Разборки на высоком уровне

Ночь с 27 на 28 березня 1637 года от р.х

Пилип понимал проигрышность выяснения отношений. Наказной гетман — не базарная баба, чтоб с криком и руганью добиваться отсчёта от знаменитого полковника. Но что делать, если полковник этот ведёт себя невероятно нагло?

«Эх, повесить бы его, а ещё лучше, поганую его шкуру с живого содрать. И чёрт с ним, риском быть казнённым за это. Так не пойдут казаки на бой со своими. Колдовскими своими штучками заплёл он мозги дурачью. Вот и получается, по обычаям, я его, каким способом захочу, таким и казнить могу. Да вот права-то имею, а возможности, пока по-крайней мере, у меня нет».

С полудня в его отряд стали прибывать колдуны и старшины. Как из Сечи, так и реестровые. И, не представляясь наказному гетману, все отправлялись в шатёр к Васюринскому. Что, безусловно, являлось грубейшим нарушением казацких обычаев. Пилип давно бы явился туда и сам, да мешало ему одно но. Один из джур, посланных утром на убийство Васюринского, исчез.

«Хорошо, если завалился где мёртвый, не велика потеря. Гораздо хуже, если он, с перепугу от колдовских штучек (Боже милостивый, если ты есть, почему у нас до сих пор инквизиции нет?!!), сбежал свет за очи. Потом это может очень плохо аукнуться. Мерзавец знает слишком много. Но если эта колдовская братия его захватила живым… тогда совсем плохо. Уж не для суда надо мной они съезжаются? Рвануть ли, что ли, под защиту ясновельможного пана Иеремии Вишневецкого?» Пилип со всего размаха в сердцах, стукнул своим серебряным кубком о землю.

«Защитить то Ерёма защитит, только, кем я при нём буду? В лучшем случае, полковником придворного войска. Ни тебе уважения, ни богатой добычи. К лизанию ясновельможной задницы придётся привыкать. Нет, погожу».

Гнев на старого врага и страх, казакам и кошевых гетманов случалось казнить, не то, что наказных, душили Пилипа. Удивительное дело, но гости к Васюринскому продолжали прибывать после заката солнца. Наказной гетман не выдержал и пошёл разбираться, чувствуя, что дальнейшая неопределённость его убьёт. Разорвёт изнутри как подложенная негодяем Васюринским мина.

Он подошёл к шатру Васюринского в момент, кода Иван и Аркадий встречали Остряницу, прискакавшего уже ночью, в сопровождении всего одного джуры. Поздоровавшись с прибывшим полковником, очень авторитетным на Сечи, Пилип, с хорошо слышимой в голосе обидой обратился к Васюринскому.

— И как это понимать? Ты приглашаешь к себе гостей, а мне неизвестно, что затевается в моём собственном войске. Не по обычаям поступаешь, Иван, не по-людски.

— Ох, правда твоя, Пилип. Прости по старой дружбе. Собственно, дело-то нечаянно возникло, всё насквозь колдовское, вот я тебя и не беспокоил. Знаю, ты к колдовским делам никогда отношения не имел, не интересовался ими. Или я не прав?

— Какие бы то ни было, дела в моём войске творились, я должен о них знать!

И, обернувшись к Острянице, спросил его: — Пане Яков, никогда не слышал, чтоб и вы к колдовским делам причастны были. Васюринский не дал Острянице и рта раскрыть.

— Спешу доложить тебе, как наказному гетману, что мы с Аркадием, здесь, невдалеке, величайший клад открыли. Поболе сокровищницы султана, или там, шаха. Да вот беда, заклят он. Страшно заклят. Надо на кургане, где он хранится, великие жертвы принести. Трёх невинных, дев, трёх младенцев, и, представляешь, трёх воинских начальников, согласных пойти на жертву собственной жизнью добровольно. Сам понимаешь, оставлять такое сокровище в земле не хочется. Кликнули клич, добровольцы и стали приезжать. Слушай, друг, а действительно, ты ведь сейчас мой начальник. Имеешь полное право на часть клада. Поедешь с нами?

Васюринский, в порыве, якобы, дружеских чувств, приобнял наказного гетмана, как железными клещами вцепившись в его плечо. От его, вроде бы дружеской улыбки, у Пилипа пошли мурашки по коже и стало сбоить сердце.

— Ну, что молчишь? Уж поверь, там я тебя не забуду. Соглашайся, дружище. Кстати, я возьму с собой, для охраны раскопанных сокровищ, сотню казаков. Ты не возражаешь?

Говоря всё это, самым что ни на есть дружелюбным тоном, характерник подмигнул ошарашенному Якову Острянину. В вести, из-за которой он, бросив всё, прискакал, ни о каких кладах не говорилось.

Возражать гетман не стал. Он мечтал побыстрее покинуть эту компанию. Голос характерника звучал ОЧЕНЬ многообещающе и искренне, но гетмана такое щедрое предложение не вдохновило. Скорее испугало до желания немедленно опростаться и слить. Нетрудно было догадаться, зачем проклятому колдуну на раскопках клада старый враг. В заклятые клады Пилип не верил. Ну, почти не верил. А в способности характерников принести жертвы, не сомневался ни единого мига. С трудом высвободившись из лап характерника, Пилип решительно отказался от щедрых посул и поспешил откланяться. Появилось у него опаска, что проклятый колдун его может, как-то охмурить, потащить с собой. Известно зачем. Да и организм настоятельно требовал своего, не хватало ему ещё обделаться на людях.

 

Даже добрые советы, не говоря уж о делах, оборачиваются…

29 березня 1637 года от р.х

«Каждое доброе дело оборачивается, для сотворившего такую глупость, неприятностями. А если намылился менять к лучшему ход истории, так жди гадостей от целых народов. Соответственно, готовься к неприятностям в кубе или бог знает, какой степени. И, естественно, к проистекающим из них болевым ощущениям».

Утреннее настроение в этом мире, можно сказать, традиционно, было у Аркадия минорным. Это если не прибегать к куда более точным и резким выражениям родного ему русского языка. Марш-бросок на сотню вёрст и привычных к таким манёврам казаков вымотал. А из бедолаги попаданца, он высосал силы, будто оголодавшая вконец стая вампиров. Вчера две последние пересменки лошадей, его перегружали из седла в седло, как куль с д… чем-то неаппетитным. Удивительно, просто невероятно, что он смог доехать сам, без привязки к лошади. Здорово помогли какие-то настойки, отвары и порошки характерника, но всё равно, если удастся ему выжить, можно будет этим броском на юг гордиться и хвастаться. Выдержать такую нагрузку можно, если ты не кочевник, только предельным напряжением воли. Хотя, в случае нужды, сегодня ему пришлось бы передвигаться на конских носилках, усидеть в седле Аркадий точно бы не смог.

«А я то думал, что жизнь чёрного археолога трудна и опасна! Господи, насколько же я был наивен и глуп. Прежние мои занятия — синекура для ленивого, безответственного бездельника. Здесь о такой жизни и мечтать бессмысленно. Не то, чтобы в семнадцатом веке нельзя было устроиться с некоторым комфортом. Можно. Но, к сожалению, не мне. После встречи с характерником, считай, судьба определила вектор движения. Не позаботившись о целостности моей шкуры. Ох, чую, дальше ещё хуже будет».

Действительно, наслушавшийся рассказов о руине, голодоморе, расказачивании и прочих реалиях будущего, Иван принял идею к изменению истории ОЧЕНЬ близко к сердцу. И твёрдо вознамерился не допустить всех этих безобразий. Аркадий невольно немного сдал назад, при виде такого энтузиазма. Робкие его намёки, что вместо одних предотвращённых неприятностей, на головы могут свалиться другие, ещё горшие, на характерника впечатления не произвели. Позавчера они по этому поводу поспорили, но если Васюринский что брал в голову, то вышибать это оттуда надо было ломом. Аркадий вспомнил свой разговор с Иваном позавчера вечером.

— То, что вместо тех паскудств, о которых ты рассказывал, может случиться, вилами по воде писано. А не допустить голодомора сам Бог велел.

— Может, тебе он и велел, а я ничего не слышал. Ко мне Господь не обращался.

— Как, не обращался?! А чьей волей ты сюда переброшен был?

— Так ты ж сам сто раз говорил, что в этом черти виноваты!

