© Перевод. Т. Кудрявцева, 2011.

Она устало переходит из комнаты в комнату, задерживаясь возле мебели, похожей по стилю на утраченные, давно замененные оригиналы. Это «Шарлитт» — дом молодого Жан-Жака Руссо в пригороде Шамбери, что в области Савойя, где он обитал с мадам де Варен — его официальной любовницей, умницей и подругой, которая была старше его на тринадцать лет и которую он называл «мамочка». Это была их летняя резиденция.

Стояла ранняя весна. Посетителей всего несколько человек, сказал ей хранитель музея, когда она внизу, у входа, покупала билет и брошюру. Подобно тому как это происходит в большинстве удаленных домов знаменитостей, добрый хранитель охотно поведал ей историю этого места прямо в своей конурке, у печки, вовсе не спеша отпустить эту хорошо воспитанную и спокойную на вид посетительницу бродить по холодным комнатам внизу и наверху.

Такого посетителя она обнаружила наверху. Она не уверена, почему это удивило ее, но, возможно, потому, что она не слышала, как он передвигался, пока не наткнулась на него, когда он стоял и смотрел на небольшой альков, куда была втиснута кровать Жан-Жака Руссо или ее копия.

Высокий и стройный мужчина лет тридцати, небрежно одетый — в черной куртке и зеленовато-коричневых брюках. Когда он повернулся посмотреть на нее, она увидела, что на нем черный свитер, из-под которого на шее видна полоска белой рубашки, так что если бы не брюки, его можно было бы принять за священника. У него длинное лицо, светлые волосы, светло-серые глаза. Его небрежная одежда слегка старомодна, но одет он весьма элегантно и дорого. И она видела его раньше. Он отводит взгляд, потом снова смотрит в ее направлении. Почему?

Потому что он видел ее раньше.

Она продолжает свой обход комнат, отмечая по дороге детали. Мелкие детали. Обои в комнате мадам де Варен, — как сказано, — подлинник восемнадцатого века с маленькими цветочками, нарисованными вручную. Это самая большая комната в доме. Два больших окна выходят на холодный ранней весною сад, на долину и горы за ним. Там внизу, в саду, молодой влюбленный Руссо ждал каждое утро, глядя вверх, когда откроются ставни и «настанет день che maman…».

Она снова спускается вниз еще раз посмотреть на все, что там есть. В вестибюле, возле привратника, она видит другого посетителя, стоящего к ней спиной. Он покупает открытки. Она выходит из музея и следует своим путем. За воротами припаркован маленький кремовый «пежо».

Вы, наверно, слышали о Бене Донадьё, биографе и зяте романиста Генри Кэслмейна. Он в 1960 году женился на Доре Кэслмейн, увлекшись некогда знаменитыми романами ее стареющего отца, уже начавшими отступать в безвестность. Самой Дорой он вовсе не увлекся, и за это она была ему скорее благодарна. Она была на шестнадцать лет старше Бена — ей уже исполнилось сорок шесть, и она была старой девой. Подлинным же предметом любви для нее был ее некогда знаменитый отец. Она вышла замуж за Бена, которому было тогда около тридцати, главным образом потому, что он работал директором школы и имел жизненное обеспечение, чтобы восполнить убывающий доход отца и позволить ей бросить работу и всецело посвятить себя отцу.

Генри Кэслмейн нежно любил дочь, а себя — немного больше. Он согласился с браком на такой основе так же, как в далеком прошлом принимал обожание своих читателей и похвалы молодых критиков. Бен переехал в дом Кэслмейна и вечерами, а также в свободные от школы дни сортировал бумаги Кэслмейна и делал обширные записи своих бесед со стареющим новеллистом. Кэслмейну было тогда восемьдесят пять лет.

Года через три, после того как была опубликована его биография, началось возрождение Кэслмейна. Романы его вновь напечатали, по ним снимали фильмы и показывали по телевизору. Умер Генри Кэслмейн вновь на вершине славы.

Свой дом он оставил дочери — Доре. Все свои бумаги, все свое литературное наследие, все. А Бен получал авторский гонорар за биографию Генри Кэслмейна. Сумма была значительная.

