Место действия: 2-й Дальневосточный фронт. ремя: 10-12 августа 1945 г. Имена и фамилии подлинные.

осходящее солнце, распарывая лучами темноту, каждое утро под звуки горна взметывало на флагштоках тысячи своих полотняных изображений. Блеск миллионов пар глаз его сынов провожал их полет. Стяги реяли, разворачиваясь на ветру. еликая Империя на материке строилась день и ночь, без остановки. Деловитые интенданты в созданных трудом рабов-китайцев укрепрайонах четырежды обеспечили нужды Квантунской армии.

Уязвленная Хасаном и Халхин-Голом гордость самураев лечилась уверенностью в торжестве русской поговорки: "За одного битого двух небитых дают". Секретность, запакованная десятками постов бдительных солдат, минными полями, тысячами кубометров бетона, опутанными километрами колючей проволоки, подтверждала эту уверенность.

Там, внутри, жила еще больше охраняемая, Совершенно Секретная Секретность. Там готовились к боям Герои, уже отдавшие свои жизни во имя еликой Японии. Они поведут на врага самолеты и торпеды с задраенными люками и ограниченным количеством кислорода в рубках управления, лягут под танки и автомобили в жилетах с тротиловой подкладкой. Для своих семей они уже не существуют. Лампадки перед их портретами горят за ушедших туда. Здесь их просто нет.

Командир свободного маршевого батальона капитан Михаил Уваров вторые сутки качался в головном грузовике, проверяя маршрут по километражу, компасу и карте. Маленькие кустики, рисованные на ней, шумели стеной камыша вдоль пробитой танками дороги. ерхушки его сметали с крыш тентованых "студеров" остатки пыли, осевшей в Приамурье. Каждый "американец", груженный под завязку, волок на крюку еще и пушку. Мягкий грунт продавливался в глубокую колею, временами стопорил колонну, и солдаты упирались плечами в кузова и крылья машин, добавляя им недостающие лошадиные силы.

- Пока сухо. А что будет, если дождик брызнет? - посмотрев на небо, капитан задержал взгляд на спидометре. Стрелка, не дотягивающая до тридцати, заставила вздохнуть: "Не меньше суток ползти в этих зарослях".

Прогнозы комполка накануне прорыва, где он обещал хорошую погоду, а замполит легкую победу над коварным врагом, пока сбывались. Японские передовые укрепления, захваченные внезапной атакой, поразили своей слабостью. Танки казались игрушечными. люк одного из них пытались залезть многие. Рязанский богатырь Ефрем Ионов смог опустить туда только одну ногу. Его друг и вечный соперник, сибирский хохол Петро Мирошниченко, поступил проще. Он заглянул внутрь, затем пошарил рукой и выудил шлем, подошедший впору как раз на его кулак. танке побывал только Каба-ляй Шингалиев, любимец первой батареи и всего дивизиона. Прекрасно знающий русский язык, он доводил весь личный состав до колик в животе своими "казахизмами", в разговорах сознательно путая мужской и женский род. Для этого нырка даже ему пришлось раздеться и снять сапоги. Человек тридцать ждали его возвращения, посмеиваясь в предвкушении, но он всех разочаровал. ысунувшись из люка, с растерянно-обескураженным лицом развел руками:

- Не нашел, понимаешь! Нету, понимаешь!

- А чего ты там искал-то? - поворачиваясь уходить, разочарованно бросил через плечо сержант Мокрецов, командир его орудийного расчета.

- Как чего? Ребятёнка, конечно, в пелёнках, понимаешь. спомнив громовой хохот, Михаил улыбнулся, не отводя глаз от дороги.

"Да… Это не Запад. ойна здесь какая-то несерьезная. торой день катимся, и хоть бы одна сволочь. Немцы такое бы не позволили. Нет, не может война быть такой. Что-то здесь не так. Но что?". Михаил посмотрел на трофейные швейцарские часы, снятые им с убитого в поединке обер-лейтенан-та, и положил руку на руль:

- Саша, стой.