— Так это тебя чёрт сюда перенёс мне на голову. Но без божьего соизволения, такое не возможно. Значит, Бог захотел, чтоб мы этого не допустили. Понял?

Попаданец понял, что спорить бесполезно. И отныне его судьба — переворачивать мир. Архимед, наверное, если косточки не сгнили, в могиле извертелся. Мир таки переворачивают, но без него. Иван Васюринский сменил цель жизни. Раньше он защищал родную землю от врагов, татар и католиков, когда была возможность. Теперь, получив инсайдерскую информацию, вознамерился перевернуть ход истории. Загорелся он этой идеей явно всерьёз. Теперь его остановить могла столько смерть, да и то, старухе стоило подкрадываться к характернику очень осторожно. Во избежание крупных неприятностей для своих костей и рабочего инвентаря.

Аркадий сидел на солнышке в очень приятной глазу низинке, предаваясь с наслаждением стыдному делу. Жалел самого себя. Мысленно, конечно. Слабаков, которые жалуются всем и каждому о том, как им плохо, он с детства на дух не переносил. А друга, которому поплакаться простительно, у него в этом мире ещё не было. Да и в покинутом, положа руку на сердце… в этом отношении, у него тоже были проблемы. Грузить же своими соплями боевых товарищей, считал дурным тоном. Да и не гоже крутому характернику, которым он тут старался выглядеть, ныть вслух. Не поймут. Запорожцы привыкли переносить неприятности с шутками.

А ведь затеял этот марш-бросок, можно сказать, он сам. Вспомнил о посольстве султана в Москву и роли посла Кантакузена в предупреждении азовчан о скором нападении казаков. Вспомнил и предложил использовать это посольство для осложнения жизни врагов. Старшину, прибывшую к тому времени к Васюринскому, такое предложение заинтересовало (участвовать в военном совете с Хмельницким и Сирко — ошизеть можно!).

Надумал же Аркадий вот что. Перехватить посольство неподалеку от Азова, устроив на него засаду. Перестрелять всех из луков (Аркадий спросил возможно ли такое, все единодушно подтвердили, что да, вполне осуществимо). Обобрать трупы, собрать трофеи и лошадей и отойти, оставляя заметный след не к донцам, а в сторону татар. Где следы запутать и, продав каким-нибудь татарам, часть легко узнаваемых вещей из даров царю, уйти в Черкасск. Обнаружив уничтоженное посольство, турки из Азова подумают, что это дело рук татар. О чём и доложат в Стамбул. Донцы же честно доложат в Москву, что к исчезновению посольства не имеют никакого отношения. Естественно, на сообразительность азовского паши не рассчитывать, подослать к нему гонца с соответствующей интерпретацией событий.

Вы будете смеяться, но Васюринский категорически возражал. Не понравилась ему идея устроить провокацию. Сваливать вину за убийства на других, устраивать рознь между врагами, он посчитал подлостью недостойной казаков. Ему хотелось их всех самому уничтожить (маньяк однозначно). Собственными руками. К счастью, другие старшины отнеслись к идеям попаданца куда более толерантно. Внесли в голые идеи конкретику и дополнения. Васюринский, с явной неохотой и заметной обидой, уступил.

Отношения с крымскими татарами, в то время у турок, в реале, сильно испортились. Крымский хан, как известно, не откликнулся на призыв султана о помощи войсками, а затеял долгую войнушку (1635-весна 1637 гг.) с непокорными буджакскими татарами. Покорив же которых, с помощью запорожцев под предводительством Павлюка, пошёл войной на другого подданного османской империи, молдавского господаря Кантемира. Казнив, кстати, пашу Кафы, посмевшего угрожать ему из-за невыполнения ханом требований султана. Хана, осенью 1637 года вызвали в Стамбул и казнили.

Аркадий предложил, также, осведомить хана о грозящей ему опасности и предложить военный союз. Хан громит и грабит Молдавию и Валахию, полностью прекратив набеги на Русь, как Малую, так и Великую. Казаки устраивают набеги на Анатолию и Стамбул, не трогая портов Крыма. Потом можно и совместные походы на юг организовать. К удивлению попаданца, идею союза с Крымом все встретили вполне положительно, не смотря на давнюю вражду. Аркадий до этого считал, что между казаками и татарами была вражда, исключающая какие либо союзные отношения. Общеизвестную помощь татар Хмельницкому, считал отдельным эпизодом, вынужденным шагом этого великого политика. Оказалось, весьма недовольные свом подчинённым положением крымские татары, неоднократно обращались за помощью к запорожцам.

Одно утешение, на саму засаду его не взяли. Вечером после первого же дня рывка на юг, Васюринский осмотрел его ноги и, явно встревоженный, пригласил на консилиум других характерников. Как и положено медикам, они о чём-то пошептались и вынесли приговор: «Продолжать путь к Азову Аркадию нельзя». Состояние здоровья не позволяет. Ему предписали путешествие на конных носилках в Черкасск. В сопровождении нескольких характерников и старшин, чьё присутствие под Азовом было не обязательно.

Аркадий и не возражал. Чувствовал он себя всё хуже, сотня вёрст за день в седле его чуть не убила. Нужды, кстати, в его присутствии там не было. Стрелять из лука он не умел, а в советах по устройству неожиданных нападений Хмельницкий, Сирко и прочие характерники и старшины, не нуждались. Сами кого хочешь, научат. Да-да, Хмельницкий — именно Богдан Зиновий. Рослый, массивный, ещё не располневший чигиринский сотник. Если не смотреть ему в глаза, обычный казак. И Сирко тот самый, Иван, знаменитейший из характерников. Ещё молодой, немного тушующийся в присутствии старшин, куда более известных на тридцать седьмой год. На интеллигентного юношу, впрочем, он всё равно не походил. Проскальзывали то и дело, и хищные повадки и немалая харизма. За вечер и ночь успели прибыть, один за другим, Кривонос, Гуня, Остряница. Приехали, врозь, по одному, ещё несколько человек, судя по всему, характерников, имён которых Аркадий не знал или не вспомнил.

 

Назвался груздём, полезай в кузов

Полдень 29 березня 1637 года, Дикая степь

Паршивое настроение, оказывается, заразно. Это Иван Васюринский понял, когда сегодня проснулся. Глянул на кислую, кривящуюся морду Аркадия, и понял, что всё вокруг — не так.

«Небо какое-то сероватое, а облаков-то, нет. Трава на прошлогодней гари… какая-то, не очень зелёная. Воздух не свежий, будто через кобыльи кишки пропущенный. Ладно, чего кривляется попаданец, понятно. Когда болячки достают, не очень повеселишься. Непонятно, как он вчера до конца в седле усидеть мог. Вот ещё морока, надо вставать и его ноги спасать, чтоб не сдох, стервец. Для него то казачья честь — пустой звук, глупо и обижаться. Но братья характерники, лучшие и честнейшие из старшины, они то, что, не понимают?!!»

Единодушная поддержка старшиной и характерниками предложения Аркадия поразила Ивана. Можно сказать, ранила душу.

«Ну, не по лыцарски убивать врага под личиной! Казак — душа простая. Если надо кого убить, убьёт, а вот так, тайком, по-иезуитски… стыдно».

Вставать не хотелось чрезвычайно. Так бы и лежал, переживая обиду на весь белый свет. Но уж если совет характерников решил, выполнять надо это решение вне зависимости от личного отношения к этому решению. Со стоном душевным (вовне никак не прорывающимся), Иван поднялся и приступил к лечебным процедурам. Большая часть болячек Аркадия благополучно подживала, но разодранная внутренняя поверхность бёдер требовала серьёзного врачевания и прекращения каких-либо скачек.

Характерник принялся мотать ус на палец. Была у него такая привычка, в случае трудных ситуаций. Да сколько ты ни крути, тащить дальше бедолагу попаданца было невозможно. Правильно вчера решили, что дальше ему предстоит путешествие на носилках прямо в Черкасск.

«По уму надо было его вообще с собой в налёт на посольство не брать. Только как его оставишь в отряде под началом Пилипа? Уж что-что, а причину попытать и казнить проклятого характерника, моего друга или ученика, тот всегда найдёт. Но и на юг тащить попаданца нельзя. Старшины и характерники, будут посольством на Дон. Вот в нём он отправится и, дай Бог, доедет. Если татары не перехватят. Чтобы объяснить братьям на Дону наши поступки и начать подготовку к совместным действиям. Авось, такой переход его ноги выдержат».

