В доме № 3 по Екатерининской улице

«30 июня 1901 года

Дорогой Жорж!

…Все твои письма адресуй теперь в Ялту (Екатерининская ул., собственная дача, мне), куда мы выезжаем во вторник 3 июля. Лесенька наш уже поправился и сегодня встал с постели. Как здоровье Александры Антоновны [35] и поправилась ли Варечка?.. У нас теперь очень жарко, и хотя я начал сочинять квартет на слова «Скажи мне, ветка Палестины», но работа идет очень вяло. В этом стихотворении заключается прекрасный материал для музыки, и я тебе очень благодарен, что ты мне на него указал… [36] .

Жду от тебя интересных известий о вторичном исполнении моей увертюры. А. Спендиаров».

Вечером 3 июля Спендиаровы прибыли в Ялту. Довольный браком сына с Варварой Леонидовной, к которой успел привязаться, Афанасий Авксентьевич подарил молодым недавно приобретенный в Ялте дом. Этот дом служил в конце восьмидесятых годов резиденцией сербской королевы.

Только подъехали они к украшенному ионическими колоннами крыльцу, как дубовая дверь отворилась и на пороге появился Афанасий Авксентьевич. Прямой и крепкий, он разглаживал с довольным видом пушистые концы своей раздвоенной бороды.

Торжественно ввел он молодых в бывшую молельню королевы, превращенную выписанными им из Одессы итальянскими мастерами в «мавританскую комнату». Стены ее, плафон и арки были украшены синим, золотым и красным лепным орнаментом, испещренным арабскими письменами. Две бронзовые статуи мавров, несущих факелы, охраняли вход. Через зеркальное стекло окна сквозил экзотический пейзаж с темными кипарисами и блестящими магнолиями.

Тенистый сад граничил с городским. Расположившись на террасе в покойном кресле, можно было бы наслаждаться музыкой, доносившейся с эстрады, если бы не однообразный шум строительства: на месте поэтической беседки в стиле ампир воздвигался под наблюдением Афанасия Авксентьевича большой доходный дом.

Однажды утром дней через шесть по приезде молодых в Ялту Александра Афанасьевича позвали в кабинет отца. Афанасий Авксентьевич лежал на софе. Он показал сыну посиневшую ступню.

Вызванный тотчас же врач определил заражение крови — оно началось, как это бывает у диабетиков, в результате небольшого пореза. К вечеру нога посинела. Ее ампутировали, но заражение пошло выше.

Афанасий Авксентьевич умирал. Его перенесли в гостиную. В открытые двери врывались веселые звуки духовой музыки.

Он не хотел приезда дочерей с мужьями, представляя себе, как неугодные ему зятья будут рыться в бумагах после его смерти. «Нотариуса! — умолял он Александра Афанасьевича. — Позови скорее нотариуса!»

Но, зная намерение отца обойти дочерей и завещать все состояние ему и Лесе, Александр Афанасьевич медлил.

«Афанасий Авксентьевич так и не оставил завещания, — рассказывала Варвара Леонидовна. — Александр Афанасьевич разделил наследство по закону».

Афанасий Авксентьевич умер 11 июля 1901 года.

Александра Афанасьевича заполонили дела. Замученный ими и без того рассеянный, он даже забыл, что сделался отцом. Нагнувшись над колыбелью только что родившейся дочери Татьяны, он воскликнул, имея в виду Леню: «Боже мой, до чего же она похожа на своего покойного отца!»

Дела мешали ему сочинять. Казалось, не. было конца векселям, закладным и другим деловым бумагам, заполнявшим теперь его рабочий стол. «Творчество мое в полном упадке, — жаловался он Жоржу Меликенцову в письме от 4 декабря 1902 года. — Проклятые дела, банки, векселя, сложные наследственные расчеты не дают мне вдохновиться…»

Урывая редкие минуты для творчества, композитор дописал во второй половине 1901 года вокальный квартет «Ветка Палестины». Он был разучен ялтинскими любителями к очередному благотворительному вечеру.

 

«Рыбак и фея»

Появление в городе молодого музыканта чрезвычайно обрадовало ялтинских старожилов, которые объединились в кружки еще в девяностых годах. Александра Афанасьевича стали приглашать на экзамены в музыкальную школу, в его гостиной устраивали репетиции к концертам. Не прошло и полугода после переезда четы Спендиаровых в Ялту, как их гостеприимный дом сделался средоточием ялтинской музыкальной жизни.

Первыми петербуржцами, навестившими Спендиарова в Крыму, оказались артистка Мариинского оперного театра М.В. Долина, известный скрипач Л.С. Ауэр и их аккомпаниатор А.М. Миклашевский. Они были на гастролях в Константинополе, а на обратном пути заехали в Ялту. Вместе с ялтинскими любителями артисты участвовали в домашнем концерте, устроенном Александром Афанасьевичем, и тем самым положили начало традиционным «спендиаровским вечерам», которые привлекали в дом на Екатерининской многих любителей музыкального искусства.

Здесь можно было увидеть и блестящего придворного с камергерскими отличиями, и солидного ученого, и почтового чиновника в потертом сюртучке… Маститый музыкант аккомпанировал раскрасневшейся от волнения певице-любительнице, артистка императорских театров пела дуэты с хористкой…

Одним из посетителей «спендиаровских вечеров» был Максим Горький. Александр Афанасьевич познакомился с ним в 1902 году.

В те годы Ялта была средоточием российских литературных сил. Уединенно жил в Гаспре Лев Николаевич Толстой. Прогуливаясь по ялтинской набережной, можно было запросто встретить Андреева, Бунина, Серафимовича. Ялтинцам примелькалась желтая панама Куприна, и даже фигура Чехова, зябко кутающегося в пальто, казалась им привычной и обыденной.

