Попытка исследовать духовный путь Гоголя — не новость. Но важно узреть в его жизни не только духовный путь, но и деятельность проповедника и миссионера. В ней свои законы и закономерности, как и в области искусства.
На их основе нужно рассматривать и духовный путь Гоголя, и его проповедническую деятельность, и самое заметное её воплощение — книгу “Выбранные места из переписки с друзьями”.
Духовный путь Гоголя и его проповедь — разные ипостаси.
Если рассматривать только духовный путь Гоголя, то его проповедь представляется неким факультативным занятием в свободное от основного (художественного) творчества время. Если рассматривать проповедь Гоголя как деятельность, то становится ясно, что это не дополнение к его основной работе. Это столь же масштабная деятельность, как и художественное творчество.
Помимо высочайших достижений в художественном творчестве, помимо жизни художника, у Гоголя была ещё и другая жизнь, другая деятельность, столь же значительная, и задачи её — столь же ответственны, и достижения её — столь же велики. И книга “Выбранные места…” — её часть.
Проповедническая деятельность Гоголя осуществлялась не в лоне церкви. Говоря о Гоголе как о проповеднике (точнее, о человеке, осуществлявшем проповедь не будучи священником), необходимо подчеркнуть, что в качестве проповедника он был нисколько не менее значителен, чем как художник. И саму проповедническую сферу его деятельности нельзя считать менее важной. Только путь его в качестве проповедника был слишком краток.
Вообще-то эти два направления деятельности, эти две задачи, эти два таланта никогда не совмещаются в одном человеке. Точнее, не совмещаются такие разные таланты, когда они столь велики по своим масштабам.
В русской литературе Гоголь — единственный такой пример. Исключение, подтверждающее правило.
Почему же эта сторона жизни Гоголя настолько отодвинута в тень, что кажется вообще не существующей? А если её в какой-то степени и признают, то она представляется значительно слабее его художественного творчества.
Почему создаётся такое впечатление, что Гоголь-проповедник неизмеримо слабее Гоголя-художника? Потому что за свойства и возможности Гоголя-проповедника принимают свойства и возможности проповеди человека, находящегося не в церкви, а “в миру”. Что это за область? Кто её деятели?
Каждый человек, пришедший к вере не формально, так или иначе в силу возможностей и способностей свидетельствует об этом событии своими делами, поступками, своей жизнью.
Тем самым он, может быть, в микроскопических масштабах, но способствует преобразованию жизни в духе христианства, то есть любви к ближнему. По существу, это миссионерская деятельность. Но воздействие это может быть разных масштабов. Оно может ограничиваться самыми близкими людьми, а может претендовать на масштаб всей страны, как у Гоголя.
В случае Гоголя стремление к христианскому преображению жизни началось, конечно, не с “Выбранных мест…”. Самые первые шаги на этом пути, ещё малозаметные, можно увидеть в его преподавательской работе. В центре его интереса к истории (помимо родины — Малороссии) было Средневековье — именно потому, что в это время происходил интенсивный процесс преображения жизни под влиянием христианства. В этом преображении Гоголь видел огромное влияние на исторические судьбы народов и на их образ жизни. Всё это зависело от степени воздействия религии на повседневную жизнь общества.
“Власть папам как будто нарочно дана была для того, чтобы в продолжение этого времени юные государства окрепли и возмужали; чтобы сообщить им энергию, без которой жизнь народов бесцветна и бессильна”. (“О средних веках”.)
Он сравнивал Европу и Россию по степени влияния христианства на жизнь людей. Сравнение было не в пользу России. Этот недостаток привёл к катастрофическим последствиям (борьба всех против всех, междоусобица и, следовательно, слабость перед внешним врагом). Усиление же Европы он объясняет, прежде всего, большой властью церкви, которая оказывала определяющее влияние на жизнь человека, жестко регламентируя её и руководя ею. В России церковь такой властью не обладала.
“Здесь была совершенная противоположность Западу, где самодержавный папа, как будто невидимою паутиною, опутал всю Европу своею религиозною властью, где его могущественное слово прекращало брань или возжигало её, где угроза страшного проклятия обуздывала страсти и полудикие народы. Здесь монастыри были убежищем тех людей, которые кротостью и незлобием составляли исключение из общего характера и века”.
