Город построили в гиблом, топком болоте, потому что так захотелось царю. Его не строили для жизни, не выбирали лучшее место. В болоте люди не живут — там живут кикиморы, водяные и прочая нечисть. А в Петербурге живут. Три раза город менял имя официально. Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград и обратно Санкт-Петербург. Пережил страшные наводнения, три революции и девятьсот дней блокады. Северная Пальмира, Северная Венеция, Северная столица… Город, родивший русский рок, город, где взрывали царей, город, где вешались и стрелялись поэты, город Пушкина и Путина, город Свиньи и БГ, быдла из Купчино и первых кислых дискотек. Один из самых красивых городов Европы, построенный не для жизни, а напоказ. Город Зимнего дворца, Летнего сада, осенних поганок и весеннего авитаминоза. Город туманов и дождей, «я люблю этот город, но зима здесь слишком длинна», город серых дней и лиц, город, где влажность с морозом делают зиму невыносимой. Город, где зимой все реже идет снег, а когда он все-таки идет, дороги сразу же засыпают химикатами, от которых дохнут собаки, а дети заболевают астмой. Город бомжей и хулиганов, философов и поэтов, шпилей и «Крестов». Город, где по Вознесенскому бегает Нос, а на Фонтанке пьет водку Чижик, город дворцов, мостов и белых ночей, город Гоголя и Хармса, Евгения Онегина и Сонечки Мармеладовой, город Дворцов культуры имени Палачей и самого красивого андерграунда в СССР. Город, где плавуны подмывают дома и станции метро, где движение жизни неспешно, а жители анемичны, точь-в-точь как их любимая корюшка. Город, которым заболеваешь, заглядевшись на покрытый изморозью Исаакий или попав в широкие объятия «Казани». Город сфинксов, крылатых львов, грифонов и бездомных собак в садике Института имени Поленова. Город, где над главной площадью парит ангел, а на каждой старой крыше бдит демон. Город, чье похмельное лицо начал ваять торжественный Растрелли, а закончил плодовитый Хренов. Вечно невыспавшийся интеллигентный хулиган-аллергик Петербург, в которого влюбляешься раз и навсегда. Да и как в него не влюбиться — в такого запущенного, красивого и абсолютно не приспособленного к жизни!

Самый мистический город на планете. Город сумасшедших романтиков, обдолбанных музыкантов, революционеров и Ментов с большой буквы. Город, в котором Следак прожил тринадцать лет — с 1992-го по 2005-й. Он успел покинуть его до того, как новые власти стали разрушать исторический центр. Прямо на Невском проспекте правители города запросто разрешили снести дома — исторические памятники, которые пережили блокаду и немецкие бомбардировки. Разрешили, не понимая, что никакие деньги не окупят той грязи, которой они замарали свои имена. Хотя, может быть, это такой хитрый ход со стороны властей — геростратова попытка войти в историю с черного хода.

Зияющих ран на Невском и вырубленных лип на Московском Следак уже не увидел, потому что вернулся в Черняевск. А тогда, в девяносто втором, когда он приехал в Санкт-Петербург, отозвавшись на письмо Кобылиныча, проблемы архитектуры его не волновали. И город был ему еще чужой, и сам он еще глупый и молодой. Три проблемы занимали тогда его неокрепшее сознание: бабы, выпивка, ну и борьба со злом, то есть работа. Раньше он и в страшном сне не смог бы себе представить, что станет одним из тех, кого ненавидел всей душой с самой волосатой юности. Доставалось тогда от ментов Хетфилду изрядно. Зато Ленинград-Петербург посмотреть он мечтал всегда. Сбежав от провинциальной скуки и безысходности, черняевский металлист превратился в петербургского мента.

Времена пришли лихие, смутные, на авансцену вышли новые герои. Петербург превратился в криминальную столицу государства, переживавшего эпоху первичного накопления капитала. Бывшие пролетарии и интеллигенты перековывались в торговцев и бизнесменов. Слово «рэкетир» стало понятно и пенсионерам, и детишкам в детском саду, а в школьных сочинениях на тему «Кем я хочу стать» некоторые особо правдивые мальчики писали «бандитом», а девочки — «путаной». Честно говоря, охать по поводу резкого упадка нравов в девяностые неправильно — нравы упали еще при Брежневе, когда в эпоху застоя главным жизненным ориентиром и маяком для многих стал кожаный пиджак, а пределом мечтаний — «жигуль-пятерка». И когда юный комсомолец рассказывал на уроках учителям, как он хочет быть инженером или космонавтом, про себя он прикидывал, как бы стать моряком загранплавания или, еще лучше, официантом в валютном ресторане. Были, конечно, и идейные личности, презиравшие мещанство и вещизм, — кудлатые поэты и веселые панки, не вылезавшие из милицейских обезьянников. Но как показало время, не для них перестройка делалась и демократические свободы завоевывались.

В 1992 году в Петербурге в ходу еще были карточки на продукты, магазины стояли пустые, а хорошее мясо можно было купить только у знакомых мясников с черного хода. Но это не пугало и не беспокоило Следака. В отделении милиции, куда Кобылиныч пристроил его младшим оперативником, Следаку дали комнату в общаге, и понеслась бесшабашная молодая жизнь. Следак благодаря Кобылинычу, теперь Кобыле, снова стал Немцем. Это ему не очень нравилось, но все остальное вполне устраивало. Работы было невпроворот. Целыми днями они с Кобылой гонялись за бандосами по Петербургу, иногда применяя табельное оружие, но в основном обходясь кулаками и крепким словом. Жизнь настоящих ковбоев.

Бандитов в городе повылезало больше, чем грибов в Финляндии в августе после дождя. Группировки этнические — чечены, даги и иже с ними; географические — тамбовские, кемеровские, казанские и т. д.; по видам спорта — борцы, пловцы; наконец, просто отморозки, не подчиняющиеся никаким законам. Имена воров в законе люди эпохи перестройки заучивали, как раньше фамилии членов Политбюро. Деньги обесценились, жизни обесценились. Бандитская романтика — жизнь яркая, зато короткая — пленила юные сердца. Качалки, понаоткрывавшиеся там и тут, полны были желающими «оквадратить» фигуру. Татарские подпольные ювелиры наживали огромные состояния на цепях из самоварного золота, размер звеньев которых поражал воображение. Бордовые пиджаки, бритые затылки, в видеосалонах боевики с крутыми парнями Сталлоне, Ван Даммом, Сигалом и Шварцем. Каждый день стрелки, разборки, тупые терки, распальцовка, «пальцы веером — сопли пузырем». Умение правильно топырить пальцы могло спасти жизнь. Вместо морального кодекса коммуниста — жизнь по понятиям, вместо комсомольского значка — кашемировое пальто. Подруги-стриптизерши, «вчера укатал девку на „бомбе“», «твой пассажир?» — «мой барыга». Ну и трупы, трупы, трупы. За этой лихой публикой, без особого труда отличая их от барыг и не вписавшихся в новую систему ценностей обывателей, и гонялись Кобыла с Немцем. «Принимали» их на разборках, отбивали у них несчастных предпринимателей, «крышевали» своих барыг. А по выходным бухали в теплых компаниях с одноклассниками Кобылы, в том числе и с бывшими спортсменами, а теперь бандитами.

Так пролетел год от весны до весны. Немец напряг мозг под пластиной и без особого труда поступил на юрфак в ЛГУ: все-таки при всей романтике работа опером не удовлетворяла его амбиции. Гоняться за бандосами, выбивать ногами двери в квартиру забаррикадировавшегося алкоголика, который грозится убить жену, — все это, конечно, круто, но опер даже дело не может возбудить, не то что что-нибудь расследовать. Бытовое зло лежало на ладони, бороться с ним было приятно, но не очень интересно. Немец хотел идти дальше, он нуждался в противнике посерьезнее. Тем более что бандиты на поверку оказывались обычными парнями, которые просто приняли фальшивый блеск самоварного золота за свет маяка. Друг друга они убивали гораздо чаще, чем садились в тюрьму. Жалко их стало Немцу. Но, учась в универе на вечернем, он честно все четыре года проработал опером и видел, как из выживших в боях пальцевеерных пацанов вырастают новые обыватели, а из авторитетов, презиравших барыг, получаются замечательные коммерсанты, банкиры, производственники и депутаты, короче — новая элита. Учился Немец хорошо, бухал в меру, имел награды по службе и распределился после выпуска удачно — в следственный комитет при городской прокуратуре.

