Проблема состояла в том, что Маркс предсказал не ту революцию. Он говорил, что социализм наступит — не в отсталой аграрной России, но в наиболее развитых, передовых странах: в Англии, или в Германии, или в Соединенных Штатах. Капитализм, рассуждал он, порождает нищету, но в то же время стимулирует прогресс, и революция, которой предстоит освободить человечество от нищеты, произойдет лиТеневыешь тогда, когда капитализм исчерпает себя по части прогресса, да и по части нищеты. К тому моменту денег, вложенных капиталистами, отчаянно стремящимися не терять свои барыши, будет столько, что инфраструктура производства товаров достигнет состояния, близкого к идеальному. В то же время из-за погони за более высокими прибылями понизится заработная плата рабочих, они окажутся на грани полной нищеты. Это будет мир замечательных машин и людей в лохмотьях. Когда противоречия станут невыносимыми, рабочие начнут действовать. Они отменят общественный строй, по своей жестокости и примитивности превосходящий, как это ни абсурдно, производственные линии на заводах. И очень скоро им будет рукой подать до рая на земле — ведь Маркс ожидал, что победоносные социалисты будущего сумеют взять весь аппарат капитализма, весь его прекрасный механизм, и двинуться с ним вперед, в новое общество, не прекращая активной деятельности, не снижая темпов производства, но теперь уже на благо всех, а не малочисленного класса владельцев. Не исключено, что при переходе к новому миру изобилия на короткое время возникнет необходимость в решительно настроенном правительстве, но “диктатура пролетариата”, как она представлялась Марксу, строилась по образцу “диктатур” Древнего Рима, при которых республика то и дело призывала на службу своих уважаемых граждан — руководить обществом в экстренных ситуациях. Диктатура Цинцинната продлилась один день; затем, покончив с трудностями, которые одолевали римскую армию, он вернулся к своему плугу. Диктатура пролетариата, вероятно, продлится немного дольше, возможно, несколько лет. И разумеется, когда все общество начнет нажимать на рычаги двигателей изобилия, появится и возможность улучшить до блеска доведенную технику, унаследованную от капитализма. Но много времени это не займет. Для нового мира не нужно будет создавать производственные мощности. Это уже сделано при капитализме. В самом скором времени отпадет даже необходимость распределять вознаграждение за труд пропорционально вкладу каждого. Все “источники общественного богатства польются полным потоком”, и каждый сможет иметь все что угодно или быть кем угодно. Неудивительно, что образы грядущего устройства общества у Маркса были столь редки и столь туманны: оно представлялось ему соответствующей приличиям идиллией весьма неопределенного характера, когда доставшиеся в наследство производственные линии, вовсю гудящие где-то на заднем плане, позволяют людям на переднем плане предаваться удовольствиям, “утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, — как моей душе угодно…”

Все это не представляло собой ни малейшей пользы для марксистов, пытавшихся руководить экономикой России после 1917 года. Советскому Союзу досталось в наследство очень малое количество гудящих производственных линий. Марксисты в других странах, там, где, по предположению Маркса, должна была произойти революция, и годы, минувшие после его смерти, устроились под именем “социал-демократов”, возглавив парламентские партии, использующие голоса промышленных рабочих для того, чтобы достичь именно тех улучшений общественного строя, которые, по Марксу, при капитализме были невозможны. Социал-демократы по-прежнему мечтали о социалистическом будущем; однако в данный момент они занимались тем, что добивались пенсий, выплат по безработице, бесплатных больниц, детских садов, оборудованных миниатюрными сосновыми стульчиками. Везде, за исключением России, непонятной деспотической России, родины социал-демократии. При почти полном отсутствии рабочих, интересы которых полагалось представлять большевикам, эта фракция Российской социал- демократической рабочей партии была малочисленным, странным кружком единомышленников, полностью подчиняющихся В.И. Ленину — сыну действительного статского советника, харизматической личности, человеку, развившему доктрину непогрешимости партии, из которой вытекала его собственная непогрешимость. У большевиков не было возможности влиять на события, тем более — подобраться близко к политической власти, пока Первая мировая война не перевернула российское общество вверх дном. В хаосе и разрухе, наступивших, когда царя свергла группа неорганизованных либералов, они сумели воспользоваться дисциплиной, к которой были приучены последователи ленинского культа, чтобы устроить переворот — а затем, действуя хитростью, встать во главе той части населения России, которая противостояла вооруженному восстановлению старого режима. Внезапно вышло так, что небольшое сборище фанатиков и оппортунистов стало управлять страной, менее всего напоминавшей место, готовое к социалистической революции, каким его описывал Маркс. Развитие капитализма в России не только не достигло своей высшей стадии, идеального состояния и отчаянного положения — оно едва успело начаться. По количеству железных и автомобильных дорог, по производству электричества Россия уступала любой другой европейской державе. Города ее были захудалыми местечками, куда помещики приезжали купить сапоги для верховой езды. Большинство людей были неграмотны. Еще живы были те, кто помнил времена, когда большую часть населения составляли крепостные. Несмотря на отсутствие всех необходимых, по Марксу, условий, большевики так или иначе старались попасть в рай на земле кратчайшим путем, пытаясь упразднить деньги и отбирая продовольствие для городов под угрозой расстрела. Единственным результатом стало уничтожение той малой доли индустриального развития, которая была достигнута в России до Первой мировой войны, и вызванный новой политикой приступ массового голода, первый из многих. Стало окончательно ясно, что социализму в России придется пойти дорогой, которой Маркс никак не ожидал, и выполнить ту задачу развития, которая, по мнению Маркса, стояла перед одним лишь капитализмом. Социализму предстояло подражать капитализму с его способностью управлять индустриальной революцией, руководить вложениями капитала, строить современную жизнь. Социализму предстояло соревноваться с капитализмом, занимаясь тем же, чем занимался он.