В последние годы жизни Кэслмейна их финансовое положение улучшилось — в значительной мере благодаря усилиям Бена возродить славу тестя. Они смогли нанять повара и горничную, предоставив Доре возможность быть настоящей спутницей своего отца и возить его на прогулки в их новом «фольксвагене».

Никто не удивился, когда после смерти Кэслмейна брак распался. Он ведь и держался-то на преданности этой пары отцу Доры. Бен — все еще молодой и полный энергии тридцатипятилетний мужчина и пятидесятилетняя Дора, выглядевшая старше своих лет, не имели ничего общего, кроме воспоминаний о старике. Он был властным и утомительным, но Дора терпела. Бен же терпел своего знаменитого тестя ради его трудов, которыми восхищался, и, не жалея сил, изо дня в день рекламировал их, изучал, копался в архивах, вел телефонные переговоры с телевидением и продюсерами фильмов.

В начале их брака он пытался обладать Дорой из чистого восторга перед ее отцом и часто преуспевал. А Дора не могла так продолжать. Она была всецело поглощена отцом, и Бен не мог его заменить. Теперь Бен имел доход от его биографии. Он выполнил свою работу. А Дора была невероятно богата.

Генри Кэслмейна похоронили. Отпевание при большом стечении народа, репортеры, телевидение, а на еле-дующей неделе все было уже позади. Генри Кэслмейн продолжал жить в своей посмертной славе, а Дора и Бен уже не были вместе.

Этот факт они не афишировали. Все знали только, что Дора отказалась покинуть дом своего детства, где протекала жизнь ее отца. Бен снял квартиру в Лондоне и жаловался друзьям на скупердяйство Доры. Она выделила ему содержание. Деньги за написанную им биографию не могли поступать вечно. Он написал немало эссе о Кэслмейне, и поговаривали, что намерен взяться за что-то другое, более свежее.

Через несколько месяцев Дора предложила развод:

Дорогой Бен!

Ваша — чистосердечно — Дора Кэслмейн.

Я намерена встретиться с адвокатом Бэссетом. Он, несомненно, свяжется с Вами. Я знаю: отец хотел бы, чтобы мы оставались вместе и любили друг друга, как он с самого начала этого хотел. Папа хотел, чтобы я никогда ни в чем не нуждалась, он, собственно, ненавидел говорить о финансовых деталях жизни в те давние дни, когда его книги начали постепенно исчезать с прилавков. Я знаю, что отцу хотелось, чтобы я выказала мою признательность и выразила его понимание той роли, какую Вы играли в нашей жизни (хотя, конечно, я была уверена, что великая слава отца в любом случае возродится). Вот почему я дала Бэссету указание предложить Вам ежемесячное содержание, которое Вы вольны принять или отказаться согласно Вашей совести. Развод должен пройти спокойно и по возможности гладко. Я думаю, именно этого хотел бы отец. Прежде всего он желал бы полнейшей осмотрительности в вопросе о том, что наш союз был чистой формальностью, и слуги, безусловно, могли бы это подтвердить (слуги, конечно, всегда всё знают, как говорил отец). Таким образом я могла бы легко получить развод и по другим причинам, избегнув необходимости выделять Вам содержание, которое я предлагаю сейчас. Я уверена, что Вы с выгодой для себя жили с нами под одной крышей все эти годы.

Отец хотел бы, чтобы я насладилась плодами его труда, и я вскоре предприму поездку за границу, в те места, которые так любил отец.

Именно это «чистосердечно» — больше, чем официальная подпись, — обдало Бена холодом. Он вспомнил фразу из одной книги Генри Кэслмейна: «Бойся злобы праведника».

Что можно увидеть в суровом и внушающем страх месте рождения Жанны д'Арк в Домреми-ля-Пюсель в Вогезах? Кругом пустые серые стены, и, конечно, кто-то жил здесь и ушел из жизни. Дом стоит у самой дороги, в тени большого дерева. Поблизости мост через реку Мёз, где стоит, застыв, мужчина и смотрит вниз, на воду. Неподалеку припаркован маленький кремовый «пежо» с открытой дверцей со стороны водителя. Мужчина сел в машину и снова из нее вылез. Он оглянулся на женщину, которая наблюдала за ним, пока он обходил скромное место рождения, открытое теперь для публики. Женщина смотрит, как он отъезжает — слишком быстро, едет дальше и дальше, так что хранитель музея, продающий у входа билеты, выходит и стоит рядом с ней на дороге, глядя ему вслед.

