Разговор с Марой оставил пренеприятнейший осадок в душе. Я шел быстрыми шагами, почти бежал, надеясь физической активностью, ветром, свистящим в ушах, избавиться от ощущения гадливости. И тут — поспособствовал, видимо, свежий ветер — снизошло озарение: неверного любовника больше нет, значит, Маре незачем придумывать способ аннигиляции души. Вряд ли она будет стараться ради одной дурочки Юдит, и, следовательно, эта самая дурочка не сможет воплотить свою заветную чудовищную мечту.

Боже, какое счастье… Юдит не исчезнет из мироздания, не будет стерта, как неудачный рисунок мелом на стене или фломастером на пластике. Нелюдимая злючка, смутно напоминающая мою дочь, останется.

Не помню, когда испытывал в последний раз такое же оглушительное, всепоглощающее счастье. Скорее всего, ТАКОГО в моей сумрачной жизни не случалось ни разу.

Я продолжал бежать, чувствуя, как теплые потоки слез струятся по лицу. Задыхался и бормотал что-то, сам не понимая, что бормочу и куда бегу. Для меня так непривычна радость и, тем более, ликование, что был полностью смят ими, как ураганом, оглушен, ослеплен.

Эйфория, впрочем, оказалась недолгой: слишком много эндорфинов мой мозг выделять непривычен. Когда снова обрел слух и зрение, удивился, что ноги занесли в совершенно незнакомую местность. Такого быть не могло: остров Гиперборея исхожен за два с лишним месяца вдоль и поперек. Спустя пару минут сообразил, что местность знакомая, проходил здесь не раз. Незнакомой ее сделали вырубленная проплешина и новенький забор из бревен. Он достигал двухметровой высоты, без единой щели, и метров на пять заходил в воду.

Меня разобрало любопытство. Что могут охранять столь крепкие бревна? Полигон для адских опытов, не иначе. Выходит, Мара покривила душой, сказав, что строительство на острове полностью прекратилось. Что-то всё же построили.

Я прошел вдоль забора в воду, но уже в метре дно резко уходило в глубину. Нет, таким путем на запретную территорию не добраться. Повернул назад, обогнул забор со стороны леса и выбрал растущую у ограды сосну. Не потребовало большого труда залезть на нее (благо, не обрел еще жировых складок на брюхе и тяжеловесности ягодиц), с нижней ветки переползти на край забора и спрыгнуть на огораживаемое пространство. (При этом врожденному тупице и авантюристу не пришло в голову озаботиться, каким путем буду выбираться назад. Не пришло в голову, и всё тут.)

За забором меня поджидало столь же новенькое, что и ограда, одноэтажное здание без единого окна. Лаборатория? Темница? Прислушался: из здания не доносилось ни звука. Если кто в нем и обитал, то ничем не выдавая своего присутствия.

Помимо одноэтажного домика никаких построек и предметов не наблюдалось. Побережье, крупная галька, серые волны. Впрочем, нет: на берегу, у самой водной ряби что-то было — светлый продолговатый куль. Я осторожно двинулся в его сторону, стараясь производить как можно меньше шума, дабы не привлечь внимания возможных обитателей безоконного домика.

По мере приближения предмет, теряя сходство с кулем, становился похож на кокон. Бледно-серый кокон. Куколка гигантского насекомого, выброшенная волнами на берег? Бред. Таких насекомых не бывает.

В двух метрах от цели я остановился. Резко, взметнув подошвами песок и забыв про требуемую бесшумность. То был никакой не куль и не кокон, но… господи ты мой боже, человек. Точнее, обрубок человека. Огрызок. Грязные бинты спеленывали тело, лишенное конечностей, и голову. Свободной от бинтов оставалась только часть лица — от бровей до кончика носа. Впрочем, бровей, как и ресниц, не было, а вместо кожи лицо обтягивала темно-багровая корка — совсем как у Лагга перед его гибелью. На ней контрастно выделялись белки глаз — светло-коричневые, с красными прожилками, похожие на печеные на углях яйца. Зрачки рассмотреть не мог, но, судя по положению головы, человек смотрел на море.

То был испанский любовник, несомненно. (Ниц и Лагг похоронены, а больше на пожаре никто не пострадал.) Выходит, Мара солгала и в этом: успела-таки отдать приказ спасти своего «сладкого мальчика». Не забыла, увлекшись съемками вдохновенного Герострата. Интересно, кто совершил сей подвиг? Судя по тому, что испанец обгорел до стадии ампутации конечностей, его спасение являлось вполне себе героическим актом, не слабее того, что совершил Лагг.

Я едва сдержал порыв окликнуть одушевленный кокон. Остановило два соображения. Что бы ему сказал, чем утешил? И второе: оклик мог вывести наружу тех, кто в домике. А в том, что там кто-то есть, я больше не сомневался: кому-то ведь надо кормить и ухаживать за инвалидом. Поддерживать жизнь в коконе, в куколке из грязно-серых бинтов, из которой никогда не вылупиться бабочке. Поддерживать бытие, чтобы мстительная гениальная стерва успела придумать, как и чем загасить его окончательно.