Но как?

В 1920-е годы велись международные дебаты, отчасти вызванные странным положением большевиков, о том, способна ли экономика, управляемая государством, на самом деле найти замену всем рабочим частям капиталистической машины. Нет, не способна, говорил австрийский экономист Людвиг фон Мизес: она не в состоянии заменить рыночные отношения, рыночные цены, дающие возможность определить, какими преимуществами обладает производство того или иного товара. Да, способна, отвечала постепенно разрастающаяся группа экономистов социалистических. Рынок — всего лишь математический прием, позволяющий распределять товары между теми, кто предложит наиболее высокую цену, и потому социалистическому государству нетрудно будет создать для себя такое же рыночное пространство, полностью сведенное к математике. Долгое время считалось, что в этом споре победили “рыночные социалисты”. Однако большевики почти не обращали на них внимания. Маркс не считал, что рынки чрезвычайно важны, — он полагал, что рыночные цены лишь отражают количество труда, затраченного на производство, плюс некие случайные статистические погрешности; большевики же копались в Марксовом анализе капитализма в поисках руководства к действию. Они не пытались создать элегантную математическую версию капитализма, какой ее описывали теоретики XX столетия. Они строили грубый, жестокий, прагматический симулякр того, что наблюдали Маркс и Энгельс в середине XIX века в городах, где царил экономический бум, в Манчестере, где небо в полдень было темно от угольного дыма. И на дебаты они тоже шли с трудом. В их руках марксова временная диктатура по-римски превратилась в постоянное правление, осуществляемое самой партией, которое невозможно было подвергать сомнению. Предполагалось, что внутри партии сохранится простор для экспериментов и выработки политического курса, но полицейские методы, применямые к остальной части российского общества, неумолимо вкрались в партийные ряды. Возможности для дискуссий, которые можно было вести, не подвергаясь опасности, сужались по мере того, как рос список потенциальных преемников Ленина — этого воплощения непогрешимости, пока не закрылись совсем с победой Сталина над последним из его соперников и аппарат голосования, отчеты ЦК и “дискуссионные журналы” не превратились в чистую формальность, своего рода фетиш, оставшийся после ушедшей цивилизации. Из экономических идей, считавшихся необходимыми — и приемлемыми — сохранились лишь те, что находили воплощение в конкретной программе ударной индустриализации, в результате которой власть Сталина стала абсолютной.