“Религия, которая более всего связывает и образует народы, мало на них действовала. Религия не срослась тогда тесно с законами, с жизнью. Монахи, настоятели, даже митрополиты были схимники, удалившиеся в свои кельи и закрывшие глаза для мира; молившиеся за всех, но не знавшие, как схватить с помощью своего сильного оружия, веры, власть над народом и возжечь этой верой пламень и ревность до энтузиазма, который один властен соединить младенчествующие народы и настроить их к великому”. (“Взгляд на составление Малороссии”.)
По-видимому, Гоголь очень остро чувствовал этот недостаток и в современной ему России и, главное, влияние на образ жизни людей, на её историческую судьбу. Он не был в этом оригинален. Его мысли, по существу, совпадают с тем, о чём несколькими годами раньше написал и что несколькими годами позже опубликовал в своём “Философическом письме” П. Я. Чаадаев.
“В то время, когда среди борьбы между исполненным силы варварством народов Севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии… В Европе всё тогда было одушевлено животворным началом единства. Чуждые этому чудотворному началу, мы стали жертвой завоевания. lt;… gt;
Выдающиеся качества, которыми религия одарила современные народы, эти нравы, которые под влиянием подчинения безоружной власти стали столь же мягкими, как ранее были жестоки, — всё это прошло мимо нас. Вопреки имени христиан, которое мы носили, в то самое время, когда христианство величественно шествовало по пути, указанному божественным его основателем, и увлекало за собой поколения, мы не двигались с места. Хотя мы и христиане, не для нас созревали плоды христианства”.
Преобразование жизни под влиянием христианства, воздействие на общество в этом направлении — эта задача станет главной для Гоголя через несколько лет. То, о чём Гоголь в исторических статьях (лекциях), опубликованных в “Арабесках”, рассуждает теоретически, на примере исторического опыта, — потом он будет осуществлять сам практически.
Конечно, в преподавательской деятельности Гоголя еще нет настоящей проповеди, а есть в основном её предчувствие в будущем, предвидение и предощущение своего предназначения в жизни.
Ещё один важный момент на пути Гоголя-проповедника. Возможно, самое важное и самое загадочное событие в жизни Гоголя, которое он туманно обозначил как “великий перелом”.
“Каких высоких, каких торжественных ощущений, невидимых, незаметных для света, исполнена жизнь моя! Клянусь, я что-то сделаю, чего не делает обыкновенный человек. Это великий перелом, великая эпоха моей жизни”. (Из письма В. А. Жуковскому 1836 года.)
“…Ныне я чувствую, что не земная воля направляет путь мой”. (Из письма М. П. Погодину 1836 года.)
Это событие, видимо, глубоко личное, даже интимное, а о таких событиях Гоголь обычно не очень откровенничал. Результат же его проявился гораздо позже. Но если сопоставить это событие с дальнейшими, то напрашивается вывод, что значительная перемена в Гоголе, сделавшая для него главным устремлением в жизни служение Богу, — это то преображение человека, которое в Евангелии названо “рождением свыше”. (“Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия. Должно Вам родиться свыше” — Иоанн, 3: 3,7.) То есть религиозный мистический опыт и своего рода откровение.
Внешне это проявляется значительной переменой всей жизни человека, изменением шкалы ценностей, в результате чего этические ценности становятся главными, а остальные — второстепенными. В дальнейшем эта метаморфоза неизбежно сказывается и на отношении к окружающему миру, к людям.
После этой перемены события внешней жизни для Гоголя несколько отошли в тень, а важнее всего стала внутренняя жизнь. “Я бездомный, меня бьют и качают волны, и упираться мне только на якорь гордости, которую вселили в грудь мою высшие силы”. (Из письма М. П. Погодину 1837 года.)
И этот перелом воспринимается Гоголем как счастливое событие. Позже он писал: “Всякий перелом, посылаемый человеку, чудно-благодетелен. Это лучшее, что только есть в жизни. Звезда и светильник, указующий ему, наконец, его настоящий путь. Верьте, вся жизнь потом бывает одна благодарность за сей ниспосланный перелом”. (Из письма Ф. А. Моллеру 1841 года.)
Это типичная картина такого состояния человека, которое в Евангелии названо “рождением свыше”. Это, по существу, мистическое событие, когда человек ощущает присутствие в своей жизни высших сил и их спасительное действие.
