распознавать, что есть добро, а что есть зло. Не потому, что человек какой-то глупый, а потому, что его разум, воля и чувства находятся в сфере действия греха, и человек может ошибаться в определении жизненных целей. Трагедия состоит в том, что у человека сохраняется само представление о существовании добра и зла, но он не всегда способен ясно распознавать, что есть добро, а что есть зло. Бог помогает человеку сохранить эту способность распознавания через Свое Откровение, содержащее хорошо известный и признаваемый практически всеми религиозными традициями свод нравственных правил.

У верующего человека, так осознающего проблему самоопределения воли, вызывает сомнение тезис о том, что нравственный антропоцентризм является универсальным принципом, регулирующим общественную и личную деятельность. Важнейшим критерием, который помогает различать добро и зло, является совесть. В народе недаром говорят: совесть — это голос Божий, ибо в голосе совести опознается человеком заложенный Богом в его природу нравственный закон. Но и этот голос может быть заглушен грехом. Поэтому человеку в своем нравственном выборе необходимо руководствоваться также внешними критериями, и прежде всего заповедями, данными Богом. В этом отношении важным фактом является то, что в рамках десяти заповедей все основные религии мира совпадают между собой в определении добра и зла. Религиозная традиция, таким образом, содержит в себе критерий различения добра и зла. С точки зрения этой традиции не могут признаваться в качестве нормы: насмешки над святыней, аборты, гомосексуализм, эвтаназия и другие виды поведения, активно защищаемые сегодня с позиций концепции прав человека. Сегодня, к сожалению, на смену абсолютизации государства, характерной для нового времени, приходит абсолютизация суверенитета отдельной личности и ее прав вне нравственной ответственности. Такая абсолютизация может разрушить основы современной цивилизации и привести ее к гибели. Как известно, попрание нравственного закона привело многие сильные цивилизации к краху и исчезновению с лица земли. Вне нравственного контекста человечество жить не может. Никакими законами мы не сохраним общество жизнеспособным, не остановим коррупцию, злоупотребление властью, распад семей, появление одиноких детей, сокращение рождаемости, разрушение природы, проявления воинствующего национализма, ксенофобии и оскорбления религиозных чувств. Если человек не видит, что он совершает грех, то ему все позволено, если перефразировать известное речение Ф. М. Достоевского.

Бесспорно, что непрочным и античеловечным является то общество, в котором человек презирается, а всеми правами над человеком обладает государство и коллектив. Но античеловечным становится и то общество, в котором человеческие права становятся инструментом раскрепощения инстинкта, а понятия добра и зла смешиваются и вытесняются идеей нравственной автономии и плюрализма. Такое общество теряет рычаги нравственного воздействия на личность. В цивилизованном обществе (назовем его так) должен соблюдаться баланс между этими полюсами. Оно должно исходить из понимания того, что каждый человек по природе своей обладает непреходящей ценностью, и в то же время из того, что каждый человек призван возрастать в достоинстве и нести ответственность как перед законом, так и нравственную ответственность за свои поступки.

С учетом всего вышесказанного возникает очень важный вопрос: как обеспечить свободный выбор человека, но одновременно и поддержать нравственное направление этого выбора? На этом пути важны как человеческие усилия, так и помощь Божия.

Конечно, на первое место должна ставиться помощь Божия, которая подается человеку в религиозной жизни. Общение человека с Богом помогает ему научиться различать добро и зло, а также иметь силы, чтобы делать выбор в пользу добра. В молитве, таинственной жизни Церкви и доброделании происходит соединение человека с Богом, а значит, приходит помощь в творении добра. Именно поэтому для верующего человека религиозная жизнь и все понятия, с ней связанные, приобретают первостепенное значение. Она становится наряду со свободой главным условием благополучной жизни человека на земле и в вечности.

Но важны и человеческие усилия. Они должны быть направлены на устроение общественных отношений, которые бы, с одной стороны, обеспечивали свободу личности, а с другой стороны, помогали ей следовать нравственным нормам. Вероятно, было бы неправильным устанавливать уголовную ответственность за азартные игры, эвтаназию, гомосексуализм, но и нельзя принимать их в качестве законодательной нормы и, что еще более важно, в качестве общественно одобряемой нормы.

Ведь что происходит, когда принимается закон, официально разрешающий подобные формы поведения? Они не остаются только уделом пользования небольших групп меньшинств, которые уже определили свой выбор. Эти законы становятся основанием для безудержной пропаганды таких форм поведения в обществе. А поскольку грех привлекателен, то он быстро заражает значительные слои общества. Тем более, если в эту пропаганду вкладываются большие деньги и используются передовые способы влияния на сознание человека.

Так выходит, например, с гомосексуализмом. Резолюция, принятая в январе этого года Европарламентом, предписывает вести воспитание в школах в духе приятия гомосексуализма и даже фиксирует день в году, посвященный борьбе с гомофобией. Что же получается? Общество не просто призывается к уважению жизни определенного меньшинства, но ему также навязывается пропаганда гомосексуализма как некоей нормы. В результате эта пропаганда соблазняет тех, кто мог бы бороться с этим недугом и создать полноценные семьи.

Можно привести пример и из нашей жизни. Во многих городах сегодня как грибы после дождя выросли заведения для азартных игр. Конечно, никто никого не заставляет играть в этих заведениях. Но их реклама настолько навязчива, а страсть к азартным играм так легко возбудима, что мы сегодня сталкиваемся с настоящими семейными трагедиями. Отцы, матери, дети проигрывают свои небольшие деньги и оставляют семьи без гроша. Люди приходят в храмы и плачут, потому что разваливаются семьи. В результате свобода азартного бизнеса, ничем разумно не ограниченная, разлагает общество.

Я постарался обозначить те опасности, которые появляются для верующих людей, если не сбалансированный нравственными нормами подход начинает претендовать на единственно верное понимание прав человека. Согласно этой логике все другие традиции должны умолкнуть и подчиниться. Это не выдумки. Я не преувеличиваю диктаторский настрой сторонников подобного прочтения прав человека. Такой подход уже уверенно пробивает себе дорогу в современном международном законодательстве. Так, в 2005 году Парламентская Ассамблея Совета Европы приняла резолюцию “Женщины и религия в Европе”, в которой говорится: “Свобода вероисповедания ограничена правами человека”. Это утверждение ставит религиозную жизнь в подчиненное положение по отношению к правам человека. Так, если она не соответствует определенному пониманию свободы, то она должна быть изменена. Для верующего человека это звучит как призыв к ослушанию воли Божией ради человеческих представлений.

При этом подчеркну, было бы несправедливо обвинять в появлении такой нормы саму концепцию прав человека. В данном случае правами человека прикрывается определенная философия, которая разделяется небольшим кругом людей. Согласно этой философии, если женщин не рукополагают в священники и епископы в той или иной общине, то эта община должна подвергаться государственному наказанию и общественному порицанию. Однако нормы религиозной традиции являются для верующего сознания выше, чем земные законы. Если сегодня не “снять” такой воинственный запал секулярного гуманистического подхода, который проникает в международное право, то автоматически разразится конфликт. Слава Богу, в случае резолюции Совета Европы ее положения не имеют юридических последствий, но они создают определенный климат в общественном мнении.

Еще существует один либеральный тезис, претендующий на универсальность. Он гласит: права человека превалируют над интересами общества. Его в 2005 году повторили в декларации ЮНЕСКО по универсальным принципам биоэтики в следующем виде: “Интересы и благо индивида должны преобладать над единственным интересом науки или общества” (ст. 3, п. 2). Совершенно очевидно, что такой тезис имеет положительное значение, когда речь идет о принятии государственными или общественными структурами решения, затрагивающего жизнь и благополучие отдельных граждан. Общество должно дорожить каждой жизнью, каждым человеком.

Но такой подход очень опасен, если человек начинает строить свое поведение исходя из приоритетов своих интересов над интересами общества. Это стимулирует только эгоизм и индивидуализм. Со своей стороны, Православие всегда поддерживало жертвенную любовь к ближним, а значит, к своей семье, местной общине, Отечеству. Человек должен уметь отказываться от своего эгоизма ради другого человека. Поэтому, на наш взгляд, было бы правильно, чтобы свободы и права были всегда сбалансированы общественной солидарностью.

Православные верующие готовы принять мировоззренческий выбор других народов. Но они не могут молчать, когда им навязываются чужие нормы, противоречащие основам православной веры. Думаю, что такого же мнения придерживаются мусульмане, буддисты, иудеи и представители других религий. Для того чтобы избежать конфликта в современном мире, необходимо интенсивно проводить работу по гармонизации различных мировоззренческих систем. Общие принципы жизни мирового сообщества должны вырабатываться совместно различными цивилизациями.

Как же может быть устроено современное общество, в котором бы права человека гармонично сочетались с нравственностью?

Прежде всего, законодательство должно быть чутким к нравственным нормам, господствующим в обществе. Конечно же, государственный аппарат не должен сам определять, что хорошо, а что плохо, но в то же время в законодательстве должны быть отражены нравственные нормы, разделяемые большинством общества. Если общество считает, что разжигание страсти винопития и эксплуатация полового инстинкта в коммерческих целях неприемлемы, то должны появиться соответствующие нормы, запрещающие рекламу, проводимую в подобном духе.

Во-вторых, должен быть заполнен вакуум нравственного воспитания в нашем обществе. Свобода и права — это большое достижение человеческой цивилизации, но необходимо подготавливать граждан пользоваться этими правами с учетом нравственных норм. Опять же такой подготовкой должно заниматься государство в тесном сотрудничестве с общественными институтами нравственного воспитания, включая школу и, конечно, религиозные общины страны. Последнее означает, что государство должно озаботиться разработкой законодательных актов, регулирующих доступ религиозных организаций в общественные структуры образования, социального служения, здравоохранения, армии.

При этом во всех перечисленных сферах должны трудиться все религиозные общины страны в той мере и объеме, который соответствует их представительству в обществе. И самое важное: в этих сферах категорически должно быть исключено соревнование в миссии, дабы избежать межрелигиозного противостояния, к которому неизбежно приводит борьба религиозных организаций за новых последователей.

Наконец, сегодня в деле гармонизации прав человека и нравственности очень важна позиция средств массовой информации. Они должны представлять положительные примеры использования свободы. Как человек будет нравственно использовать свою свободу, если телевидение демонстрирует ему в качестве успешного образа жизни потребление, насилие, разврат, азарт и другие пороки? В свое оправдание люди телевидения и вообще всех СМИ говорят, что такая продукция востребована и хорошо продается. Никто и не спорит, что порок легко продается, потому что он легко воспринимается человеком, склонным ко греху. С древних времен такие действия назывались соблазном.

Однако неправда, что у современного человека есть “спрос” только на порок. Он ищет счастье, мир, настоящую любовь и другие добродетели. Поразительно, но сегодня как никогда большим спросом пользуются старые советские фильмы, новые отечественные фильмы, и не только отечественные, в которых поднимаются серьезные вопросы бытия.

Православные люди готовы воспринимать нормы прав человека и трудиться для их укрепления. Но при условии, что эти нормы будут содействовать совершенствованию человека, а не оправданию его греховного состояния. Задача концепции прав человека состоит в том, чтобы защищать ценность человека и способствовать возрастанию его достоинства. В этом видится главное и единственно возможное с христианской точки зрения предназначение данной концепции.

Очень плохо и греховно, когда попираются права наций и этнических групп на их религию, язык, культуру, ограничиваются свобода вероисповедания и право верующих на свой образ жизни, совершаются преступления на религиозной и национальной почве. Наше нравственное чувство не может молчать, когда личность подвергается произволу чиновников и работодателей, когда солдат оказывается бесправным перед своими сослуживцами, ребенок и пожилой человек становятся объектами издевательств в социальных учреждениях. Недопустимы и требуют отпора манипуляция сознанием со стороны деструктивных сект, вовлечение людей в преступность, работорговлю, проституцию, наркоманию, игроманию. Подобным явлениям надо противодействовать, потому что такие поступки удаляют человека от его достоинства. К борьбе с подобными пороками должно сегодня призываться наше общество, в эту борьбу должна включаться Церковь. С православной точки зрения в этом и состоит смысл правозащитной деятельности сегодня.

Было бы правильно, если бы ВРНС принял активное участие в правозащитной деятельности. Мы могли бы взаимодействовать со всеми правозащитными организациями и учреждениями, разделяющими подобные взгляды на права человека. В июле прошлого года Собор получил консультативный статус при Социальном и экономическом совете ООН. Это открывает для нас дополнительные возможности для диалога и сотрудничества на глобальном уровне во имя выработки совместного подхода к решению ключевых проблем современности: подлинно универсального понимания прав и достоинства человеческой личности.

И важно, чтобы Собор использовал эту и любую другую возможность для обеспечения мировоззренческого вклада русской цивилизации в построение мирной и справедливой жизни на нашей планете.

 

СТАНИСЛАВ КУНЯЕВ Россия — для коренных народов России

Полный текст выступления

на Всемирном Русском Народном Соборе

5 апреля 2006 года

Я хочу поделиться с вами своими опасениями по поводу оголтелой антирусской кампании, развёрнутой в средствах массовой информации. Наше время становится всё более похожим на времена 1988-1991 года, когда, разжигая межнациональную рознь, Галина Старовойтова, желая стать избранницей I Съезда народных депутатов, кричала на митингах в Армении: “Армяне! Карабах — это ваша земля!”; когда она же заявляла, что “русские — это народ с искажённым национальным самосознанием”; когда Собчак, возглавлявший со своим заместителем Станкевичем Комиссию по расследованию трагических событий 9 апреля 1989 года в Тбилиси, вещал на всю страну, что русские солдаты с сапёрными лопатками виновны в гибели восемнадцати грузинских женщин; когда член Политбюро ЦК КПСС А. Н. Яковлев восхищался “демократическими” действиями прибалтийских народных фронтов. Все они (за исключением соратника Собчака — уголовного преступника Станкевича, скрывшегося от российского правосудия в Польше) лежат в могилах, а мы до сих пор расхлёбываем кровавую межнациональную кашу, круто заваренную этими провокаторами.

Именно в эпоху их деяний начали составляться списки “фашистских” и “антисемитских изданий”, списки, которые сегодня усиленно тиражируются. В моём архиве сохранилась “Еврейская газета” от 7 мая 1991 года, в которой, как заявлено провокаторами, “подобный список публикуется впервые”. В нём “Советская Россия”, “Московский строитель”, “Вологодский комсомолец”, “Красная звезда”, “Ветеран”, “Литературный Иркутск”, “Литературная Россия” и т. д. Всего 38 изданий, в их число даже “Русский голос” (Нью-Йорк) и “Наша страна” (Буэнос-Айрес) попали. И, конечно, несколько журналов: “Наш современник”, “Молодая гвардия”, “Москва”, “Кубань”… Именно в это же время двери и окна “Нашего современника” по ночам разукрашивались шестиконечными звёздами, фашистскими знаками, надписями: “Россия — родина свиней”, “Белов — мертвец!”, “Все, все с голоду передохнете” и т. д.

И вот через пятнадцать лет после спровоцированного распада Советского Союза снова, как грибы, растут новые списки “фашистских изданий” и фамильные перечни “русских националистов” — для того чтобы разжечь вторую волну межнациональной ненависти и ускорить распад России. Кто же составляет эти “списки Шиндлера”?

В Генеральную прокуратуру в феврале месяце поступил список некоего В. Энгеля (директора Федерации еврейских общин России), в котором требовалось запретить десятки книг, якобы разжигающих национальную рознь. В списке фамилии известнейших историков и мыслителей прошлого: И. С. Аксакова, М. О. Меньшикова (расстрелянного в 1918 году соплеменниками Энгеля), Л. А. Тихомирова, Б. Башилова, С. А. Нилуса, И. А. Ильина (чей прах недавно был перенесён в Россию и которого цитировал в своём выступлении президент страны) и книги известных патриотических деятелей современной русской культуры: И. С. Глазунова, И. Р. Шафаревича, В. Н. Осипова, И. М. Шевцова и т. д. Есть в нём и моя фамилия. То, как она туда попала, характеризует методы современных провокаторов, раздувающих пламя межнациональной вражды. Как-то раз в одном из издательств мне было предложено: “Станислав Юрьевич! Ваши воспоминания хороши, но слишком серьёзны, напишите книгу о своей жизни, которая имела бы настоящий коммерческий успех. И тираж хороший дадим, и гонорар большой заплатим”.

Я подумал и ответил издателям: “В моей молодой жизни было много интересных драк — с Василием Аксёновым, с иллюзионистом Игорем Кио, с одним из эстонских “лесных братьев”, автором известной повести 70-х годов “Записки серого волка” писателем Ахто Леви… Я немало раздал пощёчин в те времена — критику Станиславу Рассадину, пародисту Александру Иванову, организатору 16-й полосы “Литературной газеты” сатирику Виктору Веселовскому, тележурналисту Мацкявичюсу. И были на то причины: личных оскорблений и клеветы я не прощал, каждая моя пощёчина и каждая драка — своеобразная новелла. Хотите такую книгу с эпиграфом из Пушкина: “Безумных лет угасшее веселье // мне тяжело, как горькое похмелье”?

— Ой, это то, что нам нужно! — завопили в восторге издатели.

— А как назовём книгу? Хотите — “Моя рукопашная” или даже, — тут я не выдержал и захохотал: — “Моя борьба!”

Издатели тоже захохотали.

Ну, посмеялись мы, посмеялись и разошлись. А я дома подумал: “Ну зачем мне вспоминать эти мутные, отнюдь не украшающие меня страницы моей беспутной молодости? Конечно, я не буду писать эту книгу”…

Но каково же было моё удивление, когда я прочитал в списке Энгеля, что изданную и продающуюся в Москве книгу Станислава Куняева “Моя борьба” надо обязательно изъять из продажи, а автора привлечь к ответственности за её издание! Вот каковы провокаторы, норинские новой эпохи!

Вслед за списком Энгеля появился в печати в виде брошюры список некоего А. Брода (Московское бюро по правам человека) “Лик ненависти” (даже название — плагиат: у В. Коротича в 70-х годах вышла книга об американском расизме — “Лицо ненависти”). В этой брошюре Брода, разосланной во всяческие государственные и силовые структуры, “фашистами” были объявлены писатели: Проханов, Платонов, Назаров, Хатюшин, некоторые депутаты Госдумы, полковник Квачков, журналисты Мухин, Миронов и т. д. Почти одновременно со списком Брода появился список Гельмана, в котором содержались имена уже 100 “фашистов”. Этот Гельман по имени Марат, когда выиграл судебный процесс у православных людей, обвинивших его в религиозном кощунстве, с удовлетворением произнёс, выступая на радиостанции “Свобода”: “Мракобесы проиграли!”. Вот так-то. Православные верующие для этого “друга народа” — мракобесы.

Какие-то очередные списки составлены в Общественной палате, идёт сколачивание антифашистских блоков, создаются “интернационалы”, весь этот процесс обслуживается истерикой, хорошо организованной Познером, Сванидзе, радиостанцией “Эхо Москвы”, многими газетами…

Но я бы предостерёг вольных или невольных провокаторов от истошных криков о “русском фашизме”. Всё это уже было в нашей истории. Всё это мы уже проходили. И не только в 1988-1991 годах, но и гораздо раньше.

Осенью 1924 года была арестована группа в 13 человек — молодых русских интеллигентов во главе с другом Есенина поэтом Алексеем Ганиным. Они называли себя русскими националистами, но никогда не призывали к вражде с коренными народами России. Главный их документ назывался “Мир и свободный труд — народам”. Они призывали к борьбе лишь с “сектантами-комиссарами”, “еврейскими выродками”, “бандами латышей”. Они так писали в своём программном документе:

“России как государству грозит окончательная смерть, а русскому народу экономическое рабство и вырождение. Смотрите госбюджет России последних лет. Заработная плата рабочих и служащих. Бюджет крестьян. Соотношение цен на фабрикаты и сельскохозяйственные продукты. Соотношение максимума заработка и прожиточного минимума трудового населения”.

“Три пятых школ, существовавших в деревенской России, закрыты. Врачебной помощи почти нет… Неслыханное взяточничество, подкупы, клевета, канцелярское издевательство и казнокрадство”.

“Россия… превратилась в колонию всех паразитов и жуликов, тайно и явно распродающих наше великое достояние”.

“Все многомиллионное население коренной России и Украины, равно и инородческое, за исключением евреев, — брошено на произвол судьбы. Оно существует только для вышибания налогов”.

Ну разве эта картина не применима к тому, что было в 90-е годы, да и ныне ещё творится?

Ганина и его товарищей, конечно же, окрестили в ЧК “орденом русских фашистов” (хотя в 1924 году итальянский фашизм был социальным движением рабочих и ничего расистского и антисемитского в нём не было). Но ордер на арест был подписан Генрихом Ягодой, а допрашивал несчастных его заместитель Яков Саулович Агранов. Следствие вели также сотрудники ЧК: Коган, Каган, Шульман и Альтман. Ганин с шестью товарищами был в марте 1925 года расстрелян, остальные семеро пошли на Соловки, откуда вернулись через несколько лет только двое.

А “Дело Российской национальной партии”, или, как было сформулировано в обвинении, “дело русских фашистов”, в 1933-1934 гг.! Это был настоящий погром русской культуры — расстрелы и аресты историков, фольклористов, архитекторов, архивистов, славистов, этнографов, искусствоведов, археологов, музейщиков… Всего в Москве и Ленинграде было арестовано 76 человек. Среди них учёные с мировыми именами — академики Н. Н. Дурново, В. В. Виноградов, М. Н. Сперанский, В. Н. Перетц, А. М. Селищев, профессора А. Ф. Ржига, Н. К. Гудзий, П. Д. Барановский, А. Д. Сидельников, профессор Р. Ф. Куллэ (немец) и многие другие. Из 76 человек 28 были расстреляны или погибли в лагерях.

Как впоследствии писал об этом погроме русской культуры исследователь С. Б. Бернштейн: “Среди арестованных не было лиц с нерусскими фамилиями…”. “Точнее говорить о неславянских фамилиях: среди пострадавших по делу были русские, украинцы, белорус, чех… и два обрусевших немца”.

С обвинениями в монархизме, пропаганде православия и, конечно же, в “русском фашизме” в 1928 г. в Ленинграде началось дело “Братства преподобного Серафима” (следователи А. Геллер, Л. Коган, А. Мосевич, Иоселевич и Халемский). Великие люди России Флоренский и Клюев также были приговорены к тюрьме и ссылке как “русские фашисты” и “православные монархисты”. Те же формулировки были в деле “сибирской бригады” русских писателей (Л. Мартынов, С. Марков, П. Васильев), 1932 год. Фамилии следователей по этим и многим другим делам перечислять не буду, а то ведь антисемитом объявят.

Нынешние борцы с “русским фашизмом” ничего этого не помнят. История ничему их не научила. Но мы этого уже никогда не забудем.

Теперь несколько слов о преступлениях скинхедов, об избиении азербайджанцев, о трагедии таджикской семьи, о происшествии в синагоге. Высказать свою точку зрения, отличную от познеровской или сванидзевской, узнать, что говорили на следствии свидетели, обвинители, адвокаты, обвиняемые — невозможно. Познер даже Жириновскому рот заткнул, когда тот попытался сказать, что питерская таджикская семья торговала наркотиками, от которых умер брат одного из тех, кто избивал таджиков. Оправдывать преступление нельзя. Но понимать, почему оно произошло, — необходимо. Не бывает самосудов без причины. Самосуд, как правило, — незаконная месть за что-то. Я не верю в то, что человек убивает другого человека только из-за цвета кожи. Причины национальной розни и самосудов куда глубже. Лучше всех судей, прокуроров и адвокатов в них разобрался Валентин Распутин в повести “Дочь Ивана, мать Ивана”. Вот что надо читать Познеру, Сванидзе и членам Общественной палаты. Наши политические шоумены счастливы, увидев где-нибудь на заборе надпись “Россия — для русских”. Сразу — “круглый стол” и дискуссия! Но ведь никто из известных русских писателей, философов, историков никогда не провозглашал этот провокационный лозунг. Я понимаю, почему авторы радиостанции “Свобода” так часто цитируют его: они боятся, что рано или поздно мы сумеем сказать на всю страну другие слова: “Россия — для всех коренных народов России!”. И нас — услышат. Именно тогда все остальные народы, отколовшиеся от России, — грузины, узбеки, азербайджанцы и т. д. — правильно поймут, что их скромное место в России — быть просто гостями, мигрантами или эмигрантами, то есть приезжими людьми. Но какой-нибудь Познер этого боится как чёрт ладана. Он хочет, чтобы, услышав “Россия — для русских”, татары, башкиры, якуты, мордва, чуваши перессорились бы с русским народом и приползли к Познеру как к защитнику от “русских фашистов”, прибежали бы с благодарностью и в ножки поклонились.

А разве не является одной из причин всех сегодняшних межнациональных распрей память о событиях 15-20-летней давности на окраинах Советского Союза? Память о том, как в спину русским солдатам в Нагорном Карабахе стреляли и с армянской, и с азербайджанской стороны. Память о том, как местные националистические толпы в Таджикистане, Казахстане, Чечне, Узбекистане, Молдавии убивали русских, насиловали женщин, отбирали у русских дома, имущество, как орали им в лицо: “Чемодан — вокзал — Россия!”. Десятки, сотни тысяч русских людей были изгнаны в эти страшные годы из нынешних стран СНГ. Их президенты с удовольствием приезжают в Москву, но за эти годы мы ни разу не слышали о том, что где-то в Душанбе, в Алма-Ате, в Кишинёве, в Ташкенте прошёл хотя бы один судебный процесс над погромщиками, убийцами, насильниками, грабителями. Надо понимать, что память об этом — хотим мы этого или не хотим — живёт в головах тех, кого называют скинхедами. Они — обездоленные юноши, а “юность, — как сказал Александр Блок, — это возмездие”.

Одновременно с изготовлением “фашистских списков” всё последнее время российскому обывателю тычут в глаза холокостом. Но при чём здесь Россия? Вот Европа — это да. Она — настоящая родина холокостов. В Европе, между прочим, их было два: первый — в средневековье, когда в Англии, Франции, Испании, Португалии, в германских княжествах, как сообщает “Еврейская энциклопедия” 1912 года, была уничтожена почти половина европейского еврейства, а остальные изгнаны в Восточную Европу, чтобы в ХХ веке получить второй холокост, уже от объединённой фашистской Европы.Не случайно то, что все лагеря смерти, где уничтожались беззащитные евреи, были в европейских странах — в Германии, Польше, Австрии, Литве, Латвии. В России их не было, потому что немцы, видимо, понимали: русское население не будет выдавать евреев в лагеря смерти, в отличие от населения европейских стран. Выдачей евреев в Освенцим, Майданек, Маутхаузен, Заксенхаузен, Саласпилс занимались венгры, румыны, хорваты, словаки, латыши, поляки и французы петеновской Франции. Все работали на холокост. Даже западные украинцы. Все, кроме русских. “Погром”, по убеждению европейских историков, слово русское, но оно по справедливости должно принадлежать Польше: три последних еврейских pogroma в новейшей истории произошли в Парчеве под люблиным, Кракове и Кельцах в 1945-46 годах. И это после Освенцима, после холокоста, после уничтоженных шести миллионов! Нигде в новейшее время не было еврейских погромов — только в гитлеровской Германии и в освобождённой от фашизма Польше. А сейчас Европа ведёт себя так, как будто во всём, что случилось на её фашистских просторах, виновата Россия.

В январе 2005 года Путина чуть ли не силой заставили в Освенциме произнести речь. А когда он сказал там что-то весьма слабенькое с точки зрения холокоста и вины России, его стала “полоскать” европейская пресса. И особенно польская. За то, что плохо и неубедительно покаялся.

* * *

Но я вышел на трибуну еще и затем, чтобы сказать присутствующим на Соборе писателям о том, что осенью этого года журналу “Наш современник” исполняется 50 лет. Это действительно журнал писателей России. Возьмите в руки любой номер, и вы убедитесь, что в нём половина, а то и более авторов живут в республиках, краях и областях нашей страны. Не потому ли мы понимаем всю свою ответственность за сохранение межнационального мира в России и за её пределами?

За последние десять лет мы издали три номера, посвященные нашим отношениям с братской Белоруссией, два номера о жизни и культуре Башкортостана, два аналогичных номера с участием писателей и общественных деятелей республики Коми… А ещё был и ханты-мансийский номер. можно ещё вспомнить татарский и якутский номера или выпуск журнала со стихами лучших поэтов Северного Кавказа, в том числе чеченских поэтов (и это в разгар чеченской войны!). Мы щедро предоставляем страницы журнала авторам из Абхазии и Приднестровья, поэтам Северной Осетии. Обычным делом были и есть в нашем журнале публикации поэтов, прозаиков и публицистов с еврейскими фамилиями — Исраэля Шамира, Михаила Агурского, Роже Гароди, Марка Голанского, Аркадия Львова, Михаила Грозовского, Семёна Сорина. Всех не упомнишь. А потому, когда осенью мы будем отмечать 50-летие журнала и вы в своих республиках, краях и областях, надеюсь, тоже проведёте встречи с читателями, посвящённые этому юбилею, не забудьте сказать о главном: журнал “Наш современник” открыт для авторов всех национальностей, живущих на просторах России. Лишь бы они жили мыслями и чувствами о судьбе России. Расскажите читателям о журнале, помогите нам увеличить к юбилею журнальную подписку и не забывайте: “Наш современник” — это наша общероссийская литературная судьба — и прошлая, и настоящая, и будущая.