В свои последующие приезды в Ялту и Алексей Максимович Горький уже не приковывал внимания прохожих, но зимой 1901/02 года, когда писатель находился под гласным надзором полиции, весть о его пребывании в Олеизе взбудоражила любопытство многих. «Меня тоже заинтересовал приезд Горького», — пишет Александр Афанасьевич в своих воспоминаниях.

Было начало февраля, когда Спендиаров и участник любительского кружка доктор Алексин отправились на извозчике в Олеиз.

Алексей Максимович жил в деревянной даче, окруженной миндалевой рощей. Визитеров ввели в приемную, посреди которой стоял стол, уставленный винами и закусками.

Кто-то спорил, кто-то мечтательно насвистывал мотив из «Садко», кто-то, аккомпанируя себе на гуслях, монотонно тянул: «Солнце всходит и заходит…» Освоившись, Александр Афанасьевич разглядел сквозь сутолоку и табачный дым грубую поддевку Леонида Андреева, гусли в руках рядившегося под Горького Скитальца и благообразную голову Бунина с косым пробором и острой бородкой.

Гости то и дело поглядывали на дверь кабинета, ожидая выхода хозяина.

Спендиаров поднялся с места: откидывая на ходу гриву прямых волос, в приемную-столовую вошел Максим Горький.

Он пригласил композитора в свою рабочую комнату. Спендиаров подошел к окну. За голыми ветвями миндалевых деревьев голубело море. «Я не люблю моря в таком спокойном состоянии, — услышал он за собой окающую речь. — Бурное море мне гораздо больше по душе».

Заговорили о музыке, о музыкальной деятельности Спендиарова. Внимание Горького к каждому слову гостя, его «всепокоряющая простота, деликатность и нежность в обращении» невольно расположили Спендиарова к откровенности. Когда он кончил, Алексей Максимович задумчиво сказал:

— Я стихов вообще не пишу. Лучше Пушкина не напишешь, а написать хуже — это значит оскорбить память Пушкина. Пушкин за всех поэтов русских вперед на двести лет написал! Но недавно, — на его лице появилась виноватая улыбка, — я согрешил и написал песнь в стихах по валашской легенде — «Рыбак и фея». Если найдете интересным, напишите музыку.

«Спендиаров очень скоро принес нам готовую балладу, — вспоминала Екатерина Павловна Пешкова. — Алексей Максимович даже удивился, что так быстро и в то же время так удачно он написал. В другой раз он приехал к нам с доктором Алексиным, который спел балладу под его аккомпанемент».

 

«Крымские эскизы»

Баллада «Рыбак и фея» была исполнена впервые в Ялте, в концерте А.Б. Гольденвейзера, а затем включена в программу петербургского симфонического концерта.

Тепло встреченное публикой, произведение это было весьма равнодушно принято петербургской прессой. Язвительный тон, принятый по отношению к Александру Афанасьевичу после первого же исполнения «Концертной увертюры», преследовал композитора и в дальнейшем.

Трудно представить себе, в какое отчаяние повергла бы начинающего композитора эта постоянная дезориентация, если бы его талант не был признан петербургскими коллегами. А признание это особенно возросло после исполнения в Петербурге сюиты «Крымские эскизы».

Посвященные памяти Ивана Константиновича Айвазовского, «Крымские эскизы» явились результатом длительного творческого процесса. Начался он с младенческой любви будущего композитора к матери и к связанным с ее образом крымским напевам. Проводя детство в Крыму, Спендиаров так привык к этим напевам, что не обращал на них специального внимания, относясь к ним, как к окружающей его природе: к ароматному ветру, напоенному запахом чебреца и полыни, к причудливому рисунку скал, окаймляющих тихие бухты…

Надо было прожить несколько лет на севере и вдоволь наслушаться европейских звучаний, чтобы почувствовать свое прирожденное, органическое тяготение к восточной музыке.

Живой интерес к творчеству Генария Корганова, а затем Николая Тиграняна, на петербургском концерте которого он впервые познакомился с мелодикой и ритмикой армянских плясок, поощрение со стороны Римского-Корсакова и дружба с Айвазовским помогли ему осознать это скрытое тяготение.

В Ялте композитор окружил себя народными музыкантами. Едва всходило солнце, как черные барашковые шапки и красные пояса приглашенных им татар уже маячили в его саду среди лохматых пальм и темных зарослей лавров. Александр Афанасьевич выходил на террасу, и фоном утренней жизни дома становилась народная музыка, то тягуче-задумчивая, то острая и бойкая.

Одевая ее мысленно в наряд прозрачных гармоний, расцвечивая яркими оркестровыми красками, композитор спешил в кабинет, отмахиваясь на ходу от докучливых управляющих, ожидавших его в гостиной с кипой деловых бумаг.

Наступило лето, и Спендиаров стал часто захаживать в городской сад. Он вплотную подходил к эстраде, где репетировал сезонный оркестр. «Александр Афанасьевич прислушивался к игре каждого оркестранта в отдельности, — рассказывал петербургский виолончелист И.О. Брик, игравший в Ялте в сезон 1903 года. — Вероятно, он хотел представить себе в исполнении нашего оркестра звучание создаваемых им «Эскизов». Требователен он был к себе до невероятности! Репетируя с нами «Крымские эскизы», он еще многое переделывал в манускрипте».

Первое исполнение сюиты «Крымские эскизы» состоялось 4 сентября под управлением автора. Концерт давался в Ялте, в городском саду. По случаю бенефиса оркестрантов эстрада была украшена гирляндами из зелени и разноцветных лампочек.

Как всегда бывало на бенефисах, у эстрады толпилась курортная публика. Обычно во время концертов она без стеснения занималась или «почтой», или досужими разговорами. Но то ли аромат крымской песни покорил ее, то ли жар вдохновения, с которым молодой автор дирижировал близкой ему музыкой, только, как вспоминают очевидцы, в этот раз все внимание слушателей было обращено на эстраду.

Прекратилось шуршание гравия под ногами гуляющих. Прохожие останавливались и молча, взволнованно слушали.