Сделав полшага, вгляделся внимательней. Кокон не шевелился, не издавал никаких звуков. Жив ли он вообще? Пожалуй, умереть в его ситуации было бы огромной милостью Всевышнего. Нет, Всевышний не смилостивился: ритмичное шевеление бинтов на животе свидетельствовало, что бедняга дышал.

Я отступил, стараясь не шуршать галькой. Повернулся и пошел назад, тем же путем. Из дверей домика, плотно закрытых, к счастью, никто не выглянул. Мое посещение тайного уголка осталось незамеченным.

Подойдя к стене, над которой нависала ветвь той самой сосны, испытал острый укол страха: а ну как не сумею оказаться за бревнами и попадусь на глаза охране? К счастью, пароксизм оказался коротким: после трех неудачных попыток на четвертый раз удалось с разбегу взбежать на забор и, ухватившись за спасительную ветвь, перемахнуть на другую сторону.

Авантюра осталась без последствий, хвала Создателю.

Если не считать, конечно, творившегося внутри.

Пока шел обратно, в сознании оформилась идея. Она и прежде посещала меня последние пять-шесть дней, но в виде неясного замысла, смутного зова. Теперь же, после встречи с человеком-коконом, после осознания, что Мара в очередной раз солгала и вовсе не отказалась от своего чудовищного замысла, идея обрела определенность и четкость.

Я как будто заразился от Ница ненавистью и негодованием ко всему, что творилось на острове. Он прав, героический старик: если уничтожить искру, одну-единственную душу, может начаться цепная реакция. Конец мира, беспробудная ночь Брамы. Бабская месть бросившему возлюбленному может в итоге обратить в небытие всё живое. Ярая ревность и слепое самообожание — как катализатор ядерного взрыва в масштабах мироздания.

Майер строчит один научный труд за другим. Эту затею он считает неосуществимой, но подыгрывает гениальной безумице. Чем бы дитя ни тешилась, лишь бы прилежно плодило идеи и идейки, как пчелиная царица яйца. Майеру — лавры великого психолога-экспериментатора. Ей — утоление мстительной страсти. И хоть трава не расти.

Нет, определенно, место, где проводятся опыты над бессмертной душой, должно быть уничтожено, а инициирующий эти опыты — убит. Ниц совершил ошибку: всего лишь сжег главное здание. Но Мару — теоретика и вдохновителя, и Майера — практика и спонсора, не тронул. Старик не мог убить человека (недаром великий философ, оплодотворивший его ум и воспламенивший душу, сошел с катушек, глядя на истязания животного). Но я не он. Я не стар и не столь чувствителен, и способен совершить определенное волевое усилие — насилие над самим собой. Я должен это сделать.

Какое-то время ушло на размышления, кого следует убрать из этой парочки. (Двоих — отчего-то знал твердо — не осилить. Кишка тонка.) Психологически легче уничтожить неприятного старика, чем женщину, яркую и соблазнительную, к тому же питающую ко мне отдаленное подобие нежных чувств. Но Мара — мозг и сердце сатаны, а ее супруг — всего лишь деньги и руки. Получается, что рациональнее поднять руку на даму, как ни противен этот акт.

Четкая цель подстегнула и зарядила энергией. Появился смысл существования, бытие обрело остроту и напряжение. Ясно продиктованная себе задача мобилизует телесные и душевные резервы, тем более, столь масштабная, сложная и безусловно благородная.

Шаг номер один: убить Мару. Шаг номер два: тут же уйти на тот свет следом за ней. Хотелось бы сделать это эффектно, как Ниц. Но гореть заживо, испытывая нечеловеческую боль… увольте. На столь высокий градус героизма душевных силенок не хватит. Эффектно, красиво, после прощального слова или хотя бы письма, но без сильной боли. Как? Идеально подходил цианид. Но где раздобыть его на острове, тем более после уничтожившего запасы лекарств и реактивов пожара?

Нет, последовательность не совсем верна: шаг номер один — попасть в группу исследователей, творящих «адские» опыты. Я должен увидеть, что именно они творят, чтобы возненавидеть Мару окончательно. До той стадии бешенства, в которой смогу занести над ней карающую длань. Говоря по правде, уверенность, что смогу убить человека, была слабовата. Держалась на одном самолюбии да благородном пафосе. В опыте моей жизни убийства отсутствовали напрочь. Даже курицы или мыши (комары и тараканы не в счет). Чем же, в таком случае, я лучше Ница? А тем, что умнее. Принять участие в чудовищных экспериментах — отличная мысль. Насмотревшись жути, так возненавижу супругу профессора, что убийство случится в состоянии аффекта, почти помимо сознания и контролирующих установок.

