Запись стерли из соображений экономии, чтобы пленку можно было использовать еще раз. В сорок пятом это было в порядке вещей. Николас пришел в неописуемую ярость. Он хотел дать послушать записанный на пленку голос Джоанны ее отцу, который после похорон дочери приехал в Лондон, чтобы выполнить необходимые формальности, связанные с имуществом покойной. Николас успел написать ему, отчасти для того, чтобы поделиться своими впечатлениями о последних минутах Джоанны, отчасти из простого любопытства и отчасти из желания устроить драматический сеанс прослушивания поэмы «Гибель Германии» в исполнении Джоанны. В своем письме он упомянул, что располагает магнитофонной записью.

Но запись исчезла. Наверно, ее стер кто-то из сослуживцев.

Священнику Николас сказал:

– Возмутительно! «Гибель Германии» – это ее вершина. Я просто в отчаянии.

Отец Джоанны, розовощекий белоголовый старик, сидел напротив него.

– Ну что вы, что вы, – сказал он, – не нужно так расстраиваться.

– Обидно, что вы этого не услышите.

Желая, по-видимому, утешить Николаса в его горе, священник с печальной улыбкой негромко произнес:

– Нет-нет, – «Германия». «Гибель Германии».

– А-а, «Германия»!

Он слегка повел своим типично английским, с горбинкой, носом, будто почуяв возможность узнать что-то новое и поучительное.

Это побудило Николаса предпринять последнюю попытку восстановить утраченную запись. Было воскресенье, но ему удалось дозвониться домой одному из сослуживцев:

– Вы случайно не знаете, кто-нибудь вынимал ленту из магнитофона, который мне разрешили временно взять? Я, как последний дурак, оставил его на работе. Куда-то пропала моя запись, очень важная запись. Личного порядка.

– Да нет, что-то не помню… постойте-ка… точно, точно, эту запись стерли. Там были какие-то стихи. Вы уж извините, сами понимаете – приказ экономить материалы… Слушайте, а как вам последние новости? Просто дух захватывает, а?…

Николас сообщил отцу Джоанны:

– Увы, запись все-таки уничтожена.

– Не беда. Я и так помню Джоанну. Мы славно жили вдвоем. Она мне очень помогала с работой в приходе. Зря она, бедняжка, уехала в Лондон.

Николас налил своему собеседнику очередную порцию виски и стал добавлять в стакан воду. Старик остановил его довольно резким жестом, когда воды в стакане на его вкус было уже достаточно. Он держался как человек, который либо давно овдовел, либо нечасто бывает в обществе придирчивых женщин. Николас вдруг со всей очевидностью понял, что отец никогда по-настоящему не знал своей дочери. И тогда Николас перестал жалеть о несостоявшемся сеансе: старик мог просто не узнать Джоанну в той, которая читала «Гибель Германии».

– Не люблю Лондон. Бываю тут только в самом крайнем случае, – сказал священник, – если вызывают на заседание синодального совета или по другим делам. Если бы Джоанна осталась жить со мной… Да вот не сиделось ей на месте, бедняжке… – И он отхлебнул виски, закинув голову назад, будто собирался прополоскать горло.

Николас сказал:

– Она до последней минуты читала наизусть что-то из Священного Писания. С ней там были другие девушки – наверно, слушали. Псалмы, по-моему.

– В самом деле? Мне никто про это не рассказывал. – По-видимому, старику стало неловко. Он качнул в руке стакан и залпом выпил остатки виски, словно опасался, что Николас добавит еще какие-нибудь подробности – например, что его дочь приняла католичество или допустила перед смертью другие проявления дурного вкуса.

Николас с неожиданной страстью произнес:

– Сила Джоанны была в ее вере.

– Я знаю, знаю, сынок, – к его удивлению, ответил священник.

– Ад был для нее не пустое понятие. Она говорила одной подруге, что страшится ада.

– В самом деле? Это для меня новость. Никогда не слышал от нее мрачных речей. Это, видимо, влияние Лондона. Я сам не бываю здесь без крайней надобности. Когда-то, в молодые годы, я служил в Болгаме под Лондоном, но с тех пор меня направляли только в сельские приходы. И я доволен. В сельских приходах больше чистых, преданных Богу, а порой воистину святых душ.

Николас почему-то вспомнил об одном своем американском приятеле-психоаналитике, который писал ему, что собирается после войны перебраться в Англию, «подальше от всех этих неврастеников, суеты и треволнений».