Эти идеи были не такими уж сложными. До 1928-го, года сталинского “большого скачка”, экономика Советского Союза была смешанной. Промышленность находилась в руках государства, однако были по-прежнему открыты портновские мастерские и частные кафе, а земельными наделами по- прежнему владели крестьяне, получившие их в результате раздела большевиками крупных поместий. Как следствие, промышленности предстояло развиваться медленно, на основе вложений, полученных из налогов на крестьян; в то же время доходы крестьян ставили их в опасное зависимое положение, а цены на продовольствие постоянно прыгали то вверх, то вниз. Коллективизация разом покончила со всеми этими проблемами. Она погубила за короткое время миллион человек и на долгое время нарушила советские поставки продовольствия; однако, загнав все деревенское население в колхозы, правительство страны получило возможность устанавливать цены на покупку зерна, а значит — получать сколь угодно большую прибыль для последующих капиталовложений. По сути, практически все доходы от сельского хозяйства, за исключением малой доли, внезапно были пущены на промышленность. Точно так же национализация всех магазинов и предприятий общественного питания позволила государству осуществлять непосредственный контроль над той долей национального дохода СССР, которая тратилась на потребление, и резко сократить ее, опять в пользу капиталовложений. Отвлеченные средства пошли на то, чтобы запустить промышленные линии, накормить отрасли промышленности, отобранные для сверхбыстрого развития в ходе новых пятилетних планов. Какие отрасли? Разумеется относящиеся к тяжелой промышленности — те, что давали продукцию вроде стали, угля, цемента и станков, которая, в свою очередь, могла пойти на самостоятельное создание других отраслей. Маркс указал на то, что капиталистическое хозяйство развивается быстрее, когда производство направлено на расширение самой производственной базы; это был полезный совет, и Сталин принял его на вооружение. Директорам заводов, выдававших на-гора "товары для производителей”, начали спускать головокружительно высокие производственные планы. За их выполнение — любыми способами, какие только можно придумать, — они получали премии, и на следующий год планы опять резко увеличивались. Если план выполнен не был, руководителей ждало наказание, часто — смерть. Когда что-то в сталинской индустриальной революции шло не так, виновные всегда находились.

Взятые вместе, все эти меры создали общество крайне иерархическое. Говоря метафизически, все народное хозяйство целиком принадлежало российским рабочим, партия же действовала в качестве их уполномоченного представителя. Однако на практике с 8.30 утра в понедельник до 6 вечера в субботу, когда кончалась рабочая неделя, от них ожидалось лишь одно — подчинение. На самой нижней ступеньке находились заключенные, работавшие в лагерях. Сталин, по-видимому, полагал, что раз вся стоимость, по Марксу, производится трудом, то рабский труд — штука исключительно выгодная. Все эти ценности, весь никель, добытый в Арктике; и заготовленную древесину, и проложенные железнодорожные пути, можно было получать, не платя зарплату, за какую-нибудь миску супа с пшеном. Затем шли колхозники, теоретически говоря, свободные, но по сути вернувшиеся к крепостному строю, который застали их деды, поскольку им не выдавали внутренние паспорта, без которых было невозможно выйти из колхоза. Дальше — выше их на целую ступень — шла все увеличивавшаяся армия рабочих, в большинстве своем недавно бежавших в город из деревни. Существование их не было легким: они жили в тесноте и нищете в городах, которые были построены с расчетом на меньшую в два раза численность населения, испытывали постоянную нехватку товаров потребления подвергались риску на те, где лился расплавленный металл и стояли станки, отрывавшие руки и ноги. Оставшуюся часть которую рабочие не имели возможности потратить, у них забирали заставляя покупать облигации, и вливали в новые и новые капиталовложения. Трудовая дисциплина поддерживалась с помощью уголовного кодекса. Три опоздания подряд, и “саботажник”. Приговор — десять лет.

Однако все, кто находился выше рабочих, составляли общество чрезвычайно мобильное, в котором тех, кто способен был удовлетворить ненасытный аппетит советского государства на квалифицированных специалистов, ждал сказочный взлет. Экономике нужно было, чтобы в мгновение ока появились целые категории обученных людей: учителя, медсестры, врачи, химики, металлурги, фармацевты, электрики, телефонисты, журналисты, архитекторы, конструкторы, бухгалтеры, авиаторы, водители машин, грузовиков, машинисты и инженеры, инженеры всех мастей. Каждой новой фабрике требовались руководящие кадры, каждой новой бюрократической организации, занимающейся торговлей и распределением продуктов питания, требовались конторские сотрудники, каждой части аппарата контроля и надзора требовались специалисты с образованием. Если ты способен выполнить норму и умеешь убедительно говорить слова, изложенные в сталинском “Кратком курсе”, одновременно управляясь с более тонкими личными взаимоотношениями внутри иерархии, то жизнь среднего класса у тебя не за горами.

А можно было метить еще выше, особенно с тех пор, как Сталин начал чистки, в результате которых были убраны все старые большевики, что открыло честолюбивым дорогу к любой должности, кроме его собственной. Человек мог прийти на текстильный комбинат мастером в 1935-м и спустя четыре года стать народным комиссаром всей текстильной промышленности — таков, например, был сказочный взлет Алексея Николаевича Косыгина, который еще появится в нашем повествовании. Бывший шахтер, обладавший талантом к болтовне и умевший расположить к себе Сталина своей безобидностью, мог за два года превратиться из полуграмотного аппаратчика в заместителя первого секретаря Московского горкома партии. Таков был путь к вершине Никиты Хрущева. Можно было стать председателем горсовета в двадцать пять, а в тридцать — министром СССР; а потом, в тридцать два, если не повезет или оступишься, покойником, а может, заключенным на никелевой шахте, соскользнув с верхушки советской лестницы к самому ее низу, самым длинным путем. Однако, если забыть о подобных неудачах, жизнь наверху была весьма неплоха, зарплата в 20–30 раз превышала заработки в цеху — шкала вознаграждений шла вверх не менее круто, чем прибыли любого управленца при капитализме. Будет и машина, и повар, и домработница, и меховая шуба, которую мадам Красное Изобилие сможет носить, когда ударят морозы. Будет и дача за городом, с веранды которой обласканные граждане смогут созерцать новый мир, растущий там, внизу.

