Третья мечта

Постукивая колесами на стыках рельсов, наш эшелон подкатил к Дарнице. Паровоз сразу отцепился, дал свисток и ушел. Мы встали на самом последнем пути. Позже это спасло нас.

Станция была забита составами. Всюду громоздились горы военного имущества. Шла спешная погрузка войск.

Как только наш поезд остановился, к нему бросились десятки людей. Одни ломились в двери теплушек, другие лезли на крыши и тормозные площадки. Стараясь перекричать друг друга, они уговаривали наших солдат продать им автомашины, ручные пулеметы, патроны, спирт, бензин, фотоматериалы. Деньги обещали разные — николаевские, керенские и даже валюту. Охотно шли на обмен, предлагая хлеб, муку, консервы, сало, часы, мануфактуру. Перед вечером наш моторист сообщил мне, что несколько подозрительных типов давали ему два миллиона рублей за помощь в похищении самолета с платформы. Бандиты собирались сделать это ночью.

Я немедленно распорядился выставить у вагонов часовых. Кроме того, организовали подвижный патруль во главе с членом солдатского комитета.

Едва улеглась суматоха, вызванная нашим прибытием, стало известно, что мирные переговоры в Бресте сорваны. Германская армия перешла в наступление по всему фронту — от Балтийского моря до Черного. Жестокие бои завязались и на подступах к Киеву. Мы ехали сюда, чтобы спасти самолеты от захвата немцами. А немцы снова оказались рядом.

Так встретила нас Дарница в конце февраля 1918 года. Шел густой снег, засыпая рельсы железной дороги.

«Зря отпустили паровоз», — подумал я с горечью.

Командир нашей 2-й авиагруппы истребителей Евграф Николаевич Крутень геройски погиб на фронте. Назначенный на его место капитан Модрах позорно сбежал. Узнав о том, что совершилась Октябрьская социалистическая революция, дезертировал и новый командир части штабс-капитан Шебалин. Как председатель солдатского комитета группы, я стал самым старшим ее начальником. И вот теперь особенно остро почувствовал всю тяжесть ответственности за самолеты и за судьбы доверившихся мне людей.

Организовав охрану эшелона, мы с летчиком Петром Семеновым поехали в Киев. Здесь был настоящий ад. Толпы отбившихся от частей солдат запрудили пассажирские и товарные станции. Каждый стремился любым способом уехать в глубь России. А вагоны спешно загружались военным имуществом.

Еле-еле пробились к главному железнодорожному начальнику. Узнав, что мы везем боевые самолеты, он стал настойчиво рекомендовать нам, пока нет паровоза, разгрузиться в Дарнице, а вагоны передать другой воинской части. Я наотрез отказался от этого несуразного предложения.

— Что ж, ждите, пока дойдет ваша очередь, — сказал железнодорожный начальник и с улыбкой добавил: — У нас в Киеве не так уж плохо…

Мы направились в штаб авиации. Там все помещения были уже пусты. У единственного письменного стола стоял начальник Воздушного флота Украины Васильев и разговаривал по телефону. Вид у него был усталый.

Я доложил о прибытии эшелона и предъявил свое красногвардейское удостоверение.

— Какой конечный пункт вашего маршрута? — холодно спросил Васильев.

— Москва.

— Мы везем ценнейшее авиационное имущество! — добавил Семенов.

Я перечислил, что именно:

— Пятнадцать новых самолетов-истребителей, недавно полученных из Франции, тридцать запасных моторов «Рон» и «Испано-Сюиза», пятьдесят комплектов запчастей — пропеллеры, плоскости, стабилизаторы, шасси. Несколько десятков авиационных пулеметов «виккерс», «льюис», «мадсен». Полмиллиона патронов к ним.

Васильев был большевиком, в прошлом служил авиационным мотористом. Глаза его сразу повеселели, когда он узнал, что нам удалось сберечь и вывезти. Нашу беседу прервал телефонный звонок. Васильев вначале спокойно стал объяснять кому-то, как вывезти из Киева хоть часть огромных запасов бензина. Вдруг голос его сорвался:

— Тогда сжечь!.. За каждую оставленную бочку будем расстреливать!

Бросив трубку, Васильев повернулся к нам:

— Так что вам нужно?

— Паровоз.

— Где я его возьму? Для своих эшелонов и то не хватает. За горло приходится брать железнодорожных тузов, — закричал Васильев. Потом помолчал немного и уже тихо закончил: — Ладно, постараюсь принять меры к отправке… Сделаю все, что смогу.

Мы с Семеновым пошли к военному коменданту. Он сообщил, что угроза захвата города немцами возросла. Рабочие и красногвардейские отряды, вступившие с ними в бой, слабы и разрозненны. Поэтому сейчас все паровозы и вагоны брошены на вывозку со складов оружия и боеприпасов. Записав номер нашего эшелона, комендант предупредил:

— Гарантию на паровоз дать не могу. Если придется оставлять Киев, принимайте решение сами.

Возвратившись в Дарницу, я созвал групповой солдатский комитет. В вагон на расширенное заседание пришли и все члены отрядных комитетов и бывшие офицеры-летчики. Высказывалось много разных предложений. Один горячий товарищ требовал собрать семь самолетов — столько, сколько имелось летчиков, — и перегнать их на восток лётом. Остальное имущество он предлагал уничтожить. Личный состав, по его мнению, должен пешком передвигаться на восток.

Этот план я отверг. Меня поддержали солдаты большевики Крживицкий и Рогалев, председатель солдатского комитета 8-го отряда летчик Петр Александрович Семенов, начальник штаба группы летнаб Афанасьев, летчик 7-го отряда подпоручик Никольский. Мы хорошо помнили, как радовался наш командир капитан Крутень, получая новенькие истребители, и очень берегли эти машины. Разве можно уничтожать их теперь, когда все имущество принадлежит народу?!

На всякий случай я приказал достать и подготовить к бою ручные пулеметы «льюис» и «мадсен». В разгар этих приготовлений меня вызвали к головному вагону. Там, окруженный свитой, стоял толстый мужчина с большими висячими усами и в пенсне. Это был сам заместитель начальника управления железной дороги.

— Почему не выполнили мой приказ разгрузить состав?! — закричал он. — Все ваши сорок вагонов нужны для более ценного вооружения!

— Я вам не подчиняюсь…

— Именем Советской власти требую немедленно разгрузиться! — перебил меня толстяк, топнув ногой. На его черной касторовой шинели блестели форменные пуговицы с двуглавым орлом.

— Кто тебе дал право говорить от имени Советской власти? — мрачно спросил Рогалев.

Не ожидавший такого вопроса, толстяк как ошпаренный провизжал:

— Мы вышвырнем вас силой!..

— Мы тоже силой ответим, — возразил я.

Рогалев повернулся назад и крикнул во все горло:

— Товарищи! Покажись!

Я оглянулся. Дверь ближайшей теплушки медленно открылась, и оттуда показались дула пулеметов и винтовок. Видимо, Рогалев заранее подготовил этот сюрприз.

— Вы за все ответите! По закону военного времени! Паровоза для вас не будет! — пригрозил толстяк, но тут же поспешил удалиться.

Вскоре со мной пожелал побеседовать еще один господин, прибывший из Киева. Через посыльного он передал, что может помочь в получении паровоза и ждет меня в комнате дежурного по станции. Мы пошли туда втроем: Семенов, Рогалев и я.

Нас встретил представительный мужчина лет сорока пяти. Он кивнул головой дежурному по станции, и тот сразу удалился. Видимо, незнакомец не ожидал, что я приду не один. Он поздоровался со всеми за руку, но не назвал своей фамилии.

— Господин капитан! — сказал он с легким украинским акцентом. — Вы начальник этой авиационной части?

— Я не господин и не капитан, — возразил я, — а председатель солдатского комитета. И до капитана в старой армии не дослужился…

Мужчина поморщился, небрежно махнув рукой:

— Э-э, суть не в этом! Вы офицер?

— Да.

— Я могу говорить с вами серьезно, как с лицом ответственным за часть?

— Да.

— Вот и отлично! — оживился он. — Я могу вам помочь. Но давайте заранее условимся: независимо от исхода разговора расстаться мы должны так же свободно, как и встретились… Понимаете меня?

Я поглядел на товарищей. Семенов утвердительно кивнул головой. Рогалев сказал:

— Ладно, по рукам.

— Я уполномоченный Центральной рады Украины, — представился незнакомец. — У нас есть сведения, что вы стремитесь вывезти отсюда прекрасную фронтовую часть. Ваши люди и аэропланы были бы очень полезны для самостийной возрождающейся Украины…

— Эх-ма!.. — неожиданно вырвалось у Рогалева.

Уполномоченный Центральной рады с улыбкой взглянул на него и продолжал:

— Прошу учесть, в России сейчас нет твердой власти, анархия, междоусобица. И голод. А мы дадим вам все: новое обмундирование, отличный рацион, прекрасные помещения… — Он повернулся ко мне: — Господин Спатарель, вы получите чин капитана не позже чем через три дня. И вы, господин офицер, рассчитывайте на повышение, — обратился он к Семенову.

Семенов побагровел:

— Я уже штабс-капитан, бывший… Так что тоже, пожалуй, буду произведен в капитаны?

— Да! — уверенно ответил уполномоченный, откинувшись на спинку стула.

— Значит, думаете въехать в Киев на немцах? — спросил Семенов.

— Видите ли, — уполномоченный даже глазом не моргнул, — в настоящий момент это не важно…

— Благодарю покорно! — Петр Александрович Семенов даже со стула вскочил. — От немцев звездочек не принимаю!

— Господа, вы меня неверно поняли, — развел руками уполномоченный.

— Садитесь, Петр Александрович! — сказал я, желая выяснить одну немаловажную подробность. — Скажите, господин уполномоченный, если мы примем ваше предложение и перейдем на службу к Центральной раде, что вы сейчас обещаете сделать?

Мельком я увидел удивленные глаза Рогалева. Солидный человек в бекеше тут же ответил:

— Переведем ваш состав в надежное тихое место, обеспечим всем необходимым. А дня через три торжественно, по-братски примем в Киеве…

— А где же вы достанете паровоз? — спросил я.

— Это не ваша забота, — добродушно улыбнулся уполномоченный и взглянул на часы, висевшие над столом дежурного по станции. — Через полтора часа паровоз прибудет и доставит вас куда надо…

Все ясно: руководители железной дороги, украинские националисты, саботируют наш выезд…

Я встал, за мною Рогалев и Семенов. Говорю:

— Мы твердо решили добираться в Советскую Россию.

Уполномоченный тоже поднялся из-за стола. Холеное лицо его стало холодным.

— Смотрите, далеко ли уедете?.. Вас по дороге могут встретить. И тогда уж разговор будет другой. — Заключил сухо: — Не пришлось бы глубоко раскаиваться…

— Уже раскаиваюсь, гнида! — в сердцах выпалил Рогалев. — Сейчас бы шлепнул тебя, да жаль, слово дали!

Мы быстро пошли к эшелону. На ходу Семенов бросил:

— Иван Константинович! Промедление сейчас смерти подобно.

— Петр Александрович! Прошу передать по всем вагонам: быть в готовности к немедленному выезду. Никому никуда не уходить. Сами возвращайтесь ко мне — пойдем силой добывать паровоз.

— Понял! — радостно откликнулся Семенов и быстро зашагал к последнему вагону.

— Вас, Рогалев, прошу, подберите несколько крепких ребят из большевиков и сочувствующих. Возьмите винтовки.

— Слушаюсь! — козырнул Рогалев.

Вскоре Семенов и Рогалев вернулись. С ними пришли Крживицкий и еще несколько солдат с винтовками.

— Только что узнал, — взволнованно докладывает Семенов, — немцы уже в сорока километрах от Киева.

С оружием в руках врываемся к начальнику станции Дарница.

— Нам нужен паровоз, — спокойно требую я.

— И не позже чем через полтора часа! — угрожающе добавляет Рогалев.

Вижу, как меняется в лице начальник станции.

— Я не могу… Надо согласовать с управлением по телефону… — еле шевелит он трясущимися губами.

Рогалев поторапливает:

— Твоих киевских начальников мы не достанем, а ты здесь, рядом, и пока живой…

Начальник станции звонит при нас, несколько раз повторяя: — Состав третьей категории… Да, да, именно третьей.

Видимо, это означает, что в составе ничего ценного нет. Наконец разрешение получено. Сопровождаемый нами начальник находит машиниста и помощника. Они приписаны к депо Ромодан и лично заинтересованы в том, чтобы скорее выехать домой, в нужном нам направлении.

Посылаю Семенова в эшелон с приказом: приготовиться к отъезду. Установить ручные пулеметы на платформы с самолетами, на тормозную площадку замыкающего вагона и по обе стороны каждой теплушки.

С Рогалевым и другими товарищами иду к паровозу. Он из серии «Щ». Железнодорожники попросту называют его «щука». Восемь лет назад я работал на таком же локомотиве помощником машиниста. Если потребуется, то сам сумею его повести.

Нам повезло: наш эшелон оказался не в гуще составов, а на последнем пути. Иначе пришлось бы долго маневрировать для того, чтобы выбраться со станции. Возможно, мы и не успели бы этого сделать…

Когда все было готово к отъезду и я отдавал последние распоряжения, ко мне вдруг подбежали мужчина и женщина.

Он — стройный, круглолицый, в ладно сшитой офицерской шинели и в фуражке с авиационной эмблемой вместо кокарды. Она — невысокая, миловидная, со знаком Красного Креста на платке и рукаве пальто.

Мужчина по-военному вытянулся и прерывистым после быстрого бега голосом заговорил:

— Товарищ… начальник! Ваш авиационный… эшелон… уходит отсюда… Возьмите нас с собой… Военный летчик… прапорщик Карл Скаубит и…

— Его жена, военная сестра милосердия, Мария Ивановна Скаубит… — добавила маленькая женщина.

— Не можем мы оставаться здесь, — продолжал он с заметным латышским акцентом. — Хотим воевать за Советскую Россию, за революцию!

— Ну что ж, друзьям мы всегда рады, — ответил я. — Прошу садиться в вагон. — И, обращаясь к Семенову, сказал: — Петр Александрович, проводите, пожалуйста, новеньких в наш вагон.

Мы с пулеметчиком поднимаемся в будку. Я решил ехать на паровозе, чтобы проверить, как поведут себя машинист и его помощник. В такой обстановке полностью доверять им было опасно. Кроме того, около двухсот километров нам предстояло проехать через районы, где действовали гайдамаки и другие бандиты. Да и тот самый уполномоченный Рады мог отомстить нам.

Машинист переводит реверс на передний ход. Раздается пронзительный паровозный свисток. Простучав буферами от первого вагона до последнего, эшелон трогается в путь. Я не знал тогда, что этот путь растянется на три суровых военных года.

Через два дня после нашего отъезда из Дарницы Киев захватили немцы.

Родился я в бедной крестьянской семье. Наш дом в предместье Кишинева находился неподалеку от товарной станции. И поэтому в детстве самое сильное впечатление производили на меня поезда. В моей мальчишеской голове прочно застряла мысль стать машинистом. Когда я робко поведал о своей заветной мечте отцу, он погладил меня по голове и задумчиво сказал:

— Что ты, сынку! Для этого долго учиться надо, а значит, — много денег иметь…

Жили мы в мазанке с камышовой крышей и глинобитным полом. Земли своей у нас не было, арендовали у помещика. Восьмилетним мальчиком я вместе со взрослыми полол сапкой кукурузу. В двенадцать годков стал поденщиком на кирпичном заводе. Мать болела, но отец не мог ей помочь: не было денег на врачей и лекарства.

Мне так хотелось попасть на паровоз! Я так старательно учился, что закончил церковноприходскую школу на круглые пятерки. И тогда отцовское сердце не выдержало: устроил меня в ремесленное училище, где готовили рабочих разных специальностей, в том числе и для железной дороги.

Никогда не забуду октябрь 1905 года. На всех заборах висел царский манифест о дарований народу «свободы». В городе начались демонстрации. Я сам в них участвовал с ребятами из ремесленного. Мне исполнилось шестнадцать, кое-что я уже понимал, чувствовал необходимость перемен к лучшему. И вдруг такая радость. Значит, теперь все будет по-другому… Я оживленно говорил отцу:

— Сам государь-император объявил свободу!

Отец почему-то молчал и недоверчиво кивал головой. А я ходил с толпами городской бедноты, крестьян, интеллигенции, слушал горячие речи. Ораторы говорили о братстве и равенстве, о сокращении рабочего дня и о разделе земли между теми, кто ее обрабатывает. Я ликовал. Но отец оказался прав: все осталось по-старому.

События 1905 года оставили в сознании неизгладимый след. Трудности нашей семьи, уродства окружающей жизни стали видеться в новом свете. Мои мысли и чувства разделяли многие товарищи по ремесленному училищу. Мы потихоньку говорили об этом. Вскоре я стал находить в своих учебниках листовки или тоненькие брошюрки, на верхнем обрезе которых стояла четкая надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Так постепенно вместе с товарищами по учебе — Саней Александровым, Вайнштейном и Стефановским — я вошел в ученический кружок РСДРП (б).

Маевку 1906 года мы провели в укромном месте, за так называемой «горой». Было нас около десяти юношей. По очереди говорили о том, как на всем земном шаре улучшить жизнь. Негромко, но с увлечением пели «Марсельезу» и «Варшавянку».

Летом 1906 года, когда мне исполнилось семнадцать, я окончил училище и получил специальность слесаря. Довольно основательно изучил токарное и кузнечное ремесло. Назначили меня в железнодорожное депо Мелитополя. Два года работал слесарем по капитальному ремонту паровозов. Это была отличная школа: я узнал несколько типов локомотивов до последнего винтика. Успешно сдав испытания по устройству и управлению паровозом, по правилам сигнализации службы движения, я стал помощником машиниста.

Еще в училище я начал много читать. Особый интерес вызывали книги, где описывались полеты воздухоплавателей. Паровозы полюбились мне за скорость. Но они двигались только по рельсам. А вот воздушные шары, еще более стремительные, совершенно свободно плавали в необъятном просторе. Так у меня родилась новая мечта подняться ввысь.

Неожиданно небо приблизилось ко мне. Газеты вдруг запестрели сенсационными сообщениями. Люди все увереннее стали подниматься в воздух на самолетах. Что ни день, появлялись новые имена иностранных авиаторов: американцев братьев Райт, француза Блерио, бразильца Сантос-Дюмона и других. Наконец зазвучала фамилия замечательного русского летчика Михаила Ефимова.

Вскоре стали известны имена наших других отважных авиаторов: Николая Попова, Александра Васильева, Сергея Уточкина. Но Михаил Никифорович Ефимов оставался среди них первым. Лично для меня важно было не только это. Из газет я узнал, что Михаил Ефимов, сын трудового народа, работал простым железнодорожником. Сходство наших биографий меня поразило. Он родился в семье крестьянина, тоже закончил техническое училище, работал на железной дороге и… увлекся авиацией.

Банкир Ксидиас заключил с Ефимовым кабальный договор: на свои деньги послал Михаила во Францию учиться летать, зато почти вся плата за публичные полеты шла в карман оборотистого дельца. Ефимов рисковал жизнью. А для Ксидиаса это была обычная торговая сделка, из которой он извлекал огромные барыши.

За короткое время Михаил научился летать лучше своего учителя, знаменитого Анри Фармана. Он первым из наших соотечественников получил диплом пилота-авиатора и стал летчиком-инструктором; Фарман доверил ему обучение своих учеников. Теперь русский учил летать французов.

Я почти ежедневно выходил к почтовому поезду, чтобы купить свежую газету и поскорее узнать о новых потрясающих успехах любимого Миши Ефимова — так его по свойски звали наши железнодорожники. А во всем мире его имя печаталось и произносилось непременно с прибавлением почетного титула «король воздуха». Ефимов побил мировой рекорд американца Райта по дальности полета с пассажиром. Взял три высших приза на международных авиационных соревнованиях в Ницце. В Руане он, защищая честь России, победил восемнадцать отборных иностранных летчиков и установил рекорд грузоподъемности. Михаил оказывался лучшим из лучших на состязаниях пилотов в Италии, Франции, Венгрии и у нас, в России.

Можете представить, с каким чувством я прочел заметку о выступлении Михаила Ефимова. Рассказ о своих полетах он закончил словами: «Летать может каждый человек…»

Я загорелся стремлением научиться летать на самолете. Если бы нашелся богач и послал меня учиться в авиационную школу, поехал бы не задумываясь, на любых условиях. Но разве найдешь такого среди мелитопольских толстосумов?

Работая в депо, я изучил устройство многих механизмов. Ремонтировал паровозы. Был и слесарем монтером (теперь говорят — монтажником) в разъездной бригаде. Устанавливал паровозные котлы, перекачивающие насосы, водоразборные колонки. Вождение паровоза требовало внимания к приборам и агрегатам. Отточился глазомер, стало привычкой соразмерять скорость и расстояние.

Но главное, чему научил меня Мелитополь, в другом. У нас в депо была крепкая группа большевиков. Ее возглавлял Григорий Кузнецов — человек уже в годах, токарь по специальности. Все звали его Гриша. Вожак рабочих, он пользовался непререкаемым авторитетом, отличался душевной чистотой и партийной убежденностью. Именно Гриша направил меня в кружок по изучению программы и устава партии, которым руководил невысокий худенький слесарь Паня Паршин. Потом его сменила красивая большеглазая девушка Таня Николаева, дочь машиниста. По-видимому, она закончила гимназию или какие-нибудь общеобразовательные курсы. Уж очень уверенно, с большой глубиной разъясняла Таня вопросы экономической и политической борьбы рабочего класса.

Все собрания и занятия проходили конспиративно: за городом или у кого-нибудь на квартире, под видом вечеринок и всякого рода семейных праздников. По поручению Григория Кузнецова я вместе с товарищами Михаилом Тимохиным и Игнатием Саковским часто хранил и перевозил революционные брошюры и листовки. Или раскладывал прокламации в инструментальные ящики рабочих депо. Меня избрали казначеем нелегальной кассы взаимопомощи, председателем которой был всеми уважаемый старый мастер бригадир Афанасий Иванович Лопатин. Помню, мы, рабочие, чувствовали себя сильнее тогдашних хозяев Мелитополя и железнодорожного начальства. Посмеивались над жандармами, торчавшими на станции. Я хотел отдать все силы борьбе за улучшение жизни родного народа, мечтал овладеть самолетом, чтобы помочь победе революции.

В октябре 1910 года меня призвали в армию. Врач осмотрел меня, пощупал руки, ноги и крикнул: «Годен!» Я и в самом деле был крепок. Очень хотел попасть в воздухоплавательную роту. Знал: есть приказ направлять лиц, окончивших технические училища, в инженерные части. Но такие же парни, как я, ожидавшие во дворе решения своей участи, сказали, что надо дать писарю взятку. Я помнил, что отец учил честности. А большевик токарь Гриша Кузнецов не раз говорил о незамаранной чести рабочих. Да я сам уже понимал: середины нет — человек может быть чист или грязен. Взятки писарю, как, впрочем, никому за всю свою жизнь, я не дал. И был назначен в пехоту.

Красные казармы. Каменный глухой забор. Зуботычины унтеров. Зубрежка фамилий, имен, отчеств, званий и титулов всех родственников царя, их тезоименитств, то есть дней рождения, и… муштра под залихватскую и тоскливую песню «Соловей-соловей, пташечка…» Все это угнетало и бесило.

Но однажды для знакомства с новобранцами к нам пришел командир роты капитан Иегулов. Обходя строй, он разговаривал с каждым. Наконец подошел ко мне. Я увидел невысокого, худощавого офицера лет сорока пяти, в поношенном, но опрятном мундире. На смуглом лице — добрые глаза, понимающие, как трудны для солдат первые недели службы. Узнав о моем образовании и специальности, Иегулов удивился. Спросил, где бы я хотел служить. Задал даже совсем необычный для старой армии вопрос:

— О чем ты вообще мечтаешь, Спатарель?

О революции, разумеется, я не мог даже упомянуть. Но о том, что мечтаю стать летчиком, сказал.

Иегулов внимательно посмотрел на меня и что-то записал в свою книжечку.

Потянулась обычная казарменная жизнь. Я видел, что командир роты всегда вежлив с солдатами, никогда не повышает голоса, старается дать отдых на смотрах, учениях, работах. Да, конечно, он был не из богатой семьи: там вырастали совсем другие.

В конце февраля меня вызвали в канцелярию роты. Я доложил по уставу, ожидая приказания.

— Спатарель, — спросил Иегулов с улыбкой, — ты не раздумал стать летчиком?

— Никак нет! Был бы счастлив.

— Ну так вот тебе документ. Поедешь в Севастополь, в школу авиации. Будешь работать механиком, обслуживать полеты офицера нашего полка. А потом и тебя будут учить летному делу…

— Я столько об этом мечтал! Не думал, что так быстро… От всей души благодарю вас… — От радости я готов был обнять командира. Он видел это. Но, пожелав мне успеха, руку на прощание не подал. Видимо, вспомнил о своих погонах.

Нет, это не сон. Сегодня, 1 марта 1911 года, я, рядовой 52-го Виленского пехотного полка, прибыл в Севастополь, в первую русскую школу авиации для работы механиком и обучения полетам. Мечта начинает становиться явью.

Спускаясь вниз с Исторического бульвара, вдруг вижу квадрат поля, нежно-зеленый от первого пушка травы, и на нем больших белых стрекоз с двойными крыльями. Они! Аэропланы. Я не выдерживаю и изо всех сил бегу с горы.

У одного из самолетов собралась группа людей. Подхожу ближе и вдруг различаю — это стоят офицеры. Перехожу, как учили по уставу, на строевой шаг, останавливаюсь невдалеке от них и отдаю честь. Кто-то из офицеров взглянул на меня. Раздался смешок, я отчетливо расслышал слово «деревенщина».

Офицеры отворачиваются и снова сосредоточивают подобострастные взгляды на своем собеседнике в штатской одежде. Крепкий, широкоплечий, он в своем коричневом свитере из толстой шерсти чем-то напоминает медведя. Его открытое круглое лицо украшают короткие усики. Слышу, как он спокойно говорит офицеру в высокой каске:

— Хорошо…

Вот она, чудо-птица! Аэроплан! Какой хрупкий в сравнении с могучей чугунной махиной — паровозом. Узенькие деревянные планочки стянуты стальными струнами. На металлическом подкосе впереди, слева и справа по два маленьких колесика, похожих на велосипедные. На солнце поблескивают нежные, из белого шелка крылья.

Как зачарованный, любовался я аэропланом. Казалось, ничего вокруг не видел и не слышал.

— Эй, годок, чего рот разинул? — вдруг раздался рядом чей-то голос. Молодой курносый солдат, взяв меня за плечо, спокойно, но властно добавил: — Отойди! Сейчас господин Ефимов на «фармане» в полет пойдут…

Ефимов? Король воздуха?! Миша-железнодорожник… Сердце прыгнуло в груди: неужели он?

Отскакиваю в сторону. Вижу, человек в ворсистом свитере уже подошел к самолету. Так это и есть Ефимов? Солдат в замасленной гимнастерке подлезает под деревянную ферму и становится около пропеллера. А офицер в высокой каске устроился на жердочке позади Ефимова. Михаил Никифорович повернул кепку козырьком назад. Догадываюсь, это для того, чтобы в полете ее не сдуло ветром… Ефимов крепко обхватывает правой рукой конец торчащей перед ним тонкой и длинной трубчатой палки. Значит, это рычаг управления…

Офицер в каске, сидящий сзади, заметно волнуется. Понимаю, это ученик. А Ефимов спокоен и сосредоточен. В перевернутой кепке, круглолицый, он похож на простого рабочего парня, который приступает к сложной работе.

Что-то щелкает. Солдат отскочил от пропеллера. Мотор вдруг затрещал, и лопасти пропеллера завертелись, сливаясь в сверкающий круг.

Самолет, все убыстряя бег, покатился по траве. Вот его хвостовое оперение отделилось от земли. Машина, будто выпрямляясь, круто полезла вверх и, поднявшись метров на десять, поплыла в воздухе. Летит! Летит! У меня от волнения пересохло во рту. Не могу глаз оторвать от самолета. Он плавно выписывает левый круг. Между его белоснежными крыльями ясно видны фигуры Михаила Ефимова и прильнувшего к нему ученика.

Офицеры, переговариваясь, смотрят вверх. Рядом со мной стоит тот самый курносый солдат, который держал крыло перед взлетом. Спрашиваю его:

— А что Миша… то есть господин Ефимов только сегодня учит?

— Вот чудак — сегодня! — снисходительно говорит солдат. — Они, братец, служат руководителем полетов. (Так тогда называли летчика-инструктора.)

С замиранием сердца я подумал: может быть, он и меня выучит.

— Гляди, садятся! — объявляет курносый.

Верно, аэроплан медленно теряет высоту. Кажется, он снижается прямо на нас. Вот уже хорошо видны лица Ефимова и офицера в каске. Коснувшись колесами земли, самолет плавно побежал и остановился.

— Ефимов опять сел прямо в точку взлета! — громко говорит один из офицеров.

— Да, поразительно! — вторит ему другой.

— Какая точность расчета!

— На то он, господа, и Ефимов-с… Другого бы не держали…

Офицеры, посмеиваясь, спешат к самолету. Я было тоже решил пойти туда, чтобы лучше рассмотреть Михаила Никифоровича. Но проходящий мимо поручик с черными усиками вдруг резко останавливается и кричит:

— Ты что, болван, здесь путаешься? Вон с летного поля!

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — заученно отбарабаниваю я и поворачиваюсь кругом.

Позади слышится рокот мотора. Это другой самолет готовится к взлету. Иду и думаю: «Нет! Никаким поручикам не омрачить моей радости. Я буду летчиком! И постараюсь летать так же красиво, как Михаил Ефимов. Это он, а не щеголь с черными усиками стал первым пилотом-авиатором России. Именно он, крестьянский сын, учит их теперь летать»…

Мне посчастливилось: я попал в Севастополь на заре существования русской авиации. Именно здесь, на Куликовом поле, 8 ноября 1910 года открылась школа военных летчиков. В тот день на единственном учебном аэродроме России стояли всего три самолета. На них летали шесть первых в стране летчиков-инструкторов во главе с Михаилом Никифоровичем Ефимовым.

Сейчас мало кто знает, что развитие авиации в России началось в буквальном смысле на народные деньги. После гибели нашего морского флота под Цусимой из всех уголков страны потекли добровольные пожертвования на строительство новых кораблей. Из этих средств, по копейкам собранных в городах и селах России, девятьсот тысяч рублей передали на создание Воздушного флота. На народные деньги и купили за границей семь аэропланов, которые осенью 1910 года были доставлены в Петербург.

О самолетах начала века все слышали. Хочу сказать лишь несколько слов. Аппараты были деревянные, каркас крыльев обтягивался тончайшим полотном.

Никаких пилотажных приборов, в том числе компаса, высотомера, указателя скорости, еще не ставили. Летную погоду определяли по носовому платочку: держали его в руке, если он развевался, значит, сила ветра больше шести метров в секунду и летать нельзя. Крены на разворотах не должны были превышать восьми градусов. Учебный полет по кругу продолжался одну-полторы минуты и происходил на высоте пятнадцать — двадцать метров, чтобы в случае отказа мотора оставалась возможность спланировать.

Так было в начале 1911 года. Но подумать только, какой скачок сделала наша авиация, если уже перед первой мировой войной Петр Николаевич Нестеров выполнил свою «мертвую петлю», если в небо уже поднялся лучший по тем временам русский четырехмоторный гигант «Илья Муромец»…

Я прибыл в школу авиации прежде всего как технический специалист. Офицер, полеты которого мне надо было обслуживать, приехал в Севастополь позже. До его появления меня послали работать в моторную мастерскую. Как же пригодились здесь мои навыки слесаря, давнее умение разобраться в устройстве насоса, золотников, наладить работу парового двигателя!

Механики и мотористы, в прошлом рабочие, встретили меня как своего: я не был новичком в технике. Мне дружелюбно помогали. Я смотрел, что и как делают другие, настойчиво перенимая их опыт. Постепенно познал и все особенности работы авиационного мотора.

Большинство офицеров, учившихся летать, не желало изучать технику: ждали, когда им запустят мотор и доложат, что все исправлено. Баре хотели быть «чистыми летчиками».

И ничего удивительного тут нет. В царской России отдел Воздушного флота, руководивший созданием авиации, на три пятых состоял из высокопоставленных лиц, аристократов, ничего не смысливших в новом деле. Из таких, например, как князь Голицын, граф Стенбок-Фермор, барон Унгерн-Штернберг, егермейстер царя Шателен. Авиация стала модой, и к обучению полетам допускалась главным образом «золотая молодежь», выходцы из аристократических семей. А они почти все оказывались белоручками.

Офицеров, стремившихся по-настоящему овладеть авиационной техникой, было очень мало. Мне, например, запомнились только трое. Первым назову поручика Бориса Леонидовича Цветкова. Было ему тогда лет двадцать пять. Прекрасный летчик-инструктор, он одновременно руководил и сборкой самолетов, и ремонтом моторов. Часто сам облетывал новые машины. Поручика Цветкова любили и уважали все солдаты-механики: он относился к ним не как офицер, а как старший товарищ. И это вызывало недоумение, даже недовольство вышестоящих начальников. Но есть логика в выборе человеком тропинок, ведущих к главной дороге жизни. Никто тогда, конечно, не предполагал, что добродушный офицер и прекрасный летчик Борис Цветков сразу после Октября станет на сторону Советской власти и будет отважно сражаться за нее в годы гражданской войны. Забегая вперед, скажу, что после разгрома Врангеля Борис Леонидович возглавил возрожденную Севастопольскую (Качинскую) авиашколу. Позднее он — первый пилот, которому доверили доставлять в другие города матрицы газеты «Правда».

