После изгнания Лорны отношения между хозяином и хозяйкой гранитного дома на Саммит-авеню стали еще более натянутыми, чем обычно. Дети постоянно задавали вопросы, почему Лорну отправили в католический колледж, а когда Лавиния пыталась рассказать Гидеону о монастыре, он сжимал губы и заявлял, что занят.

Как-то вечером, незадолго до Рождества, Лавиния ждала в спальне, пока Гидеон готовился ко сну. Городской дом был построен задолго до коттеджа на озере, поэтому в нем не было водопровода и ванной. Лавиния дождалась, пока Гидеон вышел из-за ширмы, закончив туалет, его спущенные подтяжки напоминали перевернутые радуги.

— Я хотела бы поговорить с тобой, Гидеон, — начала Лавиния.

— О чем?

— Сядь, Гидеон… прошу тебя.

Он перестал расстегивать рубашку, прошел и сел напротив жены на маленький, неудобный стульчик, стоявший возле круглой печки.

— Я думал, ты уже спишь.

— Нет, я ждала тебя. Нам нужно поговорить о Лорне.

— За Лорной хорошо присматривают. О чем тут еще говорить?

Гидеон вознамерился встать. Но Лавиния подалась вперед и остановила его, взяв за руку.

— Ты чувствуешь себя виноватым… я понимаю, но мы сделали то, что должны были сделать.

— Я вовсе не чувствую себя виноватым!

— Нет, чувствуешь, Гидеон, и я тоже. Думаешь, мне хотелось оставлять ее там? Думаешь, меня не беспокоит, что кто-то может узнать обо всем, несмотря на принятые нами меры предосторожности? Но мы пошли на это ради ее будущего и должны помнить об этом.

— Хорошо, хорошо! — Гидеон всплеснул руками. — Согласен, но больше не хочу говорить об этом, Лавиния.

— Знаю, что не хочешь, Гидеон, но неужели тебя не трогает то, что она носит под сердцем нашего внука?

— Лавиния, черт побери, я же сказал, хватит!

Он вскочил со стула.

Гидеона надо было сильно разозлить, чтобы он начал ругаться.

А его жене понадобилось большое мужество, чтобы перечить ему.

— Иди сюда, Гидеон! И не кури свои противные сигары. Мне надо кое-что сказать тебе, но я не намерена разговаривать с твоей спиной.

Удивленный Гидеон обернулся, бросил взгляд на жену, сидевшую выпрямившись в небольшом, обитом тафтой кресле, в своей просторной хлопчатобумажной ночной рубашке, с не распущенными на ночь волосами. Оставив сигары, он вернулся к своему стульчику и сел.

— Думаю, ты согласишься, Гидеон, что я очень редко прошу тебя о чем-то серьезном, а вот теперь хочу попросить, но только ты сначала хорошенько подумай, прежде чем кричать на меня. Да, этот ребенок ублюдок, тут не о чем говорить, но в этом ублюдке течет наша кровь. И мне не хотелось бы думать, что наш внук будет жить в каких-нибудь трущобах… может быть, мерзнуть и голодать. А может, даже и болеть. — Лавиния замолчала, словно собираясь с мыслями, потом продолжила: — Я все продумала и знаю, как сделать тан, чтобы мы точно знали, что ребенок находится в надежных рунах, а тайна его рождения при этом будет сохранена. Я прошу твоего разрешения поговорить с миссис Шмитт.

— С миссис Шмитт?

— Она уже столько лет грозится уволиться из-за тяжелой болезни ее матери. Думаю, ей можно это доверить…

— Что доверить?

— Воспитание ребенка. Гидеон аж подпрыгнул.

— Эй, черт побери, подожди-ка, Лавиния!

— Я понимаю, что это будет стоить тебе денег.

— Это мне уже стоило денег!

— Которых у тебя полно. Я прошу тебя сделать это для меня, Гид. — Лавиния не называла мужа Гид со времен их юности. От удивления Гидеон со вздохом плюхнулся на свой стул, а Лавиния уверенно продолжила: — Никто ничего не заподозрит, если миссис Шмитт уволится прямо сейчас. Она уедет отсюда за несколько месяцев до возвращения Лорны, а так как она постоянно говорит о своей больной матери, то все подумают, что уволилась она именно по этой причине. А в ответ на заботу о ребенке мы, конечно, обеспечим им с матерью безбедное существование до конца их дней.

Они задумались, Гидеон продолжал сидеть на своем стуле, Лавиния в своем кресле, размышляя о Лорне и своем внуке. В эти молчаливые минуты дедушка и бабушка ощутили всю тяжесть ответственности и заботы, к которой у них не лежало сердце.

Наконец Гидеон спросил:

— А сколько лет миссис Шмитт?

— Пятьдесят три.

— Она уже старая.

В этих словах Лавиния уловила первый признак того, что и Гидеона заботит будущее ребенка. — Ты можешь предложить что-нибудь лучше? — спросила Лавиния, выгнув дугой бровь.

Уперевшись локтями в колени, Гидеон посмотрел на пол и покачал головой, потом поднял взгляд на Лавинию.

— И ты согласна расстаться с миссис Шмитт, после того как летом чуть ли не умоляла ее остаться?

— Да, — просто ответила Лавиния. Она схватила мужа за руку, голос ее дрогнул, перейдя в шепот. — Ох, Гид… это будет наш внук. Как мы проследим за его судьбой, если позволим незнакомым людям усыновить его?

В течение многих лет Гидеон не проявлял нежности по отношению к жене, но сейчас он взял ее руку в свою и тихонько сжал.

— А Лорне ты не собираешься рассказать об этом?

— Конечно, нет, и никто в доме не будет знать об этом. А миссис Шмитт поклянется сохранить тайну.

Они сидели, чувствуя себя немного неловко от того, что держались за руки и внезапно пришли к единому мнению.

— И еще, — произнес Гидеон, — ребенок тоже не должен будет ничего знать.

— Конечно. Просто так мы будем чувствовать себя спокойнее, вот и все.

— Очень хорошо. — Гидеон отпустил руку Лавинии. — Но скажу тебе еще кое-что, Лавиния. — Его лицо застыло, взгляд устремился куда-то вдаль. — Я бы убил этого проклятого норвежца. Именно так. Я бы убил этого сукина сына.

В первые дни после исчезновения Лорны Йенс думал, что сойдет с ума. Он чувствовал себя беспомощным, заброшенным, напуганным. Куда они отправили ее? Все ли с ней в порядке? Все ли в порядке с ребенком? Не убили ли они ребенка? Увидит ли он его когда-нибудь? Уговорили ли они Лорну больше не видеться с ним? Почему она не пишет?