 

Николай Рыжков СУВЕРЕНИТЕТ ПО-ПРИБАЛТИЙСКИ

3. Реальные шаги к развалу СССР

Январь 1990 года принес новые тревоги. Не исключалась вероятность, что на очередной сессии Верховного Совета Литовской ССР будет принято официальное решение, направленное на отделение республики от Союза. По поручению генсека Медведев, Маслюков, Слюньков, Яковлев, Лукьянов и Разумовский подготовили предложения для рассмотрения в ЦК КПСС “О мерах в связи с возможным принятием Верховным Советом Литовской ССР решений, направленных на отделение республики от Союза ССР”. В предлагаемых мерах приоритет отдавался политическим методам, исключающим применение вооруженной силы. Но в то же время говорилось о том, что необходимо, чтобы размещенные здесь воинские формирования были готовы обеспечить надежную защиту граждан, безопасность и интересы страны.

Кроме политических и правовых рычагов предлагалось использовать и экономические методы воздействия. Предусматривалось принятие ответных мер на те односторонние шаги, которые могут нанести ущерб единому народнохозяйственному комплексу. В их числе было ограничение на поставку в Литву дефицитных энергоносителей, сырья, ряда других товаров. Четко была сформулирована позиция по приостановлению передачи в собственность республики предприятий и организаций союзного подчинения.

Не исключалась также постановка вопроса о принадлежности Литве территорий, переданных ей в свое время Советским Союзом — Клайпеды, Виленского края, ряда районов Белоруссии. Среди средств воздействия значилась и поддержка требований об образовании в республике национальных польских районов.

Данные меры, подготовленные Центром, оказались нереализованными и остались лишь на бумаге. В этих условиях генсек предпринял еще одну отчаянную попытку повлиять на развитие событий. На начало января 1990 года он наметил поездку в Вильнюс. Но прежде туда был заброшен большой десант во главе с В. Медведевым. Здесь были и члены Политбюро, и народные депутаты, и руководители центральных ведомств, и партийные лидеры Узбекистана, Вологодской и Витебской областей.

11 января Горбачев вместе с Раисой Максимовной прибыл в Литву. Состоялись всевозможные контакты, в том числе и с жителями города. Существенный удар по иллюзорным надеждам Горбачева был нанесен на встрече в Доме печати с представителями литовской интеллигенции. На прямо заданный Горбачевым аудитории вопрос: “Действительно ли Литва хочет отделиться от СССР?” последовал однозначный и категоричный ответ: “Да”. С разной тональностью, но такие же суждения он услышал и во время поездки по республике, а также, в конце визита, на встрече, состоявшейся в здании республиканского ЦК партии. Можно с уверенностью сказать, что после этой поездки генсек понял, что необходимо думать о механизме выхода союзной республики из состава СССР.

Бывший член Бюро ЦК Компартии Литвы на платформе КПСС профессор Ю. Ермалавичюс, получивший восемь лет тюремного заключения от новых, “демократических” властей Литвы по надуманному обвинению в участии в январских 1991 года событиях у телебашни в Вильнюсе, заявил:

“В январе 1990 года, когда Горбачев приезжал к нам и встречался с членами Бюро ЦК Компартии Литвы, я понял, что он отлично знает механизмы разрушения Советского Союза. И чем дальше, тем больше я убеждался, что он ведет себя таким образом, чтобы не помешать действию этих механизмов. Более того, сам действует в соответствии с той же реакционной логикой международного антикоммунизма, под управлением тех же зарубежных сил. Нам в Литве особенно хорошо была видна вся эта игра. Как в кукольном театре: артисты и режиссеры за океаном дергают за ниточки, а марионетки у нас дома повторяют все их замыслы по разрушению государства”.

Полагаю, читатель уже обратил внимание, что в драматическом развитии ситуации в республиках Прибалтики, и особенно в Литве, не видны позиция и реальная роль республиканских партийных организаций. А ведь по тем временам КПСС была основой жизни всей страны и каждого региона в частности.

Я не ставил перед собой задачу подробно описывать деятельность республиканских ЦК компартий. Это отдельная тема, и ее следует освещать партийным лидерам, так как по существовавшему тогда положению ими непосредственно занимался ЦК КПСС.

Тем не менее у меня как члена Политбюро имелась возможность следить за деятельностью лидеров республиканских компартий. На мой взгляд, стремительное падение их авторитета в республиках обусловлено двумя основными причинами. Во-первых, они находились в тяжелейшей политической ситуации, когда на фоне активизации националистических движений бездействовали, оставались в стороне. В глазах большей части населения они превращались в предателей национальных интересов.

И второе — это серьезные ошибки Центра, ЦК КПСС. Неумелые действия, неуклюжие заявления, высказывания и двуликость некоторых секретарей ЦК КПСС ставили руководителей республиканских компартий в сложнейшее положение. Если говорить объективно — КПСС не справлялась с задачей пресечения националистических действий в этих республиках.

Как уже было сказано, в Литве сменилось партийное руководство. Первым секретарем стал А. Бразаускас, а затем 21 декабря 1989 года на XX съезде Компартии Литвы республиканская парторганизация раскололась на две части. Большую составили национал-сепаратисты во главе с А. Бразаускасом, открыто выступавшие накануне съезда за выход из состава КПСС, при полном бездействии генсека Горбачева. Меньшую — литовские коммунисты, оставшиеся на платформе КПСС, во главе с М. Бурокявичюсом. Впоследствии профессор, доктор исторических наук М. Бурокявичюс проведёт, фактически за эту верность КПСС, 12 лет в тюрьме строгого режима.

В Латвии в последние годы советской власти первым секретарем республиканской парторганизации был А. Рубикс, который за свои убеждения также отсидел в тюрьме “демократической” Латвии более 6 лет.

В Эстонии парторганизацию возглавил В. Вяляс, взращенный бывшим первым секретарем компартии республики И. Кэбиным. По поручению Горбачева его вызвали из Никарагуа, куда он был назначен послом СССР.

Я хорошо помню его выступление на XIX партийной конференции в Кремле. Он говорил о своей преданности идеям марксизма-ленинизма, о том, что единственно верный путь развития Эстонии — только вместе с Россией. Свои предложения он передал президиуму конференции; оказалось, в них были четко сформулированы пути выхода Эстонии из СССР.

10 марта 1990 года еще продолжались выборы депутатов в Верховный Совет Литовской ССР нового созыва, а на вечер была уже назначена первая сессия. Спешка объяснялась тем, что 12 марта в Москве открывался внеочередной третий Съезд народных депутатов СССР. Основным вопросом для рассмотрения на нем был проект Закона об учреждении поста президента страны и внесение соответствующих изменений и дополнений в Конституцию СССР.

Новому литовскому руководству во главе с избранным председателем Верховного Совета Литовской ССР В. Ландсбергисом необходимо было во что бы то ни стало внести на обсуждение этого съезда решение Верховного Совета Литвы о восстановлении независимого литовского государства. В связи с этим поспешно, поздней ночью 11 марта 1990 года, Верховный Совет Литовской ССР принял решение о своей государственной независимости и выходе из состава СССР. В днище мощного многонационального государства образовалась такая пробоина, которую уже ничем нельзя было закрыть. Был принят Закон о новом названии республики и гербе. Литовская ССР стала называться Литовской Республикой, Литвой, герб ее — герб Витязя — изображение всадника на белом коне.

На следующий день после начала работы съезда на утреннем заседании М. Горбачев проинформировал народных депутатов о принятых решениях Верховного Совета Литвы. Он обратил внимание, что литовцы — а к ним присоединились и представители Эстонии и Латвии — выдвигают предложения о переговорах. “Думаю, ни о каких переговорах не может быть и речи: переговоры мы ведем с иностранными государствами”. Это подлинные слова Горбачева из его выступления в то утро.

В последний день работы, 15 марта 1990 года, съезд принял специальное постановление по решению Верховного Совета Литовской ССР от 11 марта, в котором отметил, что рассматривает это решение как не имеющее законной юридической силы. Постановлением поручалось президенту СССР, Верховному Совету СССР, Совету Министров СССР обеспечить защиту законных прав каждого человека, проживающего в Литве, соблюдение на территории республики прав и интересов СССР, а также союзных республик.

Между тем Литовский Верховный Совет ускоренно начал штамповать новые законы республики уже как суверенного государства. Был отменен Закон СССР о всеобщей воинской обязанности на территории Литовской Республики, и в связи с этим там прекратилась деятельность военных комиссариатов. Министерство внутренних дел Литвы даже срочно заказало новую форму с национальной атрибутикой. Подсуетились и спортсмены — отказались принимать участие в официальных чемпионатах СССР! Через несколько дней принимается решение по организации неконтролируемого вывоза товаров из республики. С этой целью намечено создать 37 пограничных контрольных пунктов.

С каждым днем все более жесткие и бесцеремонные заявления делает новый председатель Верховного Совета Литвы В. Ландсбергис. Отвечая на вопрос, как следует реагировать на решение Съезда народных депутатов СССР о принятых решениях Верховного Совета Литвы, он сказал, что это решение чужой страны и для нас оно необязательно.

Верховный Совет республики принял постановление о назначении уполномоченных представителей для проведения межгосударственных переговоров между Литвой и СССР. Обратите внимание на слово “межгосударственных”! Через несколько дней господин Ландсбергис направил Горбачеву письмо об отношении Верховного Совета республики к постановлению Съезда народных депутатов СССР от 15 марта 1990 года. В письме говорилось, что решение съезда лишено правовой основы. Что касается гражданских прав людей, проживающих в республике, то здесь все будет соответствовать международным нормам и правилам. Как выполняется это заявление — и не только в этом, но и в других суверенных государствах Прибалтики, — у меня еще будет возможность сказать. Не вдаваясь в детали этого письма-ответа Горбачеву, можно было сделать вывод, что руководство республики практически проигнорировало решение высшего органа власти СССР.

Разрушительные действия нового руководства Литвы по отторжению республики из состава СССР стремительно набирали силу. Каждый день приносил новости по тому или иному вопросу. В марте 1990 года уже был назначен председатель Литовского банка — самостоятельного банка с правом эмиссии национальной валюты. Подготовка к этому шагу, недопустимому в условиях государства с единым экономическим полем, началась за полгода до описываемых событий в Литве. Представители трех республик — Эстонии, Латвии и Литвы — подписали протокол по банковскому делу и денежной системе в условиях экономической самостоятельности республик. Прискорбно, что этот документ подписали также представители Внешэкономбанка СССР и Госбанка СССР. Это не только темное пятно на репутации этих уважаемых союзных финансовых структур, но и вина моего правительства, которое не дезавуировало документ и не привлекло банкиров к административной ответственности.

На территории Литвы находилось свыше 150 предприятий союзного подчинения. В марте этого же года парламент республики принял постановление по установлению нового статуса этих предприятий. Они переходили в юрисдикцию республики и в систему государственного регулирования Литовской Республики. Директоров предприятий теперь должны были назначать республиканские органы, а не союзные.

Сейчас трудно предположить, кто у кого заимствовал опыт по передаче предприятий союзного подчинения республиканским властям. Дело в том, что Б. Ельцин, придя к власти в РСФСР летом 1990 года, немедленно сделал то же самое, и даже больше того — он освободил их от налогов. А может быть, учителя и наставники у них были одни — те, которые находились далеко за океаном?

Можно было бы и дальше говорить о действиях этих людей, как правило некомпетентных, нахальных и алчных, настроенных националистически. Они потеряли элементарную порядочность, быстро забыв, что жили в одной большой интернациональной семье, благодаря которой избавились от бедности, ели и пили за одним столом, вместе учились, совместно развивали культуру и т. д. Россия делилась с ними как с равными всеми своими ресурсами, порой в ущерб самим русским людям из необъятной глубинки.

Ветераны Великой Отечественной войны не могли смириться с тем, что они, воевавшие за эту землю, оставившие многих своих товарищей навечно лежать в ней, теперь вдруг стали “захватчиками”. Люди в солидном возрасте не могли также понять, как случилось, что они, после войны подняв из руин города республики, построив заводы и фабрики, превратились в “оккупантов”. Многие русские, да и не только русские, особенно в Латвии и Литве, сознавали, что им будет несладко жить в суверенных государствах, хотя часть из них, нужно признать объективности ради, поддерживала движение за суверенитет этих республик.

Между тем обстановка в Литве накалялась. Видя брожение и начавшееся противостояние в литовском обществе, Ландсбергис обратился с посланием “Призыв людей Литвы к согласию”. Я позволю себе процитировать некоторые выдержки из этого интересного, но, как показала жизнь, лживого документа.

Предлагалось забыть старое и простить всем, “даже погрязшим во лжи и пороках, шпионившим”, им не был заказан “путь к воскресению”. “Независимость — это не суровый судный день, не стремление к слепому возмездию, — взывал глава парламента. — Разделение своих ближних на “хороших” и “плохих” по анкетным данным, партийной или национальной принадлежности… может стать пагубным”, — говорится в призыве.

Прекрасные слова; а что же было в действительности? Депутаты нового парламента только собирались приступить к работе, а на столах уже лежал заготовленный проект постановления о снятии с поста председателя республиканского Гостелерадио Д. Шнюкаса “за тенденциозность телепередач”. Шнюкас, депутат Верховного Совета СССР, находился в этот момент на сессии в Москве. И вот так, с ходу, без проверки, без какого-либо отчета чуть было не решили его судьбу. Эпизод со Шнюкасом дал основание предполагать, что сказанное в этом послании еще не раз разойдется с делом — что впоследствии и произошло, причем в самых чудовищных формах.

21 марта 1991 года, то есть через десять дней после провозглашения “независимости” Литвы, М. Горбачёв издал Указ о мерах по обеспечению прав советских граждан, охране суверенитета Союза ССР на территории Литовской ССР. В этом указе поручалось Совету Министров СССР, правоохранительным органам СССР, органам местной власти обеспечить защиту и права граждан СССР на территории Литвы, а пограничной службе, министерствам иностранных дел и внутренних дел СССР — обеспечить порядок въезда и проживания иностранных граждан в этой республике. С той поры прошло немало лет, и сейчас, перечитывая текст этого документа, я невольно задаюсь вопросом: почему в нем так много говорилось об охотничьих ружьях и ничего не было сказано о притеснениях русских и инакомыслящих граждан в этой стране, хотя бы членов того же “Единства”? В Литве не удостоили вниманием и этот указ. Многочисленные попытки союзных руководителей приостановить принятие антисоюзных решений или встречались “в штыки”, или просто игнорировались.

Положение союзного руководства становилось весьма щекотливым: издаются постановления, указы, а механизм их исполнения не работает! В апреле нам стало ясно, что необходимы жесткие шаги, чтобы привести в чувство зарвавшихся политиков. Было принято решение сделать серьезное предупреждение руководству Литовской республики.

В связи с этим был подготовлен текст письма в адрес Верховного Совета и Совета Министров Литовской ССР. Учитывая резонанс, который вызвал этот документ не только в Прибалтике, но и во всем мире, я привожу текст целиком — так, как он был опубликован в газетах 14 и 15 апреля 1990 года.

Но прежде мне хотелось бы довести до сведения читателей, как рождался этот документ. В 1990-х годах в средствах массовой информации появилось сообщение, что его подготовили “консерваторы” — Рыжков и Маслюков, а Горбачев подписал под давлением этих людей и других членов Политбюро. Действительно, подготовкой документа занимались мы с Юрием Дмитриевичем Маслюковым, но Горбачев принимал самое активное участие в его создании, и только после его окончательных корректировок документ был опубликован в печати. У меня сохранился черновик, где рукой Михаила Сергеевича были внесены существенные изменения. Итак, ниже приводится оригинальный текст:

“Искусственно и противоправно созданная руководством Литовской ССР проблема положения республики в союзном государстве все более затягивается в тугой узел, приобретает характер политического тупика. Несмотря на то, что со стороны высших органов государственной власти СССР были предприняты конструктивные и взвешенные меры, способные вывести проблему укрепления суверенитета Литовской ССР в конституционное русло, руководство республики принимает все новые законодательные акты и решения, которые противопоставляют Литовскую ССР другим республикам и Советскому Союзу в целом. Так, 5 апреля принят Закон “Об удостоверении гражданина Литовской республики”, дискриминирующей советских граждан, желающих жить и работать в соответствии с конституционным порядком и законами СССР. Грубейшим нарушением Закона СССР “О всеобщей воинской обязанности” является решение Верховного Совета Литовской ССР о прекращении в республике деятельности по осуществлению весеннего призыва граждан на действительную военную службу. Вопреки постановлению Совета Министров СССР “О мерах по защите собственности КПСС на территории Литовской ССР” республиканские власти предпринимают противозаконные попытки захвата этой собственности.

Подобные действия, перечень которых можно было бы продолжить, не могут быть далее терпимы. Они направлены на подрыв политической и социально-экономической стабильности в стране, наносят ущерб развернувшимся в ней демократическим процессам, серьезно ущемляют права советских граждан.

Со стороны других союзных республик правомерно ставится вопрос, почему они должны по-прежнему в ущерб своим нуждам поставлять в Литву продукцию, в то время как ее руководящие органы продолжают антиконституционные действия, пренебрегают законными интересами единого народнохозяйственного комплекса и граждан страны.

В создавшейся обстановке мы вынуждены сделать следующее предупреждение:

Если в течение двух дней Верховный Совет и Совет Министров Литовской ССР не отменят свои вышеназванные решения, то будут даны указания о прекращении поставок в Литовскую ССР из других союзных республик тех видов продукции, которые реализуются на внешнем рынке за свободно конвертируемую валюту.

Мы за то, чтобы дело не дошло до применения указанной меры, но это сейчас полностью зависит от руководства Литовской ССР.

Одновременно с этим еще раз подтверждаем, что мы ждем от Верховного Совета и Совета Министров Литовской ССР принятия решений, которые восстановили бы положение республики по состоянию на 10 марта 1990 года. Это позволило бы безотлагательно заняться рассмотрением всего комплекса вопросов.

Президент СССР М. Горбачев,

Председатель Совета Министров СССР Н. Рыжков”.

В те годы, да и позже, многие, обвиняя нас, задавали вопрос: зачем мы пошли на этот шаг? Отвечаю сейчас, как отвечал и тогда, что только безответственные действия литовских властей поставили на повестку дня вопрос об этих неизбежных мерах, которые могли вызвать серьезные и незаслуженные трудности для населения Литвы. Руководство страны исчерпало весь арсенал увещеваний и призывов. Забота о будущем народов СССР не допускала дальнейшего промедления в защите других союзных республик от последствий политических и хозяйственных неурядиц в Литве.

В конце концов это были плевки не только в адрес руководства Союза. Это была пощечина всему советскому народу. Каждому было известно, что уровень жизни населения Литвы в течение многих лет был намного выше, чем в других республиках и регионах Советского Союза. Литва находилась в “привилегированном” положении, больше получая от “общесоюзного пирога”, чем привнося в него.

Правительство СССР с пониманием относилось к образовавшемуся разрыву в уровнях жизни республик, отдавая должное трудолюбию литовского крестьянина и русского рабочего, трудившегося на промышленных предприятиях в Литве. Свидетелями тому, что условия жизни в Литве в течение всего послевоенного периода были лучше по сравнению с другими регионами Советского Союза, являлись многие тысячи советских граждан, приезжавших в Литву погостить или жить и работать.

Достижения в области повышения производительности труда в Литве поощрялись значительными поставками энергоносителей, изделий машиностроения и других отраслей промышленности по ценам, которые иначе как льготными не назовешь. Значение дисбаланса в пользу Литовской ССР в экономических отношениях с другими республиками преднамеренно искажалось новыми руководителями в Вильнюсе.

Товарообмен между Литвой и другими союзными республиками успешно развивался в течение всего послевоенного периода. Он способствовал развитию производительных сил республики, в результате чего на ее территории появилось немало объектов союзного и межрегионального значения.

Как было уже сказано, в марте 1990 года под воздействием саюдистского руководства Верховный Совет Литвы принял постановление о статусе предприятий, учреждений и организаций союзного и союзно-республиканского подчинения.

Не требуется доказывать, что указанное постановление, принятое в одностороннем порядке, нарушало не только конституционный порядок и Закон о собственности в СССР, но и элементарную порядочность и логику. Если литовское руководство, исходя из своих эгоистических замыслов, склонно было пренебречь коренными интересами населения республики, то союзное правительство с этой позицией согласиться не могло.

Сознавали ли все это литовские власти? Нет сомнений в том, что сознавали. Чем же, в таком случае, они руководствовались, подвергая население республики неминуемым тяжелым испытаниям?

В те дни из уст литовских руководителей не раз приходилось слышать, что они рассчитывают на поддержку и помощь из-за границы. Вряд ли здравомыслящие люди в Вильнюсе верили, будто западные политики и монополии готовы восполнить все то, что Литва получала от союзных республик. Я хочу, чтобы читатель знал, что 27% всей потребляемой продукции Литва завозила из других республик. В 1988 году было завезено 16,7 млн тонн угля, свыше 13 млн тонн нефти, получено 4,9 млрд куб. метров газа. Кроме того, в республику поступило 780 тыс. тонн проката, 824 тыс. тонн деловой древесины, 496 тыс. тонн минеральных удобрений, 2,7 млн тонн продовольственного зерна. Если такие экономические связи порвать, то “относительно светлой” жизни в Литве наступил бы конец, ибо ее продукция на внешнеэкономическом рынке была неконкурентоспособна, а ресурсы для жизнеобеспечения требовали огромных валютных средств, которых республике взять было негде. Обман населения в области экономических перспектив мог ввергнуть Литву в суровые испытания.

Реакция Запада не заставила себя ждать. Мы прекрасно понимали, что западные страны, и особенно США, не преминут воспользоваться предупреждением советского руководства “борющейся” за независимость Литве и устроить политический шум, с тем чтобы в очередной раз пнуть ненавистный им Советский Союз. Я и тогда уже понимал, что эти весьма “демократические” государства действуют методом двойных стандартов: когда им выгодно и нужно, они вводят эмбарго. И не грозят, как мы, а реально осуществляют! Так было в 1979 году, когда СССР ввел войска в Афганистан, так было в Югославии, Ираке — нужно ли перечислять дальше? А стоило только руководству нашей страны пригрозить своей же республике — тут же раздался визг на всю вселенную!

Президент США Д. Буш-старший немедленно откликнулся на это событие. Государственный секретарь Д. Бейкер предупредил нашего министра иностранных дел Э. Шеварднадзе, что суровые меры подавления в Литве, пусть и без кровопролития, могут испортить отношения с Соединенными Штатами.

Не осталась в стороне даже Япония. Министерство иностранных дел этой страны сделало заявление о положении в Литве. Можно подумать, других забот у них не было, раз они решили вмешаться в дела республики, которая вряд ли даже была обозначена на их географических картах! В заявлении говорилось: “В связи с поступившими сообщениями о введении экономических санкций в отношении Литвы правительство Японии следит за развитием обстановки с большой озабоченностью. Как мы уже неоднократно отмечали, меры подавления не приведут к фундаментальному решению существующей проблемы. Мы выступаем за то, чтобы правительство СССР проявило сдержанность.

Принимая во внимание перспективы того, что Верховный Совет Литвы примет сегодня, 18 апреля, ответ президенту СССР М. Горбачеву, мы очень надеемся на то, что в ближайшее время начнутся обстоятельные переговоры и поиск путей решения будет осуществляться с помощью диалога”.

Высказали также свое мнение Франция, Финляндия и другие страны.

Ответ на наше письмо не заставил себя долго ждать. Уже 18 апреля 1990 года председатель Верховного Совета Литвы Ландсбергис направил руководству страны ответ. Учитывая, что этот документ оказал существенное влияние на дальнейшие отношения Литвы и СССР, я вынужден полностью привести его текст:

“Верховный Совет Литовской Республики с пристальным вниманием вчитывался и изучал Ваше обращение, содержащее предупреждение о возможных экономических санкциях, а также подготавливал ответ с заранее намеченными предложениями. К сожалению, после поступления вчера конкретных сообщений о будущих санкциях нам мало что остается добавить к заявлению Совета Министров Литовской Республики от 16 апреля 1990 года, разве только выразить сожаление относительно методов и позиции СССР. Как и прежде, мы готовы обсуждать любые вопросы, принимая во внимание все законные интересы СССР, прежде всего его граждан, а также стратегические интересы.

В период предварительных парламентских консультаций, в случае если они будут начаты до 1 мая 1990 года, мы готовы не принимать новых политических законодательных актов.

Для проведения таких консультаций нами создается депутатская делегация, которая прибудет в Москву в ближайшее время с надеждой встретиться с уполномоченными Вами лицами”.

К письму было приложено постановление Верховного Совета Литовской Республики “О развитии отношений между Литовской Республикой и Союзом Советских Социалистических Республик” за подписью В. Ландсбергиса.

На два дня раньше письма Ландсбергиса в адрес Н. Рыжкова и М. Горбачева была направлена телеграмма подобного содержания и тональности премьер-министра Литовской Республики К. Прунскене.

Правительство СССР ожидало конкретного ответа на поставленные в послании президента СССР и председателя Совета Министров СССР вопросы, так как они самым прямым и непосредственным образом касались прав и интересов советских людей. Как видно из этих документов, ни на одно из предложений, содержащихся в письме руководителей СССР, власти Литвы ответа не дали. Складывалось впечатление, что идет разговор немого со слепым.

Учитывая, что руководство Литовской ССР не приняло в установленный в письме срок мер к отмене противоправных актов, касающихся вопросов собственности Союза ССР, введения удостоверений граждан Литвы, а также действия Закона СССР о всеобщей воинской обязанности, было дано указание о прекращении поставок нефти и о сокращении подачи природного газа в республику до объемов, необходимых для обеспечения бытовых и коммунальных нужд.

Мы сожалели, что действия литовского руководства привели к введению ограничений на поставки продукции в республику, и надеялись, что принятые меры будут иметь временный характер. Нарушение экономических связей Литовской ССР с другими союзными республиками противоречило не только интересам литовского народа, но и всех народов нашей страны. Теплилась надежда, что пока еще возможно восстановить дух доброжелательности и здравого смысла во взаимоотношениях Литовской ССР с другими республиками и Союзом ССР в целом.

События стремительно развивались. В апреле 1990 года Горбачев встретился с руководителями Эстонии и Латвии, которые также предпринимали шаги к достижению независимости, хотя и менее быстрыми темпами, чем Литва. Эстонские руководители были предупреждены, что Москва не будет вести никакого диалога с Таллином до тех пор, пока Эстония будет считать, что ее законы приоритетны по отношению к Конституции СССР. Обращаю внимание читателей, что это было сказано за два месяца до того, как Ельцин провозгласил подобное решение на первом Съезде народных депутатов РСФСР. И снова вопрос: не общий ли был у них “консультант”? Думаю, да!

М. Горбачев также встретился с председателем парламента Латвии А. Горбуновым. После встречи тот заявил прессе, что ему было сказано: “Если Латвия хочет отделиться от Советского Союза, это должно быть сделано в соответствии с общесоюзным законодательством”. Хочу напомнить, что закон, принятый в апреле 1990 года, разрешал выход республики из состава СССР только при условии, что две трети граждан выразят на референдуме свое согласие на такой шаг.

Между тем руководители Литвы давали интервью, ездили по странам, объясняя создавшееся в республике положение, и просили помощи. В. Ландсбергис в интервью американской телекомпании Си-эн-эн сказал, что литовцы сумеют выжить в данных условиях, а французскому телевидению сообщил “по секрету”, что Литва сможет просуществовать без газа и нефти сто лет. В это же время К. Прунскене в столице Норвегии Осло пыталась договориться о контрактах с нефтяными фирмами. Норвежское правительство заявило протест Советскому Союзу по поводу прекращения поставок горючего Литве, но литовскому премьер-министру сказало, что Норвегия будет вести свои торговые отношения с Литвой на коммерческой основе. Подобную позицию заняло и шведское правительство.

Одновременно Ландсбергис делал и политические шаги. Он обратился к президенту Бушу с просьбой признать новое правительство Литвы. Подобная просьба была им высказана и председателю Совета министров Польши Т. Мазовецкому. Не осталась в стороне и Норвегия, которая намеревалась первой признать независимость Литвы. Ландсбергис также пригласил посетить с визитом Литву папу римского, чтобы с его помощью добиться начала переговоров с Москвой.

Сокращение поставок, безусловно, ударило по работе предприятий Литвы. Я уже упоминал о попытках премьер-министра республики решить эти вопросы в других странах. Но, как говорит старинная русская пословица: “Дружба дружбой, а табачок врозь”. Так и здесь — политическую поддержку окажем, но денежки за поставки сырья платите полностью.

Единственное, чего добилась К. Прунскене в Скандинавии, так это открытия в одном из стокгольмских банков счета для сбора средств в фонд помощи Литве. По информации Ландсбергиса, на благотворительные цели со всего мира поступило несколько миллионов долларов. К сведению, только нефти и газа республике требовалось ежедневно на 5 миллионов долларов. Так что расчет новой власти Литвы на то, что Запад будет субсидировать ее независимость, с треском провалился.

Руководство республики начало прямые переговоры с Москвой и Ленинградом, а также с отдельными предприятиями. В то же время в Литве прошли акции протеста, люди обвиняли руководителей в том, что они ставят население в тяжелое положение. Так, в конце апреля водители автотранспортных предприятий Вильнюса провели двухчасовую предупредительную акцию. Сразу же после этого министр путей сообщения “демократической” республики дал указание уволить с работы членов “Единства”, организовавших это выступление.

Конечно, ограничение поставок в Литву ударило в первую очередь по рабочим — будь то литовец, русский или поляк. Но ответственность за это обязаны были нести руководители республики, нарушившие все законы и Конституцию страны, в которой жили десятки лет. Тем не менее они продолжали проводить свою линию, обращаясь к мировой общественности за сочувствием и помощью. Хотел бы я посмотреть, что сделали бы США, если бы один из ее штатов, например Калифорния, поступил подобным образом. Убежден, что действия властей были бы жесткими и немедленными, как сейчас говорят — адекватными.

Справедливости ради надо сказать, что в те дни в стенах республиканского парламента раздавались и трезвые голоса. Так, А. Бразаускас, возглавляющий правительственную комиссию по антиблокадным мерам, заявил, что прежде всего необходимы соответствующие политические решения. Были и реалистические предложения, например Э. Биукаускаса, нового полномочного представителя Литвы в Москве, — “ввести мораторий на принятие решений на весь срок ведения переговоров”. Эти предложения радикально и воинствующе настроенным парламентом республики приняты не были.

