Глава 1

В первый день отпуска Лоуренса Мандерса разбудил донесшийся снизу голос бабушки:

– Дайте-ка из непросеянной. Ко мне на неделю приехал внук, он работает на Би-би-си. Сын моей дочки, леди Мандерс. Он белого хлеба не ест, это один из его бзиков.

Лоуренс крикнул из окна:

– Бабушка, я обожаю белый хлеб, а бзиков у меня вообще нет.

Сквозь разбегающиеся морщинки она послала ему лучезарную улыбку.

– Кричит из окна, – объяснила она булочнику.

– Ты меня разбудила, – сказал Лоуренс.

– Мой внук, – сообщила она булочнику. – Большой каравай непросеянного, и не забудьте прийти в среду.

Лоуренс посмотрелся в зеркало, произнес «Нужно вставать» и снова забрался в постель. Он дал себе еще семь минут.

По звукам, отчетливо проникавшим снизу сквозь потертые половицы, он представлял себе каждое бабушкино движение. В свои семьдесят восемь Луиза Джепп все делала очень медленно, но с величайшей сосредоточенностью, как порой бывает с людьми, знающими, что они подшофе. Звон стекла – пауза, звяканье – пауза: стол накрывался к завтраку. Она ходила между буфетной и жаркой кухонькой, и каблучки ее постукивали, как часы, у которых кончается завод. Шаркать она себе не позволяла.

Еще не кончив одеваться, Лоуренс вытянул из верхнего яруса высокого старомодного комода ящичек. В нем оказались разные бабушкины мелочи – она отвела Лоуренсу собственную спальню. Он насчитал три шпильки и восемь нафталиновых шариков, а еще нашел лоскуток черного бархата, расшитого гагатовым бисером. Теперь бисеринки свободно болтались на нитке. Лоуренс прикинул на глаз размер лоскутка – примерно два с половиной дюйма на полтора. В другом ящичке он обнаружил гребень с застрявшими бабушкиными волосами и отметил, что данный предмет туалета пребывает не в самом чистом виде. Находки доставили ему своеобразное удовольствие: три шпильки, восемь нафталиновых шариков, не самый чистый гребень – вещи его бабушки, здесь, сейчас, в ее суссекском доме. Такой уж он был, Лоуренс.

– Это ненормально, – как-то сказала ему мать. – В остальном с тобой все в порядке, но ты замечаешь глупые мелочи, а это глупо.

– Такой уж я есть, – парировал Лоуренс.

Она знала, что спорить с ним бесполезно, но по привычке продолжила:

– И это неестественно. Иной раз ты видишь то, чего видеть не следует.

– Например?

Она не ответила, хотя знала, что он забирался в ее будуар и рылся в переполненном шкафчике с косметикой, перебирал и осторожно, как кошка лапкой, поглаживал крохотные флакончики, вслух называя содержимое каждого. Ей так и не удалось убедить его, что так делать нехорошо. В конце концов, он вторгается в чужую личную жизнь.

– Для тебя нехорошо, а для меня – нет, – часто говорил Лоуренс.

И его мать Хелена Мандерс неизменно возражала «Не вижу, почему» или «Не согласна», хотя по-своему и была согласна.

Ребенком он терроризировал всех домашних, в прямом смысле глаголя истины.

«Дядя Эрнест мажется дамским питательным кремом, каждый вечер втирает в локти, чтоб были мягкие…» «Айлин наказали…» «У Джорджины Хогг на подбородке три волоска, когда она забывает их вырвать…»

Такие его выступления западали в память. Другие тирады, произнесенные на том же дыхании, слушатели встречали с радостным оживлением или с полным безразличием и тут же забывали. Например: «На площадке третьего этажа паук сплел паутину, так она провисела две недели, четыре дня и пятнадцать часов».

Его мать не уставала ему повторять: «Я не устаю тебе повторять, не входи в комнаты горничных. В конце концов, они имеют право на личную жизнь».

С возрастом он научился скрывать свои скандальные открытия, сообщая лишь о тех, что помогали упрочить его славу выдающегося наблюдателя. В те дни отец способен был заявить, просмотрев его школьный табель:

– Я всегда знал, что со временем Лоуренс избавится от этой нездоровой привычки.

– Будем надеяться, – замечала Хелена Мандерс.

Родители меняются. В те дни Лоуренс ощущал, что мать чуть ли не подозревает его в каком-то непонятном половом извращении, которого не могла ни назвать, ни представить и которым он в любом случае не страдал. Так что он успокоил ее и укрепил в мысли, что ее сын остался прежним Лоуренсом, объявив:

– Айлин ждет ребенка.

– Она добрая католичка, – возразила Хелена.

Сама она обратилась в католичество после замужества. Тем не менее, когда Айлин приперли к стене, та призналась, что это правда. Хуже того, она решительно отказалась назвать будущего отца, необходимые сведения смог предоставить Лоуренс.

– Я всегда читаю письма к Айлин, – объяснил он. – Это разнообразит каникулы.

– Ты забрался в комнату несчастной девушки и без ее ведома прочел адресованные ей письма, вот бедняжка!

– Рассказать, что пишет ее дружок? – поддразнил Лоуренс.

– Ты прекрасно знаешь, я шокирована, – произнесла Хелена, понимая, что ее слова на него не подействуют. – Как ты, добрый католик… – да и вообще, по-моему, читать чужие письма незаконно, – сказала она, смиряясь со своим поражением.

Только затем, чтоб последнее слово осталось за ней, Лоуренс напомнил:

– Но ты же, голубушка, заставила их обвенчаться, как положено добрым католикам. Таков счастливый конец возмутительного чтения чужих писем.

– Цель не оправдывает средства.

В точку, как он и ожидал. Готовый ответ на все случаи жизни. Однако же подобные случаи помогли смягчить удар, когда мать осознала, что Лоуренс отходит – и отошел – от религии.

В ожидании Лоуренса Луиза Джепп присела за стол и стала заполнять купон футбольной лотереи.

– Спускайся, милый, – сказала она в потолок, – хватит совать нос в чужие дела.

Не успел он появиться, как она сообщила:

– Если б «Манчестер Сити» выиграл на прошлой неделе, я бы получила тридцать тысяч.

Луиза сложила лотерейный купон, засунула его под часы и все свое внимание отдала Лоуренсу с его завтраком.

Она была наполовину цыганка, младший и единственный черноволосый ребенок в семействе рыжеволосых, которое к моменту ее появления на свет жило в достатке благодаря успехам его главы на поприще торговли зерном. Начало успеху положила удача – отец сбежал из тюрьмы, где дожидался суда, да так и не вернулся в родное племя. Через сто тридцать лет после этого события Луиза села завтракать вместе с Лоуренсом.

Волосы у Луизы по-прежнему черные, хотя изрядно поредели. Она невысокая и, особенно если смотреть на нее сбоку, напоминает только что выкопанную сдвоенную картофелину: маленькая круглая голова – малый клубень, дородное тело – главный клубень, из-под коричневой юбки колоколом две тонкие ноги кажутся висящими корнями. Лицо анфас имеет форму квадрата и сужается по краям наподобие призмы. Складки лица глубокие, они, верно, делались все заметнее, после того как бабушке исполнилось тридцать лет, и кажется, будто они прорезают кожу до самых костей. А вот морщинки, наоборот, неглубокие, собираются на поверхности кожи, набегают и разбегаются как бесчисленные звездочки, когда она улыбается или удивляется. У нее глубоко посаженные черные глаза, очень маленькие руки и ноги. Она носит очки без оправы. Она все еще жива и почти не изменилась с того дня, когда Лоуренс спустился к завтраку. Тогда на ней было коричневое платье, коричневый шерстяной жакет с золочеными пуговицами, а в ушах бриллиантовые сережки.

Лоуренс оглядел ее с головы до ног – он поступал так со всеми без исключения, – потом запустил вилку в баночку и извлек нечто длинное, белое и замаринованное.

– Это что за диво?

– Рубцы, – ответила она, – пальчики оближешь.

Он привык к Луизиной стряпне – к рубцам, моллюскам, молокам и икре, к требухе, зобным и поджелудочным железам, птичьим потрошкам, к мозгам и желудкам жвачных животных. Луиза готовила их неспешно, долго и разнообразно: шпарила, шинковала, томила и варила на медленном огне; все это требовало множества кастрюлек с рассолами, бесконечных выварок, маринадов, чисток и добавлений сахарного песка. Она редко покупала нормальную вырезку или мясо на косточке и считала, что те, кто пренебрегает внутренними органами животных и моллюсками, сами не знают, что им на пользу.

– Если б ты выиграла тридцать тысяч в лотерею, что бы ты сделала? – спросил Лоуренс.

– Купила бы лодку.

– А я катал бы тебя вверх и вниз по реке, – сказал Лоуренс. – Нам подошел бы плавучий домик. Помнишь, мы провели в таком две недели, я тогда первый год учился в приготовительной школе?

– Я говорила о парусной лодке, в какой можно по морю плавать. А домик и вправду был милый.

– Так ты яхту имела в виду? Потрясающе.

– Скорее большую лодку, вот ее бы я купила. Такую, на какой можно переплыть Ла-Манш.

– Комфортабельный катер, – подсказал Лоуренс.

– Вот-вот, – согласилась она.

– Потрясающе.

Она промолчала, потому что его «потрясающе» было уж слишком, и Лоуренс сказал:

– Мы могли бы поплавать по Средиземному морю.

– Потрясающе.

– Может, интереснее купить дом? – спросил Лоуренс, неожиданно вспомнив просьбу матери: «Если подвернется возможность, ты уж уговори ее принять от нас немного денег, чтоб она могла зажить со всеми удобствами».

– Нет. Но если б выигрыш был меньше, я бы купила этот коттедж. Мистер Уэбстер точно бы продал.

– Получи ты коттедж в свою полную собственность, я был бы в восторге. «Логово контрабандистов» просто премиленький домик.

Уже договаривая, Лоуренс спохватился, что выражения вроде «в свою полную собственность» и «премиленький домик» выдавали, к чему он клонит, настолько не вписывались они в бабушкин стиль.

– Знаю, к чему ты клонишь, – сказала Луиза. – Угостись сигаретой.

– У меня свои. Почему ты не позволишь отцу купить тебе коттедж? У него есть деньги.

– У меня и так все прекрасно. Закури мою, болгарскую.

– Потрясающе! – произнес он, но добавил: – Просто великолепно. Откуда они у тебя?

– Из Болгарии. По-моему, контрабанда через Танжер.

Лоуренс изучил сигарету. Бабушка не устает удивлять. Снимает коттедж, а жизнь ведет старой пенсионерки.

Ее дочь Хелена часто говорила: «Одному Богу ведомо, на что она живет. Но у нее, похоже, всегда всего вдоволь».

Хелена жаловалась знакомым: «Мать ни от кого не примет и пенса. Такая независимая. Протестантские добродетели, сами понимаете. Одному Богу ведомо, на что она живет. Правда, она наполовину цыганка, так что без денег никогда не сидит».

– Вот как! Значит, у вас, Хелена, в жилах цыганская кровь? Надо же, а вы такая белокурая, такая романтичная. Кто бы подумал…

– Ну, время от времени кровь дает о себе знать, – обычно замечала Хелена.

Муж Луизы умер, оставив ее без гроша, и за четыре года, что прошли с его смерти, она постепенно и в мелочах проявила непостижимую способность разживаться роскошными иноземными штучками.

«Фиги Мандерса в сиропе», уже семьдесят лет известные своей торговой маркой (восточная дама, чьи формы скрыты под свободными одеждами, вожделенно устремляется к объекту своего поклонения, фиговому дереву), были единственным продуктом, который Луиза соглашалась принимать от семейства зятя. Она раздавала знакомым коричневые запечатанные баночки этого лакомства, тем самым напоминая им о грубой действительности, лежащей в основе этой показной традиции. «Дочка миссис Джепп была настоящей красавицей и вышла замуж за “Фиги Мандерса в сиропе”».

– Передай отцу, – сказала Луиза, – что я не написала ему и не поблагодарила, потому что он весь в делах и писем не читает. Ему понравятся болгарские сигареты, у них пьянящий аромат. А мои фиги ему понравились?

– О да, он был приятно удивлен.

– Твоя мать так и написала мне в последнем письме. Но они ему понравились?

– Уверен, что он пришел в полный восторг. Они всех нас очень развеселили.

Луиза одержима страстью мариновать и консервировать и всегда в курсе новейших методов. Одни свои деликатесы она раскладывает по баночкам, другие закатывает в жестянки с помощью кухонной машинки для консервирования. Когда на адрес сэра Эдвина Мандерса прибыли две банки Луизиных фиг в сиропе, снабженные аккуратно надписанными карандашом ярлычками, Хелена поначалу встревожилась.

«Она что, решила пошутить, Эдвин?»

«Конечно, решила».

Хелена не могла раскусить эту шутку и написала Луизе, что фиги их всех очень развеселили.

– Они получили удовольствие? – выпытывала Луиза у Лоуренса.

– Да, чудесные были фиги.

– Не хуже Мандерсовых, мой милый, но не говори отцу, что я так сказала.

– Лучше Мандерсовых, – заметил Лоуренс.

– Значит, ты их попробовал, да?

– Вообще-то нет. Но знаю – они прямо тают во рту, так сказала мама. (Ничего подобного Хелена не говорила.)

– Поэтому я им и послала. Чтоб у них во рту таяли. Тебя угощу потом. Не представляю, что они имеют в виду – «очень развеселили». Передай отцу, что посылаю сигареты, чтоб его развеселить. Так и скажи ему, мой милый.

Лоуренс затянулся болгарской сигаретой.

– Очень крепкие, – сказал он. – Но мама всякий раз падает в обморок, стоит тебе отправить им что-нибудь дорогое. Она знает, что ты должна себе отказывать и…

У него едва не вырвались жалостливые слова матери «И у тебя каждый грош на счету», но он вовремя себя одернул: эти слова рассердили бы старую даму. К тому же они явно не отвечали действительности – бабушку окружала атмосфера достатка, в которой неизменно ощущался намек на умеренную роскошь. Даже ее странные кулинарные пристрастия, казалось, продиктованы инстинктивной тягой к экономии, а не желанием сберечь деньги.

– Хелена милая девочка, но сама себя обманывает. Я ни в чем не нуждаюсь, она и сама могла бы это заметить, если бы захотела. Ей вовсе не нужно из-за меня переживать.

Лоуренс целый день провел в своем маленьком быстроходном автомобиле, затолкав длинные ноги под панель управления. Нужно было объехать и осмотреть знакомые места и побережье, нужно было повидаться с приятелями таких же «корней» и воспитания, что и он, из тех, кого он иной раз привозил с собой, чтобы похвастаться своей забавной очаровательной бабушкой. В этот день Луиза Джепп переделала много дел. Покормила голубей и отдохнула. С довольно сосредоточенным видом она извлекла на свет буханку белого хлеба, срезала корку с одного конца, осмотрела срез, отрезала ломтик, опять осмотрела. После второго ломтя взялась за другой конец буханки – срезала корку и принялась нарезать ломти, каждый раз внимательно изучая срез. На третьем ломте она улыбнулась тому, что увидела, и, приложив отрезанные ломти к буханке, вернула ее, откуда взяла – в жестянку с надписью «ХЛЕБ».

В девять вечера вернулся Лоуренс. Гостиная в доме выходила окнами на деревню и имела форму вытянутого прямоугольника. Там он и застал бабушку и ее гостей – троих мужчин. После партии в рамми все подкреплялись Луизиными закусками, устроившись по одному у каждой стены. Один гость был в инвалидном кресле – молодой человек, на вид не старше двадцати четырех.

– Мистер Хогарт – мой внук; мой внук – мистер Уэбстер; а это мистер Хогарт-младший. Внук работает на Би-би-си, он сын моей дочери, леди Мандерс. Вы слышали его репортажи с футбола и скачек. «Репортаж вел Лоуренс Мандерс».

– Слыхал вас в прошлую субботу, – подал голос самый старый из гостей, мистер Уэбстер, почти ровесник Луизы.

– Я видел вас нынче утром, – сказал Лоуренс. Мистер Уэбстер удивленно поднял брови. – С хлебным фургончиком, – добавил Лоуренс.

– Лоуренс очень наблюдательный, у него работа такая, – сказала Луиза.

Лоуренс, слегка захмелевший после нескольких порций спиртного, выдал положенную банальность:

– Я сразу запоминаю лица, – и обратился к Хогарту старшему: – Я, например, уверен, что где-то уже видел ваше лицо. – Но тут уверенность его покинула: – Вы, по крайней мере, напоминаете кого-то, с кем я встречался, только вот не вспомню, кого именно.

Хогарт-старший бросил на Луизу беспомощный взгляд, а его сын, парень в инвалидном кресле, произнес:

– Он напоминает меня. Вы со мной раньше встречались?

Лоуренс пригляделся к нему и ответил:

– Нет, не встречался. Ни с вами, ни с кем на вас похожим.

Тут до Лоуренса дошло, что он ляпнул не то, – ведь молодой человек был инвалидом, – и его понесло:

– Может, я скоро подамся в сыск. Для меня это будет в самый раз.

– Ну нет, Лоуренс, сыщика из тебя никогда не выйдет, – серьезным тоном возразила Луиза.

– Почему это?

– Чтобы стать сыщиком, нужно коварство. Все следователи жутко хитрые, частные сыщики ни перед чем не остановятся. А в тебе нет ни капли хитрости и коварства.

– Я подмечаю невероятные вещи, – похвастался Лоуренс, откинув голову с каштановой шевелюрой на спинку дивана. – Те, что считаются надежно скрытыми. Страшная штука, верно?

Лоуренс чувствовал, что он им не нравится, вызывает у них подозрения. Он занервничал и теперь, похоже, все время говорил невпопад. Он продолжал распространяться, какая прекрасная получится из него ищейка, и, похоже, не нравился им все больше. Но пока его несло, он внимательно наблюдал за ними – как и положено сыщику.

Их присутствие у бабушки было странным и удивительным и уже по этой причине не удивило его. Луиза разливает чай. Молодого Хогарта она называет Эндрю, его отца – Мервином, а Уэбстера – мистером Уэбстером.

В мистере Уэбстере с его сединой, седыми усами и темной морской курткой трудно опознать утреннего посетителя – торговца хлебом в песочного цвета комбинезоне. Лоуренс был доволен собой: он установил личность мистера Уэбстера, чей возраст приближался к семидесяти пяти и который, судя по произношению, был родом из Суссекса. На нем были коричневые замшевые туфли десятого, по оценке Лоуренса, размера.

Мервин Хогарт был тощий и низкорослый. Кожа и волосы у него были песочно-линялого цвета. Луиза намазала ему маслом кусочек черного хлеба.

– Мервину нужно есть часто и понемногу, у него болезнь желудка, – объяснила Луиза.

Речь Хогарта-старшего выдает в нем искушенного столичного жителя, одному Богу ведомо, что он делает у Луизы и откуда знает ее настолько хорошо, что она обращается к нему по имени и в курсе его желудочных недомоганий. Но Лоуренс не стал ломать голову над этими вопросами. Он отметил, что Хогарт-старший носит мешковатые фланелевые брюки и старый пиджак из рыжего твида и производит впечатление человека, который может себе позволить небрежность в одежде. Его сын Эндрю с пухлыми алыми губами имел коренастую фигуру и крупное лицо и носил очки. У него были парализованы ноги.

– Хорошо поездил, милый? – спросила Луиза Лоуренса, и Эндрю ему подмигнул.

Лоуренс обиделся – это было несправедливо по отношению к бабушке. Ему бы претило вступать с Эндрю в сговор против старой дамы; он взял отпуск для того, чтобы разобраться с собственными любовными делами, ему хотелось отдохнуть от сложностей, какими чревата принадлежность к особой, избранной, касте. С бабушкой ему хорошо, и нечего перемигиваться у нее за спиной. Поэтому Лоуренс улыбнулся Эндрю, словно хотел сказать: «Я видел, что вы мне подмигнули. Решительно вас не понял. Думаю, вы имели в виду нечто приятное».

Эндрю принялся оглядывать комнату, словно не видел чего-то, что должно было в ней находиться. Наконец он уперся глазами в коробку с болгарскими сигаретами на серванте, дотянулся до нее, открыл и взял сигарету. Мистер Уэбстер попытался перехватить взгляд Луизы, чтобы выразить недовольство манерами ее гостя, но она не желала играть в эти игры, встала и передала Лоуренсу открытую коробку.

– Болгарские, – сообщил ему Эндрю.

– Да, знаю. Странный вкус, правда?

– К ним привыкаешь, – заметил Эндрю.

– Болгарские! – воскликнул его отец. – Надо непременно попробовать.

Луиза молча передала коробку и едва заметно кивнула Лоуренсу, давая понять, что знает непреложную правду – в пепельнице у кресла Мервина Хогарта уже лежали три толстых раздавленных болгарских окурка.

Луиза безмолвно наблюдала спектакль, что устроил Хогарт, делая вид, будто впервые пробует эту марку и она ему очень нравится.

– Дорогая Луиза, какой экзотический вкус! Не думаю, чтобы я смог выкурить несколько штук. Очень крепкие и очень… как бы лучше сказать?

– Едкие, – устало подсказала Луиза, словно уже слышала те же самые слова из уст того же самого человека, сидящего на том же самом месте.

– Едкие! – повторил Мервин, будто она нашла единственно точное слово. – Запах… запах Балкан, – продолжал он, – а привкус… привкус…

– Козьего молока, – снова пришла ему на помощь Луиза.

– Вот именно! Козьего молока.

Луиза, уже на таясь, воззрилась на Лоуренса, глаза ее блестели, как черные бусинки. Лоуренс наблюдал за лицом Мервина, затем поглядел на пепельницу с доказательствами его притворства и снова на Мервина. Луиза принялась неслышно хихикать, словно осторожно встряхивала внутри себя бутылочку микстуры от кашля. Мистер Уэбстер краем глаза уловил эту дрожь. Он сидел далеко, да и голова у него плохо поворачивалась, поэтому, чтобы лучше видеть Луизу, ему пришлось повернуться к ней верхней частью корпуса. При этом его движении лицо Луизы пошло морщинками, но она тут же одернула себя, как примерная школьница.

– Вы живете в здешних краях? – спросил Лоуренс Эндрю.

Отец и сын ответили одновременно:

– О, нет, – сказал Мервин.

– О, да, – сказал Эндрю.

Луиза не выдержала и, хотя губы у нее оставались плотно сжатыми, испустила носом легкое ржание, будто пони. Мистер Уэбстер вздрогнул, словно это стены заговорили, и со звоном поставил чашку на блюдечко.

Хогарты поспешили исправить свой грубый промах и опять заговорили хором. Мервин:

– Ну, большей частью мы живем в Лондоне.

Эндрю:

– Я хотел сказать, что больше времени мы проводим здесь.

Отец решил поддержать версию Эндрю и вяло закончил:

– А иногда ездим за границу.

Лоуренс поглядел на часы и поспешно сказал Эндрю:

– Пойдемте выпьем. До закрытия еще минут пятнадцать.