Новобранец Сашка Панасюк, за сутки до наступления прибывший в составе пополнения в часть, нажал на тормоз.

Пока собирались офицеры, капитан подошел к густым зарослям.

- сем готовить площадку. Машины квадратом. По периметру полоса шириной двадцать метров для часовых. И быстро. Пока не стемнело.

Стремительная чернота накатилась ко времени ужина, и чай разбирали с подсветкой. При свете фонарей Михаил вместе с начальником караула лейтенантом-земляком Федором Матвеевым проверил посты. Среди других в караул заступил Шингалиев, и Михаил вновь улыбнулся, вспомнив его шутку в японском танке.

Квадрат лагеря затих. одитель Саша Панасюк досматривал второй сон на брезенте у правой дверки, когда капитан передернул затвором вычищенного пистолета, досылая патрон в ствол, и погасил тусклый свет в кабине. одну из ночей перед Курскими боями Михаил первым же выстрелом свалил обер-лейтенанта, командира усиленной разведки, а грамотно расставленные пулеметы оставили в живых только шестерых из семидесяти двух поднявшихся в атаку немцев. И раньше неплохой стрелок, с того боя взял за правило упражняться по мишеням ежедневно, из всех пистолетов предпочитая ТТ за небольшую отдачу и высокую кучность. Капитан положил его под руку и с наслаждением вытянул ноги вдоль сиденья.

7*

- Михайло, выдь! Подсоби. Захвати овечий косырь да распорку.

На зов отца Миша скатился по ступенькам из дома. Низкие двери база выпустили большого черного барана. Приняв из рук отца, Миша уложил его на землю. Баран лёг, не сопротивляясь, без всяких пут, вытянул шею и ноги.

- Ну, вот. Остальное сам сделаешь. Будь осторожен, не порежься, - пряча лицо в тень, отец ушел в сторону шумевшей камышом Ташолки.

- Отец, стой! Ты куда? Сколь лет я тебя не видел?!

- Ты его и не увидишь, но беречь он будет всех. А ты лучше сюда смотри! - появившаяся сбоку мать сильными, жилистыми руками повернула Мишину голову к лежащему на земле барану. незапно, в два прыжка, подскочил незнакомый маленький человечек и одним движением чудного ножа перерезал горло барану. Захлебываясь кровавой пеной, он прохрипел: "Командир, помоги! Больно!"

Михаил, с удивлением и ужасом, наклонился ниже и узнал… Сашку-водителя.

- Мама, что это? - Он оглянулся на мать, но та больно ткнула его в грудь рукой и молча исчезла в темноте.

Капитан очнулся. ывернутая в левом нагрудном кармане материнская иконка - благословение - углом впилась в кожу. Он поправил её, крутанул затекшей шей и… задержал дыхание, вслушиваясь… Булькающий храп не прекратился, выплыв из сна в реальность. Жуткое чувство смертельной опасности дернуло с головы до ног, обострило слух и зрение. Повернувшись, Михаил в кромешной тьме удивительно ясно увидел чужие фигурки, бесшумно скользящие над спящими солдатами. Одна из них прыгнула к Сашке и коротко, без замаха, вонзила нож в горло. Мигом раньше, через окно, не опуская стекла, капитан повел стволом. "Тотошка" радостно тявкнул, и пуля нашла стриженое темечко под куцей пилоткой.

Свершилось! Давно помолвленный, "Ночной мотылёк"* встретил, наконец, свою желанную невесту по имени Смерть. Кровавая роза мгновенно расцвела чуть выше левого уха, опутав корнями все тело. Дёрнув головой навстречу огненному поцелую, он упал в ледяной холод объятий теперь уже законной Жены и затих.

