Видимо, роль ночного горшка удалась мне неплохо: Мара снова посетила мою избушку спустя пару дней. На этот раз рано утром: я только позавтракал и собирался на группу.

Неправильно растолковав выражение моего лица (досада), она успокаивающе помахала рукой в перстнях.

— Не бойтесь! Вы, верно, решили, что, раз я зачастила к вам с исповедями, на днях вас ждет милосердный укол? Боже, как вы трясетесь. Поистине, сильная эмоция пронизывает не только своего носителя, но и окружающее его пространство. Сейчас и меня заколбасит следом за вами. Расслабьтесь же! Повторяю: вам не грозит уход в ближайшие дни. Вы ценный член исследовательской группы, вы уже «примат», по классификации русского циника. Ваш нежный творожок, — Мара подалась ко мне и бесцеремонно постучала по макушке костяшкой среднего пальца, — нам еще пригодится. Там есть дрожжи, в этой круглой кастрюльке. Порой они пузырятся и выдают на-гора нечто полезное.

От нее опять сладко и обворожительно пахло, и опять по-иному, чем в прошлый раз. Короткий топик и белоснежные бриджи облегали фигуру, не слишком ее украшая, поскольку подчеркивали недостатки талии и складки на пояснице.

Я отодвинулся. Засмеявшись своей неуклюжей шутке, она тут же оборвала смех.

— Мне захотелось поговорить с вами еще. О моем узнике. Ничего, если я сделаю это сидя? — она устроилась на диване, как обычно.

— Простите, я спешу: занятия на группе. Мой нежный творожок обязан трудиться и пузыриться.

— Помилуйте! — она расхохоталась. — Если ваш творожок понадобился мне — это на порядок важнее работы в группе. Если вас беспокоит, что будут нарекания от Майера или Роу, то не дрожите. Сошлитесь на разговор со мной, и они встретят это с почтением и трепетом. Но не стойте же соляным столбом, садитесь!

Смирившись и вздохнув, я сел.

— Итак, мой плененный малыш. Я хорошо кормлю его, чтобы, не дай бог, не умер от проблем с пищеварением. Он совершенно гол — чтобы не мог сплести веревку из одежды и повеситься. Два раза в неделю ему стригут ногти и волосы.

— Ногти-то зачем? — простодушно не выдержал я.

— Чтобы не смог порвать вены на запястьях. Стены его камеры обиты матрасами, как у буйных в сумасшедшем доме. Поддерживается постоянная температура в 22 градуса: не душно и не простынет. Хотите на него взглянуть?

— Никоим образом.

Ее раздосадовал мой ответ.

— А мне хочется, чтобы вы на него взглянули! Говоря по правде, ничего особенного в этом зрелище нет. Он потерял изрядную долю своей красоты, растолстел и обрюзг. Что естественно: много ест, мало двигается. Но я ведь не в музей вас приглашаю. И не на конкурс красоты.

— Зачем вам так нужно показывать его мне?

Мара легкомысленно пожала плечами.

— Любопытно вас свести — это достаточный мотив.

— А он знает об уготованной ему участи?

— Да, я ему сообщила.

— И как он к этому относится?

— Сомневаюсь, что он осознал, что именно его ждет. Он ведь примитивен и туповат, мой мальчик.

— Возможно, осознал, но не имеет ничего против?

Мара уставилась на меня с возмущением.

— Вы соображаете, что сейчас сказали?! Что может быть страшнее полного, абсолютного небытия?

— Любой атеист — а по статистике к ним принадлежит каждый третий житель Земли — уверен в абсолютном небытии после смерти. И ничего, как-то живут. И даже находят поводы для веселья.

— Вы изрекли глупость. Во-первых, даже атеисты в глубине души на что-то рассчитывают в инобытии. Во-вторых, мой испанец не атеист, его родители были католиками. Я понемногу разочаровываюсь в вашем интеллекте, Норди. Видимо, и высокий ай-кю не дает гарантии истинного ума.

— Согласен.

Судя по интонации и контексту, она должна была подняться и уйти, бросив на пороге очередную колкость. Но Мара медлила.

— А давайте я все-таки вам его покажу! — выпалила она азартно. — Прямо сейчас!

— Вашего испанца?

— Кого же еще?

— Но зачем?

— Я уже ответила: из любопытства. Хочу услышать ваше мнение.

— Могу озвучить его прямо сейчас: оставьте беднягу в покое, выпустите, дайте работу мусорщика или посудомоя, раз уж нельзя отпустить совсем. И найдите другое применение вашей безудержной креативности.

— И все-таки я хочу вас познакомить. Хочу, хочу, хочу! — забубнила она, как несносный капризный ребенок. — Я чувствую, пока на уровне интуиции, что зачем-то это нужно.

Я вздохнул.

