© Перевод. Н. Анастасьев, 2011.

Когда на открытом окне при легком дуновении ветра вздрагивает занавеска, я всегда вспоминаю тонкие белые занавески из превосходной кисеи в спальне миссис Ван дер Мерве. Те занавески, что висели там изначально и были натянуты так небрежно, что как-то вечером, три года назад, двенадцатилетний негритенок смог подсмотреть в просвет, как миссис Ван дер Мерве кормит грудью младенца, и, будучи пойман на месте преступления, был застрелен ее мужем Дженни, те занавески я не застала. Потом их заменили новыми, более тонкой выделки; к этому времени мужу Ван дер Мерве еще оставалось сидеть пять лет, а сама она сильно переменилась.

Она перестала сутулиться и уже ничем не напоминала себя прежнюю — долговязую, вечно чем-то недовольную жену мелкого собственника; очистила двор от старых канистр из-под бензина, и это было только начало; она превратилась в большой маяк, рассеивающий лучи доброго света, которые иным казались не знаком, предупреждающим о том, что на пути рифы, но приглашением в дом. Она накупила посуду из лучшего фарфора, перестала запихивать в чулок фунтовые купюры, изменила имя с Сонджи на Соню и вообще всячески наслаждалась жизнью.

Это была территория, где нельзя искупаться без риска подхватить какой-нибудь микроб, который отравит твой организм на всю оставшуюся жизнь; где до шести вечера нельзя выйти на улицу, не получив солнечного удара; еще в этих отдаленных местах, где белых совсем немного, да и те в основном бедняки, молодой незамужней даме лучше не держать дома кошку, потому что однажды эту кошку поймают и аккуратно обреют местные холостяки из белых — просто для того, чтобы позабавиться; высокие травы здесь опасны своими змеями, а полы в домах — скорпионами. Белые цепляются за любое слово; Природа с фанатической серьезностью ловит едва слышные шаги. Медсестры-англичанки, попадая сюда, с удивлением узнают, что, стоит оказаться за ужином рядом с мужчиной и затеять с ним светский разговор — например, попросить рассказать о себе, — как он воспримет это за откровенное заигрывание и уже на следующий день после завтрака заявится, чтобы заняться любовью; это было место, где ветерок поднимается только в сезон дождей, а занавески на окне не пошевелятся, если вскоре не поднимется буря.

Медсестрам-англичанкам часто советовали перевестись в другое место.

— На севере гораздо лучше. Города, жизнь. Цивилизация, магазины. Гораздо прохладнее — недаром на севере большие люди живут. Бега.

— Вам понравится на востоке — там апельсиновые рощи. Много зелени, огромные долины. Охота.

— Ну зачем посылать медсестер в это гнилое место? Вам бы лучше найти здоровое место.

Кое-кто из медсестер уезжал из Форт-Бейта. Но тем из нас, кто имел дело с тропическими болезнями, приходилось оставаться, потому что наша клиника, крупнейшая во всей колонии, была одновременно научным центром по исследованию тропических болезней. Те из нас, кто был вынужден остаться, бывало, говорили друг другу: «Разве здесь не славно? Куча слуг. Дешевая выпивка. Птицы, звери, цветы».

Кое-какие дивные дива в этом краю действительно имелись. Я так и не свыклась с местными красками — яркими, как в фильмах о путешествиях, но, конечно, не в засушливый сезон, когда пыль делает все окружающее на редкость реальным. Пыль толстым слоем лежит на большом дворе позади клиники, где аборигены стоят у забора или сидят на корточках, перекрикиваются или смеются — а впрочем, разницы нет, — готовят и едят, в ожидании процедур, или результатов рентгеновских анализов, или рентгеновского анализа какого-нибудь дальнего родственника. От них исходит едкий запах, и они поднимают клубы пыли. Воспаленные чеки малышей всегда усижены мухами, но, несмотря на это, привязанные к спинам матерей, они спят, а когда просыпаются и начинают плакать, женщины кормят их грудью.

Для белых бедняков Форт-Бейта и его окрестностей в клинике имеется отдельная приемная, где они едят принесенную с собой пищу или сидят в долгом молчании, прерывающемся порой перебранкой где-нибудь в углу. Оставшаяся часть форт-бейтского общества клинику не посещает.

