Впереди грозы, особенно сильной, всесотрясающей, обязательно идет ее предчувствие. Или духота навалится, или тревожно станет, неуютно.

Точно так же надвигаются грозы душевные. Ни с того, ни с сего вдруг как-то нехорошо становится, не по себе, тягостно. Человек разумный тотчас же начинает мысленно вокруг себя озираться, обдумывать происходящее и, глядишь, хотя бы почувствует, догадается, откуда удара ждать. Но ведь иногда и ждать ясно откуда, и направление удара известно, но человек взял да и ослабился, угасил в себе остроту, называемую предчувствием, выпустил из сознания своего нечто неосязаемое, труднообъяснимое — и эту грозу пропустил.

Так и с Глебкой произошло. Уж ему ли про Хаджанова забыть — а забыл.

Да, забыл, отпустил не из обычной бытовой памяти, а из той, что посложнее, называемой сознанием или даже подсознанием.

В общем, однажды мама прибежала с работы, и глаза у нее были с маленькие чашечки. Платок сбился на затылок, она едва дышала, ноги не держали, и, припав на краешек стула, она не спросила, не удивилась, не воскликнула, а почти равнодушно сообщила, что и ударило Глебку в самый поддых.

— Сегодня Хаджанов объявил, что это ты сжег его киоски, пять или семь. Это было давно, но он закончил свое расследование. Есть свидетели. Предлагает. Или заплатить за них деньги. По две тыщи долларов за каждый. Или подписать бумаги об отказе от квартиры. Той, Маринкиной.

Глебке каждая фраза казалась булыжником. И этими булыжниками били по голове. Он раскрывал рот, хватал воздух, намеревался что-то крикнуть, но не давал себе воли, понимая, главное — промолчать. Потом вытащил из себя слово:

— Неправда.

Стал его повторять маме. Она заплакала и высказала, может быть, самое главное:

— Ты, наверное, не понимаешь. Хаджанов у нас главное лицо. Не начальник санатория, никто. Он. И он сказал, что уволит меня. Ты понимаешь?

Сволочь! Вот оно — словечко, точное и нужное в этот миг. И гром, и молния сразу, в одном выражении. А ведь должен был он, Глебка, обязан был предчувствовать и предвидеть, откуда придет поганая гроза в его дом.

Хаджанов! Улыбчивый майор. Борин наставник и тренер, человек, решивший целую судьбу. А как он восклицал и плакал тогда, на кладбище, когда все думали, что хоронят Борю. И как можно было хоть какое обвинение предъявить ему в неискренности? Но как он строил дом, купив землю покойной Яковлевны? Как размножался бесчисленными своими земляками по всему городку? И потом эти киоски, лавочки, магазинчики! Всё как-то разом сомкнулось и закоротило в его сознании — и мамин встрепанный вид, растерянный и беззащитный перед всесилием Хаджанова, и смутная собственная вина, и этот несправедливый расклад прилавков, продуктов, денег и владельцев, а еще и Борик, снова сгинувший невесть куда, и пожар, в котором дотла исчезла даже, кажется, память о нем и о его Маринке. И собственная Глебкина ненужность, незнание, чего и как делать.

— Сволочь! — ещё раз громко выдохнул он, и в этом возгласе все слилось сразу.

Он выскочил из дому, накинув курточку. В кармане лежал паспорт, на всякий случай, а в нем, под пластиковой корочкой с гербом державы, солидно тиснутым золотой фольгой, между ним и карточкой, прятались пятьсот баксов, которые Глебка предпочитал таскать с собой на всякий пожарный. Пожарных случаев, по счастью, пока не случалось, но знание, что у тебя есть деньги, если и не помогало, то укрепляло.

Глебка думал было кинуться в санаторий, но эта идея не оказалась серьезной, а значит, устойчивой. Погодки сдать его не могли, но ведь никто, кроме них, и не указал бы на него. И вот что странно — сколько месяцев назад это было? Зимой. Быльем поросло. Нет, бежать к Хаджанову — значит признаться, и вообще здесь что-то явно не то!

И Глебка двинулся к братьям. Часа полтора ушло на то, пока они соберутся к домашнему очагу, каждый из них учился по вечерам, хоть и в одном институте, но на разных курсах, а днем — уже не подрабатывали, а втяж-кую работали в родительском хозяйстве. Добились своего старшие Горевы — они-то теперь отдыхали, а магазином, и теперь не одним, правили сыновья. Главный, ясное дело, Петр, и из каждого получился справный управитель, то есть менеджер — в их подчинении ходило теперь десятка два-три разных помощников, от продавцов до снабженцев и грузчиков. И ничего: "Подворовывают, — говорил Петр, — но терпеть можно". Однако все-таки стеснялись они своей работы. Чаще говорили просто, что они студенты, и все. Что дальше будет — не знали. Хотя чего тут знать?