Несколько раз он снова приходил к дому Барнеттов на Саммит-авеню, но в дом его ни разу не пустили.

Тим уехал, и теперь Йенсу было не с кем даже поговорить. С Беном откровенничать не хотелось, ведь тогда надо было рассказать о беременности Лорны. Шли дни, от Лорны не было никаких известий, и Йенс все больше падал духом.

Рождество он провел, как и все обычные дни, работая и размышляя о том, увидит ли когда-нибудь Лорна плоды его труда.

В январе его настроение еще больше ухудшилось. Йенс написал письмо брату, откровенно рассказав о ребенке и об исчезновении любимой женщины.

В феврале строительство мастерской было полностью завершено. Йенс перенес туда из хижины Тима форму, приступив к строительству плоскодонки, заказанной самим Тимом, которую было решено назвать «Манитоу». Но душа у него как-то не лежала к этой работе.

В марте тоска охватывала Йенса уже по нескольку дней, он пару раз ездил в город, но на почте не было никаких известий от Лорны.

А в апреле, спустя пять месяцев после ее исчезновения, он получил письмо, написанное незнакомым почерком. Йенс вскрыл его прямо на тротуаре перед почтой и поразился прочитанному.

«Дорогой мистер Харкен!

Учитывая обстоятельства, о которых я полностью осведомлена, я посчитала своим долгом сообщить вам, где находится моя дорогая Лорна Барнетт. Родители отправили ее в монастырь Святой Сесилии в окрестностях Милуоки, штат Висконсин, где за ней присматривают монахини. Вы должны понимать, что родители Лорны убеждали и продолжают убеждать ее, что она совершила смертельный грех. Помните об этом, если намерены бороться за нее.

С уважением, Агнес Барнетт».

Освещенный лучами полуденного солнца, теребя в руках письмо. Йенс снова и снова перечитал его.

Сердце его бешено колотилось, охваченное надеждой. И, конечно же, он ощущал любовь и тоску. Эти чувства не покидали его в последние месяцы. Йенс закрыл глаза и поднял лицо к солнцу, все больше и больше ощущая его тепло. Весенний воздух показался ему еще свежее, а жизнь просто прекрасной. Он прочитал еще раз: «…монастырь Святой Сесилии в окрестностях Милуоки» и с бьющимся от радости сердцем понял, что уже принял решение.

Весна пришла и в монастырь Святой Сесилии. Северные ветры сменились юго-западными, с окрестных полей исчез снежный покров. От стен монастыря поднимался запах оттаявшей земли, на поле к западу от монастыря стала появляться кобыла с жеребенком. На клумбах во дворе начали пробиваться побеги тюльпанов, зимний посвист синиц сменился весенним щебетанием.

В один из дней в конце апреля Лорна дремала после обеда в своей комнате, когда в дверь постучала сестра Марл.

— К тебе посетитель, — сообщила монахиня.

— Кто-то приехал ко мне? Сюда? — Лорна и не знала, что в монастырь допускаются посетители. — А кто?

— Я не спросила его имени.

— Мужчина?

Лорна села на кровати и спустила ноги на пол. Единственными мужчинами, которых она видела здесь, были отец Гуттманн, ежедневно приходивший к мессе, и сельский доктор Эннер, заходивший иногда осмотреть ее.

— Он ждет тебя в галерее на улице.

Дверь тихонько закрылась за сестрой Марл, а Лорна осталась сидеть на кровати, прижав руку к округлому животу и пытаясь собраться с мыслями. Отец или Йенс? Только они могли приехать к ней сюда. Без сомнения, это Гидеон, решивший выполнить свой родительский долг, потому что Йенс не знает, где она.

А может, он все-таки узнал… предположим…

Помогая себе обеими руками, Лорна сползла с кровати, проковыляла по комнате, налила воды в кувшин, сполоснула лицо и остановилась на секунду, прижав мокрые ладони к пылающему лицу. Сердце стучало, словно собиралось выскочить из груди. Зеркала в комнате не было, Лорна на ощупь пригладила волосы, собрав их сзади в хвост, как носила их с момента прибытия в монастырь. Она сменила мятое платье на другое, но такое же коричневое и грубое, впервые пожалев, что у нее нет какой-нибудь более яркой одежды. Открыв дверь, Лорна нерешительно направилась к лестнице и начала спускаться вниз, ее походка сочетала в себе степенность монахини и неуклюжесть беременной женщины, которая не могла видеть свои ноги.

В главном зале никого не было, но входная дверь была распахнута, яркие лучи послеобеденного солнца сверкали на пестром гранитном полу. Все внутри Лорны напряглось, сердце забилось еще сильней, когда она вышла из двери в сводчатую галерею и посмотрела направо.

Там сестра Деполь совершала свою обычную послеобеденную прогулку, держа в рунах молитвенник на немецком языке.

Лорна взглянула в другую сторону… и увидела Йенса, который, держа в руках шляпу, поднимался с деревянной скамейки, примостившейся в тени под крышей галереи.

Сердце рванулось из груди, радость и любовь охватили Лорну, она двинулась навстречу Йенсу, ощутив внезапную слабость в коленях. Йенс был в выходном костюме, пострижен, может быть, даже слишком коротко. Лицо его выражало испуг и неуверенность, когда он смотрел на приближающуюся к нему Лорну в широком платье, из-под которого выпирал живот. Лорна в смятении двигалась к нему, любовь к Пенсу сейчас боролась в ней с воспоминаниями о постоянных упреках и предостережениях матери.

— Здравствуй, Йенс, — прошептала она, подходя к нему.

По ее спокойствию Йенсу стало ясно: монахиням и родителям удалось внушить ей то, что они хотели. Они даже сделали ее некрасивой. Эти волосы, одежда, смирение, похожее на уныние, — все это так не отвечало облику той Лорны Барнетт, которую он помнил. Дух ее был сломлен, она не обрадовалась при виде его, да и вообще Йенса напугал царивший здесь повсюду дух смирения.

— Здравствуй, Лорна.

Они стояли на почтительном расстоянии друг от друга, зная, что невдалеке прогуливается сестра Деполь.

— Как ты нашел меня?

— Твоя тетя Агнес написала мне письмо и сообщила, где ты.

— А как ты добрался сюда?

— Приехал на поезде.

— Ох, Йенс… — на лице Лорны промелькнуло выражение горестной любви, — такой путь… — Она помолчала, потом продолжила: — Рада видеть тебя, — но произнесено это было привычным тоном мученицы.