Прибывший в школу штабс-капитан Земитан, офицер — которого я должен был обслуживать как механик, не только не умел летать, но и не мог даже отличить поршень от цилиндра. Пилотировать машину его учил Михаил Никифорович Ефимов. Я обслуживал эти полеты и прекрасно помню, с какой ненасытной жаждой ловил Иван Яковлевич Земитан каждое слово Ефимова. Летал он все смелее и лучше, кропотливо изучал мотор, систему управления. Каждый свободный от полетов час Иван Яковлевич проводил в мастерских.

Он дружил с Цветковым. Однажды я заметил, что они уже несколько дней подряд говорят только о пропеллерах: об их весе, окраске, наивыгоднейшей аэродинамической форме, о размере лопастей. В последующие дни Земитан стал интересоваться устройством хвостового оперения на разных самолетах. Цветков подробно отвечал на его вопросы.

Так день за днем Земитан изучал авиационную технику. Он даже помогал мне в ремонте мотора и, не смущаясь, просил меня, солдата, научить тому или иному приему работы. С каким презрительным видом проходили мимо нас офицеры! Их возмущало, что штабс-капитан якшается с солдатом и даже, как простой рабочий, держит в руках молоток!

Надо учесть, что никаких описаний конструкции самолета или наставлений по технике пилотирования тогда не было. Большинство офицеров, далеких от желания Земитана точно знать все, с чем им приходится иметь дело, летали фактически слепыми.

Нет, не случайно Земитан отличался безупречной техникой пилотирования. Одним из первых он после «фармана» овладел полетами на «блерио» и был оставлен в школе летчиком-инструктором.

Характерно, что Иван Яковлевич Земитан, как и Цветков, с уважением относился к механикам и мотористам, никогда не повышал голоса. Чуть ли не единственный, он обращался к рядовым только на «вы» и называл их по фамилии.

В школе учились офицеры разных частей, отличавшихся друг от друга фирмой одежды. Авиация еще не имела своего «внешнего вида». На аэродроме в ожидании очереди на вылет могли рядом стоять пехотинец в гимнастерке, кавалерист из столичного лейб-гвардии полка в ярком мундире и флотский офицер в традиционном темно синем кителе при кортике. К этой пестроте все привыкли. И все-таки однажды в субботу, когда господа офицеры отправлялись повеселиться в Севастополь, все обратили внимание на красочный вид недавно прибывшего летчика. Высокий, осанистый, с мужественным лицом, он был хорош в папахе из белого барашка, в бежевом чекмене с газырями, при кинжале в серебряных ножнах на мягком наборном пояске. Казачий офицер этот имел чин подъесаула (соответствует нынешнему званию капитана). Чувствовалась в нем не только военная щеголеватость, но и воля, и сдержанная сила.

Позднее я узнал, что это Вячеслав Ткачев, уже блестяще защитивший диплом пилота-авиатора в Одесском аэроклубе. К нам он прибыл, по-видимому, для того, чтобы вылететь на новом самолете «Ньюпор-4» и получить звание военного летчика.

Снова Ткачев привлек мое внимание, когда я готовил к вылету самолет, на котором собирались подняться Ефимов с Земитаном. Вокруг Михаила Ефимова часто толпились молодые летчики: тянуло их к коротким, скромным рассказам о международных авиационных состязаниях, к его простому и убедительному объяснению отдельных элементов полета. В этот раз среди окруживших Ефимова я услышал обрывок разговора двоих: долговязого гвардейца-кавалериста и Ткачева.

— …Хотите, чтобы я возился с дурно пахнущими железками? — продолжал, горячась, гвардеец. — Никогда! Офицер-авиатор не должен уподобляться грязному мастеровому… Я летчик — мое дело летать…

— Итак, — внешне любезно с досадой возражал Ткачев, — вы смеете утверждать, что теория полета ни к чему? Очень вам благодарен! Но скажите, пожалуйста, зачем же столь усердно артиллеристы штудируют баллистику? — Ткачев резко повернул голову. — А казалось бы, проще — палить по цели, и все! И наконец, ваше пренебрежение так называемыми «железками» — смешно… Имейте в виду, что, если во время военных действий вам почему-либо придется спуститься, вы без помощи «мастерового» не сможете даже завести мотор…

Потом я видел, как Ткачев летает. Красиво это у него получалось. С той чистотой, отшлифованностью, которая свойственна настоящему мастерству. Ни одной лишней секунды при опробовании мотора. Энергичный взлет. Четкость эволюций в воздухе. Устойчивая, уверенная посадка. Вылезет из самолета — и опять ни одного лишнего жеста или слова. Если можно так выразиться, он летал серьезно. Чувствовалась и его любовь к полетам и спокойная уверенность в себе, свойственная людям, хорошо знающим свое дело.

Лишний раз я убедился в этом на аэродроме. В тот день на самолете Ткачева устанавливали новый пропеллер. Механик нервничал, воздушный винт почему-то плохо садился на вал мотора. Ткачев в это время, согнувшись, осматривал шасси. Но вдруг после очередной безуспешной попытки механика взглянул на него, быстро подошел, сказал холодно:

— Позволь-ка…

Взял пропеллер, широко расставив руки, и сразу без перекоса, точно насадил его на коническую втулку вала.

В отношениях с офицерами, особенно с аристократами-белоручками, Ткачев был независим, холодно-учтив. На солдат же просто не обращал внимания, как будто их не существует. В нем чувствовалась властность. Его уважали и побаивались.

Разве я, простой солдат, мог тогда подумать, что этот человек, уверенно идущий своим путем, через несколько лет встанет в ряды тех, кто хотел смять революцию? Разве я знал, что мы встретимся с ним в небе над Перекопом как смертельные враги?

Апрельский воздух такой теплый, что кажется, он льется сверху вместе с солнечным светом. Я в необычайно приподнятом настроении: сегодня Михаил Никифорович Ефимов начнет обучать моего будущего учителя штабс-капитана Земитана. Значит, и мой день начала полетов приближается…

Вот они подходят. Не знаю, кому из них докладывать о готовности самолета. Рапортую обоим:

— Господин руководитель полетов! Ваше высокоблагородие! Аппарат осмотрен, к летанию готов!

— Хорошо, — слегка улыбнувшись, отвечает Ефимов и вдруг коротко, как бы оценивающе взглядывает на меня.

А Земитан говорит:

— Будьте наготове для исполнения приказаний господина руководителя полетов…

— Да-да, — не спеша подтверждает летчик, — идите с нами, поможете проверить все перед подъемом в воздух.

Он сегодня в сером жилете и двубортном пиджаке, который кажется маловатым для него — крутые плечи Ефимова выпирают. Да и накрахмаленный стоячий воротник белой рубахи, и черный, широким узлом завязанный галстук словно в обруч взяли его крепкую шею.

— Вот аэроплан, — обращается к офицеру Михаил Никифорович, по-свойски дотрагиваясь до передней кромки крыла, — это летательный аппарат тяжелее воздуха. Что же его держит в небе; почему он не падает? — И отвечает: — Его быстро движет мотор, а несут на себе крылья, под которыми возникает подъемная сила…

И тут снова Ефимов бросает в мою сторону короткий взгляд, как бы проверяя, слушаю ли я… Еще бы! С неослабным вниманием: это же сам Ефимов учит. А как просто, доходчиво! Мне уже пришлось случайно познакомиться с объяснениями другого летчика — тот все сыпал иностранными словами, уводящими в сторону от сути дела.

Да, в ту первую учебную весну нашей авиации никаких учебников и пособий еще не было. Инструктор тут же, у самолета, рассказывал о теории полета и устройстве машины. А потом, поднимаясь в воздух с учеником, демонстрировал технику пилотирования.

— …Выходит, что перед вылетом, — продолжает Михаил Никифорович, — надо тщательно проверить работу мотора, наличие бензина и масла в баках. Своими руками, — Ефимов протянул широкие ладони, — убедиться в прочности крепления рулей…

Земитан слушает внимательно, переводя круглые глаза на каждую деталь, которую показывает Ефимов. Изредка просит летчика повторить объяснение. И Михаил Никифорович охотно и спокойно выполняет его просьбу. Так мы обходим весь «Фарман-4».

Теперь Земитан садится на место ученика. Ефимов занимает переднее сиденье. Кратко объясняет, как держаться за ручку управления, как запускать мотор. Четко перечисляет все элементы предстоящего полета. Мне кажется, что он говорит чуть громче, чтобы слышал и я. Как Михаил Никифорович догадался, что я мечтаю о полетах, — мне неизвестно.

Потом я выполняю обязанности того солдата в замасленной гимнастерке, который рывком проворачивал пропеллер в самый первый день моего пребывания в школе. Теперь я тоже в пятнах касторового масла, которое идет для смазки «Гнома». Да, теперь я механик и самостоятельно выпускаю в полет самого Михаила Ефимова! Если бы полгода назад, когда я работал в депо, мне кто-нибудь предсказал нечто подобное, ни за что бы не поверил.

Мотор запущен. «Фарман» начинает разбег. Вновь вижу между крыльями фигуры Ефимова и его ученика. Но как дороги они мне сейчас! Ведь это я готовил самолет, я отвечаю за жизнь двух людей. Теперь навсегда мне понятен и близок механик — человек, оставшийся на земле, но незримо участвующий в полете.

Вот уже бегу к «фарману» — он приземлился. Вижу оживленное лицо Ивана Яковлевича Земитана, его сияющие от радости глаза: он уже полетал. Слышу, как спокойно, толково Михаил Никифорович теперь, после полета, вновь объясняет все действия по управлению летательным аппаратом.

Следует ли говорить, что сама мысль — он учится у Ефимова — укрепляла у Земитана уверенность в своих силах. Все в школе знали, что этот летчик с мировым именем является и прекрасным учителем, чутким, но требовательным инструктором.

 

Будет буря

В июле 1911 года Иван Яковлевич Земитан отлично сдал экзамен на звание военного летчика. Теперь в качестве инструктора учил летать других. Слушая его объяснения, я как бы вновь проходил класс «профессора» Ефимова: Земитан ведь только повторял курс своего наставника. Занятый офицерами, штабс-капитан долго не мог уделить мне внимания. Наконец в июле состоялся первый провозной полет. Я увидел землю сверху. Почувствовал плавный ход ручки управления и педалей. Узнал легкий приветственный толчок, которым земля встречает возвращающийся с неба самолет.

Земитан дал мне примерно пять провозных полетов. Я вел машину довольно уверенно. Но инструктор не мог выпустить меня самостоятельно: раньше должны были вылететь офицеры. Даже провозные круги мне давали, когда болтанка, обычная в пору жаркого лета, усиливалась и офицеры летать прекращали. Думаю, что постоянные полеты в таких условиях принесли мне немалую пользу: приучили к «рему» и сильному ветру при взлете и посадке.

Я приходил на аэродром часа на два раньше офицеров, выводил «фарман» на старт. Обслуживал полеты других, а когда они уходили отдыхать, летал. Затем увозил самолет в ангар. Но у меня было важное преимущество перед другими учениками Земитана: сам готовил машину, знал все ее особенности, верил в нее, как в себя.

В общем, я был доволен. Считал себя наполовину уже летчиком. Мечтал о больших полетах…

В один из дней я бежал по аэродрому с оцинкованным баком в руках. Нужно было до начала полетов дозаправить самолет касторовым маслом. Смотрю — Михаил Никифорович Ефимов с двумя учениками-офицерами уже идет к своему аэроплану. Я на ходу приложил руку к бескозырке. В ответ Ефимов кивнул головой и крикнул:

— Доброе утро, коллега!

Я видел, как спутники Михаила Никифоровича заулыбались, полагая, что знаменитый летчик в шутку назвал «коллегой» чумазого солдата. Они ведь не знали, что Ефимов как-то интересовался, кем я работал до армии. Узнав, что я был железнодорожником, весело сказал:

— Выходит, мы с вами коллеги. Я тоже когда-то работал в Одесском отделении Юго-Западной железной дороги…

Вот с тех пор он иногда и называл меня коллегой…

Я уже приближался к своему самолету. Вдруг со стороны послышался окрик:

— Эй ты! Остановись…

Подумав, что это относится к кому-то другому, я продолжал идти.

— Скотина! Стой, кому говорю! — послышалось опять.

Я оглянулся. За мной бежал высокий офицер. Поставив бак на землю, я подошел к нему строевым шагом. Лицо кавалерийского офицера покрылось от гнева лиловыми пятнами.

— Ско-ти-на! — по слогам повторил он ругательство. — Как ты смел не отдать честь офи-це-ру?

— Ваше высок… — начал было я. Но он оборвал меня:

— Молчать!

— Так разрешите…

— Молчать! — взвизгнул офицер, присовокупив крепкое ругательство. — Немедленно доложи дежурному офицеру, что я послал тебя на два часа под ружье! С полной выкладкой!..

— Спешу на полеты, нужно выпускать аппарат… — успел выпалить я, показывая на бак. Но в ответ снова:

— Молчать! Кру-гом! К дежурному офицеру — шагом а-арш!

С тревогой подумав, что полеты группы Земитана сорваны, я оставил бак посреди поля и, не оглядываясь, ушел.

В караульном помещении мне дали винтовку, и я с полной солдатской выкладкой два часа стоял по стойке «смирно» перед окнами офицерского собрания.

Когда доложил о случившемся Земитану, он покраснел и глухо сказал:

— Да, Спатарель, к великому сожалению, есть среди нас такие. Но что поделаешь…

Чувствовалось, что эта история ему крайне неприятна. «Такие» действительно были. Из-за придирок офицеров к солдатам нередко нарушалась работа на летном поле. Умный, отличавшийся хорошим отношением к механикам начальник школы князь Мурузи вынужден был специальным приказом отменить отдание чести на аэродроме во время полетов.

«Такие» попадались и среди летчиков-инструкторов. Туношенский, например, не мог даже спокойно разговаривать с солдатами. Морской офицер старший лейтенант барон Буксгевден издевался над своим механиком Эмилем Киршем. Топал ногами, кричал визгливым голосом:

— Тупица! Недоносок! Сукин сын!

А Эмиль Кирш прекрасно знал мотор. Вместе со мной он в числе первых пяти солдат стал летчиком. По начитанности, внутренней культуре, техническим навыкам и летным качествам этот человек был на голову выше барона Буксгевдена.

Барской надменностью отличался и инструктор Алексей Ильин — сын петербургского богача, владельца картографического издательства. Этот двадцатипятилетний поручик лейб-гвардии кавалергардского полка просто не замечал солдат. Сколько чванливого высокомерия и брезгливости выказывал он всем своим видом, когда ему приходилось говорить с кем-либо из нижних чинов!

Не забуду 26 октября 1911 года. В тот день офицеры-летчики первого выпуска школы авиации ездили в Ливадию представляться царю. Ильин прямо-таки сиял. В новеньком парадном мундире, он, и всегда-то важный, держался словно на сцене.

Случилось так, что и летчиков-инструкторов пригласили на этот прием. Значит, и Ефимову надо было ехать. А он ведь не военный, как ему одеться? Как посмотрит на штатского его императорское величество? Школьное начальство волновалось. Наконец из Ливадии пришло указание устроителей приема. Бедного Михаила Ефимова, который терпеть не мог чопорности и помпезности, заставили облачиться в белую манишку и черный фрак, надеть цилиндр. Хорошо помню его расстроенное лицо, когда он оказался в непривычном одеянии.

После этого приема Ильин ходил именинником. Однажды я услышал, как офицеры, вспоминая визит к царю, вдруг расхохотались. Особенно усердно смеялся краснолицый кавалерийский штаб-ротмистр, повторяя:

— На нем, господа, цилиндр сидел, как на корове седло!..

Я понял, о ком они говорили, и мне стало больно. Да, Михаил Никифорович Ефимов был пока нужен им как лучший летчик-инструктор. Но они все время считали его чужаком.

Два часа пребывания под ружьем, хамское отношение господ офицеров к солдатам и даже к самому Ефимову действовали на меня угнетающе. Но я, сжав зубы, говорил себе: «Учись, учись летать как можно лучше. Грянет революция, и ты понадобишься, чтобы навсегда сломать старую жизнь».

…Сразу после первого провозного полета я послал письмо в Мелитополь слесарю Михаилу Тимохину, товарищу по работе и кружку РСДРП (б). Сообщил, что начал учиться летать. В конце письма передал привет родному «дяде» Грише и попросил прислать адрес «наших родственников» из Севастополя, чтобы восстановить с ними «семейные» отношения. Большевик Михаил Тимохин и товарищ Гриша поняли смысл этих слов. Мне нужно было связаться с севастопольскими рабочими, единомышленниками по партии. Ответ хоть и не скоро, но пришел. Мне передали привет от «братьев» Паршиных и «сестры» Тани, сообщили, что «дядя» Гриша не хочет, чтобы я встречался с севастопольской «родней»: если господа офицеры узнают об этом, выгонят из школы. А летчик, гордость «семьи», должен учиться хорошо. С ним связывают большие надежды на будущее, когда «все средства» понадобятся для постройки «нового дома». Мелитопольские товарищи берегли меня…

Прошел год, как я прибыл в школу. Теперь она располагалась в Каче. Здесь, на новом просторном аэродроме, в марте 1912 года я впервые поднялся в воздух самостоятельно. Потом стал ежедневно, после офицеров, выполнять полет по большому кругу продолжительностью в пять-восемь минут.

И вот однажды, в начале мая, Земитан торжественно объявил мне:

— Завтра, Спатарель, у нас с вами экзамен. Надеюсь, что получите звание пилота-авиатора.

Вернувшись в казарму, я первым долгом привел в порядок свою амуницию: тщательно выстирал и отгладил гимнастерку, до блеска надраил пуговицы и медную пряжку ремня, до глянца начистил сапоги. Солдату Архипу Котовичу, уже подготовленному мною к самостоятельной работе механика, рассказал, что надо будет делать завтра.

Долго не мог уснуть. Вспоминал отца, его измученное, покорное лицо, мать с натруженными, узловатыми руками, товарищей.

Еще раз продумал весь завтрашний полет: взлет, набор стометровой высоты, пять правых восьмерок над первой мачтой, пять левых — над второй, посадку…

Ясное утро. Архип Котович и другие солдаты закончили все приготовления к полетам. «Фарман-4» замер в ожидании. Сегодня я впервые не готовил его, а только осмотрел.

Комиссия в составе штабс-капитана Земитана, поручика Цветкова и еще одного летчика (фамилию его уже не помню) заняла места за столом. Подошли, посмеиваясь, еще несколько офицеров. В стороне — группа солдат, они переживают за меня. Я замер перед столом по стойке «смирно».

Земитан встает и сухо, официально объявляет задание. Члены комиссии спрашивают, все ли мне ясно, проверен ли аппарат. Отвечаю утвердительно.

— Приступить к выполнению полета, — приказывает Земитан.

— Постойте-ка! — вдруг доносится голос. — Фу-ты! Чуть не опоздал…

С изумлением вижу Ефимова. А он обращается с поклоном:

— Господа уважаемые члены комиссии! Разрешите пожелать успеха будущему пилоту-авиатору.

Земитан смущенно кивает головой. Михаил Никифорович говорит медленно, прерывисто, запыхавшись от быстрой ходьбы:

— Ваня, у тебя… экзамен. А ты… ученик господина Земитана, значит, и… мой…

Я поражен: Ефимов никогда не называл меня по имени и на «ты»… Как узнал о моем экзамене? Пришел поддержать…

— В общем, коллега, от всей души желаю удачи!

Он протягивает руку. На мгновение вижу самую глубину его глаз. Остро, непередаваемо радостно чувствую в его жестах и словах родного рабочего человека.

— Ну, мне пора, — заключает Михаил Никифорович, показывая рукой в сторону стоящего неподалеку «блерио». — Знаю, все у тебя будет хо-ро-шо…

Он снова отдает поклон комиссии и не спеша уходит. Слышу шушуканье среди офицеров.

— Спатарель! Выполняйте полет! — приказывает Земитан.

Сажусь на переднее сиденье «фармана». Отдаю команды на запуск. Все стараюсь делать четко. Напряжения, которое только что испытывал, как не бывало.

— Есть, контакт! — кричу Котовичу, со щелканьем опуская вниз палочку медного переключателя.

Мотор заработал. Мягко вибрируя, машина ожила. Все нормально. Поднимаю левую руку. Земля внизу качнулась, побежала назад. Машину все легче подбрасывает на неровностях зеленого поля. Впереди — синяя линия горизонта, выше которой — прозрачное небо. На рычаге управления — только одна рука, моя…

Стараюсь, чтобы разбег был по-ефимовски коротким. Вот потряхивание машины прекратилось. Аппарат легко скользит в воздухе. Чуточку выдерживаю машину над землей, набирая скорость. Как не раз показывал Земитан, плавно тяну ручку к себе. «Фарман» устремляется вверх.

Дух захватывает. Высота уже пятьдесят метров, сто! Мало. Решил набрать вдвое больше. Вот они, заветные двести метров. Никогда не поднимался так высоко.

Перевожу машину в левый разворот. Она послушно описывает дугу. Ровно стрекочет мотор. Прохладный ветерок освежает… Лечу!

Заканчиваю вираж, точно накладывая руль высоты (на «фармане» он вынесен вперед) на синий уровень горизонта. Вот теперь иду по прямой.

Взглядываю на землю. Качинская долина удивительно красива в белой кипени цветущих садов. Вот зеленый прямоугольник аэродрома с дощатыми ангарами…

Видны даже люди за маленьким, как спичечный коробок, столом. Сейчас они смотрят на меня…

Теперь начинается самое трудное: заканчивая круг, направляю «фарман» на первую мачту. Составленная из лесин, она поднимается вверх тонким стебельком. Ее макушка уже подо мной. Ручкой и педалью наклоняю машину вправо. Вираж. Гляжу вниз. Мачта должна опять оказаться точно подо мною к концу разворота. Вот она подплывает. Все ближе! С упреждением начинаю вывод. В момент пролета над мачтой перекладываю аппарат в новый вираж, как бы вычерчивая вторую половинку цифры «8». Опять закругляю разворот над самой мачтой. Первая восьмерка выписана! Снова кладу «фарман» на крыло. Смотрю внутрь окружности, по которой движется аппарат. Соразмеряя отклонения рулей, выдерживаю постоянный радиус вращения…

Так же выполняю пилотажные фигуры и над второй мачтой. Десять восьмерок! Под конец все делается почти механически. Кажется, что самолет сам чертит один за другим развороты. Вижу только макушку мачты и солнце над головой.

И вот перед глазами снова земля: иду на посадку. Все ближе бело-розовая дымка цветущих садов, ярче зелень травы.

На высоте двадцати метров начинаю гасить скорость. В то время сектор газа не убирался. Нажимая на головке ручки управления так называемую кнопку «тыр-тыр», прерываю контакт, заставляю мотор работать с перерывами. Одновременно плавно отдаю ручку от себя.

Земля вот она, рядом. Мягкий толчок. Пробег составляет всего каких-то двадцать метров. Мотор отфыркивается, будто недоволен возвращением. А я радуюсь: сдан трудный экзамен!..

Подхожу к столу. Рапортую о выполнении задания. Вижу, как уходят несколько офицеров, наблюдавших за полетом.

Глаза Ивана Яковлевича Земитана улыбаются. Совсем не по-уставному он нагибается через стол и первый раз протягивает мне руку:

— Вы хорошо взлетели, Спатарель. Делали восьмерки правильно. И очень, очень точно приземлились. Поздравляю вас с отменным завершением программы полетов и присвоением почетного звания «пилот-авиатор». — Он секунду молчит и добавляет: — Желаю вам и в дальнейшем летать смело…

— Очень благодарен, ваше высокоблагородие! Спасибо за внимание ко мне. Спасибо за то, что помогли стать летчиком…

Теплые слова говорит мне и поручик Цветков. Третий член комиссии тоже вполне доволен…

Потом меня окружают солдаты. Качают, обнимают, жмут руки. Особенно счастлив мой дружок Вася Вишняков, только что начавший обучаться полетам.

Наконец все разошлись по ангарам и самолетам. Я снимаю свое лучшее обмундирование и снова надеваю рабочее. Вместе с Архипом Котовичем и еще одним солдатом закатываем «фарман» на стоянку. Надо осмотреть его и подготовить к очередным полетам…

Офицеры, научившиеся летать в одно время со мной, получили звание военного летчика и отбыли в авиаотряды. Меня же оставили работать механиком. Правда, после сдачи экзамена мне присвоили чин младшего унтер-офицера. Даже наградили карманными серебряными часами. Но никакие чины и награды не могли притупить во мне чувство ненависти к самодержавию.

Осенью 1912 года Международная воздухоплавательная федерация вручила мне диплом № 184 пилота-авиатора. К моему жалованью добавили 5 рублей. Однако еще год я работал механиком и жил в казарме, оставаясь для многих офицеров все той же «серой скотиной».

Стараясь не терять времени, ежедневно облетывал самолеты группы Земитана, испытывал в воздухе «фарманы», построенные в мастерских школы. Первым из летчиков-солдат я вылетел на новом, более совершенном аппарате «Ньюпор-4», имевшем управление другого типа. Выполнял задания по перегонке машин, севших вне аэродрома, на которых господа офицеры лететь не желали. Старался совершенствоваться в полетах на дальность и высоту, в умении ориентироваться.

Я не был каким-то исключением. Почти все те немногие счастливцы из нижних чинов, которым, несмотря на преграды, удалось стать летчиками, пилотировали машину безупречно. Поэтому командование школы решилось допустить к летному обучению еще нескольких механиков. Среди них оказался и мой дружок Вася Вишняков — невысокий русоволосый паренек из глухой псковской деревни. Его прадед, дед и отец славились в своей округе искусной резьбой по дереву. А Василий стал вырезать не наличники для окон, а тоненькие нервюры для самолета. И потянуло его ввысь, туда, где сделанные им крылья волшебно несли других.

Многие офицеры возмущались тем, что летать стали солдаты — бывшие слесаря. И Вишнякова сначала не хотели отпускать из столярной мастерской. Но он каждый свободный час возился с моторами и так хорошо их изучил, что вскоре его назначили механиком к одному из инструкторов. Точно не помню, к кому именно, кажется к Туношенскому. А этот заносчивый поручик не имел никакого желания учить летать солдат.

Однако пытливый и настойчивый Вишняков не сдавался. Бывало, лежим с ним поздним летним вечером в палатке и тихо разговариваем. Наши топчаны стояли рядом.

— Значит, идет разбег, — спрашивает Вася, — ручка отдана, так ее и держать?

— Нет, — отвечаю, — как увидишь, руль высоты наложился на горизонт, это означает, что хвост приподнялся. Тут осторожно выбирай ручку на себя. Услышишь, колеса перестали касаться земли, — замри: ты уже летишь. Аппарат сам идет вверх. Смотри только вперед, чтобы горизонт был ровный. Удерживай его уровень движениями ручки… Понимаешь?

— Ясно…

В конце дня Вишняков, подготовив аэроплан к очередным полетам, садился на пилотское сиденье «фармана» и тренировался в работе ручкой управления и ножными педалями. Мысленно он выполнял все элементы полета, закрепляя знания, почерпнутые во время наших ночных бесед.

Несколько раз Вася просил инструктора дать ему хотя бы один провозной полетик. Но тот даже слышать не хотел об этом. И только однажды, в минуту хорошего настроения, офицер согласился. В воздухе поручик для смеха решил на несколько секунд передать управление машиной солдату. Он ожидал испуга, но не тут-то было. Вася спокойно продолжал вести самолет. Тогда офицер без предупреждения дал левую ногу. Вишняков тоже, ни слова не говоря, плавно перевел ручку влево. «Фарман» послушно выписал координированный разворот. Когда поручик начал выдвигать правую ногу, Вася медленно повел рукоятку вправо. Аппарат продолжал горизонтальный полет. Наступило время начать снижение, рука инструктора легла на свое место. Но Васин кулак, обхвативший стальную трубку, не отпустил ее. Так они вдвоем и посадили самолет.

С этого дня офицер начал возить Вишнякова. Смеясь, Туношенский говорил приятелям, что для спортивного интереса хочет научить солдата летать «немым способом»: ни на земле, ни в воздухе не говорить ему ни слова…

И до чего же чисто выполнил Вишняков свой первый самостоятельный полет! Летал так, будто уже в сотый раз поднялся в воздух.

Когда он, изящно посадив «фарман», сошел на землю, мы крепко обнялись.

— Вот видишь, ничего страшного нет! Теперь и ты станешь летчиком… Понравилось?

— Слов не нахожу, до чего хорошо! — возбужденно ответил Вася.

С 1911 года я повидал в деле многих летчиков. Но ни один из них не пилотировал машину так красиво, как Вася Вишняков. Будто он летал на собственных крыльях, как птица.

Любуясь его полетами, некоторые офицеры Качи покровительственно похлопывали Васю по плечу, подхваливали, дарили «псковскому мужичку» (так они его называли) целковики на водку. Вишняков краснел и наотрез отказывался от денег.

— Спасибо, ваше высокоблагородие, — отвечал он, — водку не потребляю.

Вася говорил правду. Даже бывая в увольнении, мы никогда не пили: боялись, это повлияет на полеты.

Разве могли тогда предполагать господа офицеры, что через несколько лет некоторые из них будут терять самообладание при одном виде краснозвездного «ньюпора» Васи Вишнякова…

…Классовое расслоение в армии чувствовалось во всем. На каждом шагу нижним чинам напоминали об их бесправии. Я уже говорил, что и после окончания школы авиации мне еще целый год пришлось работать механиком.

Наконец, в сентябре 1913 года, меня назначили на должность летчика и направили в Гродненский крепостной авиаотряд. Но тут меня ожидала вторая неприятность. На новом месте не оказалось самолетов «Ньюпор-4», на которых я летал. Просить о переводе в другой отряд я не решился: вдруг подумают, что испугался.

Для офицеров в ангарах стояли аэропланы новой конструкции — «Фарман-16». Унтер-офицер Лагерь летал на потрепанном «Фармане-7». Другой такой же аппарат предназначался для меня. Однако он недавно попал в аварию и имел жалкий вид: нижние крылья и хвостовое оперение поломаны, полотно порвано, мотор нуждается в переборке. Начавшийся при мне капитальный ремонт машины тянулся около пятнадцати дней. Командир отряда штабс-капитан Карпов и не подумал использовать это время для того, чтобы ознакомить меня с новым типом самолета — «Фарман-7». Пренебрежение к солдату-летчику было так велико, что в день моего первого вылета ни один из офицеров части не пришел на аэродром. А ведь мне, молодому летчику, предстояло впервые вылететь на незнакомом аэроплане, который только что вышел из капитального ремонта.

…«Фарман-7» пошел на взлет. Близится отрыв. Привычно подтягиваю ручку на себя. Жду — сейчас горизонт пойдет вниз. И вдруг раздался треск. Самолет бросило к земле. Последнее, что успеваю сделать инстинктивно, — выключить левой рукой зажигание.

Очнувшись, увидел: меня выбросило метров на семь вперед от скапотировавшего «фармана». Остался жив только потому, что не был привязан. Иначе придавило бы обломками. И пробковая каска выручила: на ее лобовой части оказалась вмятина.

Комиссия установила: на разбеге подломились совсем прогнившие деревянные стойки шасси…

Да, такую «шутку» с офицером сыграть бы не посмели. Я подал рапорт о переводе в любой авиационный отряд, летающий на «ньюпорах». О здешних порядках и об отношении к себе писать, конечно, не стал — бесполезно. Штабс-капитан Карпов, стараясь побыстрее замять неприятный случай, содействовал моему переводу.

В январе 1914 года я прибыл в Одессу, в только что сформированный 7-й корпусной авиаотряд. Тут много летали на «ньюпорах», хотя и без всякой программы: каждый поднимался в воздух и делал что хотел. Встретили меня хорошо: все летчики оказались знакомыми — выпускниками Качинской школы. Командовал отрядом лихой пилот, бывший кавалерист штаб-ротмистр Есипов, друг замечательного истребителя Евграфа Крутеня. Он любил полеты и на редкость хорошо относился к солдатам. Но летом 1914 года командир разбился на моих глазах. Причиной его гибели стала распространенная «офицерская болезнь» — пренебрежение техникой, стремление быть «чистым летчиком».

Помню, Есипов очень спешил с вылетом. Его машину не успели даже осмотреть, как он приказал механику Кальмановичу садиться в кабину. Запустил мотор и сразу, без всякого опробования пошел на взлет. Мне показался странным звук мотора. Мелькнула мысль: или регулировка плохая, или мощность мала из-за неудовлетворительной подачи бензина. В этот момент «ньюпор» перешел в набор высоты. Поднявшись метров на тридцать, он неожиданно свалился на крыло и рухнул вниз…

В то время на «Ньюпоре-4» уже стоял счетчик оборотов и масляный стаканчик оставался. Больше того, любой механик, сидя в кабине, мог на слух определить, что мотор недодает обороты. Есипов не воспользовался ни тем, ни другим, а сам технику знал плохо. Вот и поплатился за это жизнью.

Через несколько дней после похорон старого командира прибыл новый — штабс-капитан Степанов. Приняв рапорт адъютанта, он не подал команду «Вольно!». Медленно прохаживался перед нами, выхватывая хмурым взглядом то одного, то другого солдата. На его грубом квадратном лице нервно подергивались коротко остриженные рыжеватые усики. «Нижние чины» поеживались от ледяного взгляда нового командира. Вдруг штабс-капитан как заорет, заикаясь:

— За разги-и-ильдяйство — на га-а-ауптвахту! Под суд! У ме-е-еня не разгу-у-уляешься! Как о-о-офицер армии е-е-его импера-а-аторского величества, я тре-е-ебую…

И пошло… Так с первой встречи этот недалекий офицер с характером деспота и убеждениями ярого монархиста начал давить на людей. «Пять су-у-уток ареста!», «Под ружье на д-д-два часа!», «Ли-и-ишить увольнения!» — только и слышалось на аэродроме.