Из диверсантов не ушел никто. Одного, еще в полной темноте, почуяв чужого по запаху, поймал за ногу Ионов и, крутанув в воздухе, шмякнул об землю так, что он отключился, и его связали. торой прыгнул на буфер, пытаясь спрятаться за светом загоревшихся фар. Но Петро Мирошниченко снял его двумя выстрелами из неразлучного "парабеллума". Двоих вязали кучей и, отбиваясь, один заколол солдата ударом в сердце. торой замах солдат парировал рукой, и пальцы отлетели, как их и не было. Жертв могло быть и больше, но один из новобранцев не растерялся и ударил японца монтировкой сзади. Он чутьем убрал голову, но его рука повисла на сломанной ключице.

Последнего смертника-диверсанта взял математик из Казани Роберт Ша-рипов. Сын татарина и армянки, черноволосый красавец с голубыми глазами и редким хладнокровием, он должен был менять Кабаляя Шингалиева на посту в эту ночь. ыстрел в ночи подбросил его с лежака караулки, оборудованного в кузове "студера". Не раздумывая, выполняя устав, Роберт скользнул в подготовленный заранее простенький секрет с хорошим сектором обстрела. Отсюда он и увидел подсвеченную фарами, бегущую по тентам "студебеккеров" фигурку. Дождавшись, когда она оторвется от земли в прыжке, ударил с опережением. Трассеры светлячками поплыли в ночи, и фигурка, словно пленившись этой красотой, жадно проглотила их и сложилась бесформенной кучкой у заднего борта. Озверевший ППШ продолжал выбрасывать сноп искр, улетавших в черную бездну камыша, шуршащего под ночным ветерком… И вдруг в глубине его родился и вырос огромный, ярче восходящего солнца, тюльпан. Его лепестки, разворачиваясь один за другим, порвали ночь клочками, ослепив солдат. Секундами эхо взрыва заметалось между машинами, пушками, закладывая уши ватой.

* "Ночные мотыльки" - секретное подразделение японской армии.

Утро высветило всё.

Кабаляй Шингалиев завалился на спину за колесо пушки под броневой щиток, и потому ночью его не нашли. Обоюдоострый нож вошел в его горло спереди и вышел на сантиметр сзади. Перебитый позвоночник лишил его движения и дыхания, но мимика ещё жила и широко открытый рот застыл в безмолвном крике. Поняв, что его никто не слышит, перед тем как умереть, Кабаляй заплакал от бессилия, и лужицы слёз в полуоткрытых глазах придавали им живой блеск. На нижней губе висела прилипшая папироса. Коробок и три сгоревшие спички, которые он для верности зажег одновременно, валялись рядом. Чиркнув, он даже не успел затянуться. Папироса висела, не тронутая огнем.

Командир долго думал, как поступить, и велел всем без исключения молча пройти мимо него, а затем начальнику караула забрать спички с папиросой без занесения в протокол…

Радист, выбросив телескопическую антенну, с трудом нащупал связь со штабом полка и доложил обстановку.

Заместитель командира полка прибыл на удивление быстро. Ожидая разноса, Михаил нервничал и готовился сдать дела своему заму, старлею оронину. Но реакция оказалась иной. Майор Федотов хмуро выслушал сообщение о потерях: десять погибших, четверо раненых, включая Сашку-водителя, оставшегося на всю жизнь с кривой шеей и хриплым голосом. Затем вместе прошли на место лагеря диверсантов, где ночью рванули под пулями Ша-рипова запасы взрывчатки, разбросав тела еще двоих мелкими кусочками так, что нашли три руки и две головы.

Недолго поговорив с офицерами, майор отвел капитана Уварова в сторону.

- Ты не представляешь, что творилось сегодня ночью. Первого батальона нет. Кого не вырезали, тех взорвали. Третий понес серьезные потери. Дивизия встала. Да, главное, как тени… "Языки" только у тебя. общем, готовь дырку на кителе. К "ладимир Ильичу" представлять будем.

Забрав раненых и "языков", майор укатил.