Так Немец стал Следаком и остался им, похоже, навсегда. Но недолго длилась его радость от возможности надрать злу задницу. Первое же дело показало ему, какой жертвы требует от него новая работа. У Немца оказалась слишком нежная душа. Способность сопереживать, чувствовать чужую боль сослужила ему плохую службу. Первый же маньяк, в чью черную вселенную Следак был вынужден отправиться, убил часть его души, как инсульт убивает часть мозга. «Ничего, — думал Следак, — я закалюсь, заматерею, намозолю душу. Стану циником. Спокойным толстокожим циником». Он не понимал, что циники — самые ранимые люди на свете, которые пытаются спрятать свою беззащитную душу за кривой ухмылкой. Но под маской можно спрятаться только от других, себя не обманешь, и боль меньше не становится.

Сидя в университетских аудиториях, Следак мечтал, как будет распутывать темные клубки психики серийных убийц, как сможет постичь их природу, изучит общие черты, напишет научный труд по психологии маньяков, научит человечество распознавать Черняков с детского возраста, не допускать развития патологии. Но вместо стройной теории он получил хаос и разрушение всех своих понятий о природе человека. Было во всех его делах что-то, что человеческая мысль не могла постигнуть, а сознание не могло уложить в свои рамки. И чем больше он пытался вникнуть в суть зла, тем сильнее болела его душа и расшатывался ум. Хуже всего было то, что Следак стал погружаться в разочарование и уныние и искать утешения в бутылке. Окончательно упасть ему не давали верный друг Кобылиныч и Вера.

Они познакомились в маленькой церкви, вжавшейся в угол между Невой и Каменноостровским проспектом. Следак заходил в эту церковь, когда на душе становилось совсем тяжело, обычно при сдаче дела очередного убийцы. Еще один кусочек души умирал, еще один рубец появлялся, душа съеживалась, и Следак шел постоять у икон в тишине или послушать, как поет хор. Место это он приглядел давно, и нравилось оно ему именно своей камерностью и малолюдьем. Иногда Следак забегал после работы поставить свечку в величественный и ясный Князь-Владимирский собор, где когда-то крестился, но все равно предпочитал общаться с Богом в маленькой церкви у Невы.

Стоял теплый «черный» август 1998-го. В стране случился финансовый кризис, поставивший крест на бандитской эпохе девяностых. Следак сдал в суд дело кровавого убийцы. Общее понурое настроение людей на улице, зрелище печально увядающей северной природы — все соответствовало тоске в его груди. Следак пришел в любимую церквушку, чтобы в очередной раз спросить, откуда столько зла в людях, которые, так же как и он, выросли на добрых книжках, слушали те же песни и смотрели те же фильмы. В людях, которые в детстве плакали в конце фильма про Белого Бима, выбегали из комнаты, чтобы не видеть, как Верещагин взорвется на своем баркасе, а потом вырастали и насиловали мальчиков в лифте или продавали детям у школы наркотики. Но был и еще повод.

В этот раз он пришел помолиться за душу убийцы, за человека, чье дело только что отправил в суд. Бывший «афганец» убил троих подонков, регулярно продававших героин одноклассникам его дочери-восьмиклассницы. Это дело стало самым тяжелым делом Следака, потому что он впервые оказался полностью на стороне подследственного. Его душа разрывалась между долгом и желанием помочь человеку, который жестоко перерезал глотки троим уже неоднократно судимым подонкам. Да, Следак сделал все правильно, служил закону, но служил ли он добру, отправляя в тюрьму человека, реально, в отличие от него, боровшегося со злом? Следак зашел в церковь, случайно встретился глазами с худенькой прихожанкой, утонул в синеве и забыл, зачем он здесь. Он не смог молиться, просто постоял у алтаря, дождался, когда она закончит молитву. Потом вышел за ней, догнал и говорил, говорил, говорил, не слыша о чем… Ее звали Вера. Она мало говорила, зато замечательно слушала. Он проводил ее до дому, остался на чай, проговорил с ней всю ночь, а на следующий день они пошли в загс.

Вера стала тенью Следака, его добрым маленьким ангелом, охраняющим его нервный сон, тихой гаванью, где он всегда мог кинуть якорь и поплакать. Хотя бы фигурально, потому что по-настоящему, со слезами, плакать Следак не умел. Только с Кобылинычем Вера общего языка не нашла, так что видеться с холостым другом Следак стал все реже и реже. У Веры была замечательная работа — редактором в маленьком детском издательстве — и маленькая дачка под Выборгом, где Следак мог реально отвлечься от своей ужасной работы, наслаждаясь лесной и озерной благодатью, стругая бревна для маленькой баньки. У Веры вообще все было маленьким и уютным, только глаза и сердце большие. Вместе они мечтали о детях, но время шло, а Бог детишек не давал. Когда Следак согласился наконец дойти до врачей, они сказали ему, что бесплоден именно он и что лечению его болезнь не подлежит.

Дела на работе попадались все бессмысленнее, — злобные и кровавые, они приносили Ольгерту вместо ответов все больше сомнений. Вернулось то самое чувство стыда за бессилие перед злом, которое он в первый раз испытал в гарболовской койке, наблюдая за дедами-садистами. Он снова начал пить, заглушая боль, а во всепрощающих и всепонимающих глазах Веры все чаще, как ему казалось, видел жалость. Возраст перевалил за тридцать, пришло время подводить итоги. Неутешительные и обидные. Нет ничего больнее разочарования. Следак к концу тысячелетия разочаровался во всем и спокойно слушал разговоры о конце света в новом, 2001 году. Его не пугал конец света. После нескольких лет службы люди стали казаться ему неиссякаемым источником зла. За две тысячи лет они не стали ни чуть-чуть лучше, так почему бы им всем не сгинуть в одночасье? Пусть бы осталась одна пара, достойная дать начало новому, чистому человеческому роду. Одна пара, но это не он с Верой, потому что он бесплоден.

Следак в свободное время теперь либо пил, либо пытался анализировать свое рушащееся сознание. Старался понять, что же приключилось со свободолюбивым металлистом, решившим изучить природу Зла и победить его. Выводы приходили неутешительные. Следак разочаровался в своей работе: никакой борьбы, а тем более победы над Злом в ней не было и в помине. Скорее наоборот, он стал летописцем Зла и констатировал его полную победу как в отдельных человеческих душах, так и в современном обществе в целом. Маньяки и убийцы с удовольствием рассказывали, как убивали, мучили, насиловали и отправлялись на изучение в больницу Сербского, на Пряжку или на кичу. Откуда через какое-то время выходили на свободу и снова убивали и насиловали. В редком случае судам удавалось упрятать злодеев пожизненно. В кино на дневных сеансах шли молодежные слэшеры, и продвинутые ребята на форумах взахлеб обсуждали, какой фильм лучше и в каком натуралистичнее отрезают конечности и выпускают кишки.

В книжном мире правили бал кровавые триллеры, из радиоэфира сладкоголосый «Мумий Тролль» мурлыкал: «В подворотне нас ждет манияк, он порежет меня на меха». Никакого удовлетворения от работы Следак не получал, душа покрылась рубцами, он озлобился и превратился в тихого брюзгливого алкоголика, прячущего боль души за маской циника-насмешника.

Следак разочаровался в людском племени. Он постоянно общался на допросах с его худшими представителями и, насмотревшись на тошнотворные художества, накопавшись в психологиях и биографиях маньяков, стал находить сходные черты у окружающих его коллег, знакомых, да и просто людей на улицах. У него развились приступы панического страха, он вынужден был отказаться от вождения машины, потому что стал принимать тяжелые расслабляющие лекарства. А вот от алкоголя отказаться не смог, и тот вместе с «колесами» вызывал у Следака чудовищные сюрреалистические сны, где он видел себя то в роли жертвы, то в роли маньяка. Следак бросил попытки понять людей, но и смириться с их природой не мог. Чего уж там маньяки, вокруг было полно на первый взгляд добропорядочных граждан, благообразных отцов семейств, за чьим богобоязненным и милым фасадом — Следак видел — таилось злобное звериное начало.