Он сразу понял, что ляпнул совсем не то, но в ту минуту парень выглядел вполне здоровым, вовсе не инвалидом.

– Спасибо, но не сегодня. Как-нибудь в другой раз, если вы еще здесь будете, – ничуть не удивившись, ответил Эндрю.

– Лоуренс останется до конца недели, – сказала Луиза.

Лоуренс поспешил уйти. Они слышали, как он перешел дорогу и направился по деревенской улице в «Розу и корону».

– Приятный парень, – произнес мистер Уэбстер.

– Да, – согласилась Луиза, – и такой умница.

– Занимательный малый, – сказал Мервин.

– Я подумал… – начал Эндрю.

– О чем, мой милый? – спросила Луиза.

– Может, нам лучше не появляться до следующей недели?

Мистер Уэбстер повернулся лицом к старой даме и произнес:

– Не думал, что вы позволите вашему внуку с нами встретиться. Насколько я понял, нынче вечером он должен был находиться в другом месте. Надеюсь, он не утратил из-за нас душевного равновесия.

– Что вы! – любезно возразила Луиза. – Он душевного равновесия не утратит, мистер Уэбстер. Нынешняя молодежь лишена предрассудков.

На самом деле имелось в виду другое. Следующим высказался Мервин, закуривая болгарскую сигарету:

– Думаю, он начнет задавать вопросы. В конце-то концов, Луиза, это вполне естественно, чего еще ожидать?

– И какие же вопросы он начнет задавать?

– Он непременно… – начал Эндрю.

– Он непременно спросит, кто мы такие и что мы тут делаем, – сказал Мервин.

Мистер Уэбстер с грустью воззрился на Мервина, уязвленный грубой прямотой его слов.

– Еще бы! – сказала Луиза. – Лоуренс наверняка станет обо всех вас расспрашивать. Не сыграть ли нам еще партию, господа?

Мервин поглядел на стенные часы.

– Он ведь вернется после закрытия паба? – спросил Эндрю.

Мистер Уэбстер улыбнулся Луизе отеческой улыбкой.

– Время нас не торопит, – сказал он, – мы можем отложить наше дело до конца недели, если вы скажете, в какой вечер вашего внука не будет дома.

– Дело можно обсуждать и при Лоуренсе, – заметила она. – Лоуренс – милый мальчик.

– Ну еще бы, – произнес Мервин.

– Именно это мы и хотим сказать, – добавил Эндрю. – Не следует заставлять милого мальчика задаваться вопросами…

Луиза казалась слегка раздраженной – ее что-то расстраивало.

– Я-то надеялась, – сказала она, – что мы примем Лоуренса как своего. Уверяю вас – проявив осмотрительность, мы сможем обсуждать при Лоуренсе все, что нужно. Он по натуре совсем не подозрителен.

– Вот именно, осмотрительность, – произнес мистер Уэбстер. – Осмотрительность, дорогая моя миссис Джепп, никогда не помешает.

Луиза наградила его теплой улыбкой, словно он понял ее если и не до конца, то лучше всех остальных.

– Я тебя понимаю, Луиза, – сказал Мервин. – Ты неспособна жить в раздельных мирах. У тебя врожденная тяга к единству, к согласованию несовместимых элементов жизненного опыта. У тебя страсть отбирать случайные жизненные явления и соединять их в единое целое. Это твой идеал, когда-то он был и моим идеалом. Реальность, однако, не желает идти навстречу идеалистам. В твои годы трудно постичь факт, который ты не имела возможности осознать, но…

– Не понимаю, о чем ты говоришь, и никогда не пойму, – заявила Луиза.

– Разумеется.

– Далеко же тебя занесло, – сказала она, но затем оживилась: – Послушай, Мервин, если ты сочтешь, что я такая уж старомодная, я пойму. Ты всегда можешь выйти из нашей компании.

Мервин успел встать, но теперь снова сел. Эндрю невесело рассмеялся, и Луиза наградила его удивленным взглядом.

В ответ Эндрю сказал:

– Он говорил о сыске. По этой части котелок у него, похоже, отлично варит.

– Лоуренс прекрасно ведет передачи на радио, но сыщика из него не выйдет, до такого он не опустится.

– Из него получится хороший осведомитель, – сказал Эндрю и, пользуясь своим положением инвалида, с вызовом поднял глаза на Луизу.

– Ты не обязан и дальше участвовать в нашем деле, Эндрю, голубчик, раз тебя что-то гложет. В таком случае, нам, разумеется, тоже следует выйти из дела. Правда?

Она посмотрела на Мервина и мистера Уэбстера, но они промолчали. Затем они поднялись. Мистер Уэбстер взял ее за руку и произнес:

– Понимаете, миссис Джепп, ваш милый внучек и вправду чрезвычайно наблюдателен. Только по этой причине я и воззвал к здравому смыслу.

– Ну, от него ничего не ускользнет, – рассмеялась Луиза, – я в жизни не встречала человека, столь внимательного к мелочам. Но, видите ли, милый мальчик неспособен сообразить, что к чему.

– Вы хотите сказать, он неспособен к аналитическому мышлению? – спросил Мервин.

– Я хочу сказать, – сказала бабушка Лоуренса, – что в некоторых делах он мог бы проявлять больше сообразительности. Но у него хватает ума преуспевать в жизни и у него чудесный характер, а это главное.

– Но если он станет задавать вопросы… – начал Эндрю.

– Станет, обязательно, – ответила Луиза.

С ней решительно не было сладу.

– Но, миссис Джепп, вы будете осмотрительны, не правда ли? – спросил мистер Уэбстер.

– Мой внук неспособен сообразить, что к чему, у него даже два и два не всегда четыре, – изрекла она с довольным видом, так что им стало немного не по себе.

– Он уезжает в пятницу? – спросил Мервин.

– К сожалению, да.

– Тогда до вечера пятницы? – спросил Мервин.

– Да, – печально согласилась она.

– До пятницы, – попрощался Эндрю.

– Благодарю за в высшей степени приятный вечер, миссис Джепп, – произнес мистер Уэбстер.

Лоуренс начал писать письмо, положив на колени книгу, а на нее – лист бумаги, поэтому Луиза принялась расчищать для него стол, приговаривая:

– Ну же, золотко, садись за стол, так будет удобней.

– Нет, я всегда пишу таким манером.

Луиза накинула белую скатерть на угол стола, расчищенный для Лоуренса.

– Когда пишешь письмо, всегда клади бумагу на белую скатерть. Так полезней для глаз – белое отражает свет. Ну же, милый, садись за стол.

Лоуренс пододвинулся к столу, не переставая писать. Минуты через две он заметил:

– Белая скатерть и вправду помогает. С ней лучше.

Луиза растянулась на кушетке у заднего оконца, где обычно отдыхала перед чаепитием.

– Когда я рассказала Мервину Хогарту про эту маленькую хитрость, – протянула она сонным голосом, – он стал про себя рассчитывать, будет ли от этого толк или нет, со всякими там световыми лучами да оптикой. «Ты попробуй, Мервин, – сказала, – просто попробуй – и убедишься, что я права».

– Конечно, – рассеянно протянул Лоуренс, – это может быть вызвано психологическими причинами.

– Еще бы не психологическими, – совершенно неожиданно отозвалась Луиза и закрыла глаза. Через несколько секунд она их открыла и сказала: – Если пишешь матери, передай ей привет.

– Вообще-то я пишу Каролине.

– Ну так передай привет Каролине и сообщи, что я надеюсь, ей сейчас лучше, чем было на Пасху. Как она там?

– Хандрит. Поехала отдохнуть в какое-то религиозное заведение на севере.

– Тоже мне отдых – в религиозном заведении.

– Ты права. Но это одна из маминых затей, она договаривается со своими священниками, и они организуют строительство зданий. Построив, посвящают их святым. Потом мать отправляет знакомых там пожить.

– Но ведь Каролина не католичка.

– Только что обратилась.

– То-то мне показалось, что она похудела. На тебе ее обращение отразилось?

– Ну, Каролина в известном смысле все-таки ушла от меня. По крайней мере, решила пожить в другом месте.

– Это хорошо, – заметила старая дама.

– Мы, может, еще и поженимся.

– А если нет? – Она посмотрела на него со сдержанным удивлением и добавила: – Каролина хоть понимает, что делает? Для женщины единственный верный способ удержать мужчину – уйти от него в религию. Такое случалось у меня на глазах. Мужчина может завести другую женщину, но никогда не будет с ней счастлив, после того как первая бросила его на религиозной почве. Она навечно привязывает его к себе.

– В самом деле? Как восхитительно. Нужно будет рассказать Каролине.

– Ну что ж, золотко, все к лучшему. Надеюсь, ты сможешь на ней жениться, и скоро. Тебя не станут делать католиком, только возьмут обещание, что детей воспитаешь в католической вере. В конце концов, нынешние дети, когда вырастут, сами решают, кем быть. И нет ничего плохого в том, что ты католик, если только сам этого захотел.

– Тут все несколько осложнилось, – сказал Лоуренс. – Бедняжке Каролине нездоровится.

– Бедняжка Каролина. Вот до чего доводит религия. Передай ей от меня сердечный привет и скажи, чтоб приезжала ко мне. Я ее тут откормлю, и, думаю, все у нее будет в порядке.

Бабушка только что опять задремала, после того как открыла глаза и спросила про тебя, – писал Лоуренс. – При известии о твоем обращении глубокомысленно нахмурилась и стала похожа на старуху с картины Рембрандта, но быстро вернула себе прежний вид. Хочет заполучить тебя к себе и откармливать разными разностями.

Когда твой поезд отошел от перрона Юстонского вокзала, у меня защемило сердце, а потом стали одолевать мысли, не отправиться ли следом, вечерним поездом. Но на станции метро «Пиккадилли-серкус» я повстречал Барона, вернулся с ним в его книжную лавку, и он по дороге отговорил меня. «Присутствие неверующего в католическом заведении выводит тамошних обитателей из равновесия, если только неверующий не собирается принимать их веру. В таких местах заверяют, что охотно принимают неверующих, но, если вы туда отправитесь только затем, чтоб повидать Каролину, это их расстроит и вам там не обрадуются. Хуже того, еще и Каролину невзлюбят – за то, что вы явно предпочитаете ее, а не веру». Вот я и решил – глупо являться в дом непрошеным гостем, как получилось, так получилось, и жалеть об этом не стоит.

Я не мог заставить себя вернуться в нашу квартиру и отправился в Хемпстед. Мамы не застал, отец был дома. Он обронил фразу, которая меня не на шутку встревожила. Видимо, в заведении, где ты гостишь, проживает женщина по фамилии Хогг. Она там вроде как управительница. На это место ее устроила мама. Непонятно зачем. Мы все ее не выносим. Поэтому каждый раз лезем вон из кожи, лишь бы ей угодить. Это та самая Джорджина Хогг, про которую я тебе, кажется, рассказывал. Она была у нас вроде бонны до того, как мы пошли в школу. Она вышла замуж, но муж сбежал от нее, бедолага. И неудивительно. Мы его жалели. Она страдает хронической правотой и подвергает окружающих моральному шантажу. Маму заедает совесть – из-за нее, вернее, из-за того, что она люто ее ненавидит и страшно боится, но не желает это признать. Отец называет ее Мандерсовой Мучительницей. На самом-то деле она, конечно, безобидна, если не подпускать ее слишком близко. По-моему, я могу управляться с этой женщиной, по крайней мере, мог в свое время. Но лучше всего, милая, ее избегать. Надеюсь, ты с ней не встретишься. Я поругался с мамой, это ведь она сдуру отправила тебя туда, где служит Джорджина, да еще когда ты себя неважно чувствуешь. Вид у мамы был немного виноватый, но она заявила: «Ну, Каролина поставит Джорджину на место». От всей души надеюсь, что поставишь. Если она начнет действовать тебе на нервы, немедленно уезжай и направляйся сюда, тут тебя раскормят. Тут у нас такое творится!

Я приехал вечером в воскресенье. Моя крошка-бабушка – великая женщина, я всегда это знал. Я такое обнаружил! Она возглавляет шайку . Чем они занимаются – решительно не представляю, можно подумать, это коммунистические шпионы. Трое мужчин. Отец и сын. Сын – калека, бедный парнишка. У отца вид явно manqué [1] . Третий – довольно милый, смахивает на моряка торгового флота далеко не первой молодости. Питает к бабушке нежные чувства. Он хозяин местной пекарни и сам развозит клиентам хлеб.

Не знаю, насколько основательно замешана бабушка в дела шайки, но она у них точно главная. У нее водятся немалые деньги, по-моему, она забирает пенсию лишь для того, чтобы не вызывать подозрений. Представляешь, где она хранит капитал? В хлебе. Засовывает бриллианты в хлеб. Я не преувеличиваю. Я обнаружил буханку, непонятно зачем нарезанную с обоих концов, и с одного конца в ней были спрятаны алмазы. Самые настоящие. Я сперва не понял, что это такое, и осторожненько выковырял один из камушков. Без драгоценной оправы бриллианты смотрятся совсем по-другому. Когда я увидел, что это такое, я засунул камень на прежнее место. Бабушка, конечно, не знает, что я в курсе. Правда, она прелесть? Интересно, что у них за дельце? На самом-то деле я, конечно, не считаю их шпионами, но они занимаются чем-то подозрительным. Соль в том, что не они используют бабушку, а она у них верховодит. Главное, чтобы это не дошло до мамы, так что, любовь моя, следи за каждым своим словом.

Я собираюсь все выяснить, даже если для этого придется задержаться еще на неделю и испортить себе Рождество. Я начал составлять досье.

Если у тебя появятся какие-то мысли, сообщи. Лично я считаю, что бабушка переживает свой звездный час, но у нее могут возникнуть проблемы, если мужчин поймают. Я даже отдаленно не представляю, на чем именно. Возможно, они крадут драгоценности, но это плохо вяжется с образом старого морского волка. С бабушкой-то вяжется все, что угодно.

Она на людях называет их, как могла бы называть ветреная красотка из Сохо, – «моя шайка». Говорит, что они приходят играть в карты. Я на днях познакомился с ними здесь, у бабушки, и с той поры начал шпионить. Мечтаю, чтобы ты приехала на несколько дней и помогла мне «сообразить, что к чему», как выражается бабушка. Надеюсь, в Святой Филомене ты не заработала нервный срыв. Уж поверь мне, в Англии к католикам нужно подходить с большой разборчивостью, ошибешься – недолго и чокнуться. Мама знает, что напрасно тебя туда отправила. А все ее неодолимая страсть основывать «центры» и заселять их постояльцами. Отец готов ручаться, что она положит начало новой секте.

Завтра жду от тебя письма. Мне не терпится прочесть, что миссис Хогг у тебя под контролем. В определенном смысле было бы забавно, если б вы с ней схлестнулись. Хотел бы я на это посмотреть. Но так, чтобы меня не увидели.

Луиза открыла глаза и сказала:

– Миленький, поставь чайник.

Лоуренс положил ручку и спросил:

– Как ты думаешь, кто заправляет в религиозном заведении, куда отправилась Каролина?

– Кто, милый?

– Миссис Хогг.

– Она?! Я думала, там монастырь.

– Нет, всего только центр. Джорджина у них экономка или вроде того.

– Твоя мать знает?

– Да, она ее туда и устроила.

– По-моему, у Хелены с головой не в порядке, – сказала Луиза.

– Миссис Хогг! Ты только представь, бабушка, как она подбирается к Каролине.

– Миссис Хогг, – повторила Луиза, словно никогда не слышала этого имени. – Миссис Хогг. Что ж, Каролина задаст ей перца.

Лоуренс пошел в буфетную налить в чайник воды и прокричал оттуда:

– Ты давно ее не встречала?

Бабушка не ответила, но, когда он вернулся и поставил чайник на почерневшую угольную плиту, заявила:

– Я не встречала ее очень давно. Несколько месяцев назад твоя мать мне написала и предложила пригласить Джорджину Хогг в компаньонки.

Лоуренс хихикнул.

– Полагаю, ты ответила решительным «нет».

– Я ответила, что не желаю пускать в свой дом эту гадюку даже на пять секунд. Из-за таких, как она, и не любят католиков.

Лоуренс снова взял ручку.

– Мне отвратительна эта женщина, – сказала Луиза.

Теперь бабушка не спит, – писал Лоуренс, – и излагает свое мнение о матушке Хогг. Назвала ее гадюкой. Мне даже жалко старуху Хогг – она всем неприятна. По правде сказать, чтобы ее оценить, нужно ее основательно распробовать.

– Предупреди Каролину, – подала голос Луиза, – чтобы она была поосторожнее с миссис Хогг. Предупреди, что та опасна.

– Уже предупредил, – ответил Лоуренс.

Он закончил письмо и перечитал написанное.

После чая он приписал:

P.S. Забыл сообщить о бабушкиной чековой книжке. Судя по корешкам, она еженедельно переводит одну и ту же сумму из пенсии на счет Общества помощи заключенным.

 

Глава 2

Шторм, достаточно сильный, чтобы запереть суда в устье Мерси, настолько продвинулся в глубь острова, что не дал Каролине Роуз выйти на улицу. Она мерила шагами бледно-зеленые коридоры. Не для моциона, а чтобы поразмышлять. Зеленые коридоры как площадка для размышлений. Паломнический центр Святой Филомены.

– Совершаете моцион.

К ней прилепилась несносная миссис Хогг. Совершаете моцион. Не вопрос – утверждение.

– И вам одиноко, – сказала миссис Хогг со своей особой улыбочкой.

Моцион. Одиноко. Каролина не стала отвечать. Безупречная маленькая мысль, что начала было оформляться у нее в голове, превратилась в туман. Ладно, отдаю себя на съедение. Смирись с судьбой. Рим сказал.

– В другой раз вам не стоит искать здесь затворничества, – сказала миссис Хогг. – Нужно приехать сюда летом вместе с большой группой паломников на один из больших праздников.

– Правда? – спросила Каролина.

– Да, – сказала миссис Хогг. – Именно так. Кстати, называйте меня, пожалуйста, Джорджиной. А я буду звать вас Каролиной. Иногда нам приходится принимать в этих стенах до ста тридцати паломников. А таких, кто приезжает без ночевки, – так целые тысячи. Сэр Эдвин, леди Мандерс и отец Ингрид сами не понимали, что затеяли, когда брались за Святую Филомену. Вы должны познакомиться с Мандерсами.

– Я с ними знакома, – сказала Каролина.

– О, вот как. Это не они вас обратили? Они постоянно кого-то обращают.

– Куда обращают? – спросила Каролина, на которую нашло непреодолимое упрямство. Она произнесла про себя свое тайное заклинание: «Будь ты проклята. Приговариваю тебя гореть в вечном огне. Тебе капут, считай, что конец. Ты, милочка, получила свое». Выразительней, а, стало быть, больше тешит душу, чем простое «Пошла к черту», и срабатывает почти так же, как «Пиф-паф, ты убит!» в устах малыша.

– В веру, куда еще, – ответила миссис Хогг.

За три дня в Святой Филомене Каролина успела наглядеться на миссис Хогг. В первый же вечер она невольно подслушала ее слова:

– Здесь чего дают, то и ешьте. Иногда нам приходится принимать до ста тридцати паломников. Если все они разом потребуют чаю без молока…

Ее жертва – выздоравливающий от алкоголизма молодой адвокат – возразил:

– Но я всего лишь попросил не наливать мне в чай молока.

– Не важно, чего вы просите, важно, чего вам дают.

Потом все сидели в трапезной за натертым дубовым столом и в молчании поглощали жирный ужин, воплощающий монастырский уклад Святой Филомены. Челюсти едоков бесшумно работали в четком ритме: жуй-пауза-жуй-пауза-глотай-пауза-жуй. Сестра из соседнего монастыря читала вслух «святой текст», предписанный для трапез. Каролина узнала Послание апостола Иоанна. Она слушала, уперев взгляд в белую блузу сидящей напротив миссис Хогг. Вскоре ее мысли переключились на миссис Хогг и недавние пререкания о чае. Она начала внимательно ее разглядывать: костлявое лицо, коротко подстриженные седые волосы, ресницы отсутствуют, очки без оправы, маленький жирный нос, кончик которого дергался при жевании, неимоверно тонкая шея и чудовищный бюст. Каролина осознала, что уже какое-то время не сводит глаз с грудей миссис Хогг, и в тот же миг поняла, что под хлопковой блузой их соски выпирают темными пятнами. Судя по всему, на женщине не было лифчика. Каролина поспешно отвела взгляд – ее затошнило от этого зрелища, поскольку сама она была чопорной и ее плотские грехи отличались неизменной утонченностью.

То был первый вечер.

Теперь же шел третий день. В конце длинного коридора они свернули. Каролина глянула на часики. Миссис Хогг не отставала.

– Вас обратили Мандерсы. Они вечно кого-нибудь обращают.

– Нет. Меня, по крайней мере, они не обратили.

– Мандерсы – очень хорошие люди, – заявила, словно защищая их, миссис Хогг.

– Милейшие.

– Очень хорошие, – стояла на своем миссис Хогг.

– Не спорю, – согласилась Каролина.

– Тут и спорить не о чем. Почему же вы стали католичкой?

– По многим причинам, – ответила Каролина. – Их не так-то легко назвать, так что не будем это обсуждать.

– М-м… ваш тип мне знаком, – заявила миссис Хогг, – я распознала его в первый же вечер. Во многом вы все еще протестантка. Придется вам от этого избавляться. Вы относитесь к необщительной породе людей, а католики – люди очень общительные. Почему вы не хотите говорить о своем обращении? Обращение – это замечательно. Не говорить о нем – это не по-католически.

Старушенция была в своем роде занятным созданием. У Каролины словно камень свалился с души. Она хихикнула и снова глянула на часики.

– Мне пора.

– Благодарение начнется только в три часа.

– Но я приехала сюда за отдыхом и покоем.

– Но вы же не на реколлекции.

– Напротив, представьте, именно что на реколлекции. – Тут Каролина вспомнила, что в религиозных кругах под «реколлекцией» обычно понимают организованное мероприятие, а не удаление от привычных мирских забот ради обретения душевного покоя, и добавила: – То есть я уехала сюда из Лондона за отдыхом и покоем.

– Нынче утром вы долго разговаривали с тем молодым адвокатом.

Каролина ощущала нервное напряжение пополам с тайным удовольствием и решила уступить. Уделить миссис Хогг еще десять минут. Дождь внезапно забарабанил по окнам в полную силу. Каролина со снисходительным терпением обратилась к своей собеседнице:

– Расскажите о себе, миссис Хогг.

Миссис Хогг недавно назначили администратором по обслуживанию.

– Когда б не Вера, мне бы с работой не справиться. С шести утра до двух часов на ногах, потом в три, потом два часа перерыва до ужина, а там уже надо думать о завтраке. А сколько испытаний выпадают на мою долю! Тот молодой адвокат, с каким вы подружились, мне недавно сказал: «Я не пью чай с молоком». Вы его слышали? Иногда нам приходится принимать до ста тридцати человек. И если эти сто тридцать потребуют чаю без молока…

– Ну это же довольно просто устроить.

