Перемена в положении городов к началу Средних веков. — Постепенная феодализация городов и печальное положение городского населения. — Причина восстания городов за освобождение и общий его ход. — Изложение борьбы за свободу городов Лаона и Реймса. — История городов в других странах Европы. — Их внутренний строй и значение в истории цивилизации Западной Европы.

Наша характеристика статистического строя средневекового общества была бы неполна, если бы мы не ознакомились с третьим элементом, входившим в состав его и придававшим ему свою физиономию. Я имею в виду город и его население — горожан. Этот новый тип живет долгое время одной жизнью с двумя остальными составными элементами средневекового общества — светской и духовной аристократией, пользующейся всей полнотой прав, и забитым, подавленным трудом вилланом, и подчиняется тому же закону феодализации. Но интерес его истории заключается в том, что город и его жители недолго остаются под гнетом феодального ига, вступают в энергичную борьбу с феодалами, добиваются себе самостоятельности и таким образом становятся третьей действующей силой в образовании западных государств. Так называемая революция или восстание городов против феодального ига падает на эпоху окончательного расцвета феодализма, когда, достигнув своего зенита, он стал уже клониться к разрушению, но оно в удобствах систематизации должно быть рассмотрено здесь же в связи с феодализмом, так как феодалы и города в их различных комбинациях оказались той подпочвой, которая объясняет различия в современном строе западно–европейских государств.

История городов за время от V по XI в., когда начинается коммунальное движение и города разом завоевывают себе видное положение, представляется в высшей степени темной в отношении к дошедшим до нас о них известиям. Летописи весьма мало интересуются городской жизнью; они много говорят о войнах и междоусобиях, вообще о поражавших мысль летописца внешних событиях, но ничего не сообщают нам о судьбах народов и о тех безымянных массах, в которых заключается основа всех исторических переворотов. Летописи молчат и о городах: отсюда следует, что до XI в. города и не принимали широкого участия в ходе исторических событий и что жизнь их шла незаметно. Так это действительно и было. При том состоянии цивилизации, в каком находилась Европа в эпоху господства феодализма, для развития городской жизни не было налицо благоприятных условий. Города предполагают торговлю, промышленность, потребность и возможность обмена естественными продуктами и произведениями промысла и искусства. Ничего подобного не было в феодальной Европе до XI в.; каждая местность в ней представляла собой отдельное, самостоятельное целое, жила сама по себе и довольствовалась своим внутренним производством. Отсутствие безопасности, грабежи и нападения лишали предприимчивости и тех немногих смелых людей, которые вздумали бы переезжать с товарами из одной области в другую. Потому в век феодализма города влачили вообще жалкую жизнь, и горожанин был в сущности крестьянином, распахивающим прилегающую к городу окрестную землю.

Тем не менее города существовали и до IX в., и их было очень немало. Они имели двоякое происхождение: одни из них были переданы новоевропейским народам Римской империей, другие возникли вновь под воздействием условий варварской и феодальной эпохи. Известно, что древняя античная цивилизация была по преимуществу цивилизацией городской и что городская жизнь в ней достигла замечательного развития и процветания. В римских провинциях на западе и северо–востоке Европы, т. е. в Галлии, Испании, Германии и Британии, в IV в. нашей эры насчитывалось много весьма крупных торговых пунктов, отличавшихся богатством и многолюдностью населения и пользовавшихся всеми правами городского самоуправления. Так, в одной Галлии было около 112 так называемых cites (civitates) — городов, выдававшихся по своему рангу и торговому значению; кроме того, существовали еще города–крепости, созданные ввиду военных потребностей и называвшиеся castra (лагери). К концу истории древней Римской империи городская жизнь замирает; централизация, начавшаяся со времени Диоклетиана и Константина, отнимает у городов их вольности и муниципальные власти обращает в простое посредство для сбора податей. Это падение городов, заметное уже в IV и V вв., довершается варварскими опустошениями и завоеваниями. Германцы, овладевшие провинциями Западной Римской империи, не знали городской жизни и не любили ее, но зато они любили грабить и жечь города, так как здесь их всегда ожидала богатая добыча. В эпоху варварских переселений многие старые римские города погибли окончательно для последующей истории; они были разрушены, и их население, разбежавшееся от страха перед варварами, уже не возвращалось более на свои старые места. Так, например, британский город Урикониум, один из богатейших, обращен был в кучи щебня, и только в 1857 г. ученым удалось открыть его бывшее местонахождение. Город Portas lulius, стоявший на берегу Па‑де–Кале, и город Тогоепtum, значительный прованский порт, совсем были стерты с лица земли, так что и до сих пор точно не известно, где они находились. Но и те города, которые сохранились, вышли после варварской эпохи с совершенно другим строем жизни; правда, они остались на тех же местах, где стояли и под римским владычеством, в них удержалась известная традиция от римских племен, которая сказывалась в некоторой корпоративности и в некоторых остатках старинных терминов, понятий и оборотов речи; так, например, некоторые акты в них пишутся по старым образцам, некоторые фамилии продолжают называться сенаторскими; в особенности это нужно сказать о городах Южной Франции и Италии, где римское влияние всегда было сильнее, чем в собственно германских странах. Но все это было лишь жалким и печальным намеком на старину. После нашествия варваров города прежде всего обеднели; обеднение их естественно вызывалось прекращением торговли, общей неустойчивостью жизни и еще тем, что большинство богатых фамилий, следуя требованиям эпохи, оставило города, переселилось в деревню и обратилось в помещиков–феодалов. Затем города потеряли и свою самостоятельность: они подпали общему процессу феодализации и должны были признать над собой власть сеньора. В последнем отношении образовались двоякого рода города: епископальные и светские — сеньориальные. Власть епископа над городами стала возвышаться еще в последние времена Римской империи; к нему перешли все права, которые связывались с должностью «защитника города» (defensor urbis). Эти права были очень широки: defensor наблюдал за правильностью суда, за исполнением законов, за правильностью раскладки городских повинностей; он был, далее, мировым судьей, который мог решать дела по желанию тяжущихся, покровителем бедных и защитником города от произвола чиновников. Все эти права, представленные епископу еще римскими узаконениями, нимало не уменьшились и в варварских государствах. Меровинги и Каролинги наделяли Церкви земельными угодьями, привилегиями и сами способствовали обращению городского населения в полурабское в отношении к епископам положение. После распадения Империи Карла все атрибуты верховной власти перешли и окончательно сосредоточились в руках епископов. То же случилось и с городами, подчиненными светским сеньорам. Таким образом, оставшиеся в наследство от Римской империи города в век феодализма утратили свою самостоятельность и подпали под верховную власть феодала.