А он действительно рос. Так было задумано. Рыночная экономика “задумана”, если к ней вообще применимо это слово, как средство достижения соответствия между покупателями и продавцами — так диктуют ее институции, ее законы. Она растет, но только если продавцы, оценив энтузиазм покупателей, решают произвести немного больше того, что продают, или если покупатели решают использовать то, что купили, для продажи чего-то другого. Рост не является ее неотъемлемой частью. Рыночной экономике не присуща необходимость производить каждый год немного больше, чем в прошлом году. Плановая экономика, напротив, была создана именно для этого. Это был механизм, задуманный для осуществления перехода от нехватки к изобилию путем увеличения производства — каждый год, неуклонно, год за годом. Все остальное не имело значения: ни прибыли, ни количество несчастных случаев на производстве, ни влияние фабрик на землю и воздух. Успех плановой экономики измерялся количеством производимых ей осязаемых вещей. Деньги воспринимались как нечто второстепенное — средство для ведения бухгалтерии, только и всего. По сути, тут имелся философский вопрос, точка зрения, относительно которой советским плановикам важно было знать, что они неуклонно следуют учению Маркса, пусть их послереволюционный мири разошелся с его по большинству пунктов. Их система производила ценности для пользования, а не ценности для обмена осязаемые человеческие блага, а не призрачную идею стоимости, в условиях рынка превратившейся в нечто независимое и могущественное. Когда общество производит меньше, чем способно, потому что люди не могут “позволить себе” добавочную продукцию, это глупо. Подсчитывая настоящее мешки цемента, а не иллюзорные наличные, советская экономика выступала за реальность, за материальный мир — такой, как он есть в действительности, а не за идеологическую галлюцинацию. Она придерживалась простой истины: больше товаров — это лучше, чем меньше. Вместо того чтобы подсчитывать валовой национальный продукт, сумму всех доходов, заработанных в стране, в СССР подсчитывали чистый материальный продукт, общее производство товаров выражаемое для удобства в рублях.

Это затрудняло сравнение темпов роста советского хозяйства с темпами в других странах. После Второй мировой войны, когда из Советского Союза начали поступать все более и более блестящие цифры, главной заботой только что созданного ЦРУ стала задача перевести официальные советские данные из ЧМП в ВНП, делая скидку на пропаганду, самостоятельно оценивая подходящие весовые коэффициенты для стоимости продукции в советской среде, вычитая пункты, включенные в ЧМП дважды, такие, как сталь, попавшая туда в первый раз в исходном виде, во второй — после того как из нее соорудят автомобиль. Данные ЦРУ всегда были ниже, чем ослепительная статистика из Москвы. Тем не менее они были достаточно тревожными: западным правительствам пришлось заняться самоанализом, в западных газетах стали появляться настороженные передовые статьи, особенно после того, как в октябре 1957 года Советы запустили спутник, лаконично продемонстрировав, что в отсталой России внезапно случился технологический прорыв. Некоторое время, в конце 50-х — начале 60-х годов, люди на Западе испытывали то же зачарованное беспокойство по поводу роста советской экономики, какое им предстояло испытывать по поводу Японии в 70-е и 8о-е, а потом, начиная с 90-х — в отношении Индии и Китая. При этом их не просто обманывали. Под несколькими слоями лака скрывалась реальность. С тех пор как после распада Советского Союза были открыты архивы, историки, как российские, так и западные, не раз пересчитали показатели роста советской экономики — и даже по самым пессимистичным из новых оценок, все из которых оказались ниже и кремлевских цифр, и данных ЦРУ, все равно выходит, что Советский Союз в 50-е развивался быстрее, чем все остальные страны в мире, за исключением Японии. По официальным данным, советская экономика росла со скоростью 10,1 % в год; согласно ЦРУ, эта цифра составляла 7 % в год; нынешние оценки показывают от 5 % в год и выше. Этого по-прежнему было достаточно, чтобы со скрипом протиснуться вперед Западной Германии, еще одного чемпиона того периода по развитию, и легко обойти США, где в течение десяти лет рост экономики в среднем составлял около 3,3 % в год.