* * *

Бен и Дора так и не развелись. Он показал ее письмо друзьям. Супруги всегда похвалялись, что у них есть несколько друзей, но, когда этих «нескольких друзей» пересчитывали, их оказывалось поразительно много. Большинство из них были возмущены.

— Это несправедливо — так к тебе отнестись, Бен. Во-первых, ты сколотил для нее целое состояние, а теперь она…

— Бен, ты должен обратиться к юристу. Ты же имеешь право на…

— Какое холодное, ледяное письмо. Но между нами: она всегда была влюблена в своего отца. Это был инцест.

— Я не пойду к юристу, — сказал Бен. — Я пойду к Доре.

Он явился к ней без предупреждения. Дверь открыл высокий полный молодой человек, расплывшийся в восторженной улыбке, когда Бен назвался и сказал, что хочет видеть свою жену.

— Дора на кухне.

В доме уже и не пахло отцом. По дороге на кухню Бен заглянул в дверь столовой. Там были новые обои, новый ковер. Дора была на кухне и с несчастным видом взбивала омлет. Кухонный стол был накрыт для еды, а для какой еды — ленча или завтрака — трудно сказать. Время было четверть пятого. Так или иначе, Дора была несчастна. Бен ясно понял, что она цепляется за это свое состояние. Ничего другого у нее нет.

Дряблый молодой толстяк со скрипом протащил через кухню стул для Бена.

— Располагайтесь как дома, — сказал он.

Бен повернулся, намереваясь уйти.

— Останьтесь, не уходите, — сказала Дора. — Давайте сядем и обсудим ситуацию, как три цивилизованных человека.

— Я уже получил сполна от трех цивилизованных людей, — сказал Бен. — От вашего отца и от вас, таких цивилизованных, и я был достаточно цивилизованным, чтобы позволить себя использовать и вышвырнуть, когда я стал больше не нужен.

Дряблый молодой толстяк сказал:

— Насколько я понимаю, вы никогда не были мужем Доры. Она дала себя использовать в качестве средства для установления ваших отношений с ее отцом.

— Кто это? — спросил Бен, указывая на молодого мужчину.

Дора принесла омлет и поставила перед своим приятелем.

— Ешь, пока горячее. Не дожидайся меня. — И стала разбивать яйца и выливать их в миску.

Молодой человек начал есть.

— Неужели в доме нечего выпить? — спросил Бен. — Это мерзко.

Он поднялся и вышел в гостиную, где выпивка всегда стояла на подносе. Когда он вернулся с виски и содовой, молодого человека уже не было на месте, хотя на тарелке все еще лежала часть омлета. Тут Бен увидел сквозь кухонное окно края брюк молодого человека и его туфли, исчезавшие по ступеням, что вели в сад и к калитке, выходящей на лужайку за ним. Дора с лопаточкой для переворачивания омлета в руке подошла к оставшейся открытой кухонной двери и закрыла ее.

— Можете съесть этот омлет, — сказала Дора. — Я приготовлю себе другой.

— Спасибо, но я не могу есть в такой час. А что случилось с вашим другом?

— Я полагаю, он почувствовал себя неловко, увидев вас, — сказала Дора.

— Что же его смутило?

— То, что он стал здесь жить и открыл дом для публики. Этим я обязана отцу. Сначала я должна была поехать за границу, а потом — представляете: должна была найти компаньона, помощника, кого-то, кто помог бы мне превратить дом в музей. Комнаты отца, его рукописи.

— Ну, это была моя идея, — сказал Бен. — Ведь именно это мы планировали сделать, когда умер Генри.