– В наши дни христианский дух сохранился только в сельских приходах, – заявил этот пастырь образцовых, первоклассных овечек. Он решительно поставил стакан на стол, как бы подводя итог своему рассуждению: при любом повороте разговора, горюя о дочери, он мысленно возвращался к тому роковому дню, когда она покинула отчий дом.

Он сказал:

– Я должен пойти посмотреть на место ее гибели.

Николас обещал сводить его к разрушенному дому на Кенсингтон-роуд, и священник успел уже несколько раз напомнить ему об этом, видимо опасаясь, что по рассеянности может уехать из Лондона, не выполнив своего печального долга.

– Я отведу вас.

– Что ж, если это вас не слишком затруднит, буду весьма обязан. А что вы думаете об этой новой бомбе? Может, просто выдумки, пропаганда?

– Не знаю, сэр, – ответил Николас.

– Кровь стынет в жилах, как подумаешь. Но если это правда, им придется пойти на перемирие. – Он огляделся по сторонам. – Что наделали эти бомбежки – страшно смотреть! Знаете, я никогда не бываю в Лондоне без крайней надобности.

Некоторое время они шли молча, потом Николас спросил:

– Вы видели девушек, которые тогда оказались вместе с Джоанной? Или, может, еще кого-нибудь из Клуба?

– Да, я многих видел, – ответил священник. – Добрейшая леди Джулия вчера пригласила к себе на чай нескольких девушек, хотела познакомить меня с ними. Бедняжки, все они столько пережили, даже те, кто просто присутствовал при этом.

– Конечно. А вы помните, кто именно там был из этих девушек?

– Была племянница леди Джулии, Дороти, и еще некая мисс Бейбертон – по-моему, она выбралась через окно. Были и другие.

– А мисс Редвуд? Селина Редвуд?

– М-м, видите ли… У меня совсем нет памяти на имена.

– Такая высокая, стройная, очень красивая. Я ее разыскиваю. Брюнетка.

– Ах, мой мальчик, да они там все были такие прелестные… Молодость всех красит. По мне лучше всех была Джоанна, но тут я, конечно, не объективен.

– Да, она была прелестная, – сказал Николас и прекратил расспросы.

Но его спутник сразу почуял, что Николас неспроста так настойчив, – как опытный пастор, он хорошо разбирался в сердечных делах и потому сочувственно осведомился:

– Эта юная особа исчезла?

– В общем, да – ума не приложу, куда она подевалась. Вот уже девять дней пытаюсь ее разыскать.

– Как странно. Может быть, потеряла память? Заблудилась в городе?… И теперь бродит по улицам?

– Думаю, в этом случае ее бы уже обнаружили. Ее трудно не заметить.

– А что говорят ее родные?

– Ее родные все в Канаде.

– Может, она уехала, чтобы забыть обо всем. Тут не было бы ничего удивительного. Она тоже оказалась в западне вместе со всеми?

– Да. Она выбралась через окно.

– М-да, не думаю, что она была у леди Джулии, – такой девушки, как вы описываете, я не помню. Но лучше все-таки сами позвоните и справьтесь.

– Да я уже звонил. Она ничего не знает о Селине, и никто из девушек тоже. Но я все же надеялся, что вдруг они ошибаются. Знаете, всякое бывает…

– Селина… – произнес священник.

– Да, так ее зовут.

– Постойте, постойте. Кто-то упоминал это имя. Одна девушка, блондинка, очень юная на вид, возмущалась, что Селина унесла ее единственное бальное платье. Не эту ли Селину вы ищете?

– Ее самую.

– Не очень-то красиво с ее стороны присвоить чужое платье, тем более в такой момент, когда у девушек в огне погиб весь гардероб.

– Это было платье от Скьяпарелли.

Священник не понял, но гадать не стал. Они как раз подошли к тому месту, где прежде стоял Клуб принцессы Тэкской. Теперь оно ничем не отличалось от других развалин по соседству – можно было подумать, что и этот дом пострадал от бомбежки в начале войны или от сравнительно недавнего артиллерийского обстрела. Каменные плиты крыльца лежали вкривь и вкось и вели в никуда. Рухнувшие колонны напоминали древнеримские развалины. Взрывом снесло почти половину боковой стены, ближе к скверу; вверх торчали искромсанные края. Греггин садик представлял собой груду каменных обломков, среди которых кое-где проглядывали одинокие цветы и растения редких видов. Белые и розовые плитки из бывшего вестибюля валялись в полном беспорядке и забвении, как будто прошла целая вечность, а с нижней части искромсанной боковой стены свисал еще более искромсанный клок коричневых обоев гостиной.