Штабс-капитана Степанова я знал еще по Качинской школе. Он прибыл туда и закончил программу обучения позже меня. Выпустили его, конечно, военным летчиком, хотя по-настоящему он так и не научился летать.

Здесь, в Одессе, Степанов с первых дней показал себя с худшей стороны: что ни полет, то поломка. Летал он небрежно, неуверенно и, что самое главное, боялся самого момента приземления. Бывало, увидят мотористы, что командирский «ньюпор» идет на посадку, и начнут подначивать механика старшего унтер-офицера Герасимова:

— Твой опять падает — готовь инструмент…

И как правило, они не ошибались. У самой земли Степанов терял управление машиной и буквально раскладывал ее. Смотришь: то колесо сломано, то полуось шасси погнута, то плоскость треснула.

Свое зло штабс-капитан срывал на подчиненных. Особенно плохо он относился к вольноопределяющемуся старшему мотористу Коровину, который по технической культуре да и во всех других отношениях был на голову выше его.

Владимир Коровин — сын московского железнодорожника, погибшего при сцепке вагонов. До армии работал слесарем, электротехником, авиационным механиком. Он прекрасно знал и мотор, и планер. Будучи человеком прямым и немного резковатым, Коровин не захотел плясать под дудку самодура и тупицы. Почувствовав пренебрежение солдата, штабс-капитан бесился, но никакими наказаниями сломить волю моториста не смог. К счастью, монархиста Степанова вскоре от нас перевели.

Разразившаяся мировая война требовала все больше и больше летчиков. И когда к нам прислали разнарядку направить в Севастопольскую школу авиации нескольких мотористов, я назвал новому командиру кандидатуру Коровина. Сразу же скажу, что Владимир Иванович блестяще закончил программу обучения. В чине унтер-офицера он совершил много боевых вылетов, был награжден солдатским Георгиевским крестом всех четырех степеней и произведен в прапорщики.

…В первой мировой войне я участвовал с августа 1914 года до Октябрьской революции.

Особенно крепко запали в память трудные полеты над Карпатами и долгое сражение за крепость Перемышль.

Мы прибыли на фронт безоружными. У офицеров оказались только шашки, а солдаты и того не имели. Лишь через три месяца летчикам выдали маузеры, с помощью которых мы должны были вести воздушные бои.

Вскоре нам объявили приказ о так называемых «залетных деньгах». Они выплачивались тем летчикам, у которых боевой налет составлял не менее шести часов в месяц: солдатам — семьдесят пять рублей, а офицерам — двести.

Летнабами служили офицеры. Даже в воздухе летчики-солдаты были обязаны унизительно величать их «ваше высокоблагородие»…

Существовал и другой приказ: о внеочередном повышении в военном чине за длительное (не менее шестнадцати месяцев) пребывание на фронте и успешные боевые полеты. Но и он применялся фактически только к офицерам.

Лично у меня повышение далеко не пошло. За боевые отличия меня отметили солдатскими Георгиевскими крестами и произвели в прапорщики. Лишь после множества вылетов на разведку, бомбометание и воздушные бои, когда я был награжден уже шестью офицерскими орденами и имел звание военного летчика, мне дали очередной чин — подпоручика. Но и такую карьеру простому солдату удавалось сделать крайне редко. Даже мой дорогой учитель Михаил Никифорович Ефимов, который пошел на фронт добровольцем и стал полным Георгиевским кавалером, дослужился только до прапорщика.

Наш 7-й корпусной авиаотряд воевал на Юго-Западном фронте. Авиацию здесь возглавлял умелый, технически грамотный летчик Вячеслав Ткачев, тот самый казачий офицер в белой папахе, о котором я уже упоминал. Но, как ни странно, именно им были в то время недовольны офицеры-монархисты типа штабс-капитана Степанова. Они говорили, что Ткачев благоволит к нижним чинам, что благодаря ему из летчиков-солдат «вылупилось» чересчур много офицеров. Помню, как-то штабс-капитан, один из тех, кто боялся летать над расположением противника, раздраженно заметил:

— Скоро какое-нибудь чумазое «благородие» из рабочих, нацепившее золотые погоны, обгонит меня в чинах…

Господа офицеры в общем-то не ошибались: Ткачев не чинил особых препятствий в поощрении отличившихся летчиков из солдат, хотя и не питал к ним симпатии. Просто, как трезвый военачальник, он вынужден был считаться с фактами. Ведь летчики из солдат «везли» на себе основной груз войны. И для того чтобы они не теряли «резвости», Ткачев пользовался не только кнутом, но и пряником: старался меньше, чем на других фронтах, задерживать награждение заслуженных летчиков и присвоение им первичных офицерских званий.

Ткачев был личностью незаурядной. Сам много и хорошо летал. Благодаря боевому опыту, тактической грамотности и организаторским способностям он быстро выдвинулся.

Ученик и последователь Петра Николаевича Нестерова, выдающийся русский летчик-истребитель капитан Крутень выступил с предложением создать крупные авиационные части. В то время основной боевой единицей на фронте считался авиаотряд, располагавший пятью — семью самолетами. Ткачев поддержал инициативу Крутеня и оказал ему содействие в формировании боевой авиагруппы численностью в двадцать истребителей. Перед наступлением русских войск в июне 1917 года Ткачев решил в Тарнополе — на направлении главного удара — сколотить мощный авиационный кулак из ста боевых машин. Это небывалое по тем временам соединение предназначалось для поддержки наземных войск в районе прорыва.

Я привел этот факт только для того, чтобы показать зрелость Ткачева как авиационного руководителя. Будучи летчиком 2-й боевой авиагруппы капитана Крутеня, я собственными глазами видел все, что происходило на аэродроме в Тарнополе, сам неоднократно летал на поддержку наступавших полков.

Правда, Ткачеву тогда удалось собрать непосредственно в Тарнополе не более сорока самолетов. Не осуществился и его план последовательных авиационных ударов. Но случилось это главным образом потому, что Ткачев и ему подобные совершенно не желали считаться с настроением солдат. А людям в серых шинелях грабительская кровавая бойня уже осточертела. Народ больше не хотел воевать. Потому-то июньское наступление и захлебнулось: взяв первые линии вражеских окопов, солдаты дальше не пошли.

Близился час расплаты с прогнившим самодержавным строем России, с ее никчемными, тупыми правителями. Приближалась очистительная гроза революции. Вот-вот должен был наступить день, когда каждому придется решать, с кем ему идти: с народом или против него. Но пока… продолжалась война и мы по-прежнему летали на боевые задания.

В то лето я, рядовой летчик, разумеется, мало думал о Ткачеве, хотя он, продвигаясь по служебной лестнице, фактически возглавил всю русскую авиацию. Другой человек занимал мои мысли — наш командир Евграф Николаевич Крутень.

Аэродром Плотычи под Тарнополем. Ясный апрельский день 1917 года. На красной линии — длинная шеренга самолетов. Их несколько десятков. Нас, летчиков и летнабов, тоже необыкновенно много в строю — человек пятьдесят. Рождается чувство силы, уверенности. Теперь мы вместе будем вести воздушные бои… Вот, оказывается, что такое авиагруппа! А тот, кому обязана она своим созданием, сейчас придет знакомиться с нами.

О нем ходят легенды. Он — ученик и товарищ Петра Николаевича Нестерова, летал вместе с ним. Говорят: ему всего лет двадцать пять. Имя нашего командира Евграфа Николаевича Крутеня с уважением произносят лучшие летчики-истребители Англии и Франции. Побывав там, он поразил союзнических асов блестящим пилотажем и исключительно меткой воздушной стрельбой. Немецкие и австрийские летчики, завидев в небе его машину, шарахаются в сторону: на его счету уже около двадцати сбитых самолетов. За свои подвиги Крутень награжден высшей боевой наградой — орденом святого Георгия и золотым георгиевским оружием. Его досрочно произвели в капитаны.

С самого начала командир формирующейся группы повел себя как-то необычно. Вместо того чтобы сразу по прибытии официально представиться личному составу, он отправился на аэродром и в казармы. Вот уже несколько дней знакомится с состоянием отрядов. Некоторые успели его повидать. Говорят, на одном самолете он обнаружил засорение жиклера карбюратора. На другом — помог правильно пристрелять пулемет. Капитан даже беседовал с мотористами.

Эти разговоры волновали и радовали. Как и все, кто находился в строю, я с нетерпением ждал появления Крутеня.

Первое, что поразило, — командир действительно оказался очень молодым. Он выглядел чуть старше двадцати лет. Удивил и его невысокий рост. По боевым делам он представлялся мне рослым, солидным. А к строю подошел энергичный, подтянутый юноша.

Весело поздоровавшись с нами, Крутень спокойным голосом объявил о своем вступлении в должность и умолк, как бы что-то обдумывая. С лица его не сходило выражение приветливости. Но темные проницательные глаза глядели зорко и выжидательно. Казалось, он ждет от нас ответа на какой-то вопрос. И вдруг Крутень сказал крепким баском:

— Господа летчики! Уверен, нет необходимости разъяснять вам смысл происходящего. Сильная авиагруппа истребителей — давняя мечта всех, кому приходилось встречаться в небе с обнаглевшим противником… — Он говорил не «по-начальнически», а совсем просто, как бы дружески беседуя: — Нам необходимо помнить главную задачу летчиков-истребителей — находить и уничтожать воздушного врага. Поэтому каждый из нас должен проявлять активность и высокое умение, личную храбрость и товарищескую выручку в бою. Так за дело, господа летчики! — Евграф Николаевич энергично взмахнул рукой.

Обычно начальники, обращаясь к летному составу, говорили: «Господа офицеры и нижние чины» или «Господа военные летчики и пилоты-авиаторы». Крутень назвал всех летчиками, подчеркнув войсковое равенство. И уж совсем необычным было то, что он сделал потом.

По его приказу собрались специалисты всех трех отрядов, только что объединенных в единую авиагруппу, — солдаты, мотористы, механики.

— Здравствуйте, боевые товарищи! — приветствовал их Крутень. В ответ разнеслось необыкновенно дружное:

— Здрав… желаем…

— Кто побеждает, когда метко пущенная пулеметная очередь венчает воздушный бой? — задал вопрос молодой командир.

Солдаты, согретые тем, что к ним обратились как к людям, все же молчали, не зная, какой ответ ждет от них капитан.

Крутень сам ответил:

— Вместе с нами, летчиками, и вы побеждаете! Без вашей добросовестной работы на земле не смог бы взлететь ни один самолет. Откажи в воздухе оружие — и нет летчика-истребителя. Замолкни мотор — полет прекращается… Вот почему любая воздушная победа — одновременно победа каждого из вас. Вот почему я от всей души называю вас боевыми товарищами… В связи с началом действий авиагруппы обращаюсь к вам с просьбой. И как начальник требую…

И Евграф Крутень поставил задачи отдельно перед механиками и мотористами, пулеметными мастерами и строевой командой, охранявшей самолеты.

На свою первую встречу с солдатами командир пригласил летчиков, «тех, кто пожелает», как он выразился. Видимо, хотел напомнить офицерам о необходимости нового, человеческого отношения к подчиненным. Среди тех, кто пришел, если не изменяет память, был и прапорщик Алексей Владимирович Шиуков — в дни гражданской войны один из руководителей Красного воздушного флота. Вместе с другими летчиками и я слушал необыкновенный для старой армии разговор командира части с нижними чинами.

Поразили меня в этом разговоре и технические знания Евграфа Николаевича Крутеня. Например, при подготовке мотора он требовал обратить особое внимание на чистоту пружинки токопередающего уголька магнето. Пулеметным мастерам он сказал:

— Если перед набивкой ленты вы не промоете патроны бензином и не вытрете насухо хотя бы один из них, именно он может вызвать перекос, а значит, задержку в стрельбе. Нервы летчика в бою напряжены. Он думает об одном: как лучше нанести удар по врагу. А тут — на тебе — отказ оружия… Это сведет на нет всю работу ваших товарищей мотористов. Напрасным окажется весь полет. Да и летчик может погибнуть из-за этого одного патрона…

Стоит ли говорить, как слушали Крутеня солдаты. Какие чувства вызвал у них этот молодой офицер, на груди которого сверкал белой эмалью Георгиевский крест…

Жизнь в 3, 8 и нашем 7-м отрядах, сплотившихся в единую 2-ю боевую авиационную группу истребителей, преобразилась. Даже тупоголовые офицеры-монархисты были вынуждены иначе относиться к солдатам. На аэродром начали прибывать новейшие «ньюпоры». Мы приступили к переучиванию. Одновременно производились боевые вылеты.

Евграф Николаевич Крутень был душой авиагруппы. В черной кожаной куртке с бархатным воротником, он появлялся всюду. Собираются люди на боевое задание — обязательно проверит их подготовку, подскажет, как лучше выполнить поставленную задачу. Переучивая летчиков на двухместном «Ньюпоре-10», он и сам часто летал на боевые задания. На борту его машины была нарисована голова русского витязя в боевом шлеме.

Наибольшее количество боевых вылетов и побед в воздушных боях — вот краткая аттестация командира группы. Лишь за один день — 26 мая — он сбил два самолета врага.

Мне не раз приходилось разговаривать с Крутенем, получать от него инструктаж перед вылетом на задание, слушать вместе с другими летчиками его лаконичные указания о способах атаки, о «секретах» меткой стрельбы. Но лишь после гражданской войны я узнал, что этот блестящий летчик-истребитель и выдающийся командир был также вдумчивым теоретиком. В годы первой мировой войны вышли в свет такие его труды, как «Создание истребительных групп в России», «Тип аппарата истребителя», «Воздушный бой», «Кричащие нужды русской авиации», «Нашествие иноплеменников». Можно смело сказать, что Евграф Николаевич Крутень заложил основы боевого применения истребительной авиации, дал ответ на многие вопросы, волновавшие летчиков. Он смело критиковал бюрократизм, неповоротливость русского военного ведомства, преклонявшегося перед всем иностранным. Почти полвека назад Евграф Крутень предложил истребителям действовать в бою попарно. «Пару» он считал наиболее боеспособной тактической единицей.

Евграф Николаевич был скромным человеком, вел спартанский образ жизни. Уравновешенный, спокойный, он никогда ни на кого не повышал голоса. Безмерно смелый воздушный боец, достойный ученик славного Петра Нестерова — таков Евграф Крутень. Я счастлив, что знал этого человека, выполнял задания под его командованием.

Всего два месяца жил и летал с нами Крутень — поистине настоящий витязь неба. И случайно, безвременно погиб. Как это случилось, расскажу позже.

С гибелью Крутеня будто что-то сломалось в авиагруппе. Затем последовал провал июньского наступления. Люди не хотели воевать. Припадочному Керенскому не верили так же, как и свергнутому, царю. Настало предгрозовое, гнетущее затишье. Потом русская армия под нажимом немцев покатилась к старой границе и остановилась на том самом рубеже, с которого начинала свое первое наступление в августе 1914 года. И вот итог: три безмерно тяжелых года мы провоевали зря. Сколько своей и чужой крови пролили напрасно! Кому это нужно? Долго ли еще будет продолжаться бессмысленная бойня? Что делать дальше? Эти вопросы теперь мучительно волновали каждого.

…Настала хмурая осень 1917 года. Армия разваливалась. Стихийная демобилизация захватывала все новые фронтовые части. 2-я боевая авиагруппа истребителей в бездействии стояла в городе Луцке.

Пример дезертирства подал… новый командир части капитан Модрах. Он позорно скрылся, бросив подчиненных и самолеты. За ним потянулись другие офицеры. Стали исчезать и рядовые…

Еще с весны 1917 года большевистская газета «Правда» стала выходить открыто, хотя и под разными названиями. Я часто ее читал. Знал о возвращении в Россию Владимира Ильича Ленина, о его лозунге превращения революции буржуазно-демократической в социалистическую.

Ленин. Теперь это имя не сходило с газетных страниц. Но мне оно стало знакомо еще в Мелитополе. В кружке РСДРП (б) Владимира Ильича называли создателем нашей партии. Мы говорили о борьбе Ленина с Мартовым и Плехановым. Поддерживали большевистскую «Искру».

И вот теперь газеты Временного правительства изрыгали грязную клевету: якобы Ленин — немецкий шпион, будто бы он послан в закрытом вагоне, чтобы по приказу кайзера Вильгельма погубить Россию. Конечно, такая галиматья вызывала только возмущение.

Механики и мотористы знали, что я выходец из рабочих. Они спрашивали, а я охотно рассказывал им, кем на самом деле является Владимир Ильич Ленин. Говорил и о целях партии большевиков. Эти беседы не прошли даром. Меня почти единогласно избрали председателем солдатского группового комитета.

Луцк находился близко к фронту. И когда мы прибыли туда, то сразу попали в водоворот многотысячной солдатской массы. Пехотные, артиллерийские и саперные части были охвачены брожением. Всюду проводились митинги. Началось братание: русские и немецкие солдаты уничтожали проволочные заграждения и шли навстречу друг другу, высоко подняв над головами маленькие белые флажки. Так рядовые воины, не дожидаясь, что им скажут генералы и министры, начали мирные переговоры. Несколько старших начальников, пытавшихся помешать братанию, были убиты. На вокзале я видел, как целые части без офицеров, с оружием в руках захватывали поезда и уезжали с фронта.

В эти дни газета «Правда» призывала:

«Конец войне!. Немедленный мир. Мир без аннексий и контрибуций»…

На исходе октября обстановка накалилась до крайности. Временное правительство окончательно дискредитировало себя в глазах армии. Ничего, кроме безумного лозунга «Война до победного конца», оно предложить не могло.

В полдень 26 октября (по старому стилю) я был в канцелярии авиагруппы. Начальник штаба Афанасьев показывал мне недавно полученные приказы и другие документы. В комнате находился и подпоручик Свешников, лучший в группе воздушный боец после погибшего Евграфа Крутеня, командир нашего 7-го отряда.

Вдруг раздался топот. Дверь с грохотом распахнулась. В комнату буквально ворвались запыхавшиеся члены солдатского комитета большевики Крживицкий и Дмитриев. Закричали наперебой:

— Товарищ председатель!

— Поступили сведения от солдат телеграфной команды штаба армии…

— В Петрограде революция!

— Временное правительство свергнуто! Керенский бежал. Его министры арестованы…

— Власть взяли в свои руки большевики во главе с Лениным…

— Объявлен ми-и-ир!!

Побледневший Свешников встал со стула и тихо сказал:

— Это давно назрело. Но как быть с немцами?

— Господин подпоручик! — обратился ко мне штабс-капитан Афанасьев. — Считаю своим долгом предложить комитету: особое внимание уделить организации боевого дежурства летчиков на аэродроме и поддержанию боеготовности аэропланов. Провокация со стороны воздушного противника вполне вероятна… И далее, возможны эксцессы, необходимо усилить охрану аппаратов, горючего, боеприпасов…

— Друзья! Настоящая революция свершилась — поздравляю вас!.. Сейчас соберем комитет. Ваше предложение, — обернулся я к Афанасьеву, — будет принято. А в отношении немцев мы, по-видимому, получим указания от нового правительства и командования. Надо о случившемся немедленно сообщить командиру авиагруппы…

После дезертирства Модраха командиром группы стал бывший заместитель Крутеня — штабс-капитан Шебалин. Я нашел его в столовой офицерского собрания. Мне показалось, что он «опохмеляется» после ночной попойки. Сообщив о событиях в Петрограде, я предложил собрать личный состав, чтобы принять меры предосторожности. Штабс-капитан бросил вилку и, вызывающе глядя на меня, заметил с издевкой:

— Дудки-с, господин подпоручик! — Он помахал пальцем перед моим лицом. — Увольте! Власть стала ваша, как вы изволили выразиться, рабоче-крестья-н-ска-ая… Вот вы теперь сами вместе с солдатней и делайте что вам угодно-с…

И Шебалин, пьяно покачнувшись, грязно выругался. Говорить с ним было не о чем.

Мы сами справились. Солдаты выполняли приказы комитета с небывалым подъемом. Я поехал в ревком Особой армии, чтобы доложить о состоянии авиагруппы и получить указания о дальнейших действиях.

Председатель ревкома сказал мне:

— Во-первых, поймите до конца: все, что мы делаем, — только для народа. Главная ваша задача — сохранить аэропланы и техническое имущество. Полагаю, что все еще ох как потребуется… Группе не покидать фронта, быть готовыми к бою: вопреки перемирию, немцы могут двинуться вперед…

Возвращаясь назад, я невольно поглядывал на свою потертую в полетах планшетку. В ней лежали два маленьких листка бумаги, каждый из которых обладает взрывной силой, гораздо большей, чем любая авиабомба… На листочках отпечатаны декрет о мире и декрет о земле, подписанные Лениным.

Невольно я вспоминал только что услышанный девиз революции: «Все, что мы делаем, — только для народа»…

Нет призвания более высокого и чистого. Вот оно, Иван, начало исполнения твоей давней мечты!

…«Ньюпор» вздрагивает, покачиваясь с крыла на крыло. Будто лечу по невидимым воздушным кочкам. Знаю, побалтывает оттого, что вплотную надо мной — хоть рукой бери — серая вата облаков. А под ними всегда сильные потоки, вот и трясет. Но снизиться боюсь: прямо под самолетом линия фронта. Здесь нас часто встречали вражеские истребители, открывала свирепый огонь немецкая артиллерия. Бросаю взгляд на гашетку пулемета — он на всякий случай готов к бою.

Вот они, внизу слева, германские позиции. Глаза машинально отмечают орудия, пулеметные гнезда, движение транспорта по дорогам. Хоть сейчас же заноси на карту. Но теперь это, кажется, не нужно делать. Справа волнистые линии наших укреплений, крапинки блиндажей, зигзаги ходов сообщения. Ничейная полоска опутана паутиной колючей проволоки, продырявлена воронками. Слева и справа, как незажившие раны, тянутся окопы. Земля искромсана людьми, три долгих года убивавшими друг друга. Я лечу к ним от имени революции.

Немцы огня не открывают. Наверное, настороженно ждут. Я начинаю пологое снижение. Вижу, что летящий позади самолет Никольского тоже теряет высоту.

Пара: внизу начинается указанный участок фронта. Из мешка для авиабомб одну за другой достаю легко стянутые пачки листовок. Швыряю их за борт. Направо и налево. Вижу, пачки тут же лопаются и листовки летят вниз, словно стайки бабочек.

Оглядываюсь — за «ньюпором» Никольского тоже стелется длинная белоснежная дорожка из листовок. И там, на немецкой стороне, появились фигурки людей. Смотрю вниз вправо — наши выбегают. Видно, как светлые точечки листков растворяются в серой солдатской толпе.

Я знаю, какие слова крупным шрифтом отпечатаны на тысячах четвертушек газетной бумаги. Это огненные слова Ленина, революции: мир, свобода, равенство, братство. Декрет о мире предлагает прекратить кровопролитие всем воюющим странам. Вижу, как слева внизу затрепетало на ветру несколько белых флажков. А справа над одним блиндажом вспыхнуло, зардело красное полотнище.

Мешок из-под авиабомб пуст. Кидаю на землю последние пачки, лежавшие на полу кабины. Перекладываю «ньюпор» с крыла на крыло. Ведомый самолет отвечает мне тем: же. Значит, Никольский тоже сбросил все. Разворачиваемся на Луцк, летим на аэродром. Там уже приготовлен очередной заряд листовок для других участков фронта.

Так по заданию ревкома армии мы летали два дня подряд, выполняя роль воздушных агитаторов. То же делали и летчики 8-го авиаотряда. Всего сбросили около шестисот килограммов листовок. Это были мои последние полеты в мировой войне и первые по приказу Советской власти…

В первые, самые трудные часы существования Советского государства в далеком Петрограде помнили об авиации. Ревком Особой армии получил и передал нам распоряжение: один авиационный отряд направить в Москву. Подчеркивалось, что организационно он по-прежнему остается в составе авиагруппы и только на время вызывается для выполнения отдельных задач. Жалко было, что единая боевая часть дробится. Однако все в группе понимали: летчики Советской власти нужны…

Ураган революции ломал старую жизнь. Очищал города и далекие деревни, заводы и воинские части. Докатывался и до отдельных семей. Октябрь окрылял честных, идущих вперед. Отметал в сторону открытых врагов.

Верно, разобраться в происходящем было не так-то просто. Старое, привычное кажется незыблемым. Новое пугает необычностью: а вдруг промчится за какие-нибудь два-три месяца? А потом расплачивайся… Потому-то некоторые предпочитают отсидеться в холодке. Находятся и такие: пользуясь моментом, рвут, тащат все, что попадает под руку.

Члены комитета особое внимание уделили охране самолетов, боеприпасов, горючего, пулеметов — всего, что надо для воздушного боя. А о простых, земных делах даже не подумали. Забыли, что большая часть солдат — крестьяне и за три года истосковались по дому, что многие наши повозочные и рядовые строевой команды мобилизованы в армию из близких к Одессе сел. До них от Луцка всего километров семьсот. А власть теперь своя — рабоче-крестьянская. Декрет о мире, — значит, конец войне! Декрет о земле — торопись домой, а то ее, родную, без тебя поделят… Приказ номер один — отменить офицеров. Значит, командуй сам! В авиагруппе имелось по штату шестьдесят пароконных повозок и сто тридцать лошадей. Они начали таять буквально не по дням, а по часам. Солдат запрягал пару добрых коней, прихватывал «на всякий случай» винтовку и в одиночку или с кем-нибудь из односельчан гнал что есть духу «до жинки и ридной хаты». Когда комитет спохватился, у нас осталось всего восемь повозок и шестнадцать лошадей…

Приказывать людям или задерживать их силой было нельзя. Комитет решил собрать всех, поговорить по душам. Я предложил провести собрание на аэродроме, около самолетов.

Сгрудились близ деревянных ангаров человек сто в серых шинелях. Стояли под пасмурным небом и молча смотрели на три дежурных «ньюпора». В центре круга находились член группового комитета шофер Рогалев, председатель солдатского комитета 8-го отряда штабс-капитан Семенов, я и хмурый Шебалин, не проронивший ни слова, хотя мы просили его, как командира, призвать всех к сохранению порядка в группе.

— Друзья! Вы сами меня выбрали, оказали доверие, — начал я первым. — Сознавая свою ответственность, в трудный час обращаюсь к вам от всей души…

Я говорил: немцев перемирие пока сдерживает, но они могут нарушить его в любой час. Если солдаты и офицеры разбегутся, самолеты целехонькими достанутся врагу и будут направлены против нас же. Те самые машины, которые получал наш славный командир Крутень… Эти самолеты — теперь народное добро. Мы вместе воевали три года. И теперь должны вместе нести боевую вахту революции. Надо спокойно продолжать работу — уйдем тогда, когда выйдет приказ о демобилизации…

Надрывный выкрик одного обозного перебил меня:

— Сколько можно?! Раз война кончилась, так отпустите, христа ради, домой!..

Тут началось невообразимое. Мобилизованные из ближайших к Одессе районов кричали, что все равно уйдут. Фельдфебель Болеслав Родзевич, старшина отряда, старый, уважаемый служака, грозно рявкнул:

— Дурни! Вас всех поодиночке передавят. Будет приказ — эшелоном уйдем…

Механики и мотористы, почти все рабочие из Сибири и Забайкалья, стеной встали. Твердо заявляли:

— Сохранить народные самолеты.

— Быть всем вместе. Если надо, дать бой немцам.

— Отходить всей авиагруппой, когда прикажут.

Рогалев выступил резко. Говорил:

— Наши братья солдаты еще в окопах сидят! Пехота соображает: уходить нельзя, а то фронт оголится… Нас они защищают. А тут крикуны слезки льют. — И Рогалев плаксивым голосом загнусавил: — До жинкиной титьки хо-о-очется…

Раздался хохот, а Рогалев гневно крикнул:

— Все до жен разбегутся, а революцию кто же будет защищать? А?

Офицеры стояли отдельной кучкой. У многих на плечах темнели следы от срезанных погон. Отъявленные монархисты поручики Германюк и Буцкевич сбежали сразу после сообщения об Октябрьской революции. Германюка — адъютанта отряда, высокомерного, с вечно презрительным выражением лица — солдаты боялись и ненавидели. Жестокий и трусливый, он удрал, испугавшись возмездия. Именно этот пьяница и развратник с особой любовью говорил о царе. Толстого и грубого Буцкевича, владельца крупного поместья на Волыни, презирали даже в офицерской среде. Заносчивый, уверенный в бесконечной силе денег, он, как и Германюк, всю войну уклонялся от боевых вылетов.

Германюк и Буцкевич были летчиками-наблюдателями. Кроме них только в нашем отряде имелось еще пять летнабов, хотя с весны мы полностью перешли на одноместные истребители… И вот теперь некоторые офицеры стояли растерянные: кончилась их веселая жизнь на фронте, заполненная пьянкой, картежной игрой и даже охотой… Но среди них я различал и другие лица — злые, полные решимости. Да, эти люди собирались сделать все, чтобы утопить революцию в крови.

Командир 7-го отряда подпоручик Свешников сделал заявление, как он выразился, от большинства летчиков:

— Мы не желаем оставаться на Украине и очутиться в плену у немцев. Офицеры окажут полное содействие комитету в сохранении группы и переброске самолетов в Центральную Россию…

Так проходило то памятное собрание. Выступали многие. Некоторые докричались до хрипоты. Мне еще раз пришлось говорить, объясняя цели Советской власти. Два раза голосовали. И все-таки приняли правильное решение: поддерживая рабоче-крестьянское правительство и все его декреты, выполнять приказы революционного комитета армии, делать все для сохранения авиагруппы, ее боеготовности и самолетов, считать преступлением перед Отечеством, народом и революцией позорное бегство из действующей армии…

Уже стемнело, когда люди, громко разговаривая, стали расходиться с собрания. Несколько солдат направились к дежурным самолетам — закатить их на ночь в ангары.

Я шел вместе с начальником штаба Афанасьевым, Крживицким и штабс-капитаном Семеновым. Разговор вели деловой: должны прибыть две цистерны бензина, надо выставить около них пост.

— Господин Спатарель! — вдруг послышалось сбоку. — Вас можно на минутку?

Я вгляделся в темноту. На обочине дороги, ведущей к аэродрому, стоял Шебалин. На собрании он так и не сказал ни слова. Пошел к нему. Крживицкий крикнул мне вслед:

— Товарищ председатель комитета! Я вас подожду…

— Не надо, — отозвался я.

С минуту мы шли с Шебалиным молча. Я невольно подумал, как трудно сейчас этому человеку, обычно грубому с нижними чинами, полному дворянской спеси. И еще: как далек он от Крутеня, у которого долгое время был заместителем, — в бой особенно не рвался, к людям относился с подчеркнутым барством.

— Господин подпоручик! — резко повернулся Шебалин. — Возможно, я не полностью осведомлен, тогда заранее прошу прощения… Не слишком ли вы стараетесь для комитетчиков? Вы — боевой офицер, были всегда на хорошем счету… Вы, разумеется, понимаете, что вся эта шайка во главе с Лениным продержится от силы… месяц — два… Это же временщики! — Он умолк, потом отрывисто спросил: — Вы отдаете себе отчет, о чем я спрашиваю как командир авиагруппы?

Он говорил нервно, взвинченным голосом. И во мне начинала подниматься злость.

— Ясен вопрос, — ответил я. — Во-первых, кто такой Ленин, мне лучше знать, чем вам. Не трогайте это имя, господин бывший штабс-капитан… — С нескрываемым удовольствием подчеркнул я слово «бывший». — Во-вторых, временщиками были правители вроде Керенского. И пожалуй, те, кто сидел на шее у народа еще раньше… А вам советую взять себя в руки и выполнять воинский долг. Комитет окажет вам в этом полную поддержку…

Мне показалось, Шебалин заскрежетал зубами. Он быстро оглянулся. Мы шли последними, отстав от всех.

— Военно-полевой… суд… тебя… повесит! — с бешенством проговорил он, расставляя слова. И добавил с угрозой: — Мы… еще встретимся…

Внезапно я заметил, что он сунул в карман правую руку. Может быть, там у него пистолет? Я выше Шебалина ростом. И наверное, сильнее. Решил придвинуться к штабс-капитану, чтобы, в случае чего, сразу схватить его за руку…

— Товарищ председатель комитета! — раздалось впереди. Темень сгустилась, но по голосу я узнал Крживицкого. — Мы с товарищами ждем вас, а вы чего-то задерживаетесь.

— Иду! — откликнулся я.

Шебалин, не сказав ни слова, свернул в сторону и скрылся в темноте. Ночью он — второй после Крутеня командир авиагруппы — сбежал.

В ближайшие дни как волной смыло всех бездельников — летнабов и еще нескольких офицеров. Но большая часть летчиков осталась. Например, у нас, в 7-м отряде, дезертировал лишь прапорщик Фомин. Исчезло еще несколько солдат одиночек. Среди них — единственный из сибиряков — механик, старший унтер-офицер Зубок, юркий, низкорослый человечек с бегающими глазками.

Вскоре ревком приказал нашей авиагруппе перебазироваться подальше от линии фронта — в Киев. Даже в такой сложной обстановке, когда каждый железнодорожный вагон брался буквально с боем, нам выделили специальный эшелон. Большую роль в сохранении личного состава отрядов, запчастей и самолетов сыграли бывшие офицеры: Семенов, Афанасьев, Никольский.

