Начало испытания на прочность

Созополь, Черноморское побережье Румелии, 23 февраля 1644 года от Р.Х

Попытка разглядеть хвост змеи гиреевской армии, неудержимо накатывавшейся по приморской дороге, хорошо просматривавшейся из Созополя, естественно, не удалась. Вышли турки в поход, не дожидаясь конца распутицы, как только пригрело солнышко, можно представить, каким неприятным сюрпризом для них стало возвращение зимних штормов. Правда, холодные дожди избавили вражеское войско от глотания пыли, однако вряд ли там кто этому радовался. Аркадий об этом прекрасно знал, как и о бессмысленности попытки высмотреть конец армии. Ее тылы находились, наверное, еще у Стамбула, если успели выйти из него, но все же он пристально всматривался через подзорную трубу на юг, матеря про себя производителей оптического стекла. Если в пределах километра-двух резкость изображения вызывала лишь легкие нарекания, то на больших расстояниях приходилось догадываться, что видишь. Вроде бы чистое, прозрачное стекло давало сильные искажения, и, когда его удастся производить не только в нужных количествах, но и требуемого качества, никто не знал. О цейсовском идеале, оставшемся в Азове, пока приходилось лишь мечтать, понукая мастеров к новым экспериментам.

С досадой сдвинув свой несовершенный оптический инструмент, Москаль-чародей бережно положил его в футляр. Это придурок Рожественский мог по любому поводу и совсем без оного бить свои бинокли – в семнадцатом веке, да в уже осажденной крепости такой поступок вызвал бы у окружающих крайнее удивление. Стоила подзорная труба пока очень дорого, и раскупались подобные устройства влет, как пиво на следующий день после получки в рабочем квартале. Каждый атаман, черкесский князь, калмыцкий нойон, русский боярин или воевода желал иметь оптику и, кряхтя, но платил за нее большие деньги.

Бог его знает, что рассматривали Михаил Татарин и Дмитро Гуня, руководители обороны, но, похоже, проблемы с различением интересных им деталей наличествовали и у славных атаманов. Они морщились, то и дело меняли «настройки» – чуть раздвигая или сдвигая трубу, запорожец что-то бормотал себе под нос…

– От бисова труба, – уже громко выразил свое неудовольствие Гуня. – Аркаш, когда навчишься-таки робыты, щоб як у твоем бинокли видно було?

– Легко сказать, да трудно сделать. Не получается пока нужное стекло. Ты вспомни, какое поначалу было.

– Зеленое, как лягуха, – ухмыльнулся Татаринов. – Это, ясное дело, лучшей, но с биноклем все ж не сравнишь… – в голосе предводителя донцов и коменданта крепости послышались сожаление и ностальгия: биноклем из будущего он пользовался не раз.

– Да будут нормальные подзорные трубы, и бинокли тоже сделаем, но не сразу же. Быстро только кошки родятся, а над сложной техникой приходится долго мучиться, пока до ума доведешь.

– Да чего в этой трубе сложного?! – удивился Татарин.

– Чего сложного?.. – аж захлебнулся от возмущения Москаль-чародей. – Ты знаешь, сколько мы мучились, пока хоть такие стекла смогли варить? Сколько раз пришлось состав сырья в печи менять, силу жара и время плавки… «Чего сложного?» Хочешь сразу и лучше – делай сам!

– Так я шо? Я ничего, так, попросил… трудно рассмотреть ворогов, шо далеко идут. Как я могу сам эту колдовскую хрень сделать? Я ж не колдун, атаман, мы такому не обучены.

– Ну и не хрен мне нервы портить. Думаешь, нарочно плохие стекла льем? Не получаются хорошие. Самого злость и досада берут.

– И что, никакого просвета?

– Ну, заметили стекловары, рассматривая бинокль, что там стекла впереди и сзади разные.

– Так это ж и слепой заметит, – искренне изумился Михаил. – Впереди большие, сзади маленькие.

– «Большие», «маленькие»… по составу разные, из неодинакового стекла сделаны.

– Так у чем-то трудность? И они пусть из разного сделают.

– Какого «разного»? Чего в одно, а чего в другое добавлять?

– А в стеклышках из бинокля посмотреть нельзя?

– Можно. Вынуть из бинокля и расплавить, а потом пытаться определить, чего там намешано.

– Эээ… постой. Как «взять и расплавить»? А с биноклем чего будет?

– Конец ему будет. При этом большой вопрос, сможем ли мы найти отличия, не так-то это легко сделать.

– Не… тогда не надо. Жалко бинокль.

– Вот и мы так подумали. Пробуют ребята разные составы, но пока без толку. Когда-то найдут нужную примесь, а пока… Пошли, пожалуй, вниз, торчим здесь, как чиряки на носу, без толку.

В общем-то, это рассматривание с высоченной деревянной вышки подходящего к Созополю гиреевского войска большого смысла не имело. Благодаря разведке командование крепости и так знало, кто на них движется. Пятьдесят тысяч янычар: две трети – недавно набранные взрослые турки или родственники воинов оджака; пятнадцать тысяч суваллери, всадников оджака – также больше половины новички; с тысячу топчи, еще несколько тысяч обозников корпуса воинов-рабов (не путать с райя), пятнадцать тысяч сипахов-тимариотов, вооруженных заметно хуже обычного, тридцать тысяч кочевых турок и бедуинов, тридцать тысяч азапов и секбанов, не новобранцев, уже поучаствовавших во внутренних разборках. И естественно, с войском шло не меньше сотни тысяч работяг из Стамбула. Не янычарам же копать землю в осадных работах и тягать тяжести. После смерти Мурада IV (не к ночи будь помянут этот властелин, сумевший обуздать своеволие воинов оджака) янычары очень нервно реагировали на любые попытки принудить их к труду.

К удивлению казацкого старшины, крымских татар в этом войске не набралось бы и тысячи. Гирей предпочел оставить одноплеменников в Анатолии для окончательного усмирения и искоренения сторонников разбитого в прошлом году Лжемурада. Разбить-то его разбили, основные силы рассеяли, однако поймать не смогли. Он то ли погиб, то ли, сняв платок с морды, без которого его, почитай, никто и не видел, растворился среди местного населения, считавшего предводителя антиоджакского и антитатарского восстания ИСТИННЫМ Османом, божьим чудом, выжившим при покушении.

И ранее сильно не любившие янычар жители Анатолии их теперь люто, больше любых врагов ненавидели. Не помогло даже массовое зачисление в оджак анатолийцев, тем более что под видом турок туда попало немало янычарских родственников потурнаков – сербов, греков и албанцев. Да и вроде бы чистокровные турки отличались скорее толстым кошельком для дачи взяток, чем храбростью и воинскими умениями.

Немалая часть этого сильного чувства ненависти переносилась и на нового султана с одноплеменниками-татарами. Им султан Ислам выделил земли нескольких тюркских племен Восточной Анатолии, имевших несчастье активно поддержать лжесултана Ахмеда. Уцелевшие мужчины из этих племен сейчас шли в голове войска Гирея, который обещал за храбрость и заслуги одарить их новыми землями, здесь, в Румелии, и бывших ногайских степях. Им так же подробно рассказали, что будет не только с ними, но и с их семьями, если они не проявят храбрости. Семьи остались в Анатолии, обеспечивая верность их отцов и сыновей.

Подойдя к крепости где-то на километр или около того, всадники немного погарцевали перед смотрящими на них с валов и пяти бастионов защитниками Созополя, благоразумно не приближаясь к городу. О наличии у засевших там точного и дальнобойного оружия они были осведомлены, не представляя, впрочем, насколько оно мощное и на какое расстояние стреляет.

Покрасовавшись – кричать оскорбления на таком расстоянии не имело смысла, а подъезжать ближе опасались, – начали разбивать палатки для отдыха, привезенные во вьюках. А вот с кострами для приготовления пищи у них в этот день не сложилось. На дневной переход от города дерева не было. Совсем не было. Его предусмотрительно вырубили и утащили казаки, два года готовившиеся к этой битве. Узнай зеленые о таком умышленном опустынивании – вырубили даже виноградные лозы, – вандалов бы линчевали, но не водилось тогда таких зверей, зеленых.

Перекусив всухомятку – кочевников подобными лишениями не испугаешь – турки устроились в двух лагерях, выставив многочисленных часовых: о пластунах они также были наслышаны.

Невольно ежась от сильного, сырого и холодного ветра с моря, атаманы, спустившись с вышки, пообщались с защитниками крепости. Гарнизон уступал надвигающемуся вражескому войску более чем на порядок. Впрочем, этих-то казаков, отобранных из добровольцев, застращать было вообще проблематично. У нескольких на груди блистали светло-серые крестики с красно-желтым всадником, поражающим змия в середине, знаки ордена Георгия-победоносца, первой железной ступени, конечно: Хмель, долго не решавшийся последовать совету Москаля-чародея, в прошлом году таки основал сразу несколько орденов. Георгия-победоносца, выдаваемого за храбрость, четырех ступеней, железную, медную, серебряную и золотую. Выделялись они скупо, пока более двух никто не имел, даже совершенно безбашенный в бою Татаринов пока мог похвастаться только одним Георгием. Зато он, как и Гуня, имел высший орден Малой и Вольной Руси, Архистратига небесного воинства архангела Михаила. Такой же крест, золотой, с рубинами, на вычурной и массивной золотой цепи, отправили и в Мадрид, испанскому королю. На всякий случай приказав послу разузнать, примет ли гордый Фердинанд его. Было в этом сомнение, а осложнения еще и с Испанией казакам совсем не улыбались.

– Что, Сидор, поджилки от вида вражьего войска не дрожат, штаны от страха не загадил? – улыбаясь, явно не всерьез, спросил Татарин у старого знакомца, помнившего еще поход на Трапезунд донца, седого, с морщинистым лицом и пегой, неровно обрезанной бородой.

– Поджилки у меня трясутся только после доброй пьянки, а в походе, чай сам знаешь, Миша, пить нельзя. А штаны обгаживать мне, природному казаку, как-то негоже, не этим гололобым меня пужать.

– А если здесь объявится мой дружбан, Ефим? – сделав самую что ни на есть невинную морду лица, спросил Аркадий.

– Свят, свят, свят, – сняв шапку, трижды перекрестился казак. – Тот точно кого хочешь до греха доведет. Только он-то, слава богу, аж в Польше, да и ежели сюда явится, – опять перекрестился, – пугать будет турок, не нас.

Веселые выкрики со всех сторон показали, что Срачкороба здесь помнят, но вот его появления в крепости жаждут далеко не все. Как раз среди старых казаков имелось немало свидетелей шуточек знаменитого юмориста или их жертв, и у многих воспоминания к числу приятных не принадлежали.

Аркадий улыбался, шутил и с трудом удерживался от инстинктивного растирания груди в области сердца. В последние годы у него появились проблемы с надежностью работы этого жизненно важного органа, даже регулярно лекарство стал принимать, не желая, правда, при этом отказываться от употребления кофе. В конце концов, сердце ныло редко, а утром так трудно стало включаться в работу…

Гарнизон деловито готовился к предстоящим боям. Три тысячи ветеранов-донцов да шесть тысяч запорожцев из числа самых отмороженных и рисковых. К ним здесь добавились пять тысяч болгар, более-менее обученных военному делу, многие успели повоевать в наступившем на Балканах бардаке, все имели потери в семьях или среди друзей. В последний момент – в конце осени и зимой – набежало с пару тысяч греков.

Турки перед походом на север произвели восстановление законного, своего порядка в материковой Греции. Да так расстарались, что там осталась, дай бог, десятая часть населения. Большая часть потомков гордых эллинов сбежала в Морею или на острова, оставшиеся под контролем Венеции, меньшая ломанулась на север, к казакам или в Валахию. Из «домоседов», по какой-то причине не покинувших родные селенья, многие об этом пожалели. Ранее входившая в число самых либеральных стран мира, Турция стремительно радикализировалась, отношение к иноверцам в войске, по старой привычке еще часто называемом османским, стало совсем нетерпимым.

Легко было догадаться, что среди греков-беженцев есть вражеские шпионы и диверсанты, нескольких даже выявили: потурнаков выдало произведенное ими обрезание, но глупо было надеяться, что поймали всех. Пришлось усилить охрану многочисленных пороховых погребов и продовольственных складов, тщательнее охранять водные источники. Зато остальные новобранцы пылали жаждой мести, желанием навредить врагам даже ценой своей жизни.

Аркадий с содроганием вспомнил недавнее покушение на себя. Тогда он решил лишний раз проверить, не стали ли видны мины и ямки-ловушки с колышками после таяния снега. Впереди по лестнице на вал поднимался охранник, сзади шли еще несколько и джура, враги еще не вышли из Стамбула, чего, спрашивается, опасаться?

Выстрел с вала прозвучал как гром среди ясного неба и оказался очень точным. Большая пуля (калибры ружей в то время колебались от пятнадцати до тридцати миллиметров) попала в титановую пластину, защищавшую сердце, пробить броню не пробила, но с лестницы его сшибла, попутно выбив из сознания. О том, что другой грек пытался его, потерявшего сознание, прирезать, он узнал уже позже, от командира собственной охраны, Василя Вертлявого. К счастью, одновременно с подсылом к бесчувственному телу попаданца подскочил и сам Василь, успев обезоружить врага и оглушить его. Второго, палившего из ружья, к великой досаде очнувшегося позже Аркадия, пристрелили.

Бронежилет пуля не пробила, но даже сквозь поддоспешник оставила на память о себе большой синяк и ноющее, то ли ушибленное, то ли треснувшее, ребро. Оставалось радоваться, что сердце от такого обращения с ним работать хуже вроде бы не стало. На окружающих очередное «чудо» произвело разное действие. Казаки и так знали, что Москаля-чародея пули не берут, знаменитый ведь характерник, а вот балканцы сильно впечатлились. Выстрел в упор из янычарки не выдержала бы и самая лучшая немецкая кираса, а судя по гибкости, на колдуне была всего лишь кольчуга. Получалось, что у колдуна и правда шкура пуленепробиваемая. После этого случая он часто ловил на себе удивленно-испуганные взгляды. Хотя, казалось бы, люди пришли биться насмерть против более сильного врага, чего переживать из-за чьей-то необычности?

Довелось ему лично участвовать и в допросе висевшего на дыбе террориста. Морщась от боли, невольно прикладывая руку к груди, спустился в подвал. Там уже все успели подготовить для неторопливой и продуктивной беседы. Грека раздели догола, сорвав с него даже крестик, и подвесили за руки; судя по мученическому выражению лица, ему и без плетей или подпаливания было больно и в крайней степени неуютно. В комнате пылал очаг, не только прогревая воздух: рядом положили что-то железное, неприятное на вид, на столе в углу стояла непроливайка с ручкой и лежала пачка бумаги.

Аркадий подошел к террористу, невысокому, узкоплечему, без массивных мышц, но жилистому мужчине средних лет. По его смуглой коже гуляли вши и многочисленные мурашки, по телу то и дело прокатывали волны дрожи то ли от холода, то ли от страха. Появление мертвого, по его расчетам, человека поразило грека: лицо заметно побледнело, глаза выкатились, в них вместо привычного уже страха заплескался ужас.

Объяснялось это просто. В момент покушения он бросился после выстрела к упавшему-то только потому, что не знал, удалось ли соучастнику покушения попасть точно в цель. Успел заметить прореху в одежде напротив сердца, мертвенно-бледное лицо, закрытые глаза и решил, что задание выполнено. Как раз в этот момент его и скрутил Василь, заметив в руке нож. И вдруг этот мертвец является на допрос. Иоаннис Ставридис сначала замер, позабыв о боли в плечах, потом судорожно задергался, пытаясь разорвать путы и убежать от вурдалака – легенды о живых мертвецах ходили и по Элладе. Бедолага решил, что его ждет участь хуже смерти – вурдалачество. Но ничего, кроме срыва кожи около запястий, не добился: среди прочих своих навыков и вязать пленников казаки умели качественно.

Характерник стал напротив подвешенного на дыбу, лицом к лицу. Подтягивать узника к потолку не стали, а тридцатисантиметровая разница в росте не позволяла ему дотянуться пальцами ног до пола. Увидев колдуна так близко, Иоаннис принял его широкую улыбку за оскал, подготовку к укусу и, закатив глаза, потерял сознание. В помещении ощутимо завоняло.

«Однако… Неужели я такой страшный? Или он такой нежный и ранимый? Если уж человек на подобное дело идет, то должен быть покрепче. Что-то здесь не то…»

– Пане Москалю, гляньте, чим у вас стреляли, – раздался оклик казака, стоявшего рядом со столом, вызвавшегося «поспрошать» покушавшегося.

Подойдя туда – грек все равно висел без сознания, – Аркадий взял поданный ему сплющенный кусок… не свинца, как ожидал, а серебра.

«Эпическая сила искусства… Так и турки, получается, уже всерьез меня колдуном-оборотнем полагают. Вот тебе и действенность пропаганды. Хорошо хоть из греческого ружья палил, они обычно пятнадцати-шестнадцатимиллиметрового калибра. Бахни тот гад из алжирского, тридцатимиллиметрового – и бронежилет мог не спасти. Если здесь… хм… граммов двадцать-тридцать, крупняк, то снаряд – по меркам двадцать первого века – вышиб бы на тот свет почти гарантированно. Но почему покушение на меня, а не на отобравшего у османов Азов Татарина или много раз обижавшего их Гуню? Мало ли кто и кем числится, бьют-то обычно по вершинам, то есть по главным атаманам. Да… надо, ох надо его поспрашивать, расколоть до самого донышка».

Пленника привели в себя. Русского языка он не знал, так что Москалю-чародею для допроса понадобилась помощь переводчика. Упирался покушавшийся недолго: чего-чего, а развязывать языки пленникам казаки умели. К великому сожалению, ничего толком, кроме подтверждения, что послан именно убить Москаля-чародея, грек не сказал. Ни других засланцев в казацкий лагерь, ни объекты диверсий он не знал. Действительно не знал, иначе под пытками наверняка назвал бы: впечатления несгибаемого героя он не производил.

Пытался Ставридис сыграть на жалости, клялся-божился, что пошел на преступление не добровольно, а под страхом страшной смерти для всей большой греческой крестьянской семьи. Мол, обещал какой-то янычарский ага: если они с соседом убьют запорожского колдуна, то никто родственников двух незадачливых убийц не тронет, а если не смогут, то всех предадут лютой казни.

Пыток подследственный явно боялся, спешил ответить на любой вопрос, но пришедшие на допрос Татарин и Гуня приказали жечь его огнем. Аркадий, убедившись, что и под пыткой грек не меняет показаний, из допросной ушел. Иоанниса этого он даже немного пожалел, но требовать прекращения пыток, не говоря уже об освобождении покушавшегося, не стал. Не были атаманы садистами или маньяками, так что, если продолжили пытки, значит, видели в этом необходимость.

Ставридис умер к утру. В ходе «разговора», желая избежать боли, он назвал нескольких сообщников. Но вот их даже пытать не стали, уж очень путался в своих показаниях пленник. При малейшем нажиме сразу называл других «соучастников». Всех их, конечно, допросили, но сочли невиновными. Ясно, что от боли грек готов был оговорить любого, сочли правдивыми именно его первые показания.

На следующее утро решили отправить всех греков в Крым. Однако выполнить это постановление не удалось, уж очень часто штормило, причем нешуточно. А тут и разведка донесла о начале выдвижения турецкого войска в поход на Созополь. Эвакуацию пришлось отложить до наступления хорошей погоды, благо доминирование на море у казаков было полным. Пока греков-добровольцев запирали на ночь в выстроенных заблаговременно подземных бункерах, а днем старались использовать прежде всего для хозяйственных работ.

* * *

Из коренного населения города в нем к началу осады мало кто остался: женщин, стариков и детей эвакуировали в Крым, иногда добровольно-принудительно, так что человеческого балласта в Созополе практически уже не было. Во время вражеской осады мирные люди страдали бы от артиллерийских обстрелов, да и еду на них пришлось бы заготавливать.

Продовольствия запасли на полгода для тридцати тысяч защитников. Хотели больше, но из-за засух продовольственная проблема на Малой Руси и на Донских землях стояла остро. Не хватало хлеба и на Великой Руси, уж очень большое за последнее время она приняла пополнение – с полмиллиона турок, черкесов, поляков…

Пороха также лучше иметь бы побольше, но постоянно наращиваемое его производство на Малой Руси, вновь построенные пороходельные предприятия на Дону с запросами не справлялись. Зато улучшенной версии напалма (все еще сильно уступавшего изобретению ХХ века) запасли много. Как и ракет, уже в керамических корпусах, с боеголовками из толстого стекла, с взрывчаткой или горючей смесью внутри.

Припасли для горячей встречи врага и много другого оружия: крепостные барабанные ружья, бомбометы (минометы), расставленные сразу за валами, в зонах, фактически недоступных для поражения осаждающими. Естественно, на самих высоких земляных валах, очень неудобных для разрушения артиллерией, поставили и много пушек.

Крепость строили почти два года, согнав на строительство огромные массы турок-крестьян и кочевников, наловленных на юге Румелии и в Анатолии. Выгодное расположение на полуострове, абсолютное преимущество казаков на море позволили сосредоточиться на сухопутных укреплениях. Спланировал укрепления Боплан. С сорокового года он был уже не пленным, а вольнонаемным инженером. После дошедших из Франции жутких подробностей разгрома его родной Нормандии он возвращаться туда не спешил. Да и гетман Хмельницкий платил ему больше, чем ранее польский король.

Встретить турок вдалеке от собственных земель, не пустить их на территорию союзной Валахии, которая в этом случае легко может переметнуться к старым хозяевам, предложил Аркадий. После некоторых сомнений решили строить укрепления вокруг Созополя, расположенного у дороги из Стамбула на север и имевшего рядом удобную глубокую бухту. Предусматривалось, что, когда удастся измотать турецкую армию, ей в тыл высадится казацкий десант, на помощь крепости подойдет и союзное войско.

Решающим фактором, склонившим атаманов к принятию плана Москаля-чародея, стало наличие рядом с этим городом богатого месторождения меди. Одновременно со строительством крепости представители старшины, а потом и купцы из Малой и Великой Руси принялись за добычу руды и здесь же, на месте, плавку меди. В несколько месяцев дело было налажено так, что выход металла превысил османский в разы. Причем получалась сама собой не медь, а бронза, правда, не оловянная, мышьяковистая. Из-за чего при плавках начались многочисленные несчастные случаи: часть мышьяка из расплава попадала в воздух.

Аркадий поднатужился и «изобрел» противогаз. Точнее, если честно, его жалкое подобие, но и с ним количество отравлений резко пошло на убыль. Хоть гибли турки-рабы, людей было жалко, да они и денег стоили. Вокруг рудников возникло несколько поселков, с тенденцией сливания в один немаленький город. Ох, и печалились паны-атаманы, когда после Рождества пришлось добычу руды и плавку меди прекратить – такие прибыли уплывают. Но на Созополь надвигалась война.

Еще ранней весной сорок второго года пятнадцатитысячная конная армия под командой Кривоноса прошла по побережью и ударила по кочевавшим на северо-востоке Греции туркам-юрукам. Причем на этот раз запорожцы не взяли с собой обозы – уловив перерыв в штормах, продовольствие им доставил флот. Если казаки наступали на юруков с востока, отрезая их от Стамбула, то спустившаяся с перевалов Родоп валашская армия атаковала с северо-запада. Оказавшиеся в клещах, так и не сплотившиеся в одно войско кочевники почти поголовно попали в плен и стали строителями крепости Созополь. Остававшееся в Стамбуле войско оджака выйти им на помощь не решилось, ведь почти все наиболее боеспособные части в это время воевали на востоке Анатолии. Да и не воспринимали гордые османы этих юруков как очень уж своих.

Подошедшая позже армия Гуни взяла штурмом Адрианополь, еще несколько укрепленных городов, ликвидировав таким образом власть турок в Европе вне стен их столицы. Что еще больше обострило там, в огромном, пусть полупустом, но все еще очень многолюдном городе, продовольственную проблему. Лишенные возможности подвозить продовольствие морем из-за господства на нем врагов, власти стали силой загонять бедноту в Анатолию и осаживать их на землю: очень многие участки там за последние годы лишились прежних хозяев.

Два года казаки строили крепость без помех: не до них было Гирею и вождям оджака. И вот гиреевская армия наконец собралась с силами для возвращения себе Румелии. Идти на север мимо укрепившихся в прибрежном Созополе было слишком рискованно, поэтому, собрав всех, кого мог, султан Ислам повел их на решительный бой. Помимо меди рядом самые рисковые и предприимчивые атаманы наладили уже во внутренних районах добычу свинца, для войска нужного даже больше бронзы. Людей оттуда тоже срочно, в приказном порядке эвакуировали.

Для Вольной Руси настал час истины. Решалось, сможет она уцелеть или нет. Вопреки расчетам, испытания нагрянули с нескольких сторон, но для севших в осаду все решалось здесь и сейчас.

 

Неспокойная ночь

Созополь, 23–24 февраля 1644 года от Р. Х

– Не-е, Аркаш, не пойдуть они на приступ ноччю, – с улыбкой возразил Михаил на вслух высказанные опасения об атаке турками крепости в первую же ночь.

– Да який може буты приступ, якщо их мало не утрое меньше, чим нас? – поддержал Татаринова Гуня, разгоняя рукой облако табачного дыма, почему-то зависшее над столом.

– Втрое? – искренне удивился Москаль-чародей. – А мне показалось, что их тысяч двенадцать-пятнадцать.

– Какие там пятнадцать, – замахал руками Татаринов, спрятав наконец трубку в карман. – Дай бог семь.

– Ну, може, восемь.

– Трижды восемь – двадцать четыре, – ехидно посчитал вслух Аркадий.

– А вминня бийцив? Не утрое, а упьятеро, – пренебрег арифметикой Дмитрий.

– Енто точно, – поддержал собрата-атамана Михаил. – У нас казаки – лучшие из лучших, богатыри, все огонь и воду прошли, со смертью не раз здоровкались, а там пастухи турецкие, баранам хвосты крутившие. Ну, в поле… на конях они лучшее многих наших сидят, нелегко пришлось бы, из луков-то они стрелять умеют. Но за такими-то валами да рвами, имея столько пушек…

Настоявший на совещании в тесном кругу Аркадий даже растерялся. Не ожидал он от опытнейших атаманов такого пренебрежения к врагу.

– А если все-таки полезут ночью на валы? Вот плюнут на ледяную воду и рванут. Малым числом от навала и не отбиться ведь.

– Не… – замотал головой Татаринов. – Такому числу сюды не прорваться, там сначала тысяч двадцать-тридцать положить придется, чтоб дорогу до вала промостить. Я уж про мины и ямы-ловушки и не поминаю, их ведь тоже просто так не проскочишь.

– И по морю сьогодни не поплаваешь: витер та волны любу лодку перевернуть.

– А чего это ты все о ночном приступе толкуешь, предчувствие какое есть? – встревожился наконец Михаил.

Воины к предчувствиям относились серьезно, он исключением не был. Тем более что, как ни отбрыкивался Москаль-чародей от славы колдуна, даже его ближайшие друзья таковым числили. К предсказаниям же характерника пренебрежения не могло быть в принципе.

– Да нет, вроде ничего такого не было. Только… лучше поберечься. А чего не хотите поставить поболе людей на тот вал?

– Поставить-то их туда можно, да… каков сегодня ветер на вышке почуял?

– Бррр…

– Вот-вот, холодный и сырой ветрище, насквозь продувает. Те же турки к утру промерзнут до костей. Так зачем нам своих казаков простужать? Поторчат там и завтрева воевать не смогут. А, думаю, к вечеру следующего дня турок здеся буде не менее тридцати тысяч. Сдуру и правда на валы таким числом кинуться могут. Нехай наши казачки ночку поспят, а к завтрему биться готовы будут.

– Ну, вы атаманы, вам и решать, – сдался Аркадий.

– Да ты не сумлевайся, Аркаш, выставим мы добрую сторожу, не проглядят они ворогов.

Поговорив, пошли по «хатам». Выйдя на улицу, Аркадий невольно поежился. Пусть ветер в крепости дул много слабее, валы от него хоть и не полностью, но защищали, однако холод и сырость действительно пробирали, если не до костей, то весьма глубоко.

* * *

Сон никак не приходил. Аркадий ворочался на мягкой перине, будто она была набита не пером, а булыжниками. Почему-то его все больше охватывало чувство тревоги, вроде бы безосновательно.

«Вот дьявольщина. Вроде и не мальчик уже, в военном деле понимаю побольше многих других, а въехать в причины несокрушимой уверенности атаманов в невозможность ночного штурма не могу. Нет, ясно, минное поле, широкий ров, покрытый тонюсеньким ледком, бурное море, исключающее передвижение на лодках… мины, кажись, не испортились, для турок будут страшным сюрпризом… минометы в бою испытаем, барабанные крепостные ружья… Интересно, новый заводик по производству серной кислоты уже запустили? Шведы что-то нынешней зимой нехорошо зашевелились, не к добру…»

Мысли прихотливо скакали от одного важного предмета к другому, еще более важному, что, возможно, и послужило задержкой прихода сна. Москаль-чародей стал в Чигирине очень важной персоной, Хмельницкий без зазрения совести навалил на него кучу дел и поручений, в которых ленивый от природы Аркадий захлебывался уж который год. Странно, что не потонул. Помимо должности главного производителя оружия, кстати, на Дону тоже, он стал одним из помощников Богдана по иностранным делам (что вылилось в необходимость регулярно изучать массу материалов и зубрить латынь). Попытки откреститься хоть от этой нагрузки провалились: Хмель очень высоко оценил многие предложения тогда еще «свеженького» попаданца и хотел регулярно выслушивать его анализ текущих и предсказание грядущих событий.

В отличие от казачьих сообществ, на гетманьщине к предложению организовать контрразведку отнеслись с пониманием, возглавил ее друг гетмана Золотаренко. Его главным помощником и фактическим организатором «Службы безпеки» был Москаль-чародей. Естественно, никто с него не снимал обязанности по изобретению и поставке в войска – Гетманское, Запорожское и Донское, новых видов вооружения, а следовательно, ему же приходилось заботиться о возведении и качественной работе множества предприятий. Не будучи человеком масштаба Лаврентия Павловича, Аркадий справлялся со всеми этими обязанностями далеко не с блеском, но… не было в Вольной Руси никого другого для таких работ. К великой досаде старшины, приток специалистов из Европы прекратился почти совсем. Во-первых, между Западной Европой и Малой Русью находилась сплошная полоса земель, охваченных войной, во-вторых, иезуиты постарались разнести везде самые страшные слухи о диких казаках.

От всех этих хлопот и тревог он изменился и внешне. Не только постарел, годы никого не красят, но их прошло не так уж много, выглядел характерник по-прежнему заметно моложе здешних ровесников. Зато присущие ему ранее нерешительность, вяловатость, готовность уступить, лишь бы не было спора или конфликта, в общем, вся интеллигентщина, если не испарились без следа, то канули глубоко внутрь. Аркадий преобразился в резкого, решительного, внешне уверенного в себе и напористого человека. Учитывая его широкую известность как колдуна и друга Хмеля и Татарина, высокий рост и почти всегда красноватые от недосыпа глаза, спорить с ним теперь осмеливались немногие.

Сюда же – в крепость, построенную для осады врагом, – Москаль-чародей приехал под предлогом испытания новых вооружений, на самом же деле он сбежал от всех тех обязанностей, манкировать которыми никак не мог. Опасность сгинуть от вражеской пули или ядра по сравнению с тяжестью всего взваленного на него казалась такой несущественной мелочью… Ему жизненно нужен был перерыв, пусть даже такой.

Бог его знает, сколько он провалялся без сна, но, когда дремота наконец заглянула к нему в гости, ее тут же спугнули раздавшиеся невдалеке выстрелы.

«Бах» – поднял тревогу кто-то, выпалив из ружья.

Аркадий приподнял голову с подушки и прислушался.

«Бах» – поддержал шумиху второй выстрел, наверняка из другого ружья: перезарядить так быстро первое было бы невозможно.

«Тах-тах-тах-тах-тах» – поддержал веселье револьвер. Учитывая, что далее чем на десять-пятнадцать метров стрелять из револьвера казаки не стали бы ввиду полной бессмысленности подобного поступка, дело принимало неприятный оборот.

Пришлось вставать, зажигалкой воспламенять керосиновую лампу и под уже частую стрельбу, в которую вплелись и «бабахи» крепостных ружей и пушечные «бухи», обуваться. Одежду, кроме полушубка, Москаль-чародей предусмотрительно не снимал (ну, может, не предусмотрительно, а из лени, известный эпизод с Незнайкой был ему очень близок). Привычно быстро затянул ремни подмышечной кобуры и сунул в нее «ТТ», одел полушубок и опоясался ремнем с еще двумя кобурами, револьверными. Загасив лампу, бросился на улицу – напророченный им самим ночной штурм набирал обороты.

«Блин. Накаркал, черти б меня взяли. Но как же они мимо минных полей прошли? Взрывов-то не было. Неужели “протухли” мины? А ямы-то ловушки? А покрытый тонким ледком ров, пройти по которому невозможно, но и плыть в ледяной воде он не даст. Чертовщина какая-то, ведь опасался-то так, на всякий случай, сам не веря в возможность штурма сегодня, и на тебе… хоть отрезай себе дурной язык. Впрочем, отрезать надо пустую голову. Но как же они к стенам подошли и каким образом на них влезли? Лестниц-то у них точно не было, изготовить их не из чего… Чудны твои дела, Господи».

Ежась от пронзительного холодного ветра и несомой им мороси, осмотрелся и вслушался в звуки нараставшего боя. Здесь же, возле дома, обнаружились джуры и охранники, энергично обговаривавшие происходящее. Аркадий завертел головой, пытаясь хоть что-то рассмотреть в окружающей тьме. Чувствовал себя он откровенно хреново, к усталости от регулярного недосыпа прибавилась почему-то и легкая тошнота, хотя ел вечером немного – аппетита не было. Погода за время его пребывания в доме не только не улучшилась, но даже ухудшилась. Грохот выстрелов раздавался, как показалось, со всех сторон, но, присмотревшись к вспышкам выстрелов, можно было заметить, что стреляют в двух местах, на валах у обоих крайних бастионов, где на севере и на юге перекрывающие перешеек валы выходят к морю (крепость располагалась на полуострове).

«Атака с моря? На чем?

Неужели на бурдюках? Не может быть, при пяти-шестибалльном волнении их бы… да и вода ведь ледяная! В такой не поплаваешь, через пять-десять минут сам окочуришься».

В продолжающей разрастаться канонаде чуткое ухо уловило взрыв мины, потом еще один, затем почти одновременно последовали сразу два или три. Судя по редкости выстрелов в центральной части укреплений, взорвались мины невдалеке от завязавшихся на валах сражений.

«Ничего не понимаю. Ну, как тот мультяшный герой. Значит, сушей атака? Почему тогда только в двух местах, а не широким фронтом?»

Но торчать и дальше растерянно лупать моргалами знаменитому характернику не пристало.

– Юрка, мигом в Пятый, Северный бастион, узнай, что там творится, и обратно, Иван, а ты в Первый, Южный, я буду у бомбометчиков.

На бастионах к этому времени зажгли факелы, появилась возможность рассмотреть кипевшие возле них схватки. Можно было понять, что и там и там казаки пытались сбросить вниз забравшихся на валы врагов, но из-за постоянно прибывающего подкрепления очистить крепость от неприятеля пока не удавалось. Отметив по центру затишье, Аркадий решил наугад обстрелять края поля возле укреплений.

«Судя по всему, они двумя колоннами прорываются вдоль моря, там как раз на узкой прибрежной полосе и мины не закладывались, не было смысла это делать ввиду частых штормов с ударами волн и движением прибрежного грунта. Или плывут? Нет, в ледяной воде и при волнении, они же не тюлени. Но кто им подсказал слабое место? И как они ров преодолели? Неужели переплыли? Или с шестами перепрыгнули? Фу ты черт, при такой ширине рва это было бы по силам разве что Бубке, вот хрень в голову лезет».

Пытаясь выбросить на ходу из головы мысли о предательстве кого-то из своих, добежал до позиции бомбометчиков. Их, как и само оружие с боеприпасами, Москаль-чародей привез для испытания в боевых условиях совсем недавно. Новое оружие представилось ему особенно убойным именно в условиях осады, теперь предстояло в этом убедиться.

Бомбометчики успели добраться до своего оружия немного раньше и теперь растерянно толпились, обговаривая между собой происходящее. Большей частью это были бывшие сельские хлопцы без боевого опыта, увидев знаменитого колдуна, они неприкрыто обрадовались: уж он-то знает, что надо делать и как отбить врага.

Хочешь не хочешь, а приходилось соответствовать. Уверенным тоном Аркадий скомандовал подносить заряды, сам лично выставил бомбометы по пристрелянному заранее участку поля близ морского побережья. Вообще-то куда больший навык подобных действий имелся у самих бомбометчиков, но знаменитый характерник уже успел преисполниться сознания собственной значимости и незаменимости. Медные трубы наши предки не случайно в один ряд с огнем и водой поставили.

Бойцы со сноровкой, полученной благодаря долгим тренировкам, начали стрелять. С оглушительными хлопками бомбы отправлялись в полет, чтобы почти сразу с воем устремиться на врагов сверху. Или улететь на пустое место, ведь стрельба вынужденно велась наугад. Впрочем, никогда не слышавшим таких неприродно-жутких звуков врагам все равно приходилось туго. Атаковать под такой аккомпанемент, бежать в темноте сквозь взрывы и под свист осколков… мало быть смелым человеком, чтоб не драпануть, теряя штаны и оружие, – необходимо еще и иметь знания о примененном оружии. Скорее всего, для большинства вне валов на поле боя явились шайтаны из ада. За душами правоверных, естественно. И очень трудно нормальному человеку удержаться от немедленного спасения не тела даже – бессмертной души.

Православные или католики на их месте наверняка думали бы нечто подобное, с конфессиональным акцентом, естественно. Слава о страшных характерниках, казаках-колдунах, не без совершенно безвозмездной помощи иезуитов и мусульманских священнослужителей, широко распространилась в мире. Приобретя при этом эпические масштабы. Прежние рассказы об оборотничестве или ловле отдельных незадачливых чертей выглядели теперь такой мелочью…

«Блин горелый! Как же здесь не хватает связи, пусть самой примитивной! И ведь была мысля озаботиться наблюдателями на бастионах, чтоб давали знать, куда стрелять, делая это заранее оговоренными сигналами! Так кто ж знал».

Стоять рядом со стреляющей бомбометной батареей – удовольствие не из самых больших. Но заткнуть уши, к его великому сожалению, Аркадий не мог: надо было слышать, что происходит, ориентироваться в ходе боя приходилось по звукам. У бастионов, сначала у одного, а через полминуты и у другого, наконец-то догадались применить гранаты. Они вышли похожими на немецкие колотушки, с длинными деревянными рукоятями – с чугунными, в кубиках корпусами. Вероятно, именно применение нового оружия сломило атаковавших. В течение минуты или двух валы от них были очищены, немного погодя прекратилась и стрельба в поле в отступающих (или бегущих) врагов.

– Пане Москалю, боезапас закинчився, – доложил командир первого расчета, за ним и остальные его коллеги. Перед боем были предусмотрительно введены лимиты на количество мин, используемых за один бой. Бомб наделали пока немного, да и дорогими они выходили, приходилось экономить.

После грохота пальбы, от которого продолжал стоять звон в ушах и гул в голове, тишина показалась особенно приятной. Стрельба вокруг почти прекратилась, понятно: раз пушки замолкли, бой подошел к концу. Оставалось узнать об итогах: штурм-то точно отбили, в этом сомнений не имелось, но какой ценой?

Ждать у моря погоды или информации здесь, на позиции бомбометчиков, не имело смысла, пришлось всему из себя крутому характернику направиться к ближайшему бастиону. Именно тому, который и поддержала огнем батарея под его командованием. Благо идти надо было недалеко, дальность стрельбы нового оружия пока оставалась неудовлетворительной – где-то с полкилометра. У места недавнего вражеского прорыва наверняка уже присутствовал один из руководителей обороны.

«Посланные для разъяснения обстановки джуры, конечно, что-то разузнают, но лучше услышать новости самому, без пересказа с неизбежным при спешке перевиранием».

В крепости имелось несколько фонарей, подсвечивая одним из которых можно было бы существенно облегчить себе дорогу в такую беспроглядную ночь, но Аркадий воздержался от подсветки при передвижении. После последнего, но далеко не первого покушения выказывать свой путь светом ему не хотелось.

«Проклятая темень, чтоб ее черти взяли! Ноги без всяких врагов можно переломать или в грязюке вываляться. Хотя с чего чертям, чьим временем ночь и является, облегчать людям жизнь? Но пускать перед собой факелоносца или фонарщика – всем заявлять о своем присутствии. Невольно песня вспоминается: «Вот пуля прилетела и ага!..» На хрен! Не хочу агакаться, лучше нижними конечностями рискну. Но что же подвигло турок на такую авантюру и какая сволочь им о существовании незаминированных проходов стуканула? И как они через ров с водой перебирались? Если бы они попытались засыпать, то точно бы были обнаружены заблаговременно и о взбирании на вал только мечтать могли. Как их часовые проворонили? Загадка на загадке, авось Гуня хоть на некоторые уже ответы знает».

Кто-то бежал навстречу, не заботясь о приглушении шагов. Аркадий на всякий случай приподнял большим пальцем правой руки крышку кобуры одного из своих револьверов и положил ладонь на удобную рукоять.

«Конечно, сейчас по крепости много гонцов должно бегать, но… с оружием в руке чувствуешь себя спокойнее. Особенно если твою шкуру множество людей считают ценным трофеем. А я не прочь ее еще сам поносить, причем желательно в непродырявленном виде».

Несшийся не разбирая дороги казак пролетел было мимо, но уже за спиной характерника и охранников неожиданно затормозил и остановился, вызвав тем самым очередной приступ паранойи у Аркадия, чья рука невольно потянула револьвер из кобуры.

– Пане Москалю, це вы?

– Я, – не стал разыгрывать инкогнито он. То, что гонец мог искать одного из известных атаманов, удивления не вызывало. Развернувшись, всматривался в фигуру, показавшуюся смутно знакомой, окликнувшую его: не делает ли она подозрительных движений?

– Це я, Иван Малачарка, вы ж мене послалы у бастион. Беда у нас, пана Дмитра дуже тяжко поранено.

– Чтоб меня… Веди срочно к нему.

Гонец, громко топая, пробежал мимо характерника с охраной и помчался к входу в бастион. Хочешь не хочешь, а и им пришлось резко надбавить ход, но за быстроногим казаком угнаться не удалось, тот действительно бежал, не обращая внимания на риск скоростного передвижения в темную, безлунную ночь, да еще при ветре и дожде.

«Собственного джуру не узнал, что не есть гут. Правда, от волнения и усталости голос у него здорово изменился. Ох, как не вовремя ранен Гуня, как не вовремя… и будем надеяться, что рана не настолько серьезная, он же здесь не просто главный зам Татарина – единственный. Остальные командиры и близко по рангу и уважению не стоят. Пока он будет выздоравливать, и мне придется часть его функций брать на себя. Не было печали – черти накачали».

Возле бастиона вывесили освещение, так что, пробегая, удалось бросить взгляд на лежавшие у вала тела. Неожиданно – для такого-то короткого боя – многочисленные. За сотню точно, может, даже несколько сот. Рассматривать их подробнее не было времени, вслед за хекавшим от усталости, но не сбавлявшим темп передвижения проводником поднялись на «третий этаж», где невдалеке от выхода на вал и лежал раненый. Бег и подъем по лестнице дались неожиданно тяжело, появилась одышка, резко усилилось сердцебиение. В светлом (при трех-то керосиновых лампах) помещении, бастионном каземате с ощущаемым сразу запахом сгоревшего пороха.

Одного взгляда на Гуню Москалю-чародею хватило, чтоб определить, что он уже не жилец. Бледное до синевы лицо, обильная кровавая пена у рта, лихорадочный взгляд… но взгляд осмысленный. Увидев вошедших, знаменитый атаман даже попытался изобразить улыбку.

– О, а от и характерник, тильки мени вже и нихто не поможе. Усе, що Бог видмиряв (отмерил), прожив. Звыняй, Аркадию, якщо у чомусь був неправ, видхожу на суд божий.

И, коротко хрипнув, закатил глаза и умер.

Не был Дмитрий попаданцу другом, но смерть атамана для него стала шоком. Подойдя к уже бездыханному телу, попытался нащупать пульс, видя, что бесполезно, но боясь отказаться от слабой надежды на ошибку. Осознав безусловность ухода из жизни Гуни, снял шапку, другой рукой закрыл ему глаза, широко перекрестился.

– Господи, прими его грешную душу. Святым человеком он не был, но веру христианскую защищал, как мог, и погиб за други своя.

Постояв молча несколько секунд, отдавая, таким образом, дань уважения погибшему, обернулся к старшему джуре Гуни, молодому, с гладко выбритым подбородком и густыми, но недлинными усами казаку:

– Что вы атамана не уберегли, Остап?

– Так хто ж знав, що Юшко його у спину вдарыть?

– Что?! Так его свой убил?! Какой Юшко?

– Та ж Недайвода, щоб йому чорты у пекли покою не давалы, тай до Страшного суду. Турки лизлы як скажени (сумасшедшие), мы палылы у них из крутякив (револьверов), ох добру зброю ты придумав, а Юшко сзаду пидкрався та у спину атаману шаблюкою вдарыв. Да так, що й кольчугу пробыв.

– Я так понял, что вы его живым ловить не стали?

– Живым? – изумился джура. – Вин же, падлюка, атамана вбыв. Мы його у капусту порубалы.

– Вбыв-то он, а гроши хто йому за це дав, га?! Ты знаешь?! Недайвода ведь за копейку удавиться мог. Раз на такое дело пошел, наверняка ему немало заплатили. Кто?

Аркадий знал лично убийцу, известной личностью среди запорожцев был казак Юшко Недайвода. Фантастический, невероятный жлоб, у которого посреди моря соленой воды не выпросишь. Но в число хоть сколь значимых ценностей он собственную жизнь не включал, лез в любое предприятие с самым сомнительным исходом, если там виднелась возможность сорвать приличный куш. Даже по меркам запорожцев, жаднюга был редкостным отморозком без малейших признаков трусости. Стать начальником ему не светило ни в коем разе, но определенным уважением Юшко пользовался.

«Господи, хорошо хоть не грек, а свой же казак убивал. А то ведь нам с Татариновым пришлось бы здорово попотеть, чтоб удержать запорожцев от расправы над греками в крепости. Без того нехорошие слухи об их связях с турками ходят».

Явно растерянный Остап только развел руками. Немедленно совершая месть за покушение на атамана, казаки о поиске настоящих виновников не подумали.

– И где Гуня?! – распихивая стоявших в проходе запорожцев, в каземат ворвался расхристанный и очень взволнованный казак.

– Нету его. Погиб. А зачем он тебе понадобился? – заинтересовался Аркадий.

– Вот бяда… Татарин тожа сгинул.

– Как сгинул?! – Характерник, который как пыльным мешком по голове из-за угла получил, широкими шагами рванул навстречу пришедшему и навис над крепким, но не слишком высоким донцом.

– Пагиб, значится, – отвечал казак, не побоявшись при этом глядеть в глаза колдуна.

– Тоже в спину убит?

– Чой-то в спину?! Саблей ему турок голову разрубил.

«Песец подкрался незаметно. Как же это лихой рубака Мишка, не раз янычар и сипахов один на один одолевавший, так опростоволосился?.. И что я его жене скажу, как ей на глаза покажусь?.. Вот тебе и нет опасности штурма, оба в него не верили и головами за это поплатились. Но что же мне теперь делать, Господи? Это же пока шторма не пройдут и новый атаман от Богдана не прибудет, командование на себя придется брать – иначе передерутся атаманы и полковники здешние за булаву, нет среди них никого, для всех других авторитетного».

Аркадий с трудом вышел из раздумий и перестал гипнотизировать гонца, мужественно вытерпевшего сверление взглядом знаменитым колдуном. Отступил на шаг и приказал:

– Веди к Татарину.

Михаил был для него не просто знакомым – другом, да и одновременная гибель сразу обоих руководителей крепости стала страшным ударом по гарнизону. Имевшиеся в ней полковники и атаманы очень существенно уступали по авторитету Татарину и Гуне. Собственно, судорожно прокрутив в голове персоналии, Аркадий обнаружил, что действительно остался самым старшим в уже осажденной врагом твердыне. Все же он ведь был фактически министром и при Хмельницком – на гетманщине и на Вольном Дону. Неожиданное возвышение здесь совсем не радовало, даже если отбросить скорбь по другу Михаилу и доброму приятелю Дмитрию. Однако, хочется или нет, надо было срочно перехватывать управление Созополем. Альтернативой такому повороту истории стала бы жуткая свара среди командного состава с вполне прогнозируемым исходом – легкой победой турок.

Уже собираясь выходить, опомнился, вспомнил, что для командира даже смерть друга не повод забывать о своих обязанностях. Повернулся и поискал глазами среди казаков командиров. Найдя известного, ходившего в походы еще с Трясилом и Сулимой полковника Нестеренко, командира бастиона, обратился к нему:

– Прикажи осветить незаминированный подход к крепости, выставь усиленную стражу. В плен турок сегодня удалось взять?

Седоусый полковник, стоявший, понурив голову, с шапкой в руках, встрепенулся и, помявшись, ответил:

– Ни, Москалю. Живыми и брать не пытались, уж дуже гибель Дмитра на усих розлютыла.

Аркадий порадовался про себя, что его попытка взять власть прошла так легко, никто право характерника командовать оспорить не пытался. Хочется командовать или нет, а возникни здесь борьба за булаву, шансы дожить до окончания шторма резко снизятся: у осажденной твердыни не может быть больше одного командира.

– Поищите среди тел раненых турок. Может, кто для допроса сгодится. Найдете – перевяжите, покормите. Дай бог, хоть что-то об их планах узнаем.

«Блин, невезуха. И в разведке нас турки обыграли, чего раньше никогда не было. Впрочем, Гирей ведь не Осман, больше на ум и хитрость полагается, чем на силу. И морем никого в тыл врагу не выбросишь во время такой бури… Кажется, кончилось время везухи, победы кровью и потом придется добывать, зубами у судьбы выгрызать».

По прямой между крайними бастионами было немногим больше километра, но в связи с ломаностью линии укреплений пройти пришлось как бы не с два. То ли из-за спешки, то ли из-за волнения, но спотыкался Аркадий в пути много чаще обычного. Чертыхался себе под нос, но темп передвижения не снижал. От волнения и активного передвижения ему даже жарко стало, хотя погода ни на йоту не улучшилась.

Проходя мимо, разрешил бомбометчикам стрелявшей батареи уйти в казарму, прихватил в свиту дожидавшегося там собственного джуру с печальной вестью, ему уже известной. Потом отпустил и бойцов второй батареи, им самим и другим начальством забытой. Никто туда не явился для указания целей и передачи приказа стрелять. Оставалось попенять себе по этому поводу (вспоминал же о ней) и подумать об организации бомбометного огня. Причем подумать не отвлеченно, а конкретно, с указаниями совершенно определенным лицам.

Уже перед самым бастионом поскользнулся и упал-таки, зашиб коленку и разбередил не до конца зажившее ребро. Из-за охватившей организм вялости вставал с напряжением сил, будто старый дед. Загляделся на ряды покойников, и здесь выложенных вдоль стены. Пожалуй, не менее многочисленных, чем у ранее посещенного бастиона. Прихрамывая, невольно прикладывая ладонь левой руки к титановой пластине, закрывавшей ушибленное ребро, не стесняясь хвататься за перила, поднялся в каземат, аналогичный тому, в каком недавно был. Точнее, зеркальное отражение, с выходом не на юг, а на север. Освещался он, правда, похуже – горела всего одна лампа, а настроение пребывавших здесь казаков, большей частью не длинноусых, а бородатых, еще мрачней. Следы боя здесь просто бросались в глаза: на стенах у входа виднелись пулевые отметины, земляной пол пропитался кровью, к сильному запаху которой (подумалось вдруг: «Вампир здесь с ума немедленно сошел бы, ох и бойня тут была») ощутимо примешивалась вонь сгоревшего черного пороха и человеческих экскрементов.

«Н-да… только вони разложившихся трупов не хватает, покойники еще свежие, да и холодрыга на улице. Сунуть бы сюда тех студенток и школьниц, что свои попаданческие опусы про принцесок ваяли, может, и осознали бы, чем приключения на поле боя пахнут».

Людей в каземат набилось много, мрачных и сразу заметно, что растерянных. Все сплошь оборванцы с разбойничьими мордами, других среди казаков-ветеранов быть не могло, не выживали они ранее на фронтире. Приход колдуна заметили. Молчание сменилось гулом голосов, уважительно-тихих: все знали, что погибшего атамана и характерника связывала дружба. Помимо живых хватало и мертвых, они лежали двумя рядами вдоль одной из стен. Тела, это сразу бросилось ему в глаза, были только казачьи, в походной рванине, с рублеными и колотыми ранами. Одно, накрытое серым полотном, лежало наособицу, к нему и подошел. Сердце сжало, будто тисками, даже пот на лбу выступил, пришлось несколько секунд пережидать, пока боль снизится, станет всего лишь ноющей.

Присев, откинул холстину с головы лежащего. Угадал правильно. Несмотря на страшную рану, разрубившую череп почти до уровня глаз, свалявшиеся колтуном от крови и мозгов волосы друга он узнал сразу. На лице лихого, бесшабашного атамана навеки застыло выражение решимости и азарта.

«Странно, много раз приходилось видеть, как лица умерших расслабляются и разглаживаются, принимают умиротворенный вид, а Мишка будто и мертвый готов продолжить бой, разить врагов. Эх, Мишка, Мишка, на кого же ты меня покинул. Хорошо, что твоя супруга тебя таким порубленным не увидит, останешься в ее памяти бойким красавцем. Но как я буду с ней о твоей гибели говорить – представить страшно».

И без того не праздничное настроение стремительно покатилось вниз. Увильнуть от общения с теперь уже вдовой друга было бы подлостью, а рассказывать ей о его гибели – удовольствие настолько сомнительное, что он заплатил бы немалую сумму, чтоб его избежать. Но, к сожалению, есть вещи, от которых уклоняться нельзя.

Бережно, будто боясь причинить другу боль, накрыл его лицо рядном и встал, невольно поморщившись от боли в разбитом колене. Перекрестился. Внимательно оглядел столпившихся в другой части комнаты людей.

«Блин, мне это мерещится, или часть казачков, пока я прощался с Михаилом, слиняла? Вроде их больше было, когда заходил».

Хотя в крепости засели отчаюги из отчаюг, под взглядом колдуна они заметно терялись и мялись, невольно чувствовали вину за произошедшее.

– Братцы-казаки, как же это такой промах совершили, жизнь своего атамана проворонили, а?

Сразу несколько человек начало оправдываться. Естественно, разобрать в этих выкриках что-то – оправдывались ребята энергично – было мудрено. Аркадий дал казакам немного выплеснуться, потом неожиданно для них громко хлопнул в ладоши. Хлопок услышали все и замолчали.

– Не, ребята, так дело не пойдет. Негоже казакам базарный хай поднимать (вообще-то для казачьих сборищ весьма характерный – вольница ведь). Вот ты, Григорий, расскажи, как все произошло.

Смуглый, горбоносый брюнет Григорий Некрег, смахивающий на горского абрека, каким, возможно, и был до ухода на Вольный Дон, а ныне атаман одного из новых городков на Тамани и комендант данного бастиона, с ответом не задержался. Впрочем, говорил по-русски он как казак с низовьев Дона, может, там и родился, имея мать или отца с Кавказских гор, близко Некрега попаданец не знал.

– Так кто ж знал, Москаль, что у них хватит наглости напасть таким малым числом? А то, что турки нашли проходы к валам в минном поле… предательством здесь пахнет.

На такую отмазку оставалось только вздохнуть. Аркадий поморщился, покачал головой.

– Положим, предупреждал я атаманов, что недоброе чую. Заковыка в том, что и сам не понимал, когда и откуда беду ждать («Дьявольщина, придется заниматься самопиаром, иначе до смены и не доживешь»). А того, кто ворогам наши тайны сдал, найдем и… не помилуем.

– И правда, – раздался голос и из неразбежавшейся кучки казаков. – Смеялся Татарин, что Москаль-чародей совсем нюх потерял, стал даже такую кучку турок опасаться.

– Эх, – взмахнул рукой, будто саблей рубанул, характерник. – Знать бы точно, а то так… – он покрутил пальцами поднятой вверх руки, – мерещилось что-то тревожное, а что – сам не понимал. Только с вас это вины не снимает. Чего ж в бою атамана не прикрыли? Почему позволили ворогу его зарубить?

– Дык, разве его удержишь? Завсегда Татарин поперед всех в рубку кидался, ох и лют, царство ему небесное, – сопроводил крестным знаменем рассказ, – был в бою.

– Царство небесное и земля пухом, – согласился Аркадий. – А идти в бою рядом с атаманом разве никто обязан не был?

– Так и шли же. И слева и справа его люди бились, токмо в густом дыму-то…

– В густом дыму?.. – поднял удивленно бровь колдун. – А он откуда взялся? Вроде ничего здесь не горело?

– Так мы ж и напалили. Из скорострелок (донское название револьверов), ох и знатное оружье ты, Москаль, придумал… Поздно турок заметили, они уж ров переходили…

– Постой, как переходили? Ров в два человеческих роста глубиной, как его вброд перейти можно? Неужто они смогли его фашинами забросать? Так это же сколько времени надо, стража, получается, беспробудным сном дрыхла? Как сурки на зиму в спячку залегли?

– Не-е, батька Михаил хоть и добрейшей души человек был, – в этот раз перекрестились все присутствующие, Татаринова донцы любили и уважали, – токмо за сон на страже он виновного враз повесил бы, без жалости. Как можно?!

– Ладно, отложим разъяснение этого вопроса. Значит, перешли вброд, говорите?

– Точно, Москаль, тебе говорю, перешли. Все в мокрых штанах были: кто выше колена, а кто и по самые яйца, некоторые, так совсем мокрые, могет быть, по пути падали в воду. Хуч и бросали они в воду чего-то, таки видоки сказывают: и шедшие первыми не плыли, а пешими ров переходили. Но токмо с самого краю.

– Однако вода сейчас в море ледяная, да и край рва волнами захлестывается…

– Батьку, – вступил в разговор еще один казак, незнакомый Аркадию, русый, с серьгой в ухе, – своими глазами видал, как турки вброд через ров шли, а их волнами било. Некоторых так совсем с ног сбивало, и не все поднимались, но шли без остановок. А потом как бешеные на вал полезли, а там-то казаков немного было, да все только с ружьями да саблями.

Дальнейший опрос прояснил ситуацию. Не обращая внимания на выстрелы, турки забросили на валы множество кошек с привязанными к ним ремнями и полезли вверх. Малочисленная стража допустить этого не могла, полегла полностью, рассказчик, видевший переход через ров, наблюдал эту картину не с бокового, а с переднего вала. Развивая успех, враги попытались захватить и бастион, но туда, в каземат, ближайший к выходу на вал, уже набилось достаточно много казаков, в том числе и имевших револьверы. Интенсивная револьверная стрельба здорово проредила турецкие ряды, отдельных «везунчиков», сумевших прорваться в ближний бой, легко секли саблями. Дело шло к легкой победе, но множество выстрелов из оружия с патронами, снаряженными черным порохом, привели к сильнейшему задымлению в каземате, стрельбу пришлось прекратить и брать врагов в сабли. В этот-то момент и не заметил Михаил Татаринов удара, прервавшего его жизнь.

Гибель атамана только подстегнула казаков. Турок, сумевших прорваться в бастион, порубили, а снаружи кто-то догадался перебрасывать через вал гранаты. Это существенно сократило подкрепления, получаемые врагами на валу, и их трупы (в плен здесь не брали) скоро полетели вниз. С каждой секундой нараставший огонь из бойниц, полетевшие над головами наступавших с жутким воем бомбы, участившиеся случаи подрыва на минном поле… оказывали все более сильное давление на психику штурмующих. Турки, до этого проявлявшие невиданное мужество, растерялись, замялись и побежали обратно. Обрекая тем самым ворвавшихся в крепость на гибель.

Приступ отбили, потом выяснилось, что с небольшими потерями, погибло и получило тяжелые раны менее сотни казаков, но одновременный уход из жизни Татаринова и Гуни поставил обороняющихся в очень опасное положение. Этот момент Аркадий не просто сразу понял – ощутил всем существом. И немедленно начал действовать для блокирования нормальных в казачьем обществе демократических процедур по избранию новых руководителей взамен выбывших. В конце концов, собственный статус на гетманщине и Вольном Дону позволял ему такую попытку. Пока никто возражать не решился, большинство наверняка примет подобную перестановку как данность, а для горласто-недовольных море рядом и мешков хватает – мигом можно отправить в подарок морскому царю. Лучше утопить нескольких горлопанов, чем допустить разлад в гарнизоне осажденной крепости.

Поймав себя на отдаче распоряжения во второй раз, Москаль-чародей решил свернуть активную руководящую деятельность и сделать перерыв. Да и вымотал его нервотреп этой ночи порядочно: ощущение пышущего изнутри жара, переполненности энергией сменилось нараставшей апатией.

«Казаки настороже, старшина на валах и в бастионах, никакого неприятного сюрприза больше быть не должно. Необходимо хоть немного отдохнуть, день будет не менее тяжелый».

Фактический комендант крепости попытался поспать в одном из казематов, для подобного времяпровождения и предназначенных, в нем имелись не бойницы, а нары вдоль стен. Вот только заснуть ему долго никак не удавалось. Да и с обдумыванием случившегося возникли проблемы: никак не удавалось сосредоточиться на спокойном, тщательном анализе, мысли скакали как вспугнутые кузнечики в траве.

«Чертовщина какая-то получается, в стиле сказок про характерников. Ведь, по большому счету, правы были атаманы, когда не верили, что турки пойдут на штурм. Семь тысяч посредственных на земле, пешими, бойцов против вдвое большего числа несравненно лучше вооруженных, опытнейших, храбрых казаков… да перенеси их кто-то прямо в Созополь, и то порубили бы на хрен. Так что, желая поберечь своих людей, Мишка был прав, но… кстати, интересно, кого же вместо него донцы выберут? Хомяка Кошелева? Вряд ли, в последнее время он больше по хозяйственным делам суетился, а казаки предпочитают голосовать за военных вождей. Дружбана Калуженина? Хм… желательно бы, есть у него шансы, да только у Шелудяка или Федорова их таки больше. Впрочем, чего это меня в политику понесло, когда под боком турецкая армия? Так… ага, турецкая атака, по сути, была самоубийственной – это раз, и невероятно хорошо подготовленной – это два. Как они ров по воде, аки посуху перешли, – особый вопрос, но и о минном поле знали, и о двух узких щелях в нем, что совсем удивительно. Эх, мало пока капсюлей делаем, и дороги они, приеду домой, и в Чигирине, и в Азове придется как проклятому пахать. Черт, про капсюли потом подумаю, если выживу, уж очень неприятные сюрпризы Гирей подсовывает. Так с какого бодуна турки на смерть пошли? Ведь и они не могли не понимать, что победы им в этом штурме не видать, а вот жизнь сохранить вряд ли удастся? Непонятка».

Аркадий ворочался на тюфяке, однако, несмотря на сонливость и вялость, заснуть не мог.

«Ради чего люди идут на смерть? Ну, за идею, в данном случае – за веру. Хм… несмешно. Это ведь не ученики медресе из Стамбула, вот те да, могли и на верную смерть за торжество ислама пойти, если бы их какой-нибудь харизматичный мулла накрутил. Но пастухи… однозначно нет. За державу? Турки-то вообще весьма гордый народ, как любили выражаться в моем прошлом некоторые – державнотворчій. Только вот какое дело пастухам из Анатолии до крепости на болгарской земле и сидящих в ней казаках? Не-е, не канает здесь голый патриотизм. Не говоря уже о том, что эти самые пастухи недавно против армии Гирея воевали и, скорее всего, татар и янычар искренне и люто ненавидят».

Так, продолжая перескакивать с темы на тему, Аркадий ломал голову над загадкой штурма, но найти разгадки легкого преодоления рва и необъяснимой самоотверженности врагов не смог. Вот причины атаки по прибрежной полосе проглядывались невооруженным взглядом. Предательство. Причем не просто удача какого-то из засланных в крепость шпионов, умудрившегося высмотреть недочет в обороне. Нет, именно предательство кого-то из своих, сумевшего заметить эту особенность – отсутствие мин в прибрежной полосе.