Первое время после этого события человек чувствует себя счастливым, но при этом стремится больше сосредоточиться на своём внутреннем мире, чтобы лучше разобраться в своих новых переживаниях. Что и произошло с Гоголем.
“Я же теперь больше гожусь для монастыря, чем для жизни светской”. (Из письма Н. Д. Белозерскому, апрель 1840 года.)
В дальнейшем неизбежно появляются моменты дисгармонии с окружающим миром и непонимания, чего у Гоголя в жизни было немало.
Но как бы человек ни был счастлив сначала и какую дисгармонию ни испытывал бы потом, главное, что он может сделать,- повлиять на других людей, тем самым осуществляя свою миссионерскую задачу.
Таким свидетельством о своём рождении свыше и миссионерской деятельностью у Гоголя были “Выбранные места…”, другие попытки воздействовать на современное ему общество путём бесконечных поучений и наставлений, обращённых к родственникам, друзьям и знакомым в письмах.
И художественное творчество Гоголя не вполне свободно от его проповеди. Более того, Гоголь идёт даже на то, чтобы ухудшить собственные великолепные и общепризнанные создания, прибавив к ним текст, написанный не с художественной, а с проповеднической целью. Такова, например, “Развязка “Ревизора”. Таков, по существу, и 2-й том “Мёртвых душ”. Таким образом, эти совершенные произведения искусства Гоголь мог использовать всего лишь как повод для проповеди.
Символично, что ни в том, ни в другом случае у него это не получилось. Есть, видимо, такие границы, за которые не может переходить даже произвол автора. Действительно, ведь проповедников и миссионеров в истории христианства было и будет много, а такие вершины, как творчество Гоголя, — большая редкость в мировой культуре. Поэтому непозволительной роскошью было противопоставлять и как бы сталкивать эти два направления в деятельности Гоголя — хотя и делал это, прежде всего, он сам.
Вряд ли “великий перелом” стал неожиданным событием. Видимо, он произошёл тогда, когда Гоголь внутренне был готов к этому. Религиозность, свойственная ему и раньше, приобрела новое качество. Как будто завершился некий скрытый, предварительный этап работы, и результат её явился Гоголю в виде нового, более непосредственного восприятия Бога и христианства. Из письма 1836 г. М. П. Погодину: “Как молчаливый монах, живёт он (поэт. — И. М.) в мире, не принадлежа к нему, и его чистая, непорочная душа умеет только беседовать с Богом”. Описанное здесь ощущение чистоты и близости к Богу характеризует, скорее, не поэта, а как раз человека, только что рождённого свыше, кем бы он ни был по роду своих занятий.
Но этот период замкнутости духовной жизни (несмотря на внешнюю общительность), сосредоточенности на себе и относительной безмятежности должен был закончиться. И тайное должно было стать явным. Пройденный Гоголем втайне религиозный путь должен был привести к явным результатам. Эта закономерная перемена произошла через четыре года — после кризиса, случившегося с ним в Вене осенью 1840-го. Болезнь, страх смерти и “чудное исцеление” изменили его восприятие собственной жизни. Он не как писатель, а как христианин повернулся от затворничества к деятельности.
Что тут было причиной, а что следствием? Вряд ли судьба Гоголя-проповедника зависела от того, случилась болезнь или нет. Скорее наоборот, Гоголь в своей духовной жизни вырос уже до того, чтобы не только переживать, но и действовать, а значит — нести проповедь людям.
Он перерос себя — затворника, только лишь “стоящего перед Богом”. Ему пора было понять, что он не только сам по себе должен быть глубоко верующим и “рождённым свыше” человеком, но и должен практически что-то сделать, чтобы воплотить новое качество своей веры в делах. Но он этого, видимо, ещё не понимал. В отличие от первого, счастливого, мистического религиозного опыта наступало тяжёлое испытание: только смертельно испугавшись, он повернул свою жизнь в том направлении, которое от него требовалось. Он почувствовал непременную обязанность, долг служить обществу не только как писатель, а как христианин. “Вся жизнь моя отныне — один благодарный гимн”. (Письмо В. А. Жуковскому 1841 года.)