В те трудные дни мне впервые посчастливилось узнать, какой энергией заряжаются люди, когда считают дело своим, кровным, чувствуют личную ответственность за судьбу революции. Одесский слесарь Крживицкий, члены отрядного комитета Аболин, Дмитриев, латыши братья Спрукст, шофер Рогалев — эти солдаты-большевики повели за собой всех.

Настал час — паровоз дал долгий гудок, и эшелон тронулся в дальний путь. Мы везли пятнадцать новеньких самолетов-истребителей, много авиационных запчастей и боеприпасов, денежный ящик, все штабные документы. И главное — людей, боевое ядро славной авиагруппы Крутеня, которые начали путь верного служения Октябрьской революции.

Вот тогда я остро чувствовал: начинается новый этап жизни. Что же ждет впереди? И о другом думалось: о том еще коротком отрезке времени, который начался с сообщения о штурме Зимнего дворца в Петрограде… Тогда в ревкоме мне сказали:

— Ваши отряды теперь являются боевой частью Красной гвардии.

Нам выдали удостоверения красногвардейцев. Я понимал, что молодое государство рабочих и крестьян без армии не обойдется. Мои военные знания, умение летчика пригодятся. Буду служить трудовому народу, из которого вышел сам. Служить верно, честно, до конца.

В общих чертах мы представляли предстоящие испытания. Немцам выгодно ударить по ослабленной стране, еще не создавшей своей армии. Бывшие союзники, возможно, попытаются сорвать мир, к которому стремится Советская Россия. А уж внутренняя контрреволюция сделает, конечно, все для того, чтобы свергнуть правительство рабочих и крестьян. Противодействие лиц, знакомых по Севастопольской школе, таких, как офицер-кавалерист, поставивший меня под ружье, как высокомерный барин Туношенский, аристократ Ильин, злобный барон Буксгевден, я представлял хорошо. Было ясно, что офицеры типа держиморды Степанова, Германюка, Буцкевича, Шебалина будут жестоко драться за свои привилегии…

Эшелон разогнал скорость. Колеса постукивали весело. Я был молод и не знал, конечно, что долго еще, целых три года, придется колесить нам по дорогам гражданской войны, защищая в жестоких боях молодую Советскую республику.

Вот вкратце боевой путь нашей части. В 1918 году мы прибыли под Казань для борьбы с мятежниками из чехословацкого корпуса. В 1919 году группа была переименована во 2-й авиационный дивизион истребителей, командиром которого назначили меня. Подразделения получили новую нумерацию: 4, 5, 6-й истребительные авиаотряды. Первый из них все еще воевал отдельно, на Восточном фронте. В тяжелых воздушных боях с численно превосходящим врагом защищал знаменитую красную Волжско-Камскую флотилию. Наш отряд заставил противника отказаться от налетов на суда, парализовал деятельность белогвардейских самолетов. Это отмечено 9 декабря 1919 года специальным приказом № 108 командующего авиадармом — так сокращенно называлось Полевое управление авиации действующей Красной Армии.

Мы участвовали в жестоких боях на Южном и Юго-Западном фронтах, под Тулой, Орлом, Брянском. Наконец, в 1920 году схватились в небе с отборной белой авиацией над Перекопом.

Да, наше поколение прошло свой путь честно. Через голод, тиф, сражения гражданской войны. Через трудные годы первых пятилеток. Через битвы Великой Отечественной…

Мне казалось, что когда-нибудь понадобится рассказ о том, как все начиналось. И чтобы не забыть самое важное, с первых дней Октября я сохранял боевые донесения, берег журналы полетов.

Так появились эти воспоминания о 1920 годе. Об участии красных военных летчиков в разгроме последней белой армии. О том, как мы дрались под Перекопом и сбросили в море остатки офицерских полков черного барона Врангеля.

 

Молодые становятся рядом

Не зря на Украине февраль называют лютым — лютень. Как ударит мороз да завоет в степи пурга, страшно выйти из теплой хаты. А февраль 1920-го был особенно холодным. Третий год бушевала гражданская война: людей косил тиф, топлива, одежды, обуви не хватало, летать приходилось впроголодь и постоянно ремонтировать вконец изношенные самолеты и моторы.

Наш 2-й авиадивизион истребителей перебросили в Елисаветград (ныне Кировоград). Поставили задачи: подготовить машины к летним боям и в то же время оказать наземным частям максимальную помощь в разгроме банд петлюровцев, орудующих вокруг Елисаветграда.

Трудно было совместить одно с другим. Только введем «ньюпор» в строй, пустим на боевое задание, а он возвращается или с неисправным мотором, или с поврежденными лонжеронами.

В ремонте самолетов участвовали все, даже писаря. Летчики по возвращении с задания выполняли обязанности мотористов. Как старый механик, засучив рукава трудился и я.

В один из дней мы вообще не летали, работали на аэродроме. После обеда поднялась вьюга. Чтобы люди не обморозились, я приказал зачехлить машины и всем идти отдыхать.

А ветер усиливался. Тревожно мне стало: вдруг какой-нибудь самолет был в спешке плохо закреплен? Его может сорвать и поломать… Решил осмотреть стоянку.

Колючие снежные вихри больно били в лицо. Пригибаясь, я переходил от одного самолета к другому. Внезапно у «Ньюпора-17» увидел человека в длинной шинели. Прикрываясь углом чехла, он копался в моторе. «Чужак. Навредить хочет! — мелькнула мысль. — Надо застать его врасплох…» Сдернув перчатку, я расстегнул кобуру маузера и осторожно пошел к незнакомцу. Когда приблизился и рассмотрел его лицо, то чуть не вскрикнул от удивления. «Чужак» оказался старшим авиамехаником 6-го отряда Шульговским, недавно назначенным к нам.

Он прибыл в начале января и с первых дней горячо взялся за дело. Даже больной продолжал работать. С аэродрома его увезли в тифозной горячке. Медикаментов у нас не было. Но, крепкий от природы, Федор Шульговский выжил. И вот сегодня снова вижу его у самолета, хотя он всего несколько дней назад начал ходить.

— Товарищ Шульговский! — окликаю его негромко.

От неожиданности он роняет пассатижи.

— Почему вы не выполнили приказ об окончании работ?

— Не успел отрегулировать магнето, — виновато отвечает он. — Вот заканчиваю… Ведь завтра боевой вылет.

— А моторист где?

— Он совсем, товарищ командир, окоченел…

Шульговский так худ, что длинная шинель болтается на нем, как на вешалке. Лицо его заострилось после болезни, но взгляд твердый, уверенный. Старший механик убежден, что поступил правильно, пожалев подчиненного.

— Почему не позвали на помощь других механиков вашего отряда? Вы что, здоровее всех?

Шульговский нахмурился. Посмотрел мне прямо в глаза и ответил:

— Конечно, любой пошел бы, но ведь я — коммунист…

Что мне оставалось делать? Сунув перчатки в карман, говорю:

— Ну, давайте помогу, вдвоем быстрее закончим…

Уже стемнело, и пурга разыгралась вовсю, когда мы возвратились с аэродрома.

…Федор Несторович Шульговский — один из первых специалистов, присланных к нам на пополнение из центра. Он служит в авиации с начала мировой войны в должности моториста. С группой офицеров его посылали во Францию. Там он работал в авиашколах и на авиационных заводах, получил диплом механика. В Красную Армию вступил добровольно, воевал на Юго-Западном и Южном фронтах.

В партию Шульговского принимали у нас в дивизионе. Помню выступления троих, рекомендовавших его.

Старший авиамеханик 5-го отряда Матвеенко:

— С Федей мы вместе учились и работали во Франции. Все солдаты его уважали. Он быстрее всех овладел новыми моторами. Федя такой, что сам погибнет, а товарища выручит…

Комиссар отряда Фролов:

— Товарища Шульговского знаю по гражданской войне. Служили и воевали в одном отряде. Однажды было так: беляки открыли огонь из пушек, а товарищ Шульговский стоит спокойно и продолжает мотор налаживать. Он — коренной пролетарий и потомственный рабочий, будет настоящим большевиком…

— С Федором Несторовичем мы знакомы немного, — сказал старший моторист Гегеев. — Только по второму дивизиону. Однако таких людей сразу видно. — Гегеев кашлянул и торжественно произнес: — Дай бог каждому так, о душой готовить аппарат, как Федор Несторович. Он всем старается помочь. Настоящий коммунист…

Федору Несторовичу Шульговскому, когда он пришел к нам, было чуть больше двадцати пяти. Хотя должность инженера в штатах не значилась, он с самого начала стал руководителем всей эксплуатационной службы дивизиона.

От тех самолетов, которые нам удалось вывезти из Киева, осталось совсем немного. Часть машин мы тогда же передали другим отрядам. Остальные без конца ремонтировались. Стояли они под открытым небом. Полотно обшивки трескалось, деревянные детали подгнивали. Моторы давным-давно выработали ресурс. Но их снова и снова перебирали и ставили на самолеты, идущие в бой. Часто из трех-четырех отслуживших свой век машин механики и мотористы собирали одну.

— К номерному знаку приделали аэроплан, — в шутку говорили они.

Эту работу могли производить только люди, обладающие высоким техническим мастерством. Такими и были наши механики и мотористы. Они имели прекрасную выучку. Каждый из них владел несколькими специальностями. Полевые ремонтные бригады творили буквально чудеса.

Доставать бензин, касторовое масло, боеприпасы и запчасти было в то время очень трудно. Летать приходилось на горючей смеси, моторы частенько перегревались в воздухе.

Дивизион тогда делился на две части. База, расположенная на железной дороге, ведала капитальным ремонтом машин и снабжением. А боевое отделение — летчики и мотористы вместе с самолетами — находилось на полевом аэродроме, неподалеку от линии фронта. Тылом руководил комиссар дивизиона Алексей Кожевников. Благодаря его находчивости, а также неуемной энергии моего заместителя по материально-техническому обеспечению Кирилла Сваричевского база получала все необходимое.

В том вьюжном феврале в дивизион при несколько странных обстоятельствах прибыл новый человек. Мотористы приняли его за «контру» и привели ко мне.

— В чека его, товарищ командир, сразу видать, что не наш, — в один голос заявили они.

Незнакомец и в самом деле выглядел необычно. На нем были меховая шапка с кожаным козырьком, новенькая драповая куртка с белыми костяными пуговицами, серые, тщательно отутюженные брюки клеш и остроносые до блеска начищенные штиблеты. В руке он держал палку. Его темные глаза на суровом лице смотрели, казалось, не мигая.

— Кто вы такой? — спросил я его.

Незнакомец вытянул руки по швам и доложил:

— Ревьелюцион венгер летчик Киш!

Сопровождавшие его мотористы смутились и попросили разрешения уйти.

Документы Киша оказались в полном порядке. Он действительно был военным летчиком австро-венгерской авиации. Во время мировой войны попал к нам в плен. После Октябрьской революции добровольно вступил в Красную Армию, чтобы сражаться за светлое будущее Советской России и своей родной Венгрии. В нашу авиагруппу прибыл для тренировки после большого перерыва в полетах.

Вылетел Киш прекрасно. Еще при первом знакомстве я обратил внимание на то, что он ходит с палкой и прихрамывает.

— Что у вас с ногой, товарищ Киш?

— Маленький чепуха, — пренебрежительно махнул он рукой.

Ну, чепуха так чепуха. Все привыкли к тому, что Киш в любой мороз ходит и летает в штиблетах. Мотористы и летчики по-дружески звали его не Ганс, а Ганя.

Однажды, когда я, закончив облет отремонтированного «Ньюпора-17», стал вылезать из кабины, ко мне подбежал моторист.

— Товарищ командир, дозвольте доложить! — крикнул он. — Революционный летчик Ганя Киш ногу снял! И как он, бедняга, летает! Фельдшера надо!

Так мы узнали истинный смысл того, что сам Киш называл «маленькой чепухой».

Оказалось, что еще во время мировой войны ему ампутировали одну ногу выше колена. Теперь он сильно натер культю и вынужден был снять протез.

— Почему не доложили об этом? — спросил я с упреком.

Киш смущенно отвернулся и тихо ответил:

— Очшен лублю летайт. Прикончить надо белый гвардия в Россия, потом в Венгрия…

Программу тренировочных полетов Киш закончил успешно. Начальник авиации армии сразу же отозвал его. Я рекомендовал направить Киша в разведывательный отряд. Там ему было бы легче, чем на истребителе.

Уже под Перекопом Ганя снова прибыл к нам с 49-м авиаотрядом. Все ему обрадовались. Да и как было не полюбить этого смелого летчика и душевного человека. Летал он в основном на самолетах-разведчиках «эльфауге» и «анасаль». Но иногда просил и «ньюпор».

— Вспоминайт молодость, — с улыбкой говорил он.

Самые трудные задания Киш выполнял безупречно.

Врангелевские самолеты не раз удирали от него. Вот каким был Ганя Киш, наш боевой друг, настоящий герой гражданской войны.

Так Октябрьская революция опрокинула все прежние понятия. Бывший летчик австро-венгерской армии теперь боролся за Советскую Россию. А русские летчики белой авиации сражались против своего народа.

В Елисаветграде я сдружился еще с одним хорошим человеком, комиссаром боевого отделения Иваном Савиным. Было ему двадцать два года. Савин — простой рабочий парень, бывший солдат царской армии — поражал меня глубиной суждений. Он редко думал о себе, всегда о людях.

Как-то однажды зашел у нас разговор о значении Октября. Савин сказал задумчиво:

— Понимаете, Иван Константинович, революция уже победила. — Он стал загибать пальцы: — Разбиты немцы и Юденич, французы в Одессе, Колчак на востоке, англичане на Севере, Деникин… — Савин мягко засмеялся. — Пальцев не хватит, если всех перечислить. И еще, конечно, полезут… Они, как азартные картежники, все хотят отыграться… Я, товарищ командир, так полагаю: нас недаром торопят с ремонтом машин и присылают нам новый народ. Повоевать придется еще основательно.

— Да, Иван Дмитриевич, и у меня такое же предчувствие, — ответил я.

А он продолжал:

— Только нас им не сломить, любая вражеская карта будет бита. Вы замечаете, какими стали ребята в отрядах? Мы делали революцию, а она переделывала нас. Согласны?.. Ну вот. Я так рассуждаю: кто честен и понял правду коммунизма, того не свернешь. А таких людей в республике миллионы. И это — самое главное…

В Елисаветграде у нас появился еще один новичок — механик Костя Ильинский, невысокий скромный парень лет двадцати. До армии он работал в Петрограде, на авиационном заводе Слюсаренко. В Февральскую революцию вместе с товарищами разоружал стражников и полицейских. В марте 1917-го вступил в партию. В апреле встречал Владимира Ильича на Финляндском, вокзале. В июне, как большевик-агитатор, был схвачен жандармами и брошен в одиночную тюремную камеру. В дни корниловского мятежа сражался в рядах Красной гвардии, а 25 октября участвовал в штурме Зимнего.

Обо всем этом мы узнали постепенно. Сам Костя по прибытии доложил только, что учился в школе авиации, что на «фарманах» уже летал самостоятельно, а с «ньюпором» вышла заминка… Вот и решил проситься добровольцем на фронт.

Я не стал его расспрашивать о неудаче в летной учебе. Из разговора понял: технику знает хорошо. Когда сказал Косте, что назначаю его обслуживать мой «Ньюпор-24», он обрадовался.

Ильинский оказался грамотным, старательным механиком и неожиданно хорошим рассказчиком. Возле нашего самолета стал частенько собираться народ.

Как-то Иван Савин сказал мне:

— А ваш Ильинский — прирожденный агитатор…

— Что, задания ваши хорошо выполняет?

— В том-то и дело, что пока нет! — возразил Савин. — Это наше с вами упущение.

Нет, не шутками и анекдотами притягивал Ильинский к себе людей. Он рассказывал о том, что видел и пережил сам: о расстреле июльской демонстрации в Петрограде, об аресте министров Временного правительства. С особым воодушевлением Костя говорил о Ленине. Он не раз видел его близко, участвовал в беседе с ним, когда Владимир Ильич приезжал на открытие рабочего клуба завода.

— Вот ты видел и слышал товарища Ленина. Скажи: что больше всего в нем запомнилось? — спросил один из мотористов.

Костя подумал немного и сказал:

— Один человек с нашего завода хорошо на этот вопрос ответил. Я только повторю его слова… Рабочий малярного цеха Быков не разделял наших взглядов. Далек был от большевиков. После того как Владимир Ильич побывал у нас, Быков сказал мне: «За Лениным можно идти — он не подведет»…

Весна на Украине в 1920 году наступила рано. Как-то сразу заголубело небо. Засияло солнце. Подсохла земля. А раз аэродром подсох, значит, начинай полеты. В первой половине марта все машины мы уже отремонтировали и занялись их облетом. Время бежало незаметно.

Однажды я увидел на аэродроме двух парней в кожаных куртках. Они шли вдоль стоянки, посматривая на самолеты: один — высокий, худощавый, с большими рабочими руками, другой — коренастый и широкоплечий.

Подошли, молодцевато вскинули руки и поочередно представились:

— Красный военный летчик Васильченко!

— Красный военный летчик Дацко!

— Откуда, товарищи?

— Из Московской школы авиации Рабоче-Крестьянского Красного военно-воздушного флота, — доложил Дацко.

— Какое отделение закончили?

— Истребители! — не без гордости ответил Васильченко.

— Вот и отлично! А мы как раз только что отремонтировали два «ньюпора»…

На худощавом лице Васильченко мелькнула довольная улыбка. У Дацко тоже весело сверкнули глаза.

— Партийные?

— Коммунисты! — ответил за двоих Васильченко.

Так мы познакомились. Рабочие парни с удовольствием рассказывали, как учились летать. С особой теплотой они говорили о летчике-инструкторе Александре Ивановиче Жукове.

Разволновал меня разговор с этими молодыми ребятами. Невольно и я вспомнил своих замечательных учителей: Михаила Никифоровича Ефимова и Ивана Яковлевича Земитана. Где они сейчас? Что с ними стало? Ведь не видел их восемь лет, с 1912 года!

Идет гражданская война, по какую сторону баррикад они стали? Всякое могло случиться…

Николай Васильченко и Иван Дацко тревожились перед первым вылетом. И мне почему-то вспомнились Гродно, мой приезд туда, холодное безразличие ко мне командира, первая авария. Я подумал: может быть, и меня эти ребята считают черствым старым хрычом. Наверняка им кто-либо рассказал о моей строгости. Чувствую: побаиваются меня. Эх, хлопцы, хлопцы! Знали бы вы, как мне хочется, чтобы у вас с самого начала все пошло хорошо!

При тогдашней малочисленности красной авиации летчики и летнабы всех частей чуть ли не по именам знали друг друга. И конечно, прибытие к нам двух новеньких стало большим событием. Летчики, мотористы и даже обозные пришли на аэродром посмотреть, как они вылетят.

Дацко первым подошел к самолету и неторопливо поднялся в кабину. Уверенно запустив мотор, он вырулил машину на старт. Вот ротативный «Рон» зарокотал, и «ньюпор», разбежавшись, рванулся в небо. Взлет отличный! Самолет плавно развернулся, сделал круг и пошел на посадку. Летчик приземлил его точно и мягко.

Стоявший рядом со мной командир 6-го отряда Соловьев молча показал большой палец.

Карл Скаубит, по-латышски твердо выговаривая «л», коротко заметил:

— Нормално…

Комиссар Савин отозвался более восторженно:

— Молодец парень!

Наступила очередь вылетать Николаю Васильченко. Я заметил, что он сильно волнуется. Надев пробковую каску, никак не мог застегнуть ремешок под подбородком. Вот, кажется, успокоился и быстро сел в кабину.

— К запуску!

— Отставить! — вмешался я.

Он повернул ко мне широко открытые от удивления глаза.

— Товарищ Васильченко! Почему вы не привязались?

— Так слетаю, товарищ командир. Не выпаду… — ответил он смущенно, однако тут же накинул на себя и закрепил привязные ремни.

— Спокойнее, Васильченко, спешить вам некуда.

На взлете машина задрала нос и круто полезла вверх. Несмотря на теплый день, мне стало зябко: еще мгновение — и самолет, потеряв скорость, свалится в штопор. А высота не более ста метров. Нет, ничего, справился. Вот летчик перевел машину в горизонтальное положение и стал разворачиваться. «Взлет нехорош, — решил я про себя. — Какова-то будет посадка?»

— Спокойнее, браток! — слышу голос Савина. Он не отрывает взгляд от «ньюпора».

Вначале самолет снижался правильно. Но потом летчик поторопился и посадил машину с высокого выравнивания. И пошла она «щупать» поле аэродрома — то на костыль опустится, то на нос. Когда «ньюпор», сделав несколько прыжков, остановился, я облегченно вздохнул и посмотрел на Соловьева. Тот молча пожал плечами.

— Ничего, Соловушка, — успокоил я его. — Когда-то и мы не лучше начинали…

Скаубит молчал: Васильченко назначен не к нему в отряд, зачем же злить и без того расстроенного Соловьева.

— Как хочется, чтобы они стали настоящими боевыми летчиками! — с горечью в голосе отозвался Савин. — Ведь свои ребята, рабочие. Им бы, Иван Константинович, рассказать, как вы эти самолеты из Киева увезли, с каким трудом шел ремонт зимой. А то пришли и видят: стоят «ньюпоры», как на витрине в магазине. Садись и лети.

Ребята молодые, думают, наверное: так должно и быть…

Савин помолчал немного и, весело взглянув на меня, добавил:

— Сам поговорю с ними, товарищ командир. Надеюсь, поймут.

В беседе с Соловьевым я уточнил, как он готовил молодых к вылету. Вроде все делал правильно… Не понравилось мне только настроение командира отряда. Он почему-то уже решил, что из Васильченко ничего путного не получится.

— В Дацко я твердо верю! — упрямо твердил Соловьев. — А из этого, чувствую, не будет толку!

Соловьева, который в прошлом был рабочим и стал летчиком из солдат, я уважал. Твердый, решительный, он отлично показал себя в боях, за короткое время подтянул дисциплину в отряде. И вдруг — на тебе — потерял веру в человека, который совершил первую ошибку.

— Толк выйдет из каждого, кто по-настоящему хочет летать, — возразил я Соловьеву. — И ни к чему делать такие скоропалительные выводы. Ведь вы с самого начала можете подорвать у него веру в свои силы. И что тогда? Отчислять придется. Нет, так не пойдет, товарищ командир отряда!

Соловьева удивил мой тон.

— Погорячился я, Иван Константинович, — виновато ответил он. — Ничего, займусь с ним, попробую…

— Не надо! — перебил я. — Забираю у вас Васильченко на период ввода в строй…

Соловьев был удручен: никогда я не говорил с ним так резко. А меня действительно зло взяло. Невольно вспомнилась Севастопольская школа. Барон Буксгевден тоже кричал Киршу: «Не будет из тебя толку! Дрянь! Мешок с онучами!»

Нет, барское пренебрежение к человеку, привычка все делать сгоряча, по принципу «чего хочет моя левая нога» нам, красным командирам, не к лицу. И я решил сам заняться техникой пилотирования неудачного дебютанта.

Сразу после полетов пригласил его к себе. Он не знал, куда глаза деть от стыда.

— Товарищ командир авиадивизиона! — заговорил Васильченко подавленным голосом. — Я уже знаю, как достались вам эти самолеты. Я мог разбить «ньюпор», но поверьте…

— Подожди, Коля, — остановил его я. — Садись. Давай спокойно поговорим обо всем…

Васильченко поднял на меня удивленный взгляд. Видимо, он решил, что командир вызвал его «продраить».

Мы сели за стол и в спокойной обстановке проанализировали весь полет. Остановились на ошибке при взлете. Разобрали неуклюжую посадку. Объяснив, насколько опасно высокое выравнивание, я рассказал, как нужно подводить машину к земле.

Самолета с двойным управлением тогда не было. Поэтому я решил получше потренировать Васильченко на земле. Он сидел в кабине и, действуя ручкой и педалями, последовательно отрабатывал все элементы полета.

Настал день, когда Николай первый раз слетал, как говорится, без сучка и задоринки. Я поздравил его с успехом. Мы подошли к бочке, у которой разрешалось курить, и Васильченко с наслаждением задымил самокруткой. Вдруг он с юношеской горячностью сказал:

— Товарищ командир! Извините, пожалуйста. Я хочу спросить вас…

— Что именно?

— На каких типах самолетов вы летали?.. И сколько часов пробыли в воздухе?..

— Пришлось познакомиться с двенадцатью типами машин, а налетал около восьмисот часов.

— Не может быть… — удивился Николай.

— Так и есть, — с улыбкой подтвердил я. — Думаю, лет через пять у вас тоже налет будет не меньше.

К нам подошел Савин.

— Привет молодому красному орлу, совершившему успешный полет! — сказал он, протянув руку Васильченко.

Дацко постигла неудача. Он подвел «ньюпор» к земле на повышенной скорости, сел грубо и, забыв, что аэродром имеет уклон, выкатился за границу летного поля. Самолет получил повреждения.

Молодой летчик ходил мрачнее тучи: кто теперь даст ему машину? Но Васильченко оказался настоящим другом: сам попросил, чтобы его самолет давали и Дацко. Каково же было наше огорчение, когда Дацко через несколько дней поломал шасси на втором «ньюпоре»!

Так началась работа двух молодых летчиков. А нашей авиации требовались хорошие воздушные бойцы. Наступала пора тяжелых боев.

В январе-марте 1920 года отборные части деникинских войск укрылись в Крыму. Командование Красной Армии вначале недооценило силы врага, отошедшие за перекопские и чонгарские укрепления.

Первым разгадал опасность и потребовал решительных действий Владимир Ильич Ленин. 15 марта 1920 г. в Реввоенсовет Республики поступило следующее его указание:

«Нужно постановление РВС: обратить сугубое внимание на явно допущенную ошибку с Крымом (вовремя не двинули достаточных сил);

— все усилия на исправление ошибки (события… крайне обостряют вопрос об ускорении добития Деникина);

— в частности приготовить морские средства (мины, подводки и т. п.) и возможное наступление с Тамани на Крым…

Ряд точнейших и энергичнейших постановлений РВС об этом необходим немедленно».

С этим документом, написанным Владимиром Ильичем, я познакомился много лет спустя после окончания гражданской войны. Но и теперь он заставил меня живо вспомнить ту далекую весну.

Шла усиленная подготовка к решающему удару по последнему оплоту белых армий. Но в апреле общая военная обстановка внезапно изменилась.

Чтобы отсрочить наступление Красной Армии на Врангеля, британский премьер-министр Ллойд-Джордж предложил Советскому правительству свое посредничество в переговорах с белогвардейцами. Одновременно заправилы Франции, Англии и Америки ускорили нападение на нас панской Полыни. В польской армии было несколько тысяч французских советников и инструкторов, а также большая американская авиагруппа. В Крыму спешно готовилась к боям пятидесятитысячная армия Врангеля, в которую входил и 47-й английский авиационный отряд. Ее поддерживали с моря французские и английские корабли. Черный барон непрерывно получал от американцев, французов и англичан новые партии оружия и боеприпасов.

25 апреля 1920 года поляки без объявления войны вторглись на Украину и в Белоруссию. Получив шифровку об этом, мы с комиссаром собрали руководящий состав авиадивизиона. Я приказал привести отряды в состояние боевой готовности От Елисаветграда до передовых польских частей, начавших продвижение по Украине, было недалеко. Я предупредил командиров, комиссаров, старших авиамехаников:

— Мы можем получить приказ о спешном перелете в район боевых действий. Надо иметь в виду, что в этом случае мотористы и база прибудут на новое место позже. Значит, подготовке самолетов, их ремонту нужно уделить особое внимание, добиться, чтобы все машины были в строю.

Комиссар дивизиона Кожевников просил всех командиров и политработников разъяснить личному составу, что на нас напали не польские рабочие и крестьяне, а паны, шляхта, капиталисты Польши.

В общем мы приготовились к переброске на запад. Но в эти-то дни зашевелился на юге черный барон. В связи с широким наступлением польских легионов опасность врангелевского «нарыва» в глубоком тылу Красной Армии резко возросла.

Я получил приказ немедленно разобрать самолеты и погрузиться в железнодорожный эшелон. Дивизион направлялся в 13-ю армию, преграждавшую Врангелю выход из Крыма…

В ночь на 1 мая наш поезд, составленный из теплушек и платформ с самолетами, тронулся в путь. Нас провожали делегация рабочих и депутаты Елисаветградского Совета. Коротки были прощальные речи: поздравляли с наступающим праздником трудящихся, наказывали стойко драться с врагами революции.

Когда эшелон тронулся, маленький оркестр, состоявший из трех трубачей и барабанщика, заиграл «Интернационал». Николай Васильченко стоял рядом со мной и все смотрел назад. Плохо освещенная платформа с группой людей и красным знаменем уплывала все дальше…

Как только наш состав прибыл в Александровен (ныне Запорожье), где находился штаб 13-й армии, ко мне подошел подтянутый молодой человек, увешанный ремнями, и строго спросил:

— Вы командир 2-го авиационного дивизиона истребителей?

— Так точно…

— Мне приказано встретить вас. — И, таинственно понизив голос, добавил: — Вас ожидает начальник Воздушного флота армии, красный военный летчик товарищ Коровин!

— Какой Коровин? — спросил я. — Владимир Иванович?

— Да… А вы его знаете? — удивился он.

— С четырнадцатого года. Очень рад, что бывший моторист нашего отряда стал командующим авиацией армии.

Адъютант Коровина, пока мы добирались до штаба, восторженно рассказывал о своем начальнике. Говорил, что он очень строгий и исключительно честный. Он, например, отказался от дополнительного пайка, заявив, что «должен питаться так же, как рядовые летчики». Но самое главное — командующий авиацией очень смелый, сам летает на отражение атак белогвардейских самолетов и бомбежку вражеских десантов.

Слушать все это было приятно. Ведь я помнил Володю Коровина таким же молодым, как теперь его адъютант. Не забыл, как он не поддался запугиваниям монархиста штабс-капитана Степанова. Знал, что Коровин отлично воевал в мировую войну.

Когда обо мне доложили, из открытой двери кабинета послышался обрадованный голос:

— А я-то думал: кто командует дивизионом? Зовите же его поскорее!

И вот передо мной все тот же Коровин — высокий, сухощавый. И хоть постарше стал, все с тем же задорным блеском в глазах. Мы обнялись как старые друзья.

После короткой беседы о том, как каждый из нас жил и летал с 1914 года, Коровин рассказал о положении на фронте. Красная авиация в этом районе имела лишь три отряда: 3-й и 13-й Казанский — на станции Сокологорное, в непосредственной близости от укреплений противника, и 48-й разведотряд — в Большом Утлюге.

— У нас на сегодня всего восемь исправных самолетов. А белые имеют шестьдесят, совершенно обнаглели в последнее время! — с раздражением сказал Коровин. Медленно прохаживаясь по кабинету, он продолжал: — Понять не могу, Иван Константинович, почему в штабе Юго-Западного фронта, даже в Москве недооценивают Врангеля вообще и его авиацию в частности? По имеющимся у нас данным, белые не столько совершенствуют оборону, сколько готовятся к наступлению… В один далеко не прекрасный день они могут вырваться из «крымской бутылки». Наша 13-я армия слаба и растянута по огромному фронту. Резервов нет. А что касается белогвардейской авиации, она просто душит нас.

Коровин признался, что «вдрызг» переругался со всем начальством, без конца атакуя телеграммами штаб фронта, авиадарм, штаб Воздушного флота Реввоенсовета Республики, требуя немедленного усиления авиаотрядов 13-й армии. Он так и сказал: «Атакуя телеграммами». И горячо добавил:

— Не о карьере же думать мне? Не о дипломатии с вышестоящим начальством, Иван Константинович? Я убежден: если там, наверху, не примут мер, белая авиация здорово нам напакостит!

Прибытие 48-го разведотряда и нашего дивизиона было первым результатом решительных требований Коровина. Вот, к примеру, его рапорт № 390 от 21 мая 1920 года. Этот документ Коровин адресовал начальнику Воздушного флота Юго-Западного фронта, а копию направил командующему авиацией действующей армии Сергееву:

«…Сознательный человек, находящийся на фронте, где от него требуют усиленную боеработу, имеет право напомнить тем, от кого это зависит, что пора бы наконец дать армии часть требуемых и обещанных пополнений. Форма же этих напоминаний зависит от остроты положения на фронте, усугубляемого требованиями летчиков, брошенных без самолетов и несущих по своей малочисленности непосильную боевую работу…»

Этот и другие гневные рапорты, докладные записки, телеграммы Коровина требовали срочного усиления авиации, действующей против Врангеля. Время подтвердило, что Коровин был прав.

Владимир Иванович, чрезвычайно довольный нашим прибытием, спросил:

— Сколько же аппаратов в ваших отрядах? Сколько максимально можете поднять для отражения воздушного противника?

— Десять самолетов.

Замечательно! — оживился Коровин. — С вашим приездом силы нашей авиации увеличиваются вдвое! Причем вы — истребители, значит, Ткачев не останется безнаказанным, как раньше…

— Какой Ткачев? — спросил я, настораживаясь.

— Позвольте-ка, а я и впрямь не сообщил вам, что врангелевских летчиков возглавляет сам генерал Ткачев. — Владимир Коровин нахмурился. — И еще один наш общий «друг», конечно, с белогвардейцами — бывший командир 7-го корпусного отряда и бывший штабс-капитан, а ныне… генерал Степанов!

— Ну, этот аварийщик вряд ли станет летать лучше, даже если ему присвоят чин фельдмаршала… — откликнулся я. — А вот Ткачев, верно, может нам насолить…

— Уже солит: недавно сцепились с его летчиками в районе высадки белого десанта. Он же ввел в систему дальние разведывательные полеты своих английских «хэвилендов» — прочесывают весь театр военных действий, все видят, как на тарелке. Кроме того, Ткачев приказал сбивать наши аэростаты наблюдения, столь важные в степной местности…

— А кто еще из знакомых летчиков у Ткачева?