– А если каждый паломник потребует чего-то другого?

– Все разом? – спросила Каролина.

На лице миссис Хогг появилось такое выражение, что Каролина подумала: «Ее осенило, что я враг Веры».

Однако миссис Хогг взяла себя в руки: ее внутренний механизм был настроен на разговор.

– Расскажу вам, как я здесь оказалась, – это чудо.

Но у Каролины снова переменилось настроение. Утонченная выдержка уступила место стеснению в груди – щемящей боли от близости чего-то гнусного и непереносимого. Ее внезапно охватило острое желание почистить зубы.

– Так расскажите мне про это чудо, – произнесла Каролина с угрожающими нотками в голосе. – Расскажите со всеми подробностями.

«Ох уж эти чокнутые с их чудесами, – подумала она. – Ненавижу женщин, но из них больше всех – миссис Хогг. Опять у меня нервы на взводе. Очень важно выдержать несколько следующих бесконечных минут. Нужно следить за своими словами. Оставаться безучастной. Ни в коем случае не позволить себе сорваться».

– Значит, так, – приступила миссис Хогг. – Я никак не могла решить, ехать или нет в Бристоль к одной женщине, которая собралась рожать дома, – я ведь, знаете ли, дипломированная акушерка, хотя большей частью мне доводится служить гувернанткой. В свое время я два года проработала экономкой у одного священника в Бирмингеме. В тысяча девятьсот тридцать пятом его направили в Канаду, и на прощанье он мне сказал: «Что ж, миссис Хогг…»

– Ближе к чуду, – прервала ее Каролина и, чтобы загладить резкость, усугубила ее, добавив: – Наслушаться не могу про чудеса.

Про себя же она произнесла в утешение: «Малышка, завтра утром тебе придут письма из цивилизованного мира». «Малышка» – именно так она обращалась к себе в подобных случаях.

– Для меня, скажу я вам, – распространялась миссис Хогг, – это и было чудо. Я все колебалась, то ли подрядиться на это дело в Бристоле, то ли занять постоянное место на севере у одной глухой леди. А тут утром во вторник приходит письмо, что у дамы из Бристоля начались осложнения и ей пришлось лечь в больницу, там и будет рожать. Ее муж прислал мне недельное жалованье. А после обеда приходит другое письмо из другого места. Нет, ошибаюсь, оно пришло утром на другой день. Глухая леди скончалась. И осталась я без работы. Тогда я обратилась к Деве Марии: «Что мне теперь делать?» А Дева Мария ответила: «Возвращайся в Святую Филомену и подумай над этим». Я уже была в Святой Филомене на одной из больших реколлекций…

– Вы действительно слышали голос? – осведомилась Каролина.

– Голос?

– Ну, когда вы сказали «Дева Мария ответила», вы имели в виду, что она обратилась к вам вслух?

– Нет, конечно. Но Дева Мария всегда ко мне так обращается. Я спрашиваю – она отвечает.

– Как же вы тогда слышите ее ответы?

– Ко мне приходят слова, но вы, понятно, об этом мало что знаете. Тут нужен опыт духовной жизни.

– Откуда вы знаете, что слова исходят от Богородицы? – упорно добивалась ответа Каролина. Миссис Хогг вздернула верхнюю губу в непристойной улыбке. Каролина подумала: «Ей хотелось бы исступленно убивать меня в какой-нибудь долгой ритуальной оргии; она видит, что я худая, костлявая, острая на язык и люблю задавать вопросы; она видит, что я отъявленная правдолюбка; она видит, что я красива и хорошо одеваюсь. Возможно, она улавливает мою слабость, мое отвращение к человеческой плоти, когда тело берет верх над разумом».

– Я знаю, что это были слова Девы Марии, потому как они потом подтвердились, – продолжала миссис Хогг. – Я приехала в Святую Филомену и встретила леди Мандерс, она как раз была здесь в это время. Я объяснила ей мое положение, и она сказала: «А ведь здесь для вас и впрямь найдется работа, если захотите попробовать. Мы собираемся распроститься с администратором по обслуживанию, ей не хватает сил справляться с работой. Работа тяжелая, но Пресвятая Дева вам поможет». Меня взяли с испытательным сроком на месяц. Это было осенью, и уж как мне работа нравится – сказать не могу.

– Это было чудо, – заметила Каролина.

– Чудо, и самое настоящее. Что я приехала в то самое время, когда леди Мандерс захотела обновить персонал. На самом-то деле я приехала только затем, чтоб подумать над своим положением. Но могу вам сказать, что рассиживаться и думать у меня почти не бывает времени. Много работы. А я на первое место всегда ставлю свой долг. И работа мне не в тягость – помогает Дева Мария. Когда кухонная прислуга начинает ворчать, я им говорю: «За вас поработает Дева Мария». И она работает.

– В таком случае им и не нужно работать, – произнесла Каролина.

– Послушайте меня, Каролина, – сказала миссис Хогг. – Вам нужно поговорить со священником. Вы не понимаете толком католической веры. Вам нужно поговорить с отцом Ингридом.

– Тут вы ошибаетесь, – возразила Каролина. – Я как-то слышала его проповедь. Мне хватило и одного раза. А теперь мне пора.

Колокол созывал на Благодарение.

– К часовне в другую сторону, – крикнула вслед Каролине миссис Хогг, но та не ответила и поспешила прочь по коридорам с зелеными стенами.

Она пришла к себе в комнату и принялась методично и не спеша упаковывать вещи. Святая Филомена – чистый убыток, говорила себе Каролина. «Тем, кто многого требует от жизни, непременно приходится отметать какую-то часть жизненного опыта, как только они обнаруживают ее бесплодность».

Чемодан она уложила на «отлично».

«Я прекрасно укладываю чемоданы», – сказала она себе, мысленно составив эту фразу, чтобы закрыть доступ другим словам, другим мыслям, что так и лезли в голову. Три дня в Святой Филомене прямо-таки взывали об описании, но она не давала себе воли, забивала мысли бормотанием: «Туфли туда. Книги сюда. Футляр с гребенками в тот угол. Блузки кладем на постель. Рукава складываем. Вот так. Еще раз складываем. Это туда, это сюда. Грелка. Ничто не стучит. Распятие обернуто в вату. Памфлет Общества католической истины для чтения в поезде. Я делаю то, что делаю».

Таким путем она полчаса удерживала Святую Филомену под контролем. Этот способ она около года тому назад разработала в читальном зале библиотеки Британского музея, когда ее разум напоминал ночь Гая Фокса: мысли петардами разлетались во все стороны, а в центре черные фигурки ряженых скакали вокруг пылающей груды хлама.

Каролина вошла в купе и села, забросив чемодан на полку. Он лег косо, выступая углом. Каролина встала и задвинула его на место. В купе она была одна. Немного посидев, она снова поднялась и расположила чемодан строго посередине полки, сверяясь с зеркалом, так чтобы с каждого края было одинаковое расстояние. Затем уселась в углу лицом к полке. Она застыла в неподвижности, отключив мысли. Время от времени какой-то частью ее сознания овладевала жестокая ясность, заставляя увидеть ярость, бушевавшую в другой части сознания. Это причиняло ей боль. «Насмешница побеждает», – заметила она про себя.

– Очень странно, очень странно, – сказала она. Проходившая в эту минуту по коридору женщина заметила, как она разговаривает сама с собой. «Господи Всемогущий, мое состояние становится заметным», – подумала Каролина.

Шок от того, что за ней наблюдают, принес некоторое облегчение. Боль в голове утихала, и Каролина принялась размышлять. «Есть ли у меня оправдания? Есть, черт возьми, и немалые». Тщательно и целенаправленно она начала вспоминать Святую Филомену.

На второй вечер она присоединилась к другим постояльцам в комнате отдыха и подумала: «Не забыть бы, здесь их нужно именовать паломниками». Она уже один раз попала впросак, назвав их постояльцами.

Так или иначе, их было восемь, не считая Каролины. Она сидела как вкопанная в поезде, который вез ее в Лондон, и по одному вызывала их перед своим мысленным взором.

В тот вечер она лишь урывками поглядывала на своих товарищей, но теперь, вспоминая о них, заглядывала им в глаза, рассматривала одежду, изучала даже кожу на лицах.

В ее памяти они возникали сначала поодиночке, затем сидящими полукругом перед камином; среди них она видела и саму себя.

Поезд с пыхтением спешил на юг, ее память не отпускала группу перед камином, а сама она повторяла про себя слова молитв, незаметно перебирая в кармане бусины четок, что благотворно влияло на ее манеру держаться, поскольку машинальное это действие удерживало Каролину от нервического подергивания. Она переставала говорить сама с собой и привлекать внимание окружающих. Группа перед камином в Святой Филомене возбуждала ее: в конце концов, она и в лучшие времена отличалась повышенной нервозностью.

В тот вечер в группе обсуждали, как в Англии третируют католиков. Это было излюбленной темой разговоров.

– Вы только представьте, в местечке, где живет моя мать, католиков не берут на работу в общественном транспорте.

– Ни одному ребенку из католиков не дали стипендии…

– Там сорок процентов католиков, но ни один…

Общеизвестно, поведала полная цветущая дама из Западной Ирландии, что католиков не принимают в Кембриджский университет.

– О нет, неправда, – мгновенно возразила Каролина.

– Там делают все возможное, чтобы изолировать католиков, – продолжала дама из Западной Ирландии.

– Не замечала, – сказала Каролина.

Молодой адвокат с ней согласился, но его свидетельство не вызвало доверия. Ирландская дама шепнула соседке:

– Бедный парень лечится от алкоголизма.

– Разумеется, – добавил адвокат, – в определенных кругах всегда имеется предубеждение.

Это восстановило его репутацию в глазах собравшихся.

– Взять хоть моего брата, когда в публичной библиотеке выяснили, что он католик…

По мере того как множился список злодеяний, дама из Западной Ирландии безостановочно приставала к Каролине. «Что вы об этом скажете?.. Вот ужас-то… Как вы это находите?»

– Я нахожу это странным, – ответила Каролина, вставая наконец, чтоб уйти.

Все это время миссис Хогг было и видно, и слышно. Она в свою очередь вставляла острые замечания, знала, что такое преследования, и часто награждала Каролину подозрительным взглядом.

Вспоминая эту сцену, Каролина возвратилась памятью к другому похожему сборищу у камина – ее еврейской родни и их знакомых, все они давно стали достоянием ее прошлого. Они вновь возникли перед мысленным взором Каролины. Устроившись полукругом, они предавались разнузданному смакованию выдуманных страданий: «Предрассудки!», «Оскорбление чистейшей воды!». Католики и евреи, подумалось Каролине, богоизбранные, влюбленные в трагический образ самих себя. А трагический лишь потому, что вызывает смех. Однако эти собравшиеся у камина мученики, евреи и католики, предстали в ее мыслях во всей их смехотворности. Каролина подумала, что неплохо бы дернуть стоп-кран и остановить поезд, чтобы стереть эти воспоминания. Но стоило ей подумать об этом, как она поняла, что определенно не сделает ничего подобного.

Однако в собственной жажде страдания Каролина намертво вцепилась в образы двух миров – того, что оставила много лет тому назад, и того, в который вошла совсем недавно. Она дергала и перебирала в кармане четки, пережевывая в острых, как зубы, мыслях воспоминание о рассевшихся перед камином лжемучениках, об их чудовищной несообразности по сравнению с мучениками истинными… оскорбительной несообразности.

Только в вагоне-ресторане Каролина снова вернулась мыслями к Джорджине Хогг. Эта женщина застряла у нее в голове, как комок в пищеводе, который не срыгнуть и не проглотить. До Каролины внезапно дошло, что она поедает свой ланч и одновременно вспоминает о трапезах в Святой Филомене, о том, как миссис Хогг жует в одном ритме с хорошо поставленными модуляциями голоса сестры-монахини, читающей Святое Писание: «Возлюбленные! Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога… Кто говорит: “я люблю Бога”, а брата своего ненавидит, тот лжец… И мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего».

Каролина подумала: «Требования христианской религии чудовищно непомерны. Христиане, которые не понимают этого с самого начала, лишены истинной веры. Они нечестны, их наставники говорят как во сне. “Будем любить друг друга… возлюбленные, братия мои… брат ваш, ближние, любовь, любить, любви”, – они хоть понимают смысл собственных слов?»

Покончив с ланчем, Каролина осознала, что у нее раскалывается голова и перед глазами стоит миссис Хогг. Этим мечтательным трепачам на тему любви приходилось хоть раз сталкиваться лицом к лицу с миссис Хогг? Возвращаясь в свое купе, Каролина разминулась с супружеской парой, которая гостила в Святой Филомене, а сейчас направлялась в вагон-ресторан. Они входили в компанию собравшихся перед камином. Она вспомнила, что они собирались отбыть в этот день.

– Ой, мисс Роуз! Не думала, что вы так скоро уедете.

Сзади напирали пассажиры, так что Каролине удалось удрать.

– Меня срочно вызвали, – сказала она и поспешила прочь.

Супруги сообщили компании у камина, что обратились в католичество два месяца тому назад.

Их новообретенная вера находила выражение в грубых нападках на англиканскую церковь, служителем которой являлся отец женщины. «Когда мы отправились в Рим, папа был в ярости. Он, понятное дело, англокатолик. У них тоже святая вода, святые и все прочее, кроме Веры. Жуть!» Эта широкая в кости мускулистая спортивная женщина лет тридцати пяти остановилась в своем развитии на стадии школьной старосты-старшеклассницы. Ни лице ее были заметны волоски, нижняя губа изгибалась в слегка воинственной гримасе. Она была громогласнее мужа, но тот, мужчина с гладким худым лицом и младенчески розовой кожей, которая, казалось, еще незнакома с бритвой, тогда вечером у камина в Святой Филомене полностью поддержал жену. «Быть католиком замечательно в том смысле, что жить становится легко, – сказал он. – Спасение так просто, и можно вести счастливую жизнь. Все эти мелочи, ненавистные протестантам, вроде фигурок и медалек – все они помогают нам жить счастливо». Здесь он закончил, словно отбарабанил задание из школьного сборника упражнений, и поставил на этом точку. Он откинулся на спинку стула, протер очки и закинул ногу на ногу.

Эстафету подхватила дама из Западной Ирландии, выступив с предостережением: «Новообращенным еще многому предстоит поучиться. Обращенного легко отличить от того, кто в католичестве с колыбели. Разница дает о себе знать».

Адвокат-алкоголик в потертом синем костюме слабо улыбнулся Каролине и произнес: «Мне нравятся обращенные». Но его улыбка пропала, когда миссис Хогг улыбнулась другой улыбкой.

В Кру Каролина снова стала хозяйкой купе. Она начала размышлять о том, что миссис Хогг может легко превратиться в наваждение, в демона плотского ханжества, которое овладевало ею всякий раз, как она оказывалась в компании католиков или евреев, предающихся своим извращенным общинным утехам. Она стала думать о своей лондонской жизни, о работе, о Лоуренсе, которому должна отправить телеграмму. Его позабавит ее рассказ о Святой Филомене. Она похихикала, ее потянуло в сон, и, угнездившись в своем уголке, она заснула.

 

Глава 3

Отправив письмо, Лоуренс возвратился в коттедж, и бабушка вручила ему телеграмму.

Он прочитал и сказал:

– От Каролины. Она вернулась в Лондон.

– Странно, но я как чувствовала, что телеграмма от Каролины. – Луиза частенько, хотя и в слабой форме, демонстрировала цыганские парапсихологические способности. – Жалко, что ты успел отправить письмо в Ливерпуль.

Снова собравшись на почту звонить Каролине, Лоуренс спросил в дверях:

– Не пригласить ли ее погостить?

– Да, разумеется, – ответила Луиза с легким кивком – смягченной имитацией царственного жеста.

В детстве Лоуренс часто от нее слышал: «Не отвечай просто “Да”, говори “Да, разумеется”, так всегда отвечала королева Мария». – «Откуда ты знаешь, бабушка?» – «Мне рассказывал один человек». – «И ты ему поверила?» – «О да, разумеется».

– Передай Каролине, – крикнула Луиза ему вдогонку, – что у меня для нее черносмородиновое варенье. – Этим она давала Лоуренсу понять, что и вправду желает приезда Каролины.

– Хорошо, передам.

– И попроси на почте вернуть тебе письмо. Теперь бессмысленно засылать его в Ливерпуль.

– Его не станут искать просто так, – объяснил Лоуренс. – Если успели отправить, то ни за что не вернут, разве что подняв суматоху.

– Вот жалость-то!

– Это не имеет значения. Мы с Каролиной увидимся. Интересно, почему она так скоро вернулась?

– Вот и мне интересно.

Номер Каролины был занят. Небо очистилось, и лучи низкого осеннего солнца оживили сельский пейзаж. Лоуренс решил пройтись до Лэдл-Сэндса – полчаса ходу – и оттуда опять позвонить, к тому времени и пабы откроются. Ему не терпелось поговорить с Каролиной. Его желание заинтересовать ее и вовлечь в разгадку бабушкиной тайны само по себе было почти исполнением другого, более острого желания – не дать прерваться их с Каролиной близости.

Но в тот вечер Лоуренсу не суждено было с нею поговорить. Он все настойчивее втолковывал телефонисткам, что ему надо срочно дозвониться; телефонистки, в свою очередь, продолжали обреченно и тупо твердить в ответ, что телефон не в порядке, о чем уже доложено на линию.

Незадолго до полуночи телефон подозвал Каролину необычным дребезжанием.

– У вас снята трубка. Мы пытались соединить вас с Суссексом, – произнес весьма раздраженный голос.

– Трубка на месте, – возразила Каролина.

– Значит, ее неправильно положили. Положите, пожалуйста, правильно.

– А вызов? Вы меня соедините?

– Нет. Звонивший уже ушел.

«Ничего, утром перезвонит», – подумала Каролина. Она лежала на диване и смотрела в ночное небо за балконом – задернуть занавески у нее не было сил. Ее согревала мысль о том, что Лоуренс недалеко и хочет с нею поговорить. Она могла на него положиться – он будет на ее стороне, если ее поспешный отъезд из Святой Филомены вызовет у Хелены неудовольствие. Но вообще-то она не думала, что Хелена обидится.

В этот миг она услышала треск пишущей машинки. Он, казалось, шел из-за стены слева. Машинка смолкла, и тут же некий голос повторил собственные мысли Каролины: Но вообще-то она не думала, что Хелена обидится.

Возникло впечатление, что голосов было несколько: это был речитатив, пение в унисон. Голоса эхом накладывались один на другой. Каролина вскочила и бросилась к двери. Ни на площадке, ни на лестнице никого не было. Она вернулась в комнату и закрыла дверь. Было тихо. Стена, за которой раздавался треск машинки, отделяла комнату от площадки второго этажа. Дом, бывший особняк, был разделен на квартиры. Квартира Каролины занимала весь второй этаж. Она не сомневалась, что звуки доносились со стороны лестничной площадки. Каролина исследовала свое крохотное жилище. Стена напротив отделяла комнату от ванной и кухни. Там все было тихо. Она вышла на балкон, с которого открывался панорамный вид на Куинз-Гейт. По улице прошли, громко стуча каблуками, два гвардейца и свернули на Кромвель-роуд. На соседних балконах было темно и пусто. Каролина вернулась в комнату, закрыла окна и задернула занавески.

Она сняла квартирку четыре недели тому назад. В доме было шесть квартир, где жили в основном супружеские пары и молодые люди, ходившие ежедневно на службу. Каролина знала их только в лицо, потому что здоровалась с ними на лестнице. Иногда выдавались шумные вечера, когда кто-нибудь принимал гостей, но обычно в доме было тихо. Каролина попыталась припомнить, кто живет прямо над ней, но так и не смогла: верхние жильцы, минуя ее площадку, поднимались дальше, она же не забиралась выше своего этажа.

Каролина ломала голову: пишущая машинка и хор голосов в столь поздний час – что бы это значило? Но по-настоящему ее волновало другое: прозвучавшие слова в точности повторили ее собственные мысли.

Тут все началось заново. Тюк-тюкити-тюк – машинка. И те же голоса. Каролина выскочила на площадку, потому что почти не сомневалась – голоса доносились оттуда. На площадке никого не было. Пение настигло ее уже в комнате – в точности ее же словами:

Каролина ломала голову: пишущая машинка и хор голосов в столь поздний час – что бы это значило? Но по-настоящему ее волновало другое: прозвучавшие слова в точности повторили ее собственные мысли.

И снова машинка: тюк-тюк-тюк. Каролина застыла как вкопанная.

– Господи! – вырвалось у нее. – Я схожу с ума?

Не успела она это произнести, как слова и звук собственного голоса включили в ее сознании твердое желание сохранить рассудок. Ее приковала фраза «Каролина ломала голову». И Каролина мгновенно, при том что испытала страшное потрясение, начала обдумывать две возможности: чем было услышанное – реальностью или обманом чувств? Ее приводила в ужас мысль о том, что ее преследуют люди – духи или живые существа, – создания, которые читают ее мысли и, чего доброго, могут проникнуть в святая святых ее сердца; но другая возможность была еще чудовищней, не оставляла надежд и внушала еще больший страх. Она боялась, что эти звуки, такие реальные, словно раздавались за стеной, были наваждением, порожденным ее собственным разумом. Следующие полчаса Каролина просидела в страхе и оцепенении, не зная, что делать. Она боялась повторения пережитого и в то же время просила послать ей знак, что находится в здравом рассудке. Начинало казаться, что она сама может справиться с этой проблемой, – перед ней словно стоял выбор между нормой и безумием.

Она уже пришла к выводу, что слышанные ею звуки не могли исходить ни от кого из жильцов. То, что ее чувства и мысли точно фиксировались, указывало на некий невидимый источник, поэтому вопрос стоял так: существуют ли звуки в объективной реальности или в ее воображении? Каролина чувствовала: если звуки производили какие-то невидимые машинка и голоса, ей что-то грозит, она может сойти с ума, однако само по себе происшедшее не является симптомом безумия. Теперь она полностью уверилась в том, что слышанное не было продуктом ее собственного воображения. «Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Видишь – я способна размышлять об этом. Меня преследуют, сама же я никого не преследую». Между тем ее била дрожь, она была смертельно напугана, правда, не до слепого ужаса.

Тюк-клик-тюк. Опять голоса: Между тем ее била дрожь, она была смертельно напугана, правда, не до слепого ужаса.

– Господи! Да кто же там?

Хотя она вполне резонно решила, что эти звуки никак не могли принадлежать кому-нибудь из обитателей дома, стоило ей опять услышать голоса так ясно, прямо за стеной, она все же вскочила и принялась искать по всей квартире, даже под низеньким диваном, где человеку не спрятаться, даже в стенном шкафчике, где был газовый счетчик. Эти действия несколько притупили панику. Каролина, конечно, понимала, что так ей не обнаружить своих мучителей, но все же отдавалась поискам с лихорадочным рвением – передвигала мебель, хлопала дверями и дверцами. Она допускала все, даже самое невероятное, например, что звуки мог издавать какой-нибудь крохотный предмет вроде коробочки с упрятанным в ней механизмом, который управляется на расстоянии. Исходя из таких предположений, она тщательно разглядывала каждый предмет, чтобы не пропустить что-нибудь необычное.