В дальнейшем в письмах его стали появляться туманные и в то же время определённые слова о том, что его действия и слова руководимы и поддерживаемы свыше. “Властью высшею облечено отныне моё слово”. “Вдвойне властно над тобой моё слово”. “…И горе кому бы то ни было не слушающему моего слова!” (Из письма А. С. Данилевскому 1841 года). “Благословенье это не бессильно, и потому с верой примите его”. (Из письма В. А. Жуковскому 1842 года.)
А потом в его дальнейшей жизни всё большее место занимает проповедь, масштаб и сила воздействия которой со временем возрастают. Гоголь-проповедник со временем как бы перерастает сам себя, и ему требуется всё больший масштаб деятельности.
Его письма друзьям с поучениями и наставлениями — это небольшая сфера проповеди. Необходимость большего воздействия на общество закономерно приводит Гоголя к книге “Выбранные места…”. Это наиболее выдающаяся и сильнодействующая часть его проповеднической деятельности.
Важно правильно позиционировать книгу “Выбранные места…”. Это не попытка философствовать, не политический прожект. Эго проповедь. Её значение — не в новизне философских идей, не в степени прогрессивности политических взглядов. А в воздействии на жизнь. И только в одном направлении и с одной целью — преображения её в духе христианства. Это больше, чем философия и политика.
Результат проповеди Гоголя (прежде всего, “Выбранных мест…”) мог быть, конечно, не в том, что все читатели стали бы следовать его советам и выполнять его наставления. Этого и не могло быть: не могли его друзья следовать всем тем советам, которые он им давал, если бы даже захотели; не могло и российское общество послушно осуществить ту модель усовершенствования, которую он предлагал в “Выбранных местах…”. Оно не могло даже серьёзно, без смеха и иронии, воспринимать её.
Чтобы лучше понять “Выбранные места…”, необходимо вспомнить исторические лекции Гоголя. В них на примере Средневековья четко указан механизм воздействия религии на общество — это власть церкви в качестве проводника религии в жизни. Вряд ли Гоголь, столь ясно представляя себе этот механизм в молодости, вдруг забыл о нём при создании “Выбранных мест…” и предложил вместо него набор неосуществимых советов.
Скорее всего, здесь была ситуация, подобная той, которая описана в рассказе Ф. М. Достоевского “Сон смешного человека”. Герой рассказа, отправляясь проповедовать истину, говорит: “Пусть это никогда не сбудется и не бывать раю (ведь уже это-то я понимаю!), — ну, а я всё-таки буду проповедовать”.
Вряд ли Гоголь всерьёз надеялся, что его наставления будут выполнены хотя бы частично. Но, видимо, он не мог не изложить тот рецепт изменения (или излечения) жизни, который он знал, видя в этом свою обязанность. Другой вопрос — воспользуется ли им общество.
Об утопичности своих рецептов Гоголь не мог не догадываться ещё и потому, что недостаток христианизации жизни, который он стремился исправить, не являлся только современной проблемой. Он начался в далёком прошлом, а значит, он неисправим, во всяком случае, путём таких рекомендаций, какие содержались в “Выбранных местах…”. Ведь нельзя изменить прошлое, в котором была не выполнена некая необходимая работа по христианизации жизни, и традиция этого недовыполнения продолжилась в дальнейшем.
Что же в таком случае могло быть действенным средством? Если только та “высшая власть”, которой, как чувствовал Гоголь, было облечено его слово. Если только то, что слово его “не бессильно”. Иначе книга не имела бы смысла, да её и не было бы.
Если конкретные советы Гоголя остались невыполненными, то это не значит, что вообще его проповедь не имела никакого действия. Содержание его проповеди не сводится лишь к конкретным советам. Они — только самый поверхностный слой. Поэтому не следует с таким уж пристрастным вниманием и на полном серьёзе разбирать те наивные схемы социального, экономического и политического устройства, которые предложены в “Выбранных местах…”. И тем более навешивать идеологические и политические ярлыки. Разве Гоголь был политиком? Разве его “прожекты” для кого-то практически что-то значили? Разве он обладал каким-то влиянием, и его слово было обязательным для исполнения хоть для кого-нибудь? Нет, от него могли легко отмахнуться и посмеяться, что и было сделано.
Помимо этого поверхностного и не очень серьёзного слоя, существует рациональное зерно — вполне действенное и серьёзное. Главная и, безусловно, действенная часть проповеди Гоголя — это заданные им современному российскому человеку (и обществу в целом) наивные и в то же время “неприличные” вопросы, которые обычно задавать не принято.