— Хорошо. Если от моего решения зависит его судьба, я познакомлюсь с ним. Не скажу, что он симпатичен мне, ваш узник. Судя по вашему рассказу, негодяй, каких мало. Но и последний негодяй, на мой взгляд, не заслуживает такой кары.

— А эта дурочка уперлась, и всё тут! — Мара экзальтированно всплеснула руками. — Подайте ей полное небытие, и никак иначе. И уж никоим образом не негодяйка и не злодейка: сомневаюсь, что она обидела в жизни мышонка или лягушонка.

— Вы про Юдит?

— Про кого же еще? Какой вы непонятливый!

— Мы говорили про вашего испанца. Не ожидал столь резкого перескока на другую тему.

— К испанцу мы идем! И прямо сейчас. — Она поднялась с дивана и повелительно протянула руку. Обновленный маникюр был в черно-желтую полоску. Словно на каждом ногте застыла, прилипнув, маленькая оса. — Надеюсь, вы оставите в тайне местонахождение его темницы?

— Ничего не обещаю, — буркнул я.

— Впрочем, это неважно. Освободить его не в силах человеческих.

Темница оказалась подвалом административного корпуса, вход в который находился в метре под землей на северной стороне здания, обращенной к неосвоенным сопкам. Место укромное, надо признать: дверь не заметить, не зная заранее. Мара долго гремела ключами над огромным замком и амбарным засовом, прежде чем впустить меня внутрь.

Было полутемно, тесно и душно. И дурно пахло.

Разглядеть пленника в деталях при свете тусклой лампы за решеткой в углу потолка оказалось непросто. Абсолютно голый мужчина, одутловатый, склонный к полноте, со свалявшимися темными волосами полулежал на полу, устланном грязными матрасами. Сходство с фотографией, предъявленной мне, было весьма отдаленным. Ничего красивого или хотя бы яркого в облике пленника уловить я не мог, как ни старался.

При нашем появлении испанец едва повернул голову, оторвав глаза от экрана мобильника, по-видимому, от игры. На матрасе стены в полуметре от пола темнело сальное пятно от его головы.

Вся обстановка, помимо матрасов, состояла из ведра, накрытого деревянной крышкой (по-видимому, параши), и табуретки, на которой застыли миска с остатками еды и кувшин с водой.

— Воняет здесь у тебя, дружок, как в зверинце, — вместо приветствия заметила, сморщив нос, Мара. — Хочешь, принесу ароматизатор? И еще, пожалуй, распоряжусь, чтобы выносили ведро не раз в два дня, а каждые сутки.

Узник не ответил. Он вернулся к игре, то ли изображая, то ли впрямь испытывая полнейшее равнодушие к факту нашего прихода.

— Не желаешь разговаривать, милый? — Мара ласково потрепала его по щеке. — Еще больше располнел, скоро щеки будут торчать из-за ушей. Стройный красавчик весь ушел в сало! Гимнастикой бы занялся, что ли.

Она понюхала пальцы, касавшиеся кожи пленника, и скривилась. Вынула из кармана душистый платочек и тщательно протерла их кончики.

— Я привела к тебе гостя. Оставлю вас вдвоем на двадцать минут. Может, с ним тебе захочется поболтать, в отличие от меня.

— Помилуйте, но я вовсе не жажду общаться с этим человеком!

Мой вопль остался без внимания. Перед тем как выйти, Мара бросила:

— Не стоит бояться, Норди. Бить или убивать вас он не станет: ни мозгов, ни энергии не осталось даже на это.

Дверь захлопнулась, проскрежетал ключ в замке.

Я обреченно присел на матрас, заменявший пол, выбрав место подальше от параши. Двадцать минут? Надо надеяться, Мара окажется пунктуальной: и пяти минут в этой вони вынести трудно. А главное: о чем беседовать с апатичным обрюзгшим убийцей? Подумал с минуту, выбирая тему, могущую оказаться ему интересной.

Узник продолжал общаться с экраном мобильника, не обращая на меня ни малейшего внимания.

— Знаешь, как можно покончить с собой, не имея ни ножа, ни веревки, ни даже осколка стекла?

Он на миг коснулся моего лица тусклыми зрачками и хмыкнул. Что ж, примем это за интерес к теме.

— Изобретение японцев. Они откусывают себе язык, у самого корня. — Я открыл рот и показал пальцем, отлично отдавая отчет, насколько глупо выгляжу. — Там проходит артерия, и если ее перекусить, кровотечение получается сильное. Кровь при этом нужно сглатывать. Впрочем, тебе не нужно — тебя ведь никто не видит.

— Я слыхал об этом, — откликнулся он, продолжая играть. Голос был ленивый, высокого тембра. — Японцы большие умельцы по части смерти. Но они тренируются с детства. На собаках.

— А ты тренируйся на себе, — выдал я очередную глупость.

Он усмехнулся.