«Мог ли этим Иудой быть Недайвода? Теоретически мог, но… разумнее предполагать, что он продался не один, и другой, или даже другие, в любой момент могут нанести удар в спину. С утра нужно будет усилить охрану пороховых складов, самые соблазнительные объекты для диверсантов. Если не считать моей скромной персоны, но я, слава богу, пока не объект, а субъект. Интересно, кто же это у турок такой умный нашелся, раньше за ними подобных ухищрений не числилось. Да… чувствую, за моей шкуркой пойдет охота… или за моей головой? Хм… да какая разница? В любом случае расставание что со шкурой, что с головой, один хрен, приведет к нежелательному летальному исходу. Впрочем, для кого нежелательному, а для кого и очень даже желательному… охотиться всерьез будут. Остается всего ничего – дожить до замены. Вот тебе и съездил на испытания нового оружия, захотел отдохнуть от нудных ежедневных дел. Что хотел, то и получил. Зато жаловаться на скуку и рутину наверняка не придется».

Поняв, что при размышлениях о серьезных материях не уснет, пробовал отвлечься на более приятные мысли. Увы, не удалось. Вот только не так-то легко это оказалось сделать. Даже при воспоминаниях о собственных детях, дочери и сыне, Мария ждала третьего ребенка, вдруг начинало мерещиться, что это турецкое войско добирается до Чигирина, янычары врываются в его дом…

«Блин горелый! Нормально заснуть – так Морфей где-то загулял и его обязанности выполнять некому, а кошмар практически наяву, я ведь понимал, что это не реальность, а кошмар, так пожалуйста».

Наконец усталость взяла свое, и к утру он задремал. Да не светило ему выспаться этой ночью. Заснуть покрепче не смог из-за снова поднявшейся стрельбы. Проклиная все и вся (турок, татар, продажных шкур, погоду, древних греков и скифов, собственную злую судьбинушку…), зажег керосиновую лампу и начал обуваться, вспоминая при этом мультик о Незнайке – вроде тот и не разувался, только ведь спать в сапогах очень уж неудобно.

Первый же взгляд из бойницы бастиона Аркадия успокоил. Видимость, правда, оставалась на редкость плохой. Костры и факелы на верхушке бастиона позволяли смотреть уверенно только метров на пятьдесят. И приблизительно еще на столько же видеть смутные тени. В полной темноте, несмотря на плотные тучи и густую морось, и то виделось бы, наверное, лучше: не случайно вечером этих огней не зажигали. Да, турки перед рассветом опять пошли на штурм, но на этот раз добраться до валов у них шансов имелось исчезающе мало. Практически не было совсем.

Одно дело – нагрянуть неожиданно, вопреки логике и здравому смыслу, и совсем другое – атаковать, когда тебя ждут. Между тем зоны возможного наступления нисколько не расширились, полосы, захлестываемые прибоем, метров пять-шесть. То есть полоса-то была шире, но сунувшиеся в нее в сторону моря очень быстро становились его жертвами: удар штормовой волны – грозное явление природы. Длинные узкие колонны врагов старались двигаться по ним как можно быстрее. Но шторм-то не утих, идти под ударами волн по мокрому песку быстро не в человеческих силах, а в крепости их уже ждали. И встречали если и не гостеприимно, то горячо. Из сотен разнокалиберных стволов.

Из-за узости незаминированных подходов турки передвигались плотной массой, и защитники Созополя этим воспользовались в полной мере. Пули и картечь выкашивали врага. Понаблюдав за боем с минуту, Аркадий обнаружил, что враги не приближаются, а отдаляются. Нет, они не побежали и не пятились – просто их убивали, сбивали на землю ранеными быстрее, чем они успевали подходить. Завалы из тел не образовались только из-за особенностей полосы наступления – волны и здоровых-то то и дело сшибали с ног и утаскивали на верную погибель в море. А уж раненые совсем не имели шансов уцелеть. Прежде чем кануть в глубинах, тела некоторых сраженных воинов будто переходили на сторону казаков, осложняя путь своим же товарищам, превращались в одно из сложных препятствий. Несомые волнами трупы таранами сносили живых или подворачивались им под ноги, вынуждая спотыкаться и падать.

Не выдержав этих испытаний, кое-кто из врагов попытался прорваться к крепости немного в стороне от моря и попадал на минное поле. Стрелки за такими искателями нехоженых дорог охотились редко, предпочитая палить в вынужденно плотную массу большинства идущих на приступ. Но хотя бы добежать до рва в этот раз никому не судилось. Осенью для достаточно мощных мин вырыли избыточно широкие ямы, обложив корпуса взрывных устройств щебнем. Теперь любой подрыв мины означал не только смерть неосторожного, на нее наступившего, но и поражение осколками и камнями многих его соратников. А неосторожные отбегали от товарищей в сторону недалеко: видимо, и ров можно было форсировать только по краю. Под ногами таких нарушителей порядка раздавались взрывы, и их уже безнадежно мертвые, искореженные тела падали на мокрую землю, одновременно с ними валились и те, кому «повезло» поймать осколок. Учитывая обстоятельства, подавляющее большинство хоть сколь-нибудь серьезно раненных или хотя бы потерявших равновесие в полосе прибоя пережить бой шансов не имели.

Гляделось все в неярком свете костров ожившей гравюрой на батальный сюжет. Мультфильмом. Черно-серым, другие цвета и оттенки в ночи не просматривались. Наверное, наступающие уже не пытались соблюдать тишину – подбадривали себя воинственными возгласами, вскрикивали от боли, но из-за канонады с бастионов и валов расслышать что-то от них было мудрено. Более всего, пока необъяснимо, в этой мрачной картине массового убийства Аркадия поразила ее продолжительность. Избиение, другими словами такое действо назвать трудно, продолжалось минут пятнадцать, если не больше . Ни одного выстрела в ответ Аркадий не заметил, нанести казакам ущерб турки сегодня могли, только сблизившись с ними вплотную, в рукопашной.

«Подключить, что ли, минометы? Ребята наверняка уже стоят у своих минометных – в смысле бомбометных – батарей. Хотя… не стоит. Запас мин мал, когда новые подвезут, неизвестно, да и дороги пока, черт бы их подрал, эти бомбы. Приходится волей-неволей и войну делать экономной».

Наконец шедшие на смерть, будто заколдованные ее не замечать, турки дрогнули, замялись и побежали. Некоторое время стрельба по ним продолжалась, однако из-за плохой видимости вскоре большинство потеряли врагов из виду и стрельбу прекратили. Несколько минут самые азартные стрелки продолжали отстрел раненых или выцеливание теней на грани видимости и за оной, но вот и они затихли: их, скорее всего, приструнили младшие командиры войска. Ввиду той же экономии боеприпасов.

Судя по доносившимся с противоположного фланга звукам, там все произошло и закончилось малоотлично от здешнего боя. Три центральных бастиона враги даже не пытались атаковать, они принимали в бою незначительное участие. Вероятно, их коменданты разрешили поддержать товарищей только лучшим стрелкам. Учитывая отвратительную видимость, такие действия были разумными.

Осознав, что спектакль окончен и в третий раз этой ночью вряд ли повторится, характерник отошел от бойницы. Ложиться спать уже и пробовать не стоило, он приказал попавшему на глаза джуре приготовить крепкий кофе. Вспомнив о минометчиках, отослал другого джуру распустить их на отдых.

«Итак, можно теперь быть уверенным, что знания врага о крепости много больше, чем хотелось бы. В чем-то даже больше наших: они точно знали о возможности перейти вброд ров на участках у моря. Мы-то как раз ведать об этом не ведали. Характерно, что по дороге к центральному форту турки наступать и не пытались, хоть на ней ведь тоже мин нет, упорно перлись по прибойным полосам, где и без обстрела недолго на тот свет переправиться. Ударит волна посильнее по ногам, и здравствуй дедушка Нептун! Или кто там у мусульман утопленниками заведует? Ладно, будем посмотреть, откуда у нас во рву броды образовались? Чего-то вроде как о возможности слышал, но где, когда и от кого – тайна сия велика есть. Дьявольщина, даже сесть орлом и подумать, повспоминать и то времени нет!»

 

Недобрым утро не только с похмела бывает

Созополь, 24 февраля 1644 года от Р. Х

Пока Аркадий пил кофе, небо стало сереть. Именно сереть, потому как посветлело оно нескоро, часа через три. Погода к улучшению никаких тенденций не проявляла, ветер неистовал по-прежнему, морось превратилась в дождь, температура хоть превышала ноль по Цельсию – судя по незамерзающим лужам, – но очень ненамного. Причем и днем из-за густой облачности и дождя видимость не порадовала.

– Москаль, ночью-то, в темень ишо турки подошли, – подскочил к нему молодой рыжебородый казак.

– Где?!

– Та вона же, гляди, – протянул руку тот.

Но, как ни всматривался характерник в плотную пелену дождя, рассмотреть толком ничего не смог. Вероятно, увидеть вдаль в такую погоду мог только очень зоркий и наблюдательный человек. Решив поверить на слово, Аркадий принял к сведению сообщение.

«Однако ночной штурм мог стать успешным, если подкрепление сравнимо с прибывшими вчера днем. Выбей даже мы их из крепости, все равно ведь потом новых штурмов не смогли бы выдержать из-за потерь – сами-то наверняка тоже кровью в ночной резне умылись бы. Ситуация разворачивается все более неприятно. Вот и старайся для добрых людей: мы Гирея на трон посадили, а он норовит нас со света сжить. Не помню, чтоб приходилось читать о подобных турецких хитростях, и казаки ни о чем таком не рассказывали. Придется все время быть настороже, вряд ли поганые сюрпризы этим закончатся».

Аркадий разослал гонцов ко всем полковникам и атаманам, имевшимся в крепости, приказывая им явиться на военный совет. Конечно, такой шаг был рискованным: кто-нибудь из них в жажде вожделенной булавы мог затеять бучу для ее вырывания у нагло присвоившего желанный символ власти колдуна. Однако гарнизон по составу можно было приравнять как к усиленной дивизии, по меркам этих времен, так и к небольшой армии, а у него элементарно не хватало опыта руководства столь многочисленными коллективами во время военных действий. Стоило четко распределить права и обязанности командного состава, озаботиться получением полезных советов по организации дальнейших действий.

В этот день ему суждено остаться не только без сна, но и без завтрака. Вскоре явился Назар Нестеренко, да не сам, а с влекомым двумя дюжими запорожцами пленником. Выяснилось, что казаки заметили шевеление у вала, не поленились спуститься, связать турка, оглушенного телом собственного товарища, упавшим на него. Бедолагу тут же допросили и, отбив второй штурм, потащили к требовавшему пленника начальнику.

Военнопленный выглядел неважно. Точнее, совсем плохо. Даже в вертикальном положении его поддерживали с двух сторон казаки, юрук фактически висел между ними, бессильно согнув ноги в коленях и склонив голову. Впечатления грозного и бесстрашного воина, способного пойти на штурм мощной крепости в прибойной полосе, он не производил.

«Ты гляди, а штаны-то у него и действительно мокрые, а ведь уже несколько часов в помещении, следовательно, промочены были насквозь. Как он, бедолага, себе яйца не поморозил? Впрочем, они ему уже не понадобятся: никто лечить и выхаживать пленного в подобных обстоятельствах не будет. И сапоги у него кто-то хозяйственный уже успел прихватизировать. В общем-то, понятное дело: зачем сапоги покойнику? А вот одежку ему оставили, значит, совсем негодящаяся, не лучше той, что сами казаки в бой одевают».

Аркадий встал, подошел к турку и, схватив за волосы, приподнял его голову, чтоб посмотреть в лицо. Того такое обращение не смутило, потому что был пленник уже за гранью бытия. На отрешенном лице невозможно было заметить и тени чувств. Несмотря на открытые глаза, вряд ли он находился в сознании – смотрел сквозь заслонившего его от света колдуна, не замечая и не реагируя. Лицо выглядело вкрай измученным, но неизуродованным. Только под глазами светились два огромных синяка да в густых, черных с проседью волосах виднелись песчинки. Вблизи стала заметна и мелкая дрожь, пробиравшая его то ли от сырости и холода, то ли от перенесенных волнений и мук.

«Да… не случайно в двадцатом веке форсированный допрос иногда именовали потрошением… И что любопытно, но по голове и лицу его, кажется, не били, берегли, чтоб мог связно говорить, синяки, скорее всего, образовались от сотрясения мозга, полученного при падении на него соплеменника. Но мучить его еще раз вряд ли стоит, все, что надо, у него наверняка выспросили запорожцы, большие мастера подобных собеседований».

– Неужели не все вызнали, что его сюда приволокли? – обратился Москаль-чародей к Нестеренко.

– Що зумилы, то выспросылы, – развел руками атаман. – Може, ты захочешь щось ще взнаты.

– Хлопцы, посадите его пока на лавку и сами там посидите, а мы с атаманом поговорим, – скомандовал Аркадий казакам, продолжавшим держать обессилевшего пленника, который без их усилий немедленно обрушился бы на пол. – Пошли, Назар, присядем, в ногах правды нет.

Нестеренко, также не выглядевший «огурчиком» после тяжелой ночи, принялся рассказывать, что удалось выведать у турка. Знал простой кочевник, даже не десятник, немного, но уж что знал, все рассказал. Выяснилось, что вместе с попавшими в великую немилость юруками к Созополю вчера подъехали несколько отдававших команды их племенным вождям пашей из оджака и крымских татар из числа приближенных к султану Исламу. Имен вельмож, как ни «уговаривали», пленный не назвал, значит, точно не знал. После совещания с ними ханы собрали своих соплеменников и рассказали, что новые власти поставили их перед выбором: захватить крайние укрепления или их семьи уничтожат как мятежные. Захватят – то все грехи за бунт против законного султана Ислама Гирея будут списаны, а здесь, в Румелии, им выделят вдвое больше земли под кочевья.

Будь у людей выбор, идти или не идти на самоубийственный приступ по смертоносной полосе прибоя, многие не пошли бы, но выбора не было. Вскоре после наступления темноты к Созополю подошло несколько тысяч всадников. Сколько точно, и не спрашивали, зато неожиданно выяснилось: юрук слышал, будто это анатолийские сипахи, так же лишившиеся наделов и жаждущие их получить. Ханы предупредили соплеменников, что в случае успешного захвата сипахи придут им на помощь, а тех, кто вздумает трусить и повернет назад, порубят.

Назар рассказал, что, по словам пленника, многие до вала не дошли, сгинули по пути в волнах, но подгоняемые страхом за родственников и надеждой турки смогли добраться до вала. А уж потом-то пошли на приступ, будто крылья обрели. Сам он шел не в первых рядах, на вал даже не успел взобраться, но был потрясен полетевшими с него гранатами, буквально выкосившими всех, кто шел на подкрепление.

Воспоминание об этом отрезке допроса вызвало у вымотанного, осунувшегося Нестеренко улыбку.

– Очи вытаращив и повторяв: «Шайтан-бомба, шайтан-бомба…»

Участники второго штурма до крепости так и не дошли, хоть сгинуло их куда больше, чем при первой попытке, уточнить сведения, полученные при допросе, пока возможности не было. Пока же Москаль-чародей пообещал Нестеренко и Некрегу пополнения из резерва в связи с особой уязвимостью их участков и, предупредив о скором совете атаманов, пошел отдохнуть хоть часок. Адреналин из крови ушел, на него всерьез навалилась усталость, а на совете, смахивающем на бандитский сходняк, зевать не рекомендуется во всех смыслах.

«Блин горелый! Всегда казаки переигрывали вчистую турок по разведке, а здесь – будто злой колдун поколдовал. И ведь ничего во время шторма не сделаешь, ни за помощью послать нельзя, ни разведчиков в тыл турок забросить. И греки теперь для нас скорее не союзники, а недоброжелательные нейтралы, уж очень за последние годы пострадали. Наверняка кто-то из перебравшихся в Крым или Азов стучит султану. Наше счастье, что стамбульская беднота те погромы устроила, о массовом переходе греков на сторону турок после них и речи быть не может».

Заснул в этот раз Аркадий легко, будто в сон провалился. Хотя по-настоящему отдохнуть ему еще долго не судилось. Отдыха от многочисленных забот не получилось. Не судьба. Или наоборот: кисмет.

 

В осаде

Созополь, 24–29 февраля 1644 года от Р. Х

Первый день в осажденной крепости выдался для Аркадия очень бурным. Нервотреп из-за вражеских атак, горе и волнения по поводу гибели друзей-атаманов, переживания об обустройстве в крепости властной вертикали… много чего навалилось. Без твердого единоначалия любая армия ущербна, не один он это понимал. Высокий статус и среди запорожцев, и среди донцов позволил Москалю-чародею на удивление беспроблемно взять власть в свои руки, но злоупотреблять ею он не собирался. Оставил всех атаманов и полковников на своих местах, прислушиваясь к их советам, усилил оборону крайних бастионов.

Самочувствие все это время проявляло тенденцию к ухудшению. Донимали постоянно вялость, слабость, сонливость, но употребление кофе – от греха подальше – Аркадий сократил. Давление в груди тревожило его все чаще, даже запах любимого напитка иногда уже не радовал, а вызывал тошноту. Однако отказаться от кофе совсем он пока не смог.

Естественно, сразу же поутру двадцать четвертого казаки проверили глубину рва – немаловажной части укреплений Созополя. Почти на всей своей длине он обмелел незначительно, но вот по краям, там, где соединялся с заливом, оказался занесен песком почти полностью. Обвязавшись веревкой, осажденные промерили эти места и шестом, и собственными ногами, попробовав перейти его вброд туда и обратно. Один проверяющий отделался мокрыми – точь-в-точь как у пленника – штанами, другой оступился и был сбит достававшей до этого брода волной. Товарищи, его страховавшие, вытащили совершенно мокрого и продрогшего друга из воды. Одно утешение – броды оказались узкими и из-за волн очень ненадежными и опасными, даже если не учитывать легкость обстрела их со стен и из бастионов.

Углубление рва решили отложить до лета – копаться, стоя в холодной воде, уж очень не полезно для здоровья. Теперь, когда осажденные знали об этом слабом месте, оно уже не представляло для них опасности. Пытаясь атаковать здесь, турки должны были делать это плотными колоннами, становясь прекрасной мишенью сразу для сотен стволов. Аркадий про себя решил, что спешить с углублением вообще не стоит: чем больше врагов сгинет на узких прибрежных полосках, тем легче и быстрей удастся добиться победы казакам.

Само собрание атаманов и полковников Созополя прошло без скандалов и весьма свойственных этому контингенту попыток хапнуть нечто себе. Оглядев присутствующих, Москаль-чародей понял, что они почти все смущены и… нет, не испуганы, но пребывают в некотором беспокойстве. Такое начало – гибель сразу обоих командиров – не предвещало ничего хорошего. Поэтому желание знаменитого колдуна возглавить гарнизон прошло на ура. Кто, как не характерник, сможет переколдовать вражеских чародеев? А о мистической природе почти закончившейся удачей попытки приступа турок в гарнизоне говорили открыто. Как и о том, что бежали враги именно после вступления в бой бомбометов под командой Москаля-чародея. Не только турки были в те времена склонны к вере в сверхъестественные причины самых обыденных событий. К ночи, совершенно вымотанный, он выпал в осадок и продрых до полудня двадцать пятого.

Возможность отдохнуть вволю не только новоявленному начальнику гарнизона, но и большей части его воинов дали враги. Больше на приступы они в этот и последующие несколько дней не ходили, сосредоточившись на сооружении лагеря для жилья и осадных укреплений – вопреки мнению некоторых наших современников о совершенной отсталости осман, осаждать и захватывать вражеские укрепления они умели.

На вышку – при таком-то ветрище – Аркадий больше не лазил, но все увеличивавшиеся полчища врагов рассматривал с бастионов при первой же возможности, стараясь уловить для этого любое улучшение видимости в светлое время суток. И открывающееся при этом зрелище вызывало у него целую гамму чувств.

Вокруг все было серо и мрачно. Не расступавшиеся на небе темно-серые, свинцовые тучи, с которых большей частью лило или моросило. Высокие волны, в которых его глаз никак не мог уловить привычных для Черного моря сине-зеленых ноток, вода во рву. Земля, песок, камень… Многочисленные палатки, навесы, шатры, установленные во вражеском лагере, имели разнообразную раскраску, однако под таким небом и в таких условиях и они, казалось ему, несли на себе сероватый налет.

Воистину, погода была как раз такая, в какую хороший хозяин и дворового пса на улицу не выгонит, побережет животину. Ежась от порывов холодного ветра, да еще насыщенного влагой, то и дело сморкаясь при любом выходе из помещений, разглядывая копошащихся в грязи врагов, он начинал их даже жалеть. Им-то приходилось куда хуже, чем казакам, сидящим в хорошо оборудованной, с обогревом помещений крепости. Легко было догадаться, что настолько регулярное обливание холодной водой для многих в гиреевском войске – смертный приговор. Не приспособлены южане к таким испытаниям.

«Дьявольщина, Ислам и командиры оджака с ума, что ли, посходили, зимой в поход трогаясь? Там же уже сейчас наверняка тысячи заболевших, скоро они умирать сотнями в день начнут без всяких пуль и ядер. А ведь и моя затея с вырубкой древесины дала эффект – мало костров у турок, смехотворно мало, учитывая холодрыгу на дворе. К утру-то вода льдом покрывается, при мокрой одежде это приговор. А когда тепло придет, на них новые напасти свалятся – место под их лагерем за последние годы капитально унавозили, эпидемия дизентерии, если не холеры им обеспечена».

Уже позже он узнал, что в поход турецкое вой-ско вышло в теплую, солнечную погоду. Собственно, для османов начало похода в конце зимы или самом начале весны было нормой. При малой скорости передвижения основного войска – километров двадцать в сутки – туркам добираться до границ приходилось не менее трех месяцев, а то и дольше. К этому обстоятельству добавилось другое, не менее важное – у султана кончились деньги. В огромную сумму обошелся контракт с голландцами на перевозку хлеба из Египта в Стамбул. Кормежка войска и части горожан столицы этой зимой производилась на кредиты, полученные у тех же голландцев, с выплатой им больших денег за транспортировку. Ислам среди своих называл договор с голландцами грабительским и несправедливым, но вынужден был его заключить. Самостоятельно перевезти что-либо по морю турки на данный момент не могли. Совсем. На Средиземном море турецкое мореплавание блокировалось Венецией, в Черном море – казаками. Пойти на мир с теми или другими, уступив им, султан не мог из-за полной потери лица (и более чем вероятной потери вскоре после этого собственной головы). Суда голландцев венецианцы вынуждены были пропускать. Но кредит кончился, платить воинам уже было нечего. Замаячила и перспектива совместного голодного бунта горожан и всего вой-ска. Даже всученная голландцами по цене осетрины подпорченная соленая селедка заканчивалась. Именно поэтому так легко поверили в Стамбуле в приход весны в середине февраля.

Время для рассматривания осадных работ у Москаля-чародея имелось. Жизнь в Созополе устаканилась, его ценные указания испрашивались редко, опытнейшие казацкие руководители прекрасно справлялись и без них. Затевать разброд и шатания перед огромным вражьим войском никто не спешил. Даже под низким покрывалом плотных облаков, с которых то и дело лило, можно было рассмотреть в подзорную трубу вражеский лагерь. И наблюдаемое там характерника радовало.

«Однако я молодец. Особенно гадостную гадость врагам придумал, сидеть в лужах при холодрыге и сильном ветре – только, чего уж там, именно врагу и пожелаешь. Еще неделька-другая – и ни в кого стрелять не надо будет, сами посдыхают. Ох, и нелегко им приходится – отсюда можно рассмотреть, что многих трясет от кашля. А вот костров-то для такой погодки у них маловато, вряд ли успевают просушить одежду. Ай да Аркашка, ай да сукин сын! Да простит меня тень Александра Сергеевича за наглый плагиат».

И проблемы во вражеском лагере Аркадий, находящийся в тепле, сытый, уверенный в сытных обедах и ужинах на ближайшую перспективу, сильно недооценивал. Смерть уже собирала, пока в основном среди полуголодных, с ослабленным иммунитетом райя обильную жатву. Однако ими она не ограничивалась, мерли чем дальше, тем больше воины – сипахи, янычары, топчи… Сотни покойников в сутки уже прибавлялись, причем с каждым днем их число росло. Иезуитская выходка казаков с обезлюдниванием округи и вырубкой деревьев обрекала осаду на неудачу. Издали возить дрова для варки пищи и обогрева на такую массу людей во всех смыслах ослабленной турецкой армии оказалось не по силам. А ведь еда, причем не только прошлогодняя солома, но и зерно, нужна была и животным. Как таскавшим эти самые дрова за десятки верст, так и боевым коням гиреевской кавалерии. Несчастные лошади и быки также мерли в большом количестве, оттягивая своей смертью начало голода среди людей.

Убивали осаждающих не только простудные заболевания. В их лагере вовсю гуляла и дизентерия: находилось достаточное количество неосторожных, готовых при жажде попить из лужи. Вот малоактивные в холод микробы и отогревались в их желудках, благо иммунитет у голодающих, лишенных витаминов людей ослабел.

Заметили с бастионов и продвижение больших отрядов конницы на север. Помешать им осажденные не могли, даже разведать, сколько всадников и куда отправились, были не в силах. Шторм то немного утихал, то опять усиливался, но волнение до приемлемого для каторг уровня не снижалось. Оставалось ждать и готовиться к штурму.

Попытка больших конных отрядов прорваться в Валахию или поживиться чем-то на западе Болгарии не удалась. Болгары, те, кто не пожелал переселяться на север, успели понастроить крепостей, для конницы неприступных, а перевалы надежно охранялись валашскими гарнизонами в мощных укреплениях. Султану оставалось одно – взять штурмом Созополь, в котором, как он знал, имелись большие запасы продовольствия. Сожалея, что ночной штурм не удался, турки копили возле осажденного города пехоту, подтягивали туда расходный материал – райя. О минном поле и глубоком рве Ислам знал, их и должны были ликвидировать ненужные ему голодные рты, уменьшая, таким образом, и проблему нехватки продовольствия.

Уже на второй день осады Аркадий заметил во вражеском лагере сумятицу. Орта не орта, но несколько десятков янычар в красных доламах (куртках), легко опознаваемых по головным уборам, юскуфкам, устроили митинг возле одного из больших шатров с охраной из тех же янычар, но в синих доламах, все сплошь с челенками (гребнями) – знаками доблести – на шапках. «Красные» норовили прорваться в шатер, «синие», выстроившись в два ряда и держа в руках ружья, этому препятствовали. Обе стороны конфликта, несмотря на погоду, быстро разогревались и возбуждались, но… тут с неба ливануло как из ведра, видимость резко ухудшилась, и узнать, чем все закончилось, не удалось.

На следующий, третий день осады особо приглядываться нужды не было. Кучки, кучи и целые толпы, часто с признаками явного возмущения, собирались или перемещались между шатрами и палатками. При виде дружно разеваемых ртов – подзорная труба дала неожиданно хорошую картинку – у наблюдателя даже слуховая галлюцинация возникла. Ему послышалось: «Хейя, хейя».

Разумеется, никто здесь забитой противнику шайбы не жаждал, но Москаль-чародей невольно потряс головой и улыбнулся про себя. Он с удовольствием бы предпочел соревнование за голы и очки битве не на жизнь, а на смерть. Вот только никто его о предпочтениях не спрашивал.

«С другой стороны, нехрен бога гневить. Были у меня разные варианты, кому служить в этом мире, легко мог спрыгнуть в Москву, Варшаву или Стамбул. Третий вопрос – что меня там ждало… но выбор я сделал сам. И по месту и цели в этой жизни. Пенять и жаловаться не на кого».

Раза три оттуда раздавались звуки ружейной стрельбы, однако узнать об их зачинщиках и итогах пока не представлялось возможным. Минное поле и шторм напрочь исключали засылку разведчиков во вражеский лагерь, одновременно блокируя путь для возможных перебежчиков. Рисковать не только жизнями разведчиков, но и экипажем корабля для вылазки было слишком авантюрно. Хотя и сомнения быть не могло: кинь Москаль-чародей клич на такое дело, добровольцев нашлось бы на все три имеющиеся в наличии каторги.

Оставалось злорадствовать вражеским неприятностям (слаб человек) и ждать. Последнее, в полном соответствии с народной мудростью, было особенно тяжело: ведь повлиять на ход событий, безвылазно сидя в крепости, затруднительно. Но можно. Если очень хочется.

«Если у врага беспорядки, то почему бы не добавить для них поводов? Пребывать в месте, обстреливаемом врагом, не имея возможности ответить – очень серьезное испытание для нервной системы, а жестокого Мурада, способного заставить своих воинов не замечать вражеские выстрелы, уже нет. Посмотрим, как справятся с подобной ситуацией нынешние лидеры Турции».

Срочно собрав наиболее авторитетных атаманов и полковников, Москаль-чародей озаботил их новой задачей – ведением по врагу беспокоящего, нечастого (порох стоило поберечь) огня. Рассчитывая, что при такой погоде турки и ответить толком не смогут, а нервы у них не железные. У казаков же, в бастионах, порох сухой, и километр-два для их пушек – не расстояние.

Атаманы предложению, а не прямому приказу начать выборочный отстрел врагов откровенно обрадовались. Серьезные, а то и хмурые их физиономии повеселели, в каземате раздались соленые казацкие шуточки и смешки. Расходились все в куда лучшем настроении, чем сходились. Однако полковник Тимофей Бугаенко покидать помещение не спешил.

Здоровенный, всего пальца на три ниже Аркадия, но более широкий в плечах и объемный в груди, одетый – как все – в жуткое, воняющее протухшей селедкой тряпье (мера против вшей), Бугаенко явно пребывал в нерешительности, лихому казаку несвойственной.

– Ну, говори уж, раз собрался, – подтолкнул его Москаль-чародей.

– Ну, понимаешь… ну, дило таке…

– Да не мнись ты, как девка на выданье. Не к лицу казаку так себя вести. Пришел – рассказывай.

Тимофей набычился в полном соответствии с кличкой, превратившейся в фамилию, поморщил нос, зыркнул из-под солидных надбровных дуг, будто звереющий бугай, однако резко ответить собеседнику не решился. Даже самые храбрые, а другие полковниками тогда у казаков не становились, рисковать попусту не любили. А нарываться на ссору со знаменитым характерником, к тому же любимцем Хмельницкого – это ж совсем тормозов не иметь.

– Бида у мене, Москале… – никак не мог добраться до сути атаман, хотя, судя по голосу, волновала его тема беседы чрезвычайно.

– И какая? Да говори, чего уж, ведь не по пустяку пришел.

– Да, уж точно не по пустяку. Проклятый я, и нихто этого прокляття зняты не може… Вот и набрався духу тебе попросить, балакають, ты знатный колдун. К кому ни обращался, либо проклятия совсем не видит, либо снять не может.

«Назвался груздем – полезай в кузов. Мне только танцев с бубном для полного счастья и не хватало. Странно, что он у других характерников ничего не добился».

Аркадий ждал, и начавший дышать с сопением, как натуральный бык, Бугаенко разродился:

– На потомство я проклят.

– Що, твоя жинка забеременеть не може?

– Да ни, брюхатяться воны легко, тильки разродытыся ни одна не змогла. Уси при родах померлы. И диточки мои, – Тимофей всхлипнул, – диточки, два сыночки и донька, теж… померлы.

Плачущий от непереносимого горя навзрыд, с текущими по щекам крупными слезами здоровенный бандит – зрелище не для слабонервных. У Аркадия и самого в глазах защипало.

– И что повитухи говорили? Отчего и жены, и дети-то померли? Неужели слабые были?

– Та ти повитухи… – Бугаенко махнул рукой, потом вытер рукавом свитки слезы и громко высморкался в многострадальную полу одежки. – Говорили, що здоровья жинкам не хватало. А як же не хватало, як я ж самых бойких, веселеньких брав. Остання (последняя), Софийка, шляхтяночка, кров з молоком, такая бойкая була, такая бойкая, усе зи скакалкою скакала и колы вже брюхата була.

У Аркадия вдруг все внутри изморозью покрылось.

– А сколько лет-то твоим женам было?

– Перший, Оксанци, колы пид венец шла, чотырнадцять, другий, Марийци, тринадцать с половиной, а Софийци теж чотырнадцять. Уси молоденьки, незаймани и доброго здоровья. Правда, у постили воны… так и не смогли привыкнуть… А характерники сказалы, що немае на мени прокляття… – захныкал, как малое дитя, трехкратный вдовец.

Москаль-чародей закрыл глаза, сжал до побеления кулаки и прилагал неимоверные усилия, чтоб не пристрелить этого педофила прямо здесь и сейчас. Со стороны это выглядело как общение колдуна с духами, шмыгающий носом атаман притих, ожидая приговора. Колдун, на удивление моложавый и сильный – хоть говорили, что ему больше ста, если не двухсот лет, – сидел с закрытыми газами, как статуй, виденный Тимофеем в одном из захваченных поместий. Не шевелилась на нем ни единая волосинка.

«Господи, Боже мой, дай сил не шлепнуть этого придурка своими руками! Невиноватый он, времена, чтоб им… здесь такие. Бедные девочки… да не только его бывшие жены. Что же делать, Господи?! Как остановить этот ужас?! Моя Маша ведь взрослая женщина, и то чуть богу душу не отдала во время родов при самой-то лучшей в этом мире помощи роженице. А что творится по селам и городам…»

Наконец, после долгого молчания, характерник открыл глаза, и на Бугаенко оттуда будто смерть сама посмотрела.

– Правду говорили тебе характерники, нет на тебе проклятия. Оно не на тебя, на все войско Запорожское и все войско гетманское положено. Знал я это и раньше, чего думаешь, на взрослой девице, перестарке женился. – Москаль-чародей зловеще улыбнулся. – Да были затворены мои уста. А вот сегодня мне позволено сообщить про это. Кто на малолетке моложе шестнадцати лет женится, на того и проклятие падает. От некоторых ангелы-хранители беду отводят, только рассчитывать на такую помощь… не советую. Запомни сам и передай другим: жениться надо на девицах или вдовицах старше шестнадцати лет. Тебе так только вдовица продолжить род может. Понял?

Тимофей часто-часто закивал, не решаясь отвечать словами из-за по непонятной причине перехваченного горла.

– Тогда можешь идти. И не забудь рассказать другим.

Понимание невиновности собеседника отнюдь не уменьшило вспышки яростной ненависти по отношению к нему у попаданца. В спину уходящего не смотрел, чтоб тот этого не почувствовал: воины такие взгляды часто кожей ощущают. Ну не любил выходец из двадцать первого века педофилов, мягко говоря, считал их ошибкой природы, требующей немедленного исправления в виде повешения или утопления.

Всплеск эмоций исключал на несколько часов рассудочную деятельность, и он предался созерцанию вражеского лагеря и несомненных проблем у его обитателей. Попытки вести траншеи к крепости осаждающие прекратили – все углубления в почве очень быстро заполнялись водой. Ледяной, что исключало бултыхание в ней. Позиции для артиллерии подготавливались, но самих пушек во вражеском лагере не обнаруживалось. Нетрудно было догадаться, что их еще тащат по раскисшим дорогам.

До наступления темноты Аркадий имел удовольствие наблюдать несколько раз, как падают от пули и больше не встают работяги, копавшие землю в пределах ружейного огня. И один раз он заметил попадание небольшой бомбы в толпу сипахов, что-то живо обсуждавших, энергично жестикулируя, в лагере. Последнее зрелище даже разочаровало.

«Подумаешь… негромкий бабах и невысокий дымный султан в неожиданно возникшей “полянке” среди плотно стоящих человеческих тел. Тем более что часть упавших уже встает. В Голливуде умели снимать такое куда эффектнее: летающие отдельно от тел человеческие конечности, море крови и горы трупов. Наверное, плохой бы из меня режиссер получился. Не случайно кинодельцы игнорировали, хотя… я ведь сам туда не рвался. А вдруг и получилось бы? Теперь и не попробуешь, не узнаешь…»

Впрочем, сипахов бомба впечатлила куда больше, чем далекого наблюдателя с бастиона. Стартанули от неожиданной напасти с похвальной скоростью в разные стороны, как воробьи от брошенной в стайку палки. Однако тут же себя в его глазах реабилитировали. В первый момент шарахнувшиеся от взрыва воины тут же опомнились и вернулись к пострадавшим товарищам. Похватав раненых и убитых, они ломанули подальше от Созополя, в глубь табора, но не испуганные, а, судя по жестам, вздрюченные и возмущенные. Аркадию даже показалось, что он слышит их негодующие вопли. И можно было догадаться, что возмущение направлено не только и не столько против врагов – что с неверных возьмешь, – а, прежде всего, на собственное начальство. Известная истина: командир не только всегда прав, но и во всем виноват. Если, конечно, подчиненные не бараны, а львы. Сипахи к числу мирных парнокопытных уж точно не принадлежали.

* * *

Бог его знает, что тому было причиной – вражеское злое колдовство или шутки Судьбы, но выспаться Москалю-чародею опять не судилось.

Дочка, весело смеясь изо всех своих невеликих силенок, пыталась шлепнуть по его ладони своей пухлой ручкой, а он коварно в последний момент отдергивал лапищу, и удар приходился по ни в чем не виноватой подушке. При всей своей незамысловатости игра полностью захватила участников, подушка же – в силу отсутствия речевого аппарата – возразить против несправедливого избиения не могла. Вот опять крохотулька подняла ручонки и…

– Атаман, атаман, просыпайся. – Не удовлетворяясь словесными призывами, его кто-то еще и тряс за плечо. – Атаман, вставай, перебежчик от турков явился, – среди ночи немилосердно вырвал его из сна собственный джура.

– Мыы… – Аркадий, еще толком не проснувшись, резко сел в постели, сбросив при этом одеяло на пол. – Что стряслось?!

– Да говорю же: перебежчик от турков прибег, атаман Некрег велел срочно об том тебе сказать.

Щурясь со сна от света керосиновой лампы (за спиной джуры, действительно, маячила фигура, видимо, посланца от Некрега), морщась от боли в висках (то ли давление на улице менялось, то ли сказался прерванный в самой неподходящей фазе сон), характерник наконец осознал важность принесенной информации. Уже много дней не было никаких сведений из стана гиреевцев, между тем действия турок показывали прекрасную осведомленность о положении в крепости. А ведь информация тоже оружие, сохранение информационного вакуума о положении врагов может казакам дорого обойтись. Перебежчик, да – судя по срочной побудке – принесший важные сведения, был настоящей победой, маленькой, но безусловной.

Естественно, при таком-то пробуждении, прежде всего, захотелось выпить кофе. Без стимулятора и глаза норовили сами собой захлопнуться, и имелся риск вывихнуть челюсть от непрерывного зевания. Однако проявлять такое неуважение к Некрегу – откладывать визит – не стоило, по пустякам он знаменитого колдуна поднимать бы не стал. Раз устроил побудку, значит, вести перебежчик принес не просто важные, а «горячие», требующие срочной реакции.

Невольно вспомнилась сценка из блистательной комедии «Бриллиантовая рука», когда герой в исполнении Папанова будит героя в исполнении Миронова.

«Что ж там Папанов сказал… вроде: будет тебе и кофе и… черт, забыл, а ведь бог знает сколько раз смотрел. Блин, выцветает в памяти все больше и больше мир двадцатого – двадцать первого веков! Становится все прозрачнее и нереальнее, можно сказать, призрачнее, как фантастические герои в “Понедельник начинается в субботу”. Но уж мучить мозги ради такого не буду».

Ночевал этой ночью Аркадий не в «своем» доме, а в каземате центрального бастиона, точнее, в какой-то каморке-кладовке, на данный момент пустой. Не захотелось ему тащиться в темноте под пронизывающим ветром и холодным дождем, вот и пристроился спать невдалеке от места проведения последнего совещания.

Растерев энергично лицо ладонями, обулся и засомневался, идти по проходу в валу или выйти во двор крепости и добраться до цели под открытым небом. По дальности разница была небольшой. Очередной зевок предопределил выбор. Накинул плащ с капюшоном и отправился к выходу: негоже являться на встречу сонным зомби, а ветерок и дождик, мягко говоря, прохладный, мигом прогонят сон.

Расчет на волшебное воздействие природы оправдался быстро и полностью. Получив в морду душ ледяной – по крайней мере по ощущениям – воды, вдохнув сырой холодный воздух с доброй примесью той самой мороси, проснулся окончательно. И трусцой побежал к северному бастиону. Ветерок хоть заметно ослаб, но продолжал выдувать тепло из организма с пугающей скоростью.

«Ой-ой-ой! Как же выживали ямщики на Руси? Им-то приходилось постоянно ездить при таком ветре и куда более низкой температуре. Почему они в ледышки не превращались? Тулупы, оно, конечно, теплая одежка, но… все равно непонятно. Хотя… ездил ведь и я по вьюжной степи… хм… чего-то меня не туда понесло, отвлекаться от текущей ситуации не стоит».

Хрустя щебнем, которого насыпали вроде бы не скупясь, хлюпая по лужам и чавкая по грязи – которой быть, по идее, не должно было, но идея уступила прозе жизни, – Аркадий быстро добрался под завывание ветра и грохот прибоя до северного бастиона. И успел немного замерзнуть: сырость, ветер и холод – страшное сочетание.

«За несколько минут успел продрогнуть, а турки уже не один день то бредут при такой веселой погодке, то сидят в лужах, как полярные лягушки. Обыкновенные земноводные в таких условиях спят беспробудным сном. Или вымирают. Пожалуй, и без перебежчика можно догадаться, что турки замышляют идти на штурм. Иначе без всяких боев передохнут».

Перед входом немного притормозил: негоже крутому колдуну от какого-то дождика с ветерком бегать. Вошел почти нормальным, разве что широким шагом.

Перебежчик оказался невысоким тощим греком, невероятно грязным – хоть лопатой счищай, – с голодным блеском в испуганных глазах. По крайней мере, именно так расшифровал для себя Аркадий впалые щеки и бегающий взгляд. Ноги бедолаги были закутаны в чье-то тряпье, а мокрые штаны сушились на имевшейся в каземате печи, распространяя вокруг запахи, далекие от цветочных. После уличной свежести такое амбре просто било по обонянию. Преодолев легкий приступ тошноты, характерник подошел к Некрегу.

– Сегодня приступ будет?

Атаман бросил на Москаля-чародея странный взгляд, но его предположение подтвердил.

– Все забываю, что ты колдун. Да, утрецом, посля молитвы и завтрака, пойдут на нас в атаку.

Аркадий сообразил, что ему опять приписали нечто колдовское, хотя он пользовался элементарной логикой, как герой одного из любимейших сериалов в прошлом.

«Или будущем? Век-то был двадцатый, а ныне на дворе семнадцатый… ну да не до философии сейчас. И, если штурм только после завтрака, пожалуй, не стал бы он меня ночью будить. Какие-то вести еще эта птичка в клюве принесла».

Перебежчик, заросший черным волосом, из которого торчал солидный шнобель и выглядывали испуганные, взволнованные глаза, действительно напоминал нахохлившуюся ворону. Точнее, мужа вороны: в принадлежности грека к мужскому полу сомневаться не приходилось. Пожалуй, его даже немного трусило. Хотя, по идее, он должен был давно согреться, но продолжал жаться, будто сидел задницей на льду, а не на лавке возле печки.

Странно, но эта мирная, в общем, картина Аркадия встревожила непонятно почему.

«Чего это он трясется? Со страху, что ли? Так вроде бояться ему уже нечего, приняли как своего, турка, помнится, никто переодевать и не собирался. Непонятно».

– Что там у них случилось? Неспроста же решили по такой погоде на приступ идти? Бунт где приключился или кто домой побежал, султана не спросясь?

Некрег развел руками.

– Да тебе и без перебежчиков все известно.

– К сожалению, не все. Он, – Аркадий кивнул на грека, – на русском или татарском языке, конечно, говорить не умеет?

– Нет, токмо на греческом и османском.

Характерник поморщился. На греческом, причем не новогреческом, а на древнем языке Платона и Аристотеля – распространенном среди эллинов Северного Причерноморья – он знал десятка два-три слов, османский же тогда имел только с четверть слов с тюркскими корнями, понимание крымско-татарского общаться с перебежчиком напрямую возможности не давало.

– Ну что ж, будем через толмача с ним говорить, если понадобится дополнительно чего разузнать. А пока ты выкладывай новости, им принесенные.

Разговор намечался не на пять минут, поэтому Москаль-чародей присел на лавку.

Атаман сжато и четко пересказал результаты допроса перебежчика.

Сначала по гиреевскому войску распространились слухи, что завтра будет атака на крепость. Потом, весьма скоро, эти слухи оправдались. Всех стамбульских райя собрали по сотням, к которым они были приписаны, и вернувшийся от тысячника сотник рассказал, что еда в войске заканчивается, а из-за бунта в Египте подвоза новой не будет. Неоткуда ее везти: повсюду голод и разорение. Посему если они, райя, не хотят передохнуть с голоду, то пойдут на штурм крепости, где проклятые гяуры запаслись продовольствием на долгую осаду. Причем им, райя, не надо даже в крепость врываться – это воины сделают. Их дело – забросать мешками с землей и песком ров и даже не весь, хотя бы в нескольких местах.

В этом месте Некрег прервался и ухмыльнулся:

– Понимаешь, Москаль-чародей? Всего-навсего, а?

– Чего тут непонятного? Пробежаться с тяжелыми мешками через минное поле под обстрелом с бастионов. Легкое дело, раз плюнуть и растереть.

– Точно. Вот и он, – атаман кивнул на перебежчика, – так подумал. И заместо такого легкого дела затеял рисковый побег к нам пешком по волнам. Храбрецы легких путей не ищут, – и опять широко ухмыльнулся.

– Да… в одиночку-то по прибою, ночью, в такую погоду… трус-то скорее под плетью с мешком на смерть побежит. И правда храбрец. Как же он в Стамбуле выжил? Греков там вроде не осталось?

– Да омуслимился, иначе его давно бы повесили. Думаю, не один он там такой. А сейчас вот вспомнил, что христианином был, и решил в истинную веру возвернуться. Осознал, можно сказать, свое грехопадение. И к нам норовит притулиться.

– Придется принять, чай, не звери ведь мы. Еще чего интересного не рассказывал?

– Да усе жалился на голод, холод и мокрядь. Кормили их совсем худо, токмо чтоб не подохли, одежка от дождей промокла, а просушить негде и не на чем: дров и на приготовление пищи не хватает… А у последние-то дни и животом многие стали маяться, хучь едового с гулькин нос получают, а гадить тянет бедолаг то и дело. Оттого и мрут один за другим.

– Только райя или и воинам?

– Почитай, всем. Еще на полпути, как поняли, што занегодилось усерьез, султан и паши свои походные гаремы назад, в Стамбул, возвернули. Хотя, ясно дело, они, паши с султаном, значит, в мокром платье на холодном ветру не ходют.

Как бы в подтверждение небезвредности такого времяпровождения, перебежчик зашелся в приступе тяжелого кашля, щедро делясь с окружающими, донимавшими его вирусами.

«Черт!!! Вот почему мне тревожно было: перебежчик-то болен, поэтому и кутается. Ой, как бы он нас всех не перезаразил. Вот только эпидемии в тесном пространстве нам и не хватало! Для полного счастья. Но и прекращать допрос глупо – вирусы-то уже успешно из воздуха усвоены. К тому же, скорее всего, у болезного обычная простуда или, в худшем случае, грипп. При обилии лука и чеснока в крепости большой беды не должно быть. Надеюсь».

Однако дальнейший допрос надежды Аркадия на большой объем важной информации не оправдал. Грек охотно пересказывал ходившие по гиреевскому лагерю слухи, делился своими наблюдениями, малоотличными от того, что можно было подмечать и с валов крепости. Среди прочего он подтвердил, что простудные болезни не просто широко распространились у турок, а имелись там почти у всех. И количество нетрудоспособных исчисляется уже тысячами, сотни ежедневно мрут, не вынеся таких условий существования.

– И янычары помирают? – счел нужным уточнить Аркадий.

Некрег перевел вопрос и, выслушав пространный ответ, подтвердил:

– Да, и они простужаются и умирают, хоть и реже, чем райя. Все же и не голодали они раньше, сейчас их опять-таки кормят лучшей… одежка у янычар потеплее. Токмо все одно – и к ним старуха-смерть часто наведывается.

– И это хорошо, – ободряюще улыбнулся Москаль-чародей допрашиваемому, пребывавшему явно не в лучших чувствах. – Пороху больше для других ворогов прибережем.

– Полагаешь, скоро новая война? – встревожился атаман.

– Уверен, на наш век походов и боев хватит, но об этом потом погутарим. Вы его чем-то теплым поили?

– А как же, сразу же, как только шаровары его на просушку повесили, горячего настою на травах дали.

– Прикажи принести еще, да меду не жалейте, больным простудой надо поболе пить теплого и сладкого. Потом, когда поговорим с ним, положите бедолагу в теплое местечко, но с охраной. Нам разносчик заразы в крепости совсем не нужен.

– Так, может, его…

– Поздно. Нас-то с тобой он уже обкашлял-обчихал. Да и вроде бы простуда у него, не холера, авось и не передастся. Турки-то от холода, дождя и ветра страдают, недоедают, а у нас с этим все в порядке. В тепле и сытости сидим, и мокряди у нас нет. Бог не выдаст, свинья не съест.

Как бы в подтверждение этих слов, грек снова раскашлялся. Затем, придя в себя, с тревогой уставился на оговаривающих его судьбу казаков. Он не мог не понимать, что сейчас решалась его судьба, а о злобе и жестокости казаков среди турок ходило множество рассказов, один другого страшнее.

– Еще какие слухи он слышал о разных неустройствах у турок? И расспроси подробнее, правда ли, Египет отделиться захотел? Кто там бунтует, мамелюки? – свернул на любимую тему геополитики Аркадий. Еще со времен советских кухонь любимую: мальчишкой любил слушать разговоры родителей с гостями.

Некрег принялся расспрашивать перебежчика, тот охотно и многословно отвечал, до уха характерника доносились и знакомые слова – мамелюк, паша, оджак, Мурад, Левант, но смысла хоть одной фразы он уловить не смог. Пришлось ждать.

Атаман выяснил, что восстали, объявили об отделении от султаната Гирея не мамелюки, а египетский паша и поддержавшие его воины местного оджака. Они захотели стать такими же независимыми, какими были до недавнего разгрома испанцами янычары Туниса и Алжира. Именно так прозвучало официальное объявление от имени султана Ислама.

– А мамелюки? – поинтересовался Москаль-чародей, помнивший, что с ними и Наполеону сражаться довелось.

– Про них он ничего не слышал. Видно, они подчинились паше и тоже приняли участие в бунте.

Посетовав про себя на малую информированность источника, Аркадий продолжил допрос:

– Еще чего-то он слышал?

– Да. Среди турок ходят слухи, что бунтуют в Леванте арабы. Будто они вырезали там все турецкие войска, а на востоке Анатолии опять объявился истинный Осман, якобы выживший благодаря божественному вмешательству султан Мурад. И он поднимает турок на битву с иноплеменниками, оджаком.

– Так чего же они сюда поперлись, если у них там такая веселуха?! – удивился Москаль-чародей, позабыв, что грек-райя вряд ли в курсе подробностей принятия решений в окружении султана.

Атаман пожал плечами, но вопрос перевел. Ответ оказался кратким и обескураживающим: турки узнали об этих событиях в пути или уже здесь.

Пока Аркадий соображал, что еще спросить, грек заерзал на лавке, состроил виноватую рожу и что-то просительным тоном произнес. Выслушавший его Некрег недовольно поморщился и перевел просьбу Москалю-чародею:

– До ветру просится, сильно его поджимает.

– Так пускай сходит, не хватало, чтоб здесь обоссался.

Атаман кратко выразил согласие, и перебежчик спешно раскутал намотанное вокруг себя тряпье. Вопреки опасению Аркадия, он сидел небесштанный, как было ему подумалось. Видимо, казаки шаровары на смену просыхавшим выделили, как и какие-то чувяки, в которых страждущий облегчения и посеменил подпрыгивающей походкой в сторону сральни.

– От ссыкун, – выразил отношение к происходящему Некрег. – Всего ничего у нас находится, а уже четвертый раз до ветру бегает.

«Однако. Уж не подсыл ли этот перебежчик? Для связи с кем-то здесь вполне могли послать агента, вот и бегает он якобы до ветру. Правда, тогда он блистательный актер – ну все признаки крайней нужды в облегчении у него присутствовали. Хм… да и вспоминая, как сам маялся недержанием мочи, простудив то ли мочевой пузырь, то ли простату в летнем походе… а сейчас-то далеко не лето, на хрен все поотмораживать можно. Но очень уж связно, судя по потоку информации от переводчика, грек отвечает. Ни за что не поверю, чтоб такие сведения выдал бывший простой рыбак или грузчик. Вот купец приличного уровня или контрабандист, а скорее, и то, и другое…»

Вернувшийся перебежчик поспешил замотаться в тряпье и сел на прежнее место. Видно было, что и после короткого путешествия по относительно теплому коридору он замерз. На вопрос о прежней деятельности он ответил, что был купцом и судовладельцем, но попал в беду и лишился всего состояния.

– Купец, судовладелец, а также моряк и контрабандист? – бог его знает, почему решил удовлетворить свое любопытство Москаль-чародей.

Услышав перевод, грек бросил на характерника настороженный взгляд, но ответил утвердительно.

Дальнейший допрос особых успехов не принес. Разве что Аркадий уверился во мнении, что восставшие арабы – это друзы, а в Египте власть захватили именно янычары, точнее воины оджака, а не мамелюки. В любом случае в сочетании с возобновлением антиоджакского восстания на востоке Малой Азии перспектива для продолжения так неудачно начатого похода на север вырисовывалась для турок тухлой и сулящей множество новых неприятностей. Пусть на востоке осталась Анатолийская армия, пусть там пребывали верные Гирею татары, без регулярного снабжения Румелийской армии продовольствием войско ждала катастрофа. Грабить на юго-востоке Болгарии было просто некого: не церемонясь, казаки вынудили местное население отселиться. Кто уехал в Валахию, кто перебрался в Крым – главное, что на несколько дней пути добыть пропитание стало можно лишь охотой, для сотен тысяч людей источников пищи здесь и сейчас не существовало.

«Что у турок пошла междоусобица – это, конечно, хорошо. Теперь даже самые дикие и фантастические планы по разгрому отдельных частей великой еще недавно державы строить можно. Что оджак оказался настолько склонен к сепаратизму… тоже хорошо. Кстати, мамелюки там ведь наверняка о возврате власти над Египтом мечтают, до последней капли крови за турок биться не будут, а вот в спину им ударить могут легко. В общем, как в песенке про маркизу: все хорошо, но… Не будет теперь долгой осады, на которую мы рассчитывали. При сложившихся обстоятельствах сама жизнь вынуждает султана штурмовать Созополь. Эх, сколько задуманных пакостей так и останутся в планах… И уничтожить изнуренную осадой турецкую армию не судьба».

Перебежчик не рассказал, просто не знал этого, что положение гиреевской армии осложнилось до чрезвычайности. Можно сказать, катастрофически. Разоренная Анатолия прокормить многочисленное – несмотря на все беды – население столицы и слишком большую для нынешней Турции армию не могла. Теперь же ожидать новых поставок никак не приходилось: восстание египетского оджака самими голландцами и было инспирировано. Развал могучей империи на несколько враждующих частей полностью соответствовал интересам европейских колониалистов – слабым, находящимся во вражде государствам несравненно легче диктовать условия торговли. У султана Ислама и верхушки стамбульского оджака не осталось другого выхода, кроме немедленного штурма осажденной крепости. Над собранным для восстановления империи войском нависла угроза голода, запасы продовольствия, собранные в Созополе, стали не просто желанной, а жизненно необходимой добычей.

Впрочем, на срочно собранном атаманском совете геополитические новости прошли рефреном. Старшину интересовали конкретные вопросы удержания крепости в своих руках, вот их кратко и обсудили. В принципе, к битве казаки готовились несколько лет, и особого беспокойства у собравшихся предстоящий приступ не вызывал. Единодушно решили даже не выставлять казаков на валах заранее, предпочтя поберечь их здоровье и силы.

 

Долгожданный, но все равно непредсказуемый штурм

1 марта 1644 года от Р. Х

Заснуть в предутренние часы Москалю-чародею не судилось. Пусть атаманы в приступах на крепости и их отражении разбирались несравненно лучше его, но уж если взялся возглавлять оборону, то будь добр делать это без дураков и имитации деятельности. Неудачливые и неловкие командиры у казаков очень редко отделывались отставкой, куда чаще их начальствование заканчивалось нырянием в мешке или выдачей незадачливых начальников врагу живыми, что сулило куда более длительное и неприятное расставание с жизнью. Надежд на индульгенцию от такого исхода благодаря прошлым заслугам характерник не питал – понимал, в каком обществе оказался. И, кстати, считал подобный оборот дела справедливым: завел людей на смерть – отвечай первым.

Раздавать ценные указания, соображать о возможных негативных поворотах грядущего сражения для осажденных пришлось, невзирая на жуткую головную боль. Уже здесь, в семнадцатом веке, у Аркадия появилась метеозависимость – головная боль при изменении погоды. Причем чем старше он становился, тем сильнее болела голова.

«Черт! Впору волком завыть для облегчения. Хм… а это мысль! И легче, может быть, станет, окружающие не очень удивятся, все же “знают”, что я оборотень. Раз завыл, значит, так надо, душа, значит, просит».

Невольно улыбнувшись этой мысли, он тут же скривился: в виски будто раскаленные иглы кто загнал. К счастью, подобные приступы случались нечасто, но и обыкновенное уже для него тупое нытье в черепушке радости не доставляло.

«Вой не вой, но придется терпеть. В аптеку за пенталгинчиком не сбегаешь, а болеутоляющие характерников слишком на наркотики смахивают, принимать их из-за такой банальщины, как головная боль… глупо. Только наркозависимости мне для полного счастья не хватает. Хотя ведь были прецеденты, тот же Кеннеди, например, стал к концу жизни законченным наркоманом. И ведь не худшим президентом был. Эх, выпить бы наливочки граммов двести да поспать минуток триста… мечты, мечты. Выпивка в походе для казака – приговор с немедленным исполнением, даже если бы спиртное у меня имелось, хлебать его точно не решился. Невозможно в таком коллективе, среди алкашей, истомившихся по главной – после резания чужих глоток – усладе в жизни, утаить распитие. Мигом унюхают, чем ни закусывай, были уже случаи, что характерно – весьма печальные для употребивших. Будем глушить боль кофейком, иногда ведь помогает».

Рассвет встретил на центральном бастионе, на его вершине. Благо и дождь, ливший больше недели, прекратился, и ветер существенно утих. Впрочем, и ослабший, он в сочетании с промозглой сыростью сонливость прогонял лучше кофе. Увы, на самочувствии утренняя свежесть никак не сказывалась, башку будто невидимый инквизитор в тиски зажал и пытал подозреваемого в богопротивной мерзости. Совсем не утешало и то, что немалая часть окружающих, судя по их кислым физиономиям и то и дело долетавшим до его ушей проклятиям, испытывала сходные ощущения.

Глядя на шевеление среди врагов, погадал: многие ли мучаются там?

«Если уж нам, сидящим в тепле и сытости, хреново приходится, то мокнущим, мерзнущим, голодающим и болеющим бедолагам, чтоб они все разом посдыхали, наверняка хуже достается. Много хуже».

С некоторым усилием переключился с головной боли на более важные дела.

«Блин! Как бы турки не посчитали улучшение погоды знаком свыше, они наверняка и без этого озверело атаковать будут – в желании добыть жратву и укрытие от дождя. Хотя… дождь-то уже не льет, думается, с сегодняшнего дня и теплеть будет. Интересно, успеет ли сработать наше “минирование” мусорными отходами той территории, где они сейчас лагерь поставили? Летом там повальная дизентерия их косила бы, но весной… сомневаюсь. Два года унавоживали почву, да так, что там теперь ничего не растет, и… – Аркадий невольно тяжело вздохнул, – получилось, зря мучились. И здесь, кажись, облом».

За пробуждением турецкого лагеря в это утро наблюдало из Созополя как никогда много глаз. И ожидания их обладателей оправдались: после громкоголосого призыва муэдзинов, донесшегося до валов крепости, и традиционно короткого намаза духовные отцы – муллы и имамы, дервиши признанных в нынешней Турции орденов – принялись вдохновлять паству на подвиг. При отсутствии звукоусилительной техники делали они это не в одном месте, а по всему лагерю. Вопреки ожиданию попаданца, действие это не затянулось, уже минут через пятнадцать накачка прекратилась, и огромные массы людей двинулись на штурм.

«Однако… это что получатся: людей в бой бросили, не покормив? Они же и без того охляли и больны поголовно. Чудны твои дела, Господи. Ох, опять и снова я чего-то важного не понимаю. Даже при недостатке продовольствия покормить-то воинов перед штурмом стоило бы. Хотя… помнится, читал, что в Великую Отечественную опытные солдаты предпочитали идти в бой с пустым желудком: больше было шансов выжить при ранении в живот. Но здесь-то пуля в брюхо по-любому смертельна!»

Наступление велось нестройными рядами – с этим даже в лучшие времена у османов имелись непреодолимые проблемы, – но дружно и решительно. Вот чего-чего, а храбрости и агрессивности у турок всегда хватало. Трусы и неумехи великую империю создать не могут в принципе.

К изумлению Москаля-чародея, развивалась вражеская атака весьма и весьма неспешно. О первой причине подобной неторопливости он догадался, заметив частые падения штурмующих. Нетрудно догадаться, вспомнив погодные условия предыдущего периода, что грохались они, поскальзываясь на камнях. Второй повод для падений удалось рассмотреть вскоре в подзорную трубу: большая часть турок тащила, держа перед собой, мешки (вероятно, с землей). При более тщательном рассмотрении они показались не мешками, а так, мешочками. Вероятно, командирам пришлось учитывать при планировании слабосильность многих из райя, да и состояние почвы не способствовало переноске тяжестей.

Да-да, большая часть идущих на штурм в передних рядах оказалась не воинами, а подсобными рабочими, что в первый момент чрезвычайно удивило Аркадия. Он знал отношение к работягам в оджаке и управленческом аппарате султаната – доверять им такое важное воинское дело, в его представлении, янычары не могли. Райя присутствовали в лагерях османов всегда, но только как землекопы, возчики, пастухи… Для боевых действий их не привлекали никогда. Между тем заметных издалека характерных головных уборов – кече – в толпе виднелось очень немного.

«Да что же это происходит?! Ни за что не поверю, чтоб храбрецы-янычары прятались при штурме за чужие спины».

Тщательнее рассмотрев происходящее в подзорную трубу (и лишний раз обматюкав качество своего оптического прибора), Москаль-чародей убедился, что большая часть среди идущих на приступ не имеет даже оружия.

Времени для разглядывания врагов, идущих на приступ, у защитников крепости оказалось достаточно. Это на стадионе спортсмен может преодолеть полтора километра за несколько минут. Здесь люди передвигались не по ровной дорожке, да и всю жизнь они занимались совсем не скоростным бегом. Опять-таки состояние многих из них было далеко не только от идеального, но и до удовлетворительного не дотягивало. Очень быстро достаточно плотная возле лагеря толпа существенно разредилась и растеклась по полю. Все в ней шли со своей, личной скоростью: кто-то – довольно бойко, кто-то – еле-еле, с частыми остановками, с огромным трудом поднимаясь после падений.

Именно благодаря таким доходягам и удалось Аркадию обнаружить, что в толпе немалое число атакующих никаких тяжестей не несет. Помимо янычар среди этих оделенных ношей было много чалмоносцев в просторных длинных одеждах. Они и янычары, судя по подсмотренным сценкам, вдохновляли и понукали райя на более энергичное продвижение, но и поддержкой совсем охлявшим бедолагам не брезговали. Помогали встать на ноги, клали уроненный мешок на спину, раз перед собой – где он служил и некоторой защитой от пуль – уронивший его нести не мог. Некоторые из райя явно переоценили свои силы, им-то и без груза пройти такое расстояние в нынешнем состоянии не судилось: болезни и голод делали свое черное дело.

«Вот чего нам для полного счастья не хватало, так это талибов . Судя по скудности бороденок и даже отсутствию оных у некоторых из этих недоделанных мулл, они явно ученики медресе. Вояки-то из них, обучавшихся не войне, а грамоте и изучению Корана… скорее всего, не ахти какие. Но вот храбрости и желания уничтожить врагов-иноверцев им наверняка хватает, причем не только на себя самих, но и для окружающих. Еще одна проблемка: эти могут упереться, когда воины, пусть и несравненно опытные в ратном деле, предпочтут отступить».

И мелькали чалмы, среди которых иногда попадались даже зеленые , не только сзади – для понукания их носителями отстающих, но и в самых первых рядах, заведомо обреченных.

Вскоре атакующие стали падать, не только поскользнувшись или споткнувшись, но и сраженные казацкими выстрелами. Сначала ядрами из длинноствольных пушек – прицельно на такую дальность из них стрелять невозможно, однако здесь целиться особой нужды не было, на приступ шли десятки тысяч, жертву снаряд находил практически наверняка, если не в прямом попадании, так рикошетом. Эффективнее были бы бомбы, но их запас несколько поистратили при обстреле лагеря в предыдущие дни, а селитры для изготовления пороха, пороховых мельниц для большого казацкого войска по-прежнему не хватало. По выплавке же чугуна Вольная Русь уже входила в число европейских лидеров, правда, во многом благодаря всеобщему разорению на континенте.