Не смотря на все неприятности, что вошли и, наверняка, ещё войдут в его жизнь из-за попаданца, ощущал Иван и грусть. Успел привыкнуть и привязаться к нему за эти сумасшедшие дни.

 

Начало изменений

30 березня 1637 года от р.х

Засада удалась как по заказу. Хотя в караване посольства шло более двухсот человек, большая часть с оружием, Васюринский организовал её так, что у турок не было никаких шансов, не то чтобы отбиться, но и нанести казакам сколь ни будь серьёзный урон. Не спасли осман ни храбрость янычар, ни хитромудрость посла Кантакузина. Под ливнем метких стрел почти все османы сгинули прежде, чем успели схватиться за оружие. Попытки нескольких, самых сообразительных или везучих, вырваться на лошадях из лощинки, ставшей смертельным капканом, провалились. И впереди и сзади, таких бегунов ждали конные казаки, быстро с ними расправившиеся. Через минуту после первого выстрела караван был мёртв. Раненных и притворившихся мёртвыми добили сразу же. Через час, в лощине остались только трупы. Людей — обобранные. Нескольких случайно погибших лошадей и мулов, со снятым багажом или сёдлами. Нельзя сказать, что редкий в этих местах, грабительский налёт. Правда, обычно, жертв грабежа не убивали, но турки обязательно сами придумают причину такой жестокости. Оставалось осуществить самое неприятное для Васюринского. Придать избиению вид татарского налёта.

Собственно, основное для этого было уже сделано. Все жертвы погибли от стрел. Причём, не подобранные нападавшими стрелы были только татарскими или черкесскими. Зато, характерных при казачьих атаках огнестрельных ран, у погибших не обнаружат. След убийц поведёт расследователей по направлению к Перекопу, пропав, растворившись в степи. Способов запутать следы татары, и казаки, знали множество.

Ночью после этого дня к стене Азова поскакал всадник. Приближаться вплотную он не стал, не смотря на ночь. Весть, которую он прокричал, объяснила такое поведение. Прокричал, кстати, на чистейшем татарском, точнее, с ярко выраженным ногайским акцентом этого языка.

Сообщение, ради которого немедленно разбудили азовских пашу и сердара, было неожиданным и очень неприятным. Всадник известил стражей Азова, что посольство султана в Москву уничтожено и ограблено по приказу крымского хана. После чего ускакал прочь.

Такое его поведение никого не удивило. Быть не то что подозреваемым, но и свидетелем по такому делу — крайне вредно для здоровья и очень опасно для жизни.

Уже через сутки, азовское начальство считало, что сообщение было правдивым. Посланные с рассветом люди нашли убитых из каравана. Отсутствие огнестрельных ран, найденные ногайские и черкесские стрелы подтверждали сообщение всадника. Сердар, в который раз, пожалел, что не имеет возможности подробнее расспросить его. Знал то наверняка больше, чем прокричал тогда, ночью.

«Подвесить бы его на дыбу, да пораспрашивать… эх, мечты. Чуял негодяй, чем вовлечённость в такие дела пахнет. Нельзя тянуть расследование, сейчас любое промедление может нам с пашой жизни стоить. Совсем обнаглел Инайет Гирей. Видно голова на плечах мешать стала. Ничего, повелитель правоверных быстро избавить его от такой обузы».

Утром … (дату уточнить) облегчённая до предела галера отплыла в Стамбул с дурной вестью.

 

Приступ лени с положительным итогом

29 березня 1637 года от р.х

После отбытия сотни с Васюринским на юг Аркадия хватило ненадолго. Ехать лёжа, к сожалению, оказалось ещё менее удобно, чем сидя. По крайней мере, в импровизированных конных носилках. Снижение нагрузки на капитальнейшим образом стёртые ноги, «компенсировалось» болью в локтях, плечах и прочих сбитых частях организма. К тому же кобылы, имевшие честь тащить исключительное для семнадцатого века существо, попаданца из века двадцать первого, никак не показывали понимания важности своего нынешнего занятия. Тряска при езде на двух лошадях показалась ему в десять раз более сильной, соответственно езда — менее комфортной.

На психику такая езда также действовала не лучшим образом. Терпеть боль, вылупившись в небо удовольствие очень сомнительное. Мысли нехорошие в голову лезут. Да и расставание с Иваном, вроде бы доставшим его своей казацкой простотой по самое не хочу, неожиданно (что, интересно, в последние дни со мной случилось ожидаемого?) подействовало угнетающе. Успел привязаться, не смотря на его разбойничью рожу и повадки бандитского атамана. Которым, в общем-то, он и был.

«Не случайно меня в таком срочном порядке с лошади ссадили. Видимо совсем хреновые дела на ногах. Собственно, с чего им быть хорошими? Как содрал в первый день кожу с мясом, так и продолжал ежедневно усугублять рану. Странно, что до костей не стёр. Чёрт меня дёрнул в этот рейд. Татарином, что ли, себя тогда вообразил? Теперь сдохну от сепсиса и привет всем планам и мечтам вместе с молодой ещё, в общем, жизнью. Обидно до слёз». На днёвке Аркадий взбунтовался.

— Сегодня больше никуда не поедем! — заявил он сопровождающим.

На их робкие (слава богу, не успели научиться плохому у Васюринского, побаиваются пришельца из будущего, полны ко мне уважения и, даже, пожалуй, почтения) возражения славных полковников и знаменитых характерников, что в Диком поле едем, опасно задерживаться, Аркадий нагло ответил: — Вот поэтому и надо задержаться.

Впрочем, напоминание о татарской опасности напомнило вовремя ему, как он попал на носилки и Аркадий предложил костры не зажигать. Мол, денёк-другой вполне можно обойтись без горячего. Но тут встали на дыбы характерники. Им было обязательно нужно что-то там заваривать для лечения самого попаданца. Сошлись на маленьком бездымном костёрчике только для заварки отваров.

От боли в этом путешествии Аркадий мучился меньше, чем в предыдущие дни. Посоветовавшись, характерники на днёвке болеутоляющим. Оно не было, одновременно, снотворным и он вволю смог наобщаться с историческими личностями. Правда, расспрашивать их о РЕАЛЬНО произошедших событиях (попаданец не сомневался, что они, эти события, существенно, порой, кардинально, отличались от изложенного в учебниках), ему не довелось. Аркадию пришлось рассказывать самому. Опять возник, хоть и не так остро как в первый день, языковый вопрос. В языке запорожцев того времени было много латинских, татарских, но особенно, польских и церковнославянских слов и целых выражений. Вынужден это повторить, чтоб читатели поняли, почему у меня так мало диалогов. Читать точное изложение такой беседы неинтересно, а писать, так и совсем мучительно. Вставлять же бодрый фальшак не хочу.

Беседа, хоть и двигавшаяся через пень-колоду, затянулась до глубокой ночи. Аркадия глубоко волновали беды, свалившиеся на русских (к которым он, как и его собеседники причислял и украинцев с белорусами), ему с детства мечталось изменить историю. Ну, раз уж не повезло переместиться в тело царевича, приходилось думать, как изменить в пользу русских ход истории в собственном теле. Здесь, на юге, потому как в Москву его категорически не тянуло. Удастся ли там пробиться к царевичу Алексею, убедить его в необходимости коренных реформ в государстве — большой вопрос. И огромный риск. Приглашённые старшины-патриоты, в реальной истории в предательствах не замеченные, могли помочь изменить историю юга Руси, основать здесь новое государство с более справедливым обществом. А наличие такого государства наверняка многое изменит и в Великороссии. При наличии вольной земли на юге, превращать в рабов миллионы, подобно Катьке, вряд ли получиться.

Всех его собеседников интересовали события в будущем, прежде всего в Малороссии и военное дело. В этот раз Аркадий постарался поменьше говорить о штурмовой авиации и танках, побольше об изобретениях, способных в ближайшем времени помочь в грядущих войнах. Все единодушно одобрили его мысль о необходимости завоевания Азова и ещё нескольких городов на побережье Чёрного моря. Со строительством мощного флота способного загнать турок в Босфор. Приучить их бояться подойти к побережью Черного моря.