В том же году Спендиаров исполнил свое новое сочинение в Петербурге. «Едва зазвучала «Плясовая», как нам показалось, что крымское солнце засияло над нами! — воскликнул Александр Вячеславович Оссовский, вспоминая о первом петербургском выступлении своего друга. — После концерта мы собрались у Глазуновых. Были Римский-Корсаков, Лядов, братья Блуменфельд, Черепнин, Александр Афанасьевич и я. Ужин, как всегда у Глазуновых, — море разливанное! Оживленнейший, товарищеский ужин. Пошли тосты. По традиции, сначала за Римского-Корсакова. Потом, постучав по бокалу, чтобы призвать всех к особому вниманию, взял слово Александр Константинович Глазунов. Начал он, как всегда, издалека, потом заговорил о молодом композиторе, принявшем сегодня музыкальное крещение, — ведь в этот день Александр Афанасьевич впервые выступил перед петербургской публикой. Все зааплодировали и потянулись с бокалами к порозовевшему, улыбающемуся Александру Афанасьевичу. Глазунов обошел весь стол и, подойдя к своему младшему коллеге, обратился к нему: «Мы все здесь на «ты», Александр Афанасьевич, давайте-ка выпьем на брудершафт!» Помню, Александр Афанасьевич всполошился, замахал руками: «Это невозможно, Александр Константинович, решительно невозможно!» Но Александр Константинович и слышать не хотел его возражений. Композиторы выпили и обнялись.

 

Аренский

«Александру Афанасьевичу Спендиарову с пожеланием сейчас же приняться за оперу.

Любящий Н. Римский-Корсаков. 23 апреля

1903 г.».

Судя по этой надписи, сделанной Николаем Андреевичем на одной из партитур, подаренных ученику, разговор о том, что Спендиарову следовало бы заняться оперной музыкой, зашел между учителем и учеником еще в 1903 году. Занятый сочинением «Крымских эскизов», Спендиаров отложил тогда осуществление высказанного в надписи пожелания, но после успеха «Крымских эскизов» в Петербурге решил немедленно приняться за оперу.

Остановка была за темой. Воспользовавшись пребыванием в столице, Александр Афанасьевич посоветовался со своими петербургскими музыкальными друзьями и выбрал в качестве сюжета для оперы повесть Лермонтова «Бэла».

Домой он вернулся в начале марта, после Русского симфонического концерта, в котором исполнялись инструментованные им пьесы Н. Н. Амани.

«Не медлите с известиями и пришлите афишку и рецензии, хотя бы ругательные», — писал ему Николай Николаевич из Ялты, откуда не выезжал уже в течение нескольких месяцев из-за все усиливающейся грудной болезни.

Едва переступив порог ялтинского дома, Спендиаров поспешил в «музыкальный клуб», как называли ялтинцы нотный магазин Пфайфера на набережной. Вот и Амани; лицо у него совсем нездоровое, и ярко-красная феска еще больше подчеркивает его болезненную желтизну.

Сообщить страдающему, беспомощному товарищу весть об успехе его пьес было большой радостью для добросердечного Александра Афанасьевича.

В те дни все помыслы ялтинцев занимала разгорающаяся война с Японией. Измены, бессмысленное кровопролитие, горе, опустошения сделались постоянным предметом мрачных собеседований в «музыкальном клубе» и отвлекли Спендиарова от задуманного им произведения. Всеобщее уныние захватило даже балагура Черепнина, приехавшего погостить к супругам Спендиаровым.

Но в один, прекрасный день. Александр Афанасьевич привел в «музыкальный клуб» Антония

Степановича Аренского, и все почувствовали облегчение. «Никогда еще я не встречала человека, который Мог бы так заражать окружающих своей безграничной, непоколебимой солнечной жизнерадостностью», — вспоминала много лет спустя Варвара Леонидовна. Удивительная жизненная сила исходила от заразительного смеха, остроумия, а главное — от фортепьянной игры этого невидного человека, игры «корявой», как определил ее участник любительского кружка В.Н. Качалов, но исполненной живого чувства.

«Однажды собрались мы у Аренского в Чукурларе, — рассказывал В.Н. Качалов. — Он играл «Не зажигай огня», а Збруева пела. Как запомнились эти ялтинские вечера, теплые, тихие, темное небо, яркие звезды и сильный запах каких-то кустов…»

«Командированный на юг России для ревизии отделений Императорского Русского музыкального общества, Аренский заехал в Ялту на четыре дня, а пробыл в ней четыре месяца, — рассказывала Варвара Леонидовна. — Тотчас же по его приезде Александр Афанасьевич устроил в его честь музыкальный вечер. В гостиной были рядами расставлены стулья. Встречая гостей, прибывавших по разосланным Александром Афанасьевичем билетам, Евгения Афанасьевна и я рассаживали их по местам. Народу было масса. Избранный товарищем председателя Ялтинского музыкально-драматического общества, Александр Афанасьевич пригласил к себе всех его членов: руководителей кружков, солистов и хористов.

На вечере выступало знаменитое московское трио — Шор, Крейн, Эрлих, — гастролировавшее в то время в Ялте. После исполненного ими трио Аренского выступил сам автор. Как он играл! Всю жизнь свою вкладывал! Даже Блуменфельд, блестящий пианист, «король в музыке», как его называли в Ялте, не мог затмить впечатления, произведенного выступавшим до него Аренским.

За ужином Антоний Степанович привлекал всеобщее внимание. Столько ума в нем было, юмора! Красотой он не отличался: сутулый, взъерошенные волосы, но глаза его горели, как уголья, и он так увлекательно, так горячо говорил, что его помятое лицо казалось интересным.

Он приходил к нам каждый вечер. Мы сидели в саду под огромным ливанским кедром. Потом его срубили, а как бывало весело под ним! На его ветвях висели электрические лампочки, освещавшие стол, за которым обедали с нами Аренский, Блуменфельд и Черепнин. Антоний Степанович веселил все общество остроумными каламбурами. Однажды он предложил написать вальс на скорость. Он кончил первый — и принялся дурачиться, хохотать… После обеда мы посылали в городской сад за программой и весь вечер слушали симфоническую музыку.