Эти условия, способствовавшие феодализации городов, обладавших некогда муниципальной свободой, должны были еще сильнее воздействовать на те городские общества, которые вновь образовались в эпохи варварскую и феодальную. Таких вновь возникших городов было очень немного. В наше время на 500 французских городов только около 80–ти относят свое происхождение к периоду галло–римскому; остальные создались позднее, уже после заселения варварами римских провинций. Это образование новых городов совершалось естественно и незаметно, под влиянием многоразличных условий. Иногда укрепленное поместье барона стягивало к себе окружающее население, искавшее в нем защиты от грабежа и набегов, и таким путем медленно перерабатывалось в новый город. Иногда аббатство, славившееся святостью и чудесами, привлекало к себе толпы благочестивых людей, надеявшихся найти у него защиту и прощение грехов, и таким образом становилось центром обширных поселений. Иногда ловкое предприятие расчетливого сеньора, например, учреждение рынка, приводило чужеземщев на его земли и скоро из простого замка делало город и т. д. Юдним из примеров этого естественного роста городов может (служить история города Saint‑Omer; еще в IX в. Сеномэ было простым аббатством, возникшим благодаря стремлению к подвижнической жизни; два раза в течение этого века оно подвергалось нападениям норманнов и терпело опустошения вместе с окружающей fero местностью; наученные опытом, монахи наконец решились построить стены кругом монастыря, отбили набеги норманнов и этим привлекли к себе население. Монастырь стал быстро заселяться и к X в. сделался уже городом. Но какими бы условиями не было вызвано возникновение нового города, во всяком случае он рождался на земле чужой, сеньориальной, и потому необходимо подпадал зависимости от короля, графа, епископа или аббата и необходимо становился феодальным городом, — все равно, как и те города, которые вели свою генеалогию от времен Цезаря и Августа.

Что же такое феодальный город?

По внешней своей стороне феодальный город вполне отражал на себе характеристические черты эпохи и был не что иное, как расширенный замок. Он окружался толстыми каменными стенами, рвами, наполненными водой, подъемными мостами и частоколами. Глядя на него, нетрудно подметить, что главная цель его забот — защита от внешних нападений; на нем сказалось общее стремление феодальной эпохи к обособленности, к замкнутости от всего окружающего. Ни о каких удобствах и благоустроенности, подобных тем, какие существовали некогда в городах Римской империи, не может быть и речи в приложении к феодальным городам. Старые римские города отличались обширностью своих размеров и пространностью; жилище римского гражданина располагалось удобно, с большим двором внутри, атриумом, и было по большей части очень невысоко. Города феодальной эпохи должны были сокращать свои размеры, чтобы иметь меньшее протяжение на случай защиты. Те города, которые остались от римской эпохи, сносили свои предместья и скучивались; атриум застраивался, и крыши возвышались над массой этажей, выстроенных даже с выступами, чтобы побольше сэкономить места. Дома, большей частью деревянные, поставленные сплошной стеной вдоль улиц; улицы темные и грязные; на них выбрасывается из домов все лишнее, все ненужное, без всякого зазрения совести; по ним свободно разгуливают свиньи и всякий домашний скот. Лучшими зданиями города были церкви, монастыри и башни сеньоров; они возвышались над городскими стенами и служили последним убежищем горожанина на случай вторжения врагов внутрь города. Многие города имели не по одному сеньору, а по несколько вместе; если в городе был не один, а два–три монастыря, то все они делили между собой господство над жителями. Бывало иногда так, что каждый квартал, каждая улица, переулок, даже отдельные дома принадлежали различным сеньорам. Случалось и так, что известная часть церкви, даже известная часть хора была подсудна епископу, тогда как остальная часть ведалась, например, судом капитула. Дробность прав вела к столкновениям и спорам; сеньоры враждовали между собой, составляли из горожан партии и на узких городских улицах сражались друг с другом. Поэтому горожанин Средних веков совсем не похож на того флегматичного, неповоротливого буржуа, купца, с которым знакомит нас Новое время; в то время каждый лично сам должен был заботиться о своей безопасности, и горожанин, занимавшийся мирным трудом, рано должен был освоиться с боевой жизнью и военным искусством. Под предводительством феодалов горожане часто бывали в военных переделках, перенимали от рыцарей тогдашние военные приемы, умели отразить нападение, разорвать ряды кавалерии или взобраться на стены замка. Этим искусством, перенятым у феодалов, горожане потом с успехом воспользовались против своих учителей. При вражде между различными городскими сеньорами горожанин в сущности всегда оставался военным человеком, всегда должен был быть наготове к борьбе и к сопровождающим ее бедствиям. Феодалы не стеснялись в средствах для поражения противника, избивали его подданных, грабили и поджигали городские кварталы, подчиненные противнику. Средневековый город вообще имел против себя три великих зла: своих сеньоров, огонь и заразные болезни. Сеньоры не давали покоя горожанам, огонь истреблял их жилища, а заразные болезни уносили в могилу сотни и тысячи городского населения. При скученности строений средневековые пожары отличались необыкновенной грандиозностью; с быстротой молнии пламя охватывало деревянные постройки, перебрасывалось из дома в дом и овладевало городом. Неистово звучал пожарный колокол, но никто не думал заливать пожара, каждый спешил убежать из города и спасти свою жизнь. Еще хуже были заразные болезни: они истребляли население города так же быстро, как пожар истреблял его строения; так, например, в XII в. от «черной смерти» в Любеке умерло 9 тыс. жителей, в Базеле — 14 тысяч, в Эрфурте — 16 тысяч.

Плохо жилось средневековому горожанину под игом феодального сеньора. Политических прав он никаких не имел; сеньоры по своему усмотрению распоряжались горожанами, судили их, брали с них подати и налоги. В отношении к горожанам почти повторяются все те подати и повинности, какие должен был нести и крестьянин, сидевший на земле сеньора. Горожанин обязан был нести военную службу, платить поголовную подать и поземельный ценз, если он пользовался поземельным участком сеньора. Кроме того, сеньор в каждом городе имел право на даровой ночлег и угощение для себя, своей прислуги, для лошадей и собак. Он мог забирать жизненные припасы, постели, мебель, посуду на такое время, на какое ему заблагорассудится. Затем следовал отдел пошлин, наложенных на всякое производство, торговлю и соприкосновенные с ними случаи. Вот, например, перечень пошлин, какие платили жители города Амьена своему графу и другим сеньорам: l)travers — пошлина за провоз товаров водой или сухим путем; она взималась на заставах, специально для этой цели устроенных феодалами; сюда же относится и пошлина за проезд по мосту, т. н. pontaticum; мосты запирались цепями, и всякий желающий проехать должен был предварительно уплатить известный взнос в пользу владельца моста. Понятно, что эти заставы и мосты весьма стесняли торговлю и были неистощимым источником всяких беспорядков и многочисленных эксцессов. 2) Далее идут пошлины, взимавшиеся внутри города, а именно telonium — пошлина при въезде в город и на рынке с продажи товаров; mesurage — пошлина за взвешивание товара на весах сеньора, за измерение хлеба, вина и т. д. Сеньор имел свои меры для всех этих продуктов; подчиненные ему горожане обязаны были пользоваться исключительно его мерами, но за это должны были платить пошлину. 3) Потом следуют пошлины за право заниматься различным промыслом, например, за право растить солод, вести пивоварение, менять деньги и т. д. 4) Наконец, ко всему этому примыкает огромный отдел штрафов, которые взыскивались за нарушение перечисленных прав сеньора. Но мы впали бы в грубую ошибку, если бы признали, что всем этим и ограничивались повинности горожанина в отношении к сеньору. Сеньор вмешивался во всякую сделку между горожанами, во всякое предприятие своего подчиненного, — и везде взыскивал свою дань. Он брал плату за продажу, мену и куплю, за лавки и амбары, считавшиеся его собственностью, брал с жилища горожанина и его пристроек. Хотел ли горожанин строить дом или хлев, он платил сеньору деньги; но если же он хотел и сломать свою постройку, он опять шел к сеньору и платил деньги. Короче говоря, положение горожанина есть положение, близкое к серву, к закрепощенному земледельцу феодальной эпохи. Феодалы, действительно, и стремились к тому, чтобы уравнять право городского и сельского населения, слить их, хотя этого никогда не удавалось им достигнуть. Крестьянину трудно было оставить свой земельный участок, с которым он сроднил\ ся, который он возделал и удобрил своим трудом; поэтому крестьянин поневоле и подчинялся произволу своего господина. Но: горожанин, занимавшийся промыслом или торговлей, легко мог уходить из своего города и переселяться в другой, где он мог устроиться удобнее; его искусство всегда оставалось с ним. Вот почему сами феодальные сеньоры должны были делать уступки городским жителям и не могли с такой же легкостью распоряжаться ими, как с сельским рабочим населением. Но хотя горожане и пользовались некоторой свободой по сравнению с вилланами, они все же оставались податным сословием и не входили в состав общества; епископ Адальберон в знаменитой поэме, обращенной к французскому королю Роберту, описывает вокруг себя лишь два класса людей: дворян и духовенство; горожан он не упоминает. — Таково было положение западно–европейских городов до XI в., когда начинается эпоха городских восстаний, коммун и борьбы за независимость.