Насколько он (оно) соответствует тем требованиям, которые предъявляются к нему христианством? Собирается ли оно что-либо делать для того, чтобы соответствовать? Что оно делает в своей реальной повседневной жизни, чтобы приблизиться к христианскому идеалу?
От этих вопросов отмахнуться уже нельзя. Общество, считающее себя частью христианского мира, не сможет посмеяться над этими вопросами. Иначе оно будет смеяться над собой. Причем это и общество времён Гоголя, и сегодняшнее, и будущее.
Классический пример ответа — в известном письме В. Г. Белинского Гоголю. В. Г. Белинский очень хорошо почувствовал этот вопрос и как мог на него ответил — написал, в чём, с его точки зрения, заключается влияние христианства на общество и на человека. И таким же образом каждый читатель должен ответить по-своему на этот вопрос. А если у него нет определённого ответа, то хотя бы задуматься о нём.
Таким образом, Гоголь хотя и не всё, что мог, успел сделать в своей проповеднической деятельности, но то, что успел, он сделал весьма искусно и мудро. Наверное, как его современников, так и сегодняшних читателей продолжают отчасти шокировать “Выбранные места…” (а проповедь и не должна убаюкивать). Человек, может быть, останавливается на бегу и, сам того не замечая, воспринимает главное содержание книги — те наивные, всегда актуальные и наиболее важные в жизни вопросы. Они-то и не дают ему ни забыть, ни пройти мимо последней книги Гоголя, ни отнестись к ней несерьёзно.
В этой действенной части книги “Выбранные места…” скрыта сила, которая не видна на первый взгляд.
Если вспомнить, что в основе проповеднической деятельности Гоголя лежит такое событие, как “великий перелом”, то есть внутренняя трансформация, “рождение свыше”, то “Выбранные места…” — это, по существу, свидетельство об этом мистическом событии. В этом и секрет той тайной силы, о которой Гоголь писал уже после “великого перелома” в письмах, давая советы и убеждая не пренебрегать ими.
Он сумел придать своей книге ту силу, о которой писал в письмах. Сила вот в этом вопросе и содержится, который цепляет общество и каждого человека и над которым не посмеёшься. И в том, что этот вопрос будет актуален всегда, хотя конкретика нелепых советов со временем устареет и частично уже устарела. И в том, что, пока общество смеётся над конкретикой, этот глубинный вопрос его задевает. А часто ли мы можем встречать в жизни такие вопросы? Почти никогда, даже со стороны церкви.
В этом и есть то небольшое воздействие Гоголя на общество, какое только мог оказать он. И он это сделал.
Действительно, со временем значение и воздействие этой книги, в частности, и вообще всей деятельности Гоголя-проповедника проявляется всё больше. Значит, его проповедь продолжается, он продолжает воздействовать на общество, к чему он и стремился.
Таким образом, “Выбранные места…” остаются настолько же живой и актуальной книгой Гоголя, как и всё остальное его творчество.
“Выбранные места…” стали наиболее значительным и наиболее осуществленным делом Гоголя-проповедника. К неосуществленным можно отнести “Развязку “Ревизора” и 2-й том “Мертвых душ”. Предполагаемое намерение Гоголя стать воспитателем наследника престола можно причислить к ним же.
“Выбранные места…” являются лучшим делом Гоголя в качестве проповеди не потому, что они совершенны как проповедь (всё-таки эффективность её в этом случае оставляет желать лучшего). А потому, что дальнейшее движение (не механическое, а качественное) Гоголя на этом пути после этой книги прекратилось. Дальнейшим движением должно было быть не просто повторение того же самого, а нахождение нового, более совершенного качества, то есть более эффективного способа проповеди.
Поэтому для Гоголя так мучительна была ситуация, когда он знал свою задачу и не мог найти соответствующих слов для её воплощения. 2-й том “Мертвых душ” не стал таким соответствующим словом, которое было бы достойно масштабов задач, стоящих перед Гоголем.
Именно это обстоятельство стало для Гоголя трагедией, а не отрицательное отношение публики к “Выбранным местам”. К непониманию обществом его книги Гоголь относился довольно спокойно, потому что знал: у каждого — своя правда. “Мы все идём к тому же, но у всех нас разные дороги, а потому, покуда ещё не пришли, мы не можем быть совершенно понятными друг другу”. (Из письма П. В. Анненкову 1847 года.)