Затем в бой вступили казаки, имевшие винтовки – это слово с легкой руки попаданца уже вошло в оборот. Эти не палили наперебой, а с самого начала пытались выцелить кого-то из командиров. Издалека это удавалось куда реже, чем хотелось самим снайперам. Все же дымный порох очень плохо подходит для прицельного поражения на больших расстояниях: слишком малую скорость вылета пули дает. Да и ветер вносил в точность попадания свои коррективы. Однако уже в полукилометре от бастионов смертность янычар и священнослужителей, которые вели за собой райя, стала стремительно расти. Заодно доставались свинцовые «подарки» и всем, кому не повезло оказаться рядом.

Наконец первые из скорее бредущих, чем бегущих турок, подошли до невидимой им, но очень хорошо просматриваемой с валов частой цепочке мраморных булыжников, тянувшихся в двухстах саженях от передних углов бастионов. Их расположили там заранее, тщательно выверив расстояние до бастионов, замазав внешние стороны каменюк, чтоб по ним не могли ориентироваться враги. С трудом дождавшись этого момента, открыли огонь и самые нетерпеливые обладатели гладкостволок. Пули Нейслера – «грибы» – спокойно долетали на такое расстояние и калечили бездоспешных райя. Разве что некоторых спасал мешок с землей. Большинство при таком счастливом попадании все равно падали, но могли встать на ноги. Могли – в данном случае – не значит, что спешили, несмотря на холодность и влажность почвы, некоторые хитрованы пытались перележать атаку. Но мало кому удался подобный фокус: янычары и священнослужители шли в толпе райя среди прочего и для пресечения таких способов дезертирства.

«Это я хорошо придумал – выложить видимые только нам цепочки из заметных издали камней, одновременно замаскировав их с обратной стороны. Теперь любой имеющий глаза может определить приближение врага на расстояние в двести и четыреста метров (или приблизительно сто и двести сажен) от бастионов. Где же я это вычитал… черт… – отступившая вроде бы головная боль – как затаившийся на время коварный противник – ввинтилась в виски со скоростью сверла электродрели. Аркадий зажмурился и с трудом удержался от инстинктивного желания схватиться за голову руками. – Фу… да и тот самый черт с ним, с тем, у кого я идею спер. Пригодилась, и ладно. Чтоб я еще хоть раз позволил копаться в своей башке… хрен им всем! От Хмеля до родной супруги, обойдутся без новых девайсов и песен другого времени» .

Постепенно счет убитых и раненых (в подавляющем большинстве также обреченных на смерть) перевалил с сотен на тысячи. Этот фактор пока не сказывался на течении приступа никак: слишком большое поле как бы маскировало многочисленность жертв. Тем более что гибли, прежде всего, те, кто добрался до невидимой им полосы в сто сажен от бастионов, а немалая часть штурмующих преодолевала дальнюю от крепости часть поля. Да и не очень-то поприсматриваешься вокруг, когда, обессилевший от недоедания и болезни, тащишь в руках тяжелый мешок. Зато недостаток сил у атакующих, камни, ямы и бугры на поле все сильнее и сильнее замедляли турок. Делая из них удобные мишени, причем большая часть пострадавших от огня с бастионов принадлежала к сохранившим силы и опередившим основную массу райя.

Всего на внешнем обводе крепости стояло более ста пушек – от длинноствольных морских до легких трехфунтовок и похожих на ночные горшки без ручки мортирок. Часть разместили в казематах с ограниченным сектором обстрела, остальные поставили на бастионах и валах. Там же, поверху, засели около десяти тысяч казаков. Всем стрелковых позиций не досталось – размеры крепости Созополь умышленно сделали небольшими, чтоб малым гарнизоном уверенно отбивать атаки огромного войска. Поэтому часть запорожцев и донцов заняла места сзади паливших во врагов, подавая им заряженные ружья и давая возможность поддерживать ураганный темп стрельбы.

Правда, вскоре те, кто занял позиции в казематах, вынуждены были резко сократить свою скорострельность: вентиляция не справлялась с дымом от выстрелов. Да и палившим с валов регулярно приходилось делать перерывы – в ожидании, когда ветер отнесет плотные белые облака, окутавшие все вокруг. К их счастью, погода стояла прохладная да с неслабым ветром с моря, что позволяло попадать, а не пулять в белый свет.

Пересекшие стосаженную линию далеко дальше продвинуться поначалу не имели никаких шансов. Именно на них инстинктивно сосредотачивался огонь паливших как на стрельбище казаков, и, учитывая количество стволов у защитников крепости, вопрос был не в том, убьют или не убьют сумевшего дойти так далеко, а в том, как скоро подстрелят. Вот когда из этих «везунчиков» образовалась широкая полоса в полсотни метров, среди подходивших к ней стал заметен недостаток решимости в стремлении продолжить штурм. И без того передвигавшиеся со скоростью черепахи, да еще с передыхами по пути, достигшие места, плотно усеянного трупами предшественников, райя замедлялись до улиточной скорости. Потом, будто не решаясь наступать на убитых, а то и раненых мусульман, останавливались совсем и начинали усиленно вертеть головой, осматриваясь. Воинов такая картина вряд ли смутила бы, однако для забитых работяг идти по трупам, не обращая внимания на свист пуль, на окутанные пороховым дымом, будто извергающийся вулкан, валы… да и адреналиновый выброс в кровь после накачки в лагере у них давно сошел на нет – уж очень тяжело дался путь через мокрое грязное поле с грузом. К тому же священнослужителей, ободрявших и понукавших райя к приступу, казаки выцеливали в первую очередь.

Вот, бросив мешок, повернулся и пошкандыбал прочь от Созополя один человек, затем другой, третий… стали сбрасывать свою тяжелую ношу люди, не дошедшие и до середины поля между гиреевским лагерем и крепостью. Штурм закончился. К удивлению Аркадия, муллы и янычары в задних рядах остановить это бегство не пытались. Разве что понукали к выносу в лагерь раненых, где это возможно.

 

Война продолжится при любой погоде

Созополь, 1 марта 1644 года от Р.Х

С отходом турок, прекращением штурма сонливость на Аркадия навалилась как лавина с гор. Правда, небольшая – серьезные лавины грохочут на уровне тяжелой артиллерии. Вроде бы мягко, почти неслышно – лишь несильный гул в ушах, но сметая все на своем пути огромной массой. Однако он держался не хуже героя сказки Андерсена, стойкого оловянного солдатика. Правда, без скандинавской невозмутимости. То и дело широко зевал, вводя в соблазн недоспавших так же атаманов, постоянно хлебал черный как смоль и термоядерно-крепкий кофе, чувствуя при этом, что еще чуть-чуть, и он польется из ушей, но спать не ложился. И старался все делать в движении, потому как, не то что сидя, даже неподвижно стоя, он начинал выпадать в осадок. К векам, будто кто тяжести привязал, если не гири, то гантели уж точно, для их удержания в поднятом положении приходилось прилагать неимоверные усилия.

«Блин! Какого черта я с зажигалками связался?! Спички надо было делать, спички! Вставил бы сейчас их в глаза и сколько сил смог бы на этом сэкономить… чертова погода и чертов же недосып! И чертовы же турки, опять какую-то пакость затеяли, иначе какого хрена с повторным штурмом тянуть? Двигаюсь уже как протухший зомби, хорошо хоть не воняю соответственно. Господи, дай сил дотерпеть!»

С праведностью и пониманием религиозных тонкостей у попаданца по-прежнему имелись серьезные проблемы – поминать бога всуе, да нередко с именем антагониста мог и в одном предложении. В другом месте ему бы давно засветили очищающий костер, тем более с такой широкой славой колдуна, но среди казаков и не такие оригиналы встречались.

Шуткой юмора, фантасмагорией выглядело прошлогоднее событие, вызвавшее немалые пересуды по всей Европе. Прекрасно осведомленный о сомнительности его личности римский папа не побоялся отправить в Чигирин нунция, специального посла с широчайшими полномочиями, для вручения ордена Золотой шпоры, второго в иерархии ватиканских наград, Аркадию Москалю в ознаменование огромных заслуг в борьбе с агарянами и защите католиков. Естественно, в грамоте на орден слово «чародей» не фигурировало.

Казалось бы, о каком обмене посольствами между Ватиканом и Чигирином может идти речь? На Малой Руси от католиков незадолго до этого избавились, частично перебив, частично насильственно перекрестив, частично вынудив бежать прочь. Можно сказать, враг католицизма, если не под номером один, то где-то рядом в списке. Однако для государственного деятеля, коим автоматически становится человек, избираемый главой Римско-католической церкви, вражда легко может смениться союзом и наоборот. Резня католиков на Малой Руси была прошлым, пусть и недавним, а угроза магрибцев Риму – настоящим. Именно их успешный налет на предместья Рима с разграблением двух монастырей вынудил понтифика искать помощи у злейших врагов.

Маффео Барберини можно было обвинить во многом: непотизме, участии в крайне сомнительных делах, наглом переправлении церковных доходов в семейную казну… но в глупости его не подозревал никто. Если Католической церкви и ему лично нужна помощь казаков, то события на далекой Украйне можно посчитать (временно) событием незначительным и забытым.

Хмель – чье отношение к католикам также ни для кого не было секретом – принял нунция, да не абы кого – кардинала и племянника понтифика Франческо Барберини, провел с ним переговоры и твердо пообещал помочь в решении проблемы магрибских пиратов. К этому историческому моменту сформировалась ситуация, подталкивающая Вольную Русь к союзу с католическим миром. Причем не только против мусульман, но и против протестантской коалиции. Именно это послужило реальной причиной неожиданного для окружающего мира визита (обговоренного заранее втайне). Награждение орденом Золотой шпоры врага агарян и спасителя монашек-бернандинок стало желанным и приличным поводом. Кстати, по статусу, вручаемому за заслуги в деле распространения католицизма, в чем вроде бы одного из ближайших соратников Хмельницкого заподозрить трудно. Но нунций особо выделил заслуги награждаемого в спасении и помощи в обустройстве на Дону многих беженцев-католиков из Малой Руси.

«А орден-то, действительно, красивый. И кстати, дарующий право на потомственное дворянство. Самое смешное – заслуженный. Чего мне стоило вырвать монашек из лап озверевших хлопов… да и то не всех. Самые красивые, где-то пятая часть, стали казацкими женами и вряд ли рвутся обратно в монастырь. Но это уже их проблемы, зато я натуральный благородный дон, по европейским меркам, шляхетство, дарованное Хмелем, меня за спасение монашек тогда вздрючившим, еще не скоро на Западе признавать будут.

Впрочем, казацкие ордена и медали, введенные по моему настоянию, выглядят тоже весьма неплохо. Может быть, даже красивее. Богдан получил весьма не лишний рычаг влияния на вояк – рядовые головорезы аж лопаются от гордости, хвастаясь “Казацким Георгием”. Между прочим, получение всех четырех степеней ордена так же, по статуту, гарантировало потомственное шляхетство. Если не вспоминать о крайней сомнительности прав Хмельницкого даровать дворянство. Правда, пока больше двух степеней еще никто не получил, не успели выслужиться хлопцы. А многие старшины за орден “Архистратига Михаила” душу бы продали. Хотя… для некоторых это было бы мошеннической операцией: нельзя продавать то, что ты уже загнал по дешевке. Вот и рожи вокруг… ведь каждый второй из полковников, не задумываясь, нож в спину воткнет, а остальные могут рискнуть и в грудь ударить, уж кого-кого, трусов здесь точно нет. Посему ложиться почивать в разгар вражеского штурма не стоит, могут ведь подумать, что ослаб вожак, если не может не спать. Нельзя давать им даже тени повода подумать: “Акела промахнулся!” Потерплю. И чего же эти проклятые турки на приступ не идут?»

Один бог знает, какая из комплекса причин (осознание огромной ответственности, понимание собственной неготовности командовать войсками, неуверенность, усталость, боязнь подвести…) подвигла Аркадия к приступу паранойи: никто из полковников и атаманов в крепости на данный момент против него не злоумышлял даже в мыслях. Не потому, что они все неожиданно отреклись от поистине волчьих манер, повадки хищников уже въелись им в кровь. Но дураков среди подобной публики не бывает – не выживают. А свара за власть в осажденной крепости наверняка привела бы всех осажденных к скорой смерти, причем многих – к мучительной. Посему все представители старшины были только рады, что нашелся человек, чьи права на булаву наказного атамана оказались много выше, чем у прочих. Иначе ведь и действительно не удержались бы, сцепились в схватке за власть.

Где-то через час в гиреевском лагере прозвучал сигнал к завтраку («Или обеду? Хотя… вряд ли райя будут кормить как в санатории»). Посомневавшись несколько минут и убедившись, что турки дружно потянулись к котлам, Аркадий приказал две трети защитников с валов отпустить на отдых в казематы бастионов. Потынялся по валам с пару часов, выслушав при этом несколько предложений идти отдохнуть. Осаждающие никаких признаков скорого возобновления активных действий не выказывали, и он решился наконец-то прислушаться к добрым советам – отправился подремать. Осознав, что в данный момент никто из старшин против него не злоумышляет и ни в чьих глазах его авторитет не упадет.

Спать хотелось жутко – глаза на ходу закрывались, – но заснул далеко не сразу. Подушка казалась слишком мягкой, тюфяк, наоборот, комковатым, одеяло сползало… В голову лезли мысли о возможных вражеских хитростях, могущих погубить крепость и требующих проведения профилактических мероприятий. Мысли были какие-то тягучие и большей частью откровенно глупые: усталость и нервное напряжение последнего времени повлияли на умственную деятельность самым отрицательным образом. В конце концов, переключившись на воспоминания о жене и детях, придремал.

И продрых, то выныривая в реальный мир, то опять погружаясь в дремоту, почти до заката. Может, и дольше бы валялся – никаких распоряжений о побудке дать джурам из-за сонливости не озаботился, – да выступил в роли будильника мочевой пузырь. Кофе, выпитый перед сном, попросился наружу так настоятельно, что еле успел добежать до туалета.

Вроде бы отдохнувший, но все равно вялый, опять заказал дежурному своему джуре, Левку, кофе и пошел в главный каземат центрального бастиона. Там дым стоял коромыслом, слава богу, не пороховой, а трубочный: усиленно вводимая им мода на бросание курить приживалась среди казаков плохо. Поддавались уговорам разве что больные, которым и просто запретить можно было, и особо религиозные – кампанию «Нет дьявольскому искушению» развернула Православная церковь. Естественно, также с его подачи. Однако, увы, в большинстве своем сечевики и донцы не только к некоторым заповедям божьим («Не убий», например), но и к призывам иерархов церкви проявляли редкостное безразличие.

Морщась и разгоняя рукой густые клубы дыма, подошел к сидевшим (и продолжавшим дымить) у противоположной от бойниц стенки атаманам.

– Вы б хоть у бойницы сели, дышать же нечем.

– Дык там дует, а у меня спина сквозняков не переносит, болит, зараза, – замотал головой Некрег.

– И у менэ поперек холоду не переносе, – поддержал его Нестеренко. – А дым… вид нього тилькы у носи свербыть.

«Однако до успеха антитабачной кампании еще очень далеко. Даже поверивший мне Хмель всерьез бороться с курением не собирается. А уж этих работников пистоля и абордажной сабли, сплошь нахватавшихся радикулитов и воспалений от морских и речных круизов в чайках-стругах… придется терпеть. Мне, разумеется».

– Пока я дрых, ничего интересного не произошло?

– Ни.

– Не, – синхронно мотнули головами атаманы одновременно.

– Совсем ничего? – непритворно удивился Аркадий.

– Совсем, – уверенно ответил Григорий. – Тишь да гладь. И погода улучшается, почитай, с кожным часом. Ежели и далее так пойдет, то завтра можно будет на каторгах в море выйти.

Один из курящих, судя по скудной бороденке – молодой донец, без понуканий вскочил с лавки, освобождая место для наказного атамана Созополя. Аркадий машинально сел, уже погруженный в обдумывание последнего сообщения.

«Ой, какая радость! Оце добре! И разведку ночью послать можно будет, если волнение на море утихнет, и за сменой мне в Чигирин или Азов сгонять каторгу. Жаль, что донцы столицу в Кафу не перенесли еще, как собирались, до нее плыть куда ближе».

– Пане атамане, ось цидулка, що вы прохалы. – Джура Лаврик, невысокий, крепкого сложения юноша подал Аркадию бумагу. Тот ее попытался сразу просмотреть, однако далекое расположение керосиновой лампы, плотное облако табачного дыма вокруг и появившаяся недавно дальнозоркость не позволили этого сделать. Пришлось вставать, идти к лучше освещенному месту и смотреть там. Еще находясь в сумеречном состоянии вскоре после штурма, он попросил составить сводную справку о потерях в живой силе и растраченных припасах.

«Так-так, убитых семеро, раненых двенадцать, причем уже четверо отошли в иной мир. Ну, это-то неудивительно – наши не на виду стояли, турки могли только верх торса и голову видеть, – поэтому-то и большая часть ранений тяжелые или смертельные. А я, лох неумытый, вообще стреляющих в их войске не заметил… Хорош полководец… Будем надеяться, что мне здесь недолго осталось командовать, а то ведь по итогам и в мешке морские процедуры принять можно. Надо расспросить полковников, где казаки смерть нашли. Так, пороха спалили… многовато, свинца и ядер израсходовали… терпимо, стой!»

Аркадий вернулся к строчке расхода пороха и, вспомнив первоначальную цифру его запаса, посчитал процент расхода.

«Охренеть. Это получается, что осада только началась, а мы уже почти четверть пороховых запасов спалили. Вот это номер… так прибытия помощи можно и не дождаться. Если нам нечем будет стрелять, то нас не то что янычары, райя забьют-затопчут! Стреляли – веселились, подсчитали – прослезились».

С нескрываемо кислой физиономией вернулся в «курительный уголок». Там уже собрались все основные руководители крепости. Большая часть с дымящимися трубками, причем сгорал в них не только табак, даже нечувствительный нос попаданца улавливал в облаке запах каких-то травяных добавок и конопли. Естественно, атмосфера в помещении сгустилась еще больше. Но сугубо в прямом, не в фигуральном смысле – казацкие руководители лучились оптимизмом после отбитого штурма. Разбившись на группки по двое-четверо, они увлеченно обсуждали животрепещущие проблемы. Нет, не недавний вражеский штурм и не скорое его повторение. Вот еще. Люди говорили о самом важном: бабах и горилке.

«Обалдеть, упасть, не встать. Тут неизвестно, доживем ли до утра, вот-вот враги на штурм пойдут, а они обмениваются адресами шинков с менее чем обычно паленой горилкой и спорят, какие все-таки женские прелести важнее, те, что выше талии, или ниже. Непрошибаемый оптимизм! Действительно, прав был Маяковский:

«Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире прочнее гвоздей» . Хотя пускать такой материал на гвозди – расстрельное преступление, мы ему более подходящее применение найдем».

– Панове, – гаркнул, как на майдане (иначе просто не услышат), Аркадий.

В каземате настала почти мертвая тишина. «Почти» потому, что в бойницы проникали звуки из не такого уж далекого гиреевского лагеря, турки явно собирались не спать, а воевать этой ночью. Все присутствующие повернулись к Москалю-чародею. Кого-то он знал раньше, с кем-то в большей или меньшей степени познакомился уже здесь. Трудностей в опознавании почтенных атаманов не было, каждый второй имел на лице «особую примету», шрам, часто не один – от пули, сабли, ожога…

– Я вот тут прочитал, что мы уже сожгли четверть пороховых запасов. Один бог знает, сколько турки под стенами простоят, однако, если порох у нас совсем кончится, нам не уцелеть. Приказываю поменьше стрелять на дальние расстояния, пушкам же вообще палить только картечью, не более чем на сто сажен, лучше на семьдесят пять.

– Дык ясно. Чаво яво, порох, зазря палить.

– Понятно.

– Побережемо.

К удивлению Аркадия, никто возражать приказу не стал и не пытался напомнить, что приказ на обстрел гиреевского лагеря из пушек дал сам наказной атаман войска. Больше ценных указаний Москаль-чародей давать не решился и отправил атаманов по местам – руководить обороной отдельных частей крепости.

Ждать предутреннего времени или хотя бы глубокой ночи враги не стали. Только стемнело, двинулись на штурм. Впрочем, при укрытом облаками, пусть и не такими плотными, как в предыдущие дни, небе даже самым зоркоглазым удалось высмотреть приближение турок к валам далеко не сразу. Посему экономия пороха от прекращения пальбы вдаль произошла естественным образом – различить отдельные фигуры идущих на приступ можно стало метров за двести, да и то не все, а только мулл в белых чалмах, они опять шли в первых рядах.

Их-то и начали, прежде всего, отстреливать обороняющиеся из ружей, для пушек пока целей видно не было. И тут же получили обратку. Среди наступавших то здесь, то там вспыхивали огоньки ответных выстрелов. Янычары, как и казаки, являлись исключением из уровня обученности воинов тех лет, и те и другие умели стрелять ночью. Правда, в этом бою условия для перестрелки сложились уж очень неравными. Казаки палили, будучи частично укрыты, попасть им можно в голову или самый верх торса, причем вели огонь они с упора, а янычарам пришлось отстреливаться стоя в открытом поле, не имея опоры.

Солидным бонусом для обороняющихся стало очень заметное преимущество в высоте – валы и бастионы построили на холмах, попадать в противника наверху куда труднее, чем если он расположился внизу. Подойдя к валам, турки автоматически лишались возможности отстреливаться, при подъеме ствола у них слетал порох с затравочной полки. Но так близко врагов подпускать никто не собирался, ставка изначально делалась на преимущество в огневой мощи.

По мере приближения неприятелей к валам их могло заметить все большее число казаков, частота стрельбы резко выросла, как и количество пораженных пулями турок. Вскоре наступающие дошли до минного поля, практически одновременно пушкари смогли выглядеть (или посчитать, что выглядели – адреналин в крови требовал действий) достаточно плотные для картечи ряды врагов. Грохот на поле боя усилился и разнообразился. Громко бахали мины, щедро рассылая вокруг щебень, коротко бомкали пушки, практически непрерывно пухкали с обеих сторон ружья, кричали – от ярости или боли – сражающиеся.

Аркадий удалил из каземата всех стрелков, накуренный атаманами дым успел выветриться, оставив после себя, впрочем, густой аромат, однако хорошо рассмотреть происходящее не мог. По закону подлости опять закрывшие небо тучи и сносимый ветром дым от стрельбы подветренных бастионов не позволяли рассмотреть толком ничего.

«Как там, в анекдоте, звучало, эээ… все в дыму… ни хрена уже не помню. Но вроде бы точно по нынешней ситуации: темень как у негра в анусе, да еще дым, будто под ногами торфяник горит. Эх, надеть бы ноктовизор… только где его взять? И в ближайшие сотни три лет о нем только помечтать можно будет».

Он приказал зажечь в чашах на бастионных вышках факелы. Благодаря форме чаш сами бастионы оказывались в тени, а вот окружающее пространство, к сожалению небольшое, освещалось. Зато пространство вне освещенного круга покрылось непроницаемой завесой тьмы, там перестали различаться даже смутные тени. Врагов потерял из виду не только Аркадий, резко сократилась частота стрельбы с бастионов и валов.

«Вот и ладненько, вот и хорошо. Явно наметилась еще одна экономия пороха. А то ведь к гадалке не ходи – палили-то в белый… хм… в черный свет… наверное, таки в черную ночь, как в копеечку. И попадали-то так же, вероятно, в основном в небо. И хоть эта темень нам сейчас здорово мешает, обстреливать ее глупо. Да еще и накладно – порох-то недешев, и опасно – приступов еще много предстоит, не будет нам чем стрелять – пушной зверек явится однозначно».

Пороховые облака, то медленно плывущие по ветру, то неожиданно ускоряющиеся вместе с ним, быстро поредели и превратились в полупрозрачные летучие кляксы. Появилась возможность просматривать хотя бы световое пятно перед бастионом. Факелы не прожектор, освещение давали слабое и недалекое, к тому же игра порывистого ветра с огнем постоянно смещала границы видимости, и без того нечеткие. Вне освещенной зоны теперь можно было заметить только вспышки выстрелов, сделанных наступающими, и более яркие взрывы мин.

«Красивая картина. Будто тьма пытается уничтожить последний оплот света, но никак не может этого сделать. Вечная борьба бобра с ослом. Тогда мы – паладины света, все из себя белые и пушистые, когда отмоемся от человеческой кровищи, покрывающей нас с ног до самой макушки. Хм… еще и грабежи надо списать… на восстановление справедливого распределения богатства, благо у большинства лыцарей награбленное не задерживается. А победит, разумеется, как всегда, бабло».

Вопреки здравому смыслу Аркадий попытался рассмотреть хоть что-то за пределами освещенного полукруга, но не преуспел. Впрочем, очень скоро в перегрузке глаз рассматриванием нерассматриваемого отпала нужда. Минное поле, на которое Москаль-чародей так рассчитывал, янычар не задержало совсем. Они протоптали в нем несколько широких – судя по взрывам – троп, невзирая на наверняка немалые потери.

Одну из дорог к осажденной крепости турки пробивали как раз невдалеке от центрального бастиона, в котором находился наказной атаман. Янычары, их легко опознать по характерным головным уборам, юскуфкам, а не райя, как днем, несли мешки с землей, проходя по краю освещенного пятна. На глазах осажденных сначала под ногами одного, потом другого из атакующих сверкали вспышки взрывов, вспухали дымные облака. Разрывая неосторожного на части, кося идущих рядом чугунными осколками и щебнем. Однако никого это не смутило, из темноты выходили все новые и новые фигуры с мешками, упорно продвигаясь ко рву перед валами и бастионами.

Затихшая было стрельба оживилась, у казаков появились перед глазами хорошо различимые цели, и они не зевали – отдельные ружейные выстрелы слились в какофонию. То тут, то там раздавалось звонкое пушечное «бом», отправляя в полет очередную стаю смертоносной картечи. Янычары падали на землю, густо устилая ее своими телами, уже не только от близких разрывов мин, но попыток засыпать ров не прекращали. Выдвижение из тьмы все большего числа воинов, несущих мешки с землей, не прекращалось, а нарастало.

Аркадий попытался рассмотреть, что творится у соседних бастионов, даже подзорную трубу для этого из футляра вытащил. Увы, кроме вспышек выстрелов и взрывов в темноте, усиленной пороховым дымом, ничего не разглядел, хоть факелы зажгли над всеми бастионами. В очередной раз посетовав про себя на несовершенство местных технологий, засомневался, стоит ли посылать гонцов по другим участкам обороны с вопросом о положении дел? Подумав, решил, что не стоит. Свое дело атаманы и полковники знали, неопытные руководители с местным контингентом справиться не смогли бы. Раз не присылают нарочных за помощью, значит, уверены, что смогут отбить приступ на своих участках самостоятельно.

Единственное, что бросилось в глаза – достаточно частые вспышки выстрелов с поля по крепости. Гиреевцы старались прикрыть стрельбой своих, пользуясь тем, что их с валов не было видно: близко к созопольским укреплениям они не подходили и после выстрела имели возможность незаметно (тьма) сменить позицию, а казаки сменить место не могли. Размеры крепости позволяли стрелять в поле одновременно не более чем трети ее гарнизона.

Адреналин бурлил в крови, требовал энергичных физических действий – рубки саблей или хотя бы многоэтажного мата на повышенных тонах, а мозги напрочь блокировали подобные инициативы: негоже самому Москалю-чародею так себя вести. Аркадий метался по каземату от бойницы к бойнице, будто тигр в клетке.

«Может, для кого-то и в радость руководить войсками в бою, а мне такого счастья и даром не нужно. Ей-богу, сам бы приплатил, только бы не оказываться в подобной ситуации. И, как ни смешно, меньше всего меня волнует опасность для собственной тушки, хотя, разумеется, подыхать не хочется, а уж попадать в руки таких оппонентов… тем более. Зато просрать дело, загубить оборону, пропустить турок на север – Господи, сохрани! Съездил отдохнуть, называется. Да фокусы беременной жены и прогрессорские хлопоты – детсадовский утренник по сравнению с нынешними напрягами. Как же не вовремя ушли Татарин и Гуня!»

Будто наверху кто сжалился над несчастным попаданцем, одновременно образовались просветы и в тучах наверху, и в облаках дыма возле Центрального бастиона. Картина ему открылась, можно сказать, эпическая. Или достойная для отображения в крутом голливудском блокбастере. На относительно нешироком участке сотни, а может быть, и тысячи воинов прорывались ко рву и бросали в него мешки с землей. За короткое время двое как минимум полетели в ров, то ли поскользнувшись, то ли пораженные пулей или картечью, но никого из наступавших это не смутило. Многие, сбросив ношу, тут же подбирали невдалеке у недошедших другую и пытались кинуть и ее. Не всем это удавалось – оборонявшиеся отнюдь не оставались сторонними зрителями, палили во врагов с огромной для тех времен скоростью. Стреляли и попадали. А ведь упавшие вниз в этом месте шансов на выживание не имели: ров здесь был такой же глубокий, как и в других местах, но из-за значительного возвышения рельефа над уровнем моря вода блестела в нем на самом дне. Ни вылезти, ни – мокрому-то в холодрыгу – пересидеть вне зоны обстрела.

Бросилась в глаза Аркадию и разномастность наступавших. Среди них имелись не только янычары разных орт, но и спешившиеся сипахи, азапы (пехота, призывавшаяся только на войну), какие-то другие разновидности ранее османских, а теперь гиреевских войск. Причем нельзя было не отметить решимости врагов. Ружья и пушки казаков оставляли мало шансов даже для одного прохода ко рву с мешком при немедленном отступлении, находиться же в расстреливаемом пространстве дольше означало идти на верную смерть.

«Фактически они жертвуют своей жизнью, чтоб их товарищи могли добраться до наших глоток. Пусть в запале боя, не подумав, но подавляющее большинство в таких условиях драпало бы прочь, не чуя под собой ног. Да… есть-таки порох в пороховницах у турок, не пропали у них воля и гордость, попьют еще они у нас кровушки. Одно хорошо, здесь-то ров морем не заилен-засыпан, всей гиреевской армии не хватит его ликвидировать при таких потерях».

Видимо, похожая мысль посетила и султана Ислама или верхушку оджака, вскоре приступ прекратился. Завыли духовые инструменты гиреевцев, забили большие барабаны, мгновения назад бестрепетно шедшие навстречу смертоносному огню воины бросили мешки, не донеся их до цели, и стали организованно отступать, пытаясь прихватить с собой раненых. Защитники никакого благородства проявлять не думали – палили в отступающих, выносящих с поля боя раненых, стараясь, прежде всего, уничтожить побольше врагов.

Чтобы не мучиться от нестерпимого ожидания, сразу после отхода гиреевцев Москаль-чародей развил кипучую деятельность. Первым делом разослал гонцов по бастионам и валам с требованием отчитаться о потерях и приказом потушить факелы над бастионами. При отсутствии штурмующих огни на вышках уже скорее мешали рассмотреть происходящее в поле и помогали врагам: обстрел укреплений из ружей не закончился и после прекращения приступа, хоть и стал куда менее интенсивным. Естественно, казаки относились к этому не с монашеской кротостью – сами пытались уничтожить не желающих успокоиться противников.

Затем, в ожидании сведений, начал рисовать таблицу потерь по участкам обороны, прислушиваясь краем уха к звукам извне. Послушав некоторое время не такую уж редкую перестрелку, Аркадий вспомнил, что валы-то и бойницы бастионов полны защитников, что не может не приводить к дальнейшему существенному росту потерь. Пришлось посылать новых гонцов по оборонительной линии с приказом отвести две трети бойцов в казематы для отдыха, а большинству из оставшихся присесть на лавки для заряжающих, где вражеские пули их достать не могли.

– Скажите еще, чтобы у бойниц остались токмо наилучшие стрелки из числа тех, у кого глаза и ночью не слепнут, – подчеркнул в наставлении посланникам Москаль-чародей при этом. – И чтоб пушкари не смели и носа наружу высовывать, пока нового приступа не будет!

«Судя по количеству трупов у этого бастиона, потери атакующие понесли серьезные, вряд ли еще без артподготовки сунутся. Эх, как жаль, что осветительные ракеты довести до ума не удалось! При искусственном освещении всей линии обороны мы бы их куда больше положили, о ночных штурмах и думать турки бы забыли. Не судьба. Надо будет утром озаботить старшину и подсчетом вражеских трупов, причем желательно по «родам войск»: по отдельности янычар, талибов, сипахов, наемников-азапов… А казачки пусть отдыхают, не сомневаюсь, большая часть этих сорвиголов и поспать этой ночью сумеет: что для них подобный бой? Они и не в таких переделках участвовали».

Казачьи потери оказались также немаленькими. Больше сотни убитыми, почти полусотня ранеными, немалая часть которых – Аркадий в этом не сомневался – не переживет грядущий день. И калибр у местных ружей очень уж серьезный, и уровень медицины далек от того, какой был в покинутом им мире.

Повозившись с составлением таблицы потерь, с удивлением обнаружил, что на валах, которые расположены чуть в глубине позиций, погибло значительно больше людей, чем на выдвинутых вперед бастионах. Поломал немного голову над этой загадкой и решил, что это произошло либо из-за ослепляющих огней над бастионами, мешающими прицелиться в их защитников, либо из-за куда большей высоты укреплений узлов обороны: стрелять вверх или вниз из кремневки вообще невозможно, даже относительно небольшой наклон ружья мог быть помехой.

Возбуждение от штурма спало, и где-то к середине ночи наказного атамана стало клонить ко сну. Может, часа в два, а возможно, и в полчетвертого. Время – без объективных его измерителей – процесс очень субъективно воспринимаемый. То несется вскачь – ни на каком жеребце не догонишь, то ползет медленнее самой обожравшейся улитки. Посомневавшись, завалился спать прямо в каземате и дрых без задних ног. Отдыхал бы и куда дольше, но залпы гиреевской артиллерии разбудили разоспавшегося атамана лучше всякого будильника.

 

Правильная осада

Созополь, 2 марта 1644 года от Р.Х

Пробуждение получилось… нештатное, такое разве злейшему врагу пожелаешь. Что ему снилось, Аркадий не запомнил, но, судя по всему, пушки загрохотали именно в момент так называемого быстрого сна. Вскочив с лавки как подорванный, несколько секунд не мог понять, где находится и что же здесь происходит. Сердце заработало, будто при спринтерском забеге от матерого секача, во рту пересохло, а вот глаза поначалу ничего рассматривать не желали. Да и виски сдавило, будто римский папа ему не высокий орден, а невидимого всем инквизитора с пыточным инструментом прислал и тот всерьез взялся за дело. Ко всему прочему, мочевой пузырь сигнализировал о переполненности и требовал немедленного облегчения.

Наконец, осознав, где, что и когда, немного успокоился.

«Ой-ей-ей! Знаменитым колдунам и атаманам уссыкаться не положено! Не поймет здешний электорат таких сдвигов в детство. А это чревато крупными, скорее всего, фатальными неприятностями. Ох уж эта демократия, одни неприятности от нее, даже если она не липовая, как в ХХ веке, а самая натуральная, прямого действия».

Под размышления, если это так можно назвать, на соответствующую тему Москаль-чародей сбегал в отхожее место и затем уже смог уделить внимание другим, не таким неотложным проблемам. Например, весьма сильному вражескому артиллерийскому обстрелу крепости и укрепления, в котором его эта канонада застала. Первым делом он заказал кофе. Хотел было пошутить, произнеся замогильным голосом: «Поднимите мне веки», однако вовремя притормозил. Гоголя здесь никто не читал и вряд ли сможет прочитать, зато повод к дурным мыслям вышел бы знатный. Аркадий почаще старался себе напоминать, что здесь нередко атаманов забаллотируют кистеньком по голове с необратимыми для бывшего руководителя последствиями.

Грохот осадных орудий сопровождался нередкими попаданиями ядер в бастион. Земляная насыпь смягчала удары, однако некоторое сотрясение внутри наблюдалось, будто в старом доме, когда рядом по проложенному бог знает когда пути проезжает трамвай. Вроде и несерьезно трясет, а неприятно.

То вдыхая аромат любимого напитка, то старательно дуя на него – пить горячее он и в ХХ веке не любил, а при здешнем состоянии стоматологии прекратил совсем, – попытался рассмотреть, сколько пушек стреляет и откуда они палят.

На великое казачье счастье, разместить артиллерию на окружающих высотах враги не смогли: их крупные орудия по-прежнему использовали каменные ядра, что исключало возможность стрельбы издали. Пушки поставили там, где ожидалось – в строившихся все время короткой осады укреплениях.

«Однако этой ночью не пришлось спать и райя, и топчи (пушкарям), и топ-арабаджи (перевозчикам пушек). Это же какой объем работы они за ночь проделали… хоть снимай шляпу из уважения. Но вот бочонки с порохом ставить на виду – испытывать терпение судьбы. А наши-то в ответ стреляют?»

Знакомый грохот вблизи и светло-серое облако, подымающееся вверх, сразу ответили на его последний вопрос. Артиллерия осажденных приказа спавшего наказного атамана ждать не стала и активно отвечала на вражеский огонь. Аркадий допил кофе, понаблюдал за артиллерийской дуэлью из разных бойниц и, отметив, что пороховой дым поднимается вверх почти вертикально, решил перебазироваться на наблюдательную вышку, с которой в свое время лицезрел приближение гиреевского войска.

Спускаясь привычным для себя темпом по лестнице – местные считали, что он носится, будто на пожар, – Аркадий чуть не налетел на группу запорожцев, тащивших вниз, во двор, тело товарища. То, что это было именно тело, а не раненый, бросалось в глаза – не бывает у живых таких дырок в голове. Пришлось притормозить и последовать за процессией. Наконец и казаки, несшие погибшего друга, и Аркадий с сопровождением преодолели неудобную для переноски трупов лестницу.

Уже на улице Москаль-чародей заметил, что на грязной и латаной свитке погибшего блестят два ордена Святого Георгия, железный и медный.

«Вот он подосадовал, если бы мог: половину шляхетства выслужил, а тут эта пуля… судя по всему, залупа, значит, освоили-таки османы, тьфу, теперь-то уже гиреи, в общем, турки нарезное оружие. А я-то грешным делом думал, что мы еще несколько лет в этом будем над ними преимущество иметь. Недооценил их, недооценил, попьют сволочи еще нашей кровушки».

Сечевики бережно положили тело на землю, и здесь стало заметно, каким высоким, мощным человеком он при жизни был, не случайно его вниз вдвоем тащили и упарились. Оба синхронно сняли свои бараньи шапки и, утерев со лба пот, перекрестились. Чуть отставая в темпе, наложил на себя крестное знамение и Аркадий.

– И як його звалы?

– Гнат Неижсало, батьку, – ответил в почтительном тоне старший из переносчиков, никак не моложе наказного атамана, а уж по виду заметно более пожилой. Однако в патриархальном обществе главный начальник – почти отец родной, ответ был просто уважительным, а не льстивым. – И говорив же я йому, щоб нагибался, колы ружжо заряджае, а вин тильки смиявся. Никого не боявся. Не народывся ще той турок, говорыв, що мене сможет победить. А оказалось, народывся. Бида. А так хотив все хресты выслужыты и шляхтичем сделаться, так хотив… не судилося.

– Царство йому небесне и земля пухом.

– Царство небесне, – уже вразброд поддержали атамана казаки. И тут же опять одновременно, будто тренировались, надели шапки на лысины, заменявшие им оселедцы.

«Зато усы у обоих всем на зависть, по три раза минимум вокруг ушей обмотаны, если не четыре. Да… настоящие сечевики. Как и погибший. Если Бог определяет души в рай по конфессиональным заслугам, ему туда – прямая дорога, ведь в бою с иноверцами погиб. Только… н-да, есть у меня по-прежнему сомнения по этому поводу, проклятое интеллигентское воспитание сказывается. И никак погибшего вспомнить не могу, хотя фамилия-то звучная. Да… теперь уж точно ему пиво пить не суждено. И в шляхтичи не выбиться, хоть все ведь знают, что ни поляки, ни шведы такого шляхетства не признают. В ближайшие годы, может, не признают, а потом ни одна собака оспаривать благородное происхождение их детей или внуков не посмеет».

Обернувшись к первому же из попавшихся на глаза джур, Аркадий озадачил его:

– Левко, друже, сбегай-ка по валам и бастионам, попроси атаманов уточнить, какие именно пули убили или ранили казаков в этом бою – круглые, грибы или залупы. Скажи им, что Москалю важно это знать.

– Слухаюсь, пан атаман, – отрапортовал парень, вытянувшись в струнку, и с места рванул, будто нацелился на рекорд по скорости.

Среди своих охранников и джур попаданец завел вполне армейские порядки, невозможные среди казацкой вольницы. Это, кстати, никак не отпугивало желающих в окружение знаменитого колдуна попасть. Скорее, привлекало еще больше, и другие атаманы также начали заводить нечто похожее. Конкурс на место при Москале-чародее был не меньше, если не больше, чем в свиту самого гетмана. Многие из его помощников первого призыва – несмотря на молодость – заняли весьма солидные посты в промышленности и нарождавшихся управленческих аппаратах как гетманщины, так и Всевеликого войска Донского. Среди претендентов встречались и выходцы из самых знатных шляхетских семей, институт джур в чем-то походил на институт оруженосцев в рыцарском обществе. Даже барончику или графенку незазорно поучиться у авторитетного знатного человека, а в знатном происхождении попаданца не сомневался никто. Правда, титулованных – в связи со шляхетской политикой Речи Посполитой – не имелось, но княжеские родственники встречались.

«Вот странно-таки! Я ведь ни разу, нигде, ни трезвый, ни укушанный в дупель, не утверждал, что имею знатных предков. Наоборот! Помнится, два-три раза говорил об обратном, а и самые мои злейшие враги почему-то свято уверены в моем фон-баронстве или, скорее, в чем-то куда более титулованном. Чудны твои дела, Господи…»

Ради справедливости стоит отметить, что, отрицая знатность, говоря о своем «хрестьянском» происхождении, Аркадий улыбался или подмигивал, что неизбежно приводило собеседников к убеждению, что он шутит. Уж очень не вязалась его манера поведения с привычным образом выходца из низших классов. Не только селяне, купцы, кроме самых богатых, таких вольностей в общении со знатью себе не позволяли, ибо это было чревато самыми неприятными последствиями, вплоть до фатальных. Стремительное, фактически мгновенное возвышение его в иерархии пиратского братства Северного Причерноморья также говорило, нет, кричало о непростом происхождении. Человек из народа мог попасть в атаманскую верхушку, только совершив множество славных и громких дел, разве что князьям случалось перепрыгнуть все ступеньки к власти.

На вышку полезли небольшой компанией – помимо свиты, следовавшей за Москалем-чародеем практически везде, оглядеть окрестности вместе с начальством захотел и полковник Бугаенко. Подошел у вышки, поздоровался, пристроился за спиной наказного атамана как старший среди присутствующих по чину.

«И кой черт его принес? Не дай бог обиделся на совет жениться на вдове… аж неуютно чувствовать за спиной такого бугая. Стукнет в голову, пихнет от души, и привет. Причем, скорее всего, не апостол Петр, а… кто там, в аду, души грешников встречает?.. Не помню. Таким, как я, обычным котлом или сковородкой не отделаться, что-нибудь особенное уже ждет. Н-да… давно ждет, с регулярной модернизацией, наверное, в связи с накоплением грехов. «На кладбище прогулы пишут» – именно о нас, лыцарях удачи писано. Как там, на Дону, говорят: «Душа на ниточке»… или… что-то меня в депрессуху потянуло, хотя радоваться полагается. Вражеский штурм-то отбили!»

В этот раз подъем на уровень крыши двенадцатиэтажного дома давался Аркадию особенно тяжело. Для тренированного человека – он занятия боевым искусством не забрасывал – такой поворот событий стал неприятным сюрпризом. Ноги поднимались с трудом, как у старого деда, уже через несколько пролетов появилась одышка, постоянно усиливаясь в дальнейшем, в который уж раз за последнее время зачастило сердце. Где-то на уровне пятого-шестого этажей окружающий мир покрылся вдруг туманной пеленой, вдыхаемый воздух перестал насыщать легкие кислородом, сил на продолжение подъема у Аркадия совсем не осталось, он вынужденно остановился, переводя дух и пытаясь сообразить: «Что же со мной такое происходит?»

Было ему так хреново – голова закружилась, затошнило, сил совсем не осталось, – что он не сразу расслышал, что поднявшийся на один с ним уровень полковник что-то говорит. Звуки доходили, будто сквозь слой ваты, да и мозги с реакцией не спешили. Не сразу сообразил, что Бугаенко обращается к нему. Наконец, немного продышавшись, смог сосредоточить внимание и услышал:

– Москале, Москале, тоби що, зовсим погано?

«Нет, блин, обалденно хорошо», – чуть было не ляпнул в ответ, но вовремя спохватился и отозвался на явно слышимое в голосе собеседника беспокойство адекватно.

– Ничего, ничего, сейчас пройдет. Сердце, видно, прихватило.

Попытка взяться левой рукой за перила подтвердила этот диагноз: рука онемела, будто отлежанная, полагаться на надежность хвата ее кисти не приходилось. Поняв это, Аркадий покрепче вцепился в перила с другой стороны – десница вроде бы работала. Чего нельзя было уверенно утверждать о нижних конечностях, по ощущениям ставших ватными и крайне ненадежными.

«“Стоять – и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца” . Мало того что сердце сбоит, кажись, и мания величия проклюнулась, сам себя с солнцем сравниваю. Больно как!»

Дыхание перехватило – вплоть до невозможности сделать очередной вздох, а боль в груди показалась непереносимой. Знаменитый колдун захрипел, побледнев, будто мгновенно перекрасил лицо белилами, закатил глаза и потерял сознание. Все вокруг завертелось и… померкло. Очнулся уже сидя на ступеньке, сердце по-прежнему ныло, но уже именно ныло, а не сбивало с ног болью. Вернулась возможность дышать, пусть потихоньку, не слишком резко и не полной грудью.

«А жизнь-то, кажется, продолжается. И даже, по своему обыкновению, бьет ключом, хотя и дала промашку, попав не по пустой голове, а по сердцу. И действительно, какой смысл лупить по сплошной кости – пробивать там все равно нечего, все мозги в позвоночнике. А сердечко-то у меня поистрепалось за последние годы, не по Сеньке шапка, не по моим силам объем работы Феликса Эдмундовича или Лаврентия Павловича. А тут еще Мишка сгинул… Нашла жизнь (или судьба?) уязвимый орган и, пожалуй, не промахнулась, это я сгоряча охулку на нее положил, попала куда целила. Боюсь, мне не так много осталось прогрессорствовать, а столько еще не сделано… И ведь среди предков ни у кого сердечных болезней не припомню».

Благодаря стиханию боли заработали и органы чувств. Аркадий ощутил задницей твердую, слишком узкую для сидения на ней ступеньку, чью-то мощную руку, осторожно придерживавшую его в сидячем положении и, вероятно, удержавшую от падения вниз. Иначе полетел бы наказной атаман кувырком по ступенькам, а то и ласточкой на землю, пробив телом перила. Открыв глаза, попаданец обнаружил совсем близко толстомясую, небритую рожу Бугаенко. Впрочем, в данный момент это, безусловно, было лицо, а не рожа, встревоженное, обеспокоенное, взволнованное.

«И поддерживает он меня – несмотря на свою силищу – аккуратно, можно сказать, нежно. Будь я или он голубым и застань нас в такой позе партнер… ох, скандал бы разразился… Слава богу, ни его, ни меня в таком не заподозришь. Н-да… а ведь он меня спас: джуры шли сзади на несколько шагов, падая, я их посносил бы к известной матери, поломавшись в придачу к сердечному приступу. А я его черт знает в чем подозревал, да и, честно говоря, испытывал антипатию. Хреновый я колдун, то симпатизирую подонку, то сдуру презираю достойного человека».

Аркадий хотел попросить Бугаенко не обнимать себя за плечи, однако передумал, не начав шевелить губами. Боль в груди из сбивающей с ног, лишающей сознания превратилась в просто сильную, терпимую. По крайней мере переносимую для казацкого атамана – не выживали здесь слабаки, но уверенности, что сможет самостоятельно хотя бы сидеть, у него не было. Так они и просидели, тесно прижавшись друг к другу, до появления джуры наказного атамана, Левка. Топот его подкованных сапог стал слышен еще до начала подъема юноши по лестнице. Это-то, несмотря на продолжавшуюся дуэль гиреевских топчи и казацких пушкарей. Попаданец привычно отметил – успел уже стать настоящим специалистом в артиллерии семнадцатого века – свои артиллеристы стреляют заметно чаще, зато враги палят из стволов куда большего калибра. И то, и другое сюрпризом не было.

Джура подбежал взмокший, взъерошенный и, вопреки обыкновению, не скрывающий своей взволнованности. Его попытка немедленно отчитаться не удалась: от быстрого бега вверх по лестнице парень нешуточно запыхался и первые секунды с шумом глотал воздух, будто большая, выброшенная на берег рыба.

«Впрочем, вроде бы рыбы на берегу дышат бесшумно. По крайней мере для человеческого слуха. Куда же он бегал?»

– Ааа. Ааа. П… Ааа-ха. Пане… Ааа-ха… Атамане… Ааа-ха. Ваши лики (лекарства)… Ааа. Принис. Ааа-ха.

Побледневший – вопреки только что перенесенным нагрузкам – Левко сунул дрожащую от напряжения и волнения руку за пазуху и осторожно, как ядовитую змею, вытащил на белый свет пузырек солидного размера. Или маленькую бутылочку, с чекушку – это как посмотреть. Из зеленого, почти непрозрачного стекла. Чувствовалось, что хватка кисти юноши излишне сильная, судорожная, он готов скорее умереть, чем выпустить сосуд. Аркадий ощутил, что напрягся и поддерживавший его в сидячем положении полковник.

Волнение молодого человека и опытнейшего рубаки оправдывалось многочисленными слухами об этой емкости и ее содержимом. Естественно, самыми мрачными и жуткими, можно сказать, страшилками. Подобные ужасные истории тянулись за колдуном, как хвост за кометой, на несколько порядков превышая причину их возникновения. По любому поводу о Москале-чародее рассказывали нечто пугающее. Эти рассказы разрастались в целые повести, искажались до неузнаваемости, приобретали просто эпические масштабы, достигали самых отдаленных уголков Европы, Ближнего и Среднего Востока, иногда даже влияли на отношения казаков с другими народами.

Слухи о лекарстве возникли спонтанно. Еще года два до этого другие характерники заметили непорядок в работе его сердца. Раньше его самого, кстати, заметили. И приготовили для очень нужного Вольной Руси человека лекарство – спиртовый настой нескольких сильных ядов и лекарственных трав. Принимая настойку регулярно, но понемногу – начав с нескольких капель, – Аркадий постепенно приобрел иммунитет к ее отравляющему действию. Иногда воображал себя героем знаменитого романа Дюма. Даже колдунам свойственно мечтать о сказке. Доброй сказке, жути, что в семнадцатом веке, что в двадцать первом хватает и в реальной жизни, любителей ужастиков он никогда не понимал.

На заботу друзей, подсунувших для употребления яд, обижаться не приходилось. До сего дня боли в сердце его лишь изредка беспокоили, но все хорошее кончается. Как всегда, совершенно не вовремя.

Для постороннего лекарство оставалось сильным ядом, в чем и случилось убедиться одному незадачливому казаку. Во время не столько боевого, сколько показательно-устрашающего похода страдавший от вынужденной абстиненции алкоголик-сечевик унюхал вожделенный запах спиртного. Правильно выйти из длительного запоя он не успел, походная еда в рот страждущего выпивохи не лезла, от воды Непейпыво тошнило. Видимо, его мучения достигли уже того уровня, при котором о таких мелочах, как жизнь, не задумываются. Собственно, и без переживаний по живительной влаге сечевикам задумываться о таком свойственно не было. А уж совершенно одурев без привычной дозы… казак поднял шум:

– Москаль-чаривнык горилку пье.

Обвинение из числа подрасстрельных для любого, нарушившего сухой закон в походе. Без исключений. Точнее, в море выпивох топили, но кому от этого легче? Казаки считали смерть утоплением более позорной, Аркадия же не привлекала перспектива казни в любом виде. Счет пошел на секунды, если не на мгновения: пропустишь возможность отбрехаться или перевести стрелки, позже оправдываться будет некому. Правосудие в походах осуществлялось с похвальной – как он сам считал раньше – быстротой и эффективностью. В мешок и в воду, вне зависимости от звания, если совершил такое страшное, по меркам сечевиков, преступление. Страстные любители выпить, казаки не выжили бы на фронтире, если бы четко не разделили отдых и работу.

– Горилку, кажешь (говоришь)? Не колдовське зелье? Може, и сам выпьешь? Я налью, – немедля ответил Москаль-чародей, стараясь выглядеть как можно более угрожающе.

Однако Остапа понесло. Кстати, действительно Остапа, по кличке Непейпыво, не говоря уже о воде, даже пиво считавшего бесполезной жидкостью, старавшегося употреблять внутрь – когда деньги имелись – только горилку. Никаких невербальных намеков сечевик в упор не видел, запах спирта буквально свел его с ума.

– А и выпью.

– Помереть и в ад к чортам отправиться не боишься?

– Козак я чи не козак? А козак, що боиться, то вже не козак. – Светло-карие глаза сечевика с бешеной настырностью смотрели прямо в зрачки колдуна снизу вверх и блестели, как отполированные гранаты, будто внутри глазных яблок включилась подсветка, сияли, можно сказать, предвкушением долгожданной выпивки. Неестественно бледное, покрытое рыжей, с густой проседью щетиной лицо Непейпыво лучилось истовой решимостью, готовностью на пути к выпивке смести любую преграду.

Аркадий понял, что на спасение жаждущего живительной влаги у него нет времени. Вопрос уже шел о сохранении своей собственной жизни: собравшиеся на палубе каторги казаки стали переглядываться.

– Раз не веришь, что это чародейские лекарства, для простого человека смертельные, могу налить…

– Наливай, – не дал ему произнести еще одно предупреждение Остап.

– Чарку давай. И не жалься потим сатани, що тебя не предупредили.

Сечевик рванул как наскипидаренный, только стоптанные подметки сапог мелькнули, вниз, где хранились небогатые пожитки команды. Москаль-чародей пожал плечами, вынул из внутреннего кармана бутылочку с лекарством, принятым им незадолго из-за нытья в области сердца. Его дозой на тот момент были тридцать капель, для непривычного к настойке опасные для жизни. Вылетевшему с гребной палубы, будто на антигравитаторе, Непейпыву Аркадий хлюпнул с пятьдесят. Не капель, граммов. На глазок, естественно, отметив про себя наличие у алкаша чарки, в походе совершенно ненужной. Оставшийся жить после приема лекарства алкоголик стал бы смертельным приговором ему самому.

Казак протянул было руку, но, заметив ее сильное дрожание, отдернул, поскреб затылок, потом прижал локоть к боку и, подойдя вплотную к колдуну, осторожно взял чарку. На несколько секунд застыл, принюхиваясь – враз почему-то покрасневшим носом – к исходившим из нее ароматам. Чарка заметно колебалась, но, так как заполнена была менее чем на треть, разливание содержимому не грозило.

– Травами пахне… и горилкой… доброй горилкой. А що поганого може буты у горилке?

Видимо, сомнения, причем немалые, таки у него имелись, но сводящий с ума запах спиртного превозмог инстинкт самосохранения. Остап резко наклонился, одновременно поднимая сосуд, одним глотком его осушил. Выпил и замер. Как скульптурный ансамбль, застыли все участники похода, до единого собравшиеся на верхней палубе каторги. Тишину нарушали только свист ветра в снастях и противные крики чаек, круживших вокруг корабля.

Лицо Непейпыво порозовело, на нем сначала несмело, потом все более решительно и широко засияла улыбка.

– Що, думаешь, впиймав бога за бороду? – громко осведомился Аркадий. Не столько обращаясь к Остапу, сколько к другим казакам. – Даже после укуса королевы змей, в котором яду на двадцать человеческих смертей, умирают не сразу. А у меня – колдовское зелье для здоровья. Моего здоровья, простому казаку оно дорогу в ад открывает. Так что молись, если в Бога веришь, Господь наш милостив, может, и такому грешнику все грехи простит.

Непейпыво посмурнел и принялся что-то шептать себе под нос, видимо, решив последовать совету знаменитого колдуна. Казаки, не подходя близко к выпивохе, принялись потихоньку обсуждать случившееся. Попаданец, по-прежнему очень встревоженный, попытался было прислушаться, однако смог расслышать в общем гуле лишь отдельные слова. Кажется, казаки спорили о времени смерти Остапа. Москаль-чародей и сам бы его – с большим удовольствием – удавил собственными руками и выбросил труп за борт, но, увы, пришлось ждать.

Сердце от переживаний у Аркадия заныло сильнее, несмотря на принятие лекарства. Редчайший случай – появилось искреннее желание помолиться. А вдруг у этого алкаша все внутри так пропито, что яд на него не подействует?

Через невероятно долгое время (солнце на небе, правда, не успело сдвинуться, чтобы можно было это заметить), тянувшееся, как… сравнить-то не с чем, улитки по сравнению с ним – скоростные бегуны, сечевик улыбнулся.

– Я ж говорыв, що добра горилка, – и тут же схватился правой рукой за грудь в районе сердца. – Ой, як больно, – не хрипловато, как до этого, а с взвизгом выкрикнул, начав одновременно отмахиваться левой рукой от кого-то, другим не видимого. – Не трожте мене чорты, я у Бога вирю.

На палубе воцарилась совсем уж гробовая тишина, не нарушаемая даже утихшим вдруг ветром и неожиданно замолкшими чайками.

Выпивоха же выгнулся, вероятно, от сильной боли, но при этом пытался, несмотря на явную затруднительность для него резких движений, и далее отмахиваться от зримых только им врагов рода человеческого, налагать на них крест. То, что это полагается делать правой рукой, он уже не соображал.

– Ни! Ни! Не хочу! Спасить, люды добри, – после чего захрипел, свалился на палубу, где с перекошенным – будто от непереносимого ужаса – лицом дернулся несколько раз, обмочил шаровары и затих. Навсегда.

Убедившись в его смерти, казаки сняли с пояса неудачника саблю (поганенькую, как успел заметить Москаль-чародей), коротко помолились о душе умершего и выбросили труп за борт. Никто больше ни единым словом о бутылочке тогда не вспомнил. Зато уж на берегу… чего только свидетели не понарассказывали. И о черте, которого многие через мутно-зеленое стекло умудрились рассмотреть, и о совершенной нечувствительности чародея к ядам и не три, а тридцать три бочки чертей и прочей жути.

С вышки Аркадию пришлось спускаться на руках охранников. Хоть боль существенно уменьшилась, ему тяжело дышалось, руки-ноги плохо слушались, сил хватило только на временную передачу командования Некрегу, который – в числе многих атаманов – как раз подбежал к вышке. Оставалось надеяться, что казаки не посрамят своей славы, отобьются от врагов без попаданца.

 

Шпион, вернувшийся с холода

Созополь, 6 марта 1644 года от Р. Х

Три дня Аркадий провел в прописанном самому себе постельном режиме. Даже в отхожее место не ходил, пользовался популярным в это время ночным горшком. Вообще-то плохое от природы обоняние остро реагировало на сортирную вонь, однако приходилось с ней мириться. Боль маковым настоем пришлось глушить только один день, оставалось надеяться, что такое быстрое ее уменьшение – благоприятный признак выздоровления. Много спал, ел мало, выбирал легкоусвояемую и калорийную пищу.

Лежа в полной темноте или полутьме – яркий свет раздражал и учащал сердцебиение, – в перерывах между сном старался думать о чем-то приятном и не слишком волнующем. Например, о детях. Еще и еще прикидывал их судьбу до взросления, проникаясь убеждением, что уж вырастут они в достатке, при внимании, заботе, любви. Мария, в этом у него имелось время убедиться, была женщиной серьезной, умной, энергичной, все домашние дела и семейная коммерция давно на ее хрупких плечах лежали. Да атаманы-товарищи семью колдуна поддержат, если что. Известно ведь: колдуны за обиды и с того света мстить умеют, здесь в это верили многие, если не все. А в принадлежности попаданца к числу самых сильных колдунов не сомневались, как это ни смешно выглядит, даже ближайшие друзья, прекрасно знавшие историю его появления тут. Распространяли заведомо выдуманные россказни о характерниках, сами их нередко выдумывали и… верили в чародейскую сущность этих самых характерников.

«Воистину, чудны твои дела, Господи. И легковерны здесь – хоть далеко не всегда и не во всем – люди. Газетке, откровенно пропагандистской, печатающейся в Чигирине, верят как гласу с неба. Оно, конечно, газетка-то получилась на загляденье, тираж с каждым номером приходится увеличивать, однако ж люди в семнадцатом веке никак не глупее, чем в двадцать первом, а верят всему, что прочитают.

Вот жену стоит пожалеть. Не то что нового мужа, любовника ей будет найти крайне проблематично, если не переживу так не вовремя нагрянувшего сбоя в работе сердца. Слава роковой женщины, губительницы мужчин за ней закрепится навсегда. Куковать ей оставшийся век вдовицей – к гадалке не ходи».

Боялся ли за собственную жизнь? Смешной вопрос, конечно, боялся. Жить хотелось по-прежнему, а вот умирать не тянуло ни капельки. Регулярно приходившие мысли о возможности смерти поначалу постоянно гнал прочь. Впрочем, просто прогнать их не получалось, мгновенно возвращались опять. Зато подменить, занять мозги другими проблемами удалось без труда, благо недоделанной работы оставалось много, на пятерых, если не на десятерых.

«Столько начатых и незавершенных дел… хоть звездолет прогрессоров вызывай. Так и вызвал бы – беда, не знаю как. Собственно, ничего толком не доделано, а все сделанное может накрыться медным тазом. Хотя… может, это мания величия прорезалась, если начал воображать, что без меня все так и рассыплется? Большую часть доработок новых технологий ведут местные товарищи… хм… скорее уж, паны, герры и доны, даже если родились в хлеву. Сами прекрасно справятся, тем более что наброски наиболее необходимых новаций на будущее есть и в Азове, и в Чигирине. Не пропадет мой скорбный труд… впрочем, будем надеяться, что не скорбный. Судя по быстрому снижению боли, можно надеяться, что у меня даже не инфаркт. По крайней мере, все известные мне лично случаи инфарктов проходили куда тяжелей. Получается, паниковать-то мне просто глупо!»

К концу третьего дня Аркадий почувствовал себя настолько лучше, что впервые сам посетил отхожее место – очень радостное событие! Кто не попадал в положение полностью беспомощных, не поймет, но настроение знаменитого колдуна однозначно сдвинулось к осторожному оптимизму.

Канонада все эти дни – с утра до вечера – не умолкала, однако ее размеренность, без учащений в пальбе, говорила об отсутствии штурмов. Турки вели правильную осаду, они прекрасно умели брать крепости не только нахрапом, но и планомерным разрушением укреплений. На длительную привязку гиреевской армии к Созополю и была рассчитана постройка вокруг него этой твердыни.

К утру четвертого дня Аркадий дозрел до возвращения себе властных полномочий: сидеть без дела стало слишком напряжно. И спалось уже плохо, и мысли черт знает какие лезли. От скуки он решил, что волнения, связанные с руководством – пусть и такими неоднозначными личностями, которые здесь собрались, – менее опасны, чем переживания из-за неопределенности ситуации вокруг. Вариант расспросить джур о происходящем и продолжать лечиться почему-то не пришел в голову.

Аркадий как раз обдумывал форму своего возвращения, когда в дверь тихонечко поскреблись.

– Я не сплю, заходи.

К его удивлению, осмелился побеспокоить колдуна не один из обслуживавших все это время больного джур, а начальник его собственной охраны, Вертлявый. Глянув на сидевшего в постели Москаля-чародея и убедившись, что на умирающего он уже не похож, Василь аккуратно, бесшумно притворил за спиной дверь, повернулся к командиру и тихонечко, а не громко-четко, как обычно, доложил.

– Пане атамане, тут от турок ще один биглець, так вин вас хоче видеть.

– Прямо-таки меня конкретно? – не стал скрывать свое удивление Аркадий.

– Ну… сначала вин Татарина спросил, а як узнав, що того вбылы, запытав (спросил), кто теперь здесь старший. Йому сказалы, що вы, так вин дуже обрадовався, просыв передаты, що «у меня есть для него тайное слово». Атаманы пыталы яке, але вин им не сказав, мол, це велика таемныця. Ну… джуры говорили, що вы вже на поправку пишлы, атаманы мене и послали.

– Тайное слово, говоришь… Он-то кто, янычар, татарин или сипах?

– Ага янычар. Сразу видно, по повадке, що не из последних.

Аркадий догадывался, что за тайное слово может сообщить перебежчик-янычар, но в любом случае надо было вставать и идти на встречу. Новость этот человек наверняка принес важную.

– Хорошо. Иди скажи, что скоро буду, и позови сюда джур, чтоб помогли одеться.