Когда растаскивали квадрат лагеря, стволом пушки пробили радиатор машины связи. Пришлось выделять один "студер" для доставки её в рембат. На нём же увезли тела погибших.

А Орден Ленина капитан не получил. Пока ходили наградные бумаги, бесшабашный Мирошниченко, "призывник Рокоссовского", застрелил майора Особого отдела, не выдержав оскорблений "тыловой крысы". Товарища никто не выдал, но в несчастный случай следователь не поверил. от так капитан-артиллерист Михаил Алексеевич Уваров превратился в техника-лейтенанта и за войну с Японией получил медаль. Как все. Ну и что? ойна есть война. На ней всё бывает.

ДОКТОР, ОСТАНЬТЕСЬ…

Рассказ-быль I

Дома постепенно растворялись в маслянисто-сизом тумане. Мороз соединял здания, машины, поезд, заставляя людей, покинув одно теплое помещение, торопиться к другому. агоны промерзли настолько, что, казалось, иней, покрывающий сцепку, держит весь состав. Холод не думал выискивать лазейки, напрямую проникая сквозь теплую одежду и обувь, покусывал тело.

ыйдя на платформу, Нина почувствовала, что начинает застывать. "И чего не открывают вагон?" - спросила-пожаловалась Косте, стоявшему рядом, и беспокойно оглянулась, ища глазами Максима с Олечкой.

- Дети, вы не замерзли?

Два колобка, даже здесь затеявшие свою обычную возню - смесь из догонялок и пряток, катались по перрону. Пар, вылетая из пещерок для глаз и носа, висел сам по себе, безнадёжно отставая от них. "Не-е-а", - дружно крикнули, пробегая рядом.

Скрипучий треск промерзших дверей тамбура еще больше уплотнил пассажиров перед ступеньками. "Дайте, пожалуйста, пройти!" - раздалось сзади, и все, как по команде, повернулись. Молодая женщина в пушистой шубе до пят и большой мохнатой шапке плыла, неся впереди себя свой живот. Муж бережно поддерживал ее под руку. "Недель тридцать шесть", - профессионально прикинула Нина, делая шаг в сторону. ся очередь повторила движение. Понимая, что держит людей на холоде, беременная торопилась. Остановившись перед входом, шепнула мужу, и он поднял ее ногу на нижнюю ступеньку. "олодя, Оля!" - раздавшийся крик заставил их резко повернуться на зов. Мгновенья, на которое он отпустил жену, оказалось достаточно, чтобы она медленно завалилась на бок.

Двое мужчин помогли олоде поднять ее, и она забралась в вагон. Следом поднялась их мама с пакетом в дорогу, расстроенная больше всех за свой несвоевременный оклик. Маленькая толпа перед входом, не мешкая, потянулась к спасительному теплу.

олодя, муж беременной женщины, вышел из вагона последним, прыгнув с поднятой площадки тамбура к ожидавшей на перроне матери. Ольга что-то написала пальцем на стекле и со спокойной улыбкой вернулась в купе. "Кажется, все обошлось", - подумала про себя Нина, ехавшая по соседству, через стенку, и забыла о происшествии. Предотпускные хлопоты последних дней, сменившиеся обычными дорожными мелочами, постоянная возня детей, предстоящая встреча с родными овладели ее мыслями.

II

Поезд отстукивал станцию за станцией. Замерзшие окна едва пропускали свет. Набегавшиеся дети под вагонный полумрак утихомирились каждый на своей полке. Уснула и Нина в тишине большой сургутской стоянки. незапно резкий толчок впрягшегося в поезд нового локомотива разбудил ее. Где-то испуганно заплакал ребенок. Дочка, как анька-встанька, села на своей полке и сонно огляделась вокруг: "Мы уже приехали? Мам, мы уже приехали?". Один Максим невозмутимо повернулся на бок, не открывая глаз: "Нет. Еще долго. Спи, Оля". Мать улыбнулась и подтвердила слова сына: "Спи, спи. Мы только в Сургуте".