Идея уничтожить глобальное зло, свившее себе уютное гнездышко на северном островке, и тем самым послужить человечеству, провести последний кусочек жизни ярко, осмысленно и глубоко (в отличие от долгого бездарного предыдущего существования) захватила тотально. Закружила, опьянила — настолько, что, уже засыпая глубокой ночью, осознал: ни разу за весь день — ни разочка! — не вспомнил о ней. О любимой и ненавидимой. Добрый знак.

На следующее утро, даже не позавтракав — в таком пребывал возбуждении и нетерпении, помчался к Роу. К счастью, он был один в своем домике. Сходу заявил, что хочу принять участие в опытах направленной реинкарнации. Готов быть донором спермы и даже вступать в физическую связь с «инкубаторами». Если, конечно, те будут обладать хотя бы минимумом привлекательности (так я надеялся заранее застраховать себя от Дины в качестве партнерши).

Психоаналитик не заразился моим энтузиазмом. Ответил достаточно сухо, что примет мое желание к сведению. В обозримом будущем ожидаются роды трех участниц эксперимента, и новые зачатия пока не планируются. Но на более отдаленное будущее он непременно будет иметь меня в виду. Все качества, необходимые биологическому отцу, у меня есть: развитый интеллект, отсутствие генетических заболеваний, приятная внешность.

Я чуть было не выпалил, что отдаленное будущее мне не светит ни при каком раскладе, но сдержался: Роу отлично знает это и без меня. Постаравшись скрыть разочарование, с тающим воодушевлением вызвался принять участие в качестве исследователя, помощника или даже испытуемого в любых экспериментах, проводимых на острове. Понятно, что после пожара число таковых значительно сократилось, но я уверен: умелые руки и творческие мозги всегда пригодятся.

Роу поглядел на меня чуть пристальней, пощелкал паучьими пальчиками и заключил, что и это мое пожелание будет иметь в виду и обязательно передаст его Майеру.

Ну что ж, не густо, конечно. Но хоть что-то.

Я снова стал трудящимся пациентом. Уже не на пилораме — новые коттеджи не строились, и пилорама молчала, бездействуя — на более прозаическом фронте работ: помогал выдавать продукты на складе, дежурил на кухне, убирал помещения. Дни шли за днями, но монотонный труд не разбавлялся ничем. Меня не приглашали принять участие в опытах или групповых медитациях, не звали в таинственный домик за двухметровым забором. Ни Роу, ни Майер не изъявляли желания побеседовать, и я уже стал потихоньку забывать, как выглядят растрепанная бородка профессора или паучьи пальцы его помощника. Да и Мара, охладев к моей невзрачной персоне, не заглядывала больше в мой домик.

Больше всего огорчало прекращение бесед с Джекобом. Я соскучился по острому языку русского, его проницательному уму и широкой — как и полагается по крови, словно его родная Сибирь, душе. Если мы пересекались где-то, Джекоб кивал, но не останавливался, чтобы переброситься хотя бы парой слов, бросить необязательное: «Как дела? Что новенького?» А когда пытался придержать его, ссылался на срочные занятия. Дважды, рискуя показаться навязчивым, постучался поздно вечером ему в избушку. Оба раза дверь не открыли: то ли проигнорировали, то ли хозяина не оказалось дома, несмотря на конец рабочего дня. Сам же я зайти не решился.

Впрочем, отчаиваться себе не позволял: высокая и светлая цель продолжала вдохновлять и греть. Джекоб, видимо, и впрямь очень занят. Да и настроение после гибели Ница не располагает к болтовне (как бы ни демонстрировал русский умник толстокожесть и цинизм, у меня не осталось никаких иллюзий относительно наличия у него данных качеств).

Что же касается игнорирования меня начальством, то попросту проверяют, что естественно. Впустить в святая святых — в адское жерло — можно далеко не всякого. Хотя почему, собственно, не всякого, если любой, узнавший некрасивые секреты доктора Майера и его страстной супруги, унесет эти секреты с собой в могилу? Этот момент оставался не вполне ясен.

Всё определилось дней через десять. Утром, когда завтракал перед работой (предстояло пересчитать и отсортировать продукты на складе), постучавшись, вошла Дина. Мы не разговаривали со времен ее ночного визита, и я встретил ученую даму с надеждой и интересом. И мои ожидания оправдались.

Дина сухо, без эмоций поставила меня в известность, что пришла по поручению Роу. Если я еще не передумал участвовать в закрытых исследованиях, она проводит меня в нужное место и проинструктирует.

— О, здорово! Конечно, не передумал. Я подыхаю со скуки, перекладывая банки и моя посуду, и наконец-то свет в конце туннеля. Чай? Кофе?..

— Спасибо, я уже позавтракала.

Я быстренько заглотил кофе и дожевал тост. Дина наблюдала за моими торопливыми телодвижениями с холодной насмешливостью: один глаз-стрелка буравил мою переносицу, другой исследовал угол.

Когда, набросив куртку, шагнул к дверям, поинтересовалась:

— Вы так радуетесь, что примете непосредственное участие в зверствах и душегубствах?

— Но ведь вы принимаете в них участие, и ничего. Спите потом спокойно.