Спешить Москаль-чародей не стал. С помощью джур полностью переоделся в чистое, сняв пропотевшую за время болезни одежду. Не забыл натянуть и пуленепробиваемый жилет.

«Береженого бог бережет, а небереженого здесь не конвой стережет, а могильные черви или рыбы съедают. И… странное дело, эта титановая пластинка мне жизнь спасла, а появилось вдруг желание ее заменить. С чего бы это? Но такими делами займемся дома, пока так сойдет».

Атаманы и перебежчик ждали невдалеке, в том самом каземате, в котором он с местной старшиной уже общался. И опять успели прилично задымить не такое уж маленькое помещение. Обычно легко переносивший пребывание в подобной атмосфере попаданец на сей раз сразу почувствовал дискомфорт: запершило в горле, начали слезиться глаза. Перебежчика выцепил взглядом мгновенно, что и не мудрено: тот был одет как высокопоставленный янычарский ага, да еще в одежду из дорогого западноевропейского сукна.

«Курение здесь придется прекратить, все же до полного выздоровления, если оно состоится вообще, мне далеко. А янычар в своих тряпках выделяется на фоне атаманов в походных обносках, как фазан среди ворон. Впрочем, нет, не ворон, будем справедливы к товарищам, соколов. Те как раз совсем неброское оперение имеют и такие же хищные повадки. Кстати, забавно то, что я, хоть и великий организатор текстильных мануфактур, под страхом расстрела определить страну производителя сукна не смогу, а Мария наверняка бы ее назвала. Может, и город добавила. Вот кого бы назначить министром легкой промышленности, но кто тогда за нашими детьми смотреть будет?»

Появившегося в каземате колдуна заметили быстро – ждали ведь. Все присутствующие встали, многие встретили его появление радостными выкриками. На лицах, которые Аркадий успел рассмотреть, ему не удалось выглядеть ни малейших следов разочарования своим быстрым возвращением. Хотя… он тут же вспомнил, что это не только бандитские вожаки, но и опытные политики. Чего-чего, а показывать чувства, которых не испытывают, и прятать те, что рвутся из души, им не привыкать.

– Всех приветствую. – Одновременно со словами, подсмотренным у кого-то из политиков жестом – поднятыми над головой сцепленными кистями рук – он поздоровался с присутствующими. Хотел было попросить всех прекратить курить, но в последний момент передумал. Слабый не может руководить сильными, не стоит давать повод усомниться в величии Москаля-чародея.

Янычар, вставший вместе со всеми, протиснулся между атаманами и, подойдя вплотную, произнес:

– У вас продается славянский шкаф? – одновременно показывая на ладони небольшую шелковую тряпочку с вышитыми на ней красными нитками ятаганами. Не получившими еще распространения и отсутствовавшими в армии Гиреев.

Аркадий постоял несколько мгновений, смакуя ситуацию. Пусть слова прозвучали с акцентом. Увы, увы, никто больше вокруг оценить ее не мог. К величайшему сожалению, янычар не был еще одним попаданцем, он произнес то, что придумал и передал через связных сам Москаль-чародей. Кстати, не существовавший в природе на момент передачи пароля славянский шкаф уже второй год производился на мебельной мануфактуре в Киеве, одним из совладельцев которой был знаменитый колдун. Выпуск мебели по идеям из будущего сдерживался только отсутствием достаточного количества просушенной древесины, ставшей на Малой Руси, о Доне говорить нечего, жутким дефицитом. Стремительно развившееся кораблестроение тоже ведь потребляло ее в огромных – по сравнению с прежними – масштабах. Конкуренты, чихать хотевшие на авторское право, поспешили сорвать куш, лепя мебель из сырого материала, и обожглись. Из-за высокой стоимости приобретали шкафы, комоды и буфеты люди влиятельные, быстрый выход покупок из строя – вплоть до разваливания – нешуточно их расстраивал. С печальными для бракоделов последствиями.

Года три назад начальники разведслужб Запорожья, гетманщины и Дона решили, что особо ценных агентов-нелегалов в других странах надо снабдить особыми паролями для выхода на высших руководителей Вольной Руси. Одновременно их снабдили специальными опознавательными знаками. Пароли и знаки были сугубо индивидуальные, чтоб не подставить очень ценных для казачества людей в случае провала одного из них. Знал конкретику – слова и изображения – очень ограниченный круг лиц, зачастую не ведая о личности их возможного предъявителя. Сделали это из опасения, что засылать шпионов к врагам не только казаки умеют, а иногда очень важно, чтоб противник не знал о случившемся. Благодаря паролям-знакам агенты могли не «светиться», не называть своих имен и причин перехода кому попало, оставались анонимными перебежчиками.

Посетовав про себя – очень коротко – на судьбу, лишившую его сопереживания других в этот момент, также тихо ответил:

– Шкаф уже продали, есть железная кровать.

Слово «никелированная» попаданец вставлять не решился в связи с неизвестностью такого процесса – никелирования. Между прочим, железные кровати – с металлическими сетками на пружинах – также должны были скоро появиться в продаже. Первые экземпляры отослали наиболее влиятельным на Вольной Руси и среди союзников людям. Заказов от представителей разбогатевшей старшины набралось уже немало, хотя мало кто нововведения видел. Однако слухами земля полнится…

Аркадий шагнул вплотную к перебежчику и подчеркнуто дружески обнял его.

– Это наш человек. Великую пользу принес нам и страшный вред нашим ворогам, – отстранившись от смущенного таким приемом Селима, сказал погромче внимательно смотревшим на действо атаманам. – Мы с ним сейчас пойдем ко мне, побеседуем об гетманских тайнах, а потом выйдем поговорить с вами, прошу не расходиться, если только турки на штурм не кинутся.

Еще несколько лет назад такой фокус провернуть среди казаков было бы затруднительно. Все дела утверждались на кругу, часто с присутствовавшими на собрании вражескими агентами, хотя, конечно же, реально решали важнейшие вопросы атаманы. Попытка что-то делать тайно могла вызвать очень острую реакцию. Теперь повеяли новые ветры, и ради более богатой добычи сечевики и донцы смирились с некоторым ограничением демократии и гласности, все равно право снимать неугодных начальников оставалось за ними.

Молча прошли Москаль-чародей и Селим в комнатушку, где временно обитал руководитель обороны. Из-за обстрела в домик, где он жил раньше, тащить в момент сердечного приступа не решились, сочли маленький казематик без бойниц в толще оборонительного вала более надежным. Первым делом Аркадий зажег керосиновую лампу, притушив яркость освещения – в полутьме чувствовал себя комфортней, – поставил ее на полку, прикрыл за собой дверь.

– Садись вон там, Селим…

– Не Селим, Василий. Селима уже нет. – Последние слова перебежчик, выглядевший далеко не так молодо, как описывали, произнес с заметной ноткой грусти, ведь он отрекался от большей части своей жизни, боевых товарищей, веры и знамени. Собственно, отрекся он от них еще тогда, когда тайно перешел на сторону казаков, однако все время оставался среди собратьев по оджаку, теперь же ушел от них навсегда. Говорил по-русски относительно неплохо, хоть и с заметным акцентом, отличным от крымско-татарского . Делал паузы из-за затруднений в поиске подходящего слова, неправильно ставил акценты.

– Хорошо, Василий. Садись на табурет, – предложил Аркадий, присаживаясь на кровать. – Травяного настоя или кофе приказать принести?

– Нет, меня уже напоили и накормили, – мотнул головой новорожденный казак Василий, не замечающий из-за волнения, что ведет себя не очень вежливо.

– Что случилось, почему ты перебежал, рискуя жизнью, в осажденную крепость?

– Султана Ислама убили…

– Кто?!!

– Все говорят, что казаки.

У Аркадия от неожиданной вести сердце кольнуло и виски сжало, будто тисками. Не то что бы он сильно переживал за вражеского предводителя, но смерть Ислам-Гирея путала все расклады, могла существенно осложнить выполнение очень амбициозных планов Хмельницкого и, чего от самого себя скрывать, Москаля-чародея. Да и слава цареубийцы для Богдана стала бы очень неприятным сюрпризом, ухудшая его без того нетвердое положение среди властителей Европы.

– Нет. Мы отсюда-то в последнее время и вылезти не можем, море уже какой день штормит.

Аркадий вытер со лба внезапно выступивший на нем пот, несколько секунд размеренно подышал, надеясь, что это поможет унять участившееся сердцебиение. Невольно помассировав грудь в районе сердца, Москаль-чародей накапал себе в ложку свои сорок капель отравы – появление перебежчика нарушило расписание приема лекарств, – выпил и продолжил ответ, ибо Василий все это время сидел молча. То ли его предупредили, что колдун болен, то ли ждал продолжения ответа, считая его неполным.

– Ни отсюда, из Созополя, ни из Чигирина или Азова убийц к султану не посылали, – уверенно заверил Москаль-чародей собеседника. – Врать не буду: планы такие имелись, но их выполнение сочли преждевременным. По сведениям, не только от тебя полученным, султан сцепился с верхушкой оджака всерьез, решили выждать, чем их драка закончится.

– Я думать так, – кивнул Василий, речь которого, вероятно, от волнения стала менее внятной, выслушав эти заверения в непричастности. – Чужой так близко… не пройти. Свой там стрелять.

– И кто же послал убийцу? Кстати, как его-то убили?

– Точно не знать. Думать… кто-то из оджака по повелению Бекташ-баши (главы оджака). А как… стрела из тьмы вылететь и попасть в лицо халифа. Казацкий стрела. И сразу крики: «Казак! Казак убить султана! Лови пластуна!» Кинулись смотреть, а он… халиф… уже мертвый.

– Положим, стрельнуть мог и какой-нибудь принц из Гиреев. В расчете на занятие трона после его смерти.

Василий не согласился, настаивая на том, что наследником Ислама официально признан его сын Шахин-Гирей, которого в войске нет, остался с родными в Анатолии. Те с него пылинки будут сдувать, мухе не дадут близко подлететь, ведь Гиреев много, умри Шахин, на его место вполне другого крымского принца выбрать могут.

– И поймали кого-нибудь? – вспомнил об убийце Москаль-чародей.

– Нет. Как поймать того, кто нет? – удивился вопросу бывший янычар.

– Султана плохо охраняли?

– Хорошо охраняли. Эээ… старались. – Вскинувшийся было от обиды Василий – видимо, имел причастность к охране Ислам-Гирея – сразу сдулся. Сообразил, наверное, что охрана была-таки недостаточно хорошей.

– Как думаешь, войско после смерти султана осаду продолжит? Или на штурм пойдет?

На этот вопрос у бывшего янычара однозначного ответа не было. Инициатором похода был султан, жаждавший раздать земли Румелии, считавшейся временно потерянной, ставшим безземельными сипахам. Тогда резко усилились бы таким образом его позиции в противостоянии с верхушкой оджака. И конечно же, Ислам мечтал отвоевать Крым, возродить территориально Османскую империю. Бекташ-баши и его окружение полагали, как оказалось, не напрасно, что попытка восстановления контроля на Румелией и Северным Причерноморьем преждевременна. Прекращение притока египетского хлеба в Стамбул поставило турок перед дилеммой: или решительно идти на взятие, как можно более быстрое, Созополя и срочно продолжить движение на север, в хлебные места, или еще более срочно уходить на юг, на реставрацию господства над Египтом. Предугадать точно выбор гиреевского дивана не мог и хорошо знавший османско-гиреевскую политическую кухню Василий.

В дальнейшем разговор напомнил попаданцу его первые дни в прошлом, с филологическими мучениями при попытке высказать свою мысль или понять речь собеседника. Бывший янычар относительно хорошо понимал русский, скорее всего, готовился к жизни в новом мире, однако говорил на нем плохо. Сказывалось отсутствие разговорной практики, что делало его активный словарный запас очень бедным, недостаточным для беседы на сложные темы. Из-за чего он часто делал паузы, подыскивая слова, вставлял в речь османские термины, большей частью Аркадию непонятные.

В конце концов выяснилось, что так рискованно, поспешно покинул гиреевский лагерь Василий не случайно. Он еще после удушения Ибрагима Османа чудом уцелел, многие янычары – не сомневаясь в фирмане на убийство, подделка оказалась очень качественной – жаждали казнить как можно более люто человека, оборвавшего династию. Спасло его, как считал сам, чудо, а по прикидкам попаданца – защита верхушки оджака, весьма довольной огромной властью, на них свалившейся при этом. После опоясывания Ислама Гирея саблей султанов Селим постарался приблизиться к нему, надеясь на его благоволение. И неожиданно быстро достиг успеха, стал доверенным лицом нового повелителя правоверных, выполнял важнейшие и очень деликатные поручения. Такая позиция автоматически отдалила янычара от лидеров оджака, теперь жизнь казацкого агента находилась полностью в воле султана, смерть халифа вынудила искать спасения в бегстве.

Хоть в чинах Селим за это время не очень поднялся, Ислам не хотел раздражать лишний раз печальников по сгинувшей династии, уровень осведомленности о происходящем в гиреевской империи и вокруг ага янычар имел высочайший. Но прежде чем расспрашивать его о вельт-политик, Москаль-чародей счел нужным сначала уведомить старшину Созополя о случившемся.

Они вышли вдвоем и провели для атаманов блиц-конференцию. Тех смерть предводителя врагов только порадовала, возможная слава цареубийц их не смущала ни в малейшей степени. Хотя, разумеется, попади им султан в руки, они бы его убивать не стали – предпочли бы получить выкуп. Именно об этом – цене за жизнь султана – и пошла жаркая дискуссия в каземате, когда Аркадий и Василий его покидали. Наказной атаман крепости на всякий случай дал указание приготовиться к возможному вражескому приступу, но другие атаманы в немедленные атаки турок не поверили. Дальнейшие события подтвердили их мнение. Ну, а Москаль-чародей и перебежчик пошли беседовать наедине дальше.

Если энергично вмешиваться в повседневное управление войсками Аркадий опасался – не чувствовал себя для этого достаточно здоровым, то поболтать о политике не боялся совершенно. Прежде всего поинтересовался раскладами, приведшими янычар к убийству государя. Желание Василия рассказать, поделиться сведениями, а Аркадия – узнать, помогли преодолеть трудности общения.

Выяснилось, что Ислам оказался очень умным и энергичным политиком. Положение царствующего, но не правящего его категорически не устроило, и он с самого начала принялся искать пути к реальной власти. Не теряя осторожности, султан сумел найти взаимопонимание с влиятельнейшими улемами, муллами, преподавателями медресе, чье влияние в столице в последние годы росло непрерывно. Удалось Гирею внести раскол и в оджак, командный состав суваллери, грозной конницы воинов-рабов, все чаще занимал прогиреевскую позицию, резко расходясь с командованием янычар. Вернув подаренные Ахмедом Халебским персам восточные провинции, он смог наделить там землей большое число анатолийских сипахов, организовал отряды наемной пехоты, заведомо враждебные янычарам. Даже Великий визирь Зуграджи-паша, не так давно возглавлявший оджак, стал склоняться на сторону султана. Зато в оджаке пошли слухи, что Ислам-Гирей будет похуже погибшего Мурада, а его и сейчас там со страхом вспоминают. Не сами себе появились эти сплетни, группа Бекташ-баши почувствовала приближение к своим шеям шелкового шнурка или острия палаческого топора. Ощутив опасность, они не стали ждать смерти, а нанесли удар первыми. То, что для страны гибель султана может обернуться великой бедой, их волновало меньше всего. Как большинство вельмож во всех странах мира, они думали прежде всего о собственных, шкурных интересах.

С рассветом этого дня обстрел не возобновился: гиреевское войско оплакивало гибель своего повелителя. Весь день с валов крепости можно было наблюдать бурление во вражеском лагере. А на следующее утро начался отход турок на юг. Неспешный, постепенный, без особой опаски – о малочисленности гарнизона осажденной крепости начальство гиреевской армии прекрасно знало. Руководство оджака решило, что атака на север для них менее перспективна, чем попытка вернуть Египет. Ведь даже войска Валахии и Трансильвании, засевшие на перевалах, наверняка заставили бы умываться собственной кровью при штурме проходов на север, а там и казацкое войско подойдет, не менее, если не более многочисленное, чем гиреевское. Риск огромен, потери – это-то при двух мощных бунтах на юге – заведомо чрезмерные. Сидеть же под Созополем в расчете на его запасы – глупо. Для большой армии там не так уж много продовольствия, а за спиной остался густонаселенный Истамбул.

 

Будущие святые тоже люди, не считая песиглавцев, конечно

3 апреля 1644 года от Р. Х

Впрочем, в последнем утверждении – что будущие святые тоже люди – Юхим, по всеобщему мнению уже святой, странно даже, что на белом свете задержался, в данный конкретный момент крепко усомнился. По крайней мере, он сам чувствовал себя лягушкой, раздавленной чьим-то тяжелым подкованным сапогом. Или копытом. Вот такие подробности – кто и зачем вздумал его уничтожать – в голове после вчерашнего не сохранились. И почему именно лягушкой, а не мышью там или жуком-рогачом, так же внятно ответить бы не смог, но точно не зверьком или насекомым.

«Да и яка, к шайтану, разница? Раздавили и раздавили, ох, як же голова болыть, не могли, сволочи, совсем ее отрубать! А ще грудь, правую ногу и… ох, да чего мелочиться? Рубиты так рубиты – в капусту покрошить. Меленько так, меленько… ой-йой-йой, к горилочке такая хороша, на закуску. Якая же скотина цей Федько Пересериднипро. Сам-то здоровенный кабаняка, на белом свети, может, и баб-то нет, щоб его обхватить могли: пока вокруг обойдешь, так весь в поту будешь! Ясное дело, що у нього горилки за раз столько влезет, що мени, козаку нормальному, не один день пить. А я сдуру старался не отставать, ни одного «будьмо!» не пропустив. У-уу! И Васюринский, а ще ж шляхтич и знаменитость, в його честь козаки курень переименовали, а вин… друг, называется. Мало того що не остановил, минарет ходячий, так ще ж подзуживав!.. Выпьемо, друзи, бо скоро ж у бой! Ему-то тоже не так страшно, пока горилка доверху до пустой башки дойдет – я десять раз утону. Правильно Аркаша говорил: «Нет в мире справедливости». И горилки для опохмелки, наверно, тоже нема, при таких-то друзяках утром здоровья всегда поправить нечем».

Так, пребывая в совершенно минорном настроении, Срачкороб предавался прикладному философствованию, терпя при этом, как и полагается святым, неимоверные муки. Он бы и еще полежал – каждая попытка движения оборачивалась натуральной пыткой, боль вспыхивала неимоверная, да вот беда – мочевой пузырь и кишки потребовали немедленного опорожнения. Не иначе очередные козни шайтана, Юхиму приходилось слышать, что нечистый всячески изводит претендентов на святость.

«Ох, як жалко, що в жизни я не могу этого поганца изловить, як рассказывают про мене же в байках… Эх, хорошие байки Аркаша придумав, да у народи появились откуда-то свои. Ну як нечистой силе объяснить, що я-то человек мирской и на святость не претендую?»

Вопреки кличке, знаменитый шутник предпочитал сам ходить в сухих штанах и, по европейским меркам, был сумасшедшим чистоплюем – мылся, если была такая возможность, каждый день и вони испражнений на дух не переносил. Что служило лишним доказательством его знакомства с нечистой силой. Монахи-то, бывает, за всю жизнь в монастыре ни разу не моются, соблюдение чистоты духовной, как известно, превыше чистоты телесной. Это была одна из причин (второстепенных), по которой он категорически отказывался уходить в монастырь, вопреки всем уговорам и увещеваниям. Главным же было нежелание Срачкороба расставаться со ставшим ему родным и горячо любимым бандитским гнездом – Сечью. Жизни вне этого коллектива он себе уже не представлял. Именно ради жизни на Сечи он публично отрекся от ислама и принял православие, оставаясь при этом в душе если не безбожником, то как минимум пофигистом по религиозным вопросам. Кто там, в небе, заправляет – Аллах, Саваоф или Христос, – его не интересовало ни в малейшей степени. Да хоть Будда. То есть в монастыре ему пришлось бы жить в условиях постоянного лицедейства и непрерывной лжи. И епископский головной убор, светивший потенциальному обладателю нимба вскоре после принятия пострига, по словам Хмельницкого, не казался привлекательным ни в малейшей степени. Казацкая шапка из овчины ему была несравнимо милей.

«И чего они ко мне прицепились? Тоже мне святого нашли! Нужен казацкий святой – берите Ваньку Васюринского. От хто и в монастырь может с охотой пойти, и от души его устава держаться, ему уже – по его же словам – пора грехи замаливать. Он и на месте куренного умудрился все окрестные монастыри с богатыми дарами объехать. А я так не прочь ще погрешить».

Давление в органах, требующих освобождения, нарастало, терпеть становилось рискованно. Пришлось смириться с необходимостью совершения очередного подвига – для казака дело привычное – подъемом в жуткую рань (полдень) с постели и походом к отхожему месту. Мышцы после сна еще не включились, и Юхим неловко завозился в постели, пытаясь определить, в какую хоть сторону вставать. Решимости открыть глаза он еще не набрался, и через закрытые веки свет нестерпимо давил на глазные яблоки. При этом он неожиданно обнаружил, что раздет совершенно и лежит на перине, покрытой шелковой простыней, а укрыт также чем-то теплым и в шелку.

«О Аллах!.. – обращение не к Христу в сложный момент от будущего православного святого произошло не из-за возвращения его в ислам, просто сказались годы, проведенные в Медресе, некоторые слова там ему вбили в подкорку. – Откуда у сельской хати постиль из шовка?!»

Удивление более чем естественное: квартировали вчерашние собутыльники именно в сельской хате, причем не самой богатой, там такого не имелось отродясь. Все хозяйство бывшего крепостного, а теперь вольного крестьянина стоило на порядок меньше, чем одна шелковая простынь. Естественно, сами степные рыцари заводить подобные излишества и не думали: это ж сколько горилки на такие деньги можно купить?! Вот шелковое белье завели, тот же Аркадий сильно пропагандировал такое новшество. Одним из бичей того времени были болезни, разносимые вшами, а в шелковом белье вошь завестись не может – слишком оно скользкое. Но простыни?.. Юхим вдруг вспомнил, что в разгар пьянки к ним в гости завернул сам гетман, да не один, и в его душе зашевелилось нехорошее – да что там – ужасное предчувствие. Прямо тут же немедленно оправдавшееся.

– Проснувся, бидненький? – Негромкий женский альт с богатыми интонациями прозвучал для казака как гром с ясного неба, вызвав у него сильнейший всплеск головной боли, учащенное сердцебиение и совершенно не характерный для храбреца приступ паники. – Иди сюда, миленький, я тебе приголублю.

У Юхима пока сил голову поднять не хватало, а уж женские ласки в данный момент его интересовали в последнюю очередь. Но немедленному осуществлению угрозы это никак не помешало. Таинственная незнакомка – он судорожно пытался вспомнить вчерашний вечер и разлепить глаза, чтоб на нее посмотреть, – прижала его к своей груди. Роскошной, большой, упругой – об обладании женщиной с подобными богатствами мечтает множество мужчин. Для Срачкороба – по его ощущениям – эти минуты чуть не стали роковыми. Навалившись на него, прижав голову к своему бюсту, дама полностью перекрыла ему доступ к воздуху.

Конечно, лихой казак не сдался, он мужественно боролся за свою жизнь. Только вот скинуть незнакомку с себя или вырвать собственную голову из ее цепких ручек он никак не мог, хоть силы возвращались к Юхиму буквально с каждой секундой. Вероятно, именно энергичность дерганья его и спасла. Вместе с возмущенным мычанием, ну не смог в этой ситуации иначе, членораздельно выразить он свой протест – и глотка пересохшая плохо повиновалась хозяину, и телеса обильные дыхание сбивали. Стыдно признаться, но знаменитейший казак, которого большинство окружающих считали сильным колдуном и одновременно претендентом на святость (странное сочетание, но и Сечь была не обычным местом), чуть было не укусил то, что мешало ему дышать. Бабский прием, но другого способа освободиться он в тот момент не нашел.

К великому его облегчению, почувствовав дерганье мужчины, женщина немного отстранилась и дала тем самым возможность вздохнуть. Как же порой человеку мало надо… Вот и Срачкороб почувствовал натуральное чувство счастья от простого набора воздуха в легкие. Дышать – это такое блаженство. Пусть от веры он отрекся, но воспитание в исламской семье наложило неизгладимый отпечаток на личность, в том числе и на отношение к смерти от удушья.

– Нехорошо моему хлопчику? А вот выпьет он для опохмелу чарочку наливочки сладкой, сразу и полегчает.

Для продолжавшего попытки сфокусировать взгляд на собеседнице казака такие слова прозвучали приятней всякой музыки. Даже головная боль резко уменьшилась, и наконец удалось ее рассмотреть (отметив про себя, что и пахнет женщина очень приятно, восстановившееся после последнего перелома носа обоняние это четко зафиксировало), весьма красивой оказалась незнакомка. Вот только его попытка положительно отреагировать словесно не увенчалась успехом. Пересохшая глотка выдала только безобразное «кар», отчего на глазах лихого и бесстрашного воина даже сами собой слезы выступили.

Слава Богу (или кто там, на небесах), красавица поняла его правильно и немедленно осуществила свое благое намерение – слезла с кровати и налила из большой зеленоватой бутыли в чарку темно-красную жидкость, подала страждущему.

Юхим, горя от нетерпения, протянул к вместилищу нектара руку и с ужасом обнаружил, что взять-то наполненную чарку не сможет. То есть взять-то возьмет и, скорее всего, не выронит, но вот сохранить содержимое, донести его до рта не сумеет наверняка. Его верная прежде десница, так уверенно обращавшаяся с пистолем, саблей и поводьями, не знавшая промаху – что не раз спасало хозяину жизнь – не просто дрожала, а ходила ходуном, выписывая странные и не контролируемые им фигуры.

Казак предпринял невероятное усилие по обузданию вдруг проявившей своеволие конечности, но добился этим обратного эффекта – его самого начало пошатывать в такт движениям руки.

– Мму… му… – произнес он, хотя собирался не мычать по-коровьи, а произнести: «Не могу». Однако не только рука, но и горло по-прежнему отказывались ему повиноваться, выставляя перед такой роскошной женщиной в самом неприглядном свете. От расстройства у него опять заболела голова, а из глаз сами собой потекли скупые мужские слезы. А ведь сколько раз ему в детстве и юношестве говорили, что вино превращает человека в свинью, нечистое животное…

Женщина оказалась очень понятливой и добросердечной, а не только ослепительно красивой – настоящая пери. Она сразу поняла возникшую проблему и удивительно правильно отреагировала на нее.

– Не можешь взять, тому що расплескивается? Бедненький, що ж с вами, мужчинами, клята горилка делает… я сама тебе напою.

И рослая, пожалуй, что повыше самого Срачкороба, пышная, но не жирная, светловолосая и на вид совсем еще не старая (кто их, женщин, разберет, какой у них возраст) – в общем, настоящая красавица, села рядом с Юхимом, прижала его правой рукой к себе, а левой осторожно, так, что не пролилось ни капли, вылила ему сладкую вишневую наливку в рот.

Он уже приготовился к внутренней борьбе за невыплескивание наливки обратно, по опыту тяжелого похмелья знал о таком подлом поведении спиртного – вылетать обратно в рвоте вместо растворения в желудке, приносящего облегчение исстрадавшемуся организму. Однако чудеса продолжались, никаких приступов тошноты не последовало, по жилочкам побежал огонь облегчения. Но одной чарки для ухода от мучений было мало, это Срачкороб помнил прекрасно. Продышавшись, не без опасения – воспоминания о двух предыдущих попытках заговорить были еще свежи – произнес хоть и хрипловато, но вполне внятно:

– Спасыби, прекрасна панночка, вы спасли мне жизнь.

– Ой. – Белые лицо и шея женщины заалели, хотя до этого она не смущалась собственной наготы, для тех времен явление редкое. – Та за що ж?!

– Як за що?! От помирав я у страшных муках и не мог сам спастись. Но тут до мене спустилась дева немыслимой красы и доброты и вытянула грешного козака з пучины отчаянья.

Женщина покраснела до уровня вареного рака не только лицом и шеей, но и плечами и грудью выше великолепного бюста, потупила взор, замахала ручкой.

– Ой, не смущайте мене. Якая там дева?! Жена же я ваша, Анна. Да и до свадьбы уже успела вдовицей побывать.

– Но выглядите лучше всех дев, виденных мною за усе жизнь, – вдохновенно продолжил наступление на прекрасную особу Юхим (обходя скользкий вопрос о собственной памяти). И только после произнесения этой галантной фразы до него дошел смысл сказанного собеседницей.

– Жена?! – Неожиданное изменение семейного статуса стало для неунывающего шутника страшным сюрпризом. Можно сказать, что жутким, так как он пока не мог вспомнить даже знакомства с этой панной, не говоря уже о бракосочетании, которое вообще в его планах не числилось. Зачем собаке пятая нога, а сечевику жена?

От откровенного испуга фактом женитьбы на ней женщина мгновенно расстроилась, лицо ее сморщилось и сразу стало выглядеть старше, в уголках глаз блеснули слезы. Женщина прижала левую руку ко рту и беззвучно зарыдала, по щекам сразу же потекли ручейки.

Весьма спокойно относившийся к бабьим выбрыкам Юхим вдруг почувствовал себя не в своей тарелке.

«Вчера… або… не вчера? От чертовщина! Помню ж, садились питы втроем, в сельской хате, а просыпаюсь уже у постели бабы, шайтан знает где и та й ще женатый! Що же це делается? Ой, якбы жинку побыстрее успокоить, бо ж хрен що вид нее узнаешь».

– Кх… Панна. – Пересохшая глотка снова подвела бравого казака, выдав поначалу непонятный, кашлеобразный звук вместо слова. Продолжить обращение он не смог. Услышавшая это обращение красавица разрыдалась уже в голос, будто Срачкороб ее ударил, введя таким образом его в ступор. Его мозги никак не желали работать в полную силу, а провалы в памяти после вчерашнего затягиваться не спешили.

«Или после вчерашнего и позавчерашнего? А может, после вчерашнего, позавчерашнего и позапозавчерашнего?»

Даже во вполне здоровом состоянии способность к соображению у мужчин рядом с плачущей женщиной существенно снижается, а уж в тяжелейшем бодуне, с вернувшейся головной болью, пребывая в крайней растерянности… Наконец, после длительного торможения, Юхим сообразил, что женщину необходимо обнять и успокоить. В самый последний момент его посетило озарение (не иначе как свыше), что если она действительно его жена, то лучше называть бабу не отстраненно, панной, а по имени.

– Кх-кх. – Уже сознательно прокашлялся казак и осторожненько подвинулся к вроде бы не обращающей на него внимания в приступе страданий-рыданий красавице. Судя по пышным формам, совсем еще не старой, однако из девчачьего состояния вышедшей не вчера. – Анна, – как можно более проникновенным голосом обратился к супруге Юхим, одновременно придвигаясь к ней вплотную и осторожно обнимая за роскошные плечи и судорожно прикидывая, как бы поделикатнее расспросить о собственной женитьбе.

Вопреки опасениям, она этому не воспротивилась, а, немного развернувшись, уткнулась мокрым личиком ему между плечом и шеей. Продолжая обнимать ее одной рукой, он другой стал неумело гладить женщину по волосам. Рыдать Анна перестала, однако помочь беспамятному супругу вернуть воспоминания о произошедшем не спешила. Только потеснее прижалась, невольно вынудив напрячь мышцы спины и инстинктивно выпятить грудь.

Соприкосновение с жарким бедром, пышной грудью, соблазнительным плечиком окончательно расстроило способность Юхима думать. На короткое время он забыл обо всем: изменении своего семейного состояния, необходимости продолжить похмелье, переполненных мочевом пузыре и кишечнике, провалах в памяти и неясности своего появления в чужой постели. Ему уже захотелось не только наливки, что должно было броситься в глаза собеседнице. Женщины, они такие вещи сразу замечают, даже если вроде бы смотрят в другую сторону.

Но тут – не иначе как из-за козней врага рода человеческого, он любит будущих святых изводить – в брюхе знаменитого шутника что-то забурчало, и он ощутил настоятельную потребность облегчиться. Где угодно, но немедленно. Чувствуя, что еще немного и это произойдет прямо здесь, на шелковых простынях, герой тоскливо замычал. Интерес к более тесному общению с прекрасной незнакомкой, оказавшейся его собственной женой, так же временно пропал, не до того стало.

Анна показала себя не только красивой, но и умной. Мгновенно поняла причину неожиданного изменения настроения мужа и, оторвав от его плеча заплаканное личико, показала пальчиком на ширму.

– Ось там.

Героически, как лев, нет, как целый львиный прайд, сражавшийся с собственным организмом Юхим вскочил и устремился в указанном направлении. Весьма странной походкой – боялся что-то не донести до цели, уронить по пути.

Пообщавшись с ночным горшком не слишком долго, но громко, казак вернулся из-за ширмы довольный и смущенный, дав себе твердое обещание устроить здесь, в этом доме, отхожее место на новомодный манер – с унитазом и проточной водой.

Жена заметила смущение и, понимая, что с помощью двух маленьких стопок из такого запоя не выйти, предложила мужу выпить еще одну.

Отказываться Юхим не стал. Да и какой казак на его месте это сделал бы? Налил точным движением себе темно-красной жидкости и, подняв чарку на уровень глаз, провозгласил, громко и внятно:

– За несравненную Анну, – после чего лихо осушил сосуд.

Видимо, не привыкшая к подобным знакам внимания женщина совсем раскраснелась и растерялась, в ответ на тост только головой помотала.

Разухарившийся казак, наполнив сосуд еще, вдруг сообразив, что пьет один, поинтересовался:

– А не выпьет ли прекрасна пани зи мною?

Однако тут его ждал облом. Анна энергично замотала головой и очень решительно отказалась:

– Ни. Простить ради бога, но пить наливку или горилку не буду, зарок дала.

В голосе ее при этом будто сталь прозвучала, собеседник это уловил и настаивать не стал. Молча опрокинул в себя, немного погодя возместил потерю жидкости организмом, выпив большую кружку рассола.

* * *

Не сразу, по кусочкам, но вспомнил Юхим обстоятельства своего знакомства с Анной.

Поход на Гданьск откладывался из-за сведений о наличии на Висле льдин. Скорее всего, это сообщение уже устарело, но само мероприятие планировалось с расчетом прежде всего на внезапность, и остановка чаек для выжидания улучшения ледовой обстановки могла все погубить. Хмель приказал ждать полного освобождения реки ото льда, он много ставил на этот удар и рисковать лишний раз не собирался. Поэтому-то трое друзей и позволили себе расслабиться.

Сели за стол в обед и до полного опустошения среди стоявших на нем кварт с горилкой вставать не собирались. Вопреки обычному распорядку таких посиделок, плотно поели кулеша с мясом, конечно же, обильно запивая еду спиртным. Затем, когда хозяйка дома убрала пустые миски и поставила новые, после чего ушла в пристройку, куда временно переселилась ее семья, просто сидели за столом, болтая о том о сем. И естественно, регулярно смачивали глотки, занюхивая и загрызая покупную горилку небольшими, остро пахнущими и едкими до слез луковицами.

Хорошо сиделось. Тепло – печка добротно протоплена, тихо – только потрескивает лучина, торчащая из подставки над миской с водой, да хрустят на крепких казацких зубах луковки. Ну, само собой, еще булькала наливаемая и опрокидываемая в глотки горилка, стукали по столу стопки, звучали в хате голоса общающихся. А что темновато, так пронести стопку мимо рта никто не боялся. Воистину, что еще казаку надо на отдыхе?

Разговаривали о разном. Об оружии, например. Как старом, веками проверенном – саблях: что за казак без сабли? Так и о новомодных придумках общего друга Аркадия. Пулях, летящих чуть ли не на версту, крутяках, из которых можно пальнуть несколько раз подряд, ракетах, способных сжечь большой корабль или подпалить целый город. Все присутствующие соглашались, что не к добру такое усовершенствование смертоубийственных устройств, однако раз они достались правильным людям, казакам, так оно и не ко злу. Ясное дело, что в добрых руках и оружье служит доброму делу.

Перемыли немного косточки тому же самому Аркадию – тоже характерник, а дома сидит под каблуком у жены, как мышь под веником. По аналогии вспомнили и гетмана – грозный воин, а супротив своей бабы со скалкой ему не выстоять. В этом выпивающие сошлись единодушно и также единогласно выразили удовлетворение своим холостым положением и отсутствием над ними власти баб, от которых, как известно, все зло в мире. Впрочем, все при этом сошлись во мнении, что если уж привела бы нелегкая судьба к женитьбе их, то уж они-то жен быстро сумели укротить.

Через некоторое время Юхим вдруг почувствовал, что окружающий мир теряет резкость, голоса друзей как бы отдаляются, а голова начинает идти кругом. Такое быстрое опьянение его встревожило, сидели-то совсем ничего, выпили не так уж много… Он поднапрягся, отгоняя вялость, прислушался к голосам товарищей. Те были, как говорится, ни в одном глазу, если в лицо не дыхнет, то и не догадаешься, что употребил.

«Щось со мной не то в последнее время. И сил стало меньше, хоть не дидуган ще, он Васюринский, старше, а як был бугаюкой, так и остается. И пьянею намного быстрее, раньше я вид такой малости горилки и шуму бы в голове не почуяв, а сейчас повело, голову так закружило, що…»

– Наливай, – донесся до него, будто издалека, голос кошевого, он прервал размышления, наполнил стопку, опрокинул ее в рот после команды «Будьмо» и срочно стал грызть луковицу боковыми зубами (передние повыбивали после его проделок). Плохо пошла, не соколом, а колом.

«Так про що ж я думав? Про щось важное… О! Про опьянение я думав. Мене будто хто зачаровав, выпьешь совсем чуток, считай, ничего, и брык под стол. Но друзяки-колдуны говорят, что незачарованный. Значить що? Значит… значит… святость клята виновата! От як назначили меня святым, так и пропало мое умение пить. И як теперь от этой беды избавиться?»

Друзья, Васюринский и Пересериднипро, не замечая отстраненности Срачкороба, продолжали болтовню, перешедшую почему-то с оружия на баб и их неспособность понять настоящего казака, в чем у них расхождений не проявилось. Зато в отношении «правильной» женской фигуры возник спор.

– Главное у бабы – сиськи, – горячился Иван, одновременно отводя от себя полусогнутые руки, будто держал две большие тыквы. Пожалуй, даже очень большие. С вилкой в руке (увлекшись разговором, куренной забыл положить новомодный столовый прибор на стол, хоть немалый шмат сала уже покоился в его брюхе) он, наверное, такую тяжесть и не удержал бы.

– Ни. Головне – це срака, – твердо стоял на своем Федор, также сопровождая слова жестом – выводя руками окружность не менее метра в диаметре. Глаза раскрасневшегося уже от выпивки казака при этом масляно блеснули.

Юхима всегда животрепещущая для мужчин тема женских прелестей на данный момент не интересовала. Он прилагал титанические усилия, пытаясь сообразить, как ему избавиться от великой беды – быстрого опьянения.

Однако ничего неистощимые на проказы и шутки мозги ему не подсказали. Вместо прямого ответа на четко заданный вопрос они ему карусель вздумали казать, завертев все вокруг. Казак ухватился покрепче за стол, пытаясь остановить это безобразие, но проклятое кружение прекращаться не пожелало. Мужественно переждав головокружение, он, наморщив лоб и таращась в неведомую даль, сосредоточил все усилия на решении жизненно важной задачи, ведь если так и дальше будет продолжаться, то сама жизнь потеряет для него смысл. Что это за жизнь, если не можешь посидеть за чаркой с добрыми друзьями? А какой смысл и садиться-то, если, толком не начав гулянку, сползешь под стол?

От натуги даже вспотел и чуть воздух не испортил, но ничего придумать не смог. Правда, головокружение прошло, и слух вроде бы восстановился – голоса друзей на некоторое время стал слышать куда лучше. Впрочем, вслушиваться в них Юхим не стал, решил посоветоваться. Не успел. Во дворе заливисто зашелся лаем местный кабысдох, мелкий, тощий и невероятно блохастый. По случаю постоя в хате чужих он сидел на прочной ременной привязи и на появление новых людей во дворе реагировал особенно зло.

Затем бухнули двери, и в хату зашел гетман. Судя по мрачному выражению лица, в крайне плохом настроении. Разговор мгновенно замолк, даже тени казаков – будто испугавшись, а не от порыва воздуха – замельтешили на стенах. Битые, стреляные, рубленые запорожцы, конечно же, не струсили, но и при виде хмурого Хмельницкого мигом потеряли мажорное настроение. Чего уж там, крутенек был кошевой атаман, даже самые отмороженные сечевики его как минимум уважали.

Богдан привычно высмотрел красный угол с иконами и перекрестился. Только после этого обвел всех присутствующих взглядом из-под насупленных бровей и, нехорошо, криво ухмыльнувшись, спросил:

– Гуляемо, значить. Горилку у походе ведрами лакаемо.

Казакам сразу стало зябко. Может, от впущенного пришедшим холодного воздуха. А может, и от самих слов. Питье горилки в походе по запорожскому законодательскому кодексу гарантированно не имело похмелья: провинившегося топили или вешали немедленно по обнаружении такого проступка.

– Ты що, Богдане, – взвился с лавки Васюринский. – Якый поход? Мы ж в него ще не выступали. Твоего приказу ждем.

Собутыльники его энергично закивали, будто их кто невидимый затряс. У Срачкороба при этом весь хмель из головы вылетел, а Пересериднипро от волнения покраснел еще больше. В общем-то, не было у них особого повода бояться за свою жизнь. Не стал бы приписывать такое преступление Хмель популярному кошевому и знаменитому шутнику, да к тому же и будущему святому, понимали это казаки. Понимать-то понимали, да… мало ли, какие глупости обидные в мире не случаются?

Продолжая хмуриться, гетман задумчиво накрутил на палец длинный ус, переводя пронзительный взгляд с одного собутыльника на другого. В хате наступила мертвая тишина, нарушаемая только потрескиванием лучины. Для сидевших застыв Юхима и Федора, стоявшего чуть наклоняясь – между столом и придвинутой к нему лавкой по другому и не станешь, – Ивана тишина была еще более тягостной, давящей.

– Да? Глянь, яки послушные, горилку лакать. Ну, да ладно, лакайте, чорты, но щоб завтра ни в одном глазу! Поход на носу.

– Так мы ж готовы, як ци… – Васюринский хотел сослаться на часто поминавшихся Аркадием пионеров, однако, сообразив, что рядом сидит непосвященный в тайну попаданца Пересериднипро, замялся.

А тут и приличное объяснение для заминки появилось: Федор, сидевший не дыша, задержав воздух в груди, услыхав, что никаких репрессий точно не будет, шумно выдохнул. Не то чтобы громко, но грудь у него была богатырская, с легкими очень солидного объема, и резко исторгнутый из нее воздух затушил лучину, погрузив хату во тьму, только несколько быстро блекнувших точек-угольков один за другим гасли на той самой лучине.

Все застыли от неожиданности, а потом… Юхим и Иван, имевшие при себе зажигалки, кинулись обхлопывать многочисленные карманы (влияние друга) в поисках необходимого предмета. Естественно, зажигалки затеяли игру в прятки, и находиться отказывались. Впрочем, тут же появилось предположение, что виноваты не бездушные вещи, а некто тоже бездушный, но деятельный и пакостливый.

– От бисовы козни, – немедленно озвучил эту гипотезу куренной. Увидь кто, как он сам себя тщательно облапывает, кто-то мог бы подумать о характернике нехорошо. Разумеется, только подумать – говорить вслух даже тихо-тихо такие вещи о знаменитом колдуне… в запорожском войске подобные идиоты вымирали настолько быстро, что их мудрено было заметить. Однако никто в этой темени Васюринского рассмотреть не мог. Но и задевавшуюся куда-то зажигалку ему почему-то найти не удавалось.

– Да де ж вона? Ну, точно, нечистая сила постаралась, не маленькая ж. – Расстройство в голосе Ивана просто звенело. Действительно, коллективу в Азове удалось уменьшить этот необходимый в быту прибор до величины в хороший (как у самого куренного) мужской кулак и веса меньше пары фунтов. Много меньше, чем первые варианты, но не настолько, чтоб теряться в карманах.

Срачкороб же наконец вспомнил, что совсем не черт, а он сам положил свою зажигалку на стол и полез ее искать. На ощупь. Первым делом он попал рукой в миску с чем-то жирным.

«Кулеш!» – опознал содержимое миски, понюхав и лизнув собственную руку. Энергично, но негромко произнес что-то неопознаваемое и застыл, держа кисть руки перед лицом (в темноте можно было только с трудом разобрать очертания пальцев) и чувствуя себя полным дураком. Скатерти на столе не было, носовичок, вспомнилось, еще вчера потерялся, а жир на ладони раздражал неимоверно.

«Вытереть о шаровары чи кунтуш? Все одно их потом выкидать, но де ж мне сейчас другие тряпки с пропиткой против вшей найти? Якщо завтра скомандуют: «По чайкам!» Получается, що весь поход у кулеши буду. Засмиють».

Казак – он на то и казак, чтоб находить выход из самой трудной ситуации. Юхим быстренько – благо никто не видит – облизал собственную ладонь, досушил-таки ее о шаровары и опасливо начал шарить по столу дальше. Опрокинул со звоном чарку («Ничего, все равно пустая»), осторожненько сдвинул миску, чтоб не вляпаться в кулеш повторно и, аж сердце екнуло, услышал стук упавшей со стола посуды. Шибанувший в нос, мгновенно забивший все другие запахи аромат горилки (степень его привлекательности или отвратности в связи со сложностью вопроса лучше опустить), дал понять, что упало.

– Юхиме, с глузду зьихав, горилку на пол лить? – отвлекся от поисков зажигалки по карманам Иван.

– Та я ж ненароком, – виноватым тоном отозвался Срачкороб. – Зажигалку на столе ищу, десь тут поклав.

– Поклав вин… О, так и я ж на стол поклав, колы трубку пидкуривав. Щас…

По столу что-то зазвенело и почти неслышно упало на земляной пол («А, чарку уронил»). Потом более массивный, стеклянный предмет грюкнулся о дерево стола («Кварту опрокинув») – последняя догадка сразу же подтвердилась, ароматов сивушных масел в воздухе стало еще гуще.

– Та що ж це таке? – возмутился куренной, и тут, неожиданно для гультяев, в хате стало светло. Не дождавшись успешного итога поисков запропавших зажигалок, своей воспользовался Хмельницкий. Хотя от уже ставшего непривычным глазам света всем пришлось прищуриться, Юхим успел заметить, что Васюринский облизывает свои пальцы. Ох, и слаба человеческая натура. Даже у будущего святого – такой неприятности, случившейся с человеком, вляпывания в миску с кулешом Срачкороб порадовался и немедленно стал прикидывать, как ее обыграть.

«Слава богу, не один я сегодня попался у кулеш. Можно буде…»

Додумать будущую шутку не удалось. Не очень старательно пряча улыбку в усы, Богдан подошел к столу, поджег лучину и, пряча зажигалку в карман, перехватил инициативу:

– Що, Иване, вкусна в тебе рука, як що лижешь ее, будто мале дитя?

– Та в кулиш сунув в темноте, вляпався. Не звать же с улицы псив, щоб вылизали? – смутить прожженного политика такой малостью было мудрено.

– Це правильно ты говоришь, нечего дворовых псив у хату пускать. А от накуривать так, що в ней разглядеть ничего нельзя, не дело. Не пойти ли вам с Федьком на двор, покурить, продышаться, а мы с Юхимом пока об одной деле поговорим.

Нисколько не считавшие до этого густой табачный дым вокруг помехой, Васюринский и Пересериднипро мгновенно прониклись пониманием важности свежего воздуха.

– Конечно, Богдан, уже идем. – Куренной поспешно сунул в карман свои зажигалку и кисет с табаком. Федор, согласившийся с предложением-приказом гетмана молча, мигом встал с лавки, и они, прихватив по пути свои полушубки, выскочили во двор.

Юхим проводил их тоскливым взглядом. Нет, на улицу ему не хотелось, недавно бегал в отхожее место, и выскакивать из тепла хаты в пронизывающую сырость совсем не тянуло. Но вот самым чувствительным местом чуял, что Хмельницкий явился сюда не добрым шуткам посмеяться. И предпочел бы лучше на свежем и влажном ветру постоять, чем говорить один на один с гетманом. Состояние охмеления прошло полностью, только радоваться этому не получалось.

«За що он мне может хвоста прищемить? Ничего ж такого… греховного… наверное… не совершил… – От мучительных дум голова глухо звенела, а во рту застыл кисловатый привкус. – Может… щось незначительное, там, такое, шо и не разглядишь издали – нихто и не усрался. Але ж не гетману про таки маленькие дурости допитувати. Та и хлопци не обижались… Почти… Нихто в свару не лез, шум не поднимался… Якщо добре подумать, то и шутил я в дороге всего ничего. Поначалу, оно, плохо себе чувствовал после гульбасу на Сечи, потом у походи не до того было – и щось не шутилось совсем. Чарку-другую выпил – и под стол. Та на биса ж он сюда приехал???»

Срачкороб внимательно всмотрелся в кошевого атамана, присевшего на ту же лавку, где сидел он сам. Злости или, упаси бог, ярости на лице Хмельницкого не проглядывало. Что казака весьма порадовало: в гневе Богдан-Зиновий был страшен. Скорее, гетман выглядел уставшим и расстроенным. И в неярком, колеблющемся свете лучины Юхим рассмотрел куда более многочисленные, чем два-три года назад морщины, небритую несколько дней пегую, с многочисленными вкраплениями седины щетину.

Хмель внимательно, но без агрессии посмотрел в глаза Срачкороба. Знаменитый шутник (которому сейчас совсем не хотелось шутить) увидел в них не злость, а озабоченность. Богдан тяжело вздохнул, видимо, предстоящий разговор и его самого не радовал.

– Ну, Юхиме, шо с тобой будем делать?

– А я що? Я ничего, – поспешил отбояриться от возможных обвинений запорожец. Формулировка вопроса ему категорически не понравилась. Потому как на Сечи если что с казаком делали, то в лучшем случае пороли. Если провинился по мелочи. Большинство правонарушений каралось смертью. Судя по виду и тону кошевого атамана, награждать собеседника он не собирался.

Гетман снова накрутил ус на палец, потом отмотал его обратно и снова тяжело вздохнул, усиливая тем самым у Срачкороба самые плохие предчувствия.

– Нииичего он…

– Так ничего ж такого не делал! Ну… за последнее время, по крайней мере.

– Не делал он ничего. В том-то и беда, що делал.

– Шо?!!

– Вид человеческий потерял. Данный нам Господом по образу своему и подобию (цитаты церковных книг обычно приводились в церковнославянском произношении, без простонародных реплик). Спился ты, Юхиме… совсем. Часто уже не на человека, а на скотину бессловесную похож. Скоро горилка тебе весь свет заслонит. Вот и сегодня, захожу – Иван с Федьком як огурчики, а ты сидишь, куняешь. Ще чарку выпил бы, точно б под стол упал.

– И не упал бы. Як завсегда сидел. А як бы и навернулся б, що за беда? Я шо, з сечевиков больше всех пью? Та у нас полным-полно козакив, шо горилку дудолять – где там мне, грешному. Почему мне нельзя?

Хмельницкий скривился, будто вместо огурца лимон надкусил.

– Що пьють, то пьють, правда твоя. Только они ж – не ты.

– Так чем я хуже их?!!

– Да не хуже, не хуже, а даже совсем наоборот – лучший.

– Га?.. – Сечевик растерялся. Одно дело – считать себя о-го-го каким лихим казаком и умным в придачу. И совсем другое – услышать нечто подобное от самого Хмельницкого, не в шутку (какие там шутки), всерьез.

– Авжеж. Хто ж на Руси про знаменитого Срачкороба побрехеньок не слышал? Та, думаю, нет таких людей, разве що глухие та дурнуватые, которые речи людской не понимают, о тебе не слыхали. И по чужинским землям про тебе все знают, на ночь, щоб друг друга испугать, байки про тебе рассказывают. Навить у дальних землях, Гишпании, например, мне передавали, що хлопцив з нашего посольства про тебя, Юхиме, в Аркадия спрашивали.

Юхим невольно расправил плечи и гордо поднял голову. Что ни говори, но, когда о тебе такое рассказывают, любому будет приятно.

– Наконец, – продолжил кошевой, – про тебе ж як про святого слава идет. По всей русской земле. Зимою монахи з Троице-Сергиевой лавры в Чигирине были, про тебя расспрашивали. Пришлось брехать, що ты на важном деле и с ними встретиться не можешь. Не рассказывать же постникам и молельщикам, що святому человеку в пьяной драке морду разбили, челюсть набок своротили, нос расплющили та на додачу сапогами по ребрам отходили? Дознаться они про это все равно дознались, но хоть пристойность была соблюдена.

Воспаривший было в эмпиреи Срачкороб испытал в который раз «прелесть» грубого возврата в действительность.

– Та я… та мы им самим навешали! И святость эта… – Юхим проглотил ядовитое определение, не желая подставляться еще и по поводу своего отношения к православию, принятому им сугубо для проникновения в желанное общество сечевиков.

– Допустим, навешали им, уже когда ты без сознания на земли валялся. Тебя ж за мертвого приняли. Через твои дурные шутки два куреня стенка на стенку сошлись. А святость… Хто ж тебе спрашивать буде? Це всей Малой Руси нужно. И всем козацким землям.

Полагавший, что шутка над казаками соседнего с Васюринским куреня была не дурацкой, а очень удачной и остроумной, Срачкороб в пререкания по этому поводу вступать не стал. Поостерегся. Но смолчать по поводу доставшей и совершенно ему не нужной святости не смог:

– Та не нужна мне ця святость. Назначьте святым кого-нибудь другого. Ну, хоть бы Ивана, я сколько раз про це говорил.

Богдан стукнул кулаком по столу, вызвав этим небольшое столотрясение. Звякнули ложки-вилки, опрокинулась и прокатилась по столу чарка, чуть было не опрокинулась одна из вновь водруженных на стол кварт с горилкой. Юхим ее машинально поддержал, не дал упасть.

– Цыц. Святость це тебе не чин или выборная должность. На ней нельзя назначить или среди людей выборы провести. Думаешь, я или митрополит не жалеем, що слава святого в народе про тебя пошла? Ох, як печалимся – неподходящий ты для нимба человек. Та только що мы против воли Господа? Видно, это Его решение. – Хмельницкий указал пальцем в потолок. – Хочешь ты или не хочешь, а быть тебе святым. Вопрос только, когда обретешь святость.

Последние слова показались Юхиму особенно неприятными.

– Це як понимать про обретение?

– А чего тут непонятного? Святым признается человек, от чьих мощей виходять чудеса. Вокруг тебя их всегда хватало, не сомневаюсь, що й после смерти ты не успокоишься. Але ж тут и собаку закопано. Не подобает будущему святому оставлять земную юдоль, залив глаза, захлебнувшись собственной блевотой или от стусанив съехавших с ума пьянчуг. А ты, судя по всему, имеешь намерение закончить именно так.

Гетман, насупясь, уставился на притихшего Срачкороба. Тому показалось, что его просвечивают тем самым ре… в общем, теми самыми лучами, о которых рассказывал Аркадий. Даже тени сомнения у казака не возникло, что видит его Богдан насквозь. И разговор о собственной кончине, да еще настолько конкретный, Юхиму категорически не нравился. Ему вдруг стало зябко, и самые черные страхи заползли в душу.

«Ох, не до добра усе це».

Посверлив немного сечевика взглядом, Хмельницкий поморщился: наверное, рассмотренное ему не понравилось. Так и не дождавшись от обычно бойкого шутника возражений, он продолжил:

– Я, як кошевой атаман войска Запорожского и гетман Малой Руси, допустить такое неподобство не могу. Святой из козакив должен погубнуть в битве с иноверными супостатами. З поляками там або турками. И устроить такое благе дело легче легкого.

В последних словах Юхиму послышался приговор. Даже лютые враги не могли упрекнуть Срачкороба в трусости, но здесь он почувствовал, как отливает кровь от лица, а тело охватывает мелкая, противная дрожь. Только страх страхом, а человек, не умеющий его преодолевать, знаменитым на Сечи стать не мог. Пусть немгновенно, но достаточно быстро казак сообразил, что, имей Хмельницкий намерение поторопить смерть будущего святого, разговоры с ним разговаривать бы гетман не стал. Богдан подгонять собеседника не спешил, проявив свойственную многим политикам несовместимость слова и дела, достал из кармана трубку, кисет с табаком, задымил.

– И зачем же ты, Богдане, сюда приехал? Хотил бы убивать, был бы где-то далеко, щоб нихто не подумав о твоей к этому причастности.

– Аркадий попросил поставыть тебе ультиматум. Знаешь це слово?

– Слыхав.

– Так от. – Хмель не спеша, глубоко затянулся, потом медленно выдохнул дым вверх. Над головой кошевого образовалось медленно тающее кольцо. – Так от, – почему-то повторил он начало фразы, – первым заметил твою беду именно Аркадий. Заметил и попробовал тебя уговорить пить меньше. Помнишь такое?

– Эээ… так, было щось… помню.

– Помнишь, значит. Це добре. Москаль-чародей, як и годится колдуну, знал уже тогда, до чего твои гулянки доведут, и сказав мне…

– От сволота. А ще другом моим себе называв…

– Ты, дурень, его сволочить не спеши, сначала мене, своего кошевого атамана дослушай, – жестко пресек попытку возмущения алкоголика Хмельницкий. – Так от сказав мне, щоб я не смел тебе тихенько убивать.

Богдан снова глубоко затянулся из трубки и выдохнул дым колечком, проводил его взглядом, а потом придавил им собеседника так, что тот почувствовал тяжесть на плечах. И продолжил:

– Раньше мене поняв, поганец, куда дело идет, и про тебя, пьяндалыгу, побеспокоился, защитил. А то давно б тебе на этом свете не было. Слово, данное кому другому, я, может, як бы появилась такая потреба, мог порушить, а обещание ему… поберегусь.

Смущенный Юхим некоторое время не находил достойного ответа на укор гетмана. Стыд окончательно смешал без того нестройные мысли, то ли от них, то ли еще отчего ко всем неприятностям у Срачкороба разболелась голова. Поняв, что никакой словесной борьбы с Хмельницким не получится, казак спросил, как отрубил:

– Так зачем же ты к мене приехал?

– Приехал же я сюда по просьбе того ж Аркадия, спасать тебя от твоей же пагубной страсти к горилке.

– Це як?

– С песнями. От доброты души выбор даю. Хочешь – идешь под клобук, под молитвенные песнопения, хочешь – женишься под свадебные песни, дав зарок против пьянства.

– А як що ни те и ни друге?

– Тогда сегодня ночью ты погибнешь от рук лютых ворогив, ще не решив яких. Может, панов-папежников, может, подлых шведив-лютеран. Врагов у нас много, нихто сомневаться не будет.

– А…

– На Ивана и куринь не надейся. Васюринский хоть и твой друг, а супротив кошевого атамана на войне не пойдет.

С огромным трудом преодолев желание взвыть и побить все в хате, Юхим нашел, как ему показалось, причину не делать ни того и ни другого:

– В монастырь не пойду. Не место мне там. Силою пострижете – добра не будет, не выдержу монашеской жизни и натворю чего-то… совсем… – Казак не нашел нужного слова, однако Богдан его понял, выразив это кивком. Срачкороб же продолжил: – А женихаться – то полагается котам блудливым, а казак – птица вольная. Да и нет у меня знакомых девок, а як що не завтра, то послезавтра нам у поход.

– Так, значить, у монастырь не хочеш?

– Хоть риж на мелки кусочки, не пойду.

– А жениться не можешь, потому что девок знакомых нет?

– Так нет же.

– Зато у меня есть. И не девка юна, ей тебе не удержать, а вдовица-красотка.

– Вдовица?

– Для такого, як любит говорить наш общий друг, подержанного парубка, як ты, молодая годами вдовица – в самый раз. Та й ще красотка-шляхтянка, эх, я б и сам… так в мене жена уже е, – с нескрываемым сожалением произнес кошевой атаман.

– Эээ… – совсем «поплыл» казак от такого удара-предложения, не находя выхода из сложившейся ситуации.

– Ты мне не экай, а прямо говори: согласен жениться или хочешь быстрее святость обрести?

– Не хочу у святи.

– Значит, будешь жениться?

– А…

– Ни. Или, или. И не потом, а сегодня.

– Женюсь, – тихо выдохнул Юхим.

– От и молодец. Я прямо сейчас поехал за нареченой, вона недалеко, на хуторе.

– А…

– Що а?

– Выпить у последний раз можна? – жалостливым голосом, глядя глазами ни за что побитой собаки в глаза Хмельницкого, спросил Срачкороб.

Богдан брезгливо сморщился, махнул рукой.

– Пей, черт с тобою. И що ця проклятая горилка с людьми делает… Только помни, що после женитьбы…

– Клянусь. После – ни-ни.

Кошевой атаман вышел, а Юхим налил себе не в чарку, а в кружку, наполнив ее почти до краев, в несколько жадных, поспешных глотков осушил. С ужасом ощутил, что горилка не подействовала. Совершенно. Тут же набулькал еще одну кружку и вылакал. Совсем было испугался, что хмельное на него перестало действовать, как по телу пошло привычное приятное тепло.

К приезду Хмельницкого с будущей женой Срачкороба жених уже находился в состоянии полного отруба. Для церемонии его пришлось оживлять с помощью холодной воды и какой-то тайной характерницкой настойки, вонючей и крайне горькой, вызвавшей у бедолаги сильную рвоту. Стоять-то в церкви Юхим смог, но способность соображать к нему вернуться не успела, будь там Аркадий, сравнил бы поведение жениха с повадками зомби. Разве кидался он не на людей, а на горилку, вследствие чего быстро выпал в осадок и ни церковной церемонии, ни свадебного пира, как ни старался вспомнить, позже не мог.

 

«Из-за острова на стрежень…»

Буг – Висла, апрель 1644 года от Р. Х

Таки из-за острова и именно на стрежень. Вот только не так, не там, не тогда и не с теми.

Не торжественно-песенно выплывали, а вынеслись, гребя часто и с силой. Без того шедшие быстро, завидев добычу, сечевики заметно ускорились, стремительно приближаясь к своим жертвам – двум большим, тяжело груженным, одноразовым, Аркадий бы назвал их баржами, большая часть участников рейда, посчитала насадами, – несомым течением на север. Участился ритм барабанов, синхронизировавших греблю, весла чаще стали мелькать в воздухе. И не парадно-расписные челны это были, а внешне невзрачные чайки, успевшие потемнеть от времени, небольшие, но боевые кораблики, обложенные по бортам снопами высохшего бурого камыша. Кто-то казаков хекал при каждом гребке, кто-то находил в себе силы еще и выкрикивать нечто матерно-ободряющее для других. Ну, и события разворачивались не на матушке-Волге, а в месте впадения Буга в Вислу; баржи сплавлялись по вздувшейся от весеннего половодья Висле как раз в момент их прохода мимо устья переполненного мутной водой Буга, и появились там казаки. Шансов не то чтобы отбиться или уйти на судах, даже сбежать на берег у поляков не имелось: при дувшем с умеренной силой встречном северо-западном ветре зерновозы на резкие маневры не способны. Да руководил налетом не прославленный Степан Разин, на момент происшествия еще совсем юный, а не менее легендарный Иван Сирко. Впрочем, свой путь в сказания и песни Иван только начал.

Увидев несомые Вислой насады, наказной атаман, шедший на первой чайке, в первый миг глазам своим не поверил: слишком желанна была такая встреча, подумал – мара (мираж). Искоса глянул на впередсмотрящего, как раз в этот миг обернувшегося к нему с выражением радостного изумления на лице.

– Батьку, глянь, – сопроводил выкрик-обращение сечевик жестом, тыча пальцем вытянутой вперед руки на неспешно несомые течением насады.

И только тогда Сирко позволил себе поверить. Не обнаруживая волнения, впрочем, внешне – разве лицо немного потемнело и сильнее выделилось на нем большое родимое пятно.

– А ну, хлопцы, чаще гребите, кажись, Господь откликнулся на наши молитвы.

– Як же, на наши, – не удержался от реплики один из записных острословов, Константин Пидкуймуха, которому и тяжелая работа не мешала развлекать людей. Заткнуть ему рот мог разве что поцелуй прекрасной панны, из-за чего веселуна на разведку или диверсии никогда не брали. – Потом скажут, шо це наш святой кого-то на небе уговорил или в другому мести… – Шутник выделил интонацией последние два слова и сделал многозначительную паузу, давая возможность окружающим сообразить, в каком еще месте помимо рая мог попросить или потребовать помощи Срачкороб.

– Он может.

– Та чорты що хош сделают, только б он до них не попал.

– А мы, сирые и убогие, сколько лет рядом с ним живем…

– Зато потом в рай попадем, за грехи на земли отмучились.