17 мая 1990 года М. Горбачев и я приняли в Кремле премьер-министра Литвы К. Прунскене. Она передала нам документы, в которых содержались здравые предложения по нормализации обстановки. Однако они не решали главного — не отменяли акт Верховного Совета Литовской ССР от 11 марта, о чем и было сказано К. Прунскене. Нами еще раз было подчеркнуто, что без отмены или, как минимум, приостановления этого акта невозможны обсуждения вопросов, которые волнуют в настоящее время Литву и являются предметом серьезной озабоченности советской и мировой общественности, а также союзных республик. Премьер-министр обещала передать сказанное Верховному Совету Литовской ССР.

Вскоре по просьбе литовского руководства состоялась встреча М. Горбачева и Н. Рыжкова с В. Ландсбергисом, К. Прунскене и тремя депутатами Верховного Совета Литвы.

В самом начале этой беседы Ландсбергис сообщил, что основной целью встречи он считает обсуждение вопросов, касающихся переговоров между Литвой и СССР. Как он выразился, необходимо решить главную проблему — определить субъект переговоров, и подчеркнул при этом, что субъект переговоров — это полностью политически независимая Литва. “Мы не хотим смотреть на СССР как на вражескую страну. Мы смотрим на нее как на дружеское государство”. Также он поставил перед нами вопрос: будут ли переговоры вестись отдельно с Литвой или сразу с тремя прибалтийскими республиками?

Горбачевым и мной было высказано твердое мнение, что решения Верховного Совета Литвы от 11 марта являются антиконституционным актом. Что же касается переговоров с тремя прибалтийскими республиками одновременно, то это предложение абсолютно неприемлемо. В конце встречи определились, что этапы возможных переговоров — это консультации, обмен мнениями, выработка “пакета идей”.

На этом и закончилась “дружеская беседа” с совсем не дружественными людьми.

Делегацию для обсуждения с Литвой взаимных вопросов руководство СССР сформировало 9 июля 1990 года. Литовская же делегация была создана намного позднее, поэтому первая встреча состоялась только 2 октября. Было потеряно несколько месяцев. Как известно, все экономические ограничения, которые были введены в связи с действиями Верховного Совета Литовской ССР, немедленно были отменены в тот же день, когда руководством республики было объявлено о моратории.

Советский Союз на октябрьских переговорах представлял член советской делегации, председатель Госплана СССР Ю. Маслюков. Первое заседание показало, что стороны занимают достаточно жесткие позиции. Это касалось и процедурных вопросов, терминологии, которая должна применяться, и даже языка, на котором будут вестись переговоры. В то же время делегация СССР твердо придерживалась решений третьего Съезда народных депутатов. Следовало четко обозначить перечень вопросов, подлежащих обсуждению, включая протокольные, организацию рабочих групп и т. д. На этой встрече определились с количеством рабочих групп — их должно быть девять.

20 октября 1990 года состоялась вторая встреча делегаций СССР и Литвы. У меня сохранились публикации о ней, напечатанные в одной из центральных газет. Для того чтобы дважды не описывать весь ход этой встречи, я позволю себе полностью процитировать одну из публикаций. Она дает ответы на многие вопросы и выражает мою позицию как главы правительства Советского Союза и руководителя делегации:

“Председатель Совета Министров СССР Н. И. Рыжков отвечает на вопросы журналистов.

Хотя это была суббота, но почти полный рабочий день — с 11 до 18 часов 20 октября — длилась вторая консультативная встреча между делегациями Советского Союза и Литвы, возглавляемыми председателем Совета Министров СССР Н. И. Рыжковым и председателем Верховного Совета Литовской Республики В. Ландсбергисом. И сразу же после завершения встречи глава правительства СССР провел пресс-конференцию, на которой рассказал о некоторых результатах переговоров.

Да, по сути дела это были настоящие переговоры, хотя литовская сторона предпочитает называть их консультациями. Видимо, новым руководителям республики очень хочется соблюсти форму, в том числе действовать по международному протоколу как Высоким Договаривающимся Сторонам. Второй же стороне — руководителям правительства СССР, как показали ответы Н. И. Рыжкова на вопросы журналистов, важнее практические результаты.

Они уже есть. В частности, решен один из спорных до сегодняшнего дня вопросов: участники Великой Отечественной войны, проживающие в Литве, будут иметь те же льготы, что и все жители Советского Союза. Литовская делегация гарантировала это.

Зато не найдено пока приемлемого решения по другому, более серьёзному вопросу — о призыве граждан Литвы в Вооружённые силы СССР. Литовская сторона предложила, чтобы начиная уже с нынешнего осеннего призыва на территории республики по сути дела действовал принцип добровольности в отношении воинской службы — без применения каких-то мер к юношам, отказывающимся служить в армии. Ответ союзного правительства: Литовская Республика входит в Советский Союз, в котором есть Конституция и Закон о всеобщей воинской обязанности. Правительство СССР, по словам Н. И. Рыжкова, могло бы пойти навстречу: рассмотреть, допустим, вопрос, чтобы часть юношей, призванных в Литве, проходили службу в своей республике. Но самое главное — не нарушать основы.

Переговоры по этому вопросу будут продолжены.

Весьма подробно рассматривались проблемы экономических взаимоотношений Союза и Литвы в 1991 году. По мнению Н. И. Рыжкова, руководством Литвы ведётся много разговоров о том, что экономическое положение республики в будущем году очень их тревожит. Но практически ничего не делается для решения проблем. На этот раз Литва была предупреждена: или она остаётся в составе народно-хозяйственного комплекса СССР — тогда нужно решать вопросы в Госплане СССР, других центральных экономических ведомствах. Или же пусть скажет о своём неучастии и решает свои проблемы самостоятельно.

Как сообщил Н. И. Рыжков, литовская сторона высказала было намерение обойтись лишь “горизонтальными связями” с 12 союзными республиками (без Прибалтики) и вести всю экономику на прямых договорах. Но она же задала вопрос: будет ли правительство СССР гарантом этих прямых связей? В чём получила отказ. Итог: в ближайшие дни представители Литвы приедут в Москву для согласования всех вопросов экономических связей республики с СССР.

Но всё это вопросы сегодняшнего дня, не решающие главного: как будут развиваться взаимоотношения СССР с Литовской Республикой? По словам Н. И. Рыжкова, есть примерно около десяти принципиальных вопросов, требующих согласования интересов. В их числе — собственность, границы, права и свободы граждан. Поэтому правительство СССР заинтересовано в скорейшем начале полнокровных переговоров. Но у Москвы складывается впечатление, что если раньше Вильнюс очень торопился, то теперь литовская сторона под всяческими предлогами оттягивает переговоры.

Тем не менее на нынешней встрече стороны пришли к соглашению: официальные переговоры между Литвой и СССР начнутся в третьей декаде ноября.

Сторонам предстоит еще, правда, согласовать протокол, и здесь тоже могут возникнуть сложности. В частности, Москва настаивает на том, чтобы на переговорах в качестве наблюдателей, без права голоса, присутствовали представители различных групп населения Литвы — общественных движений и национальных меньшинств, трудовых коллективов государственных предприятий. Официальный же Вильнюс категорически против.

“Нам непонятно, почему литовская сторона занимает такую жесткую позицию, — сказал Н. И. Рыжков. — Почему в качестве наблюдателей не могут присутствовать три-четыре человека? Они не имели бы права решающего голоса, но по крайней мере слышали бы, о чем говорится, и могли высказать свои соображения. И уже дело официальных делегаций, принимать или не принимать эти предложения”.

Как сообщили журналистам, правительство СССР считает такую жесткую позицию Литвы недемократичной и неприемлемой.

Отвечая на вопросы журналистов, глава союзного правительства отметил, что, по его мнению, принятые парламентом страны Основные направления по стабилизации народного хозяйства и переходу к рыночной экономике, возможно, станут фактором, укрепляющим связь республик, входящих в Союз. Жизнь показала, что политические амбиции заканчиваются там, где приходится сталкиваться с реальными экономическими проблемами. А народное хозяйство союзных республик так интегрировано, что по отдельности не выжить никому. Принципы, заложенные в Основных направлениях, приемлемы для всех республик, в том числе и для Литвы.

Но, комментируя сообщение о том, что Литва собирается вводить свои собственные деньги, Н. И. Рыжков сказал: “В таком случае для экономики Литвы не будет единого экономического пространства с нашей страной. Если они введут свою денежную единицу, то они должны будут переходить на совершенно иные отношения с другими республиками и СССР в целом”.

Председатель Совета Министров СССР подчеркнул, что в нынешней ситуации и Литве, и другим республикам, и всему Советскому Союзу нужна хотя бы некоторая стабилизация, хотя бы некоторая передышка, чтобы перестроить экономику и начать реальный переход к рынку”.

После того как информация о проведенных переговорах была передана по радио и телевидению и опубликована в газетах, в Кремль стало поступать много писем с благодарностью за мою позицию в этом сложнейшем вопросе, а также предложений, как руководству страны следует вести себя с этими “сепаратистами”. Не имея возможности опубликовать все письма, приведу только одно:

“Уважаемый Николай Иванович, жители Швенчёнского района (русские, поляки, белорусы, прогрессивная часть литовцев и других национальностей) глубоко тронуты Вашим вниманием и заботой о них, заботой о сохранении Союза ССР.

Они с большим вниманием и одобрением встретили Вашу беседу с группой советских журналистов по итогам второй консультативной встречи делегаций СССР и Литвы и приветствуют твердую позицию, занятую Вами на данных переговорах.

Вам сердечно благодарны участники Великой Отечественной войны и партизанского движения, что Вы в трудное время не забыли их и потребовали от делегации Литвы, чтобы участники войны, проживающие в Литве, получили все положенные льготы в соответствии с союзным законодательством.

Жители района горячо поддерживают Ваше требование, чтобы в состав литовской делегации были включены наблюдатели от различных групп населения Литвы.

Горячо одобряем и ясную позицию советской делегации в вопросе о призыве юношей из Литвы в Советскую Армию. Четкая позиция по данному вопросу поможет юношам не запятнать свою честь и достоинство.

Ваше мнение о том, что литовское руководство действительно не стремится к официальным переговорам, оправданно. Оно ждет развала Союза. Действительно и то, что руководство республики не думает о развитии экономики, улучшении жизни своего народа, а занято штампованием бесконечного количества законов, направленных на захват власти кучкой авантюристов, на ущемление прав и свобод народов Литвы.

Печатание литовских денег за рубежом — это реальность. Об этом заявил в интервью корреспонденту еженедельника “Гимтасис краштас”, N 42, председатель правления Литовского банка Вилюс Бальдишис. Он сказал: “Да, работа идет. Однако я не могу об этом конкретно сказать. Это коммерческая и государственная тайна. То же самое и относительно “когда” и “как” (намечено заменить рубли литами). Своя концепция, разумеется, есть, но решать будет Верховный Совет, будет принят закон”.

Отрезвление идет у литовского народа, но не в руководстве Верховного Совета, правительства Литовской Республики, реорганизованной КПЛ и других политических партий Литвы.

Уважаемый Николай Иванович, мы желаем Вам крепкого здоровья, успехов в защите интересов Союза, прав и свобод граждан Литовской ССР на переговорах СССР — Литовской ССР.

По поручению Швенчёнского районного гражданского комитета Литовской ССР И. Лавренов”.

И в заключение темы. Тягостные ощущения остались от этих встреч, особенно от бесед с главой делегации В. Ландсбергисом. Не понимающий азов экономики, государственного устройства, начиненный стереотипными фразами, он производил гнетущее впечатление. Сидя напротив него, я задавался вопросом: что же выдвинуло этого человек в лидеры нации? Чего ждет она от него и как будет относиться к нему, когда пройдет националистический угар?

4. “Кровавое воскресенье”

В январе 1991 года произошли события у телебашни в Вильнюсе, которые вывели проблемы Литвы и других стран Прибалтики на совершенно новый виток.

Трагедия случилась, когда я лежал в больнице. В конце декабря 1990 года, во время работы четвертого Съезда народных депутатов СССР, я попал в ЦКБ с сердечным приступом. Сердце не выдержало двухлетней оголтелой травли. Сейчас трудно представить себе, чтобы нормальные люди расправлялись с руководителями страны подобными садистскими методами. Но те люди рвались к власти, и все способы были пригодны для них. За неделю до своей болезни я в последний раз выступил на пленарном заседании съезда. Долго готовился я к этому выступлению: анализировал годы перестройки, плюсы и минусы этого периода, свою роль как главы правительства. Старался быть честным в своих выводах и оценках. Я прекрасно знал, что это мое последнее выступление как председателя Совета Министров Советского Союза. Практически это было мое завещание для будущих поколений, которые когда-нибудь с холодной головой изучат то время и дадут ему объективную оценку.

12 января, в субботу вечером, в больничной палате появился М. Горбачев. Он приехал ко мне с неприятной миссией: ему необходимо было получить мое личное согласие на уход с поста председателя Совета Министров СССР. Для меня это не было неожиданностью, так как еще в начале декабря 1990 года я сообщил ему, что после съезда уйду в отставку. Я не мог согласиться с политикой реформирования экономики страны и разрушения СССР. Сейчас же, в больничной палате, я снова подтвердил Горбачеву, что ухожу в отставку, как и было заявлено ему больше месяца назад.

В то же время у меня были две просьбы: первая — сдать полномочия не сейчас, а примерно через десять дней, когда меня выпишут из больницы. К тому времени у меня уже была надежда, что я выберусь оттуда, поборов болезнь. Я наивно полагал, что президенту будет неудобно освобождать от обязанностей человека, находящегося в больнице, да я вроде бы и не заслужил, чтобы со мной обращались таким бесцеремонным образом. Вторая просьба заключалась в возможности после выздоровления предоставить мне работу — разумеется, вне правительства, — чтобы я не сидел дома без дела. Горбачев обещал решить эти проблемы. На том и расстались.

Днем в понедельник, 14 января, медицинские сестры проговорились — а до этого я был лишен какой-либо информации, — что главой правительства страны назначен В. Павлов, министр финансов в моем правительстве. Вот так Михаил Сергеевич выполнил мою первую просьбу. Так же получилось и со второй. Никакого предложения о новой работе я не получил, поэтому вынужден был впоследствии искать ее и нашел у своего бывшего заместителя.

Так что даты 12 и 14 января для меня особые. Между ними произошли события, которые дали окончательный толчок к выходу из состава СССР Литвы, да и других союзных республик.

О событиях в Вильнюсском телецентре написано много книг, исследований, все действия проанализированы по минутам. Но при просмотре многочисленных публикаций у меня складывается впечатление, что ни одна из действующих сторон не говорит настоящей правды. История событий должна ответить на вопрос: кому это было нужно? На мой взгляд, это было нужно Ландсбергису и Горбачеву, а также третьей стороне — политикам Запада и их спецслужбам.

В чем выражался интерес литовского руководства? В начале января 1991 года для обеспечения выполнения Указа президента СССР для оказания помощи военным комиссариатам в призыве молодежи на действительную военную службу в Литовскую ССР прибыли дополнительные воинские формирования. Используя это, руководство республики через печать, радио и телевидение стало нагнетать обстановку истерии и психоза среди жителей республики, призывая население к отказу от гражданства СССР, организованному неповиновению и вооруженному сопротивлению силам правопорядка, так как якобы готовится “военное нападение со стороны Советского Союза на независимое Литовское государство”.

Выступая 7 января 1991 года по республиканскому телевидению, председатель Верховного Совета Литовской Республики назвал ввод в Литву дополнительных воинских формирований попыткой “спровоцировать столкновения, ошеломить, запугать, ввести военное управление и диктатуру”.

Принятое правительством Литовской Республики 8 января 1991 года постановление о многократном, в 4-6 раз, повышении розничных цен на продукты питания и промышленные товары вызвало у трудящихся республики естественное возмущение и создало еще большую напряженность в обществе.

Начались многотысячные митинги, демонстрации протеста и забастовки, на которых трудящиеся Вильнюса, Снечкуса, Каунаса и других городов требовали отставки правительства К. Прунскене, самороспуска Верховного Совета. Выдвигались также требования о введении в республике президентского правления, подписания Союзного договора и восстановления действия Конституций СССР и Литовской ССР.

С 8 января В. Ландсбергис неоднократно обращался по республиканскому радио и телевидению к жителям республики, заявляя, в частности, что “над нами завис меч, который может опуститься в любой день, в любой час”, и призывая литовцев к оказанию поддержки.

По указанию правительства республики сотрудниками департамента по охране края, вооруженными боевиками “Саюдиса” и “Лиги свободы Литвы” мирные митинги и демонстрации трудящихся пресекались силой, а их представители и делегаты избивались.

Так, 8 января на митинг, проходивший у здания парламента, собралось до 30 тысяч мирно настроенных трудящихся предприятий Вильнюса, на плакатах которых были начертаны требования немедленно вернуть продовольственные цены на прежний уровень, отставки правительства, роспуска Верховного Совета Литовской ССР, принявшего незаконные сепаратистские юридические акты. Охрана, сняв входную дверь с петель (чтобы не мешала, поскольку с внешней стороны ее закрывали пикетчики — это хорошо было видно на кадрах видеосъемки), начала поливать собравшихся холодной водой.

В течение 9-12 января у здания парламента также происходили стычки между приверженцами СССР и лицами, поддерживавшими В. Ландсбергиса. Подходы к зданию литовского парламента блокировались охраной сторонников “Саюдиса”.

Обращение Горбачёва от 10 января парламентом Литвы было отвергнуто и названо ультиматумом, так как президент СССР обратился якобы “к несуществующей Литовской ССР, и Литовская Республика отвергает все его обвинения”. По призыву В. Ландсбергиса в Вильнюс со всех концов республики в организованном порядке продолжали прибывать вооруженные сторонники “Саюдиса” и “Лиги свободы Литвы”.

В ответ на эти действия трудовые коллективы объявили политическую забастовку. К концу рабочего дня 10 января в Вильнюсе бастовали 22 предприятия. Утром 11 января колонны трудящихся направились к зданию Верховного Совета на митинг протеста. Подразделения полиции, отряды департамента охраны края и боевики “Саюдиса” и “Лиги свободы Литвы” попытались блокировать митинг. Возникла реальная угроза столкновений. Созданные в этот же день на крупных предприятиях и в Вильнюсском железнодорожном депо стачечные комитеты обратились в Министерство внутренних дел СССР с просьбой обеспечить безопасность населения и не допустить эксцессов. 11 января подразделениями внутренних войск МВД и Вооруженных сил страны были взяты под охрану здания Дома печати и ДОСААФ.

По предложению Ландсбергиса Верховный Совет Литвы принял ряд провокационных обращений и заявлений, в которых призывал население, всех своих сторонников как можно быстрее съезжаться в Вильнюс для защиты правительственных зданий. 12 января парламент республики принял постановление “О мерах по охране Литовской Республики”. Этим постановлением подразделениям внутренних дел и охраны края было предписано “оказывать сопротивление любому нападающему в случае нападения на важнейшие государственные объекты”. Заместитель председателя Верховного совета республики Мотека заявил, что Литва находится в состоянии войны с Советским Союзом, и призвал сограждан к активной защите республики.

В этой крайне сложной ситуации республиканское радио и телевидение резко усилили нагнетание напряженности, круглосуточно продолжая призывать к вооруженному сопротивлению силам охраны правопорядка и общественной безопасности, к вооруженной борьбе с “оккупантами, русскими захватчиками”. Руководство “Саюдиса” публично требовало “людской крови на алтарь свободы нации!”.

В адрес военнослужащих, членов их семей, инакомыслящих и некоренной части населения республики раздавались угрозы, распространялись клеветнические измышления антисоветского и антиармейского содержания.

По призыву руководства Литовской Республики к зданиям телецентра и Телерадиокомитета срочно перебрасывались вооруженные сотрудники департамента охраны края, боевики “Саюдиса” и “Лиги свободы Литвы”, а также их сторонники, в основном из числа молодежи.

В течение 10-13 января был организован централизованный бесплатный подвоз автобусами, загруженными бесплатным питанием и горячительными напитками, населения из городов республики к “стратегическим объектам” Вильнюса. Среди пассажиров было немало детей из детдомов и учащихся районных школ.

Вооруженная охрана внутри зданий тоже была усилена, вокруг зданий стали создаваться заграждения из грузового автотранспорта, которым перекрывались и блокировались пути подхода к ним.

Вечером 12 января так называемый Комитет национального спасения Литвы обратился посредством листовки к Верховному Совету Литовской ССР, Совету министров республики, работникам республиканского радио и телевидения с предложением о прекращении передач, “провоцирующих братоубийственное столкновение”. Это обращение принято не было, а принесшие петицию члены организации “Единство” подверглись жестокому избиению, часть из них была интернирована боевиками “Саюдиса”. Такой демарш литовских национал-сепаратистов вызвал гнев и возмущение рабочих и дружинников, возвратившихся к половине второго ночи 13 января в здание Вильнюсского горкома Компартии Литвы. Оттуда они отправились к телебашне, где вооружённые сепаратисты возбуждали толпу.

В создавшихся условиях командованием внутренних войск МВД СССР и Вильнюсского гарнизона с целью обеспечения общественной безопасности и правопорядка, предотвращения массовых столкновений, а также для прекращения телерадиопередач, подстрекающих население к кровопролитию, были приняты соответствующие меры.

Из войсковых подразделений были укомплектованы две группы. В состав каждой из них входило 190 военнослужащих, 14 бронетранспортеров и около 50 дружинников.

Ход дальнейших событий известен, в том числе из материалов Генеральной прокуратуры СССР. Анализируя действия литовских властей в последние дни перед январской трагедией, можно еще раз сделать вывод, что подобный кровавый сценарий был им крайне нужен, так как протестное движение в республике набирало силу и Ландсбергис со своими националистическими силами мог остаться без поддержки. Надо было любыми средствами спасать себя, и они выбрали кровавый путь. Одновременно им было необходимо показать в неприглядном свете нашу страну, где силой подавляют демократию. Вот в этом, на мой взгляд, и заключался интерес литовского руководства в развитии этих трагических событий.

Вторым лицом, которому нужна была силовая операция, являлся Горбачев. Начиная с лета 1989 года — особенно это стало очевидным после прихода к власти в России Б. Ельцина — власть президента СССР уходила, как песок сквозь пальцы. Начались хаотические метания Горбачева: то он просит дополнительные полномочия у Верховного Совета СССР, то постоянно выступает по поводу и без повода, то вводит институт Президентского совета, то через восемь месяцев устраняет его. Остряки зубоскалили: Президентский совет оказался недоношенным. В конце 1990 года Горбачев ликвидировал Совет Министров СССР как главный распорядительный и исполнительный государственный орган, учредив вместо него Кабинет министров СССР, то есть аппарат при президенте, а также ввел пост вице-президента.

Страна реально теряла управление, а после 11 марта 1990 года Литва практически уже не подчинялась Центру. Учитывая, что ситуация в этой республике вышла из-под контроля и политические увещевания ничего не дают, необходимо было введение прямого президентского правления на этой территории. Я убежден, что Верховный Совет СССР дал бы согласие на это. Видя опасное положение, создавшееся в государстве, депутаты без какого-либо сопротивления удовлетворяли любые предложения Горбачева. Но в таком случае он должен был нести полную ответственность за состояние дел в Литве, а он этого не хотел. В острых ситуациях, как это было, например, в Тбилиси, Горбачев старался оставаться в стороне.

Предложения о введении прямого президентского правления поступали как из Москвы, так и из Литвы. Так, доктор юридических наук, профессор И. Кучеров свидетельствует: “Я открою одну тайну, о которой знали до сих пор немногие. За три дня до “кровавого воскресенья” в Вильнюсе, 10 января 1990 года, делегация конгресса демократических сил Литвы, в состав которой входил и я, прибыла в Москву для встречи с Горбачевым, которую он сам назначил. Так как к намеченному часу мы опоздали, нас по поручению Горбачева принимал Р. Нишанов. Мы приехали с одной просьбой: временно ввести в Литве президентское правление. Это, по нашему убеждению, привело бы к прямому диалогу между Горбачевым и Ландсбергисом, страсти противоборствующих сторон улеглись бы и катастрофически нараставшая угроза кровопролития была бы отведена от людей. Р. Нишанов сказал, что президент знает об обстановке в Литве и, безусловно, примет меры. Далее он сообщил, что по поручению Горбачева подготовлен текст Указа о введении прямого президентского правления.

Но Горбачев не подписал Указ. А Ландсбергис, окруженный нахлынувшими из США и Германии “советниками”, а если точнее — профессиональными разведчиками, через средства массовой информации до предела накалил обстановку. Саюдисты жаждали крови. И кровь, как известно, пролилась.

10 января 1991 года, за три дня до трагических событий, Горбачев подписывает обращение к Верховному Совету Литовской ССР. Говоря о том, что ситуация, по существу, заходит в тупик, он делает упор на то, что в союзные органы поступают многотысячные обращения о принятии мер по восстановлению конституционного порядка в республике, о введении президентского правления. И снова уговоры, увещевания и предупреждения, что власти Литвы должны понимать всю полноту своей ответственности перед народами республики.

12 января состоялось заседание Совета Федерации под председательством М. Горбачева. Был рассмотрен вопрос об обстановке в Литовской ССР. Подчеркивалось, что крайне важно действовать политическими методами. Было принято предложение президента о направлении в республику представителей Совета Федерации для уточнения сложившейся ситуации и выработки предложений по подготовке необходимых мер.

После вильнюсских событий, 14 января, в перерыве между заседаниями Верховного Совета СССР, на встрече с журналистами Горбачев объявил свою политику последних месяцев в отношении Литвы. Он подчеркнул, что всегда стремился политическими методами вернуть процессы в конституционное русло, несмотря на то, что на него оказывалось огромное давление, в том числе и в Верховном Совете СССР. Также он сообщил, что не хочет вводить президентское правление, а решил ограничиться хоть и строгим, но всего лишь предупреждением Верховному Совету Литвы. Далее цитата из его речи перед журналистами: “Я узнал о случившемся рано утром. Сообщение о трагедии всех застало врасплох”.

17 января, в четверг, в центральных газетах было опубликовано Заявление Политбюро ЦК КПСС в связи с событиями в Литовской ССР, в котором давалась оценка обращению Горбачева непосредственно в Верховный Совет Литвы. В заявлении также говорилось, что вместо того, чтобы способствовать проведению конструктивного диалога, по республиканскому радио и телевидению постоянно нагнеталась обстановка, делались заявления о том, что Литва находится в состоянии войны с СССР, а советские Вооруженные силы должны рассматриваться как оккупационные. В заключении Заявления Политбюро — снова призывы к политическим методам решения проблемы, проявлению взвешенности при оценке происходящего в республике и т. д.

18 января, в пятницу, газета “Правда” посвятила почти всю первую страницу событиям в Персидском заливе, где западными странами во главе с США были нанесены удары по объектам в Ираке. Литве была уделена небольшая заметка в углу газеты. Таким образом, Ирак был более чувствительной точкой, нежели свои внутренние, криком кричащие проблемы. На этой же первой странице газеты “Правда” был помещен весьма “злободневный” для тех дней материал — “Кошечка Мими и собачка Жужу”.

Мной в хронологической последовательности показаны решения, принимаемые в Москве, а также отношение Горбачева к происходящему в Литве 13 января: бросается в глаза, что он постоянно уходит от этих событий. Говорит о чем угодно, и складывается ощущение, что он сторонний наблюдатель, который на все смотрит издалека. Зная существовавшие тогда правила в руководстве страны, я абсолютно убежден, что подобное не могло произойти без ведома президента страны. При подготовке этого материала я прочитал много статей и интервью о тех событиях. И те, кто защищал конституционный строй в Литве, и те, кто всячески и рьяно разрушал его, в один голос утверждают, что Горбачев обо всем знал, а некоторые уверяют, что даже был в сговоре с сепаратистами. Трудно поверить в такое, но эта информация настойчиво циркулирует.

Создавшееся в Прибалтике положение было использовано Западом, его спецслужбами. Западные страны, и больше всех США, весь послевоенный период, особенно в годы “холодной войны”, находили различные причины для давления на СССР. Это была и борьба за “права человека”, и борьба за “демократию”, и борьба с “тоталитарными режимами”. Трудно даже перечесть все их действия в отношении нашего государства.

Прибалтика стала разменной монетой в большой геополитической игре Запада. Соединенные Штаты Америки всегда использовали прибалтийскую карту в своей политической колоде. Полагаю, что многие американские политики вряд ли даже имеют представление, где находятся эти бывшие республики Советского Союза, и тем не менее для них это было политическое дежурное блюдо, которое они постоянно использовали в определенных целях. Поэтому, когда со второй половины 1980-х годов стали формироваться националистические движения, иностранные спецслужбы немедленно подключились к “работе”. Они развили бурную, лихорадочную деятельность в Литве.

Достоверно известно, что именно западные спецслужбы руководили всеми действиями Ландсбергиса. Надо отдать им должное, это была отлично продуманная и проведенная операция по переключению общественного возмущения экономической политикой нового литовского руководства, о чем я говорил выше, на протест против Москвы. Стрелку внутренних экономических проблем успешно перевели на Центр, да еще и в националистическом русле.

Многолетний и богатый опыт иностранных спецслужб по свержению правительств во многих странах мира подсказывал, что для окончательного решения проблемы в Литве необходимо было создать какое-то особое ЧП, лучше с кровопролитием, вокруг которого в сжатые сроки можно закрутить тугой узел политических и националистических страстей.