Каких только Аренский не совершал эксцентрических поступков, идущих вразрез с тогдашним тоном жизни! Однажды, например, когда мы всей компанией собрались в ресторане городского сада, он вскочил на эстраду и, к ужасу моему, сыграл вальс в мою честь. И в то же время он был до церемонности учтив, что тоже способствовало его редкому обаянию.

Мы все боготворили его. Мог ли Александр Афанасьевич предположить, что, устраивая для Аренского прогулки по окрестностям Ялты, музыкальным вечера, он скрашивал последние полтора года жизни композитора?

После прощального концерта, на котором Аренский дирижировал своей Первой симфонией и вступлением к опере «Наль и Дамаянти», все его почитатели собрались у нас. Он играл. Что это была за игра! Мы все были страшно взволнованы, а он, отойдя от рояля, стал по своему обыкновению шутить, каламбурить и, наконец, продекламировал экспромт, посвященный влюбленной в него ялтинке, которая бросила ему на сцену букет роз и нечаянно угодила в лицо.

— На следующий день Аренский уехал. Александр Афанасьевич устроил ему пышные проводы, собрав на молу весь гастролировавший в Ялте оркестр Преображенского полка. У каждого оркестранта было по букету роз…»

«Антоний Степанович, страшно растроганный, долго не выпускал руку Спендиарова из своей, — рассказывал участник проводов альтист А.А. Котляревский. — Раздался первый гудок. Со всех сторон к нему потянулись с объятиями. Второй гудок. Обняв еще раз Александра Афанасьевича, Аренский взошел на палубу. Третий гудок. С шумом поднялись сходни, и пароход начал отчаливать. Спендиаров отсчитал: «Раз, два, три!» — и с возгласом: «Ура композитору Аренскому!» — мы стали бросать ему букеты».

«Когда мы забросали его розами чуть ли не до пояса, — дополнил рассказ Котляревского арфист Н.И. Амосов, — Александр Афанасьевич сделал нам знак замолчать, ожидая ответа Аренского на наше приветствие. Но композитор вынул носовой платок, поднес его к глазам, и все мы поняли, что он говорить не может».

 

«Три пальмы»

Мысль написать симфоническую картину на сюжет «Трех пальм» Лермонтова, несущий в себе тему насилия и попранного доверия, возникла у Спендиарова зимой 1905 года, отмеченной событиями 9 января и высоким революционным подъемом.

Работа над симфонической картиной шла легко и безостановочно. Но даже в период самых высоких творческих радостей композитор ни на один день не выпускал из поля зрения развертывавшиеся революционные события. Жадно следя за петербургскими газетами, он узнал, что забастовали учащиеся высших учебных заведений, что к этому движению примкнули ученики Петербургской консерватории и что к ним применены жестокие репрессии. Напечатанный в газете «Русь» смелый протест Римского-Корсакова против действий консерваторской администрации привел его в восхищение. Через несколько дней он прочел в газете об увольнении Римского-Корсакова из консерватории.

«Дорогой Николай Андреевич! — обратился он к учителю в открытом письме, тотчас же отправленном им в газету «Русь». — Высоко ценя в Вас честнейшего и прямого человека и благоговейно преклоняясь перед огромным значением Вашим в русском искусстве, выражаю искреннее сочувствие Вашему справедливому и благородному протесту, высказанному в письме директору С-пб. консерватории, и не могу подавить в себе чувства глубокого негодования по поводу вызванного этим протестом увольнения Вашего из консерватории — факта постыдного для уволивших, невероятного и небывалого».

Возможно, что письмо это, выражающее возмущение действиями Главной дирекции, и явилось косвенной причиной того, что при выборе директоров в учреждавшееся в Ялте отделение русского музыкального общества кандидатура Спендиарова была, отведена.

Холодом недоброжелательства, непонятным для человека, никогда не сделавшего другому зла, повеяло на Александра Афанасьевича и в период первого исполнения «Трех пальм» в Ялте.

«В конце мая я закончил симфоническую картину для большого оркестра на стихотворение Лермонтова «Три пальмы», — сообщил он Жоржу Меликенцову в письме от 7 июня 1905 года. — Пока не услышу ее в оркестре, не берусь о ней судить. Размеров моя симфоническая картина довольно солидных: около ста страниц партитуры. В конце этого месяце я сделаю пробу «Трех пальм» в играющем здесь Преображенском оркестре, и, если сочинение это меня удовлетворит, оно будет исполнено здесь публично…»

Прозвучав впервые на бенефисном концерте оркестрантов, симфоническая картина «Три пальмы» была затем включена в программу бенефисного концерта дирижера А. Фридмана. «Именно по желании публики», — подчеркнула свое сообщение газета «Крымский курьер». Это был ответ на рецензию некоего «Цикады», который, раскритиковав новое сочинение Спендиарова, поставил композитору в пример исполненную в том же концерте симфоническую картину «Утес» Цезаря Кюи.

Уколы «Цикады» сделались после второго исполнения «Трех пальм» еще ядовитее. Критик старался уверить Спендиарова, что его новая вещь «безлична, расплывчата, многословна». Но это не огорчило молодого композитора. Александр Афанасьевич был удовлетворен звучанием своей «картины». Невзирая на начавшиеся затруднения с транспортом, Спендиаров через несколько дней отвез «Три пальмы» в Петербург, притихший, если судить по запертым магазинам, и в то же время невероятно приподнятый, наполненный гулом упорно не расходящейся толпы, сквозь который прорывались обрывки революционных песен.

О своем приезде Спендиаров тотчас же сообщил учителю.

«Дорогой Александр Афанасьевич! — написал Римский-Корсаков, получив от него сообщение. — Жду Вас завтра, во вторник, в 1 1/2 дня. Рад Вас увидеть и услышать».