Как это обычно наблюдается при изучении Средних веков, причину коммунальной революции, охватившей западные города с X по XII в., историки ищут в разных сторонних влияниях. Одни думали, что эта революция состояла лишь в восстановлении строя древних римских городов: они тщательно подбирали все внешние черты сходства между коммунальной системой и римской муниципальной организацией времен упадка, подчеркивая в особенности выражения municipium, consul, libertas romana, часто употреблявшиеся также и в Средние века. Эта гипотеза теперь совсем оставлена, так как, мы уже это видели, то устройство, какое имели города в Римской империи, совершенно исчезло, и в феодальную эпоху они получили совсем другой вид. Другие ученые, по преимуществу германские, как Эйхгорн, Маурер и др., начало муниципального строя искали в древних германских учреждениях, занесенных в Галлию и Италию нашествием варваров. Огранизация виллы, марки, сотни или селения с их должностными лицами, по мнению этих ученых, с самого начала заключала в себе все элементы, которые, преобразуясь и приноровляясь к потребностям времени, мало–помалу и образовали основу средневековой муниципальной системы. Не вдаваясь в детальный разбор обеих этих теорий, следует предъявить по их адресу тот важный упрек, что они совсем не объясняют коммунальной революции. В самом деле, почему городское движение произошло слишком поздно, если все элементы существовали уже к началу Средних веков, и почему оно отлилось в самые разнообразные формы и возникло почти одновременно как в старых, так и в новых городах?

Историческая причина освобождения городов заключалась исключительно в том экономическом и социальном перевороте, какой произошел между X и XII в., в возрождении труда и производства во всех формах, пробудивших Европу ото сна. Начиная с X в., феодальный мир организуется: среди всеобщего раздробления водворяется относительный порядок. Анархия предшествующей эпохи исчезает, и каждый сеньор считает более выгодным для себя организовать и эксплуатировать свой дар: открываются новые рынки, завязываются сношения между городами. Число купцов увеличивается, и они решаются удаляться от защищающих их стен. В то же время общество, погибавшее от скуки, пристращается к путешествиям, приключениям и паломничеству вплоть до Св. Земли; мир расширяется, умственный кругозор увеличивается, снова завязываются сношения между Севером и Югом, Востоком и Западом: возрождается всемирная торговля. Следствия этого движения немедленно отражаются и на городах: по необходимости бедные и слабые, пока не было торговли, они снова населяются и обогащаются и, чувствуя себя сильными, вступают в борьбу с сеньорами. Лучшим подтверждением сказанного служит тот факт, что ход освобождения городов направлялся именно по большим торговым потокам того времени. Сначала освобождаются города Италии, затем поднимаются города Рейна, этой великой дороги обмена, соединявшей север Европы с поясом Средиземного моря, далее идут города Фландрии и Пикардии. С улучшением экономического быта пробудилась в городах жажда свободы, и эта жажда была тем сильнее, что развившаяся городская жизнь предъявляла новые потребности к общественной жизни, которым удовлетворить феодализм не мог. Купцу нужен был безопасный проезд, ремесленник требовал правильного, спокойного течения жизни, необходимого для занятия ремеслом или искусством; а феодализм весь был соткан из грабежей, насилий и неожиданностей личного произвола. Богатство городов слишком раздражало феодальную алчность; поэтому и насилия над городами удваиваются вместе с увеличением их благосостояния — и вот, чтобы положить конец этим грабежам, города берутся за оружие, вступают в ожесточенную борьбу с феодалами и добывают себе независимость.

Самый процесс освобождения городов в различных странах Европы совершается различным путем; города начинают борьбу без плана, без предварительного соглашения между собой, под влиянием накопившихся потребностей или разом вспыхнувшего одушевления; один город редко справляется с тем, что и как сделано в другом городе: он опирается на свои только силы, действует в одиночку и достигает того, чего можно достигнуть при данной совокупности условий. Если оставить в стороне частности и иметь в виду общее, то можно сказать, что города освобождались или вследствие уступок и добровольных соглашений с сеньорами, или насильственным способом, при помощи восстаний и войны с сеньорами. — Раньше других добыли себе свободу города Италии, пользовавшиеся, так сказать, привилегированным положением в ряду других европейских городов. В городах Италии сильнее, чем где‑либо, сохранилась римская традиция о муниципальных вольностях; обладавшие по большей части многочисленным и богатым населением, эти города никогда не знали застоя и прекращения торговых оборотов и не испытывали такого унижения при феодальных порядках, как их среднеевропейские товарищи. В своих стенах они с ранних времен заключали не одних торговцев и ремесленников, но и представителей аристократического и военного сословий; в них жили рыцари, вассалы, капитаны, привыкшие орудовать мечом и не любившие подчиняться чужой власти. Крестовые походы по преимуществу содействовали обогащению итальянских городов, так как вся масса рыцарского ополчения, т. е. именно масса богатых, состоятельных людей, шла через Италию и в надежде на будущие блага немало оставляла на пути золота. В то время как вся Европа горела огнем беззаветного увлечения и бросала все свое имущество для того, чтобы освободить Св. Землю, расчетливые итальянские горожане предпочитали оставаться при своих прежних занятиях; они не ходили в Св. Землю, а нанимались перевозить туда армии крестоносцев и брали за это хорошие деньги. КXI в. города Италии сделались уже самостоятельными городами, республиками, независимыми ни от какого сеньора. Исполнительная власть в них принадлежала консулам, которые имели право войны и мира, созывали народное собрание или издавали декреты по всем отраслям администрации, судили и вообще олицетворяли собой верховную власть народа.