В эту оставшуюся часть входят аптекарь, священник, ветеринар-хирург, полицейский и их семьи. В своем узком кругу они ведут скромную жизнь провинциалов и с белыми бедняками — мелкими фермерами — общаются только по делу. Им не терпится занять чем-нибудь персонал клиники, который в основном проводит свободное время где-то еще — далеко отсюда, отправляясь машинами на выходные в столицу, на север, или на одну из больших плотин, где можно сойти за моряка. Но случается, для разнообразия медсестры и сотрудники клиники проводят вечер в деревне, в гостях у аптекаря, священника, ветеринара или в полицейском участке.

Именно в этом обществе и оказалась Соня Ван дер Мерве, когда ее муж уже три года как сидел в тюрьме. История, связанная с его приговором, вызвала определенные толки, ибо все считали, что он зашел в своем гневе слишком далеко, такие вещи подрывают престиж колонии в глазах Уайтхолла. Но самой Соне никто лыка в строку не ставил, и главная трудность, с которой ей пришлось столкнуться в своих попытках сблизиться с ветеринаром, аптекарем и священником, заключалась в том, что раньше ей в этой компании бывать не приходилось.

Ферма семейства Ван дер Мерве находилась в нескольких милях от Форт-Бейта. Это была одна из очень немногих ферм в этом районе, основанном благодаря шахтам, в последнее время не работающим. Семья жила трудовой жизнью африканеров, переселенцев — перекати-поле, приехавших сюда из метрополии. Не думаю, что Соне когда-либо приходило в голову, что ежедневный распорядок ее дня, состоявший из подъема, умывания в лохани подле дома, выпечки хлеба, готовки скудной пищи для детей, покрикивания на аборигенов и возвращения вечером на перину, где ждал Дженни, может измениться. Единственным ее развлечением была пасхальная неделя, когда на богослужения в голландской реформистской церкви со всей округи съезжались африканеры в своих крытых фургонах.

До тех пор пока не появился один адвокат, чтобы уладить какое-то дело между фермой и Земельным банком, она и понятия не имела, что может распоряжаться наследством, оставленным ей отцом, ибо всегда считала, что реальную стоимость имеют только те фунтовые банкноты, что она держала в чулке; ее отец никогда не тратил деньги на то, что можно потрогать руками, всегда только вкладывал, и Соня думала, что деньги, которые он относит в банк, — нечто вроде дани людям из банка, каковую патриархальные фермеры вроде ее отца должны уплачивать согласно строгим этическим установлениям голландской реформистской церкви. Теперь она поняла, что владеет некоторым состоянием, и разгневалась на мужа за то, что он раньше не объяснил ей этого. Она написала ему письмо, и составить его было непросто. Я видела его окончательный вариант, по поводу которого она собрала специальное совещание медсестер клиники. Мы безжалостно оставили все как есть, да вряд ли особенно и вчитывались в текст. Помню, в тот вечер мы сильно засиделись, рассуждая об открывающихся перед ней возможностях — собственный теннисный корт, две ванные комнаты, спальня в черно-белых тонах, — представлявшихся тогда лишь слабым мерцанием в конце тоннеля. В любом случае нам вряд ли удалось бы отговорить ее от этой затеи. Позже это письмо удостоилось нескольких строчек в местной газете в качестве дополнительной улики в деле Дженни. Вот оно:

«Дорогой Дженни готовятся некоторые перемены я узнала что от папы остались деньги которые можно тратить достаточно просто падписать бумагу неужели ты думаешь что мне нравится такая жизнь работа работа работа Господи спины не разгибаешь в поле как будто ты белая шваль какая когда я последний раз покупала себе новое платье и не стыдно тебе а теперь ты засел в турму из-за своего дурного характера стыдно тебе должно быть ноги сделал. Приходил мистер Литл падписать бумаги он сказал в турме тебя кормят хорошо дети здоровы только Ханну кто-то укусил я увожу их отсюда в женский монастырь даю деньги платить буду. Твоя любящая жена С. Ван дер Мерве».