Встреча состоялась 20 сентября. Она не отражена ни в письмах Спендиарова, ни в его воспоминаниях, но, зная, что «Три пальмы» Николаю Андреевичу понравились, что к новому произведению Спендиарова он уже заранее проявлял живой интерес, легко себе представить, как, дружелюбно коснувшись плеча своего ученика, Римский-Корсаков поспешно провел его в залу, как, усевшись с ним за рояль, стал с увлечением проигрывать партитуру, а затем, обернувшись к Александру Афанасьевичу, поднял на него — добрые, веселые, окруженные морщинками глаза и произнес слова похвалы.

Симфоническая картина «Три пальмы» была включена в программу второго в сезоне Русского симфонического концерта. Он состоялся 2 марта 1906 года в зале Дворянского собрания.

Весь этот день Спендиаров казался отрешенным от внешнего мира, что, однако, не помешало ему, собираясь на концерт, одеться с особенной тщательностью.

Его новое сочинение шло во втором отделении первым.

Как умел этот робкий, нерешительный в жизни человек вкладывать в дирижерское искусство всю силу своего духа! Следуя его властной руке, подчиняясь его четкому жесту, маститые оркестранты Придворного оркестра играли с небывалым подъемом.

Едва умолкли последние звуки заключения, как раздались рукоплескания. Вытирая потный лоб Александр Афанасьевич обернулся к публике и увив дел прямо перед собой радостные лица: Римские Корсаков, братья Стасовы, Глазунов, Черепнин, Оссовский, Блуменфельд стояли у самой эстраде и горячо аплодировали.

 

На музыкальных «средах» у Римских-Корсаковых

«Мы прожили в Петербурге весь март, — рассказывала Варвара Леонидовна, — ведь у нас там был миллиард знакомых! Александр Афанасьевич находился в центре всеобщего внимания. Его хвалили, называли «восточным Глинкой». А он как? Да он никак. По-прежнему, придя к кому-нибудь в гости отыщет рояль, поднимет крышку, чтобы узнать его марку, и, проверив несколькими аккордами строй, усядется и начнет импровизировать. Я была уверена, что после успеха «Трех пальм» Александр Афанасьевич энергично возьмется за еще более крупное произведение. Когда мы приехали в Ялту, я сказала ему об этом. А он тут-то и почил на лаврах. Ходит, бродит, то в нотный магазин пойдет, то на заседание Армянского благотворительного общества…

Конечно, без музыки он не мог прожить ни одного дня. Надо было видеть, например, его тоскующее лицо в поезде, где он принужден был обходиться без инструмента! Но все то, что он играл в то время, все эти чудесные импровизации, которые мне казались обдумыванием еще не созревшего в душе произведения, рассеивались как дым, не оставляя по себе и следа.

Сколько либретто он перезаказал, от скольких сюжетов отказался! Александр Афанасьевич ведь был такой человек: все то, что он делал, — делал совершенно, причем работал с утра до вечера, запоем. И в то же время впрячься в работу ему бывало очень трудно. Как-то на одном из музыкальных журфиксов у Римских-Корсаковых, устраиваемых по нечетным средам, Николай Андреевич сказал мне: «Варвара Леонидовна, влияйте на своего мужа, он мало пишет, при таком таланте он мало дал…» То же самое говорили мне Черепнин, Блуменфельд, Аренский…»

Завершив петербургским исполнением «Трех пальм» один из самых насыщенных периодов своего творчества, композитор столкнулся с бесконечными горестями. Ко множеству людей, которым он постоянно оказывал помощь, прибавились теперь жены и дети неблагонадежных, высылаемых пачками из Ялты. Умер от чахотки Аренский. От той же болезни умерла сестра Александра Афанасьевича Валя. Не в силах слушать сдержанные вздохи матери, доносившиеся из смежной с кабинетом «бабушкиной комнаты», Спендиаров уходил в «музыкальный клуб» и долго сидел около магазина на скамеечке, рассеянно слушая беседы музыкантов.

Писать на любую предложенную ему тему Спендиаров не мог. Он должен был найти близкий ему по остроте переживаний сюжет. Не переставая стремиться к основному своему сочинению, тоскуя по нем, тщетно ища главное, композитор останавливался порой на случайном. Так появились на свет баллада «Бэда-проповедник» на слова Полонского, удостоенная в 1910 году премии имени Глинки, «Восточная легенда» на слова С.Я. Маршака и романсы лирического характера, исполнявшиеся на музыкальных «средах» у Римских-Корсаковых.

Друзья, ожидавшие после «Трех пальм» интересных и значительных сочинений, осаждали композитора предложением сюжетов. Из деликатности он пытался воспользоваться некоторыми из них и даже уверял жену в реальности своих подготовительных занятий. Но проходило время, и, по выражению Варвары Леонидовны, все лопалось как мыльный пузырь.

Так было и летом 1907 года. Поселившись в Судаке, композитор решил было написать симфоническую картину «Валькирии». Он приступил к ней с такой уверенностью в успехе, что об этом стало известно в Петербурге, и Спендиарову был сделан запрос из Попечительного совета: нельзя ли включить его новую картину в программу Русских симфонических концертов. Но к моменту получения запроса композитора уже постигло разочарование. Протосковав часть лета над совершенно чуждым ему сюжетом, он вместо симфонической картины сочинил «Концертный вальс», снова обманув, таким образом, общие ожидания.

Между тем имя композитора приобрело известность. Его «Крымские эскизы» и «Три пальмы» исполнялись во всех крупных городах России, а также в Германии, Дании, Италии, Америке. Маститые дирижеры обращались к нему с просьбой прислать свои «новые партитуры».

Николай Андреевич, которого Спендиаров ежегодно посещал в Петербурге, настойчиво советовал взяться за крупную форму.