Не менее, пожалуй, более важно было уничтожить Речь Посполиту, паразитическую олигархию, исторически всё равно обречённую. Казаков известие о конце государства пыхатых панов сильно порадовало, хотя всем им приходилось воевать под её знамёнами. Предстояло ещё не раз прикинуть, возможно ли уничтожение Речи Посполитой за три года. Потому как воевать сразу и панами и с Османской империей риск запредельный.

Единодушно все одобрили его идею о создании мощного промышленного центра в междуречье Днепра и Дона, основываясь на приднепровской руде и угле Придонья. Аркадий припомнил, что уже в это время в Швеции началось бурное развитие металлургии. Выяснилось, что двух-трёх шведов в войске запорожском найти можно. Тут же решили послать их на родину для тайной вербовки металлургов и инженеров. Оставалось найти для этого деньги. Останавливаться на деталях вроде того, что о крекинге, имеет очень смутное знание, а о том, где расположены коксующиеся угли, никакого, Аркадий не стал. Давно понял, что неприятности лучше переживать по мере поступления.

Много ещё о чём успели поговорить за это время казаки. Учитывая обстоятельства, к ним уже можно было причислить и Аркадия, хотя обычному человеку нужно было пройти стадию ученичества. Несколько раз беседу прерывали характерники, продолжавшие беспокоиться о ранах на ногах Аркадия. Каждый раз ему приходилось отгонять тревогу по поводу долговременности своего пребывания в этом мире. Однако интересная беседа с выдающимися личностями помогала быстро загнать тревогу в самый далёкий уголок сознания.

На следующее утро двинулись в путь спозаранку. Отдохнувший за прошлый день Аркадий переносил путь много легче, чем в предыдущий день, вероятно, не в последнюю очередь, благодаря болеутоляющему, которое характерники перестали экономить. Через несколько часов лошади вдруг стали. Попаданец удивился, для дневки было рановато.

— Что там? — спросил он у ехавшего рядом Сирка, сильно смущавшемуся вчера при рассказ о своих будущих подвигах.

— След орды. Большой орды, в много сотен, если в тысячи всадников. Пойди мы, как хотели, вчера днём, они нас без оружия стоптали бы, копытами.

Вид у знаменитого в будущем характерника и гетмана был несколько пришибленным, а взгляд, которым он смотрел на Аркадия, странноватым.

«Ну, стоптали или нет, ещё мы бы посмотрели. ППШ с кучей снаряженных дисков и рожков, серьёзный аргумент для беспрепятственного прохода по степи. Но чего это он так смотрел на меня? А! Так я ж вчера, не желая ехать дальше, заявил, что нам не надо ехать из-за татар. Они теперь думают, что я предвидел возможность встречи с ордой. Ну и пускай думают! Легендой больше, легендой меньше… Интересно, что будут рассказывать в будущем о деяниях Москаля-чародея?»

 

Тяжела ты, булава гетманская

30 березня 1637 года от р.х

Исчезновение Юзефа, надёжнейшего своего джуры, рекомендованного отцами из ордена Иисуса Сладчайшего, Пилип обнаружил утром. Удивился, ничего не подозревая, послал поискать его в таборе. Десятник личной сотни, хороший казак, но уж очень… православный, Михайло Спыс (копьё), через некоторое время доложил, что Юзефа (притворно принявшего православие и получившего новое имя, но называемого всеми по старому) в таборе нет. Сегодня спозаранку он оседлал трёх лошадей и выехал на север.

— Сказал, по твоему поручению, батьку.

— Я его никуда не посылал.

— Да оттуда же страже об этом знать? Проверять его слова, будить тебя, в голову никому не пришло. Все ведали, что он доверенный твой человек, никто не усомнился в его словах.

Пилип не захотел терять лицо перед казаком, поблагодарил его и отослал прочь. Сам же глубоко задумался. От кого угодно он ожидал неприятных сюрпризов, только не от Юзефа, истового католика, шляхтича древнего рода, родственника самих Гонсевских.

«Что погнало его прочь из табора, да тайком от меня? Заподозрил меня в предательстве? Так не с чего. А по другим случаям он бы обязательно спросился, прежде чем выезжать. Непонятно. И тревожно. Если Юзеф посчитал меня предателем и донесёт об этом представителю ордена в Киеве, то… трудно будет оправдываться. Ясно, что его приставили не только помогать мне, но и следить за мной. Но я же не предавал! Будем надеяться, что славящиеся своей рассудительностью, отцы из Киевской коллегии ордена не будут выносить опрометчивых и поспешных решений».

Не так себе представлял Пилип гетманскую участь. Совсем не так. Абсолютная, по древнему обычаю власть, оборачивалась бессилием. Должное для наказного гетмана уважение — издевательским пренебрежением со стороны одного из подчинённых. Вместо торжества гордости от достигнутого звания и порученной тайной миссии, его душу терзали страх разоблачения и неуверенность в своих силах. «А тут ещё выходка Юзефа! Ну почему же он сбежал?!»

Долго мучиться над этим вопросом гетману не дали татары. Они попытались атаковать табор с севера, откуда их не ждали. Но казаки в походе редко дают возможность врагу тайно подкрасться к себе вплотную. Не получилось и на этот раз, у татар. Один из дозоров засёк их на приличном расстоянии, дал знать в табор. Пилип приказал привести табор в боевое положение. Казаки, таким образом, прикрываясь телегами, передвигаться могли. Отдав необходимые приказы, пошёл смотреть на отхлынувших от первого же залпа, но не ускакавших татар.

Быстро выяснилось, что вокруг табора крутились несколько чамбулов, общей численностью около тысячи человек. И, естественно, тысячи три-четыре лошадей. В походы на одной лошади ни татары, ни казаки никогда не ходили. Чего хотели эти храбрецы, было непонятно. Слово храбрецы здесь употреблено в самом что ни на есть прямом смысле слова. Одолеть тысячу запорожцев засевших в таборе они вряд ли смогли бы и имея десятикратное численное преимущество. А при приблизительном равенстве в людях, они, не имея шансов на победу, очень сильно рисковали. Несравненно лучше вооружённые и обученные военному делу казаки, могли сильно огорчить татар, не смотря на, вроде бы, безопасное расстояние, которого они придерживались. И татары не могли этого не понимать.

Гетман поломал голову над странным поведением татар, но ничего путного в неё не пришло. Придерживать табор, ради подхода мощного подкрепления не было смысла, так как такого подкрепления не могло существовать. Крымский хан только что закончил распрю с буджакскими татарами, говорят, на Молдавию походом собирается. Да и в союзе он сейчас с запорожцами. Нарушать мир ему самому невыгодно. Турки намертво застряли в Персию, куда сам Пилип собирался, на помощь шаху. Если татары собирались налететь и, застав врасплох, погромить-пограбить, то непонятно, почему не убегают, убедившись, что врасплох застукать не удалось? Так и не придумав ничего, гетман начал соображать, как бы побольнее наказать наглецов, выместить на них злость за собственные неудачи последних дней.

Но и здесь его ждала неудача. Какой-то запорожец в одиночку рванул между двумя чамбулами прочь от табора. Странно, но его отъезд вызвал большое оживление, улюлюканье и азартные выкрики. Будто казаки спорили, будто на гонках. В данном случае спорить было не о чем. Казак на одной кобылке убежать от двух чамбулов никак не мог. Его заведомо скоро догонят и поймают. Подбежавший казак разъяснил ситуацию.

— Батьку, путайте ноги своего жеребца, … Срачкороб, чтоб его…, ракету свою пускать будет, татар на нас погонит.

–..!

Гетман вспомнил свои ощущения при первом пролёте этого дьявольского изобретения Москаля-чародея, и его отвратительное настроение стремительно ухудшилось. Ведь действительно тогда чуть не усрался. Но что поделаешь, соскочил с коня и спутал его ноги, потом, подумав немного, положил спутанного коня на землю.

Тем же самым занимались все казаки табора, поминая своего неудобопроизносимого собрата подходящими прилагательными и существительными. Он же скакал во всю прыть прямо от табора, вытягивая за собой сразу два чамбула, то есть сотни три-четыре всадников. Наглец и не подумал прикинуть вариант не срабатывания ракеты.