Тем летом в Ворчестершире я поправлялась после болезни и частенько ложилась днем отдохнуть. Занятия в школе закончились. Врачебная практика по радиотерапии должна была начаться только осенью.

Не скажу уж, как часто я лежала у себя в спальне, слушая громкие возгласы, доносившиеся с корта чуть правее моего окна, где двое моих братьев играли в теннис. Иногда старший брат Ричард запускал мяч в открытое окно, давая понять, что пора вставать. В таких случаях занавески начинали колыхаться и внезапно раздвигались, после чего мяч со стуком опускался в комнате и откатывался в сторону. Мне всегда казалось, что однажды он разобьет стекло, или мяч угодит мне в лицо, или разобьет что-нибудь в комнате, но все заканчивалось благополучно. Но возможно, я преувеличиваю, и на самом деле подобное случалось только раз или два.

Но в том, что занавески колыхались на легком ветерке, когда в те беспечальные дни я лежала на кровати, и до меня доносились удары теннисного мяча и другие звуки, я уверена, и, по-моему, это были славные минуты. То, что легкое колебание занавесок свидетельствует о дуновении воздуха, кажется чем-то очень близким к истине, ибо в моем представлении истина обладает воздушными свойствами, с лирическим и жизнерадостным оттенком; а когда из-за какой-нибудь ерунды возникают крупные неприятности, мне это доказывает лишь то, что в мире завелась какая-то фальшь.

Не могу в точности припомнить, чтобы занавесок у меня в комнате касался летний ветерок, хотя уверена: так оно и было; всякий раз, как я стараюсь восстановить в памяти подробности этих ощущений, они исчезают, и сам этот образ является мне лишь как человеку, отведавшему от Древа Познания, — память о нем растворилась в окне дома миссис Ван дер Мерве и в потревоженных занавесках, когда в сезон дождей слегка дует ветер, означающий почему-то начало бури.

Бывало, в те покойные дни я начинала испытывать какую-то тревогу. Возникали сомнения в том, что меня примут на курсы радиотерапевтов из-за перерывов в школьном обучении. Однажды с вечерней почтой пришло письмо, подтверждающее, что я принята. Я прочитала письмо с облегчением и радостью и тут же решила отказаться. С меня было довольно того, что меня приняли. Такие перепады мне свойственны, и причина, по которой меня тянет к середине и покою, заключена в том, что мне не хватает ни того ни другого. В общем, я решила стать палатной сестрой и, вслед за своим братом Ричардом, в ту пору студентом-мед и ком, отправиться в Африку изучать тропические болезни.

С Соней Ван дер Мерве я столкнулась примерно через год после прибытия в Форт-Бейт и вместе с другими медсестрами прочитала письмо, которое она собиралась отправить мужу, пребывавшему в четырехстах милях от Форт-Бейта в тюрьме колонии. Произошло это на следующий день, в торжественной обстановке, — по такому случаю она специально надела перчатки, в которых ходила в церковь. Ответа она не ожидала, да он и не пришел. Через три недели она начала называть себя Соней.

В какой-то момент мы начали предпочитать вечера на ферме у Сони вечерам у ветеринара, аптекаря и священника. И всякий раз, как мы там появлялись, обнаруживалось что-то новое. Соня знала, с чего начать. Она еще не научилась путешествовать поездом и боялась уезжать в одиночку далеко от знакомых мест, но через кого-нибудь из медсестер выписывала из метрополии мебель, каталоги, книги, посвященные убранству дома, модные журналы. По ее заказу и при нашем активном участии к ее дому начали подъезжать фургоны с мебелью, покрытые пылью дальних дорог. Но начала она с того, что из церкви своих предков — голландской реформистской — перешла в церковь англиканскую; следует признать, что этот шаг она сделала самостоятельно.