— Я тоже рад… — Йенс замолчал. Сглотнул слюну. Он не мог говорить, ему хотелось заключить ее в объятия, зарыться лицом в волосы, шептать, как он счастлив видеть ее, какой одинокой и ужасной была для него эта зима без нее, как он обрадовался, увидев, что она продолжает носить его ребенка. Но вместо этого Йенс стоял, отделенный от нее каким-то новым для него налетом неприкасаемости, который плотно окружал Лорну, словно уже сжился с ней.

— Почему ты не написала? — спросил он.

— Я… я не знала, куда писать.

— Неужели ты могла подумать, что я уехал, оставив тебя в таком положении? Могла бы найти меня, если бы захотела. Неужели не понимала, как я волнуюсь? Как переживаю?

— Извини, Йенс. Я ничего не могла сделать. Они держали свои планы в секрете, а мама неожиданно увезла меня. Я сама только в поезде узнала, куда мы едем.

— Но ты здесь уже пять месяцев, Лорна. Могла хотя бы сообщить, что с тобой все в порядке.

Из-за угла появилась сестра Деполь.

— Здесь холодно, давай посидим на солнышке, — предложила Лорна.

Они вышли, не касаясь друг друга, из-под сводов галереи и сели на деревянную скамейку, освещенную солнцем.

— Ты располнела… — заметил Йенс, кладя на скамейку шляпу, оглядывая ее. Вид округлившейся фигуры Лорны вызвал в нем такой прилив чувств, что та, наверное, услышала, как колотится его сердце.

— Да, — согласилась Лорна.

— Как ты себя чувствуешь?

— Отлично. Много сплю, но все в порядке.

— Здесь хорошо к тебе относятся?

— О да! Монахини добрые и заботливые, и периодически меня навещает доктор. Здесь одиноко, но я поняла цену одиночества. У меня было много времени, чтобы подумать.

— Обо мне?

— Разумеется. И о себе, и о ребенке. — Чуть тише Лорна добавила: — О наших ошибках.

Все возрастающая тревога Йенса перешла в злобу, когда он подумал о том, как ее родители распорядились их судьбами.

— Именно этого они и добивались от тебя: чтобы ты считала все ошибкой. Неужели не понимаешь?

— Они сделали то, что посчитали лучшим.

— Это уж точно, — язвительно бросил Йенс, отводя взгляд в сторону.

— Именно так, Йенс, — воскликнула Лорна.

— Я тоже долгое время провел в одиночестве, но не могу сказать, что мне это понравилось. — Он поморщился от болезненных воспоминаний. — Боже, да я думал, с ума сойду, когда ты исчезла.

— Я тоже, — прошептала Лорна.

Они оба готовы были расплакаться, но не могли позволить себе этого в присутствии сестры Деполь. Поэтому сглатывали подступавшие к горлу комки и сидели не шевелясь, стараясь, чтобы монахиня не заметила, как они страдают, как любят друг друга. После нескольких минут неловкого молчания Лорна попыталась разрядить обстановку.

— Чем ты занимался?

— Я много работал.

— Тетя Агнес написала, что ты наконец-то открыл свое дело.

— Да, с помощью Тима Иверсена. — Йенс снова посмотрел на Лорну, но в его взгляде уже не было прежней теплоты. — Я строю для него яхту, которая примет участие в июньской регате. Тим сказал, что если я вовремя закончу ее, то сам и буду управлять ею во время гонки.

— Ох, Йенс, я так рада за тебя. — Лорна коснулась его руки, и они оба подумали о недостроенной «Лорне Д», которая стояла сейчас в сарае на острове Манитоу, и о тех беззаботных днях, когда она строилась. — Ты победишь, Йенс, я в этом уверена.

Он кивнул и убрал свою руку, якобы для того, чтобы сесть попрямее.

— Вот об этом я и собирался сообщить тебе, когда пришел к вам в дом уже после того, как тебя увезли оттуда. Хотел сказать тебе о помощи Тима, о том, что все хорошо и мы можем пожениться прямо сейчас. Но меня не пустили в дом, выгнали пинками, как бродягу. Но теперь… — Йенс сосредоточил свой взгляд на клумбе с розами, еще по-зимнему голой. Он вспомнил все и почувствовал такую боль, словно колючки этих роз впились ему в самое сердце. — Пошли они все к черту.

Солнце скрылось за облаком, и нахлынувшая тень сразу же принесла прохладу, но облако прошло, и вновь стало припекать.

Пенсу хотелось обнять Лорну и уговорить ее уехать отсюда вместе с ним. Но вместо этого он сидел на расстоянии от нее, а сестра Деполь совершала очередной круг по галерее, беззвучно шевеля губами, молясь про себя.

— Мои родители хотят, чтобы я оставила ребенка здесь, а потом его кто-нибудь усыновит.

— Нет! — воскликнул Йенс, поворачивая к Лорне искаженное гневом лицо.

— Они говорят, что церковь знает бездетные семьи, которые хотели бы усыновить ребенка.

— Нет! Нет! Почему ты позволила им вбить тебе в голову подобную мысль?

— Но, Йенс, что мы еще можем сделать?

— Ты можешь выйти за меня замуж, вот что!

— Они объяснили мне, какую цену придется заплатить за это. И не только нам, но и ребенку тоже.

— Да ты просто такая же, как и они! Я считал тебя совсем другой, но ошибся. Тоже придерживаешься этих идиотских правил, тебя больше волнует, что подумают люди, а не наши чувства!

Лорна тоже разозлилась.

— Что ж, возможно, я повзрослела после того, что случилось. А раньше, наверное, рассуждала как дитя, считая, что мы с тобой запросто можем делать что угодно, не задумываясь о последствиях.

— И ты еще говоришь о последствиях! Да эти последствия — ребенок, который в такой же степени мой, как и твой. Я хочу прямо сегодня забрать тебя отсюда, жениться на тебе и создать семью. И мне наплевать, что скажут люди! А тебе нет, не так ли?

Лорна сидела не шелохнувшись.

Но Йенс почувствовал, как она еще больше отдаляется от него.

— То, что мы сделали, это грех, Йенс.

— А бросить ребенка — это не грех?

На глаза у Лорны навернулись слезы, рот скривился, она поспешила отвернуть лицо от Йенса. Ей было так спокойно до его приезда. Как и монахини, она проводила время в молитвах, выпрашивая у Господа прощение за их с Йенсом грех. И Лорна уже решила, что если она оставит ребенка в монастыре, то это будет лучше для всех. И вот вся ее спокойная жизнь нарушилась, снова начали одолевать сомнения, снова в голове возникла масса вопросов, на которые надо было искать ответы…

Йенс повернулся к Лорне, глаза его были полны любви и боли.

— Пойдем со мной, — взмолился он. — Давай просто уйдем отсюда.