Отец Джоанны стоял, сжимая в руках широкополую черную шляпу.

– В сущности, тут смотреть не на что, – сказал он Николасу.

– Вроде моей магнитофонной записи, – согласился Николас.

– Да, ничего нет, все куда-то сгинуло.

* * *

Руди Битеш взял со стола у Николаса стопку тетрадок, полистал их и спросил:

– Это не рукопись твоей книги, кстати сказать?

При обычных обстоятельствах он не позволил бы себе подобной бесцеремонности, но сейчас Николас был у него в большом долгу: Руди разыскал Селину.

– Возьми, если хочешь, – сказал Николас. И, не ведая, какой ему уготован конец, добавил: – Можешь оставить всю рукопись себе. Вдруг я когда-нибудь прославлюсь – ты на ней неплохо заработаешь.

Руди улыбнулся. Тем не менее тетради он взял, сунул под мышку и сказал:

– Ну, идем?

Они обещали захватить Джейн и пойти втроем смотреть праздник у Букингемского дворца. По дороге Николас сказал:

– Вообще-то я раздумал издавать эту книгу. Даже все машинописные экземпляры уничтожил.

– Так. Я тащу всю эту чертову тяжесть, и вдруг ты такое говоришь. Что же я заработаю, если книга не выйдет?

– Бери, раз дают. Мало ли что.

Чутье обычно подсказывало Руди верное решение: он сохранил тетрадки и со временем был вознагражден.

– А хочешь еще письмо от Чарлза Моргана? Он уверяет, что я гений, – сказал Николас.

– Чему это ты радуешься, черт побери?

– Да так, – сказал Николас. – Ну, берешь письмо или нет?

– Какое письмо?

– Вот, смотри.

Николас достал из внутреннего кармана пиджака произведение Джейн, порядком замусоленное, точно фотография, с которой никогда не расстаешься.

Руди бегло взглянул на листок.

– Работа Джейн, – сказал он, возвращая письмо. – А все-таки чему ты радуешься? Ты видел Селину?

– Да.

– Ну и что она?

– Закатила истерику. Вопила как ненормальная, не могла остановиться. Нервная реакция.

– Я думаю, она тебя увидела и снова все вспомнила. Я же говорил – не суйся к ней.

– Вопила как ненормальная.

– Ты ее напугал.

– Наверно.

– Я говорил – не суйся. Все равно она тебе не пара. Кстати сказать, она живет с каким-то тенором из кабаре на Кларгес-стрит. Видел его?

– Видел. Симпатичный парень. Они женаты.

– Да, говорят, что женаты. Тебе нужна девушка самостоятельная. От этой толку не будет.

– Ладно, ладно. Вообще, он очень извинялся, что она так разошлась. И я, конечно, тоже извинялся. И тогда она еще сильнее развопилась. По-моему, если бы мы с ним набили друг другу морду, ей было бы легче.

– Значит, не настолько любишь – не стал драться с тенором.

– Да он вполне приличный, этот тенор.

– Ты слышал, как он поет?

– Нет, конечно, чего не слышал, того не слышал.

Джейн уже вполне оправилась после случившегося и вернулась к своему привычному состоянию удрученности, смешанной с надеждой; она снимала меблированную комнату на Кенсингтон-Черч-стрит. Она была уже одета и ждала их.

Руди спросил:

– А тебе не хочется закатить истерику при виде Николаса?

– Нет, – ответила она, – но если он по-прежнему будет упираться и не даст Джорджу согласия на издание своей книги, вот тогда я устрою истерику. А то Джордж считает, что это я виновата. Я ведь рассказала ему про письмо Чарлза Моргана.

– Ты берегись его, – сказал Руди. – От него у многих женщин истерика, кстати сказать. Сегодня он напугал Селину.

– Она в прошлый раз сама меня напугала.

– Так ты ее разыскал? – спросила Джейн.

– Да, но она еще не пришла в себя от шока. Видимо, я невольно напомнил ей весь этот кошмар.

– Это был сущий ад, – сказала Джейн.

– Верно.

– Почему он так любит Селину, кстати сказать? – спросил Руди. – Почему он не хочет найти себе самостоятельную женщину или француженку?

* * *

– Я звоню из Лондона, – поспешила сообщить Джейн.

– Слышу. А кто говорит? – спросила Нэнси, дочь одного мидлендского священника и супруга другого мидлендского священника.