Трагедией для Гоголя стала остановка на его пути проповедника и миссионера. Однако сама жизнь Гоголя была непосредственно связана с его деятельностью. Он писал в 1850 году: “Работа — моя жизнь. Не работается — не живётся, хоть покуда это и не видно другим”.
В этой фразе можно найти разгадку его болезненного депрессивного состояния — и не только последних дней жизни, но и в более ранние её периоды. Его физическое состояние и само существование были как бы заложником его движения вперёд, и не только в художественном творчестве, но и в его миссионерской деятельности.
2-й том “Мертвых душ” стал продолжением, скорее, не 1-го тома, а “Выбранных мест…”. Продолжением, но не развитием, не движением вперёд, а остановкой на пути. Это понял даже такой далекий от литературы человек, как духовник Гоголя о. Матвей Константиновский, который считал, что 2-й том не нужен, потому что над ним будут так же смеяться, как над “Выбранными местами…”.
Считающаяся столь мрачной роль о. Матвея в судьбе Гоголя сводилась, в сущности, к тому, что он призывал Гоголя не останавливаться на полпути, а продолжать движение. Может быть, это довольно жёсткий совет, который выполнить очень трудно. Но это было единственным спасением.
Таково свойство пути, по которому шёл Гоголь, пути проповедника: или нужно идти вперёд, или невозможно существовать. И не о. Матвей это выдумал.
Если посмотреть не с бытовой, эмоциональной, а с более рациональной точки зрения на то непонимание, которое окружало книгу “Выбранные места…” и доставило Гоголю столько неприятных впечатлений, то и оно, в сущности, было советом идти дальше и найти более совершенный способ проповеди, чем “Выбранные места…”.
Однако никто не мог бы дать ему готового решения — как конкретно, каким образом ему идти дальше по его пути, какую новую и более эффективную форму должна приобрести его проповедь. Уж это конкретное решение мог найти только он сам.
Дело не в том, что окружающие не хотели этого делать, они этого просто не могли сделать. Для совершения этой трудной работы нужны были огромные творческие возможности Гоголя. Даже если его творчество в этом случае вышло бы за пределы искусства и литературы.
Здесь невозможно не вспомнить известный слух о якобы имевшем место намерении Гоголя стать воспитателем наследника престола. О нём, в частности, писал В. Г. Белинский в письме Гоголю 1847 года.
“Гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положение набожного автора. Вот почему распространился в Петербурге слух, будто Вы написали эту книгу с целию попасть в наставники к сыну наследника”.
Этим предполагаемым намерением некоторые современники Гоголя объясняли появление такой “верноподданнической” книги, как “Выбранные места…”. Намерение Гоголя, скорее всего, было мнимым или уж слишком робким и неуверенным. Но в любом случае оно само по себе не могло стать причиной создания такой книги — источник вдохновения должен быть в данном случае гораздо более основательным.
Могло быть только совпадение вышеназванного желания и задачи всей жизни Гоголя. Понятно, что в стране, где существует самодержавная власть, передающаяся по наследству, воспитание наследника, а значит, и влияние на него, означает и реальную возможность влияния на общество в целом. Что Гоголю и нужно было, как видно из содержания книги. Правда, в случае с наследником литература тут уже была бы ни при чём, но и в случае с “Выбранными местами…” она тоже уже почти ни при чём.
Гоголь опровергал подозрения в том, что он в должности воспитателя наследника ищет выгоду. Его отношение к этому выражено в неотправленном письме В. Г. Белинскому 1847 года.
“Никакого не было у меня своекорыстного умlt;ыслаgt;. Ничего не хотел lt;яgt; ею выпрlt;ашиватьgt;. [Это и не в моей натуре]. Есть прелесть в бедности. Вспомнили б вы, по крайней мере, lt;чтоgt; у меня нет даже угла, и я стараюсь только о том, как бы ещё облегчить мой небольшой походный чемодан, чтоб легче было расставаться с [миром]”.