Приходилось Следаку сотрудничать и с Интерполом, который разыскивал педофилов, устремившихся со всего света в благодатную своими путаными законами и ранним возрастом согласия Россию. Когда Следак получил доступ к мировым архивам, он пришел в ужас от масштабов этого греха и от того, как поставлена на поток доставка детей из стран третьего мира. Как бы ни хотел Следак абстрагироваться от этого кошмара, его мобилизованный электротоком в детстве мозг, буйная фантазия и беспокойная совесть не давали ему такой возможности. Стоило ему ночью закрыть глаза, как он явственно видел, как какой-нибудь Педро Сантьяго встает с коленей после поздней вечерней молитвы, заходит в детскую спальню, смотрит на отпрысков нежным отцовским взглядом, потом выходит из своего красивого дома и подходит к сараю. Деловито поправляет стальную щеколду, на которую закрыта тяжелая дверь. Там, внутри, в кромешной темноте спит мертвым сном впервые за три дня накормленная до отвала очередная партия детишек, которую завтра он переправит через границу, чтобы пресыщенные бюргеры из старушки Европы или почтенные американские граждане смогли за очень большие деньги реализовать свои самые отвратительные фантазии. Сделать с этими детьми все, что захочет зверь в их гламурно постриженных головах, — насиловать, истязать, убить… Часть из этих детей пойдет на органы для тех, кто способен заплатить в подпольных клиниках третьих стран. Такой у Педро бизнес. Тяжелый, неприятный, но очень прибыльный. Постояв у сарая минутку, рассеянно поглаживая щеколду и любуясь на яркие таинственные звезды в высоком южном небе, Педро с чистой совестью пойдет спать под бочок к грудастой необъятной жене. А Следак пойдет на кухню, заглотит пару таблеток снотворного, запьет водкой и попытается забыться глубоким тяжелым сном.

Особо Ольгерта тревожило и беспокоило то, как по-бытовому просто происходило падение души. Обыденность зла, полная размытость границ зла и добра в душах обычных обывателей и даже коллег. Однажды Следак поехал в Москву в командировку и заночевал у приятеля, следователя московской прокуратуры, замечательного мужика, раньше служившего вместе с ним в Петербурге. Игорь, так звали московского следака, всего полгода как переехал в Первопрестольную, его жена с тремя маленькими дочерьми радостно встречали его в Петербурге каждые выходные. Игорь, радушный хозяин, очень обрадовался Следаку. Накрыл стол и полночи терпеливо слушал под водочку его теории о поразившей человечество злобной бацилле и о тех силах, которые необходимо приложить для всеобщего спасения. Слушал, сокрушался, поддакивал, наливал, а потом, сославшись на утренний допрос, завалился спать.

Следак налил себе еще и тоже попробовал заснуть, но обнаружил, что забыл дома свои снотворные таблетки. Сон не шел. В голову лезли отвратительные мысли, к тому же противно гудел компьютер, который Игорь оставил включенным. Следак, маясь от бессонницы, сел за компьютерный стол, взялся за мышку, и темный монитор моментально прояснился. Зато потемнело в глазах Следака. На экране красовался топ-100 детского порно Рунета — последнее, что изучал перед его приходом Игорь. На автомате ткнув курсором в один из сайтов, Следак попал в адскую мясную лавку. Секунды просмотра хватило, чтобы все внутренности Следака скрутило. Он еле успел добежать до туалета, где его полностью вывернуло московским угощением. Игорь сладко и безмятежно похрапывал на своей кровати. Следак вернулся к компьютеру, нажал на «Избранное»: все сайты сходной тематики — от подростковой эротики до откровенного снаффа. Можно бы списать эту пакость на профессиональную необходимость, но Игорь за столом хвастался, что полгода в Москве ведет только финансовые дела. Представить себе, что отец трех милейших дочерей с удовольствием разглядывает фотографии, на которых бессовестные ублюдки развращают девочек — их ровесниц, было запредельно отвратительно. Следак оделся и ушел от Игоря, навсегда вычеркнув его из списка знакомых.

Он до утра бродил в центре по темным московским улочкам и думал о сегодняшней доступности зла, о великом соблазне цивилизованного человека хоть одним глазком познакомиться с клоакой в Интернете и о том, как быстро эта дрянь заполняет внутренний мир жертвы. Ведь любопытство и слабость так легко оправдать. «Я только одним глазком посмотрю, о чем там речь. Лишний раз докажу себе, что со мной все нормально. В конце концов, есть целые страны, где все это в порядке вещей. В Йемене до сих пор бедных девочек выдают замуж с семилетнего возраста, а в Таиланде семьи спокойно живут за счет детской проституции. А я только загляну…» Не надо заглядывать в Ад. Рискуешь остаться в нем навсегда.

Когда-то религия задумывалась как то, что объединит людей, ведь смысл латинского глагола religare — объединять. На деле все вышло наоборот. Всемирная паутина тоже сначала задумывалась как то, что всех свяжет и объединит. Свяжет, пожалуй, еще точнее — опутает, но объединит… Только если общими слабостями и новой зависимостью. Хорошую вещь паутиной не назовут. В начале двадцать первого века Интернет стал большой свалкой, где можно найти все, что угодно, но зло и похоть там — самый ходовой товар. Товар, проверенный тысячелетиями.

Едва народившись, человечество, в попытке объяснить собственное появление, природные явления и основы мироздания, стало придумывать себе богов. И долгие тысячелетия люди приносили жертвы злобным и жадным богам, придуманным по собственному подобию, в обмен на их покровительство, хорошую погоду, удачную охоту или военный поход. Не важно, имелись ли у них водопровод, письменность и развитая медицина, или они еще ходили в шкурах и не умели развести огонь, молились ли они богине-праматери, змею Кецалькоатлю, пантеону блудливых и коварных богов во главе с Зевсом, четырехголовому Свентовиту или просто камням и деревьям, — люди знали, как умаслить своих богов. Им были нужны жертвы — первенцы, девственницы или упитанные животные — выбор велик. Но всегда кровавые жертвы и всегда зрелище для людей. Сначала бойня — потом праздник.

Кое-какая мораль уже была: древние верили, что в потусторонний мир вечного счастья попадут только те, кто не делал плохого в жизни — зря не убивал, не жадничал, не отнимал куска у слабого, — но все табу касались только своих. С чужаками и иноверцами делай что хочешь. К тому же любые прегрешения можно искупить жертвой. Религия в древние политеистические времена являлась для людей всем — законом, управляющим их жизнью и смертью, главным развлечением, искусством, наукой и спортом. А жертвоприношения — главным зрелищем и праздником, которого так жаждало звериное начало человека. Так было, пока Господь не заключил Завет с Авраамом и не дал людям через Моисея десять заповедей и законы, которые должны были изменить мир к лучшему.

Прошло две тысячи лет, и Господь понял, что наполнить людской мир светом любви и добротой не удалось. Тогда Он послал людям Сына, который взошел на крест, чтобы в муках искупить людские грехи. Впервые Бог не просил жертвы, а сам принес жертву во имя спасения людей. Мало того, Бог признал право на спасение всех людей. Нужно только выполнять правила, любить Бога, любить людей и убить зверя внутри себя смирением и молитвами. Прошло еще две тысячи лет, но люди так и не убили зло внутри. Их первобытные души до сих пор тянутся к кровавым зрелищам. Теократия осталась в прошлом, светские власти научились маневрировать между человеколюбивыми идеями и тягой людей к злу. Они устраивали казни, четвертуя, колесуя и сжигая людей на городских площадях на потеху другим людям. Потом на тех же площадях летели головы богоподобных монархов. Цивилизация взрослела, люди научились приносить в жертву идеям целые народы, не стесняясь заповедей. Наконец до правителей цивилизованных стран дошло, что прогрессивные технологии могут уничтожить весь мир вместе с ними, так что они придержали свои военные аппетиты. А звериную сущность своих подданных направили на накопление и потребление. Двойная мораль позволила обывателю сытого совместить религию (которая, впрочем, стала теперь скорее фактором социализации) и варварскую жажду зрелищ. Общество создало индустрию развлечений, жертвоприношения и казни ушли с площадей на экраны кинотеатров, телевизоров, а потом и компьютеров. С появлением Интернета каждый получил доступ к любым зрелищам, причем не важно, хотел он его получить или нет — получил все равно. Так разрушаются последние табу. Так новые властители душ губят и без того некрепкую мораль, готовят человечество к новой темной эре. Наступает время нового варварства. И первой жертвой, как всегда, стали дети.