— Я не могу.

— Не можешь или не хочешь? Они не смеют держать тебя здесь против твоей воли. Ты ведь не монахиня.

— Мой отец заплатил много денег за мое пребывание здесь.

Йенс вскочил и склонился над Лорной.

— Проклятье! Да ты такая же, как и он! Сестра Деполь бросила взгляд в их сторону и остановилась.

— Йенс, не забывай, где ты находишься, — прошептала Лорна.

Он понизил голос, а монахиня вернулась к своим молитвам…

— Тебя больше заботит твоя репутация, чем собственный ребенок.

— Но я же не сказала, что намерена оставить его здесь.

— А тебе и не надо об этом говорить. Я же вижу, что ты рассуждаешь точно так же, как твои родители. Избавишься от этого кухонного работника. Избавишься от ребенка. И никто ничего не узнает, так ведь?

— Йенс, прошу тебя… мне и так тяжело.

— Тебе тяжело? — Ему не удалось сдержаться, и Йенс снова повысил голос. — А задумывалась ли ты хоть на минуту, каково было мне? Я не знал, где ты. Не знал, почему ты не приехала тем поездом, Думал: а может быть, они заставили тебя сделать аборт и сейчас ты лежишь где-нибудь и умираешь от того, что какой-нибудь мясник изуродовал тебя? Но вот я здесь. Умоляю тебя выйти за меня замуж, а ты отказываешься. Так, может быть, ты хочешь, чтобы я еще заплакал от того, что тебе тяжело?

Йенс отвернулся, изо всех сил пытаясь сдержать ярость, стараясь отогнать от себя мысль, что ничего уже нельзя исправить, потому что она отказалась уйти с ним. Он ненавидел ее родителей и… немного… ее саму. Целую минуту Йенс боролся со своими эмоциями, глядя на уединенный мирон монастыря Святой Сесилии, но почти не видя ни вылезающих из земли тюльпанов, ни голых клумб с розами, ни монахини, мелькавшей в своих черных одеждах между арок галереи. Он боролся с собой молча, пока наконец не взял себя в руки и не заговорил уже спокойнее.

— А хочешь узнать кое-что забавное? — спросил Йенс, все еще стоя спиной к Лорне. — А ведь я все-таки люблю тебя. Вот ты сидишь на этой скамейке и говоришь, что останешься здесь и позволишь им забрать нашего ребенка, вместо того чтобы принять самое правильное решение и уйти со мной. А я все-таки люблю тебя. Но вот что я тебе скажу, Лорна… — Он повернулся к ней лицом, взял шляпу и надел ее. — Если ты отдашь нашего ребенка, я буду ненавидеть тебя до конца своих дней.

Заплаканная, страдающая, разрывающаяся между двумя противоречивыми чувствами, Лорна смотрела ему вслед, смотрела, как он скрылся в тени голых вязов у ворот, где его ожидала бричка. Сестра Деполь прекратила молиться и, стоя в тени галереи, наблюдала за опечаленной Лорной, окутанной теплыми лучами щедрого послеобеденного солнца.

— Прощай, Йенс, — со слезами на глазах прошептала Лорна. — Я тоже люблю тебя.

Йенс ушел из монастыря расстроенный, очень расстроенный. Злой.

Напуганный.

Ищущий выход бурлящим эмоциям. К тому времени, как он добрался до вокзала в Милуоки, решение было принято. Пусть он для всех этих Барнеттов просто кухонный мужик, но он им еще покажет! И об этом, черт побери, узнают все.

Перед отходом поезда он отправил телеграмму своему брату Девину: «Приезжай скорее. Ты мне нужен. Мастерская готова».

Казалось, что все события на Озере Белого Медведя происходили как-то разом. Весна была необычайно теплой, дачники съехались в свои коттеджи. Тим вернулся из зимних путешествий. В яхт-клубе открылся сезон. На озере замелькали паруса. Каждый день все только и говорили о предстоящей в середине июня регате.

Тим сообщил, что Гидеон Барнетт наотрез отказался достраивать «Лорну Д», так что яхте Тима «Манитоу» предстояло стать центром всеобщего внимания. Йенс трудился над «Манитоу» как проклятый, утопив в работе все свои беды и невзгоды, а Тим фотографировал, составляя хронику летнего сезона для стен яхт-клуба.

В один из дней в середине мая, когда уже цвела сирень и сливовые деревья, а поезда снова стали ходить на Озеро Белого Медведя через каждые полчаса, Йенс поехал встречать брата Девина.

Он ждал на платформе, вглядываясь в проплывавшие мимо окна поезда. Колеса замедлили ход, паровоз окутался паром, послышался лязг, и поезд остановился. Из вагона вышел проводник, а за ним женщина с корзиной, другой рукой она держала мальчика. А потом появился Девин собственной персоной… и Йенс побежал к нему, раскинув руки для объятий. Братья радостно обнялись, похлопывая друг друга по спине, они улыбались до боли в скулах, вглядывались друг в друга до рези в глазах.

— Ты приехал! Ты здесь!

— Я здесь!

Они разжали объятия, отступили на шаг, оглядели друг друга и радостно рассмеялись.

— Ну, брат, вот ты какой стал! — Йенс ухватил младшего брата за бакенбарды и покрутил его голову. Девин был блондином, чуть ниже ростом и чуть полнее Йенса. — Вижу, что ты уже бреешься!

— А как же. Я же женатый человек, у меня двое детей, одного из которых ты еще и не видел. Кара, иди сюда!

— И Кара приехала? — Удивленный Йенс повернулся и увидел свою невестку. Одного ребенка она держала на руках, второго за руку. Полненькая Кара улыбалась, ее белокурые волосы были заплетены в косы и уложены наверх, такую прическу всегда носила их мать.

— Кара, дорогая! — Пенсу всегда нравилась Кара. Они крепко обнялись. — Этот толстый увалень никогда не писал мне, что приедет вместе с тобой!

— Йенс… я так рада видеть тебя.

Девин пояснил:

— Я просто не мог оставить ее.

— И очень хорошо, что не оставил! А это кто? — Йенс потянулся к ребенку, барахтавшемуся на рунах матери, и поднял его высоко над головой.

— Это маленький Роланд, — с гордостью ответил Девин. — А это Джеффри. Джеффри, ты ведь помнишь своего дядю Йенса, да?

Джеффри застенчиво улыбнулся и прижался головой к бедру матери. Роланд захныкал. И Йенс вернул его матери, переключив свое внимание на Джеффри, который был еще в пеленках, когда Йенс последний раз видел его.

— Джеффри, не может быть! Смотри-ка, как ты вырос!