Специалисты пришли к заключению, что дело было настолько сложным и срочным, что в одиночку западным спецслужбам было бы не справиться. Что касается Ландсбергиса и компании, то их роль ясна. Но, по мнению наших спецслужб, здесь не обошлось без Москвы. Нужна была четкая координация действий, чтобы в центре Европы, в Литве, пролилась кровь. В этой связи я снова процитирую профессора Ю. Ермалавичюса: “Слишком хорошо была разработана и осуществлена провокация. То, что она была заранее спланирована, подтверждают многие факты. Когда обострилась ситуация, вызванная резким повышением цен, в Вильнюс еще за два-три дня до трагического 13 января понаехала масса зарубежных представителей, журналистов. Они заходили даже в здание ЦК. Некоторые в разговорах наивно спрашивали: “Почему не выполняется план?” Видимо, речь шла о плане январских событий, отрежиссированных за рубежом. Мы не смогли предотвратить трагедию: Горбачев поставил задачу войскам, “Саюдис” поднял толпу. Соприкосновение развязало руки провокаторам”.

В то время в Литву ринулись сотрудники спецслужб всех мастей. Так, консультантом департамента охраны края по вопросам обучения партизанских боевых формирований и проведения терактов был гражданин литовского происхождения Эйве Андрюс. Во время январских событий он выполнял функции военного советника при парламенте и постоянно находился в здании Верховного Совета республики.

Новые власти Литвы, тесно контактируя с представителями зарубежных спецслужб, демонстрировали свое негативное отношение к деятельности КГБ. Различными указаниями и решениями они связывали руки оперативному составу, сознательно мешали чекистам пресекать подрывную деятельность иностранных спецслужб. Вот вкратце деятельность третьей заинтересованной стороны в кровавых январских событиях у Вильнюсской телебашни.

Итак, действующие лица этой трагедии известны. Но полностью ли восстановлена истинная картина ночи 13 января 1991 года? Непонятно, кто и откуда стрелял. Почему у одного из убитых из тела была извлечена поразившая его пуля от мосинской винтовки, которых нет на вооружении Советской Армии? Почему все смертельные сквозные пулевые ранения направлены сверху вниз, тогда как военные двигались по плоскости дороги? Возникает вопрос: кто же убил в толпе выстрелом в спину снизу вверх единственного военного, лейтенанта КГБ Шатских В. В.? Имелись многочисленные показания военнослужащих и очевидцев, что молодую женщину специально вытолкнули из толпы под гусеницы танка, а затем сфотографировали. И таких вопросов много.

Я позволю себе снова сослаться на высказывание одного из бывших лидеров “Саюдиса”, известного литовского писателя В. Петкявичюса. Он утверждает, что первый министр обороны Литвы А. Буткявичюс привез 18 пограничников, переодел их в гражданскую одежду и разместил в телебашне. Оттуда они и стреляли боевыми патронами. Как известно, в ту ночь погибло 13 гражданских лиц, а, по его заявлению, в морг привезли не 13, а 18 трупов. Пятерых врачи “забраковали” — у них не было никаких ран.

Этих вопросов не возникло бы, если бы расследование Генпрокуратуры СССР в то время проводилось по всем правилам, совместно и в тесном контакте с прокуратурой республики. В докладе Генерального прокурора СССР Н. Трубина Верховному Совету СССР говорится, что республиканские власти всячески мешали работе специалистов Генпрокуратуры СССР. Следователям было запрещено присутствовать при вскрытии трупов погибших и освидетельствовании раненых, им препятствовали в участии в допросах оставшихся в живых потерпевших и очевидцев событий.

Не вдаваясь в дальнейшие детали, можно сделать вывод, что участвовать в расследовании дела о событиях 13 января совместно с Генпрокуратурой СССР и под ее руководством, как это было предусмотрено уголовно-процессуальным кодексом, работники прокуратуры Литвы отказывались. Об этом прекрасно знал Ландсбергис.

Невольно приходит на ум библейское выражение: “Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу”. Полагаю, что наступит время, и “потаенное” станет явным.

Преступники, организовавшие “кровавое воскресенье” у телебашни 13 января, гуляют на свободе и занимают довольно высокие посты в Литве. Для того чтобы отвести удар от истинных виновников той трагической ночи, литовские власти устроили судилища над людьми, которые, согласно своему служебному положению в то время, не могли давать указания воинским подразделениям. В течение 6 лет проходило следствие над шестью арестованными коммунистами Литвы. В августе 1999 года суд признал их виновными в “заговоре с целью свержения законной власти и участии в событиях 13 января 1991 года у Вильнюсской телебашни”.

Вот так закончился суд по делу “профессоров” — Бурокявичюса, Ермалавичюса и других. Это неправедный суд, поскольку не назвал он истинных непосредственных убийц людей в трагическую ночь 13 января 1991 года в Вильнюсе. Так и остался за скобками литовского “правосудия” классический вопрос любого расследования: “Quid prodest?” — кому было выгодно это кровопролитие? Потому что ответ на него всем очевиден: только не литовским коммунистам. Зато новые литовские власти, сфабриковав обвинения на своих вчерашних товарищей, заточив их в застенки, получили индульгенцию и “ярлык” на правление в Литве от своих хозяев из НАТО.

Следует также сказать, что по делу о трагических событиях 13 января 1991 года в Вильнюсе проходят еще 45 человек, среди них — бывший председатель КГБ СССР В. Крючков, маршал СССР Д. Язов, бывший заместитель министра обороны СССР В. Ачалов и многие другие известные лица. Но в этом списке нет президента СССР, Генерального секретаря ЦК КПСС и Верховного главнокомандующего Вооруженными силами страны М. Горбачева. Литва в то время еще была в составе СССР и находилась под юрисдикцией союзного законодательства. Поэтому он имел полную власть на территории этой республики, а также, естественно, нёс полную ответственность за все происходящее в ней.

Его в этом списке и не могло быть, так как через несколько дней после трагических событий он заявил журналистам, что ничего не знал, и обвинил в противоправных действиях всех тех, кто защищал Конституцию СССР и Конституцию Литовской ССР. Более того, он осудил действия армии и ее военачальников, которая, в соответствии с конституцией государства, подчинялась ему, и только ему. Горбачев предал коммунистов Литвы, не защитив их ни единым словом, предал литовский народ, который не мог смириться с надвигающейся националистической диктатурой в республике.

Интересно, вспоминает ли он хотя бы иногда членов своего Политбюро ЦК КПСС М. Бурокявичюса, который 12 лет томился за тюремной решеткой, и А. Рубикса, отсидевшего в тюрьме более 6 лет? Вряд ли! У меня часто возникает мысль, что бывший президент СССР неадекватен и не может дать истинную оценку своим действиям в период руководства страной. Утешает лишь то, что зло недолговечно. Рано или поздно и за январские события 1991 года он получит оценку по заслугам.

Итак, борьба за суверенитет республик завершилась политической победой сепаратистов в январе 1991 года у телебашни в Вильнюсе. Окончательный удар был сделан в августе-сентябре того же года, когда М. Горбачев, глава новоиспеченного на скорую руку Госсовета, без всяких условий подписал решение о выходе из состава СССР Эстонии, Литвы и Латвии.

Через три месяца, в этом же злополучном 1991-м, не стало Советского Союза.

 

Сергей Семёнов, Специальное назначение России

Назначение России… Не пустые ли это слова в наше время раздающихся со всех сторон призывов “ловить момент” (или “кайф”) и наслаждаться — кому покупкой прогулочных яхт, дворцов, самолетов и футбольных клубов, а кому — батончиком поддельного шоколада, кружкой пива или просто “пузырями” от жевательной резинки? Вездесущая телереклама с ее образом довольного идиота-потребителя, получающего полное счастье и “неземное наслаждение” от очередного товара, уже успешно заменила нашим детям и моральные кодексы, и народные сказки, и религиозные поучения. А кому этого еще не хватает — есть и бодрые публицисты, и вполне респектабельно выглядящие “ученые”, которые остроумно излагают и с должной теоретической солидностью доказывают, что искать назначения и смысла не то что бытия страны и народа, а и собственного существования — отстало и несовременно. Еще с времен “перестройки” нам настойчиво предлагали “просто жить”, например, “как в Швейцарии”, избавившись от “навязчивых идей” неких высших целей, от которых и все наши беды. А если при этом еще и брать пример с “цивилизованных” стран и слушаться их советов и указаний — то все и будет совсем хорошо. Причем для не желающих удовлетворяться “растительно-хлевным” идеалом предлагалась и более содержательная идейная база — ведь жизнь каждого человека является высшей ценностью в этом мире, а именно она приносится в жертву великим проектам и мировым миссиям. Это уже серьезнее и выглядит достаточно убедительно и даже высоконравственно. Ну и что же получилось в итоге? Столкнувшись с серьезными историческими испытаниями, великая держава с уставшим, дезориентированным и одурманенным народом и с бездарными, своекорыстными, тщеславными и ничтожными лидерами саморазрушилась, а ее осколки пытаются выживать кто как может.

Но обсуждение прошлого, даже самого дорогого, — это уже, к сожалению, дело историков. А как же обстоят дела с Россией, которая была основой и ядром прежней мировой сверхдержавы и остается сегодня, при любом к ней отношении, естественным центром “постсоветского пространства”? (Своеобразный термин — как кое-кому хочется, чтобы это было именно пустое “пространство” для чужой деятельности, а не культурно-историческое и духовно насыщенное место жизни многих народов Евразии!)

Россия, лишенная своих исторических территорий, — не заморских колоний, а органических частей евразийской державы, нормальных связей с действительно братскими (как бы ни потешались над этим словом либеральные недоумки) народами, потерявшая всякое понимание самого смысла своего существования на Земле, отнюдь не стала, а главное, в принципе не может стать обещанной “Швейцарией”.

Что не стала — очевидно, так как та самая нормальная и обычная человеческая жизнь для большинства населения и стала первой жертвой разрушительных перемен. И именно над ней наиболее злобно измываются “человеколюбивые” либералы со своими “реформами”. Здесь все настолько очевидно, что достаточно указать лишь на факты — чудовищный рост преступности, наркомании, алкоголизма, отражающий потерю смысла и ориентиров нормальной жизни, в сочетании с прямым вымиранием населения. А вот почему и не может стать — вопрос сложнее, хотя и связан с предыдущим. Здесь уже речь об исторической судьбе, о назначении, которым нельзя безнаказанно изменять. Огромная, развитая, духовно богатая, многонациональная страна, находящаяся в самых неблагоприятных в мире природных условиях для развитых стран (богатства недр — особый вопрос, так как они требуют особых усилий для освоения), на границе не только материков, но и мировых религий и цивилизаций, просто не смогла бы сколько-нибудь долго существовать в этом столкновении силовых полей без некоей скрепляющей основы, а также, пусть не всегда ясного, ощущения своей особой, всемирной, роли.

Что больше всего удивляет в сегодняшней российской политике, это три вещи. Первая — маниакальное стремление определенных властных кругов разрушить все институты традиционного, органического общества и навязать абсолютно “рыночные”, денежно-товарные отношения. Вторая — отсутствие и даже какая-то мистическая боязнь общенациональной идеологии, без которой не может быть и рационального осмысления реальных целей и перспектив страны на сколько-нибудь длительный период. Третья — столь же иррациональное стремление “не замечать” проблемы национального развития народов страны, в первую очередь именно русского.

Все это — проявление какого-то странного утопизма в государственном мышлении, когда в угоду абстрактным моделям жестоко ломается и уродуется реальная жизнь, что неизбежно приводит к тяжелейшим последствиям, поскольку жизнь все равно “берет свое”, но в искаженных и разрушительных формах.

Так, в первую очередь, не отрицая значения развития рыночных отношений в определенных сферах, представляется очевидным, что многие регионы, народы, группы населения и общественно необходимые сферы деятельности просто не могут существовать в условиях стихийного рынка (хотя бы Север страны). Проще говоря, с абстрактно-рыночной позиции, в России невыгодно жить (одно отопление и расчистка снега зимой сколько стоят!).

Так что же, в угоду радикальным рыночникам нам и прекратить жить на большей части страны? Но есть и более глубокое понимание национальных интересов, и на наши пустые территории найдутся желающие, умеющие считать не только сиюминутные затраты, но и учитывать многое другое.

Но чтобы понимать подлинные интересы страны и народа, нужно как раз задуматься над смыслом и идеей существования, над историческим назначением ее, то есть заняться общенациональной идеологией. Современный “технический” стиль обращений верховной власти к гражданам был понятен и оправдан после ельцинского безвременья, когда люди ждали стабилизации ситуации, минимальной нормализации жизни и каких-то реальных дел вместо чуждой их заботам либеральной демагогии. Но сейчас, когда самые крайние проявления “постперестроечного” и “приватизационного” хаоса вроде бы преодолены, настало время закладывать основы дальнейшего исторического развития, которого не бывает без признанных большинством членов общества целей и смыслов.

Наконец, ни отмена в паспортах графы “национальность”, ни упование на административно-юридические “прожекты” (иногда как будто прямо списанные у героев М. Е. Салтыкова-Щедрина), вроде укрупнения регионов, не только не решают проблем, но и обостряют имеющиеся и создают новые.

На этом следует особо остановиться, поскольку именно многонациональность и многоконфессиональность, “евразийность” России (даже и в ее нынешнем состоянии) являются существенной стороной того, что мы можем назвать специальным назначением России в современном мире и что может явиться существенной стороной ее искомой “национальной идеи” и все-таки исторической миссии.

Попытки самых выдающихся мыслителей предвидеть будущее человечества часто приводят к жутковато ироническому результату — желаемое, как в одной страшной сказке, приходит, но в таком виде, которого совсем не ждали. Сегодня это происходит с лелеемой много веков идеей о единстве человечества. Оно начало формироваться, но не через расцвет и сближение культур, цивилизаций и народов, а через стихийный, жестокий, частично направляемый в узкокорыстных интересах международных элит процесс глобализации. Он давит самобытность наций, заменяет глубинные культурные основы примитивными коммерческими поделками, создает не общечеловеческий мир, а легкоуправляемую толпу одуревших потребителей, не объединяет общими интересами, а насилием и обманом подчиняет большую часть человечества эгоизму “золотого” меньшинства.

Но и те, кто считает себя “кукловодами”, игроками на “всемирной шахматной доске”, отнюдь не способны в полной мере управлять происходящим. Стихия вырывается из-под их контроля и приводит к совершенно неожиданным результатам. Прежде всего, вместо некоего “общечеловека”, “гражданина мира”, даже и скроенного по весьма частным образцам западного протестантизма и либерализма, из теряющих историческую национально-культурную определенность масс начинают ускоренно формироваться опасные и агрессивные монстры — квазинации, или, в духе современного постмодернизма — постметанации, то есть некие новые объединения людей по религиозным, языковым, региональным, культурным, идейным и т. п. признакам, лишенные прежних корней и традиций, берущие за основу лишь некий поверхностный слой великих идей истории, превращающихся в нечто простое, лишенное выстраданного опыта и глубины постижения, но весьма эффективное для мобилизации, часто экстремистской и агрессивной, в век массовой коммуникации и массовой психологии (рассуждения о “террористическом интернационале” — один из примеров тенденции).

В современном мире, где не только не изжиты, но иногда получают новую подпитку давние национальные, религиозные и социальные конфликты, а “столкновение цивилизаций”, обещанное западными авторами, заменяется куда более опасным столкновением мутантов от этих цивилизаций, Россия самой историей и судьбой поставлена в совершенно особенное положение.

Нет в мире другой страны, где бы издавна, естественным и органичным образом соединились бы в единое, жизнеспособное, пережившее многие суровейшие испытания сообщество самые разные народы Запада и Востока, последователи различных великих мировых религий. Именно в России славяне, тюрки, угро-финны и иные народы, православные христиане и правоверные мусульмане, а также буддисты и приверженцы иных религий за столетия жизни, пусть иногда и с трудом, и в трагических ситуациях, смогли найти взаимопонимание. Это не идеология, не лозунг, а факт. Сами по себе факты не имеют ни смысла, ни силы. Все зависит от того, как они будут использованы, что будут делать на их основе. И когда сегодня стирается значение и смысл слов “дружба народов” — либо в угоду либеральной “гражданской нации”, либо в угоду примитивному, отжившему национализму, обесценивается прошлое и разрушается будущее России. Ведь современные глобализационные процессы формирования псевдонаций в первую очередь угрожают разорвать именно евразийную Россию. Неразумные идеи о вынесении “национального” “за скобки” государственной политики, начиная с новых паспортов и кончая безответственными и глупыми призывами к ликвидации национальных республик в составе России, отнюдь не ведут к формированию придуманного западными политологами “государства-нации”. А вот нарушить сложившиеся за столетия взаимоотношения народов и конфессий России, стимулировать возникновение вместо традиционных наций, с их историческим и культурным опытом “российскости”, новых, зачастую изначально экстремистских и агрессивно ориентированных по отношению к Российскому государству, псевдонаций могут вполне.

Ни холодно-вежливая “толерантность”, ни безжизненные абстракции вроде “рыночной экономики”, “конституционного порядка” или “территориальной целостности” не могут заменить смысла совместной жизни в одном великом государстве разных народов.

А этот смысл и назначение мирового уровня у России есть. В Новое время об этом размышляли российские мыслители, начиная с П. Чаадаева, не нашедшего назначения огромной державы, упирающейся одним локтем в Китай, а другим в Европу, его искали в самых разных социальных утопиях и снова объявляли отсутствующим.

Но, возрождая и вспоминая все новые и новые, вполне достойные имена из нашей истории, мы все еще плохо слышим самых, может быть, самобытных и современных мыслителей — ранних славянофилов А. Хомякова, К. Аксакова, И. Аксакова, И. Киреевского. А ведь не случайно именно в их среде прозвучали знаменитые слова Константина Аксакова о всемирном “хоре” народов, в котором ценен каждый голос; его призыв: да здравствует каждая народность! Об этих великих идеях снова и снова возвещает уже пятнадцатый ежегодный Международный Аксаковский праздник в Башкирии. Он проводится на границе Европы и Азии, но его почти не замечают российские СМИ, живописующие столичные тусовки, скандалы и похождения пустейших “звезд” шоу-бизнеса.

Россия в своих собственных интересах, более того, для своего выживания, реального единства и подлинного величия, может и должна стать не “государством-нацией”, а “государством народов”, настоящей семьей разных национальностей и религиозных общин. За нами — великие подвижники православия и ислама, у которых стоило бы поучиться всему миру, а не навязываться нам в “учителя”. У нас — ценнейший исторический опыт “совместимости” наций, культур и религий и примеры истинной их дружбы и плодотворного сотрудничества.

Это и есть то, что сегодня нужнее всего человечеству, поскольку открывает путь от конфликтов цивилизаций и попыток навязать народам себя в качестве образца к настоящему единству нормальных народов в их самобытности, поднимающейся до общечеловечности. Это — подлинная альтернатива нынешней “дикой” глобализации с ее разрушительными последствиями и кровавыми конфликтами, потенциальный источник успешного развития России, ее возрастающего духовного (и политического) влияния и на постсоветском пространстве, и во всем мире.

Но это требует отказа от крайних догм либерализма (учет национальных и религиозных особенностей несовместим с абсолютизацией “рыночного” уравнивания людей и регионов), проведения сильной и энергичной национальной политики.

О последнем можно сказать многое, но здесь ограничимся главным. “Национальная политика” у нас почему-то стала пониматься как что-то относящееся к “нерусским”. Между тем русский народ — не какая-то “средняя” общефедеральная нация, и ему, как и всем исторически коренным народам России, нужна государственная поддержка именно национального развития. Мы не должны ограничиваться “равными правами” отдельных граждан на национальный язык и культуру — нужны государственные гарантии сохранения и развития национальной культуры коренных народов России, которым негде больше ее развивать. Поэтому общероссийская политика не может быть частным делом неких “национально-культурных автономий”, а должна осуществляться как Российской Федерацией в целом, так и национальными республиками в ее составе. Пора навсегда забыть идиотскую идею о том, что их существование — это “привилегии” каким-то нациям, поняв, что республики выполняют важнейшую общефедеральную задачу — соединение коренных российских народов через их исторические центры (дело тут не в численном соотношении, а в истории) с Российским государством.

Да, текущая политика всегда связана с чем-то сиюминутным, что нельзя упускать из виду. Но тем более нельзя упускать из виду главное — судьбу и предназначение. Понимать их, помнить и исполнять — в конечном счете самая реалистическая и практичная позиция.

В объективном процессе мировой глобализации есть разные возможности, и от наших действий зависит, какие из них реализуются. Великое специальное назначение России в мировой истории — это утверждение настоящего, свободного единства Запада и Востока, Европы и Азии, народов и религий. Это выход из мирового тупика, открытие действительно новых горизонтов для человечества. И это путь к подлинному величию России, прежде всего духовному.

А забвение своего назначения, его замена на “чечевичную похлебку” либерализма и административного восторга — опасны и разрушительны.

Русская судьба

Мало у какого из народов “цивилизованной Европы”, да, пожалуй, и всего мира, судьба складывалась так, как у русских. Особенно в ХХ веке, который стал для нас и вершиной исторического пути, и низшей точкой падения. Всё выпало на долю русского человека — и слава освободителя полумира, и оговоры позабывших благодарность соседей, ныне клеймящих “иванов” как оккупантов. И горше всего — наветы, доносы в родном дому, лишившие Россию сотен тысяч, если не миллионов сыновей — нередко наиболее деятельных и совестливых.

А потом (в 60-80-х) — новое испытание, на этот раз достатком. Относительным, разумеется: в особой холе русским так и не довелось пожить. Нежданно свалившийся прибыток многие — именно с непривычки к житейскому благополучию — пустили на “весёлую жизнь”, а проще сказать, на пьянку. Окончательно угробив и без того подорванное историческими передрягами здоровье народа.

Грустна русская судьба. Но и трагически выразительна. А быть может, она станет и поучительной — если только даст нам Господь ума понять, что мы сотворили с собою сами и что дали сотворить с собой чужим. Вот для этого осмысления пережитого, прежде всего, а также для того, чтобы сохранить память о предельно насыщенной, наполненной свершениями и потерями жизни наших отцов и матерей, дорогих людей уходящей эпохи, редакция открывает новую рубрику “Русская судьба”. Знаменательно, что первым материалом, публикующимся под этой рубрикой, стал очерк Сергея Викулова, долгие годы возглавлявшего журнал “Наш современник”.

Александр Казинцев

 

Сергей Викулов Железная могила

20 июня на 76-м году жизни умер мой крёстный Иван Васильевич Шилов — младший брат моей матери. Известили меня об этом телеграммой. Не раздумывая, собрал сумку, поспешил на вокзал.

Поезд до Вологды идёт восемь часов. От Вологды 150 километров предстояло правиться автобусами, с пересадкой в райцентре, городе Белозёрске… В вагоне почти не спал, хотя поезд был ночной. Под стук колёс “листал” страницы памяти, на которых запечатлелась нескладная, горькая на посторонний взгляд, а коли разобраться — обычная жизнь русского мужика середины ХХ века.

Одиннадцатилетним мальчишкой мой крёстный узнал, что в России свергнут и расстрелян царь, что теперь можно в церковь не ходить и дома не креститься и что всё это называется незнакомым для деревни словом “революция”.

В семье он был третьим и последним ребёнком, “поскрёбышем”, и единственным “парнем”, старшие были “девки” — Катенька и Марюта. Они мало интересовали Василия Алафёровича (“Подрастут — и нет их”), его радовал и заботил сын, Ванюшка: сегодня — помощник, а завтра — наследник. А наследовать было что: за околицей, на “горке” (любой холмик в нашем краю зовётся горкой), машет широченными крыльями мельница; в середине деревни, тоже на высоком месте, изба летняя — высокая, просторная, светлая, и рядом, впритык ко двору — другая, “зимовка”; у ней окна пониже, да и сама она и поменьше, и поприсадистей — в такой легче зимой тепло держать… Да и во дворе — не ветер гуляет, там две коровы (вторую “припустил” уже при советской власти), жеребец породистый Реун, которого Василий Алафёрович завёл тоже в эти, нэповские, годы, ну и овцы, конечно, и бычок…

Новая власть, грех обижаться, давала жить. Верилось, что так будет и дальше. Ванюшка песню с улицы принёс:

Товарищ Ленин умирал,

Рыкову заказывал:

“Мужиков сади в мешок,

Туго не завязывай!”

Слава Богу, пока не завязывал… Летнюю избу, кстати, батько в эти же годы срубил. Да и не он один… Радовался не столько избе, сколько открывшейся возможности целиком отдаться весёлой этой работе, имея под рукой смышлёного паренька. “Проворен, — делился радостью с женой, — на лету всё схватывает”.

Любил отец и огородом заниматься. Всё было у него на грядках, всё, что могло расти в этих краях. Кроме грядок по всему огороду яблони, а под ними — ульи, колодец, баня…

Выкраивал Василий Алафёрович время и на мельницу. Опять-таки помня, что у него парень растёт, наследник, и надо было научить его не только запускать жернова, но блюсти порядок на мельнице, руководить ею… Спросил однажды сына: “Жёрнов потребуется новый сковать — скуёшь?” “Если покажешь — скую!” — уверенно ответил Ванюшка. И сковал!

Ну а пахать он научился и того раньше. 12 лет ему было… Мать наказала отнести отцу на пашню обед. Подхватил корзину в назначенное время и побежал. Отец остановил лошадь в борозде, трухнул ей сена, присел на межу, жуёт, а сам всё на парнишку поглядывает.

— Хочешь попробовать? — кивнув в сторону борозды, спросил.

— Хочу! — Ванюшка даже вскочил, приняв предложение отца как подарок.

Лошадь была в настроении, плуг на уставе. Пошло дело! Отец, скупой на похвалы, в тот раз всё-таки сказал: “Молодец! Без хлеба не будешь”.

Но особую страсть имел Василий Алафёрович к охоте и рыбалке. А охота была! Зимой — зайцы! Господи, сколько их водилось тогда! Только выйди за овин, ещё и лыжи на плече, а уже следы… А вокруг стога — площадка утрамбованная, хоть пляши… Гоняться за длинноухими с ружьём? Зачем, когда у него десятки капканов, по-деревенски “клепей”, причём самим скованных. К вечеру поставь их на тропах заячьих, а утром только собери добычу да унеси домой.

Весной — рыба. Чуть начнёт “отъедать” лёд от берега, он вместе с Ванюшкой, взвалив на плечи “рюси”, отправляется к озеру: четыре версты до него лесным да болотным водопольем… Добыча — икристые щуки, краснопёрые окуни-“горбачи”, язи-хитрованы… Притащит рыбу домой — бабам работа, а ему отдыхать некогда: надо успеть на ток, развести под боком у глухарей костёр (без огня за ночь околеешь), а перед рассветом бесшумно прокрасться в ток — петь глухари начинают ещё в темноте… Бывало, отец “валил” за одну зорьку четырёх-пятерых красавцев. Вынести их из болота разом невозможно: глухарь — птица тяжёлая. Двух он укладывал в заплечный мешок, остальных, привалив мхом, оставлял возле кострища. За ними посылал Ванюшку с зятем, моим отцом.

Не диво, что со временем Иван Васильевич стал не менее удачливым глухарятником, да и рыбаком — тоже: школу прошёл знаменитую! Годам к двадцати он мог уже заменить отца в любом деле.

В конце 1977 года крёстный сообщил мне, что 10 октября, по случаю Дня работников сельского хозяйства, он “немного выпил с мужиками — всего четыре бутылки “Экстры” на пятерых” — и заснул, а когда встал, его “пошатило”, и он упал и крепко ушибся. В районной больнице ему сделали рентген и кроме перелома ребра “обнаружили очаговое заболевание лёгких”. Поскольку в Белозёрской больнице таких больных не лечат, его отправили в Череповец. Тамошние врачи диагноз подтвердили. “Лежать мне здесь до конца февраля, — с грустью писал мне крёстный, — а потом ещё месяц, “бесплатно”, в санатории. Для меня это очень нежелательно, с войны не переношу больницу, не знаю, чем занять себя. Хожу по коридору — 15 раз туда, 15 раз обратно, воображаю себе, что на озеро иду или на болото — глухарей послушать…

Представил я родного старикана в таком положении, и пала мне в голову мысль помочь ему. “Знаю, — написал я ему, — что больничное время — длинное время и коротать его трудно. Попробуй-ка ты, дорогой мой, от скуки заняться описанием своей — худой ли, хорошей, но уже довольно длинной — жизни; писать-то ведь ты умеешь, я в этом убедился, читая твои письма. По ним знаю, как ты жил последние десять лет, то есть после моего отъезда в Москву, и многое из того, о чём ты печалился, чему радовался, “вставил”, как ты выразился, в поэму “Письма из деревни”. Теперь меня интересуют твои молодые годы. 24 года было тебе, когда в наших деревнях организовались колхозы. Что тебе запомнилось из этого времени? Напиши.

И ещё. В 1937 году был “взят” (опять твоё слово; в городе говорят: “был репрессирован”) твой отец, а мой дедушка. Восьмидесятый год шёл ему тогда… Вступая в партию в сентябре 1942 года под Сталинградом, я не мог не указать в анкете: из родственников был репрессирован дед по матери Василий Алафёрович Шилов.

“Был репрессирован…” А за что — и до сих пор не знаю. И хотя потом ты и писал мне, что “после разоблачения культа Сталина” к тебе приезжал “капитан” и сказал, что твой отец полностью реабилитирован за отсутствием состава преступления, и всё же: что ему было поставлено в вину?”

Далее я посоветовал крёстному написать, где он воевал, как был ранен, чем помог колхозу после возвращения с фронта, а точнее, из госпиталя… “Бумагу и перо принесёт тебе Валентин Васильевич*, — добавил. — Начинай: глаза боятся, а руки делают”.

Ответ пришёл не скоро. Да я и не ждал скорого ответа. Что ни говори, а водить пером по бумаге семидесятилетнему мужику, всю жизнь державшему в руках то плуг, то кузнечный молот — дело нелёгкое. И всё-таки мой старикан отважился на это. И впервые в жизни исписал он 12 листов бумаги, 24 страницы!