Мы занимались ее воспитанием твердо и неуклонно. Мы учили ее не экономить на напитках, и в результате она заказала весьма экзотический набор вин. Мы научили ее подавать вино. Прежде она наполняла бокалы на кухне, разбавляя их при этом водой, и лишь потом слуга предлагал их гостям. Мы положили этому конец. Подрядчик перестроил старый дом и занялся оформлением и меблировкой комнат. Именно я настояла, чтобы в доме была не одна, а две ванные комнаты. Какое-то время потребовалось, чтобы она привыкла к домашнему туалету, и нам приходилось напоминать, чтобы она спускала воду. Кто-то из нас привез из столицы руководство по этикету двадцативосьмилетней давности, и она прочитала его весьма прилежно, водя пальцем по строчкам. По-моему, я же, будучи в некотором подпитии, посоветовала ей сделать черно-белую спальню, и потом забавно было наблюдать, как эта идея воплощается в жизнь; оформили спальню в течение месяца — Соне удалось достать черные обои и обклеить ими комнату, хотя вообще-то обои — вещь в колонии неслыханная, и все ее предупреждали, что они ни за что не пристанут к стенам. На полу в спальне был постелен белый ковер, поставлен шезлонг, покрытый черно-белым, в полоску, шелком. Не прошло и года, как она увешала дом репродукциями Бердслея, но к тому времени Соня уже принимала гостей, прибегая к советам ветеринара, который молодость провел в Лондоне.

Однажды — лежа в шезлонге и выглядя в черном шифоновом халате и с новой укладкой длинных волос весьма эффектно — она поведала нам, уже известную, впрочем, историю про негритенка:

— Он заглядывал в окно, вот в это самое. А я сидела вот тут на кровати кормила ребенка посмотрела в окно и Богом клянусь там какое-то черное пятно было — мальчишка-негр прижался лицом к стеклу. Слышали бы вы как я завопила. Ну Дженни схватил ружье прицелился и я услышала грохот. Такой ужу него нрав буйный слишком далеко зашел, но с другой стороны что удивительного? Зато теперь мне нечего бояться этих ребят. Вот это то самое окно которое я по неосторожности не задернула. В общем мы показали им что к чему а теперь у нас новые слуги. На ферме уж никто больше не появлялся, все убежали.

Через окно легкими порывами набегал теплый ветерок. «Пора собираться, — заметила одна из девушек. — Буря начинается».

Бури в колонии таковы, что, перед тем как разразиться, вся округа дрожит, как обнаженный нерв, а когда отгремит, весь мир, от горизонта до горизонта, сонно возвращается на круги своя. Началу предшествует легкий ветер, затем вспыхивает жемчужный свет, дальше — земляной дух. Поднимается и тут же внезапно умолкает птичий гомон, куда-то исчезают все насекомые. Потом из щелей в стенах в полусонном состоянии выползают летучие муравьи, расправляют крылья и разлетаются в панике кто куда, самые яркие цвета разразившейся бури, словно покоряясь, бледнеют, и все предметы вокруг из-за бунта природы становятся липкими. Однажды буря застала меня в доме у Сони. Было это уже после того, как она утвердилась в своем новом социальном положении, дом был перестроен, вся мебель на месте. Вскоре после того как буря затихла, наступил вечер, мы сидели в ее гостиной, обставленной на европейский манер, — от веранды в южноафриканском стиле она отказалась, — и попивали розовый джин. Напитки разносил слуга из аборигенов, его огромные обезьяньи лапы, вцепившиеся в поднос, выступали из манжет светло-зеленой униформы, которая только что так ярко блестела при вспышках молнии. Соня любила повторять: «Мне кажется, из этого дома я сделала для себя уголок цивилизации». Нечто в этом роде ей сказал в качестве комплимента священник в один из своих визитов; она приняла эти слова за чистую монету и доводила до сведения всех гостей. «Нет, подруга, мне, право, следует соответствовать». Меня всегда поражало, как быстро она подхватывала новые словечки и наиболее часто употребляемые выражения.

Снаружи возвращались звуки ночи. Стоило Соне умолкнуть, как стал слышен рев зверей, перекликавшихся друг с другом, а еще дальше — стук барабанов, извещавших о затоплении или разрушении краалей, а может, ни о чем не извещавший, ибо мы без того понимали, что к чему. Прямо под окном кто-то прошлепал по мокрой гравийной дорожке, проложенной по распоряжению Сони. Она поднялась, поправила легкие занавески, потом задернула тяжелые шторы. Сейчас ей было лучше. Во время бури она, ссутулившись, стояла на корточках на ковре, словно какой-нибудь абориген у себя в хижине, а волны звука и света перекатывались через нее. В колонии бытовало мнение, что в ее жилах течет черная кровь. Но теперь, когда появились столь убедительные свидетельства ее немалого состояния и незаурядной натуры, это обстоятельство перестало смущать ветеринара, аптекаря и священника. К ней захаживали врачи из клиники, их привлекали великолепно-экзотические манеры хозяйки, душными вечерами в сезон дождей они предпочитали ее общество обществу жены ветеринара с ее потемневшей на тропическом солнце кожей, жены аптекаря с ее водянисто-светлыми волосами и жены священника с ее любовью к музыке. Мой брат Ричард был очарован Соней.