Барабан учащал ритм, даваемый гребцам, и скоро от перенапряжения сечевикам стало не до юмора. Даже самые болтливые вынужденно перешли на односложные выкрики-подбадривания. До непосредственной атаки наказной атаман ничего больше сделать не мог и невольно предался воспоминаниям.

Война со Швецией, совершенно не нужная и опасно разорительная, накатилась вопреки всем попыткам ее предотвратить. Куда раньше, чем ожидалось, шведы повели наступление сразу тремя армиями. Кривонос разменял свою конницу на вражескую артиллерию и треть пехоты, но отступил к Бресту. Богун здорово проредил вражеские кавалерию и пехоту и также уничтожил всю артиллерию у Делагарди-сына, однако, узнав о расходе боеприпасов и подходе к врагу подкрепления, предпочел отступить к Гродно. Зато Косинский подставил свое войско под удар Делагарди-отца и Радзивилла и был вдребезги разбит, потеряв две трети армии и собственную жизнь – на колу. Деморализованные остатки его армии отступили в Минск, где и попали под окончательную раздачу. Радзивиллу удалось договориться с кем-то в осажденном городе и тайно заслать туда ночью большой отряд наемников, сумевших захватить к утру ворота, через которые и ворвалась литовская конница. Злые на казаков литвины устроили в городе кровавую баню похлеще, чем армия католической лиги в Магдебурге, с самыми что ни на есть натуральными кровавыми ручьями по улицам.

Обеспокоенный этими событиями гетман, собиравший к лету большую армию, в срочном порядке организовал рейд на Гданьск. При этом откровенно недолюбливавший Сирка Богдан, славившийся своей хитрожопостью, сумел повернуть дело так, что Иван добровольно напросился на почти невыполнимое и смертельно опасное задание. Хмельницкий, имевший немалый опыт морских походов, посчитал затею уж очень рискованной. Характерник, которому в помощники навязали еще одного колдуна, Васюринского, это прекрасно понимал, но взялся за дело уверенно. Он чуял, и другой Иван подтвердил, что имеет сходное предвиденье: поход завершится успешно. Однако чуять-то чуял, а мысли о смертельной опасности затеи из головы выбросить не мог. А мало того, самому идти на верную погибель, да еще вести за собой столько достойных казаков… тяжело. Молодой характерник раньше и не представлял, насколько тяжело, однако и не увильнешь ведь, в случае удачи удар по врагу получался страшным.

Теперь можно было не беспокоиться: как раз эти неуклюжие, способные плавать только по течению суда помогут решить поставленную кошевым атаманом задачу – сжечь склады Хлебного острова Гданьска. Естественно, интересовали Хмельницкого и посланного им Сирка не сами сооружения, а то, что в них хранилось – зерно, собранное в прошлом году в Польше. Точнее, та часть, которую удалось шведам сохранить, не отдав голландцам и французам: в Европе в последние годы возник серьезный продовольственный кризис. Хорошо укрепленная крепость на острове со специализированными для хранения хлеба помещениями подходила для сбережения продовольственного запаса идеально.

Уже при разработке плана этого рейда изначально стало ясно, что взять штурмом крепость на острове можно будет только при невероятно большом везении. Хотя возглавили войско сразу два колдуна, Сирко и Васюринский, и один святой, строить расчеты на такую удачу – бога гневить. Об осаде и речи быть не могло, ставку сделали на ракеты с напалмом. Их невеликая, даже по меркам артиллерии середины семнадцатого века точность при пальбе по площади помешать не могла, зато, запылай сразу несколько складов, гарантированно выгорят и остальные: застройка там была очень плотной.

Имей Малая Русь на Буге ракетные каторги, никаких трудностей не возникло бы. Проблема, делавшая рейд походом самоубийц, состояла в том, что с чаек запускать крупные ракеты не получалось: слишком неустойчивой платформой для этого был мелкосидящий в воде кораблик. А перетаскивать в Буг и проводить по мелководьям каторги опоздали безнадежно. Вот и сделали ставку на захват в море более солидного корабля, перегрузке ракет на него и обстрела острова с трофея. Вероятность найти подходящую для этого цель на Висле в это время расценивалась как очень низкая, поэтому рассчитывали на проход в море, где возле Гданьска всегда присутствовали суда и возврат для обстрела обратно в реку. Авантюра чистейшей, ничем не замутненной воды.

Единственное, что давало шанс на удачу – отсутствие шведских боевых кораблей. Их в недавней войне датчане почти полностью уничтожили или захватили, а вновь построенные или купленные у голландцев держались своих берегов. В случае удачи рейда на Гданьск предвиделось резкое усложнение обстановки для всех армий Швеции вне метрополии. От дополнительных поборов и самые надежные союзники взвоют, белокурым гуннам придется вести войну, рассчитывая только на трофеи. В случае неудачи для гетмана невелики потери – полторы тысячи сечевиков, пара колдунов да давным-давно ставший неудобным Срачкороб. Само собой, участниками рейда были только добровольцы: после разграбления Царьграда казаки с легкой душой подписывались на любые авантюры.

Не раз при обсуждении мелькало сожаление, что весной глупо и мечтать о плывущих на север хлебных насадах. Их время – конец лета и осень, а не весна, да и какая, казалось бы, может быть торговля у беспощадно разоряемого юга Польши с прочно оккупированным севером? Разве что шведы, недовывезенные осенью, трофеи вздумают по Висле сплавлять, на это шанс имелся. Про себя именно на них Сирко рассчитывал. Правда, в этом случае предстоял бой с охраной вывозимого имущества, который наверняка заметили бы и на берегу. Заметили и могли сообщить в Гданьск: опередить медленно сплавляющуюся посудину всаднику легко.

Эта встреча кардинально меняла ситуацию, позволяла выполнить задание без запредельного риска, поэтому не то что вслух, про себя радоваться наказной атаман не спешил – боялся спугнуть удачу, она, как известно, девка капризная.

Померяй кто характернику в этот момент температуру, частоту пульса и давление, то в двадцать первом веке его однозначно признали бы больным. Однако сам Иван об отвлечении на лечение даже помыслить не мог: казаку в походе приходится переносить все лишения, которые встретятся. Тех, кто не перенесет, бросят в море или прикопают. Он жаждал увидеть скрывшиеся за мыском силуэты зерновозов, неуклюжих и медленных, но массивных, основательных, вместительных – очень удобных для размещения примитивных пусковых устройств, причем привычного для охранников вида, никак не подозрительных для стражи Хлебного острова. Вслух вроде бы никто и не мечтал, а они вот плывут себе неспешно в нужном направлении. Впрочем, в других направлениях эти насады не ходили – делали их для одного путешествия, до Гданьска, где и разбирали на доски, также востребованный в порту товар.

Насады не растаяли в воздухе и не ускорили свой ход. Первый с прежней неспешностью продолжал свой путь по реке, а экипаж второго – видимо, совсем потеряв соображение от звуков казацких барабанов, задающих темп гребли, – при неуклюжей попытке свернуть круто к берегу развернулся боком к течению. Судя по метавшимся по польским судам фигуркам людей, вопреки античным свидетельствам, бог Пан не погиб, а и в семнадцатом веке от Рождества Христова способен был мутить разум нестойких или недостаточно храбрых мелодией своей флейты. Или характерники придали стуку казацких барабанов, далеко разносящемуся над поверхностью воды, сходное свойство?

Сирко решил атаковать насад, идущий первым, проскочив мимо совершенно потерявшего управление второго, оставив его для абордажа следующему за ним кораблю. Увидев проходящую в непосредственной близости запорожскую чайку, кто-то из экипажа развернувшегося поперек течения судна не выдержал и бросился в реку, пытаясь уйти от казаков вплавь. Учитывая температуру воды, это был, скорее всего, путь не к спасению, а на тот свет. Другой поляк продолжал бессмысленно метаться по судну, третий упал и забился с громкими криками на палубе… от происходящего зримо веяло ужасом и колдовством. Хотя в данном случае волшебство творили не характерники, а казацкая слава. Жутковатая, прямо скажем, для всех окрестных народов.

Передового насада древнегреческая мелодия тоже достигла, но на нем нашелся человек, сумевший противостоять ей и навести там хоть видимость порядка. Впрочем, у трех шляхтичей, размахивающих саблями, но благоразумно не стреляющих, и полутора десятка хлопов и мысли не возникло драться с лезущими с чайки сечевиками. Не стали попусту палить и пошедшие на абордаж казаки. Деловито залезли на высокую, по сравнению с чайкой, палубу, быстро рассредоточились по ней, попутно сгоняя застывших в безвольном ужасе хлопов на нос. Оружие те сами побросали, попыток сопротивляться не делали. Разве что кого-то из них пришлось приводить в чувство стусанами: бедолаги стояли, застыв от страха, и смогли передвигаться только после энергичного внешнего воздействия.

– Йа протест, – решительно выразил свое отношение к происходящему наиболее богато одетый человек на зерновозе на родном польском. Невысокий, зато весьма объемный, с огромным брюхом, тройным подбородком и обвисшими щеками, как у набившего защечные мешки хомяка. Даже благородная бледность это лицо не украшала, впрочем, она имелась на судне и у явных хлопов: один вид толпы до зубов вооруженных сечевиков способствовал подобному облагораживанию. Зеленый кунтуш, красные шаровары голландского сукна, выглядывающая из-под верхней одежды желтая шелковая рубаха, украшенные разноцветными камнями ножны булатной сабли и уверенность, с которой рука держала дорогое оружие, – все указывало на шляхетство и главенство этого человека здесь. Одетый в грязные, многократно чиненные тряпки, Сирко выглядел рядом с важным паном наглым оборванцем-попрошайкой, разве что сабля – в не менее дорогих ножнах – и револьвер, висевшие на поясе казака, вносили диссонанс в такое понимание происходящего. Характерник заметил не только бросающиеся в глаза детали, но и умный, волевой взгляд поляка.

– И против чего высокоповажный пан протестует? – Атаман спросил без малейшей издевки в голосе, не вынимая клинок из ножен и не хватаясь за револьвер.

– Це произвол. Се есть корабли ясновельможного пана Станислава Любомирского, коронного гетмана Речи Посполитой, вы не маете права… – без труда перешел поляк на русинский.

– У Речи Посполитой действует одно право – право сильного. У пана есть сомнения, що оно на моей стороне?

– Але…

– Нияких але. Ци корабли мне нужны. И я, атаман войска Запоризьского Иван Сирко, их реквизирую.

При звуках имени казацкого главаря лицо предводителя дрогнуло, видимо, до него дошла одна из баек о запорожских колдунах, в которой упоминался Сирко. Однако продолжить энергично и бессмысленно протестовать это шляхтичу не помешало.

– Це произвол. Не маете права. Я буду скаржиться (жаловаться) крулю.

– Маю, маю. В мене сабель больше, – откровенно ухмыльнулся характерник. – Та й высокоповажный пан не скажет, куда ци корабли плывуть?

Рука толстяка, сжимавшая саблю, побледнела, глазки сверкнули молниями из-под скрывших их почти совсем слоев жира. Отвечать на вопрос атамана ему не хотелось. Поставки продовольствия злейшим врагам могли серьезно ослабить положение Любомирских и фатально аукнуться ему самому.

– Так що никуда жаловаться нихто не буде. Прошу пана отдать мне саблю.

Стоявшие за спиной предводителя два более бедно одетых шляхтича дружно бросили свои куда более скромные клинки на палубу, а вот у него самого с этим возникла проблема: кисть руки не хотела расставаться с родовым оружием. Не способствовали успокоению доверенного лица Коронного гетмана и посыпавшиеся как из рога изобилия комментарии сечевиков в его адрес. Крайне неполиткорректные и невежливые. Уже предвкушавший допрос наверняка много знающего об интригах при польском дворе человека, Сирко с пониманием отнесся к трудностям пленника и подождал, пока тот смог наконец разжать кисть правой руки. Захват зерновозов прошел без крови, об утонувшем-таки незадачливом беглеце со второй баржи никто не вспомнил.

* * *

За ночь зерно с насадов сгрузили на чайки, а пусковые устройства и ракеты перекинули в обратном порядке. Перегружали его на чайки не только поляки, кроме главного, тот удовлетворял любопытство Сирка, но и сечевики – время поджимало. Принципиальные противники мирного труда, в случае необходимости – для войны или грабежа – они умели работать с невиданными трудолюбием и скоростью. Неожиданная же добыча пиратов радовала: в голодные времена зерно стоило дорого. А вот грузили на баржи тяжелые ракеты казаки уже сами, без поляков. Таскали мешки или смертоносные снаряды сечевики весело и зло, с многословными, совершенно неприличными комментариями, успевая еще подгонять никуда не спешивших польских хлопов, причем не только словесно, с обещанием батогов или купания в Висле, но и пинками. Попытавшиеся было сначала приберечь силы хлопы, забегали как наскипидаренные.

После разгрузочно-погрузочных работ произошло еще одно неприятное действо. Сменившиеся на зерновозах экипажи еще и кроме предводителя обменялись одеждой. К взаимному сильному неудовольствию: поляков не радовали вонючие от антинасекомной пропитки, латаные-перелатаные тряпки сечевиков, казаков – доставшиеся им с трофейной одеждой вши. Высокоповажному пану повезло: человека его комплекции среди вышедших в поход на Гданьск не было. На любом из них его одежда смотрелась бы странно и неестественно.

Почесывание переодевшихся товарищей вызвало у сохранивших походную одежду приступ веселья и волну, нет, девятый вал довольно издевательских шуток. Особенно прикалывались над наказным атаманом, имевшим очень подходящую для этого фамилию. Сирком на Малой Руси обычно называли дворового пса, кабысдоха.

– Глянь, глянь, як чеше. От-от дырку протрет.

– Иване, а ты зубами их хватай, тебе так удобнее буде.

– Семене, а ты чего чешешься? Ты ж уж, а не пес.

– Иване, Иване, ногой попробуй. За ухом тебе же ногою привычнее.

Попавшие под словесный обстрел вяло отбрехивались. Спокойно отнесся к соленым шуткам над собой подчиненных и наказной атаман. Люди без чувства юмора на выборные должности в пиратском братстве Северного Причерноморья не попадали.

Сирко в перегрузке не участвовал, увлекся допросом разряженного попугаем шляхтича. Ясновельможному Любомирскому хватило соображения назначить в такое сомнительное дело, как торговля с врагом, умного руководителя. Сразу поняв, что колдуна впрямую обмануть нелегко, а разоблачение чревато крупными неприятностями для него лично, поляк честно отвечал на все вопросы. А знал он много, в том числе именно потому, что был умным и образованным. По иронии судьбы польская и литовская шляхта, уверенно ведшая страну к национальной катастрофе, была наиболее образованным правящим классом в Европе. Увы, это как раз тот случай, который характеризуют «не в коня корм». Шляхта преисполнилась чувством собственного величия и с пренебрежением смотрела на всех вокруг, теряя адекватность в восприятии мира.

Университеты университетами, но первым делом пан попросил характерника не губить его истинно христианскую, католическую душу – наверное, слышал о собеседнике что-то совсем уж страшное и связанное с нечистой силой. Век Вольтера и Дидро еще не наступил, даже католическая знать искренне верила в Бога и… его антагониста. На что атаман легко согласился. Со спокойной душой отдававший приказы о массовых казнях, Иван никогда не имел склонности к мелочному садизму и славился как человек благородный даже у татар и поляков. Мужественно встретивший смертельную опасность на палубе, поляк в беседе один на один «поплыл» – непрерывно потел, не мог полностью скрыть дрожь в пальцах. Однако больше, чем потом, от него разило страхом, при всех потугах это стыдное для шляхтича чувство не показывать.

Будучи одним из доверенных лиц очень важной политической фигуры, Ежи Ковальский много знал, а еще о большем догадывался. В том числе и о том, чего знать не мог. Мысленно посомневавшись, Иван решил отпустить и его, а не тащить с собой в Гданьск и не отправлять с зерном на Русь. Недавно оскорбленный ясновельможным паном Станиславом Ежи охотно пошел на сотрудничество с казацкой разведкой. За что и получил сразу немаленький гонорар: вопреки обыкновению, для походов на врага у Сирка имелась при себе большая сумма в золоте. Поэтому допрос затянулся дольше погрузочно-разгрузочных работ.

Наказной атаман отпустил пленных, преодолев соблазн отправить их вместе с зерном на Русь: рабочих рук там по-прежнему сильно не хватало. Хлопы отправились домой, через полстраны пешком, с сомнительными шансами дойти. На казацкую походную одежду в Польше болезненно реагировали слишком многие, порядка опять-таки – на землях, через которые им предстояло идти, – не было совсем. Шведы контролировали только города и селения на основных дорогах, вокруг же царило голое право силы, зачастую с лютейшим произволом. От которого, впрочем, хваленый шведский порядок отличить было мудрено. Совсем не случайно их прозвали «беловолосыми гуннами», да и религиозная рознь раздирала Польшу все более жестоко, по-«живому». Протестантская армия не могла не вести себя в католической стране иначе как войско оккупантов. Шляхтичи, не без труда раздобыв лошадей, рванули в Силезию докладывать Любомирскому о неприятностях. У пятерых конных и оружных всадников шансов это сделать имелось куда больше, чем у двух с небольшим десятков хлопов добраться до родных селений.

Сирко, не имея на это полномочий, пригрозил, что если Коронный гетман не поспешит с началом изгнания шведских оккупантов с земли Ойчизны, то весь мир узнает об участии пахолков ясновельможного пана в атаке на Хлебный остров. Нешуточная угроза. Шведы могли по такому поводу не только реквизировать всю его собственность в пределах зоны оккупации, но показательно разрушить все имения рода. Не менее важным обстоятельством было то, что другие магнаты обиделись бы за ужесточение хлебной торговли, существенно ослабив его позиции при дворе. Возросшая при этом популярность среди патриотов вряд ли компенсировала бы убытки. Мнением плебса и нищих шляхтичей пан Станислав привык пренебрегать, а польские патриоты почему-то практически поголовно принадлежали к этим слоям населения. Впрочем, благодаря отвлечению большей части армии королевы Кристины на войну с казаками условия для отвоевания своих земель, изгнания шведов хотя бы с юга и центральной части Польши создались весьма благоприятные.

Насады же утро застало в пути. Взбаламученная половодьем Висла повлекла их к желанной цели, не требуя ничего взамен. Только опытный и очень пристальный взгляд смог бы при этом заметить на них смену экипажей. Казаки охотно предались ничегонеделанью. Запущенная Москалем-чародеем поговорка «Казак спит, а служба идет» встретила среди них полное понимание, хотя, идя на прибыльное дело, они лень отбрасывали, будто совсем ее не имели. Однако, если есть возможность плыть к цели не прилагая рук, то почему бы не побездельничать? Правда, ночью это показное безделье сменялось интенсивной суетой: команды учились собирать на ощупь пусковые устройства, подтаскивать к нему нелегкие ракеты. Делать это днем они и раньше умели, теперь приспосабливали свои навыки к работе без освещения.

К Гданьску суда прибыли, как и рассчитывали новые команды, к концу светлого времени суток, когда затевать разгрузку было уже поздно. Поэтому никого не смутило их заякорение к юго-западу от Хлебного острова. Удивления прибытие зерновозов в апреле здесь не вызвало. Видимо, не один пан Любомирский предпочитал продавать хлеб весной по полуторной, если не двойной цене. В связи с некоторой отдаленностью стоянки разленившаяся стража – война-то где-то далеко – даже не посчитала нужным проверить их немедленно, отложила это дело на потом, за что впоследствии огребла от начальства по полной программе.

Стоило темноте плотно укутать землю, надежно накрыть водную гладь, как на прибывших судах активно забегали команды, что обычно случается разве что при угрозе затопления. Ночью добрые люди спят. Хотя необходимо иметь богатейшее воображение, чтоб так назвать казаков, вышедших в этот поход. Для них-то, «работников ножа и топора, романтиков с большой дороги», ночь – привычное время суток для профессиональной деятельности. Не было в мире других таких любителей (и умельцев) заявиться в гости с первыми лучами солнца, да еще с гарантированно высоким эмоциональным откликом для хозяев. При неожиданном появлении в крепости казаков спокойствие сохраняли только беспамятные или мертвые.

Поглядев на подготовку к обстрелу, никто не посмел бы обозвать сечевиков лентяями и неумехами. Суетились и бегали – вполне осмысленно и целенаправленно – они на судах, как муравьи в темных ходах родного муравейника. Разве что усами меньше шевелили: к сожалению, человеческая физиология не предусматривает возможности ориентирования с помощью растительности на лице. А жаль, усы-то у многих имелись вполне подходящие, в десятки сантиметров длиной. Щеголи их вынужденно вокруг собственных ушей обматывали во избежание несчастных случаев.

Освещать эту суету Сирко не разрешил. Даже маленькие огоньки могли вызвать подозрение на стенах крепости Хлебного острова, часовые по ним лениво похаживали. Не только на реке, но и в городе возле нее наступили тишина и покой, привлекать к себе внимание не хотелось – любили казаки делать сюрпризы. Работы же предстояло немало. Собрать – в почти полной темноте – пусковые направляющие и направить их на цель, засыпать вокруг палубу заранее прихваченным песком, намочить его забортной водой, снарядить ракеты взрывателями – их для безопасности транспортировали отдельно.

Более того, наказной атаман настоял на предельно быстром выполнении обстрела, что резко повышало его рискованность, хотя вроде бы поводов к такому решению не было. По сообщениям агентов, боевых судов в Гданьске не имелось. Тем не менее Иван приказал спешить, жертвуя даже точностью попадания. Ощущение приближающейся опасности сдавливало ему голову и сердце. Он предвидел неприятности и откуда-то знал, что избежать их можно, только поспешив.

– Чую, що тянуть не можно, – завершил он приказ. А предчувствия характерника тогда имели куда больший вес, чем ныне прогноз погоды.

Посему его подчиненные и уподобились общественным насекомым. Правда, в отличие от муравьев, казаки не могли не выражать свои эмоции вслух.

– Ой-ой-ей. Пальци прыщемив, щоб тоби.

– Не суй их куда попадя, чай не к бабе за пазуху лезешь.

– Стий, стий, куды тягнешь?!

– Як куды?

– Да стий же, сучий сын.

– Сам ты ит улы . А я… – неожиданно вызверился на такое обращение обозванный, оказавшийся принявшим крещение ногаем.

– Оба дурни. Не стийте на проходи.

Причем все эти и многие другие подобные «добрые» пожелания и «ласковые» характеристики произносились только шепотом, ни разу не прозвучало при этом ни одного вскрика или громкого звука. Что свидетельствовало о высочайших профессионализме и дисциплине рыцарей удачи.

Особую проблему представляла переноска уже подготовленных к пуску ракет с взрывателями, основанными на капсюлях. В отличие от известного в ХХ веке напалма, казацкий от соприкосновения с воздухом не загорался – не придумал Аркадий способа получения легких металлов, – но, загоревшись, пылал ничуть не хуже и водой не гасился. Даже одна загоревшаяся до пуска боеголовка могла поставить крест на всей затее. Сечевики это прекрасно понимали, отсюда и нервное напряжение. Однако то ли благодаря молитвам святого Юхима (наиболее распространенная версия на Малой Руси), то ли из-за колдовства характерников, взнуздавших нечистую силу (также широко распространенный вариант событий, особенно вне казацких земель), то ли просто по природной везучести, свойственной многим из участников событий (невезучие на Сечи не выживали), обошлось.

Приготовления закончили совершенно случайно, аккурат к петушиной ночной перекличке – голосистых кочетов в городе и окрестностях имелось много, шведы эту местность не разоряли, а холили и лелеяли, – что вызвало у поляков, немцев и шведов полное доминирование характерницкой версии. Мол, дождались проклятые колдуны прихода полуночи, своего времени, и спустили, натравили на добрых христиан адскую нечисть. Вне Малой Руси и казацких земель такое толкование стало официальным, внеся дополнительные трудности в отношения с государями Европы. При дворах казацкие послы ссылались на умелость своих воинов и полководцев, обещая союзникам поставки грозного оружия. Последний аргумент стал сверхубедительным. В Вене, Риме, Венеции и Мадриде предпочли сделать вид, что верят в отсутствие колдовства.

Петухи оторали, и с приспособленных на скорую руку к войне зерновозов, с примитивных направляющих полетели со страшным воем, с большими огненными факелами ракеты, распуская огненные хвосты – как показалось кой-кому – на полнеба. Естественно, водная гладь отражала происходящее, дав повод к еще одной версии событий – пуску смертоносных снарядов, по сговору с водяной нечистью, из-под воды. Наличие виденных сотнями, если не тысячами свидетелей барж, сгоревших и затонувших к утру, выдумщиков не смущало. Впрочем, впоследствии рассказы о произошедшем были и куда более причудливыми. На насадах, раз уж время таиться кончилось, зажгли по несколько масляных светильников и по паре керосиновых ламп: продолжать таскать ракеты в темноте уже не имело смысла.

На Собещанский остров обрушились изделия истинного хайтека семнадцатого века. Невообразимо огромные, нигде не делали ничего подобного, многокилограммовые снаряды легко проламывали черепичные крыши, и адское, не боящееся воды пламя вспыхивало на деревянных чердаках, радостно пожирало внутренние стены и полы из просушенного дерева. Одна из ракет угодила в склад с мукой. Сначала в воздух поднялась туча мучной пыли, потом мощный, будто от многопудового порохового заряда, взрыв разметал сооружение, сорвал с соседних зданий кровли и повредил стены. Чем вскоре воспользовался разгулявшийся огонь.

Хотя по другим районам города не стреляли, паника там поднялась нешуточная. Одно дело – слышать про такое; слухи о сожжении Стамбула казаками ходили, причем самые разные, в том числе дичайшие и явно недостоверные. И совсем другое оказаться свидетелем такого события или, не дай бог, попасть под обстрел. Пусть по разрушительности действия казацким ракетам было очень далеко до снарядов «Катюш», по внешней – зрительной и звуковой – эффектности они с этим оружием будущего почти сравнялись. Стены и башни, обращенные на реку, заполнились встревоженными или, если честно, смертельно испуганными людьми. Летающие с таким огнем и воем снаряды единодушно опознали как оружие из преисподней, некоторые запах серы более чем за версту умудрились унюхать – оружие дьявольское, значит, пахнуть должно соответственно. Не то что простые бюргеры, доблестные шведские воины, побывавшие во множестве сражений, струхнули: все неведомое страшит, а уж если это сюрприз с такими свойствами… в договоре о найме про войну с преисподней пунктов не имелось. После этого налета не только Гданьск перестал казаться надежным перевалочным пунктом, победоносно двигавшиеся на юг шведские армии потеряли немалую часть уверенности в собственной победе.

С укреплений собственно обстреливаемого острова во врагов сделали всего лишь несколько выстрелов из ружей. Нападения не ожидалось – крепость считалась тыловой, запасы пороха содержались в пороховых погребах, поэтому пушки зарядили с существенным опозданием, когда стрелять стало не в кого. На самом острове несколько часов не делалось даже попыток тушить пожары, предотвращать загорание соседних помещений, отчего урон оказался весьма болезненным. Пропало около половины хранившегося на тот момент там зерна. Будь зерно более горючим, потери были бы еще тяжелее, но часть его сохранилась даже в сгоревших складах.

Не заметить обстрел и его последствия не смог бы и слепоглухонемой: взрыв мучного склада добротно тряхнул не только Хлебный остров, но и отозвался толчком по окрестностям. Гул разгоревшихся пожаров усиливался, свет от них выставлял на обозрение стреляющих. Понимая, что трудно ожидать после случившегося от шведских солдат и местного населения христианских добродетелей, таких как терпение и прощение, сечевики рвали жилы, стараясь быстрее выпалить по цели все припасенные для этого боеприпасы. Не подорвавшись и не сгорев сами. Скользя по облитой самими же водой палубе – стартующие ракеты ее все равно то и дело поджигали, приходилось одновременно со стрельбой тушить поверхность, по которой передвигались. Почти все получили ожоги, кое-кто – растяжения мышц и сухожилий, умели казаки не жалеть себя в бою.

Из-за спешки пришлось пожертвовать точностью стрельбы. Часть ракет перелетала остров и падала в воду, многие из них безвредно сгорали на каменных стенах складов и на мостовых, но и тех, что выполнили задачу – поджог – хватало. Еще до недавнего времени – до отделения Малой Руси – главный мировой центр зернохранения и зерноторговли, продолжавший играть важную роль в снабжении продовольствием Европы до этого налета, Собещанский остров запылал. Уже к середине действа обстреливающие могли не только видеть и слышать пожары, но и унюхать их: запах гари разносился ветром с пеплом на многие версты.

Для участников обстрела действо смахивало на срочный перенос тяжестей по натянутому над пропастью канату. Очень тяжелая физически работа – при необходимости поддерживать ее в быстром темпе движения – в сочетании с высочайшим риском сгореть заживо. Несчастные случаи даже на испытаниях случались, а уж при стрельбе в темноте, со спешкой, с не очень подходящих для такого дела судов… Храбрость храбростью, а нервы и у самых отмороженных сечевиков имелись, сбросить напряжение, близкое к предельному, хотелось даже им. Насколько оно было нешуточным, говорило уже то, что казаки, поставленные оглядывать окрестности – по одному на каждом насаде, – отвлеклись на тушение пожаров. Ради справедливости нельзя не отметить: огонь разгорался слишком близко к ним, а никакого шевеления на волнах Вислы не наблюдалось.

Вопреки, казалось, здравому смыслу, Сирко все продолжал и продолжал подгонять подчиненных. Сохраняя внешне веселую невозмутимость – нельзя атаману тревогу показывать, – он всячески торопил подчиненных:

– Веселее, братья, тягайте ци ракеты. Вообразить, що це дивки-красуни.

– Що, и на палуби их можно раскладывать? – ехидно поинтересовался кто-то из только что загрузивших очередной снаряд в направляющую для пуска.

– Як що совсем не втерпець – раскладывай. Там снизу дырка есть.

– Так вона ж узкая очень, туда и палец не засунешь, – пожаловался здоровенный Небыйморда, кряхтя тащивший нелегкую ракету в одиночку, обняв как милую.

– Так я сказав, що дивки це нетронутые. Тому и вход там узкий. Зато яки куколки – огонь, а не дивки.

– Огненные-то, может, и огненные, фу… да ведь железные. Это какой уд надобно иметь, чтоб такую девку бабой сделать? – вытер со лба пот, отдышался, а заодно прокомментировал животрепещущий вопрос Федор Лихочертов.

– Если девки боишься, так и не лезь на нее, – ухмыльнулся наказной атаман. – И не стой, Хведько, на проходе, не мешай другим, – уже гаркнул он, после чего громко обратился ко всем присутствующим:

– Быстришь бигайте, хлопци. Я уже по родной чайци заскучав.

Хлопцы и бегали, выкладываясь по полной программе. Знали, что такой человек – атаман и характерник – понапрасну торопить не будет.

Выполнив работу, сечевики с одного из насадов подпалили его на прощание, с огромным облегчением в душе соскочили в подошедшую к борту в темноте чайку, привычно налегли на весла, надеясь в темноте уйти вверх по Висле от воздаяния за свой тяжкий труд. На другом насаде дострелять все ракеты просто не удалось. Стоило вымотанному казаку произнести: «Ну, последняя, наконец», как она выскользнула из усталых рук и упала на раскаленную палубу рядом с пусковой установкой. Вспыхнуть не вспыхнула, но вязкая масса из треснувшей – сделанной умышленно хрупкой – боеголовки потекла и немедленно занялась.

– Хлопци, тикайте! – крикнул опростоволосившийся и рванул к борту, к которому пристала чайка.

Медленно соображающих в команде не нашлось. Через несколько секунд на насаде людей не было, все попрыгали в свой кораблик и гребли изо всех сил. В направляющих пусковых установок осталось две незапущенные ракеты, да и в загоревшейся вот-вот мог рвануть пороховой разгонный блок.

Уже отойдя от насадов и выйдя в основное русло Вислы, сечевики обнаружили очень неприятный сюрприз. С моря в реку ворвались три шведские галеры и на полном ходу, подгоняемые не только работающими в полную силу под плетьми гребцами, но и ветром, задувавшим в их латинские паруса. Вероятно, самые быстрые при передвижении на веслах против ветра казачьи чайки никак не могли соревноваться с имеющими и мощное парусное вооружение галерами по скорости плавания по ветру. А ветер дул по-прежнему северо-западный, не идеально, но попутный. Блистательный рейд грозил завершиться крайне неприятно и, скорее всего, очень болезненно для всех участников обстрела Гданьска.

* * *

Вопреки данным разведки, скорее всего, просто устаревшим, военные шведские корабли в бухте Гданьска на момент налета имелись. За несколько часов до зерновозов к городу прибыла флотилия из Стокгольма. В связи с тяжелыми потерями в армии Торстенссона ее решено было пополнить шведскими новобранцами, а то уж слишком германской по составу она стала. Практика же показывала, что самыми надежными и стойкими солдатами были именно шведы. Да и стоило разгрузить деревни метрополии от энергичных людей. Бунты там полыхали, не прекращаясь, в связи с тяжелыми налогами, доводившими свободолюбивых скандинавов до крайности. Выкупленные на голландские кредиты голландские же суда привезли чуть более пяти с небольшим тысяч жаждавших славы и денег рослых белобрысых крестьянских парней. Сопровождали же транспорты корабли воссоздаваемого военного шведского флота, недавно практически уничтоженного датчанами. Возглавлял экспедицию главный военно-морской начальник, адмирал, барон Карл Карлссон Гюллениельм.

Карл, прибыв в Гданьск, организовал выгрузку пехотинцев на берег, где их приняли под свою опеку офицеры из армии Торстенссона, распустил экипажи – по половине – на берег отдохнуть после перехода через море. Гребцы-каторжане, естественно, остались на банках – никто расковывать их не собирался. Впрочем, не хватало на галерах и гребцов. Зимой, пока галеры стояли на приколе, каторжан использовали в шахтах для добычи руды, и не все они это суровое время года пережили. Адмирал собирался пополнить их число, заменить некоторых из доживших до весны, но сильно похудевших и постоянно кашлявших. Благо во время войны сделать это легко: к веслам приковывали пленных поляков и литовцев, а теперь к ним должны были присоединится еще и казаки.

Выпив рому – удивительное дело, в холодную погоду выпитый холодный ром греет тело и душу – и поужинав, барон раскрыл свои стихотворные мемуары, чтоб окончательно их доработать для издания. Включил керосиновую лампу на половину мощности: новых поставок земляного масла для нее в ближайшее время не предвиделось, а старые запасы таяли, будто снег на весеннем солнце.

«Действительно, будь это вино, подумал бы, что кто-то тайком отпивает! Хотя и трудно представить существо, способное ЭТО употреблять внутрь. Ведь пользуюсь-то лампой редко и с бережением этой вонючей гадости, а она убывает. Надо будет узнать, не захватили ли в Минске казацких запасов? Глаза уже совсем не те, что были в молодости, при свечах, наверное, писать не смогу».

Раскрыл серебряную, казацкой же работы, чернильницу-невыливайку, снял колпачок с их же ручки с золотым пером и погрузился в мир собственных воспоминаний.

Работа спорилась, поэт окунулся в нее с головой, когда вдруг в ночной тиши, нарушаемой только свистом ветра, доносившейся даже до рейда перекличкой петухов да скрипом пера по бумаге, раздался неприродный, жуткий в своей неестественности вой-визг-грохот-свист – даже сердце заныло, и в дыхании сбой произошел. Одновременно за окном замелькали яркие блики, на кораблях эскадры послышались удивленные, встревоженные крики стоявших на вахте. Пришлось ему бросать ручку и бумагу. Пришлось срочно накидывать теплый халат, гасить лампу и подниматься на мостик.

Ежась от не очень сильного, но влажного и холодного ветерка и сразу же пожалев о ненадетой шляпе, Карл всмотрелся в происходящее. Некие… непонятно что – точно, что не божьи создания, – прилетали откуда-то с юга, несясь по воздуху с огромными огненными хвостами, издавая при этом те самые, не характеризуемые одним словом звуки, с грохотом, негромким, впрочем, обрушивались на Хлебный остров. Первым делом на ум пришли происки нечистой силы, связи с которой некоторые из вражеских вожаков не скрывали – даже бравировали ею. Только затем вспомнились донесения о самолетающих, а не выстреливаемых из пушки снарядах, которыми казаки сожгли столицу Оттоманской империи, а заключившие с ними нечестивый союз католики недавно уничтожили мавританские корабли и города. Прежде находившийся в коалиции со Швецией, предводитель казаков Хмельницкий предоставлять это оружие отказался наотрез. Ни за какие деньги.

«А почему, собственно, или создания нечисти, или поджигательные снаряды? Думается, и то и другое! Вы, предавшиеся тьме, продав души дьяволу, получили от него подарки, неведомые даже цивилизованным народам? Так мы их у вас заберем, не губя при этом свои души. А ваше гнездо порока и разврата уничтожим. Потому как представить даже невозможно, чтобы все эти изобретения сделали степные разбойники. Ясно дело, выпросили у слуг Сатаны! Скорее всего, что слуг, сам Князь Тьмы к дикарям вряд ли снизойдет. А уж этому самозваному гетману, вообразившему себя диктатором в римском стиле…»

Пока адмирал предавался мечтам о казнях, которые шведская корона обрушит на непокорных, слишком много о себе возомнивших схизматиках, выявилось, что огненные птицы принесли на Хлебный остров не просто разрушения, а пожары. Много пожаров, как и ожидал Карл, вспомнивший подобные обстрелы на юге.

Гюллениельм сталкиваться с врагом, кидающим на город такие снаряды, совсем не рвался. Не из-за трусости, почти семидесятилетний воин не раз и не два показывал личную храбрость на поле боя. Из опасения погубить и без того невеликий пока шведский флот. Был у опытнейшего полководца и флотоводца повод не делать это – темнота. Только скоро те самые многочисленные пожары, вспыхнувшие на Хлебном острове, такую отмазку ликвидировали, достаточно ярко осветив окрестности. Пришлось сниматься с якоря и следовать к месту происшествия. Не надо было быть великим умником, чтобы догадаться, кого сделают козлом отпущения в Стокгольме, если враги, спалившие одну из жемчужин шведской короны с воды, уйдут безнаказанно.

* * *

Казаки обнаружили шведские галеры раньше, чем с них увидели чайки, что было вполне естественно. Скандинавы шли на относительно крупных (по сравнению с чайками) кораблях, с фонарями на корме, видимыми и с носа, сечевики выскочили на Вислу из бокового канала и поначалу плохо различались на фоне берега. Освещенность на основном русле существенно уступала району возле пылавшего Хлебного острова. Наказной атаман крикнул, чтоб рулевые повернули кораблики на юг, следуя вдоль берега.

Сирко стал перед выбором: попытаться уйти на юг вдоль правого, восточного берега, рассчитывая, что вражеский адмирал не заметит чайки и не рискнет далеко продвигаться во тьме в незнакомом месте, или рвануть к противоположному берегу под носом у шведов и, высадившись там, оторваться от преследования пешими. Второй вариант предусматривался при планировании операции, верстах в трех южнее, как раз у левого, западного берега его поджидали основные силы – все оставшиеся на Висле, не ушедшие с трофейным хлебом домой чайки. Третий поворот событий – схватка двух чаек с тремя галерами, точнее адмиральским галеасом и двумя галерами – оставался на случай, когда придется подороже продавать свои жизни. Шансы на победу имелись в данном случае только у скандинавов. Оба варианта имели свои плюсы и минусы, стоило подумать перед выбором. Однако за атамана решил какой-то шведский (польский? немецкий?) стрелок, пальнувший в чайки. Пуля пролетела далеко от суденышек, но выстрел обозначил их присутствие для врагов.

Иван, чуя грядущие неприятности, отдал команду на пересечение Вислы. Хлопцы быстро набрали максимальный темп гребли, река не море, ночь не день, бог не выдаст – свинья не съест. Шедший первым галеас пальнул из своих морских орудий, закономерно промазав: не умели тогда в мире стрелять ночью, разве что топчи оджака имели бы возможность попасть на таком расстоянии, но никак не шведы. Ядра булькнули на дно далеко от цели, никого на чайках даже не обрызгав. Шедшей следом за флагманом галере не удалось попасть снарядами в зону видимости обстреливаемых: куда она бахнула, так и осталось большим секретом для всех. На перезарядку крупнокалиберных морских пушек даже днем тратили в середине семнадцатого века не менее десяти-пятнадцати минут, появился шанс уйти без потерь.

Голосовые команды гребцам сменились барабанным ритмом, чайки, будто птицы, неслись по воде – вот-вот взлетят, шведы безнадежно опаздывали, как вдруг в этот ритм вкрался диссонанс – глухой стук, громкие матюки. Шедшая второй чайка на хорошей скорости столкнулась с разогнанным половодьем бревном. Борт старого, много лет верно служившего кораблика не выдержал испытания, проломился, он быстро стал заполняться водой.

– Усе, кончилась наша удача, – крайне нехарактерным для него унылым тоном произнес сидевший рядом с атаманом весельчак и балагур Небыйморда.

– Не каркай, як ворона. Еще в наших руках сила, не затупились наши шабли, – и уже обращаясь к рулевому, скомандовал: – Хведир, правь до братив.

Спасение утопающих заняло не так уж много времени, но дало возможность третьей, немного поотставшей шведской галере подойти на выстрел картечью. На менее чем сто саженей, комендоры не промахнулись, точнее, не все промахнулись, ибо, попади по такой небольшой мишени пять пушек, живых бы там не осталось.

Впрочем, то мало казакам не показалось и что попало. Не менее трети участников обстрела отправились на суд божий или получили тяжелые ранения. Предаваться унынию или печали никто не стал. Почти мгновенно заменили бойцов на веслах, не имевших возможности продолжать греблю, и рванули к близкому уже берегу. Стоявший там зевака, глядевший на зарево над Гданьском, со всех ног ломанулся прочь, увидев, кто так близко от него оказался.

Однако сечевикам было не до него. К месту высадки приближались шведские галеры, с которых уже вовсю палили из ружей. Казакам немедленно предстояло решить, кого из подававших признаки жизни можно еще донести до своих, а кого лучше милосердно прирезать. Тащить всех вряд ли смогли бы: немалая часть сохранивших подвижность, в том числе наказной атаман, имела легкие раны. Среди убитых атаман заметил Небыйморду, со спокойным, умиротворенным видом лежавшего на спине, уставившись не видящими ничего глазами в темное небо.

«Це ж он смерть свою почуяв, ще там, у чайци. Справный казак був и помер добре, без мук».

Под нестройную, но усиливающуюся канонаду – к ружьям скоро присоединились двухфунтовые пушки на верлюгах, – совершенно заглушившую свист ветра и гул продолжавшегося разгораться в Гданьске пожара, под стоны и крики раненых и мат остальных прорубили дно уцелевшей чайки. Спеша уйти от вражеского обстрела, прекратили мучения нескольких товарищей, имевших явно несовместимые с жизнью раны. Побежали в глубь суши, прочь от воды, в спасительную темноту, таща тех, кто вроде бы имел надежду выжить. Еще несколько человек получили отметины на теле, не мешающие драпать от заполошной стрельбы со шведских кораблей. Повезло, что стрелять ночью эти враги не умели, янычары так легко отделаться бы не позволили. Да осторожность Гюллениельма сыграла на руку преследуемым. Не решился адмирал подойти поближе к берегу из опасения напороться на мель или затопленный пенек. Катастрофа одной из чаек также мимо его внимания не прошла, просто взывая к осторожности и обдуманности действий на незнакомой реке в темноте.

В столицу Карл послал рапорт об очередной славной победе шведского оружия и духа. Вражеская эскадра уничтожена, несмотря на неблагоприятные погодные условия, только несколько наглых разбойников смогли в панике сбежать на берег ранеными и обреченными. Несомненно, доблестные драгуны Ее Величества вскоре выловят их всех и привезут в кандалах для переправки на справедливый суд в Стокгольм.

Бравурность и победоносность рапорта Гюллениельма не спасли от отставки из-за прихода известий в метрополию о печальной судьбе не только Хлебного острова, но и большого каравана с трофеями, добытыми шведской армией на юге Польши. Клан Оксешернов пожертвовал адмиралом, отдав его должности набиравшему силу клану Делагарди. Концовка у вскоре изданных рифмованных мемуаров получилась пронзительной и минорной.

* * *

Всю дорогу по Бугу и Висле Юхим мучился и терзался. Это так красноречиво отражалось на его физиономии, что сей факт легко замечали окружающие, почти не пристававшие по поводу пошутить или рассказать о чем-то. Нет, не похмельем – визит зелененьких бесенят не грозил. Из запоя супруга Срачкороба вывела, можно сказать, профессионально – имела немалый опыт в этом деле с первым мужем. Выглядел, правда, не на восемнадцать лет, с юным аристократом из Италии теперь не старого еще казака можно было бы перепутать только очень издали – благодаря сохранившейся стройности. Почти белые из-за седины оселедец и щетина на лице; заметное отсутствие значительной части зубов; нос, пусть немного выровнявшийся после последнего перелома, но с бросающимися в глаза следами старых, другие шрамы на лице; большие темные круги под глазами и усталый взгляд старого человека. Хотя прожил он не так уж много лет – для юноши такое описание никак не подходит.

Физически себя чувствовал, можно сказать, хорошо, почти как в былые годы. Ну, то есть относительно хорошо. Или, скорей, не так уж плохо, как могло бы быть, и сам ожидал. Вместо привычных похмельных тягот, отравлявших существование и делавших жизнь филиалом преисподней, даже выпивку – не удовольствием, а необходимой для существования, но очень неприятной процедурой (прием внутрь первой чарки после сна превращался в пытку), проявились болячки, горилкой глушившиеся. Вроде бы несмертельные и не особо болезненные, однако неприятные, ограничивающие в действиях, часто – унизительные. Иван предупредил, что еще одна застуда внутренностей, и Юхим навсегда может потерять интерес к женщинам. Для простого сечевика – не так уж страшно, а для женатого на молодой, горячей в постели женщине – более чем неприятно.

Болели почки, печень, ныли суставы и поясница, приходилось часто отливать, потерпеть хоть немного стало невозможно. Стыдно сказать, но пару раз немного намочил шаровары, не успев развязать пояс. Впрочем, после некоторых случаев с удачными, по его мнению, шутками, но вызывавшими резкую реакцию у высмеянных, бывало не менее хреново и в молодости. Болячки можно и перетерпеть, тем более Васюринский прихватил в поход целый мешок разной горькой гадости для лечения, заставляя Срачкороба пить ее три раза в день.

Главная беда – убийственно плохое настроение. Точнее, самоубийственная тоска, хоть руки на себя накладывай. То есть ему было настолько плохо, что он не раз всерьез обдумывал такую возможность. Прикидывал, что лучше: выстрелить из револьвера себе в голову или приставить к груди кинжал и упасть? По всему выходило, что пуля убьет быстрее и безболезненнее. А что у кого-то возникнут трудности с мощами свеженького святого вследствие разноса головы на кусочки, так это его проблемы. Точнее, их. Юхиму очень не понравилось, как на него митрополит смотрел в прошлом году – оценивающе, будто раку мысленно примерял.

«Хрен вам, а не благостно выглядящий покойник!»

Вскоре сам сообразил, что мощи воина могут иметь любые раны, спишут на подлых ворогов.

«Получится, я сам помогу этим… ракам, не видящим солнца, покрытым слизью пожирателям падали… не пойдет».

Варианты с самоутоплением и самоповешением, естественно, даже не рассматривались.

Временами становилось тягостно до невозможности, грядущая жизнь представлялась непрерывной чередой мучений, прошедшая – цепью ошибок и глупостей. Опять приходили мысли о сведении счетов с жизнью – где-нибудь в сторонке, чтоб никто не нашел. Однако все же уходить от очередного испытания подобным образом посчитал равнозначным трусости. Не в последнюю очередь от фатального шага его удержали мысли об отношении к самоубийству друзей-сечевиков и бедолашной жены. Товарищи наверняка осудят, а несчастная женщина может подумать, что он ушел из жизни, лишь бы не жить с ней.

Сплав по течению реки не требует настолько интенсивной гребли, как в морском походе. От завтрака до полудня Юхим честно благословлял пули, подсунутые ему товарищами по походу. Брал в руку каждую отдельно и читал соответствующую молитву, благословлять оптом, как попы, не счел возможным. Работа нудная – комфортней за веслом сидеть, хоть и тяжелее физически. Сам будущий святой в собственное благословение не верил ни капельки, но хлопцы же просят, а со многими не только бочки горилки выпиты, но крови и пота немеряно пролито. Рядом сидел привычный к подобному действу Иван, заколдовывал их на точность – совершенно сходным образом, только читая не молитву, а заклинание. Справившись с очередным мешочком, они обменивались ими: почти все сечевики захотели иметь пули одновременно и освященные, и заколдованные. Отношение к подобным вывертам официальной церкви их при этом не волновало ни в малейшей степени. Казаки были твердо уверены, что заколдованные характерником пули летят дальше и попадают в цель чаще, а уж если их еще и почти святой человек благословит… не уйти ворогу от смерти.

После полудня Васюринский занимался административными делами, он ведь был наказным атаманом куреня имени самого себя и заместителем Сирка в походе. А Юхим предавался размышлениям, сидя с постной рожей, даже не пытаясь никого подковырнуть. Окружающие приняли такое нехарактерное для Срачкороба поведение за его мысленное общение с богом, недогадливых, пытавшихся вывести знаменитого шутника из раздумий одергивали соседи. Иногда Юхим при этом еще и губами шевелил, что принимали за читку молитвы. К счастью, никто из окружающих читать по губам не умел, иначе сильно удивился бы – губы произносили слова в основном на буджакско-ногайском диалекте.

Между тем маета в его голове сменилась жаждой мести и деятельности, что, впрочем, не отразилось на лице. Что-то, а не выдавать своих эмоций он научился в раннем детстве.

В свое время молодой ногайский аристократ предал свой род, народ, веру – все ради жизни на Сечи. Бытие вольного головореза, не обремененного ничем, кроме верности куреню и куренному атаману, наиболее соответствовало его характеру. Православие он принял сугубо показушно: полагается быть православным буду, постоять пару раз в год в церкви нетрудно. Будучи высокообразованным (пусть и на исламский манер), родовитым, умным, храбрым, вполне мог претендовать на атаманские должности, но шугался их, как черт от ладана. Начальствование среди казаков тогда резко ограничивало старшину, им нельзя было многое из того, что позволяли себе рядовые. А куда большие атаманские доходы его не интересовали – существовал одним днем.

Так и казаковал в полное свое удовольствие – пил, гулял, воевал, шутил, а что нередко получал тумаки и зуботычины… дело житейское, хорошо Аркадий сказал. Правда, в последнее время радости-то и не было, но это уж его собственная забота, никак не гетмана, чтоб ему пусто было. Насильственная женитьба (пусть и на весьма достойной и красивой женщине), выдергивание из привычной, любезной сердцу жизни требовали отмщения.

«Не дает жить, как я хочу, – перебегу туда, где мне это позволят сделать! Казак – птица вольная, в клетке ему не жить! Дурак Хмель, что сразу не пришиб, я еще могу ему ого-го какую пакость устроить! Эх, подойти бы к нему и сунуть прямо под его носяру здоровенную дулю». Эта фигура из трех пальцев немедленно возникла в воображении, огромная, скрученная из толстых пальцев, большой из которых смял ноздрю гетмана, не вмещаясь даже кончиком в ней. Юхим невольно скосил глаз на свою руку, с узкой кистью и длинными, но тонкими пальцами.

«Не, у меня так не получится. Да совать этому гаду дулю надо с тысячи верст. Лучше даже с двух. Иначе не только без руки, без головы остаться можно».

Первое, что приходило на ум, – соседние казачьи войска. Жизнь в Монастырском городище и Азове вспоминалась с ностальгическим налетом. Хорошо там ему было, пожалуй, как нигде и никогда. Да вот беда, к сожалению, донское и гребенское казачьи войска для побега исключались. Выдачи оттуда, конечно, нет, но Хмельницкий приобрел там такое влияние, что легко мог осложнить жизнь неслуха до невозможности ее продолжать. Случались в последнее время прецеденты: напакостив на Сечи, некоторые хитрованы пытались скрыться на Дону – никто больше нескольких месяцев там из них не прожил.

«Донцам не то что с каждым годом, с каждым месяцем все солонее приходится, допекли их черкесы. Раньше им татары, ногаи да кумыки особо разухариться не позволяли, загоняли борзых подальше в горы. Теперь же, когда казаки с калмыками степи от своих и адыгских врагов почистили, горцы расхрабрились, их шайки под Азов и Монастырский городок добирались, шапсуги и натухаевцы на море совсем обнаглели, не только в море лютуют, на греческие селения Крыма уже нападали. Без регулярной помощи из России, Запорожья, Малой Руси донцам и гребенцам совсем туго придется, как бы не хуже, чем при татарах. Да и калмыки… очень ненадежные и опасные союзники. Яикцы, вон, с превеликим трудом от них отбились, чуть всех казаков там косоглазые не перевели. Против воли Богдана мне там не жить».

Вот черкесы бы его приняли и не выдали. Сразу вспомнились решительные, гордые и красивые бойцы на великолепных лошадях, горы, покрытые лесами, но со снежными вершинами – красота. Рядом с такими в поход пойти нестыдно. Однако самому к ним жить ехать не хотелось.

«Дикие люди, живущие по древним, замшелым обычаям, обрекающим гордых, умелых бойцов на поражения, подчинение менее сильным противникам, режущие друг друга по малейшему поводу и совсем без оного. Я ведь для них своим никогда не стану, значит, все время придется ждать удара в спину. Уж основание для такой подлости они в своих обычаях найдут. Да и не мои это обычаи, не моих предков. С шутками опять-таки там… не пошутишь. Разве что над пастухами-ремесленниками, но какой интерес осмеивать безответных?».

Естественно, не раз и не два возвращался он к мысли уехать к родным. Здесь сразу столько воспоминаний нахлынуло… привычный купол юрты, первым делом бросающийся в глаза, когда просыпаешься утром. Первая любовь, томительная, остро переживаемая и закончившаяся ничем. Веселые скачки с друзьями на резвых скакунах, когда ветер гудит в ушах, а пыль из-под копыт твоего скакуна летит в лица тем, кто хочет тебя догнать. Первая чашка кумыса, первая схватка всерьез – не на жизнь, а на смерть…

Сбежать на юг было бы легко, связи с оставшимися в Крыму мурзами имелись, найти грека, готового перевезти желающего через море, – не проблема. Правда, жили буджаки уже не возле дельты Дуная, а на Востоке Анатолии, кочевали по куда более засушливому нагорью. Зато деда и наиболее плохо относившихся к непутевому члену рода дядьев уже не было в живых. Кого султан Мурад-Пьяница казнил, кого захватившие в султанате власть Гиреи прирезали. Но до родичей наверняка доходили слухи о его «подвигах», дружбе с колдунами, «святости» в православии – вряд ли они будут рады такому блудному сыну. Да и с Гиреями у Кантемиров давно имелись очень напряженные отношения, если не откровенная вражда. Вздернуть на виселицу или посадить на кол подобного дальнего родственника новый султан может без малейших сомнений.

«Как ни крути, как ни верти, а выжить мне там не судьба. Хорошо, если втихую удавят, а то и затеют что-то особенно торжественное и длительное. К ишаку под хвост такие приключения!»

Отбросив все варианты-страны, находящиеся слишком далеко – бог его знает, какие там обычаи, да за дружбу с колдунами, говорят, на костер попасть можно, – засомневался только в отношении мавританских пиратов.

«Опять соленый ветер, погоня за добычей, храбрые сотоварищи вокруг… лепота. Обитать-то там будет привычно, исламские законы выпускнику медресе хорошо знакомы, на разные слухи братва, скорее всего, наплюет с самой высокой мачты. Живи и радуйся! Только вот… боюсь, как раз пить мне не позволят, а переходить на гашиш не хочу. Пробовал ведь эту гадость, никакого удовольствия. Тогда зачем туда бежать? На перебежчиков везде с подозрением смотрят. Одно дело – принявший ислам гяур, совсем другое – вернувшийся к истинной вере бывший мусульманин.

Да и если позволят втихую употреблять – за ракеты, – на кол и там можно присесть. Как их делать-то, я знаю, но вот как смайстрячить чертовы капсюли… Доверия-то наверняка не будет, скажут, что скрываю секрет и пожалуйте на площадь, в лапы палачей, где будете главным развлечением. А радовать людей видом изымаемых из моего брюха кишок или еще каким похожим способом не тянет.

Добраться опять-таки до них нелегко, говорят, в нынешнем году их здорово папежники прошерстили, с нашей помощью, сам ведь гишпанцев запускам ракет, правилам их хранения обучал. Мысли никто не подслушивает, так можно признаться – боязно туда ехать. Да и Хмель, чтоб его вместе с потомками собаки в клочья порвали, а свиньи эти кусочки подобрали и слопали, вполне может устроить провокацию, подставить».

Оставались Польша, Швеция и Москва.

Речь Посполиту Юхим исключил сразу. После прошлогоднего инцидента с членами польского посольства в Чигирине его отношения с влиятельнейшей группировкой Любомирских приобрели откровенно враждебный характер. Хмельницкий тогда, пожелав иметь при себе побольше характерников, сдернул Васюринский курень из похода на один из шапсугских родов, вызвал прямо в столицу Малой Руси. Прибывшие, еще не успев снять походные вонючие тряпки, натолкнулись на группу шлявшихся по улицам шляхтичей. Разодетые в пух и прах «благородные» идиоты вздумали громко обсуждать с крайним презрением встреченных сечевиков.

Польский язык в той или иной степени понимали практически все запорожцы, делегаты сейма об этом не знать не могли, выходка получилась из разряда: «Назло маме сниму в мороз штаны и все там поморожу». На Срачкороба, пребывавшего в отвратительном настроении, снизошло вдохновение, и он минут пять, без повторов, характеризовал встреченных шляхтичей. А также их предков до седьмого колена (обнаружив среди них множество животных, родством с которыми вряд ли кто стал бы гордиться), их половые пристрастия (весьма причудливые и оригинальные)… Описать всю глубину морального падения оппонентов ему помешал Васюринский, с некоторым опозданием подошедший к месту происшествия. Искреннее, очень сильное желание обеих сторон перевести диалог из словесной формы в сабельный поединок пресекли Любомирский и Хмельницкий. Обе стороны нуждались в союзе против шведов, особенно поляки, панам пришлось проглотить оскорбления. Самое досадное – пресекли намеченную перед отъездом дуэль. Теперь в польском войске существовала большая группа шляхтичей, страстно желающая добраться до шеи Юхима, предоставлять им такую возможность он не собирался.

Москва с первого взгляда выглядела привлекательно. Но именно что с первого, при втором уже возникали некоторые сомнения. Срачкороб попытался представить себя в боярских шапке и шубе. Однако воображение выдало картинку именно что шапки и шубы, поддерживаемой за рукава дюжими стрельцами. О наличии в шубе человека можно было только догадаться, а головной убор, перекособочившись, прикрыл почти все лицо. Юхиму пришлось напрячься, чтоб не сплюнуть и не хохотнуть.

«И как они все это летом на себе таскают да по многу часов подряд? Я бы одного дня не выдержал, сдох от перегрева».

Да, знатного мурзу, специалиста военного дела и оружейного строительства там гарантированно встретят ласково и приветят. Наградят имениями немалыми, назначат на важную должность при пушечном дворе, деньгами и соболями оделят, может быть, даже к уху царя допустят. Разумеется, боярская должность ему не светила ни в коем разе, так что опасаться смерти от перегрева в боярском одеянии не приходилось. Вот только подводных камней в подобном благолепном течении – разве что чудом мимо проплыть можно.

Не раз и не два ему доводилось слышать о порядках Московии. От друзей казаков, ездивших со станицами к царю, от запорожцев, бывавших там с посольствами от Хмельницкого, от ногаев, удостоенных приема у бояр, наконец, от русских дворян, ныне нередко встречающихся на Дону и Сечи. И московские обычаи чем дальше, тем менее привлекательными казались.

Должность дадут, несомненно, немаловажную, но далеко не главную, выше не один человек будет. А если верить рассказывавшим, каждому начальнику поклонись, да шапку не забудь снять, ошибешься – плетьми могут угостить. Что претило ему, привыкшему к свободному, панибратскому общению на Сечи, необходимость унижаться заранее казалась нестерпимой тяжестью. Здесь он с всесильным гетманом накоротке общался, приспичит всерьез – в любое время дня и ночи мог к нему заявиться. Называть себя холопом, даже царским… нет, такое не по нему. Да и в церквях придется стоять не пару раз в год, а еженедельно, врать попам про свою веру…

К тому же кто-кто, а Срачкороб знал прекрасно, как много подсылов Хмельницкого в Москве, еще больше донских, их всех могут натравить на перебежчика. Смешно даже надеяться выжить там после этого.

А шведов Юхим просто не любил. Сталкивался с этими светловолосыми зазнайками и проникся к ним откровенной антипатией. Какой-то из послов королевы, не пытаясь скрывать презрения, посмотрел на него – на тот момент одетого в походное дранье, – будто на сующегося под ноги приблудного шелудивого пса. Естественно, он немедленно преисполнился к скандинавам ответных чувств, даже более насыщенных. Очень хотелось тогда устроить сволочам какую-нибудь пакость, но, уловив это, гетман категорически запретил шутить над членами посольства и от греха подальше услал его с поручением на Дон. Вследствие этой антипатии откинул и этот вариант без больших сомнений.

Перебрав страны и народы, начал обдумывать возможность организации своего отряда для похода в Германию, против шведов и их союзников. Кликнув хлопцев на поход, ни на миг не усомнился, что легко сможет собрать несколько сот всадников, а может, и больше куреня, в котором уже свыше полутора тысяч числилось. Вот дальше начинались сплошные «но». Во-первых, большой вопрос, отпустит ли Хмель будущего святого так далеко? Беспокоило ощущение, что вряд ли. Во-вторых, если частью значительного отряда Срачкороб руководил достаточно уверенно – дело нехитрое. Однако совершенно самостоятельно командовать сотнями людей длительное время, да еще в отрыве от своих ему не приходилось. Это же не только повелевать, еще и заботиться о пропитании и снабжении своих подчиненных необходимо, разбирать их склоки… почему-то все его попытки примирить спорщиков приводили к тому, что они забывали о своих разногласиях, охваченные горячим желанием набить морду миротворцу.

Залезь кто неглупый в мысли страдальца, он легко мог бы указать ему на многочисленные логические неувязки. Но никто рядом в этот момент телепатией не баловался и не подсказал Юхиму, что никуда он бежать с Сечи не собирается и весь этот перебор вариантов ухода – мысленное надувание щек. Слишком многое уже неразрывно связывало Срачкороба с этим местом и этими людьми.

* * *

Из-за опасения спровоцировать в Гданьске тревогу чайки подтянулись к месту ожидания товарищей, пошедших на обстрел уже в сумерках. Казаки сноровисто вытянули носы суденышек на узкую полоску не затопленного половодьем берега и начали готовить ужин. Точнее, разогревать походную тюрю. Поужинав этой непривлекательной на вид и вкус пищей, поснимали с голов, из-под шапок, платки, препятствовавшие заливанию глаз потом, водрузили обратно бараньи шапки и принялись ждать. Ждать и догонять, может быть, для кого-то и неприятно, но эти два действия, наряду с третьим – драпать, составляли основу существования сечевиков и донцов. Без умения сидеть в засаде, оставаясь незаметным, выжить на фронтире невозможно.

Сидели на лавках – сиденьях для гребли на чайках, – курили, запахи сгоравших в трубках табака или конопли стали пробиваться даже сквозь вонь пропитки одежды, болтали с рядом сидящими, дремали. Естественно, выставили на берегу и в чайках стражу наблюдать за окружающей местностью – не к теще на блины явились, совсем расслабляться никому в голову не приходило.

С большим вниманием выслушали радовавшие сердце звуки обстрела Хлебного острова – просто наслаждались этим жутким воем, как любители классической музыки выдающейся симфонией в исполнении большого оркестра. Хотя любители классики во время концерта мнениями не обмениваются, а казаки это делали.

– О, як загуло.

– Да не загуло, а завыло.

– Ни, загуло.

– Не спорьте, там и гул, и вой и, свист со скрежетом зубовным. Добра штука.

– Добра. От як бы поточниш литала…

– Тоби мед, та й ще ложкою.

– А шо, я б этого меду…

– З салом.

– А хоть бы и с салом.

– А не пронесе?

– Та чого вид доброи еды несты буде?..

Опознали лучше всех слышащие и гул пожара на Хлебном острове после завершения обстрела – по воде звуки далеко распространяются.

– От гуде…

– Де?!

– Та де ж ще может вогонь гудеть? Там, куды ракеты полетели.

– А я не слышу.

– Гуде, гуде, горыть польский хлиб.

– И я слышу, горит. А жаль, шо не смогли его забрать. Это скоко ж горилки из него можно выгнать…

– Да…

– Тихо. Пушки палят.