Семья! Неожиданно они оказались все здесь, скрасив будущее одиночество Йенса. Они снова обменялись с Девином радостными восклицаниями и шутками, потом Девин сказал:

— Я знаю, ты не ожидал приезда Кары с мальчиками, но мы поговорили и решили, что, куда поеду я, туда поедет и она, несмотря на то, какие неожиданности могут подстерегать нас. Мы поселимся в гостинице, пока я не найду жилье.

— Ох, ни в коем случае. Над мастерской есть второй этаж, там нам всем хватит места.

— Но это же твое жилье, Йенс.

— Ты думаешь, я отпущу вас теперь, когда мы снова вместе? Нам предстоит очень много дел; у тебя еще будет время найти жилье, после того как немного обживешься здесь.

Вот так, буквально за неделю, пустой чердак Йенса превратился в жилой дом. Его скудная обстановка дополнилась вещами, которые Девин и Кара привезли с собой, а еще теми, которые братья купили или сделали своими руками. На завтрак они ели горячие пироги и ветчину, младший ребенок сидел на специальном высоком детском стульчике. Когда братья работали внизу, над их головами слышались шаги, детские голоса. Иногда Кара что-то напевала детям, иногда бранила их. Между деревьями, окружавшими мастерскую, появились бельевые веревки, на которых под летним солнцем и ветерком сохли пеленки. В самое жаркое время дня, когда мальчики спали, Кара спускалась вниз с холодным кофе и наблюдала, как оторвавшиеся от работы мужчины с удовольствием пьют его.

Но самыми лучшими моментами были поздние вечера, когда братья говорили друг с другом, строя планы на будущее. В самый же первый вечер, когда Кара с детьми легли спать все втроем на кровать Йенса, он внимательно посмотрел на них и сказал Девину:

— Ты счастливый человек.

Они сидели на плетеных стульях, на столе стояла керосиновая лампа. Девин тоже внимательно посмотрел на свою спящую семью и обратился к брату:

— А что случилось с твоей женщиной? Где она?

Когда Йенс все рассказал, Девин надолго замолчал, а потом тихо спросил:

— И что ты собираешься делать?

— А что я могу сделать? Ждать и надеяться, что она образумится.

— И выйдет за тебя замуж? — Не дождавшись ответа, Девин резонно заметил: — Ей будет тяжело решиться на это. Она из высшего общества. Люди будут трепать языками, называть ребенка ублюдком а ее и того хуже.

— Да, наверняка будут, но вот Кару это бы не остановило. Черт возьми, да она поехала сюда за тобой, не зная, где будет жить, не имея никакой уверенности, что мастерская будет приносить доход. Так и надо поступать, когда любишь.

— Ты говоришь, ее родители живут где-то здесь, на другой стороне озера?

Йенс тяжело вздохнул и ответил:

— Да, и я знаю, что ты собираешься сказать дальше… они, наверное, даже не разговаривают с ней, так ведь?

Девин посмотрел на печальное, задумчивое лицо брата: во взгляде Йенса не было ни следа надежды. Помолчав немного, он заговорил решительным тоном:

— Тебе надо забрать ее из этого монастыря.

— Да… но как? Вытащить за волосы?

— Не знаю как, но, если бы это был мой ребенок, я просто усадил бы ее в экипаж и увез оттуда.

Йенс вздохнул.

— Знаю. Но они убедили ее в том, что она виновата, что совершила непростительный грех, что она полностью испортит свою жизнь, если люди узнают об этом. И она им верит. Она говорит и ведет себя совсем не так, как та девушка, которую я знал. Черт, я даже не уверен, любит ли она меня еще.

Девину ничего не осталось, как просто погладить брата по руке.

Йенс снова вздохнул и посмотрел на кровать, где мирно спали Кара с детьми. Ему так хотелось, чтобы это спала Лорна и их дети.

— Это был самый лучший год в моей жизни, и самый худший. Наконец-то у меня есть мастерская… — Жестом руки Йенс обвел вокруг, — я полюбил ее, должен появиться на свет ребенок, но ни она, ни ребенок не мои… — Он уныло покачал головой, но продолжил уже с большим энтузиазмом: — И я действительно чертовски рад, что ты приехал, Девин. Ты нужен мне совсем не только для того, чтобы помочь строить яхту.

Братья трудились над «Манитоу» по восемнадцать часов в сутки. С самого начала работы Йенс сказал Девину:

— Ты поплывешь на этой яхте вместе со мной.

— А ты уверен, что мне разрешат?

— Это яхта Тима Иверсена, а Тим самый никудышный моряк за всю историю яхт-клуба. Но правила разрешают ему нанять команду. Там что мы поплывем с тобой вместе, вот увидишь.

Когда Тим зашел, чтобы познакомиться с родственниками Йенса, Кара уговорила братьев пораньше закончить работу и пригласила Тима поужинать с ними. Незадолго до конца ужина Тим склонил голову набок, чтобы получше рассмотреть Девина единственным глазом, и спросил:

— Ты разбираешься в яхтах?

Девин улыбнулся, бросил лукавый взгляд в сторону брата и ответил:

— Это я научил Йенса тому, что он знает.

Конечно, это не совсем соответствовало действительности, но оба Харкена добродушно усмехнулись, переглянувшись.

— Значит, пойдешь в команду Йенса?

— Почту за честь, сэр.

И на этом вопрос был решен.

Однако двоих было мало для управления; «Манитоу».

— Нам понадобится команда из шести человек, включая капитана, — сказал Йенс. — Вы же знаете, они будут выполнять роль балласта.

— Из шести, да? — Тим задумался.

— И, я думаю, одним из них можете быть вы.

— Я! — Тим засмеялся и покачал головой. — Со мной ты не выиграешь регату.

— Но ведь это же вам не яхта «Может Б». Учитывая, на каких корытах вы плавали, тут нет никакого риска. Держитесь возле меня, и мы за одни гонки изменим вашу репутацию моряка.

Тим почесал затылок и неуверенно улыбнулся.

— Что ж, не могу не признать, что это звучит заманчиво.

— У меня есть идея поставить вас на дополнительный парус.

Здоровый глаз Тима заблестел, а щеки порозовели при мысли о том, как он первым пересечет финишную черту под полными парусами.

— Ладно, по рукам.

— Отлично! Тогда я хотел бы поговорить с вами об остальных членах команды. С вашего позволения я приглашу своего друга Бена Джонсона. Он встанет на гик, а один из его приятелей, Эдвард Стаут, займется галсами. Они оба знают свое дело и знакомы с конструкцией яхты. А еще я приметил одного молодого паренька, высокий, крепкий, с яхтой управляется так, словно родился с румпелем в руках. Майкл Армфилд. Думаю поставить его на грот-шкоты.