В предпоследний раз Александр Афанасьевич был у своего учителя в среду 23 января 1908 года, в разгар петербургской зимы. После свинцового тумана и заледеневшего воздуха улиц казались особенно нежными гиацинты, которые стояли на подоконнике в зале Римских-Корсаковых.

«Сегодня, — пишет Ястребцев в своих воспоминаниях, — кроме меня, были Н.И. Забела-Врубель, И.И. Лапшин, братья Стравинские, С. Беляев, А. Спендиаров, М. Гилянов, двое Делафос и Максимилиан Штейнберг».

Ровно в девять Римский-Корсаков был в зале. Собравшиеся вокруг рояля музыканты тотчас же обернулись и пошли ему навстречу. После дружелюбно-шутливых приветствий, во время которых Николай Андреевич выказывал свое милое, чисто «корсаковское» остроумие, началось музицирование. Весь превратившись в слух, композитор сидел очень прямо, высоко держа голову и скрестив руки на груди.

Первой выступила дочь Римского-Корсакова, Надежда Николаевна-«младшая», такая же тонкая и подтянутая, как и ее мать, ей аккомпанировавшая. Затем залу наполнил густой бас Гурия Стравинского. Наконец место у рояля заняла хрупкая мечтательная Надежда Ивановна Забела-Врубель. Она исполнила под аккомпанемент Александра Афанасьевича его «Восточную колыбельную», «К луне» и «Веселись, о сердце-птичка».

Николай Андреевич слушал, собирая в руке жесткие пряди седой бороды, — жест, указывавший у него на состояние покоя и благодушия.

В этот вечер он был особенно внимателен к Александру Афанасьевичу. После чая с неизменным клубничным вареньем он подошел к нему и, как свидетельствует Ястребцев, стал советовать непременно написать оперу и «обязательно восточную». «Вы, — сказал Римский-Корсаков, — по самому рождению своему человек восточный, у вас восток, что говорится, в крови, и вы именно в силу этого можете в музыке в этой области дать нечто настоящее, действительно ценное. Это не то, что я, — добавил Николай Андреевич, — у меня мой восток несколько головной, умозрительный».

Как реагировал Спендиаров на эти слова своего учителя и убедил ли он Римского-Корсакова в том, что одной восточной тематики недостаточно для выявления его творческой сущности, осталось неизвестным.

 

Глазунов

В тот год Спендиаров вернулся из Петербурга в начале апреля, задержавшись по дороге в Харькове, где были исполнены под его управлением «Три пальмы» и «Крымские эскизы».

Находясь в приподнятом состоянии духа от необыкновенно сердечного приема, оказанного ему харьковчанами, он энергично взялся за музыкально- общественные дела. Тотчас же по приезде он приступил к осуществлению давно тревожившей его идеи: установить памятник на могиле Калинникова.

После нескольких лет затишья сезонная жизнь Ялты в этом, 1908 году казалась особенно оживленной. Там собрался цвет русского артистического мира: артисты Императорской оперы Мравина, Пикок, Южины, артисты Императорской драмы Тиме, Ходотов, дирижеры Эйхенвальд и Блуменфельд, композитор Гречанинов…

В начале июня пришло известие о смерти Римского-Корсакова. Объединенные скорбью по великом композиторе, местные и приезжие артисты посвятили свою ялтинскую артистическую деятельность памяти Николая Андреевича. 29 июня состоялся концерт артистов Южиных: исполнялись произведения Римского-Корсакова и его учеников. Часть сбора с этого концерта была отдана в фонд памятника безвременно погибшему Калинникову. Перед началом симфонического концерта, который состоялся 10 июля, прозвучала «Траурная прелюдия» на смерть Римского-Корсакова — Спендиаров написал ее за несколько дней.

Помня слова учителя в их последнюю встречу, Александр Афанасьевич с особенным упорством возобновил свои поиски оперного сюжета. Сначала он увлекся рассказом Куприна «Суламифь», потом загорелся мыслью написать оперу на поэму Пушкина «Бахчисарайский фонтан» и, наконец, остановился на армянской «Ара Прекрасный и Семирамис».

По случайности начало этой новой армянской «эры» в музыкальной деятельности Спендиарова совпало со знаменательным событием: ему присудили премию имени Глинки за симфоническую картину «Три пальмы». Это было в ноябре 1908 года. Среди десятков поздравлений, которые получил композитор, было и письмо его полуослепшей матери: «Дорогой мой сын Саша! — писала Наталья Карповна. — Я сейчас читала в газете «Одесские новости», что ты получил за «Три пальмы» 500 рублей премию Глинки. Поздравляю тебя, мой дорогой сын!».

Летом следующего, 1909 года Спендиаров поселился в Судаке и приступил к сочинению оперы, названной им «Шамирам» (вариант имени Семирамис). Близость моря и тишина флигеля, где стояли с детства знакомые библиотечные шкафы и плюшевая мебель из «флигеля мальчиков», способствовали его работе. К сентябрю были написаны пролог оперы и начало первой картины. Но затем пришла для проверки целая кипа корректурных оттисков партитур «Бэды-проповедника» и «Концертного вальса», и волей-неволей пришлось отложить сочинение оперы и потратить много времени на кропотливую, утомительную работу. «Не успел я ее закончить, — писал Спендиаров 8 сентября 1900 года Жоржу Меликенцову, — как получил известие от А. К. Глазунова о том, что он едет в Ялту погостить у меня; накануне его приезда я выехал в Ялту и провел с моим приятным гостем две недели».

Дружба двух композиторов достигла в эти годы своей вершины. Оба были несловоохотливы и сдержанны в проявлении чувств, но трудно представить себе отношения более возвышенные и задушевные. «Что-то чрезвычайно привлекательное было в его (Спендиарова) дружбе с Глазуновым, таким по внешности непохожим на него человеком», — пишет в своих воспоминаниях М.Ф. Гнесин.

Композиторы старались во всем помочь друг другу.