На основании такой результативности — которой они, вероятно, давали собственную, более высокую оценку, — преемники Сталина занялись приведением своего жестокого механизма роста в цивилизованный вид. Заключенных (по крайней мере большинство) выпустили из лагерей. Колхозникам разрешили получать доходы, видимые невооруженным глазом, и в конце концов дали пенсии. Рабочим увеличили зарплату, а заработки элиты ограничили, тем самым обеспечив более равное распределение доходов. Чтобы скомпенсировать потери управленцев, кнут, подгонявший их, тоже упразднили; теперь упомянуть в отчете плохие годовые результаты означало лишь лишиться премии. Рабочий день сократился до восьми часов, рабочая неделя стала пятидневной. Миллионы семей, ютившиеся в шатких дореволюционных жилищах и бывших бальных залах, сырых, разделенных картонными перегородками, наконец переселились в новостройки на окраинах. Ясно было, что на создание нового поколения отраслей промышленности понадобится новая — и никак не меньше прежней — волна капиталовложений. Скоро понадобятся фабрики, производящие пластмассы, искусственное волокно, оборудование для только появлявшейся вычислительной техники однако теперь все это казалось достижимым. Советский Союз был в состоянии дать своему населению немного варенья сегодня — так, чтобы при этом осталось что-то на новые вложения завтра, да еще на вооружение супердержавы, и все это одновременно. Большевистское подражание капитализму оправдало себя. Партия могла даже позволить себе немного поэкспериментировать с осторожными дискуссиями: слегка, под пристальным наблюдением, сдуть пыль с заброшенных механизмов, позволяющих обсуждать цели и задачи, приоритеты и возможности, уже пройденный путь и дорогу, лежащую впереди.

Все это складывалось удачно, ведь в это время дирекции предприятия “СССР-Инкорпорейтед” требовались кое-какие советы экспертов. Цифры роста были превосходные, поразительные, выдающиеся — и все же кое-что в них вызывало легкое беспокойство, даже в наиболее радужных вариантах Прежде всего в момент, когда планы призывали к тому, чтобы цифры росли еще быстрее, рост, по сути, замедлялся от одного планового периода к другому, не слишком, но вполне ощутимо. И потом, если присмотреться к этому поразительному росту повнимательнее, в нем имелась своя загвоздка. Каждая дополнительная единица продукции давалась Советскому Союзу ценой куда большей, чем у других стран, зависимости от дополнительных поступлений: дополнительного труда, дополнительного сырья, дополнительных капиталовложений. 65 % роста своего производства СССР получал за счет дополнительных вложений, по сравнению с 33 % в США и экономными 8 %, которых добилась Франция. ‘‘Экстенсивный” рост подобного рода (в отличие от “интенсивного” роста производительности) сопровождался неотъемлемыми ограничениями, и советская экономика уже приближалась к ним. Дополнительных советских граждан, которых можно было бы трудоустроить, оставалось не так уж много; невозможно стало закидывать в пасть индустрии древесину и минералы быстрее, чем это уже делалось; капиталовложения сами по себе представляли собой проблему даже для правительства, способного самостоятельно определять значение денег. Скажем по секрету: капиталоотдача в СССР была безобразной. Советский Союз уже получал меньшую отдачу от своих вложений, измеряемую дополнительной выработкой, чем любой из его капиталистических соперников. Например, с 1950 по 1960 год вливания в экономику составляли 9,4 % в год, тогда как само годовое производство росло всего на 5,8 %. По сути, советскую индустрию обрызгивали деньгами, с такими мучениями отбираемыми у населения, и в процессе разбазаривали более трети.

И все-таки эта экономика должна была расти не останавливаясь. Дело было не только в том, чтобы перегнать Америку. В Советском Союзе в начале 60-х еще не перевелись люди, верившие в первоначальную идиллию, обещанную Марксом, — и одним из них был Первый секретарь ЦК Никита Сергеевич Хрущев. Экономика каким-то образом должна была вывести большевистскую корпорацию на самый верх по пути все ускоряющегося роста, к точке, где рост вылился бы в сплошное изобилие, где работа капитализма и его суррогата была бы наконец закончена, где история вернулась бы на верный курс; где были бы и охота, и рыбная ловля, и беседы после ужина, где техника, создавая достаток, мурлыкала бы на заднем плане, словно довольный кот.

Но как?

— О чем плачешь?

— Как не плакать мне! Приказал мне государь мост состроить — одна мостина золотая, другая серебряная; а не будет готов к завтрему, хочет голову рубить.