На следующий день в еськиной квартире раздался телефонный звонок Нетти. Нам с Вижи сообщили, что проблемы с Хижиной разрешились и она вновь гостеприимно глотает и переваривает своих блудных любимцев. И еще более радостная весть — из столицы вернулся Акела. От избытка чувств по данному поводу я готова была скакать на руках и бегать по стенам, хотя ни того, ни другого, естественно, не умела. Немного досталось дивану в гостиной, на котором я выделывала цирковые кульбиты, пока Еська не согнала меня в гневе и ужасе.

Наскоро перекусив, мы с подругой пулей устремилась в 'Трубу'.

Повисев минут пять с детским повизгиванием на шее названого братика, я осознала, что братец пребывает в состоянии неслабого алкогольного опьянения.

— Акела, да ты пьян в стельку!

— Не-а, сестренка, ты ошибаешься. В стельку бывает пьяным сапожник, а я, как истинный десантник, пьян до состояния свободного падения.

— Блин, ну ты и козел, что нажрался! Я так хотела с тобой пообщаться — месяц же не виделись!

— Бедненькая, я тебе сочувствую. Теперь на твои плечи будет возложена тяжкая миссия — волочь на хату меня, Лешего и Красавчика, ибо нам надо выспаться. Завтра у них квартирник у Чакры, и я там, естественно, буду присутствовать. А пообщаться мы еще успеем!

— Я хоть числюсь среди приглашенных на это мероприятие? А, горилла белобрысая?..

— Как же без тебя! Ты там будешь первейшей из ледь… тьфу ты, из ледей… Короче, сидеть будешь на почетном месте.

— Тогда согласна. Давай собирай быстренько наших музыкантов, и покатили!

Спустя десять минут я уже пожалела о своем альтруистическом порыве. Спустя еще пять поняла, что не так уж соскучилась по Акеле, а Лешего с Красавчиком просто видеть не могу. Спустя полчаса смирилась. Недавнее возвращение из Малой Вишеры с расслабившимися Вижи и Нетти показалось мне увеселительной прогулкой по сравнению с транспортировкой трех неадекватных мужских тушек в Хижину…

Первым принялся буйствовать названый братец: наскакивать на капоты автомобилей, изображая из себя орангутана, и пугать редких прохожих. Потом у Красавчика начались 'клины', и он рванул в неопределенном направлении (мы, естественно, следом — не бросать же его одного), в результате чего мы оказались на Биржевом мосту, хотя изначально двигались от Гостинки к Достоевской. То есть, кругаля мы дали не слабого. А потом, на мосту, пробрало уже Лешего. Он долго и нудно ныл, что не может больше идти, а затем принялся кидаться с кулаками на фонарные столбы, в результате чего разбил в кровь костяшки пальцев.

В итоге нас остановил одинокий мент, которому мне — как единственной трезвой и не до конца растерявшей обретенную накануне цивильность — пришлось объяснять, что это мой брат с приятелями, и я веду их домой, спатеньки. То ли благодаря моему природному обаянию и честным глазам, то ли из-за пофигистского настроя самого стража закона, нас отпустили без последствий.

Акела от радости заскакал на одной ноге, тут же подвернув ее и охромев. Он заявил:

— Если мы через десять минут не дойдем, я прямо здесь лягу и умру. Отсчет пошел.

И весь оставшийся — слава богу, коротенький — отрезок пути мы вынуждены были внимать его бормотанию: 'Пятьсот один… пятьсот два… пятьсот три…' Где-то на девятьсот седьмом нам, наконец, открыли заветную дверь.

Как же хорошо вытянуть измученные ноги, забившись куда-нибудь в теплый угол, прикрыть глаза и углубиться в гитарные напевы…

Мой названый братец благополучно отключился, взяв с меня обещание не спать и разбудить его пораньше, эдак часиков в двенадцать. Красавчик, отыскав свободное местечко, последовал его примеру. А вот Леший, как человек старой закалки (сколько ни выпьет, не вырубится, пока сам этого не захочет), остался развлекать собравшееся на кухне общество, ласково пощипывая струны 'самой верной из своих женщин'.

Леший был родом из Княж-погоста — небольшого городка республики Коми. Чуть меньше тридцатника, красив. Точнее, был бы красивым — широко расставленные глаза, густые четкие брови, припухлые губы — если б не вид запойного алкоголика.

Черные бури проносятся мимо,

я невозмутимо стою у подъезда,

грязные руки к тебе меня тащат.

Руки, которыми кушали мясо,

жирное мясо убитых животных.

Рвотное, дайте рвотное!