Коровин ответил:

— Шебалин… в роли боевого командира ведущего авиаотряда, известные в мировую войну Гартман, Антонов. Помощником по строевой части у Ткачева — Туношенский…

«Туношенский, Степанов, Шебалин… Все хорошо знакомы мне и один другого хлестче! Так вот с кем придется встретиться в небе», — подумал я и неожиданно вспомнил:

— А как наша Севастопольская школа? Неужели верно служит белым?

— По агентурным данным, — сказал Владимир Иванович, — школа в целом надежд Врангеля не оправдала, числится в резерве армии. Но несколько летчиков вошли в боевые отряды… — И Коровин тут же спросил: — Надежны бывшие офицеры в вашем дивизионе?

— Да, — ответил я, — за все время после 1917 года у нас отсеялся лишь один подпоручик Свешников…

— Каким образом? — поинтересовался Коровин.

— Отличный летчик, а свихнулся на ненависти к немцам. Для борьбы с ними решил пробраться к бывшим союзникам. Поехал на Север, в Архангельск. Там англичане вместо Европы послали его в белогвардейский британо-славянский авиационный корпус. Свешников сгорел во время аварии…

— Ну что ж, Иван Константинович! — Коровин подошел к карте-десятиверстке, занимавшей всю стену. — Давайте знакомиться с районом полетов. Вот смотрите, станция Сокологорное на железной дороге Александровен — Джанкой. Здесь базируются 3-й и 13-й Казанский авиаотряды. В связи с вашим прибытием за ними будет закреплена вся зона боевых действий к востоку от указанной дороги, — показал Коровин широким жестом руки. — То есть их общая цель, если мы начнем наступление, — Чонгар, восточные ворота в Крым. Ваша задача другая — закрыть вход на полуостров с запада, перекопское направление. Ваш район простирается от разграничительной железной дороги на запад, вплоть до Днепра. Давайте же, Иван Константинович, вместе подумаем о выборе места для аэродрома…

Мы говорили часа два. Бывший моторист Коровин поразил меня. Я понял, что командующим авиацией он стал не случайно. Владимир Иванович не только детально знал ближайшие задачи, но и умел смотреть далеко вперед. Он сознавал, что численное, техническое и организационное превосходство за противником. Но ясно видел и его слабые стороны. Прямота и деловитость у Коровина сочетались с революционной страстностью, с чувством личной ответственности перед народом за все, что делается на порученном ему участке работы. Отсюда его высокая требовательность к себе и другим.

Коровин сам провожал наш эшелон. Видимо, хотел своими глазами увидеть прибывших к нему людей, познакомиться с командирами, политработниками, механиками, летчиками.

Радостной, хорошей была наша встреча. И вдруг в последние минуты перед отходом эшелона Владимир Иванович сообщил страшную новость: белогвардейцы расстреляли моего любимого учителя Михаила Никифоровича Ефимова. Это сообщение потрясло меня, я ни на минуту не забывал о нем на протяжении всей ожесточенной борьбы с врангелевцами.

10 мая первый наш эшелон подкатил к станции Сокологорное. Из теплушек высыпали люди.

Вокруг, сколько глазу видно, лежала расшитая весенними цветами степь. На юге, у самого горизонта, она сливалась с синей полоской моря. Рядом находились и Сиваш и перешейки, через которые открывался вход в Крым… Там, за укреплениями, засел Врангель с отборными офицерскими полками. А здесь, около станции, стояло лишь несколько разнотипных самолетов с красными звездами. Это и была почти вся наша авиация, действующая против барона…

С аэродрома к нам бежали летчики и мотористы в замасленных гимнастерках. Ребята из нашего дивизиона бросились им навстречу. Еще минута — и людские потоки слились воедино. Объятия, разговоры… Слушая рассказы о жестоких боях с белой авиацией, мы сразу почувствовали напряженность обстановки на этом участке фронта.

Первым долгом я познакомился со здешними командирами Феликсом Ингаунисом и Петром Межераупом. Возглавляемые ими 3-й истребительный и 13-й Казанский разведывательный авиаотряды прошли славный боевой путь, внесли немалый вклад в дело разгрома войск генерала Деникина сначала под Орлом и Кромами, затем — под Воронежем и Касторной. В конце 1919 года они вместе с другими частями вышли на подступы к Крыму. Всю зиму, как и мы, ремонтировали донельзя изношенные планеры и моторы. Самолетов не хватало.

Как же обрадовался летчик 13-го отряда Хоролько, когда ему предложили принять «Ньюпор-17». Да еще какой — только что вышедший из капитального ремонта. За самолетом он поехал в Александровен.

Коммуниста Хоролько — смелого воздушного бойца — любили в отряде. Однажды он и Иван Воедило схватились в небе с несколькими врангелевцами. Вдруг напарник видит, что Хоролько, подлетая к противнику почти вплотную, почему-то огня не открывает. Старается ударить врага колесами своей машины. Не выдержав таранных атак, белогвардейцы удрали от Хоролько.

Когда друзья вернулись в Сокологорное, Воедило спросил:

— Ты что за цирк сегодня устроил? Патроны, что ли, пожалел? Или решил действовать на беляков психически?

— Угадал, психически… — со вздохом отозвался Хоролько. И, помолчав, добавил: — Пулемет заело…

— Так улетал бы домой!

— Домой… Говорить-то легко.

— А почему бы и нет, — не унимался Воедило. — Ведь ты стал небоеспособным. Если бы хоть один беляк очухался, расстрелял бы тебя, как мишень…

Тут уж Хоролько не выдержал:

— Значит, сам спасайся, а тебя бросай? Нет уж, так не могу…

Если бы не этот разговор, никто и не узнал бы, что случилось у Хоролько в бою. Он бы исправил пулемет и продолжал спокойно летать.

Прибыв в Александровен, Хоролько долго любовался «ньюпором», потом тщательно его осмотрел, завел и опробовал мотор. Оставалось проверить машину в воздухе, дозаправиться и лететь в отряд. Хоролько попросил моториста заранее подвезти бензин, чтобы потом не ждать. В кабину он сел веселый, взлетел. Этот полет стал для него последним. В воздухе у «Ньюпора-17» отвалилось правое крыло. Хоролько погиб.

Да, нашим летчикам приходилось летать буквально на «гробах». А боевой работы все прибавлялось: в небе Таврии и над Крымом появилось неожиданно много белогвардейских самолетов.

Позднее бывший летчик 3-го истребительного отряда полковник Александр Константинович Петренко так вспоминал об этом периоде: «Летали много и рискованно; врангелевские летчики оказались крепкими соперниками… Впервые за всю гражданскую войну нам приходилось чуть ли не ежедневно вступать в воздушные бои…»

Незадолго до нашего прибытия в Сокологорное Врангель начал активные боевые действия. Главным своим козырем он считал внезапность нападения.

В ночь на 14 апреля от крымского берега отчалили два парохода и три баржи. По Азовскому морю они прошли, не зажигая огней. Перед рассветом батальоны ударного Алексеевского полка начали высадку на пустынном мелководье, напротив деревень Кирилловна и Горелое. Десант имел задачу неожиданным ударом перерезать единственную железную дорогу, соединяющую тыл нашей 13-й армии с ее частями на фронте. Основные силы белые собирались бросить в наступление на перешейках.

Вылетевший утром на разведку комсомолец Юлиан Крекис обнаружил вражеский десант. Как только летчик вернулся, командир отряда Межерауп передал телеграфом донесение начальнику авиации Коровину. А тот немедленно доложил обо всем командующему 13-й армией И. П. Уборевичу. Сообщил он и предположительное мнение Крекиса о том, что передовые подразделения противника движутся на север, в направлении станции Акимовка, и, видимо, имеют цель перерезать здесь железнодорожную магистраль.

Вскоре в Сокологорное прилетел Коровин. Собрал все исправные машины — семь «ньюпоров» и один «сопвич» — и бросил их против десанта. Несколько раз наши летчики вылетали на бомбометание. Они затопили баржу с боеприпасами, вынудили белых прекратить высадку и отвести корабли далеко в море, задержали продвижение врангелевцев к железной дороге. Врангелевская авиация попыталась помочь своему десанту. Но ее летчики не выдерживали яростных атак наших «ньюпоров» и удирали.

Расчет черного барона на внезапность провалился. Пока красные летчики висели над его десантом, наше командование успело подтянуть к Акимовке и Кирилловне части Мелитопольского гарнизона и 46-й стрелковой дивизии. Основательно побитый ударный Алексеевский полк белых едва не попал в окружение. Остатки его были сняты с берега пароходами.

Через несколько дней Врангель попытался высадить на Черноморском побережье дивизию дроздовцев. Но и в этот раз десант был своевременно обнаружен. Заметив в море шесть судов, идущих к порту Хорлы, летчик Александр Петренко немедленно развернул самолет на обратный курс. Чтобы не терять времени, он сел не в Сокологорном, а в Чаплинке, где находился штаб войск перекопского направления. Своевременно предупрежденные летчиком, наши наземные войска достойно встретили белых. Врагу не помог даже артиллерийский огонь английских боевых кораблей. Дроздовская дивизия не сумела удержать Хорлы и с большими потерями отошла за перекопские укрепления.

О втором десанте упоминает У. Черчилль в своей книге «Мировой кризис». Признав, что обстрел нашего побережья английскими военными кораблями действительно имел место, он цинично заявил, что это была всего-навсего «некоторая моральная помощь в виде нескольких пулеметных выстрелов…».

Нет, господин Черчилль тогда не только морально поддерживал наших врагов. Другое дело, что и такая самая «горячая» помощь не спасла врангелевский десант от разгрома.

В невероятно трудной фронтовой обстановке все красные летчики вели себя исключительно самоотверженно. Они стойко переносили любые невзгоды, не задумываясь отдавали свои жизни ради победы революции.

Летчик 13-го отряда Сумпур, переболев сыпным тифом, вернулся из госпиталя еле живой. Он так исхудал, что друзья не сразу узнали его: кожа да кости. Чтобы не шататься от слабости, летчик ходил с палочкой.

Но, появившись на аэродроме, он первым долгом спросил:

— Где мой «сопвич»?

— Никому не отдали, не волнуйся, — успокоил его Межерауп. — И аппарат ждет не дождется тебя, и твой моторист Братушка…

— Вот и хорошо, — обрадовался летчик. — Спасибо, Петр Христофорович… А то я, когда лежал в госпитале, все боялся…

Стоявшие рядом летчики рассмеялись. Иван Воедило укоризненно заметил:

— Ох и жадный ты до полетов, Сумпур: даже на тот свет хотел лететь только на своем «сопвиче»…

— Вот что, товарищ наш дорогой, — уже серьезно сказал Петр Межерауп. — Перед тобой я, как командир, ставлю сейчас особые задачи. — И он начал загибать пальцы: — Первое, в завтрак, обед и ужин съедать по две порции. Повара предупрежу. Второе, спать по пятнадцать часов в сутки, пока бока не заболят. Третье, на аэродром приходить только для того, чтобы погреться на весеннем солнышке. И четвертое, — строго заключил Межерауп, — через полмесяца доложить о состоянии здоровья. Твоя главная боевая задача — быстрее войти в строй. Понял, дружище?

— Что вы, Петр Христофорович, — попробовал возразить летчик, — я с тоски умру от такой жизни. Дней через пять…

— Разговор окончен, — оборвал командир. — Не расстраивай: мне лететь пора.

Но через два дня… Только начало светать, а все летчики 3-го и 13-го отрядов были уже на аэродроме и ждали команду на вылет. Накануне пришел приказ Коровина: всеми исправными самолетами произвести бомбардировку белогвардейского аэродрома на станции Джанкой. Каждый, кто летал на такие задания, хорошо знает, с каким подъемом они выполняются. Что может быть приятнее, чем врасплох ударить по воздушной базе врага, который сосредоточил там свои лучшие силы. А в Джанкой, как нам сказали, только недавно прибыли новенькие истребители «спады» и «эсифайфы».

Действовать решили двумя группами. Первую — из четырех самолетов — должен был вести Межерауп, вторую — из трех машин — Воедило. В этот раз он летел не на своем «ньюпоре», а на «сопвиче» Сумпура, имеющем бомбовую нагрузку в четыре раза больше.

Приближалось время взлета. Воедило уже сел в кабину, когда его вдруг вызвали к командиру отряда.

Межерауп, готовый к вылету, стоял около самолета. К нему подошел Сумпур.

— Разрешите и мне слетать, Петр Христофорович! — сказал он умоляющим голосом. — Ведь есть же свободная машина.

— С палочкой полетите? — сердито спросил Межерауп.

— С какой палочкой? А, эта, будь она проклята.

Отбросив палку, Сумпур выпрямился и твердым шагом прошел перед командиром.

— Видите? Я здоров как бык…

Возвратившийся Воедило увидел, как по лицу Сумпура катятся слезы. Ему стало жаль товарища.

А Межерауп, обращаясь к нему, с досадой бросил:

— Вот полюбуйтесь на него! Еле на ногах стоит, а пристал как с ножом к горлу… Говорит, ты хлеб у него отбиваешь. Хочет лететь с нами на Джанкой…

Воедило замялся. Понимал, конечно, что Сумпур еще слаб. Но сказать об этом не решился, чтобы не обидеть друга…

Межерауп молча прошелся около самолета. Вдруг резко остановился и сказал:

— Ты мой старый боевой товарищ, Сумпур! Верю тебе, как себе. Раз говоришь, справишься, — лети…

— Не подведу! — радостно отозвался летчик.

Теперь вторая группа усилилась: «сопвич» повел сам Сумпур, вылетевший вместе с Братушкой, а Воедило отправился на своем «ньюпоре». Чтобы обмануть наблюдательные посты белых, оба звена пошли не на Джанкой, а на Утлюцкий лиман. Там они должны были развернуться на запад и взять курс к цели.

Когда летчики группы Межераупа появились над вражеским аэродромом, увидели, что к ангарам бегут люди — выводить самолеты. Но беляки опоздали. На их головы уже посыпались бомбы, пулеметные очереди.

Группу Межераупа над целью сменило звено Ингауниса. Сбросив бомбы, летчики начали обстреливать подступы к ангару, который уже горел.

Тут они заметили, что машина Сумпура стала круто снижаться по спирали. Сначала Ингаунис, Крекис и Воедило решили: их товарищ умышленно теряет высоту, чтобы его моторист Братушка поточнее сбросил оставшийся «пудовичок». Но вскоре поняли: у Сумпура что-то неладно. Его «сопвич», клюнув носом, быстро пошел вниз. У самой земли он выровнялся и плюхнулся на краю аэродрома. К самолету со всех сторон побежали беляки. Помочь Сумпуру и Братушке наши летчики уже не могли. Патроны у них кончились, горючее тоже было на исходе…

После этого случая Межерауп ходил мрачный и злой.

— Надо же, двух человек погубил! — ругал он себя. — И каких! Больного пустил на боевое задание…

Но причина вынужденной посадки нашего самолета оказалась совсем другой. О том, что случилось с Сумпуром и его мотористом Братушкой, летавшим за стрелка-бомбардира, вскоре рассказали два перебежчика из врангелевского отряда, стоявшего в Джанкое.

На машине Сумпура во время бомбометания заклинило тягу управления карбюратором. При малых оборотах мотора она еле держалась в воздухе. Пока Братушка сбрасывал бомбу, летчик пытался что-то сделать с тягой и упустил возможность отойти подальше от вражеского аэродрома.

Схватив Сумпура и Братушку, белогвардейцы сначала подумали, что они умышленно перелетели к ним. Во время допроса они старались склонить их на свою сторону, обещали золотые горы. Но Сумпур и Братушка наотрез отказались им служить и вообще перестали отвечать на вопросы. Несколько дней их пытали. Генерал Слащев, возглавлявший группировку врангелевских войск в этом районе, был взбешен их молчанием.

Сумпура и Братушку без всякого суда повесили. Несколько дней их тела раскачивались на центральной площади Джанкоя. На груди у каждого была приколота записка: «Повесить. Слащев».

Я видел, как реагировали летчики дивизиона, узнав о зверской расправе над нашими товарищами. У меня тоже все внутри клокотало. На душе появилась новая рана. Она была особенно мучительной: накануне Коровин рассказал мне некоторые подробности гибели Михаила Никифоровича Ефимова.

После Октябрьской революции он пошел с большевиками, стал членом ревкома авиации в Севастополе. Когда туда пришли немцы, бежал в Одессу. Но осенью 1919 года его поймали белогвардейцы…

Михаил Никифорович Ефимов остался верным народу до конца. Лишь недавно, уже работая над этими воспоминаниями, я получил два документа, раскрывающие обстоятельства последних лет его жизни. Вот выдержки из письма, присланного мне Евгенией Владимировной Королевой — племянницей прославленного русского летчика:

«…В конце января 1917 года Ефимова откомандировали с Румынского фронта в Севастополь в гидроавиацию, где он служил инструктором школы морских летчиков в бухте Нахимова.

…Октябрьскую революцию встретил с энтузиазмом: выступал на митингах, был избран членом комитета… стал флагманским летчиком при комиссаре гидроавиации, вылетал с ним на подавление контрреволюционных очагов, выполнял поручения ревкома. В мае 1918 года, при вступлении в Севастополь германских войск, был арестован и брошен в тюрьму, где пробыл несколько месяцев. По всей вероятности, Красная Армия и освободила его из заключения в апреле 1919 года. В июне… Ефимов отступил из Крыма с отрядом моряков и прибыл в Одессу. В августе 1919 года в Одессу внезапно ворвался белогвардейский морской десант, поддержанный интервентами…

В первые же дни многих коммунистов арестовали и расстреляли без суда и следствия.

Ефимову было трудно скрываться: в Севастополе и Одессе его все хорошо знали. В последние дни перед арестом он ночевал в разных местах и готовился как-то вырваться из Одессы. Арестовали его на бульваре, а затем расстреляли, как описывает Соколов…»

Биограф Михаила Ефимова Виктор Георгиевич Соколов пишет: «Когда белогвардейцы в последний раз пытались захватить Одессу, в порт… ворвался их миноносец под командованием капитана 2 ранга Кисловского и высадил десант… Кисловский приказал расстрелять Ефимова.

Связанного летчика посадили в шлюпку и вывезли… В дороге над ним глумились: дескать, слесаря допустили в офицерское общество, а он его предал.

Ефимов знал, что его ждет, но спокойно ответил, что умрет за народное дело. Тогда офицер, командовавший шлюпкой, сказал, что он ему дает шанс на спасение, и предложил Ефимову добраться вплавь до далекого берега, обещал не стрелять.

Ефимов согласился, говоря, что обещанию верит и хотя шансов на то, что выплывет, мало, все же попробует. Его развязали, и он нырнул в море. Но как только голова Ефимова показалась из воды, в него выстрелили.

Так погиб первый русский летчик».

Маленький грузовичок «пежо» резво бежит по укатанной проселочной дороге. В небе над нами парит орел. По обеим сторонам раскинулась степь, покрытая полынью и тюльпанами. Кажется, никакой войны нет.

Но беляки напоминают о себе. Над нами пролетает английский «хэвиленд». Я знаю жестокость людей, сидящих в его кабине.

Грузовичок катится по степи. Я ищу место для аэродрома. Нужно расположиться поближе к району боевых действий Перекопской группы войск. Штаб ее находится в селе Чаплинка, примерно в ста километрах западнее Сокологорного. Дивизион передан в распоряжение командующего группой. Основная наша цель — Перекоп.

Когда я уезжал, уже заканчивалась разгрузка эшелонов. Часть самолетов была собрана. Начали облетывать их. Я не сомневался в том, что оставшийся за меня комиссар Алексей Кожевников справится с этим делом. Только бы поскорее найти подходящее место для аэродрома и перелететь туда.

После долгих поисков мы остановились наконец в Аскании-Нова. Бывшее имение богача Фальцфейна окружала ровная, как стол, целинная степь с замечательным травяным покровом. Здесь, к нашему удивлению, уже стояли два «ньюпора». Летчики Дудолев и Иншаков из 48-го авиаотряда обрадовались, увидев меня.

— Перелетайте сюда, — приглашали они. — Здесь можно сотню аэропланов разместить. Да и работы здесь хватит на всех. Врангелевская авиация вконец обнаглела…

Лучше Аскании-Нова поблизости действительно ничего не было. К тому же ее со станцией Сокологорное связывала хорошая дорога. А с Чаплинкой имелась даже телефонная связь.

Сразу позвонил командующему Перекопской группой начдиву 52-й стрелковой дивизии Раудмецу. Он одобрил мой выбор. Ведь до Чаплинки отсюда всего двадцать километров. Договорились, что все донесения будем сбрасывать ему с самолетов, а в особо важных случаях докладывать лично…

Возвратившись в Сокологорное, я, еще издали взглянув на аэродром, понял: случилось что-то неладное. Повсюду были видны следы недавнего пожара.

— Что произошло? — спрашиваю у Ильинского.

— Белогвардейцы прилетали! — козырнув, отвечает Костя. — Видно, хотели поквитаться за разгром джанкойского аэродрома.

И подробно рассказывает, как это было:

— Я работал в кабине. Вдруг слышу гул самолетов. Сначала не обратил на него внимания. Потом взглянул на небо и глазам своим не поверил: надо мной висят два черных «хэвиленда». А вдали — еще несколько пар врангелевцев…

Тут, — продолжает он, — противник начал бросать бомбы и обстреливать нас из пулеметов. Несмотря на бомбежку, Ингаунис взлетел на трофейном «эсифайфе». За ним поднялись в воздух на «ньюпорах» Межерауп и еще кто-то… И хотя «хэвилендов» было восемь, а наших самолетов только три, врангелевцы не выдержали и удрали. Кинулись мы осматривать свои машины — никаких повреждений нет. Убитых и раненых тоже не оказалось.

— Все ясно, товарищ Ильинский, — говорю механику, выслушав его рассказ. — Поздравляю.

— С чем? — спрашивает он, смутившись.

— С боевым крещением…

— Это точно! Первый раз под бомбами побывал.

Потом из беседы с Межераупом и Ингаунисом я узнал, что у нас стояло наготове дежурное звено. Белые не ожидали, что наши летчики взлетят так быстро, и растерялись. Выяснилось и другое: чтобы застать нас врасплох, врангелевцы подлетели к аэродрому на малой высоте. Да, Ткачев не спал, от него можно было ожидать всего…

За сборкой и облетом самолетов дни пребывания в Сокологорном пробежали очень быстро. Первым в Асканию-Нова перебазировался 6-й авиаотряд, возглавляемый Иваном Соловьевым. За ним и я повел 5-й отряд. Все самолеты долетели и приземлились благополучно.

На новом месте нас ожидал приказ командующего авиацией Коровина. Нашему дивизиону передавался 48-й отряд. Два самолета находились уже здесь, а командир отряда Васильев и летчик Маляренко должны были прилететь после ремонта матчасти. Подчинили нам и 16-й разведывательный отряд. Его прибытие ожидалось со дня на день. Новое формирование, которое мне приказали возглавить, теперь называлось авиагруппой перекопского направления.

Не зря Владимир Иванович бомбил вышестоящие штабы неистовыми рапортами. К уже упомянутым документам прибавлю еще один, который в архиве значится под № 390, 21 мая 1920 года Коровин писал начальнику Военно-воздушного флота Юго-Западного фронта:

«…Вам из своевременно посланных… данных о неприятельском воздухфлоте в количестве 50–60 самолетов… о ГРУППОВЫХ налетах его с усиленным бомбометанием… должно быть ясно видно, что… противник в воздухе нас душит и забивает… Необходимо было бы целиком всю работу… направить не на количество, а на качество авиаотрядов… сводя по нескольку… отрядов в один хорошо укомплектованный, чем работа стала бы более продуктивной…»

Таким образом, благодаря усилиям Владимира Ивановича Коровина в нашей группе объединились шесть авиаотрядов.

 

Перекопское направление

Сегодня 20 мая 1920 года. Авиагруппа начинает боевую работу. Мне предстоит вылет на разведку Перекопа. Затем на Литовский полуостров и Ишунь пойдет командир 6-го отряда Иван Соловьев. А Карл Скаубит обследует полосу по маршруту Аскания-Нова — Перекоп — Армянск.

На аэродроме меня встречает Костя Ильинский. Он заметно волнуется: первый раз выпускает самолет на боевое задание. Мне, как бывшему механику, хорошо понятны его чувства.

— Товарищ командир! — громко докладывает Ильинский. — Аппарат к вылету готов. Мотор отрегулирован. Пулемет исправен. Кольцевой прицел проверен. Подвешены три десятифунтовые бомбы.

Тут механик запинается.

— Извините, товарищ командир, — неуверенным голосом добавляет он. — Я придумал новый способ подвески бомб в кабине. Перкалевые мешочки заменил проволочными гнездами…

— Спасибо, товарищ Ильинский, — похвалил я его. — Только зачем так пространно докладывать? Достаточно короткого рапорта: «Самолет к вылету готов».

— Слушаюсь, товарищ командир!

Осмотрев самолет, я сел в кабину. Бомбы действительно были закреплены надежней, безопасней и легче вынимались. Сказал об этом Ильинскому. Он просиял от удовольствия.

Соловьев и Скаубит тоже уже сидели в своих «спадах». Они должны были вылететь вслед за мной, каждый по своему маршруту.

Взлетаю и с набором высоты беру курс на юго-запад. Видимость прекрасная. Слева отчетливо различаю Сиваш. Вдоль низкой береговой линии тянутся реденькие окопы красноармейцев. А далеко впереди — широкая темно-зеленая полоса Черного моря. Лечу туда.

Вот показался порт Хорлы. Он пуст. Чернеют лишь останки сгоревших пакгаузов. Межерауп говорил, что к этому порту часто подходят корабли белых и интервентов. Они обстреливают берег и изображают высадку десантов. Здесь надо быть особенно внимательным…

Под крылом остров Джарылгач. Море вокруг него мрачное, действительно черное. На водной глади ни одного суденышка.

Смотрю на часы: прошло уже сорок пять минут полета. Невольно думаю, что я на сухопутном самолете. Стоит отказать мотору (а это случается нередко), и придется падать в море. И хотя крымский берег отсюда недалеко, лучше погибнуть в волнах. Нам известен приказ Врангеля о расправе с красными летчиками без суда и следствия. Мы объявлены вне закона и заранее приговорены к смертной казни. На нас заведены черные списки. Есть и еще один приказ барона: уничтожать попавших в плен коммунистов прямо на месте.

Бензина в баке осталось еще на час. Последний раз осматриваю море: не видно ни дымка, ни паруса. Разворачиваюсь влево и беру курс на Крым.

На горизонте появляется темно-желтая полоса. Сличаю карту с береговой линией. Впереди Бакальская коса. Иду вдоль побережья на Ишунь. Вижу: по грунтовой дороге к Перекопу движется большой обоз. Его замыкает батарея тяжелых орудий. Делаю на карте пометку, а затем вытаскиваю из гнезда бомбу. Цель все ближе. Пора! Бросаю свой гостинец за борт и смотрю вниз. Слева от дороги, рядом с обозом, появилось облачко взрыва. Нажимаю гашетку пулемета. Через кольцо прицела хорошо видно, как несутся взбесившиеся лошади. Несколько повозок опрокинулось. В кювете оказалась и одна пушка. Довольный удачной атакой, пролетаю Ишунь, нанося на карту линии окопов и огневые точки. Да, до Перекопа еще далеко, а укрепления уже начались…

А вот и Перекопский перешеек, исполосованный многочисленными траншеями. Лечу вдоль железнодорожной ветки к Армянску. Еле успеваю делать пометки на карте. Всюду ведутся фортификационные работы.

Вдруг самолет подбросило. Видимо, подо мной разорвался снаряд. Выровняв машину, ухожу вверх. Слева и справа появляются шапки новых разрывов. Одну за другой бросаю две бомбы на железнодорожную станцию Армянск. Там, внизу, выгружается из эшелона вражеская пехота.

Подо мной главная полоса перекопских укреплений: бесчисленные пулеметные гнезда, артиллерия на огневых позициях, паутина проволочных заграждений, завалы, траншеи, извилистые ходы сообщений, бетонированные капониры. Перед высокой насыпью Турецкого вала — огромный ров, заполненный водой, а дальше, к северу, в сторону красных частей, — еще несколько хорошо укрепленных оборонительных рубежей. Да, такого я еще не видал… Вот какие препятствия предстоит преодолеть нашей пехоте. Помнится, даже крепость Перемышль с ее мощными фортами выглядела менее грозно. Жаль, что на моем самолете нет фотоаппарата. Сфотографировать этот орешек надо во что бы то ни стало.

Машину без конца встряхивают близкие разрывы. Я вынужден подняться еще выше. Закончив разведку Перекопа, делаю правый разворот и со снижением ухожу к Аскании-Нова.

При заходе на посадку вижу: вылетавшие после меня командиры отрядов уже возвратились с задания. Едва успел я вылезти из кабины, подбежал Костя.

— Как машина, товарищ командир? — спрашивает он.

— Хорошо! — кричу ему в ответ.

Подходят Скаубит и Соловьев, коротко докладывают о результатах воздушной разведки. Они тоже привезли очень интересные данные.

А через некоторое время мы собрались в штабе и подробно обсудили итоги своих наблюдений. Присутствовавший при разговоре комиссар Савин предложил ознакомить всех летчиков с районом предстоящих боевых действий.

— Правильно! — поддержал его Соловьев.

— Полезно для дела, — кивнул головой Скаубит.

Мне тоже понравилось предложение комиссара.

— А листовки где сбросили? — спросил Савин.

— Над передовыми позициями врангелевцев. Все сразу, — отозвался Карл Скаубит.

— Фу-ты черт! — встрепенулся Соловьев. — А я забыл про них. Увидел Перекоп, и все, кроме разведки, выскочило из головы. Ладно, товарищ комиссар, в следующий раз сброшу две порции.

— Ты, Соловьев, пойми, — спокойно заметил комиссар. — Правдивое революционное слово, обращенное к солдату, тоже крепко бьет по Врангелю. Взять хотя бы сегодняшний пример. В небе над Перекопом появились сразу три наших самолета. Даже последний обозный у беляков догадается, что красные усилились и скоро возьмутся за них. А тут ему кто-нибудь свежую листовку прочтет. Узнает солдат правду о черном бароне и подумает: стоит ли ему проливать за него свою кровь…

Я целиком был согласен с Савиным. Дал указание не делать ни одного вылета без газет, листовок и брошюр.

Под вечер мы собрали всех летчиков на аэродроме и, пользуясь картой, ознакомили их с особенностями нашего театра военных действий. Сначала выступил я, затем командиры отрядов Скаубит и Соловьев. Мы не только рассказали о перекопских укреплениях, но и посоветовали, как лучше выполнять боевые задачи в этих условиях.

Когда беседа подходила к концу, на аэродроме появился Савин. В руках у него была какая-то бумажка.

— Извините, что опоздал, — сказал он мне. — Разговаривал со штабом перекопского направления. — И, повернувшись к летчикам, продолжал: — Вот что мне сообщили. Позавчера группа из пяти «хэвилендов» произвела налет на Херсон. Наших самолетов там нет, и город защитить было некому. Белогвардейцы сбросили десятки бомб. Сгорело много домов. Есть жертвы среди женщин и детей… Буржуазная контра хочет нас запугать. «Хэвиленды» надеялись взорвать херсонские склады боеприпасов, лишить фронт снарядов. Но геройские рабочие потушили зажигательные бомбы. Не забывайте, товарищи боевые, с кем будете теперь встречаться в небе. По агентурным данным, подлый налет на Херсон совершила группа полковника Шебалина…

— Шебалина? — невольно вырвалось у меня.

— Его, — ответил Иван Дмитриевич. — А что, старый знакомый? Давние счеты?..

— Как же, сразу после революции заявил, что меня надо повесить. Грозился встретиться со мной на узкой дорожке.

— Зачем на дорожке? — с улыбкой отозвался Савин. — Самое подходящее место для свидания — небо над Перекопом…

Комиссар бросил эту фразу, конечно, в шутку. Но его слова оказались пророческими.

Во второй половине мая обстановка на нашем фронте сложилась довольно трудная. Из-за жестоких боев с поляками обещанных подкреплений 13-й армии не прислали. Врангель имел превосходство над нами и в живой силе, и в технике. Он готовил мощное наступление, намереваясь вырваться из Крыма. Но мы еще не знали об этом.

Штаб группы войск поставил перед нами такие задачи: фотографирование перекопских укреплений, воздушная борьба с самолетами противника, разведка моря и побережья, где возможна высадка десантов, бомбометание и обстрел районов скопления врангелевской пехоты и конницы.

С первых дней пребывания в Аскании-Нова я установил боевое дежурство летчиков. Они вылетали навстречу врангелевцам и не позволяли им вести глубокую разведку. Нередко в воздухе завязывались упорные бои. Летчики возвращались с заданий возбужденные, но довольные результатами своей работы. Теперь «хэвиленды» беляков, безнаказанно «гулявшие» над расположением войск перекопского направления, стали появляться все реже и обходить стороной Асканию-Нова.

В напряженной, полной опасностей обстановке окрепла и закалилась дружба старых и молодых летчиков. Ветераны неба, такие, как Скаубит, Захаров, Вишняков, охотно делились опытом с молодежью, учили ее тактике, воспитывали у нее высокие морально-боевые качества.

А их задорные, энергичные ученики вносили в летную работу здоровый дух соревнования.