Срачкороб хорошо рассчитал. Догоняя его чамбулы сблизились, передние всадники в них уже раскручивали арканы, горя желанием лично поймать беглеца, когда тот соскочил с лошади, пропав, таким образом, из поля зрения казаков. Все замерли, кое-кто, успевший сделать на него ставку, с замиранием сердца. И тут все Срачкороба услышали. Точнее, услышали леденящие сердце и кровь звуки, которые она издавала при полёте. Многие закрыли уши руками, но помогало это слабо.

Уже слышавшие эту жуть и знавшие о её, в общем-то, безвредности казаки, тем не менее, перепугались снова. Можете представить, что творилось в толпе татар, почти настигшей Срачкороба. «Смешались в кучу кони, люди…» — это как раз о них. Десятки всадников, которых, казалось, только смерть может вышибить из седла, да и то, не наверняка, валились под копыта своих лошадей. Взбесившиеся кони топтали друг друга и собственных всадников, разворачиваясь от воплощённого в ракете УЖАСА. И среди всадников и среди лошадей были умершие от разрывов сердца или инсультов. Все лошади сумевшие развернуться, вне зависимости, усидели ли на них всадники или нет, рванули прочь. На табор, на телеги. И они не подумали останавливаться перед каким-то препятствием, когда за спиной ТАКОЕ. В таборе воцарилось «веселье». Снеся, как сор, телеги, взбесившийся табун ворвался в табор и принялся его крушить. Имей возможность сумевшие усидеть в сёдлах всадники, управлять своими скакунами, могли большие трофеи взять и великий вред казакам нанести. Впрочем, кони на счёт вреда и сами постарались. Затоптав насмерть несколько казаков, порушив палатки, погубив немало имущества. В таборе воцарился хаос, так любимый поклонниками фэнтази.

Для не попавших под удар ракеты чамбулов, выпал редкостный шанс, погромить такой большой казацкий табор. Но они им не воспользовались, а, развернувшись во весь дух драпанули от страшного места. И маловероятно, что существуют в мире всадники, которые могли бы их в тот момент догнать.

Всё в мире имеет свойство кончаться. Постепенно сошёл на нет, и бурный бардак в таборе наказного гетмана Пилипа. Срачкороб, увидев что натворил, от греха подальше отправился в Черкасск самостоятельно. Местный климат конкретно этого места в это время, мог оказаться для него фатальным. Более благоразумным для него было бы вернуться в Сечь. Но он предчувствовал, что возле кошевого Васюринского и его друга Москаля-чародея будет ещё много интересного, и был готов рискнуть.

Окончательно табор успокоился только к ночи. Подсчёты прибылей и потерь оказались не такими уж отрицательными, какими казались вначале. Удалось захватить почти семьдесят пленников, правда, человек пять были не в своём уме. Выловили казаки сотни три лошадей, с лихвой перекрыв свои потери в этот день.

Самым популярным человеком среди запорожцев табора в этот, да и в последующие дни был, безусловно, Срачкороб. Многие предлагали сменить ему имя на ещё более экзотическое. Несравненно большее количество казаков жаждало добраться до его шеи, для повешения. Существовала и фракция, сошедшаяся на мысли, что вешать такого негодяя, значит позволить ему покинуть этот свет слишком легко. Варианты более правильного для него конца перебирались весь путь до Черкасска, впрочем, постепенно сходя на чистую теорию. Большинство казаков были людьми отходчивыми и ценили личностей умевших развлечь и позабавить товарищей. Срачкороб в этом отношении был вне конкуренции, посмеяться в той жуткой замятне было над чем, так что страстное желание повесить негодяя сильно угасло ко времени прибытия. Способствовал угасанию злости и наказной гетман. Ему мечталось повесить кучу вин на Васюринского. Двукратный погром собственного табора был бы хорошим дополнительным доводом. Но, если за один из погромов кого-то повесят, то на другого этот грех не свалишь. Поэтому никакого стремления к казни Срачкороба Пилип не проявил, наоборот, уговаривал людей упокоиться и простить товарища. Что, не все охотно, сделали.

Среди трофеев были опознаны роскошный Юзефов жупан и его родовая сабля, с которой он никогда не расставался. Гетману принесли их показать. Состроив приличное случаю лицо, внутри Пилип радовался. Одной опасностью меньше. А потом он догадался, что, заметив отравление одного из доверенных джур хозяином, Юзеф испугался и драпанул. Да крайне неудачно выбрал время и направление побега. Пилип сбросил эту заботу с плечь, да, по закону подлости, работавшему уже тогда, на них немедленно свалились другие неприятности. Конечно же, более тяжкие.

 

Воплощение снов в жизнь (кошмары тоже сны)

Черкасск, … 7146 года от с.м

Проклятое, ненавистное наказному гетману быдло бесновалось вокруг со всех сторон, что-то вопело, визжало и свистело, но Пилип его не слышал. Совсем. Ему было не до них. Как безразличны были ему их крики, так не волновали перекошенные от злобы рожи. Незнакомый казак, весь в конопушках, хотя зима до недавних пор вела арьергардные бои с наступавшей весной, злобно скалил зубы. Рядом орал, аж слюна летела, смуглый как цыган плохо бритый тощий и длинный казарлюга, вроде бы знакомый. Потом бросился в глаза, и здесь от него покоя нет, свистящий сразу в четыре пальца, от натуги глаза выпучились, Юхим Срачкороб. На этого человека не реагировать было невозможно. Даже в этих страшных обстоятельствах, Пилип ощутил тяжесть в кишках.

«Господи, Боже мой! Почему же такие выродки, открыто противостоящие свету истинной веры, могут свободно ходить по земле? Отчего на них не проливается твой гнев? По какой причине самые твои преданные и самоотверженные слуги не имеют на эту землю доступа, вынуждены таиться здесь? Ведь явно с нечистой силой связан этот негодяй!» Гетман пожалел, что недавно выступал за прощение Срачкороба.

«Нет предела человеческой неблагодарности!» — окончательно осознал Пилип. От этого болезненно защемило его сердце. Он понял, что погрязшие в грехах казаки обречены на вечные адские муки. Именно обречены, нет им спасения.

Между тем, его вели казнить, топить в мешке. Пилипов взгляд давно, сам собой, прикипел к большому дерюжному мешку, к которому его, вывернув до боли руки, тащили. Держал мешок, конечно же, разодевшийся как на важный праздник, проклятый колдун Васюринский. Старый враг, будто охраняемый нечистой силой от него, верного слуги Господа. Растянув горло мешка пошире, характерник ехидно ухмылялся, глядя на своего наказного гетмана. Бессовестные гайдамаки воткнули Пилипа, ещё час назад имевшего право распоряжаться их жизнями по своему усмотрению, в мешок, как свиную тушу.

— Пшепрашам пана гетмана в достойное его место! — услышал таки Пилип слова своего врага, в момент предпоследнего акта своей казни.

«Подлый предатель! Устроил мятеж, грязно интриговал, о богопротивном колдовстве и говорить нечего! Ещё и издевается над неправедно поверженным!» — возмущался гетман, действительно очень грубо запихиваемый в мешок. Не церемонясь, казаки приподняли его, чтоб засунуть жертву в него полностью. То, что их недавний командир оказался там вниз головой, их не смутило не в малейшей степени. Как не тронул их и его вскрик от боли. Со злорадными комментариями они завязали горло мешка верёвкой и, не задумываясь об ощущениях казнимого, поволокли мешок по земле. К реке, куда же ещё? «Да спаси же меня, Господи! Ведь утопят, действительно утопят!»

Заныли новые ушибы и старые раны, острая боль пронзила всё тело от вывихнутого при сдирании перстня среднего пальца правой руки. Пилип осознал, наконец, что чуда спасения его из лап взбесившихся казаков не будет, тоскливо завыл. Настолько громко, что был услышан всеми в шумной толпе. Но никакой жалости казаки, жаждавшие казнить как можно более позорно своего недавнего командира, не испытали. Ещё веселее и радостнее закричали, залихватски засвистели, энергичнее поволокли мешок с казнимым. Пилипу показалось, что тащили его нарочно по кочкам, не забывая награждать пинками.

Наконец-то это сумасшествие прекратилось. Но, не от наполнения казацких душ добротой или милосердием. Они подняли мешок с кочек, раскачали его, и бросили. Несколько мгновений, пока мешок летел, Пилип надеялся, что в последний момент они передумали и бросили мешок на песок. Пошутили. Пусть по дурацки, что с быдла возьмёшь, но передумали казнить своего гетмана. Однако, мешок плюхнулся в холодную воду и быстро, почти мгновенно, дерюга от воды не защищала, вода вытеснила из него воздух. Пилип стал захлёбываться и… проснулся. Весь в поту, с бьющимся со страшной силой сердцем и напрочь пересохшими горлом и ртом.