Но ясно, что должность воспитателя наследника подразумевает не только выгоду, но и возможность проповеди (хотя В. Г. Белинский этого как будто не замечает и ставит эту должность в один ряд с другими). От этого намерения — проповедовать, может быть и на должности воспитателя, — Гоголь не отказывался. Он просто не упоминал об этой стороне вопроса. Может быть, просто потому, что В. Г. Белинский был не тот человек, которому Гоголь стал бы рассказывать о таком предмете.
Действительно, В. Г. Белинский и другие его современники могли “лицом к лицу лица не увидать”. Но следовать такому близорукому взгляду теперь, по прошествии многих лет, невозможно. Почему сейчас этот слух воспринимается так негативно и остается своего рода “тёмным пятном” на жизни Гоголя? В то время как никакого темного пятна там нет.
Понимание этого обстоятельства, как и самой книги “Выбранные места…”, во многом зависит от видения в судьбе Гоголя его проповеднической деятельности. То есть не исповеди — неудачной и нелепой, а проповеди, осуществленной очень умело и, если можно так сказать, профессионально.
Если видеть в книге “Выбранные места…” лишь исповедь, то, конечно, слух о наследнике выглядит совершенно чуждым явлением, не имеющим к Гоголю никакого отношения.
Исповедь, действительно, дело личное и, может быть, безответное. Это, скорее всего, монолог. Проповедь — дело общественное, а не личное дело автора. Это настолько же дело общества, насколько дело самого проповедника. Проповедь не бывает в пустоте, в пустыне, она подразумевает ответ на неё тех, к кому она обращена. Ответ, то есть её результат, сообщение общества о реакции на проповедь, об изменении его в результате проповеди (для чего она и существует).
Таким образом, проповедь — диалог, взаимодействие проповедника и общества. Причём Гоголь этот диалог сам организовал, поддерживал, провоцировал. Приглашал всех писать ему в предисловии ко второму изданию “Мертвых душ”. Друзей и родственников, которым писал письма с поучениями и наставлениями, просил сообщать об их выполнении и влиянии на дальнейшую жизнь этих людей. Реплики в этом диалоге, конечно, могут быть разные. Не все из них могут свидетельствовать о действенности проповеди. Что ж, какое общество, такие и реплики.
Современное Гоголю общество довольно активно откликнулось на публикацию “Выбранных мест…”. И слух о воспитателе наследника стал одной из реплик в этом диалоге. И если уж Гоголь действительно никогда ничего не думал в этом отношении, то, значит, это для него была подсказка и намек со стороны общества. Один из ответов на его проповедь. И, может быть, один из самых удачных ответов. Поскольку сообщал Гоголю о наиболее эффективной и светлой перспективе его проповеднической деятельности. Да, именно так — намекая о предполагаемом “тёмном пятне” в биографии Гоголя, общество в лице некоторых его современников на самом деле сообщало ему о наиболее светлой перспективе деятельности, а значит, и жизни Гоголя.
Это было бы замечательно, если бы Гоголь нашёл такой выход из своей тупиковой ситуации. Действительно, если “Выбранные места…” могли осмеять все кому не лень, то наследника, а тем более самодержавного правителя, возможностей осмеивать гораздо меньше. Это означает, что проповедь в такой форме потенциально может быть наиболее эффективной.
Проповедь “в миру” (то есть за рамками церкви) выглядит нелепо лишь тогда, когда она связана только с личностью её автора (частного человека). Как только она включается в некую жизненную систему, в существующий ритуал (например, церковь или светскую власть), так она уже становится вполне серьёзной вещью, а её влияние — весьма значительным.
Правда, личность проповедника при этом исчезает или отходит на второй план. Так, например, в рамках церкви проповедь не странна, а естественна, но тут важна не личность проповедника, а его принадлежность к церкви.
Таким образом, понимание “Выбранных мест…” как проповеднической деятельности Гоголя всё ставит на свои места, и ничто не оказывается лишним и тёмным в судьбе Гоголя. Нет “тёмного пятна” — есть светлая перспектива.
Да и сам Гоголь не исключал для себя возможности заняться какой-нибудь другой деятельностью, совсем на ином месте, чем литература.
“Я дал себе слово остановиться писать, видя, что нет на это воли Божией. Нужно мне в это время приутихнуть, исполнять просто какую-нибудь должность, самую незаметную, не видную, но взятую во имя Божие”. (Из письма архиепископу Иннокентию 1847 года.)