Внезапно в потолок застучали. Каролина вылетела из квартиры и включила свет на площадке.

– Кто там? – крикнула она в пролет лестницы, задрав голову. – Кто это?

Над головой у нее за лестничным поворотом послышалось какое-то движение. Зашаркали ноги, дверь на верхней площадке открылась, и женский голос злобно прошептал:

– Тише!

Поглядев вверх, Каролина увидала наклонившуюся через перила женщину; на лицо ей падали длинные пряди седых волос, свободная белая одежда проглядывала между балясин. Каролина завизжала, прежде чем узнала обитательницу верхней квартиры.

– Вы пьяны? – вполголоса спросила сердитая жиличка. – С чего это вам пришло в голову будить ночью весь дом? Времени двадцать две минуты второго, а вы уже целый час грохочете, двигаете мебель, хлопаете дверями. Я глаз не могла сомкнуть, а утром мне идти на службу.

На третьем этаже открылась еще одна дверь, и мужской голос спросил:

– Что случилось? Я слышал женский крик.

Жилица – она была в ночной рубашке – мигом нырнула в свою квартиру и закончила тираду, выставив голову в приоткрытую дверь:

– Это все молодая женщина этажом ниже. Она уже целый час как шумит. Вы слышали шум?

– Что я несомненно слышал, так это крик, – ответил мужской голос.

Каролина взбежала на несколько ступенек, чтобы увидеть жилицу за лестничным изгибом.

– Я жутко испугалась, увидев вас, – объяснила она. – Это вы стучали?

– Конечно, я, – ответила женщина. – Утром я на вас пожалуюсь.

– Это вы печатали на машинке? – продолжала Каролина. Она чувствовала себя беспомощной и слабой: – Я слышала стук машинки и голоса.

– Вы сумасшедшая! – заявила женщина, втянула голову и захлопнула дверь. Молодой человек тоже удалился в свою квартиру.

Каролина вернулась к себе и, спеша и оглядываясь, принялась собирать чемоданчик. Она задавалась вопросом, где провести остаток ночи. Гостиничный номер на одного решительно исключался, нужно было искать приют в знакомом доме у знакомых людей. Она суетилась, лихорадочно хватая нужные вещи, словно ждала, что в любую секунду спрятанная в каждом предмете невидимая рука сомкнется у нее на запястье и не даст забрать вещь. Она старалась по возможности не шуметь, однако из-за нервного возбуждения налетала на мебель и перевернула стеклянное блюдо. Для защиты от шума, который сама же производила, она напрягла носоглотку, так что в ушах словно зазвучал шелест ветра, он перекрывал звук шагов и приглушал все остальные шумы.

Каролина нажала на крышку чемоданчика. Она решила, где будет ночевать. У Барона. Он не спит или хотя бы доступен в любой час суток. Она снова открыла чемоданчик, вспомнив, что положила в него деньги, а они ей понадобятся на такси – добраться до квартиры Барона в Хемпстеде. Думать она могла лишь о том, чтобы, не теряя ни единой секунды, убраться из собственной квартиры. Роясь в одежде, она даже не заметила, что кое-как побросала в чемоданчик свои спальные принадлежности, а ведь обычно она привыкла следить за собой. Она не ощущала разницы между теперешними лихорадочными сборами и тем, как неторопливо, вопреки обуревавшей ее ярости, она основательно разглаживала каждую вещь и укладывала ее на положенное место меньше суток тому назад в Святой Филомене.

Тюк-клик-тюк. Тюк. Она даже не заметила – клик-дринь-тюк, – что кое-как побросала в чемоданчик свои спальные принадлежности, а ведь обычно она привыкла следить за собой. Она не ощущала разницы между теперешними лихорадочными сборами и тем, как неторопливо, вопреки обуревавшей ее ярости, она основательно разглаживала каждую вещь и укладывала ее на положенное место меньше суток тому назад в Святой Филомене. Тюк.

Пальто – шляпа – сумочка – чемоданчик. Подхватив их, Каролина вылетела на площадку, громко хлопнув за собой дверью. Она сбежала по лестнице, стуча каблуками, и выскочила на улицу, захлопнув парадную дверь. В конце Куинз-Гейт поймала такси, свернувшее с Олд-Бромптон-роуд, и отгородила себя от мира, вновь хлопнув дверцей.

– Это часто бывает, – произнес Уилли Сток. – У вас перенапряжение мозга.

Так изрек Барон. Он стоял у электрического камина, мерцающего искусственными угольками, и потягивал «Кюрасао».

Каролина отпила из своей рюмки. Она свернулась на диване и плакала. Впитывая тепло искусственного огня и ликера, она испытывала к Барону глубокую благодарность. Он уже целый час объяснял ей ее психическое состояние. Каролину утешали не его объяснения, но знакомое лицо, ограниченность его мыслей и сама реальность этой теплой квартиры и бутылки «Кюрасао».

Впервые в жизни она почувствовала, что Уилли Сток – ее старый друг. Отнеся его к категории старых друзей, она могла с чистой совестью искать у него защиты. Ибо Барон принадлежал к одному из полусветских кругов в прошлом Каролины. К тому, с которым она постепенно прощалась. К обществу, которое она полузабыла и теперь решительно порицала. Она уже больше года не встречалась с Бароном, но Лоуренс поддерживал с ним отношения и порой упоминал его в разговоре, и сейчас это укрепляло Каролину в убеждении, что она находится в обществе старого друга. А до утра старый друг с его защитой был ей ох как нужен.

– Элеонора сейчас на гастролях, – заметил он.

– Знаю, Лоуренс получил от нее открытку.

Элеонора Хогарт была любовницей Барона.

– Вот как? – сказал Барон. – Когда именно?

– Еще на прошлой неделе. Он просто упомянул про это.

Его называли Бароном, потому что он сам называл себя Барон Сток. Каролина не знала, где именно получил он свой аристократический титул, да никто этого и не выяснял. Однако она, в отличие от некоторых, была уверена, что он не самозванец. Родом он был из Бельгийского Конго, много поездил по Ближнему Востоку, пожил в Европе и, наконец, осел в Англии и принял британское подданство. Это произошло пятнадцать лет тому назад, и теперь ему было под пятьдесят. Каролина всегда считала, что в жилах Барона течет африканская кровь, но так и не смогла распознать ее в его внешности. А ведь она пожила в Африке и разбиралась в таких вещах. Для нее это было предметом праздного любопытства, но несколько лет тому назад она заметила: когда при Бароне начинают обсуждать расовые проблемы Африки, он начинает обличать чернокожих с совершенно необъяснимой и неуместной, исполненной горечи яростью. Что подтверждало правоту Каролины. К тому же на лице Барона временами проступало страстное возбуждение, какое она уже видела на лицах скрывавших свое происхождение полукровок. Да и в белках его глаз было нечто такое, чего она не могла определить. Впрочем, все эти наблюдения не очень ее волновали.

Барон открыл на Чаринг-Кросс-роуд книжную лавку, из тех, что ориентируются исключительно на интеллектуального покупателя. «Интеллек-ту-ального», – произносил Барон. «Разумеется, в Англии нет интеллек-ту-алов», – любил повторять он.

Каролина и Лоуренс с наслаждением вспоминали о том дне, когда, заглянув к Барону на Чаринг-Кросс-роуд, обнаружили там крохотную женщину, которая спрашивала:

– У вас есть детские книжки про железные дороги?

Высокий и худой, Барон застыл посреди широкого серого ковра и воззрился на женщину.

– Детские книжки про железные дороги, – повторила та. – Книжки, где на картинках поезда и железная дорога.

– Детские книжки про железные дороги, мадам? – повторил он. – Не думаю, мадам. – И он медленно повел рукой, указуя на полки. – У нас тут представлены истори-я, биографи-я, теологи-я, теософи-я, психологи-я, религи-я, поэзи-я, но детские книжки про железные дороги… Спросите через дорогу в «Фойлзе», мадам.

Он пожал плечами, поднял брови и обратился к Лоуренсу и Каролине.

– Мой отец, – сказал он, – был знаком с одним бельгийским дипломатом, который написал детскую книжку про железные дороги. Она имела широкий успех и хорошо продавалась. Один экземпляр был отправлен в Югославию. Разумеется, книга содержала зашифрованное сообщение. Автор готовил книжку для второго издания, когда его арестовали. Так я единственный раз в жизни имел дело с детской книжкой про железные дороги. Вы читали вот эту работу о Кафке? Я только что ее получил, дорогие мои Лоуренс и Каролина.

Так что Барон Сток был их старым другом.

Каролина лежала в темной комнате на застеленном диване-кровати. Барон удалился, как только часы пробили четыре. Плакать она перестала. На всякий случай Барон оставил на стуле у дивана пузырек с таблетками аспирина. Каролина потянулась за пузырьком, отвинтила пробку и извлекла, как рассчитывала, скрученную полоску ваты. Разорвав ее надвое, она заткнула уши. Теперь, оставшись одна, она подумала, что с самого начала взяла в обращении с Бароном неверную ноту. А все оттого, что заявилась к нему в поздний час, потеряв голову. «Уилли! Откройте, я слышу голоса!»

После этого ей не оставалось ничего другого, как принять его защиту, его дружескую манеру. Он устроил ее у камина:

– Каролина, дорогая моя, вы совсем ослабели, вас бьет озноб! Что за голоса? В высшей степени интересно. Это как-то связано с религи-озными переживаниями?

Она расплакалась и начала извиняться.

– Каролина, дорогая моя, вы же знаете, я никогда не сплю. Я и вправду ложусь спать, если только мне больше решительно нечем заняться. Нет слов, как я счастлив, – Каролина, дорогая моя, вы оказали мне большую честь – вы в беде, дорогая моя, – вы даже не представляете, что я чувствую.

Так что пришлось ей играть отведенную роль. Теперь же, оставшись в темноте, она подумала: «Нужно было справиться с этим дома. Я не должна была сбегать».

Барон, разумеется, был уверен, что у нее галлюцинации.

– Такое случается с очень многими, дорогая моя. И совсем незачем из-за этого переживать. Если это явление повторится, то курс психоанализа или какие-нибудь таблетки прогонят голоса. Но я сомневаюсь, чтобы оно повторилось. Вы испытываете нервное перенапряжение, до меня дошло, что вы порвали с Лоуренсом.

– Вообще-то, знаете, мы с ним не расставались.

– Но вы же разъехались?

– Да. Я снимаю жилье в Кенсингтоне, а квартира пока что остается за Лоуренсом. Он сейчас за городом. Завтра первым делом нужно с ним связаться.

Всем своим видом она дала понять, что хочет прекратить разговор.

– В Суссексе? У миссис Джепп? – В его голосе прозвучал неподдельный интерес.

– Да.

– Я познакомился с ней около трех лет назад. Меня представил ей Лоуренс. Замечательная старая дама. Прекрасно выглядит для своих лет. Просто отлично. Вы с ней часто встречаетесь?

– Мы виделись на прошлую Пасху, – ответила Каролина. – Она была великолепна.

– Да, она великолепна. В Лондон она, конечно, не заглядывает?

– Нет. Вы, должно быть, познакомились в ее самый последний приезд. С тех пор она в Лондоне не бывала.

– Жить в Хемпстеде ее не очень-то тянет?

– Ну, она ведь сама себе хозяйка, – рассеянно ответила Каролина.

Она вполуха прислушивалась к болтовне Барона, а тот продолжал говорить о Луизе.

– Завтра первым делом нужно будет связаться с Лоуренсом, – повторила Каролина. – У миссис Джепп нет телефона, я отправлю телеграмму. Ох, Уилли! От этих голосов было так жутко!

Теперь, бодрствуя в темноте, Каролина вспоминала их разговор и жалела о том, что попала в полную зависимость от Барона. «Нужно было остаться дома и справиться с тем, с чем пришлось бы справляться», – она снова и снова возвращалась к этой мысли. Она знала, что у нее достало бы сил. Растравляя душу признанием в собственной слабости, она с болью вспоминала последний час, и ей приходили на память обрывки разговора, который она дремотно воспринимала какой-то частью сознания. Ее на мгновение удивило, что Барон, видимо, проявляет к бабушке Лоуренса необычайный интерес. Запомнить, да еще по имени, непримечательную старую даму, с которой случайно познакомился три года тому назад, – это было решительно на него непохоже. Миссис Джепп была не из тех женщин, что производят на незнакомых людей мгновенное впечатление, и уж подавно не принадлежала к тому типу, который мог поразить Барона.

В темноте со стороны камина до Каролины донесся звук. Тюк.

Пишущая машинка. Она села, и тут последовали голоса:

Барон, видимо, проявляет к бабушке Лоуренса необычайный интерес. Запомнить, да еще по имени, непримечательную старую даму, с которой случайно познакомился три года тому назад, – это было решительно на него непохоже. Миссис Джепп была не из тех женщин, что производят на незнакомых людей мгновенное впечатление.

Каролина завопила:

– Уилли! Господи Боже ты мой, голоса… Уилли!

Она услышала, как он завозился за стеной.

– Вы звали, Каролина?

В конце концов он пришлепал и включил свет.

Каролина укутала плечи халатом, который был ей велик, в ее голубых глазах застыл испуг. Она сжимала четки, которые раньше засунула под диванную подушку в изголовье, и дрожащими пальцами вцепилась в бусины, как ребенок – в бессмысленную игрушку.

– Каролина, дорогая моя, какое дивное зрелище вы собой являете! Замрите на секунду, не двигайтесь: я пытаюсь вспомнить – некий момент, некую картину из прошлого или забытый холст – быть может, подругу моей сестры – или мою нянюшку. Каролина, дорогая моя, нет на свете зрелища более изысканного, чем напуганная женщина с четками.

Каролина повесила четки на спинку стула. У нее мелькнула мысль: «Он вульгарен», – она бросила на него внимательный взгляд и застигла его врасплох – рот и веки Барона выдавали смертельную усталость, он с трудом подавлял зевоту. «В конце-то концов, он добрый, а это все поза», – подумалось ей.

– Расскажите о голосах, – сказал он. – Сам я ничего не слышал. Откуда они раздавались?

– Вон оттуда, со стороны камина.

– Не хотите чая? По-моему, у меня где-то был чай.

– Нет, кофе. Можно кофе? Не думаю, что мне удастся заснуть.

– Мы с вами выпьем кофе. Не вставайте.

«Он хочет сказать, что тоже едва ли заснет», – подумала Каролина и сказала:

– Мне так стыдно, Уилли, простите меня. Выглядит нелепо, но на самом деле ужасно. А вы, должно быть, страшно устали.

– Кофе с аспирином. Дражайшая Каролина, вам не нужно ни за что извиняться. Мне так приятно…

Но он только что не спал на ногах. Вернувшись с кофе и бутылкой бренди на подносе, он сказал с таким видом, словно поддерживал разговор, несмотря на угрозу для жизни:

– Вы должны все рассказать мне о голосах. – Он увидел, как она извлекла из ушей ватные тампоны, но притворился, что ничего не заметил, и продолжил: – Я всегда предполагал, что в этой комнате водятся бестелесные существа, а теперь знаю наверняка. Без шуток, я уверен – безоговорочно убежден, Каролина, что вы вступили в контакт с неким явлением. Как жаль, что я не могу предложить вам фенобарбитона, это отличное успокаивающее, или какого-нибудь снотворного. Но я конечно же с вами побуду, сейчас почти пять утра…

О галлюцинациях он уже не заикался, из чего Каролина заключила, что теперь он и вправду считает ее сумасшедшей. Не переставая плакать, она послушно пила кофе судорожными глотками. Она попросила его уйти.

– Разумеется, нет. Я хочу послушать про голоса. Это и в самом деле крайне загадочно.

Попытка описать случившееся принесла облегчение, хотя ей не давал покоя тот факт, что для Барона весь эпизод был утомительным и досадным. Но ради собственного блага она безжалостно говорила и говорила. И пока говорила, до нее дошло, что Барон примирился с неизбежным, уступил обстоятельствам и внимательно ее слушает, но слушает как человек, который ищет в словах собеседника не смысл, а симптомы.

Он выяснил у нее, что стук пишущей машинки неизменно предваряет появление голосов, а иногда и сопровождает их. Сколько было голосов, она не знает. Мужские или женские? И те и другие, ответила она. Было невозможно вычленить отдельные голоса, потому что все они сливались в едином хоре. Отличить хор от одного голоса можно было только по изменению тембра.

– На самом деле, – продолжала она, подхлестывая себя и переходя на скороговорку, – такое впечатление, будто один человек разом говорит разным тоном.

– И всегда в прошедшем времени?

– Да. Голоса издеваются.

– Значит, вы говорите, что этот хор высказывается о ваших мыслях и действиях?

– Не всегда, – ответила Каролина. – и это непонятно. Он сообщает «Каролина думала или поступала так-то и так-то», а потом, случается, добавляет кое-что от себя.

– Приведите мне пример, дорогая моя. Я такой тупой – никогда не могу ухватить…

– Хорошо, – согласилась Каролина, поддавшись внезапному приступу уверенности в бескорыстии Барона, – взять хотя бы эту ночь. Я засыпала и думала о нашем разговоре – как оно обычно бывает, – добавила она, – и мне пришло на ум, что вы запомнили встречу с бабушкой Лоуренса, я еще подумала – странно, с чего бы это? И тут же услышала машинку и голоса. Они повторили мои мысли примерно так: «Ей пришло в голову, что Барон – вы знаете, мы всегда называем вас Бароном – проявляет к бабушке Лоуренса необычайный интерес». Вот что сказали голоса, а затем добавили в том духе, что запомнить, да еще по имени, пожилую женщину по одному лишь случайному знакомству за три года до этого было решительно на Барона непохоже. Понимаете, Уилли, слова тут не имеют значения…

– Вы помешались, – заявил Барон резким тоном.

Эти слова принесли Каролине облегчение, несмотря на то, а отчасти из-за того, что они подтвердили ее недуг. Было облегчением услышать от Барона, что он думает на самом деле, ничего другого она и не ожидала, это была нормальная человеческая реакция на ее рассказ. Опасаясь этой реакции, она поначалу нарочно избегала определенности, говоря о своей беде: «Стук машинки, затем голоса. Говорят в прошедшем времени. Они надо мной издеваются».

После того как ее рассказ оброс подробностями и ей заявили, что она сумасшедшая, она испытала извращенное удовлетворение и одновременно с ним удушье при мысли, что ей, может быть, так и не удастся передать другим всю реальность услышанных звуков.

Барон быстро взял себя в руки.

– Я, конечно, употребил слово «помешались» в разговорном значении. В том смысле, что все мы, знаете ли, помешаны каждый на свой лад. С легким, понимаете, сдвигом. Между нами, я имею в виду, что все интеллигенты немного тронутые, и, Каролина, дорогая моя, именно это нас так красит. Нормальные люди не заслуживают внимания.

– Разумеется, – произнесла Каролина. – Я понимаю, что вы хотите сказать.

Но теперь она задавалась вопросом, откуда взялось в его тоне столько злобы: «Вы помешались!» – так пес мог огрызнуться на муху. Она поняла, что допустила бестактность. Надо было привести другой пример.

– Меня кто-то преследует, в этом все дело, – произнесла Каролина, рассчитывая загладить оскорбившие Барона слова.

Тот, казалось, забыл, что выступает в роли заинтригованного дознавателя, проявляющего бескорыстное любопытство. Он подробно рассказал Каролине, почему и как миссис Джепп произвела на него впечатление.

– Видите ли, она своеобразная личность. Такая миниатюрная и однако же столько силы. Лицо старое, но такое живое. Миниатюрная смуглянка. Это лицо мне никогда не забыть.

«Он оправдывается», – удивилась про себя Каролина.

– В темно-синей бархатной шляпе, дорогая моя, она была такой изящной. И эти темные морщинки. Незабываемая картина.

– Три года тому назад, Уилли?

– Почти. Я хорошо это помню. Лоуренс привел ее в мою лавку, и она заметила: «Сколько тут книг!»

Барон ласково рассмеялся, но Каролина не присоединилась к нему. Она прикидывала – когда Луиза Джепп последний раз приезжала в Лондон три году тому назад, синей шляпы у нее точно не было. Каролина наперечет знала все ее шляпы. Все они покупались от случая к случаю и через большие промежутки времени. Не далее как на Пасху прошлого года она сопровождала старую даму в Хейуордс-Хит, где они полдня ходили по магазинам и в конечном счете остановили свой выбор на синей бархатной шляпе, которая так понравилась Луизе, что с того времени она всякий раз ее надевала.

– В синей шляпе?

– Вы не поверите, дорогая моя, но в синей. Я хорошо эту шляпу запомнил. Из синего бархата, плотно прилегает к вискам, и пышное черное перо сбоку. Никогда не забуду ни этой шляпы, ни лица под нею.

Точно, та самая шляпа.

Явная ложь Барона – с какой целью? – и тот очевидный факт, что рассказ о голосах каким-то образом ее спровоцировал, подействовали на Каролину: к ней начали возвращаться силы. Намек на тайну, не связанную с ее собственной проблемой, стал благодатным противоядием от ее замешательства. Она хранила спокойствие и прихлебывала кофе, зная, что избавлена хотя бы от этого второго издевательства – притворства Барона, выдающего себя за легковерного слушателя, и его сводящей с ума болтовни про оккультные явления, тогда как в действительности он только дожидался утра, чтобы сплавить ее Лоуренсу или кому-то другому. Барон мог считать, что она помешалась, однако милосердное провидение позволило ей выяснить, пусть совершенно непреднамеренно, что ее состояние представляет для него опасность. Она и в самом деле заставила его с собою считаться – вплоть до самооправданий и вранья.

Об этом она размышляла, но когда подняла на него глаза и увидела, что, несмотря на крайнюю усталость, он по-прежнему сохраняет учтивость, то снова заплакала.

– Ох, Уилли! Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить вас? Вы так добры. Так добры, – повторила она, словно усталый ребенок, который застрял на одной фразе. – Так добры, так добры…

Она из благодарности отказалась от приобретенного преимущества и опять превратилась в обезумевшую женщину, которая ищет защиты у старого друга.

Барон, как будто сделав шаг ей навстречу и желая представить ее не в столь жалком виде, спросил:

– Что вы сейчас пишете?

– Все ту же книгу, но за последнее время не очень продвинулась.

– Работу о романе двадцатого века?

– Да. «Форма в современном романе».

– И как пишется?

– Пока что неплохо. Трудно дается глава о реализме.

Внезапно ее охватила злость: голоса нарушили ее планы. Она собиралась выкинуть из головы все личные неурядицы и возобновить работу на этой неделе, так нет же – эта мерзкая, унизительная история! Она снова потеряла контроль над собой.

– Не должно было со мной такое случиться! Такое не должно случаться с разумными женщинами!

– Как раз с разумными такое и случается, – заметил Барон. И он, и Каролина пили бренди неразбавленным.

Через какое-то время Барон сварил еще кофе, а там, слава Богу, пришел рассвет.