Хотел выпить воды, но передумал. Понял, что вода успокоиться не поможет, нужно что-нибудь покрепче. Встал с походного ложа, зажёг, не с первого раза, руки от кошмара тряслись, свечу. В её неярком свете Пилипу стало немного легче. Откинул крышку своего походного винного погребца, сундучка с разрисованными стенками. Потянул оттуда за горлышко начатую бутылку, одновременно, подняв свечу высматривая чарку. Наконец обнаружил её под своей же кроватью. Грузно, будто старик, сел на ложе поставил подсвечник на ларец у изголовья, уже было намерился щедро плеснуть, когда обратил внимание, что достал из сундучка бутылку с «иезуитским» вином. Отбросил её как ядовитую змею, от чего бутылка, ударившись о сундучок, где до этого хранилась, разбилась, и её драгоценное содержимое вылилось на ковёр, устилавший землю в шатре.

«Господи! Да что ж это такое! Чуть сам себя не убил. Боженька, за что ж ты, всеблагий и милосердный меня наказываешь?»

Ох, мало походило реальное бытие в должности наказного гетмана на прежние грёзы Пилипа. Совсем, если честно говорить, не было похоже. В который раз он начал сетовать по этому поводу про себя. А ведь какие грандиозные усилия он приложил к получению заветной булавы, сколько денег на угощение казаков, подкуп старшин потратил. А уж как он радовался, что удалось, в самый последний момент опередить уже потянувшегося к булаве старого врага, Васюринского! Тогда он прикидывал, удастся ли отправить характерника в ад (где ему и место!) до прибытия в Черкасск, или придётся отложить это приятное дело на путь от Дона до Персии.

«Господи, ты, Боже мой, каким я наивным мечтателем был. Да чтоб его в ад загнать полк святых во главе с кем-то из апостолов нужен. Или, лучше, архангелов. Пусть не архистратигом Михаилом, а, например, Гавриилом. Иначе, при такой-то поддержке нечистой силы, он скорее меня с этого света сживёт. Семь покушений и ни одной раны. Зато из покушавшихся при мне никого не осталось. Все сгинули. Если не во время покушения, то, как Юзеф, позже. Иисусе сладчайший, помоги своему верному рабу! Пошли смерть этому колдуну проклятому, сковородка в аду для которого, наверное, давным-давно перекалилась. Инвентаря для пыток, конечно, у чертей хватает, но он же твоему делу на Земле мешает!»

Всё в этом походе, где Пилип впервые был главным, пошло наперекосяк. Казаки, избравшие гетманом его, Пилипа, слушались с куда большей охотой проклятого колдуна. И было понятно, прикажи гетман казнить характерника, большинство запорожцев этому воспротивится. Скорее они своего наказного гетмана по навету знаменитого куренного повесят. Или, не дай Бог, в Днепр в мешке бросят.

От этой мысли у него по коже побежали мурашки, будто холодная днепровская вода уже сомкнулась над его головой. Пилип встал и достал из погребка бутылку токайского, отсёк её горлышко ударом сабли и вылил прямо себе в горло сразу половину содержимого. Облив при этом лицо и одежду, и не почувствовав ни изысканного аромата, ни великолепного букета дорогого вина. Не оказало вино на него и пьянящего, успокаивающего действия. Взвинченные нервы требовали чего-то более серьёзного, чем лёгкое вино, а должность гетмана употреблять одурманивающее в походе не позволяла. Тяжела не только шапка Мономаха, но и гетманская булава.

Успокоиться Пилип смог только к утру, да и то, чисто внешне. Сменил одежду, негоже гетману в залитой вином ходить, казаки не поймут. Это только простым казакам пить вино в неумеренных количествах позволялось. Да и то, сугубо в мирной обстановке. За пьянку в походе могли и казнить. Старшине же и в мирное время злоупотреблять спиртным было негоже и предосудительно, напиваться они имели возможность нечасто.

«Да чего это я так всполошился? Подумаешь, кошмарный сон несколько ночей подряд приснился. Кто сказал, что сон вещий? С Божьей помощью и не такие трудности преодолеть можно. Кстати, Днепр от нас теперь далеко и с каждым днём будет отдаляться всё дальше».

* * *

Иван добрался до Черкасска к ночи того же дня, когда днём в него прибыл табор запорожцев. Удивившись про себя такой медлительности товарищей, оставил прояснение этой странности на потом. Сначала стоило поспешить к Татарину, что бы объясниться лично. Не было причин сомневаться, что друзья-характерники уже рассказали о причинах, вызвавших такой массовый приезд их и сечевой старшины на Дон. Однако, по обычаям, да и по старой их с Михаилом дружбе, первым делом он отправился к атаману Татаринову сам.

Не смотря на позднее время, горница Татаринова была полна людей. Встретил его Михаил, как и полагается встречать боевого товарища. Вышел из-за стола, за которым сидел в компании старшины, не только донской, но и запорожской. Иван успел заметить там Хмеля (надо же, великий полководец!), Гуню, Остряницу, Кривоноса. У стены, на лавке, примостились несколько молодых парней, допущенных на совет, так сказать, условно, Богуна, Сирка, Гладия.

Друзья обнялись и расцеловались. Иван, пользуясь случаем, шепнул Татарину на ухо: — Лишних ушей в горнице нет?

Тот состроил недовольную мину, но отрицательно мотнул головой. Иван расценил эту пантомиму, как свидетельство наличия этих самых «лишних ушей».

— Садись Вань, мы уже всё обговорили. Жена, Анна Тимофеевна, дорогой гость в доме! — вторую фразу атаман прокричал, повернувшись к углу возле печки. Там был проход в другую комнату избы.

Почти сразу оттуда вышла молодая, стройная и красивая брюнетка, супруга грозного атамана. Знавший её Иван, не медля, поклонился хозяйке дома. Она его узнала и, улыбнувшись, поклонилась в ответ.

— Здравствуй Иван, сейчас подам тебе что-нибудь поесть с дороги. Иди, сполосни пока руки.

Иван вздохнул, и пошёл обратно во двор. Уж если Анна Тимофеевна сказала, что надо мыть руки, стоило немедленно это сделать. Захваченная несколько лет назад в плен молодая черкешенка быстро сама пленила своего хозяина, атамана Татаринова, и, после крещения, стала его женой и истинной хозяйкой в доме.

Пока Иван умывался во дворе, сливала на руки ему рабыня-полонянка, из дверей избы потянулись старшины. Наскоро вытерев руки, он накинул снятый жупан и подошёл к калитке, попрощаться с уходящими. Большинство из них он знал, со многими участвовал в походах. И ему хотелось расспросить о попаданце, которого он ожидал увидеть среди совещающихся. Весть, что со здоровьем у Аркадия большие проблемы, его расстроила и взволновала. Он и сам не ожидал, НАСКОЛЬКО будет опечален этим. Характерники решили дать Москалю-чародею отдых, путём погружения его в сон. Одна из ран попаданца загноилась, справится с этим, пока не удавалось. Поэтому известие о татарском нападении на табор Иван пропустил мимо ушей. Отбились без больших потерь, ну и ладно.

С последним гостем, Трясилой, вышел во двор Михаил. Постояли у калитки втроём, покурили, обмениваясь короткими фразами. Сами понимаете, о ком.

— Ну ты, Иван, даёшь (пых), — сосредоточившийся, вроде бы на дыме из своей трубки, Трясило, имевший огромный авторитет и в Сечи и на Дону, бросил короткий, острый взгляд на Васюринского. — От кого угодно подобных выбрыков ожидал, только не от тебя. Ты сам-то понимаешь, что никогда наша жизнь такой, как прежде не будет?

Иван немного растерялся. А что тут отвечать? Ясное дело, после рассказов Аркадия делать то, что делал бы без знаний полученных от попаданца, никто не будет. Уж очень страшные вещи довелось услышать. Страшные и обидные. О погибели половины защищаемых тобой людей, о страшном перерождении и гибели царей, на которых, чего скрывать, иногда надеялся. И о предательстве многих храбрых и умных товарищей, с которыми делил один окоп или скамью на чайке. Поэтому Иван ограничился пожатием плеч.