Освобождение итальянских городов для всей остальной городской Европы оказалось искрой, брошенной в давно готовый горючий материал. Оно прежде всего отозвалось на юге Франции, в городах Прованса и Лангедока, где так же, как и в Италии, сильны были римские предания, где народонаселение со своими оригинальными нравами и обычаями, со своей своеобразной начинающейся цивилизацией, с романским языком стояло в близком родстве с итальянской народностью. Ученые историки отказываются точно определить ту эпоху, когда городам южной Франции удалось выйти из‑под опеки сеньоров. Самые древние хартии вольностей в этих городах не восходят выше XII в., но они говорят не о новых дарованных городам или завоеванных ими вольностях, а о том, что давно существовало на практике как установившийся обычай; они только оформляют этот обычай и возводят его в закон. Естественнее поэтому думать, что здесь городская свобода была добыта не вдруг, не в одну какуюлибо эпоху, а постепенно, путем медленных уступок со стороны сеньоров. Города южной Франции, подобно городам Италии, никогда не испытывали на себе в такой мере феодального ига, как это досталось на долю северных городов. Здесь жители издавна принимали участие в городском управлении, призывались сеньорами к содействию в случае важных решений. Так, например, в Марселе в 962 г. граф Безон заключает договор с аббатством «с согласия знатных Арля»; в Ниме в 1080 г. архиепископ созывает горожан на общее собрание, чтобы одобрить дар, приносимый их Церкви; архиепископ действует здесь «по воле и по просьбе граждан»; в Каркассоне граждане еще в XI в. приносят присягу графу Барселонскому, а потом его сопернику, как люди независимые, как вассалы. Кроме того, города юга в большинстве случаев разделены были между несколькими сеньорами и спорами между последними пользовались для расширения своих привилегий, причем немалое значение играло и золото. Впрочем, и на юге дело не обошлось без восстаний; так, в XII в. Тулуза восстала против своего графа Раймонда, в 1143 г. в Монпелье был изгнан сеньор, в 1207 г. жители Нима ведут борьбу с судьей графа Тулузского. И здесь, как и везде, восстания сопровождались кровопролитием, избиением и другими подобного рода событиями. Самый драматичный случай был в Безье в 1167 г.; здесь произошла следующего рода история: во время похода, предпринятого сеньором этого города, один горожанин его армии поссорился с рыцарем и отнял у него возовую лошадь; сеньор решил отдать его в распоряжение рыцарям, и те расправились с ним по–своему: по таинственному сообщению хрониста, они произвели над виновным «правда, легкую, но обесчестившую его на всю жизнь экзекуцию». Весь город счел себя обиженным, вступился за виноватого, и следствием этого явилось восстание. Составился заговор против сеньора, хотя сеньор и готов был уладить дело миром; заговорщики напали на него в церкви Марии Магдалины, куда он явился для объяснений с гражданами, закололи его перед алтарем, изгнали его сына Рожера, а в городе учреждена была коммуна; однако через два года Рожер возвратился и отомстил за смерть отца поголовным избиением горожан. Впрочем, подобные случаи кровавых драм на юге Франции были исключением; в общем, освобождение городов здесь было делом мира и порядка.

Не то мы встречаем на севере Франции; правда, и здесь были случаи мирного освобождения: здесь иногда даже сами сеньоры помогали городам в борьбе за независимость с той целью, чтобы теснее связать с собой граждан и приобрести в них союзников, но в общей картине истории северных городов эти случаи отодвигаются на второй план и первое место уступают восстанию. Города французского севера добыли себе самостоятельность путем упорной и кровавой борьбы. Положение этих городов с самого начала было иное по сравнению с Италией, Провансом или Лангедоком. Северные города были менее населены, менее богаты и менее сильны; напротив, узы феодализма в них были могущественнее и сплоченнее. Редко и при особых обстоятельствах северный город находил себе сочувствие у своего барона; в большинстве случаев его встречали в замке упорное сопротивление, готовность скорее стереть город с лица земли, чем признать за ним те вольности, которых он добивался. И это понятно: освобождение городов било феодалов прямо по карману; оно не только сокращало их власть, оно ограничивало их доходы и задевало их честь, так как в уровень с ними ставило какое‑то «сборище деревенщины». В особенности ненавистью к городам отличалось французское духовенство. «Коммуна, — говорит Гиберт Ножанский, аббат монастыря св. Марии, — есть новое и ненавистное слово, и вот что оно обозначает: люди, обязанные платить талью, только раз в год платят сеньору то, что обязаны платить». Эти слова Гиберта выражают собой общее мнение тогдашнего духовенства. Ива Шартрский, один из передовых прелатов своего времени, прямо проповедовал в Бовэ, что присягу, данную городам, хранить не нужно; ибо такие договоры, добавлял он, противны каноническим канонам и постановлениям Св. Отцов. Весьма любопытно выразился относительно городов Этьен, епископ Турне: «На этом свете, — говорил он, — есть три и даже четыре рода крикунов: это коммуны деревенских жителей, которые желают разыгрывать роль сеньоров; спорящие женщины, хрюкающее стадо свиней и не приходящие к соглашению каноники; мы смеемся над вторыми, презираем третьих, но да освободит нас Господь от первых и последних». Собор в Париже 1213 г. прямо объявил городское самоуправление «диавольским обычаем», противным юрисдикции Церкви, — и сами папы часто присоединяли свой голос к этому «концерту проклятий», вызванных городским движением. При таком настроении сеньоров понятно, что города северной Франции для своего освобождения могли воспользоваться только одним путем — путем революции и восстания, — и они действительно вступили на этот путь. Толчок к нему дан был с юга Франции; весть о совершившемся здесь освобождении потрясла северные города, и город Камбре первый учредил у себя коммуну; это было в 1076 г.; за ним последовали: Нуайон (1110 г.), Бовэ (1182 г.), Сен–Ринье (1126 г.), Лаон (1128 г.), Амьен (1113 г.), Суассон (1181 г.), Реймс, Корбия, Абевилль, Компьен и т. д. Наступило героическое время коммунального движения: восстание совершалось внезапно, и борьба была упорная; обыкновенно ему предшествовало сильное волнение среди горожан; много было шумных толков о несправедливости сеньора, о его страшных притеснениях; волнение достигало высшей степени, когда приходила весть о том, что соседний город уже свергнул с себя иго; смелые головы составляли заговор против сеньора; этот заговор расширялся, захватывал большое число горожан и обращал город в коммуну. Само восстание чаще начиналось среди ночной тишины: кучка смельчаков подбиралась к феодальной страже и нападала на нее; укрепившись в захваченном пункте, заговорщики с криком: «Коммуна! Коммуна!» рассыпаются по городу, будят граждан и захватывают город. — Но это только начало борьбы, продолжительной и упорной: недостаточно еще захватить город, нужно выжить из него феодала, а для этого нужно взять грозный замок и затем прогнать из города его вассалов. Осада замка продолжалась иногда целые недели; если горожанам удавалось его взять, то от него оставалась только груда камней и щебня. Бежавший феодал иногда возвращался с войском и жестоко расправлялся с городом, но горожане опять оживали и начинали борьбу. Так, город Chatlauneuf возле Тура двенадцать раз восставал против своего сеньора, аббата СенМартенского, и двенадцать раз был побежден. Победа над феодалом не всегда еще обозначала окончательное освобождение города: за феодала вступался другой барон, живший рядом с городом, или даже сам король, и борьба длилась целыми десятилетиями.

Рассматривая частные случаи из истории этой борьбы городов за освобождение, невольно начинаешь сочувствовать их неустанной энергии, их терпеливости и настойчивости, невольно становишься на их сторону. Ведь, в сущности, о чем здесь шло дело, как не о самых элементарных правилах гражданского общежития? Города добивались господства законов вроде следующих: каждая услуга требует платы; никто не может брать себе вещи без дозволения хозяина, и пр., — законов, без которых нам, пожалуй, трудно будет представить себе человеческое общество. И тем не менее эти правила, эти законы в XII в. считались мятежными, революционными! Но, с другой стороны, нельзя закрывать глаза и пройти молча мимо темных, кровавых явлений, сопровождавших борьбу городов. Это была борьба дикая; страсти разжигались до последней степени — и люди не щадили ничего для того, чтобы добиться своей цели. Для более полной характеристики коммунального движения, которое, без всякого сомнения, было самой драматичной страницей средневековой истории, я остановлюсь на двух примерах: на коммунах Лаона и Реймса; оба эти города были епископскими, и в обоих борьба была продолжительна и упорна.