Зная трогательную любовь Александра Константиновича к подрастающему поколению музыкан-тов, Спендиаров сочувствовал его гневу, когда петербургские музыкальные друзья Глазунова, проглядевшие в нем прирожденного общественника, настаивали на его уходе с поста директора консерватории.

Не тревожа Александра Константиновича упреками и уговорами, он умел отвлечь его от мрачных мыслей. Со своей стороны, и Глазунов не отягощал друга советами и предостережениями в период его страстного увлечения певицей Андреевой-Отто, женщиной «замечательно красивой», по отзывам ее ялтинских современников, «кроткой», «мягкой в обращении» и проникающей в самую душу долгим взглядом зеленовато-карих глаз.

Как знать, относился бы Глазунов к любви друга с такой доброжелательностью, если бы эта любовь вела его к упадочничеству и творческому бессилию! Но, как рассказывают ялтинские друзья Спендиарова, Александр Афанасьевич был бодр и деятелен в дни выпавшего ему на долю счастья. Избранный, наконец, директором Ялтинского отделения ИРМО (Императорского Русского музыкального общества), он выхлопотал городу постоянный симфонический оркестр, упорядочил работу в Музыкальных классах…

Дела Армянского благотворительного общества также продолжали занимать композитора. Постоянно встречаясь с художником Суренянцем, поэтом Цатуряном, журналистом Бабьяном и другими проживавшими в Ялте армянскими деятелями и укрепив в беседах с ними давно зародившееся в нем патриотическое чувство, он сочинил в эти дни свою первую армянскую героико-патриотическую пьесу, восторженно встреченную Александром Константиновичем.

Возвышаясь над кузовом фаэтона, Александр Константинович сопровождал влюбленных в загородные поездки, просиживал с ними вечера на «Поплавке» и принимал участие во вдохновенных музицированиях. Пост друга он не покидал и в дни вскоре последовавших супружеских объяснений, заботливо успокаивая Варвару Леонидовну, вставшую на защиту своих многочисленных детей.

Когда все уже было кончено и не изжитые еще переживания глубоко запрятаны, Глазунов еще долго оставался возле своего друга. Они писали музыку, сидя рядом на террасе, выходившей в сад. По вечерам вместе посещали симфонические концерты.

Их контрастные фигуры привлекали к себе внимание. Вот они — громоздкий и миниатюрный на ялтинской эстраде. Вот они в Судаке. Укрывшись в кабинете от нестерпимой жары, Глазунов играет со Спендиаровым в четыре руки. Резкий запах датущ цветущих около флигеля, и шум поливающих клумбы струй напоминают о наступлении вечера. Оставим музыку, композиторы идут любоваться закатом. Медленно движутся они по аллее к пляжу. Вот их фигуры, превратившиеся в силуэты, остановились у калитки. Спендиаров указал тростью на позолоченный закатными лучами Алчак. Панама Глазунова мелькнула в последний раз над оградой и исчезла.

 

Вторая серия «Крымских эскизов»

Летом 1911 года Спендиаров сочинил на слова Горького мелодекламацию «Эдельвейс» и оркестровал написанную к пятидесятилетию со дня рождения А.П. Чехова мелодекламацию «Мы отдохнем». Обе вещи были исполнены в одном из Русских симфонических концертов. «Мы отдохнем» удостоилась в 1912 году премии имени Глинки.

К начатой еще в 1909 году опере «Шамирам» композитор постепенно остыл, и летом 1912.. года, идя вразрез с оперными планами, созрело в его душе второе крымское симфоническое произведение, навеянное мягкими контурами судакских холмов, позвякиванием бубенчиков пасущихся стад и поэтическими обрядами крымских татар, сопровождаемыми близкими ему с детства татарскими напевами.

Давно уже у него не было такого блаженного музыкально-созерцательного настроения! Сидя за ужином рядом со своим тестем Леонидом Егоровичем Мазировым, преданным всему, что касалось Крыма, он забавлял детей изображением муллы во время «обряда бритья», тянущего, мерно покачиваясь на подушке, мотив на двух нотах: «Хей я хей! Хей я хей!»

Пятнадцатилетний Лесенька, красивый юноша с открытым взглядом серо-зеленых глаз, и его гувернер мистер Гарстин, побывавшие вместе с Александром Афанасьевичем на татарской свадьбе, весело подтягивали ему, вспоминая подробности свадебного обряда.

Вечерний мрак казался детям особенно черным от яркого света лампы-«молнии», висевшей над столом. О ламповое стекло отчаянно бились ночные бабочки. Постепенно лица родных становились расплывчатыми, и в сонном сознании детей возникали картины свадьбы.

Вот сакля, убранная разноцветными платками, вот окутанная чадрой невеста в кругу оплакивающих ее подруг. Заслышав звуки «Хайтармы», две грациозные татарочки пустились в пляс, чуть притопывая и шелестя «даре». Вот двинулось по узкой уличке деревни торжественное «шествие жениха», Освещая себе путь факелами, оно движется медленно и ритмично под мужественный маршеобразный мотив, напеваемый сипловатым голосом Александра! Афанасьевича…

Лето 1912 года, запомнившееся детям непрерывно звучавшими в кабинете Александра Афанасьевича татарскими свадебными напевами, оставило в их памяти еще одно яркое воспоминание: празднование дня рождения Александра Константиновича Глазунова.

Все семейство Александра Афанасьевича от мала до велика участвовало в подготовке к этому празднеству. Мистер Гарстин и Леся прикрепляли разноцветные лампочки к проволоке, протянутой на «лунной» террасе. Девочки, приученные с младенческих лет к почитанию любимого друга отца, украшали спинку его кресла гирляндами из виноградных лоз и цветов граната.

Вечером, когда многочисленные гости поднялись на террасу и могучий «новорожденный», опустившие» в кресло, оказался увенчанным виноградными листья ми, зажглась иллюминация, и на фоне почерневшего неба засверкали инициалы А. и Г.