Мы, медсестры, поражались этому мужскому ослеплению. Ведь Соня была нашим творением, нашей забавой, нашей игрой. Ведь это мы воспламенили своим воображением ее податливое сознание, и именно мы придумали фасон длинных «дневных» платьев с вуалью; мы убедили ее проложить тропинку к реке и соорудить ялик для прогулок по маленькой речке, а в придачу к нему — зонт от солнца. Что-то в самом воздухе было такое, что волновало мужчин, даже только что прибывших из Англии и готовых к любым приключениям. Один из научных работников клиники уже успел жениться на нахальной официантке из Йоханнесбурга, другой на невротичке — портнихе из Кейптауна, у которой был, казалось, с десяток локтей, настолько живо она размахивала своими костистыми руками. На нас тоже воздействовала атмосфера места, но, увлеченные своими странными воспитательными опытами и обучением Сони, как убивать мужчин наповал, мы об этом особенно не задумывались. Видя, как серьезно мужчины относятся к Соне, переглядывались, улыбались и отводили взгляд в сторону.

В год, предшествовавший освобождению Дженни Ван дер Мерве из тюрьмы, я вместе с братом Ричардом часто захаживала к Соне. К тому времени ее дом превратился в место встреч всей округи. Теперь это уже был настоящий салон, где каждый вечер собирался народ. Примерно тогда же я обручилась с одним работником нашей клиники.

Не знаю уж, спал ли Ричард с Соней или нет. Во всяком случае, он был сильно влюблен в нее и никому не позволял над ней насмехаться.

Однажды она обратилась ко мне: «С чего это ты надумала выйти за этого Фрэнка? Знаешь что, подруга, он ведь так похож на твоего брата, а ловить надо парней, которые не похожи на родственников. Я могла бы познакомить тебя с каким-нибудь парнем, который больше тебе подойдет».

Я обозлилась и с тех пор всячески старалась, чтобы Фрэнк виделся с ней как можно меньше, но из этого ничего не вышло. За стенами клиники вся наша жизнь вращалась вокруг Сони. Когда Фрэнк принялся высмеивать Соню, мне стало ясно, что по-своему она его привлекает, пусть сам он и боится в этом признаться.

Она болтала без умолку, в речи ее сохранялся акцент африканеров. Меня не могло не восхищать, как живо она схватывает любую ситуацию, тем более что теперь Соня была в курсе всех внутренних дел в клинике, и ей удавалось время от времени делать весьма уместные замечания в разговорах с приезжающими из столицы чиновниками, у которых сложилось впечатление, что она уже много лет задает тон в наших краях и, будучи женщиной незаурядной, одевается как ей угодно и ведет себя соответственно.

Однажды мне довелось услышать, как она говорила с одним влиятельным членом медицинского управления о нашем неуступчивом главном радиологе: «Послушайте, приятель, это правда, нрав у него тяжелый, верно, приятель. Я каждое утро вижу, как, проезжая мимо моего дома на работу, он что есть силы пришпоривает коня. Это он так пары выпускает. Но знаете, что я скажу вам? — дело свое он знает. Право, приятель, в своем деле он первый класс, супер». Вскоре после этого наш неуступчивый главный радиолог, который не так уж часто ездил верхом, был переведен в другое место. Лишь после того как я узнала, что этот влиятельный человек из медицинского управления без ума от лошадей, способности Сони открылись мне во всей своей полноте.

— О Господи, что же мы наделали, — сказала я своей ближайшей приятельнице.

— Пусть все остается, как есть, — откликнулась она. — С ней жить веселее.