Дети, которые все больше занимали мысли Следака. К тридцати трем годам он стал всеми силами отказываться от дел, где в качестве жертв фигурировали убитые или растленные дети. В отделе за глаза его стали называть Слабаком, хотя по-прежнему уважали за пытливый ум, энциклопедичность знаний и непоколебимые принципы. Еще бы, ведь Следак, в отличие от большинства своих коллег, не брал взяток. Поначалу эта странность вызывала подозрение и недоверие, но постепенно к ней все привыкли. За Следаком закрепилась репутация безобидного чудака. В конце концов, в отделе должен быть юродивый, который всегда возьмет безнадежное дело, с фигурантов которого ничего не сострижешь. Его принципиальностью гордились, дарили ему дорогие подарки по праздникам, а начальство выписывало премии на бедность.

Но Следак не замечал этой суеты, его больше занимали свои мысли. Он прекрасно понимал, что человек рождается уже порченым, с тысячелетним зверем в генах. И в этом причина детской жестокости, которой родители своих чад не учат. Воспитание загоняло зверя глубже, вранье учило зверя прятаться, но реалии часто будили его, тем более что мир товарно-денежных отношений откровенно его прославлял — тот самый мир, который при всей своей бездуховности не забывал периодически трусливо забегать в храм справить совестливую нужду. Изменить мир Следак не мог. Принять не хотел. Ему оставалось только все больше разочаровываться в нем, болея душой за детей, ища спасения в близких людях и религии. Но и здесь его ожидало сплошное разочарование.

Следак анализировал, искал истоки зла, источившего душу человечества, но куда там! Он не смог ничего понять даже про своего лучшего друга Кобылиныча. Владимир Кобылинский был замечательным другом, с ним так весело выпивалось и ездилось на рыбалку (и там, конечно, тоже выпивалось). Он всегда был готов прийти на помощь, разрулить любой бытовой вопрос и даже дать денег в долг до получки. Деньги у Кобылиныча появлялись как тараканы на кухне — неизвестно откуда. Во всяком случае, Следаку хотелось верить в такую версию. Всем был хорош Кобылиныч, вот только странное его увлечение ужасно раздражало Следака. Начнем с того, что, несмотря на грозные объемы и размеры, черный пояс по карате и работу опера, Кобылиныч от природы был человеком неагрессивным. Зубами от злости не скрипел, планов мести человечеству не вынашивал, первым в драку не лез, слабых не бил… ну только если по работе. Поэтому абсолютно непонятно, как в его доброй душе прижилась неуемная любовь к Третьему рейху и человеконенавистническим расовым теориям. Откуда в мальчике с польско-русскими корнями, который к тому же родился в городе, пережившем блокаду, зародилось и проросло семя коричневой заразы? И почему с возрастом странное увлечение не прошло, а, наоборот, приобрело гипертрофированные формы? Вряд ли ответы на эти вопросы существовали в природе.

Когда Следак только-только познакомился с Кобылинычем, он подумал, что все эти его разговоры о форме черепов, привычка при встрече вскидывать руку и кричать «хайль!», доскональное знание биографий нацистских вождей и дат сражений Второй мировой — не более чем нелепое чудачество, в принципе безобидное, временное явление. Когда они встретились после армии и первое, что услышал Ольгерт, было: «Что, партайгеноссе, привез пыль Европы на сапогах?» — он понял, что ошибся. Кобылиныч не собирался расставаться с юношескими убеждениями. Следак с трудом уводил его по субботам из пивняков, где громоздкий Кобылиныч наяривал на трофейной губной гармошке «Ах, мой милый Августин» или «Дойчен зольдатен», чем вызывал нездоровую ажиотацию у окружающих. Встречая и провожая Следака, Кобыла обязательно должен был крикнуть, что Германия превыше всего, а знакомя с новым опером, шепнуть на ухо: «Наш человек, фашистюга, черный следопыт, на „чоппере“ гоняет, настоящий ариец».

Следак мучился, краснел, пытался объяснить Кобыле, что ему стыдно за него и что он совсем не разделяет его любви к нацистам. Но Кобыла только удивленно смотрел на него и продолжал гнуть свою линию. Переубедить Кобылу не представлялось возможным. Весь мир для него делился на друзей и врагов, на арийцев и жидов. Понятия эти являлись для Кобылы в одно и то же время и абсолютными, и условными. Поэтому в «табели о рангах» Кобылы люди, его знакомые, легко перекочевывали из одного стана в другой. Так, арийцами, безусловно, были солдаты великой нацистской Германии. Но при этом, по Кобыле, все солдаты Советской армии, защищавшие великую арийскую Россию, тоже попадали в эту категорию. Жидами же становились все, кто не соглашался с точкой зрения Кобылиныча или просто мешал ему жить. При всем этом он продолжал постоянно тусоваться со своим школьным другом по фамилии Шульман, который терпеливо сносил все его выходки и насмешки. Толстый безобидный Шульман, инженер в толстых очках, только глубоко вздыхал и мотал смешной головой, в тысячный раз слыша от Кобылы «милую шутку» типа «Ну что, печи Бухенвальда еще дымят?». Следака от таких шуток всего передергивало внутри.

— Вот видишь, Немец, — говорил ему Кобыла, — Шульман наш человек, хоть и жид. А ты ариец, а меня не понимаешь.

Правда, недопонимание со стороны Немца-Следака не очень расстраивало Кобылу, ему вообще было наплевать на понимание и мировую гармонию. Его никогда не интересовала компания единомышленников. Молодых неонацистов, скинхедов и нацболов, которые тогда расплодились в Петербурге как логичная реакция на исчезновение прежних общественных и духовных ценностей, резкое расслоение общества, земляческую преступность и незаконную миграцию, Кобыла не признавал. Он считал неонацистов быдлом и жидовскими провокаторами. К тому времени, когда Следак познакомился с Верой, Кобыла уже порядком ему надоел своими теориями, терпение его кончалось. Неудивительно, что он даже обрадовался их взаимной неприязни как поводу встречаться с ним как можно реже, хотя в глубине души относился к другу с прежней теплотой. По странной логике Кобылиныча в Вере было плохо все, начиная от имени и заканчивая тем, что они познакомились в церкви.

— Зачем ты вообще в этот жидовский вертеп ходишь? Перун, Род и Велес тебя не простят, Немец. А эта жидовская семейная жизнь тебя погубит. Мы воины — нас ждет Валгалла, армия валькирий будет нас отпаивать медом и элем, — а семейные ценности придумали жиды, чтобы закабалить могучий арийский дух, убить его бытовухой, — проповедовал Кобыла.

В собственной личной жизни Кобылы с валькириями была напряженка. Вместо того чтобы искать себе белокурую Брунгильду, он то и дело знакомился с щуплыми очкастыми черноволосыми студентками — то еврейками, то азиатками, однажды даже с мулаткой. Романтичные интеллектуалки клевали на его природную брутальность и мужскую притягательность и проводили с ним разное время жизни, в зависимости от темперамента, порога терпимости и брезгливости. Но ни одна не задерживалась в его жизни дольше недели. Мулатка продержалась меньше всех. Собственно, у Кобылиныча с ней ничего и не вышло, зато остался кривой шрам на лбу от чугунной сковородки. На этой сковородке она разогревала пельмени в тот самый момент, когда он выбрался из душа в одних трусах. Все тело Кобылиныча было покрыто татуировками, в обычное время скрытыми от посторонних глаз одеждой. Свастики, молнии СС, орлы, руны, изречения на латыни и портреты вождей не оставили на нем живого места, даже на спине красовалась карта Великой Германии 1943 года. Из-за этой красоты в баню Кобыла теперь ходил только на своей даче, а пляжей не посещал. Увидев все это великолепие, афророссиянка Виктория не стала сдерживать чувства и залепила ему сковородкой по русой голове со сбритыми висками. Когда через час Кобылиныч очнулся, чернокожая валькирия уже убежала, он лежал на полу, вокруг головы в крови плавали холодные пельмени. Голову Кобылиныч зашил, но история его, как, впрочем, и всех нациков, ничему не научила. Тем более что это был редкий случай его поражения. Обычно все-таки бил он, а не его. Частенько после его публичных выступлений за ним увязывались возмущенные компании, но попытки побить могучего Кобылиныча всегда заканчивались плачевно. Ему даже не требовалась помощь друга. Он быстренько отодвигал Следака, с азартом рассматривал противников и начинал молотить направо и налево, пока все не ложились в аут. Своим удостоверением опера он при Следаке ни разу не воспользовался. Побить Кобылу было невозможно — если только убить, и это, так или иначе, не могло не случиться.