Боевые распоряжения я отдавал командирам отрядов, как правило, в конце дня. А они сразу же указывали летчикам объекты разведки или цели, которые нужно уничтожить. Отдыхать ложились рано, поскольку механикам и мотористам приходилось вставать с рассветом, а летчикам всего на час позже. Иногда ночью по телефону поступали новые указания. В таких случаях я утром доводил, их до тех, кто собирался вылетать. Задачи ставились обычно по карте-десятиверстке.

Компасы стояли не на всех самолетах. В полете они сильно врали из-за вибрации мотора. И еще по одной причине: устройства для внешней подвески бомб не было, их клали в перкалевые мешки, которые привязывались к верхним лонжеронам внутри кабины. Из-за них картушка компаса отклонялась на двадцать — тридцать градусов. Поэтому мы ориентировались в полете в основном визуально, сличая карту с местностью.

Линию фронта пересекали на высоте восьмисот метров и выше, так как белые открывали сильный пулеметный и артиллерийский огонь. Над объектами разведки чаще всего снижались, чтобы получить точные данные.

Командование Перекопской группы давало высокую оценку нашим полетам. Похвала и доверие заставляли нас работать еще лучше.

Из разведки не вернулись два летчика. Наблюдая за небом, я еще издали увидел приближающийся к аэродрому «спад». По почерку узнал Соловьева. Крутнув на подходе бочку, он не стал делать круг, а сразу пошел на посадку. «Опять фигуряет, — подумалось мне, — забыл, что летаем на старых, изношенных машинах».

Зарулив «спад» на стоянку, летчик выпрыгнул из кабины и быстрым шагом подошел ко мне. В руках он держал карту. Шлема на голове у него почему-то не было.

— Товарищ командир группы, красный военный летчик Соловьев задание выполнил! — доложил он.

Я развернул привезенную им карту. На светло-синем язычке Перекопского залива, в районе Алексеевка — Хорлы, стоял условный знак, обозначающий высадку десанта. Ну как такого летчика станешь распекать за фигурянье?..

— Товарищ командир, у берега четыре больших и два малых парохода. Нашел их, когда летел змейкой. Над Чаплинкой сбросил вымпел с донесением.

— Это что за змейка, товарищ Соловьев?

— Прочесывал залив поперек: пять минут полета от берега и снова к нему, — пояснил он, двигая заскорузлым пальцем по карте.

— На какой высоте?

— На высоте две тысячи метров, поднялся повыше, чтобы дальше видеть…

В дальнейшем, выполняя разведывательные полеты над морем, мы использовали опыт командира 6-го отряда.

— Молодец, Соловушка! — сказал я, пожав ему руку. — Но фокусы в воздухе при подходе к аэродрому прошу прекратить. Глазом не моргнешь, как машина развалится.

Получив донесение Соловьева, командующий группой перекопского направления принял срочные меры. Белым высадить десант не удалось. Большие и малые пароходы убрались восвояси. Правда, позднее мы поняли, что это был лишь отвлекающий маневр Врангеля. Основные силы во главе с генералом Слащевым он готовился выбросить в другом месте. Постепенно мы раскусили излюбленную им тактику нанесения двойных ударов.

На рассвете 25 мая летчик Вишняков, вылетевший первым, обнаружил большой караван вражеских судов. Они шли вдоль крымского побережья к Перекопскому перешейку. Я принял решение всей группой нанести по ним бомбовый удар. В полной готовности у нас было шесть самолетов.

Летчики быстро выстраиваются у моего «ньюпора». Одеты они очень пестро: кто в гимнастерках, кто в кожаных куртках, а некоторые даже в гражданских пиджаках; у одного на голове — пробковая каска, у другого — буденовка, у третьего — кепка. Но зато все подтянуты и чисто выбриты. Этого я добиваюсь неукоснительно, следуя примеру своего бывшего командира Крутеня. Ведь неряшливость на земле влечет за собой и разболтанность в воздухе.

Вижу, все возбуждены. С особым нетерпением ожидают вылета молодые летчики Яша Гуляев и Николай Васильченко.

Даю последние указания о порядке взлета и сбора на кругу, о том, как будем действовать в воздухе. Чтобы добиться внезапности удара, заход на цель сделаем с юга, с белогвардейского тыла и на малой высоте. Пробомбив суда, со снижением выйдем на перекопские укрепления и обстреляем их из пулеметов.

— Разрешите взять на борт четыре бомбы? — вдруг обращается Васильченко. К его просьбе присоединяются остальные, подчеркивая важность полета.

Я соглашаюсь, хотя знаю, что и две бомбы выбросить руками из кабины истребителя очень нелегко. Особенно при полете строем.

Даю команду:

— По самолетам!

Мотор уже запущен. Ко мне на плоскость поднимается Савин и протягивает несколько пачек листовок. Он что-то говорит, но его голос тонет в самолетном гуле. Улыбнувшись, комиссар жмет мне руку и показывает на часы: мол, возвращайся побыстрей…

В семь часов тридцать минут взлетаю. На кругу оборачиваюсь и наблюдаю, как один за другим ко мне пристраиваются остальные. Вот все шесть самолетов уже покачиваются в строю «гусь» (так тогда называли клин). Слева от меня, чуть сзади, летит Скаубит. К нему прижались его ведомые Захаров и Гуляев. Справа идут Соловьев и Васильченко. Хорошо держатся, плотно, хотя летать строем им приходилось мало…

Меня охватывает чувство гордости за свою группу. Не беда, что половина летчиков не имеет пока машин: нам обещают их дать. Добавятся самолеты 16-го отряда. Тогда мы покажем врангелевскому сброду!..

Летим над морем. Внимательно слежу, не появится ли на горизонте цель. Вот она! Далеко впереди вижу растянувшиеся в кильватерную колонну корабли и, как условились, три раза покачиваю крыльями. Сразу же сбавляю обороты мотора. Перестраиваемся. Теперь группа вытягивается в цепочку по одному.

Начинаю снижение, чтобы первый удар нанести внезапно, с малой высоты. Идем прямо на караван. До него осталось недалеко. Корабли уже можно сосчитать — один, два, три… восемь! Становится жарко. Хорошо, что струя встречного ветра освежает лицо.

Вот — головной, самый большой пароход. Палуба его забита пехотой. В нескольких местах засверкали вспышки пулеметных очередей. Слышу глухие потрескиваний фюзеляжа. Значит, есть попадания… Целюсь по капитанскому мостику и сбрасываю первую бомбу. Вторую спускаю на судно, идущее в середине кильватера, и круто разворачиваюсь влево.

То, что происходит внизу, на море, радует. Пароходы беспорядочно расходятся в стороны. Но никакие маневры их не спасут. Для того мы и перестроились в цепочку по одному, чтобы каждый летчик смог быстро выбрать себе цель и с ходу ее атаковать. Захаров, Гуляев, Соловьев и Васильченко только что сбросили бомбы. На кораблях и рядом с ними вздымаются фонтаны взрывов. Один пароход окутался белым облаком пара. Видимо, бомба угодила в машинное отделение…

Набираю высоту для второй атаки. Скаубит идет по кругу за мной. Теперь по нас стреляют не только из пулеметов, но и ведут залповый огонь из винтовок. Оглядываюсь. Какая радость — все самолеты целы, никто не подбит.

Во вторую атаку заходим не с юга, а с запада. Внизу уже не караван, а беспорядочное скопление пароходов. Над ним висит черное облако дыма.

Снова целюсь по тому самому большому пароходу. На его капитанском мостике теперь не видно ни одного человека. Пулеметы противника строчат непрерывно. Но сейчас они вряд ли достанут меня своим огнем: высота тысяча метров. Поточнее прицеливаюсь и одну за другой опускаю за борт две бомбы.

Осматриваю группу. Все пять аэропланов, сомкнувшись «гусем», идут за мной. Соловьев выбрасывает руку и тычет большим пальцем вверх: мол, здорово поработали.

Держу курс на северный острый угол Перекопского залива. Снова снижаемся. Вихрем проносимся над Турецким валом. Работающие там люди бросают лопаты и разбегаются. Мы не стреляем по ним: знаем, что окопы и траншеи роют насильно мобилизованные крестьяне. Сбрасываем только листовки.

В воздухе начинают рваться снаряды. Шапки разрывов все гуще и ближе. Перед нами вторая наша цель — передовые позиции Врангеля. Их обороняют отборные офицерские подразделения. Обрушиваемся на них с тыла, поливая окопы огнем из пулеметов. Пусть почувствуют разящую силу штурмовых ударов с малой высоты!

Пересекаем линию фронта. Каждый старается строго выдержать строй. Теперь уж для красоты: ведь с земли нами любуются красные бойцы.

Вот и Аскания-Нова. Самолеты расходятся для посадки. А я лечу дальше, к Чаплинке, чтобы сбросить там вымпел с боевым донесением.

Наш налет на вражеский караван судов оказался очень эффективным. Мы не только нанесли белякам большой урон в живой силе и технике, но сломили их морально. Поняв, что они обнаружены, что их десант будет встречен на берегу во всеоружии, врангелевцы повернули вспять.

У меня, как и у всех летчиков, групповой налет на белый десант оставил самое приятное воспоминание. Никаких потерь, никто не получил ни одной царапины. А ведь мы побывали, можно сказать, в аду. Вот что написал мне много лет спустя мой бывший механик, а ныне инженер-полковник в отставке, Константин Дмитриевич Ильинский.

«Как всегда, вы сели последним. Я начал осмотр самолета. И что же увидел! На правом нижнем и верхнем крыле много рваных дыр от пуль и осколков снарядов. На левом крыле пробит лонжерон в консольной части. Досталось и фюзеляжу: перебито несколько расчалок и трос руля поворота, множество пробоин оказалось в полотняной обшивке. Одна из пуль пролетела в полу рядом с сиденьем летчика. Сделай она маленькое отклонение, я бы вас не дождался из этого вылета. Несколько пулевых отверстий я обнаружил в хвостовом оперении. Словом, на самолете не было живого места… Мне в помощь дали столяра из 6-го отряда и моториста Сеню Фадеева. К утру мы самолет отремонтировали… Утром опять выпустил вас в боевой вылет. И так много, много раз…»

На следующий день, 26 мая, примерно в одиннадцать часов Иван Дацко обнаружил в Перекопском заливе у вражеского берега еще пять судов. Его донесение было немедленно передано в Чаплинку.

Летчики взяли Перекопский и Каркинитский заливы под такое строгое наблюдение, что в дневное время не мог пройти незамеченным ни один неприятельский пароход. Почти ежедневно мы обстреливали и бомбили суда белых.

Даже нам, недавно прибывшим сюда людям, интенсивное движение морского транспорта противника показалось необычным. Но вышестоящее командование почему-то не придало нашим донесениям должного значения. Потом оно спохватилось, поняло, что черный барон готовится к наступлению, но было уже поздно.

…Наша авиагруппа ежедневно совершала по десять — пятнадцать вылетов. Белогвардейцы, конечно, обратили на это внимание и трезво оценили неожиданное появление красной авиации под Перекопом. Они перебросили сюда новые зенитные подразделения. Их самолеты все чаще стали появляться над Армянском, Ишунью и Турецким валом. Один даже осмелился прорваться к нашему аэродрому. Вот как это было.

Я стоял около своей машины, когда кто-то крикнул:

— Беляк пришел!..

Высоко над аэродромом летел новенький «ньюпор» французской постройки. На его крыльях четко различались трехцветные круги. Он пришел не с юга, а с северо-запада. Потому и не заметили его наши посты наблюдения. Беляк стал нагло кружить над нами. Он явно вызывал кого-либо из нас на бой…

— Товарищ командир! — крикнул Костя Ильинский. — Ваш аппарат к вылету готов!..

Меня и самого подмывало подняться в воздух и проучить наглеца. Но тут один за другим ко мне стали подходить летчики:

— Разрешите мне?

Соловьев пожелал взлететь в паре с Захаровым, чтобы взять в клещи баронского аса.

Но я решил иначе. Бой будет проходить на глазах у всех летчиков и мотористов. Значит, вести его надо по-честному — один против одного. И послать следует кого-нибудь из молодых: себя проявит и другим покажет пример.

Остановился я на Якове Яковлевиче Гуляеве, которого товарищи по-дружески величают Як Якычем, Этот молодой летчик-коммунист прибыл к нам недавно, но уже хорошо показал себя в боях. Маленький, ничем не приметный на земле, он буквально преображался в воздухе, смело атаковал врага, вовремя приходил на выручку товарищу.

Когда Гуляев взлетел, все заметили, что врангелевский летчик покачал крыльями. Будто просигналил:

«Вижу. Готов. А подайте-ка сюда вашего храбреца».

Стоявшие рядом со мной Соловьев, Иншаков, Васильченко, Дацко и Захаров обменивались короткими репликами. Чувствовалось, что они тревожатся за товарища. Говорили, что старенький Яшин «Ньюпор-17» не идет ни в какое сравнение с новой машиной врангелевца. К тому же беляк имеет преимущество в высоте.

А каково же было мне, командиру? Ведь именно я послал его на поединок с врагом.

Вначале сближение двух «ньюпоров» казалось безобидной игрой. Один мчится по большому левому кругу, другой тоже спешит к нему, круто ввинчиваясь в небо. «Эх, спешит Яша по молодости», — невольно подумал я.

Вдруг вижу: врангелевец бросается вниз, на Гуляева. А тот как ни в чем не бывало продолжает подъем по спирали. Ослеп, что ли?!

— Со стороны солнца заходит, гад! — зло говорит Соловьев. — Яков его не видит…

— Яша! Он атакует! — кричит Васильченко.

Будто услышав предостерегающий возглас товарища, Гуляев ныряет вниз и круто разворачивается.

Я с облегчением вздохнул: теперь солнце не бьет в глаза Як Якычу. Но противник у него оказался опытным, ловко выполнил первый заход. Вот снова ринулся в атаку. Яша развернулся ему навстречу.

Между «ньюпорами» — не более трехсот метров. Белогвардейский офицер и Гуляев сходятся, как говорится, глаза в глаза. Кто не выдержит, отвернет, тот и может оказаться сбитым.

Двести метров! С неба доносится глухой стук. Вижу, к машине Гуляева потянулись одна за другой две огненные нитки. Проклятый беляк бьет из пулемета! У него трассирующие пули!

— Братцы, что же это?! — слышу сдавленный голос Соловьева.

Их разделяют теперь только сто метров. Я оцепенел. Еще мгновение — и они столкнутся. Грохот взрыва, вспышка огня — и на землю рухнут обломки.

Вражеский самолет вдруг как ужаленный подскакивает вверх, И тотчас же с неба донесся глуховатый треск: это Яша в упор дал длинную очередь из пулемета.

— Сдрейфил беляк! — кричит Коля Васильченко.

— Ай да Як Якыч! Ну молодец! — вторит ему Иван Дацко.

— Ур-р-ра! — несется со всех сторон.

А там, вверху, Як Якыч, вцепившись в хвост противнику, гонял его на виражах. То и дело доносилась дробь пулемета. Видим: скис белогвардеец, не чает, как оторваться. В конце концов он, воспользовавшись преимуществом в скорости, удрал. Правда, уходил со снижением и сильно накренившись.

Так завершился этот первый воздушный бой над Асканией-Нова. Яков показал себя смелым, расчетливым и тактически зрелым истребителем.

Наши ребята неизменно выходили победителями и из других поединков с беляками. Почему? Ведь в авиационных частях Врангеля служили самые опытные летчики бывшей царской авиации. Что верно, то верно: летали они неплохо. Но не было у них глубокой убежденности в правоте своего дела. Они дорожили прежде всего собственной шкурой. А наши бойцы не задумываясь шли на смерть во имя революции, во имя победы молодой Республики Советов.

Как-то при встрече со мной Иван Савин сказал:

— Товарищ командир, опять «не повезло» Як Якычу…

— А в чем дело? — спросил я, почувствовав иронию в его голосе. — Он вернулся из разведки?

— Вернулся! — весело ответил комиссар. — Еще две белые вороны сбежали от него над Перекопом. Догнать их он, к сожалению, не смог…

— Кто-кто?

— Белые вороны…

Мы переглянулись и рассмеялись. Уж больно меткой и остроумной показалась мне эта кличка баронских асов.

Но у нас было и более серьезное основание для хорошего настроения. Мы во всем ощущали крепнущую силу авиагруппы. Летчики дрались смело, беззаветно. Мотористы самоотверженно поддерживали боеготовность самолетов. Лучше становилось у нас взаимодействие с фронтовыми пехотными и артиллерийскими частями. По сигналам с переднего края мы не раз вылетали на отражение атак воздушного противника, вели разведку, корректировали артиллерийский огонь.

На западе шли тяжелые бои с поляками. И все-таки, несмотря на трудности с резервами, указание В. И. Ленина, которое он дал еще в марте, выполнялось: на врангелевский фронт прибывали новые части. Усиливалась и наша авиагруппа, действующая на перекопском направлении. В конце мая в нее влился 16-й разведывательный отряд. Он расположился ближе к Перекопу на хуторе Балтазаровском. Теперь наша группа насчитывала уже пятнадцать самолетов.

Кроме того, к нам прибыли два новых летчика — Рыков и Былинкин. Они имели примерно одинаковый налет. Назначили их в 6-й отряд. Ребята оказались грамотными: Борис Рыков — бывший студент Московского высшего технического училища, Борис Былинкин до авиации работал актером. В группе их стали звать «два Бориса».

Мы с Савиным несколько раз беседовали с новичками. Лучшее впечатление производил Былинкин. Само появление его было необычным. Он прилетел к нам на «Ньюпоре 17». Красиво посадив машину, подтянутый летчик уверенно подошел ко мне и громко доложил:

— На основании предписания… красный военный летчик-истребитель Былинкин для дальнейшего прохождения службы в авиагруппе перекопского направления прибыл!

«Справный паренек», — подумал я, пожимая ему руку. И не ошибся. Сразу по прибытии Былинкин стал старательно готовиться к боевым действиям. Он интересовался обстановкой на фронте, изучал особенности района предстоящих полетов, советовался с Шульговским, как лучше эксплуатировать «Рон» на том горючем, которое мы получали. Подвижной, общительный летчик быстро освоился в новом для него коллективе и буквально со всеми сошелся характером. А командира отряда Соловьева он покорил отличными посадками во время первых же тренировочных полетов.

Борис Рыков тоже пришелся по душе нашим летчикам, хотя оказался человеком несколько иного склада. Уж слишком спокоен и уравновешен он был для летчика-истребителя. Очень любил технику. Почти все свободное время проводил вместе с механиком у самолета.

Товарищи нередко обращались к нему за советом по различим техническим вопросам. Иногда мне казалось, что Рыкову, учившемуся на инженера, по характеру больше подошла бы работа техника. Но он стал летчиком, и очень неплохим. Пилотировал машину смело, уверенно.

Думая о двух Борисах, я невольно сравнивал их с Васильченко и Дацко. Те тоже когда-то пришли к нам вместе. Начали они службу не совсем удачно. Но постепенно выравнялись, окрепли, а теперь вот стали настоящими боевыми летчиками. Войдут в строй и Борисы. И, я надеялся, будут бить врага не хуже Дацко и Васильченко…

По количеству самолетов наша группа, как я уже говорил, стала мощной. Но качество машин было исключительно плохое. Прошедшие две войны — мировую и гражданскую, — латанные и перелатанные, они очень часто отказывали. Случались дни, когда из пятнадцати имеющихся у нас аппаратов на задание отправлялись лишь пять. Об одном из таких тяжелых дней стоит рассказать подробнее.

Солнечным утром 30 мая 1920 года я сидел в прохладной комнате штаба и просматривал донесения разведчиков о переброске белыми новых сил к Перекопу. Раздался стук в дверь. В комнату вошел Соловьев.

Кто служил в авиации, тот, очевидно, встречался с летчиками подобного типа. Немногословен, резковат, смел в бою. Летает красиво, с той самой уверенностью, которая нередко граничит с ухарством. Таким и был командир 6-го отряда Иван Соловьев. Я любил его за открытый характер, за храбрость, прямоту и честность. Он, бывший слесарь, был близок мне и как человек «с рабочей косточкой».

По недовольному виду Соловьева я сразу догадался, зачем он пришел. Вчера командир 6-го отряда, возвращаясь из разведки, еле-еле дотянул свой вконец изношенный «спад» до аэродрома. Поэтому сегодня мне пришлось запретить ему вылет. Мы с комиссаром решили отправить его машину на капитальный ремонт…

— Товарищ командир, разрешите хотя бы один полетик, — взмолился Соловьев.

— Ни за что, — отрезал я. — Вы лучше меня знаете, какая у вас машина: нервюры на плоскостях прогнили, полотно отстало, по всей обшивке гвозди вылезают! А мотор? Забыли, как в прошлый раз докладывали: «Часто давал перебои, даже останавливался»? К тому же «кренделя» выделываете на этой развалине. Нет, не полетите!

— Товарищ командир, Иван Константинович! За ночь мы с мотористом все исправили. Идите проверьте: самолет стал как новенький. А «кренделей» не будет. От взлета до посадки утюгом пролечу, не сделаю ни одного резкого поворота… Ведь одно задание так и осталось невыполненным! Можно, товарищ командир?

В это время зазвонил телефон. Начальник штаба Перекопской группы войск приказал срочно представить данные об укреплениях противника на Литовском полуострове. Это было как раз то задание, на выполнение которого никто не полетел. Лицо Соловьева, слушавшего наш разговор, просияло.

— Ну, Соловей, лети! Только помни, ни одного фокуса!

— Так точно, товарищ командир! Сказал, утюгом пролечу!

Он лихо повернулся и ушел.

Солнце в тот день, как всегда, палило нещадно. Воздух над выжженной степью был сух и горяч. На небе ни облачка.

Все летчики уже возвратились с задания. Сидя на пожелтевшей траве, они с нетерпением ожидали Соловьева.

— Во-о-н он! — воскликнул Николай Васильченко.

И верно: в небе, высоко над горизонтом, появилась черная мушка. Увеличиваясь в размерах, она постепенно превратилась в маленький «спад». Через несколько минут самолет на высоте тысяча метров подошел к аэродрому. Почти все встали, чтобы лучше видеть посадку Соловья.

— Что-то высоко идет, — заметил пожилой моторист.

— Разве привычки его не знаешь? — с заметной завистью отозвался кто-то из молодых летчиков. — Если что-нибудь важное разведал, обязательно крутнет перед посадкой.

«Не крутнет!» — решил я про себя, услышав эту реплику. Вдруг самолет, наращивая скорость, заскользил вниз.

— На мертвую петлю идет, значит, разведка особенно удачная! — донесся знакомый голос.

«Спад» энергично перешел в набор высоты, плавно выписывая дугу. В верхней точке он, казалось, на какое-то мгновение замер, собрался с силами и замкнул петлю. «Лишь бы сел благополучно… — подумал я. — Покажу ему, как своевольничать!»

За первой петлей последовала вторая, потом третья.

Внезапно при завершении фигуры самолет вздрогнул и почти отвесно пошел к земле.

— М-м-м-м! — стиснув зубы, промычал летчик, только что говоривший о важной разведке. Кулаки его сжались в бессильной ярости. Парашютов у нас тогда не было. Васильченко закрыл лицо ладонями.

— Пока есть человек, а сейчас его не будет. И какого человека! — процедил сдавленным голосом Скаубит.

Нарастающий свист оборвался глухим ударом самолета о землю. Над степью прокатился грохот взрыва.

Мы побежали к месту падения машины. От «спада» остались дымящиеся обломки фюзеляжа да голые каркасы крыльев. Отставшее полотно, не выдержав перегрузки, лопнуло и слетело с плоскостей. Обнаженные нервюры торчали как ребра… Эх, Соловушка!

Главной причиной катастрофы была ветхость самолета. Но катастрофы могло бы не случиться, если бы Соловьев не нарушил дисциплину.

Многому научил нас этот горький урок. Летчики, особенно молодые, поняли: бравирование на «летающих гробах» — смертельно опасно. Мой приказ о допустимости высшего пилотажа только в бою и в случае крайней необходимости больше не нарушался.

Ивана Соловьева мы похоронили с почестями на кладбище Аскании-Нова. По авиационному обычаю, на его могиле установили пропеллер. Ведь не на прогулку летел в последний раз наш боевой товарищ. Как и все мы, он жаждал одного — скорее добить черного барона.

Катастрофа Соловьева лишь завершила серию аварий и поломок, случившихся в тот самый напряженный для группы день. На разведку и отражение воздушного противника тогда летали пять человек: Скаубит, Иншаков, Васильченко, Захаров и Соловьев. Первые двое, выполнив задание, возвратились благополучно. Чем кончился полет Соловьева, мы уже знаем. Васильченко и Захарова тоже едва не постигла тяжелая участь. У первого из них при подходе к аэродрому отказал мотор. Летчик едва дотянул машину до взлетно-посадочной полосы. Второй сел на вынужденную и просто чудом не разбился. Стоит ли говорить после этого, какая у нас была материальная часть. Даже самый непродолжительный полет на таких машинах, к тому же без парашютов, равнялся подвигу. Нашим же летчикам приходилось на них не просто взлетать и садиться, а выполнять боевые задания.

В то время мы знали Перекоп лучше всех: ежедневно «висели» над ним. Было ясно, что, не взяв его, невозможно выгнать Врангеля из Крыма, тяжесть предстоящего здесь сражения стала для нас очевидной. И чтобы красные бойцы меньше пролили крови, мы, летчики, обязаны были дать им самые исчерпывающие сведения об укреплениях противника.

Когда при встрече в Александровске мы беседовали с Владимиром Ивановичем Коровиным, он удивил меня одним неожиданным высказыванием:

— О чисто истребительных задачах, о красивых воздушных атаках и сбитых самолетах врага вам, Иван Константинович, придется забыть…

— Почему? — спросил я, задетый за живое. — Вот вы в разговоре упомянули капитана Крутеня. А ведь он, как известно, создавал большую авиагруппу истребителей именно для завоевания господства в воздухе…

— Нет, это не было у него самоцелью! — возразил Коровин. — Крутень, как никто другой, понимал, что любая авиация предназначена прежде всего для содействия сухопутным войскам… — Командующий усмехнулся и спросил: — Вы, надеюсь, не собираетесь «ньюпорами» прорывать перекопские позиции?.. То-то… А вот помочь прорыву вы сможете, и очень сильно, если сфотографируете эти укрепления. Согласны?

— Согласен.

Коровин на минуту задумался и сказал озабоченно:

— Не знаю только, где можно срочно добыть хотя бы одну аэрофотосъемочную камеру, такой товар сейчас днем с огнем не сыщешь…

— И не надо разыскивать, — успокоил я командующего. — Фотоаппарат и все необходимое у нас есть.

— Да что вы? — обрадовался Коровин. — Вот молодцы! Откуда у вас такое богатство?

— После мировой войны вместе с самолетами прихватили…

— Чудесно! — оживился Коровин, потирая от удовольствия руки. — Значит, Перекоп будет сфотографирован! А у Межераупа есть своя камера для съемки Чонгара…

Теперь, много лет спустя, должен признаться, что я сказал ему тогда не всю правду. Мы сберегли не один, а два фотоаппарата «Потте». И запас пленки имели довольно приличный. Раз Владимир Иванович считал съемку Перекопа важнейшей задачей, то выполнять ее лучше было с помощью двух фотоаппаратов.

В первые же дни пребывания в Аскании-Нова я приказал установить на «ньюпорах» обе камеры. Наши «фотографы» Гуляев, Васильченко и Вишняков несколько раз вылетали на Перекоп. Но условия, в которых им приходилось действовать, были очень плохими. Перешеек закрывала плотная дымка, образованная испарениями гнилого Сиваша. Поэтому многие привезенные ими снимки оказались мутными, непригодными для дешифрирования.

Сказывалось и несовершенство съемочной аппаратуры. Отечественный аэрофотоаппарат «Потте», которым мы пользовались, представлял собой небольшую коробку в виде усеченной пирамиды. Заряжался он пленкой на пятьдесят кадров. Устанавливался в нижней части фюзеляжа. Лючок был прикрыт небольшим козырьком, чтобы на объектив меньше оседала пыль и не попадали брызги масла.

Прибора для управления аппаратом на самолете не было. Дистанционный механизм спуска затвора состоял из резиновой груши, от которой к фотоаппарату тянулся тоненький шланг. При нажатии на нее затвор срабатывал — и получался один снимок. Во время маршрутной съемки грушу нажимали столько раз, сколько требовалось кадров. Летчик должен был чутьем определять нужные временные интервалы, чтобы избежать больших разрывов между снимками. Обычно он вел счет секундам в уме. Выполнять эту работу было трудно, особенно под сильным артиллерийским огнем. Качество съемки во многом зависело от видимости земли и освещения. А светофильтров не было, об изменении экспозиции никто и подумать не мог. Поэтому на фотографирование мы вылетали не рано утром, а позже, когда над Перекопок рассеивались туман и дымка.

В ночь на 1 июня летчик Васильченко и его моторист Святкин возились у самолета дольше обычного. По приметам погода завтра должна быть хорошей, и летчик, сделавший несколько безуспешных попыток произвести аэрофотосъемку, надеялся, что на этот раз ему повезет.

Поскольку «ньюпор» был основательно потрепан, а задание предстояло очень важное, Васильченко со Святкиным решили еще раз проверить и подремонтировать машину. Работали они дружно, старательно.

Мне с комиссаром тоже досталось в эту ночь: помощнику начальника штаба войск перекопского направления срочно понадобились данные для отчета о работе нашей авиагруппы за прошедший месяц. Он потребовал, чтобы мы с Савиным сами явились в Чаплинку со всеми бумагами в восемь часов тридцать минут.

«Парились» мы с комиссаром примерно до часу ночи. Сделав все необходимое, решили заодно проверить караулы. Когда обходили аэродром, увидели около одного из «ньюпоров» трех человек. Оказывается, Васильченко и Святкин не закончили работу. Им помогал техник отряда Федор Шульговский.

— А вы почему здесь торчите, полуночники? — весело спросил Савин.

Васильченко доложил, чем они заняты. Шульговский посетовал, что слабоват мотор. Но раз другого нет, пришлось старый подлатать, чтобы завтра все обошлось благополучно. Работы у них оставалось еще на полчаса.

Задание Николаю Васильченко я дал еще вчера вечером и теперь только уточнил время вылета — девять часов утра. Потом мы с Иваном Дмитриевичем Савиным пожелали ему успешного полета.

…В назначенный час Васильченко вылетел на аэрофотосъемку. Видимость была настолько хорошая, что, казалось, с тысячеметровой высоты можно заметить на земле патронную гильзу. При наборе высоты мотор начал капризничать. «Пошуровав» секторами воздуха и бензина, летчик решил продолжать полет. Не хотелось возвращаться в такую погоду.

Над линией фронта, в районе Перво-Константиновки, наши артиллеристы, не разглядев красных звезд на крыльях самолета, стали его обстреливать. Зато врангелевцы сразу их заметили и также открыли сильный огонь. Несмотря на разрывы своих и неприятельских снарядов, Васильченко приступил к аэрофотосъемке.

Сначала его угнетало чувство опасности. Но он старался побороть его, строго выдерживал скорость, высоту и курс полета.

Васильченко летел вдоль Турецкого вала, явственно представляя, как при каждом щелчке затвора глаз фотоаппарата фиксирует систему белогвардейских укреплений. Сердце радостно стучало. Постепенно он забыл про обстрел и, кроме объектов съемки, ничего не видел. Когда позади осталась примерно половина съемочного маршрута, в кабине вдруг стало тихо. Мотор умолк. Не сразу поняв, в чем дело, летчик бросил грушу, развернул машину на свою территорию и инстинктивно отдал ручку от себя. Самолет планировал прямо к нашей батарее, которая усилила огонь по нему. Внизу промелькнули линия окопов с проволочным заграждением и траншея. Затем показалась полянка. «Ньюпор» приземлился в трехстах метрах от переднего края. Рядом зияла огромная воронка. «Хорошо, что не врезался в нее…» — вздохнул с облегчением Васильченко.

Едва успел летчик выскочить из кабины, как по нему открыли ружейный и пулеметный огонь. Стреляли наши, не разобрав опознавательных знаков на машине. Васильченко упал на землю, решив спокойно ждать своей участи. «Половина работы сделана, — думал он. — Только бы снимки получились…»

А мы с комиссаром находились в это время в Чаплинке, в кабинете помощника начальника штаба. Он оказался одним из тех людей, которые считают свою работу самой важной. Пом — по всей вероятности, бывший офицер — спокойно и внимательно просматривал каждый привезенный нами документ, задавал множество вопросов. Отвечая ему, я все время думал о Васильченко, старался мысленно представить себе, что он делает в данный момент.

Заметив, что я частенько посматриваю на часы, помощник начштаба не без укоризны спросил:

— Вы что? Торопитесь куда?

— Нет-нет, — поспешно ответил я. — Просто привычка…

Но Савин неожиданно брякнул:

— А из этой деревни можно увидеть самолет, летающий над линией фронта?

— Что-о! — еще больше изумился наш собеседник, сдвинув густые брови.

— Видны ли отсюда самолеты, летающие над Перекопом? — переспросил Иван Дмитриевич. Я понял, что он тоже все время думает о Васильченко.

— В ясную погоду видны, — ответил штабист, — но какое отношение это имеет к вашему докладу?

Взглянув на часы — они показывали девять часов тридцать минут, — я не выдержал:

— Вы уж извините, товарищ! Наш летчик в это время должен начать фотографирование перекопских укреплений. Разрешите выйти на несколько минут, чтобы понаблюдать за его полетом.

— Да вы что? — строго возразил пом и даже встал из-за стола. — Ведь эти данные я должен сегодня отправить телеграфом в штаб армии, а оттуда через штаб фронта они пойдут в Реввоенсовет Республики. Неужели вы не понимаете этого?