Все замолчали, вслушиваясь в звуки боя у Гданьска. Большинство легко смогло определить, что бьют не легкие пукалки, а орудия солидного калибра. После трех залпов, поддержанных кратковременной стрельбой из чего-то мелкокалиберного, на реке опять наступила тишина, нарушаемая только гулом пожаров складов на Хлебном острове. Непонятно было, то ли огонь вели корабельные пушки, хотя вражеского военного флота вроде бы возле берегов Польши быть не должно, то ли бахали крепостные орудия. Перед сечевиками встал вопрос: попали ли враги или промахнулись? Бой – дело опасное, никогда не знаешь, чем закончится.

Сразу несколько казаков пристали к оставшемуся старшим на эскадре Васюринскому с предложением пойти всеми силами и проверить, что там произошло и не нужна ли помощь товарищам.

Иван, немного поколебавшись, от такого риска отказался. По договоренности с Сирком участвовавших в обстреле – во избежание риска превращения удачного предприятия в разгром флота – ждать предстояло в условленном месте.

Часть сечевиков, имевших холерический темперамент, пыталась настаивать, не желая мучиться ожиданием, однако характерник быстро их окоротил.

– Сказав, що никуды не пойдем, так воно и буде. А як що кому язык мешает, так можу и укоротить, с дурной головой, – пресек попытку спорить наказной атаман.

Прецеденты укорочения языка вместе с головой в войске имелись, так что к нему приставать перестали. Черную раду на смещение неугодного атамана объявлять в такой момент никто не решился, споры и обсуждения перекинулись на другие чайки.

Разговоры, впрочем, длились недолго. Участники похода знали, что завтра в любом случае придется потрудиться не жалея сил как минимум, а то и повоевать. Поэтому вскоре все, кроме часовых, спали сладким сном, несмотря на свежий ветерок и начавший покрапывать дождик. Разве что кое-кого беспокоили старая рана, радикулит, ревматизм или другие заработанные в морских и речных круизах болячки. Однако ж что это за казак, если боль терпеть не умеет? Товарищей такие страдальцы не беспокоили, отдыхать им не мешали. Для того многие и коноплю курили – снижала она страдания, а то, пусть ненадолго, совсем снимала.

В отличие от предыдущих ночей, легко заснул и Юхим. Он, зная Васюринского как облупленного, поверил, что с возвращающимися товарищами действительно все в порядке, значит, лучше перед завтрашним днем отдохнуть. Наказной атаман куреня собственного имени беспокойства – сколь угодно хорошо спрятанного – не выказывал. Мысли об обиде на Хмельницкого и уходе из Сечи ушли. Перегорела обида.

Сирко со товарищи пришли под утро. Точнее, сначала явился один из них и попросил помощи для переноски раненых, которых оказалось больше, чем здоровых. Поначалу многие посчитали свои раны легкими – даже лежачих помогали сгоряча нести, – только вот судьба-злодейка внесла свои коррективы. Часть из вроде бы ходячих – когда сошел на нет адреналиновый выброс – стала один за одним переходить в число требующих помощи при передвижении. Хотя бы поддержки с одной стороны, лучше – с двух. Да где их взять, помогающих – сменить тащивших безусловно неходячих некому было. С трудом продравшись сквозь какие-то кусты, сечевики вскоре уткнулись в глубокую промоину, почти полноценный овраг, и надолго застряли около него. Обходить – слишком далеко, так и шведских рейтаров можно утром встретить, пришлось перелезать через него, спускаться вниз и подниматься вверх.

Одного из боевых товарищей, Семена Нагнибеду, пришлось там, внизу, и прикопать – не вынес тяжелораненый сечевик тряски и невольных ударов при транспортировке в темноте по неровной поверхности, спуск в овражек вниз головой его доконал. Очень тяжело далось форсирование не такой уж глубокой и широкой канавы почти всем остальным. На здоровых легла огромная нагрузка по спуску друзей вниз и вытаскиванию их вверх. Раненые измучились из-за непосильных для них усилий и сильных болей от растревоженных ран. Не имей характерник Сирко маковых шариков для снятия боли, значительная часть дошедших до промоины возле нее бы и полегла, навсегда расставшись с белым светом.

Добрый приятель колдуна Семен погиб не столько от тяжести раны, сколько от того, что ее разбередили – совершенно невозможно протащить носилки с человеком, в темноте, по буеракам, не имея возможности сменить носильщиков, и не причинить переносимому вред. Иван это прекрасно понимал и дал себе слово жестоко отомстить проклятым шведам за мучения товарищей. Он единственный не глотал болеутоляющего и, несмотря на собственную рану, всю дорогу помогал боевым побратимам. Стальная воля характерника, уверенность его в себе и вера в него товарищей и совершили это чудо – спасение почти всех казаков, сумевших выбраться на берег Вислы под выстрелами врагов. Дошли. Кто-то скажет, что скорее не дошли, а доползли, но главное ведь, что добрались до своих. А на скольких конечностях или на чьих руках кое-кто преодолевал последние сажени пути… какое это имеет значение?

С помощью проснувшихся товарищей герои обстрела – Хмельницкий потом пожалует каждому особую награду – спустились к чайкам, погрузились в них, смогли наконец отдохнуть и заснуть. Еще двое не проснулись – не выдержали сердца сечевиков, хотя пожилых людей среди них не было. А отдохнувшие в ожидании казаки стащили чайки на воду и рванули на юг.

Васюринский, узнав о появлении шведских галер, поспешил отдалиться от них. Не сомневаясь, что три-четыре галеры, пусть и с галеасом во главе, их эскадра погромит-захватит, он предпочел от такой схватки уйти. Понимал, что очень уж дорогой ценой придется заплатить за победу. А на этих хлопцев у Хмеля большие планы имелись, не стоило их здесь гробить, не во флоте главная сила шведов была.

 

Новый, но никак не Дивный мир

Чигирин – Запорожье – Чигирин, конец мая 1644 года от Р. Х

Путешествие в семнадцатом веке совсем не похоже на перемещение от пункта А к пункту Б в двадцать первом. Дело ведь не только в покрытии дороги, отсутствующем в принципе («Эх, римляне… сколько же еще нам награбить нужно, чтоб самим такие дороги протянуть?»). И не в невозможности отвлечься на чтение – даже в подрессоренных каретах пассажиров трясет и кидает, о чтении они могут только грезить, а о плейерах даже не мечтают – понятия не имеют, что подобная штука возможна. Скорости не те. Преодолевая о троеконь по пятьдесят километров в день, по местным меркам, группа Москаля-чародея несется. Быстрее передвигаются только татары или калмыки в походе, регулярно забивая при этом на еду не выдержавших темпа лошадок.

«Злись не злись, а билет на ближайший авиарейс здесь не купишь. Ездить же в карете еще менее комфортно, чем в седле – имел возможность сравнить, когда везли болящих с побережья. Так что будем использовать, пусть вынужденно, появившееся свободное время на нелюбимый и непривычный процесс – мыслительный. Мыслю мыслить. Смех смехом, а в суете повседневных дел на это часто не хватает времени и сил. Прилезешь домой, пожрешь, исполнишь супружеский долг… кстати, надо бы его исполнять почаще и с большим вдохновением, а то ведь жена – баба молодая, энергичная, буду манкировать – рога может наставить. Не со зла – нечаянно получится. А мне такое украшение… впрочем, какое это имеет отношение к обдумыванию технических и политических проблем, поиску путей их решения? Кто о чем, а Ржевский…

Итак, вернемся к любимой теме, вельт-политик. Так и не понял, с какого бодуна шведы на нас полезли? Ведь союзниками были, пусть и каждый себе на уме, но в открытую друг другу не гадили. О нашей помощи в чеканке монет, пусть и не совсем серебряных, они вроде бы до сих пор не знают, а мы хвастаться не будем. Из скромности. Пусть и дальше на поляков обиду копят, а поляки криком кричат о бесстыдном фальшивомонетничестве шведов. Мы и им ведь помогаем, тоже анонимно, как герой какого-то дебильного американского мультсериала, как же его звали… черт с ним. Всем, до кого дотянемся, поможем. Не только для врагов, для ненадежных союзников сил не пожалеем. Два в одном получается: у них экономические проблемы и падение доверия к властям, а у нас увеличение средств, немалое, кстати, на реформы. Дополнительный бонус – еще большее ухудшение отношений всех соседей между собой. Пойманные-то распространители фальшака все как один из враждебных стран, но никто из Малой Руси.

Итак, что мы имеем на данный момент в Европе? Начнем с запада. Англия, Испания и Франция по-прежнему в жопе и, несмотря на попытки оттуда выбраться, погружаются все глубже. Гражданская война и там и там, причем наглые французы прекращать внешние войны не собираются, хотя сильно уменьшили реальную посылку войск за границу. При испанских кредитах Баварии вполне может и Католическая лига воскреснуть, тем более что протестантские войска в Германии и Чехии уже не меньше жестокостей совершили. Теперь разве что американский писака в далеком будущем их рыцарями изображать может. Эти белые и пушистые, все из себя рыцарственные уже столько мирных сел и городов спалили-пограбили, что их светловолосыми гуннами и саранчой стали звать.

В связи с переносом военных действий в Польшу и на Русь смогли собраться с силами имперцы, по уверениям посла обязательно будут наступать. Тем более что испанцы их предупредили, что кредиты дают последний год, самим денег катастрофически не хватает, а продолжать войну без помощи Вена не сможет – пупок развяжется. Наконец, поляки под шведов не пойдут, костьми лягут, а большую часть страны от них освободят, там еще то мочилово будет. Нам на пользу и радость.

Очень удачно московские войска в Прибалтику зашли. Молодой царь после скоропостижной смерти батюшки просто жаждет показать, какой он великий полководец. Вследствие гродненского погрома Стокгольму под Нарву или Юрьев перебросить некого, дай бог Ригу и Ревель удержать. Останься мы в войне – точно их можно было бы дожать. Но зачем? На море-то еще долго скандинавы доминировать будут, не мытьем, так катаньем львиную доли прибыли от русской торговли все равно они получат. Может, и выглядит наш выход из войны предательством, однако даже для Великой Руси мы много более важное дело сделаем.

Ну, мы, конечно, молодцы. Разгромить две объединившиеся шведские армии, полонить любовника королевы и его дядю, лишить Стокгольм сразу половины вооруженных сил… В этом мире шведы будут помнить не Полтаву, а Гродно. Револьверы в руках всадников – революция в военном деле. Сколько раз нашу кавалерию те же литовцы били, шведские рейтары, но стоило дать казакам в руки новое оружие, как три четверти вражеских всадников там полегли в одном бою или в плен попали. Вся Европа до сих пор эту битву обсуждает. Теперь главное – дожать шведов на переговорах, говорят, Кристина в непрекращающейся истерике требует вернуть ей хахаля. Наши главные задачи не на Балтике, на юге.

И как удачно, что казацкие и татарские отряды людоловов попали в Литву и Северную Польшу в разгар пахоты-сева – не могли прятаться по лесам или крепостям селяне. Наши крестьяне в города переселяться не желают, а работать на предприятиях зарождающейся индустрии кто-то должен! Где взять людей? Походы за рабами в Малую Азию последнее время уж очень затратны стали, больше людей гибнет, чем добычи приво-зят, некого на шахты посылать. Вот и считай турок отсталыми и тупыми. А они даже в нынешние, труднейшие времена смогли, пусть отступив от Черноморского побережья, так организоваться, что от вражеских отрядов, посмевших туда залезть, пух и перья летят.

Ну и московские бояре, наверное, в великой радости: дворяне и ногаи им из северо-восточной Прибалтики массу рабов для освоения пустующих земель пригонят. Нас же удовлетворяет то, что они шведов на себя отвлекут, быстрее на мировую заставят пойти».

Естественно, попаданец не мог знать, что войну затеял клан Делагарди, но инспирировал клан Оксешерна. Одни жаждали перехватить власть, другие не хотели терять. И те, и другие посчитали, что этому послужит война с Малой Русью. У умнейшего, опытнейшего канцлера закружилась от многочисленных побед голова, возомнил он, что без калмыцкой и черкесской помощи (в этом разведка его заверила) не смогут отбиться казаки от лучшей – как он искренне считал – в мире шведской армии. Но что молодому Делагарди пощиплют перышки, был уверен. Надеялся, что победу стране принесет Торстенссон. Одним из факторов, подвигнувших Оксешерну к войне, стало развитие металлургии в казацких землях, шведы относились тогда к этому очень ревниво, уничтожая чужие домны везде, где могли.

«Не так сталося, не так, як гадалося». Сначала Торстенссон, после крайне сомнительной победы над Кривоносом, срочно направился с войсками на юг Польши, навстречу выдвигавшейся из Силезии польской армии. Потом старший Делагарди со всей своей армией вынужден был бросить захваченный Минск и без промедления отойти к осаждавшему Гродно племяннику. Разведка донесла ему об огромной численности – более ста пятидесяти тысяч – армии Хмельницкого. Кстати, быстрое продвижение гетманской армии в немалой степени объяснялось еще одним нововведением – полевыми кухнями. Перерывы на обед и ужин сократились с их помощью очень существенно. Но даже вместе родственники против объединившейся казацкой армии – от Бреста к Гродно подошел Кривонос – не выстояли. У казаков полководцы оказались даже лучше скандинавских, подавляющее огневое превосходство, что при более чем двойном численном перевесе в пехоте, несмотря на отчаянное сопротивление, предопределило полный разгром шведской армии. В итоге сбежать с поля боя смогло не более десяти процентов вышедших на него воинов скандинавской страны. Не без оснований считавшая себя лучшей в мире шведская пехота полегла на две трети – пулям и бомбам безразлично качество убиваемых солдат.

Катастрофическое ослабление позиций Швеции на территории германских государств и в Польше, появление нового-старого врага – Москвы резко изменило ситуацию. Стокгольм вдруг откатился в ситуацию тридцать четвертого года, когда его спасло только вступление в войну Франции, где сейчас вовсю шла грызня за власть. Надежда, что Швеция и Малая Русь прекратят эту ненужную обеим странам войну, выглядела более чем реальной.

Однако нужда своей армии и союзников в так хорошо показавших себя в бою револьверах не уменьшилась.

«После Гродно всякий, способный удержать револьвер в руках, да и немалое число не могущих это сделать по причине старости или немочи – отдача при выстреле у этого короткоствола не для слабаков – желает иметь чудо-оружие. Имейся они у нас – несколько миллионов штук ушло бы влет, без падения цены. Эх!.. хоть бы пару десятков тысяч к осени сделать. На будущий год есть надежда получить большую партию револьверов из Вены. Венеция, Генуя, Испания также обещали подсуетиться – за поставку им капсюлей, но дорога ложка к обеду. Даже усовершенствование пришлось отложить – вал, вал и еще раз вал. Каждый ствол приходуется и распределяется на уровне гетмана. Французам и голландцам шиш вместо вундервафли показали – уж очень велика опасность, что снабдят ими наших же врагов. А капсюли остаются самой главной казацкой тайной. Тем же французам и голландцам подсунули капсюли на основе золота, а не ртути. Большие деньги их шпионы выложили, вряд ли быстро смогут разгадать секрет и наладить выпуск, есть надежда, что не сразу про ртуть догадаются».

Для недопущения падения их выпуска, а если возможно, так и увеличения Москаль-чародей и выехал в Запорожье.

* * *

Визит вроде бы совсем очухавшегося после сердечного приступа Аркадия (регулярные покалывания в сердце и ежедневный прием лекарств не в счет) в нарождающийся индустриальный центр начался с большого нервотрепа. Еще накануне, находясь в пути, он послал к месту назначения джуру с приказанием всем главным специалистам собраться в недавно достроенной ратуше к полудню. Времени на поездку удалось выкроить немного, не хотелось тратить его зря на ожидание.

Встретили его с хлебом-солью, собрались почти все, кого хотел видеть. Когда соскочил с коня, окружили с проявлениями большой радости, местами переходящей в телячий восторг. У знаменитейшего колдуна, именем которого детей в колыбелях пугали (чем он, признаться, был весьма польщен), выступили в уголках глаз слезинки. Перездоровался со всеми, кой с кем обнялся, кого-то похлопал по плечу.

«Приятно все-таки, когда так встречают. Даже если понимаешь, что у большинства энтузазизм вызван моими высокими должностями. У большинства, но ведь не у всех! По крайней мере самому так хочется думать. Ведь сколько дел вместе переделали, можно сказать, горы свернули. Не может нормальный человек не испытывать дружеских чувств или симпатии к соратнику в таком случае».

Однако слово «почти» как раз подразумевает, что не все. Среди встречавших Москаль-чародей не обнаружил Иржи Немеца, как бы не талантливейшего из молодых ученых Малой Руси, беженца из разоренной тридцатилетней войной Чехии. Именно этот выпускник Пражского университета нашел способ выплавки марганца из руды и отбора его из чугуна при переделке «свиного железа» в обыкновенное, усовершенствовал винторезный станок, построил первый прокатный стан – для бронзы, маломощный, но работающий. Может, и не Леонардо или Ломоносов, однако человек умный, изобретательный и полезный. Наконец, между попаданцем и беженцем сложились прекрасные личные отношения, что тоже стоило немало: незаурядные люди часто трудны или неприятны в общении.

Поприветствовав присутствующих, Аркадий, успевший несколько подустать и за полдня дороги – растренировался за последнее время, – первым делом спросил о причине его отсутствия.

– Он не есть здоров, – ответил товарищ Иржи, Витек Моравец, также пражанин, приехавший на Русь вместе с ним. – Сейчас пребывает в госпитал.

Искренне и сильно огорчившись, Москаль-чародей вынужденно отложил посещение больницы на вечер. Времени действительно катастрофически не хватало, как и многого, многого другого: денег, грамотных специалистов, материалов, станков, людей, способных на них работать… Хватало – более чем – врагов и трудностей, да еще в избытке имелись дураки.

Проблем доставало и здесь, причем их количество росло не в арифметической, а в геометрической прогрессии в нерасторжимой связи с ростом производства. Тех же револьверов можно было бы продать в воюющей Европе сотни тысяч экземпляров, а ведь имелась еще и Азия. Правда, продавать такое оружие врагам – верх глупости, но, с другой стороны, как можно использовать его без капсюлей? Разве что как короткую дубинку – секрет производства капсюлей оставался пока великой казацкой тайной.

Впрочем, о торговле скорострельным короткостволом пока можно было только мечтать – с огромным напряжением, опоздав к началу войны со шведами, удалось вооружить им гетманскую конницу, что сразу же резко изменило соотношение сил на поле боя. Копье или пистоль против многозарядного оружия – плохой аргумент.

Москаль-чародей патетическим тоном вынес благодарность всем причастным к производству оружия и боеприпасов от имени гетмана. Заодно порадовал ученых и инженеров очередным повышением зарплаты и скорым вручением лучшим из них орденов самим Богданом Хмельницким. По окончании военной кампании диктатор собирался явиться сюда и произвести торжественную церемонию награждения.

Сделав паузу, характерник услышал только жужжание налетевших в зал мух. Ордена в те времена имели совершенно иной, несравненно более высокий статус, воспринимались как символ избранности. Имелись они только у августейших особ, высших сановников и генералов. Объявление о предстоящем награждении поразило присутствующих до временного онемения. Аркадий невольно подметил у кого-то чуть приоткрытый в удивлении рот, у кого-то по-анимешному широко раскрытые глаза, у кого-то скептическую ухмылку неверия в такое чудо.

– Was hat er gesagt? (Что он сказал?) – очень тихо, почти шепотом спросил бывший преподаватель Мюнхенского университета Альбрехт Вебер. Услышал его, впрочем – благодаря наступившей тишине – весь зал.

– Einer von uns wird den Auftrag vergeben (Кого-то из нас наградят орденом), – ответил ему не менее потрясенный сосед.

Пожилому профессору из Гейдельберга Иоганну Раутенбаху даже плохо стало – бедолага, неожиданно не сумев вдохнуть очередную порцию воздуха, рванул воротничок своего застегнутого доверху кафтана. Вокруг него сразу же возникла суета, соседи поспешили помочь товарищу, гул человеческих голосов мгновенно заглушил хорошо слышимый до этого мушиный хор.

К счастью, ничего плохого с немцем не случилось, он быстро пришел в себя. Вызвав немалое облегчение у важного чиновника, хотевшего только порадовать людей. Настолько резкой реакции человеку из двадцать первого века ожидать было трудно, он ведь помнил бровастого рекордсмена орденоносности и многочисленные анекдоты по поводу навешивания очередной висюльки.

Аркадий улыбнулся – уже про себя, – представляя, как будут потрясены не избалованные в Европе вниманием люди, когда станут участниками шоу в голливудском стиле. Даже аристократы из посольств, принимавшиеся куда более скромно, имели ошалелый вид, а уж химиков и механиков, на родине приравненных к кучерам и лакеям, ждало нечто незабываемое, о чем они детям-внукам рассказывать будут.

«Надо будет их обязательно валерьянкой напоить перед церемонией, а то, не дай бог, откинет кто-нибудь коньки и испортит все действо».

Посмотрев внимательно на ученых-инженеров, посчитал правильным перенести собрание на завтрашнее утро. Уж очень возбужденными выглядели присутствующие, разговор о проблемах увеличения выпуска продукции или трудных местах, мешающих оному процессу, стоило отложить. Что Москаль-чародей и сделал. А сам решил отправиться к больному товарищу.

Посомневался, надо ли прогуляться до госпиталя пешком или проехать верхом. И характерники рекомендовали больше на своих двоих передвигаться, и сам прекрасно понимал необходимость ходьбы для укрепления сердца. Но победили лень и усталость. Причем усталость не только физическая – от путешествия по пыльным дорогам Руси под по-летнему жарким майским солнцем, но и эмоциональная – от неожиданно горячей встречи здесь.

«Блин, приятно-таки. Как бы мне не втянуться в потребление почитания. Только дай повод – найдутся желающие вылизать начальственную задницу. Чревато это, как показывает история и личные наблюдения. Надо бы до больнички пешком пройтись, но по жаре этой сумасшедшей… Вот и верь после этого климатологам, писавшим о Малом Ледниковом периоде. Хотя зимой-то морозы… Не пойду пешком, ну его. Опять-таки бронежилет не снимешь, жить не надоело, таскать же такую тяжесть – то еще удовольствие. Да и сердце по жаре вредно перегружать, как мне кажется».

Найдя для себя такой убедительный повод, сел на Ворона и отправился проведать болеющего товарища. Теперь характерник путешествовал на трехлетнем сыне васюринского Черта, Вороне. Наконец сбылась его мечта оседлать ахалтекинца. Ездить на иноходце оказалось намного комфортнее, чем на скакунах, и, что немаловажно в нынешнем его состоянии, легче физически. К тому же конь выказывал на редкость выдержанный – для жеребца – характер. Однако во избежание конфликтов еще и между средствами передвижения колдун (отпираться от этого определения попаданец уже не пытался) посадил всю охрану на кобыл.

Подковы не цокали, а глухо стучали по размякшему от жары асфальту, положенному прошлой осенью. Изредка конь чуть отклонялся от следования по прямой из-за навозных лепешек, «украшавших» дорогу. Жеребец имел повышенную брезгливость, наступать в такие «мины» очень не любил. Покрытие получилось так себе, если честно – на тройку с минусом, а уж сколько стоило… страшно вспомнить. Но брусчатка обошлась бы не дешевле, да и не нашлось под рукой специалиста, умеющего ее класть, грязь же в распутицу тупо блокировала производственную деятельность. На часть дорог насыпали гравийное покрытие, а перед домнами и мануфактурами по настоянию попаданца положили асфальт.

Результат получился неоднозначным – непомерно дорого, недолговечно, к лету дорога становилась липкой и непрочной, тяжело нагруженные телеги ее уже сильно повредили, вынуждая думать о замене такого удобного покрытия, по крайней мере, здесь.

«А сколько было радости, когда в необъятном море весенне-осенней труднопреодолимой грязи появился кусочек твердой поверхности, дающий возможность передвигаться пешком и верхом, возить грузы, то есть продолжать трудиться и жить, а не ждать у этого грязевого моря погоды. Да и зимой на новинку не нарадовались – в других местах застывшие на морозе колеи превращали путешествие в пытку».

Правда, по гравийным участкам пришлось пускать патрули. Куркули из расположенных неподалеку сел посчитали, что, раз добро лежит на земле, значит, ничье, и начали было прибирать его к рукам. После нескольких порок не только таких добытчиков, но всех их соседей, причем как мужиков, так и баб, уничтожение дорог прекратилось. Слишком хозяйственных хомяков контролировали уже не казаки, а соседи, получить плетей за чью-то жадность желающих не наблюдалось.

Прижимистый Хмельницкий покряхтел, покряхтел (имел и он любимое земноводное, ограничивающее траты хозяина), но приказал устелить асфальтом центральную улицу Чигирина. Даже в столице распутица превращала улицы в болота с эффектом неглубокой трясины. Относительно неглубокой. Человек тонул в ней изредка, только спьяну – случалось и такое, – но сапоги с прохожих стягивались регулярно, и далеко не все их могли найти, так что в это время горожане старались пореже выходить на улицы, уж очень трудоемким и утомительным было передвижение по ним.

Впрочем, приступы амфибиотрофной асфиксии у Хмеля легко купировались благодарной молвой чигиринских обывателей и прочего приезжего люда:

– От спасиби пану Гетьману – тепер хоч по осени-весни ходыти можна по людськи, чобит не втратывши. Та й вози тепер не треба з кректанням витягувати з грязюки. Дай Бог здоровьячка Хмелю та Москалю-чаривнику за таке дыво.

Ровная (к одновременно радости и досаде Аркадия, чигиринское покрытие получилось много лучше запорожского, куда более важного), приятно выглядящая, неощутимая при передвижении на подрессоренной карете дорога произвела сильнейшее впечатление на иностранных представителей. Однако большинство из них, узнав о стоимости такого удобства и труднодоступности главного ингредиента, разочарованно вздыхало. Даже надутый как индюк посол империи не смог или не захотел скрыть огорчения. Дорого.

Только испанский и нидерландский послы заинтересовались асфальтом всерьез. Настолько, что испанцы, узнав о технологии – ее и не скрывали, – подумывали об укладке улиц в Маракайбо, Картахене, Гаване, Пуэрто-Плата и Веракрусе, а голландцы начали переговоры о покупке венесуэльского сырья для украшения улиц Роттердама и Амстердама.

«Да… Все хорошо, прекрасная маркиза… Не подумал я, что летом, в жару, телеги раздолбают такое покрытие вдребезги не хуже танков в двадцатом веке. Лето еще не пришло, а о замене асфальта здесь уже думать надо. Пока асфальт на тротуары перенесем, пора людям дать возможность спокойно ходить по улицам, не боясь наезда лихого всадника или кучера, а дороги оставим с гравийным покрытием. До широкого распространения шин и думать об асфальте на дорогах нельзя. Перед испанцами извиняться придется, у них в колониях круглогодично жара стоит. А Богдан уперся, и теперь летом в столице есть первая пешеходная улица. Не повезло казакам с попаданцем – то и дело мои предложения к убыткам вместо пользы ведут. Но другого-то нет».

Аркадий подавил желание спрыгнуть с седла на землю – при проблемах с сердцем строить из себя добра молодца не стоило. Степенно и не торопясь слез, привычно ласково похлопал жеребца по шее. Тот фыркнул и сымитировал попытку цапнуть хозяина зубами за руку.

– Скотина ты неблагодарная, Ворон, так и норовишь укусить руку, тебя кормящую. Вот обижусь и сменю тебя, черномазого, на белую и пушистую кобылку.

Конь в ответ фыркнул еще, откровенно насмешливо, переступил передними ногами и помотал головой, выражая сомнение. Так, по крайней мере, показалось Аркадию. Конь для казака – не только средство передвижения, а еще и боевой товарищ. Соответственно и отношение к нему особое, далекое от беспристрастности.

Отдав поводья лихо слетевшему с седла джуре, Москаль-чародей невольно вспомнил папашу Ворона, Черта.

«У Ивана хлопот бы здесь было куда больше, тот гад укусы не имитирует, тяпает, будто хищник, только на Васюринского не покушается. Одному незадачливому воришке из переселенцев почти напрочь отгрыз пальцы, цыган вздумал у характерника коня увести, понадеялся на свое умение с лошадьми обращаться. Если бы дурачка тут же не повесили, пришлось бы большую часть кисти ампутировать. Зато человек в легенду попал, историю его смерти теперь в сильно приукрашенном виде по всей Руси пересказывают».

В больнице приход Москаля-чародея особой радости не вызвал. Если честно, то чего-то положительного рассмотреть в реакции медперсонала на его появление было очень сложно, пожалуй, что невозможно совсем. Зато испуг, у некоторых переходящий в панику, бросался в глаза. Это притом, что данному учреждению знаменитый колдун уделял пристальнейшее внимание при каждом визите в Запорожье, заботился о финансировании, не жалел времени на проведение лекций для медиков. К тому же, как генеральный лекарь здравоохранения, санитарии и гигиены Малой Руси, имел право распоряжаться здесь как в своей вотчине. В данном вопросе Хмельницкий доверял его мнению абсолютно.

Недоброжелательность имела основания. Порядки Москаль-чародей вводил почти армейские и требовал лечить по совершенно непонятным, для многих противным всему тому, что они знали, правилам. Жесточайший запрет на кровопускания, употребление ртутных и свинцовых препаратов, лечение настойками из крыла летучей мыши и жабы, ловить которую почему-то нужно было только на кладбище… Как лекари с университетским образованием, так и местные колдуны с ворожейками приспосабливались к новым порядкам с трудом. Больше повинуясь страху наказания, чем убеждениям и доводам разума. Да и действительно ли отказывались они от запрещенных способов исцеления? Впрочем, кланялись ему здесь куда ниже, чем на промышленных предприятиях.

Узнав на входе, в какой палате лежит чех, направился прямо туда. Коридор перед ним очистился от лекарей, обслуги и пациентов, будто по мановению волшебной палочки. Само помещение до боли напоминало больнички маловажных райцентров в конце двадцатого века. Чистый, правда, некрашеный пол, вымытый вот только что какой-то химией (не хлоркой, к сожалению, карболкой), побеленные известью стены, запахи травяных настоев, спирта, крови и гноя сразу говорили о назначении здания. Наконец, боль и страдание, будто пропитавшие стены, ощутимо давили на психику. С парой охранников за спиной появился в дверном проеме и мгновенно озверел.

У лежавшего, судя по всему без сознания, с лицом белым, как свежевыпавший снег, Иржи лекарь, низкорослый толстячок с большой лысиной, обрамленной ярко-рыжими патлами, Франц Беккер, отворял кровь. И в тазик, который держал ассистент, субтильный местный парнишка, налилось ее уже немало.

Как он оказался сразу возле кровати Немеца, характерник сам не понял. Может, телепортировался? Колдуном ведь официально считается. Тем более неожиданным для лекаря с помощником было услышать звериный – скорее медвежий, чем волчий – рык над головами. Отправив взмахом руки (не ударом, отмашкой) ученика в сторону (тяжелый нокаут, среднее сотрясение мозга, сильнейший испуг с заиканием), Москаль-чародей осторожно, но очень быстро отвел руку со скальпелем от руки ученого, вытряхнул режик из ослабевшей вдруг кисти немца на пол. Затем схватил перепуганного бедолагу за шкирку, одной рукой поднял не такую уж легкую тушу, чтобы смотреть глаза в глаза. Доктор – при перехваченном-то одеждой дыхании – не побледнел даже, а посинел.

– Я тебе сколько раз говорил, что кровь пускать можно только полнокровным людям?! – Вроде бы не громкий, но с отзвуками рычания вопрос прогремел для окружающих.

Бешеный взгляд характерника, совершенно звериный оскал произвели на врача неизгладимое впечатление. Не факт, что он смог бы ответить, даже если бы мог говорить, а при сдавленном горле членораздельно изъясняться крайне затруднительно.

Не дождавшись ответа, Аркадий заметил, что у Беккера глаза стали закатываться, отбросил его на пол, как тряпку, брезгливо тряхнув после этого рукой. Тот рухнул, как кукла, не пытаясь, выставив руки, смягчить падение.

– Чуть до греха душегубства не довел, сволочь, – уже нормальным голосом произнес характерник, мазнул по окружающим – старательно прикидывающимся ветошью – внимательным взглядом, после чего обратился к своим охранникам:

– Грыцько, этого боровка отгони в холодную, пусть пока там посидит. Если Иржи умрет, живым под его гроб урода положим. Митька, давай бинт и спирт для дезинфекции, человека срочно перевязать надо.

Постоянно сталкиваясь со случаями глупых – по мнению человека из будущего – смертей, Аркадий все большую часть своего времени уделял именно здравоохранению, санитарии и гигиене. Воевать здесь и без него умели, а вот понимания причин возникновения многих болезней, знания правильных способов их лечения в семнадцатом веке не существовало. Подавая пример, он приказал носить охранникам, в обязательном порядке, бинт, спирт, жгут, маковый настой и валерьянку – в общем, аптечку для оказания скорой помощи.

Тщательно протерев порез на руке по-прежнему неестественно бледного, находящегося без сознания чеха – с некоторым удовлетворением отметив, что немец перед его нанесением кожу-то спиртом протирал, – тщательно, стараясь не передавить тощей конечности, перебинтовал. Дыхание у больного можно было заметить только с большим трудом, выглядел он настолько плохо, что невольно приходила на ум мысль: «Не жилец».

От понимания, что, вероятней всего, Иржи не выживет, заныло сердце.

«Господи, ну не тяну я на роль великого преобразователя! Здесь человек другого масштаба нужен, несравненно более крупного, чем я».

Однако Бог реагировать на сетования попаданца не спешил, его мысленные обращения оставались гласом вопиющего в пустыне. Отчего ему захотелось выместить на виновниках произошедшего нараставшую злость.

«Всех убью, один останусь! – вспомнилась любимая присказка одного из литературных героев. – Я вас научу свободу любить, к работе с умом подходить!»

Бережно укрыв товарища одеялом, выпрямился, окинул взглядом присутствующих, собираясь послать кого-то за главным лекарем госпиталя, Пьетро Аквилани, но, уже раскрыв для этого рот, заметил итальянца. Тот скромно прислонился к стене в углу, подобно всем присутствующим, не желая попасть под горячую и очень тяжелую руку колдуна. Вопреки прежнему мнению об итальянцах, лекарь из Падуи имел немалый, в районе метра восьмидесяти сантиметров, рост, белую кожу, темно-русые волосы. Правильное, в юности, вероятно, красивое лицо его уродовали несколько характерных шрамов на щеках и лбу, о происхождении которых лекарь, кстати, прекрасно владевший шпагой, рассказывать не спешил.

– Пане Пьетро, прошу, подойди ко мне, начальнику по углам прятаться не полагается.

– Я нет прятался, я не хотеть мешать, – ответил тот и без признаков страха подошел.

– Так кому ты не хотел мешать?

– Тебе.

– А может, придурку Беккеру, который вопреки моему запрету вздумал пускать кровь и без того малокровному, да еще больному человеку?

– No, no! – выставил итальянец руки перед собой, как бы защищаясь от несправедливого обвинения. – Я писал, что Беккер не есть медикус, а есть зубодер и обманщик!

Последнее предложение он сопроводил широким взмахом правой руки. Собственно, когда Аквилани начинал говорить, сразу становилось видно, что он не саксонец или бранденбуржец, а сын знойной Италии, общался почтенный доктор медицины не только с помощью языка, но и мимики лица, жестикуляции рук.

– Кому писал? – затупил Аркадий, начиная осознавать, что здесь главный виновник совсем не его новый собеседник. Желание всех помножить на ноль стремительно утекало, замещаясь нехорошим, неприятным подозрением (пока подозрением).

– Порка мадонна мамма миа! Как кому?! – удивленно раскрыл глаза и всплеснул руками Пьетро. – Тебе!

– Когда писал? – еще теплилась в характернике надежда, что письмо до него не успело дойти.

– О!.. Давно, совсем давно, – замахал верхними конечностями итальянец.

«Шо, опять? Бли-и-ин горелый, почему же, как только надо найти главного виновника, так выясняется, что мне для этого достаточно посмотреть в зеркало на свою растолстевшую харю?»

Собственную полноту Аркадий имел привычку сильно преувеличивать, как и степень личной вины. Так уж получилось, что мало-мальски приличное представление о болезнях и их лечении в целом имел только он и никто другой. С набором медперсонала немногих выстроенных лечебниц существовали огромнейшие трудности, не всякий в них мог работать. Приходилось брать всех, кто подходил хотя бы условно.

К тому же он быстро убедился, что люди остаются людьми вне зависимости от века, в котором родились. Стучали друг на друга лекари, как голодные дятлы на гнилом, полном внутри червей дереве. Доносы на ужасном русинском, латинском, иногда и на разных диалектах немецкого и итальянского сыпались в его немногочисленную канцелярию в большом числе. Покопавшись немного в них, он ощутил самую натуральную тошноту, будто в дерьме копался, после чего больше такую литературу не читал из принципа. Да и уличное воспитание сказывалось: с младых ногтей окружающие относились к стукачам плохо, мамочка опять-таки об этом вещала, осуждая доносчиков на прогрессивно мыслящих творцов. Потом, правда, выяснилось, что эти прогрессивно мыслящие друг на друга без всякого принуждения в органы жаловались, стараясь утопить конкурентов. Однако сильно выраженная нелюбовь к стукачам и стукачеству осталась.

«Черт побери! Доинтеллигентничал. Из-за моей брезгливости человек может погибнуть. Умный, талантливый и очень нужный стране. Получается, что для вымещения злости на главном виновнике мне необходимо биться тупой башкой об стену. Не, лучше ограничусь устным выговором и сделаю выводы».

Так и не сделав больше никому выговоров, Аркадий – в явно расстроенных чувствах – покинул госпиталь. Медперсонал смог облегченно вздохнуть, кое-кому пришлось чистить одежду – вжимаясь со страху в стену, они теперь имели побеленные спины. Это у многих вызвало нервический смех – пронесло.

Впрочем, облегчение получилось недолгим. Утром, так и не придя в сознание, тихо перешел в мир иной Иржи Немец. При тяжелой простуде, если не воспалении легких, то кровопускание его бы точно убило, хотя не факт, что Иржи выжил бы и без этой медпроцедуры. Антибиотики пока только искались – не так уж легко их выделить, еще труднее наладить массовый выпуск, когда вокруг семнадцатый век в не самой развитой стране.

Москаль-чародей перенес производственное совещание на следующий день и лично провел следствие о причинах смерти Иржи Немеца.

В ходе допросов выяснилось, что обвиняемый дежурил по госпиталю в момент привоза туда больного и сам определил его на лечение в свою палату. Вероятно, зная о теплых, почти дружеских взаимоотношениях чеха с большим начальником, решил выслужиться. Тем более что состояние пациента тревоги не внушало – обычная простуда, для излечения которой нужны, скорее, отдых и хорошее питание, чем лекарства. Все в округе знали, что ученый сутками не выходит из лаборатории и ест нерегулярно.

Однако вскоре положение усложнилось – подскочила температура, Иржи стал периодически терять сознание и бредить. Беккер запаниковал: воспаление легких, по тем временам, часто приводило к летальному исходу. Смерть такого пациента не могла не вызвать гнева у опекавшего его колдуна, слухи о котором ходили один страшнее другого. Лекарь-немец в отчаянье даже подошел к главврачу госпиталя, предлагая перевести больного из его палаты к больным, которых лечил итальянец. Но тот, когда осмотрел чеха, от такого варианта событий отказался – перспектива взвалить на себя ответственность за смерть друга большого вельможи Аквилани не привлекала ни в малейшей степени.

Срочно собранный консилиум выдал несколько советов, коим Беккер последовал, но больной продолжал балансировать между жизнью и смертью, все реже приходя в сознание, температуру сбить не удавалось ни средствами европейских медиков, ни местных знахарок и ведунов. Приезд в городок характерника только усугубил ситуацию для лекаря. В конце концов, запаниковав, он решился на запрещенное кровопускание, которое сам считал чуть ли не панацеей от всех болезней.

Один Бог мог знать, смог бы выздороветь ученый без безусловно вредоносной в данных обстоятельствах операции. Вспоминая бледность и худосочность весьма неплохо зарабатывавшего Иржи, Аркадий сам в этом сомневался, решив про себя заставить всех ученых заботиться о своем здоровье в приказном порядке. Однако вероятность, что чеха убило именно кровопускание, имелась, причем немаленькая, спускать самовольство генеральный лекарь не имел права.

Москаль-чародей выполнил обещание и на следующий день после смерти Немеца лично присутствовал на похоронах товарища, под гроб которого привязали невольного убийцу. Беккер хотел как лучше, а получилось…

Немец, которому в рот предусмотрительно вставили кляп, отчаянно мычал, наверное, пытаясь вымолить прощение, но казацкие законы неумолимы. При огромном стечении народа – зрелищ людям тогда не хватало – гроб с убийцей под ним торжественно-медленно опустили в могилу. Просительное мычание сменилось воем отчаянья, тронувшим, вероятно, не одно сердце – сочувственный шепоток зашелестел над толпой, – однако похороны продолжились. Москаль-чародей – будто ничего не слыша, с каменной физиономией – первым бросил в могилу на чуть пошатывающийся от безнадежно-бессмысленного ерзанья казнимого гроб горсть сухой земли, перекрестился и отошел в сторону. Его действие повторили его охранники, ученые и инженеры, работяги, помогавшие Иржи воплощать свои изобретения в жизнь… подсуетились, стараясь засветиться перед большим начальством, и несколько работников госпиталя. Аквилани предпочел к могиле не подходить, хотя на похоронах присутствовал.

Беккер выл все время засыпания могилы. До окружающих его вопль отчаянья доносился все тише и тише – земля заглушала звуки. Но и после водружения временного креста – постоянный обелиск стоило ставить уже позже – из-под земли вроде бы некоторое время слышалось тоскливое «Уууу!»

Справедливая – с точки зрения закона, народа и начальства – казнь имела последствия. Из госпиталя под разными предлогами сбежало с четверть персонала, существенно выросли трудности с его набором во всей Вольной Руси. Москаль-чародей стал героем еще одной широко распространенной страшилки и начал внимательно относиться к доносам, поставив на их разбор несколько человек. Грамотеев катастрофически не хватало, их нашлось бы куда пристроить, но вопль из-под земли еще долго приходил в кошмары генерального лекаря, вынуждая избегать повторения случившегося.

Аркадий много раз возвращался мысленно к этому эпизоду, переживал его снова и снова, сожалел о своем решении, но сделанного не вернешь. Да, стоило придавить немца втихую, без показательной жестокости, наверное, это было бы полезней для развития медицины на Малой Руси, только что толку жалеть? Вопреки таким стройным и правильным умозаключениям, немец периодически – слава богу, не слишком часто – тревожил своим «Уууу!» сны характерника, поднимая его из постели в поту и вынуждая пить успокаивающее. Сколько уже человек сгинуло по вине, сколько уничтожено по прямому указанию попаданца, не сосчитаешь. Немалое число убил он лично, своей рукой, а вот регулярно мстить за свою смерть смог один Франц Беккер.

Проводить какие-либо совещания после похорон не хотелось категорически, поэтому все дела перенес на следующий день. Кратко поучаствовал в поминках, а потом закрылся в собственной, выстроенной для него хатынке – в связи с частыми визитами сюда собственное жилье было не прихотью – необходимостью. Затем, плюнув на колдовские и лекарские наставления, прилично принял на грудь сладкой наливки, пораньше лег спать. Кстати, спал плохо, с кошмарами.

На совещание явился без опоздания, мрачный, с черными кругами под глазами и больной головой. Но пульсирующая в висках боль не помешала ему заметить изменение отношения к себе. Если раньше его здесь воспринимали как старшего товарища, доброго начальника, весьма квалифицированного и много знающего коллегу, то тем неприятнее было заметить в глазах многих страх. Не было слышно и привычного гула голосов – он умолк совершенно. Вставание при появлении начальства в зале выглядело уж очень поспешным. От этих всех изменений у попаданца опять заныло сердце, ему пришлось приложить немалые усилия для сохранения вежливого безразличия на лице.

– Извиняюсь, что вынужден был отложить это срочное совещание, сами знаете, по каким причинам. Предлагаю почтить память безвременно ушедшего от нас товарища минутой молчания.

Естественно, возражений не последовало, люди молча, с печальными лицами выстояли вместе с ним. Многие про себя молились – это было заметно по шевелению губ. Перекрестившись, Аркадий предложил всем сесть и, дождавшись, когда люди рассядутся поудобнее, сел сам.

– Приехал сюда я сразу по нескольким делам, но вот пришлось отвлечься на трагическое событие. Будем надеяться, что его душа уже в раю, а у нас еще много дел на Земле, в том числе недоделанных так нелепо умершим Иржи.

Во-первых, остается в силе еще на несколько месяцев приказ о преимущественном сверлении револьверов, пусть в ущерб ружейным стволам. Казакам и союзникам сейчас нужнее револьверы. К каждому по-прежнему необходимо производить по одному запасному барабану. Остается в силе указ о максимальном рабочем дне для сверлильщиков, с полной поштучной оплатой, премиями за дополнительно сделанные стволы и штрафами за брак. Любое уменьшение зазоров между стволом и барабаном, снижение потерь из-за ненужного выхода газов при выстреле будет вознаграждено.

Во-вторых, в пушечном цеху прошу сосредоточиться на сверлении трехфунтовых казнозарядных кулеврин и литье длинноствольных сорокавосьмифунтовых пушек. Соотношение меди, олова и марганца для орудий делайте по рекомендации покойного Иржи.

Аркадий широко перекрестился и сделал небольшую паузу, всматриваясь в зал. Ученые слушали внимательно, кое-кто, вытащив записные книжки, делал записи карандашами.

– В-третьих, еще одна вряд ли приятная для некоторых новость. Большей части литейщиков чугуна предстоит переезд под Кременчуг.

– Но там есть плохой руда! – не выдержал один из металлургов.

Москаль-чародей невольно поморщился, он и сам это знал.

– Не плохая, а менее богатая, это правда. Здесь процент содержания железа куда больше, но, к великому моему и гетмана сожалению, выплавка чугуна и переделка его в сталь там будет обходиться намного дешевле. Логистика, чтоб ее!.. Из-за порогов доставка угля сюда стоит чуть ли не дороже, чем его производство. Как мы ни ломали головы, придется переносить производство чугуна и стали под Кременчуг. По договору с Москвой будем получать древесный уголь, да и наш, с Припяти, легче туда довезти. Более того, когда успехом завершатся работы по замене его коксом, который можно спечь из найденного выше порогов каменного угля, его также удобнее доставлять туда.

Настроение от этого объяснения у попаданца ухнуло куда-то вниз, в сверхглубокую скважину, пробуренную для доставления ему неприятностей. Захотелось сплюнуть и выматюкаться, только и от этих маленьких удовольствий пришлось отказаться. Не полагается прилюдно генеральному лекарю так себя вести, даже если очень хочется. В ближайшее время предстоит затушить местные домны и построить вместо них новые в другом месте, и главного виновника огромных трат искать не надо.

«Дьявольщина! Столько сил и средств вбухано сюда… хорошо хоть не полная ликвидация научного и производственного центра предстоит, производство марганца здесь по-любому останется, да многие научные разработки. И почему бы мне перед строительством об этом не подумать?»

Аркадий опять в приступе самобичевания забыл, что в момент зарождения производства здесь, в районе Кременчуга, пылала гражданская война, ни о каком серьезном строительстве там речи быть не могло. Да и разведка нескольких богатых месторождений железной руды уже в ближайшем будущем даст возможность рассредоточить производство. Планы доставки кокса из района Павлограда, здесь пока не существующего, или из Донецкой области уже имелись, только требовали для реализации слишком много средств.

Успокоив по мере возможности людей, встревоженных грядущим переездом, он закруглил совещание. Остальные дела могли и подождать, можно было готовиться к отъезду домой, куда он и выехал ранним утром следующего дня.

Чтоб не глотать пыль из-под копыт чужих коней, ехал первым, с двумя охранниками, следующими на полкорпуса сзади по бокам. За годы жизни в Чигирине успел, большей частью невольно, «наступить не на одну ногу», но – на данный момент – засады не опасался. Ну, точнее, почти не боялся – не забыл еще о прошлых покушениях на собственную жизнь. Случайные же лихие люди, даже при двойном численном перевесе, вряд ли решатся атаковать вооруженных до зубов всадников на хороших лошадях. Невольно отметил, что парни из охраны наставления помнят и в пути не дремлют, внимательно вокруг посматривают.

Настроение в дороге у Аркадия упало до отметки «ниже плинтуса», ничего толкового по работе в голову не приходило. Вертелись там мысли о проклятом немце, и никак не получалось их изгнать, как ни старался. Поэтому догнавшему его во главе почти такого же по величине отряда Лаврину Капусте, еще одному заместителю Золотаренки по контрразведке, также стремившемуся в Чигирин, Москаль-чародей непритворно обрадовался.

Встретились два «кровавых гэбиста» случайно, оба возвращались в столицу, но с разных дел. Капуста с несколькими сотнями Чигиринского полка перехватывал банду разбойников – частично сечевиков, частично просто гулящих людей, – ограбивших большой торговый караван на Дону. Наличие в центре государства Сечи со многими тысячами заточенных на бандитизм людей, да еще и нередко очень умелых воинов, становилось все более и более острой проблемой для Малой Руси.

Молодая вороная, с кокетливыми белыми «носочками» на передних ногах, кабардинская кобылка Ласточка под седлом Лаврина прядала ушами и проявляла беспокойство, вынуждая всадника себя успокаивать. То ли действительно тревожилась, то ли заигрывала с конем Аркадия. Купленная, кстати, в табуне Москаля-чародея прошлогодней осенью – жена всерьез занялась коневодством, точнее, продажей коней из нескольких табунов, принадлежащих мужу. Выращивали коняшек, холили и лелеяли их профессиональные табунщики, большей частью ногаи. Еще в позапрошлом году пришлось – из-за опасности черкесских набегов – перегнать табуны из Придонья в Приднепровье, но и здесь опасность для такой собственности имелась нешуточная. Банды запорожцев грабили своих почти с такой же легкостью, как чужих. Жесточайшие репрессии кошевого атамана лишь удерживали бандитов от полного беспредела. Пока лошадей спасала мрачная и громкая слава их хозяина, колдуна-характерника, но в долговременность такой крыши не верилось. Способность казаков залезть хоть к черту в пасть – если можно сорвать хороший куш – была хорошо известна всем.

Хотя ехали не спеша, обгоняли по дороге многих. Что, впрочем, не удивительно: при передвижении верхом на чистокровных или полукровных лошадях нетрудно превосходить в скорости телеги, запряженные волами, да еще и груженые. Часто Аркадий ловил взгляды селян, вырвавших время между пахотой и косовицей для поездки по неотложным делам в город. Мальчишки и парни смотрели восхищенно-завистливо, вероятно, представляя себя на его месте, на красавце-жеребце, в шелках (во избежание обзаведения вшами он носил только шелковую одежду – имел такую возможность) и с дорогущим грозным оружием. Разве что гречкосейный соломенный брыль они бы ни за что на его месте не надели – не подобает важному пану такой головной убор. Девушки нередко бросали очень многообещающие взгляды, думая, наверное, что хоть и староват, с сединой в бороде, зато какой богатый и видный. К сожалению, их родители, гречкосеи, со своими весьма самостоятельными супругами – как и в двадцать первом веке, на этих землях в семьях часто реальным лидером была женщина, сам знаменитый колдун тому пример, – зыркали на явного представителя казацкой старшины без всякой любви. Восторги по поводу освобождения от панской угрозы и принудительного окатоличевания сменились недовольством из-за отсутствия доступных прежде городских товаров. О том, что именно сами селяне увлеченно резали горожан при изгнании поляков, зачастую и православных – за ношение городской одежды, – они категорически вспоминать не хотели. Если чего-то не хватает, то виноваты власти.

Шедший на загляденье ровно Ворон весьма благосклонно отнесся к заигрываниям Ласточки, но здесь ему ничего не светило. Ей подберут, когда хозяин посчитает нужным, кабардинского жеребца в партнеры – чистокровные жеребята стоили куда больше полукровок. Впрочем, половое воздержание Ворону не грозило – имелись у Москаля-чародея ахалтекинские кобылицы, да и – как все жеребцы – он не был расистом, с удовольствием охаживал нечистокровных кобыл, в результате чего получались красивые и недешевые детки.

– …усих там и похватали, никто не утек.

– Шо, прямо всех? Они разве не сопротивлялись? – Удивление в голосе Москаля-чародея прозвучало совершенно искреннее. Банда в более чем две сотни всадников, большая часть которых прибыла с Сечи, вполне способна оказать серьезное сопротивление трем сотням Чигиринского полка, во главе которых Капуста ходил на ее ликвидацию.

Лаврин крутнул пальцем ус, лихо сдвинул шапку к левому уху, презрительно махнул рукой.

– Перепились як свиньи, сразу как на одном из бусов бочонки со спиритусом нашли. Та й потом выяснилось, що у каждого третьего и оружия-то не было. С дубинками на дело пошли. Это ж большей частью совсем опустившие пропойцы и бесштанные трусы сбились. Як на Литву идти, так у них здоровьячко не позволяе, а як своих братив грабуваты, так здоровьячко не помеха. Шваль подзаборная!

– Стой, а кони, а наводка на место ночевки? Откуда такой голытьбе их взять? Бесштанные такое дело замутить ни за что не смогут!

– Це ты правильно заметил. Я первым делом, когда они прочухались, заводил выявил для допроса, а остальных – к большой купецкой радости – там же кого повесил, а для кого веток не хватило, утопил, мешки купцы для того пожертвовали. Сами предложили, когда мои трудности с казнью увидали.

– Да хрен с ними, этими придурками! На дне им самое место, чтоб раки не голодали. Что атаманы их показали?

– Так я ж хотел по порядку рассказать. Атаманы… да яки они, к бису, атаманы?! Лишний раз рот неохота пачкать погаными словами, а других они не заслуживают. Ясное дело, поспрашал я их, без всякого снисхождения поспрашал. Только-то пытка их оказалось зряшной затеей. Стоило их к деревьям привязать да огонь разжечь рядом, как запели, крысы, что твои соловьи, все, що знали, выложили. От боли начали выдумывать бог знае що, нихто ничего нового не вспомнил.

– Щоб тебе, Лаврин!..

– А сам, помнишь, як речь повел от начала времен, когда Земля была еще тепленькая, а по ней бегали мамонты…

– Так тогда же я ждал прихода еще двух человек, хотел сразу всем рассказать, а вас нетерплячка разобрала. Сейчас же мы с тобой вроде бы новых собеседников не ждем? Прекращай баловаться!

– Все, все, рассказываю, хотя рассказывать-то и нечего. На масленицу к ним один человечек подошел, представился Анджеем Ковальским…

– Поляк?!

– Хотел он, щоб его за ляха приняли, только просчитался. Среди цих… атаманов, один природный лях был, щоб йому в аду чорты покою не давали. Так цей лях-розбышака опознал в говоре цього Ковальского литвина з Смоленщины чи Брянщины.

– А они сейчас под царем. Неужели московский след?

– Може, московский. А може, й литовський чи совсем шведский. А лошадок-то им татары подогнали, крымские, ширины. Вот и гадай.

Аркадий привычным жестом полез чесать под брылем затылок.

«Действительно, из числа подозреваемых можно смело исключать разве что тех, кто о Вольной Руси слыхом не слыхивал: маньчжуров там, японцев или тайцев. Из европейцев такую пакость не только враги, но и некоторые из союзников могли устроить. Поссорить Сечь и Дон многие жаждут. Прошлогодний рейд по донским монастырям банды сечевиков Моцока до сих аукается и еще долго на Дону поминаться будет. Правда, там была лихая шайка настоящих головорезов с наводчиком из донцов, и никаких иностранных следов найти не удалось. Хоть их почти всех перебили, выживших донцам с извинениями выдали, святыни – иконы и мощи – монастырям вернули, осадок остался. Нет, при всех минусах подобного решения надо срочно от Сечи избавляться!»

– Думаешь, что этого Ковальского нам больше не увидеть?

– А ты сам-то?

– Да и мне кажется, что он давно к хозяевам ускакал. Словесный его портрет нам эти разбойники оставили?

– Обижаешь! Самый подробный. Це единственное, що они под пытками сумели дополнить, остальное, як говорил, сразу выложили.

– Значит, ничего похожего на Моцоку?

– Там волчья стая была, никого из их старшины живыми взять не удалось, а здесь облезлые крысы. Хотя…

– Вот именно, есть нехорошая аналогия. Купцы хоть не сильно пострадали?

– Бог спас. Спиритус почти весь вылакали, рыбу вяленую не столько пожрали, сколько попортили, как крысы, немного других товаров сломали-изуродовали спьяну, все, что раскрали, мы сразу и возвернули.

– Никого не убили?

– Нет, слава богу. – Лаврин широко перекрестился. – Убить не убили, а несколько парубков и купчишек потолще ссильничали. Бесштанные, що с них взять?

Аркадий сплюнул в дорожную пыль. Бесштанные были дном запорожского общества. По природной трусости в походы ходить боялись, жили в Землях Запорожских вольностей чем придется, спали часто в ямах-пещерах вповалку, содомия там – в таких-то условиях – процветала, хоть на самой Сечи за нее вешали или на кол сажали.

Лаврин только чуть заметно – не жест, намек на жест – повел плечами. Отношение к трусам среди казаков было единодушным, в высшей степени презрительным. Если уничтожение Моцока с компанией вызвало среди сечевиков не только одобрение (на святое покусились), но и сожаление: «Яки хлопци сгинулы…», то казнь этих ублюдков заведомо обречена на всеобщую похвалу.

– Кого-нибудь из атаманов донских видел?

– Кошеля. Мы там подзадержались, на реке, допрос, казнь, отдохнуть ребятам не мешало. А к вечеру еще один караван из бусов подтянулся, по Дону теперь туда-сюда много плавают. Вот в этом караване на север следовал бывший наказной атаман, что-то ему с царскими воеводами на Слобожанщине понадобилось обговорить.

– Однако повезло.

Кошель Михаил фактически руководил экономической жизнью Дона на всем протяжении атаманства Татаринова, предпочитавшего воевать, а не сидеть в столице и разбирать скучные торговые вопросы. При сменившем погибшего Татарина Шелудяке Михаил потерял наказное атаманство, но остался очень влиятельной фигурой, выражающей интересы прежде всего зажиточных казаков. Не в последнюю очередь благодаря новациям Аркадия часть из старых казацких родов – те же Шапошниковы – превращались в богатеев регионального масштаба. Вольница вольницей, а влияние старшины было на Дону огромным и непрерывно росло. Будь у казаков время, здесь вполне могла вырасти торгово-промышленная республика типа Генуи или Венеции. Количество мануфактур уже перевалило за два десятка, причем они производили очень разнообразную продукцию, множились угольные шахты, росло число предприятий военно-промышленного комплекса. Беспошлинная торговля как с Великой, так и с Малой Русью способствовала оптимизму хозяев, стремительно росли в степях стада лошадей и овец.

– Да, сам не ожидал его встретить.

– Сильно гневался? Убытки возместить требовал?

Лаврин немного задумался над формулировкой ответа. Однако тут в беседу вмешались. Оводы или слепни. Сразу несколько из них атаковали собеседников, как особо лакомую цель выделив Капусту. Небольшой отряд догнал на дороге незначительное стадо волов, перегоняемых флегматичными молдаванами или волохами. Обычно массовая перегонка скота с Балкан происходила в самом конце лета или осенью, а здесь, видимо, выполняли особый заказ. Малая Русь, в меньшей степени Русь Великая и Дон, перехватили у Гданьска этот вид товара. В связи с освоением новых земель нужда в волах здесь была огромная. При приближении вооруженных всадников пастухи сами отогнали скотину на край дороги и обочину, благоразумно открывая путь более сильным. Только кровососущим насекомым на грозное оружие казаков было наплевать. Помимо самого Лаврина, вынужденного отмахиваться от претендентов на его кровь, насекомые уделили внимание и его средству передвижения.

Ласточка взбрыкнула от болезненного укуса и, воспользовавшись ослаблением контроля со стороны всадника, рванула галопом вперед, подальше от кусючих кровососов.

Опасаясь стать следующей жертвой атаки с воздуха, Аркадий позволил Ворону перейти на энергичную рысь, его примеру последовала охрана. Оводы или слепни не стали за ними гнаться, вернулись к трапезе на неспешно двигавшихся волах.

Догнали унесенного собственной лошадью сечевика быстро, он в саженях ста далее по дороге остановился и принялся успокаивать разнервничавшуюся кобылу.

– Ох, Лаврин, шось тут не тэ. С чего это мухи твою морду больше любимой пищи возжелали? С утра ничем не натирался?

– А щоб ций сволоти!.. И чого бог такую пакость создал? – не стал обижаться на естественную в пиратских братствах Северного Причерноморья подколку сотник, тщательно вытирая чистым белым носовичком лицо, а потом, сняв шапку, выбритую голову.

Продолжив путь, возобновили разговор.

– Кричать Кошель не кричал. Сам знаешь, умный человек и, що он мне не начальник, понимал. Возмещения не требовал, не дурень, понимает, що Хмель за крысюков грошей не даст.

– Расскажи о вашем разговоре.

– Ну… поздоровкались. Потом он глянул на дерево, удивился, що мало гультяев висит. Я ответил, що туточки негде их вешать, пришлось топить. Он поскучнел, тебя вспомнил.

– Меня?

– Ну, так ты ж, когда в Азове жил, на казни за незаконную порубку настоял?

– Было дело, помню, вешали. Ведь там и без того деревьев мало – степь. А если все приехавшие его по делу и без нужды уничтожать будут, их скорая беда ждет.

– Дошло до них. Как ты съехал в Чигирин, они это дело – казни за порубку – похерили, посчитали, что и плетьми можно обойтись, да и те редко кому доставались. А людей-то там раз в десять больше стало…

– Если не в двадцать-тридцать.

– Тем боле! В общем, вырубили почти все уже, к бисовым детям, особливо по берегам Дона, по которому караваны один за другим идут туда-сюда, как только лед сойдет. Так в некоторых местах уже и трава хуже растет!

– О чем я их предупреждал.

– Вот как припекло, так и вспомнили. Теперь порубщиков всерьез ищут, нередко находят и на солнышко просушиться вывешивают, да еще плетей всем родычам добавляют. Кошель просил тебя написать, где и какие деревья высаживать надобно – плохо, мол, приживаются.

– Напишу, – тяжело вздохнул Аркадий. Нетрудно было предвидеть экологическую катастрофу и несерьезность поначалу отношения к такой угрозе казаков.

«Чего стоило в свое время уговорить Татарина, Кошеля, Петрова и Ко ввести смертную казнь за уничтожение деревьев… вспоминать неприятно. Казак, как и русский мужик, пока гром не грянет, не перекрестится. Чем кончилось все у нас, помню, что и где сажать, подскажу. Жаль, что так людоедски приходится за природу бороться, но плетьми бывших рабов или переселившихся из-под дворянской власти мужиков не проймешь. Да… как раньше бездушностью и жестокостью властей возмущался, какие спичи по этому поводу на кухне под водочку произносил… и кто я после этого? А ведь здесь, на юге Малой Руси, тоже уже не одного человека на виселицу вздернули. Пусть на первый раз за порубку порют, но ведь не всем это служит предостережением!»

Помолчав немного, Аркадий спохватился:

– Хватит о деревьях. Шо о самом ограблении Кошель сказал?

– Гэх!.. – То ли пылью поперхнулся, то ли еще чем Капуста, после чего смачно сплюнул и продолжил нормальным голосом: – Просил предупредить, що хтось хочет случаями запорожских налетов воспользоваться, уж очень упорные слухи супротив Хмеля по донским городкам пошли.

– Какие слухи, он уточнял?

– Так. Будто Богдан замышляет все вокруг под себя подмять. И Сечь, и Дон, и куски московских та польских земель.

– «Съесть-то он съест, да кто ж ему даст?» – ухмыльнулся Москаль-чародей. – Он бы, может, и не отказался, только вокруг, пожалуй, такого умника и нет. Понимает, шо кусок шире пасти. В авантюру не полезет, ему и на захваченных землях хлопот хватает, сам знаешь.

– Да, гетман – голова! – согласился Лаврин, естественно, Ильфа и Петрова не читавший, но невольно подтвердивший своим ответом бессмертность классики. – И про хлопоты ты правильно заметил, кому, как не нам с тобой, о них знать.

– Ничего, скоро главное событие года начнется, перед которым даже великая победа над шведами померкнет. Так, пожалуй, про аппетит Хмеля эти сплетники правильно догадались, только не догадались, на шо он нацелился.

– Так, ох и гул пойдет… як бы не по всей Земле.

– Всей не всей, а таки пойдет.

 

Дела семейные и государственные

Чигирин, июнь 1644 года от Р. Х

Разделился отряд на два уже в Чигирине, каждая из половинок отправилась к дому собственного начальника. По-прежнему не желая глотать пыль из-под чужих копыт, Аркадий избрал не прямой, а обходной путь к собственному дому, чтоб большей частью ехать уже по выложенным гравием улицам.