Об организации колхозов в его “воспоминаниях” значилось: “Отец записался в колхоз без долгих колебаний, в числе тех, кому не раз в жизни довелось убедиться, что артель — дело стоящее, кто хорошо помнил народную мудрость: “Дружно — не грузно, а врозь — хоть брось”. Таких мужиков в деревне было немного, с десяток, может, но на них равнялись все остальные. И колхоз был создан. Назвали его “Красный двигатель”. По подсказке, конечно, уполномоченных”.

И вот что меня особенно поразило. Записавшись в колхоз, мои земляки, оказывается, не пали духом, не опустили руки, как это утверждалось во множестве сочинений братьев-писателей и журналистов. Крёстный писал: “Обобществили всё, что было необходимо для артельного труда. Работали за трудодни, безо всяких норм, но на совесть, как и велось испокон в артелях, от зари до зари. Земля была ещё не истощённая. Вывозили на полосы не только весь навоз, но даже и землю из-под навоза. Чистили пруды, ил — тоже на поля. Урожай собрали “замечательный” (любимое словечко крёстного) — разделили по трудодням. Мой отец даже не взял всего причитавшегося ему зерна, потому как некуда было ссыпать.

На второй год ввели трудонормы, разбились на бригады. Работа шла с огоньком: рубили и жгли подсеки, раздирали малотравянистые луга, убирали камни с полей, тяжёлые закапывали прямо на полосах, косили литовками, жали серпами, снопы сушили в овинах на садилах, купили молотилку с конным приводом… веялку ручную…

Всё делали вовремя и без потерь.

Жили весело, в любом деле старались показать себя, ни в чём не отстать от других, не опозориться”.

И потрясающий, не соответствующий нашим представлениям о том времени вывод: “Молодые и старые были довольны”.

Читал я эти строки и думал: а правы, оказывается, те, кто утверждает, что русский человек по складу своей души испокон века человек артельный. Пугай его чем угодно, только не артелью. “Толоки”, “помочи”, “подряды”, “дожинки” в любой деревне были обычным делом. На них шли, как на праздник, и каждый имел в виду показать на таком “празднике” не только свою силу, своё умение, но и свой характер!

Но только до той поры, пока всё было по уму, всё по-честному, пока труд и оплата за труд — равными долями: это — в свой амбар, это — в государственный. Не были обузой для артели “Красный двигатель” ни старый Шилов, ни молодой. Василия Алафёровича, честность которого, бережливость, аккуратность, а главное — трезвость, служили примером для каждого, выбрали на одну из самых высоких должностей — “инспектором по качеству”. В оценке пахоты да сева, косьбы да жатвы последнее слово было за ним. Старая Александра Лазаревна, жена его, узнав об этом, сказала:

— Ой, дедко, наживёшь врагов…

Как в воду глядела…

Младшему Шилову артель предложила освоить кузнечное дело: сельхозмашин всё прибавлялось, поступали жатки, косилки, а настроить их, тем более отремонтировать, если что случится, некому. Позарез нужна была своя кузница!

— Вот что, Ваня, — подступил к нему председатель. — Отправляйся-ка ты на хутор к Ивану Константиновичу — он тебе родственник всё же, не откажет. Научишься ковать, а особенно сваривать железо, большим человеком станешь.

Четыре километра до озера, на берегу которого, “на отрубах”, жил Иван Константинович Шилов, мой крёстный не шёл, а бежал. Дядька обрадовался ученику: “Всему научу, что знаю-умею. Всё передам, кроме рук. Руки приложишь свои”.

И слово сдержал. Стал Иван Васильевич Шилов кузнецом. Да каким!

В 1937 году его призвали в армию, на переподготовку. Определили к пулемёту, первым номером. Все стрельбы выполнил на отлично. Вернулся домой и услышал от матери горькую, потрясшую до глубины души весть: “Отца забрали”. В своих воспоминаниях он написал об этом так:

“Ты спрашиваешь: за что? Матушка поведала: “В газете его пропечатали”. — “Кто?” — спросил я. — “Гвоздь” — вот кто”. Представляю, как радовался этот самый “гвоздь”. Ещё бы не радоваться! Отомстил “инспектору!”…

Подлым делом обернулось позволение народу подписываться под “заметками” в газеты не настоящими именами, а придуманными: “Гвоздь”, “Шило”, “Мыло”… Ведь этим самым власть поощрила злых, вдобавок глупых людей, а на поверку — настоящих врагов, сживать со свету неугодных им людей. И у них это здорово получалось: вместе с дедом Шиловым в ту ночь из одного нашего сельсовета были забраны 14 мужиков. За что? А за то, как я сейчас понимаю, что они были “самолучшими”. С ними колхоз быстрее бы окреп: этого-то враги и боялись больше всего!

Интересную догадку высказал старый кузнец: “Забрали за то, что были “самолучшими”. Что это: нечаянный парадокс? Или выстраданная правда о страшном, небывалом в истории деревни (да и всей России!) злодеянии? Без предъявления обвинения в совершенном преступлении, без следствия и без суда, по “заметке” в газете, говоря прямо — по анонимному доносу, глубокой ночью, чтобы не видела остальная деревня, “самолучших” мужиков поднимали с постелей, брали под ружьё, выводили из избы, вталкивали в кузов машины и увозили. Навсегда. Как увозят на кладбище…

“Самолучших”… Кого венчает таким званием деревня? Самых сильных и ловких? Отнюдь нет. Эти качества для “самолучших” не главные. “Самолучшие” — это в первую очередь работники! Любое дело они делают на совесть, расчётливо, до конца. А главное — это “мудрые” мужики, то есть сообразительные и обязательно грамотные; они знают о жизни больше, чем остальные; они умеют мыслить, анализировать и с толком излагать свои мысли на сходках, убеждать. В трудную минуту люди шли к таким за советом.

Налетевшим отовсюду вожакам, хорошо устроившимся при новой власти в роскошных столичных особняках и царских палатах, такие мужики были не нужны: бородатые, хмурые, с грозным вопросом: “Чьи вы и как сюда попали?”, они, верно, являлись им в кошмарных снах, олицетворяя собою великий народ великой страны… Народ… А им нужно было население. Серая масса. Стадо. Да при этом ещё и не столь многочисленное.

Есть в круговороте обязательных крестьянских дел (кроме пахоты и сева) очень кропотливое, очень тонкое дело, называемое прополкой. На полях, занятых яровыми, вместе с первыми всходами, а то и раньше, пробиваются на свет сорняки. Не повыдергивать их — значит погубить посев: сорняки забьют, обессилят ещё не окрепшие всходы, и осенью не соберёшь и половины ожидаемого урожая…

Так вот: то, что происходило в России в период крутых перемен, крёстный, ещё раз удивив меня своим остроумием, сравнил с прополкой… В самом деле: власть сменилась, состоялся новый посев, зазеленели всходы, их надо было прополоть. При смене власти это неизбежно. И тут всё зависит от того, кто возьмётся за прополку — коренные пахари-сеятели или “набегные” работники, и с какой думой: действительно вырвать сорняки и дать раскуститься злакам или под видом борьбы с сорняками проредить, а удастся — и погубить культурные всходы.

Вспоминая события, которым свидетелем был сам, кузнец пришёл к выводу, что на прополку российского народного поля тех лет вышли сплошь и рядом работники со стороны, природной силы поля не знавшие, втайне жаждавшие не спелых колосьев с него, а власти над ним.

Но переверну ещё одну страничку записок моего родного старикана… С началом войны, как и большинство вологодских колхозников, Иван Шилов попал на Карельский фронт. Повезло: почти рядом… И был определён в стрелковую роту пулемётчиком. Почётная должность: те, кто воевал в пехоте, хорошо знают это. Кому-то противник шлёт только пулю, а пулемётчику вдобавок — мину, а то и снаряд. Поэтому век пулемётчика недолог. Таким он оказался и у Ивана Васильевича. Одна из мин вскоре накрыла его. Не прямо в пулемёт угодила (бывали и такие случаи), а в ствол дерева, под которым он “работал” в том бою. Осколки буквально изрешетили его шинелишку. Одиннадцать дырок насчитали доктора в его теле, но голова — посчастливилось! — осталась цела.

Долго валялся в госпитале, привыкал к костылям. В зиму 1943 года заявился домой. В колхозе — одни бабы; председательша первая прибежала в его избу — и смеётся, и плачет: “Снимешь с меня ношу! Эко дело, что хромой! Главное — голова, а она у тебя не ранетая”. — “Ой, нет, Анна, — отнекивался Иван Васильевич, — не смогу. Моё дело — кузня”. — “Ну тогда счетоводом… Выручи, ради Бога!”.

Согласился. Брякал костяшками счётов шесть лет, до 1949 года. При передаче дел новому счетоводу представил целый короб квитанций и ведомостей на “сданную продукцию” и, облегчив душу, пошёл в кузницу. Всё ещё на костылях. С кузовом углей за плечами…

Нужда в кузнеце была превеликая. У лошадей копыта гляделись как лапти разношенные. Начал с них: сколько подков пришлось сковать! Потом обтягивал шинами тележные колеса, менял на плугах лемеха, ремонтировал косилки… А бабы несли ему ещё и самовары, и вёдра, и тазы — за войну вся посуда прохудилась, а новой в продаже ещё не было. Но пуще всего бабы досаждали с печками: одной надо новую сложить, другой старую поправить, почистить трубу: дымит. И в этом деле заменить Шилова тоже было некому… Видел я всё это, наведываясь к нему в те годы из Вологды.

Сойду, бывало, у магазина с попутной и бегу — не к дому его, а прямо в кузницу, уверенный, что он там. Сунув ладошку в его каменную пятерню, чуть не вскрикнув при этом, сажусь на порожек и любуюсь, любуюсь, как он комкает и гнёт оранжевый кусок железа. А то, по его команде, встаю к горну, раздуваю меха. И сладки мне богатырские вздохи мехов и восхитителен огонь, в котором, казалось, ещё чуть-чуть — и расплавится сунутая в него железяка…

Но вот всё чаще и чаще земляки стали мне — кто намёками, кто прямо — говорить при встречах: “Пьёт Иван Васильевич-то… Пьёт, и много…” — “Да с чего?” — удивлялся я. — “С того, что слишком узенький просвет между наковальней и бутылкой. Всяк, у кого есть дело до него, заходит сначала в “магазин” (так он произносил это слово), а уж оттуда, с оттопыренным карманом, в кузницу. Поначалу чаще было именно так. А потом мужички стали заходить и безо всякой нужды, только чтобы распить бутылку”.

В очередной приезд, прожив в своей деревушке с недельку, я с горечью убедился, что люди не зря тревожились за своего кузнеца… Возле кузни росла берёзка — не очень ещё высокая, но раскидистая, приветливая. Куда присесть с бутылкой? Под берёзку, конечно… И люди уже знали: стихал звон молота о наковальню — под берёзкой начинали брякать стаканы гранёные. “Ресторан “Берёзка” — так назвал однажды свою кузню Иван Васильевич. Назвал под пьяную руку, в шутку, а словечко приклеилось — не отдерёшь. Марья Дарье при встрече бросала мимоходом: “В “Берёзке” опять гуляют. И мой, и твой там кувыркаются”. Словечко “кувыркаются” исключительно точно передавало картину происходящего: ни стола, ни стульев в “ресторане” не было, каждый устраивался как мог, но, охмелев, кувыркались все одинаково…

После шестидесяти лет крёстный ушёл-таки из кузницы: вдобавок ко всему мучила незаживающая рана на ноге. Ушёл, но пить не перестал. При каждой новой встрече я укорял его за это, даже стыдил: “У тебя же шестеро сыновей… и дочка! Краснеют за тебя!” А он, и в ту минуту не трезвый, то ли в шутку, то ли всерьёз, бросал в ответ: “А что мне не пить?! На меня миллионы работают!”

Услышав эти слова в первый раз, я не понял, что он имел в виду. Потом сообразил: в огороде у него, сразу за колодечком да за баней, между старыми яблонями, посаженными ещё отцом, стояло двенадцать разноцветных ульев. Никто в округе, кроме него, пчёл не держал: слишком деликатное и тонкое дело. Никто! Только он, прокопчённый да проспиртованный Иван Шилов! Держал и справедливо гордился этим. Миллионы пчёлок в самом деле всё лето работали на него. Как он ладил с ними, известно было только ему. А народ… Народ, узнав, что Шилов сегодня “мёд качает”, один за другим — к нему. Причём опять же с бутылками… Как откажешь?

Однажды довелось приехать в деревню как раз в пору медосбора. Спрыгнул с попутной возле почты, поднял на плечо сумку. Знакомая старушка, словно чем-то испуганная, спросила:

— К Ивану Васильевичу, поди-ка?

— Да, к нему, Марфа Кирилловна.

— Там он… — махнула в сторону магазина…

Я всё понял. Подошёл к магазину. Крёстный действительно был тут. Он лежал у дверей, вдоль порога. Люди, не возмущаясь, молча перешагивали через него: видимо, не в первый раз… Почему он оказался именно тут? Не смог переступить через порог? Или дальше порога его не пустили?

Что было в моей душе в эту минуту, нетрудно представить.

Злость? Стыд?.. Да, но и больше — жалость. До слёз. Такую жизнь прожил! Пахал землю, ковал железо, воевал, был тяжело ранен, клал печи, плотничал, водил пчёл, стрелял глухарей, ловил щук, оковывал телеги, делал дровни, бригадирил, был счетоводом — никакое дело не валилось из рук… А кроме того — поднял на ноги семерых детей… в послевоенные-то годы!

И вот…

Он лежал у дверей “магазина”, лежал, прижавшись седой щетиной к пыльному порогу. А там, в магазине, в громоздящихся горой ящиках блестели покатыми плечами нацеленные на него те же, по сути, мины и снаряды, разнокалиберные, но бьющие без промаха. От фронтовых мин и снарядов он-таки увернулся, от этих — не смог…

Свои…

Родные…

Очень боялся я не успеть попрощаться с крёстным, но, слава Богу, не подвели ни поезд, ни автобусы, и после бессонной ночи, к полудню, я был уже на месте.

Возле избы покойного толпилось всё мужское население деревни — человек семь, ну и, конечно, женщины — их было побольше. Поздоровавшись молча, поднялся на крылечко, вошёл в избу. Покойник лежал в горнице, в переднем углу, ещё не в гробу, а на досках, положенных концами на стулья и табуретки.

— Как он умер? — спросил негромко Елену Николаевну, жену покойного.

Держа у рта конец чёрного платка, она тихо молвила:

— Четыре дня подряд пил с мужиками. Праздник отмечали…

— Какой праздник? — удивился я.

— Да выборы-то… Запамятовал, что ли?

— Выборы… праздник?

— А как же… По радиво даже напоминали: праздник… А пьяницы наши и рады… Как только магазин открылся — и начали праздновать. А голосовать и не ходили… Господи! — чуть не сорвавшись на плач, вздохнула она, и глаза её повлажнели. Она промокнула их кончиком платка и продолжила: — Перед тем как умереть, жаловался всё: “Грудь сжимает”. А мужики ему: “Выпей — сосуды расширятся, легче станет”. Серёга (младший сын, холостяк, живший пока с родителями) дал ему какую-то таблетку и вместе с мужиками отправился в магазин — вина ещё купить… Не хватило…

На столе осталась невыпитая стопка. Он поглядел на неё — искоса этак, словно раздумывая, выпить или не выпить… Выпил. И стало ему худо. Свалился на диван, руку на груди держит… Затих… Ладно, думаю, пусть поспит… Но тут мужики вернулись, заорали: “Давай, поднимайся, кузнец” — и грохнули на стол бутылки. Батько не отозвался. Тряхнули за плечо: мёртв!.. Утонула душа в вине, не иначе, — так закончила свой рассказ Елена Николаевна.

На кладбище, в лесу, в двух километрах от деревни, куда привезли Ивана Васильевича, было всё так, как предписывалось новым безбожным ритуалом. Гроб поставили на табуретки, родные и близкие молча, без речей и напутствий, на мгновение склонялись над покойником, некоторые, крестясь по привычке, и отходили. Тихо причитавшая до этой минуты Елена Николаевна вдруг упала на колени перед гробом и заревела, да так, что мне, признаюсь, стало жутко и слёзы сами собой потекли из глаз. Да и не у меня одного. Казалось, она вот-вот захлебнётся в рёве и умрёт, потому что сердце её не вынесет такого урагана чувств, разорвётся… Слыхал, видал: плачут бабы, причитают над гробом близкого человека, но чтобы так… Это был не плач, а именно рёв, сумасшедший, беспамятный рёв, с бесконечным повторением: “Ой-й!Ой!”

Уже тогда подумалось: только ли по умершему ревела женщина? Ведь что греха таить: немало обид претерпела она от него, пьяного… И вот он ушёл… Избавил от необходимости слышать его пьяный бред, брань — и самого, и собутыльников… И слава Богу, казалось бы… Ан, нет, она ревёт, грабает пальцами свежую землю, которую лопатами начали уже обрушивать на гроб… Ревёт, конечно же, и по нему: жизнь прожита долгая, и были в ней не одни горести. Хотя горестей — это видел даже я — выпало на её долю намного больше.

Память о прожитом и захлестнула, видимо, её душу в это мгновение. Она ревела по той жизни, какая у неё могла быть, но… её не было. И слышалось в этом рёве проклятие тем, кто лишил её этой жизни, кто отгружал и отгружал в её вымирающую деревню тысячи, десятки, сотни тысяч бутылок с погибельным пойлом.

Но вот на месте могильного провала земля сначала выровнялась, а потом поднялась бугорком, наскоро ухлопанным с боков лопатами. Елена Николаевна, проглотив очередную таблетку, затихла, окаменела. Она сидела на освободившейся табуретке, упершись неподвижным взглядом в могилу, сложив на коленях руки. Леонид и Сергей — сыновья покойного (только двое из шестерых) извлекли из-под ближней ёлочки сумку, достали из неё бутылки с весёлой наклейкой “Русская” и принялись разливать в стаканы, чашки, кружки.

— Ну, помянем батю, — сказал Леонид, когда всем уже было налито, и первым опрокинул стакан… Махнул тыльной стороной ладони по губам и, чуть помедлив, стал наливать по второй.

Валентин Баклушин, пришедший на похороны из посёлка лесников и числящийся там по кузнечному делу (учился у Ивана Васильевича), очень серьёзно, как о предстоящем подвиге, сказал:

— Я дяде Ване железную могилу скую.

— Как… железную? — не понял я.

— Очень просто. Есть оцинкованное железо. Из него и выкрою… Чтобы все видели: кузнец тут лежит!

На другой год я навестил могилу крёстного. Баклушин слово сдержал: могила была “железной”. Но самого его в живых тоже уже не было. Болел той же болезнью, что и мой старикан. Правда, не так долго: умер 43 лет…

Среди русских художников

 

Ольга Павлова, Екатерина Яковлева Искра — в крещении Александра

В конце прошлого года мы простились с замечательной, тонкой лирической художницей и иконописцем, редкой душевной красоты человеком — Искрой Андреевной Бочковой (в крещении Александрой).

Как человек живет, так и умирает: Искра Андреевна удостоилась торжественного отпевания в храме в честь Вознесения Господня у Никитских ворот (Большое Вознесение), где провел громадную реставрационную работу её муж, заслуженный художник Российской Федерации Алексей Валерьевич Артемьев. Отпевание совершили настоятель храма протоиерей Владимир Диваков, наместник Сретенского монастыря архимандрит Тихон (Шевкунов) с собором духовенства. В своем слове отец Тихон сказал:

— Мы прощаемся с праведным человеком, рабой Божией Александрой, Александрой Андреевной, бабой Саней; по-разному ее называли, но это был человек, который сыграл огромную роль в жизни церковной Москвы последних десятилетий. Происходило это совсем незаметно, ненавязчиво, всегда искренне, всегда смиренно, но очень-очень многие в Москве благодарны Александре Андреевне и за духовную помощь, и за советы, и за молитвы, и за то, что она просто — и в трудную минуту, и в радостную минуту — оказывалась рядом и помогала самим своим существованием, самим тем, что она веровала во Христа, была верной, искренней дочерью Православной церкви, всегда радовалась, всегда была готова к молитве. Никогда я не видел её ропщущей, всегда она искренне, от души внутренне благодарила Господа Бога. “Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за всё благодарите”, — заповедовал нам апостол. Наверное, Александра Андреевна не каждый день перечитывала эти слова, но жизнью своею она являла силу и действие этих слов апостола.

Она была важна для многих, многих из нас. И её соприсутствие в церковной Москве все равно, глубоко убежден, останется. Она умерла очень правильно: пострадала мужественно и терпеливо, перенесла то, что было суждено ей Господом, соборовалась, причащалась Святых Христовых Таин, отошла, примирившись и попрощавшись со всеми.

Конечно же, по-человечески такого человека всегда будет не хватать. Для нас это, конечно, утрата. Но для нее самой, глубоко верю в это, ее жизнь, и смерть, и пакибытие — это одна нескончаемая дорога к Богу. Сегодня на панихиде мы слышали удивительные слова: “Мне последующие верою, — говорит Христос усопшей, — придите насладитеся, я же уготовал вам почестей и венцев небесных”.

Александра Андреевна потрудилась за свою жизнь и как мать, и как бабушка, и как друг, и как жена, и как христианка, и мы веруем, что Господь мирно приведет её в Свое Небесное царство, к которому она так стремилась и о котором она знала уже при этой жизни. Царство ей Небесное и вечный покой.

Являясь членом Московского союза художников, Александра Андреевна принимала участие в ежегодных весенних и осенних выставках, представляла на них свои тихие, нежные, внутренне спокойные, умиротворенные работы — пейзажи, которые так контрастировали с её энергичным характером. Александра Андреевна активно участвовала в организации выставки, посвященной 1000-летию Крещения Руси в 1988 году, проводимой Союзом художников. По благословению митрополита Волоколамского и Юрьевского Питирима в этой работе принимал участие сотрудник Издательского отдела Московского Патриархата Георгий Шевкунов — ныне архимандрит Тихон, наместник Сретенского монастыря в Москве.

Художница всегда ценила и восхищалась работами своих коллег. Когда умерла Татьяна Козлова-Штейнбах, Александра Андреевна устроила её посмертные выставки в России и за рубежом, определила её картины в музеи и организовала издание буклета, посвященного её творчеству.

Когда была закончена реставрация иконы “Преподобный Серафим Саровский в молении на камне” письма священномученика митрополита Серафима, которая находится в храме во имя пророка Илии, что в Обыденском переулке, Александра Андреевна сообщила об этом в Издательский отдел Московского Патриархата, чтобы провели фотосъёмку, и этот уникальный фотоснимок был напечатан во многих изданиях. Сама же Александра Андреевна много раз обращалась к образу преподобного Серафима в своём творчестве. Последний образ преподобного она создала за месяц до своей кончины — в сиянии солнечных лучей среди колосящегося поля.

Александра Андреевна любила своё Отечество — Россию, святую Православную церковь. Она приложила много усилий, чтобы был открыт храм во имя Живоначальной Троицы в Троицком-Голенищеве, написала и пожертвовала в этот храм икону митрополита Киприана, святителя Московского, а её муж, Алексей Валерьевич Артемьев, написал для храма икону святителя Тихона, Патриарха Московского и всея Руси.

Когда открывали храм во имя Святителя Николая Чудотворца в Клепиках, Александра Андреевна организовала выставку-продажу картин московских художников, сборы от которой пошли в пользу этого храма. Выставка проводилась в Выставочном зале на Кузнецком мосту, экспозиция была открыта в течение двух недель. Такую же благотворительную выставку-продажу картин она организовала, когда открывали храм во имя Живоначальной Троицы в Троицком-Голенищеве.

Художницу отличали острый, проницательный ум, яркая, живая речь. Обладая огромным даром любви и даром рассудительности, проникновения в истинную сущность человека, Александра Андреевна умела вдохновить людей на какое-либо благое начинание, вселяла уверенность и спокойствие в тех, кто был рядом с ней. Её любовь принадлежала прежде всего мужу, дочери, внукам и правнукам; хватало её и на друзей и всех тех, кто нуждался в помощи и поддержке. Она не раз организовывала пожертвования в Чечню, ездила с мужем на Север, возила гарное масло для лампад, помогала бедным храмам.

Следуя духу времени, её родители, коммунисты, назвали при рождении девочку Искрой в честь большевистской газеты “Искра”. Но она сама нашла путь к Богу через церковное искусство и стала глубоко верующим человеком, сильным духом — поистине искрой Божией.

Александра Андреевна воспитала свою дочь, десятерых внуков и семерых правнуков в вере православной, в любви к Богу и церкви. Они выросли на Прологе, на Псалтири, Священном писании и на “Четьих-Минеях” — об этом рассказывал архимандрит Тихон в одной из передач “Радио Радонеж”. Это духовная сторона воспитания, а душевная сторона — Третьяковская галерея, Пушкинский музей, МХАТ, Достоевский, прекрасный балет и опера Большого театра. Дети выросли — и ни один из них не потерян для России и церкви.

Будучи активной, деятельной натурой, Александра Андреевна вела колоссальную православно-просветительскую работу среди художников, организуя регулярные семинары. Сама она много читала и просвещала своих друзей — давала им на прочтение замечательные книги о подвижниках благочестия, о церковной истории.

Александра Андреевна не оставалась в стороне от событий, происходящих в России, всё принимала близко к сердцу. Когда во второй половине 80-х годов в Москве началась кампания по уничтожению Поклонной горы, она активно включилась в борьбу против этого кощунства над историей. Ведь для сердца москвича Поклонная гора — это не только историческое место, где по древнему обычаю приезжавшие в Москву люди отдавали земной поклон матушке Москве. На этом самом месте 2 сентября 1812 года стоял Наполеон и напрасно ждал “Москвы коленопреклоненной с ключами древнего Кремля”. Но, как писал об этом А. С. Пушкин, “Нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головою”. 6 мая 1987 года, в праздник святого Георгия Победоносца, на Манежной площади состоялась демонстрация протеста против её срытия. Эта борьба закончилась неполной победой — Поклонную гору всё-таки срезали, от неё осталась лишь незначительная часть. Александра Андреевна сумела организовать и вдохновить людей на установку на левом склоне горы Поклонного креста. Это первый и, возможно, единственный крест в центре Москвы. На этом месте 22 июня, в день начала Великой Отечественной войны, наместник Сретенского монастыря архимандрит Тихон с братией неоднократно совершал панихиды по воинам, погибшим в эту войну.

В советское время Александра Андреевна активно включилась в кампанию против поворота северных рек вспять, в которой участвовали крупные ученые-специалисты. В тот день, когда этот вопрос должен был решаться в правительстве, она организовала своих знакомых, чтобы в семи церквах служили молебны. В результате проект был отклонен.

Перед Олимпиадой 1980 года в Москве стали уничтожать кладбища, находящиеся рядом с церквами, на которых покоились настоятели храма и почетные граждане прихода. Искра Андреевна вместе с Алексеем Валерьевичем противостояли этому варварству, но силы были неравны — и кладбища все-таки были ликвидированы. Особенно усердно защищали они кладбище при храме во имя Живоначальной Троицы на Воробьевых горах, прихожанами которого они являлись. Они долго не подпускали никого к этому кладбищу; но после того как нагрянула команда с собаками, сопротивление стало невозможным. В повседневной жизни Александра Андреевна не могла пройти мимо проявлений лжи, глупости, пошлости; она срезала непристойные рекламы и афиши на улице, полемизировала с некоторыми радиостанциями (“София”), задавая деликатные, но каверзные вопросы; смело обращалась к высоко стоящим людям ради важного дела.

“Всё то, что даровал ей Господь, она приумножила во сто крат: талант художницы она отдала Богу не только как художник, но как иконописец, и дочь свою воспитала иконописцем. И сама она последовала за Христом, как евангельские жены-мироносицы. Но не просто следовала за Христом, она жила Христом. Он был в её сердце, в её уме, в поведении, в образе жизни. И она проповедовала о Христе как его ученица, последовательница и оставила глубокий след не только в семейной жизни, но и в христианской православной общественности”, — так сказал о ней профессор Московской Духовной академии Константин Михайлович Комаров.

Как истинная дочь Православной Руси, Александра Андреевна самозабвенно любила русскую природу, поэзию, народное творчество; коллекционировала народную игрушку. Эту любовь она привила своей дочери и внукам, которые создали семейный фольклорно-этнографический ансамбль “Ромода”, который исполняет народные песни в традиционном распеве, записанные в русских селах южной России этномузыковедами. Ансамбль возрождает древнюю культуру, главное качество которой — сила духа. Русское многоголосие, хороводы, пляска отражают богатство обрядово-праздничной культуры, создают у зрителей и самих исполнителей бодрое, радостное настроение.

Певческое ядро коллектива — пять сестёр, внучек Искры Андреевны. Их общение с мастерами народного пения произошло еще в раннем детстве. Знаменитый ансамбль села Афанасьевка Белгородской области гостил у их дедушки, Алексея Валерьевича Артемьева. Песни, подаренные тогда народными исполнителями, звучат и сегодня в одной из программ ансамбля.

“Ромода” — участник многих фольклорных фестивалей, проводимых в разных городах России (Перми, Омске, Екатеринбурге, Твери, Москве). Открыв для себя источник вдохновения в этнической музыке, участники ансамбля исколесили и прошли пешком многие километры деревенских дорог. Имеется опыт гастрольных поездок в страны Европы и Северной Америки. Эти поездки, выступления требуют больших творческих усилий семейного коллектива. Ведь каждое выступление — это настоящий научно-исследовательский труд.

В последней постановке “Славянские этюды” в качестве задника на сцене было прикреплено живописное декоративное панно, которое по замыслу Александры Андреевны написал Алексей Валерьевич. Панно на тему древней Голубиной книги: древо жизни, всадники и райские птицы. “Откуда взялся белый свет, откуда солнце красное”. А по сторонам панно — два расписных платка. Семейное творчество — это живой, чистый родник, из которого можно черпать и черпать. В этом и жизнь, и труд, и вдохновение, и радость.