— Зачем? Самоубийство — страшный грех. На мне и так хватает грехов: я порешил двоих. К чему добавлять еще?

— Но ведь Мара сказала тебе, какую уготовила кару. Уничтожение души. Полное небытие. Чтобы не допустить такого, самоубийство оправдано.

— Бред. Бабьи выдумки, — бросил он презрительно.

— Мара отнюдь не баба, хоть и пребывает в женском теле. У нее гениальные мозги, если ты еще не понял. Послушай, — я хотел обратиться к нему по имени для большей задушевности, но сообразил, что Мара не представила нас друг другу. — Она обязательно придумает, как решить эту проблему. Она добивается всего, что задумала. Тем более что над этим бьется целая исследовательская группа, а информация собирается по всей сети.

Испанец вновь посмотрел на меня. На этот раз с раздражением.

— Она дура. Полная. Мне ли не знать: я ее трахал. Бывают не очень умные женщины, и даже часто, но подобной еще не встречал. Вот, — он постучал костяшками пальцев по своей макушке. — Она не понимает ничего ни в чем: ни в мужчинах, ни в спорте, ни в технике, ни даже в том, как приготовить омлет с паприкой.

Я вздохнул.

— Трудно с тобой, братец. Но все-таки поверь мне: ее угроза вполне реальна. Зачем мне лгать тебе? Ты мне не враг, не соперник. Никто.

— Я всем никто. Но ты несешь бред, приятель. Чушь собачью. Не уговаривай меня, чувак, откусывать язык, грызть вены, отрывать член или как-то еще калечить своё тело. Я умру естественным путем, от старости или от болезни. И чем дольше просижу взаперти в этой вонючей норе, тем больше грехов спишется с моей бессмертной души. Так что линять отсюда тоже не уговаривай.

— Линять я не уговариваю. С острова Гиперборея скрыться невозможно.

— Тогда заткнись. Или нет, расскажи парочку свеженьких анекдотов. Давно не смеялся.

— Знаешь, как-то не до анекдотов. Жизнь здесь не располагает к…

— Тогда засунь язык в задницу, — прервал он меня.

Послышался звук ключа в замке. Неужели двадцать минут миновали? Вот радость-то.

— Ах, вы мои лапушки, — протянула Мара с елейной улыбкой. — Один о душе думает, еще немного — и будет новый святенький, можно канонизировать. Другой предлагает унести ноги от заслуженной кары. Я полностью разочарована в вас, Норди. Ожидала чего угодно: глупости, мягкосердечия, розовых слюней. Но не предательства, столь явного и одиозного.

— Вы подслушивали? Что я за болван: сразу не догадался!

Она кивнула на круглое вентиляционное отверстие на потолке.

— А разве вправе я чего-то не знать о моем маленьком сладком мальчике? — она наклонилась к узнику — поцеловать или погладить, но, видно, почувствовав запах, отстранилась. — Пожалуй, нам пора, Норди. — Я ощутил цепкие пальцы на своем локте. — Свидание окончено!

Мара повозилась с замком, закрывая узилище. Я двинулся прочь, не дожидаясь ее. Она догнала торопливыми шагами.

— Какой же вы наивный, право слово! Неужели и впрямь думали, что я оставлю вас наедине, без присмотра?

Вопрос остался без ответа.

— Ну и как он вам, мой малыш?

— Никак, — нехотя бросил я. — Обыкновенный парень, слегка отупевший от безделья. Впрочем, кое-что он говорил дельно: скажем, о своих грехах, которые искупит долгое сидение взаперти. О вашей затее, которую назвал бредом. Ах, я и забыл: вы же сами слышали.

— Мальчик не знает меня с этой стороны. В силу собственной неразвитости не догадывается о возможностях моих мозговых клеток. Слегка отупел, говорите вы? Он и был таковым. Полное ничтожество, бревно, гнилое дерево! Но как забавно он рассуждал о моей глупости: проекция чистой воды. Он, видите ли, знает меня, потому что трахал. Тогда самые большие мудрецы и душеведы — шлюхи.

— Среди проституток встречаются неплохие психологи. А как, кстати, его имя?

— А вам зачем? Его имя Гаденыш. Зовите так, не ошибетесь!

Она продолжала пылко честить своего ненавидимого-любимого, наделяя самыми уничижительными эпитетами. Но я не вслушивался: стало скучно. У развилки дорожек остановился.

— Мне сюда, Мара. Вы хотели услышать мое мнение. Если вкратце, то…

— Оставьте его при себе! — презрительно бросила она, продолжая идти.

— То есть как? Но зачем тогда вы тащили меня в эту вонючую яму, заперли на двадцать минут с крайне несимпатичным субъектом… Ради чего это всё?!