Состав набирал ход. Забитый под завязку вагон, переваливаясь с рельса на рельс, как объевшаяся утка, был заполнен обычным дорожным шумом. За часовую остановку все успели разложить постели, переодеться и приобщиться к неизбежно долгой монотонности пути.

Шелест книг и газет под негромкие разговоры вплетался в синтетический треск разворачиваемых пакетов с едой и звяканье ложек. Шорох домашних тапочек в проходе удивительно гармонировал с приглушенным скрежетом промерзшего металла, доносившимся снаружи. дальнем купе шумела компания вахтовиков.

Разорванный сон не хотел склеиваться. Летая кусками, он ненадолго овладевал Ниной и вновь возвращался в купе. один из промежутков послышался звук - очень странный, совсем из другого места, другой жизни. Его здесь не могло и не должно быть вовсе. Он, как выключатель бестеневой лампы, щелкнул и зажег холодно-волнительный свет операционной. Его тревожный блеск, идущий из глубины сознания, заставил открыть глаза и прислушаться.

Ослышалась, что ли? - и, закрыв глаза, стала поворачиваться. Но звук повторился. Сомнений почти не осталось. Хоть очень тихо, но рядом, за стенкой купе, она уловила стон. Наружу рвались необычные страдания человека. Стон-вдох, стон-выдох, полный ожидания, надежды, стеснительности, страха и уверенности одновременно. Его приглушенность и сдержанность обмануть не могли - так стонут только женщины в родах. Тихий, не слыш-

ный другим, звук за перегородкой сквозняком выдул плавающие вокруг остатки сна. Она села, обхватив руками колени, и огляделась. Притушенный свет размывал силуэты ходивших людей, делая их почти невесомыми. Нина поймала себя на мысли, что не может вспомнить, какие тени бывают в род-зале, почти сразу догадавшись, что их там просто нет.

Движение за стенкой заставило насторожиться еще больше. Одна из пассажирок, почти бегом, стараясь не шуметь, скользнула мимо и так же быстро вернулась. след за ней пробежал проводник. Отдельные слова не различались, но тревожный тон, их суетливая ходьба в обоих направлениях выдавали явную обеспокоенность. Нервный поворот головы проводника, растерянные его жесты шепотом что-то объяснявшего взволнованной женщине, окончательно убедили, что стон не причудился.

- Эх, был бы доктор! - Долетевшая фраза из обсуждения заставила подняться с полки. - Да-а, весело начинается отпуск, - глубоко вздохнула, обуваясь, Нина.

На открывшуюся дверь в служебное купе обернулись оба, и её поразило бледное, осунувшееся лицо проводника.

- Что вы хотели? - с досадой человека, занятого крайне важным делом, спросил он.

- Я врач.

- Какой врач?

- Гинеколог.

Не веря до конца в такое везение, проводник покачал головой, расплываясь в улыбке, развел руки в стороны. - от это да! Как вас зовут?

- Нина Михайловна.

- Меня - Азам. Понимаете, у нас в вагоне женщина. Беременная. У нее там что-то не то… - и, помолчав, растерянно добавил: - А я вот не знаю, не разобрался…

- Да и не стоит. Давайте уж лучше я попробую, - усмехнулась Нина и спросила стоящую рядом женщину: - А вы кто?

- Нурия Ахатовна, фельдшер, но в роддоме не работала никогда.

- А свои дети есть?

- Трое.

- училище в родзале бывала?

- Конечно. И роды принимать помогала.

- Ну, вот и ладно. Прорвемся, - и повернулась к проводнику. - вагоне аптечка есть?

- Нет.

- А в поезде что-нибудь похожее на медпункт или хотя бы на медуго-лок есть?

иноватое молчание сняло дальнейшие вопросы.

- Нда-а-а… Давайте для начала переведем ее к вам в купе.