После кончины бабушки старшие внучки участвовали в сорокадневном чтении Псалтири.

Как уникальное явление русской культуры воспринимала Александра Андреевна Варвару Васильевну (Черную-Чичагову), впоследствии ставшую игуменьей возрожденного Новодевичьего монастыря. Она любила матушку трепетно и нежно, часто бывала у неё, старалась помочь в церковных заботах. Александра Андреевна была инициатором приобретения для Новодевичьего монастыря привезенного из Костромы ткацкого станка; она написала для матушки икону преподобной Елены Девочкиной и подарила ей деревянное яйцо с написанным на нём образом её деда — священномученика митрополита Серафима (Чичагова). Александра Андреевна активно способствовала переизданию составленного матушкой Серафимой двухтомника “Да будет воля Твоя”, посвященного жизни и трудам митрополита Серафима, которого она горячо любила за характер истинного воина, который всегда держал в одной руке Евангелие, а в другой — меч правды Божией. Она восхищалась его музыкой, иконами, умилялась, что такой архиерей, бывший гвардейский офицер, смог проникнуться Христовой любовью к блаженным, юродивым.

Когда же скончалась игуменья Серафима, Александра Андреевна проявила огромную настойчивость в сборе воспоминаний для книги об игуменье, участвовала в молитве по соглашению об издании этой книги, так же как и об издании трудов владыки Серафима и об акафисте ему.

“Двенадцать лет общалась я с матушкой. Не могу без неё, плачу”, — говорила она после кончины игуменьи. Недели за две до своей кончины успела Александра Андреевна увидеть макет книги “Игуменья Серафима” — плод её горячей, деятельной любви. Одобрив макет, она сказала: “Матушка живая, в вашей книге она ожила. Книга будет раскупаться быстро”. Сбылось её предсказание: действительно, за три с половиной месяца разошлась половина тиража.

За месяц до кончины Александры Андреевны в её квартире и с ее активным участием обсуждались проблемы издания книги “Неизвестные страницы русского зарубежья”, посвященной потомкам русских эмигрантов, сохранившим уникальные архивные материалы.

Она с увлечением читала и дарила близким знакомым книги Василия Белова, Юрия Кузнецова, Станислава Куняева, была постоянной подписчицей журнала “Наш современник”. Из современных поэтов она особенно любила Николая Рубцова. В разговоре она нередко приводила любимые строфы из его стихотворений:

Пусть душа останется чиста

до конца, до смертного креста.

За всё добро расплатимся добром,

за всю любовь расплатимся любовью.

Россия, Русь! Храни себя, храни!

И его стихи о Пушкине:

Словно зеркало русской стихии,

Отстояв назначенье своё,

Отразил он всю душу России

И погиб, отражая её.

Девятый день её памяти совпал с праздником апостола Андрея Первозванного, просветившего Россию светом веры Христовой, а сороковой день — с отданием праздника Рождества Христова. “Душа Александры Андреевны действительно во благих водворится, — сказал священник по окончании панихиды на сороковой день её кончины, — и память её действительно в род и род: у неё многочисленное и благочестивое потомство. Её имена — Александра и Искра: царственная, как и подобает царице Александре, и пламенная, как и подобает Искре. А мы будем помнить её, молиться о ней и сохранять эту искру в сердцах наших”.

 

ДМИТРИЙ ДАРИН ЦЕНА НЕДЕЯНИЯ,

или “ПОЧЁМ ВЫ, МАСТЕРА КУЛЬТУРЫ?”

Иван Ильин, чьи останки были перезахоронены в Москве вместе с останками генерала Деникина и на кого ссылался президент России в своём послании Думе (из-за рвения неизвестного спичрайтера теперь необходимо оговариваться, что автор, как и другие мои соотечественники, обращался к трудам Ильина задолго до “высочайшего” упоминания), абсолютно точно определил: “Искусство не есть промысел, приспособление к внешним условиям, к спросу и заказу, оно есть СЛУЖЕНИЕ (выделено автором), ориентированное по внутренним требованиям, по духовным звёздам”. После Белинского (“искусство есть непосредственное содержание истины или мышление в образах”) лучше сказано не было. Вот и интересно посмотреть, чему или кому служит искусство и нынешние его деятели? Какую культуру формируют они?

Пока оставим за скобками, вернее, за бортом корабля будущего (с современностью сложнее) масскульт как обычное гешефтмахерство от культуры, не имеющее ничего общего с любыми другими целями, кроме наполнения кассы. Это не сегодня решилось, это сопровождало культурный процесс всегда и везде, правда, сегодня, с учётом бешеного развития коммуникаций, это уже идеология. Идеология вполне понятная, обслуживающая неразрывность потребительской цепочки в массах. Гейне как-то назвал поэзию прачкой, обслуживающей идею христианско-германского национального духа. Сейчас нас одолели “заезжие” идеи, хотя и “заезжих людей”, активно проповедующих либерально-демократические идеи с экранов телевизоров и с важных государственных постов, предостаточно. Мир переходит на постиндустриальную стадию развития, когда проблема состоит не в том, чтобы “больше и дешевле произвести”, а “быстрее и дороже реализовать”. Причём реализация, то есть потребление, предполагает в современных условиях неразрывность и постоянность. Масскульт — необходимейший инструмент воспитания потребительской психологии. Смотрите, эта “звезда” одевается от такого-то кутюрье, сменила машину такой-то марки на другую, пользуется парфюмом такого-то производителя, ездит отдыхать на такой-то курорт — и так до бесконечности. На научном языке это называется “овеществление человеческих отношений”, когда человек представляет собой набор “знаков” успеха. Точно так же овеществляется само искусство, когда предмет эстетического переживания трансформируется в “художественную ценность”, которой “модно” обладать. А поскольку общепризнанных шедевров на всех не хватает, да и стоят они чертовски дорого, оставалось одно — организовать общественное признание чему-то другому — от “Чёрного квадрата” Малевича до “музыки” Джона Кейджа (например, опус под названием “4 минуты 33 секунды”). В одном нет изображения, в другом — звуков. Ну и что? Зато это модно, это шедевр!! Несогласные или просто недоумевающие объявляются не имеющими вкуса ретроградами. Такие “знаки” искусства — чистой воды симуляция, создаваемая авторами, критикой и отчасти самой публикой, и уже никак не имеющая реального содержания. Примерно это хотел сказать Ильин, когда писал, что “автор балуется и кощунственно богатеет”, имея в виду Пикассо. Или более развёрнуто: “Ныне царит изобретающее!! и дерзающее!! (курсив авт.) искусство, с его “красочными пятнами”, звуковыми пряностями и эффективными изломами. И современный художник знает только две “эмоции”: зависть при неудаче и самодовольство в случае успеха” (“Путь к очевидности”). Вот и весь постмодернизм. Нравится, не нравится — ничего личного, только бизнес.

Недаром продукция американского масскульта стала второй по объёму статей национального экспорта после продукции аэрокосмической индустрии (для справки: в начале 90-х годов объём экспорта аудиовизуальной продукции в Европу составлял примерно 3,7 млрд долларов, около 80% всех кино- или телевизионных программ, показываемых в мире, были или созданы в США, или произведены на деньги американских студий. (Что характерно, в самих США около 10% взрослого населения не обладают навыками чтения и письма, необходимыми для устройства на работу, и только 7% выпускников школ обладают достаточными знаниями для поступления в колледж.) Европа, кстати, пока сопротивляется. По настоянию Франции Европейский союз ещё в 1989 году принял так называемую директиву о “телевидении без границ”. Эта директива требовала, чтобы “по мере возможности” на европейских телеканалах в основном демонстрировалась телепродукция европейского производства. В самой Франции требования ещё жёстче: 60% передач должны иметь европейское происхождение, а 50% передач должны идти на французском языке. С проката же иностранных фильмов французские “культурные” власти взимают дополнительный 10-процентный сбор, субсидируя из этих средств своё кинопроизводство. Американцы же расценивают эту приверженность своим национальным традициям как очевидный протекционизм и регулярно пытаются (пока безуспешно) отменить эту “культурную оговорку” в рамках Всемирной торговой организации, причём открыто угрожая санкциями государствам, если те не откроют свои телеканалы и кинотеатры для свободного показа американского культпродукта. Да и какой ещё может быть позиция страны, “сделанной” на торговле и не имеющей собственных исторических и культурных традиций? Культурная экспансия — всего лишь часть экспансии экономической. Только бизнес. Интересно, кстати, было бы узнать, какова наша позиция по культуре при вступлении в ВТО? Только вряд ли скажут. Да и вряд ли есть. А ведь создание ГАТТ (Генеральное соглашение о тарифах и торговле) и на его основе ВТО — это современное воплощение “14 пунктов” американского президента Вудро Вильсона, в том числе “установление равенства условий торговли между нациями” (при подразумевающемся финансовом преимуществе США). Тогда, после Первой мировой, США не очень-то пустили в процесс перекройки Европы страны-победительницы (прежде всего Францию и Великобританию), но позже, после Второй мировой войны и до сегодняшних дней, “финансовая оккупация” просто стала неприкрываемым инструментом проведения в жизнь программы Вильсона, предусматривающей “господство и превосходство” США не только на Американском континенте, но и во всём мире. Соответственно, взяв на себя “мессианскую” роль, США не могли не проводить вслед за финансовой идеологическую и, естественно, культурную экспансию. Тут впору перефразировать немецкого военного теоретика Клаузевица: “Культура есть продолжение войны иными средствами”. Вот почему всякого рода “культурные оговорки” принимаются американцами в штыки не только как экономическое, но и идеологическое препятствие на пути к мировому господству. Ведь собственные культурные традиции какой-либо страны — это единственная основа самоидентификации нации и препятствие на пути глобализации, то есть организации мирового потребительского рынка по американским стандартам.

Я веду речь, может быть, о скучных экономических вещах, но надо понять: в масскультуре нет ничего случайного, это не просто дурновкусие или заговор продюсеров, качающих деньги из своих светящихся отражённым с Запада светом “звёзд”, нет, это — объективная экономическая закономерность. Понимать это нужно прежде всего патриотам. Не зная основных причин масскультового механизма, одними нападками на его представителей и капитанов ничего не добьёшься.

Сам же инструмент проведения “мессианской” политики США давно стал отдельным многомиллиардным бизнесом. В Интернете приводился ответ одного из кураторов выставки Гуггенхайма с российской стороны Екатерины Дёготь на вопрос, почему не были представлены работы Шемякина, Глазунова и других: “Между американскими и русскими кураторами было достигнуто определённое согласие… И перечисленные художники были признаны неконкурентоспособными…”. Оказывается, чтобы представлять Россию в искусстве, нужно все имена согласовывать с американцами.

Поэтому на выставке имени Соломона Гуггенхайма современное искусство России было представлено куликами, бренерами, комарами, меламидами и прочей шпаной перформанса. Нормальный человек вряд ли назовёт искусством такой сюжет: писающий Кулик на поводке, изображающий Шарикова, — зато это конкурентоспособно. Цена каждому устанавливается на “биржах искусства” — музеи, галереи, выставки. Маклеры — арт-критики, искусствоведы и прочая… Россия, судя по американским критериям отбора, стремительно утрачивает национальную самоидентификацию во всех областях — от масскульта до государственной вроде бы политики по созданию имиджа России в мире через искусство. Президент Путин побывал на этой выставке и, вольно или невольно, своим визитом одобрил такие критерии отбора и такой “имидж”. До этого тот же президент Путин побывал с паломническим визитом на горе Афон, что приличествует православному христианину. Только вот как совмещается такое православие с молчаливым одобрением апостасийного псевдоискусства, да ещё от имени России?

Цена “культурной жизни”, вернее говоря, федеральной целевой программы “Культура России”, рассчитанной до 2010 года, “перевешивает” 50 млрд рублей (около трети этих средств идёт на реконструкцию Большого театра). Интересно, какие национальные проекты можно запускать, когда культура “не тянет” даже на шестое колесо в целом смазанной нефтью телеге отечественной экономики? И это при профиците бюджета в 686 млрд рублей в 2005 году и планируемом в 27 млрд долларов в 2006 году? При этом, если верить (а почему не верить?) солиднейшему изданию “Аргументы и факты”, глава Минфина А. Кудрин на одном из заседаний правительства, когда и решалась судьба “культурного” бюджета, высказывал опасения, что этими миллиардами будет распоряжаться г-н Амунц из Минкультуры, известный по скандальному шлейфу дел “Мабетекса”, где он был вице-президентом в 1998-1999 гг., и “Мерката трейдинг” (проходил по уголовным делам в России и Швейцарии, связанным с делом о реконструкции Кремля фирмой “Мабетекс”), ныне являющегося одним из претендентов на освоение тех самых лакомых 15 млрд рублей на реконструкцию Большого театра. (Статья в “АиФ” с “говорящим” названием “Как поживиться за счёт культуры?” (N 48, 2005). Но не так уж и важно в принципе, какая фирма будет допущена к заветным подрядам, а важно, сколько сельских клубов будут реконструированы, сколько сельских библиотек получат новые фонды, сколько хореографических и хоровых коллективов не исчезнут из-за недостатка финансирования, сколько театров не закроются по этой же причине.

Но чем завтрашние люди будут питать свою душу? Культурными помоями от Петросяна или от Ерофеева? Вот член Президентского совета по культуре и искусству от “эстрадной” курии Лариса Долина при назначении туда в 2002 году обещала нести в массы настоящую культуру, способную обогащать духовно, радовать и восхищать. Результат не замедлил сказаться — через три года в Кремле награждают орденами Почёта Александра Буйнова аж “за заслуги перед Отечеством” и Валерия Леонтьева.

Шопенгауэр, кстати, определил ордена и награды вообще как векселя, выданные на общественное мнение, “…их ценность основана на доверии к тому, кто их дарует”. Власть, очевидно, не понимает, что при такой “культурной” политике сначала девальвируются ордена, потом доверие к власти, а потом с железной неизбежностью и сама власть. Но пока логика Долиной ведёт к тому, что Верке Сердючке надо давать Героя. А Борису Моисееву — президентскую премию.

Ах да, я же запамятовал — у нас есть ещё Большой театр. Теперь он не “гауптвахта для туристов” (Г. Свиридов), а форпост танцевального перформанса (не называть же это балетом) от Сорокина. Я не следил за официальной прессой — ему ещё ничего не вручили под аплодисменты членов Президентского совета по культуре и искусству? Зря,конечно. Вот это нехалтура и неподделка такого масштаба, что Кулик, хоть самого Швыдкого укуси за ногу (дарю идею. А что, кстати, хороший концепт: Кулик — Шариков, Швыдкой — Швондер, тем самым воплощается невозможность приручения шариковых кем бы то ни было и отстаивается неприкаянность модернизма в искусстве), такой славы не добьется. А вот мнение члена Совета Гергиева, директора Мариинки, по поводу “Детей Розенталя” было доведено до президента? Там, в Совете этом, кто-нибудь что-нибудь вообще советует президенту всея Руси? Если нет, зачем место занимать, если да, и не прислушиваются — подайте в отставку в знак протеста.

А нужно ли тратить на культуру “народные” деньги? Гранты же есть западные, пусть империалисты тратятся. Всё правильно: денежная цензура ничуть не хуже идеологической, а при современной нищете общества, может, и похлеще будет. И хоть сотню “круглых столов” проводи с участием истинно российских деятелей культуры с приглашением представителей власти — всё это глас вопиющего, даже не в пустыне, а среди толпы сытых глухих. Ю. Поляков в статье под названием “Зачем вы, мастера культуры?” (скорее “Почём вы, мастера культуры?”) пишет: “…нужно добиваться равного доступа на телевидение…”. Под председательством того же Ю. Полякова в “ЛГ” проходил очередной “круглый стол” (“ЛГ”, N 36, 2005) с участием министра культуры А. Соколова. Писательница Лариса Васильева задаёт вопрос Александру Соколову: “Есть ли у вас рычаги влияния на телевидение?”. Ответ сделал ненужными не только все “круглые столы”, но и вышеупомянутую статью главного редактора “ЛГ”. “Нет”, — ответил министр. И всё. Без объяснений, без надежд и проектов. Без обещаний и посулов. И никто не спросил: а почему, собственно? Почему у заклеймённого нашими патриотическими деятелями культуры всеми пробами Швыдкого есть рычаги (один канал “Культура” чего стоит), а у него нет?

Ю. Поляков много пишет в указанной статье о “грантократии” и о “брезгливом равнодушии к судьбе государства в сочетании с болезненной страстью к государственным наградам” как “родовой черте российского либерала” и там же о том, что награждение “обновлённой” и “обогащённой” Госпремией Беллы Ахмадулиной “таит в себе глубокий смысл”. Сама Ахмадулина в интервью по этому поводу заметила, что она “…не из тех, кто делал специально что-то, чтобы получить награду”, а также, что вручение премии именно ей должно обнадёжить других людей, занимающихся творчеством. А вот откажись Белла Ахатовна от премии, пусть даже им. Окуджавы, а может, и благодаря этому, прямо на церемонии в знак протеста против гауляйтерства Швыдкого в культуре, осознанного оболванивания народа попсовыми передачами, отсутствия равномерного присутствия на телевидении всех основных направлений в литературе (далее — все вопросы “круглых столов” “ЛГ”) — вот это было бы уже ДЕЛО. Наша беда, что Россия — страна слов и грез, а не дела. И не надо отговариваться тем, что мы, дескать, “не врачи, мы — боль” (Герцен). Или что рождены “не для житейского волненья, не для корысти, не для битв” (Пушкин). Недеяние — принцип, как внимательный читатель увидит позже, гораздо более древний. Здесь, у нас, сейчас впору “к штыку приравнять перо” (Маяковский). Абсолютно прав был Шпенглер, когда писал в “Закате Европы”, что “славный выпад вернее славного вывода, ибо лишь человек действующий… живет в конечном счете в действительном мире политических, военных и экономических решений”. Да полноте. Ахмадулина всегда была “приватной” поэтессой. Получала премию молча, скромно (Бабкина, к примеру, заголосила в Кремле, причём без “фанеры”, при получении ордена Дружбы). Одна ахмадулинская Государственная СССР (1989 г.), “Триумф” и “Пушкинская” (обе в 1994 г.), Президентская премия (1998 г.) — опыт есть. Чем очередное награждение поэтессы должно кого-то обнадёжить?

“Не говори мне, от чего ты свободен, скажи, для чего ты свободен!” — восклицал Ницше в “Песнях Заратустры”.

Основная проблема деятелей нашей культуры — несвобода. От денег, от грантов, от премий. От славы, наконец. Рынок славы мешает объединиться “своим”: человек человеку — прохожий, а деятель деятелю — конкурент. Откуда же взяться свободе ДЛЯ ПОСТУПКА, когда не предвидится свободы ОТ вышеперечисленного. Вот и положена цена каждому — кому Госпремия, 5 млн рублей и ужин с президентской четой, кому премии поскромней от Чубайса, кому мигалка как нимб над головой, кому членство в Президентском совете… Всё запуталось в переплетении интересов, печальников народа не видно нигде, кроме как на обочине экономическо-культурного процесса.

Пора перестать сетовать (//Что толку охать и тужить — //Россию нужно заслужить! — Северянин), пора начинать настоящую (вооружившись словом, знанием культурной традиции России и совестью, в конце концов) гражданскую войну против всех, кто замечен в дебилизации нации, пользуясь не искательными перед властями судами, а руководствуясь культурно-патриотической правотой. И прежде всего этот лозунг я адресую деятелям культуры с громкими именами, любимыми народом. Вам же ещё верят. Боритесь, служите своему народу. В каждом интервью, при каждой премии, при каждой возможности! Если не будете бороться, а будете искать у власти почестей, цена всем вам — забвение. Ваши имена выблюет перекормленная комиксами и сорокиными память “новых культурных русских”. Ну, значит, туда вам и дорога.

Нельзя заболтать, проспорить, “пролузгать” (Волошин) да спустить по мелочи культурную память России, что означает и остатки самой России. Надо ВОЕВАТЬ, а это сейчас, как никогда, легко возможно, потому что совершенно ясно — кто ПРОТИВ. Как писал наш гений Сергей Есенин:

…Много мечтает их, сильных и злых,

выкусить ягоды персей твоих.

Даже западный мир защищается от глобализации (погромы “Макдоналдсов” во Франции, “случай” фермера Жозе Бове в 1999 году; деятельность министра по культурному наследию Канады Шейлы Коппс, саммиты по сохранению культурных традиций в Мексике и Греции по её инициативе). Китай вообще плюёт на все требования, включая культурную либерализацию и либерализацию юаня, но вовсю использует преимущества ВТО.

А Россия — единственный, но как-то безоружный форпост на пути цивилизации гамбургеров.

И тебе говорю, Америка,

Отколотая половина земли, -

Страшись по морям безверия

Железные пускать корабли!

Не оттягивай чугунной радугой

Нив и гранитом — рек.

Только водью свободной Ладоги

Просверлит бытие человек!

С. Есенин. “Инония”. 1918 г.

Но чтобы устоять, людям с Ладоги надо пригласить лучших русских писателей, уполномоченных от Православной церкви, заслуженных учителей средних школ (ведь есть такое звание в России) в художественные советы государственных теле- и радиоканалов, обязать последние регулировать сетку вещания и содержание программ в прайм-тайм. Надо создать антимонопольный комитет по той же культуре, а то куда ни ткнёшься на ТV — Ерофеев, Сванидзе, Швыдкой, на “Свободе” — Швыдкой, Ерофеев, Сванидзе, на Радио России — Сванидзе, Ерофеев, Швыдкой и т. д. Померяемся культурой — мы не проиграем. А с теми, кто жаждет дебилизации всей страны, надо развязывать культурную гражданскую войну до победного. Пока же нами успешно управляют по принципу Лао-цзы:

…Опустошить их сердца…

Чтоб люди всегда оставались без знания

и без желаний,

Чтоб даже знающий действовать не посмел.

Твори недеяние —

Тогда другой исцелится!

 

Борис Конухов СОН В ИЮЛЬСКУЮ НОЧЬ

Пушкин и Серафим

For in that sleep of death what dreams may come…

Shakespeare. “Hamlet”

“Когда все ушли, я сел перед ним и долго смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти.

Что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это был не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! Нет! Какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: “Что видишь, друг?” И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть?”

Поэт Василий Андреевич Жуковский опечатает по распоряжению царя кабинет своего умершего собрата Александра Сергеевича Пушкина, разберет и пронумерует все его неопубликованные творения, исправит в них для публикации то, что, по его разумению, могло бы повредить покойному поэту во мнении Двора, и часть стихов опубликует.

Будучи старше своего гениального ученика на шестнадцать лет, он переживет его еще на пятнадцать, но не доживет до публикации двух неизвестных ему стихотворений Пушкина, в которых мог бы найти ответ на вопрос: “Что видишь, друг?”, вопрос, волновавший его в самые первые минуты смерти поэта, минуты, которые, по его мнению, были “достойны названия великих…”

Вот одно из этих стихотворений:

Чудный сон мне Бог послал -

С длинной белой бородою

В белой ризе предо мною

Старец некий предстоял

И меня благословлял.

Он сказал мне: “Будь покоен,

Скоро, скоро удостоен

Будешь царствия небес.

Скоро странствию земному

Твоему придет конец.

Уж готовит ангел смерти

Для тебя святой венец…

Путник — ляжешь на ночлеге,

В гавань, плаватель, войдешь.

Бедный пахарь утомленный,

Отрешишь волов от плуга

На последней борозде.

Ныне грешник тот великий,

О котором предвещанье

Слышал ты давно -

Грешник жданный

Наконец к тебе приидет,

Исповедовать себя,

И получит разрешенье,

И заснешь ты вечным сном”.

Стихи записаны наспех, без обработки, чтобы только удержать на бумаге то, что было во сне, запомнить сказанное. Поэт оставляет пробелы, чтобы не допустить неточностей. Он не думает, что эти строки когда-нибудь прочтут, и ничего не объясняет. Кто этот великий грешник? Когда и где он слышал о нем предвещанье? Как долго ждет его прихода? И почему с этим грешником связана его кончина? Мы этого не знаем. Он-то знал!

Сон отрадный, благовещный -

Сердце жадное не смеет

И поверить и не верить.

Ах, ужели в самом деле

Близок я к моей кончине?

И страшуся и надеюсь,

Казни вечныя страшуся,

Милосердия надеюсь:

Успокой меня, Творец.

Но твоя да будет воля,

Не моя. — Кто там идет?..

Пушкин, как правило, ставил дату под готовым стихотворением. Но это — не было завершено, и потому дата отсутствует. Внизу, в скобках, написано: Родрик. Известно, что поэт работал над поэмой о последнем готском короле Родрике и, вероятно, решил использовать мотив чудесного сна для незаконченной поэмы. Чтобы не забыть, он зафиксировал эту мысль в скобках.

Но когда же поэт увидел этот чудный, отрадный сон, обещавший скорый конец его изнурительной жизни? Это могло случиться в начале июля 1836 года в Петербурге, на Каменном острове, где он по настоянию жены снял дорогую дачу, обрекая себя тем самым проводить последнее в своей жизни лето вблизи развлекающегося на невских островах царского Двора.

Это не должно было случиться ни раньше, ни позже, так как в конце июня было написано стихотворение “Не дорого ценю я громкие права”, в котором нет даже намека на какое-либо знание о своей близкой кончине. Поэт собирался жить и устроить жизнь по-новому.

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья…

В перебеленном автографе стоит дата 5 июля. А уже 12 июля он помечает начало работы над стихотворением “Отцы пустынники и жены непорочны”. В нем он молит Бога оживить свое омертвелое сердце и дать ему видеть свои сокрытые грехи, чтобы принести за них покаяние. Надо понимать — уже готовясь к близкой кончине.

Итак, в неделю с 5 по 12 июля 1836 года во сне Пушкину явился некий старец и успокоил объятого великой скорбью поэта, что скоро он будет удостоен царствия небес. Что давно ожидаемый им великий грешник, а так называли себя святые подвижники, наконец к нему “приидет”. Но поэт может не узнать его в новом, ангельском виде. И тогда этот “жданный” грешник исповедует себя, то есть откроется, скажет, что он тот самый, который когда-то дал ему предвещанье о своем приходе; и получит разрешенье взять его грешную душу в царствие небес.

Явление старца во сне записано поэтом столь достоверно и убедительно, что не верить этому невозможно. Он не знал, сколько ему оставалось жить, и все шесть оставшихся месяцев проживет в постоянном ожидании смерти.

Сестра поэта Ольга Сергеевна в эти июньские дни 1836 года посетила брата на Каменном острове. Это было последнее их свидание: она уезжала на постоянное жительство в Варшаву, к месту службы своего мужа. Сестра “была поражена худобою брата, желтизною лица и расстройством его нервов. Александр Сергеевич с трудом уже выносил последовательную беседу, не мог сидеть долго на одном месте, вздрагивал от громких звонков, падения предметов на пол”.

Вот откуда это торопливое “Кто там идет?”

Понятно, почему Пушкин не сделал даже попытки включить эти стихи в так называемый Каменноостровский цикл. Слишком много надо было объяснить своего, личного, о чем читателю не обязательно знать. Как всегда, он стремился уйти от событий собственной жизни, меняя порядок написания стихотворений, давая им ложные номера. Но не сумел посмотреть на свою трагедию, как на чужую, и ничего не напечатал, предоставив суду потомков решать, угодно ли Богу разделение в художнике жизни и творчества.

“Исполненные духовною мудростию, люди рассуждают о духе какого-либо человека по священному Писанию, смотря, сообразны ли слова его с волею Божией, и по тому делают о нем заключение”. Так учил преподобный Серафим Саровский в своем наставлении “О хранении познанных истин”.

Но как сам поэт судил о себе в последние полгода своей великой и таинственной жизни, и как осуществилась над ним самим эта Божья воля?

Еще за полтора года до скончания своих дней он утратил надежду на ту свободу, о которой писал спустя три года после женитьбы:

Давно завидная мечтается мне доля -

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальную трудов и чистых нег.

И далее: “О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь ets. — религия, смерть”.

Жуковский решительно пресек его попытку удалиться в деревню. Он убедил поэта, что решение оставить царскую службу гибельно для него. Но как раз потому поэт и погиб, что остался служить при Дворе. Жена же окончательно отрезала для него путь в Болдино, которое он понимал как родной дом, где он намеревался прожить остаток жизни, где ему так плодотворно работалось, где он принес свое литературное покаяние за то, что бездумно играл своей жизнью и жизнями друзей, за свою аристократическую спесь, за игру в Дон Жуана, за то, что воздвигал хулу на самого Бога Духа Святого.

“Юность не имеет нужды в at home, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу, — тогда удались он домой”.

Поэт нашел себе подругу, но с ней ему суждено было остаться бездомным, и он роптал — не на жену, не на друзей, не на судьбу, он роптал на себя за свою неспособность защитить семью.

“Дай Бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! — пишет он жене в одну из разлук, — да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно, когда лет 20 человек был независим. Это не упрёк тебе, а ропот на самого себя”.

Смертельно больная мать поэта пишет дочери Ольге из Петербурга о своей невестке, еще не успевшей оправиться от третьих родов: “У нее большие проекты по части развлечений, она готовится к Петергофскому празднику, который будет 1 июля, она собирается также кататься верхом со своими сестрами на Островах, она хочет нанять дачу на Черной речке, ехать же подалее, как желал бы ее муж, она не хочет — словом, чего хочет женщина, того хочет Бог”.

Похоже, что того же мнения был и сам поэт. Он оправдывается перед женой, которая поняла свое замужество как причину жалоб супруга на зависимость от семьи: “Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня, как на холопа, с которым можно им поступать, как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у Господа Бога. Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни”.

А в конце августа того же года уже сестра поэта писала матери: “Вчера приезжал Александр с женой, чтобы повидаться со мною. Они больше не собираются в Нижегородскую губернию, как предполагал Monsieur, так как мадам и слышать об этом не хочет… Она не тронется из Петербурга”.