— Тогда я хотела знать ваше мнение, сейчас не хочу. — Она остановилась и посмотрела на меня через плечо. — Что вы так удивляетесь? Знайте, я солипсистка. Отсюда и все кажущиеся странности в общении и поведении.

— Как-как? Солипсистка? — Я был ошарашен.

— Вы плохо слышите? Или вам незнакомо это философское понятие? Обратитесь к Гуглу, а я спешу.

— Я знаю, что означает это понятие.

— Вот и умница. Солипсист — значит, нет иного сознания в мироздании кроме меня. Вы все — составные части моей необъятной психики, бескрайнего внутреннего мира. Кусочки пазла, из которого состоит моя вселенная.

Я продолжал недоумевать.

— Вы это всерьез? Не шутите?

— Вполне. А отчего вы так удивляетесь?

Я медленно прошел разделявшие нас три метра.

— Помилуйте, всегда считал солипсизм подростковым мировоззрением. Апогеем инфантильной самовлюбленности, либо серьезным психическим нарушением — если человек производит впечатление взрослого. Чем-то вроде шизофрении.

— Вы несете полную чушь, милейший.

— Почему же? — не сдавался я. — Назовите хоть одного более-менее великого или хотя бы известного человека, который имел бы солипсистское мировоззрение.

Мара скептически скривила яркие губы.

— Умные люди, как правило, не трубят миру о том, что других сознаний не существует. Но в своих творениях намекают об этом, и другие умные люди способны читать между строк. Несомненным солипсистом, к примеру, был русско-американский гений Набоков.

Набокова, к стыду своему не читал, поэтому возразить было нечем. Но я быстро нашелся:

— И гений может быть душевнобольным — чему немало примеров в истории.

Мара расхохоталась.

— Вам не удастся меня обидеть, как бы вы ни пыжились! Считайте меня подростком, считайте самовлюбленным ребенком, считайте шизофреничкой. Мне все равно, что обо мне думает крохотная частичка меня. Это не задевает — разве что слегка щекочет. Продолжайте щекотать меня: смеяться всегда приятно!

Мне же ее смех не был приятен, и потому попытался углубить тему.

— Я вам не верю, что бы вы ни говорили и как бы звонко ни хохотали. Вы пытаетесь меня разыграть, ввести в заблуждение, но не слишком успешно. Не может взрослый, умный и весьма креативный человек быть солипсистом. Хоть убейте меня на месте.

— Убивать на месте не буду, — она обмахивала покрасневшее от смеха лицо платочком, отчего мои ноздри ласкал пряный аромат. — Это неинтересно. Меня нисколько не волнует, верите вы мне или нет. Возбуждение ваше поначалу показалось забавным, но уже стало надоедать. Думаю, пора раскланяться и побежать каждому по своим делам.

— Постойте, — упорствовал я, пытаясь заглянуть в омут этой странной души, увидеть дно и обитающее там (водоросли? самоцветные камушки? безобразные чудовища?) — Объясните в таком случае: зачем солипсисту кому-то мстить? Пытаться уничтожить чью-то душу? Где логика? С точки зрения солипсиста, душа во вселенной одна-единственная — его собственная.

Я был уверен в железобетонной прочности аргумента и ждал смятения или хотя бы смущения. Ничуть не бывало.

Мара взглянула на меня, словно на школьника младших классов, ляпнувшего у доски несусветную глупость.

— А почему я должна быть логичной? Чтобы соответствовать вашим ожиданиям, вашим прямолинейным и твердолобым установкам? Увольте. Взамен логического мышления — на редкость занудливой и заурядной вещи, надо сказать — я наделена массой иных качеств, не в пример более ценных и ярких. Сами же упомянули мою креативность. Гении взбалмошны и непоследовательны, знаете ли. Унылая логика — удел посредственностей. Видным представителем которых вы и являетесь, судя по нашему диалогу.

И вот на этом мы расстались.

Я улучил момент и задержал Юдит, когда она направлялась на групповую медитацию.

— Знаете, Юдит, сегодня я его видел!

— Узника? — догадалась она.

— Да. Имел счастье побывать в его темнице. Похожа на палату для буйных в сумасшедшем доме: вся обита матрасами.

— И как? — в серых глазах загорелся интерес.

— Что — как?

— Как он вам показался? Есть за что любить и ненавидеть с такой неистовой силой? Немыслимо хорош собой?

Я пожал плечами.

— Дело вкуса. Скорее, смазлив: испанец со смоляными волосами и тугими ягодицами. Впрочем, и это в прошлом: обрюзг. Наверное, хорош в постели, но об этом судить не мне.

— Разве можно такого возненавидеть?

— Я бы не смог. Мне он внушал жалость. Смешанную с отвращением.

Интерес в серых глазах потух.

— Я спешу, простите, — обогнув меня, Юдит устремилась дальше.

Положительно, нашей дружбе и исповедальному общению пришел конец.