— Вы не единственный поклонник Кэслмейна, — сказала Дора. — Я еще не настолько стара, чтобы снова не выйти замуж, и я могла открыть дом для публики — лишь определенные комнаты, те, которые важны. Я сделала ремонт в доме и поправила полы. Я могла бы все это воплотить с новым партнером.

— Какого черта вы хотите снова выйти замуж?

— По обычным причинам, — сказала Дора. — Любовь, секс, компания. В конце концов, одной идеи о прославленном имени Кэслмейна недостаточно. В постель с идеей не ляжешь.

— А ведь так было, — сказал он, — когда Генри был жив.

— Ну, не знаю.

— Вы не против, если я пройдусь по дому, прежде чем уйти? — спросил Бен.

Дора посмотрела на часы. Вздохнула. Поставила тарелки в мойку.

— Я пойду с вами, — сказала она. — Что именно вас интересует?

— Посмотреть, как все выглядит сейчас.

Они пошли из комнаты в комнату. Кресла были заново обтянуты, стены и деревянные изделия свежевыкрашены. В кабинете Генри Кэслмейна на полу на пластиковом листе лежала кипа его бумаг, вместо его письменного стола был стол на козлах, на котором горой лежали еще бумаги и рукописи.

— Я работаю над бумагами, — сказала Дора. — На это нужно время. Многие его книги были заново переплетены, а некоторые все еще у переплетчиков.

Бен посмотрел на полки. Книги, которыми Генри больше всего пользовался — его растрепанная поэзия, рваные справочники, — все это теперь сверкало золотом и было переплетено телячьей кожей.

— Вы никогда не сможете сами просмотреть все эти бумаги, — сказал Бен. — Это огромный труд. Одни письма…

— Я выложу их в витринах, — произнесла Дора монотонным, усталым голосом. — Я могу нанять помощников, сколько угодно помощников.

— Послушайте, — сказал Бен. — Я знаю, что вы можете нанять помощников. Но это работа для профессионала. Вам нужны ученые, люди со вкусом.

— Хорошо, я найду ученых, людей со вкусом.

— Вы намерены выйти замуж за этого молодого человека — как его звать?

— Я могу выйти за него замуж. Я еще не решила, — сказала она.

— Вы хотите сказать, что он — специалист по рукописям?

— О нет, — сказала она. — Я не позволю такому человеку даже дотрагиваться до бумаг отца. Но он прекрасно справится у входа, продавая билеты, когда я открою дом для публики. Неужели вы не видите его в этой роли?

— Да, вижу, — сказал Бен.

— Развод должен состояться…

— Послушайте, Дора, должен сказать вам, что я собираюсь предъявить одну претензию. Я имею право на часть того, что я сделал для вас за последние семь лет.

— Я ожидала этого. Мой юрист ожидал этого. Мы заключим соглашение.

— Кэслмейн был ни при чем, когда я женился на вас.

— Я сказала: мы заключим соглашение.

— Это печальное окончание наших стремлений, — сказал Бен. — Мы всегда собирались открыть дом для публики. Генри знал это. А теперь вы делаете из этого свалку — всё портите, портите. Вам никогда не справиться с этими архивами.

— Вы что, предлагаете вернуться сюда и работать с бумагами? — сказала она.

— Я мог бы об этом подумать. Ради Генри.

— А не ради меня?

— Ради Генри. Вы же вышли за меня замуж не ради меня. Для вас всегда был главным отец, только отец.

— Да, — сказала она, — а теперь отец мертв. У нас больше нет ничего общего.

— У нас обоих по-прежнему есть стремление открыть музей Кэслмейна, это наша общая мечта.

— Вам пора уходить. Я спать хочу, — сказала Дора, глядя на свои часы.

Она закрыла дверь в кабинет — за их спиной, и в кабинете раздался шорох: стопка бумаг соскользнула на пол. Затем послышался глухой удар: еще одна стопка рухнула от смещения первой. Дора не обратила на это внимания.