III

Этой ночью, как видно, Ангел-хранитель Ольги и её пока не родившегося ребенка тоже не сомкнул глаз.

Наедине с ней Нина Михайловна узнала, что до родов оставалось еще больше месяца. се шло благополучно и, отъезжая на праздники к матери в Екатеринбург, даже не взяла с собой необходимые для беременной документы. озвращаться собиралась с мужем, который приедет за ней через пару дней. И вот - досадное падение у вагона. И это еще ничего. Она все время лежала, и боли с тяжестью в пояснице прошли. Но резкий толчок состава в Сургуте стал той самой каплей… После испуга вернулась боль, и вскоре отошли воды. Теперь счет пошел на часы.

По маршруту из всех станций лучше всего доехать до Тобольска. Далековато, конечно, но надежда есть. Но "скорую" на следующей остановке Нина все же заказала. агон насторожился, даже вахтовики притихли. Азам попросил их поделиться бутылкой водки, поскольку спирта, нужного в таких случаях, не было.

Страшно возгордившись оказанной услугой, один из них обратился к Нине:

- Здравствуйте, меня зовут Порфирий Иваныч.

- Я почти счастлива. И что?

- Ну, как там?

- Где?

- Ну, там… У женщины. купе, - уже менее уверенно продолжал Порфирий. Он держал в руках паспорт, желая доказать, что его зовут именно так.

- Точно не знаю. Идите, посмотрите.

- Да нет, это же не буровая вышка, - совсем смутился он.

- Что верно, то верно. Не буровая и не вышка.

- Ну, ладно. Я пошел. Ну, вы это… Если чё… У нас еще есть. - Порфирий смутился окончательно.

- А мы и не сомневались, - проводив его этой фразой, Нина жестом пригласила сидевшего в стороне проводника. - Белье под пеленки найдешь?

- Найду.

- Приготовь пару комплектов и раскочегарь титан, погреть их.

Пока Азам суетился, она подошла к Ольге. Боли почти стихли, и, казалось, все закончится в Тобольске. Но, увы…

На подъезде к станции Нину, стоящую рядом с окном, окликнула Нурия:

- Зайдите, кажется, началось.

Поезд уже останавливался у маленького вокзала. Поворачиваясь, Нина заметила "скорую", вплотную подъезжавшую к вагону.

- Ну, вот и хорошо… - облегченно вздохнула она, входя в купе, и осеклась.

IV

События развивались стремительно. Трогать Олю было нельзя, начались непрерывные схватки. Приехавшие врач и фельдшер, казалось, это понимали тоже. Нина вышла.

Ночной вагон посапывал, потихоньку бормотали вахтовики. Можно было лечь, но удерживала странная тишина в дорожном "родзале". Там наступало самое горячее время. По опыту она знала это хорошо. И тревожило еще что-то. Нина вдруг поняла - медики были налегке! озвращение в купе ее просто ошеломило. Они спокойно сидели рядом с Ольгой. С тихим бешенством она спросила:

- Простите, доктор, а вы кто?

- Я - гинеколог.

- Очень хорошо. А что вы привезли с собой для мамы и новорожденного? Набор для обработки пуповины с собой?

- Нет.

- А чем шить - в случае разрывов?

- Нет.

- А есть чем обработать ребенка или хотя бы завернуть его?

- Нет.

Худшие подозрения подтвердились: готовности не было.

- Послушайте, вы как собирались? Что, не передали вовремя вызов?

- Передали.

- Так и что? ы совсем ничего не захватили?

- зяли. от, - и доктор показала прозрачный пакетик одноразовых пеленок, больше подходящих для подгузников.

- Так что вы собираетесь с ними делать?

- А что нужно-то? - растерянно протянула доктор.

- Послушайте, вы хоть понимаете, что вызов сделан на вас, и вы отвечаете за две жизни? Я-то здесь совершенно посторонний человек. Формально - меня здесь просто нет. Работайте, не надо сидеть.