— Как скажешь, ты же капитан, — ответил Тим.

— Это будет команда победителей, — пообещал Йенс.

— Тогда собирай всех вместе.

Кара обошла стол, наполнив чашки кофе. Йенс отхлебнул горячий напиток и откинулся на спинку стула, устремив взгляд на Тима.

— И еще кое-что… вы не будете возражать, если мы спустим «Манитоу» на воду ночью?

— Почему?

— Понимаете… — Йенс бросил взгляд на Девина и вновь перевел его на Тима, — у меня есть план, но, чтобы он сработал, никто не должен видеть «Манитоу» на ходу до дня соревнований. Мы преподнесем им сюрприз.

— Но ты уверен в том, как себя поведет яхта?

— Абсолютно. Настолько уверен, что готов поставить на нее все деньги. — Йенс встал, прошел в дальний конец чердака, где стояла его кровать, вернулся с пачкой денег, которую положил на стол. — Я попрошу вас о последней услуге, Тим. Я не член яхт-клуба, поэтому не могу делать ставки, но готов поставить все, что у меня есть, около двухсот долларов, на «Манитоу». Вы поставите за меня? — Тим уставился на деньги, а Йенс продолжил: — Я слышал, многие считают, что наша яхта перевернется и затонет. Это нам только на руку.

— Сейчас ставки четыре к одному, — добавил Тим, — и, возможно, они еще больше возрастут, когда все увидят на воде эту плоскую посудину.

— Теперь вы понимаете, почему никто не должен видеть ее на ходу до соревнований.

— Очень хорошо понимаю.

— Так вы выполните мою просьбу?

Тим накрыл деньги рукою.

— Конечно.

— А когда я выиграю, то первым делом расплачусь с вами, — пообещал Йенс.

— Договорились, — сказал Тим, и они скрепили свой договор рукопожатием.

У Йенса были немалые сомнения по поводу того, стоит ли приглашать в свою команду Майкла Армфилда. Однако все эти сомнения основывались на социальном положении парня, а отнюдь не на его умении обращаться с парусами.

В тот день, когда Йенс, держа шляпу в руке, постучался в дверь дома Армфилдов, он очень надеялся, что поступает правильно.

Дверь ему открыла служанка в белой наколке, и Йенс сразу вспомнил о том, как его вышвырнули из дома Барнеттов. Однако служанка была любезна и попросила его обождать в гостиной, уставленной пальмами в кадках и мебелью в стиле рококо.

Через минуту молодой Армфилд бегом спустился по лестнице и, войдя в гостиную, улыбнулся.

— Харкен?

— Да, сэр. — Йенс протянул руку навстречу вытянутой ладони Майкла, — Йенс Харкен.

— Я помню вас… вы работали у Барнеттов.

— Верно.

— Лорна рассказывала о вас. А сейчас у вас своя мастерская.

— У нас с братом, так будет точнее. Мы с ним на яхте Тима Иверсена «Манитоу» будем участвовать в Кубке вызова против яхт-клуба «Миннетонка». Возможно, вы слышали об этом.

— Слышал ли я! Да все вокруг только об этом и говорят..

— Я пришел пригласить вас в нашу команду.

Лицо Армфилда вытянулось в изумлении.

— Вы серьезно? Меня?

— Я долго наблюдал за вами, вы отличный яхтсмен. Быстрый, проворный и так же любите ходить под парусами, как и я. Если не ошибаюсь, то вы занимаетесь этим с самого детства.

— Вот это да, мистер Харкен… — Удивленный и в то же время обрадованный, Майкл провел руной по волосам. — Буду счастлив. Но я настолько удивлен, что даже не знаю, что и сказать.

— Достаточно того, что вы уже сказали. Вы будете стоять на грот-шкотах.

— Слушаюсь, сэр.

— Мы планируем спустить яхту на воду в конце следующей недели. Вы сможете прийти к Тиму в пятницу вечером?

— Конечно.

— Отлично. И еще одно… я понимаю, что это довольно странное требование, но мы не хотим, чтобы кто-то присутствовал при спуске яхты на воду.

— Ох, разумеется, как скажете. — Армфилд слышал, как соперники Харкена заявляли, что его яхта перевернется при первом же дуновении ветра. Так что нет ничего удивительного в том, что он не хочет, чтобы при этом кто-то присутствовал. — Значит, в пятницу вечером.

Они обменялись на прощание рукопожатием, и Йенс покинул дом с мыслью, что заполучил в свою команду отличного моряка.

В день спуска яхты на воду, кода до соревнований оставалась ровно неделя, вел команда «Манитоу» собралась в мастерской Йенса. Тим со всех сторон сфотографировал яхту, ее строителей на фоне судна, а потом с помощью Кары и сам сфотографировался с командой, которой предстояло совершить на яхте первое плавание. Все вместе они установили ее на отшлифованные бревна, лежавшие на двух направляющих, которые вели прямо к широким дверям мастерской, а оттуда спускались к берегу озера.

Когда «Манитоу» коснулась воды и закачалась на волнах, все закричали «ура». Йенс еще никогда не испытывал такого чувства гордости. Ее обводы были такими же плавными, как изгибы видневшихся вдали холмов, у яхты была высокая осадка, на воде она смотрелась прекрасно.

Стоя на причале и держа за руку Джеффри, Кара сказала сыну:

— В один прекрасный день, когда ты будешь таким же взрослым, как папа, а может, и старше, ты сможешь сказать людям, что видел, как твой отец и твой дядя спустили на воду первую плоскодонную яхту, что в корне изменило весь парусный спорт.

Йенс ступил на борт яхты, понимая, что наконец-то осуществил свою мечту, и горя нетерпением поднять паруса.

— Девин, ты к гику, Бен, установи мачту дополнительного паруса. Эдвард, ты знаешь, как обращаться с бортовыми галсами, просто слушай мои команды, я скажу, когда натягивать и отпускать их. Майкл, ты часто имел дело с грот-шкотами, так что сам знаешь, что делать. Тим, следите, чтобы не запутались снасти и будьте готовы по моей команде поднять дополнительный парус.

Сам Йенс стал к румпелю.

Наконец-то! Как долго он ждал этого! Сейчас он отдаст команду, о которой мечтал с восемнадцати лет.

— Поднять грот!

Вверх пополз парус с номером «W — 30».

— На гике?

Заскрипели лебедки и тихонько захлопали паруса принявшие первый порыв ветра. Нос яхты приподнялся, палуба ожила под их ногами. Никаких задержек, никаких зарываний, яхта так же послушно выполняла все команды, как хорошо натренированная собака.