Посетители — кажется молоденькой девушке-студентке, дежурящей у входа, — похоже, чувствуют себя неуютно в присутствии друг друга, хотя пришли по отдельности. Выглядят оба старомодными. И дело не в крое и стиле их одежды — такое впечатление возникает не от чего-то конкретного. Оба — англичане или, возможно, американцы: ухо девушки не привыкло улавливать разницу, тем более что каждый произнес всего несколько слов, когда покупал билет. «Как давно открылся музей?» и «Это действительно шляпа Фрейда?» А шляпа Фрейда, светло-коричневая фетровая шляпа горожанина, висит на вешалке вместе с прогулочной палкой Фрейда. Девушка следует за посетителями. Мужчина — высокий, интересный, лет тридцати. Женщина стройная, с зачесанными в пучок волосами, старше его. Вид у них людей, занимающихся наукой, — как у большинства тех, кто посещает дом Зигмунда Фрейда в Вене на Берггассе, 19. Но то, что они время от времени встревоженно поглядывают Друг на друга, потом так же встревоженно отводят взгляд, заставляет молодую хранительницу святыни нервничать. Тут ведь всюду ценности: коллекция примитивистских артефактов на столе в кабинете, рукописи и письма на демонстрационных столах под стеклом. Неужели эти посетители — сообщники в задуманном ограблении?

— Это — кушетка, — говорит девушка-студентка. — Да, оригинал.

Кушетка широкая, расшатанная и мягкая. Можно спать на ней всю жизнь, погружаясь глубже и глубже в сон.

— А это — приемная.

— Ах, приемная, — произносит молодой мужчина.

— В ней водятся призраки? — произносит женщина, дотрагиваясь до одного из стульев, обитых красным плюшем и стоящих вдоль стены словно в ожидании чего-то.

— Охотники? — переспрашивает озадаченная девушка.

— Нет, не охотники. Призраки.

— Нет, — говорит девушка и удивленно резко оборачивается, так как мужчина вдруг исчез и уже вышел за дверь квартиры. А когда она поворачивается к женщине, то, к своему изумлению, не обнаруживает никого.

В семейном доме бактериолога Луи Пастера в Арбуа в поливаемых дождем горах Юра присутствуют оба — и она, и он.

— Это обеденный стол. Это доска, на которой он обстругивал. Какой дождь! Неужели он никогда не прекратится? Вы хотели взглянуть на лабораторию — мадам, мсье, сюда. — Очевидно, их принимают за супружескую пару.

Лаборатория явно вычищена, но почему-то производит пыльное впечатление, валяется несколько старых книг — его исследования организмов и ферментаций.

— Лишь немногие, — произносит молодой мужчина на понятном, но с иностранным акцентом французском, — знают, что пастеризованное молоко происходит от фамилии Пастер.

— Это верно, — говорит гид.

Пара выходит вместе. На улице, под дождем, она говорит:

— Пора вам прекратить ходить за мной.

— Я вовсе не хожу за вами, — говорит он, — я следую своей задумке. Это вам надо вернуться туда, откуда вы приехали. Это вы отделились.

— Мы не связаны контрактом, — говорит она. — У нас нет друг перед другом обязательств. Это вы спровоцировали разрыв. У нас никогда не было брака, который можно было бы назвать браком. Я говорила вам, что всегда намеревалась открыть дом отца для публики после его смерти.

— Вы никогда этого не совершите, — говорит он. — Не совершите без меня. Я участвую в этой задумке. И я должен продолжить.

— Вы — тень задумки, — говорит она.

— Как и вы — тень мечты и плана.

Он садится в свою машину и уезжает, оставив ее на холодной старой улице.

Дора открыла дверь в кабинет отца и снова ее закрыла. Прошло два года с тех пор, как он умер. Новый молодой человек — уже третий по счету, и у него, как и У двух его предшественников, восторженное желание помочь привести бумаги в порядок и подготовить дом Для музея иссякло, а возможно, его никогда и не было. Но в противоположность другим он оказал хорошее влияние на Дору. Этот молодой человек работал в оптовой торговле модной одеждой — его попытки приукрасить внешность Доры увенчались успехом. В свои пятьдесят лет Дора впервые в жизни выглядела здоровой. Его преданность ей или, вернее, весьма эксцентричное увлечение всегда, как она выражалась, оказывало чудодейственное воздействие на нее.