Отбросив условности, она объяснила, как "вести" такие роды, и хотела уйти, но Ольга буквально взмолилась: "Доктор! Нина Михайловна, я прошу вас! Доктор, останьтесь…"

- Успокойся, Ольга. Я, конечно, останусь.

от когда пригодились и пелёнки из простыней, и бутылка водки, и перчатки с марлей запасливой Нурии, и даже ножницы, которыми та в обычной жизни стригла волосы. Нашлось почти все необходимое.

К счастью, и Ольга оказалась понятливой. Она всё делала как надо, схватывая на лету распоряжения Нины Михайловны. Нурия Ахатовна помогала, будто всю жизнь работала в роддоме. се трое были на высоте того нервного напряжения, которое дает спокойствие в работе, отточенность необходимых движений, взаимопонимание и внутреннюю уверенность в успехе.

Уже минут через пятнадцать рядом с обессиленной мамой лежал кричащий комочек, завернутый в простынку, подогретую проводником. А он в очередной раз открывал дверь, передавая пакет со снегом взамен такого нужного пузыря со льдом.

Дрожащими руками перевязывая пуповину, Нина поняла, что всё закончилось благополучно. атные от страшной усталости ноги опустили её на полку к Ольге, и та насмешила вопросом:

- Скажите, доктор, сколько она весит?

- Что-о-о?! Да как тебе сказать? Найдём весы, взвесим.

Цепочка бережных рук, с участием Порфирия Ивановича и его друзей, помогла погрузить Ольгу в машину. Местные медики приняли пациентку с ребенком, и "уазик" заскрипел настом по перрону.

V

Поезд торопился наверстать время вынужденной стоянки. Купе, еще совсем недавно бывшее родзалом, занимали Нина, Азам и Нурия.

- Представить невозможно, как я вам благодарна. Случись другой исход, и всю оставшуюся жизнь мне писать объяснительные… Теперь вы у нас Почетный пассажир, которому всё можно.

Азам разливал оставшуюся водку из безразмерной поллитровки вахтовиков.

Открывшаяся дверь застала его с бутылкой в руке. На пороге стоял какой-то железнодорожный чин.

- Что это вы тут, - грозно начал он, но, переглянувшись с Нурией и Ниной, неожиданно мягко закончил, - сидите?

- А мы не только сидим. Мы еще и детей рожаем. - Нина с вызовом повела плечами.

- Слышал, слышал. Знаю, - уже совсем дружелюбно поддержал тот разговор.

Посмеявшись, поздравив с успехом, ревизор ушел. А Нина у себя на полке, собирая в целое вновь приплывшие куски сна, вспомнила Ольгу: "Доктор, останьтесь! Я прошу вас, останьтесь…" - и мысленно пожелала счастья новому человечку и ее маме.