Город напоминал большую стройку. Столицы во все времена привлекали людей как место проживания. Каждый видел там свою возможность: вельможи – для доступа к особе правителя, простые люди – найти хорошо оплачиваемую работу. Старшина срочно возводил в городе особняки, власти – присутственные места, многочисленные рабы, отпущенники, иммигранты трудились на стройках.

У одного из перекрестков пришлось остановиться. Дорогу преградила конная сотня Чигиринского полка, пересекавшая путь колонной по двое всадников в ряд, следуя шагом. Ожидание оказалось неприятным не только из-за той самой пыли – поперечная улица покрытия не имела, но и из-за «ароматов» сральни, общественного туалета, расположенного рядом – обычной будки с двумя посадочными местами. Еще одной новации попаданца, существенно помогавшей бороться с распространением кишечных болезней.

Стоявший рядом замурзанный, грязный, судя по одежде и прическе, стрижке под горшок, селянин посмотрел на характерника с неприкрытой ненавистью. Видимо, узнал. Поставить обслуживать сральни на месячный срок людей, попытавшихся оправиться на улицах, была идея Москаля-чародея. Иностранцев чистота улиц восхищала, решившим сэкономить копейку и попавшимся – большей частью именно селянам – эту чистоту приходилось воплощать в жизнь. Поначалу имелись попытки сбежать, но почти всех беглецов поймали, жестоко выпороли и приставили к вонючему ремеслу уже на год. После широкого оповещения об этом побеги прекратились, но приток сверхбережливых не уменьшался, проблем с набором персонала на так необходимые городу услуги не наблюдалось.

В предвкушении бани, домашнего тепла и уюта, отдыха среди близких и дорогих людей Аркадий въехал в предусмотрительно распахнутые перед ним ворота своего двора. И сразу несколько оторопел от представшей перед ним картины – там стояли разодетые в пух и прах жена и дети (на руках нянек), приодевшиеся слуги за их спинами.

«Обалдеть. Откуда они узнали, что я сегодня буду, да еще именно в это время – детям в обыденной жизни сверхдорогие парчовые шмотки категорически противопоказаны. Или к какому торжеству готовились, а тут я приехал? Так нет, вроде меня встречают. Чудеса, когда они успели-то подготовиться? Хм… а Маша-то эффектно выглядит, хоть прямо сейчас хватай и тащи в спальню, после родов она уже очухалась».

Действительно, замужество на Марии сказалось самым положительным образом, она буквально расцвела. Подтянутая лифчиком (производство этого девайса супруга поставила на поток, шившая их мастерская давала семье немалые доходы) грудь выглядела очень эффектно и обольстительно, начисто выбив из головы все деловые мысли. Стянутый корсетом торс выглядел стройным при вполне женских, широких бедрах. Правда, на самом деле полностью «втянуть» живот после родов жена не успела, хотя делала показанные мужем упражнения.

Такая форма платья – с корсетом, не прижимающим грудь, – стала здесь революционной, попаданцу в свое время пришлось поспорить по этому поводу с самим митрополитом. Хотя лиф платья был закрытым, церковь поначалу встретила нововведение в штыки – мол, диавольский соблазн для мужчин, такая подчеркнуто поднятая грудь. Но поддержка гетмана, которому характерник разъяснил опасность для женщин утягивания груди в период кормления, дала нововведению путь в жизнь. Обеспечив, кстати, пошивочные мастерские семейной четы валом заказов от шляхтянок, купчих и атаманш. Женщины попроще шили себе подобные девайсы в других мастерских, берущих меньше за работу. Хотя материи на такой нужный прекрасному полу девайс шло немного, стоил он недешево по объективной причине – требовал много примерочной и швейной работы.

Аркадий невольно развернул пошире плечи, не слез по-стариковски, а соскочил с седла и, потрепав конскую гриву, бросил поводья – слуги сами обиходят его после дороги – и шагнул к жене. Та, увидев, что он уже на земле, картинно в пояс ему поклонилась, демонстрируя положенную супруге покорность (хотя все вокруг прекрасно знали, что истинная хозяйка в доме – она), вслед за ней поклонились и все домашние, а старшая дочка радостно завизжала и замахала руками, требуя няньку немедленно отпустить ее к отцу.

– Папка приехал! Хоцю к папке!

Вернувшийся из командировки муж с удовольствием одной рукой приобнял жену (сильно сожалея, что нет смысла прижимать ее к себе потеснее – сквозь бронежилет ничего не почувствуешь), а другой забрал у няньки рвущуюся из ее рук малышку, немедленно вцепившуюся ему в бороду.

– Здравствуй, Мария. Рад тебя видеть.

– И вам здравствовать, Аркадий.

– Здастуй, здастуй, папка! Посмотри, какая я класивая!

– Красивая, красивая, самая красивая в мире. Пойдем в дом, я по вам соскучился.

– Ох, а уж мы-то Вас как ждали. Только вот вчера приезжал гонец от гетмана, просил, как только приедете, сразу к нему ехать. Особо предупредил, чтоб даже не кушали, а не медля отправлялись к нему во дворец.

– Что-то случилось? – сразу встревожился Москаль-чародей.

– Не у нас, вроде бы в Польше и Неметчине.

«Опять задолбавшая уже вельт-политик! Из-за европейских козлов, чтоб они посдыхали, уже жену потискать, с детьми повозюкаться некогда! Однако ехать придется».

Аркадий поцеловал сначала дочь, потом, нагнувшись, жену, крикнул слугам, чтоб подали ему свежую лошадь под седлом, воды, чтобы обмыться, чистую рубаху и праздничные кафтан с поясом. Пришлось в темпе, разоблачившись до пояса, облиться холодной водой, обтереться рушником – неприлично являться к диктатору огромной страны пропотевшим. Надел помимо свежей, также шелковой вышиванки и неизменного бронежилета с подмышечной кобурой для «ТТ» кунтуш тонкого белого фламандского сукна. В завершение подпоясался разноцветным поясом, навесив на него саблю с револьвером, водрузил на голову широкополую ковбойскую шляпу из выбеленного фетра с золотистой лентой вокруг тульи.

Фетр имел немалую популярность в Европе, незадолго до поездки попаданца в Созополь к нему на прием прорвался шляпник из Германии, предложивший наладить выпуск этого материала и шляп из него при финансировании Москаля-чародея. Хотя выглядел проситель несколько странным, диковатым, новоявленный магнат согласился. За время командировки и болезни хозяина производство фетра наладили на той же его собственной мануфактуре, где валяли валенки. Была надежда, что склонные к понтам атаманы, не желающие походить на гречкосеев, на такую красоту купятся.

«Представляю, как смотрюсь со стороны. Помесь бульдога с носорогом – казацкие шаровары, вышиванка, кривая сабля при ковбойской шляпе и револьвере, еще и проглядывающий сквозь сукно бронежилет. Попугай местного разлива, но… здесь и не такое носят, даже аристократы одеваются как павлины».

– Милая, уж извини, дела, постараюсь вернуться пораньше, действительно соскучился.

Москаль-чародей уже был в седле поданной ему вороной кабардинской кобылицы, за почти кошачью ловкость и изящество движений получившую имя Багира, когда супруга, всполошившись, задержала его:

– Ой, забыла! Постойте, возьмите же подарок гетману, такую же шляпу.

Шустрая наперсница ее, Гапка, быстро принесла круглую коробку из картона, перевязанную красивой ленточкой, и подала ее одному из сопровождавших везде характерника охранников.

Домчались легкой рысью до цели всего за несколько минут, заехали во двор с черного входа, с параллельной улицы, асфальтом не покрытой. Оставив охранников во дворе, где для их отдыха имелись предусмотрительно вкопанные скамейки, Аркадий проследовал во дворец в сопровождении того, кто нес коробку с подарком. Никаких паролей или документов предъявлять не понадобилось, его здесь хорошо знали.

Поинтересовавшись, где сейчас гетман, и получив ответ, что в малом приемном покое, поднялись по деревянной лестнице на второй этаж. Там, у дверей, стояли четверо из личной сотни Богдана, десятник, возглавлявший пост, оказался знакомым.

– Доброго дня, Матвей, сообщи гетману, что я пришел.

– И вам доброго дня. Проходите, пане Аркадию, он вас ждет. – Матвей открыл двери и посторонился, жестом предлагая проходить.

Увидев входящих, Хмельницкий энергично встал, откатив любимое кресло на колесиках – легко догадаться, чьего изобретения, – вышел из-за стола. Вошедшие сняли головные уборы и поклонились. Попаданец – кивком, сопровождающий – почти поясным поклоном.

– Проходь, проходь, Аркадий. Да ты, погляжу, в обнове, раньше я у тебя таких шапок не видел.

Друзья обнялись, Богдан сделал шаг назад и с интересом рассматривал обнову в руке собеседника.

– Только-только научились их делать. Вот и тебе в подарок принес. Кирилл, – обратился характерник к сопровождающему, – давай сюда коробку и иди к ребятам. – Взяв коробку одной рукой, Аркадий другой повесил свою шляпу на вешалку также собственной мебельной фабрики. Изделия у собравшихся в ней мастеров выходили далеко не такими изящными и красивыми, как у мебельщиков королевских дворов Европы, но по удобству не знали равных. Имперский посол закупил сразу два комплекта кабинета, гардероба и спальни, один сразу отправив в Вену.

Извлеченную из коробки шляпу всевластный диктатор немедленно водрузил на голову и подошел к большому зеркалу на стене посмотреть, как в ней выглядит. Смотрелся, кстати, несмотря на польского покроя одежду, хорошо. Умное жесткое лицо его, с взглядом шерифа из какого-нибудь бандитского местечка, выглядело естественно в этой обнове. На свой известный портрет гетман походил очень мало – выглядел не уставшим от жизни толстяком, а крепким и опасным мужчиной, хоть и с некоторым избытком веса и густой сединой в усах.

– А ты знаешь, добра шапка.

– Вообще-то это шляпа, летом-то ее куда лучше носить, чем казацкую шапку.

– Нехай буде шляпа, – не стал спорить Хмель. – Главное, що добра.

Хозяин кабинета еще несколько секунд повертел головой перед зеркалом, потом вернулся за стол и положил обнову на него. Гость сел на стул напротив.

– Чего-то срочно звал? Я даже пожрать не успел, переоделся и сразу к тебе.

– Ничего, с голоду не помрешь. Порадовать тебя хотел вестями да посоветоваться.

– Радуй.

– От… – Гетман покрутил головой, но произносить характеристику наглеца вслух не стал. Наедине Аркадий позволял себе много вольностей в общении, но пользу эти беседы приносили, а лизоблюдские восхваления диктатору успели надоесть. – Гишпанский король тебе орден пожаловал. И графский титул с имением, кажись, где-то в Португалии.

Знаменитый характерник растерялся, не врубаясь в услышанное. Сообщение о титуле и землях в неподконтрольной на данный момент королю провинции Аркадий пропустил мимо ушей (совершенно напрасно, Фердинанд вел борьбу с мятежниками куда более решительно и удачно, чем покойный Филипп), но награждение «Золотым руном» его поразило не меньше, чем в свое время «Золотой шпорой».

– Постой, постой, в Испании ведь только один орден…

– Один, – явно наслаждался ситуацией Хмель. В общении этой пары куда чаще приходилось удивляться ему самому, реванш так сладок…

– Но «Золотое руно» дают только самым знатным, королям и высшим аристократам!

– В твое, как ты говорил, рабоче-крестьянское происхождение не поверит и сельский дурень. А его величество Фердинанд совсем не дурень.

– Да я и не говорю, что он дурак! Но как обосновано награждение католическим властителем колдуна с края света? Который, кстати, в Испании ни разу не бывал и королю лично неизвестен. Когда такой орден вручают диктатору большой страны-союзницы, фактически некоронованному королю, это нормально. Но…

– Фарфоровый галеон вернулся с плаванья . И серебряный флот прибыл в Кадис.

– Аааа… понятно.

Практически до двадцатого века суда, пересекавшие океаны, несли огромные потери в экипажах из-за цинги, прежде всего, и болезней, распространявшихся крысами. Аркадий написал лично королю о возможности существенно снизить заболеваемость и смертность. Судя по такой реакции, к его советам прислушались. Для государства, раскинувшегося по берегам нескольких океанов, нововведение имело огромное значение.

В беседе наступила небольшая пауза. Попаданец привыкал к новому статусу, такое награждение автоматически приравнивало его к высшим грандам Испании. Ощущения большей частью нахлынули приятные, однако, вопреки мажору, вкралась и минорная мысль.

«Приятно-то оно… приятно, скрывать ни от кого не будем, от себя тем более, только зачем, спрашивается, несколько лет было путать следы и распространять разные маскирующие слухи? Сам ведь себе мишень на лбу нарисовал. Ну, разве что дети получат немалый бонус, если меня шлепнут. Князь империи, испанский граф, дворянин папского государства, просто богатый человек… звучит».

– Ну, порадовался?

– Это дело обмыть надо! – Аркадий встал, подошел к замаскированному в стене бару и достал оттуда штоф вишневой настойки, не собираясь даже спрашивать у хозяина кабинета и страны разрешения. Впрочем, Богдан возмущаться не стал, а достал из стола пару серебряных чарок. В том же ящике лежал на всякий случай заряженный револьвер, когда попаданец в первый раз увидел этот натюрморт, то сразу вспомнил заставку из сериала «Менты» – граненый стакан и «макаров».

«Времена и обстоятельства вроде бы разные, а люди… остаются людьми в разные времена и в разных странах».

– Ну, чтоб на радость носилось и не терялось! – сам себе пожелал Москаль-чародей и, чокнувшись стопкой о стопку гетмана, вылил спиртное в рот. – Есть еще новости?

– Как не быть? У Фердинанда еще радость – его армия на юге Франции какой-то город взяла и вражеское войско побила.

– Дай ему бог дожать возомнивших о себе много французов, вроде они со шведами новые переговоры вели о пенсии Стокгольму?

– Точно ничего не известно. – Хмельницкий поморщился, сведения о событиях в Западной Европе к нему приходили отрывочные и неполные.

– Еще чего-нибудь есть?

– Сразу из нескольких мест известия пришли. Поляки наконец-то смогли разбить чертового калеку , сейчас шведская армия в Польше отступает на север, бросив часть пушек и обоза.

– Сам Торстенссон выжил?

– Да что ему сделается? Если бы не он, шведов бы всех там в землю втоптали, а так не бегут они, отходят, огрызаясь. Одновременно две цесарские армии начали наступление в Неметчине. Одна – на бранденбуржцев, разбив вдребезги местную армию, другая побила шведов западнее. А тут баварцы собрались с силами, погнали французов.

– Ох, как хорошо! Давай еще по капле за такие новости выпьем! – Аркадий набулькал в чарки граммов по сорок-пятьдесят, собеседники дружно их опорожнили.

– Как московские войска?

– Ивангород взяли, осаждают Нарву, Копорье, Динабург и Юрьев. Дворяне, казаки и ногаи рассыпались по всем шведским землям на востоке, зорят их, людишек хватают и в полон ведут, а время-то страдное, не посеешь – с голоду сдохнешь.

– Надо бы государя-надежу поддержать, но не войсками, они нам в другом месте нужны будут. Если шведы и в Польше, и в Прибалтике увязнут, у нас руки развязаны будут.

– Ведем переговоры о продаже им шестнадцати стеноломных пушек и нескольких сотен бомб пороховых. Да еще несколько сотен крутяков (револьверов).

– Чем они будут расплачиваться?

– Строевым лесом, древесным углем, мехами…

– Золото по моей наводке они хоть нашли?

– Сего не ведаю, – пожал плечами гетман.

– Поставь ультиматум, что отныне капсюли будем только за золото поставлять. Вес на вес. У них там в реках его много, пускай быстрей шевелятся, ищут. Нам они ведь самим недешево обходятся.

– Неужто только у них, а у нас ничего?

– Богдан, уже не раз тебе говорил, не знаю я о месторождениях золота здесь. Вот в Трансильвании вроде бы есть, а здесь… ходили слухи, что где-то в Карпатах бедные залежи есть, но где, знать не знаю и ведать не ведаю.

– Эх, жаль!

– Не жалей. Точно тебе говорю: процветают те державы, в которых люди от трудов и ума живут, а не те, которые на золоте сидят. Вспомни Голландию и Венецию, там-то и землицы той – с гулькин нос, а как живут!

– Все равно жаль. Давай еще по несколько капель выпьем за нашу бедную землицу. – Богдан разлил по чаркам уверенной рукой вишневку.

– Не гневи Бога! Нам с донцами самая первейшая земля досталась – чернозем. Нет в мире лучшей для выращивания хлебушка, а он – всему голова. И кончай меня поить, с дороги и устатку развезет, когда кормить будешь?

– Развезет? С трех чарок-то? Такого бугая из ведра поить надо. А на обед скоро позовут, я им команду дал, чтоб не копались.

Друзья выпили, сладкая наливка не требовала немедленной закуски, но имела коварное свойство пьянить постепенно, Аркадий, уже чувствуя легкость необыкновенную, об этом помнил, посему поспешил вернуться к обсуждению вельт-политик.

– Как думаешь, царю удастся Эстляндию и Лифляндию захватить?

– После исчезновения опасности с юга он туда смог более ста тысяч народу повести. Конницы опять-таки у него очень много. Не только дети боярские и дворяне, казаки донские, немного калмыков и, почитай, все ногаи с Поволжья. Подтянут пушки, тамошние крепости одна за другой сдаваться начнут. Ведь у шведов тысяч десять пехоты по крепостям сидит да местное ополчение, немцы. И перебросить сейчас войска им к Нарве или Ревелю неоткуда, и в Неметчине их побили, и от ляхов отбиваться надобно.

– У нас пленных шведов сколько?

– Более тридцати тысяч. Правда, половина, если не более, там не шведы, а немцы, чехи и еще бог знает кто. И добрая треть изранена, калек среди раненых не менее четверти.

– Пошли людешек поговорить с пленниками, там и мастера, нам надобные, могут оказаться.

– Уже послал.

– Пустить слухи среди них, что на Швецию со всех сторон враги навалились, не забыл?

– Это ты Золотаренку спроси, его забота такие делишки творить.

– Спрошу. Когда заключишь перемирие…

– Почему не мир?

– Может, я ошибаюсь, но недостаточно мы дурной гонор с них сбили, чтоб они сразу на мир пошли. Так вот, когда заключите перемирие, постарайся пожелавших вернуться на родину шведов отогнать куда-то к Гродно, лучше еще западнее.

– Так они там неподалеку и находятся!

– Нам выгоднее, чтоб они этими людьми войско в Польше усилили, не будут они их на север перегонять, если рядом беда идет. Пока шведы будут отбиваться там и в Неметчине, царь сможет под свою руку много чего взять. Так что потом не так легко их оттуда повыбивать будет, да и мы Алексею поможем.

– Думаешь, там надолго кулеш заварился?

– В моем мире шведы, везде битые, не сдавались, пока русские войска близ Стокгольма не появились. Надеюсь, здесь шведы попытаются Польское Поморье все себе оставить, тогда и поляки не успокоятся, будут пытаться себе его вернуть. Но… со стороны ляхов в любой момент пакости стоит ждать.

– Ляхи… они есть ляхи. Все строишь планы для похода на юг?

– Только я?

– Не только ты, но заразил нас этим ты.

– Шой-то я не видел, штоб вы спешили от этой заразы лечиться.

– И не такую заразу переносили, снесем и эту.

– Хлеба у нас уже в этом году избыток будет, а вывозить-то его не как. По Дунаю не очень-то удобно и… не верю я этим господарям. Как там у турок дела?

– Да нам будто кто на неби ворожит! Пришла весточка, что Анатолийскую их армию персы сильно побили, изничтожили, можно сказать.

– Персы?.. – в голосе Москаля-чародея прозвучали удивление и недоверие.

– Персы. Правда, написали, що было бы тем персам худо, да ударили в спину туркам их же собственные всадники, турки-кочевники и еще какие-то племена… забув, як прозываются. Слух там пошел, що пришедшие туда татары будут у их племен землю отбирать.

– Курды?

– Эге ж, курды.

– Постой, мы такого не придумывали, да и татары не дураки со всеми племенами ссориться.

– Мы не придумывали, а кто-то при дворе шаха озаботился. Сам знаешь, Персией сейчас те же турки правят, родственные турецким туркам-кочевникам.

– А татары?

– От тут наш божий покровитель промашку дал. Они все в резерве стояли, как увидели, що битва проиграна, бросили обоз и пехоту та отступили. И суваллери с ними, та часть турок-кочевников, не все на предательство пошли.

Аркадий лихорадочно пытался сообразить, как эти события откликнутся на планах по захвату проливов. На первый взгляд очень положительно. Стамбульская армия завязнет на востоке Малой Азии, быстро вернуться не сможет, противостоять казацкому нашествию реально будет только столичный гарнизон.

– Как ты думаешь, в Крыму это волнений не вызовет?

– Не, вряд ли. Вот если б зимой Ислам Созополь взял, полыхнуло бы знатно, а ныне не с чего им бунтовать, мурзы у них не сошли с ума идти на нас вой-ной в одиночку.

– Дай знать мурзам, что отбытие крымских молодцев на помощь своим братьям преследоваться не будет. Чем больше их выедет добровольно, тем нам легче.

– Не веришь татарве?

– Веришь не веришь – в таких делах о вере и речи быть не может. Как ни крути, а татары в Крыму для нас – бомба. Как только Турция восстановится, воспрянет из нынешних бед и неурядиц, а она обязательно поднимется из пепла, правящие там Гиреи пойдут отвоевывать Родину. Не говоря уж о столице, которую мы хотим захватить. Это, в конце концов, их святая обязанность. И получим мы еще один фронт в собственном тылу.

– Так может, перерезать их к такой-то матери? – Хмельницкий хитро прищурился, на эту тему они не раз говорили.

– Опять за рыбу гроши!

– Так сам же говорил, что мертвые не кусаются.

– Да, говорил. Уверен, что ты не забыл мои рассказы о разных вариантах решения проблем с неудобными народами. Вообще-то в таких случаях самый надежный вариант – полное уничтожение. Но это вообще, а в частности, если мы уж привели в Турции к власти Гиреев, то уничтожать их народ – глупость несусветная. Такого не забывают и не прощают. А уничтожить турок и татар, которых выпустили в Анатолию, мы не можем, не в силах и вряд ли когда будем в силах. Зачем целый народ лютейшим врагом делать?

– И так нехорошо, и этак плохо?

– Только не говори, шо не видишь выхода, не поверю.

– Будем выпихивать тех, кто еще остался, к уже ушедшим.

– Да! – Аркадий в запальчивости взмахнул рукой. – Тотальная депортация. Если для кого родная земля дороже веры, пусть принимает православие, таких оставить и охранять от балканских переселенцев. Остальных со скотом и движимым имуществом выпроводить в Малую Азию, как только сможем организовать паромную переправу через проливы. В нынешней ситуации многие охотно пойдут на помощь своим, и Гиреям землю им легче будет найти для оседания.

Разговор прервал стук в дверь, после чего она приоткрылась, сквозь нее просочился юный джура и торжественно произнес:

– Батько, пани до столу просять.

* * *

Компания за обедом собралась прекрасная, хотя с таким определением очень многие не согласились бы – уж очень неоднозначная слава имелась и у самого Москаля-чародея, и у близкого к Хмельницкому Золотаренки, да кого из старшины не возьми… к ангельскому чину трудно причислить, даже если очень стараться.

За обедом всерьез о делах не говорили, стараясь угодить хозяйке, вели себя чинно и солидно, как и полагается на мероприятии, проводимом главой государства. Угощение на столе существенно уступало магнатским пирам, гетман себе таких сумасшедших трат не позволял даже на торжественных приемах, но и бедным его назвать было невозможно.

После обеда Аркадий высказал благодарность и восхищение хозяйке, галантно восхитившись ее видом, после чего поучаствовал в совещании в знакомом гетманском кабинете. Обговаривалась в узком кругу подготовка к переброске войск на юг. В связи с тем, что большая часть полководцев пребывала в войсках вне Чигирина, обсуждали очень нелегкие транспортные и снабженческие проблемы предстоящей операции. В частности, Москалю-чародею порекомендовали не отправлять больше пушек и боеприпасов в войска, а начать их сплав вниз, к морю. Много спорили по поводу конкретных путей движения, по необходимому для похода количеству орудий, лошадей, телег… Единственное, на чем дружно все сошлись – чем раньше удастся начать эту войну, тем больше шансов на успех.

Впрочем, переброска сечевиков шла уже полным ходом. Им суждена была совсем неожиданная планида. О чем, правда, знали считаные люди из числа самой верхушки старшины Сечи и Дона, часть донцов по этому предложенному Аркадием плану присоединялась – с согласия Шелудяка – к сечевикам.

Гетман известил присутствующих, что господари Молдавии, Валахии и Трансильвании уже отправили войска на юг, в связи с чем необходимо срочно переправить к Босфору группы захвата четырех охраняющих его крепостей и в разобранном виде приготовленных уже понтонных переправ. Перевозить большое войско на лодках слишком долго и неудобно. Союзнички жаждали пограбить беззащитную на данный момент Западную Малую Азию, что полностью соответствовало казацким планам. Там, на юге, уже приближался сезон уборки урожая, крайне необходимо было не допустить пополнения истощенных запасов продовольствия в Стамбуле. Не будь этой совсем не нужной войны со шведами, такое разорение произвели бы и сами. Приспособившиеся разбивать небольшие отряды людоловов турки в данный момент не имели возможности отбиться от большого войска, а прятаться по дальним захоронкам местные селяне также не могли. Вот-вот должна была грянуть страда, когда день год кормит, не собрав урожая, земледелец обрекал себя и семью на смерть от голода.

После совещания Москаль-чародей провел предварительные переговоры с генеральным табунщиком о продаже гетманской армии сотни чистокровных и полукровных лошадей. Значительную часть жеребцов, изымаемых из родительских табунов, пристраивали к татарским кобылицам, давая возможность молодым кабардинцам, анатолийцам и ахалтекинцам возглавить собственный табун. За использование земель для прокорма всех этих табунов приходилось платить немалую аренду в сечевую казну, но оно того стоило, спрос на лошадей намного превышал предложение. По рукам не ударили только из-за нежелания характерника это делать, отговорился необходимостью подумать. Торговаться он так и не научился, поэтому все подобные сделки в его семье заключала Москалиха, то есть его супруга, имевшая незаурядный предпринимательский талант.

Не успел он закончить разговор с табунщиком, как подкатился сечевой осавул с просьбой продать револьверы из доли, причитавшейся попаданцу за налаживание их выпуска на оружейной мануфактуре. Здесь также было достигнуто только предварительное соглашение: Аркадий и сам считал необходимым передать на вооружение сечевиков как можно больше этого нового и еще немногочисленного оружия, договорившись заранее, предвидя такой запрос, с кошевым атаманом. А вот пожелание приобрести еще и капсюльные винтовки положительного отклика не встретило. Не было в Малой Руси или Землях Вольностей войска Запорожского свободных стволов такого типа. И в ближайшее время появиться они не могли. Не существовало в стране ни дополнительных станков для их сверления, ни умелых работяг для подобных работ. Новые мануфактуры строились, станки делались, больше сотни парней обучалось в первом профессиональном училище, заодно осваивая геометрию и основы материаловедения, но… скоро только кошки родятся.

Воспользовавшись случаем, Аркадий, как генеральный лекарь, обговорил с осавулом поставки сечевикам и лекарских препаратов из гетманских складов.

В общем, нужные и полезные как для государства, так и для семейного бюджета дела заняли немало времени. Возвращался домой характерник уже в сумерках со сладостным предчувствием тесного общения с женой в спальне. Успел по ней соскучиться, да и нестарый организм требовал своего.

Однако по приезде его ждал неприятный облом. Выяснилось, что Хмельничиха в этот вечер собрала знакомых баб на вечерницы. Естественно, Москалиха сочла за честь на нем присутствовать. Спать детей уложили няни, мама же умотала гулять с подругами. Умом понимая, что жена поступила правильно – хорошие отношения с женой гетмана и супругами старшинской верхушки Чигирина поддерживать было необходимо, можно сказать, жизненно важно, супруг тем не менее испытал приступ горькой, сильной обиды. Он так ждал, а она взяла и уехала!

Наскоро перекусив, лег спать. Однако, несмотря на усталость, сон долго не шел – из-за той самой, почти детской (если не вспоминать повод) обиды на Марию. Долго ворочался с бока на бок, ругал ветреную якобы жену, злился и на нее, и на себя… Наконец придремал, а тут и супруга вернулась с гулек, пахнущая духами и спиртным. Снять парадное платье она успела в другой комнате, в постель полезла уже в ночной рубашке, отнюнь не стараясь сделать это осторожно, чтоб не разбудить усталого мужа. Скорее наоборот, именно разбудить его она намеревалась, так как тоже по супружеским ласкам соскучилась. Так что характерник получил все, о чем мечтал на пути домой, и даже немного больше, чем хотел.

 

Великий круг

Степь невдалеке от Сечи, июль 1644 года от Р. Х

Слепящее желтое солнце на блекло-голубом, будто вылинявшем, небе, серо-бурая трава, давным-давно выжженная жаркими лучами и отсутствием живительной влаги – обычная картина для окрестностей Никитской Сечи в середине лета. Но вот крепко сколоченная высокая и длинная трибуна здесь появилась совсем недавно, а море человеческих голов образовалось перед ней только нынешним утром.

На головах, всех без исключения, имелись шапки из бараньего меха с цветными, преимущественно красными, суконными шлыками, а вот одежда на присутствующих отличалась разнообразием. У кого дорогущая, из лучших западноевропейских сукон или азиатских шелков, а у кого – рванье вонючее, какое и самый распоследний нищий надеть на себя побрезговал бы. Имелись и люди в обычной крестьянской одежке – это в основном у новичков, не успевших прибарахлиться или пропить все нажитое тяжелым пиратским ремеслом.

Стоявший рядом Юхим дернул Аркадия за рукав и, когда тот склонил к нему голову, спросил (совсем не шепотом, только при гуле голосов вокруг, беседа приобретала форму мазохизма):

– Чего такой смурной? Праздник же вокруг!

Москаль-чародей поморщился, для него действо, разворачивавшееся на этом поле, было не развлечением, а очень важной и тяжелой работой.

– Потом расскажу!

«Может, для кого и праздник, а для меня – сплошная мука. Богдан убедился в боях с лучшей в Европе шведской армией, что его гетманское войско вполне на мировом уровне, теперь соседям стоит бояться с ним поссориться. Да по количеству бойцов гетманское войско уже Сечь в разы превышает, вот и спешит избавиться от разбойничьего гнезда в середине державы, чтобы присоединить огромные, по европейским меркам, – с пару сотен тысяч квадратных километров – территории Земель Вольностей Запорожских к Малой Руси. В мирное время власть кошевого атамана над ними невелика, доход идет куреням, гетман нашел бы для него другое применение. Кстати, и я бы ему в этом охотно помог, денег не хватает всем и всегда, а уж здравоохранению и образованию так в высшей степени. Особенно если их приходится почти с ноля выстраивать…»

– Слава!!! – заорала вся собравшаяся на Великий круг лихая братия, реагируя на очередную обицянку-цяцянку Хмельницкого, толкавшего речь в большой медный рупор. Невольно выпавший от акустического удара из размышлений попаданец завертел головой и заметил, что кружившие вокруг степные птицы рванули прочь, будто на лету наскипидаренные.

«Бедные птахи. Сначала у них гнезда потоптали, устраивая сходку, а теперь пугают воплями. Но, тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо, для нас все идет вроде бы по плану. Хоть и подготовку провели тщательную, а с таким контингентом никогда не угадаешь, что случится. Пусть и от наиболее вероятных смутьянов избавились. Опять кстати, ох и подозрительно выглядит смерть двух куренных зимой, как раз Хмеля недолюбливавших, не удивлюсь, если к их скоропостижной кончине коллеги из безпеки руку приложили. И отправка на Кавказский фронт нескольких отрядов, думается, для того же сделана – чтоб не мутили, не портили буйные личности важное мероприятие. Нельзя же всех неугодных замочить, так недолго и самому головы лишиться. За что этих бандюг и уважаю – заморочить им головы не труднее, чем любым другим людям, но вот такой готовности призвать за дела к ответу… пожалуй, что ни у кого не знаю».

– Слава!!! – снова заорали казаки в ответ на очередные похвальбы-обещания своего кошевого атамана. Аркадий пропускал слова Богдана мимо ушей, так как сам участвовал в составлении тезисов для этого выступления, место для переселения предложил тоже Москаль-чародей. После длительного, тщательного перебора все посвященные (очень тесный круг приближенных гетмана и тайное общество характерников) сошлись на этом варианте, Ниле. Точнее, дельте Нила.

Рассматривались именно большие реки с густой растительностью на них, подобные Днепру, Дону, Тереку и Яику. Последние две даже прикинули как возможные места переселения, но на них основными пострадавшими стали бы Россия и Персия, союзники Малой Руси – вариант нежелательный, крайний. Кубань, при проживании черкесов на Таманском полуострове и отсутствии богатых мест для грабежа рядом, также без дискуссии отринули.

По долговременности существования Сечи на каком-нибудь острове существовали сомнения. Слишком велика вероятность, что очень скоро все соседи взвоют от такого соседства и сбросят сечевиков в море, невзирая на потери при этой операции. Дунай отпал сразу – на нем казаки стали бы грабить союзников, серьезно обострив с ними отношения, да и своим купцам наверняка бы на Черном море приходилось туго. Висла рассматривалась всерьез, но, прикинув силы поляков и шведов да возможность их совместного наезда не только на новую Сечь, но и на Малую Русь, решили врагов лишний раз не злить.

Долго спорили о возможности осесть на Амударье и Сырдарье. Потерявшие в результате неподготовленного налета на Кабарду своего предводителя калмыки, важные союзники, начали терпеть на юге от казахов и узбеков одно поражение за другим. Появление там Сечи здорово изменило бы соотношение сил. Но у всех собравшихся не выпал из памяти налет на Среднюю Азию яикцев, полегших при отходе полностью. Даже чайки перебросить на Аральское море было крайне затруднительно, о каторгах и речи быть не могло. При всей соблазнительности, разругавшись, отбросили и этот вариант. Слишком трудно, да и окружающие тюрки вполне имели возможность построить свой флот для уничтожения агрессора.

Таким образом, остался изначально предложенный Аркадием Нил. Так любимые казаками плавни – пусть не из камыша, из папируса. Шикарная, из множества островов дельта реки. И масса не прибитого гвоздями имущества в пределах налета каторг, а то и чаек. Можно сказать, ничейного. Главное же, большим, многопушечным кораблям соваться в плавни – извращенная форма самоубийства, а с гребным флотом любого противника казаки разделаются как бог с черепахой.

Правда, на суше соотношение сил для новосозданной Нильской сечи выглядело очень мрачно – мамелюки и оджак гарантированно раскатают их в блин, несмотря на преимущество сечевиков в вооружениях. Но на данный период истории казакам такое доминирование врага на суше было привычным. Авось и там приспособятся.

Верил ли сам Москаль-чародей в победное шествие казачества по Африке? Если честно, то однозначно нет. Разве что в душе тлел огонек надежды, казаки столько раз удивляли мир… Главным, для гетмана и старшины, было убрать разбойничью вольницу подальше, желательно нанеся при этом потенциальным врагам максимальный вред. А малым его не назвал бы никто. Резкое удорожание, даже нехватка хлеба в спонсорах Швеции – Голландии и Франции гарантировали их спрос на хлеб русский. Разорение житницы исламского мира – в то, что войны с возрожденной Турцией можно избежать, верили разве что совсем уж неумные оптимисты – существенно подрезало крылья Гиреям.

Для расширения базы решили принимать в казачество по обычаям, существовавшим на Сечи до тысяча шестьсот тридцать второго года – любых христиан. От приема мусульман, достойно воевавших во Всевеликом войске Донском, после сомнений отказались. Слишком легко в том месте казачество могло переродиться в таком случае в еще один очаг исламского пиратства на Средиземноморье. В беседах по поводу переселения Сечи попаданец неожиданно обнаружил, что в отличие от него многие атаманы расценивают шансы ее долговременного существования там как весьма высокие. К числу розовых оптимистов Кривоноса или Богуна отнести никак невозможно, как и объявить их, даже про себя, дураками. Сирко так собирался отправляться в Африку сам, ближайшим помощником Трясилы, так что Аркадий невольно стал избегать прогнозов по этому поводу. Подумал, что, видимо, чего-то важного не знает или не понимает.

Крыши над трибуной не делали – во избежание чреватого неприятностями резкого отделения от массы сечевиков, и Москалю-чародею заметно поплохело. Не спасли его почти постоянно дующий ветерок, широкий соломенный брыль и снежно-белая шелковая вышиванка. Впрочем, к полудню она выглядела уже далеко не так эффектно из-за широких пятен пота, постоянно обновлявшихся на солнцепеке, и осевшей на ней пыли. Да и нервное напряжение на общем состоянии сказывалось. К тому же он от рожденья хуже переносил жару, чем холод, сейчас завидовал стоящим рядом атаманам, причем стоящим в жупанах, каптанах и теплых шапках, но при этом явно чувствующих себя комфортнее, чем он в шелковой рубахе и соломенной шляпе.

Вытерев пот с лица и шеи полотняным платком, прислушался к речи Богдана, не услышав ничего нового для себя, погрузился в раздумья.

«Ну почему у нас всегда такой бардак? Историческое, можно сказать, событие намечается, а уровень его готовности… лучше не подсчитывать, чтоб не расстраиваться. Доброй четверти переселенцев еще оспу не привили, а там она регулярно обильную жатву собирает. Успеем ли за оставшееся время? Сильно сомневаюсь. Испанцы пока не привезли кору хинного дерева, а в папирусных плавнях малярийных комаров наверняка целые тучи. Эксперименты по созданию сыворотки от укусов змей только начались… в общем, куда ни кинься – везде бардак. Причем без баб. – Аркадий невольно ухмыльнулся напрашивающемуся выводу. – Но не голубой, у запорожцев на однополую любовь табу. Получается…»

– Слава-а-а-а!!! – оглушительно-продолжительно взревели сечевики заключительному аккорду речи своего кошевого атамана. После чего начали скандировать, точнее, воплями поддерживать речевки Ивана Сирка.

– Слава Богдану!

– Слава-а-а-а!!!

– Слава казакам!

– Слава-а-а-а!!!

– Слава войску Запорожскому!

– Слава-а-а-а!!!

У Аркадия от этого ора голова заболела и в сердце кольнуло, но приходилось раскрывать вместе со всеми рот и делать вид, что кричишь.

«Политика, чтоб ее!.. Все кричат, приходится и самому делать вид, вне зависимости от настроения и степени испытываемой одушевленности. Чем торчать здесь весь день на жаре, я бы лучше продолжил подготовку передислокации этих оболтусов, многое же никто, кроме меня, не знает или не понимает. Но решили характерники поддержать Хмеля всем составом, так двоих из монастырей вытащили, несмотря на их отречение от мира, а двоих стариков – из которых песок не сыплется, а уж почти совсем высыпался – с хуторков. Политико-экономическую подготовку сочли полезным дополнить невербальным воздействием на толпу. Мало настоящих характерников, так что даже такими фальшивыми, как я, приходится пользоваться. Решение о переселении должно быть добровольным и единодушным, чего бы это ни стоило. Гражданская война с Сечью, не захоти она переселяться, почти наверняка убьет Малую Русь, да и Дон потом Москва додавит.

Досадно, что пока на Нил только около пяти тысяч донцов собирается и всего несколько сот гребенцов. Уж очень тех и других кавказские соседи достают. Шапсуги так вообще раньше нашими главными союзниками в войне на море против османов были, а теперь на наши корабли и селения налеты совершают. Совершенно недоговороспособные субъекты, без регулярного геноцида жить мирно их не заставишь в принципе. Это же каким недоумком или ублюдком надо быть, чтобы восхищаться “благородством” черкесских обычаев? Хорошо “благородство”, выражающееся в нацеленности на жизнь за счет продажи в рабство соседей, часто родственных по крови. Потенциально великий народ к двадцать первому веку превратился в кучку малочисленных дикарей. Но крови они у нас еще попьют, никуда от этого не денешься».

Покосившись на стоявших невдалеке атаманов, попаданец убедился, что они выглядят воплощением уверенности в правильности решения перенесения Сечи на Нил. Как те, кто остается здесь, так и те, кто переселяется. Отличить эти две группы на глаз не представлялось возможным.

«Впрочем, бог с ними, уезжающими. Как скажется их отъезд здесь? В истории моего старого мира, несмотря на все беды Руины, селяне на Левобережье сберегли завоеванную волю до Катьки-бл… и, то есть лет сто. Играло ли в сдерживании желающей похолопить их старшины наличие рядом Сечи? Не была ли она решающим фактором сохранения свободы земледельцев? Страна ведь уверенно превращается в главного мирового экспортера хлеба, прежних лидеров хлебопоставок Польшу и Турцию мы успешно загнобили, а Египет собираемся разорить. В ближайшее время, вместе с Великой Россией, именно мы и будем снабжать хлебом голодающую Европу. Время Аргентины, США и Канады наступит позже, а Польше и Турции понадобится не один год на восстановление. Удастся ли удержаться преемнику Богдана от этого легкого решения проблемы – возвращение селян в состояние быдла? Тем более что к тому времени все земли Малой Руси поделят, у новых придворных, безразлично, при дворе гетмана или свежеиспеченного же господаря, будет огромный соблазн – получить в собственность землю с холопами. Правда, есть еще у нас сотни тысяч полоняников-рабов, но эта проблема должна постепенно сходить на нет – их дети все чаще принимают православие и получают волю».

Перед трибуной тем временем произошла подвижка казаков в глубь поля, освобождение для выступлений пространства с две-три цирковые арены величиной. Торжественное мероприятие перерастало в праздник, о котором упоминал недавно Юхим. Первыми выдвинулись на суд зрителей сурмачи (трубачи), барабанщики и певческий хор. Нельзя сказать, чтоб идеально, но достаточно гладко они исполнили с полтора-два десятка мелодий, две трети – от Москаля-чародея. Петь он не любил и не умел, но намурлыкать человеку с музыкальным слухом «Роспрягайте, хлопци, кони» или «Писаре мий» смог без труда. Вот об извлечении слов к песням из собственной памяти вспоминал, вздрагивая, – стихи не любил и плохо запоминал с детства, пришлось пользоваться гипновнушением. Жуткие головные боли мучили его потом несколько месяцев, притом что многочисленных обязанностей с него никто не снимал, утоляющие боль средства характерников, кроме опиатов, не помогали, а увлечение производными мака – верный путь на тот свет.

«Нет уж, теперь дам копаться в своей голове разве что под угрозой смерти. Вот и сейчас, от по-настоящему хороших песен, исполняемых достаточно профессионально, звучащих далеко не так убийственно-громко, как на концертах двадцатого – двадцать первого веков, сразу сдавило лоб и появилась боль в висках. Надеюсь, хоть долговременных рецидивов не случится, а то хоть вешайся».

Переждав острый приступ боли, попаданец вернулся к размышлениям о судьбе этого мира, на который он сумел существенно повлиять, пусть не лично, руками казаков.

«Учитывая проблемы с сердцем, вряд ли намного переживу Богдана, так что максимальное увеличение промышленности и вовлечение в организацию мануфактур и заводов наибольшего числа представителей старшины – вот способ предотвратить возврат рабства и неизбежное при этом загнивание страны. Против законов экономики не попрешь, уж насколько Петр в реале был могуч, а из-за опоры на крепостничество большая часть выстроенного им развалилась или пришла в упадок. Благо гетман тоже лично заинтересован в обогащении атаманов и полковников – меньше поводов у них появляется строить козни против него самого. Приятный бонус для меня: Мария – помимо развития семейного бизнеса – уже больше десятка совместных предприятий в разных городах Малой Руси организовала. Мебельных фабрик, обувных мастерских, сукновальных мануфактур… в общем, богатеньким Буратиной здесь я стал, натуральным олигархом, или, как здесь принято говорить, магнатом. Удачно это меня она выбрала, сам бы выше уровня умеренной состоятельности вряд ли бы поднялся. Не хотелось бы, чтоб наши дети в нищих превратились из-за гражданской войны.

Хм… а таки и правда, внешние угрозы для Малой Руси и ее жителей сейчас несравненно менее опасны, чем потенциальные внутренние беспорядки. Москва еще долго будет переваривать пустовавшие ранее черноземные земли. Да и обречена она бодаться со шведами за Балтику, а если удастся задуманный Хмелем обмен территориями – царю все земли севернее Припяти, нам – Черниговщина и Слобожанщина южнее Белгородской засечной черты, так совсем хорошо будет. Царь с полным правом припишет к титулу всея Белая Русь и попытается приписать Литву, Курляндию, Лифляндию с Эстляндией, а Хмель объединит под своей булавой Малую Русь. Сильно сомневаюсь, что царю удастся подмять под себя всю Прибалтику, но разделение интересов Вольной и Великой Руси станет свершившимся фактом. При сохранении права на свободную торговлю получится огромное экономическое пространство. Пока с бедным населением, но при увеличении благосостояния граждан Вольной Руси придется чесать по этому поводу репу и царю. Иначе начнется воистину массовое бегство людей из Великой Руси в Вольную, пока-то беглецов не так уж много и то там выражают недовольство».

Концерт тем временем сменился джигитовкой под барабаны и бубны. Всадники – каждый второй с кавказской или ногайской физиономией – лихо совершали головоломные кульбиты под одобрительные вопли распаленных представлением зрителей.

«Зрелищ-то здесь катастрофически не хватает, стоило бы всерьез заняться театральными делами, цирком, детскими студиями… для той же пропаганды санитарии и гигиены очень полезны были бы самые примитивные представления. Только где взять на это время и силы? С имеющимися нагрузками не справляюсь, зашиваюсь по важнейшим делам. Разве что кого припрячь? Но кого? Черт, надо бы не забыть джур попросить, они местную жизнь, несмотря на молодость, лучше меня знают. А о пертурбациях будущих времен голову ломать нет смысла. И мозгов, и знаний не хватает, да и угадать, что случится, можно лишь случайно. Ту же войну со Швецией только пророк мог предсказать, ведь реально невыгодна она обеим сторонам была. “Делай, что должно, и пусть случится, чему суждено”. Лучше Марка Аврелия об этом не скажешь. Буду и дальше заботиться о развитии страны и увеличении благосостояния семьи, об укреплении безопасности и для государства, и для родных. Если не доставать Богдана предупреждениями об опасности для его потомков его коронования, то мне от власти одни плюшки и дальше будут сыпаться. А лучше, эффективнее работать на государство я физически не способен.

Эх, как жаль, что Иван смывается на Нил!.. Хорошо, что хоть Юхима его жена удержит. Тяжело все-таки расставаться с друзьями».

 

О вреде мечтательности

Черное море и его окрестности,

август 1644 года от Р. Х

Всю первую часть пути на юг Юхим провел в совершенно несвойственных ему задумчивости и молчаливости. Внимательный взгляд, а наблюдательных людей вокруг хватало, отметил бы при этом, что настроение признанного общественным мнением святым казака регулярно меняется. Он то задумчиво хмурился от каких-то воспоминаний, то счастливо улыбался своим мыслям.

И для грусти, и для радости причины у него имелись. Впрочем, грусть не слишком подходит для характеристики глубокой обиды, им испытываемой.

«Вот уж сволочи, так сволочи! А ведь друзьями, гады подколодные, прикидывались, да не один год! Нет, правду люди говорят, что хороших колдунов не бывает. Эх, недаром Пророк запретил винопитие, недаром…»

Юхим, со свойственной некоторым непоследовательностью, уже забыл, что сам попросил друзей-характерников помочь избавиться от непреодолимой тяги к горилке. Скажем прямо – беседа с гетманом перед рейдом на Гданьск произвела на него сильное впечатление. Умел Богдан внушить страх божий даже отморозкам, не боявшимся ни пули, ни сабли, ни черта лысого. Сбегать с Малой Руси или помирать – пусть самой что ни на есть героической смертью – ему не хотелось. Вот он и обратился уже после набега к Москалю-чародею и Васюринскому за помощью.

Те и постарались. Сначала долго что-то обговаривали, спорили, а потом Иван среди белого дня Срачкороба усыпил и заколдовал. Да так, что теперь от малейшего запаха спиртного знаменитого шутника тошнило немилосердно, просто выворачивало. Ни в гости сходить, ни у себя уважаемых людей нормально принять будущий святой – народная молва его к лику святых уже причислила – не мог. Что же это за угощение – без наливки, горилки, пива и вина?

«Не о таком я просил! Не такое лечение мне было нужно! Это ж теперь я в изгоя превращусь – ни к людям выйти, ни у себя их принять».

Последний случай получился совсем вопиющим. Приглашенный быть крестным отцом Юхим с обряда крещения в церкви сбежал. Очень уж от батюшки разило перегаром, все содержимое желудка будущего крестного неожиданно двинулось в путь обратно. С огромным, просто неимоверным напряжением сил удалось не облевать батюшку и малыша, выскочить на улицу, вывалив съеденный завтрак на траву там. Скандал.

Рассказывать всем о том, что его заколдовали от тяги к горилке, Юхим постеснялся. Точнее, постыдился – настоящий казак должен своей волей от соблазнов уклоняться. Пришлось врать. Первое, что на ум пришло, – душа не выдержала дуновения греховности от попа. О том, что это может тому аукнуться крупными неприятностями, не сообразил, уж очень плохо сам себя чувствовал.

Батюшка, также вышедший на крыльцо церкви, услышав такое обвинение, пошатнулся, побледнел и на нетвердых ногах вернулся в храм. Где пал на колени перед иконой Божьей матери и начал истово молиться, то и дело совершая поясные поклоны. Видимо, имелись у него тяжелые незамоленные грехи, упрек попал не в бровь, а в глаз. Кончилось все уходом попа в монастырь, благо был он вдовцом. Опеку же за его детьми поручили одной из сестер новоявленного монаха. Впрочем, может, под влиянием поступка отца, может, по какой другой причине в женский монастырь вскоре удалилась и его старшая дочь. Естественно – кто бы сомневался, – этот случай людская молва приписала к числу подвигов святости Юхима Срачкороба.

Крестным отцом Юхим таки стал на следующей неделе, уже при помощи другого батюшки, приехавшего из соседнего села. Трезвого, на вид – немного испуганного, очень старательно проводившего службу.

Кстати, находясь среди толпы пиратов и убийц (не было на фронтире других, неунизительных способов выжить, иначе как добывая пропитание саблей), Срачкороб никаких дуновений греховности от них не почуял. Может быть, оттого, что считали они себя истовыми защитниками православия. А возможно, и потому, что даже символическая выпивка в походе у казаков исключалась их законами. Здесь и от откровенных алкоголиков спиртным не пахло.

Но куда чаще выражения обиды лицо знаменитого шутника посещала улыбка счастья. Бог его знает почему, но со стороны он начинал в эти моменты выглядеть глуповатым и неопасным. В волчьей стае, вышедшей на охоту, реакция у окружающих на такое инстинктивная. А некоторая заторможенность в ответах на подколки, посыпавшиеся со всех сторон, только обострила для него ситуацию. Многочисленные жертвы его шуток и розыгрышей почуяли возможность отыграться.

Между тем Юхим не сошел с ума, не сдурел даже временно. Скорее наоборот, долгое воздержание от употребления спиртного и прием многочисленных укрепляющих лекарств сказались на его здоровье – в том числе духовном и умственном – самым положительным образом. Правда, сказать, что чувствует себя как в молодости, не мог. Нередко побаливали пострадавшие от спиртного, побоев и простуд внутренности, куда медленнее с несравненно более сильными болевыми ощущениями восстанавливался мышечный тонус – и за полгода не удалось вернуть свои прежние силу и скорость движения. При всем том мозги шутника работали уже с прежней эффективностью, выставить недоброжелателей дураками он сумел бы легко. Сумел, если бы имел такое желание, на данный момент отсутствующее. Не до того ему было.

«Святой человек» ушел в свои переживания и воспоминания.

«От же баба – дура! Нет чтоб сказать заранее, я б… я б…»

Однако длительный, тщательный перебор возможных собственных действий оказался неудачным. Ничего путного Юхим измыслить не смог, уклонение от похода на юг – при малейшей возможности в нем поучаствовать – им отметалось с ходу, а других вариантов, иного развития событий, не имелось. Да и не могло иметься: либо идешь в поход, либо остаешься дома, возле жениной юбки. И хоть впервые в жизни ему не просто хотелось, жаждалось с невероятной силой именно остаться, уклониться от нынешней военной кампании он не мог. Сам себе такого не простил бы. Помимо запланированного взятия Истамбула, не налета-грабежа, а полного овладения великим городом, намечалось еще одно историческое действо, о котором даже из его будущих участников почти никто не знал. Не проводить одного из двух друзей, Васюринского, да почти всех боевых товарищей-сечевиков в дальний путь, скорее всего навсегда, было совершенно невозможно. Можно сказать, невообразимо.

«Правильно люди говорят, що все зло – от баб! Ведь уже был с Аркашей уговор, що меня отпустят с Иваном. Он хоть и кривился, будто уксуса хлебнул, но согласился замолвить словечко перед Хмелем, щоб не препятствовали мне поучаствовать в этом деле. Только собрался сказать при расставании, щоб поменьше слез было, об этом жене, а она как брякнет: «Я непраздна».

Странное дело, хотя неожиданно возникшее препятствие для присоединения к войску Сирка огорчало, расстраивало казака донельзя, на лице его опять расплылась улыбка погружения в нирвану, таки и правда придававшая ему вид глупый и безобидный.

Вообще-то женщины в жизни будущего святого всегда были на втором, в последние годы так на двадцать втором месте. Известно, что они плохо понимают шутки, склонны к истерикам и требуют подарков… Юхим с детства был солидарен с пословицей: «Курица – не птица, баба – не человек». Жизнь в сугубо мужском обществе Сечи, практически в монастыре, немалая часть членов коего с прекрасным полом отношений принципиально не имела , только укрепила его в этом мнении. И если бы не насильственная женитьба, в таком убеждении он бы и умер. Да влез в его жизнь гетман, потоптался по ней подкованными сапогами, и все, пропал казак.

То, что он попал, причем сильно, Юхим понял почти сразу. Ну, как только осознал себя женатым человеком. Но насколько сильно, выяснилось как раз перед отправлением в этот долгожданный поход, в котором он надеялся вернуться к прежней, горячо любимой им жизни сечевика. Сообщение, что у него будет ребенок (сын, конечно!), поломало все планы и намерения. Смело их, как веник сметает пыль с пола.

«Сын . У меня будет сын!»

Раньше Юхима совершенно не волновало, есть ли у него потомки от его не таких уж частых тесных контактов с женским полом. К жене он успел привязаться, но все же не так сильно, как к Сечи и товариществу казаков. Да и не ожидал Срачкороб такого сообщения, ведь в первом браке детей у Ганны не было. Казалось бы, чего планы менять? Только они сами поменялись.

В тот момент, когда сечевик понял наконец (через добрую минуту после произнесения женой), ЧТО она сказала, именно в этот момент казак пропал окончательно и бесповоротно. Гнездюком стал не только формально, но и в душе.

Прямо скажем, не все казаки были выдающимися интеллектуалами, хотя и полные дураки там долго не жили. Но уж чутье-то у них имелось у всех, во всех смыслах чутье. Ненормальность поведения Срачкороба многих спровоцировала на попытки вышутить того, кто не раз, иной раз очень болезненно, вышучивал их. На него посыпались подколки и обидные вопросы, с каждой минутой все больше.

Пока казакам приходилось грести и то и дело переставлять паруса, не до облаивания расслабившегося юмориста им было. Сидел Юхим на верхней палубе – здоровье не позволило ему долго сидеть за веслом, – остальные занимались своими делами. Но вот когда каторга вышла в море, поймала почти попутный для движения на юг северо-восточный ветер, раздался приказ убрать весла внутрь. Многие не остались на гребной палубе, вылезли на верхнюю, где быстро обнаружили совершенно идиотски улыбающегося Срачкороба. Вот тогда и началось.

Счастье счастьем, а предаваться ему в момент, когда тебя окружили недружественно настроенные личности, мог бы разве что Будда. Пришлось Юхиму выныривать из нирваны и отвечать разухарившимся товарищам, им до этого неоднократно обиженным. Злость, что его выбили из состояния счастья и покоя, помогла ему быстро поставить обнаглевших на место.

– А ты…

– Ну не ты же!

– Да мы с кумом!..

– А я с кумой.

Вокруг послышались смешки. Кто-то тут же подхватил:

– А он баб не любит!

– Да-да… – Уже мысленно торжествовавший посрамление многократно унижавшего его человека Степан Лобода завис, как комп с экспериментальной виндой. Хотя такое сравнение здесь прийти в голову могло только одному человеку, на корабле отсутствующему, но привычные термины тех лет – был ошеломлен, оглушен, обескуражен – хуже отражают сложившуюся ситуацию. Мосластый блондин – порядочно отросшая щетина на лице и голове почти не была у него заметна – Степан открывал и закрывал рот, пучил глаза, громко испортил воздух, но выйти из ступора не мог.

– Чего «да»? Не надо мне этого, другого согласного ищи, а я не содомит.

– Юхиме, а может, он тебя полюбил?!

– Так у Юхима жена есть! Говорят, бой-баба, мигом эту любовь скалкой выбьет!

Один из мигом перешедших на сторону Срачкороба казаков сопроводил свою шутку дружеским тычком в спину незадачливого Лободы и попал по почкам. От боли к неудачливому противнику Срачкороба вернулась способность говорить, и он возопил:

– Да чего ты квакаешь?!!

– Смотри лучше, щоб самому в чужой пасти не квакнуть, с миром прощаясь.

Прав был еще не написанный Штирлиц. Последняя фраза запоминается, а этот ответ Юхима в споре стал последним – опять сменился ветер, и капитаны кораблей разогнали экипажи по гребным палубам и к парусам. А вспомнили эту фразу как очередной пример пророчества или умения насылать проклятия. Последнее святым вроде бы несвойственно, только Срачкороба ведь и колдуном числили. Больше попыток перешутить святого человека никто не делал.

 

Параллели и перпендикуляры истории

Черное море, август 1644 года от Р. Х

Если Срачкороб забрался на идущую в арьергарде каторгу – из-за протеста против «неправильного колдовства» по кодированию его от алкоголизма – и переживал изменение своего семейного статуса, привыкал к мысли, что вскоре будет отцом, а заодно ставил на место вздумавших шутить над ним, то Аркадий путешествовал на флагманской баштарде. Там же пребывал и командир этой эскадры Васюринский.

Поразмышлять нашлось время и у попаданца. Ивану довелось много внимания уделять управлению эскадрой и наведению порядка среди палубной команды флагмана. Составляли ее в основном греки – все как на подбор с жуликоватыми или откровенно зверскими физиономиями. В подавляющем большинстве они имели пиратский опыт, не говоря уж о контрабандистском. Грек-моряк и не контрабандист – оксюморон. Но вот с дисциплиной у гордых потомков эллинов были проблемы. Наиболее серьезные регулярно лечились веревкой и мешком, с судопроизводством по казацкому закону, однако если всех перевешать и утопить, то кто будет работать с парусами? Воспитанием прожженных авантюристов и разбойников вынужден был заниматься наказной атаман, а Москаль-чародей погрузился в размышления. Нарушать их никто не решался, связываться со знаменитым колдуном без крайне уважительной причины… таких дураков или совсем отмороженных на корабле не нашлось.

«Просто чертовщина какая-то! И время другое, и возможности-люди совсем иные, а столько параллелей… обалдеть. Наверное, и в Древнем Египте нечто подобное творилось. Война началась, а самого нужного оружия дико не хватает, приходится клепать его, закрывая глаза на качество. Ничто не ново под Луной. Помнится, тэтэшки довоенного и военного выпуска отличались кардинально, а теперь и у нас та же история».

Попаданец лениво в который раз размышлял о наверняка неслучайном сходстве ситуации, перемещаясь из промцентра Малой Руси в армию, везя с собой все склепанные за последнее время револьверы и кулевринки. К скорострельным, казнозарядным, нарезным трехфунтовым кулевринкам, с конической формой дна каморы, из особо прочной марганцевистой бронзы особых претензий не было. Разве что главным неудобством стала необходимость серьезно освинцовывать цилиндрическую часть снарядов – для предупреждения ураганного износа нарезов в стволе. Снабдить их вместо освинцевания более прогрессивными медными поясками пока не получалось – слетали они при выстреле. Несмотря на малый калибр, пушки удались, попаданец ими гордился. Добивали они куда дальше и при этом точнее, чем артиллерия всех потенциальных противников. А их снаряды – не шарообразные, а цилиндры с коническим наконечником – с взрывчаткой внутри по разрушительности превосходили куда более солидные ядра тех же турок.

С револьверами, которых, казалось, жаждали все, дела обстояли куда хуже. Нарастить выпуск короткоствола никак не удавалось. Наоборот, еженедельные отчеты свидетельствовали, что производство падало при росте затрат на него. Впрочем, проверки показали, что причиной этого стало не воровство, а в разы увеличившийся брак. Не помог и построенный недавно новый цех с большим количеством сверлильных, токарных и винторезных станков. Ставшие за них новички, как выяснилось сразу, обученные совершенно недостаточно, погнали сплошную некондицию. Уже в начале лета Аркадию пришлось бросать все дела в столице, оставлять семейный бизнес на супругу, в твердых ручках которой он без того пребывал, и спешить в Запорожье.

После нескольких мозговых штурмов, работая по восемнадцать часов в сутки, удалось остановить начавшееся падение производства револьверов. Кстати, решилась сама собой проблема лишнего веса, хоть эти дни зарядку не делал, зато стала мучить изжога после каждого приема пищи. Порадовало сердце, на эти перегрузки не отреагировавшее. Пропавшие было после лечения сердечного приступа тени под глазами приобрели такой размер, что сам себе Аркадий стал напоминать какого-то зверька с черными пятнами вокруг гляделок. Правда, вспомнить вид или хотя бы род не смог – не тем голова забита.

Туго приходилось далеко не только ему. Пахавшие последние полгода как минимум по шестнадцать часов в сутки работяги, даже самые опытные, замедлили темп труда и резко ухудшили качество продукции. Куда чаще, чем раньше, стали ломаться станки, в больницу заметно увеличился приток людей с производственными травмами и обострившимися хроническими болячками. А менять выбывших нередко было некем. Совсем некем. Удалось – путем заранее спланированного резкого снижения скорости сверления и токарных работ для новичков и ограничения разрешенного времени пребывания у станков – хоть как-то предотвратить полный обвал. Не выдерживали люди, ломалось железо.

Чрезвычайно сложное, кропотливое нарезание стволов попаданец волюнтаристски прекратил, приказав изготовлять гладкоствольные револьверы. В то, что новички смогут качественно делать тонкую работу, не верил, а «старики» вымотались до предела. Лучше гладкоствольный револьвер, чем никакого, все равно это оружие для стрельбы в упор. Ко всему прочему встал вопрос и с острой нехваткой пороха: шведская война, такая нежелательная и ненужная, спалила большую часть его запасов. А продукцию-то крайне необходимо проверять, прежде чем отправлять в войска. О рентгеноскопии смешно было мечтать, не говоря о более навороченных исследованиях, осмотр же и обстук (пушек) – для выявления скрытых каверн в металле – никакой гарантии от разрыва изделия при первом же выстреле не давал. Вот и в перевозимой в войска партии оружия половина не проходила испытаний стрельбой. Не то что усиленным зарядом, даже простым не нашлось пороха в Запорожье для этого.

Особенный колорит производству придавало недостаточно хорошее знание языка Малой Руси (украинского) большей частью инженеров, мастеров и простых работяг. Начальственный состав, в основном из немцев, учил язык старательно, но вновь прибывшие общались на родном или латыни, приходилось разговаривать с некоторыми через переводчика. Рабочие представляли же из себя настоящий интернационал: те же беженцы из Европы, по-прежнему охваченной фактически мировой войной, переселенцы с Балкан, Кавказа и Великой Руси, принявшие православие бывшие рабы: литовцы, поляки, турки, черкесы. К величайшему сожалению попаданца и Хмеля, местные селяне менять привычный плуг на работу у станков не рвались. Даже беднота, в селе перспектив не имевшая, на заводы не спешила – предпочитала в казаки подаваться.

«Интересно, бардак типа пожар, совмещенный с потопом и признаками начинающегося землетрясения, – это только наша национальная традиция для военных действий? Или в других странах тоже похожее происходит? Вроде бы приходилось читать, что даже у немцев, знаменитых любовью к порядку, бардака было столько, что хоть с соседями делись».