— Товарищ! Не обижайся! — весело сказал Савин, направляясь к выходу. — Очень надо.

Мы вышли на улицу. Определив юг, стали ощупывать глазами небо.

— Гляди! — тревожно воскликнул Савин. Взглянув туда, куда он показывал, я увидел над горизонтом круто планирующий аэроплан. Вокруг него появлялись все новые пятнышки разрывов.

Наш автомобиль стоял рядом.

— Заводи! — бросил я шоферу Логинову, и мы с Савиным сели в машину.

— Ладно, поезжайте! — крикнул нам вдогонку штабист. — Я один все сделаю.

Николая Васильченко мы нашли у артиллеристов. Те наконец поняли свою ошибку и прекратили огонь. Несколько красноармейцев помогли нашему летчику оттащить «ньюпор» в укрытие.

— Товарищ командир! — доложил Васильченко. — Удалось выполнить только половину задания. Поврежденный мотор исправить не смог. А сама машина в целости…

— Чертушка! — комиссар ласково потрепал его по плечу. — Ты лучше расскажи, как сумел посадить машину здесь, среди сплошных окопов?

Возбужденно поблескивая глазами, летчик рассказал обо всем, что с ним приключилось, и попросил разрешить ему после того, как машина будет исправлена, закончить выполнение задания.

Неисправность в моторе мы втроем нашли и устранили очень быстро. Но поврежденной оказалась и правая нижняя плоскость. В ней зияло несколько осколочных пробоин.

— Как думаешь, Иван Дмитриевич? — обратился я к комиссару. — Можно его выпускать на такой машине?

— Если его, то можно, — ответил комиссар.

— Завтра такой погодки может и не быть, — скромно заметил Васильченко.

Я разрешил вылет. Мы нашли удобную для взлета площадку и с помощью артиллеристов вытащили туда «ньюпор». Врангелевская артиллерия открыла по нас огонь. Васильченко, даже не опробовав как следует мотор, повел машину на взлет. Оторвавшись от земли, самолет круто полез вверх, чтобы быстрее выйти из зоны обстрела. Когда он набрал тысячеметровую высоту и взял курс к Турецкому валу, мы с комиссаром неторопливо направились к автомашине.

— Иван Константинович! — внезапно закричал Савин, доказывая рукой вверх.

Я взглянул туда и остолбенел: «ньюпор» Васильченко с заглохшим мотором снова планировал в нашу сторону. На этот раз он еле-еле дотянул до своей территории, приземлился буквально за передовыми окопами. Артиллерия белых незамедлительно открыла огонь. Но ее снаряды рвались пока далеко от приземлившегося самолета. Раздумывать было некогда. Я быстро прикинул, как лучше проехать, и махнул рукой Логинову. Через несколько минут мы под усиливающимся обстрелом подкатили к «ньюпору».

Хорошо, что у нас с Савиным была не легковая автомашина, а полугрузовичок «пежо».

Втроем мы быстро подняли хвост самолета на кузов. Савин и Васильченко крепко ухватились за костыль. Я вскочил на ступеньку автомобиля, чтобы показывать шоферу дорогу. Только наш «пежо» тронулся, как белогвардейцы открыли бешеный огонь из винтовок. Я видел, как с головы комиссара слетела фуражка, сбитая пулей или осколком. Но останавливаться было нельзя. Старались ехать как можно быстрее, то и дело меняя направление. Наконец благополучно добрались до той самой низинки, где «ньюпор» стоял первый раз.

Я снова снял гимнастерку и раскрыл мотор.

— Неужели оборвался тот же проводничок? — взволнованно спросил Васильченко, заглядывая под капот.

— Нет, не он. Вот, посмотрите, — показал я лопнувшую пружинку магнето.

— Надо же! — с досадой воскликнул Савин. — Из-за такой мелочи едва не погиб человек… И где теперь достанешь эту финтифлюшку?

Васильченко задумчиво вертел в руках тонкую стальную пластиночку. Я тоже взглянул на нее. Своим видом она напоминала что-то очень знакомое… Но что?.. Оглянувшись на подошедшего красноармейца с подсумком на ремне, я вдруг вспомнил.

— Товарищ! Дайте-ка одну обойму…

Вынув все патроны, я протянул железку Савину. Он даже ахнул от удовольствия:

— А ведь здорово, Иван Константинович! Надо только боковые обжимчики убрать и на конце сделать фигурный вырез! Будет точно такая же пластиночка…

— А чем его выпилить? — спросил сразу оживший Васильченко. — Постойте… Я сбегаю на батарею!

Вернулся он веселый. В одной руке у него был молоток, в другой — небольшой трехгранный напильник. С помощью этих инструментов я и сделал из патронной обоймы новую пружину магнето. Запустив мотор, мы с наслаждением слушали несколько минут его ровное, уверенное гудение.

Солнце клонилось к западу, но светило по-прежнему ярко. Было уже четыре часа дня, а начался полет в девять утра. Васильченко, конечно, очень устал, но виду не подавал.

— Товарищ командир, разрешите попробовать еще раз? — попросил он, когда мы опробовали мотор. — Я запомнил хороший ориентир, начну съемку там, где закончил. Ведь немного осталось доснять…

В голосе летчика было столько твердости и решимости, что я не смог ему отказать.

И вот Николай вылетел в третий раз. Мы с Савиным и Логиновым наблюдали за «ньюпором», пока он не лег на боевой курс. Вокруг него, словно чернильные пятна, появлялись и растворялись в небе облачка разрывов. На этот раз наши артиллеристы, стараясь помочь Васильченко, вели огонь по вражеским батареям.

Аэрофотосъемку перекопских укреплений молодой летчик завершил успешно. На дешифрированных снимках хорошо различались даже отдельные пулеметные гнезда.

Донесение и фотопланшет мы сразу же отправили начальнику штаба группы войск перекопского направления и в штаб 13-й армии. Снимки были размножены и розданы командирам артиллерийских и пехотных частей. Впоследствии, при штурме Перекопа, они очень пригодились.

За отличное выполнение боевого задания Николай Николаевич Васильченко получил орден Красного Знамени.

Оправдал надежды командующего армией Коровина и командир отряда Петр Межерауп. 29 мая он с аэрофоторазведчиком Шишмаревым сумел сфотографировать белогвардейские укрепления на Чонгарском полуострове. В воздухе его «сопвич» прикрывал Ингаунис, вылетевший на «ньюпоре».

Снимки, доставленные Васильченко и Межераупом, ясно показали: у входа в Крым — на Перекопе и Чонгаре — генерал Врангель возводит долговременные оборонительные сооружения.

Черный барон и его заграничные покровители решили во что бы то ни стало удержать полуостров, расценивая его как опорную базу для продолжения гражданской войны.

Я уже рассказывал, в каких трудных условиях приходилось жить и работать летчикам нашей группы. Особенно тяжелыми дни пребывания в Аскании-Нова оказались для командира 5-го авиаотряда Карла Петровича Скаубита.

Читатели помнят, что он с женой сел в наш вагон в Дарнице, в феврале 1918 года. С тех пор Мария Ивановна всюду сопровождала его. Летчики и мотористы уважали эту веселую, добродушную женщину. И было за что. Как опытная сестра милосердия, она стала надежной помощницей нашего фельдшера.

В грозовом 1919 году у Скаубитов родился сын. Это было большой радостью не только для них, но и для всех нас, оторванных войной от родных и любимых. Новорожденному дали имя отца. Родители любовно звали его Карлушей, а мы все — почтительно Карлом Карловичем.

Бедный малыш появился на свет в самое голодное время. Да и пеленок тогда негде было достать. Так и рос он на кукурузных лепешках, черном хлебе и картошке. Мальчик был очень слабенький и часто хворал.

В Аскании-Нова, когда ему было уже больше года, он вдруг тяжело заболел. Нужных лекарств у нас не оказалось. Ребенку становилось все хуже. Карл Петрович буквально почернел. Он и убитая горем Мария Ивановна не отходили от сына. Все в группе встревожились. Даже летчики по возвращении с задания первым делом спрашивали:

— Как Карл Карлыч?

Савин съездил в Чаплинку и привез старичка врача. Тот осмотрел мальчика и сказал, что он очень слаб и вряд ли выживет. А лекарств, которые могли бы помочь, сейчас не то что в Александровске или Харькове — в Москве не достанешь…

В тот же день нашего Карла Карловича не стало. Похоронили его рядом с Иваном Федоровичем Соловьевым. Тяжко было смотреть, как плачет богатырь Скаубит, не раз глядевший смерти в глаза.

После похорон мы с Савиным проводили Скаубитов домой. Я разрешил Карлу Петровичу несколько дней не приходить на аэродром, но на следующее утро снова увидел его у самолета. Он готовился к вылету. Вид у него был усталый и нездоровый.

— Не стоит вам сегодня лететь, — по-дружески сказал я Скаубиту.

— Иван Константинович! — вскинул он на меня глаза. — Если бы не барон проклятый… не война… мой маленький Карлуша был бы жив…

Больше он говорить не мог. Я тоже не сказал ни слова.

Скаубит слетал. Отлично сел и, как всегда, четко доложил о выполнении задания. Позже техник отряда Матвеенко сообщил мне, что обнаружил в его самолете более тридцати осколочных и пулевых пробоин. На шасси оказались остатки листвы. Видимо, Карл Скаубит расстреливал белогвардейцев с бреющего полета…

Из Сокологорного с подводами, доставившими нам несколько бочек бензина, приехал комиссар авиагруппы Алексей Кожевников. Он долго беседовал со Скаубитами. Марии Ивановне предложил на время уехать из Аскании-Нова в любой город, в который она пожелает. «Военный совет армии, — сказал он, — поможет вам получить комнату, работу, продовольственные карточки, пособие…» Но Мария Ивановна наотрез отказалась:

— Я буду здесь… с большим Карлом… Он сейчас слабее ребенка…

И она провела рукой по голове мужа, поседевшего за один день.

Когда Кожевников вернулся от Скаубитов в штаб, мы обсудили положение на фронте. Комиссар группы отметил, что врангелевцы подтягивают свежие силы. Только в одном полете 2 июня Петр Христофорович Межерауп обнаружил на Чонгарском полуострове пять новых артиллерийских батарей, а на станции Джимбулук — эшелон с орудиями и два бронепоезда. Я, в свою очередь, доложил, что в район Перекопа белогвардейцы тоже подбросили несколько пехотных и артиллерийских частей. Мы тут же наметили ряд мер на случай неожиданного прорыва противника.

Этот разговор состоялся 5 июня. В тот же день Кожевников уехал в Сокологорное.

Дальнейшие события показали, что в целом мы правильно оценили обстановку. Барон Врангель, опираясь на щедрую помощь английских, французских и американских друзей, действительно готовился к наступлению.

Обеспокоенный выводами, которые были сделаны на совещании, я решил съездить в 16-й авиаотряд, располагавшийся на хуторе Балтазаровском. Нужно было предупредить его командира о возможном наступлении врангелевцев, проверить, как идет там боевая работа, и кстати повидать Ивана Дацко, которого недавно перевели туда, на свободный «ньюпор».

Из Аскании-Нова выехал в ночь на 7 июня. Старенький «пеню» резво бежал по грунтовой дороге. Вокруг не было видно ни одного огонька.

Когда проехали примерно полпути, начало светать. Внезапно слева, на юге, замелькали красноватые вспышки. Их становилось все больше и больше. Вот они уже образовали кровавую ленту, вздрагивающую над горизонтом.

Я приказал шоферу остановить машину. Вскоре издалека донесся мощный грохот канонады. Сориентировавшись, понял, что орудия бьют в районе Перекопского залива. Значит, стрельба ведется не только с суши, но и с кораблей…

— Артподготовку, мерзавцы, начали! — вырвалось у меня.

Из темноты выскочил всадник.

— Стой! — остановил я его. — В чем дело?

Всадник оказался вестовым 3-й стрелковой дивизии.

Сдерживая коня, он доложил, что еще с вечера в расположении противника было замечено передвижение войск. А сейчас вот белогвардейская артиллерия на всем фронте открыла сильный огонь.

— Видать, утром начнется, — заключил вестовой и, хлестнув коня, помчался дальше.

Я решил немедленно вернуться в Асканию-Нова. Раз противник начал наступление, мое место там, где находится основная часть авиагруппы. Да и предупреждать командира 16-го отряда было уже незачем.

 

Белые вороны

Утро 7 июня 1920 года только начиналось, когда на аэродроме Аскания-Нова приземлился «ньюпор». Мы ожидали возвращения летчика Иншакова с юга, но прилетел он с запада. Оказывается, уже успел побывать в Чаплинке. Причем не вымпел там сбросил, а сел и лично доложил начальнику штаба Перекопской группы войск о результатах разведки.

Выпрыгнув из кабины, Василий Иншаков подбежал ко мне. И всегда-то подвижной, он сейчас просто кипел, распаленный увиденным в полете.

— Товарищ командир! — начал летчик. — Никогда такого не видел! Их как сельдей в бочке! Хоть с закрытыми глазами стреляй — все равно ни одна пуля не пропадет. Я сбросил бомбы прямо в гущу вражеских войск.

— Товарищ Иншаков, — успокоил его я. — Давайте присядем, и вы доложите обо всем по порядку.

Мы сели на траве, я достал карту, и Вася начал докладывать. От его рассказа мне стало жарко.

Иншаков появился над перешейком как раз в тот момент, когда из ворот Перекопской крепости выкатывалась многотысячная масса пехоты — не меньше трех дивизий. Впереди двигались броневики и танки. Врангелевцы перешли в наступление по всему фронту. Их артиллерия вела бешеную стрельбу по переднему краю и ближайшим тылам наших войск. С залива белых поддерживали огнем миноносцы и крейсера. Южнее Турецкого вала сосредоточилась врангелевская кавалерия.

Что мог сделать один красный летчик на стареньком «ньюпоре»? Он снизился, сбросил две бомбы на передовые цепи белогвардейцев и открыл по ним огонь из пулемета. Бил до последнего патрона. Но главное — Иншаков своевременно обнаружил участки, на которых противник начал прорыв, определил районы сосредоточения его основных сил.

С тех пор прошло почти полвека. Теперь из многочисленных документов мы хорошо знаем, как готовилось и осуществлялось это генеральное наступление Врангеля. Какую серьезную угрозу оно представляло для молодой Советской Республики, ясно всем.

Но был человек, который и тогда, задолго до начала событий, предвидел их опасность, требовал принятия «точнейших и энергичнейших» мер. Еще в марте 1920 года Владимир Ильич Ленин решительно ставил перед Реввоенсоветом Республики вопрос о добитии белогвардейцев в Крыму…

Наступление черного барона началось в тот момент, когда 1-я Конная под командованием Буденного и Ворошилова осуществила знаменитый прорыв польского фронта. Врангель рассчитывал на легкую победу, поскольку главные силы Красной Армии находились не против него, а на западе и были скованы ожесточенными боями. Одновременно он стремился помочь польским интервентам, ставшим его союзниками. Недаром В. И. Ленин называл панскую Польшу и Врангеля двумя руками международного империализма.

Стараясь ввести нас в заблуждение, черный барон несколько раз имитировал высадку своих войск в черноморского порту Хорлы. А начал наступление выброской 6 июня десанта на побережье Азовского моря. Высаженный в Кирилловне корпус генерала Слащева имел тройное превосходство над обороняющимися здесь красными частями. Как потом стало известно из документов, ему поставили задачу — окружить дивизии нашей 13-й армии, расположенные на Чонгарском полуострове, и захватить Мелитополь, с тем чтобы перерезать единственную железную дорогу, ведущую в Крым.

Наше командование стало спешно перебрасывать резервные части для разгрома десанта. Но 7 июня — уже на Перекопском перешейке — перешли в наступление главные силы белогвардейцев. Первым под прикрытием броневиков и танков устремился в атаку корпус генерала Кутепова, составленный из отборных офицерских дивизий — марковской, корниловской и дроздовской. С моря его поддерживали мощным огнем английские и французские корабли.

Одновременно на чонгарском направлении двинулся на соединение с десантом Слащева корпус генерала Писарева.

Как указывает военный историк И. С. Коротков, армия Врангеля насчитывала тогда более ста тысяч человек. Непосредственно в июньском наступлении участвовало свыше тридцати тысяч. А мы, по свидетельству бывшего командующего Юго-Западным фронтом Маршала Советского Союза А. И. Егорова, имели против черного барона лишь ослабленную 13-ю армию, насчитывавшую двенадцать тысяч бойцов. Нельзя забывать и о подавляющем превосходстве белых в технике, вооружении, особенно в авиации и военно-морском флоте.

Врангель стремился максимально использовать эти преимущества. Планы его были обширными: разгромить 13-ю красную армию, захватить Левобережную Украину и соединиться с легионами панской Польши. Затем овладеть богатой людскими и продовольственными резервами Северной Таврией, Донбассом и Донской областью, в которой он видел главный источник пополнения своих войск казачьими частями.

На этот раз врангелевцам удалось вырваться из «крымской бутылки». На всех этапах тяжелой борьбы с ними красные летчики сражались стойко и самоотверженно. Своими подвигами они вписали немало страниц в героическую историю советских Военно-воздушных сил.

Быть может, кто-нибудь недоверчиво скажет: «Ну что могла сделать горстка летчиков из 3-го истребительного, 13-го Казанского авиаотрядов и авиагруппы перекопского направления? Ведь к началу врангелевского наступления мы имели всего около пятнадцати исправных самолетов. Это какая-то капелька на необъятном фоне тех грозных событий…»

Отвечу так: «Из капелек и состоит море».

Много интересного можно рассказать о славных делах красных летчиков. Но иногда скупые исторические документы убедительнее всяких слов. Поэтому приведу выдержки из нескольких боевых донесений периода с 31 мая по 7 июня. Это время кануна вражеской атаки с Чонгарского полуострова, высадки десанта генерала Слащева и разгара вражеского наступления.

Вернувшись 31 мая из полета на разведку, командир 3-го истребительного отряда Ингаунис сообщил: «Чонгарский мост исправлен». Чонгарский мост связывал Крым с Северной Таврией. Далее летчик доносил, что к линии фронта по проселочным дорогам движутся колонны вражеской кавалерии численностью до тысячи сабель каждая, и подчеркивал: «Общее впечатление таково, что все войска противника, находящиеся на Чонгарском полуострове, сосредоточены в районе ст. Джимбулук».

Остается уточнить: эта станция находилась всего в шести километрах от переднего края.

2 июня, после разведывательного полета, командир 13-го Казанского авиаотряда Межерауп доложил: в северной части Чонгарского полуострова, а также непосредственно у станции Джимбулук обнаружено пять новых артиллерийских батарей и два бронепоезда. В тот же день летчик 13-го отряда Крекис заметил на перегоне Джимбулук — Сальково третий бронепоезд белых.

5 июня над нашими войсками, оборонявшими побережье, появился белогвардейский самолет-разведчик. Навстречу «хэвиленду» поднялся на «Ньюпоре-24» летчик Ингаунис. Вот что он сообщил после полета: «…над станцией Мелитополь вступил с ним в бой, атаковав его два раза. После чего противник… стал уходить в южном направлении… Но был вторично атакован в районе деревни Мариенфельд… Бой… происходил беспрерывно до деревни Петровское, где заставил самолет противника снизиться… Ввиду израсходования всех патронов я вынужден был вернуться на свой аэродром».

Позже я разыскал в архиве и белогвардейское донесение об этом воздушном бое. Командир врангелевской боевой авиагруппы полковник Антонов сообщал:

«5 июня важная разведка удалась не везде ввиду атаки нашего самолета самолетом противника». Далее полковник указывал, что «красный атаковал над Мелитополем шесть раз», но, мол, врангелевскому летчику повезло: он «удачно маневрировал»…

6 июня в десять часов утра к песчаной косе, вдающейся у деревни Кирилловка в Азовское море подошел караван судов. Началась высадка десанта Слащева. Он состоял из двух пехотных дивизий, конной бригады и артиллерийской части. Белогвардейцы очень торопились, надеясь выбраться на берег незамеченными. Но вскоре над ними появился маленький «Ньюпор-17» с красными звездами. Его пилотировал комсомолец Юлиан Крекис. Беляки открыли огонь из всех видов оружия. Но Юлька, как мы любя называли молодого летчика, не испугался. Сделав круг над караваном, он сбросил бомбы, а потом начал бить из пулемета. Врангелевцы вынуждены были прекратить высадку.

Вернувшись через двадцать минут на аэродром, Крекис доложил Межераупу:

— У Кирилловки белые снова высаживают десант. Судов и пехоты в три раза больше, чем было в апреле…

Он сказал так потому, что и апрельский десант обнаружил первым.

Через час группа из четырех самолетов — трех «ньюпоров» и «сопвича» — под командой Петра Межераупа нанесла по десанту первый бомбовый удар.

Вот выдержка из сообщения самого командира:

«По местам скопления пехоты и пароходов противника сброшены два с половиной пуда бомб и произведен обстрел из пулеметов, вызвавший панику среди неприятельских войск. Самолеты были обстреляны орудийным огнем…»

В тот день летчики 3-го и 13-го авиаотрядов совершили еще два штурмовых налета на врангелевцев. Они прижали их к берегу и «обрабатывали» с воздуха до самого наступления темноты.

Донесение о высадке десанта было послано командующему 13-й армией Коровину без промедления. Но из-за плохой связи оно, к сожалению, прибыло в Александровен лишь вечером.

Зато Ю. В. Саблин — начальник 46-й стрелковой дивизии, прикрывавшей выход из Крыма с Чонгарского полуострова, — сразу же узнал о десанте. Этот отважный человек любил и ценил авиацию, постоянно поддерживал связь с летчиками. Получив сообщение Межераупа, Саблин первым бросил против десанта одну из своих бригад. Генералу Слащеву не удалось нанести внезапный удар в тыл пашей 46-й дивизии.

7 июня, перед самым началом наступления корпуса генерала Писарева, Феликс Ингаунис дважды ходил в разведку. Во время одного из вылетов ему пришлось провести воздушный бой с двумя самолетами противника. Смелыми атаками он обратил их в бегство.

Задания летчику давал лично Саблин. Таким образом, начальник 46-й дивизии получил самые свежие данные о противнике, который предпринял вылазку с Чонгарского полуострова.

Когда Феликс Ингаунис вел неравный бой с двумя белогвардейскими самолетами, у нас, в Аскании-Нова, из разведки возвратился Василий Иншаков. Он доложил, что Врангель начал наступление под Перекопом.

Зная хватку генерала Ткачева, я сразу же подумал, что он обязательно организует поддержку своих наступающих войск с воздуха. А может быть, пользуясь превосходством в авиации, попытается нанести удар и по нашему аэродрому…

Что делать, если у нас всего семь исправных машин? Подумав, я решил использовать их группами по три самолета. Инщакова оставил для ведения разведки. Одно звено должно было вылететь на бомбежку и штурмовку наступающих беляков, другое — находиться на аэродроме в готовности к отражению воздушного противника. Его летчики подвесят бомбы и вылетят через час, когда с задания возвратятся товарищи из первой группы. Так и будут работать, сменяя друг друга.

Я приказал собрать летный состав. Разъяснил, что будем бомбить и штурмовать противника в районе, хорошо знакомом нам по предшествующим полетам. А это очень важно: летчикам придется выбирать цели в момент боевого соприкосновения наших и врангелевских частей. Чтобы не поразить своих, надо быть исключительно внимательным. Учитывая, что пехота противника движется к переднему краю большими плотными колоннами, я приказал бомбить ее с высоты не более пятисот метров. Техническому составу дал распоряжение создать на аэродроме необходимый запас горючего и боеприпасов.

Через несколько минут я повел на задание первое звено. Со мной вылетели Николай Васильченко и Василий Вишняков…

Прежде чем рассказывать об этом вылете, дам краткую характеристику врангелевской авиации. Ее возглавлял небезызвестный генерал Вячеслав Ткачев — сын царского офицера, один из ближайших помощников черного барона. Весь свой опыт он вложил в подготовку белых летчиков к наступлению.

К 7 июня Ткачев располагал двадцатью пятью «хэвилендами». Из них только два самолета действовали на другом направлении. Остальные были брошены против нашей Перекопской группы. Кроме того, белые имели пять малых машин различных типов — «Ариэйт», «Анасаль» и «Вуазен». Они использовались для разведки и корректировки артиллерийского огня.

Качество самолетов у белых было несравненно лучше, чем у нас. Мы летали в основном на «ньюпорах» постройки 1915–1917 годов, к тому же изрядно потрепанных в двух войнах. Они имели на вооружении «Де Хэвиленд ДШ-9» выпуска 1919 года. На наших машинах стояли устаревшие моторы «Рон» мощностью от восьмидесяти до ста двадцати лошадиных сил, а на их — новенькие «Сидлей Пума» в двести сорок сил и даже четырехсотсильные «Либерти». Естественно, что красные самолеты уступали белым и в скорости, и в продолжительности полета, и в бортовом оружии, не говоря уже о бомбовой нагрузке.

Как стало известно потом, Ткачев перед началом наступления распределил свою авиацию следующим образом: в десант генерала Слащева направил два «хэвиленда», в Чонгар для поддержки наступления корпуса генерала Писарева — 8-й авиаотряд, насчитывавший около десяти самолетов, в Армянск, на Перекоп, — 1-й добровольческий авиаотряд имени генерала Алексеева, 3-й авиаотряд, 4-й авиаотряд полковника Шебалина и 5-й авиаотряд. Сюда же на «хэвилендах» прилетели сам Ткачев и его ближайшие помощники.

Артподготовка, которую белые начали ночью, закончилась в семь часов тридцать минут утра. Генерал Ткачев с летнабом подполковником Никулиным сразу же вылетел на разведку. Как только они вернулись, в воздух поднялась первая группа «хэвилендов», за ней — вторая, третья… Бомбардировщиков наводили на цели специальные самолеты-разведчики, сменявшие друг друга. Действуя с небольших высот, врангелевцы старались рассеять контратакующие цепи красноармейцев, бомбили нашу артиллерию и отходящие по дорогам обозы, совершали налеты даже на Чаплинку, где находился штаб Перекопской группы войск.

Вспоминая решающие дни наступления — 7 и 8 июня 1920 года, — Ткачев потом писал: «Белые за два дня операции в Перекопском районе сбросили четыреста пудов бомб и налетали сто пятьдесят боевых часов». Он подчеркивал, что в первый день группы, сменяя друг друга, находились над полем боя с девяти утра до двух часов дня.

Несмотря на бомбовые удары и обстрел с воздуха, наши наземные войска стойко обороняли каждый рубеж. Это признавали даже сами врангелевцы. Вот что говорилось в утренней сводке за 7 июня, подписанной заместителем Ткачева по оперативной части офицером генштаба Доставаловым:

«Противник проявляет крайнее упорство, в особенности на фронте корниловцев; артиллерия противника сопротивляется особенно упорно, отходя с цепями и обстреливая в упор наши танки и броневики. Сожжены два танка и разбиты два броневика».

— Более поздняя сводка белых сообщала о потере их пяти танков и четырех броневиков от огня артиллерии и ручных гранат.

Эти донесения много лет спустя, видимо, вспомнились и генералу Врангелю. В своих мемуарах «Белое дело» он писал:

«Красные оказывали отчаянное сопротивление. Особенно упорно дрались латышские части. Красные артиллеристы, установив орудия между домами в деревнях Преображенка и Перво-Константиновка, в упор расстреливали танки…»

То, о чем тревожно докладывали в своих донесениях белые летчики, Васильченко, Вишняков и я видели тогда собственными глазами.

Над полем боя наше звено появилось примерно в то же самое время, когда Ткачев вылетел на разведку. Мы вполне могли с ним встретиться…

Перед Владимировкой мы развернулись и со снижением пошли на Перво-Константиновку. Внизу разгоралось упорное сражение. На грунтовой дороге, ведущей к Перво-Константиновке, завязалась рукопашная схватка. Сюда от Перекопа скакали эскадроны врангелевской кавалерии. Севернее Преображенки паши артиллеристы прямой наводкой били по неприятельским броневикам. Из-за Турецкого вала вели огонь вражеские тяжелые орудия. Вдали, на синей глади Перекопского залива, отчетливо вырисовывались вражеские военные корабли.

Нет, мы не были простыми наблюдателями. Сначала нанесли бомбовый удар по колонне вражеской пехоты, скрытно пробиравшейся берегом Сиваша к Перво-Константиновке. За Преображенной налетели на офицерский батальон, который шел в атаку строем, как на параде. Атаковали его трижды. Сбросив бомбы, снизились до ста метров и начали бить из пулеметов. «Психические» роты смешались, рассыпались и залегли. Они так и не дошли до тоненькой цепочки наших оборонявшихся бойцов.

Развернувшись над Преображенной, мы взяли курс на Перекоп. При подходе к Турецкому валу заметили большую колонну вражеской пехоты и конницы. Били по ней из пулеметов до последнего патрона.

Возвращаясь в Асканию-Нова, повстречали звено Карла Скаубита. Пока все шло по плану…

После посадки мы, осматривая самолеты, обнаружили в них немало пулевых пробоин. Но заделывать их было некогда. Наземные войска ждали нашей помощи.

Перед очередным вылетом я зашел в штаб узнать, нет ли новых приказов. Меня встретил комиссар Савин.

— Только что разговаривал по телефону с Чаплинкой, — весело сказал он. — Хвалят действия вашего звена и летчиков из Балтазаровского. Просят вылетать почаще. А то, мол, белые вороны начали наседать…

Савин не успел договорить. От сильного взрыва стены дома дрогнули, в окнах задребезжали стекла.

Мы с комиссаром выскочили на улицу.

В небе к аэродрому неслась четверка черных «хэвилендов» с белыми хвостами. Они шли в новую атаку.

— Это из отряда Шебалина, — заметил Савин. — Помните, в телеграмме о бомбежке Херсона говорилось, что налетали самолеты, рули у которых окрашены в белый цвет…

Мы побежали к самолетам. Николай Васильченко уже успел взлететь и бросился наперерез «хэвилендам». Его дерзкая атака сбоку снизу ошеломила врангелевцев. Строй их развалился. Они сбросили бомбы, не долетев до аэродрома. Потом развернулись и на полной скорости стали удаляться на юг. Но Васильченко все же успел дать по замыкающему «хэвиленду» длинную пулеметную очередь.

— Отпустите в Балтазаровский, — уже в который раз попросил меня Савин. — На «сопвиче» летать буду, бомбить, стрелять… Самому хочется сразиться с беляками в воздухе.

— Нет, Иван Дмитриевич, — возразил я, — сейчас не могу. Ты в Аскании-Нова нужнее.

Как только моторист подготовил возвратившийся самолет Васильченко, мы снова всем звеном поднялись в воздух. Перед вылетом я предупредил Васильченко и Вишнякова — третью часть патронов не расходовать: на обратном пути, возможно, придется вести воздушный бой.

Сразу после взлета мы снова встретились со звеном Скаубита. Оно возвращалось домой. Покачиванием крыльев поприветствовали друг друга…

Мы собирались штурмовать вражескую конницу в районе Перво-Константиновки, но ее почему-то там ее оказалось. Да и свежие пехотные подразделения противника двигались не сюда, где шел бой, а куда-то западнее села. Все это показалось мне странным. Уж не просочились ли беляки где-нибудь, миновав наши опорные пункты?

Сбросив бомбы на скопление врангелевской пехоты, мы развернулись на обратный курс. На полпути к аэродрому я заметил кавалерийский отряд. Как только мы появились над ним, кавалеристы спешились, положили коней и сами залегли. Новая загадка. Разве это не красная конница? Ведь здесь же наш тыл. Почему же кавалеристы боятся своих самолетов? Или не заметили звезд на крыльях?

Снижаться всем звеном не хотелось. Но и пролететь, не проверив своих сомнений, тоже было нельзя. Я решил так: пусть Вишняков с Васильченко идут домой, а сам спущусь, посмотрю. Пока они будут готовиться к очередному вылету, успею вернуться.

Качнув крыльями, я дважды махнул рукой в сторону аэродрома. Ведомые поняли мой сигнал и полетели дальше.

Отдаю ручку от себя, и «ньюпор» переходит в крутое планирование. Земля стремительно приближается. Неподалеку от проселочной дороги хорошо вижу более полусотни коней рыжей масти и прижавшихся к ним кавалеристов. Вдруг они, как по команде, вскочили и, вскинув винтовки дали по мне залп. Заметив, что все конники в погонах, я открыл огонь из пулемета. Испуганные кони понеслись в разные стороны…

Беру ручку на себя, и самолет послушно переходит в набор высоты. Вторую атаку делать не стал. Нужно было как можно быстрее предупредить своих о прорыве белых.

Через несколько минут на другой дороге обнаруживаю еще большую группу врангелевцев: эскадрона два кавалерии, броневик, артиллерийскую батарею и около двадцати подвод. Они тоже движутся к Аскании-Нова, спешат, хотят застать наших врасплох.

Внезапно прямо перед собой вижу черный «хэвиленд» с белым хвостом. Он идет на юг, гораздо ниже и поэтому не замечает меня. Решаюсь атаковать. Как учил Крутень, главное — внезапность.

Атакую врага сверху сбоку. До него не более ста метров. В вырезах кабин хорошо видны головы летчика и летнаба. Еще секунда, еще… И в этот момент оттуда в мою сторону хлестнула огненная струя трассирующих пуль. Заметили!

Целясь, оттягиваю пластинку гашетки. «Хэвиленд» резко разворачивается на меня и тоже открывает огонь.