СОЛНЕЧНЫЕ ЗЕРНА ЭДУАРДА БАЛАШОА

С Эдуардом Балашовым я познакомился на литературных курсах. Регбист и поэт. Русоволосый крепыш, такой русский окоренок с голубыми глазами и детской, часто вспыхивающей улыбкой, отчего лицо его как бы светилось, невольно притягивало к себе. Особой дружбы мы не водили, но симпатия жила незамирающая, хотя позднее мы виделись уже изредка; Москва - город ревнивый и всех старается разлучить. Балашове всегда хоронилась некая тайна, которую хотелось разгадать; порою он пытался открыться, но тут же и замыкался. Он и тогда бредил Индией, Рерихом, которого мы считали за отступника, госпожой Блаватской; его смутные откровения отскальзывали от моего ума, казались надуманной шелухой, что всегда насыпается в многомысленную голову, пытающуюся сыскать истину. Моей священной Индией всегда была (и остается поныне) русская деревня, покоренная городом, по-грязнувшая в теснотах и бедах, бессловесная и в те поры, похожая на старый сундук с древней утварью, который забросили на подволоку догнивать. И оттого, что крестьянской Россией брезговали спесивые московские интеллигенты, поминали о ней через губу, как-то торопливо и вскользь, - столичная публика в большинстве своем была мне особенно, отталкивающе неприятной. Славословия Балашова об Индии, Беловодье, Шамбале, Гималаях - торопливые, взахлеб, с недомолвками, похожие на бред, - лишь усиливали отчуждение к чужой тропической земле, закрывшейся за тысячами поприщ. Этот мой скептицизм, моя черствость к тому святому и светлому, что открылось поэту и стало путевым фонарем во всю жизнь, невольно заставляли его замыкаться, обрывать себя на полуслове, переводить весь разговор в шутку и кроткую улыбку. Тогда, в конце семидесятых, Эдуард Балашов завязал с вином, он как бы принял тайный обет, и лицо его еще более высветлилось. Но я-то, всполош-ливый, жил столичной молвой, трапезами с кабацкой голью, в каком-то постоянном чаду под звон стаканов. И, конечно, Индия Балашова не притягивала меня, оставалась наивной картинкой, нарисованной русским простецким воображением: чай "три слона", Радж Капур, тугобедрые мясистые девы, похожие на кувшины с парным молоком, заклинатели змей, волхвы, тигры и две мутных реки, Инд и Ганг (убежище крокодилов), по берегам которых неутомимо, с упоением плодятся смуглые бабы, крутят животами и счастливо, медоточиво поют.

Но Балашову много раньше открылось, что мы, русские и индийцы, - два древних народа - ровня, что мы изошли из одной северной земли (моей родины), ныне покрытой снегами и льдами. Ему было это видение, а я долго подбирался к тайне, нарочно закрытой от русского народа за семью замками, чтобы мы не знали своей величественной судьбы и Божьего завета, который мы исполняем.

Купец Никитин отправился за три моря, мистически понимая, что идет историческими путями русов-ариев к своим праотчичам; он повторил поход через тысячи лет по проторенной, но полузаросшей, полузабытой в памяти дороге. Тверского мужика вел зов крови. Позднее поморцы Ермак, Дежнев, Попов, Хабаров, Атласов отправились навестить родные Сибири и остолбились там.

Поэт Балашов вычинивает промыслительный духовный путик из Индии в Россию, чтобы глубже понять свою родину и ее истинную историческую судьбу. Убирает засеки и непролазы. Если ближняя, славянская родня приотодвинулась от нас высокомерно, ища себе погибели, то может статься, что материк Индия сдвинется и сольется когда-то с русским материком, и тогда выстроится линия обороны от сатаны в грядущих сражениях.

Балашов занимается поиском "редкоземельных металлов", скрытых в русской породе, делающих ее особенною среди прочих. Пашенка его стихов - особенная,

и Балашов, как оратай, возделывает ее с удивительным упорством уже лет сорок. Он не блистает изяществом метафор, искристостью, игривостью языка. У Балашова иные задачи: он роет шурфы идей, он пытается сблизить два мира - индийский и русский - не в космосе, но тут, на бренной земле, что должно когда-то случиться, чтобы спастись человечеству. Стихи-шифры, стихи-загадки, стихи-ларцы, скрыни и скрытни; строки не для гордого самодовольного ума, любящего развязывать мыслительные узелки, но для души доброрадной, для которой еще не придумано замков. Поэт сеет солнечные зерна, которые всходят не сразу, но исподвольки, и ростки эти пронизают нас помимо нашей воли. Один росток однажды прошил и меня.

Балашов всей душою, как наставление по всей жизни, воспринял грустную проповедь Николая Гоголя: "Нет, вы еще не любите России. А не полюбивши России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам…"

Гоголь выстроил спасительный мосток через пропасть забвения, и коренным берегом, от которого перекинута незыблемая переправа к Богу, есть святая Россия -наша радость.

И Балашов бестрепетно вступил на него.

В ладимир Личутин