Соня задумала добыть Ричарду место главврача на севере. Подозреваю, что в случае успеха она намеревалась последовать за ним, ибо однажды обмолвилась, что была бы не прочь отправиться в путешествие, что тут трудного: «Все путешествуют, подруга. Выпей. Сал-ю-ю-т».

Фрэнк тоже претендовал на эту должность. Он сказал, глядя вдаль своими близорукими глазами, что придавало его словам налет некоторой незаинтересованности: «Я лучше готов к этой работе, чем Ричард». Так оно и было. «А Ричард более нужен здесь как исследователь», — продолжил Фрэнк. Правда и это. «Ричарду надо остаться здесь, а я поеду на север, — сказал Фрэнк. — Тебе там понравится». Все это было трудно отрицать.

Вскоре стало очевидно, что Фрэнк борется с Ричардом за симпатии Сони. Делал он это, сам не отдавая себе отчета, так, словно это была рутинная клиническая процедура и его интересовал не только результат, сколько методология. Этот флирт со стороны обоих казался мне совершенно смехотворным.

— Думаешь, она действительно способна сыграть хоть какую-то роль в этом назначении?

— Да, — ответила моя ближайшая приятельница, — и сыграет.

Влиятельный член медицинского управления — тот самый любитель лошадей — снова оказался в наших краях. На сей раз он приехал на выходные порыбачить. Это чистое безумие. Форт-Бейт — не лучшее место для рыбалки.

Теперь мне уже и самой хотелось, чтобы Ричард получил эту работу. К Фрэнку я охладела; он этого не замечал, но я охладела. Ричард сильно нервничал. Как только выдавалось свободное время, он садился в машину и мчался к Соне. Фрэнк, относившийся к свободному времени не так строго, как правило, опережал его.

Я была там, пила чай вместе со всеми, когда появился этот стареющий, несдержанный на язык, с острым взглядом мужчина — глава медицинского управления. Ричард с Фрэнком сидели на противоположных сторонах дивана. Ричард выглядел напряженным. Я знала, что он думает о работе и не хочет, чтобы дело выглядело так, будто он использует свою близость к Соне. Соня, прочитав наизусть длинную фразу, почерпнутую из руководства по этикету, представила нас этой важной персоне. Пока она говорила, мне пришло в голову, что некоторым этот речитатив может показаться достойным всяческой симпатии протестом против расхлябанности, присущей нашим временам. Она усадила гостя между Ричардом и Фрэнком с явным намерением взять быка за рога.

Она изготовилась. Выглядела она превосходно; и это уже не было нашим достижением, мы просто вызволили эти формы из-под спуда крестьянской неуклюжести. Она повернулась к старику: «Бэзил, дружище, Ричард, вот он, хотел потолковать с вами». Она тронула Ричарда за плечо. Фрэнк смотрел куда-то в сторону. Я подумала, что у него как раз есть административная жилка, никто из знакомых мне научных работников не отличался таким хладнокровием, все были ранимы и беспокойны.

Беспокоен был и Ричард. На гостя он не смотрел, смотрел прямо в лицо Соне с его вест-эндским макияжем.

— Подавали заявление о работе на севере? — осведомился у Ричарда этот самый Бэзил.

— Да, — ответил Ричард и облегченно улыбнулся.

— Хотите получить эту работу? — спросил гость небрежно, сохраняя всю свою значительность.

— Да, весьма, — проговорил Ричард.

— Что ж, получайте ее, — сказал гость, щелчком отбрасывая эту невидимую работу, словно это был шарик для пинг-понга.

— Э-э, — протянул Ричард, — спасибо, нет.

— Что вы сказали?

— Что это ты такое сказал? — эхом откликнулась Соня.

Мы с братом в общем совсем не похожи друг на друга, но в некоторых ключевых моментах сходимся. Наверное, сказывается кровь.

— Спасибо, нет, — повторил Ричард. — Честно говоря, мне кажется, я должен продолжить изучение тропических болезней.

По лицу Сони мелькнула лишь тень возмущения. Прежде всего она думала о старике, который явно растерялся и внезапно потерял почву под ногами.