В то лето он приступил к воплощению сюжета, найденного у англичанина Баньяна. В стихотворении “Странник” мистическая проза семнадцатого века обрела реальный, не придуманный трагизм. Поэт хорошо понимал, какую смертельную опасность таили для него заботы друзей и образ жизни жены.

Однажды странствуя среди долины дикой,

Незапно был объят я скорбию великой

И тяжким бременем подавлен и согбен,

Как тот, кто на суде в убийстве уличен.

Потупя голову, в тоске ломая руки,

Я в воплях изливал души пронзенной муки

И горько повторял, метаясь как больной:

Что делать буду я? Что станется со мной?

И так я, сетуя, в свой дом пришел обратно.

Странник раскрыл причину своей скорби жене и детям.

“…Идет! Уж близко время:

Наш город пламени и ветрам обречен;

Он в угли и золу вдруг будет обращен,

И мы погибнем все, коль не успеем вскоре

Обресть убежище; а где? о горе, горе!”

Но жена и дети посчитали его больным, безумным человеком. И он вновь пошел бродить, “уныньем изнывая и взоры вкруг себя со страхом обращая, как узник, из тюрьмы замысливший побег”.

Слова те же, что в прошлогодней элегии: “Давно, усталый раб, замыслил я побег”. Только теперь он не знает, куда бежать.

Духовный труженик — влача свою веригу,

Я встретил юношу, читающего книгу.

Он тихо поднял взор — и вопросил меня,

О чем, бродя один, так горько плачу я?

И я в ответ ему: “Познай мой жребий злобный:

Я осужден на смерть и позван в суд загробный -

И вот о чем крушусь: к суду я не готов,

И смерть меня страшит”.

“Коль жребий твой таков, -

Он возразил, — и ты так жалок в самом деле,

Чего ж ты ждешь? зачем не убежишь отселе?”

И я: “Куда ж бежать? какой мне выбрать путь?”

Тогда: “Не видишь ли, скажи, чего-нибудь?” -

Сказал мне юноша, даль указуя перстом.

Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,

Как от бельма врачом избавленный слепец.

“Я вижу некий свет”, — сказал я наконец.

“Иди ж, — он продолжал, — держись сего ты света;

Пусть будет он тебе единственная мета,

Пока ты тесных врат спасенья не достиг,

Ступай!” — И я бежать пустился в тот же миг.

За полтора года до своей кончины поэт как будто уже предчувствовал невозможность спасения в at home и в душе проживал побег из дома, из города, из мира, где некогда мечтал обрести свое счастье, а теперь

Спешил перебежать городовое поле,

Дабы скорей узреть — оставя те места,

Спасенья верный путь и тесные врата.

То есть вход в царствие небесное. Это написано о себе, а не о каком-то страннике семнадцатого века. Это его побег. Спустя год у него вырвется:

Напрасно я бегу к сионским высотам.

Грех алчный гонится за мною по пятам…

Еще недавно он отшучивался, отвечая на проницательные упреки жены в том, что проводит время среди соблазнов Летнего сада, рядом с которым Пушкины снимали квартиру; и дружит с Соболевским, имевшим в обществе репутацию шекспировского Калибана, то есть животного.

“Нашла, за что браниться!.. за летний сад и за Соболевского. Да ведь Летний сад мой огород. Я, вставши от сна, иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нем, читаю и пишу. Я в нем дома. А Соболевский? Соболевский сам по себе, я сам по себе. Он спекуляции творит свои, а я свои”.

Теперь поэт пытался бежать от мира, оставаясь все в том же миру. Но грех окружал его плотным кольцом даже в собственном доме, обвиняя в грехе самого беглеца.

Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,

Голодный лев следит оленя бег пахучий.

Олень — это поэт, идущий к чистой воде, к источнику жизни, ко Христу. Лев — мир, жаждущий насытить свою плоть красотой и кротостью оленя. Мирская власть, власть греха, власть смерти — вот тема последнего цикла стихотворений Пушкина, и первое из них поэт так и назвал “Мирская власть”.

Когда великое свершалось торжество,

И в муках на кресте кончалось Божество,

Тогда по сторонам животворяща древа

Мария-грешница и Пресвятая Дева

Стояли, бледные, две слабые жены,

В неизмеримую печаль погружены.

Но у подножия теперь Креста Честнаго,

Как будто у крыльца правителя градскаго,

Мы зрим поставленных на место жен святых

В ружье и кивере двух грозных часовых.

Теперь можно только гадать, где видел поэт часовых, стоящих у Креста, — ни в одном храме это было бы невозможно. Такое могло случиться на выставке К. П. Брюллова, где была представлена его большая картина “Распятие”. Её могли охранять часовые. Но каким бы ни был повод к написанию этого стихотворения, важнее его суть: государство присвоило себе Образ Спасителя, предмет Веры простых людей!

К чему, скажите мне, хранительная стража? -

Или Распятие казенная поклажа,

И вы боитеся воров или мышей? -

Иль мните важности придать Царю царей?

Иль покровительством спасаете могучим

Владыку, тернием венчанного колючим,

Христа, предавшего послушно плоть свою

Бичам мучителей, гвоздям и копию?

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила

Того, Чья казнь весь род Адамов искупила,

И, чтоб не потеснить гуляющих господ,

Пускать не велено сюда простой народ?

Это спасительное религиозное напряжение, в котором поэт пребывал в последний год своей жизни, оставалось для него единственной, еще не оскорбленной жизненной ценностью. Возможность утраты этой связи с Божеством вызывала в нем страх неизбежного возмездия. Этот страх ощутимо присутствует и в предсмертном цикле его стихотворений.

Как с древа сорвался предатель-ученик,

Диавол прилетел, к лицу его приник,

Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной

И бросил труп живой в гортань геенны гладной…

Живой труп. Ему уже приходилось умирать, но оставаться жить мертвецом. Дьявол одушевляет того, кто отторгает от себя Бога. Вот почему в “Отцах пустынниках” он молит Бога оживить в его сердце дух смирения, терпения, любви и целомудрия. Поэт больше не хочет быть живым трупом. Он рисует казнь, уготованную предателю Христа.

Там бесы, радуясь и плеща, на рога

Прияли с хохотом всемирного врага

И шумно понесли к проклятому владыке,

И сатана, привстав, с веселием на лике

Лобзанием своим насквозь прожег уста,

В предательскую ночь лобзавшие Христа.

Спаситель окружен государственной стражей. Мирская власть предательски лобзает Христа. Но поэт не может уподобиться Иуде. Путь борьбы, избранный апостолом Петром, он предпочтет позже, когда мир полностью вытеснит его из жизни. “Все взявшие меч, мечем погибнут”. Зная об этой неизбежности, поэт ищет пути возможного продолжения жизни в обход тех ценностей, которые общество поставило выше Бога.

Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспоривать налоги,

Или мешать царям друг с другом воевать;

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Все это, видите ль, слова, слова, слова.

Монолог Гамлета поэт вспомнил не случайно. Но “Быть или не быть?” — не его вопрос. “Как быть?!” — вопрос поэта. Однако его стих омрачают несвойственные прежде поэту нотки раздражения.

Иные, лучшие, мне дороги права;

Иная, лучшая потребна мне свобода:

Зависеть от властей, зависеть от народа -

Не все ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…

Здесь поэт останавливает ход мысли. Он отступает от последней строки, делает прочерк и начинает другое стихотворение — тем же размером, с тем же количеством стоп, как если бы оно было продолжением первого.

Напрасно я бегу к сионским высотам,

Грех алчный гонится за мною по пятам…

Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,

Голодный лев следит оленя бег пахучий.

Но что же это значит? Отказ от дела христианина, признание своего бессилия перед лицом могучего греха? Неужели нет путей к спасению? На что способен человек, теряющий веру в себя? Поэт рисует бегущего льва как символ необоримого греха и завершает неоконченное стихотворение, пользуясь рифмами трагического четверостишия:

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

— Вот счастье, вот права…

Еще год назад, жаждущий спасения странник, “духовный труженик”, он бежал от мира к Божественному Свету, “чтобы узреть, оставя те места, спасенья верный путь и тесные врата”. Теперь, не в силах продолжать спасительный побег к “сионским высотам”, он мечтает стать одиноким скитальцем, сторонним наблюдателем Божьих замыслов о мире, ценителем искусств. Он больше не в силах сотрудничать с Богом, он будет угождать “себе лишь самому”, своим прихотям.

Поэт завершил свой творческий путь. “Мне здесь не житье; я умру”, — скажет раненый поэт накануне смерти. “Да, видно, так и надо”, — закончит он свою мысль. Никто из тех, кто стоял у его смертного одра в том трагическом феврале, не знал, что еще в июле поэту был чудный сон, обещавший скорый отдых в царствии небес.

Поэт ждал “великого грешника”, обещавшего прийти за ним в день кончины. Но прежде к нему должен был прийти его будущий убийца Дантес. И в те июльские дни Дантес вошел в дом к поэту. А вместе с ним вошли и те, кто вскоре должны были привести его к смерти.

“Без тайны нет семейственной жизни”, — писал поэт. Тайна его семьи будет “проникнута скверным и бесчестным образом”.

Предупрежденный о неизбежной гибели в бою, поэт вскоре вынет меч из ножен, чтобы навести порядок в своем доме. Но перед боем он должен был навести порядок в себе.

Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой:

Владыка дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи.

Поэт молится в эти дни о своих грехах, уподобляясь пустынножителям и непорочным женам, и эти молитвы его умиляют. И в умилении сердца он тщательно рисует, как продолжение стихов, молящегося в келье старца.

Десять дней отделяют начало работы над стихотворением от его завершения 22 июля 1836 года. И в эти десять дней поэт пишет еще одно стихотворение, которого также не читал Жуковский и которого по сей день нет ни в одном отечественном собрании сочинений поэта. Однако оно уже полтора века как опубликовано под названием “Молитва” в Европе и более ста лет назад — в России, в журнале “Русский архив” за 1881 год.

Глядя на рисунок молящегося в келье старца, прочтем это великое творение русского поэта, укрытое дымом революций и войн от глаз внимательного русского читателя. Вот оно.

Я слышал, — в келии простой

Старик молитвою чудесной

Молился тихо предо мной:

“Отец людей, Отец небесный,

Да имя вечное Твое

Святится нашими устами,

Да прийдет царствие Твое,

Твоя да будет воля с нами,

Как в небесах, так на земли,

Насущный хлеб нам ниспошли

Твоею щедрою рукою!

И, как прощаем мы людей,

Так нас, ничтожных пред Тобою,

Прости, Отец, Твоих детей.

Не ввергни нас во искушенье,

И от лукавого прельщенья

Избави нас…”

Перед крестом

Так он молился. Свет лампады

Мерцал чуть-чуть издалека…

А сердце чаяло отрады

От той молитвы старика.

Итак, перед нами старец, коленопреклоненно молящийся в келье чудесною молитвой “Отче наш”, и поэт, который с надеждой внемлет этой молитве. Старца мы видим на рисунке, поэта слышим в стихах. И мы с радостью узнаем этого старца, потому что не было в те поры в России другого, с которым поэт мог бы встретиться на своем пути. Это не могут быть старцы Оптиной пустыни — поэт там не бывал. Только один старец мог встретиться на пути поэта — преподобный Серафим Саровский. И это могло быть только осенью 1830 года, когда поэт впервые посетил свое родовое имение Болдино. Великий русский святой и великий русский поэт были соседями. Саровский монастырь, где подвизался Серафим, отстоял от Болдина не более чем на сотню верст. Когда поэт второй раз приедет в эти места, старца уже не будет в живых.

Но как же могло случиться событие, о невозможности которого, то сожалея, то скорбя, то с раздражением, то с гневом, пишут люди, неравнодушные к русской истории? Попробуем пройти по следам, оставленным для нас самим поэтом в нижегородских краях осенью 1830 года.

Получив от родителей своей невесты надежду на скорый брак, поэт едет в Болдино, чтобы оформить на свое имя полученную от отца в наследство небольшую деревеньку с горсткой крестьян и, заложив все это в банк, купить приданое своей невесте, устранив тем самым последнее препятствие к долгожданной женитьбе.

Меньше месяца понадобилось ему, чтобы уладить дела о наследстве. Невеста пишет из Москвы, что согласна выйти за него и без приданого. Но он заперт в карантине. В Москве холера. Невеста в опасности. Проходят два месяца, а он все еще в Болдине.

“Не смейтесь надо мной! — вопиет он в письме к невесте. — Я в бешенстве. Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума (!) с ее карантинами — не отвратительная ли это насмешка, какую только могла придумать судьба? Мой ангел! Ваша любовь — единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка… Не лишайте меня этой любви и верьте, что в ней все мое счастье”.

Он пытался прорваться на нижегородский тракт через кордоны на реке Пьяне, но был вынужден вернуться назад. Его письмо невесте — крик отчаяния!

“Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется. Скажите мне, где вы? Уехали ли вы из Москвы? Нет ли окольного пути, который привел бы меня к вашим стопам? Я совершенно пал духом и, право, не знаю, что предпринять. Ясно, что в этом году (будь он проклят) нашей свадьбе не бывать”.

Приближался Филиппов пост. А постом не венчают.

Поэт предпринимает последнюю, отчаянную попытку прорваться в Москву к невесте.

7 ноября утром, как он обещал в письме от 5 ноября Осиповой, Пушкин выехал из Болдина. Но, проехав около 200 верст, был остановлен в селе Севаслейке Владимирской губернии. После объяснений со смотрителем его, как едущего “не по казенной надобности, а по своей”, не пропускают в Москву. Он снова вынужден возвращаться. Но ехать в ночь неразумно. Он ночует здесь же, в Севаслейке, или отъезжает в Нижегородскую губернию, в ямское село Теплово или Кулебаки. Дальше ехать было уже бессмысленно, да и невозможно.

Утром 8 ноября он вновь отправляется в путь. Но куда? Куда и зачем было спешить ему, если путь не лежал в Москву, к невесте, к безнадежно удалявшейся от него свадьбе? Ведь наступавший Филиппов пост, затем Рождество, Святки, Крещение отодвигали свадьбу.

Этим утром, думается, настало полное осознание своей беспомощности и невозможности бороться с судьбой. Он сделал все, что мог. В Москву ему дороги нет, в Болдине его ждет холодный дом, спешить туда незачем. Ругаться с лукояновским начальством он будет лишь десять дней спустя — 18 ноября. Он мог бы сделать это еще 8 или 9-го. Обычно он преодолевал 500 верст за два дня и мог бы доехать до Лукоянова за день. Но не поехал. Не было сил. Воля была сломлена. Он иссяк.

“Я совершенно пал духом, — рассказывал он позже в письме к невесте об этой неудачной попытке вырваться из карантина, — и так как наступил пост, я не стану больше торопиться; пусть все идет своим чередом, я буду сидеть сложа руки”.

До поста оставалась еще неделя. И вдруг на эту неделю поэт выпал из круга внимания исследователей. Где он был? Куда ездил? А ведь ехать ему было куда.

На карте дорог Ардатовского уезда, сделанной по приказу императора в 1830 году, можно видеть множество путей, ведущих из Мурома на Арзамас, на Шатки, на Темников, на Тамбов. Соединенные друг с другом поперечными трактами, они создают густую сетку столбовых дорог, разбегающихся во все стороны света. Поезжай, куда хочешь.

Каким бы путем ни ехать в Болдино: через Арзамас или прямо на Шатки, как ходил на Казань Иван Грозный, нельзя не заметить огромную колокольню церкви Всемилостивого Спаса. Она украшает собою обширное село Нуча, принадлежавшее семье Левашовых. Глава семьи, генерал-лейтенант Василий Васильевич Левашов, командовал гусарским полком, который был расквартирован в Царском Селе. Генерал обучал лицеистов верховой езде. Это могло бы напомнить поэту Рождество 1815 года и дружескую эпиграмму:

В конюшнях Левашова

Рождается Христос.

Владелица села Екатерина Гавриловна Левашова была двоюродной сестрой декабриста Якушкина и другом Петра Чаадаева. В ее московском доме на Новой Басманной бывал и Пушкин. Естественно, что он был знаком и с ее мужем, и со всеми шестерыми ее детьми. Поэт как раз отправлялся в Болдино с Басманной. Там накануне его отъезда умер дядя поэта Василий Львович, его “парнасский отец”. Смерть Василия Львовича, соседа и завсегдатая дома Левашовой, не могла оставить равнодушными его обитателей. На похоронах поэт вполне мог получить от кого-либо из друзей или знакомых дяди адреса своих нижегородских соседей и при случае — заехать.

В нескольких верстах от села Нучи находилось родовое имение Чаадаевых Хрипуново, где друг поэта провел свои детские годы. Но ни Петра, ни его брата Михаила в тот холерный год там не было. Они находились в своих тверских имениях.

Если ехать дальше на Шатки, то, не доезжая до Дивеева пары верст, в селе Череватове будет контора местных заводчиков братьев Баташевых, которые занимались здесь литейным делом, добывая руду в Дивееве. Через несколько лет Пушкин займет квартиру Вяземского в доме Баташева на набережной Невы, где бывал довольно часто в гостях у друга.

В тот год Дивеева еще не было на карте уезда, но уже Серафимовы сироты по настоянию старца копали Святую Канавку, чтобы окружить ею будущий Земной Удел Богородицы, по велению Которой Серафим и начал эти благие труды по созданию девичьей общинки.

А в соседнем Елизарьеве мог находиться дивеевский барин граф Арсений Андреевич Закревский, генерал-лейтенант, в те годы министр внутренних дел, а впоследствии московский генерал-губернатор. В связи с эпидемией холеры он как раз пребывал с инспекцией в нижегородских пределах. Вернувшись в Болдино, Пушкин будет писать композитору Верстовскому, что, по выражению графа Закревского, чтобы выжить в эпидемии, нужно “купаться в хлоровой воде, пить мяту и не предаваться унынию”.

Имя Аграфены, жены графа, поэт включил в свой “донжуанский список”, посвятив ей, как минимум, четыре стихотворения. Это была та самая “незаконная комета в кругу расчисленных светил”, о которой поэт писал:

Твоих признаний, жалоб нежных

Ловлю я жадно каждый крик:

Страстей безумных и мятежных

Как упоителен язык!

Но прекрати свои рассказы,

Таи, таи свои мечты:

Боюсь их пламенной заразы,

Боюсь узнать, что знала ты!

Мать Аграфены, помещица Толстая, имела в этой земле суконные фабрики; ее сукном обшивали всю российскую армию. Она была большой поклонницей преподобного Серафима и даже продала полоску земли для нужд Дивеевской общинки.

Конечно, ее дочь Аграфена была не та помещица, чтобы ехать в холерный год за своим мужем в такие далекие края. Но ее сосед, князь Волконский, вынужден был явиться в свое имение Пуза, чтобы усмирить крестьянский бунт. Будущий министр Двора еще в бытность Пушкина лицеистом был поставлен следить за поэтом и должен был знать, что где-то рядом мчится беспокойный объект его наблюдений. Поэт все еще находился под надзором полиции.

Можно назвать еще Шаховских, Щербатовых, Кочубеев, чьи имения могли бы привлечь внимание поэта. Но наше внимание привлекает село Нуча. За несколько лет до того оно еще принадлежало семье Мантуровых. Михаил Мантуров, приняв на себя подвиг нищенства, продал свою часть имения, чтобы дать деньги преподобному Серафиму на строительство двух церквей для Дивеевской общинки. Церкви Рождества Христова и Рождества Богородицы за неимением земли были построены на паперти приходской Казанской церкви одна над другой. Преподобный Серафим еще дьяконом бывал в этой церкви, когда единственный раз в жизни выехал из Саровской обители, как раз в село Нуча, для освящения церкви Всемилостивого Спаса. Тогда же он застал во гробе умершую накануне Агафью Мельгунову, в иночестве мать Александру, основоположницу Дивеевской общинки, и отпел ее. В те дни, когда поэт ездил по этим местам, была еще жива сестра Михаила Мантурова Елена, ныне, как и мать Александра, прославленная в лике святых. Она, дав Божьей Матери обет безбрачия, тоже продала свою часть имения. Серафим подготовил ее для пострига и назначил начальницей Дивеевской общинки. Обо всем этом поэт мог бы узнать, посетив дом знаменитой генеральши Екатерины Гавриловны Левашовой.

Ее свекр, генерал-лейтенант Левашов, отмечен в летописи Серафимо-Дивеевского монастыря под буквой Л. Составители летописи, скрыв полное имя генерала, пощадили будущего графа и члена Государственного совета. В летописи говорится, как он, по настоянию местного помещика Прокудина, посетил преподобного Серафима. Генерал был настроен враждебно по отношению к старцу. Но после беседы с ним упал на колени и плакал, как ребенок. С его мундира упали ордена, и старец, приколов их к фуражке, сказал, что это потому, что генерал их не заслужил. Но генерал не обиделся и остался вечным служкой Саровской обители и был похоронен на монастырском кладбище.

Вероятность, что поэт посетил дом Левашовой, велика. Еще живы уроженцы села Нуча, которые помнят книгу, находившуюся в церкви после ее закрытия. Там было вписано имя Александра Сергеевича Пушкина. Был ли это синодик, или что-то другое, они точно не знают.

И мы сегодня точно не можем сказать, кого из своих московских или питерских знакомых мог посещать Пушкин в эти девять осенних дней 1830 года. Но дату, когда поэт посетил Саровский монастырь, мы можем указать с точностью до одного-двух дней.

Когда поэт уезжал из Болдина, он уложил свои бумаги в коробку, которую положил в багаж. В дороге ему понадобилось записать пришедшие в голову мысли. Не было ни бумаги, ни чернил. Он находит в кармане сложенный вчетверо апрельский черновик письма к Бенкендорфу и карандашом записывает три строчки и пару рифм:

В пустыне

Пробился ключ,

Обложен камнями простыми…

Под этими строками поэт рисует сидящую в профиль фигуру своей невесты. Значит, в дороге состоялось событие, которое соединило пустынь, ключ, камни вокруг источника и образ невесты.

Что же это за событие? Поэт оказался в пустыне. Пустыня эта — не географическая пустыня, а уединенное место, пустынь. Там он увидел ключ, которого прежде не было. Он пробился недавно. Этот ключ обложен простыми камнями. Кто же его обложил? Тот, кто обитает в пустыни. Пустынник.

В тех пределах, где ездил поэт, тогда обитал лишь один пустынник — преподобный Серафим Саровский. И это была Ближняя пустынька в полутора верстах от Саровского монастыря, где четыре года тому назад старцу явилась сама Богородица и в подтверждение, что это был не сон и не видение, иссекла жезлом из земли родник. Именно в то явление Божья Матерь приказала Серафиму продолжить заботу о дивеевских сиротах и назвала ему по именам двенадцать дев для жизни в Ее уделе, за Богородичной канавкой.

“Летом 1826 года, согласно летописи Серафимо-Дивеевского монастыря, отец Серафим занимался телесными трудами около бассейна, образовавшегося вокруг родника. Собирая в реке Саровке камешки, он выкидывал их на берег и ими унизывал бассейн родника”.

В 1830 году эта работа была уже завершена, и Серафим был занят укреплением берега реки Саровки.

Но как же поэт оказался в Сарове?

Не столь уж важно, где он провел ночь с 7 на 8 ноября. Где бы он ни заночевал, на постоялом дворе или у московских знакомых, всюду в те ноябрьские дни он мог слышать имя Серафима, провидца и чудотворца.

До поста оставалась еще неделя. Местные жители, в основном крестьяне, отпраздновав дожинки и подготовив хозяйство к зиме, спешили на богомолье к святым местам. Холера придавала этому движению особую окраску — сознание необходимости сугубой молитвы о прощении грехов, за которые Господь попустил такую беду. Все дороги в эти дни вели в Саров, к старцу Серафиму, который выделялся среди других особым даром прозорливости, чудотворений и любви к людям.

Конечно, холерный карантин мог ослабить поток богомольцев в Саровскую обитель, но не заметить его внимательному наблюдателю было нельзя. Дорога на Саров была самая оживленная, мощенная местным камнем, по которой пешком и в экипажах стремились в святую Серафимову обитель всякого рода богомольцы и паломники.

В летописи Серафимо-Дивеевского монастыря можно прочесть свидетельства о том, что в осень 30-го года Саров посещали верующие всех слоев российского общества: крестьяне, помещики, мещане, военные, от младших чинов до генералов, особы графского и княжеского достоинств, государственные деятели, священники и архиереи. Все ехали на поклонение к старцу. В тот холерный 30-й год он принимал в иной день до двух тысяч человек, чаявших утешения.

Но зачем поэту, исследователю человеческих судеб, божественному творцу, только что свершившему свой литературный подвиг, уподобляться простому паломнику, искателю, страннику, недугующему грешнику?

Смиренный и раскаявшийся, он знал о себе все. Окружение трона грозило ему смертью за каждый неверный шаг, смерть таилась в завистливых сердцах пишущей братии, бедность отбирала у него будущее, толкая в долговую петлю, а в любви он сам осудил себя на смерть за грехи в своей маленькой автобиографической трагедии “Каменный гость”. И чтобы доиграть ее до конца, он рвался в Москву, к невесте, к свадьбе, к счастью, к смерти.

Но Господь его не пустил. Он хотел, чтобы поэт узнал правду о своей судьбе не от немки-ворожеи, не от цыганской гадалки, не от одесского грека-прорицателя, а от Божьего угодника Серафима. И 8-9 ноября 1830 года, как с большой вероятностью можно думать, Пушкин увидел старца Серафима.

Но как же они сошлись, как познакомились, как общались друг с другом, о чем говорили великий святой и великий поэт? Об этом можно только догадываться.

Если бы отец Серафим не исповедовал правило старцев, гласящее, что “молчание есть таинство будущего века, а словеса — орудия суть мира сего”, то можно было бы надеяться найти в летописи Серафимо-Дивеевского монастыря рассказ о посещении старца поэтом. Но нет даже намека в монастырских тетрадях на подобную встречу. Значит, нужно искать эти намеки в тетрадях поэта. Без сомнения, он оставил бы свои воспоминания о встрече со старцем, если бы не ранняя гибель, им же предсказанная. А в те малые сроки, которые были отпущены Пушкину для жизни, еще не вызрело в обществе понимание величия личности преподобного Серафима. Это произойдет спустя более полувека, когда понадобится собрать сведения о подвигах и чудесах Преподобного, чтобы прославить его в лике святых.

Сведения о жизни поэта тоже стали собираться не сразу. Лет двадцать спустя после его гибели брат поэта Лев рассказал, что, будучи уже женатым, Александр говорил ему о возможной своей гибели на дуэли из-за жены, о чем было якобы предсказано ему еще в юности гадалкой Кирхгоф. На это возразил друг поэта Соболевский. Он уточнил, что гадалка Кирхгоф предрекала поэту смерть от белой лошади или белой головы. Про жену не было ни слова. Вероятно, Лев спустя двадцать лет забыл, что говорила гадалка, а что — его брат. Но когда же сам поэт мог узнать о своей гибели на дуэли из-за жены? Еще в сентябре 1830 года он не знал, как придется ему умереть. В стихотворении “Дорожные жалобы”, написанном тогда, он приводит восемь возможных вариантов своей гибели.

На каменьях под копытом,

На горе под колесом,

Иль во рву, водой размытом,

Под разобранным мостом.

Иль чума меня подцепит,

Иль мороз окостенит,

Иль мне в лоб шлагбаум влепит

Непроворный инвалид.

Иль в лесу под нож злодею

Попадуся в стороне,

Иль со скуки околею

Где-нибудь в карантине.

Ни слова о смерти от жены. Есть только неотступная мечта о невесте.

То ли дело быть на месте,

По Мясницкой разъезжать,

О деревне, о невесте

На досуге помышлять!

“…Я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты”, — писал он за неделю до свадьбы своему приятелю Кривцову.

В руках историка и пушкиниста Бартенева было еще какое-то письмо, писанное Пушкиным перед самой свадьбой. Письмо, как говорит Бартенев, “поразительное по удивительному самосознанию или провидению судьбы своей. Там Пушкин прямо говорит, что ему, вероятно, придется погибнуть на поединке”.

“Накануне свадьбы был очень грустен и говорил стихи, прощаясь с молодостью”, — рассказывал один из участников мальчишника, устроенного поэтом накануне венчания. Другой участник этой дружеской вечеринки, Иван Киреевский, вспоминал, что “Пушкин был необыкновенно грустен, так что гостям его даже было неловко”.

Отныне он будет помнить о смерти всегда. То здесь, то там на страницах его творений или писем и в разговорах его друзей и знакомых постоянно будет присутствовать мысль о его безвременной кончине. Вот написанное год спустя после Болдина “Письмо Онегина к Татьяне”.

Я знаю: век уж мой измерен;

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днем увижусь я…

Кто измерил век Онегина? — мы не знаем. Это век поэта измерен в Сарове. Так чего же мог ждать поэт от молитвы Преподобного? Ответ находим в стихотворении, опубликованном в 1881 году под названием “Молитва”.

А сердце чаяло отрады

От той молитвы старика.

Но была ли отрадой для поэта желанная свадьба? Ведь старец не мог не знать, что мечта поэта осуществится. Он был провидец и чудотворец. Интонация стиха говорит, что поэт получил безотрадное известие о своей свадьбе. Старец поведал ему как о неизбежности венчания, так и о неминуемой смерти из-за него. Это были два гиганта любви. Великий дар любви, которой хватило бы тысячам, был присущ не только старцу, но и поэту. И это не должно было ускользнуть от сердечного внимания Преподобного. Перед ним был “рыцарь бедный”, способный отдать всю любовь Матери Господа Христа, но вопрошающий и о возможности для себя всей полноты счастья. Преподобный знал, что поэт получит чаемое. Знал он и то, что свет не потерпит этой гармонии, этого единства земного и небесного в поэте, и он будет убит.