Бедная любовь моя…

Леший был странным парнем: слова, манера общаться — резко выделяли его из всех. Очень избалованный — скорее сознанием собственного таланта, чем вниманием других, очень слабый — и физически, и морально. Смотришь на такого и понимаешь: он из тех, кому не дано выбраться из этой трясины, кто будет погружаться все глубже, до самого дна. При этом его тексты и музыка такие яркие и необычные, что вдвойне обидно наблюдать за его деградацией.

Еще он был на редкость добрым. Про таких говорят: и мухи не обидит. 'Знаете, — как-то выдал он, — я понял, что такое ресницы: это усы тараканов, ползающих у нас в голове'. Песни Леший начал писать в тринадцать лет, когда погиб его лучший друг. Он был милым опустившимся гением нашего маленького мирка, и за это ему прощались многие недостатки. Даже Абрек, при всех своих закидонах и буйстве, никогда не поднимал на него руку.

Помню трогательный эпизод двухмесячной давности. Тогда я встречалась с Фоксиком — милым и славным мальчиком двадцати семи лет. В его крохотной (зато своей собственной) комнатушке вписывалась половина ребят с Марсова Поля и четверть 'Трубы'. Фоксик в прошлом был вором, но завязал и работал грузчиком. А я 'аскала'. И в мою дурную башку взбрела идея, что, если мою шею будет обвивать симпатичный ужик (или еще какая неядовитая змейка), процесс 'аскания' пойдет намного успешнее. Таких змеек продавали в нашем переходе за сотни четыре деревянных, и я попросила бой-френда презентовать мне сию зверюшку. Мне и в голову не пришло, что для Фоксика это может быть неподъемной суммой — он всегда 'держал пальцы веером', твердил, что собирается снять для нас двоих хату и чуть ли не отправиться отдыхать на море. И чтобы я, не дай бог, не разочаровалась в нем и не переметнулась к более состоятельному мужчине, он ночью стянул сумочку у пьяной женщины, дремавшей на лавочке. Оказалось, то была милицейская подстава, его тут же схватили и загребли, а поскольку ходка была не первая, то кончилось всё грустно — кирпичными Крестами…

Впрочем, я сейчас не о нем, а о Лешем. В день, когда посадили Фоксика, мы долго не знали об этом и бегали в его поисках. Я понеслась на Марсово, чтобы расспросить у тамошней тусовки, когда и где его видели в последний раз. Пробыла там довольно долго, а когда вернулась в 'Трубу', оказалось, что наша компания ищет уже двоих: Фоксика и меня. Леший ринулся ко мне с таким рычанием, что Чакра — девушка Акелы — встала между нами, дабы меня защитить. А мой названый братец рассмеялся и сказал: 'Пусти ее, глупая. Он просто хочет ее обнять'. Чакра отошла, и Леший, действительно, крепко обнял меня, сказав: 'Мы потеряли Фоксика. Слава богу, что хоть ты нашлась!'…

Для Красавчика Леший был и лучшим другом, и учителем, и земляком. Он старался подражать ему во всем — в манере двигаться, говорить и петь, в странности фраз и поступков. Не уверена, что у него были собственные песни, так как играл он только Лешего. Красавчик был лет на пять моложе, симпатичнее (не так еще потаскан сукой-жизнью), жизнерадостнее и здоровее.

Их группа, состоявшая из двух постоянных членов и периодически приглашавшихся барабанщиков, называлась 'Кулэм-олэм'. Что в переводе со смешного языка коми означало что-то вроде 'смерто-жизнь'. Мне в этом названии слышалось шаманское камлание, первобытная таежная тоска. И тексты, и музыка были колдовскими, чащобными, мухоморными:

Кто-то плачет, а песня поется.

Я шаман уходящего снега,

я шаман уходящего кайфа…

В конце концов общими усилиями нам удалось уложить неугомонного гитариста, которому предстояло назавтра сполна выложиться на квартирнике. Остальные тоже разбрелись по койкам, оставив меня наедине с единственными работающими часами.

Я заметила, что, когда постоянно смотришь на циферблат, время словно зависает и почти перестает подавать какие-либо признаки жизни. Я успела в сотый раз проклясть свои человеколюбие и податливость, двадцать раз пройтись по периметру кухни и выкурить почти целую пачку сигарет, кем-то неосторожно забытых на столе, пока обе стрелки наконец не сомкнулись на заветной цифре 'двенадцать'.

— Акела! Акела!!! Подъем!

Нулевая реакция. Лишь из соседнего спального мешка высунулась взлохмаченная голова:

— Заткнись, а? Дай поспать…

'Отлично, — хмуро подумалось мне. — А ведь если я сейчас отстану, потом окажусь кругом виноватой — оттого что не добудилась'.