Склонившийся над румпелем Йенс крикнул:

— Вы чувствуете?

— Чувствую, брат! — откликнулся Девин. — Я ее отлично чувствую!

— Черт возьми! — воскликнул удивленный Тим. — Не могу поверить!

— А вы верьте! — посоветовал ему Эдвард.

— Она летит! — вмешался Майкл, а Бен просто завопил от восторга.

Возбужденные, радостные, смеющиеся, потрясающие кулаками, они неслись по волнам.

Меняя положение гика, Девин крикнул:

— А как она слушается руля?

— Ею управлять так же легко, как пушинкой! — отозвался Йенс.

Майкл обратился к капитану:

— А можно ли отпустить парус?

— Сейчас проверим. Сейчас я чуть разверну ее, а вы, ребята, отпускайте паруса! — Йенс развернул яхту по ветру. — Отлично… отпускайте! — Пятеро мужчин перегнулись через борт, а «Манитоу» накренилась. Так они и висели, обдуваемые свежим ночным ветром. Яхта скользила по воде, а внизу, под корпусом, шумели волны.

— Да мы оставим их всех барахтаться на старте! — предположил Майкл.

Да, похоже было на то. «Манитоу» вела себя точно так, как и предсказывал Йенс. Когда он направлял яхту против ветра, она замедляла ход, а когда разворачивал по ветру, то накренялась и устремлялась вперед. В ней превосходно сочетались быстроходность и устойчивость.

— Невероятно просто! — восхитился Йенс.

— Гладкая, как шелк, — откликнулся Девин.

— Попробуй ее на сменных галсах, Йенс, — предложил Эдвард.

— Сейчас попробую! Приготовься!

Когда Йенс тронул румпель, Эдвард опустил галсовый угол левого борта, поднял галсовый угол правого, и «Манитоу» прекрасно среагировала на это. Повернувшись, она легла на другой галс. Они летели сквозь ночь, команда и яхта, выполнявшие приказы капитана, каждый член экипажа чувствовал локоть другого, ощущал, как послушна им яхта. Взошла луна, и в кильватере за яхтой потянулась сверкающая серебром лунная дорожка. Они доплыли до Уайлдвуд-Бей, там Тим поставил дополнительный парус, и яхта понеслась по ветру домой. Всех переполняла радость, все улыбались, радовались они даже летящим брызгам, насквозь промочившим их рубашки.

Уже у причала они неохотно свернули паруса и принялись вытирать палубу. Когда делать уже больше было нечего и оставалось только идти спать, они обратились к яхте со словами любви:

— Ты настоящая леди.

— Спокойной ночи, дорогая.

— Я вернусь, так что жди меня.

— Не забывай, кто ласкал тебя лучше всех. Охваченные сердечным чувством дружбы, все пожелали друг другу спокойной ночи, радостно похлопали Йенса по спине и разошлись. А Йенс, обняв одной рукой Девина за плечи, пошел вдоль причала.

— На воде она обставит кого угодно, — сказал Девин.

— В этом я и не сомневаюсь, — ответил Йенс. — И мы выиграем эту регату, а значит, и деньги!

Забираясь по ступенькам на чердак, чтобы лечь спать, они оба понимали, что еще долгое время не смогут уснуть, потому что сердца колотились в предвкушении победы.

Йенс дал себе слово, что не будет думать о Лорне в день соревнований, но, когда он проснулся в четыре часа утра, воспоминания о ней нахлынули с новой силой. Лорна взывала к нему из прошлого, ее образ разрывал его сердце, именно в этот день, нам никогда.

Но ведь она была частью этого дня, с того самого момента, как зашла в кухню и в первый раз спросила у него, что он знает о яхтах и умеет ли строить их.

Родила ли она уже? Где она сейчас, в это утро? С ней ли ребенок, родившийся или еще не рожденный?

Йенс представил себе Лорну, стоящую на лужайке яхт-клуба с ребенком на руках, а он в это время победно пересекает финишную черту. Он видел ее улыбку, видел, как она машет ему, видел ее волосы, платье, а рядом с ее головой крохотную белокурую головку…

И когда уже боль от воспоминаний и мыслей стала просто невыносимой, он отбросил одеяло и встал, полный решимости последующие двенадцать часов не думать ни о ней, ни о ребенке.

День обещал быть отличным, скорость ветра примерно восемь-десять узлов. Йенс почувствовал громадное удовлетворение, надевая в первый раз форму яхт-клуба «Белый Медведь»: белые парусиновые брюки и форменный клубный свитер — синий с белыми буквами.

Стоя и поглаживая буквы на груди, он подумал о том, что через час встретится с Гидеоном Барнеттом, одетым точно так же. Эта мысль навела его на горькие воспоминания, но затем и она быстро сменилась чувством удовлетворения. Сегодня Барнетт в качестве капитана участвует в гонке на своей яхте «Тартар». И если даже отбросить все, что произошло между ними, Йенсу будет очень приятно победить Барнетта именно в этом. И тот факт, что сделает он это в форме элитного яхт-клуба Барнетта, только еще больше подсластит вкус победы.

Йенс расчесал волосы и направился вниз, крикнув Девину:

— Увидимся на яхте. Попутного ветра! Ровно за час до начала регаты Йенс прибыл в яхт-клуб «Белый Медведь» на совещание капитанов. Проводилось оно на балконе второго этажа, откуда открывался вид на озеро. Хотя здесь присутствовало много капитанов, внимание Йенса было приковано только к одному — к командору яхт-клуба Гидеону Барнетту. На голове у Барнетта красовалась белая командорская кепка с золотым галуном над козырьком. Он недовольным тоном что-то выговаривал судье соревнований.

При приближении Йенса Барнетт поднял голову и замолчал, губы его сжались, подбородок выдвинулся вперед. На его холодный взгляд Йенс ответил не менее холодным взглядом. Они поприветствовали друг друга кивками, едва наклонив головы.

— Капитаны… — раздался голос судьи, и Гидеон отвернулся. — Сегодняшние соревнования будут…

Йенс знал условия соревнований так же хорошо, как каждую планку на своей яхте. Он чувствовал почти фантастическую отчужденность, стоя среди капитанов и слушая правила, которые знал назубок.

Барнетт еще только раз взглянул на него, когда собрание закончилось и капитаны направились к выходу. Во взгляде Гидеона сквозила ненависть, а глаза как бы говорили: «Ты можешь надеть эту форму, кухонный лакей, но никогда не будешь членом яхт-клуба».