Обычно, предвещая чью-либо кончину, Серафим называл точную дату смерти только тем, за кого боялся, что они уйдут из жизни без покаяния. Для других же он не делал этого, полагая, что знание смертного часа могло бы вынудить человека жить не по воле Бога, а по воле греха. Все равно, мол, скоро умру. Не назвал он день смерти и Пушкину.

Но можно ли жить, ежедневно ощущая над собой “дамоклов меч” и не зная, когда он упадет на твою голову? Именно такая жизнь ожидала бы поэта. Однако в стихотворении “Чудный сон” мы читаем о том, что поэт ждал некоего великого грешника, чей приход означал бы кончину поэта. И что самое главное, поэт давно имел об этом предвещание. Он знал, что будет предупрежден о близкой кончине. Значит, великий старец, символ русской святости жестокого XIX столетия, обещал явиться с небес к стоящему на пороге смерти гению русской литературы, чтобы принять его душу.

Старец никогда не оставлял без утешения своих просителей. Возможно, он привел поэта к чудотворному источнику, чтобы напоить его целебной водой. Так он делал для многих, кого успевал полюбить. Вот тогда и записал поэт три строчки на старом черновике:

В пустыне

Пробился ключ,

Обложен камнями простыми…

Поэт стоял перед этим источником, потрясенный тем, что его судьба открыта убогому старику, что все пути к счастью ему закрыты, а то, что он почитает за счастье, ему надо оплатить ценой жизни. Он стоял на месте, где извела из земли источник Та, над кем он так безрассудно глумился, употребляя дар Божий, талант, в забаву тем, кто ни во что не верил. Здесь Матерь Бога извела источник, который по молитвам этого убогого старика стал цельбоносным. И все это случилось не в библейские времена, когда легендарный Моисей, блуждая с еврейским народом за Иорданом, иссекал воду из скалы. Все это было не в той Иудейской пустыне, о которой купец Ивана Грозного Трифон Коробейников писал, что в ней нет ни людей, ни деревьев, ни травы. Это было здесь, в саровском лесу, на крутом берегу речки Саровки, в ближней пустыньке отца Серафима. И было, как будто вчера.

Тогда, в ноябре 1830 года, поэт мужественно воспринял известие о гибели от жены. На том же листке черновика под записью об источнике он рисует идеальный профиль Натальи Гончаровой, образ счастья, заслоненный призраком смерти. Но он уже предчувствовал, а вскоре и узнает, что

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья -

Бессмертья, может быть, залог!

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог.

Обретение бессмертия в преодолении страха смерти. Вот оно — счастье. Вот мысль, которая делает “Пир во время чумы” исключительно пушкинским творением, а не переводом сцены из Вильсона. Там этого нет. И здесь не символическое, воображаемое бессмертие, не посмертная слава литератора, здесь предчувствие подлинного, возможного бессмертия человека, “жизни будущего века”! На это обращал особое внимание преподобный Серафим, когда призывал своих просителей вчитываться в Символ веры. Наверняка говорил он о бессмертии и с Пушкиным. И вот ответ поэта. Спустя год после встречи с Серафимом, уже в Царском Селе, он переписывает набело “Пир во время чумы”, уничтожает болдинский черновик как простой перевод с английского и вносит в окончательный вариант свое открытие, свой опыт, свою догадку о бессмертии. Отныне оно — идеал поэта. “Труды поэтические, любовь, религия, смерть”. И бессмертие!

Итак, — хвала тебе, Чума!

Нам не страшна могилы тьма,

Нас не смутит твое призванье!

Бокалы пеним дружно мы,

И девы-розы пьем дыханье, -

Быть может… полное Чумы!

Так не мог написать болдинский Пушкин, нетерпеливо ожидающий все ускользающую от него свадьбу. Так мог бы написать счастливый человек, который обрел и изведал счастье, грозящее смертью. Так мог бы написать и отчаянный смельчак, который ежедневно пьет дыхание девы, заранее зная, что оно для него смертоносно.

Он ставит дату 6 ноября, ту, которая стояла на черновике в день, когда он завершил перевод большой сцены из драмы Вильсона “Чумной город”. Но вспоминает того, кто предупредил его о трагических последствиях женитьбы. Это было 8 или 9 ноября в Саровской обители. Не тогда ли и родилась идея пушкинского Гимна чуме? Он исправляет 6 ноября на 8 или 9-е (в рукописи не очень ясно) как дату окончания трагедии и… как дату встречи с Серафимом.

Это был уже другой Пушкин. Уже год, как он пил таящее смерть дыхание своей жены Натальи Гончаровой. “Я женат — и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось — лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился”.

Но образ открытой для него могилы пребудет с ним навсегда.

Вот о чем напомнил на Каменном острове усталому, загнанному поэту “отрадный, благовещный сон”, обещавший ему скорую, желанную кончину. Вот почему так тщательно нарисовал поэт образ того, кого ожидал в течение шести лет и о ком вопрошал в конце чудного стихотворения: “Кто там идет?”

Поэт рисовал святого по памяти спустя шесть лет после их судьбоносной встречи, когда еще не было ни одного канонического изображения старца. И все же ему удалось удержать в памяти подробности, которые станут знаком Серафима лишь в годы его всемирной славы.

Белый балахон и черная полумантия. Таких не носил никто. Эту полумантию Преподобный сшил себе из кожи для молитв в лесу, в земляной пещере, за печью, в Дальней пустыньке. Это та самая кожаная полумантия, которою после смерти Преподобного при Дворе будут врачевать болящих особ царского звания. Это тот самый белый балахон, который девственный Серафим носил как знак своей ангельской кротости и непричастности миру. И, конечно, та самая келья со сводчатым, расчлененным на шесть частей окном, как это можно видеть теперь, когда после разрушения она воссоздана в своем первоначальном виде. Напротив этого самого окна и стоял поэт в ожидании своей участи.

“Я слышал” — так неожиданно начал поэт свое воспоминание о том давнем дне, когда он посетил саровского чудотворца. Под стихотворением “Отцы пустынники” он уже нарисовал то, что видел: келью и молящегося старика. Но недавний чудный сон заставляет его вспомнить и то, что поэт слышал, и это воспоминание рождает удивительное стихотворение.

Я слышал, — в келии простой…

Все, кто посещал отца Серафима в те годы, замечали отсутствие в его келье каких-либо вещей, не нужных для молитвы. В “Летописи” Серафимо-Дивеевского монастыря читаем: “В келии своей он не хотел иметь, для отсечения своеволия, ничего, даже самых необходимых вещей. Икона, перед которой горела лампада, и обрубок пня, служивший взамен стула, составляли все”.

Я слышал, — в келии простой

Старик…

Отцу Серафиму осенью 1830 года шел уже 77-й год. Ему оставалось жить менее двух лет.

Старик молитвою чудесной…

Чудесной молитва “Отче наш” названа потому, что ее дал своим ученикам сам Господь Бог Иисус Христос в ответ на просьбу научить их молиться. Он показал им, “как” надо это делать.

Старик молитвою чудесной

Молился тихо предо мной.

Все, кто приходили к старцу, за редким исключением, стояли в сенях, где находился дубовый гроб-колода, выдолбленный для себя самим Серафимом. Там просители ожидали решения своих нужд. Но поэт был допущен в келью и наблюдал, и слышал тихую молитву старца.

“Отец людей, Отец небесный!”

Так начинает поэт рассказ о молитве, которую в те годы знал каждый читающий человек. Зачем же знакомые евангельские строки укладываются в четырехстопный ямб? Не для того, чтобы любители поэзии могли прочесть “чудесную” молитву на современном поэтическом языке. Художник не переводчик. Поэт вспомнил, “как” это было, “как” перед ним совершалось чудо общения с Богом, “как” молился о нем этот тихий старик.

Сам же Преподобный, видя недоумение людей, разъяснял, как он, не выслушав иной раз духовных нужд и скорбей богомольца, говорит ему все необходимое: “Он шел ко мне, как и другие, как и ты, шел, яко к рабу Божию; я, грешный Серафим, так и думаю, что я грешный раб Божий, что мне повелевает Господь, как рабу своему, то я передаю требующему полезнаго. Первое помышление, являющееся в душе моей, я считаю указанием Божиим и говорю, не зная, что у моего собеседника на душе, а только верую, что так мне указывает воля Божия, для его пользы.

Как железо ковачу, так я предал себя и свою волю Господу Богу: как Ему угодно, так и действую; своей воли не имею, а что Богу угодно, то и передаю”.

Молящийся Серафим испрашивал волю Божию о Пушкине, когда поэт, стоя в четырех шагах от святого, ждал решения своей судьбы. Вот почему все акценты в стихотворении сделаны на словах “Твоя”, “Твое”, “Твоею”.

“…Да имя вечное Твое

Святится нашими устами,

Да прийдет царствие Твое,

Твоя да будет воля с нами,

Как в небесах, так на земли,

Насущный хлеб нам ниспошли

Твоею щедрою рукою!

И, как прощаем мы людей,

Так нас, ничтожных пред Тобою,

Прости, Отец, Твоих детей…”.

Главные слова молитвы, слова прошения, выделены и стоят в начале строки: “прости”, “не ввергни”, “избави”, как знакомое всем молящимся: “ослаби, остави, прости”.

“…Прости, Отец, Твоих детей.

Не ввергни нас во искушенье,

И от лукавого прельщенья

Избави нас…”

Перед крестом…

Преподобный молился молитвою Христа перед Распятием. Перед ним молилась в своей келье преподобная Агафья Мельгунова, основательница Дивеевской общины. Распятие утвердилось как запрестольный образ в храмах Дивеева и Сарова. И в наши дни — только там — от Пасхи и до Пасхи народ молится перед Крестом, как на Голгофе.

Перед крестом

Так он молился…

Мы слышим вслед за поэтом (“я слышал”), “как” молился Преподобный. Рассказ о том, “как” он молился и чего ждал поэт от этой молитвы, и есть содержание стихотворения, а не переложение молитвы “Отче наш”. И “Отцы пустынники” — не переложение великопостной молитвы. Поэт использовал ее слова, когда просил Бога оживить его омертвелый дух. А в келье Серафима поэт ждал Божьего решения своей судьбы, потому что перед ним был не ложный предсказатель, не колдун, а величайший русский святой, носитель Божьей воли. И он находился в зените своей силы и славы.

Так он молился. Свет лампады

Мерцал чуть-чуть издалека…

Кто знает монастырский быт, тот может представить крошечный огонек на кончике фитиля в лампадке, зажигаемой перед Распятием в келье монаха. Этот свет, мерцающий от легкого дуновения, от дыхания старца, мог казаться поэту далеким, но он запомнил и его.

А сердце чаяло отрады

От той молитвы старика.

Надо ли говорить, какое это пушкинское слово “отрада” и что оно всегда связано у поэта с ожиданием любви. Вот только то, что попадается на глаза в бумагах поэта, которые он вез с собой в Москву из Болдина в ту знаменитую осень 1830 года.

Я замолчу; лишь не гоните прочь

Того, кому ваш вид одна отрада.

“Каменный гость”.

Та, кого я так любила,

Чья любовь отрада мне.

“Пир во время чумы”.

“Ваш милый несравненный образ отныне будет мучением и отрадой жизни моей”.

“Метель”.

Два бедных деревца стоят в отраду взору…

“Румяный критик мой…”

И праздно мыслить было мне отрада…

“В начале жизни…”

Виденья быстрые лукаво

Скользят налево и направо.

И, будто на смех, ни одно

Ему в отраду не дано.

Отрады нет…

“Евгений Онегин”. Черновик 8-й главы.

И так далее, как и прежде, так и потом:

Вы улыбнетесь — мне отрада…

И нет отрады мне, и тихо предо мной

Встают два призрака младые…

И, конечно, Суворовой-Голицыной:

Ее минутное вниманье

Отрадой долго было мне…

И вот:

Сон отрадный, благовещный.

И, наконец:

А сердце чаяло отрады

От той молитвы старика.

От той молитвы, далекой, шестилетней давности молитвы, чаял отрады поэт. Отрады не было. Там, в келье Серафима, это напряженное ожидание отрады, сгустившееся в три болдинских месяца во взрывоопасный ком, разрешилось для поэта шестилетним изнурительным ожиданием смерти.

Какая разная судьба у трех почти одновременно написанных стихотворений! “Отцы пустынники” будет отпечатано по просьбе царя на дорогой бумаге для всеобщего, обязательного прочтения, почти поклонения. А два других — “Чудный сон” и “Молитва” — по сей день отвергаются, подвергаются сомнению или просто осмеиваются пушкинистами как не пушкинские, как осмеивается и сама возможность встречи Пушкина и Серафима.

Между тем анализ событий и стихотворений говорит о том, что это и рука, и судьба самого Пушкина. Не только троекратные и почти буквальные совпадения строк и мыслей в двух разных стихотворениях: “Твоя да будет воля с нами” и “Но Твоя да будет воля, не моя”, или “Некий старец предо мною” и “Молился тихо предо мной”, или “Сон отрадный, благовещный” и “А сердце чаяло отрады” — говорят о том, что эти стихи написаны в одно время. Но не только это. Если мы возьмем все зачины или отдельные строки стихотворений последнего цикла, законченных и едва начатых, то увидим их неоспоримое единство, принадлежность одному перу. Вот они:

“Когда великое свершилось торжество…”.

“Как с древа сорвался предатель ученик…”.

“Напрасно я бегу к сионским высотам…”.

“Не дорого ценю я громкие права…”.

“Чудный сон мне Бог послал…”.

“Я слышал, — в келии простой…”.

“Но ни одно из них меня не умиляет…”.

“О нет, мне жизнь не надоела…”.

“Когда за городом, задумчив, я брожу…”.

“Я памятник себе воздвиг нерукотворный…”.

“От западных морей до самых врат восточных…”.

“Пошли мне долгу жизнь и многие года…”.

Все эти стихотворения и наброски предельно автобиографичны; начиная с июля, проникнуты острым ожиданием близкой смерти, ее неизбежности и желанности; а в августе поэт уже видит перед собой открытую могилу, пишет “Памятник” и пытается воспеть преимущества короткой жизни.

Когда за городом, задумчив, я брожу

И на публичное кладбище захожу,

Решетки, столбики, нарядные гробницы,

Под коими гниют все мертвецы столицы,

В болоте кое-как стесненные рядком,

Как гости жадные за нищенским столом,

Купцов, чиновников усопших мавзолеи,

Дешевого резца нелепые затеи,

Над ними надписи и в прозе и в стихах

О добродетелях, о службе, о чинах;

По старом рогаче вдовицы плач амурный;

Ворами со столбов отвинченные урны,

Могилы склизкие, которы также тут,

Зеваючи, жильцов к себе на утро ждут, -

Такие смутные мне мысли всё наводит,

Что злое на меня уныние находит.

Хоть плюнуть да бежать…

Вот она, раскрывшая свой зев, скользкая могила на тесном от гробов пространстве столичных болот. Смутные мысли, злое уныние, желание плюнуть да бежать. Но бежать некуда. И поэт, стоя у двери гроба, пишет себе надгробную надпись на памятнике из своих бессмертных творений.

Exegi monumentum.

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастет народная тропа,

Вознесся выше он главою непокорной

Александрийского столпа.

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит -

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит.

Для кого предназначено это решительное “Нет, весь я не умру”? Не для того ли, кто предупредил его о близкой кончине и обещал явиться за его душой? Но разве можно умереть отчасти? Что здесь? — неверие в бессмертие, как его понимают христиане? Нет, это ответ тем, кто, не веря в бессмертие души, жаждет полной смерти поэта, кто будет цинично советовать великому христианскому поэту “кончить жизнь христиански”. Это для них на обороте листа с набросками “Памятника” он начал стихотворение о преимуществах короткой жизни:

“Пошли мне долгу жизнь и многие года!”

Зевеса вот о чем и всюду и всегда

Привыкли вы молить — но сколькими бедами

Исполнен долгий век! Во-первых, как рубцами,

Лицо морщинами покроется — оно

……………………………. превращено.

Он не стал приводить аргументы против долгой жизни, посчитав, что это не стоит усилий духа. Эта временная слабость отступит перед осознанием значения своего дара и огромности свершенного дела.

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык.

И долго буду тем любезен я народу…

Здесь поэту пришлось задуматься над тем, что же он совершил для народа.

Что звуки новые для песен я обрел…

Что в русском языке музыку я обрел…

Что звуки новые обрел я в языке…

Он отвергнет все эстетические и профессиональные заслуги своего стиха, его музыкальность, новизну красок, оригинальность языка, и оставит только добро, свободу и милосердие:

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал.

Он сам надеялся на милосердие Божие на пороге инобытия.

Казни вечныя страшуся,

Милосердия надеюсь:

Успокой меня, Творец.

Но Твоя да будет воля,

Не моя…

Поэт уже отдал остаток дней своих в Божью волю. Теперь он отдавал на Божий суд свои труды. Он хотел было написать: “Святому жребию, о Муза, будь послушна”, но остро ощутил исполненность своего поэтического жребия, и закончил стихотворение иначе.

Веленью Божию, о Муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушно,

И не оспоривай глупца.

Он не дерзнул, да и не мог судить себя ни судом истории, ни Божеским судом. Но и никто не может судить о нем иначе, чем на основании Евангельских заповедей. Ведь ему еще предстояло жить несколько месяцев и вступить в смертельный бой за святость своего жребия, за святость семьи, за святость отечества, за святость жизни, то есть за Бога.

Как апостол Петр, вынув меч из ножен, отсек ухо тому рабу, который дерзнул поднять руку на Самого Господа Бога, так и поэт выйдет на дуэль с тем, кто дерзнул посягнуть на самое святое в его жизни — на его Любовь.

Поэт устал. Он изнемог. Выходя к барьеру, он разрывал свои супружеские узы. Желанно супружество, но оно ярмо. Поэт сбрасывал с себя мирское ярмо, он оставлял свою жену врагам. А вместе с нею и все свои мирские, телесные похоти.

“Похоть истребляется страданием и скорбью, или произвольною, или посылаемою Промыслом”, — учил преподобный Серафим. “Какою мерою меришь своему телу, в такой же мере воздаст тебе Бог праведное воздаяние ожидаемых благ”.

Три дня неимоверных телесных страданий от смертельной раны омыли все преступления поэта, исправили его вражду, как некогда покаянные слезы апостола Петра омыли и его грех.

Вражду твою пусть Тот рассудит,

Кто слышит пролитую кровь.

Но не от вражды умирал поэт, а от любви. Смерть поэта — последствие тех благих ран любви, о которых пророчески говорит Церковь в Песнях песней: “…ибо я изнемогаю от любви”. Поэт не умер, он изнемог.

В ту великую минуту, стоя у смертного одра поэта, его друг Жуковский заметил, что на его лице отразилось какое-то видение, “какое-то удовольствованное знание”, и ему захотелось спросить: “Что видишь, друг?”

Ответ находился в черновиках поэта, но пришлось долго ждать, чтобы время переписало их набело.

Что поэт не увидел смерти, об этом тогда Жуковский догадался сам. И нам теперь уже нетрудно догадаться, что в ту великую минуту осуществлялось то, что было обещано поэту в чудном июльском сне. Он увидел великого грешника, получившего Божие разрешение взять от мира его грешную душу.

Сбывалось то, во что потом трудно будет поверить не только читающей публике, но и тем, кто призван читать в людских сердцах. Сколько писателей, мыслителей, священников будут переживать за судьбу поэта, скорбеть о невозможности встречи русской Святости и русской Гениальности, сожалеть о том, что русская метаистория не осуществилась в таких великих именах, как Пушкин и Серафим, и видеть в этом причину долгих страданий народа.

Не ответил поэт Жуковскому на вопрос: “Что видишь, друг?”

Но ответ уже был готов.

Когда-то Пушкин в повести “Метель” рассказал о том, как Господь Бог соединил в таинстве венчания двоих суженых друг другу людей. Но метель, или война, или собственные грехи заставляли их, уже супругов, долгие годы мучиться от мнимой невозможности соединиться для совместной жизни.

Не так ли и мы сетуем, что русская метаистория, Божий замысел о России, который должен был осуществиться в единстве духовного подвига Пушкина и Серафима, если и состоится когда-нибудь, то без них. Так наша метель, наша великая замять, наши войны и революции, наша вековая вражда не дают нам видеть, как зимой 1837 года в квартире на Мойке Господь Бог уже соединил в себе для вечной жизни и для нашего вразумления две великие русские души: Пушкина и Серафима.

 

АНДРОПОВ-ШОУ

Млечин Леонид. Андропов. ТК “Велби”, изд-во “Проспект”, 2006

Когда-то у нас появилась “эстрадная поэзия”, пожилые люди ещё помнят тех забытых ныне крикунов. Потом пошла в ход “эстрадная проза” — она ничем, впрочем, не прославилась. С утверждением в несчастной России вороватых “олигархов” расцветает, так сказать, “эстрадная историография”, проще говоря — телесериалы на исторические сюжеты, примеры того памятны, к сожалению, всем. Изготовляются эти фальшивые хроники по типу зарубежных “шоу”, шумных и пылающих яркой раскраской зрелищ, где главной составляющей служит бесстыдство всех участников — и авторов, и исполнителей.

Именно таков наш телеэстрадник Млечин.

Недавно он изготовил книжку про мрачного генсека с Лубянки. Объёмистая книга пестрит типичными цветными лоскутами “шоу-бизнеса” — чередуются сплетни, анекдоты, подлинные документы толкуются вкривь и вкось, а собственные домыслы выдаются за факты. Словом, всё, как у американского гражданина Познера, члена Всероссийского еврейского конгресса Соловьёва и недавнего киевлянина Шустера.

Эти и все иные изготовители телефальшивок действуют, мягко говоря, с некоторым пренебрежением к общественному мнению. Помимо их личных свойств определённого рода, тут есть и некое материальное обоснование. У телевизора — миллионы зрителей, а у журналов, газет, где их ядовито бранят, лишь десятки тысяч. И плевать хотели на эти скромные тысячи останкинские миллионеры-эстрадники. А русского патриотического телевидения, чтобы ответить им, как они сами выражаются, адекватно, у нас в Останкино пока нет…

Зря всё-таки взялся Млечин публиковать свои телешоу. В телевизоре он скажет и исчезнет, возразить ему на том же экране невозможно, его противников туда не пустят, и миллионы граждан останутся навсегда обманутыми. А вот книжный текст, он может быть объективно оценен и оспорен. Попробуем этим заняться, имея целью не исправить Млечина, а прояснить нечто его возможным читателям.

Книжка рыхлая, торопливо составленная — что слышал автор об Андропове и о том, что было вокруг него, то и продиктовал на бумагу. Известно, что служебное возвышение героя произошло в Карелии. У Млечина есть глава “Карелия и её хозяин Куусинен”, восемь книжных страниц, где говорится о чём угодно, вплоть до знаменитых карельских берёз, а вот имя Андропова даже не упомянуто. Значит, книгу даже не редактировали в том малоизвестном издательстве. И так, мол, сойдёт…

Привычка вещать с телеэкрана бесцеремонно и безответственно не оставила Млечина и при написании книги. Его персонажи — подлинные исторические лица, порой очень известные, писать о них следует с должной осмотрительностью. Но в книге множество диалогов, они написаны, как будто автор вёл их магнитофонную запись. Образчиками подобной “приблизительной истории” насыщена вся книга. Вот пространно описывается снятие в КГБ Семичастного и замены его Андроповым. На Лубянку заявились члены Политбюро. Читаем:

“- Товарищ генерал, в здании члены Политбюро! (это докладывает помощник шефу КГБ в его служебном кабинете)

— Сколько их там?

— Много!

— Где они сейчас?

— Вошли через ваш подъезд…

— Приглашай их сюда, в кабинет.

Появились Кириленко, Пельше, Мазуров, Андропов.

— О, да вы тут чаёк пьёте! — вроде как с улыбкой произнёс Кириленко. — Можно и нам присоединиться?

— Пожалуйста, располагайтесь, — продолжил Семичастный. — Можно и другое гостям предложить…”.

Прервём этот выдуманный и совершенно нелепый разговор, который телевещатель Млечин растянул на несколько книжных страниц. Но именно из таких псевдоподробностей составляет он своё сочинение — привык на телике к безответственности. Вот ещё пример. Разбирается дело о злоупотреблениях бывшего главы компартии Украины Петра Шелеста, новое начальство допрашивает его приближённого:

“- Вы так угодничали перед Шелестом, что даже прирезали территорию за счёт города на его усадьбе.

— Это не так… Когда строительное управление ЦК меняло дряхлый забор на новый, то оно и согласовало новые границы забора…

— Мне докладывали, что вы лично носили ордера на квартиры для окружения Шелеста самому Шелесту, в зубах, так сказать…

— Да, был случай, когда Пётр Ефимович позвонил и попросил выписать ордер на однокомнатную квартиру из специального резерва.

— А вы хоть поинтересовались, кому предназначался этот ордер?

— Да, Пётр Ефимович сам сказал, что стюардесса правительственного Ту-134.

— Это была его любовница.

— Я не стоял со свечкой в руках, а слухам я не верю”.

Такой вот разговорчик приводит Млечин, как будто сам слышал. Подчеркнём, что эти пикантные подробности прямого отношения к деятельности Андропова не имеют, Шелеста снимал Брежнев. Автор вводит эту оценку для “оживляжа”, выражаясь журналистским жаргоном. Образчики такого рода разбросаны по всей книге — от начала до конца.

Свои собственные оценки политического характера Млечин высказывает весьма осторожно, однако направленность их очевидна. Выражена она как в прямых суждениях, так и в нарочитых умолчаниях. Ныне с очевидностью установлено, что шеф Лубянки остро не любил “русистов”, тех русских писателей и публицистов, которых ныне именуют Русской партией. Млечин не обошёл этот сюжет, но как его подал? Самые зловещие места из записок Андропова и его преемника Федорчука не приведены в книге, есть тут лишь краткая цитатка, состоящая из общих слов, отчего вся та громкая история выглядит приглушённо и с явными умолчаниями о сути дела. Но кратко упомянуты в разных местах В. Белов, В. Ганичев, А. Иванов, В. Кожинов, О. Михайлов, М. Лобанов, В. Распутин, С. Семанов, В. Солоухин. Всем даны краткие, но вполне отрицательные оценки, хотя вроде бы мимоходом. Как видно, политические пристрастия автора выражены тут явно.

Это находит своё очевидное подтверждение, так сказать, с другой стороны. Все окружавшие Андропова деятели Еврейской партии (выразимся так “для равновесия”), напротив, показаны с большой теплотой. Обаятельными умницами представлены А. Александров-Агентов, Г. Арбатов, А. Бовин, Н. Иноземцев и далее до конца алфавита, где оказывается молчаливый советник Брежнева Георгий (Генрих) Цуканов (единственный, кто не оставил пока никаких мемуаров). Ясно, кто тут “хорошие” и кто “плохие”. Даже невзрачного чиновника из отдела пропаганды Г. Смирнова расхвалил Млечин, ибо тот женился вторым браком вполне “интернационально”, так себя и вёл в деле руководства партийной пропагандой. Иван Петрович Кириченко, помощник Черненко, всегда мне о нём отзывался: шабес-гой.

Как очевидно, даже в этом острейшем идейном вопросе Л. Млечин не смог скрыть своих чувств, хотя обошёлся в основном намёками и прибаутками: привык к жанру телешоу и не в силах отвыкнуть.

Конечно, привычка к развязной и ненаказуемой говорильне нередко подводит самого говоруна. Вроде следовало бы либерально-интернациональному автору стараться всячески обелять борца с “русистами” Юрия Владимировича. Не получилось, язык не приучен к необходимой сдержанности. Ныне хорошо известно, как в Свердловске-Екатеринбурге взорвали “дом Ипатьева”, последнее прибежище семьи Николая II, тут в подвале были застрелены одиннадцать человек, включая двух женщин, четырех девушек и больного подростка. Млечин уточнил подробности.

26 июня 1975 года Андропов доложил в ЦК:

“Антисоветскими кругами на Западе периодически инспирируются различного рода пропагандистские кампании вокруг царской семьи Романовых, и в этой связи нередко упоминается бывший особняк купца Ипатьева в городе Свердловске. Дом Ипатьева продолжает стоять в центре города.

Представляется целесообразным поручить Свердловскому обкому партии решить вопрос относительно особняка в порядке плановой реконструкции города”.

“Вопрос решили”, направив соответствующее распоряжение в Свердловск. Тут уж и нам не удержаться от подробностей! Тогдашний Первый секретарь обкома Я. Рябов не спешил выполнить указание, ссылаясь на мнение Общества охраны памятников, а вот сменивший его в ноябре 1976-го Б. Ельцин, выслуживаясь, поспешил несчастный тот памятник снести. Потом жаловался, что на него, мол, давила Москва. Врал, как всегда (“лягу на рельсы”…). Итак, нынешний российский народ обязан именно Юрию Владимировичу и Борису Николаевичу этим варварством.

А ведь до сих пор не перевелись на Руси простодушные граждане, которые числят Андропова тайным “либералом” и “реформатором”.

Много, много мрачных тайн унес с собой в могилу Андропов. Вот Л. Млечин возвышенно отзывается о главном кремлёвском лекаре Е. Чазове, всюду почтительно именуя его “академиком”, хотя никакого научного вклада тот по сию пору в медицинскую науку не внёс. Меж тем Чазов был прежде всего “человеком Андропова”. Конечно, обозвать его привычным выражением “агент КГБ” нельзя, не тот, как говорится, уровень, но осведомителем шефа Лубянки номенклатурный врач, кандидат в члены ЦК КПСС, конечно, был.

И в этой связи не может не возникнуть вопрос о странных и подозрительно скоропостижных кончинах многих лиц из высшего партийного руководства во времена Андропова — Чазова. Нет, нет, речь не может идти о ядах и отравителях из романа “Королева Марго”, о чём так любят судачить обыватели! Но ведь и лечить больного тоже можно по-разному… Впрочем, ожидать, что телевизионный шоумен Млечин станет столь глубоко исследовать историю, было бы опрометчиво. Как говорится, не дождётесь!

Сергей Семанов