Когда-то братишка называл мне заветные слова, которыми его можно разбудить в любой ситуации. Я наклонилась к его уху:

— Подъем! Атака! Враги наступают!

Честно говоря, настолько взрывной реакции я не ожидала.

Акела подлетел над матрасом метра на полтора, резко распахнул ничего не соображающие глаза и случайным разворотом руки огрел меня по челюсти.

— Что? Где? Куда?!..

— Успокойся, братик, все в порядке — просто вставать пора, — пробормотала я, потирая ушибленный подбородок.

— Ты что, с ума сошла — такие страшные вещи мне спящему говорить?! А если б я тебя убил ненароком, приняв за потенциального противника?

— Ну, извини. Иных способов поднять тебя не было!

В течение еще минут пятнадцати я имела счастье наслаждаться утренним 'бур-бур-бурчиком' Акелы, после чего он соизволил сказать мне 'спасибо' за подвиг пробуждения его персоны. Приведя себя в божеский вид (относительно, конечно), он отправился трясти Лешего с Красавчиком.

Пришел барабанщик, застенчивый дяденька под сорок, временно откопанный где-то на время квартирника. И тут начались сложности. Леший, уснувший последним, соответственно, проснулся самым не протрезвевшим и злым. Не знаю, как братцу вообще удалось его растолкать. В итоге, своим громким нытьем он растревожил всю Хижину. Хмурые, огрызающиеся на всех создания начали сползаться к кухне.

— Не будите Лешего, а то будет невесело… — траурно пробормотал Патрик, ставя некое подобие чайника на отдаленное подобие газовой плиты. (Порой у меня создается впечатление, что чем дольше вещь находится в Хижине, тем труднее бывает определить ее предназначение.)

Начался трудоемкий процесс отрезвления нашего чудо-гения и приведения его в респектабельный вид. От нечего делать в этом принимала участие вся компания.

Наконец, когда Леший был вымыт, побрит и побрызган дезодорантом 'Олд спайс', мы отправились к дому Чакры (она же — девушка Акелы, она же — главный инициатор сего мероприятия).

Чакра была существом необычным — никак не меньше, чем прочие обитатели 'Трубы'. Она мнила себя настоящей ведьмой — в седьмом колене, и вела себя соответственно. Мой названый братец, надо сказать, считал, что в прошлой жизни был инквизитором. Так что, парочка была еще та.

Мы с Чакрой сохраняли дружеский нейтралитет. Я покрывала измены братца (в нужный момент он всегда мог сослаться, что был со мной), мы приветливо чмокались при встрече, но длительное общение, честно сказать, меня напрягало. Я сама любитель порассуждать на всякие мистические темы, но не с таким же пафосом и самолюбованием.

Никогда не забуду, как мы выбрались однажды на природу, на шашлыки. Идиллия — июньский лес, озеро, аромат готовящегося мяса… Начал накрапывать дождик. Я посетовала, что вот, портится погода, что не есть позитивно.

— Сейчас я все исправлю! — заявила потомственная колдунья.

И началось шоу. Минут десять Чакра что-то шептала, делая пассы… и дождь действительно прекратился. Минуты на две. А затем ливанул с такой силой, что нам срочно пришлось рыскать по окрестностям в поисках укрытия. С тех пор я больше не рискую жаловаться Чакре — ни на природные явления, ни, тем паче, на собственное здоровье. (Она, кстати, не раз хвасталась, что умеет управлять своим организмом, и даже 'критические дни' начинаются по ее желанию.)

Чакра жила возле Чернышевской, в шикарном дореволюционном доме. У нее имелась бабка-колдунья (возможно, настоящая), мать и два старших — и более любимых — брата. В квартире были высоченные потолки с лепниной и камин, правда, неработающий.

Когда пришли все приглашенные на это знаменательное событие, в просторном и прохладном помещении стало тесно, душно и уютно. Акела с временным барабанщиком настраивали аппаратуру, а остальные обитатели Хижины приглядывали за Лешим, и в особенности следили, чтобы в его лапы не попадали алкоголесодержащие бутылки.

Наконец, совместными усилиями его вытолкали к гитаре и микрофону.

И понеслось…

Я устроилась с ногами на диване (братец обещал мне лучшее место и сдержал слово) и закрыла глаза, впитывая каждой клеточкой странную музыку и гипнотизирующие голоса.

В море после бурь и ураганов наступает штиль.

Вскоре после утреннего тихого намаза — день.