Следак все детство варился в черняевском многонациональном котле, философия Кобылы была для него абсолютно неприемлема. Конечно, он делил людей на русских и нерусских. Будучи наполовину немцем, так ни разу и не увидев немецкого отца, он принимал в русские всех, кто жил с ним рядом в детстве. Его первая любовь, с которой он прятался в заброшенных склепах немецкого кладбища, была наполовину татаркой, наполовину еврейкой, то есть для Следака вполне русской. Ее звали Надя, и ее отец работал директором консервного завода, что очень не нравилось маме Следака. Она считала ее избалованной и подозревала в слишком раннем интересе к мальчикам. Подозрения матери скоро оправдались. Их дружба закончилась на диване в гостиной у Следака, когда тринадцатилетняя Надя кокетливо сказала двенадцатилетнему Ольгерту: «Давай поцелуемся». Перед диваном немедленно выросла возмущенная мать и надавала сыну по щекам, по принципу — бей своих, чтоб чужие боялись. Мальчишка не выдержал позора и перестал водиться с Надей.

Взгляды Кобылы казались Следаку настолько нелепыми, что он даже не считал его нациком или фашиком, скорее, чудаком с неприятным душком, но на это можно было закрыть глаза. Его положительные качества с лихвой искупали ущербность.

Абсурдность жизненной теории Кобылиныча не сильно отличалась от того, что Следак наблюдал на любой «патриотической» демонстрации. Его очень умиляли серьезные суровые люди, несущие портреты Маркса рядом с лозунгами «Долой жидовское правительство», и не менее суровые сограждане с портретами Сталина и транспарантами «Россия для русских». Без смеха, пусть и сквозь слезы, смотреть на такие тандемы не получалось.

Лживая политкорректность, которая культивировалась официальными СМИ, была, по разумению Следака, ничем не лучше людоедских взглядов Кобылы. Люди по-прежнему сбивались в стаи — по национальному в том числе признаку. И хотя любили и дружили они с кем получалось и хотелось, но ненавидели все равно чужаков, инородцев, иноверцев. Тех, что понаехали. Тех, кто заняли все вокруг. Поскупали и загадили. Жили лучше их. Или ходили грязными. В общем, поводов было предостаточно. Особенно у Следака. Ведь он отслужил в «урюкском» полку. Не понаслышке знал об этнических преступных группировках. В Петербурге, как и в его родном Черняевске, почти всю торговлю героином контролировали цыгане и таджики, таможню — даги, игорный бизнес — чечены, грузины контролировали карманников на Апрашке и форточников в центре, азеры — рынки, а всех их вместе доили и контролировали менты и органы местной власти. В общем, полная дружба народов постсоветского пространства плюс африканские наркокурьеры и вьетнамско-китайские нелегалы.

Только для Следака ровным счетом ничего не значила национальность убийцы, дело которого он вел. Одинаковое отвращение у него вызывали и мордовский людоед, и чеченская террористка-смертница, и те, кто использовал ее в своих целях, и еврей-педофил, и русский мужик, зарубивший всю свою семью в пьяном новогоднем угаре. И жертв он жалел независимо от национальности, будь это русская старушка или таджикская девочка.

Следак смотрел на мир непредвзято и поэтому не мог не заметить, что в последнее время преступность все больше дичала. Лик ее все больше напоминал первобытное, нецивилизованное зло, и произошло это из-за бесконтрольности того потока дремучих мигрантов, который хлынул в город. Кому-то этот поток приносил много денег, и поэтому никто не собирался его контролировать. Система прогнила снизу доверху. Теоретически после каждого громкого убийства, совершенного гастарбайтерами, можно было бы по закону посадить чиновника-другого. Но у тех в кармане всегда оказывался припасен козырь — политкорректность. Стоило произойти очередному убийству, как купленные чиновниками провокаторы начинали со страниц Интернета и «желтой» прессы призывать к уничтожению представителей других рас и конфессий. Тем самым они смещали акценты и уводили гнев публики от реальных виновников в область национальной розни. А это уже, как известно, преследуется законом. Вот так вот чинуши опять выходили сухими из воды.

Вся эта грязная кухня не имела отношения к размышлениям Следака о борьбе со злом. Его враг был гораздо древнее всех национальностей, древнее даже прямохождения. Он жил в человеке всегда, и только какие-то тысячелетия назад, когда Создатель вдохнул в человеческую душу искру добра, этот враг оказался задвинут подальше. Но древнее зло выжило и научилось сосуществовать с добром в душе, временами бесстыдно подавляя его и правя целыми народами. Зло жило в человеке, невзирая на его культурные традиции, религиозные пристрастия, цвет кожи, разрез глаз и форму носа. Когда в Беслане случилась трагедия, Следак, которому к тому времени перестали давать дела террористов, учитывая его ухудшающееся психическое состояние, пинком спустил с лестницы коллегу, который сказал, что он не понимает, чего все так носятся с этими детьми, ну поубивали одни черные других, нам-то только лучше…

Вот, собственно, так относился Следак к национальному вопросу и поэтому все меньше общался со своим старым корешем Кобылинычем.

Осенью 2004 года Следак сдал в суд дело главаря банды неонацистов из Купчино. Дело вышло громкое. Ребятишки слыли настоящими головорезами. Не щадили никого. Нападали поздно вечером на любых прохожих неславянского типа на улице, убивали в метро и в электричках. Убивали панков и антифашистов. Убили правозащитника, свидетельствовавшего против их братков на судах. Убивали своих отступников, тех, кто испугался и решил уйти из банды. Убили даже директора издательства, выпустившего книгу об их банде. Их ловили, судили, сажали, а убийства не прекращались, пока с большим трудом не взяли их главаря — Зиги, орудовавшего своим охотничьим ножом с умением мясника и точностью хирурга. Допрашивая Зиги, Следак не мог не отметить, что суждениями своими и даже внешностью главарь очень похож на Кобылинского, который, кстати сказать, принимал живейшее участие в его поимке. Следак прикидывал в уме, мог ли Кобылиныч стать таким, как Зиги, родись он лет на десять позже, и не мог однозначно ответить себе. Зиги и его ребята сильно напомнили ему гопников из черняевской юности, которые отлавливали их, металлистов, и заставляли называть пятьдесят названий хеви-метал-групп, стригли их наголо противными армейскими машинками и долго с оттягом били тяжелыми ботинками по бокам, повалив на землю. Но не только гопников, а еще и лихих бандосов девяностых напоминала ему банда Зигфрида — той бесшабашностью, презрением к человеческой жизни, организованностью и полной бесперспективностью. Просто пешки в чьей-то политической игре. Детишки, не желающие взрослеть. Из чьей звериной жестокости и одурманенных голов мудрые политиканы давно научились извлекать свою грязную выгоду. Ради интереса Следак даже послушал музыку, которую играли наци-панки на своих шабашах. Вполне себе приличный жесткий хардкор, так называемый «ой» — быстрая разновидность панка, который душа металлиста Блока не жаловала, но принимала как родственный ритуальный шум. Только тексты, естественно, специфические людоедские. Убей этих, убей тех.