– Это Джейн! У меня тут еще один вопрос про Николаса Фаррингдона, подумай быстренько. Как по-твоему, его уход в религию мог быть связан с пожаром в Клубе? Это очень важно! Я пишу о нем большую статью, я тебе говорила.

– Даже не знаю… Мне хотелось бы верить, что он это сделал под влиянием Джоанны. Джоанна была такая религиозная, даром что не католичка.

– Но влюблен-то он был не в Джоанну, а в Селину. После пожара он места себе на находил, пока не разыскал ее.

– Ну, не знаю, вряд ли Селина могла обратить его в христианскую веру. Кто-кто, только не Селина.

– Там у него в рукописи есть такая запись: прозрение зла может способствовать обращению точно так же, как прозрение добра.

– У этих фанатиков ничего не поймешь. Джейн, уже пикает, сейчас разъединят! Я думаю, он был влюблен в нас во всех. Жаль его, беднягу.

* * *

Празднество по случаю победы над Японией в тот августовский вечер проходило так же бурно, как и майский праздник победы над Германией. Вновь каждые полчаса на балконе появлялись маленькие фигурки, приветствовали толпу и затем исчезали.

Джейн, Николас и Руди неожиданно для себя попали в самую давку – толпа напирала со всех сторон.

– Расставь локти пошире, – почти одновременно сказали друг другу Николас и Джейн; но выполнить этот совет ни один не мог. Какой-то матрос, притиснувшись к Джейн, смачно поцеловал ее прямо в губы. Увернуться от его мокрого, разящего пивом рта не было никакой возможности; по счастью, скоро толпа немного раздалась, и вся троица пробилась к более безопасному месту, откуда уже можно было попасть в парк.

Но тут другой матрос, не замеченный никем, кроме Николаса, молча сунул своей подружке нож под ребро. На балконе вспыхнули огни, и толпа притихла, предвкушая появление королевской семьи. Заколотая женщина даже не вскрикнула, только сразу обмякла и стала оседать. В наступившей тишине далеко, за много ярдов от них, раздался женский крик – еще кого-то зарезали. А может быть, кому-то просто отдавили ногу. Толпа взревела снова. Глаза всех присутствующих в эту минуту были устремлены на балкон, где, соблюдая ритуал, один за другим появлялись члены королевской семьи. Руди и Джейн с энтузиазмом кричали «ура».

Николас безуспешно пытался выпростать руку, чтобы привлечь внимание к пострадавшей. Он кричал, что в толпе зарезали женщину. А матрос осыпал проклятьями свою подружку, которая не падала только потому, что со всех сторон была зажата толпой. Эти частные происшествия тонули в общем хаосе и неразберихе. Поток, напиравший со стороны Мэлла, подхватил и увлек за собой Николаса. Когда балкон вновь погрузился во тьму, ему удалось немного высвободиться; за ним рванулись Джейн и Руди, и в результате их вынесло прямо к парку. Выбираясь из толпы, Николас попал в затор и вдруг увидел перед собой недавнего убийцу. Никакой женщины с ним рядом уже не было. В момент вынужденной остановки Николас вытащил из кармана письмо от Чарлза Моргана и сунул его матросу за пазуху – и тут же толпа увлекла его прочь. Он сделал это без всяких видимых причин, без всякой цели – просто он почувствовал потребность сделать какой-то жест. В те времена такое случалось.

Домой они шли через парк, вдыхая чистый воздух и обходя парочки, которые, обнявшись, лежали у них на пути. Повсюду в парке слышалось пение. Николас и его спутники тоже что-то пели. В одном месте они наткнулись на драку между английскими и американскими солдатами. Двое лежали без сознания у края дорожки, а другие пытались привести их в чувство. Где-то позади еще раздавались приветственные крики толпы. В ночном небе, гудя, прошли строем военные самолеты. Праздник победы удался на славу.

– М-м, хорошо все-таки, что мы тут побывали, – невнятно произнесла Джейн. Она остановилась, чтобы подколоть выбившуюся прядь волос, и говорила со шпилькой во рту.

Николас подумал, что она молодец; и много лет спустя в далекой стране, где ему суждено было встретить смерть, он часто вспоминал ее такой, какой увидел в эту минуту: коренастая, с голыми ногами, крепко стоящая на темной траве и невозмутимо поправляющая волосы, она была словно живой символ Клуба принцессы Тэкской и царившей в нем атмосферы всеобщей бедности, с которой все безропотно мирились и которой ничуть не стеснялись в том далеком сорок пятом году.