Подобрался вечер. С каждым из троих своих давних и старших друзей Глебка переговорил и вдоль и поперек — сначала с Петром, потом с Ефимом, потом до дому допылил Федька, все ведь — старше его… И суть не в том, что каждый в розницу и все оптом божились и клялись, будто ни разу и никому не проговаривались. В конце-то концов, если дело не имеет последствий и совершенно безопасно, почему бы и не прихвастнуть надежным дру-ганам, разделяющим твои устои? Но в том и суть, что хоть поджоги были не ахти какими, подобные шуточки, ясное дело, могли иметь и последствия — да еще какие! И, само собой, не были безопасны: Хаджанов владел если не целой армией своих земляков, то уже давным-давно немалой силой — от мальчонок вроде тех наглецов до парней в силе и в соку.

Да, они тихо и мирно работают на рынке продавцами или вежливо взвешивают гречку в магазинчике с издевательским названием "Русь". Красавцы! Черные волосы топорщатся из распахнутых рубах, не менее волосатые руки так и играют силой, черные лакированные усы и усищи топорщатся на улыбчивых лицах. Вежливые, ничего не скажешь, образцово дисциплинированные, отличные выпускники школы Хаджанова — только сколько искренности в этой вежливости, а сколько презрения и непочтения — какой весовщик завесит?

Разобрав дело, рассказав о матери, о хаджановской угрозе, опять предупредив старших другов, почем может быть расплата, Глебка ни с того ни с сего предложил ребятам поехать в город. Просто так, протряхнуться. В родных кварталах они всем видимы и всеми узнаваемы, а собираться вместе сейчас, может, не самый раз, не самое подходящее время.

Братья охотно согласились. Завели свою "газель" и поехали.

Что-то все-таки удивительное было в их отношении к Глебке. Школьник не то чтобы командовал тремя старшими парнями, а легко их соблазнял. Или чувствовали в нем продолжение Борика? Слегка опасались? По крайней мере, уважали…

В столице местных земель, городе, несомненно, более значительном и крупном по сравнению с Краснополянском, но все же неопрятном, обтерханном и в высшей степени поношенном за счет массовых когда-то построек из серого силикатного кирпича, выделялась собою разве что пустынная в старые времена площадь, ныне опять же обставленная по кругу фанерными разномастными киосками.

К площади этой примыкал недлинный старинный бульвар с вековыми липами и прохожей аллеей посередине, где и происходило главное человеческое оживление. Когда-то вдоль бульвара, с обеих сторон, двигался транспорт, но теперь машины тут не ходили, и ничто не стало мешать пешеходам шляться как по бульвару, так и по двум асфальтированным, хотя и нешироким проездам, да еще же и по двум как раз широким тротуарам — так что народу тут всегда пребывало множество. На тротуары выползли столики разнообразных кофеен и ресторанчиков с тентами, с зонтиками, с белыми заборчиками, а еще множество, один за другим, было тут торговых сооружений, не то чтобы, конечно, столичные бутики, но уподобляющиеся им заведеньица.

Глеб разменял сотняшку — здесь в обменниках девицы даже головы не поднимали, просвечивали купюры синим светом, выкидывали деньги, чек, поддельно торопясь, хотя торопиться ровным счетом было некуда, не то что во времена слухов и паник.

Присели в уличной кафешке, он заказал по бокалу колы со льдом и пластиковой соломинкой. Кайфовали вчетвером за железным квадратным столиком на железных же, в белый цвет покрашенных стульчиках. Жестко, неудобно, но славно почему-то, хорошо, потому как непривычно и празднично.

Ни говорить, ни думать про Хаджанова, про зимние дела не хотелось, вообще ничего не хотелось, вот только так сидеть, помалкивать, почмокивать, балдеть, таращиться по сторонам — на чужих девчонок, идущих мимо, на мужиков, на женщин с сумками и пакетами, которые семенят мимо, идут, чего-то где-то накупив на этом коротком торговом бульваре. Как будто с ума люди посходили — все возбуждены, сосредоточены, взвинчены — или наоборот, плетутся расслабленно, будто достигли счастья — радости, удачи, утехи. А всего и делов-то — покупку либо задумали, либо уже совершили. Кофту там, например, или туфли. Можно подумать, без этого жизнь остановится, обломится, бессмысленной станет… Одно слово — рынок!

Меценат Глебка заказал еще по бокалу колы, велел кинуть туда по дольке лимончика. Малолетка-официантка, наверное, лет пятнадцати, все исполнила беспрекословно.

— Помните, парни, — спросил Глебка, и радуясь и печалясь, — как мы у вас в детстве на бревнышках вот так же сидели? И вы нас с Бориком, и с Акселем, и с Витьком Головастиком этой заразой в банках досыта угощали?

Выросшие, возмужавшие братишки загалдели возбужденно, принялись спорить, когда было лучше — тогда или сейчас. Пришли к выводу: "Сейчас!" Тут все-таки лед, соломинка и лимон. Глеб не согласился.

— Тогда Борик был, таким, как я, — не согласился Глеб. — Тогда было лучше!

Парни, почти мужчины, сочувственно закивали.

— И еще была наша деревня Горево, — добавил Глебка, — город ее еще не сожрал. Ну, и народу столько вокруг не было, — кивнул на шныряющих, бегущих, стоящих, движущихся людей разного возраста.

— Там это там, — многозначительно произнес Ефим. — Тогда это тогда. А тут это тут.

— Точно, — восторгнулся старший брат Петя. — И здесь это здесь. Наконец-то расхохотались.