В начале XII в. город Лаон был разбойничьим притоном; дворяне бросались на горожан ночью, даже среди белого дня, и вынуждали от них деньги; горожане захватывали крестьян, приходивших на рынок, и запирали их в своих домах; епископы произвольно налагали подати и умели их взыскивать с лихвой. В 1106 г. в епископы этого сварливого города был назначен человек, вполне его достойный, — воинственный норманн и охотник, особенно любивший говорить о. сражениях и собаках. Своих подданных он обложил неслыханными налогами; не довольствуясь обычными источниками доходов, он изобретал небывалые дотоле и между прочим чеканил фальшивую монету, которую под опасением строгих наказаний должны были принимать жители его страны. Обыкновенным исполнителем его бесчеловечных приказаний был негр, которого он выписал с Востока и держал при себе в должности палача. В 1109 г. он уехал на время из своего города, и жители, воспользовавшись его отсутствием, составили коммуну и деньгами склонили французского короля Людовика выдать им коммунальную грамоту. Епископ — его звали Галдерих — по своем возвращении высказал сильный гнев, но был смягчен деньгами, и коммуна, по–видимому, благополучно стала действовать в Лаоне. Так продолжалось около трех лет. Но в 1112 г. епископу наскучил новый порядок вещей, стеснявший его произвол, и он обратился к королю с предложением семисот ливров за уничтожение общины, а затем, в силу своей епископской власти, разрешил и короля, и себя от клятв, данных горожанам. Жители были изумлены таким оборотом дела, началось волнение; лавки и гостиницы были заперты, обычные занятия прерваны. Вскоре к этому присоединилась еще другая неожиданность: прошел слух, что ту сумму, какую епископ обещал королю за уничтожение вольностей, он взыщет ни с кого другого, как с тех же граждан. Ропот достигает крайних пределов, и 40 человек дают клятву — убить епископа и его сообщников. Галдериха тотчас же известили об этом готовящемся на него покушении, но епископ оказался слишком самонадеянным: «Вы думаете, — сказал он, — эти люди могут что‑либо сделать своим смятением? Если бы Жак, мой негр, схватил за нос самого страшного из горожан, тот не посмел бы даже ворчать». На другой же день раздались по городу крики: «Коммуна!», и толпы лаонских граждан осадили дворец епископа. Только теперь Галдерих понял, что готовит ему судьба: переодевшись слугой, он забрался в бочку в глубине подвалов и там надеялся спасти себе жизнь. Горожане нашли его и здесь: «Кто тут?» — крикнул один из них, отвешивая удар палкой. «Жалкий пленник», — ответил епископ, дрожа от страха. Его вытащили за волосы из бочки, повлекли на улицу, убили там и уже мертвого подвергли разным оскорблениям; прочие знатные дворяне, находившиеся в городе, испытали то же самое, и город был с разных концов подожжен. — Наказать разбушевавшуюся коммуну явился французских король Людовик VI, но еще до его прибытия главные виновники возмущения скрылись, — и месть короля пала на более спокойных горожан. Все они были перебиты, и город разграблен; рыцари войска Людовика унесли с собой все, что можно было взять, даже мебель и замки от дверей. После этого порядок в городе был водворен, потому что в нем почти не осталось жителей и сам город обратился в жалкую деревушку. Спустя 16 лет король и новый епископ, однако, спохватились, что разорением города они нанесли ущерб своему же карману, и в 1128 г. Лаон получает новую грамоту, восстановляющую прежние коммунальные права, хотя название новой хартии и было изменено: вместо institutio communitatis она была названа institutio pacis. История Лаонской коммуны, помимо своего бытового значения, любопытна в том отношении, что в ней борьба и соглашение шли рука об руку: без борьбы Лаон никогда не получил бы самостоятельности; однако хартия дается ему не как добыча или вознаграждение за победу, а в качестве милости со стороны короля и епископа.

История коммунального движения в городе Реймсе уже заметно отличается другим характером; она возбуждает интерес историка как по своей продолжительности и интенсивности, так в особенности потому, что она захватывает собой слишком широкий круг, привлекает к участию все элементы средневекового общества. Борьба реймсских граждан за свободу открылась в первой половине XII в., длилась два следующих столетия и окончилась вместе с падением средневекового строя жизни и средневековой цивилизации. Окрестные городки — бурги, низшее население, окружавшее город, монастыри, епископы, король и, наконец, папа — все эти элементы Средневековья вмешивались поочередно в эту борьбу, вставали то на сторону граждан, то на сторону их сеньора, действовали каждый в своих видах и со своим расчетом. Поэтому история коммунального движения дает в себе богатый материал для правильной установки того значения, какое имело освобождение городов в процессе развития средневекового общества и средневековых учреждений.