— Бэзил, дружище, — заговорила она, наклоняясь к нему и только что не прижимаясь грудью к ушам, — вы перепутали. Тот малый, о ком я вам говорила, — Фрэнк, вот он. Фрэнк, позволь представить тебе достопочтенного…

— Да мы знакомы, — перебил ее гость, поворачиваясь к Фрэнку.

Фрэнк вернулся из своего далека.

— Я подавал заявление, — сказал он, — и, полагаю, мои данные…

— Женаты?

— Нет, но рассчитываю вскоре жениться. — Как и следовало ожидать, он повернулся ко мне. Я ответила самой злобной, какую только можно себе представить, улыбкой.

— Хотите получить эту работу?

— О, весьма.

— Уверены?

— О да, совершенно уверен.

Во второй раз старик попадать впросак не собирался.

— Надеюсь, вы действительно хотите получить это место. На него есть немало отличных претендентов, и нам нужен сильный…

— Да, я хочу получить это место.

— Что ж, бери его, — сказала Соня, и в этот момент мне показалось, что она погубила все дело, явно выйдя за рамки своих полномочий.

Но старик просиял, накрыл ладонями ее хорошо ухоженные руки, и мне даже показалось, что из его шамкающего рта потекли слюни.

Другие вертелись вокруг, стараясь перемолвиться хоть словом с человеком из медицинского управления. Соня, пусть и неявно, избегала Ричарда. Сейчас с ней разговаривал, прислонившись к стене, Фрэнк. Мне вдруг расхотелось терять его. Я огляделась вокруг и, подумав, что мне здесь больше делать нечего, сказала Ричарду:

— Пошли.

Ричард смотрел в спину Соне.

— Куда это ты заторопилась? Еще рано. В чем дело?

В том, что занавески колыхались на открытом окне, через которое из саванны в эту нелепую гостиную задувал порывами легкий ветерок. Нарастало возбуждение, я подумала, вот-вот люди закричат, вскрикнут пронзительно раз или два, как птицы, потом замолчат. Еще я подумала, что, может, Ричард передумает насчет работы, скажет об этом Соне, и пусть уж она найдет способ выпутаться из положения. В настоящий момент она поправляла Фрэнку галстук и во всеуслышание наставляла его, что надо следить за собой, как будто сама получила воспитание в приличной семье. Надо бы нам сказать ей, подумала я, что такие вещи на публике не говорят. Я бы с удовольствием задержалась допоздна, чтобы затянуть Фрэнка назад, на свою территорию; но надвигалась буря, а ехать домой в бурю — радость невелика.

У Ричарда воля сильнее моей. После той вечеринки он отдалился от Сони, целиком погрузившись в работу. Я разорвала помолвку. Не знаю, воспринял ли это Фрэнк с облегчением или наоборот. До его отъезда на новое место службы на север оставалось еще три месяца. Большую часть времени он проводил с Соней. Я могла только гадать, как развивались их отношения. Я по-прежнему иногда заезжала к Соне и заставала там Фрэнка. Эти двое и сама ситуация одновременно отталкивали и притягивали меня. В промежутках между дождями, навещая Соню, я частенько находила их на реке, в ялике; я все высматривала, когда же будет виден розовый зонт, и радовалась его появлению. Раз или два, при встрече в клинике, Фрэнк говорил мне буквально в таких словах: «Думаю, мы все же могли бы пожениться». Однажды он сказал: «Знаешь, старушка, Соня — это ведь совсем несерьезно». Но мне кажется, он боялся, что я поймаю его на слове или по крайней мере сделаю это слишком рано.

Соня снова заговорила о путешествиях. Она училась читать дорожные карты. Одной из медсестер она сказала: «Когда Фрэнк устроится на севере, я поеду к нему и подыщу ему место еще лучше». А другой медсестре сказала: «В этом месяце или в следующем, точно не знаю, подруга, из тюрьмы возвращается мой старик. Муж. Увидит, как тут все изменилось. Придется ему привыкнуть».

Однажды в полдень я поехала на ферму. Соню я не видела шесть недель, потому что дома, на каникулах, были ее дети, а их я не любила. Я соскучилась по Соне, с ней всегда весело. Слуга сказал, что она на реке, с доктором Фрэнком. Я спустилась вниз по тропинке, но их нигде не было видно. Я прождала минут восемь и тронулась назад. Все местные, кроме слуги, разошлись по своим хижинам и улеглись спать. Какое-то время слуги не было видно, а когда он появился, меня испугало выражение страха на его лице.