Барон возражал, однако в конце концов позволил ей уйти. При дневном свете она ожила, в ней пробудилась энергия, которую неизвестно откуда черпают нервные люди, причем не только вопреки бессонной мучительной ночи, но едва ли не благодаря ей. Барон возражал, однако позволил ей уйти, после того как она пообещала дать днем о себе знать. Ей не терпелось покинуть его квартиру. Ей хотелось вернуться в Кенсингтон. И связаться с Лоуренсом – он возвращается в Лондон. Дома предстоял разговор с управляющим: Каролина не сомневалась, что другие жильцы уже пожаловались на ночной тарарам.

– Домом управляет форменная скотина, – пожаловалась она Барону, собирая вещи.

– Выдайте ей десять шиллингов, – посоветовал он.

– Это мужчина.

– Ну, так выдайте два фунта.

– Может, один, – сказала Каролина. – Что ж, Уилли, огромное вам спасибо.

– Дайте два, не ошибетесь, – настаивал Барон.

– Дам тридцать шиллингов, – серьезным голосом ответила Каролина.

Барон тихо захихикал. Каролина подумала и тоже рассмеялась.

– Люблю пререкаться.

– Все женщины любят.

По дороге к метро «Хемпстед» она отправила телеграмму Лоуренсу: «Немедленно приезжай, происходит нечто загадочное».

«Голоса могут и не повториться», – подумалось ей. В некотором смысле она надеялась, что повторятся. Лоуренс вполне мог стать орудием их разоблачения, всего лишь отпустив какое-нибудь невинное замечание. На такое он был способен. Она не думала, что голоса заговорят с ней в чьем-то присутствии. Но Лоуренс предпримет расследование. Она испытывала неестественное возбуждение и чувствовала себя чуть ли не авантюристкой. Утро было ясное, солнечное. В метро она открыла сумочку, переложила фунт с десятью шиллингам в отдельный кармашек и улыбнулась: деньги для управляющего. В целом она надеялась, что голоса вернутся, дадут ей шанс установить их существование и обнаружить источник.

До Куинз-Гейт она добралась в половине десятого. Удобное время. Жильцы разошлись на службу, а управляющий еще не появился. Она тихо прикрыла дверь и на цыпочках поднялась на второй этаж.

Лоуренс не стал закрывать дверь телефонной будки, чтобы не мешать доступу воздуха и утреннего осеннего солнца.

– По-прежнему не отвечают?

– К сожалению, нет.

– Вы уверены, что правильно набрали?..

Но телефонистка уже повесила трубку. Он был уверен, что она неверно набрала номер – или, по крайней мере, Каролина отправилась ночевать в другое место. А может, пошла на утреннюю мессу.

Он позвонил родителям. Мисс Роуз не давала о себе знать. Мать была на мессе. Отец только что уехал. Он послал Каролине телеграмму с местной почты, она же сельская лавка, и, раздраженный, решил прогуляться, но пришел в хорошее настроение в предвкушении приезда Каролины в гости к бабушке. Он решил продлить свое пребывание еще на неделю. Через полчаса он дошел до коттеджа, где его ждала телеграмма от Каролины.

– На почте все перепутали, – сказал он Луизе.

– Что перепутали, милый?

– Я послал Каролине телеграмму, а Каролина, судя по всему, послала мне. Но на почте непонятно как перепутали содержание. Это – то, что я посылал Каролине, даже слова те же самые.

– Какие, милый? Прочти вслух, а то я не понимаю.

– Пойду объясняться на почту, – выпалил Лоуренс и сразу вышел. Ему не хотелось создавать впечатление, будто он скрывает от бабушки содержание телеграммы, составленной, по его признанию, из его же слов. Он перечитал текст: «Немедленно приезжай происходит нечто загадочное». Подпись – «Люблю Каролина».

На почте, где несколько соседок Луизы покупали чай и прочий товар, Лоуренс вызвал легкое оживление. Текст его телеграммы сравнили с текстом полученной. Он четко расслышал, как почтмейстер в своем закутке обратился к дочери: «Они написали одни и те же слова. Это шифр или какое-то дельце, о котором они сговорились».

Он вышел и сказал Лоуренсу:

– Обе телеграммы, сэр, полностью совпадают.

– Однако странно, – заметил Лоуренс и повторил: – «происходит нечто загадочное».

– Да, по-видимому, – согласился почтмейстер.

Лоуренс поспешил удалиться, пока история не запуталась окончательно и не стала предметом общего разговора. Он вошел в телефонную будку и попросил набрать номер Каролины. После первого же звонка она подняла трубку.

– Каролина?

– Лоуренс, ты? Я сию минуту вернулась и нашла телеграмму. Это твоя?

– Да, а ты отправляла?

– Да. Как прикажешь ее понимать? Мне так страшно.

В комнатке Бенедиктинского монастыря стоял резкий запах политуры. Четыре стула, стол, половицы, оконные рамы отдыхали в сиянии полировки, словно деревянные эти изделия только перед рассветом завершили тяжкий труд, натирая самих себя. Снаружи позднее солнце конца октября светило на узкую полоску садика перед зданием, и до Каролины, ожидающей в монастырской приемной, доносились знакомые звуки пригорода – птичья возня и шаги прохожих. Эту приемную с ее запахом лака она знала как свои пять пальцев – ходила сюда раз в неделю три месяца за наставлением в католической вере. Каролина увидела, как на столешницу села муха, и ей на миг показалось, что муху подстерегает смертельная опасность – вдруг ее затянет гладкая поверхность, по которой она скользит. Но муха легко взлетела. Каролина вздрогнула и нервно обернулась на звук открываемой двери. И поднялась: вошел священник – ее добрый друг, стареющий отец Джером. Она столько лет его знала, что уже и не помнила, когда они познакомились. Они то поддерживали связь, то на какой-то период теряли друг друга из виду. Когда она решила принять католичество и стала еженедельно ездить в эту обитель, знакомые удивлялись: «Зачем ты ездишь за наставлениями так далеко от Лондона? Ходила бы лучше на Фарм-стрит». – «Я знаю тамошнего священника», – отвечала Каролина.

Если знакомые были католиками, они замечали: «Ну, тут ведь дело не в личности священника. В ближнем храме священник всегда самый лучший». И Каролина отвечала: «Я знаю тамошнего священника».

Сейчас она задавалась вопросом, так ли уж хорошо его знает. Он, как всегда, улыбался всем своим красноватым лицом и прихрамывал на больную ногу. В руке у него была выцветшая папка, из которой, как всегда, торчала беспорядочная пачка помятых бумаг.

– На прошлой неделе я взял два дня, чтобы переписать в Британском музее отрывки из «Жизнеописания Богоматери» Лидгейта. Они у меня тут. Вы знакомы с этим сочинением? Я вам сейчас почитаю. Восхитительно. А вы что пишете? У вас усталый вид, вы хорошо спите? Едите здоровую пищу? Что у вас было на завтрак?

– Вот уже неделю как я не сплю по-настоящему, – ответила Каролина. Затем рассказала ему про голоса.

– Это началось с вами после возвращения из Святой Филомены?

– Да. Ровно неделю тому назад. И с тех пор продолжается. Происходит это днем, когда я одна. Лоуренс вернулся из-за города и перебрался ко мне. Мне страшно оставаться ночью одной.

– Он спит у вас?

– В другой комнате. Это можно?

– Пока что, – рассеянно ответил священник.

Он внезапно поднялся и вышел из комнаты. В голове у Каролины замелькали предположения: «Может, он отправился за другим священником? Решил, что я опасная. Или пошел вызвать врача? Думает, меня надо признать невменяемой и увезти». При этом она понимала, что все это глупости: отец Джером имел привычку неожиданно выходить, когда вспоминал о том, что следовало сделать в другом месте. Он скоро вернется.

Он очень скоро вернулся и сел, ничего не объяснив. Через несколько секунд вошел послушник и поставил перед Каролиной поднос со стаканом молока и тарелкой крекеров. Это вернуло монаху и монастырской приемной привычный вид. Не далее как зимой, когда вечерами рано темнело, они завершали занятия по катехизису и отец Джером брал для Каролины из монастырской библиотеки толстые тома Отцов Церкви – она любила рыться в этих изданиях. Он оставлял ее в теплой комнатке листать страницы и делать выписки и обычно отправлял к ней послушника со стаканом молока и крекерами.

И вот она сидела, прихлебывая молоко, а отец Джером читал ей вслух отрывок из «Жизнеописания Богородицы». Он уже приступил к переводу сочинения на современный английский язык и пару раз спросил ее совета. Каролина вновь почувствовала себя в обществе священника легко и непринужденно. Он никогда не относился к ней не как к ней, а как к другому человеку. Он обращался с ней не только как с чадом, не только как с интеллектуалкой, не только как с неврастеничкой, не только как с чудачкой. Он, видимо, просто считал ее такой, какова она есть. Он стал расспрашивать, и она уже более внятно рассказала про голоса.

– По-моему, – заметила она, – на самом деле это – разные тональности одного и того же голоса.

Еще она сказала:

– По-моему, я одержима дьяволом.

– Нет, – возразил он, – не дьяволом. Может быть, идеей, но я в этом сомневаюсь.

– По-вашему, это галлюцинации? – спросила она.

– Откуда мне знать?

– По-вашему, я безумна?

– Нет. Но вы больны.

– Правда. По-вашему, я неврастеничка?

– Конечно. Это понятно само собой.

Каролина рассмеялась. Когда-то она могла называть себя неврастеничной, не испытывая при этом дурных предчувствий. Когда-то это слово было всего лишь паролем в ее кругу.

– Если я еще не сошла с ума, то скоро сойду. Если это не прекратится, – сказала она.

– Неврастеники не сходят с ума, – заметил он.

– Но это невыносимо.

– Разве это не зависит от вашего восприятия?

– Отец, – сказала она, словно обращаясь к себе самой, чтобы привести мысли в порядок, – если б я только знала, откуда берутся голоса. По-моему, это одно и то же лицо. Оно пользуется пишущей машинкой. Оно использует прошедшее время. Ну в точности как если бы кто-то пристально за мной наблюдал и мог читать мои мысли; как если бы он дожидался случая вцепиться в какую-нибудь незначительную мысль или поступок, чтобы извратить их и тем самым придать им значение. Откуда оно знает про Лоуренса и моих знакомых? А еще на днях случилось странное совпадение. Мы с Лоуренсом послали друг другу по телеграмме в одно и то же время и с одними и теми же словами. Ужасно. Голос судьбы, да и только.

– Такое случается, – сказал отец Джером. – Совпадение или что-то вроде телепатии.

– А пишущая машинка и голоса? Словно автор из другого измерения пишет о нас роман.

Произнеся это, Каролина поняла, что попала в самую точку. Больше она на эту тему ничего ему не сказала.

Когда она уходила, отец Джером спросил, как ей понравилось в Святой Филомене.

– Отвратительно. Я выдержала всего три дня.

– Что ж, я и не думал, что тамошняя обстановка вам подойдет. Вам надо было отправиться к бенедиктинцам, они вам ближе по духу.

– Но вы же сами рекомендовали мне Святую Филомену! Помните, тогда у леди Мандерс вы в два голоса уговаривали меня туда поехать?

– Ох, прошу прощения. Да, так оно, вероятно, и было. Что вам там не понравилось?

– Люди.

– Ну да, люди, – усмехнулся он. – Все дело в том, как вы их воспринимаете.

– Именно в этом, – сказала Каролина таким тоном, словно ей в голову внезапно пришла некая мысль.

– Что ж, Господь да благословит вас. Спите спокойно и не пропадайте.

Вернувшись на Куинз-Гейт, она застала Лоуренса в квартире. Он возился с какой-то черной коробкой, которую она поначалу приняла за большую пишущую машинку.

– Что это? – спросила она, рассмотрев коробку получше.

– Послушай, – ответил Лоуренс.

Он нажал на клавишу. Раздалось жужжание, и коробка заговорила натужливо хриплым неестественным мужским голосом. «Дорогая Каролина, – произнес голос, – я хочу кое-что предложить». Затем последовала смешная, но совершенно непечатная фраза.

Каролина облегченно расхохоталась и повалилась на диван.

Лоуренс что-то сделал, и машинка снова прохрипела те же слова.

– Я сразу узнала твой голос, – сказала Каролина.

– Готов поспорить, что не узнала. Я его потрясающе изменил. Послушай еще раз.

– Ни за что! Нас могут подслушать. Скотина ты грязная.

Он опять проиграл запись, и они не смогли удержаться от смеха.

– Зачем ты притащил сюда эту штуку? – спросила Каролина. – Она могла меня до смерти испугать.

– Чтоб записать твои призрачные голоса. Теперь посмотри. Я закладываю сюда этот диск. Услышишь их снова – нажми на это. Он запишет любой голос в пределах слышимости.

Он поставил магнитофон у стены, от которой исходили голоса.

– Потом, – объяснил он, – можно будет вытащить диск и проиграть.

– Может, эти голоса не запишутся, – сказала она.

– Запишутся, если звучат в воздухе. Любой звук порождает волны. Если звук существует в настоящем мире, он непременно запишется.

– Звук может существовать в другой реальности и все равно быть настоящим.

– Ладно, давай-ка сперва проверим возможности естественного порядка…

– Но мы не знаем всех возможностей естественного порядка.

– Если звук не запишется, мы можем считать доказанным, что либо его вообще не существует, либо он существует в рамках сверхъестественного порядка, – объяснил Лоуренс.

– Он существует, – настаивала она. – Я считаю его естественным. И считаю, что эта машинка его не запишет.

– Ты даже не хочешь попробовать? – чуть ли не разочарованно спросил он.

– Напротив, прекрасная мысль.

– И лучше всех остальных, что приходили тебе в голову.

– Сейчас у меня появилась новая мысль, – сказала Каролина, – и я уверена, что она правильная. Меня осенило в разговоре с отцом Джеромом.

– Ну так поделись.

– Не сейчас. Я хочу собрать доказательства.

Каролина была счастлива. Лоуренс погляделся в зеркало, улыбнулся и сказал своему отражению:

– Она называет меня грязной скотиной.

В квартирке царил беспорядок. Каролина любила наблюдать, как Лоуренс расправляется с наведенным ею порядком. Теперь они жили в квартире вдвоем. Управляющему было сказано, что они поженились. Объяснение устроило его только наполовину, но другую половину, как предсказал Лоуренс, он не преминет вставить в счет. Она уже привыкла к обращению «Миссис Мандерс» – это было нетрудно, они словно и не расставались, хотя знали, что их заставили съехаться чрезвычайные обстоятельства. Пройдет не больше недели, и придется им что-то предпринимать. Каролина жалела о том, что посвятила Барона в эти обстоятельства: тот начал уговаривать Лоуренса определить ее в частную лечебницу. Не то чтоб ей не нравилось само предложение – не нравился вложенный в него смысл. «Частная лечебница». Барон имел в виду психушку высшего класса. Лоуренс не соглашался – он хотел вернуться с ней к бабушке. Барон рассказал обо всем Хелене. Та предложила оплатить пребывание Каролины в частной лечебнице для католиков. При этом она не имела в виду психушки.

– Я бы не против отдохнуть две-три недели в частной лечебнице, – заявила она Лоуренсу. – Не думаю, что там меня смогут избавить от голосов, но на какое-то время сделают к ним невосприимчивой. Я бы тогда отдохнула.

Лоуренс был в принципе не согласен. К тому же ему нужно было раскрыть другую тайну.

– Я тебе все о ней рассказал в письме. Не успел я отправить письмо в Святую Филомену, как от тебя пришла первая телеграмма – что ты уже в Лондоне. Думаю, письмо тебе перешлют.

– Ну так расскажи. – Каролина была наполовину готова услышать «тайну» наподобие собственной.

– Дело в том, что бабушка связалась с весьма подозрительными типами. Я было решил, что она возглавляет банду, но теперь, с учетом всех обстоятельств, думаю, что она их марионетка.

– Нет, – возразила Каролина, – твоя бабушка решительно неспособна быть чьей-то марионеткой.

– Ты и вправду так думаешь? Честно говоря, я и сам так считаю. Тебе нужно приехать и самой посмотреть.

– Я подумаю, – ответила Каролина.

Четыре раза на предшествующей неделе она в отсутствие Лоуренса слышала стук машинки и голоса.

Тогда она сказала Лоуренсу:

– Повидаю отца Джерома. Если он посоветует частную лечебницу – пусть будет лечебница. Если отправит к твоей бабушке – к ней и поеду. В частную клинику я могу лечь и позже.

Но спросить совета у отца Джерома она забыла, и теперь чувствовала, что это уже не важно.

– Я отправлюсь в Суссекс, – сказала она.

– Вот как, правда? Тебе посоветовал святой папаша?

– Нет. Я забыла у него спросить. Он посоветовал лучше есть и больше спать.

Лоуренс знал, что и в благополучные времена у Каролины были проблемы с едой и сном. Он рассмеялся, но Каролина его не поддержала и сказала:

– Мне стало лучше. По-моему, худшее уже позади. Я начинаю кое-что понимать.

Ему было не привыкать к скоропалительным выздоровлениям Каролины – но только от физических недугов. За прошедшие годы грудные болезни, которым она была подвержена – бронхит, плеврит, пневмония, – не раз укладывали ее в постель у него на глазах. Пару раз она несколько дней пролежала с высокой температурой, горя от жара. Затем всего за одну ночь, или за один послеполуденный час, или за одно утро, когда она поздно просыпалась после ночной лихорадки, вдруг наступала перемена состояния, мгновенное восстановление сил, и Каролина заявляла: «Мне стало лучше. Я чувствую себя совсем хорошо». Она садилась и говорила. Температура у нее падала до нормальной. Походило на то, будто она принимала решение, будто ее тело в эти минуты только и ждало от нее слова, сама же она покорно ожидала тайного разрешения изнутри, которое наконец позволило бы ей произнести: «Мне лучше. Я чувствую себя хорошо». После таких ускоренных выздоровлений Каролина пребывала в подавленном настроении и требовала к себе положенного больному внимания, которое мало ее заботило, когда болезнь принимала угрожающий характер. В эти дни она часто повторяла: «Пока что я не чувствую себя лучше. Я все еще слаба». Но в ее словах не было уверенности. В конце концов все это превратилось в шутку, когда спустя месяцы после выздоровления Лоуренс говорил: «Ты все еще больна. Тебе не становится лучше». Она, со своей стороны, подыгрывала ему, заявляя: «Сегодня, милый, ты готовишь завтрак. Я еще больна, и мне очень нехорошо».

Все это пришло Лоуренсу в голову, когда Каролина по возвращении из обители сказала ему: «Мне стало лучше… Я начинаю кое-что понимать». Он узнал этот знак – за последние шесть лет он самолично выхаживал Каролину, когда та болела. То были в основном времена бедности – еще до того, как его родители смирились с их внебрачной связью, как он получил работу на Би-би-си, как Каролина приобрела имя в литературе.

Каролина знала, о чем он думает. Он не ожидал, что она столь внезапно излечится от болезни такого рода. Последние полгода он следил за ее развитием.

Теперь же он думал: «Итак, ей стало лучше. Она кое-что понимает. Но так ли это? Неужели она права? С меланхолией покончено. С паническим страхом перед незнакомцами тоже покончено. Никакой тревоги, никаких голосов? Формальное выздоровление, период “болезненной слабости” – и перед нами прежняя Каролина. Разве такое возможно?»

Каролина увидела у него на лице выражение, которое, как ей помнилось, уже видела раньше. Смесь удивления и растерянности, какие испытывает человек, сталкиваясь с абсолютно новым для него и не поддающимся объяснению явлением. Выражение отчасти боязливости, отчасти возмущения, отчасти любопытства, но в основном радости. Это выражение появилось на лице Лоуренса во время спора, когда она заявила ему о своем решении принять католичество, из-за чего им предстояло расстаться. И он, и она были в расстроенных чувствах и едва ли понимали, что говорят. В ответ на какое-то замечание Лоуренса она со злостью бросила: «Я Бога люблю сильней, чем тебя». Тогда-то она и увидела у него на лице смесь удивления и растерянности, непонятным образом выдающую неосознанное и чуждое его натуре удовольствие, – то же самое выражение, которое появилось снова при ее словах: «Худшее уже позади. Я начинаю кое-что понимать».

– Но помни, я все еще болею, – добавила она. Он долго смеялся. Она пожалела, что ей пришлось его разочаровать, – она знала, что ее «выздоровление», по его расчетам, должно было быть другим и что он задавался вопросом: «С чего она взяла, будто больше никогда не услышит эти голоса?»

– Ты и вправду считаешь, милая, что теперь все будет хорошо? – спросил он.

– Да. Я в полном порядке. Только немного устала, но теперь, видишь ли, я знаю, что это за голоса. Жуткое испытание, но я сумею с ним справиться. Не сомневаюсь, что мне удалось установить настоящую причину. У меня есть план, и я постепенно тебя в него посвящу.

Она прилегла и закрыла глаза.

– Мне за тебя боязно, – заметил он.

– Из-за голосов. Ты хочешь сказать, мне не будет хорошо, если я все так же буду их слышать.

Он подумал и произнес:

– Посмотрим, запишет ли что-нибудь эта машинка.

– Хорошо, – согласилась Каролина. – Но если, допустим, она ничего не запишет, то что из этого следует?

– Ну, в таком случае, по-моему, тебе следует попытаться осмыслить это в символическом плане.

– Но голоса – они и есть голоса. Конечно, они что-то символизируют, но все же они – голоса. А еще пишущая машинка – тоже символ, но это настоящая пишущая машинка. Я ее слышу.

– Каролина, дорогая моя, я надеюсь, ты больше ее не услышишь.

– А я не надеюсь.

– Нет? Но почему, скажи на милость?

– Потому что теперь я знаю, что они такое. Теперь я настороже. Понимаешь, мне и в самом деле много лучше. Вот только усталость. – Она чуть повысила голос и заявила: – Если кто-то слушает, то пусть запишет.

Вот те раз!

– Бьюсь об заклад, ты их напугала, – весело сказал Лоуренс.

Она стянула юбку и скользнула под одеяло.

«При всем том, – подумал он, – она и вправду лучше выглядит. Почти совсем поправилась, только усталая».

Она засыпала, когда он ушел. Он спешил в Хемпстед повидаться с матерью – та позвонила ему и попросила срочно прийти. Он пообещал Каролине вернуться ближе к вечеру и сводить ее куда-нибудь поужинать. Перед уходом он напомнил ей про магнитофон:

– Не забудь нажать на клавишу, если что-то произойдет. Ты уверена, что с тобой все будет в порядке?

– В полном порядке, – сонно ответила Каролина. – Я могла бы проспать целый месяц.

– Вот и хорошо. Крепкого сна. Если что-нибудь понадобится, позвони моей матери. Я там буду минут через двадцать.

Каролина очень быстро уснула. Но даже во сне она оценивала свой сон. Говорила себе, что за последние полгода ей не спалось лучше. Приказывала себе спать дальше, потому что скоро она проснется и займется делом.

В этом месте повествования вполне уместно было бы заявить, что все действующие лица настоящего романа придуманы автором и всякое их сходство с реальными людьми чисто случайно.