Город Реймс был епископским городом и занимал в ряду других французских городов передовое место. Он был духовной столицей Франции; французские короли здесь возлагали на себя корону; здесь же хранился священный сосуд с миром, ниспосланный, по католическому преданию, св. Ремигию для коронования Хлодвига; сам св. Ремигий считался его особенным покровителем. Святость города невольно переносилась средневековым человеком и на его сеньора — архиепископа Реймсского и делала его особу неприкосновенной. В руках Реймсского архиепископа, действительно, сосредоточена была громадная как моральная, так военная и материальная сила. Он — первое духовное лицо во Французском королевстве, кардинал и легат апостольского престола; он тесно связан с папой и находится под их преимущественным покровительством. Его владения обширны и разнообразны; кроме Реймса он имеет еще огромное число небольших городов и сел, принадлежащих реймсской провинции, и его замки разбросаны кругом Реймса. В случае войны он мог выставить со своих земель сильное войско, которым он не раз оказывал помощь французским королям. Его доходы были многочисленны и поддавались постоянному увеличению; в самом Реймсе и в Реймсском диоцезе было много богатых монастырей, зависевших от Реймсского архиепископа и уделявших ему часть от своих богатств; в руках самого архиепископа находилась духовная и светская власть, которую он с удобством мог превращать в средство к добыванию денег. Вот с таким‑то могущественным прелатом–бароном и вступила в борьбу Реймсская коммуна. Она возникла в 1139 г. Это было время, весьма пригодное для образования коммуны; кругом Реймса в Нуайоне, Бовэ, Амьене, Суассоне и Лаоне кипело уже восстание против феодальной власти: в самом Реймсе архиепископа не было: он умер, и его кафедра долго оставалась свободной вследствие ссоры французского короля с папой и отлучения, наложенного на короля с его Церковью. Пользуясь этими благоприятными обстоятельствами и по примеру ближайших городов, жители Реймса ввели у себя коммунальное устройство по образцу Лаонской коммуны и выхлопотали себе у короля грамоту, утверждавшую это устройство. Энтузиазм, поднявший знамя свободы в Реймсе, сообщился и окрестному населению — окружавшие Реймс бурги провозгласили коммуну, и даже крепостное, полурабское население обнаружило стремление войти в состав Реймсской коммуны, куда их охотно и принимали. Скоро движение получило широкие размеры и грозило уничтожением не только светской, но и духовной власти архиепископа. Коммуна уже начала распоряжаться церковными и монастырскими людьми, и так как она не имела ни городской башни с вечевым колоколом, ни общественного дома, то собрания граждан происходили в церкви св. Симфориана, по звуку колоколов; коммуна начала даже отдельно совершать богослужение; она воспользовалась для этого одним низложенным священником, приставшим к партии самых крайних демагогов. Встревоженное духовенство обратилось к королю с просьбой прекратить беспорядки; сам Бернар Клервоский, подвижник, пользовавшийся огромным влиянием в обществе и уважаемый королями и папами, восстал против Реймсской коммуны и умолял папу положить ей конец избранием архиепископа. Так дело продолжалось до 1170 г., когда на Реймсскую кафедру был посвящен Сансон Мальвуазский. Новый архиепископ не хотел признать прав за коммуной, но он был человек слабого характера, склонный более к компромиссам, чем к решительным действиям, и готовый смотреть сквозь пальцы на нарушения своих прав. Войско Сен–Денисского аббата Сугерия и посредничество Бернара примирило его с коммуной; коммуна было ограничена, церковь Симфориана отнята у нее и вновь освящена, но власть архиепископа уже не могла восстановиться опять в тех пределах, какие принадлежали ей до коммунального движения. До конца своей жизни Мальвуазен слабо боролся с коммуной и никогда не мог ее одолеть; он принужден был терпеть коммуну. Не таков был его преемник, Генрих Французский, брат короля. Своей задачей он поставил уничтожение коммунальных вольностей в Реймсе и, надо сказать, шел к выполнению этой задачи твердыми шагами. Он не хотел слышать ни о каких сделках и гордо отвергнул плату в 2 000 ливров, которую предложили ему горожане за сохранение коммунальной хартии. Вспыхнуло восстание; коммунары овладели укрепленными домами и выгнали из города приверженцев архиепископской партии. Тогда Генрих призвал короля на помощь и при содействии его войск разрушил до 50–ти домов главных заговорщиков. Но горожан было трудно испугать такой мерой; месть архиепископа не смирила их, а только еще более увеличила ненависть к нему, возбудила страсти и толкала на дальнейшее сопротивление. Как скоро королевский отряд удалился от Реймса, граждане снова взялись за оружие, захватили дома, принадлежащие архиепископу, а самого его заставили запереться в своем неприступном замке. На этот раз Генрих обратился не к брату, действия которого показались ему мягкими, а к светскому феодалу, графу Фландрскому, который и явился к Реймсу с шеститысячным отрядом. Борьба Реймсской коммуны против своего епископа, таким образом, незаметно перешла в борьбу против феодальной власти вообще. Не имея сил противиться огромному войску фландрского графа, реймсские граждане придумали весьма хитроумный способ: они все удалились из города, уничтожив наперед съестные припасы. Войску нечего было есть, и рыцари, опасаясь голодной смерти, через сутки оставили город. Напрасно архиепископ умолял их, льстил им, давал разные обещания — голодные фламандцы спешили покинуть пустой город. Генрих принужден был вступить в переговоры со своей паствой и заключить мир, выгодный для коммуны, но «убыточный и бесчестный для него», как выразился о нем один современник этих событий. Можно представить себе, как должна была подействовать на тогдашнее общество эта победа Реймса над суровым и энергичным феодалом! Она подняла дух коммуны не только Реймса, но и соседних городов и придала бодрости тем, которые еще не успели окончить борьбу за независимость. — Следующий за Генрихом архиепископ уже не пытался преследовать коммуну: он был миролюбивее своего предшественника и старался только о том, чтобы согласовать свои феодальные права с коммунальными стремлениями буржуазии и поставить границы между юрисдикцией городского совета и своим светским судом. Вследствие этих стремлений и по взаимному соглашению с представителями Реймса составлена была хартия, примирявшая обе спорящие стороны, которая и легла в основание дальнейшей истории этого города. Итак, Реймс в конце концов достиг своей цели; у него было самоуправление, хотя и ограниченное; у него была своя хартия вольностей, хотя и дарованная милостью архиепископа. Однако было бы ошибкой думать, что с дарованием хартии окончилась и борьба между городом и его духовным сеньором. Эта борьба продолжалась и после хартии; Реймсская хартия была компромиссом между феодализмом и городским самоуправлением и как таковая не отвечала ни тому, ни другому; епископы всегда стремились толковать хартию в свою пользу, горожане, напротив, добивались расширения своих привилегий. Уже Вильгельм Шампанский — тот самый архиепископ, который создал Реймсскую хартию, — в письмах своим друзьям жаловался, что лучшие его намерения не удались, что он утомлен постоянными ссорами с коммуной. А его преемник Обри де Го–Вилье несколько раз обращался к королю с просьбой обуздать коммуну; он жаловался, что горожане не отдают ему — архиепископу — городских ключей, отказываются исполнять его распоряжения, требуют, чтобы его приказания наперед были утверждаемы городским советом. Впрочем, до жарких и кровавых сцен распря в Реймсе при этих двух епископах не доходила: она ограничивалась мелкими житейскими стычками между городом и его пастырем. В XIII в., при Людовике IX Святом, кафедру Реймсскую еще раз занял убежденный противник коммуны, напомнивший Реймсу времена Генриха Французского, которому он приходился тезкой, — Генрих де–Брэн. Это был человек в высшей степени честолюбивый, отличавшийся смелостью и непреклонностью характера. Он сумел сдерживать и непреклонный дух католического монашества, и гордые претензии горожан, любил держать всех в повиновении. На северной стороне города архиепископы Реймсские имели замок, построенный еще Генрихом Французским. Замок этот назывался Pont‑Mars, потому что старинная римская арка в честь бога Марса, служившая некогда городскими воротами, была включена в одну из башен замка. Он представлял собой целую крепость, обращенную к городу; одной стороной он выходил в поле и посредством подъемного моста сообщался с окрестностями, что давало архиепископу возможность ввести в замок сколько угодно войска; с другой, городской, стороны он окружен был рвами, стенами и военными машинами. В этом‑то неприступном замке и засел Генрих де–Брэн вместе со своим судом, наводившим ужас на реймсских граждан. Сюда приглашали их к ответу, и никто, раз вступив в него, не был уверен, возвратится ли он назад целым и невредимым. У архиепископа по всему городу рассеяны были шпионы, доносившие ему обо всем, что там делалось и говорилось; и тот, кто был заподозрен в злокозненных в отношении к архиепископу намерениях, приглашался к нему на суд. Если горожанин медлил исполнить приказание, то с городской стороны епископского замка спускался подъемный мост, из него выходила стража и разыскивала обвиненного; когда виновному удавалось ловко скрыться, вместо него брали родственника или первого встречного и держали в замке, пока не являлся разыскиваемый. Много горожан входило в это время в замок, но немногие возвращались из него назад. Мрачные и душные подземелья, пытки и истязания всякого рода оканчивали дело раньше, чем родственникам захваченного удавалось внести выкуп. Произвол епископа ничем не был ограничен; когда впоследствии, при усилившемся вмешательстве короля, Реймсских епископов спрашивали, что сталось с тем или другим пленником, архиепископы отвечали, что они умерли во время заключения, — и на этом ответе следствие останавливалось. Мрачный характер архиепископа и деспотизм его правления вдохнули новую жизнь в Реймсскую коммуну; она опять поднялась на защиту городской свободы и объявила войну архиепископу. Однажды в воскресный день декан и члены капитула в торжественной процессии шли по городу: они провожали тело умершего собрата; в это время огромная толпа, следовавшая за процессией, напала на духовенство, осыпала их бранью и подвергла оскорблениям. «Они ухали на служителей Божиих, как на волков или как на собак», — с некоторым ужасом замечает об этом происшествии письмо папы Григория IX. Но это было только началом других более обидных для архиепископа и его каноников действий. В параллель епископскому суду, тяготевшему над гражданами, городской совет потребовал к своему суду архиепископских вассалов и чиновников, и одного из последних, а именно самого судью, приговорил к изгнанию. Затем он запретил всем в городе поступать в услужение к духовным не иначе как только на известных условиях, запретил продавать что бы то ни было каноникам и вступать с ними в сделки. Когда архиепископ, узнавший о городских бесчинствах, задумал произвести следствие, то городской совет издал запрещение говорить правду — и архиепископ не добился никакого толку. Наконец, воспользовавшись отсутствием епископа, отправившегося с отъездом по делам своего диоцеза, реймсские горожане произвели открытое восстание и начали правильную осаду замка. Оставшийся без своего главы капитул произнес отлучение на непокорных — и на это лишение духовной пищи горожане ответили лишением пищи материальной: коммуна запретила продавать каноникам жизненные припасы, и это распоряжение с точностью было исполнено. Тогда испуганный капитул тайно убежал из города, оставив свои дома на разграбление черни, и донес обо всем папе. — Папа решился применить к Реймсу самую крайнюю меру, какая была в его распоряжении и которая в течение Средних веков всегда оказывала могущественное воздействие на умы. В особой булле на имя реймсского духовенства он приказал торжественно провозгласить отлучение на всю Реймсскую митрополию по формуле, приложенной к булле. Вот эта любопытная формула, ясно показывающая, к каким средствам прибегали папы для защиты светской власти Церкви: «Властью Вселенских соборов и по примеру св. отцев, во имя Отца и Сына и действием Св. Духа, мы отлучаем жителей Реймса от недр св. матери Церкви как гонителей Церквей Божиих, хищников и человекоубийц, и осуждаем их анафемой вечного проклятия. Да будут они прокляты в городе, да будут прокляты в селе. Да будут прокляты имения их, и тела их да будут прокляты. Пусть падет проклятие на плод утробы ихина плодземлиих. Пусть падут на главу их все бедствия, которые Господь изрек устами Моисея против нарушителей закона. Да будут они анафема, маранафа, т. е. да погибнут они во второе пришествие Господа нашего. Никто из христиан не должен им говорить приветствия. Ни один священник не должен служить для них обедни, не должен давать им причастия. Пусть они будут погребены во гробе осла, пусть, как помет, будут брошены на лицо земли. Если они не принесут плодов, достойных покаяния, то да угаснет свет их, как гаснут светильники в руках наших».