Я обходила старое стойло для быков, ныне опустевшее — ибо фермерским делом Соня больше не занималась, ей даже трактор был не нужен, не то что упряжка быков, — когда появился слуга и прошептал мне на ухо: «Баас Ван дер Мерве дома. Он у окна».

Я спокойно продолжила свой путь и, приблизившись к дому, увидела мужчину лет пятидесяти, изможденного вида, в шортах и рубашке цвета хаки. Он стоял на ящике у окна в гостиную. Ладонь его лежала на занавеске; отодвинув ее, он пристально вглядывался в пустую комнату.

— Ступай на реку и предупреди их, — велела я слуге.

Он повернулся было, но — «Эй ты, малый» — крикнул мужчина. Слуга в своей светло-зеленой униформе помчался на голос.

Я спустилась к реке в тот самый момент, как они сходили на берег. Соня была одета в светло-голубое. Голубого цвета был и ее новый зонт. Выглядела она сегодня как-то по-особому эффектно, и я обратила внимание на ее ослепительно белые зубы, яркие карие глаза и позу, в которой она стояла посреди Африки под пылающим солнцем, в высокой густой траве — точь-в-точь героиня какого-нибудь рассказа. Фрэнк, отлично выглядевший в своем тропическом одеянии, привязывал ялик к причалу. «Твой муж вернулся», — сказала я и, охваченная страхом, побежала назад, к машине. Я запела двигатель, отъехала и, проезжая на скорости по гравийной дорожке мимо дома, увидела, что Дженни Ван дер Мерве в сопровождении слуги входит внутрь. Он повернулся, посмотрел вслед машине и заговорил со слугой — явно спрашивал, кто я такая.

Впоследствии абориген показал в суде, что Дженни обошел весь дом, внимательно изучая произошедшие перемены и новую обстановку. Он сходил в туалет и спустил за собой воду. Попробовал краны в обеих ванных. Зайдя в комнату Сони, поправил ее криво стоявшие туфли. Затем принялся проверять по всему дому мебель, прикасаясь к каждому предмету средним пальцем правой руки и внимательно разглядывая, не осталось ли на нем следов пыли. Слуга следовал за ним, и когда Дженни подошел к старинному голландскому комоду, стоявшему где-то в углу одной из детских — Соня терпеть не могла оставшуюся от отца старую мебель, — и обнаружил на нем немного пыли, велел принести тряпку и стер пыль. Покончив с этим, Дженни продолжил обход дома и, когда закончил проверку всего на предмет пыли, вышел во двор и двинулся вниз по Дорожке к реке. У стойла для быков он обнаружил Соню и Фрэнка, споривших о том, что делать да куда идти, вынул из кармана пистолет и выстрелил. Соня погибла на месте. Фрэнк продержался еще десять часов. Это было серьезное преступление, и Дженни повесили.

Несколько недель я ждала, когда Ричард наконец предложит убираться отсюда. Сама я предложить это боялась, а то еще всю оставшуюся жизнь будет жалеть о таком шаге. Наш длительный отпуск должен был начаться только через год. Очередной — через несколько месяцев. Наконец он сказал: «Не могу здесь больше жить».

Мне хотелось вернуться в Англию. Я даже думать ни о чем другом не могла.

— Мы не можем здесь больше оставаться, — сказала я, словно играя роль в пьесе.

— Ну что, собираемся и едем? — сказал он, и я ощутила огромное облегчение.

— Нет, — сказала я.

— Да, жаль собирать манатки, — сказал он, — когда мы оба так далеко продвинулись в изучении тропических болезней.

В общем, на следующей неделе я уехала. А Ричард с тех пор продвинулся в изучении тропических болезней еще дальше. «Жаль, — сказал он накануне моего отъезда, — если то, что случилось, станет между нами».

Я собралась и отправилась навстречу славной жизни, еще до того как установилась сухая погода, после которой снова начнутся дожди и все будет так предсказуемо.