— Да… (пых) у нас, на Дону, вести, что разговаривавшие с ним ребята рассказали, тоже… (пых-пых) всех кто их удостоен слышать, в недоумение привели. Рас-ка-за-чи-ва-ние. Жуть. И служба последним Романовым в … эээ … как собак сторожевых. Тьфу! Неужели это все, правда?

Вопрос был их разряда риторических, Михаил прекрасно знал о многих возможностях характерников вообще и своего друга, в частности. Способность определить, правду ли говорит ему человек, была у нескольких человек. Не говоря уже о возможности подавить волю, и заставить говорить правду. Однако Иван посчитал необходимым ответить.

— Михайла, ты же знаешь, что без совершенной уверенности я бы шум поднимать не стал. Побоялся бы опозориться. Мало чего в жизни боюсь, но предстать перед своими казаками легковерным дурнем…

— Но очень…

— Знаю! — перебил друга Иван. — В такое без серьёзных доказательств не поверишь. Есть у него такие доказательства. И не одно.

— Да мало ли чего наговорить можно… Васюринский довольно оскалился.

— Наговорить, говоришь? Это, конечно, (пых) правда. Наговорить много чего можно. И про десять бочек арестантов, и про собакоголовых людей (пых). А пистолет наговорить можно?

— Что? — атаман, безусловно, понял смысл слова, сказанного куренным, не смотря на непривычную его форму. Но связать с темой беседы не смог. — При чём здесь пистоль?

Ответить Иван не успел. С крыльца раздался призыв: — Михайло! Иван! Идите вечерять. Пришлось друзьям прощаться с бывшим гетманом.

— Подождите до завтра, пане гетмане, узнаете ещё много интересного. Аркадий умеет удивлять.

А друзья пошли в избу, где Васюринскому предстояло оправдываться. Ведь именно он передал просьбу пяти авторитетнейшим атаманам резко ограничить количество посвящённых в историю Аркадия. Следовательно, тому же Татаринову пришлось придумывать срочные задания для нескольких ненадёжных атаманов и есаулов. Слишком болтливых, подозреваемых в излишних симпатиях к Москве, чересчур любящих деньги. И начать оправдываться за уничтожение турецкого посольства в Москву. Поступок с трудом укладывался в понятия пиратского братства.

* * *

Утром нахлынули привычные обязанности командира. В связи с прибытием в Черкасск, Пилип провёл несколько встреч с донскими атаманами. Их планы по взятию Азова его мало волновали и, скорее противоречили интересам ордена, к которому он тайно принадлежал. Обретя морскую крепость, схизматики бы усилились, что затруднило бы приведение их под власть понтифика, не позволило бы быстро спасти их души, пребывавшие во тьме заблуждений. Ему очень не понравились взгляды, которые атаманы бросали на него, когда он заявлял, что его войско в подобных делах участвовать не будет, а пойдёт дальше, в Персию.

Что-то в этом было нечисто, непонятно. Как и многое в коротком, пока, походе. И прибытие к Васюринскому, сначала одного молодого колдуна, потом целой кучи характерников и старшин, не желающих объясниться с ведущим войско наказным гетманом. Потом странное, трудно объяснимое поведение татар, осмелившихся атаковать более сильного врага. Теперь, вот, удивлённые взгляды донских атаманов, явно ожидавших от него другой реакции.

«Уж не было ли между ними и частью запорожской старшины предварительного сговора? Тогда понятно их удивление. Видимо Васюринский будет настаивать на перенацеливании похода, с Персии на Азов. Придётся всерьёз с ним побороться, чтоб этого не допустить. И, воистину интригами нечистой силы, мне некого послать в конгрегацию к святым отцам».

Пилип догадывался, что в отряде есть и другие иезуиты, не могли святые отцы не подстраховаться, не приставить к нему тайных соглядателей. Да как их обнаружишь? Эти мысли ещё больше ухудшили настроение гетмана, подняв плохие предчувствия до невиданной высоты. Можно похрабриться про себя, но в случае публичного предложения донцов запорожцам идти вместе на Азов, не надо было гадать, согласятся ли гайдамаки на это. Если не удастся ему, и только ему, больше некому, найти аргументы изменить настроение толпы, все пойдут на Азов.

По дороге на общевойсковой круг, на который были приглашены и все запорожцы, Пилип придумал, как подорвать авторитет Васюринского.

«Надо распустить слух, что он живёт с молодым колдуном, как с женой. Не случайно его дружка Охрима на таком поймали. Эх, как жаль, что нельзя сделать это сейчас! Все верные люди сгинули, впрямую поручить такое некому. Придётся самому, намёками расстараться».

* * *

Большой сход донского казачества начался так, как и предполагал Пилип. Была краткая молитва, были речи о необходимости защитить православный народ от лютого ворога, были жалобы на тяжесть положения, как казаков, так и всех православных. Конечно же, были и обещания большой добычи в Азове и великих выгодах от его приобретения. Будто обещающие всерьёз верили, что им удастся не просто пограбить богатый город, что из-за его мощных укреплений было весьма сомнительным. Нет, к удивлению Пилипа донские атаманы всерьёз рассуждали о великих выгодах морской торговли.

«С ума они все посходили с голодухи, что ли? Какая морская торговля? Да узнав о потере важного города, султан сюда такое войско пришлёт, что оно всех здесь сапогами затопчет, им и оружие доставать не придётся».

Однако казаков заведомая бессмысленность и предельная смертоносность войны с огромным и воинственным государством не встревожила. Наоборот, к огорчению Пилипа, чёртовы гайдамаки обрадовались! Взятие Азова, по его прикидкам, было невероятно трудной, но возможной задачей. Уж очень сильна была крепость, велик и храбр её гарнизон, огромно его преимущество в артиллерии.

«Дурачьё безмозглое! Рвутся пограбить, а задуматься о будущем им мозгов не хватает! Навлекут на себя гнев султана, он их жалкую кучку одним взмахом царственной руки сметёт. Большой страны-то за их спиной нет. Хм… нет ли? Или это византийской выучки схизматики из Москвы затеяли. Если они серьёзную помощь сюда пришлют, то и султану здесь нелегко придётся. Польские гоноровые дураки, видя успех казаков, могут сами возжелать к морю пробиться. Вместо того души своих хлопов-схизматиков к истинной вере приобщать. Надо срочно вмешаться и не допустить такого безобразия любой ценой!»

И гетман ринулся в бой. Предав родину и боевых товарищей своим тайным переходом в католичество, он отнюдь не перестал быть храбрецом. Трус гетманом или атаманом у казаков в те времена стать не мог. Иезуиты, заплетшие его мозги, соблазнившие призрачными перспективами, могли бы гордиться своей работой. Пилип сражался за их интересы, как он их понимал, подобно льву. Не колеблясь, поставил на кон свою жизнь, желая не допустить присоединения запорожцев к донцам.

* * *

Море человеческих голов волновалось на площади перед церковью. Хотя, хм, несколько тысяч человек могли изображать море очень условно. Да и на озеро они не очень-то тянули. Невдалеке от паперти церквушки, на которой расположилась старшина донцов, стояла группа запорожцев во главе с наказным гетманом. Человек сто-сто пятьдесят, остальные рассыпались по площади среди донцов. Друзей-приятелей здесь не имели только совсем зелёные сечевики.

После краткой молитвы, кстати, без попа, атаманы уверенно взяли ведение круга Донского войска в свои руки. Причину такого многочисленного для казаков сбора знали все. Готовилось мероприятие ещё с осени, азовцев ненавидели, на редкость дружно, все казаки. Город людоловов и работорговцев был для донцов главным врагом.

А тут ещё год выдался на редкость тяжёлый. В прошлом, 7145 году царь Михаил не прислал жалованья казакам. Хлеба на Дону не сеяли (под страхом смертной казни), на данный момент его здесь просто не было. Награбленное уже проели, голода подобного новгородскому или поволжскому не было только из-за благодатности Придонья. Выручала охота и, особенно, рыбалка. Однако и самых неприхотливых диета из рыбы в разных видах, да ещё при недостатке соли, допекла сильнейшим образом.