Мы стремительно сближаемся и расходимся левыми бортами. Между нами метров пятьдесят. Гляжу и глазам своим не верю: рядом, совсем рядом, в вырезе кабины, — перекошенное злобой лицо Шебалина. Я машинально вскинул левую руку и погрозил ему кулаком. Он — тоже… На какую-то долю секунды наши взгляды встретились. Мы узнали друг друга. Я рванул «ньюпор» вверх вправо. Он бросил «хэвиленд» вниз.

Иду во вторую атаку. Теперь нападаю снизу сзади. Стараюсь держаться точно за хвостовым оперением «хэвиленда», чтобы летнаб не стрелял. А про себя думаю: «Вот и встретились, господин полковник! А, господин Шебалин? Бывший господин!»

Боясь перебить стабилизатор и рули глубины своего самолета, летнаб «хэвиленда» действительно вскоре прекращает стрельбу. Но тут Шебалин закладывает крутой вираж и разворачивается мне навстречу. Снова строчит его пулемет.

Зная, что «ньюпор» легче, маневреннее «хэвиленда», ухожу свечой вверх и снова атакую. Вдруг мой пулемет замолкает. Заглядываю в коробку пулеметной ленты — она пуста. Вот досада! И зачем столько патронов затратил во время первой атаки… Обрадовался: «знакомого» встретил…

Все ближе оперение вражеской машины. Шебалин не выдерживает и гонит «хэвиленд» вниз, к земле. Длинные трассы, вылетающие из летнабовской кабины, проносятся выше моего «ньюпора».

Если бы враги знали, что у меня не осталось ни одного патрона… Тогда бы они показали свою смелость! Нет, нельзя испытывать судьбу! Разворачиваюсь и, описав широкую дугу, беру курс на аэродром. Два чувства переполняют душу. Радуюсь, что заставил Шебалина удрать. Уверен: он с горечью вспомнил наш последний разговор. Другое чувство — тревожное: врангелевцы прорвали фронт и быстро движутся на север, растекаясь по Таврии. Они уже недалеко от Аскании-Нова.

Едва я, приземлившись, вылез из кабины, ко мне подбежал Савин. Думалось, что я огорчу его своим сообщением. А получилось наоборот: он первым меня ошеломил.

— Из разведки вернулся Иншаков, — торопливо заговорил комиссар. — Видел белую кавалерию. Она уже возле Григорьевки, в пятнадцати километрах отсюда. Получен приказ немедленно перелетать в Нижние Серогозы. 16-й отряд уже в Каховке. Связь со штабом войск прервана. Все…

Савин помолчал, нахмурившись, и предложил:

— Иван Константинович! Я мигом соберу людей и займусь отправкой технического имущества. А вам лучше позаботиться о перелете.

Я согласился. Быстро определили, кому что нужно сделать.

Карлу Скаубиту я приказал возглавить четверку самолетов. Сразу после взлета требовалось найти белогвардейскую колонну войск, ближе других подошедшую к Аскании-Нова, и разбомбить ее. Только после этого можно было уходить в Нижние Серогозы. С другим звеном я решил улететь последним.

Перед вылетом Скаубит попросил разрешения ненадолго отлучиться. Он ходил на кладбище попрощаться с дорогой ему могилой сына. Вернулся оттуда суровый. Взлетел, собрал группу и взял курс на юг.

Около двух часов дня комиссар доложил, что обоз со штабным и аэродромным имуществом тронулся в путь. Понимая, что в Серогозах Савин будет нужнее, чем здесь, я велел ему выехать туда на автомашине, вместе с механиками и мотористами. На прощание мы крепко обнялись с комиссаром.

Возвратился на мотоцикле Морозов, которого я посылал разведать дорогу на Чаплинку. Он сообщил, что и оттуда к нам движется большой отряд белой конницы.

А надо было решить еще одну задачу. В сараях стояли пять неисправных самолетов. Остались небольшие запасы горючего, бомб, патронов. Что с ними делать, если повозок и лошадей нет? В раздумье я подошел к грузовому автомобилю, в кузове которого сидели мотористы, готовившие к вылету последнее звено, и сказал, обращаясь к своему механику:

— Товарищ Ильинский, попробуйте достать транспорт и спасти самолеты. Знаю, что это очень трудно, но попытайтесь. Если не удастся, сожгите все имущество. С вами остается группа красноармейцев…

— А почему мне вы даете такое задание? — удивился Костя. — Есть ведь начальники…

— Из оставшихся здесь вы один — коммунист. Потому и прошу вас.

Худощавое лицо механика заметно побледнело. По-человечески мне стало жаль Ильинского. Но сознание долга было сильнее жалости.

После недолгого раздумья Ильинский выпрыгнул из кузова автомашины и побежал к сараям. А меня уже тревожили иные мысли: сумеет ли Скаубит выбрать хорошую посадочную площадку, успеет ли наш обоз проскочить мимо белых, вывез ли комиссар Кожевников базу из Сокологорного?

Уверенный, что группа Скаубита выполнила свою задачу, я повел звено на запад, в направлении Чаплинки. Оттуда, как доложил Морозов, тоже приближалась врангелевская конница. Надо было задержать ее продвижение.

Вскоре мы действительно заметили на дороге вражеский эскадрон и с ходу сбросили на него бомбы. Кавалеристы спешились, но взбесившиеся кони вырывались и мчались в степь. Мы снизились до стометровой высоты и стали косить беляков из пулеметов.

После наших атак от неприятельского эскадрона осталось лишь несколько десятков трупов на дороге. Остальные врангелевцы разбежались по степи.

Перед тем как взять курс на Нижние Серогозы, мы развернулись и пролетели над своим прежним аэродромом. Там, возле сараев, увидели несколько искалеченных наших самолетов. Людей возле них почему-то не оказалось. Куда же ушел Костя Ильинский с группой красноармейцев? Прощай, Аскания-Нова! Мы еще вернемся!

Наша армия отступала. Но не так, как хотелось бы черному барону. Имея большое превосходство в людях и технике, он надеялся, что дивизии красных в панике побегут. Но просчитался. Наши части отходили медленно, упорно дрались за каждый выгодный рубеж.

Почти месяц продолжались кровопролитные бои. Наконец белые выдохлись и, понеся огромные потери, остановились. Фронт проходил теперь по Днепру, южнее Александровска, а далее выгибался дугой на северо-восток, до Бердянска.

Попытка Врангеля разгромить 13-ю армию и соединиться с польскими интервентами провалилась. Донбасс по-прежнему оставался в наших руках.

Генерал Ткачев в первые дни наступления рассчитывал уничтожить нашу авиацию на аэродромах. Главные бомбардировочные удары он нацеливал по авиагруппам, расположенным в Сокологорном и Аскании-Нова. Однако и этим планам белогвардейцев не суждено было сбыться.

С началом наступления 8-й врангелевский авиаотряд перелетел в Чонгар для поддержки корпуса генерала Писарева. Но после первых же воздушных боев с красными летчиками беляки потеряли охоту к полетам. В прорыве с Чонгарского полуострова они почти не участвовали.

Правда, основные силы вражеской авиации, возглавляемые лично Ткачевым, действовали очень активно, обеспечивая прорыв кутеповского корпуса под Перекопом. И только исключительное мужество позволило красным летчикам отбить все удары численно превосходящего противника. Старенькие «ньюпоры» и «сопвичи» становились грозной силой, когда их пилотировали такие бесстрашные бойцы, как Гуляев, Васильченко, Захаров, Вишняков.

В тяжелые дни отступления красные летчики делали все возможное и даже невозможное. 3-й и 13-й отряды, меняя аэродромы, продолжали боевые полеты из Мелитополя, Федоровки и Александровска. Наша авиагруппа активно действовала из Нижних Серогоз, Никополя, Ново-Каменских хуторов.

От такой интенсивной работы наши латаные и перелатанные самолеты стали один за другим выходить из строя. В некоторые дни мы поднимали в воздух лишь по одному «ньюпору». Этим-то и воспользовался генерал Ткачев. Особенно тяжелым ударом для нас оказался разгром белой авиацией сводного конного корпуса Жлобы.

Механики и мотористы группы трудились днем и ночью, стараясь возвратить в строй как можно больше боевых машин. Уменьшить превосходство врага в самолетах нам помогали и коммунисты-подпольщики, действовавшие в авиационных частях белых.

Расскажу о двух таких случаях. Первый произошел в 6-м истребительном отряде, созданном Ткачевым после получения от союзников очередной партии новеньких «спадов».. Это подразделение было укомплектовано лучшими летчиками.

И вот в разгар тренировочных полетов вдруг начали выходить из строя моторы. В воздухе лопались коленчатые валы. Группа патриотов хорошо потрудилась при сборке самолетов. Не сделав ни одного боевого вылета, 6-й истребительный авиаотряд прекратил свое существование. Белогвардейская контрразведка замучила нескольких мотористов. Но истинных виновников случившегося ей так и не удалось найти.

О безвестных героях, которые помогали нам, я услышал уже после разгрома Врангеля. Сам видел на аэродроме и брошенные белогвардейцами «спады».

Еще больше обрадовал меня случай, происшедший в Каче, в белогвардейской авиашколе, переведенной сюда с Северного Кавказа. Все попытки Ткачева наладить здесь подготовку новых летчиков ни к чему не привели. Начались странные взрывы и пожары в воздухе, поломки самолетов на земле. Боевой отряд Качинской школы авиации, состоявший из нескольких контрреволюционно настроенных летчиков-инструкторов, тоже не смог принять участия в летней кампании. В машинах, на которых они летали, обнаруживались все новые и новые дефекты. Позже стало известно, что диверсии, рискуя жизнью, осуществляли качинские большевики-мотористы под руководством мужественного человека и блестящего знатока авиамоторов товарища Ионина.

Наша авиационная техника, как я уже говорил, была старой и изношенной. Ремонтировалась она наспех, в полевых мастерских.

Белогвардейцы же располагали прекрасными стационарными ремонтными базами. Их 1-й авиапарк находился в Симферополе. Здесь, в цехах авиационного завода «Анатра», производились сборка новых и капитальный ремонт старых самолетов и моторов всех марок, включая «хэвиленды». Врангелевцы готовились даже начать выпуск своего самолета конструкции Федорова — ДФ-1 с мотором «Бенц».

2-й авиапарк белых размещался в Севастопольском порту, имел хорошие мастерские и большое количество запасных частей. Качинская авиашкола тоже располагала ремонтными и сборочными цехами. Наконец, когда врангелевцы вторглись в Северную Таврию, их авиацию обслуживала подвижная база — специально оборудованный поезд с вагонами-мастерскими.

Я подробно рассказываю об этом потому, что некоторые врангелевские летчики свой провал в Крыму потом объясняли «недостатками в техническом обслуживании» и «отсутствием исправных самолетов». Прямо отвечу: дать бы им наши «ньюпоры», а нам новенькие «хэвиленды» — и мы разгромили бы их намного раньше.

Если и были у белых недостатки в техническом обслуживании, то объяснялись они отнюдь не плохим состоянием авиабаз. Просто их механики и мотористы работали из-под палки, а зачастую и сознательно вредили Врангелю.

При разговоре о соотношении сил нашей и врангелевской авиации нельзя забывать и о той помощи, которую оказывали белым иностранные империалисты. Они не только снабжали их техникой, боеприпасами, обмундированием и продовольствием. С конца 1919 и по май 1920 года включительно на стороне черного барона против нас воевал 47-й отряд королевских военно-воздушных сил Великобритании.

Английские летчики летали над Волгой и Крымом, в небе Украины. По какому праву они бомбили и обстреливали наши города и села?

Уинстон Черчилль цинично писал:

«Находились ли союзники в войне с Советской Россией? Разумеется, нет, но советских людей они убивали, как только те попадались им на глаза; на русской земле они оставались в качестве завоевателей; они снабжали оружием врагов советского правительства… Они продолжали повторять, что для них совершенно безразлично, как русские разрешают свои внутренние дела… и наносили удар за ударом».

Правящие круги Великобритании и тогда не скрывали участия своей авиации в интервенции против молодой Республики Советов. 1 апреля 1920 года, когда 47-й авиаотряд еще находился в Крыму, английское министерство воздушного флота издало приказ о награждении его летчиков и летнабов за «неоценимые услуги в южной России». Ордена «За отличную службу» или «За доблесть в авиации» получили В. Андерсон, Дж. Митчелл, С. Кинкэд, Р. Аддисон и другие. А летчик С. Фроглей удостоился сразу обеих наград…

И еще одно немаловажное обстоятельство следует учитывать при оценке врангелевской авиации. Ее действиями руководил генерал Ткачев — опытный боевой летчик, который в годы мировой войны благодаря своим организаторским способностям выдвинулся на пост командующего русской военной авиацией. Один из лучших красных летчиков, активный участник боев против Врангеля, Иван Ульянович Павлов писал о нем:

«…Генерал Ткачев был несомненно талантливым офицером царской авиации, а в период гражданской войны являлся самым сильным организатором и тактиком — в применении авиации».

Помощники Ткачева — Гартман, Доставалов, Шереметьевский, Туношенский и другие — тоже хорошо знали свое дело. Большинство летчиков его отрядов имели солидный боевой опыт, приобретенный за годы мировой войны.

Словом, нам противостоял грозный во всех отношениях враг: опытный, злобный, вооруженный по последнему слову техники. И красным летчикам, естественно, нелегко было одерживать победы в воздухе. А иногда приходилось испытывать и горечь поражения. Почти все несчастья происходили в основном по двум причинам: нехватка и плохое качество самолетов, недооценка некоторыми нашими командирами роли авиации в войне. Именно эти наши слабости использовал опытный Ткачев, организуя операцию по уничтожению одного из крупных соединений нашей конницы. Случилось это в начале июля 1920 года, восточнее Мелитополя. Наша авиагруппа действовала тогда на противоположном фланге фронта — из Ново-Каменских хуторов.

Однажды, возвратившись из разведывательного полета, я увидел Ивана Дмитриевича Савина в окружении летчиков и мотористов. Рядом с комиссаром стоял незнакомый кавалерист с забинтованной головой.

— Мы бы отбились, если бы не ихние аэропланы, — говорил он хрипловатым голосом. — Поливают сверху из пулеметов, никуда от них не уйдешь. Из моего эскадрона половину перекосили… И каких ребят! А меня конь вынес. Без сознания я был: одна пуля в плечо угодила, другая — в голову. — Дотронувшись рукой до повязки, кавалерист строго закончил: — Так вот, товарищи дорогие красные летчики! От нас, конников, просьба: лучше рубите белые аэропланы. А мы на земле с белой сволочью поквитаемся…

Летчики и мотористы угрюмо молчали. Здесь были Яша Гуляев, Вася Вишняков, Николай Васильченко.

— Вот какая беда стряслась с корпусом Жлобы, — тихо сказал комиссар. — Нам это тоже урок: чем сильнее будем бить белых ворон в небе, тем меньше крови прольют наши товарищи на земле.

Так я впервые услышал эту печальную новость. А примерно через месяц узнал некоторые подробности. Мне рассказал их при встрече командир 13-го Казанского отряда, участвовавшего в боях вместе с конным корпусом.

— Ты начдива Саблина знаешь? — спросил Межерауп.

— Любителя авиации?

— Да. Так вот Жлоба оказался человеком совсем иных взглядов. Когда по прибытии я доложил о готовности отряда, он вынул клинок наполовину из ножен и с усмешкой сказал: «Вот чем побеждают, а не вашей бензиновой вонью…» И понимаешь, — с горечью продолжал Межерауп, — за всю операцию ни разу не вызвал меня, не сообщил даже, где находится штаб корпуса. Куда доставлять разведданные, мы не знали.

Недавно, в процессе работы над воспоминаниями, мне пришлось встретиться с двумя участниками гражданской войны. Оба они служили тогда в 13-м авиаотряде. В разговоре со мной старый летчик Иван Филиппович Воедило сказал:

— Командир конного корпуса упорно отказывался от помощи авиаотрядов, считал их обузой.

Летнаб Николай Иванович Золотов подтвердил его слова:

— Верно, Жлоба не любил авиации, не понимал ее роли. Командиры, пугающиеся всего нового, и тогда встречались. Когда самолеты белых насели на нашу конницу, нас вызвали, но не знали, как использовать. А кавалеристы в это время десятками гибли под пулеметным огнем. Испуганных коней невозможно было удержать. Врангелевские самолеты носились буквально над головами.

Как же все это случилось? Прорыв черного барона в Северную Таврию не сломил боевого духа наших войск. Измотав и остановив белых, части 13-й красной армии стали готовиться к контрнаступлению. Главный удар должен был нанести сводный конный корпус под командованием Жлобы. Он состоял из трех кавалерийских и одной пехотной дивизий. После прорыва врангелевского фронта конникам предстояло внезапным ударом с востока взять Мелитополь.

Для поддержки кавалерии с воздуха командующий авиацией Владимир Иванович Коровин придал корпусу 3-й и 13-й авиаотряды. Они только что прибыли на станцию Авдеевка (Донбасс) после тяжелых боев, приводили в порядок самолеты. Получив приказ срочно перебазироваться в Волноваху для поддержки наступления, люди забыли про всякий отдых. Они спешно закончили ремонт шести «ньюпоров» и перелетели на новое место. А как встретил летчиков командир сводного конного корпуса, мы уже знаем.

При подготовке к наступлению Жлоба не использовал приданную ему авиацию даже для ведения разведки. Он послал в бой тысячи людей, не имея ясного представления о противнике. В ходе операции воздушная разведка также не велась. У командира корпуса не было постоянной связи с подчиненными ему авиаотрядами, поэтому он не мог следить за изменениями в расстановке сил белых, предугадывать их намерения.

К началу нашего наступления 4-й и 5-й авиаотряды врангелевцев находились возле станции Акимовка, южнее Мелитополя, а 8-й отряд — севернее, в Федоровне. Таким образом, они могли контролировать всю полосу, по которой должны были двигаться главные силы корпуса. Здесь у белых насчитывалось двадцать самолетов типа «хэвиленд».

28 июня корпус Жлобы прорвал оборону противника и, разбив два его полка, с ходу взял селение Верхний Токмак. Затем наши конники двинулись к Черниговке. Но воздушный разведчик из 4-го авиаотряда полковника Шебалина сразу же засек основные маршруты, по которым они наступали.

29 июня, после дополнительной разведки, Ткачев ввел в действие всю свою авиацию, расположенную в районе Мелитополя. Врангелевские самолеты — группами от трех до шести машин — непрерывно висели в воздухе, контролируя обширный район боевых действий. Они засыпали наших кавалеристов мелкими осколочными бомбами, обстреливали из пулеметов. И вместе с тем не прекращали разведку.

Вечером 29 июня Жлоба вспомнил наконец о приданных ему авиаотрядах и вызвал их в Верхний Токмак, расположенный неподалеку от линии соприкосновения наших и врангелевских войск.

30 июня шестерка «ньюпоров», возглавляемая Межераупом, перелетела на новое место и в тот же день совершила первый боевой вылет. Заметив большую группу «хэвилендов», атакующих нашу кавалерийскую колонну, они смело вступили с ними в бой. Несмотря на двойное численное превосходство противника, красные летчики отогнали его и вынудили сбросить бомбы в поле. В этой воздушной схватке Феликс Ингаунис сбил одного врангелевского «хэвиленда».

Возвратившись на аэродром, летчики получили от командования конного корпуса задание на следующий день, на 1 июля. Оно поражало своей расплывчатостью, тактической неграмотностью и элементарным непониманием роли авиации в бою.

«Для борьбы с самолетами противника, — говорилось в приказе, — произвести полет с расчетом: к 9 часам быть в районе Астраханка — Еленовка — Акнокас — Терпение. Одним самолетом произвести разведку долины р. Молочная от Токмака.

Полеты производить в течение всей этой операции, прерывая лишь на время, необходимое для пополнения горючим».

Во-первых, срок вылета указывался явно запоздалый: белая авиация начинала боевую работу на рассвете. Во-вторых, район Астраханка — Еленовка — Акнокас — Терпение находился юго-западнее основных очагов боев. Пребывание здесь наших истребителей нисколько не мешало белогвардейской авиации действовать из Акимовки и Федоровки. Далее, за долиной реки Молочная и Большим Токмаком требовалось вести постоянное наблюдение с воздуха. Один вылет сюда почти ничего не давал. Ведь именно отсюда, где расположены главные силы неприятеля, следовало ожидать его контрудара. Наконец, туманное указание производить полеты в течение всей операции говорило о том, что командование конного корпуса не собирается повседневно руководить действиями своих авиаотрядов, хотя бы поддерживать с ними постоянную связь.

1 июля сводный конный корпус пусть медленно, но все же продвигался вперед. Однако опомнившиеся от внезапного удара врангелевцы уже начали перегруппировку сил, подтягивание свежих резервов. Белые продолжали бомбить и обстреливать наши войска. В Акимовку из Севастополя прилетел Ткачев, чтобы лично руководить действиями своей авиации. И надо сказать, уже со следующего дня врангелевские летчики изменили тактику. Они стали налетать на нашу конницу большими группами, бомбить и обстреливать ее с малых высот. Вскоре Ткачев преподнес второй сюрприз: совместные действия низко летящих самолетов с броневиками и конницей. Именно такой комбинированной атакой белым удалось 2 июля отбросить нашу 2-ю кавдивизию. Наконец, воздушная разведка противника точно установила районы сосредоточения всех частей красного корпуса прорыва.

Летчики наших 3-го и 13-го авиаотрядов, не получая никаких указаний от корпусного командования, действовали самостоятельно. Главным образом они атаковали «хэвилендов» над полем боя. В архиве я нашел любопытный документ — боевое донесение белых. В нем сообщалось, что 2 июля шестерка самолетов, возглавляемая генералом Ткачевым, была атакована двумя красными «ньюпорами». Бой длился полчаса. Во время схватки «хэвиленд» Ткачева был поврежден: три пулевые пробоины в моторной части и две — в верхних плоскостях. По всем имеющимся у меня данным, с группой Ткачева дрались тогда Петр Межерауп и Иван Воедило.

В ночь на 3 июля черный барон закончил подготовку к контрудару по корпусу Жлобы. Врангелю удалось добиться двойного превосходства в живой силе и технике, а по авиации даже тройного.

3 июля шесть хорошо вооруженных врангелевских дивизий при поддержке бронепоездов, броневиков, артиллерии и авиации замкнули кольцо вокруг нашего сводного корпуса и начали бой на его уничтожение. Белые стервятники особенно неистовствовали. Несколько красных летчиков просто не успевали отражать их многочисленные атаки с разных направлений. В решающий момент боя, когда 2-я кавдивизия имени Блинова смяла корниловцев и вполне могла пробить дорогу всему корпусу на запад, на нее налетела стая «хэвилендов». Действуя вместе с броневиками и кавалерией, они шли на бреющем и в упор расстреливали наших кавалеристов. Массированным налетом им удалось спасти корниловцев от разгрома, а наш корпус так и не смог разомкнуть кольцо окружения.

Летчики 3-го и 13-го авиаотрядов смело вступали в бой с беляками, дрались стойко, отважно, но силы были слишком неравны. В донесениях врангелевцев говорится, что группу «хэвилендов», которую и в этот раз возглавлял генерал Ткачев, атаковали три красных «ньюпора». Воздушный бой продолжался сорок пять минут.

А вот выдержки из наших донесений за тот же день:

«Красвоенлеты Ингаунис и Петренко… поднялись для преследования неприятельских самолетов… Над деревней Шпаррау три неприятельских самолета, побросав бомбы в поле при нашем приближении и не приняв боя, ушли в Мелитополь».

«Красвоенлеты 13 авиаотряда Межерауп и Воедило… поднимались пять раз для встречи четырех неприятельских самолетов, появлявшихся в районе Черниговка — Шпаррау».

Сам генерал Ткачев позднее писал, вспоминая эти дни:

«Можно только удивляться быстроте появления красных истребителей при бомбардировке белыми «хэвилендами» сводного корпуса Жлобы…»

Действительно, наши товарищи из 3-го и 13-го авиаотрядов очень спешили: видя, что творится на земле, они старались поспеть везде…

Командование корпуса потеряло управление войсками. Части самостоятельно прорывались сквозь белогвардейские заслоны. Люди гибли и попадали в плен к врангелевцам. Наступление нашей армии было сорвано.

Вот как оценивал случившееся Иван Ульянович Павлов, который вскоре после описанных событий возглавил Центральную авиагруппу, начавшую борьбу с врангелевской конницей:

«…Генерал Ткачев был серьезным и сильным противником и выделялся из авиационной среды белых, где бездельничало немало авиаторов-трусов. Ткачев был, кроме того, сам хорошим летчиком… Нередко он являлся инициатором новых форм оперативно-тактического использования белой авиации… Как известно, генерал Ткачев обеспечил большую тактическую удачу белой авиации, вследствие чего кавкорпус товарища Жлобы понес крупные потери».

Сейчас, много лет спустя, оценивая те печальные события, невольно вспоминаешь о неоднократных предупреждениях, которые делал начальник авиации 13-й армии Владимир Иванович Коровин. Задолго до начала боевых действий под Перекопом, до трагедии с нашим кавкорпусом, он просил и требовал: «Усильте авиаотряды на врангелевском фронте! Ткачев, обладающий превосходством в воздухе, представляет большую опасность!»

Вот что на это тогда ответили:

«Вследствие рапорта Коровина от 21 мая за № 390… сообщите ему: Центр работает не в силу истерических выкрикиваний на фронте недисциплинированных начавиармов, а руководствуясь как необходимостью, так и возможностью… и призовите тов. Коровина к порядку».

Но правда оказалась на стороне Коровина. И всегда будут правы те армейские коммунисты, которые интересы дела ставят выше личных взаимоотношений с вышестоящим начальством.

Сменив после отлета из Аскании-Нова несколько аэродромов, мы остановились наконец в Бериславе. Небо хмурилось кучевыми облаками, часто гремели раскаты грома. Так и запомнились мне тревожные дни отступления: жестокие бои в Приднепровье и оглушительные грозы.

Вот один из тех дней. Снова как наяву вижу: ползет с юга, со стороны моря, зловещая туча. Охватила полнеба щупальцами молний. Дохнул сырой, порывистый ветер, вздыбил на Днепре свинцовые волны.

Трепещет на ветру кумачовое Знамя. Строй летчиков и мотористов вытянулся перед двумя самолетами. Это все, что у нас осталось после непрерывных, напряженных боев. Да и их нужно ремонтировать.

По правилам, нас должны отвести в тыл на доукомплектование и отдых. Но разве можно в такой трудный час бросить своих? Нет, мы останемся на фронте. Будем вести хотя бы разведку.

Я сказал людям об этом. Теперь говорит комиссар. Лицо у него серое от усталости. Ворот гимнастерки расстегнут. Иван Дмитриевич рубит воздух крепко сжатым кулаком:

— Международная контра злорадствует. Но рано. Наша 13-я армия не уничтожена. Она верит, что в предстоящих боях орлы пролетариата — красные летчики — помогут ей. Час разгрома черного барона близок. Нам тоже надо готовиться к этому решительному удару. Смерть вешателю Врангелю!

Ловким движением комиссар разгоняет под ремнем складки гимнастерки и продолжает:

— Мы с командиром решили: лучший самолет отдать лучшему молодому летчику. Самому товарищу Спатарелю сейчас придется летать мало. Надо добывать новые машины, руководить нашими отдельными отрядами, наладить работу базы, расположенной далеко от группы. И чтобы командирский «ньюпор» не стоял, решили передать его Николаю Николаевичу Васильченко… Надеюсь, когда потребуется, он разрешит слетать на нем командиру.

Вижу: осунувшееся лицо Васильченко покрылось румянцем.

— Всех прошу учесть, — добавляет Савин, — впредь новые машины будет получать тот, кто этого заслужит в бою.

Внезапно потемнело. Туча повисла над самым аэродромом. Ветер усилился.

— Знамя в штаб! Все к самолетам: держать крепче! Бегом! — кричу я. Васильченко первым бросается к «ньюпору».

Вспышка молнии озаряет город, реку, аэродром и людей, облепивших самолеты. Удар грома раскалывает небо…

Теперь мы приданы Правобережной группе войск. Четыре ее дивизии обороняют фронт шириной в двести километров — от Херсона до Никополя. Даже прежнего количества машин нам здесь не хватило бы. И все-таки никто не унывал. Наоборот, после отступления коллектив стал еще крепче, сплоченнее. «Почему?» — задал я себе вопрос. И мне невольно вспомнились последние минуты перед вылетом из Аскании-Нова. Многие тогда нервничали, спешили. Ведь на аэродром вот-вот могла нагрянуть белогвардейская конница. Только Яша Гуляев по-прежнему оставался спокойным. Его медлительность меня удивила.

— Нельзя ли побыстрее? — сделал я замечание.

— Нельзя, товарищ командир, — ответил он. И, помолчав, добавил: — На меня смотрят другие. И если я, коммунист, начну метаться, что же останется делать им?

В тот день Гуляев провел три воздушных боя. И каждый раз ему одному приходилось сражаться против трех-четырех «хэвилендов».

Каждому, кто вылетал тогда на задание, я говорил:

— В Нижние Серогозы возвращайтесь над дорогой, ведущей из Аскании-Нова. Постарайтесь найти обоз Ильинского…

Прошел день, другой, но никто из летчиков не порадовал меня докладом. Тогда я вылетел сам. Выполнив разведку, завернул к нашему прежнему аэродрому. Поломанных самолетов возле сараев уже не было… Обоза на дороге также не оказалось. Тяжело стало на душе. Ведь это я оставил своего механика и двадцать красноармейцев белым на растерзание…

На четвертый день, когда я сидел за столом и брился, меня окликнул через открытое окно Савин:

— Иван Константинович, едут!

— Кто?

— Да чумаки наши, Ильинский с красноармейцами. Идем встречать!

Я бросил бриться, вытер полотенцем лицо и выбежал на улицу. Глазам предстала дивная картина. Обоз действительно напоминал чумацкий. Волы, запряженные попарно, медленно тащили деревянные телеги с огромными колесами. К каждой подводе, нагруженной бочками и ящиками, был прицеплен самолет. Молодцы! Все захватили: два «спада», три «ньюпора», бензин, касторовое масло и даже авиабомбы!

На первом возу сидел худенький Костя Ильинский с небритым запыленным лицом. Рука у него была перевязана. Рядом с ним примостился какой-то мальчонка.

Когда обоз остановился, Костя проворно соскочил с телеги и направился ко мне, печатая шаги вдрызг разбитыми сапогами. Радостно и смешно!

— Товарищ командир, задание выполнено! — доложил он по-мальчишески звонким голосом.

— Дорогой ты мой! — только и мог я сказать, обнимая его худенькие плечи.

— С беляками встречались? — спросил Савин, осторожно тронув перевязанную Костину руку.

— Не раз…

— Где, как?

— Ничего, отбились, — скупо отозвался Ильинский. Только под нашим нажимом он рассказал обо всем, что с ними произошло. И тут сразу стало ясно, почему никто из наших летчиков не смог обнаружить обоз. Он передвигался по ночам и не по главному тракту, а по проселочным дорогам.

Чудом спасенные «спады» и «ньюпоры» мы сразу же сдали в капитальный ремонт. Они стали нашим первым боевым резервом. Вскоре машины снова поднялись в небо. Мы в шутку окрестили их «воловьими самолетами».

Часто внешний вид человека бывает обманчив. Вот и теперь: худенький, застенчивый Костя Ильинский совершил настоящий подвиг — спас людей и самолеты, продвигаясь рядом с наступающими врангелевцами. С горсткой красноармейцев он сумел отбить несколько атак белогвардейцев.

Улетая из Аскании-Нова, я ничего не знал и о судьбе нашей базы. Успел ли комиссар Кожевников вывести эшелон из Сокологорного до начала наступления врангелевцев? Не попал ли он в плен к белякам? На базе работали замечательные люди. В вагонах-мастерских механики изготовляли чуть ли не все металлические детали самолетов. Поистине золотые руки были и у столяров. На этих-то умельцах и держалась в первую очередь боеготовность авиагруппы.

На базе хранился и наш основной резерв оружия, боеприпасов, горючего и запасных частей. Попади это по крохам собранное богатство врагу — и все авиаотряды надолго выйдут из строя.

Решительный и находчивый Алексей Петрович Кожевников не случайно находился на базе. Снабжение армии, и особенно авиации, всем необходимым в то время было очень трудной задачей.

Как только мы перелетели из Нижних Серогоз в Никополь, меня вызвали к коменданту. Там мне вручили короткую телеграмму: «Начавиагруппы Перекопской красвоенлету Спатарелю. Находимся в Синельниково; эшелон в порядке, ремонт продолжаем. Получено двести пудов бензина. Добиваемся немедленного переезда к вам. Комиссар Кожевников».

У меня словно гора с плеч свалилась: база спасена! Вскоре авиаотряды группы перелетели на основной аэродром, в Берислав. Эшелон же перебрался на ближайшую к нам железнодорожную станцию Снегиревка. Тут мы и встретились с Кожевниковым. Он совсем не изменился: широкоплечий, с выгоревшими на солнце светлыми волосами. Вошел, поздоровался и просто, словно мы расстались только вчера, сказал:

— Приехал с обозом. Привез три бочки горючего, бочку масла и десять ящиков авиабомб. Куда сгружать?

Только позднее я узнал, что скрывалось за телеграфной фразой: «Эшелон в порядке». Кожевников сумел достать паровоз, когда врангелевцы уже открыли по станции артиллерийский огонь. Людям, находившимся в эшелоне, пришлось отстреливаться от белоказачьих отрядов…

Вскоре мы получили от Коровина еще два самолета. И два отремонтировали сами. Теперь у нас стало шесть машин. Летали по очереди — два-три вылета в день.

Берислав стал важной вехой на нашем боевом пути. Отсюда мы летали на задания, когда шло сражение за знаменитый каховский плацдарм. Позднее участвовали в последней битве, завершившейся полным разгромом черного барона.