— Помимо того что я — дочь Генри Кэслмейна, как еще я вам кажусь? — спросила она однажды нового молодого человека.

— Вы потрясающая женщина сами по себе.

В известной мере именно это она хотела услышать или узнать от него. На следующий день она позвонила Бену. Женский голос ответил по телефону, глупый голос. «Кто говорит?» — «Его жена». — «Ах, жена». — «Да, жена». (Голос зазвучал вдали: «Бен, это тебя. Она говорит, что твоя жена».)

Пауза, и Бен у телефона.

«Да, Дора, что вам надо?» — «Мы с Лайонелом должны принять решение по поводу бумаг отца. Я думаю, вы могли бы нам помочь». — «А кто такой Лайонел?» — «Мой друг». — «Я считал, что его зовут Тим». — «Нет, Тим был в прошлом году. Во всяком случае…» — «Я заеду на днях». — «Лучше побыстрее». — «Как-нибудь в течение двух следующих недель — раньше я не смогу».

Она с изумлением увидела его в доме Бронте, мрачном и печальном, в Хоуворте, в Йоркшире.

«Здесь они гуляли вечерами после ужина в этой столовой, строя планы на будущее…»

На кладбище, среди памятников на могилах, где находится и могила Эмили Бронте, Дора поворачивается и говорит:

— Прекратите следовать за мной.

Маленькая группа посетителей-американцев наблюдает за ними. Они видят женщину-неврастеничку лет сорока с небольшим, пытающуюся избавиться от растерянного мужчины под тридцать или слегка за тридцать; оба выглядят слегка старомодно.

— Люди смотрят на нас, — говорит он.

— Моя единственная надежда, — говорит она, — что мы все-таки откроем дом ради отца. Я обошла столько ломов. Все они такие унылые. В музеях нет души.

— Перестаньте посещать их, — говорит он. — Именно это я и пришел вам сказать.

— Тогда у вас будут развязаны руки, так?

— Не говорите мне, — говорит он, — что у вас руки развязаны от того, что вы без конца бродите по ним.

Они уходят — он к своей машине, она — в никуда. Американцы уже стоят группой у строгих могил Бронте, читая надписи.

В Овечьем доме, в Райе, что в Восточном Суссексе, призраки их задумки наконец принимают решение.

— Вы не распишетесь в книге? — говорит хранитель музея. — Здесь Джеймс принимал гостей; да, дом маленький, тесный; да, при размерах Джеймса ему, наверно, было трудно тут повернуться. Но наверху…

В саду, возле могил собак Генри Джеймса, Бен говорит:

— Просто не понимаю, как вы можете открыть ваш старый дом для публики. Он такой очаровательный.

— Если бы не ради отца, у меня было бы такое же чувство, — говорит Дора. — Но отец хотел, чтобы его славе не было конца, чтобы она длилась в будущем вечно.

— Будущее уже наступило, — говорит он, — а вы ничего не сделали — только сидите и выпиваете со своими молодчиками, раздумывая об отце.

— А что делали вы?

— Я сидел и выпивал с моими девицами, раздумывая о вашем отце.

— Да пошел отец к черту, — говорит она.

Дора открыла дверь.

— Лайонел пришел в отчаяние, — сказала она. — Мне тоже было немного грустно, так как он был лучшим из всех. Но он понял, что должен уйти.

— Вы по-новому подстриглись, — сказал он.

— Вы пришли ради отца, его бумаг?

— Нет, я пришел ради вас.

Она повела его наверх, чувствуя себя свободно в своих новых брюках, и открыла дверь в утративший свое значение кабинет, где лежали горы архивных материалов.

— Я полагаю, нам надо отдать их университету, — сказала она.

— Мы никогда от них не избавимся, — сказал он. — Эти призраки, эти призраки — они никогда нас не отпустят. Письма от студентов, письма от ученых. Это будет все тот же старый труд.

В тот вечер они разожгли костер в саду. У них ушло много часов на то, чтобы сжечь все бумаги Кэслмейна. Но они сидели и пили в задней части прачечной, глядя, как пламя закручивает бумаги, и время от времени выходили, чтобы подкормить огонь новыми охапками, пока все не сгорело.