Приказание папы было исполнено; приведенная формула прочитана была в соборном храме Реймса при унылом звоне колоколов. Ее читал епископ в полном облачении, окруженный двенадцатью священниками с зажженными факелами в руках; с последними словами формулы епископ и священники бросили факелы на землю и попрали их ногами.

Отлучение оказало должное и желательное для папы действие. Против Реймса теперь выступил сам король и отнял у него все права, добытые им во время восстания. Коммуна также должна была заплатить за все убытки, понесенные архиепископом и капитулом, восстановить все разрушенные дома, исправить повреждения и заплатить архиепископу 10 ООО ливров. После тревожной жизни в городе наступила тишина; утомленные и разочарованные жители подчинились силе обстоятельств; но они не отказались и теперь от своих притязаний. При преемниках Генриха коммуна снова обнаружила признаки жизни и стремление к самостоятельности, снова начала ссоры с архиепископами. Это было уже во второй половине XIII в., когда во Франции достаточно окрепла королевская власть и парламент приобрел значение высшего судебного трибунала. Борьба коммуны с притязаниями феодального барона с этого времени переносится в парламент, и хотя она велась с тем же ожесточением и с той же ненавистью, что и прежде, но уже не посредством оружия, а при помощи разных юридических тонкостей и изворотов. Настали другие времена, и прежняя свобода борьбы уличной уже была неприменима. Таким образом, спор Реймсской коммуны с епископом тянулся в продолжение нескольких веков и развивался при самых разнообразных условиях: то коммуна брала верх над архиепископом, то архиепископ разрушал коммуну, и при этом, однако, ни одна сторона ни разу не достигала полной и окончательной победы. При двух архиепископах Генрихах коммуна, казалось, совсем была раздавлена, но проходит два–три года — и она вновь возрождается, вновь начинает свое дело. Однако и коммуне не удается добыть себе в полности то, к чему она стремилась; даже в самые цветущие годы своего существования она не была коммуной в собственном смысле, т. е. полной и самостоятельной республикой: она всегда находилась в зависимости от сеньора и несла ряд не совсем легких обязательств. И если мы спросим, кто победил в конце концов, то должны будем ответить так: победил парламент и его король. Вмешавшись в распрю коммуны с архиепископом, парламент постепенно и незаметно отнял политические права у того и другого и присвоил их королю: архиепископ обратился в духовного аристократа, а коммуна — в городское управление, подчиненное центральной власти, — результат, который впоследствии разделили с Реймсом и все другие французские коммуны.

Рассмотренные коммуны — Лаонская и Реймсская — имеют тот общий признак, что обе они возникли путем революционным, посредством отчаянной борьбы с сеньорами. Этот признак и является вообще характеристичной чертой истории освобождения северной полосы французских городов. В других странах Европы — в Англии и Германии — мы уже не встречаем ни коммунальной революции, ни тех драматических эпизодов, какими сопровождалась эта революция во Франции. Процесс освобождения городов в них идет медленно и спокойно, без толчков, без ссор, без войны, в связи с общим политическим и гражданским развитием страны. Так, в Англии бурги не имели надобности оружием завоевывать себе муниципальную свободу: они легко могли купить ее себе за деньги, как, например, и поступили граждане Лейчестера. Мало того, даже и к этому легкому средству английские города не всегда должны были обращаться. По особым причинам в Англии феодализм никогда не обладал такой политической силой, какая принадлежала ему на континенте; сеньоры здесь жили ближе к городам, действовали заодно с ними и прямо были заинтересованы в их развитии и самоуправлении. Поэтому в Англии не редкостью было встретить таких либеральных феодалов, которые нимало не противились стремлениям городов к свободе и даже сами, по собственному почину, дарили им то, перед чем приходили в ужас бароны северной Франции. Таковы были графы Ponthieu и в особенности Вильгельм III, который добровольно даровал коммунальные хартии нескольким городам; такими же действиями прославилась и Жанна Константинопольская, раздававшая привилегии городской вольности направо и налево.

Совершенно особая судьба выпала на долю германских городов. Эти города должны были пройти две ясно намеченные стадии своего развития, прежде чем успели добыть себе самостоятельность. В XII в., когда коммунальное движение в Средней Европе достигло высшей степени своего напряжения, германские города, подобно северо–французским, пытались освободиться через восстание, но встретили против себя тогда еще могущественную силу германского императора, от которого они прямо зависели. Они получили поэтому только некоторые гражданские льготы и гарантии, а не политические права, которых они добивались и которые император не хотел им уступать. Это гражданское освобождение и было первым моментом в развитии самостоятельности германских городов; лет сто спустя за ним последовал второй и окончательный фазис развития, когда в Германии появляются вольные города, только номинально зависящие от императора, на самом же деле пользующиеся всеми правами верховной власти. Он вызван был разложением Германской империи на отдельные герцогства и княжества, совершившимся в XIII в., и тем унижением, в какое была поставлена императорская власть после вековой борьбы за Италию и против папства.