Вопреки, казалось, здравому смыслу, все произведенные большие осадные пушки везти к Стамбулу не спешили. Еще в начале июня пластуны захватили все четыре крепости, охранявшие Босфор. Три, Анадолуфенери, Румелифенери, Анадолухисары, малой кровью – уж очень незначительные в них имелись на момент взятия гарнизоны. Четвертую, Румелихисары, пришлось штурмовать уже казакам с нескольких каторг. Пластунский налет сорвался. Большая часть этих элитных бойцов невидимого фронта, участвовавшая в попытке захвата наиболее близкой к столице и самой мощной из босфорских крепостей, погибла. Для восстановления и без того немногочисленного пластунского корпуса – очень уж дорого обходилась подготовка его бойцов – пришлось привлечь в него черкесских психадзе, имевших сходную тактику действий. Благо к середине семнадцатого века почти все черкесские воины идеологически привязанными к Османам, а теперь Гиреям, не были. Гиреевская столица выслать помощь отчаянно отбивавшимся защитникам Румелихисары не успела. Конницы в ней не осталось совсем – последние сувалери и сипахи несколько недель назад, видя, что дело идет к поеданию их боевых друзей, ушли к дарданелльской переправе и отправились к основному войску оджака. Пехота же не поспела: пока разведчики, также пешие, выяснили подробности происходящего, пока удалось собрать у ворот достаточное количество вооруженных людей, выручать стало некого.

Большие пушки не спешили везти по нескольким причинам, но прежде всего потому, что брать штурмом огромный город не собирались. Хмель и старшина прекрасно представляли, сколько казацкой крови для этого придется пролить, а врагов и без турок хватает. Стамбул намеревались взять измором, благо для этого имелись предпосылки – город голодал уже сейчас, причем люто голодал. Еще в июне, до возможного подвоза продовольствия из Анатолии, к городу подступили войска трех балканских господарей – Молдавии, Валахии и Тран-сильвании и подошел сквозь захваченный Босфор казацкий флот. Балканцы переправились через наведенные переправы в Азию, где, пользуясь отсутствием гиреевской армии, рассыпались на отряды и занялись грабежом и людоловством. В Европе же на сотню верст вокруг продовольствие раздобыть давно было возможно разве что охотой – жившим вокруг грекам и болгарам пришлось сменить место обитания. Флот же полностью перекрыл возможность подвоза еды по морю и рыбной ловли вне Золотого Рога.

Перебирая в уме события последних месяцев, Аркадий наблюдал за действиями друга. Тот в это время построил распекаемых им матросов в ряд на палубе (ряд вышел неровным, стояли греки далеко не по стойке смирно, однако слушали командира внимательно). Иван, что-то объясняя, смахнув с головы казацкую шапку и зажав ее в руке, размахивал оной, дополняя слова жестами.

«Эх, и с головными уборами у меня облом случился. Не желают казаки менять свои меховые страшилища ни на гречкосейные брыли, ни на ковбойские стетсоны. Уперлись как бараны, из которых их шапки сделаны. А тут еще вылезла такая “мелочь”, как необходимость для производства фетра ртуть использовать. То-то мне шляпник сразу странным показался – надышавшись парами этого металла, не мудрено повредить рассудок. Фетр же из пуха бобров дороговат будет. Будем надеяться, что он прислушается к моим советам и перейдет на шляпы из кожи и войлока».

Наказной атаман тем временем закончил пропесочивать подчиненных и направился к месту уединения друга. Хотя на галеасе присутствовали больше тысячи казаков, вокруг призадумавшегося колдуна образовалось свободное пространство в несколько квадратных метров. Иван подошел, сел рядом, по-татарски, на палубу и попытался расслабиться, подставляя лицо ветру и солнцу. Шапку он так и не водрузил на голову, продолжал сжимать ее в правом кулаке, видимо, просто забыв о головном уборе.

Вблизи стало особенно хорошо видно, как Васюринский постарел за последние годы. Встреть Аркадий так выглядящего человека в своем мире, определил бы его возраст в лет шестьдесят пять – семьдесят, между тем ему было всего пятьдесят с малюсеньким хвостиком. Оселедец и роскошные, длиннющие, закрученные вокруг ушей усы, даже брови отливали чистым серебром – притом что от природы атаман был брюнетом. Морщины образовали на лице глубокие складки, придавая ему мрачный, угрожающий вид. Зато глаза светились силой и волей.

«Не удивительно, что склонные устраивать хай по любому поводу греки покорно слушали и кивали в ответ на выговоры. Спорить, настаивать на своем при виде верзилы с таким лицом у большинства духу не хватит, даже если не вспоминать о его громкой славе колдуна. Зверюга зверюгой, того и гляди в волка перекинется и рвать в клочья вздумавших спорить возьмется. Но… очень уж сдал он, судя по внешности. Хотя… может быть, просто устал, вымотался, как и я сам. Ох, нескучным выдался последний год, хотя назвать его веселым язык не повернется. Утешает то, что, блюдя свой статус адмирала , он теперь каждый день бреет лицо и голову, вон как пот на них блестит. Есть еще порох в пороховницах, не ослаб казак. Будем надеяться, что и некоторый сброс мышц у него произошел не из-за раннего старения, а из-за огромной нагрузки и в связи с занятостью недоедания. В отличие от меня Иван сала так и не накопил, вот и теряет мышечную массу».

– Устал?

Васюринский чуть помедлил с ответом, поиграл в задумчивости губами.

– Ты знаешь, нет. Вот только чего-то…

– Плохие предчувствия?! – встревожился Аркадий. Плохие предчувствия у характерника – почти гарантированные грядущие неприятности, причем наверняка крупные.

– Нет, ничего плохого впереди не чую, но… томит что-то меня.

– Скорее всего, волнуешься. Может, останешься на Руси? Не молод ведь уже, а в Египте климат убийственный для чужаков, это тебе не родные плавни.

– Ааа… Бог не выдаст – свинья не съест.

– На бога надейся, а сам не плошай. Свиней-то там нет, зато имеются куда более опасные твари. Только не в них главная опасность. Малярия, дизентерия, холера, паразиты разнообразные, в них основная угроза.

– Да помню, в детство не впал, память не потерял. Серебряную флягу для воды себе уже приобрел, ох и дорого же она мне обошлась. Хлопцам оловянные, но с крестом серебряным внутри приготовил. Часныку накупил на весь курень, карболкой для мытья рук всех смогу обеспечить. Не пропадем.

Настроение у попаданца после этого невольного напоминания о скорой разлуке упало. Ведь, вполне возможно, им уже не придется встретиться никогда. Оставалось радоваться, что Срачкороба его жена прочно охомутала, иначе и он бы подпрягся в эту авантюрную затею Москаля-чародея, на ура поддержанную гетманом. Сколько уже было говорено, отговаривать дальше не имело смысла.

– Лучше расскажи, как вы с голландцами и англичанами в Мраморном море дрались. А то ни с кем из командиров того сражения мне до сих пор разговаривать не довелось.

– Да… славное было дело. – Иван полез в карман жупана за трубкой, табаком и зажигалкой, неторопливо раскурил носогрейку. – Переправы работали еще вовсю, волохи в Анатолию уже перебрались, молдаване как раз переходили, а трансильванцы еще и не подошли к проливу.

– Янычары помешать не пытались? В Стамбуле ведь немалый гарнизон, да и многие горожане знают, с какого конца за саблю держаться надо.

– Не, наше войско встало табором между городом и перевозом, молдавская конница наготове была, перед ближайшими воротами мы сразу часныку густо насыпали и ночью его собирать не позволяли. Богун – добрый атаман, сразу хорошо окопался.

– Ясно. Извини, что перебил, продолжай о битве на море.

– Ну, значит, стали мы невдалеке от входа в Золотой Рог, чтоб оттуда никто не выскочил. Турки, не будь дураки, на оставшихся у них лоханках из-под защиты пушек так и не высунулись.

– Думаешь, и дальше не посмеют?

Иван ответил не сразу. Сделал пару затяжек, поморщил лоб. Хорошо знавшему его другу не составило труда определить, что наказной атаман эскадры глубоко задумался.

– Думаю, посмеют. Причем вылазки долго ждать не придется. В Стамбуле уже сейчас жрать нечего, говорят, там всех сильно расплодившихся крабов выловили, а это ведь для мусульман запретная пища. Найдутся храбрецы, попытаются прорваться, пока на это силы есть.

– И как думаешь, прорвутся?

Васюринский сделал не жест, а намек на него – очень слабо пожал плечами.

– Все в руках Господа. Если повезет, то две-три сотни человек могут прорваться в Мраморное море, высадиться на анатолийский берег. Только ведь и на обоих берегах для них вокруг сплошные враги.

– А почему они вам в спину не ударили, когда вы сцепились с голландцами?

– Так мы же не на виду у них дрались, где-то посреди моря.

– То есть Трясило заранее знал, что предстоит битва с европейской эскадрой?

– Еще бы не знать! – широко ухмыльнулся атаман. – Они две недели у Дарданелл выжидали попутного ветра. Всем ясно было, что не с добром пришли.

– Почему не с добром? – искренне удивился Москаль-чародей и начал загибать пальцы. – Почти двадцать судов, можно сказать, в подарок привели, да не пустых, с зерном и хлопком. Парочку подпаленных, как слышал, тоже уже отремонтировали. С утонувших много чего удалось поднять. Опять-таки выкуп за пленных заплатят. А кое-кто из матросов уже подал прошение о зачислении их в казаки, нам таких людей сильно не хватает.

– Считать добычу у нас много кто умеет, а тогда, когда увидели длиннющую змею их кораблей… не знаю, как кто, а я про себя струхнул. Больше пятидесяти парусников, все с хорошей артиллерией на верхней палубе… – Иван молча пустил несколько колец из дыма, нельзя сказать, что безупречные, но и не простые бесформенные облачка.

– А они сами-то не трусили? Неужели не слышали ничего о наших победах, о сожжении с помощью нашего оружия пиратских гнезд испанским королем?

– Поначалу нагло перли. Бог его знает, что они думали тогда, но нас не боялись совсем. Видимо, приравняли к похожим по составу магрибским пиратам. Те на большие караваны судов обычно нападать не решались. После отъема у того же испанского короля Бразилии вообразили себя… эээ…

– Выше неба и круче переваренных яиц.

– Вот-вот, мы по этим самым яйцам подкованными сапогами и потоптались. Сторожившие на скалах Дарданелл казаки дали сигнал дымом, что выходят они в Мраморное море, дежурная каторга принесла весть к Стамбулу, прямо ночью снялись и где-то в середине моря их перехватили.

– Договориться миром пытались?

– А как же! Трясило послал навстречу одну каторгу с сигналами на передней мачте: «Ваш курс ведет к опасности». Только шедшая первой шхуна в ответ из носовой пушчонки бахнула, мол, отвали в сторону.

– Действительно, нагло и глупо. Не ожидал от купцов-выжиг такого идиотизма. Считал, что Нидерланды управляются очень умными людьми.

– Бог его знает, сколько у них ума, но жадности наверняка намного больше. Да и сколько мы пленных ни спрашивали, ни одной ниточки к властям не обнаружили. Дело было так, значит, англы и голландцы привезли в Египет свинец, серебро, ружейные стволы и сукно. Сам знаешь, что по Средиземному морю они толпами ходят, магрибцев боятся, хоть испанский король исламских пиратов и проредил. Как раз заканчивали купцы загружаться зерном, хлопком, шерстью и пряностями, когда в Александрию прибыла греческая фелюка с послами из Стамбула, которые пообещали тройную плату – по сравнению с Амстердамом – за зерно.

– Да они за такую прибыль веревку для собственного повешения продадут! – стукнул кулаком по собственной ладони Аркадий.

Иван покрутил головой и улыбнулся.

– Ох, умеешь ты припечатать. Да уж, купцы – они такие. Только даже самые жадные в мире голландские торгаши не все соблазнились. Более двух третей предпочло вернуться в Роттердам.

– Наверное, не тем их корабли загружены были, шерстью, селитрой, хлопком, а не зерном. Не может купец отказаться от такой прибыли, в ловушку заведомую полезет, к медведю в пасть сам руку засунет.

– Хм… а ты знаешь, ведь и правда мне говорили, что они из Александрии не сразу отплыли, перегружались, менялись грузом.

– А я о чем! Хотя, конечно, часть судов управлялась приказчиками, не имеющими таких прав перенаправлять груз в другое место, те пошли к себе. Впрочем, хрен с ними, теми купцами, что дальше случилось?

– Трясило приказал выстроить наши корабли параллельно их где-то в полуверсте и палить по корпусам из трехфунтовых пукалок.

– Так уж и пукалок? – обиделся за свое детище Москаль-чародей. – Против купцов-то трехдюймовка вполне пригодный калибр. Это же не ядро, а снаряд! Он взрывается, причем неслабо. Внутри-то взрывчатка, а не порох.

– Вот если бы они все при попадании взрывались, то да, щепки от голландцев знатно летели, да больше половины просто малюсенькие дырочки в бортах пробивали, в мешках застревали. Все корабли издырявили, часть мешков с зерном подмочили да посекли. И маловат калибр-то против кораблей.

Васюринский с видимым наслаждением несколько раз затянулся дымом из трубки, а его собеседник пережил прилив злости на самого себя.

«Это же надо было один в один повторить промах подготовления эскадры Рожественского! Из-за опасности взрыва снаряда в стволе сделали взрыватели тугими. На испытаниях не взрывалось менее десяти процентов, а в бою больше половины стукнули по вражеским бортам почти безобидными болванками».

– Больше такого со снарядами не случится, доработали мы их уже. Промашка из-за спешки случилась. А с калибром… ты же помнишь, сколько над нарезанием шестифунтовок возились! – в голосе попаданца звучало нескрываемое расстройство. – Беда в том, что не очень долго стволы нарезку держат, да не поставишь их на борта галер, слишком тяжелы. Зато пукалки, – в голосе прорезалась еще и обида, – дают возможность вести огонь из-за пределов достижимости голландских пушек. Будь в Мраморном море наши шхуны и шебеки… а, кстати, почему их там не было?

– Привезли они казаков для занятия крепостей и припасы для табора под Царьградом и назад отбыли. А тут, как назло, ветер переменился на южный. В Босфор при нем и на каторге не всегда сунешься, гиблое место. Да не дуйся ты на меня! Признаю, издаля палить из трехфунтовок сподручно. Стреляют в десять раз чаще, чем голландские пушки, а про попадания и говорить нечего. В нас за все время перестрелки всего два раза угодили, правда, каторга чуть не утонула и от одного ядра, а мы, пожалуй, больше сотни раз им влепили. Думаю, если бы у нас поболе снарядов имелось, если не половина, то треть их до Золотого Рога не доплыла б. Все трофеи в серьезном ремонте нуждаются, некоторые сразу после захвата на мель сажать пришлось, иначе достались бы они морскому царю.

– Так и я ж об этом! – Аркадий опять от души лупанул кулаком по собственной же ладони. – Сам знаю, что трехфунтовки не годятся для морских битв, только и каторги-то для них не подходят. Будет у нас большой флот с подходящими для него пушками. А пока, увы, – развел руки. – Что можем, то и делаем. Рассказывай дальше.

– Так… эээ… Ну, постреляли мы в друг дружку, постреляли, на север идучи. Они все мажут и мажут, а мы, хоть и попадаем, остановить их не можем. Правда, один их корабль взорвался, видно, в пороховую комору ему угодили.

А другой вдруг сильно загорелся, думаю, бахнул на палубе бочонок пороха. Людишек с этих кораблей голландцы подобрали, кто жив остался и не утонул сразу, и дальше поплыли. Ну, и у нас из строя две каторги вышли. Одну на плаву только сделанная по твоей подсказке заплата спасла, другой ядро мачту сшибло, однако дерьмовые корабли османы делали, от чего течь образовалась. Тут у нас снаряды закончились.

– Да нет, не только османские, других стран галеры тоже для боя с крупными кораблями непригодны, хотя дерево, да, османы часто сырое использовали. Неужели голландцев такие частые попадания в их корабли не испугали?

– В горячке-то боя? Нет, они не трусы, да и не успели сообразить, что снаряды хоть и маленькие, а вред кораблям серьезный наносят.

– И тогда Трясило пустил в дело ракетные каторги?

– Ага. У нас их пять штук было, с пуском вперед, поэтому они на врагов повернулись и пошли, разгоняясь, прямо на них.

– Эх, надо было ему скомандовать общую атаку, чтоб голландцы не могли выцеливать ракетные корабли.

– Не-е, Тарас не дурак. Как увидел, что с каторгой одно голландское ядро может сделать, сразу передумал так делать – иначе мы могли с десяток кораблей потерять.

Сдвинув свой брыль на лоб, Аркадий почесал затылок.

– Вот об этом я и не подумал. Так на то он и Трясило .

– Тебя-то он с уважением не раз при мне поминал. Да… хм… значит, рванули ракетные каторги прямо на их строй, чтоб поближе подойти, сам знаешь, какая у них точность издали.

Москаль-чародей, производитель ракет, молча кивнул. Это-то он лучше всех в мире знал. Его изделия прекрасно подходили для стрельбы по городу или большому лагерю, по скоплению зимующих кораблей, но попасть в корабль семнадцатого века на ходу ими, не рассчитывая на случай, можно было только с небольшого расстояния. Слушая рассказ, он вдруг как бы увидел произошедшее.

Артиллерийский бой происходил на не слишком высокой скорости, уж очень разнородным по составу купеческий караван был. Флейты, шхуны, галеоны – все разного водоизмещения и с несхожим палубным вооружением – с трудом сохраняли строй на скорости около пяти узлов. Галеры легко удерживали такую скорость, не прибегая к гребле. Но взлетела над флагманом ракета с красным дымом (на ракетных каторгах гребцы освободили весла), немного погодя в воздух взлетел еще один краснодымный сигнал. На пяти галерах, до этого со стороны мало отличных от товарок, дружно ударили о воду весла. Причем на всех гребцы разных бортов гребли в разные стороны, слева вперед, справа назад, что позволило кораблям очень круто повернуть носами на вражеский строй, одновременно палубные матросы сбрасывали вниз паруса, превратившиеся вмиг из двигателей в тормоз.

Развернув суда, гребцы заработали в одном направлении в учащающемся ритме. Голландские канониры, прекрасно понимая, что перезарядить пушки не успеют, а попасть в нос атакующей галеры издали крайне проблематично, замерли, выжидая возможности поразить атакующего врага в упор. Долго ждать им не пришлось, если кто закурил в момент начала атаки трубку, то самое большее, докурил ее до середины.

Ожидавшейся на купцах попытки абордажа не случилось. Где-то с расстояния около сорока сажен со всех пяти галер полетели в голландцев со страшным воем и визгом огромные остроконечные стрелы с длинными огненными хвостами. Не очень быстро, намного медленнее, чем ядро из пушки, пожалуй, даже медленнее обычных стрел, пущенных из сильного лука. Ловкий человек, казалось (только казалось), от такой опасности на твердой земле легко мог бы увернуться, только кораблю подобные фокусы не по силам. Хотя больше половины дьявольских снарядов в корабли не попало – какие-то не долетели, какие-то перелетели или пронеслись между судами, никого это не утешило. Пять ставших обстреливаемыми мишенями очень быстро превратились в огромные костры на воде.

Грозные ракетоносцы не удовлетворились уничтожением пяти судов, а начали выцеливать новые жертвы носами, пусковые установки закреплялись на них намертво, одновременно спешно перезаряжая ракетные установки. Противник, вынужденно сломавший строй, не остался к этому равнодушен, все, кто мог, открыли пальбу из всего стреляющего. От имевшихся на всего нескольких судах девятифунтовок до аркебуз. Эффективность артиллерийской стрельбы в то время – пусть голландцы и уступали в меткости на море только французам – не могла вызвать восторга, быстро вывести из боя корабль врага можно было только благодаря «лаки панч», счастливому попаданию. Так что стреляли, скорее, со страху, чем в расчете уничтожения смертоносных галер. Однако одна за другой две из них вспыхнули не хуже жертв. Причем именно на баках, где стояли страшные для врагов – и, как выяснилось, для самих себя также – ракетные установки.

Впрочем, остальные три отстрелялись и по второму разу успешно и без серьезного урона «отскочили» от врагов подальше. На третий залп у них спецбоеприпасов не имелось: галеры мало подходят для сражений с артиллерийскими кораблями.

Нельзя сказать, что эта атака не смутила купцов. Смутила и испугала, но не до такой степени, чтоб забыть о прибылях, ждущих их в голодающем Стамбуле. Никто не повернул назад, к Дарданеллам, после некоторых растерянности и шатания суда стали выстраиваться в линию, более тесную, то есть с меньшими промежутками между судами для продолжения пути на север.

Трясило также воспользовался моментом и перестроил свой строй, отведя назад, к наиболее удобному для атаки минных чаек месту каторги с дымарями на носу. Неспешно они двинулись по ветру, как бы гоня перед собой облако дыма, скрывающее их от вражеских канониров. Потом многие нидерландские капитаны и купцы заверяли – божиться грех, – что именно тогда они осознали необходимость сдаваться, но разные обстоятельства им помешали. Со стороны продолжавших идти параллельно казацких кораблей никого поднявшего белый флаг, прекратившего сопротивление не заметили. Все вражеские суда дружно палили в облако, некоторые для этого даже из строя вывалились, ведь новая опасность приближалась к ним более сзади, чем сбоку.

Именно из искусственного облака и выскочили специально укрепленные, приспособленные для выдерживания близкого подводного взрыва чайки с подводными минами на шестах. Аркадий, конечно же, не забыл про успешные атаки Макарова в русско-турецкой войне, но испытать это новое оружие довелось здесь, в Мраморном море.

Испытание прошло удовлетворительно. Ни одно из успешно атакованных судов не пережило этого события, большие подводные пробоины для кораблей семнадцатого века имели стопроцентную фатальность. Не спасли «голландцев» даже толстые, двадцати-тридцатисантиметровые борта – их строили с учетом долгой эксплуатации и сильных океанских штормов. Когда одно за другим суда начали быстро погружаться в воду после атаки их всего лишь одним смехотворно маленьким корабликом, шедшие впереди сообразили, что в этом рейсе, при его продолжении их ждет не фантастическая прибыль, а смерть, и начали сдаваться.

– Иван, много казаков на чайках погибло?

– Да нет, около трети. Может быть, даже еще меньше, хотя палили по ним немилосердно, успели зарядить и пушки, и ружья и начинали стрельбу только при сближении, а много ли чайке надо? Одно ядро – и подарок морскому царю готов. Да картечь очень уж злая оказалась, из больших-то пушек.

«Ничего себе! Треть погибших при одной атаке – небольшие потери. Да… не жалеют своей кровушки казаки за волю. “Правильные пацаны” из двадцать первого века от таких перспектив массово перековались бы в добропорядочных граждан. Разводить лохов или изгаляться над беззащитными – по милости трусливых правительств – обывателями куда безопаснее».

– Такие потери на переезде не скажутся?

– Не-а, – мотнул головой наказной атаман. – Нам все равно мест на каторгах-баштордах не хватает, потом людей довозить в любом случае надо будет. Но вот на ядучесть дыма люди жаловались. Мол, не все смогли сразу грести в полную силу – кашляли сильно, надышавшись твоей гадости. Просили в следующий раз у чертей чего-то не такого противного вызнать.

– Тряпками им лучше свои морды надо было обматывать да не забывать мочить их перед атакой, если помнишь, на учениях никто особо не пострадал. Не бывает густой дым совсем безвредным.

– Я нескольким сотникам, из чьих сотен жалобы шли, уже выдал нагоняй.

Друзья немного помолчали. Один, на вид бездумно, курил трубку, другой вроде бы мечтательно пялился в облака. Слава богу, небесные, не искусственные, дымные. Нарушил молчание младший характерник:

– Все равно жалко парубков. Храбрецы ведь. А с вами же и парусники пойдут.

– Знаю, но и на них мест маловато будет.

– Тех, кто не захочет переезжать, тебе не жалко? Хмель ведь их не помилует, изведет под корень.

– А чего их жалеть, бесштанных трусов? Тех, кто на землю осел, гречкосеем заделался, Богдан не тронет. А тем, кто саблю в руку взял, чтоб против ворога стоять, на Днепре теперь делать нечего. С крысюками у казаков, сам знаешь, всегда разговор короткий – в мешок да в воду, на корм ракам.

– За исход большого круга не переживаешь?

Иван ответил не сразу, а как бы после прикидки вариантов или «принюхивания» к будущему.

– Не боюсь. Хорошую идею ты подал, правильную. Ох, и развернемся мы там…

– Может, и развернетесь, да надолго ли?

– Я ж тебе говорил, что «Бог не выдаст – свинья не съест»!

– А я тебя предупреждал, что там свиней нет, зато других опасностей – целое море! А ты уже не мальчик, и раны не так скоро заживают, и болячек разных… много имеешь.

– Казаку в постели стыдно помирать. Рано или поздно все ТАМ будем.

– Ага, в соседних котлах. Только вот я ТУДА не тороплюсь, мне и здесь неплохо.

– Еще никому ЗДЕСЬ навсегда остаться не удалось, так что не казаку от опасностей прятаться.

Аркадию оставалось только тяжко вздыхать. Он с самого начала понимал, что отговорить друга от настолько соблазнительной авантюры не сможет. Как ни печально было обоим от этого, но вскоре им предстояло расстаться. Возможно, навсегда. Шансы на успех предприятия сам попаданец расценивал как мизерные.

 

Вкус победы

Окрестности Стамбула, август 1644 года от Р. Х

Проход по Босфору для капитана, тем более адмирала, ведущего эскадру, – серьезное испытание. Иван весь путь в этой узости проторчал у руля, то и дело оглядываясь назад, на каторги, идущие следом. Аркадий получил возможность полюбоваться красотами знаменитого пролива. В прошлый визит в Стамбул слишком большое напряжение от рискованности ситуации помешало ему в этом. Заодно позволил себе попереживать из-за отъезда Васюринского – уверенности в том, что им суждено встретиться еще, не имелось – уж очень авантюрной затеей выглядела Сечь на Ниле.

При выходе из пролива бросились в глаза сначала красота Стамбула, потом огромное скопище людей, скота и телег на азиатском берегу. На воде возле этого лагеря виднелись многочисленные понтоны – части наплавного моста, разведенные, наверное, по предварительной договоренности для прохода казацкого флота на юг.

«Однако и награбили наши союзнички, аж завидки берут, если бы не дурная шведская война, запад Малой Азии обирали бы мы. Это тем более досадно, что рабочих рук в городах Малой Руси не хватает все острее, вся надежда в ближайшее время на стамбульцев. И странно: почему разобрали мосты полностью? Достаточно было бы сделать в них широкие проходы, потом меньше мороки при сборке имели».

И только потом привлекли внимание стаи воронья и других падальщиков на западном, европейском берегу, невдалеке от стен города. На миг даже померещилось, что оттуда пахнуло падалью и послышалось карканье. Померещилось, ибо при царившем вокруг «аромате» тухлой рыбы (именно такой гадостью пропитывалась походная казачья одежда), разбавленном стойким запахом дерьма (доски нижней палубы им были пропитаны еще во времена службы корабля в османском флоте), учуять носом, при его неблестящем обонянии, на таком расстоянии было нереально. До этого глазевший вокруг как турист, Аркадий срочно достал из футляра подзорную трубу, сожалея, что азовская новинка – труба с линзами из специально сваренного стекла, почти не искажающая разглядываемое, – еще не дошла до него. Донские атаманы расхватали все немногие сделанные экземпляры.

«Надо будет толсто намекнуть Шелудяку, что не посылать такую вещь разработчику, зачинателю производства оптики на Дону, – неразумно. С непонятливыми и диарея случиться может. Никуда не денутся, вышлют первый же сделанный экземпляр специальным гонцом, регулярно обсираться никто не захочет, а в моей способности наслать такую напасть не усомнятся. Характерник я или так, погулять вышел?»

Труба помогла раньше увидеть то, что и ожидалось. Естественно, стервятники – не только крылатые, четырехногие тоже – явились сюда не любоваться красотами великого города или природы. Поле между казацким табором у переправы и городскими стенами было усеяно трупами. Рассмотреть в не очень качественную оптику какими мудрено. Настораживало разве что отсутствие двуногих падальщиков – мародеров.

«Странно, трупы не убраны, значит, битва произошла недавно. Кто бы в ней ни победил, собрать ставшее ничейным имущество не должны были успеть. Почему там не видно мародеров?»

Тогда попаданец уделил внимание казацкому табору: цел ли он, не захвачен врагами? И тихая печаль по поводу расставания с другом слетела с Аркадия, будто сдутая сильным порывом ветра. Не до того стало – над казацким лагерем реяли черные флаги.

«Господи, Боже мой! Чума!»

Собственно, в число официальных целей поездки Москаля-чародея к Стамбулу входило предупреждение эпидемий или борьба с ними, если они вспыхнули. Не надо быть великим умником, чтобы сообразить о возможности такого поворота событий. Скученность большого количества людей в ограниченном стенами пространстве, плохое питание, нехватка дров для готовки пищи, не говоря уже о расходовании их на гигиену, – это все делало вспышку какой-нибудь болезни не возможной, а неизбежной. Пусть мусульмане в те времена были куда более чистоплотны, чем западноевропейцы, в причинах возникновения недугов они не разбирались совершенно. Более того, значительная часть великого наследия исламской медицины прошлого османами не использовалась, лучшими лекарями там считались евреи и христиане.

Вид черных флагов над пустым, безлюдным табором ошеломил попаданца. При отсутствии тетрациклина, до открытия которого еще не один век, чума практически неизлечимая болезнь с почти стопроцентной смертностью. Не случайно в последнее время гетман – по подсказке самого Аркадия – существенно ограничил отношения с Западной Европой, по которой черная смерть гуляла уже не один год. Вынужденное сорокадневное нахождение в карантине автоматически снижало желание европейцев путешествовать в такую негостеприимную страну еще раз.

Москаль-чародей постарался тщательнее рассмотреть брошенный казацкий табор. Покинули его явно в большой спешке, по всей его территории валялись тряпки, корзины, бочонки… несколько раз сердце екало от похожести чего-то на человеческое тело или его часть, однако быстро удавалось убедиться в ошибке зрения. По закону всемирной подлости глаза вдруг начали слезиться, что остроглазости никак не способствовало. Ни живых, ни мертвых там не рассмотрел, видимо, сечевики покинули его, а не полегли, безразлично, от вражеского оружия или болезни. Черные флаги, три штуки, оказались прикрепленными не к флагштокам, а к виселицеобразным сооружениям, что позволяло рассмотреть их цвет вне зависимости от наличия или отсутствия ветра.

«Накаркал. Черт бы меня побрал, накаркал. И кто меня, дурака, за язык тянул? Впрочем, к чертям-то мне прямая дорога, по делам, но перспектива отправиться в ад, не доделав столько важных, нужных людям дел… не радует».

Помассировал левой рукой грудь, в правой держал подзорную трубу, рукавом протер заслезившиеся глаза. Снова попытался как можно внимательнее рассмотреть поле битвы и покинутый табор сечевиков.

«Наших ни на поле, ни в таборе вроде бы не видно. То есть своих ребята успели похоронить, сражений без потерь не бывает. Хотя… хреново-таки видно в эту трубу, могу и ошибаться».

Попаданец закрыл оба глаза, пережидая острый приступ боли в висках и лобной доли мозга. К его великому облегчению, он оказался кратковременным, однако полезной информации из дополнительного разглядывания пока извлечь не смог.

«Вообразил себя туристом, чтоб меня!.. Захотел стать свидетелем исторического события – водружения на Святую Софию креста и, чего уж, возжаждал застолбить для своих предприятий стамбульских ремесленников. Наплел Богдану об опасности эпидемий, с которыми только сам могу справиться, и получил на выходе чуму. Правда, зато скоро подойдет флейт, загруженный наполовину карболкой, нефтью и протирочным спиртом. Эх, как жаль, что работа по инсектицидам только началась… впрочем, сырье для них в любом случае будут давать Болгария и Греция, а здесь пока сплошное разорение. Чуму разносят крысы, а им тут раздолье. Не дай бог, подхватит кто-то из балканских вояк, которые тысячами мимо проходят, такую болячку – сотни тысяч и у нас могут вымереть».

– Аркадий, щоб тебе! – донесся как бы издалека до него рявк Васюринского.

– Что?

– Шо, шо, ты будто оглох. Я несколько раз тебя позвал, а ты как втупился в свою трубу, так и клещами не оторвешь. Иди сюда, не перекрикиваться же нам по важному делу.

Москаль-чародей несколько мгновений непонимающе похлопал глазами, выныривая из размышлений и очень нехороших предчувствий, вызванных увиденным. Затем призыв друга наконец-то дошел до его мозгов. Он вышел из образовавшейся вокруг – без малейших вроде бы сознательных действий по этому поводу – зоны отчуждения и направился к рулевому веслу, где находился наказной атаман.

Хотя идти было недалеко, успел ощутить себя больным: кинуло сначала в пот, потом в холод, заболели виски, его чуть-чуть затрясло – неожиданно быстро пошел отходняк от шока, пережитого при виде черных флагов над казацким табором. По опыту прошлой жизни знал, что, будь поблизости термометр, измерение температуры показало бы ее повышение на градус-полтора против нормы.

«Блин горелый, термометры ведь тоже еще не производятся, градуирование не удается точно сделать. Определить точку кипения и замерзания воды оказалось не так уж просто: гуляет она при разном давлении, причем очень существенно, а с измерением оного тоже не все ладно. Надеюсь, зимой добьем эту тему».

Ежась от влажного северного ветра, гудящего в снастях и усиливающего волну, к счастью незначительно, ветерок-то был слабым, попаданец подошел к другу.

– Ну, Аркадий, що будем дальше делать?

– Прежде чем что-то делать, стоит выяснить, когда произошло сражение и сколько времени прошло после контакта с чумными больными, есть ли заболевшие среди казаков…

– По времени битвы я тебе сразу могу ответить. – Иван шумно втянул носом воздух. – Свежей кровью пахнет, а не залежалой падалью. Думаю, сегодня ночью дрались. Отбивались из табора, значит, больных тогда еще у наших не было.

«Вот настоящий характерник! До поля боя сотни метров, а он к нему принюхивается! Попробуй после такого отрицать истории об оборотничестве, никто Фоме неверующему не поверит. Так, почему вчера не было больных – ясно, сам же инструкцию сочинял по этому поводу и с атаманами разъяснительные беседы проводил. При первом же случае ТАКОГО заболевания табор должен рассыпаться на мелкие фрагменты».

Москаль-чародей наконец-то сообразил осмотреть окрестности за табором. Там обнаружились те самые шатры и палатки из табора, следами поспешного снятия которых он уже «любовался».

– Иван, а почему они не рассыпались полностью, а сбились в сотни? Так ведь больше людей заразится и умрет.

– Вон эта причина! – Васюринский махнул рукой на стены Стамбула. – Поставь шатры наособицу – турки и ночи бы ждать не стали. Если кинутся толпой, их и огнем сотен не удержишь. Стопчут.

Аркадий оглядел массивные стамбульские стены еще византийской постройки. Людей на них виднелось немного. Однако еще несколько лет назад за этими стенами обитало более полумиллиона человек. Пусть население уменьшилось из-за обрушивших Османскую империю бед вдвое, даже втрое, для полноценной блокады такого города необходимы десятки тысяч человек, а не несколько тысяч, имевшихся у Богуна.

– Так если толпой, то их и огнем сотни не удержать.

– На все воля божья, – пожал плечами наказной атаман. – Только теперь их в стенах не удержать таким малым числом казаков, а подвести подкрепление никак не успеем. Раз им не удалось одолеть наших, захватить табор с припасами, побегут во все стороны. Думаю, уже бегут – с другой стороны города.

– Мать моя – женщина… песец подкрался незаметно. Тысячи больных чумой и еще бог знает чем разбегутся по окрестностям. Как раз в момент прохождения мимо господарей с войсками и обозами. И понесет эти болячки на все стороны, но в первую очередь – на север, куда балканцы движутся. К нам то есть. Через пару месяцев чума навестит Русь, хрен нам границы с Молдавией и Трансильванией перекрыть надежно удастся!

– Бог не выдаст – свинья не съест, – в который раз повторил Иван, к возможной опасности отнесшийся философски.

Аркадий же «поплыл», ошарашенный неожиданно открывшимися перспективами не менее основательно, чем точным и сильным ударом в ринге. Передать его мысли в этот момент крайне затруднительно – уж очень обрывочными и путаными они были. Впрочем, пребывание в состоянии грогги не слишком затянулось. Помог ему выйти из такого неприятного состояния друг.

Пока на флагманском корабле характерники обменивались мнениями и осмысливали увиденное, шедшие следом каторги пристраивались невдалеке, не подходя к берегу. Все, кроме последней. Она направилась сразу, не спросив наказного атамана, к группе вооруженных оборванцев (именно так выглядели сечевики в походе), стоявших у воды. С борта недисциплинированной галеры прямо в прибрежное мелководье соскочил еще один непредставительно одетый человек и немедленно присоединился к ожидающим. Обменявшись с ними несколькими словами, наглец призывно замахал рукой.

– Юхим, чтоб его! – таки вернулся в мир мыслей и действий Аркадий. – И не в спецкостюме!

– А хто ж ще? Ну, я його! – поддержал собрата по цеху колдунов наказной атаман, имевший на время похода диктаторские полномочия. – Своими руками задавлю гада!

– Иван, нам туда без спецкостюмов нельзя!

В полном соответствии то ли с призывом, то ли с желанием сделать призывающему что-то нехорошее баштарда подошла к берегу. Колдуны же, предварительно послав за чем-то своих джур, занялись стриптизом – прямо на глазах у всех, на палубе, принялись раздеваться. Вернувшийся в реальный мир попаданец невольно слушал комментарии окружающих на это еще более неожиданное, чем черные флаги, действо.

– Чого це они?

– А, наверное, чуму хотят запугать!

– Это как?

– Чего тут непонятного? Покажут старухе-чуме свои елдаки, она и уберется отсюда подальше.

– Щоб баба, хоть какая старая, елдака испугалась – в жисть в такое не поверю! – в диалог двух баритонов вмешался третий, басовитый, прокуренный голос.

– Это смотря какой елдак! – не согласился выдвинувший теорию. – Если для нее слишком здоровый и толстый, старухе там может все порвать. Тем более что кто там ту чуму обихаживал? Страшная же, боятся ее все, может, все еще в девках ходит и забоится.

Два знаменитых – причем с жутковатым подтекстом – колдуна, один из которых имел право казнить здесь любого по прихоти, тихонько матерились себе под нос, но делали вид, что громко произносимых комментариев не слышат. Решившие немного приколоться над начальством сечевики были в своем праве. Любовь к шуткам и подколкам в пиратских братствах Северного Причерноморья цвела бурно вне зависимости от времени года, атаманы, не имевшие чувства юмора, часто переселялись на постоянное место жительства к морскому царю. Поэтому пришлось характерникам и большим начальникам делать вид, что оглохли, и разоблачаться побыстрее. Спешка, как известно, хороша редко бывает, вот и у совершенно трезвых взрослых людей привычное разоблачение получалось не лучшим образом – то завязки не хотели развязываться, то пуговицы расстегиваться.

– Глядите, как спешат! – поддержал тему визгливый, почти бабский тенорок. – Ох и выдадут же они старухе…

– Еще посмотрим, кто кого залюбит! – продолжал отстаивать свое мнение обладатель баса.

Тем временем саморазоблачение подошло к концу, сначала Иван, потом Аркадий скинули с себя все, чтобы начать надевать защитные костюмы, принесенные джурами.

– Не-е… такими не то что чуму, а и обычную столетнюю бабку не испугать! – «разочаровался» самый активный комментатор.

– Да… сами вон какие длинные, а елдаки… у любого коня намного больше!

– Ясное дело, – вмешался в разговор еще кто-то, Аркадию было не до отслеживания зубоскалов, Иван же подчиненных знал как облупленных, но реагировать на хохмы не мог по политическим причинам. – Они не в корень, а в колдунство пошли. Им колдунство куда нужнее, чем длинный конец!

– Это ты зря сказал, – опять не согласился бас. – Длинный конец любому мужику пригодится. Им и с чайки на ходу удобнее отливать.

Старательно не замечая развернувшуюся дискуссию, друзья поспешно облачились в эксклюзивную, произведенную пока только в трех экземплярах одежду, с разработкой которой для нильской экспедиции также опоздали. Сшить успели всего несколько десятков, а пропитать верхний слой соком от давленых апельсиновых корок (пропитка убивала любое насекомое, пытающееся проткнуть такую ткань) смогли только три полосатых, как у зебр, комплекта штанов и курточек с капюшонами. Между двумя слоями плотного льняного полотна в них имелась прослойка из густой сети, блокирующая возможность укуса насекомым. Летающие же кровососы, как приходилось читать попаданцу в свое время, крайне неохотно садятся на полосатую поверхность.

С большим облегчением соскочив в спущенную с баштарды лодочку, друзья направились к встречающим.

«Остается надеяться, что Богун не привел на берег покусанных блохами с чумных больных. Хоть и он наверняка не дурак и мои лекции об опасности эпидемий и борьбе с ними слушал, встреча у черных флагов… бодрит. Сюда бы адреналиновых наркоманов из двадцать первого века – вот уж получили бы острых ощущений… до полного к ним отвращения. С собой лукавить не будем, очко здорово и у меня играет, аж рулады выводит, в чужую б задницу эту “музыку”. Я бы лучше в Чигирине на любимом диванчике, супер-пупер-хайтеке шестнадцатого века повалялся. Мария с ног сбилась, расширяя производство, а очередь на продукцию уже на три года вперед расписана и растет каждую неделю. Это-то при бессовестно задранной цене! В Германии за такие деньги поместье купить можно, но записываются люди, ждут, а уж интриг в этой очереди… куда там тому Версалю.

Кстати, только сейчас сообразил. В хохмочках над нами с Иваном не проскользнуло ни единой нотки с намеком, что неплохо было бы не останавливаться, а дальше проследовать к цели путешествия, на Нил. А что такое черная смерть, здесь хорошо знают все. Плохой это конец для воина, не стыдный, но плохой. Все-таки казаки – это не только пираты и алкоголики. Далеко не только. Хотя… не без этого, чего уж».

Богун, наверняка догадываясь о тревогах новоприбывших, первым делом после взаимного приветствия (Юхиму Васюринский, оскалившись, показал кулак) заверил их, что ни он, ни половина его войска с чумными больным контакта не имела. И не смог удержаться от вопроса по поводу необычной одежды характерников.

– Чого це вы полосатые, як шершни? Аж в ушах гудит.

Выглядел знаменитый полководец измотанным до предела, в голосе его слышалась отсутствовавшая прежде хрипотца.

– Новая одежда для Африки против летучих, ползучих и прыгающих кровососов, потом расскажу, зачем она такая. Сначала скажи, сколько казаков могли подцепить блох с больных чумой?

– Около двух с половиной тысяч, остальных я на сбор трофеев не пустил, заопасался еще одной вылазки. Ну и сам остался за турками приглядывать.

– Повезло.

– Не без этого. Что за казак без удачи?

– Пудовую свечку потом в церкви поставьте. Воистину, Бог вас спас! – вклинился в разговор Васюринский, широко перекрестившийся при этом совете.

– Первым делом сразу как доберемся домой, – также перекрестился Богун. – И молитвы по усопшим от черной смерти в монастыре закажем, денег не пожалеем. Только бы дожить до этого.

Паники в его голосе не было, но и оптимизма не слышалось ни капли.

Иван наскоро прояснил подробности и время битвы. Не из пустого любопытства, они могли очень существенно повлиять на планы по ликвидации чумной опасности. Его догадка о ночном сражении подтвердилась. Относительно небольшое войско охраняло переправу с провокационными целями. Предусматривалось, что наиболее активные члены гарнизона не выдержат и организуют вылазку для добычи уже почти совсем отсутствующего в городе продовольствия.

Понимал ли это каймакам Коджа Гази Сейди Ахмед-паша, возглавлявший город в отсутствие большей части оджака, ушедшего на восток Анатолии? Почти наверняка он был опытным воином. Поэтому-то он и долгое время удерживался от атаки на слишком легкую цель. Только ему не оставили другого выхода. Сидеть за толстыми стенами и ждать, пока враги возьмут ослабевших от голода стамбульцев голыми руками? С башен и стен великого города можно было видеть шедшие почти каждый день караваны с награбленным в Анатолии добром и толпами гонимых в неволю турок. На восточном берегу пролива даже возник огромный временный лагерь: наплавные переправы не справлялись с переброской добычи в Европу, их периодически приходилось разбирать, сильного волнения на море они выдержать не могли. Но несколько всегда стоявших наготове казацких каторг отбивали напрочь желание попытать счастья в налете.

Зато малочисленность врагов возле Стамбула стала непреодолимым соблазном. Тем более каждую ночь за чубатыми гяурами – половина которых отаборилась на противоположном берегу – располагались успевшие перебраться вечером грабители-балканцы, бывшие данники султана. С перегоняемым скотом, арбами добра и зерна. Да и у казаков наверняка имелось что взять! Во вроде бы неосаждаемом, но фактически блокированном, лишенном подвоза городе уже имелись случаи каннибализма, так что в одну из июльских ночей ближайшие к переправе ворота отворились, и из них нескончаемым потоком хлынули вооруженные горожане. Прослышав о многочисленных казацких новациях в деле уничтожения себе подобных, Ахмед-паша решил дать бой ночью. Янычары умели драться в темноте не хуже казаков, а стрелять ночью вдаль – посчитал он – затруднительно. Окончательно подтолкнула каймакама к атаке с собственным участием вновь вспыхнувшая в городе чума.

Турецкая вылазка сюрпризом не стала, ее ждали, готовились к «теплой» встрече. Эта часть казацкого войска была перенасыщена скорострельным (по меркам семнадцатого века) огнестрелом. Не только револьверами, но и капсюльными винтовками, револьверными ружьями, трехфунтовыми кулевринами, мини-мортирами. Значительная часть сечевиков располагалась цепью, чуть в отдалении от табора, на ночь и ждала возможной вылазки вне его укреплений. Но темнота исключала возможность точной стрельбы вдаль, а в схватке накоротке малочисленные, по сравнению с гарнизоном, казаки были обречены. Каймакам чувствовал подвох, но не имелось у него больше времени.

Выждав, когда большая часть участников вылазки отойдет от ворот, караульные начали пускать осветительные ракеты. Нельзя сказать, что ночь превратилась в день, однако для умелых стрелков на фоне светлых стамбульских стен турки стали легкой мишенью. При этом казаки в сферу освещения не попали, ответный огонь ослепляемым осветительными ракетами янычарам приходилось вести по вспышкам вражеских выстрелов. Да и растерялись они немного, не смогли сразу найти правильный ответ на примененную врагами новинку, а в бою каждая секунда часто дороже золота.

Разумнее всего в таких обстоятельствах было повернуть назад, но Ахмед-паша, лично возглавивший вылазку, предпочел гибель на поле боя смерти от чумы или голода. Почти все вышедшие с ним в поле были в этом с ним солидарны. Непрерывно поражаемые снарядами, картечью и пулями, гиреевские воины дошли почти до слабых укреплений табора, но… почти не считается. Как раз в момент их приближения к табору при крайней затрудненности для сечевиков по выцеливанию из-за дыма (со стороны табор походил на проснувшийся вулкан, скрытый облаком исторгнутого дыма, в котором непрерывно сверкают вспышки) в дело вступили казацкие каторги. Для них наступавшие были как на ладони в свете осветительных ракет. Этот воистину убийственный огонь сломал дух атаковавших, без того проявивших невиданную стойкость, любая из европейских армий не выдержала бы и трети таких потерь.

Устелив своими телами весь пройденный путь, турки не выдержали этого избиения и обратились в бегство. К их чести, надо отметить, что бежала существенно меньшая часть участников вылазки, прочие остались на поле боя. А «мертвые сраму не имут».

Снимая дорогую одежду с янычарского аги, один из казаков обнаружил у трупа язвы под мышками. Подсветив себе зажигалкой – а не всем это по карману, состоятельный был человек, – понял, что это следы заболевания чумой, видел такое раньше. Закричал о находке. Начавшуюся было панику наказной атаман войска прекратил. Не приближавшихся к туркам казаков отвел подальше, а имевших несчастье выйти для сбора трофеев разделил на сотни и приказал стать вдоль стен небольшими, на сотню, таборами.

Аркадий в прояснении подробностей сражения почти не участвовал, даже слушал этот разговор невнимательно. Не то чтобы его не интересовало, как удалось отбить ночной штурм многократно превосходящих сил противника, нет, вообще-то интересовало. Но в данный момент генеральному лекарю было не до того.

«Чертовы древние греки, навыдумывали разной хрени, а сдуру ее читавшим потом эта самая хрень мерещится. Вот полное ощущение, что у меня над головой висит тяжеленная, остро наточенная железяка. На тонюсенькой, хлипкой ниточке висит, которая вот-вот оборвется. А черепушка-то у меня небронированная. Главное же, что смертельная опасность подвисла не только надо мной, над всей страной. Если эпидемия покатится все сминающим катком на север, то худо придется не только болгарам, румынам и венграм, до нас тогда она тоже наверняка докатится. Тетрациклина у нас нет и не будет, выделить что-то путное из плесени не удалось, неизвестно, удастся ли в будущем, не говоря о том, что до получения эффективного лекарства в современных условиях даже из найденного сырья… десятки лет как минимум. Сначала холодильники придется изобретать с электромоторами, а я в электричестве разбираюсь, как кот в астрономии».

Попаданец с ненавистью посмотрел на противоположенный берег пролива. На площади более квадратного километра скопилось немалое количество войск сразу из трех государств, друг к другу относившихся как минимум недоброжелательно, тысячи арб с награбленным добром, десятки тысяч голов скота и, главное, тысячи пленников. Огромный лагерь, точнее, кучу маленьких лагерей отдельных отрядов балканских господарей, вместе они уживались плохо, с регулярными кровавыми разборками, которые с большим трудом тушила – не бесплатно – вторая часть казацкого войска. Эпидемическая опасность в этом сборище вызывала серьезную тревогу.

«Вот дьявольщина! Какой хорошей казалась идея весной: натравить на запад Анатолии отряды балканских государей, раз уж сами обезлюдить, лишить подвоза продовольствия Стамбул не можем из-за проклятых шведов. Если бы не эти грабители, проблему с чумным городом решить было просто. Построить им несколько наплавных мостов и дать возможность бежать в Малую Азию, чего проще? Сами бы из города они ушли, все равно там, кроме соседей, им уже жрать нечего, разве что крысы сохранились по щелям-подвалам из “съедобного”. А так… еще месяца полтора, если не два с половиной будут тащиться банды грабителей через мосты – на кораблях и лодках перевезти награбленное нереально. Уговаривать их бросить все “нажитое тяжелым трудом”? Несмешно, часть наверняка и под дулом пистоля не бросит, в драку полезет. Перенацелить на Дарданеллы? Там вроде бы тоже наплавной мост построить можно. Но как известить разбредшихся по огромной территории людей? До появления радио ведь тоже не одно десятилетие, в лучшем случае. Погнать к Дарданеллам турок? Они-то пойдут, хотя дойдут наверняка не все, многие от слабости и болезней, не обязательно чумы, сгинут. Но, перейдя на азиатский берег, вскоре обязательно столкнутся с балканскими отрядами шарящимися там, со всеми вытекающими последствиями. Представить, что волохи или молдаване не похватают их в плен, – слишком богатое воображение надо иметь. Радостно потащат на родину чуму в придачу к дополнительным рабам. То, что сами передохнут почти наверняка, не утешает ни капельки. Задержать стамбульцев в стенах города также невозможно, для этого сотня тысяч людей нужна. Что делать?!! Черт бы побрал и Чернышевского, ибо решать нужно сейчас, потом поздно будет».

Метнув еще одну виртуальную молнию в скопище людей, скота и перевозимого ими имущества, Аркадий перевел взгляд на поле боя, густо покрытое человеческими телами, некоторые – немногие – из них еще подавали признаки жизни: шевелились, дергались, пытались передвигаться. Одного такого недопокойника, сумевшего встать и попытавшегося подойти к покинутому казацкому табору, на его глазах пристрелил сечевик, видимо, поставленный предотвращать возможность лишних контактов с потенциальными разносчиками чумы. О моральности оставления поверженных, неспособных продолжать сопротивление врагов здесь никто не задумывался. Хоть казаки числили себя истинно православными воинами, заветы Христа они исполняли очень выборочно.

Попаданец попытался принюхаться к запахам оттуда, но ничего, кроме вони от одежды Богуна и Срачкороба, не унюхал.

«Будем надеяться, что и вошки с турок почуют именно эту вонь, а не запах новых жертв. Кстати! Каким это, интересно, образом Иван мог вынюхивать поле боя, если ветер был при этом боковым, не дул на нас? В таких условиях и натуральному волку чего-то вынюхать проблемно. Ох, что-то тут нечисто, как и все связанное с характерниками. С другой стороны, зачем ему передо мной спектакль разыгрывать? Это совершенно не в его духе».

Повнимательнее глянув на друзей, обнаружил, что они продолжают перетирать тему ночного боя по инерции, как бы не желая переходить к его последствиям. Понимая драгоценность текучего и невозвратного времени, предложил:

– Товарищи, а может, пора перейти к самому важному?

– Это к чему? – поинтересовался Юхим.

– Поискать вместе выход из той глубокой и вонючей задницы, в которой оказались не только мы – вся Малая Русь и окрестные страны. Наши друзья, родственники, знакомые. Здоровые и не очень, старые и малые. Все вокруг. черная смерть никого не щадит, не брезгует халупами, охотно и дворцы посещает.

Друзья поскучнели, переглянулись в разных конфигурациях, но отвечать никто не спешил. Легко было догадаться почему: не знали, что сказать, не ведали, как из беды выкрутиться. После не такой уж короткой паузы за всех ответил тот же Юхим:

– А чего мы? Ты ж у нас генеральный лекарь, тебе и решать.

Атаманы дружно кивнули. Если бы угроза исходила от людей, пусть многократно превосходящих в числе, то они нашли бы, как ее парировать. С микробами, блохами и вшами им воевать не приходилось.

– Иван, – обратился Москаль-чародей к Богуну, – на переговоры стамбульцы пойдут?

– А куда им деваться? Бегом побегут, если какой выход предложить. Многие и под рабский ошейник вприпрыжку поскачут.

– Не, нам такие рабы, с чумой в придачу, не надобны! – отрекся от собственных недавних надежд на пополнение своих предприятий квалифицированной рабсилой владелец заводов, мануфактур и парусников (выпуск еженедельной для начала газеты пока только планировался).

«Господи, вразуми! И оставить их нельзя, не усидят они за стенами из-за голода, которой мы сами же им и организовали. И гнать их на юг, где можно организовать переправы, нельзя из-за людоловов-балканцев, которых мы опять-таки сами пригласили. А на север от города переправа. Проваливаться под землю они наверняка не согласятся, полететь хоть на восток Малой Азии, хоть в небеса не смогут. Что делать?!»

Генеральный лекарь в отчаянии попытался увидеть ответ в глазах друзей, но все его собеседники вдруг озаботились состоянием собственной обуви, дружно принявшись ее рассматривать.

«Так куда же их девать?! На юге Малой Азии балканцы, на севере… стоп. На севере, в Румелии, они же, а вот на север от переправ в Азии только два гарнизона в захваченных нами крепостях. Вряд ли кто туда совался грабить, ибо всем известно, что казаки там давным-давно все пограбили, разорили и спалили. Если забрасывать горожан к ближайшему удобному для подъема спуску с анатолийской стороны, то никого, идя вдоль берега, беглецы не встретят. Из людей, по крайней мере. Корабли в бухте есть, сами будут грести, назад они сами же по течению их перегонять. А чтоб не было у них соблазна пойти прямо на восток и напороться на грабителей, можно немного спонсировать переселение зерном. Для партии в тысячу-полторы человек чувал пшеницы или ячменя, не разоримся. Наесться этим они не наедятся, но стимул не сворачивать для охлявших с голодухи серьезный. Правда, мосты на пути, придется их регулярно разводить… ничего, заставим и ночью по ним переходить с факелами».

Помолчал немного, собираясь с духом и прощаясь с надеждой скоро увидеть близких, и объявил:

– Именем гетмана и кошевого атамана объявляю, что беру здесь власть в свои, генерального лекаря, руки.

* * *

Заявляя о взятии им диктаторских полномочий, Аркадий думал, что представляет всю сложность их осуществления и меру ответственности. Впрочем, в те времена атаманы отвечали за грубые промашки не выговором в приказе или постановкой на вид, а головой. Казацкая юстиция изысками не отличалась и распространялась на старшину в полной мере. Но с трудностями, как выяснилось, он в своих прогнозах ошибся, их оказалось в разы больше, чем ожидалось.

Для начала выяснилось, что руководства у города нет, оно почти в полном составе полегло ночью в битве. Выходцы из оджака или его высшие офицеры, наиболее харизматические и уважаемые муллы не послали на бой воинов, а повели лично. В Стамбул вернулись в основном шакалы, шедшие сзади и жаждавшие поесть или пограбить, а не драться. Для всех остальных лучше было бы, если бы не вернулся никто: одуревшие от страха трусы активно распространяли среди осажденных панику, один за другим вспыхивали погромы, беспощадные и бессмысленные.

На переговоры вышла не авторитетная группа, а приличных размеров толпа, настроенная агрессивно-истерично и не понимавшая разницу между желательным и возможным. Возглавивший неадекватов мулла в зеленой чалме был явно из числа призывающих и направляющих, а не ведущих. Дело для казацких переговорщиков могло закончиться плохо, если бы не имевшиеся среди вышедших топчи, не пошедшие на вылазку, и ветераны оджака, по разным причинам (старость, болезни, старые раны) вынужденные отказаться от нее. Они, уловив, что у них и, главное, их семей появился шанс на спасение, самыми решительными методами навели в толпе порядок. Не желавших остановиться просто вырезали, невзирая на одежду священника или даже сбившуюся набок зеленую чалму.

– Если такой сторонник газавата, то почему за ворота ночью не вышел?

Вот с организовавшимся на месте правительством города и заключили соглашение о разрешении всем желающим уйти в Анатолию. Точнее, отплыть. В Золотом Роге оставалось достаточно много суденышек и лодок, даже кораблей, на которых желающих, не обыскивая, договорились переправлять на север, высаживая на восточном берегу Босфора.

Для профилактики наглотавшись с вечера лекарств, спал Москаль-чародей хорошо. Вроде бы снилось что-то, но не запомнилось, в поту просыпаться не пришлось. Уже утром к выходу на режим активности начал подталкивать хозяина мочевой пузырь. Однако вымотанный вчерашними хлопотами и треволнениями организм требовал продолжения отдыха, небезосновательно подозревая, что стоит только встать для отлива, как найдется тут же масса дел и забот, препятствующих возвращению ко сну. В результате этого противоборства завис между сном и бодрствованием в дремоте.

Органы чувств уже реагировали на окружающий мир. Слышался плеск волн, чувствовался кожей лица влажный, с характерным запахом ветер с моря. Мышцы протестовали против слишком долгого лежания в сетке гамака. Мысли лениво и медленно текли, то затухая совсем – при обвале в сон, то активизируясь от вредительской деятельности мочевого пузыря.

Вероятно, именно сочетание гамака и моря подвигло мозг попаданца посчитать, что он находится на пикнике с приятелями в двадцать первом веке, тем более что изредка обоняние доносило запах нефтепродуктов (заливать нефтью поле боя начали еще вчера). Поэтому долг его не звал продолжить труды праведные. Ведь если просыпаешься на морском берегу, это значит, что находишься на отдыхе, можно поваляться в приятном безделье.

Вышибли из приятной дремоты Аркадия вороны, в огромном числе прилетевшие с восходом солнца и раскаркавшиеся от возмущения, что им не дают продолжить вчерашнее пиршество.

«Блин горелый! Откуда на побережье вороны? Здесь же всегда чайки доминировали, птицы более крупные, сильные и наглые . Вот чертовы динозавры! И чего они с остальными сородичами не вымерли?»

Частые ружейные выстрелы в сочетании с резким усилением птичьих воплей окончательно похоронили надежды на продолжение сна. А вид Стамбула без Босфорского моста и небоскребов, огромная стая падальщиков (вороны среди них были просто наиболее громкоголосы), высоко кружащая невдалеке из-за стрельбы по ней из дробовиков, помогли осознать время и место происходящего. Во избежание переноса зараженных блох пернатыми, Москаль-чародей вчера сам приказал отгонять потребителей мертвечины с поля боя.

Опустив ноги на землю, он посидел некоторое время в гамаке.

«И чего это мне померещилось, что я в двадцать первом веке? Давно такого не было, прижился ведь здесь. Если честно, то и не хотел бы возвращаться. Здесь я нужен целой стране, а там… как дерьмо в проруби плавал. И самому зябко, и людей не радовал. Не вспоминая уже о семье, которой там у меня так и не сложилось фактически. Хотя Мария детей и без меня уже поднимет, только расставаться с ними совсем не тянет и пожить именно здесь хочется. Но предаваться размышлениям на постороннюю тему некогда, важных дел напланировано – лопатой не разгребешь».

К воротам на очередной тур переговоров шел с ожиданием неприятностей. Просто чуял самым чувствительным местом их неизбежность. И они, неприятности, не заставили себя ждать, пусть неглобальные, но бьющие по сердцу. Уже при завершении обговаривания подробностей первого рейса Золотой Рог – Анатолийский берег Босфора из толпы сзади турецких переговорщиков выбежала молодая женщина с ребенком двух-трех лет. Аркадий невольно обратил внимание на ее кажущиеся неправдоподобно огромными карие глаза, шатенистую прядь волос, выбившуюся из-под чачвана, русые кудряшки на головке ребенка. Проскользнув мимо не ожидавших этого делегатов, она бросилась прямо к Москалю-чародею с криком:

– Панове казаки, спасить мого сына!

Однако преодолеть несколько метров, разделявших переговорщиков, ей не судилось. Несколько раз бахнули револьверы, мгновенно выхваченные охранниками Москаля-чародея, уже мертвая женщина упала на спину, не выпустив из рук трупик милосердно пристреленного сразу после матери мальчика, самого дорогого для нее существа во вселенной. На лице бедолаги навсегда застыло желание спасти родную кровиночку, видимо, смерть была мгновенной.

Приказ о недопущении тесных контактов потенциальных разносчиков страшной болезни с любым из членов казацкой делегации был выполнен, невзирая на пол и возраст нарушителей.

В толпе стамбульцев раздались возмущенные крики, однако воины оджака и муллы быстро навели там порядок. По большому счету, никого, кроме убитых, продолжение их жизни или смерть не интересовали. Шансов на самостоятельное выживание у этой пары не имелось. Пройти сотни верст под беспощадным анатолийским летним солнцем – не для истаявшей от голода женщины задача, да еще с малолетним ребенком в руках. А против предложенного Москалем-чародеем (гуманизм и шкурные интересы в одном флаконе) устраивания рядом с городом лагеря для добровольно идущих в казацкое рабство в связи с нехваткой сил на длинную дорогу поначалу однозначно и категорично возражали гиреевские переговорщики. Недели через две, после многочисленных смертей горожан в самом начале пути, карантинный лагерь таки был построен и спас жизни более чем двух десятков тысяч стамбульцев.

Аркадий потом не раз вспоминал этот эпизод. Одно дело – статистика, с сотнями тысяч смертей, и совсем другое – гибель на твоих глазах существа, взывающего к тебе о помощи. Он пришел к выводу, что, судя по дорогой одежде, ставшая женой не последнего в Стамбуле человека и, возможно, нашедшая свое женское счастье, бывшая пленница потеряла супруга и защитника незадолго до своей смерти. Как бы не в той самой ночной битве или в результате эпидемии. Поняв, что преодолеть длинную дорогу с пацаном в руках ей не по силам, она и решилась рискнуть, обратиться за помощью к бывшим одноплеменникам. Жалко несчастную, ни в чем не виноватую женщину было до слез, но, как ни крутил в голове попаданец ситуацию, другого, не фатального для женщины с сыном выхода не нашел.

Для турок же начался знаменитый исход из Истамбула, вошедший в их легенды, рассказы-страшилки, песни и героические баллады. «Путь Праха», «Дорога Азраила…» много названий придумали для переселения сотни тысяч человек, из которых выжило около десятой части. Большую часть убила даже не чума и (Аркадий об этом не знал) распространившиеся среди горожан тиф и дизентерия, а голод, бессилие. Нельзя не вспомнить и зловещую роль соотечественников, убивавших бредущих к спасению ради их ограбления, недопущения распространения ими заразы или для подкрепления собственных сил человеческим мясом. Впрочем, уличенных в каннибализме турки сами уничтожили еще до конца зимы. Из-за разоренности территорий, по которым двигались вынужденные переселенцы, в Анатолии большого распространения переносимые ими болезни не получили.

В Малую Русь чума в этом году все-таки пожаловала. Правда, не с юга, Москалю-чародею эту опасность удалось предотвратить, а с севера, из Прибалтики, где московские войска вели ожесточенные бои со шведами и подцепили у них эту страшную болезнь. Впрочем, благодаря решительным (до стрельбы на поражение) антиэпидемическим мероприятиям, урон оказался умеренным – всего несколько десятков тысяч человек. Русь Великая пострадала куда сильнее, что существенно снизило ее давление на вражеские крепости.

Войска гетмана вошли в Царьград, на много лет превратившийся из великой столицы в пограничную крепость, уже зимой, в холода, предварительно спалив все бедняцкие кварталы. Но прекрасная бухта в таком удобном месте не могла не сказаться на дальнейшей судьбе вновь сменившего название города. Он быстро начал подниматься как город транзитной торговли.