В золоте лучей поют, играют и танцуют те,

кто не понимает и не знает, что такое смерть…

Глубокий вдох — и начинаешь видеть образы, рожденные чужой фантазией. Словно они непроизвольно возникли в собственной голове. Как это сладко — полностью расслабиться и ловить интонации, настроение, почти не отвлекаясь на слова…

Пароходы под землей

не зовут нас за собой.

Все равно мы к ним придем,

каждый, но своим путем.

Это правда, это ложь —

говорливая вода,

расстаемся навсегда.

Буду петь и буду пить — не буду плакать…

Кажется, это самая первая песня, посвященная памяти погибшего друга. Голос Красавчика тише и ниже, он прекрасно вплетается в тембр Лешего. Они дополняют друг друга и взаимодействуют с органичностью разных музыкальных инструментов в оркестре.

Хочешь рассмешить Бога — строй планы,

хочешь быть счастливым — будь им,

хочешь казаться умным — никогда не бывай пьяным,

а не хочешь быть толстым — будь худым…

Все просто, все по-детски элементарно, отчего же так чарующе это звучит? Отчего сердце стучит где-то под подбородком и спирает дыхание? В пределах подземного перехода, заглушаемое проходящей мимо толпой и гулом автомобилей, все это звучит гораздо слабее, обыденнее как-то. А здесь… словно катарсис.

Непорочная дева с площади хочет пряника,

с червоточиной наземь брошены вишни-яблоки…

Леший, ну какого дьявола ты смеешь пить, опускаться, бомжевать, изнашиваться?! Тебе нельзя этого делать! Ты слишком талантлив, чтобы иметь право просто исчезнуть, погрязнув в алкоголе, наркотиках, псевдо-свободе, превратиться в людскую грязь, в труху, в ничто. Скотина! Тебя любят и ценят слишком многие, и, опускаясь все ниже, ты причиняешь им немалую боль…

Я не заметила, как пролетели два с половиной часа — настолько глубоко закопалась в свои эмоции, мысли и внутренние протесты. Но все имеет свойство заканчиваться — и волшебство этого вечера тоже.

Мы брели домой присмиревшие и наполненные до краев чем-то несказанным, а потом… Потом все вернулось на круги своя.

Леший напился и принялся безобразничать. Красавчик активно общался с непонятным созданием женского пола, подцепленным им по дороге. А мне хотелось плакать оттого, что все закончилось.

Я ушла в дальнюю комнату (обычно ее занимают Абрек с Вижи, но они еще не появились), укутала нижние лапки пледом и задумалась. Хотелось спать, но не катастрофически. Поэтому я могла позволить себе немного помечтать. Как было бы здорово стать взрослой, сильной, богатой, уверенной в себе и отыскать потом всех, кто мне дорог сегодня. И за уши вытащить из того дерьма, в котором они увязли. Сделать из Лешего с Красавчиком раскрученную группу — они бы затмили многих. Подарить Акеле дом за городом — над озером, на скале, где хорошо думается и пишется. Патрика положить в хорошую клинику, где если и не вылечивают от СПИДа, то сводят его симптомы к минимуму. Абреку помочь найти хорошо оплачиваемую и творческую работу. Записать диск Сэнса, убедить его вернуться к своей девушке, всучив много-много денег на ее лечение. А себе отгрохать особняк с открытыми в любое время суток дверями, с огромным камином и парочкой мастифов, свернувшихся на пушистом ковре. И сад, террасами спускающийся к морю… Жаль только, что даже если случится чудо и я не умру на днях — я все равно никогда-никогда не стану респектабельной и уверенной в себе. Так и останусь маленьким щенком, ласково-лупоглазым, тупо тявкающим на луну из лужи собственного производства…

Меня незаметно перетянуло из блаженных мечтаний в неуютные пучины самосожаления. Осознав это, я закуталась поплотнее в собственное тело и погрузилась в придуманную самолично медитацию. Расслабилась и под медленный ритм сердца представила качели, на которых покоится моя скромная тушка. Прогретые солнцем и пахнущие смолой доски сладко укачивают… аромат чайных роз наполняет ноздри и легкие…

— Привет!

Качели все так же раскачивались, но пахло уже не воображаемыми цветами, а реальным океаном.

В мои зрачки упало непроглядно-синее небо. Прямо из высокого ультрамарина тянулись две веревки, поддерживавшие конструкцию, на которой я раскачивалась. Я замедлила размах качелей, чтобы рассмотреть, где нахожусь. Подо мной была безбрежная пустыня вод, от которой поднимался аромат соли и водорослей.