В итоге возникает закономерный вопрос: почему же фактически на полпути прекратилась деятельность Гоголя-проповедника и миссионера, при том, что он так ответственно и даже отчасти фанатично к ней относился?
Не останавливаясь на более поверхностных причинах, которые, скорее, не причины, а следствия (болезнь, мрачные настроения и т. д.), можно предположить две основные причины.
Одна из них: всё-таки проповедническая деятельность Гоголя в историческом плане шла вразрез с тем направлением, которое было, видимо, более сильным и в дальнейшем победило.
Другая причина: огромное противодействие каждому шагу, который кто-либо когда-либо совершает на пути преображения жизни в духе христианства. Не надо забывать, что мир, на который пытается оказать влияние христианство, не благоприятен, а, по существу, враждебен ему. Сопротивление окружающей среды огромно. И Гоголь не только прекрасно понимал это, но и испытал на своём опыте.
В заключение можно сказать, что книга “Выбранные места” и сейчас так же актуальна, как и художественные произведения Гоголя. Её значение со временем проявляется всё лучше. Смысл этой книги сводится к настойчивому совету (или призыву) преобразить жизнь, приблизив её хоть в какой-то степени к христианскому идеалу. Это как таблетка для лечения болезни. (Гоголь сам называл книгу “Выбранные места…” лекарством в одном из писем 1847 года: “Сочиненье моё lt;… gt; так будет значительно, что заплачут от него многие в России, тем более что [оно] явится во время несравненно тяжелейшее и будет лекарством от горя”.) Но не вечно будет продолжаться тот период, когда таблетка может быть полезной и излечение с её помощью — возможным.
Как представляется, значение заключённого в книге совета станет в полной мере ясно тогда, когда воспользоваться им будет уже поздно. Тогда же станет вполне понятным и всё величие этого подвига — публикации “Выбранных мест…”. Станет понятным, что от такого рода совета надо было не отмахиваться и не смеяться над ним, а воспринимать его как можно внимательнее и постараться найти ему практическое воплощение в жизни.
В этом смысле книга “Выбранные места…” и понимание её значения обществом больше принадлежит будущему, чем настоящему и прошлому.
В одном из писем 1850 года Гоголь как будто обращается мысленно к будущему с мечтой о понимании. Это письмо было написано через несколько лет после выхода книги “Выбранные места…”, когда Гоголь окончательно осознал, что современное ему общество не поняло ни саму книгу, ни заключённую в ней проповедь, ни вообще его стремление способствовать христианизации жизни. Книга, конечно, произвела определённое действие на публику, но как бы вопреки её желанию и несмотря на непонимание. Поэтому действие её было минимальным.
Это настроение непонятости и даже усталости отразилось в словах Гоголя, сказанных в письме.
“Иногда бывает и то, что не блестящий труд труженика, никем не оцененного, всеми позабытого, вдруг через несколько веков, попавшись в руки какому-нибудь не совсем обыкновенному человеку, наводит его на гениальную мысль, на великое и благодетельное дело. Дело изумляет мир, а первоначальный творец его не изумил им даже и небольшой круг людей, его знавших”.
И хотя Гоголь рассуждает здесь вообще, а не конкретно о себе, но эта ситуация непонимания “даже близким кругом” была знакома ему на собственном опыте в связи с книгой “Выбранные места…”. И не только знакома, но и пережита. Вряд ли надежда на понимание в далёком будущем была только абстрактным рассуждением, скорее — заветной мыслью и выводом, сделанным из тяжёлой ситуации непонимания. И выходом из неё.
Что же это за “гениальная мысль” и что за “великое и благодетельное дело”, к которому может привести гоголевская книга даже, может быть, и без посредства “не совсем обыкновенного человека”? Ведь она обращена непосредственно ко всему обществу, к любому читателю. И самое великое дело по отношению к ней — это хотя бы через несколько веков понять её тому самому будущему читателю, то есть обществу в целом. Понять важность заключённого в ней призыва к христианскому преображению жизни и актуальность его в любое время и в любую эпоху. И, главное, практически осуществить хотя бы в какой-то степени это преобразование, хотя бы в масштабах жизни каждого человека из тех, кто эту актуальность осознал. Вот это и есть то “великое и благодетельное дело”, что можно сделать, усвоив смысл проповеди “Выбранных мест…”.