Тюк-тюкити-тюк. В этом месте повествования… Каролина вскочила и нажала на клавишу магнитофона. Затем схватила заранее выложенные блокнотик и карандаш и застенографировала вышеприведенный абзац. И лишь после того, как умолк хор голосов, ее охватила дрожь. Она лежала в темнеющей комнате, дрожала и обдумывала, как ей быть с новой разновидностью муки – теперь, когда она вновь хорошо себя чувствует и обречена на здоровье.

 

Глава 4

Хризантемы и астры стояли в вазах, хризантемы и астры можно было с трудом различить на выцветшей обвисшей мебельной обивке в гостиной. Обивку давно следовало поменять, но Хелена Мандерс ее не меняла, чтобы не подумали, будто в семье придают значение возведению Мандерса в рыцари, случившемуся, когда обивка уже была не первой свежести. Мандерсы мирились со многими неудобствами, лишь бы никто не подумал, что они придают значение возведению в рыцарское достоинство. Вот и огонь горел в камине только из-за прихода Лоуренса, а так камин разжигали не раньше ноября.

– Ты куда-то спешишь? – спросила Хелена, потому что Лоуренс, не успев прийти, начал поглядывать на часы. А делал он это, потому что знал – если мать хотела видеть его по какому-нибудь конкретному поводу, она обычно вспоминала о деле, только когда он вставал уходить, и уговаривала его остаться на ужин, а то и заночевать. Или же вспоминала уже после его ухода и в этом случае снова звонила, и ему приходилось возвращаться.

Лоуренсу отнюдь не претило бывать у родителей в Хемпстеде, ему даже нравилось приезжать к ним пообедать или поужинать, а то и погостить несколько дней и даже недель, но в подходящее для него самого время, когда у него созревало желание и он говорил самому себе: «Неплохо бы побывать в Хемпстеде». Когда же его призывали, желание погостить пропадало.

Итак, он взглянул на часы и ответил:

– В моем распоряжении всего час. Я ужинаю с Каролиной. Я бы взял ее с собой, но она отдыхает.

– Как она себя чувствует?

– Говорит, что ей лучше. По-моему, так и есть.

– Ты считаешь? И галлюцинации кончились? Бедняжка рассказала мне совсем мало.

– Ну, не знаю. Не знаю, лучше ли ей на самом деле. Говорит, что лучше.

– И не собирается лечь в частную лечебницу? Для нее это было бы лучше всего.

– Нет. Я завтра повезу ее к бабушке.

– Я волнуюсь, Лоуренс.

У нее и вправду был взволнованный вид. На лице читалась растерянность. На чулке спустилась петля. Она сказала, что хотела видеть его по срочному делу, и уже через пять минут перешла к сути. Были и другие признаки крайнего волнения.

– Я попросила тебя приехать, Лоуренс, потому что очень волнуюсь.

Он присел на ручку ее кресла, приобнял мать за плечи и спросил:

– Это имеет отношение к нам с Каролиной?

– Нет, – сказала она.

Лоуренс встал и налил себе виски. Мать забыла предложить ему выпить – она волновалась.

– Вчера ко мне приходила Джорджина Хогг.

– Ну и ну! Что ей было нужно?

– Не знаю. Она рассказала невероятную историю. Я так волнуюсь.

– За Каролину? Я же тебе говорил, что она уехала из Святой Филомены по милости Джорджины Хогг. Прикажешь Каролину за это винить?

– Разумеется, нет.

– Тебе не следовало ее туда отправлять. Ты ведь знаешь, что Джорджина собой представляет.

– Ну, отец Джером был согласен…

– Отец Джером не знает Джорджины Хогг. Ты не должна была принимать ее на работу. Что только тебя заставило? Для Церкви страшнее рекламы не придумаешь.

– Я просто подумала. Хочется сделать что-нибудь доброе. Я подумала. Она говорила, что ее возвращение ко мне похоже на чудо. Вот я и подумала: «Может, она переменилась». В нашей вере чего только не бывает. С каждым может случиться все, что угодно.

– Что ж, Джорджина, судя по всему, не переменилась. Как была душемучительницей, так ей и осталась. Я, если честно, считаю, что у Каролины случился рецидив по ее вине. Джорджина, вероятно, разбередила старую рану.

– Налей мне, Лоуренс, – попросила Хелена.

– Чего именно?

– Того же, что себе.

Лоуренс налил ей виски и не стал разбавлять, причем она не возразила.

– Что тебя беспокоит, милая? Что понадобилось Джорджине на этот раз?

– Не знаю. Она пришла рассказать мне кое-что.

– Как всегда, заявила, что считает это своим долгом? И что же она рассказала о Каролине?

– Совершенно верно, она так и сказала про долг. О Каролине она почти не рассказывала, но поведала мне невероятную историю про то, что мама занялась каким-то жутко преступным делом. По ее словам, мама укрывает краденое.

– Господи, откуда у нее такие сведения?

Хелена чувствовала свою вину. Она не представляла, как рассказать Лоуренсу о том, что совершила ее протеже.

– Не представляю, Лоуренс, как тебе рассказать. Я подумала, что она переменилась. К тому же у нее имелось оправдание. Каролина не оставила им своего адреса. Джорджина утверждает, что письмо пришло на другой день после отъезда Каролины. Джорджина взяла на себя смелость вскрыть письмо исключительно с одной целью, как она утверждает, – узнать адрес отправителя, чтобы возвратить письмо. И выяснила, что письмо от тебя. Она его прочитала – обязана была прочитать из чувства долга передо мной. Понимаешь, Лоуренс, у нее на все готово оправдание.

– Но это противозаконно! Никто не имеет права вскрывать письмо, адресованное другому лицу. Это могут сделать только на почте, и то если невозможно установить адрес получателя. Но и в этом случае разрешается только ознакомиться с подписью отправителя и указанным в письме адресом. Никто, решительно никто не имеет права читать письмо, адресованное другому лицу.

Лоуренс порядком рассвирепел.

– Я ей так и сказала. Лоуренс, дорогой мой, я волнуюсь.

– Что она имела в виду, заявляя, что чувство долга перед тобой заставило ее прочесть мое письмо Каролине?

– Не знаю. Возможно, она решила, что в ваших отношениях есть что-то, о чем я не знаю. Ну тут я ее и наставила на правильный путь.

– Ты ей сказала, что ее поступок – серьезное преступление?

Лоуренс пил уже третью порцию виски.

– Тише, милый, – сказала ему мать, словно унимая ребенка. – Не знаю, можем ли мы позволить себе обвинять Джорджину Хогг в преступлении. Ты должен мне рассказать все, что знаешь про бабушку. Нужно было сразу же рассказать.

– Хогг показала тебе письмо или только передала, что я в нем написал?

– Она предложила, чтобы я прочла, но я отказалась.

– Прекрасно, – сказал Лоуренс. – Мы блюдем наши нормы.

Его мать слегка улыбнулась, посмотрела на Лоуренса и вернулась к тому, что ее волновало:

– Джорджина очень великодушно отозвалась о том, что ты написал про нее, хотя уточнять не стала.

– Полагаю, она не предложила вернуть мне письмо? Оно моя собственность.

– Нет, она отказалась.

– И чем на этот раз объяснила?

– Сказала, что считает это своим долгом. Говорит, такие вещи частенько замалчивают.

– Шантажирует? – спросил Лоуренс.

– Она ничего не потребовала, – ответила Хелена. Затем, словно все сказанное было всего лишь нудным вступлением, она произнесла тоном человека, берущего быка за рога: – Лоуренс, это правда – то, что ты написал Каролине о бабушке?

– Да. Но я не считаю бабушку преступницей. Возможно, ее использует преступная банда. – Последняя фраза прозвучала у него не очень убедительно.

– Я была слепа, – сказала Хелена. – Проявляла элементарную невнимательность все эти четыре года после смерти отца. Нужно было сделать заботу о матери своей святой обязанностью. Нужно было заставить ее принять…

– Где Джорджина сейчас? Вернулась в Святую Филомену?

– Нет, уволилась. Я не знаю ее нынешнего адреса – была слишком ошарашена, чтобы спросить.

– Как она собирается поступить с письмом?

– Сказала, что сохранит его, больше ничего.

– Как она собирается поступить с бабушкой?

– Этого она не сказала. Ох, Лоуренс, я так волнуюсь за твою бабушку. Расскажи мне про это. Расскажи все-все-все.

– Всего я не знаю.

– Расскажи про алмазы в хлебе. Я ушам своим не поверила, но Джорджина и не думала меня разыгрывать. Я хочу знать, что происходит. Расскажи, что именно ты обнаружил.

– Хорошо, – согласился Лоуренс. Он знал о причудливой вере матери в то, что никакое зло не может ее затронуть. Это делало ее восприимчивой к новым идеям. Лоуренс видел, как она раз за разом смирялась с его выходками и капризами. Вот и теперь она, взволнованная, сидела в обшарпанной гостиной в своем поношенном синем платье, при дорогих жемчугах и со спущенной петлей на чулке, и Лоуренс подумал: «Она способна пройти сквозь джунгли без единой царапины».

Когда он закончил рассказ, она спросила:

– Когда ты отправляешься в Ледилис?

– Завтра пораньше. Поездом – машину сдам в ремонт. Возьму напрокат другую на несколько дней в Хейворд-Хите.

– Каролину с собой не бери.

– Почему?

– Она еще недостаточно окрепла, чтобы впутывать ее в эту историю.

– А по-моему, это пойдет ей на пользу.

– Если ты намерен расследовать это дело, она будет тебе только мешать.

– Каролина не будет – она очень смышленая.

– В таком случае попроси ее держать со мной связь. Попроси ежедневно звонить и сообщать, что там у вас происходит. На Каролину я могу положиться.

– От виски ты задираешь нос. На меня ты тоже можешь положиться.

– Подольстись к бабушке и вызнай правду, – попросила она.

Когда он уходил, она робко сказала, так чтобы его не обидеть:

– Попытайся выяснить, во сколько нам обойдется вызволить ее из лап этих мошенников.

– Мы не знаем, кто у кого в лапах, – возразил он. – Отцу лучше пока не говорить – история может оказаться вполне невинной, бабушкиным розыгрышем…

– Твоего отца я пока не буду посвящать в это дело, – решительно пообещала она. – Он так восхищается мамой. – И добавила: – Только подумать, что моя старая доверенная прислуга на такое способна.

Он подумал, что от слов «старая доверенная прислуга» отдает лицемерием.

– Ты думаешь, что я лицемерка, правда? – спросила она.

– Конечно, нет, – возразил он, – с чего бы мне так думать?

– Все в порядке?

Голос Лоуренса разбудил Каролину, но она все еще не очнулась от сна, и это затяжное пробуждение было одним из признаков выздоровления. Полусонная, она не могла сообразить, то ли Лоуренс произнес «Все в порядке?», то ли это еще предстояло произнести и вопрос должен был исходить от нее. Поэтому она села в постели и, все еще полусонная, спросила:

– Все в порядке?

Лоуренс рассмеялся.

Она встала, покачиваясь со сна, и прошла в ванную умыться и переодеться, но не стала закрывать дверь, чтобы можно было разговаривать.

– Что-нибудь было? – спросил Лоуренс.

Теперь она окончательно проснулась и сказала:

– Да. Повелитель мыльных пузырей лорд Том Нодди в эфире.

– Кто-кто?

– Мадам Баттерфляй.

– Ты не забыла про магнитофон?

– Нет. Я нажала клавишу. Но не знаю, записалось ли что, – ответила она неуверенно.

– Я проверю?

Он боялся, что эксперимент может ее расстроить, помешать выздоровлению.

– Давай, проверяй.

Он подготовил устройство к воспроизведению и нажал клавишу. Раздался короткий стрекот, затем последовали раскаты голоса Лоуренса «Дорогая Каролина…» и забавное непристойное предложение.

Каролина вышла из ванной с полотенцем в руке послушать запись. Они с нетерпением ждали продолжения. Лоуренс поднял на Каролину внимательный взгляд. Женский голос произнес: «Гнусная ложь. По-моему, вы боитесь. А то с чего бы вам вдруг прятаться за этим заявлением?»

На этом запись кончилась.

– Господи Всемогущий! – сказал Лоуренс.

Каролина не без смущения объяснила:

– Это мой голос, я возражала. Похоже, мой милый, что посещающие меня голоса не записываются. Да я, собственно, на это и не рассчитывала.

– Что они тебе говорили? Почему ты так ответила? Что заставило тебя сказать про ложь?

Она прочитала ему свои рукописные заметки.

– Сам видишь, – сказала она с обиженным смехом, – это все вымышленные персонажи.

Лоуренс рассеянно возился с магнитофоном. Когда Каролина замолчала, он велел ей побыстрей одеваться и поцеловал как малого ребенка.

Накладывая макияж, она возбужденно заявила:

– Я знаю ответ. Знаю, как управиться с этим голосом.

Она ждала, что он попросит: «Расскажи как», – но так и не дождалась. Он смотрел на нее, и в его глазах она все еще оставалась милой маленькой девочкой.

Наконец он сказал:

– Мама волнуется. Боюсь, нам предстоит грандиозное разбирательство с бабушкой.

Лоуренсу показалось, что не след Каролине быть ребенком. Ему требовался ее упорядоченный ум, чтобы связать воедино загадочные факты бабушкиной жизни. Здесь он ощущал себя беспомощным.

– Ты ведь поможешь мне с бабушкой, да? – попросил он.

– Зачем? – весело сказала она. – Что такого ты собираешься сделать со своей бабушкой?

Вид у нее был смешливо-зловещий. Она выздоравливала. Лоуренс перевел взгляд с ее лица на блокнотик со стенографической записью на столе, со свидетельства ее нормальности на свидетельство ее умопомрачения. Возможно, подумал он, человек способен прожить жизнь с небольшим сдвигом, оставаясь во всем другом абсолютно нормальным. Возможно, Каролина была ребенком только в отношении воображаемых слуховых образов.

Он сказал:

– Миссис Хогг прочитала письмо, что я отправил тебе в Святую Филомену.

– То есть вскрыла конверт и прочла письмо?

– Да. Это отвратительно, хуже того – преступно.

При этих словах Каролина едва заметно улыбнулась. Лоуренс вспомнил, что похожая улыбка промелькнула днем на лице матери, при том что та волновалась. До него дошло, чему именно обе женщины улыбнулись одной и той же улыбкой.

– Признаю, я и сам читал чужие письма. Я прекрасно это понимаю, но тут совсем другое дело. Страшно подумать.

Дав своей улыбкой понять, что считает его отчасти ребенком, Каролина произнесла:

– Скажи честно, это серьезно? – и начала его расспрашивать как равный равного.

Не прерывая разговора, они потушили камин, выключили свет и вышли из квартиры.

В половине двенадцатого, решив повеселиться всю ночь, они отправились потанцевать в клуб «Пилон» на Дувр-стрит. Там царил полумрак, за что Каролина мысленно возблагодарила Господа.

Ибо, поужинав в ресторане в Найтсбридже, они перебрались в Сохо. Сначала в какой-то паб, где неожиданно очутились в компании ребят с Би-би-си, которые обращались к Лоуренсу «Ларри». Для Лоуренса это было форменной катастрофой. Его мысли занимали бабушка и миссис Хогг, разрушившая его бескорыстную увлеченность этим делом и душевный покой. К тому же он был в отпуске и отнюдь не собирался тратить его на общение с коллегами. Затем они переместились в литературный клуб, где быстро поняли – Барон всем рассказал про истерику Каролины и ее ночь в его квартире.

В первом пабе один из знакомых Лоуренса заметил после их ухода: «У Ларри такое извращение – красивые неврастенички. Причем обязательно неврастенички».

Подразумевалось, что всякая тесная связь между двумя людьми – это извращение. До Каролины эта мысль дошла задним числом, когда они ушли из паба. Лоуренс, понятно, знал о ней, но не имел ничего против: он, например, принимал как должное, что его знакомые именуют «извращением» любое проявление личного вкуса в любви. Пока Каролина и Лоуренс ехали во второй паб, в первом заведении все тот же знакомый Лоуренса говорил: «Все женщины Ларри – неврастенички». Как ни странно, это было правдой.

Позже, в такси, Каролина спросила Лоуренса: «Как ты думаешь, моя неврастения заметна?»

Взгляд ее больших темных глаз выдавал беспокойство, но другие черты лица говорили о способности судить здраво.

Тогда он ответил: «Да, в хорошем смысле». Теперь же он сказал:

– Все мои женщины – неврастенички.

Каролина об этом знала, но была рада услышать от самого Лоуренса. В этих его словах ее ощущение от сказанного в пабе, откуда они ушли, нашло точное выражение. Она была знакома с большинством прежних неврастеничек Лоуренса и продержалась дольше всех.

Лоуренс добавил:

– У неврастеничек больше любопытных особенностей. Никогда не знаешь, с какими чертами характера или манерой поведения можно столкнуться.

Во втором пабе, где какой-то тучный белобрысый поэт попросил Каролину: «Расскажите мне, дорогуша, все-все о ваших видениях»; где поэтесса в пелерине и с огромным ртом вопросила: «Основательно ли укоренен сатанизм в нынешней католической церкви?»; где писатель другого типа, мужчина за пятьдесят, осведомился у Каролины, кто ее психоаналитик, и назвал своего, – в этом пабе Каролина по крупицам дозналась, что Барон рассказывал о ней то да се мальчикам и девочкам неопределенного возраста, которые наведывались к нему в книжную лавку на Чаринг-Кросс-роуд.

Тучный поэт бубнил о «видениях» Каролины, уверяя, что они послужат ей хорошей рекламой. Каролина и Лоуренс после нескольких аперитивов были навеселе.

– Великолепной рекламой, – согласились они.

А мужчина за пятьдесят в коричневой куртке из искусственного меха настаивал:

– Могу рассказать вам о психиатре, который…

– Мы знакомы с одним психиатром, – перебил его Лоуренс, – который анализирует свихнувшиеся мостовые.

Каролина спросила у женщины в пелерине, известно ли той, что Элеонора Хогарт ушла от Барона.

– Не может быть!

– Ушла. На той неделе он приютил меня на ночь в своей квартире. Там не осталось ни одной ее вещи. Даже фотографии не осталось. Он всего раз упомянул о ней. Сказал, она отправилась в путешествие, что правда, но ни словом не упомянул про разрыв. Лоуренс потом все выяснил – он всегда выясняет, когда нужно.

– Она с кем-то уехала?

– Чего не знаю, того не знаю. Но это она его бросила, а не он ее. Я точно знаю.

– Бедняга Уилли.

– Ну, ее нельзя осуждать, – возразила Каролина, довольная, что теперь все об этом заговорят.

Женщина в пелерине спросила:

– Вы не пробовали обратить Барона?

– Кто, я? Нет.

– Обычно католики пытаются всех обращать в свою веру, даже заведомо безнадежных. Мне казалось, для них это вроде как обязательно.

Для ровного счета Каролина припечатала Барона словами, сказанными на ее слуху о другом человеке:

– Став англичанином, он исчерпал свою способность к обращению.

Барон и вправду довольно строго соблюдал английские обычаи и законы и не сомневался в том, что проникся английской идеей, поэтому его презрение к англичанам с их складом ума и манерами объяснялось досадой на то, что они не в полной мере этой идее соответствовали. В свете этого Каролина и обменялась с женщиной в пелерине мнением о Бароне.

– А знаете, – сообщила ей та, – Уилли Сток – двойственная натура. Он тайный оргиаст.

– Кто-кто?

– Отправляет черную мессу. Сатанист. Вероятно, поэтому Элеонора и ушла от него. Она страшная буржуазка.

Внезапно паб и публика в нем привели Каролину в уныние. Словечко «буржуазка» испортило ей удовольствие от вечера – оно относилось к скучному расплывчатому словарю полусвета, который она отринула два с лишним года тому назад.

Лоуренс разговаривал с тучным белобрысым поэтом, который приглашал его на вечеринку в доме третьего лица на следующей неделе и расписывал, что там будет за публика. Каролина поднялась, Лоуренс поймал ее взгляд, а поэт заявил:

– Вы просто не имеете права ее пропустить.

По дороге к такси Лоуренс поддерживал Каролину за локоть, поскольку ее покачивало, еще когда они приехали в паб. Но приступ отвращения заставил ее протрезветь.

Они отправились в кафе, а потом в «Пилон», что в Уэст-Энде, где Каролина возблагодарила Господа за полумрак и не слишком шикарную публику. Уэст-Энд был еще одним полусветским местом из прошлого Каролины.

Элеонора Хогарт внимательно присмотрелась к паре, что танцевала перед ней в сонном полумраке. В распоряжении пары имелся один квадратный фут танцплощадки, который они использовали изящно и мастерски, двигаясь с легкостью существ, описанных в естественной истории. Пара вызвала у Элеоноры глубокий интерес. Встретив Каролину и Лоуренса в подобной обстановке, она поначалу глазам своим не поверила, поскольку до того ни разу не видела их в ночном клубе, тем более танцующими.

Элеонора помахала им рукой – окликать их через площадку было бы неприлично. В конце концов она привлекла внимание Каролины.

– Ой, смотри, это же Элеонора.

И правда, это была она в обществе своего делового партнера с седой шевелюрой и моложавым лицом – Эрнеста Мандерса, дядюшки Лоуренса, младшего брата его отца. В отличие от последнего, Эрнест избрал балет, а не «Фиги Мандерса в сиропе».

Еще маленьким мальчиком Лоуренс однажды сообщил матери: «А дядя Эрни чудной». – «Да, чудной, моя лапочка», – радостно согласилась она и успела повторить слова ребенка нескольким знакомым, прежде чем муж объяснил ей разницу между «чудным», то есть чудаком, и «чудным» в смысле гомосексуалистом. После этого в семье считали долгом молиться за дядю Эрнеста: всем было понятно, что этого дядю надлежит упоминать в любой молитве. И, судя по всему, это принесло свои плоды, поскольку на сороковом году жизни, когда его связи становились все необузданней, он отказался от мужчин благополучия ради. Правда, женщины их места в его жизни так и не заняли. Как-то раз Лоуренс сказал Каролине: «Я постепенно избавился от неуважения к дяде Эрнесту». – «Неуважения из-за его гомосексуализма?» – «Нет, из-за того, что мы всегда поминали его в молитвах».

Дядя Эрнест был человеком набожным и приятным. Каролина прекрасно с ним ладила. Она говорила, что он из тех католиков, что ей нравятся, – верующий, ничего не берущий на веру. Эрнест неизменно соглашался с Каролиной в том, что истинная, она же католическая, церковь ужасна, хотя, к сожалению, является истинной, что невозможно отрицать.