Дача Спендиаровых, расположенная на самом берегу моря и приметная для прохожих обилием роз, и громкими голосами ее экспансивных обитателей, все лето служила приютом для петербургских музыкантов. Осенью она опустела. Вслед за Лесей, перешедшим в седьмой класс Ялтинской гимназии, переехало в Ялту и все шумное семейство композитора, оставив его одного с глазу на глаз с природой.

 

Нашествие красных жуков

Композитор прожил в Судаке до начала декабря, чередуя музыкальные занятия с прогулками по облетевшему саду, любуясь морем и подолгу беседуя с суданскими мастеровыми, занятыми ремонтом приусадебных построек. Если бы не полученное им приглашение из Берлина на премьеру балета «Семь дочерей короля духов», поставленного балетмейстером Фокиным на музыку «Трех пальм», Александр Афанасьевич охотно прожил бы в опустевшем Судаке всю зиму — так устал он от светского уклада ялтинского дома, привлекавшего все больше любителей искусства.

Следующий, 1913 год, встреченный Спендиаровым в столице Германии в обществе прима-балерины Анны Павловой и Фокиных, был для него на всем своем протяжении годом шумным и суетливым.

Балы, вечера, приемы устраивались теперь в доме на Екатерининской все чаще и чаще. Когда Лесе исполнилось шестнадцать лет, к обществу взрослых присоединилась молодежь. Она ставила спектакли, кружилась в котильонах…

27 февраля 1914 года Спендиаров выступил в Русском симфоническом концерте со второй серией «Крымских эскизов». Находясь еще в Петербурге, он получил из Павловска предложение выступить летом на авторском концерте. С радостью приняв это предложение, он вернулся в Ялту и вскоре переехал в Судак, где в ожидании творческой поездки в Бахчисарай благодушествовал полтора месяца. «На кустиках земляники и клубники появились ягоды, — писал он Варваре Леонидовне, оставшейся пока в Ялте с новорожденной дочерью Марией. — Очень эффектна наша павлония, густо покрытая цветами. По обыкновению, обилие чудесных роз…»

Из Бахчисарая композитор вернулся в упоении от лунных пейзажей и от привезенной им татарской колыбельной мелодии. Он застал в Судаке телеграмму, сообщавшую, что концерт в Павловске назначен на 8 июля, репетиция же к нему — на 4-е.

Композитор стал энергично готовиться к концерту, но известия о войне, разгорающейся между Австрией и Сербией, вскоре ослабили его деловую приподнятость. Его охватило тревожное настроение. Оно еще усугубилось небывалым зрелищем, которое показалось ему зловещим предзнаменованием: выйдя однажды утром к морю, он обнаружил, что весь пляж от Алчака до Генуэзской крепости усеян красными жуками, напоминающими капли крови.

Отъезд Александра Афанасьевича и Леси, которого композитор решил взять с собой, был назначен на 29 июня. Незадолго перед тем Леся упал с лошади, отделавшись небольшим головокружением ранкой на подбородке.

В Павловске они остановились у Меликенцовых. Александр Афанасьевич готовился к выступлению. Леся играл с утра до вечера в теннис. Оба были приглашены на 5-е в Озерки к Глазуновым, но 4-го Леся заболел «легкой инфлюэнцей», как определил заболевание вызванный Александром Афанасьевичем врач.

«Ввиду недомогания (Леси) придется Вам приехать одному обедать», — телеграфировала Александру Афанасьевичу Елена Павловна Глазунова.

Шестого июля на рассвете Спендиаров был вызван из Озерков в Павловск. На вокзале его встретил Александр Герасимович Меликенцов. «Он обнял Александра Афанасьевича и сказал ему: «Крепитесь, случилось ужасное несчастье, - рассказывала дочь Меликенцовых Варя. — Всю ночь Александр Афанасьевич ходил по комнате, заложив руки за спину. Иногда он подходил к дверям спальни и звал: «Тетенька (он так называл мою мать), тетенька, вы не спите?..»

Опять, как семнадцать лет назад, ему предстояло нанести удар кормящей матери. Предупрежденная доктором Чемберджи, на имя которого Александр Афанасьевич послал телеграмму, она выслушала рассказ мужа, растерянная от непомерного горя, в небрежно накинутом капоте, с распущенными, как у безумной, волосами.

В детской весело смеялся четырехлетний Тасенька, доводя до отчаяния Эльвину Ивановну — воспитательницу и преданного друга Леси. В глубине сада, всеми забытая, неподвижно сидела Наталья Карповна.

Как это уже было семнадцать лет назад, жизнь Спендиарова остановилась. Казалось, ничто не могло вывести его из оцепенения.

Девятнадцатого июля Германия объявила войну России. Приезжие, охваченные паникой, стали разъезжаться по домам.

После вступления в войну Турции в Судаке заговорили о неизбежности бомбардировки крымского побережья. Варвару Леонидовну, до сих пор равнодушную ко всему, охватило беспокойство за детей. Постаревшая, заплаканная, потерявшая красоту, грацию, светскость, она проявила возросшую во сто крат энергию, организуя выезд семьи в глубь Крыма.

Начались бесконечные переезды из одного крымского города в другой. Лишившись инструмента, одиночества и тишины, Александр Афанасьевич пытался занять себя делами, не требующими вдохновения.

Между тем известия об опустошениях, производимых войной, и о возрастающей армии беженцев приходили все чаще и чаще. Александр Афанасьевичрешил участвовать в общем горе творчески. К этому времени семейство Спендиаровых водворилось в Старом Крыму, в дряхлом домике Айвазовского. Декабрь выдался холодный. Радуясь непривычным зимним забавам, дети катались с гор на салазках — Александр Афанасьевич уединился в отведенной ему рабочей комнате. Несмотря на сильные сквозняки и прогнившие половицы, старокрымское устройство показалось ему райским. Раздобыв себе старенькое пианино и расположившись с рукописями на шаткое столе, он энергично взялся за работу.