Это было похоже на мой сон, пришедший ко мне пару лет назад и запомнившийся до мельчайших подробностей. В нем я летала на спине белоснежного дракона — над такой же океанской гладью. Периодически дракон нырял с высоты в воду, вместе со мной, вздымая веер изумрудных брызг. А потом был берег, где он обратился в человека. Но я знала, стоит ему погрузиться в пучину, и он станет самим собой. Мы стояли на высокой скале, далеко внизу была глубокая протока и мраморная, шахматной расцветки площадка, над которой был слой воды с полметра. Он прыгнул в протоку, чтобы снова стать драконом. А меня кто-то толкнул в спину — и я рухнула, понимая, что упаду на каменную площадку и разобьюсь насмерть. Но в паре сантиметров от смерти его когти сомкнулись на моих плечах. А спустя мгновение мы оба погрузились в глубокую чистую воду, и я почувствовала, что тоже становлюсь драконом… Помнится, в этом месте меня разбудили, чем я была несказанно раздосадована.

Благодарная Спутнику за вернувшееся ощущение того дивного сна, я огляделась в поисках его персоны.

Он сидел на самом краю гигантских качелей и смотрел вниз. На нем была зеленая ветровка, капюшон которой закрывал голову до подбородка, и камуфляжные штаны, заляпанные глиной.

— Спасибо за…

Он не дал мне договорить, предупреждающе подняв ладонь:

— Тише. Смотри…

Я уставилась в то место под нами, куда он указывал.

Солнечные лучи буравили воду золотыми пальцами, и в ее прозрачно-зеленых потоках носились сотни странных и прекрасных созданий. Они отдаленно напоминали гуманоидов — если последних выкрасить в синий цвет, вместо ног привесить прозрачные щупальца, как у медузы, и пустить вдоль тел перебегающие радужные всполохи. Они то свивались в переливающиеся круги и спирали, то рассыпались на отдельные замысловатые фигурки по два-три создания в каждой.

— Что это? — заворожено прошептала я.

— Красота.

— Нет, а что они делают?

— Кто знает. Может, выражают таким образом свою ненависть друг к другу. А может быть, свою любовь.

— То есть, это либо война, либо бурное примирение? Не находишь, что это довольно-таки различные, я бы даже сказала, противоположные состояния?

— Какое это имеет значение? С той высоты, на которой мы находимся, мы не можем судить, хорошо они поступают или плохо. Мы можем лишь любоваться их красотой. Представь, что кто-то такой же далекий от вас, как мы от них, наблюдает за вашими войнами, за ядерными взрывами и отмечает, как великолепен багрово-серый гриб, вознесшийся над разрушенным городом. Он не видит лиц людей, обезображенных страхом и болью, не видит исковерканных тел и крови. И он заключает, что война — это величественно и красиво.

— Зачем ты мне все это говоришь?

Он повернулся, и у меня в который раз возникло желание стянуть с его лица проклятую белую маску, лишенную выражения.

— Просто захотелось показать тебе это и поговорить о понятии прекрасного и понятии доброго.

— Может, лучше сказку?

Но просительные нотки в моем голосе были проигнорированы.

— Представь две параллельные прямые. На одной располагается шкала 'добро-зло', на другой — 'красота-уродство'. Они так располагаются в пространстве, что, находясь в разных плоскостях, при этом…

— Слушай, — бесцеремонно перебила я его, — не грузи, пожалуйста, мой бедный мозг. А не то он лопнет или расплющится.

— Тебя можно пронять лишь конкретикой?

Он взял мои ладони и на одну посадил бабочку (вовремя запорхавшую у правого уха), а другую быстро порезал чем-то, да так, что я вскрикнула. Выступила круглая и блестящая, как сироп, капля крови.

— Ну, и что из этих двух вещей добрее, согласно вашей морали? И что выглядит красивее, если взглянуть отстраненно?

Я тупо переводила взгляд с одной руки на другую.

— Задолбал! Правда, ну что ты за зануда? Мне всего шестнадцать, я не обязана разбираться в тонкостях твоего мировоззрения. Так что, пока еще по-доброму прошу: расскажи еще одну историю из того мира — про эндорионов, ит-хару-тэго и прочее. А свои нравоучения оставь для моей следующей жизни. Может, тогда я проживу подольше, стану старой и умной и сумею, наконец, тебя понять.

— Нет, маленькая, зануда у нас ты. А сказку ты сегодня не заслужила!

Он стал стремительно видоизменяться, и вот уже жемчужного цвета дракон, ухватив меня когтями за плечи, поднял над качелями. Мы пролетели с десяток метров, затем когти разжались…