Последнее время Каролина не могла долго выносить общество Элеоноры, хотя именно благодаря ей познакомилась с Лоуренсом. Одно время молодые женщины были подругами, и даже близкими, – когда в квадратных комнатушках студенческого общежития в Кембридже они, облокотившись на примитивную деревянную стойку с кругами от бесконечных кружек какао, болтали о том о сем, главным образом о высокомерии других студенток и о высокомерии старших, благо обе девушки обладали непризнанными скрытыми талантами. Их сближало недовольство этим местом, его умывалками с кафелем как в общественных туалетах, его комнатами – совмещенными гостиными-спальнями и другими столь же примитивно спланированными помещениями. Элеонора через пару семестров бросила университет, чтобы заняться балетом. Ей было бы легко поступить в художественное училище, поскольку она имела дар и по этой части. И не кто-нибудь, а Элеонора сняла на первом этаже со стены портрет одного из бывших ректоров и целую ночь над ним поработала – наносила бесчисленные точечные мазки, в результате чего портрет претерпел неуловимые и существенные изменения, которые так и остались необнаруженными.

По мнению Каролины, истинный талант Элеоноры заключался в искусстве подражания; по этой причине она легко могла заняться чем угодно – ей требовалось всего лишь подражать уже существующим достижениям в той или иной области и тем самым сойти за знатока.

Когда Элеонора вышла замуж, Каролина была за границей и до нее мало что доходило. Она знала только, что после войны Элеонора бросила мужа, взяла его фамилию и открыла школу танцев, выбрав в партнеры мужчину – Эрнеста Мандерса. Спустя несколько месяцев Каролина и Лоуренс стали жить вместе. К этому времени связь Элеоноры с Бароном начала приобретать постоянство. Теперь Каролину раздражало в старой подруге то, что со студенческих дней в Кембридже Элеонора, видимо, не изменилась по существу и, казалось, была счастлива такою и оставаться. Правда, Лоуренс был из таких же, но в Лоуренсе Каролине нравились многие качества, какие она не терпела в других. Она понимала, что эти ее чувства и нелогичны, и предвзяты, но не могла заставить себя чувствовать по-другому.

Чтобы скрыть презрение, которое вызывала у нее Элеонора, она сказала:

– Погляди на руководителя джаз-банда. На кого он, по-твоему, смахивает?

Она назвала кембриджского преподавателя со скошенным ртом, носившего очки без оправы. Элеонора захохотала и долго не могла остановиться. В тот вечер она выпила больше Каролины.

– Точь-в-точь, – согласилась она и рассказала Каролине историю, из которой следовало, что этот преподаватель умер.

– Этого я не знала, – сказала Каролина, ужаснувшись тому, что ее шутка развеселила Элеонору. Заметив, что Каролина разом посерьезнела, та заявила:

– И все равно этот парень – точная его копия.

И начала перечислять других музыкантов, более или менее напоминавших мужчин, которых они с Каролиной договорились презирать в дни своей дружбы, отчего Каролина засмеялась. Она перевела разговор в шутливое русло, поскольку они вроде как развлекались, развлекаться же можно было, лишь обратившись к единственным приятным совместным воспоминаниям – их студенческой дружбе. Каролина перестала беспокоиться из-за того, что выдала себя строгой набожной миной, когда Элеонора рассмеялась над умершим. И, позволив Элеоноре смешить себя, она почти забыла о подозрении, что та стремится ублажить ее расшатанные нервы. А подозрение было верным: именно это и делала Элеонора, наклоняя свою темно-каштановую голову к черно-каштановой голове Каролины.

Из полумрака возникли две бутылки джина. После третьей рюмки из первой бутылки Лоуренс заявил:

– В жизни не чувствовал себя трезвее. Иной раз просто не забирает – и все, ну никак не получается напиться.

Элеонора сочувственно на него посмотрела, словно знала, что он тревожится из-за Каролины. Это раздосадовало Каролину – она-то знала, что больше всего он тревожится из-за бабушки.

Танцуя с Эрнестом, а танцевать с ним было как танцевать с привидением – он все время куда-то ускользал, словно его и не было рядом, – Каролина ощущала себя управляемой ракетой. Она заметила, что Лоуренс с присущим ему любопытством изучает портсигар Элеоноры, и подумала: «Он все время ищет только одно – то, что вообще ищет в жизни». Ее восхищали его способность начинать снова и снова и его мужество, даже если речь шла всего лишь о портсигаре.

Потом Лоуренс танцевал с Элеонорой, затем Каролина увидела, что они сели и Элеонора доверительно с ним заговорила. Она рисовала на столешнице круги донцем стакана, останавливаясь лишь для того, чтобы задумчиво вздохнуть и приложиться к содержимому, как оно часто бывает к концу ночи с выпивкой, когда женщина доверительно рассказывает одному мужчине о другом.

По стенам «Пилона», насколько можно было их различить, висели большие позолоченные рамы. В каждой на месте картины красовался квадрат черного бархата. Такова была фирменная марка заведения. Легко скользя с обмякшим Эрнестом по их участку танцплощадки, Каролина поймала взглядом голову Элеоноры на фоне одного их таких квадратов черного бархата – портрет в раме, хотя и не вполне четкий, требующий завершающих штрихов.

 

Глава 5

– Я сказала: «Уилли, так дальше продолжаться не может, не может – и всё».

Элеонора впадала в пьяную сентиментальность. Она вряд ли относилась к неврастеничкам, но безразлична Лоуренсу она была не поэтому. Просто ему был симпатичен Барон, а Элеонора, хотя ее измены и были ее личным делом, рассказывала о них кому не лень, за исключением самого Барона, который о них и не подозревал.

Лоуренс впился взглядом в ее маленький золотой портсигар, словно тот был сама Книга жизни, и кивнул в знак того, что слышит откровения Элеоноры.

– Если б он мне изменял, – продолжала она, – я бы могла это понять, могла бы простить. Но я даже не подозревала об этой мерзости, а ведь он, судя по всему, занимается этим долгие годы. Я, конечно, знала про его интерес к сатанизму и тому подобным штучкам, но думала, этот интерес чисто теоретический. У него полно таких книг, я-то думала – он их собирает. Но, похоже, это тянется уже много лет – черные мессы и всякое такое, жуть, спроси у Каролины, она все знает про черную мессу. Я чувствую, что он мне нанес личное оскорбление, словно я застукала его со шлюхой. Я сказала ему: «Уилли, придется тебе выбирать между мной и всей этой мерзостью, совместить одно с другим не получится». Потому что, Лоуренс, он, как я говорила, нанес обиду моему здравому смыслу, не говоря обо всем прочем. А он ответил, что мое отношение его забавляет. Забавляет. Я не склонна к преувеличениям, больше того, я не религиозна, но я, Лоуренс, твердо знаю, что черная месса – поистине зло в самой ее сути. Я вполне допускаю, что он как-то воздействовал на Каролину.

– В каком это смысле, дорогая моя?

– Не знаю, правда или нет, но я слышала, что недавно она провела ночь с Уилли и…

– Да, с его стороны было очень мило принять ее на ночь. Тогда она болела. Но, думаю, то был своего рода кризис. Он миновал, и сейчас она выздоравливает.

– Но я слышала, что после той ночи она начала слышать разные вещи. Так я слышала, а если тебе что-то рассказывают, пусть самое невероятное, как не услышать!

Лоуренс не сразу понял, что она хотела сказать, и, пока ломал над этим голову, Элеонора гнула свое:

– Разве Каролина не слышала разные вещи?

– О тебе, красавица?

– Да нет. Голоса. Духов. Слышала…

– Пойдем потанцуем, – предложил Лоуренс.

Это была их вторая попытка. Она держалась на ногах еще хуже, чем в первый раз, и все его усилия сводились к тому, чтобы не дать ей упасть.

– Слишком много народа, правда? – сказал он.

– Да. Пойдем выпьем.

Эрнест и Каролина уже вернулись с площадки. Элеонора сразу спросила ее:

– Каролина, что ты думаешь о черной мессе?

Каролина отдалась веселью душой и телом. Она продолжала взмахивать руками в такт музыке.

– Ничего не думаю, – ответила она, – но спроси у Барона. Он в этом понимает, по крайней мере, мне так говорили. – Тут она вспомнила, что Элеонора ушла от Барона, и сказала: – Лоуренс, хватит разглядывать портсигар Элеоноры будто старый еврей, что выискивает знак пробы.

– Я пытаюсь прочитать девиз, – сказал Лоуренс.

На верхней крышке портсигара красовался крохотный герб. Каролина с преувеличенным интересом наклонилась к Лоуренсу.

– Волчья голова, – сказал он. – Какой там девиз? Я не могу разобрать.

– «Fidelis et…», а дальше не помню, – сказала Элеонора. – Хотя в свое время знала. Это герб Хогартов. Викторианская подделка, я думаю. Мой бывший муж подарил мне этот портсигар на свадьбу. У него была страсть ставить семейный герб буквально на всем – на ложках, щетках для волос, ты даже не представляешь. Нет, Каролина, если серьезно, ты не думаешь, что все мы подвержены влиянию зла из-за этих черных месс? Я выяснила про Уилли. Ты-то, должно быть, все время знала, а мне и в голову прийти не могло. Как ты, вероятно, знаешь, их служат на Ноттинг-Хилл-Гейт.

Лоуренс сильно развел ей напиток, но она заметила это только теперь, отхлебнув, и укорила Эрнеста:

– Я, можно сказать, пью лимонад. Не скупись на джин, Эрнест.

Каролину захватил спектакль, который разыгрывала Элеонора. Это и в самом деле было всего лишь представление, но Элеонора брала тем, что целиком и полностью входила в роль. Речь, похоже, не могла идти о выборе Элеонорой роли, которую она играла, – роль была ей навязана и порабощала ее. В эту минуту она, казалось, пребывала под властью спиртного, но одновременно и в еще большей степени находилась под властью своей сценической роли – чокнутой дамочки под мухой. Этой роли она отдавалась самозабвенно, всем своим существом, и отделить Элеонору от образа, который владел ею в эти минуты, было таким же безнадежным делом, как пытаться отделить море от воды в нем.

Происходящее захватывало и ужасало Каролину. В былые дни притворство Элеоноры еще можно было распознать. Она меняла личность, как меняют платье в зависимости от обстоятельств, наблюдать за этим было забавно – розыгрыши Элеоноры были общеизвестны. Но она утратила прежнюю способность видеть себя со стороны, и теперь наблюдать ее было все равно что наблюдать игру рока. Когда в детстве Каролина строила рожи, ее стращали: «Если не прекратишь, то когда-нибудь гримаса так и прилипнет к лицу». Глядя на Элеонору, она чувствовала, что именно это и происходит с бывшей подругой. Образы, в которых та выступала, начинали с нею сживаться, и один из них, гротескный и неистребимый, вскоре окончательно пристанет к ее лицу.

– Она ни о чем не может думать, кроме черной мессы, – вздохнул Эрнест.

– Ты бы тоже не мог, если б жил с сатанистом, – заявила Элеонора, и ее лицо исказилось, как того требовала роль. Положив ладонь на руку Каролины и сверля ее взглядом, она произнесла, растягивая слова:

– Каролина, бедняжка, тебя преследуют духи, верно? И ты ведь знаешь, кто за этим стоит?

Она все больше переигрывала. Каролина попыталась вернуться к прежнему фарсу с оркестрантами и кембриджскими знакомыми.

– Но она одержима, – заявила Элеонора, все так же пристально глядя на Каролину.

Каролина в жизни не чувствовала себя менее одержимой. Она обнаружила, что становится тем спокойнее, чем очевиднее распад личности подруги, и это открытие повергло ее в шок.

– В жизни не чувствовала себя менее одержимой, – сказала она.

– Это я одержим, – произнес Эрнест, – потому что мы оказались на грани банкротства, а Элеонора бросила нашего единственного гаранта.

– Уилли не может забрать деньги из дела. Но он погубит нас всех по-другому. Я знаю. Я чувствую. Он напускает на нас могучую силу, – продолжала бредить Элеонора.

– Как звали вашего мужа? – спросил у нее Лоуренс.

– Ты воистину одержима, бедная девочка, – гнула свое Элеонора, по-прежнему сверля Каролину взглядом.

– Хогарт, – сообщил Эрнест с улыбкой фокусника, вытащившего кролика из цилиндра.

– Мервин, – запоздало ответила Элеонора.

– По-моему, мы с ним встречались. Он часом не проживает в Лэдл-Сэндсе, что в Суссексе?

– Да, – сказала Элеонора. – Умоляю, не напоминайте. Ему место в тюрьме. У меня была не жизнь, а трагедия, Лоуренс. Эрнест, правда у меня была не жизнь, а трагедия?

– Сплошная трагедия, – произнес Эрнест.

– А трагическая судьба этого мальчика– инвалида, – продолжала Элеонора. – Каролина, я ведь не рассказывала тебе о моем замужестве. Жуть. У него сын от первого брака, беспомощный инвалид. Но что я могла сделать? Такие трагедии происходят повсюду под влиянием злых духов, в них-то я верю. Эрнест, ты налил мне чистого лимонада, не скупись на джин.

– Ты надираешься, – сказал Эрнест.

– Разве это моя вина? Каролина, ты хоть сознаешь абсолютную силу черной мессы? Она, эта сила, действует все время.

– Я бы не стала переживать, – заметила Каролина. – Это всего лишь примитивные оргии, они не могут причинить большого вреда.

– Ты бывала на черной мессе?

– Ни разу. Я с трудом поспеваю на белые мессы по воскресеньям.

– Что такое белая месса? Эрнест, объясни, что такое белая месса.

– Она говорит о мессе, дорогая моя. Об обычной католической мессе, – сказал Эрнест.

– Ну, это совсем другое. А у черной мессы страшная сила. Она способна заставить предметы двигаться. Их не трогают, а они двигаются. Я про это столько всего читала. Еще там голые девушки, они всё говорят задом наперед. И непристойности. Эрнест, ты меня не принимаешь всерьез, а тебе бы сходить на черную мессу и поглядеть своими глазами. Наберись мужества. Я бы лично не посмела. Умерла бы на месте.

Каролина и Лоуренс в один голос сказали:

– Католики не могут пойти на черную мессу.

– Им не разрешается, – объяснил Эрнест.

– С ними обращаются как с малыми детьми, – сказала Элеонора. – Ты согласен, Лоуренс? – спросила она, потому что знала о его отходе от религии.

– Согласен, – миролюбиво ответил он.

– Если в черной мессе нет никакого чудовищного зла, то почему тогда ее запрещают? – настаивала она, не убирая ладони с руки Каролины.

– Я не утверждаю, что в ней нет великого зла, – ответила Каролина. – Я только говорю, что в ней много паясничанья.

– Я бы не стал так легко сбрасывать ее со счетов, – возразил Эрнест.

– Все зависит от того, как относиться ко злу, – сказала Каролина. – То есть если сравнивать его с силой добра. Например, эффект от черной мессы должен быть ничтожным, пока существует настоящая месса.

– Я бы не стал так легко сбрасывать со счетов силу зла, – стоял на своем Эрнест. – Она безусловно существует.

– Я думала, что все католики верят в одно и то же, – сказала Элеонора. – Но вижу, что ошибалась.

– Каролина рассуждает, как мистики, – заметил Эрнест.

– Каролина сама мистик, – сказала Элеонора. – Я всегда это говорила. Правда, Лоуренс, она мистик?

– Бесспорно и несомненно, – весьма любезно согласился Лоуренс.

– Беда с этими мистиками – они разводят теории на чужих страданиях и кончают тем, что преуменьшают сами страдания. Если б тебе, Каролина, выпало столько страданий, сколько выпало мне, ты бы не говорила так, будто ты не от мира сего.

– Не хочу я состязаться с тобой, кто больше страдал, – едко ответила Каролина, потому что в конечном счете была склонна причислять себя к страдалицам.

– Бедная девочка, ты одержима злыми духами, – заявила Элеонора, выбрав такую минуту, что ее слова привели Каролину в бешенство. – На твоем месте я бы не имела дел с Уилли. Послушай моего совета и держись от него подальше.

– Бедняжка Уилли! – воскликнула Каролина с веселым смехом, хотя ее переполняла злость.

– Барон очень мил, видит Бог, – рассеянно заметил Лоуренс, поскольку договаривался с Эрнестом, как им платить по счету.

– Уилли наживает деньги на черной мессе, – решительно заявила Элеонора. – Уверена, оттуда они у него и берутся.

– Да не может черная месса быть источником дохода, – снова вмешался Лоуренс.

– Продажа освященных облаток поставлена у них на широкую ногу, – сказала Элеонора.

– Продажа чего? – переспросила Каролина, в первый раз серьезно встревожившись, с тех пор как разговор пошел о черной мессе.

– Сомневаюсь, чтобы там придавали значение, освященные облатки или нет, – сказал Лоуренс.

– Я думаю, что придают, – возразил Эрнест. – Боюсь, что именно в этом, по всей видимости, смысл черной мессы.

– В наше время черную мессу служат крайне редко, – сказала Каролина. – Сатанизм выдохся в двадцатые годы.

– Неужели? – спросила Элеонора, готовая оспорить ее слова.

Лоуренс перебил ее вопросом:

– Почему ты сказала, что твоему бывшему мужу место в тюрьме?

– Не лезь в чужие дела, дорогуша, – сказала Элеонора, скривившись в пьяной ухмылке.

– Ты не знаешь, состоит ли с ним в родстве некая Джорджина Хогг?

– Как я понимаю, – заметила Каролина, – мы дошли до той стадии, когда каждый разглагольствует о собственной одержимости, не считаясь…

– Меня заинтересовало, – объяснил Лоуренс, – что на портсигаре Элеоноры тот же самый герб, что и на некоторых вещах Джорджины.

Элеонора не ответила. Ее лицо приняло выражение пьяного отупения, под которым она, возможно, скрыла свои чувства.

– Быть может, обе фамилии происходят от одного корня, – предположила Каролина. – Хогг и Хогарт.

По пути в гардероб Каролине пришлось взять Элеонору под руку, чтобы та не упала, хотя она чувствовала, что и по ее членам пробегают легкие электрические разряды. В туалете Элеонора немного ожила и, крася губы, перешла на роль «как женщина – женщине».

– Мужики – болваны. И прошу тебя, Каролина, держись от Барона подальше. Лоуренс что-то говорил о женщине по фамилии Хогг? Я не разобрала – так напилась, что в сон тянет.

В подтверждение она зевнула во весь рот.

Каролина ответила с преувеличенной точностью, ей не хотелось повторять то, что Элеонора уже знала.

– Да, говорил. Много лет тому назад она была нянькой или гувернанткой у Мандерсов. Лоуренс подумал, что между ней и твоим мужем может быть какая-то связь, потому что герб на твоем портсигаре, судя по всему, тот же самый, что на вещах миссис Хогг.

– Нянька с семейным гербом?

– Судя по всему. Такое вполне возможно, – сказала Каролина.

– Возможно, фамилии Хогг и Хогарт происходят от одного корня, – произнесла Элеонора, словно не слышала сделанного ранее предположения Каролины и эта мысль только что пришла в голову ей самой.

– Вот именно, – произнесла Каролина и заметила, что Элеонора осталась недовольна резкостью и окончательностью ее ответа.

Пока они ждали пальто, Элеонора спросила:

– Где ты сейчас живешь?

– На Куинз-Гейт, совсем близко от нашей прошлой квартиры.

– А Лоуренс?

– Лоуренс живет все там же.

– Официально, как я понимаю? – спросила Элеонора.

– Что ты имеешь в виду?

– Керри, милочка, я слышала, что Лоуренс не смог расстаться с тобой и задержался в твоей новой квартире.

– Ну, это на короткий срок. Я плохо себя чувствовала.

– На короткий срок! Вам, католикам, все сходит с рук. Вы, можно сказать, только и делаете, что забегаете в исповедальню между очередными «короткими сроками».

– Мы спим в разных комнатах, если ты это имеешь в виду. – Каролина страшно на себя разозлилась за то, что стала себя защищать, хотя никакой защиты не требовалось. Лоуренсу это тоже не понравилось бы. – Я ценю дружбу неизмеримо выше эротики, – прибавила она, попытавшись сгладить неловкость, но только усугубила ее.

Лоуренс и Эрнест ждали их с такси.

– Давай пройдемся, подышим свежим воздухом, – сказала Каролина Лоуренсу.

– Тогда и мы прогуляемся с вами, будет очень мило, – сказала Элеонора.

Но Эрнест с присущим ему тактом усадил ее в такси. Прежде чем распрощаться, Элеонора произнесла заплетающимся языком:

– Ты уж, Лоуренс, заботься о Каролине. Она только что мне сказала, что вы спите в разных комнатах. Это вы хорошо придумали, только не проболтайтесь. Но в любом случае это должно действовать вам на нервы. Немудрено, что Каролина одержима.

На другой день они вместо того, чтобы отправиться поездом, выехали из Лондона на машине, хотя «эм-джи» Лоуренса давно пора было отдать в ремонт. Но они поздно встали и потратили время на бессмысленные разговоры сперва об Элеоноре, которая, по их единодушному мнению, была «бедняжкой», потом о самих себе.

Ночью Каролина почти не спала. Начать с того, что она пожелала Лоуренсу, который спал в кухне на раскладушке, спокойной ночи уже в пятом часу утра. Около получаса она пролежала без сна, затем застучала пишущая машинка и следом раздались голоса. При Лоуренсе это случилось впервые.

Услышав знакомый стук, она тихо позвала Лоуренса. Он был практически рядом, всего в паре метров, а дверь в кухню стояла открытой.

– Ты спишь?

Он мгновенно проснулся:

– Что такое?

– Оставайся у себя, только слушай. Опять этот звук. Не шуми.

Голоса уже завели свой речитатив. Она включила свет и схватила блокнотик и карандаш. Начало она пропустила и начала записывать со слов:

…вместо того, чтобы отправиться поездом, выехали из Лондона на машине, хотя «эм-джи» Лоуренса давно пора было отдать в ремонт. Но они поздно встали и потратили время на бессмысленные разговоры сперва об Элеоноре, которая, по их единодушному мнению, была «бедняжкой», потом о самих себе. Тюк. Тюк.

– Ты это слышал? – окликнула она Лоуренса.

– Нет, милая, я ничего не слышал.

Он встал с раскладушки и вошел с тревожным выражением на лице.

– С тобой все в порядке?

Она сидела в постели, изучая стенографическую запись.

– Ничего не понимаю, – заявила она. – Ровным счетом ничего.

И она прочитала ему записанное.

– Твои мысли опережают время. Не волнуйся о завтрашнем дне. Мы сможем поспать подольше и уехать поездом ближе к вечеру.

– Эти слова не я придумала, мне их сказали, – заявила она, но как-то не очень уверенно.

– Мне перебраться к тебе?

– Сперва приготовь чаю.

Он занялся чаем, а Каролина осталась в постели разглядывать стенограмму.

Он принес чай и сказал:

– Переберусь-ка я к тебе.

Диван-кровать был полуторный, так что место для него с трудом, но нашлось бы. Каролина, прихлебывая чай, обдумывала, как быть, и наконец заявила:

– Я и одна справлюсь, честное слово.

– На кухне холодно, – сказал Лоуренс.

Он начал устраиваться.

– Я положу между нами подушку, – решила Каролина.

– Может, лучше хлебный нож и молитвенник?

– Исчезни.

– Я одного хочу – хорошо выспаться.

– Я тоже, – сказала она.