Таким образом, за время от XI до XIII в. вся Европа пережила одно и то же великое движение и одинаково во всех странах изменила свой вид; городские общины, прежде молчаливые и столь смиренные, что о них ничего не было известно, возвышают свой голос, развиваются, стремятся к одной и той же цели — освобождению и, несмотря на различие эпох, стран и препятствий, все более или менее приближаются к этой цели; общий поток увлекает в этом направлении все значительные европейские города, и карта феодальной Европы от севера до юга усеивается независимыми, привилегированными общинами. Общественное сознание средневековой Европы расширяется и обогащается новой идеей, идеей свободного города, и в политическом языке появляются новые слова: «коммуна», «буржуазия», «третье сословие».

Освобождение городов совершилось; посмотрим теперь, на каких началах устроились освобожденные города и в чем заключалась их свобода.

Что такое представлял собой освобожденный средневековый город? На этот вопрос историческая наука отказывается дать один общий, верный действительности и исчерпывающий сущность дела ответ. Средневековые города, как мы видели, имели почти одну и ту же историю, действовали в одних целях и под влиянием одинаковых побуждений, и однако же результатов они достигли различных. Одни города получили почти полную свободу, сделались автономными республиками; другие освободились только номинально, на хартии, в действительности же продолжали оставаться в полной политической зависимости от сеньора. В одних вся городская власть сосредоточилась в руках немногих семейств, аристократов, напоминавших собой древние олигархии Греции; в других всеми делами города ведало и управляло общее собрание горожан. Это различие и даже противоположность в конституциях городов после их освобождения хорошо объясняется историей самого коммунального движения; города восставали и боролись за свою самостоятельность вне взаимной связи, в одиночку, вразброс; каждый город опирался на свои силы, имел против себя своего сеньора и в конце концов добывал свою хартию вольностей и привилегий, составленную ввиду местных городских условий и в зависимости от местных же обстоятельств борьбы. Энергия горожан, объем их требований, личный характер сеньора и множество других побочных и мелких причин влияли на исход городского восстания и обусловливали собой содержание коммунальной хартии. Поэтому при изучении городских учреждений гораздо более легким оказывается установить между городами известную иерархию, начиная с полной автономии и кончая последней ступенью подчиненности, чем классифицировать их по определенным типам. И действительно, были историки, которые прямо отказывались от методического изучения городских учреждений и заявляли, что сколько хартий — столько и типов городской свободы и самоуправления. В настоящее время, однако, это мнение, как крайнее, оставлено, и историческая наука обыкновенно делит города в отношении к их привилегиям на два класса: на города буржуазии и города коммунальные. Различие между обоими этими классами городов заключается в том, что города буржуазии, обеспечив себе ту или другую долю гарантий против сеньориального произвола, т. е. получив известную сумму гражданских прав, никогда не могли достигнуть самоуправления или политической независимости, они управлялись по–прежнему своими сеньорами; коммунальные же города сделались городами, независимыми от сеньора, управлялись своими должностными лицами, встали рядом с сеньором и обратились как бы в коллегиальные сеньории; как сеньор был полным государем в своем поместье и не терпел никакого постороннего вмешательства, так и коммунальные города являлись маленькими государствами или республиками, причем верховная власть в них вместо сеньора принадлежала общему собранию или городскому совету, или аристократии, или, наконец, выборным должностям. Нужно помнить, впрочем, что это разделение условно и никогда не существовало на практике; оно принято наукой только потому, что другой лучшей и более обоснованной классификации городов дать просто невозможно.

Спрашивается теперь, какие же изменения были внесены этим фактом в политическую жизнь Европы и как он отразился на дальнейших судьбах феодализма? Ответ на этот вопрос отчасти уже ясен сам собой; освобождение городов ограничивало феодализм, ослабляло силу феодальных сеньоров и вырывало из их рук весьма значительную долю власти. Рядом с феодальным строем оно поставило совершенно новое политическое явление — городскую общину, которая никак не могла войти и поместиться в рамках этого строя. Этот характер городской общины хорошо понимали и сами феодальные сеньоры, поневоле или с доброго согласия наделявшие города хартиями вольностей. Если всмотреться в городские хартии, то легко можно заметить, что все они представляли собой как бы компромисс, некоторую своеобразную сделку между феодализмом и новыми стремлениями городов. Города, однако, никогда не были довольны хартиями и, получив их, все‑таки продолжали борьбу с феодализмом, беспрестанно старались расширить свои прерогативы за счет сеньора. И это понятно: городам, т. е. торговому и ремесленному люду, еще недостаточно было устроиться прочно и мирно внутри своих стен; для успеха в занятиях им нужно было создать твердый общественный порядок, который делал бы возможным широкую торговлю и процветание промышленности; им нужна была общая центральная законодательная власть, которая могла бы обеспечить мир не только в городах, но в целой стране в интересах общего преуспевания. Эти‑то стремления городов создать новые общественные порядки и погубили феодализм, основанный на дробности, обособленности общественных отношений. Справедливо замечают, что каждый успех среднего сословия был ударом для феодализма; в век освобождения городов таких ударов нанесено было уж слишком много: здание феодализма не вынесло их и стало постепенно разрушаться; оно уступило свое место новым центральным учреждениям, сосредоточившим в себе всю верховную власть над той ил и другой страной и обратившим эти страны в известные нам государства Европы.

Процесс образования новых учреждений в разных частях Европы совершается различно, и огромную роль в нем играют освобожденные города. В сущности, весь вопрос в этом процессе сводится к тому, как поведут себя города в отношении к вновь возникавшей или сохранявшейся и при феодальном строе королевской власти. Дальнейшая история дала на этот вопрос самые разнообразные ответы. Во Франции города встали на сторону короля, увеличили его силы и содействовали победе королевской власти над феодалами; союз городов с королем создал здесь новое государство в форме строго централизованной монархии. В Англии, напротив, города действовали рядом и заодно с феодалами против произвола королевской власти; соединившись силами, города и феодалы здесь ограничили королевскую власть и на ее место поставили новое учреждение — учреждение центральное по отношению ко всей стране, но в то же время выборное, конституционное, т. е. парламент. В Германии города не вступали в союз ни с императором, ни с феодалами; они удовольствовались той долей, какая досталась им после их освобождения в XIII в.; поэтому‑то и Германия к концу Средних веков не могла составить из себя самостоятельное целое: она распалась на множество отдельных феодальных княжеств и вольных городов, над которыми император до самого позднейшего времени имел только номинальную власть. Наконец, в Италии города поглотили собой и феодализм, и королевскую власть. Италия, как и Германия, в конце Средних веков составляла собой отдельные государства, но эти государства здесь сосредоточились в городах, живших и действовавших совершенно особняком друг от друга.

Таким образом, возрождение западно–европейских городов и возникновение нового буржуазного класса населения, вошедшего в качестве равноправной и самостоятельной единицы в состав средневекового общества, разрушило феодальный порядок и сделалось источником новых политических образований во всех главнейших странах Западной Европы, предваряющих собой уже эпоху Нового времени. Здесь исторический пункт, над которым исследователь западно–европейского Средневековья, понимаемого в точном смысле этого слова, может поставить точку.