«Нет, все-таки Кобылиныч, наверное, никогда не стал бы таким, он ведь полный индивидуалист, не любит, когда ему говорят, что надо делать, потому и бегает до сих пор в более-менее свободных операх. Да и убивать — это не его. Что-то давно я с ним не выпивал», — подумал Следак и поехал к Кобылинычу в гости. Кобылиныч несказанно обрадовался старому дружку. Они повспоминали армию. Кобыла рассказал, как брал Зиги, а Следак рассказал ему, что у Зигфрида такие же татухи на плечах, как у Кобылы, и тот долго ругал жидовских неонацистов. Конечно же, они чудовищно напились, и по первому снегу Кобылиныч поехал провожать Следака домой. И, проводив до парадной, отправился в Валгаллу, закрыв Следака «арийской» грудью от нацистской пули. По иронии судьбы Кобылиныча убила Валька Валькирия, подружка Зиги, находящаяся в бегах и поклявшаяся застрелить следователя, раскрутившего ее любимого на полную катушку. Все случилось так быстро, что Следак даже не заметил, как Кобыла среагировал на поднятый перед ними пистолет и, не раздумывая, прыгнул, оттолкнув друга в сторону, на всю жизнь оставив в голове Ольгерта вопрос, смог ли он бы поступить так же. Мгновенно протрезвев, Следак в прыжке сбил Валькирию с ног, выбил из ее бритой головы сознание и скрутил по рукам и ногам ремнем и шарфом. Потом сдал мертвого Кобылиныча «скорой помощи», Валькирию — ментам, а сам всю ночь проплакал без слез на груди своей маленькой Веры.

Хоронили язычника-арийца Кобылиныча по православному обычаю — вопреки его воле, зато по желанию тихих заплаканных старичков-родителей, которых Следак увидел впервые. Отпевали его в маленькой уютной Шуваловской церкви, и это был последний раз, когда Следак появился в храме по своей воле. Его отношения с религией на тот момент окончательно расстроились. Именно с религией, потому что с Богом, у которого он постоянно просил то совета, то прощения с того момента, как в его голове поселился титан, Следак жил в полном согласии. Вернее, с заповедями — ну насколько это позволяла брутальная мужская природа. Жить в согласии с верой Следаку не давал пытливый ум. Главное в вере — не задавать вопросов, воспринимать все догмы безоговорочно и без рассуждений. Задумаешься — утонешь. И Следак давно утонул в своих поисках природы зла, перешерстив все верования от анимистов и зороастрийцев до синтоистов и манихейцев. Родное православие, с уютными церквами, услаждающими душу хорами и всепонимающими ликами, на долгое время стало его тихой обителью. Но Следак умудрился разочароваться и в нем. Ну как разочароваться — просто потерять интерес к внешней атрибутике и Божественной диетологии, как Следак именовал посты.

Ольгерт считал, что и так постоянно находится на своем посту, и отказывался понимать, почему нужна сезонность в диетах притупления страстей, творении добрых дел и уклонении от зла. Борьба со злом, как ему казалось, стала его крестом. Она сделала его белой вороной, той солью земных слез, которой и должен быть настоящий христианин. Следаку стало казаться, что вместо того, чтобы объединять людей, готовых к постоянному самопожертвованию и ежедневному сопротивлению злу, вера обывателя превратилась в ношение крестика и набор ритуалов — поклониться, причаститься, помолиться, исповедаться, попоститься… Однако мнение свое Ольгерт никому не навязывал, делился им только с Верой и своим духовником. А после смерти Кобылиныча он и вовсе перестал ходить в храм, замкнувшись в себе. Такое с ним бывало и раньше: стоило ему столкнуться с необъяснимой небесной несправедливостью, он охладевал к посещениям церкви. Но всегда возвращался, чтобы пообщаться с духовником — мудрым и добрым отцом Константином, отцом пятерых сыновей, успокоительный урчащий бас которого реанимировал религиозные чувства Следака и возвращал его, заблудшего, в лоно Церкви. Даже если объяснения не устраивали Следака, он старался поверить в то, что так надо и в этом есть Божественное Провидение. Но вопросы без ответов росли и отталкивали Следака от Церкви, хотя именно сейчас нужно было бы схватиться за соломинку веры, чтобы не пропасть в бушующем океане чужих злобных страстей и своего неотвратимо надвигающегося безумия.

Первым шагом страшного разрушительного процесса потери веры стала одна мелочь в деле маньяка Головкина. Следак просматривал его, пытаясь найти ключик, который позволил бы найти другого маньяка — лифтового душителя, насиловавшего и убивавшего мальчиков на Юго-Западе Петербурга. Уже трижды задерживали подозрительных типов, но зацепиться за что-то серьезное не удавалось. Следак искал в биографии Головкина что-нибудь общее с биографиями задержанных, а нашел себе очередную сердечную боль. Головкин, такой же, как и Душитель, полный ублюдок, не просто убивал и мучил мальчиков, но еще и заставлял их смотреть на муки других, дожидаясь своей очереди. Чтобы дети не закрывали глаза, он отрезал им веки. Среди кошмарного адского ряда фотографий замученных детей Следака особо потрясла одна, где детей, собственно, и не было. Зато на ней в примятой траве лежали два крестика и ладанка, аккуратно снятые маньяком с детских шеек. Он снял их, чтобы они не мешали душить и кромсать. Просто снял и положил в траву. Следак понимал, что крестик не амулет и не оберег, но что-то оборвалось в его душе раз и навсегда при виде этих беззащитных предметов, свидетельствующих о бессилии добра, о том, что зло опять торжествует победу, а Небо как молчало, так и молчит. И долго еще в душных, липких снах преследовала его эта фотография как немой укор не только Небесам, но и его собственному ничтожеству. Хотя Душителя Следак тогда вычислил и даже посадил.

То ли по глупости, то ли по уму, от которого все горе на свете, Следак считал, что сутью веры, смыслом великой любви к Богу, является святой акт слияния духовной сущности человека, его души с Духом Святым. Никогда душа Следака не взлетала так высоко в эмпиреи, никогда не находилась так близко к Богу, как в жарких объятиях своей маленькой Веры.

Следак не видел в своей жизни ничего более красивого, чем лицо любимой женщины после того, как она дарила ему свою любовь. И это стало еще одним камнем преткновения в его отношениях с Церковью земной, которая считала сексуальные отношения грехом. Считать священные акты приношения неземного наслаждения любимой чем-то грязным, сродни преступлению, воровству, убийству, — Следак не мог и не хотел. Он полагал, что в красоте слияния любимых их души и тела неразделимы и прекрасны и такая именно любовь не грех, а главный подарок людям от Создателя и начало всех начал.

Потом случилась история с иконописцем Михаилом и его чудесной женой, преподавательницей музыки Алиной. Вера, жена Следака, пару лет назад пела в церковном хоре и там познакомилась с Алиной, воздушной прелестной женщиной, выглядевшей подростком в свои тридцать. У Алины были волшебные кроткие глаза, в которые хотелось глядеть и глядеть, и мелодичный голос, похожий на перезвон серебряных колокольчиков. Алина преподавала в музыкальной школе, любила джаз и постоянно рассказывала о своем муже Михаиле — талантливом иконописце, продолжателе дела Андрея Рублева. У Алины и Михаила росла маленькая Соня, рыжеволосая веснушчатая дочурка, чистый ангел с тонкими косичками, предмет острой белой зависти Следака и Веры. Алина с дочкой часто бывали у них в гостях, и Следак искренне радовался, когда, приходя домой со своей адской работы, слышал на кухне голубиное воркование Веры и серебряный перезвон Алины.

Муж Алины слыл талантливым иконописцем. Человек нелюдимый, он почти все время проводил за работой, расписывая алтарь очередной церкви или работая дома на заказ. Следак увидел его в первый раз на дне рождения Алины, и Михаил произвел на него странное и даже страшное впечатление. Грубый мужик лет пятидесяти, заросший по глаза огромной неухоженной бородой, цепкий взгляд угольков глаз и массивная фигура — все это не очень вязалось в голове Следака с традиционным образом иконописца и тем более с ангельской внешностью Алины и Сони. К тому же у Михаила начисто отсутствовала левая кисть, обрубок руки заканчивался черным деревянным кулаком-протезом. Больше всего иконописец походил на сподручного Стеньки Разина, сибирского кандальника, и увязать его со святыми ликами, на нимбы которых он не жалел сусального золота, было крайне сложно.