В конце концов они перенесли из кухни раскладушку и приставили ее к дивану-кровати. Он подумал о том, какие странные, почти внетелесные сексуальные отношения будут связывать их отныне, раз Каролина считает теперь их грехом. О том же подумала и она.

Наутро они проснулись в двенадцатом часу.

За приготовлением омлета она поведала Лоуренсу, уверенно, как о неоспоримом факте, про свою теорию автора, который пишет книгу на основе их жизни.

Лоуренс знал, что страдающие от наваждений обычно находят доказательства в подтверждение своих самых безумных домыслов. С того времени как он услышал про голоса, в нем не утихал внутренний спор о том, как это скажется на их с Каролиной отношениях. Отсутствие на магнитофонной ленте записей звуков, надеялся он, докажет ей, что они ей только кажутся. Но когда это не произвело на нее впечатления, он задался вопросом – способен ли он до бесконечности ублажать ее фантазию, с тем чтобы Каролина оставалась для него все той же Каролиной, не считая этого единственного различия между ними в восприятии реальности. Или же реальность заставит их расстаться, и для него придет время порвать с ней со словами: «Каролина, ты неправа, ты ошибаешься, ты безумна. Нет никаких голосов, ни пишущей машинки – все это обман. Тебе нужно лечиться от душевного недуга».

Эти слова едва не сорвались у него с языка, когда она в халатике готовила им яичницу с ветчиной и вдруг заявила:

– Я выяснила, в чем тут дело.

Оказалось, что дело в фантастической идее, будто бы их с их знакомыми используют как действующих лиц романа.

– Откуда ты знаешь, что именно романа?

– «Все действующие лица настоящего романа придуманы автором», – процитировала Каролина с поистине безумным смехом. – Дело в том, – продолжала она, – что я стала объективно оценивать случившееся. Это признак того, что я снова нормальна, правда?

Вот уж нет, подумал он. И даже позволил себе предположить:

– Ты работаешь в жанре романа, поэтому не может ли быть, что твой ум…

– Удобно, что я кое-что понимаю в романной форме, – сказала Каролина.

– Да, – согласился он, но немного поспорил с ней, задавая вопросы. – Автор бестелесен? – Этого она не знала. – Если да, то как он может печатать на машинке? Как она может его слышать? Способен ли один человек петь хором? – Этого она тоже не знала, и этого тоже. – Автор – человек или дух, и если дух, то…

– Откуда мне знать ответы на все эти вопросы? Я только-только начала сама их себе задавать. Автор, ясное дело, находится не в нашем, а в другом измерении. Это затруднит расследование.

Тут до него дошло, что против одних безумных доводов он приводит другие, что спорит с чужым откровением. Он едва не пожалел о том, что утратил веру и поэтому не может с большим успехом использовать католическую полемику, чтобы поколебать ее убежденность.

– С католической точки зрения я мог бы сказать что подобное убеждение опасно для души.

– Для души все опасно. С католической точки зрения убеждение опасно в первую очередь соблазном его отрицать.

– Однако его следует поверять здравым смыслом.

– Я так и делаю, – сказала Каролина. – Я уже приступила к расследованиям.

Беседа явно доставляла ей удовольствие.

Тогда он спросил:

– Тебе не кажется, что представление о невидимке, который настраивается на твою жизненную волну, способно поколебать твою веру?

– Конечно. Поэтому его следует испытать здравым смыслом.

– Ну ладно, – устало сказал он. – Никогда не слышал, чтобы католику было дозволено так вольно обращаться с неизвестным.

– С неизвестным имеет дело автор, – объяснила она. – Но я собираюсь ему мешать.

– В этой истории слишком много гностического.

Ее это позабавило.

– Меня забавляет, – сказала она, – что ты выражаешься, как правоверный католик.

– Мне, черт возьми, далеко не безразлично, дорогая, еретичка ты или нет, потому что ты прелестна. Но раньше или позже ты столкнешься с мощным противодействием. Ты говорила отцу Джерому об этой теории?

– Упомянула, что такое возможно. Тогда я только-только сама поняла.

– Он не возражал?

– Нет, и с чего бы? Если чуть-чуть поедет крыша – это не грех. – И она добавила: – Я знаю, что не совсем в здравом уме.

– Нет, Каролина, – ласково возразил он, – ты совсем в здравом уме.

– На твой взгляд, – настаивала она, – я немножко рехнулась. Отрицать это было бы по-человечески оскорбительно.

Как ловко обходит она все подводные камни, подумал он и вспомнил, что такая ловкость приходит вместе с безумием.

– У тебя слегка расшалились нервы, – сказал он.

– У меня то, что следует называть галлюцинациями. Для здравого смысла это твердая истина.

– Каролина, милая, не нужно себя расстраивать.

– Здравый смысл не может меня не расстраивать, потому что он такая же истина, как существование автора или истины веры. И все эти истины причиняют мне боль, каждая на свой лад.

– Что я могу сделать? – спросил он далеко не в первый раз за последние дни. – Что мне сделать, чтобы тебе помочь?

– Ты сможешь время от времени уступать логике моего безумия? – спросила она. – Потому что в наших отношениях это будет неизбежным. В противном случае мы потеряем друг друга.

Ее ужасала возможность потерять Лоуренса.

– Я всегда старался войти в твой мир, разве нет?

– Старался, но сейчас я нахожусь совсем в другом мире.

– Не совсем, – возразил он. – Во всем остальном ты вполне нормальна.

Он подумал, не обидел ли ее своими словами, подумал, хватит ли у него решимости заставить ее сходить к психиатру.

– Нам придется держать это в тайне, – сказала она. – Я не хочу прослыть совсем уж рехнувшейся. Барон и так достаточно обо мне наболтал.

Так и договорились, но не прошло и пары часов, как Лоуренс понял, насколько тяжко будет соблюдать договор.

Они проговорили большую половину дня, когда Лоуренс позвонил на вокзал справиться о поездах, после чего сказал:

– Лучше поехать на машине. Одну поездку она потянет, к тому же в Хейворд-Хите мне ее быстренько починят, и можно будет ее использовать. Это куда удобней поезда.

– Ты можешь арендовать машину в Хейворд-Хите, – быстро возразила Каролина, – а я хочу отправиться поездом. Мы должны отправиться поездом.

– Не капризничай. Одевайся, а я пойду за машиной. Глупо ехать поездом, если можно добраться в автомобиле.

– Нет, я буду капризничать, – заявила Каролина и принялась искать блокнотик. – До меня только-только дошло, – объяснила она, – что мы проводим день в точности как предсказали голоса. Мы поболтали об Элеоноре, раз. Потом о нас самих, два. Прекрасно. Мы проболтали весь день. В повествовании говорится, что мы поехали на машине. Прекрасно, значит, нужно отправиться поездом. Ты понимаешь, Лоуренс? Мы должны проявить свободу воли.

Он понимал. И подумал: «Какого черта, не будем же мы в рабстве у ее тайных фантазий».

– Не понимаю, – сказал он, – с какой стати доставлять себе неудобства по той или иной причине. Будем поступать естественно.

Но он видел, что Каролина твердо настроилась обмануть свой призрак именно в этом вопросе.

– Прекрасно, – согласился он. Его искренности, чувствовал он, грозит нехватка воздуха. Он желал, чтобы их отношения претерпели по возможности наименьшие перемены, но с их последнего разговора они стали меняться. Не то чтобы они с Каролиной разошлись еще больше, но он ощущал, что теперь она ступила на зыбкую почву и ее в любую минуту может безвозвратно от него оторвать. Он не знал, достанет ли у него сноровки поддерживать с ней отношения, а если да, то стоит ли поддерживать их за той гранью, когда Каролина может измениться до неузнаваемости.

Эти опасения сводили его с ума.

– Хорошо, поедем поездом, – сказал он.

От этих слов она разом повеселела, что изменило ход его мыслей. «Она поможет мне с бабушкой, несмотря на болезнь, – подумал он. – Отдых пойдет Каролине на пользу. Мы по-прежнему нужны друг другу». И еще он подумал: «Я ее люблю». Возбуждение при мысли о раскрытии бабушкиных тайн почему-то делало Каролину еще желаннее.

Чтобы вознаградить Лоуренса за уступку, она быстро оделась и упаковала их вещи в половине шестого. Лоуренс диктовал по телефону телеграмму, сообщая бабушке, что они приедут около восьми.

– Видимо, она ждала нас к ланчу, – сообщил он, кладя трубку.

– С нашей стороны это просто свинство.

– Но она так нам обрадуется, что не станет ругать. Ты готова?

Не отходя от рабочего столика, на котором стоял телефон, Лоуренс оторвал на календаре несколько просроченных листков.

– Теперь ты снова живешь сегодняшним днем, – заметил он.

– Когда я сижу за столиком, я отрываю автоматически, – грустно сказала она. – Не люблю, когда календарь отстает. Я и вправду должна поскорее вернуться к книге.

Они собрались идти, Лоуренс взялся за чемоданы, но Каролина все еще смотрела на календарь.

– Какой сегодня день? – спросила она. – Неужели первое ноября?

– Верно. Уже ноябрь. Поторопись.

– День Всех святых, – продолжала она, – ты ведь знаешь, что это значит?

Лоуренс подобно большинству людей, воспитанных в католичестве, мигом вспоминал подобные вещи.

– Обязательный праздник – это значит, что нужно посетить церковь.

– А я не была на мессе!

– Ну, тут уж ничего не поделаешь. Да ты не переживай. Если ты и вправду забыла, это не считается смертным грехом.

– Но раз уж вспомнила, то обязана сходить на мессу, если есть такая возможность. В Оратории, вероятно, служат позднюю мессу. Вероятно, в половине седьмого. Я обязана пойти. Ты ведь и сам понимаешь, правда?

– Да, вполне.

Он действительно понимал. Для него не составляло труда понимать обязательства, налагаемые католической верой, он постоянно сталкивался с ними в своей среде. Ему было много легче иметь дело с новообретенным католичеством Каролины, чем с ее новообретенным психозом. И ему не составило труда ей сказать:

– Мы не можем снова подвести бабушку. Разве это не уважительная причина, чтобы не пойти на мессу?

Он предвидел ответ:

– Ты отправляйся на машине, а я приеду поздним поездом.

Радуясь отвоеванной свободе поехать в автомобиле, он сразу же предложил:

– Будет лучше вместе поехать в автомобиле после мессы. Мы сможем поспеть к восьми вечера.

Она почувствовала облегчение. Очевидная необходимость побывать на мессе и нежелание и дальше изводить Лоуренса подорвали ее решимость отправиться поездом.

– Ты ведь не возражаешь? – сказал он, поскольку понял, что она благополучно справилась с выбором, а ему не хотелось быть тираном. Поэтому он позволил себе роскошь несколько раз переспросить:

– Дорогая, ты уверена, что согласна? Ты не против поехать в автомобиле?

– В конце концов, – заявила она, – это не моральное поражение. Месса – это обязательство. Но уступать требованиям чужого романа недостойно.

Он рассмотрел это заявление с философской точки зрения и заметил:

– Уступка несущественна, так что в этом смысле благородство обязывает.

«Вот черт, – подумала она, – он и это понимает. Почему же он тогда не католик?» Она улыбнулась ему, подняв бокал; поскольку спешить им теперь не требовалось, Лоуренс выудил бутылку, которую она бережно уложила ему в чемодан в отведенный для нее уголок.

Заполненные верующими чудовищные пространства Бромптонской Оратории неизменно действовали на нее угнетающе. Стоило ей войти, и на память, как всегда, пришел стих из Книги Иова: «Вот бегемот, которого Я создал, как и тебя».

До начала службы по случаю Дня Всех святых люди ревностно молились перед массивными каменными фигурами. На что тут стоило посмотреть, так это на вотивные свечи – скопища мерцающих огоньков перед каждым из алтарей. Каролина добавила свою свечу к ближайшему созвездию. Ей подумалось, что Оратория – из тех мест, которые после долгого отсутствия можно вспоминать с любовью. Каролина не сразу освоилась под этими огромными воздушными шатрами – они бросали вызов ее неспешному кропотливому подходу к вещам.

Последние две недели она много времени проводила в обществе Лоуренса, теперь же оказалась одна в окружении незнакомых лиц, в гуще пугающего сборища и особенно остро почувствовала, что ее испытание отделяет ее от других людей. Она полностью сознавала, что периодически попадает под наблюдение незваного гостя. Она постепенно отвлеклась мыслями на другое – на новую необычность своей жизни, и, хотя ее слух и зрение отмечали ход мессы, в себя ее привели только стихи проскомидии: «Justorum animae…» Когда началась главная часть мессы, она заставила себя на время отвлечься от мыслей о страданиях.

– После мессы ты всегда бываешь в плохом настроении, – заметил Лоуренс, ведя машину по плотно застроенным улицам.

– Знаю. Для меня лично – это одно из свидетельств веры. Разве ты не видишь, что это доказывает истинность мессы? Отчаяние плоти.

– Субъективизм чистейшей воды, – ответил он. – В тебе, по-моему, есть что-то квиетистское. И много манихейского. А также катарского.

Его натаскивали на распознание ересей.

– Еще что-нибудь?

– Ты книжница и фарисейка – попеременно, в зависимости от настроения.

– Меня тошнит от оформления Бромптонской Оратории, – заявила она в качестве еще одного оправдания, ибо, когда он встретил ее после мессы, она была мрачнее тучи.

– О церкви не говорят «оформление», – сказал он. – Мне, по крайней мере, так кажется.

– А как в таком случае говорят?

– Точного слова не припомню, но чтоб «оформление» – такого не слышал.

– От твоего католического воспитания много пользы, – заметила Каролина. – Новообращенные всегда могут рассчитывать получить у таких, как ты, консультацию по второстепенным вопросам.

Наконец они выбрались из города. Каролина взяла с заднего сиденья запасное пальто с капюшоном и натянула на плечи и голову, чтобы укрыться от Лоуренса в этой импровизированной палатке. Он понял, что она пытается подавить раздражение. На самом деле ей все сильнее действовало на нервы то, что к ним был прикован взгляд тайного наблюдателя. Решимость держаться естественно усугублялась ощущением неловкости.

Мысли Лоуренса были заняты бабушкой, и он непроизвольно прибавил скорость.

С неприятного визита миссис Хогг к Хелене миновало два дня. Как ни странно, Каролина, узнав о нем, просто не поверила. И теперь, когда он вернулся к этой теме, заявила:

– Нет, Хелена, должно быть, ошиблась. Я не представляю миссис Хогг в роли шантажистки.

– Но ты же сама видела, какая она.

– Не думаю, что именно этот порок для нее характерен. Что она вскрыла твое письмо – это я представляю. У меня впечатление, что она из тех женщин, которые действуют импульсивно. Она способна творить любое зло под видом добра, но не пойдет на заведомое преступление. Слишком она суеверна. Сказать по правде, миссис Хогг всего лишь католический кошмар вроде оловянных медалей и кровоточащих сердец. Я не вижу ее в роли хладнокровной шантажистки. Хелена, должно быть, вообразила все эти скрытые угрозы.

И Каролина продолжала болтать, одержимая желанием говорить, вновь и вновь повторять каждое свое утверждение, лишь бы не допустить молчания. Ибо такое молчание заключало в себе ее глубочайшее безумие, жуткую бездну страха, подозрение, которому ни в коем случае нельзя было поддаваться. Оно засело в ней, как ком в горле, – ни туда ни сюда. Бесформенная идея, что миссис Хогг каким-то образом выступает в союзе с преследующим ее невидимкой. Она не желала ни говорить об этом, ни даже в мыслях облекать это в словесную форму.

Лоуренс не видел ее лица, скрытого под капюшоном. Его выводило из себя, что Каролина, видимо, выступает на стороне миссис Хогг, пусть и в такой мелочи.

– Мы знаем ее двадцать четыре года. Дорогая, мы знаем ее лучше, чем ты. Она – воплощение зла.

Каролина резко возразила, и он, стремясь вернуть их отношения в нормальное русло, миролюбиво ответил:

– Да, вероятно, у старухи Джорджины благие намерения, но так или иначе она натворила много бед, а в этот раз перешла все границы. Мы не можем позволить мучить бабушку в ее-то годы, что бы там ни затеяла старая дама. Правда, не можем?

Таким путем Лоуренс пытался унять ее раздражение и завоевать благосклонность.

Каролина и в самом деле смягчилась, однако потом, к его удивлению, разразилась сердитой тирадой:

– Не думаю, что миссис Хогг хочет мучить твою бабушку. Больше того, я не думаю, что твоя бабушка и вправду замешана в какой-то подозрительной истории. По-моему, ты все это навоображал из-за нескольких случайных совпадений.

Странно. Обычно уступка со стороны Лоуренса вроде «Да, вероятно, у старухи Джорджины благие намерения» вызывала у Каролины вполне положительную реакцию. Поэтому он попробовал еще раз:

– Есть и другое, над чем нужно подумать. Ключ, подсказанный портсигаром Элеоноры. Уверен, это тот же герб, что и у Джорджины. Я убежден, что между Джорджиной и этой парочкой Хогартов существует какая-то связь.

Каролина промолчала.

– Правда удивительно, что я совсем случайно углядел этот герб?

– Совсем случайно, – повторила Каролина сдавленным голосом.

– Я хотел сказать, – поспешил добавить Лоуренс, который неверно истолковал ее реплику, – что меня на это сподобил Господь. Да, тесен мир. Мы случайно столкнулись с Элеонорой и…

– Лоуренс, – произнесла Каролина, – боюсь, в Ледилисе тебе от меня будет мало помощи. Наотдыхалась я, хватит. Погощу пару дней, а потом хочу назад в Лондон – поработать. Прости, что я передумала, но…

– Катись к черту, – сказал Лоуренс. – Будь добра, катись к черту.

Затем они сделали остановку у паба. Когда поездка возобновилась, Каролина принялась терпеливо излагать свои доводы. Они потеряли полчаса, и Лоуренс въехал в Суссекс на полной скорости.

– С моей точки зрения, совершенно ясно, что эти мысли формируются у тебя в голове с подачи романиста, который изобретает некий надуманный сюжет. Я ясно вижу, что твой мозг работает под давлением чужой воли, а ты сам превращаешься под сильным внушением какого-то безответственного писаки в сыщика-любителя из дешевого детектива.

– С чего ты взяла, что сюжет надуман? – спросил он, что с его стороны было довольно мило.

– Не могла же я изучать роман три года и не знать определенных формальных приемов. В этом случае, как мне кажется, имеет место попытка выстроить наши жизни по удобному гладенькому сюжету. Чтоб твоя бабушка была гангстером – разве это возможно?

Прямо перед ними черный лакированный спортивный автомобиль с открытым верхом, в котором ехали две девушки, занесло на мокрой дороге. Лоуренс автоматически прибавил скорость, в то же время напряженно слушая Каролину, поскольку на этом фантастическом уровне было трудно постичь работу ее ума.

– «Санбим-альпин», – заметил он.

– Ты меня слушаешь, дорогой?

– Во все уши.

– Твоя бабушка – гангстер, это уж слишком. Это неправдоподобный характер, разве не видишь?

– Зато самая правдоподобная личность из всех, что я знаю. Кого хочешь обведет вокруг пальца.

– Я имела в виду характер в литературном смысле, разве не ясно? Такой она быть не может. То же и миссис Хогг. Разве эта набожная корова может быть шантажисткой?

– Я считаю, что она смогла принести тебе много зла. Должно быть, она основательно поиграла на твоих нервах. Она несет зло. После встречи с ней тебя не узнать.

Сквозь шум двигателя и дождя он разобрал ее слова:

– Ты не понимаешь, о чем говоришь.

– Не понимаю.

– Лоуренс, ты и в самом деле считаешь вероятным совпадение гербов на портсигаре Элеоноры и на щетке для волос миссис Хогг?

– Ну, – ответил он, – это совпадение не я придумал, оно было.

– Вот именно.

Они начали отставать от «санбима-альпина». Лоуренс прибавил скорости, так что рев двигателя исключил разговор. Но когда он сократил разрыв, легко выжимая пятьдесят миль в час на блестящем от дождя шоссе, она спросила:

– Лоуренс, ты хочешь понять мою точку зрения?

– Да, милая. Постарайся быть рассудительной.

– Все зависит от нашего выбора. Если б ты не выискивал связи между Хогартами и жалкой миссис Хогг, ты бы не натолкнулся на герб. А если б тебя не подталкивали в нужном направлении, ты бы его не искал. Я сама едва не поймалась на эту удочку, когда ночевала у Барона. Он случайно обронил замечание, из которого можно было заключить, что последний год он тайно и часто встречается с твоей бабушкой. Но лично я отметаю такое подозрение – я не желаю, чтобы моими мыслями и действиями управляло некое неизвестное и, возможно, злое существо. Я намерена подвергнуть его проверке разумом. Мне посчастливилось быть христианкой. Посчастливилось…

– Ты считаешь, что Барон встречался с бабушкой? – выпытывал у нее Лоуренс. – Что заставило тебя так думать? Это очень важно, милая, расскажи.

«Санбим-альпин» по-прежнему лидировал. Девушка за рулем что-то сказала подруге, и та оглянулась. Они явно приглашали к состязанию. Лоуренс прибавил скорость.

– Нет, – заявила Каролина. – В этом все дело. Я не позволю впутать себя в этот надуманный сюжет, если только сумею. Вообще-то я хочу испортить этот сюжет. Если удастся, я остановлю действие романа. Я обязана это сделать.

– Расскажи, что Барон говорил о бабушке, – настаивал Лоуренс. – Прояви благоразумие, милая.

– Нет, это меня впутает в сюжет. Я намерена отойти в сторону и посмотреть, имеет ли этот роман настоящую форму, помимо надуманного сюжета. Мне посчастливилось быть христианкой.

Она наговорила о сюжете еще много чего. Лоуренс впал в отчаяние и подумал: «А ведь она и вправду безумна, и с этим ничего не поделаешь. Каролина безумна». И он подумал о долгих месяцах, а то и годах, в течение которых ему, возможно, придется видеть Каролину, его любимую Каролину, погруженной в пучину безумия, а быть может, на месяцы, годы запертой в сумасшедшем доме.

Она много еще чего наговорила о надуманном сюжете. Но один раз отвлеклась, чтобы предупредить его:

– Лоуренс, не пытайся обогнать этих девушек. У них сверхмощный автомобиль.

Но он пропустил предупреждение мимо ушей, а она продолжала заверять его в своей решимости не впутываться в непонятно чье повествование.

Каролине было легко предъявлять к сюжету те или иные требования. Ей было легко принимать решение остановить действие. И совсем не трудно критиковать. Лоуренс еще прибавил скорость и довел ее почти до семидесяти миль в час, когда машину занесло и она опрокинулась. «Санбим-альпин» затормозил и развернулся. Лоуренс еще не потерял сознания, несмотря на острую боль в груди, и увидел, как девушки выпрыгнули из своего блестящего спортивного автомобиля и поспешили к его покореженной машине, из которой он был не в состоянии выпутаться.

Рядом он увидел и Каролину с залитым кровью лицом. Одна ее нога была загнута за спину самым неестественным образом. Она издала чуть слышный стон и дернулась, и это зрелище погрузило его в беспамятство.