На улице собралась огромная толпа зрителей, человек, наверное, двести. Йенс протиснулся сквозь толпу и направился к экипажу «Манитоу», все члены которого с уверенными улыбками поджидали его на лужайке яхт-клуба. Из последних семи ночей пять они ходили на яхте, так что теперь действительно стали единой и умелой командой.

По пути к своему экипажу Йенс усмехался в ответ на пренебрежительные замечания, сыпавшиеся со всех сторон.

— Йенс, ты собираешься плыть на этом батоне или есть его?

— Кто наступил на твою сигару, Харкен?

— Лучше бы ты оставил эту посудину на кухне!

Йенс поздоровался со своей командой.

— Доброе утро, ребята. Все на борт, и вперед!

Идя по причалу рядом с Тимом Иверсеном, Йенс тихонько спросил:

— Вы сделали за меня ставки?

— Поставил твои деньги и немного своих.

— Четыре к одному»?

— Пять к одному.

Йенс ступил на борт яхты, испытывая одновременно возбуждение и уверенность. Ну и пусть смеются. Через десять минут они рты разинут от удивления.

Он отдал команду поднять основной парус, и, когда тот взлетел вверх, все увидели, что он по размеру меньше, чем у других яхт, но Йенс-то знал, что его парус лучше остальных. Йенс услышал, что насмешки толпы сменились оживленными разговорами, когда «Манитоу», двигаясь среди остальных двадцати яхт к линии старта, проявила такую завидную маневренность, какой они раньше и не видели. До него доносились возгласы:

— Посмотри на «Манитоу», посмотри на нее!

Прозвучал выстрел, означавший пятиминутную готовность. Команда буквально дрожала от нетерпения, Йенс чувствовал, как кровь стучит в висках. «Манитоу» расположилась рядом с «Тартаром». Йенс видел лицо Барнетта, видел он и лица капитанов из яхт-клуба «Миннетонка». Паруса их яхт украшала буква «М». Но до них Йенсу не было дела, его интересовал только Гидеон Барнетт. Человек, который отнял у него жену и ребенка.

Осталась минута. Эдвард, держа в руке часы, отсчитывал секунды до выстрела.

— Пять… четыре…

Сердца напряглись, и в эти последние чертовы секунды Йенса вдруг охватило сомнение. А вдруг если что-то пойдет не так и «Манитоу» сегодня проиграет?

— Три… две…

Раздался выстрел, возвестивший о начале гонки.

Йенс тронул румпель и скомандовал:

— Вперед!

И Манитоу» рванулась вперед, тогда как ее соперницы, казалось, застыли на месте.

Они остались позади. Манитоу» заскользила по воде.

Они медленно двинулись.

«Манитоу» полетела вперед.

На берегу усилились изумленные возгласы. С отставших яхт понеслись ругательства.

— Ну-ка, ребята, покажем им, что она умеет!

Тела членов команды «Манитоу» нависли над бурлящей водой, и они продемонстрировали зрителям незабываемое зрелище.

Ветер донес с берега отчаянные крики зрителей:

— Вперед! Вперед!

Пока их соперницы с низкой посадкой с трудом сумели продвинуться вперед лишь на длину корпуса, «Манитоу» пролетела добрую четверть первого отрезка. Когда она огибала контрольный буй, идущая на втором месте яхта отстала настолько, что нельзя даже было на таком расстоянии прочитать номер на ее парусе. Вся команда «Манитоу» смеялась от радости.

— Ура-а-а! — закричал Майкл.

— Ура! — подхватил Эдвард Стаут.

— Они до конца своих дней будут говорить об этом! — воскликнул Девин.

— Черт побери, очень многим из них придется расстаться со своими деньгами, — заметил Йенс, глаза которого победно сверкали.

— Вы, ребята, лучше готовьтесь строить яхты, — обратился к братьям Тим, — потому что все теперь захотят иметь именно такие суда.

— Девин, ты готов к этому? — крикнул Йенс брату.

— Да хоть сейчас, черт побери!

Бен спросил братьев:

— А вы готовы к встрече с репортерами на берегу?

— Да я их всю жизнь ждал, — ответил Йенс.

И тому времени, нам Тим поставил дополнительный парус, их ближайшая соперница казалась точкой на горизонте. На последнем отрезке, когда «Манитоу» шла против ветра, им навстречу попалась идущая на втором месте, но еще только по ветру и, значит, безнадежно отставшая яхта под номером «М-14», а буквально следом за ней яхта Гидеона Барнетта под номером «W-10».

Когда «Манитоу» пересекла финишную черту, крик толпы заглушил выстрел судейского пистолета.

Команду встречали как героев. Зрители на причале расталкивали друг друга локтями, пока «Манитоу» швартовалась. Какой-то мужчина упал в воду, женщины вцепились в свои шляпки. Репортеры выкрикивали вопросы:

— Это правда, что вы строили яхты в Новой Англии?

— В следующем году вы поплывете на этой же яхте?

— Вы будете строить собственную яхту?

— Это правда, что вы не являетесь членом яхт-клуба?

— Каково ваше официальное время на этой регате?

— Мистер Харкен, мистер Харкен…

Йенс ответил;

— Мы очень проголодались, ребята, и если не возражаете, то хотели бы поесть. Мистер Иверсен угощает обедом всю команду.

Следуя в яхт-клуб, окруженный репортерами, Йенс продолжал оставаться в центре внимания. Он шагал с таким чувством, словно над ним самим развевался наполненный ветром парус! Все пытались дотронуться до него, похлопать по спине, относились к нему как к герою.

Внезапно сквозь толпу он поймал на себе взгляд Лавинии Барнетт.

Йенс замедлил шаг, вся его радость улетучилась.

Лавиния стояла позади родственников и друзей. Ее холодный, твердый взгляд был устремлен на него, секунды три она с ненавистью смотрела на Йенса, потом отвернулась.

Невольно в голове Йенса запрыгали мысли:

Лорна должна была находиться здесь, они должны были пожениться, и их ребенок тоже должен был бы находиться здесь, а выиграть регату должна была Лорна Д». И если бы он и Гидеон Барнетт плыли в одной команде, а Лорна махала бы ему с берега, держа на руках ребенка, а рядом с ней стояла бы ее мать и улыбалась… Ах, какой бы это прекрасный был день».

Но Лорну спрятали, она страдает от стыда. Его ребенка украли у него. Гидеон и Лавиния Барнетт презирают его, а «Лорна Д» стоит недостроенная в сарае, как напоминание о том, чему никогда не суждено сбыться.

Йенс отвел взгляд от спины Лавинии, пересилил горечь и пошел дальше, где в качестве утешения его ждали призы за победу и первый в жизни обед в яхт-клубе «Белый Медведь».