Следак даже не выдержал — через пару дней после встречи отправился на экскурсию в университетскую церковь, только недавно расписанную Михаилом. Следак был поражен силой воздействия его искусства. Живые, спокойные, полные небесной силы лики смотрели ему прямо в душу. Михаил творил чудеса с Божьей помощью, именно с такой мыслью Следак вернулся в тот день домой. Он поделился мыслью с Верой, они даже решили, что закажут у кудесника домой икону, и, развивая мысль, стали мечтать, как чудесная икона Михаила поможет сбыться их чаяниям и у Веры родится ребеночек. Ведь такие случаи известны. Потом Алина пропала чуть ли не на месяц. На звонки отвечала, говорила, что занята, что все в порядке, но голос ее странно дрожал. Следаку было не до загадок подруг жены, его полностью поглотило очередное страшное дело, и он не придал значения этому случаю. Прошло время. Алина опять постоянно сидела у них в гостях, Соня читала вслух стихи, Михаил написал им икону — и все забыли про дрожащий по телефону голос Алины ровно до ее следующего исчезновения. Алина не заходила к ним уже две недели. Следак пришел домой слегка пьяный. В коридоре его встретила обеспокоенная Вера.

— Я сегодня после работы случайно столкнулась с Алиной в магазине. Она стояла в черных очках, а рука в гипсе. Я приперла ее к стенке, и она мне все рассказала. Михаил — запойный, месяц пишет иконы — неделю пьет. Пьет до белой горячки. Воет и гоняется за ней по дому с тем, что под руку попадется. Алина Соню к маме отправляет, а сама с этим придурком сидит, боится, что он насмерть убьется.

— А что он ее убьет, она не боится?

— Говорит, на все воля Божья. Это крест ее, и она его будет нести до конца. Заканчивается все либо капельницей, либо психиатрической «скорой». Только в дурку она его ни за что не положит. Он же гений. Ему писать надо.

— А подшить его?

— Ты что, как можно?! А вдруг его дар пропадет!

— Что ж дары так вслепую раздаются! — расстроился Следак.

— Вот так, — сказала Вера, — и живут все десять лет. Надо тебе Кобылиныча к нему послать. Пусть его попугает. Пусть пообещает вторую руку ему оторвать, если он опять Алину обидит.

Следак еще никогда не видел Веру такой возмущенной.

— Зачем Кобылиныча? Я сам с ним поговорю.

Но поговорить с Михаилом ему не удалось, потому что через час к ним пришла почувствовавшая беду Алина. Она бухнулась Следаку в ноги и стала умолять не говорить Михаилу, что она про него рассказала. Она очень любила мужа, боготворила его талант, он был добрым, хорошим, но его искусство требовало такой самоотдачи, что он не мог не пить. Зато потом, приходя в себя, он просил у Алины прощения на коленях и месяц ходил кротким и тихим. Следак послушался ее и не пошел говорить с Михаилом. А зря. Следующий его приступ случился не по расписанию, а через две недели. И напился до чертиков Михаил моментально. Может быть, водка попалась паленая, может, мозг ослаб. Только в этот злосчастный раз Алина не успела отправить Соню к родителям и вынуждена была выскочить с ней на улицу, спасаясь от разъяренного мужа. Она захлопнула дверь в его комнату, где он все крушил, не щадя в том числе и собственных икон, а потом вышел в окно пятого этажа, разбив его ногой. Скорее всего, в пьяном бреду он перепутал окно со стеклянной дверью в комнату.

Алина с Соней после похорон Михаила уехали жить к дальним родственникам на Псковщину, не оставив никаких координат. Отец Константин объяснил Следаку, что это дьявол не давал покоя душе Михаила, изводя его великий талант, не давая творить добро и чудеса. Слаб оказался Михаил, и Следака вполне удовлетворила эта версия, но в храмы, расписанные Михаилом и его коллегами, на какое-то время желание ходить у него пропало. Божия Матерь, писанная Михаилом, осталась висеть на стене их с Верой спальни, снять ее рука не поднялась, но мечтать о том, как она поможет им с ребенком, они перестали. Только, глядя на нее, вздыхали каждый раз по солнечной Соне и воздушной Алине.

Последним кирпичом в стене между Следаком и Церковью стала встреча со старым знакомым, человеком из прошлого, неким Червонцем. В девяностые Следак и Кобыла с трудом повязали его, тогда бригадира «ленинских». Работала такая отмороженная бригада на Юго-Западе. Червонец был блатной, бывший разгонщик, пять ходок — одиннадцать лет отсидки к сорока годам. Бригада его занималась в том числе и подставой машин. Как-то раз подставили ребята Червонца свой «мерин» не под ту «тачилу». Вывалились из нее четверо нормальных пацанов поперек себя шире, назвались борцами и вместо того, чтобы отвалить бабла за окорябанный «мерс», забили стрелку у себя в спортзале. Дело-то копеечное, могли краями разойтись, тихо и мирно. Но не зря себе «ленинские» дурную славу годами зарабатывали. Нужно планку-то держать. Приехали они вчетвером — три торпеды и Червонец — на стрелку, там человек двадцать борцов разминается, к разговору готовятся. А терки не получилось. Потому как «ленинские» без разговоров достали из черных кожанок АКСУшки, в простонародье «сучки», и прямо в зале покрошили молодых спортсменов в мелкую капусту. Ни за что. Просто настроение у Червонца плохое выпало, похмелье тяжелое. А среди борцов пять человек в сборную города по греко-римской борьбе входили, а один вообще чемпионом Европы был. Потом погрузили их в микроавтобус, как запихали — непонятно, увезли на городскую свалку и сожгли.

Когда сожженный, полный тел автобус нашли — в городе началась паника. Даже для того времени жестокость была выдающаяся, а наглость и цинизм — беспримерный. Место для зала борцы выбрали глухое, на самой окраине, так что сразу «ленинцы» не спалились. Может, их вообще тогда бы и не вычислили, да языки за зубами не смогли сдержать, стали хвастаться перед братками, понторезы дешевые! Ну и сдали их при случае. Червонцу сразу свой человек из ментовки стукнул, что его вложили, и сказал, кто болтанул. Он быстро тех троих, что в зале шмаляли с ним, в расход пустил за длинные языки. А сам на дно лег, на самое злачное что ни на есть дно. Спрятался урка на цыганской наркохате в Сосновом Бору — там его и взяли Немец с Кобылой. Сам-то Червонец, убитый герычем, лежал себе спокойно, а вот с телохранителями его случилось в войнушку поиграть, две пули из бронежилета Следак потом выковырял. А Червонца пришлось на руках выносить, совсем закайфовался. В результате ничего по убитым борцам предъявить ему не удалось — свидетелей не осталось, и сел Червонец на пару лет за хранение оружия. С каким же неожиданным омерзением Следак увидел перед собой круглую усатую рожу старого бандита, выходящего из его любимой церкви. Следак хотел развернуться и уйти, но поздно. Червонец узнал его и осклабился свежей металлокерамикой:

— Ой какие люди! Опер Блок! Какими судьбами? Живой ведь, ментяра.

— Я уже давно не опер.

— А хоть бы и не опер. У меня глаз — алмаз. Хоть я тогда обкумаренный был, а рожи ваши на всю жизнь сфотографировал. Ну и нашли мне вас потом. Досье подогнали. И твое, и Кобылинского.

— Чего ж не убили нас?

— Видишь, откуда выхожу? То-то. Поэтому и не убили. Простил я вас по-христиански. Работа у вас волчья. Я теперь цивильный бизнесмен, автостоянки у меня, Блок. Если работа нужна, звони — возьму охранником. Зарплата лучше, чем у вас, волков.

— Спасибо, не надо.

— Чего ты бычишь, Блок? Время выпало нам лихое. Старое будешь поминать, глаз не хватит. Надо жить сегодняшним днем.

— Сегодняшним днем — я б тебя на пожизненку раскрутил, упырина, — не сдержался Следак.

Двое амбалов, бесшумными тенями образовавшиеся по бокам Червонца, с напряженной тоской в маленьких глазках уставились на него.

— Ишь какой! — ничуть не обиделся Червонец. — Точно, вспомнил, ты ж теперь у нас следак! Не кипишуй, Блок! Сходи вон к отцу Константину, выговорись, успокойся, с такими нервами долго не протянешь, Блок. Свекла лопнет. Батюшка-то у нас здесь замечательный, добрый поп.

— Ты батюшку своими грязными лапами не трожь! Хоть что-то святое людям оставьте, хапуги.

— А я и не трогаю. Я помогаю. И церкви, и батюшке, и людям. А надо будет, и тебе помогу, следак. Вот батюшке дом недавно в Юкках купили, у него ж сыновей сколько. Теперь и от города близко, и благодать. Дом хороший и участок двадцать соток с часовенкой. Не стыдно теперь к нему в гости заехать…

Следак, не в силах больше терпеть позор, развернулся и ушел. Напрасно, конечно, он кипел. Отец Константин, скорее всего, и знать не знал, чем занимался раньше этот усатый богобоязненный бизнесмен. А может, Червонец на понт Следака взял и никакого дома попу не покупалось? Следак не проверял. Противно было. Да и потом, вдруг Червонец по-настоящему раскаялся? Кающийся грешник, пусть даже такой черный убийца, всегда радость для Церкви. Сказано: «первым в Рай войдет разбойник» — и к таким людям с презрением относиться — гордыня, смертный грех. Только плевал Следак на эти рассуждения, видел он Червонца мерзкую рожу, видел и сгоревший автобус, полный молодых мертвых тел. Словно дьявольскую огненную жертву принес Червонец тогда Молоху, чтобы ходить сейчас по петербургской земле спокойно и коптить высокое северное небо миазмами воровского дыхания.

Как бы то ни было, после встречи с Червонцем Следак в церковь зашел один раз — попрощаться с Кобылинычем. Смерть друга он принял как очередной вызов вселенского зла. С ним однозначно играли. Он остался жив, один на один с чувством вины и полного бессилия, и, если бы не маленькая Вера, крепко державшая его в своих объятиях, никто не знает, что бы с ним тогда случилось. На работе после покушения ему настойчиво предложили пойти в отпуск, а потом на пенсию. Или перейти в другое ведомство. Следак подумал и выбрал Управление федеральной службы наркоконтроля.

На новом месте Следаку пришлось начинать все с нуля. Он очень надеялся, что теперь вся его энергия пойдет на борьбу с таким явственным врагом, как наркомафия, а усталый мозг отдохнет от битв, проигранных злу вчистую. Для начала Следак изучил всю литературу по истории отношений человека и наркотиков. Издревле люди использовали наркотики как связующие вещества с потусторонним миром. Все языческое шаманство и колдовство было завязано на них. С их помощью общались с духами — душами умерших, богами и демонами. Но при этом пользовались ими тогда лишь избранные, а теперь потусторонний мир смело шагнул в мир реальный. Наркотики стали опорой экономики некоторых стран, выгоднейшим экспортом с того света. Наркоманы в еще недавно синей стране множились в геометрической прогрессии. В маленьких российских городах подростки уже не курили табак и коноплю, а кололи героин, превращаясь в тех бесплотных духов, которых когда-то вызывали шаманы, только абсолютно бессильных. В столицах молодежь не понимала, что такое танцы без веселых таблеток, требовала «лигалайз» и радостно смеялась, слыша такие безобидные слова, как «скорость» и «грибы».

Следак мало чем отличался от обычного наркомана, он тоже не мог жить без алкоголя, целенаправленно убивал им свой мозг, пытаясь сбалансировать его неуемную деятельность и хоть на время сбежать из реальности. Бороться он хотел не с наркоманами — такой отлов на улице с дозой и последующая продажа «нарика» родственникам и друзьям давно стали одной из статей дохода «нищей» городской милиции. Он хотел повоевать с наркомафией, циничными воротилами, но это оказалось сложнее, чем он мог предположить. Против них никогда не находилось улик, к ним было не подобраться. К тому же они кормили столько высших чинов во всех ведомствах, что их скорее охраняли, чем пытались посадить. Со средним звеном в наркотрафике дела обстояли попроще. Их иногда сдавали и сажали, чтобы видимость борьбы сохранялась. Но и тут существовали свои секреты и уловки. Например, имелось полным-полно двойных агентов и просто своих барыг, которые «постукивали» и становились неприкасаемыми. Поскольку все они были засекречены, все время происходила путаница, и в результате их приходилось отпускать после арестов. Так что деятельность происходила, но арестовывали и сажали мелких сошек, торговцев-наркоманов, которые всего лишь чем-то не угодили кому-то на вершине наркопирамиды, или частных производителей химических наркотиков.

Чтобы арестовать кого-то, Следаку постоянно приходилось покупать наркоту, хранить наркоту, а иногда и продавать наркоту. Через месяц такой работы он почувствовал себя перемазанным наркодерьмом с головы до ног. Очиститься не помогали ни ежевечерний получасовой душ, ни чистый медицинский спирт, который он покупал у знакомого капитана из Военно-медицинской академии, ни общение с Верочкой, которое становилось все эфемернее и формальнее. Вера вся испереживалась за Следака. Она видела, как он мучится на новой работе, но ничем не могла ему помочь. Любые вопросы вызывали у него раздражение. Ее маленькое тело, которым она готова была согреть его в любую минуту, перестало питать его силой и надеждой. От отчаяния, что она может его потерять, Вера стала выпивать вместе со Следаком, чтобы хоть так быть с ним вместе. Он сначала удивился, потом снова ушел в себя, в свои проблемы. Каждый вечер, приходя с работы, Следак машинально наливал ей водку, восприняв ее поступок как странную блажь.

Когда Следак понял, что Вера уже целый месяц ежедневно пьет с ним горькую, он впал в очередную депрессию, чувство вины перед самым близким человеком захлестнуло его. Он решил завязать, уволиться с работы, подыскать себе что-нибудь мирное. Черт с ним, с этим проклятым злом, — его любимая маленькая жена, пытаясь спасти его, гибла у него на глазах. Жаль только, что умные мысли пришли так поздно. Вера буквально сгорела за месяц. Ее организм не был готов к такой атаке, не выдержал столь крепкой привязанности, а самое главное — она не могла остановиться. Следак впал в панику и от страха запил вместе с Верой, забив на работу, где уже никого не удивляли его срывы. На третий день их совместного запоя Вере стало плохо, и пришлось вызвать «скорую». Поскольку Ольгерт был мертвецки пьян, в машину «скорой помощи», которая повезла Веру в больницу, его не пустили. Следак ругался, махал своим удостоверением, врачи в ужасе и с омерзением смотрели на абсолютно невменяемого от «синьки» инспектора из наркоконтроля. Он не отставал от них, даже пытался достать пистолет, но «скорая» все равно уехала без него. Тогда, обезумев, он помчался вслед за ней, крича: «Вера, прости меня!» — и размазывая пьяные слезы по лицу, пока его не сбил поворачивающий во двор грузовик. Если бы Следак попал под грузовик трезвым, точно бы помер, а так повезло отлететь в свежие сугробы на обочине. Февраль в две тысячи пятом в Петербурге выдался снежный.

Очнулся Следак в больнице на пятый день. Вышел из комы. Черепно-мозговая травма (пластина, впрочем, осталась на месте) и переломы обеих ног. «Где Вера?» — спросил Следак, едва открыв глаза. Но вокруг молчала ночная темнота больничной палаты. И Следак понял без ответа, что Вера умерла. Иначе она сидела бы рядом. И проплакал всю оставшуюся ночь. Впервые со слезами. Еще неделю ему не разрешали вставать, и он скулил и плакал, ругая себя последними словами. Его никто не навещал. На новой работе его считали предателем, на старой — лузером и чудаком, лучший друг его вертелся в могиле, желая быть сожженным в челне, а родственники любимой жены, похороненной без него на маленьком кладбище под Выборгом, ненавидели его всей душой. Следак колотил загипсованными ногами по койке и бился о металлические прутья заживающей головой: он понял, что главным злом в своей жизни оказался он сам, променявший тихие семейные радости на погоню за призраком. Он понял, что сам загубил все самое дорогое, что у него было в жизни, предал Веру, не смог защитить ее от самого себя. Жизнь потеряла для Следака всякий смысл. Он не спал неделями, иногда проваливаясь в десятиминутный ватный сон среди дня, ждал, когда его выпишут, чтоб уехать под Выборг и там, на могиле у Веры, свести счеты с опостылевшей жизнью.