Поэтому ожидаемый всеми призыв идти на Азов встретили дружным и очень громким одобрением. Так же положительно было принято приглашение запорожцам присоединиться к святому (и, потенциально, очень выгодному) делу. Тем более неожиданным диссонансом прозвучал отказ гетмана.

— Благодарю за честь, но лыцарское собрание в Сечи послало нас в Персию. И нам самим не пристало менять цель похода. Наш табор пойдёт на помощь шаху, воюющему с нашим общим врагом, султаном. От такого похода и вам польза немалая будет. Не сможет поганый султан прислать осаждённому Азову помощь.

Неожиданный для простых казаков отказ вызвал в толпе недовольный гул и свист, сначала редкий, но быстро нарастающий. Толпа забурлила. И не ожидавший быстрой победы Пилип продолжил.

— Панове, мы ж на майдане в Сечи уже всё решили. Собрание лыцарей нас поддержало, деньги нам на поход выделило. Разве можно против воли всех сечевиков выступать?

Раздавшиеся из толпы ответы, если их очистить от прямых оскорблений гетмана и ругани вообще (являющейся, зачастую, связующим звеном в предложениях) сводился к единодушному «Да!». Сечевики считали, что изменить цель похода не только можно, но и нужно.

— Хлопцы, мы в самые богатые места мира идём! Шах нас золотом осыплет за помощь! Зачем вам свои жизни зря класть под неприступными стенами Азова? В Персии намного больше получим! — пытался сыграть на пристрастии казаков к богатой добыче гетман.

Запорожцы, тем временем, протискивались к паперти. Вскоре их возле гетмана собралось более двух тысяч. К бойцам, пришедшим с табором (обслуга права голоса не имела, работяги не считались лыцарями) присоединились запорожцы, жившие на Дону. И реакция казаков была очень бурной и агрессивной. Надежда гетмана уговорить казаков идти в Персию оказалась призрачной и ошибочной. Ему не дали говорить. Любое его слово встречалось рёвом, свистом и обиднейшими оскорблениями. В подобной обстановке ни о каких уговорах или убеждениях не стоило и мечтать. Васюринский, предвидевший такой оборот дела, проинструктировал своих людей соответствующим образом.

Пилип пытался бороться. Но с ужасом обнаружил, что даже его личная сотня не спешит на его защиту. Кое-кто из тех, кого он считал верными своими сторонниками, орали и свистели, требуя его отстранения. Побледневший гетман осознал, что не сможет не то что уговорить казаков идти в Персию, а даже произнести речь в свою защиту. Переоценка собственных сил могла стоить ему жизни. Не выспавшийся и перенервничавший Пилип запаниковал. Стоявший в толпе напротив его Васюринский уловил момент.

— Что, шляхетская морда (вообще-то, сам Васюринский был шляхтичём из более древнего рода, чем Пилип), нечего простым казакам сказать? Смотри не обделайся со страху.

Умел говорить опытный политик Иван. Хоть и рядом они стояли, не должен был, вроде бы, Пилип его услышать в гаме площади. Однако услышал. И хоть сам был политиком не из последних, не выдержал ехидной ухмылки и обидных слов. Сорвался и заорал тонким тенором, хотя обычно разговаривал баритоном.

— Мо-о-олчать!!! Всем замолчать!! Вы кого, быдло, оскорбляете! Я ж ваш гетман!

Вполне успешно глушившие последние попытки гетмана объяснить свою позицию, на этот раз казаки его услышали. Не все, естественно, но многие. От чего гул на площади существенно стих.

Сильно погорячился Пилип. Можно сказать, фатально. Говорить ТАКОЕ казакам безопасно, если вы уверены, что они добротно связаны, а у вас есть в руках убойно-огнестрельный аргумент. Они своё «лыцарство» воспринимали без всяких шуток, обзывать их быдлом было опрометчиво в крайней степени.

Васюринский смог воспользоваться относительной тишиной для произнесения своей речи.

— Товарищи! Можем ли мы ходить в бой под командой человека, который нас быдлом обзывает?! Кто бы сомневался, что все дружно ответят «Нет!!!»?

— Хлопцы! Нужен ли нам гетман, не желающий помочь братьям в святом дел?

— Нет, не нужен!!! — дружно заорали все. И, уже в разнобой, стали предлагать варианты дальнейшей гетманской судьбы. В подавляющем большинстве, совершенно нецензурно. Услышь эти предложения султан, казни возле его дворца в Стамбуле сильно разнообразились бы.

Васюринский выждал несколько минут, он знал, что всё время пребывания в Черкасске запорожцев интенсивно обрабатывали, агитируя идти на Азов. Учитывая сильнейшую ненависть их к людоловам и работорговцам, агитация оказалась очень эффективной. Особенно, в связи с возможной добычей в этом богатейшем городе. Пилип, своим подчёркиванием собственного шляхетского происхождения, попугайскими нарядами, не принятыми у сечевиков в походах, подчёркиванием своего верховенства, за несколько дней успел настроить против себя многих. Васюринский, с помощью своих соратников смог акцентировать внимание многих казаков на недостатках гетмана. Теперь куренной мог воспользоваться победой над старым и опасным врагом. Никаких моральных сомнений у него не возникло.

* * *

Проклятое, ненавистное наказному гетману быдло бесновалось вокруг со всех сторон, что-то вопело, визжало и свистело, но Пилип его не слышал. Совсем. Ему было не до них. Как безразличны были ему их крики, так не волновали перекошенные от злобы рожи. Незнакомый казак, весь в конопушках, хотя зима до недавних пор вела арьергардные бои с наступавшей весной, злобно скалил зубы. Рядом орал, аж слюна летела, смуглый как цыган плохо бритый тощий и длинный казарлюга, вроде бы знакомый. Потом бросился в глаза, и здесь от него покоя нет, свистящий сразу в четыре пальца, от натуги глаза выпучились, Юхим Срачкороб. На этого человека не реагировать было невозможно. Даже в этих страшных обстоятельствах, Пилип ощутил тяжесть в кишках. Гетман пожалел, что недавно выступал за прощение Срачкороба.

«Нет предела человеческой неблагодарности!» — окончательно осознал Пилип. От этого болезненно защемило его сердце. Он понял, что погрязшие в грехах казаки обречены на вечные адские муки. Именно обречены, нет им спасения. И вспомнил надоедливый сон. Призабытый из-за бурных событий казачьего круга.

«Господи, Боже мой, спаси от позорной казни! Не допусти такой несправедливости. А я тебе свечку поставлю, в десять, нет, в двадцать пудов! Кто же это быдло к истинной вере приводить будет?!»

Но молчали небеса. Не явился на помощь погибающему гетману ангел с огненным мечом. Не перевели в шутку своё злое намерение казаки. Пилипов взгляд давно, сам собой, прикипел к большому дерюжному мешку, к которому его, вывернув до боли руки, тащили. Держал мешок, конечно же, разодевшийся как на важный праздник, проклятый колдун Васюринский. Старый враг, будто охраняемый нечистой силой от него, верного слуги Господа. Растянув горло мешка пошире, характерник ехидно ухмылялся, глядя на своего наказного гетмана. Бессовестные гайдамаки воткнули Пилипа, ещё час назад имевшего право распоряжаться их жизнями по своему усмотрению, в мешок, как свиную тушу.

— Пшепрашам пана гетмана в достойное его место! — услышал таки Пилип слова своего врага, в момент предпоследнего акта своей казни.

«Боженька, яви свою милость! Покарай нечестивцев, вознамерившихся казнить лютой смертью меня, твоего преданного раба! Я ради тебя всю Украину кровью залью! Только спаси!»

Не спешил господь на помощь верному слуге католической церкви. Не церемонясь, казаки приподняли его, чтоб засунуть жертву в него полностью. То, что их недавний командир оказался там вниз головой, их не смутило не в малейшей степени. Как не тронул их и его вскрик от боли. Со злорадными комментариями они завязали горло мешка верёвкой и, не задумываясь об ощущениях казнимого, поволокли мешок по земле. К реке, куда же ещё?

«Да спаси же меня, Господи! Ведь утопят, действительно утопят! Как в том сне, утопят!»

Заныли новые ушибы и старые раны, острая боль пронзила всё тело от вывихнутого при сдирании перстня среднего пальца правой руки. Пилип осознал, наконец, что чуда спасения его из лап взбесившихся казаков не будет, тоскливо завыл. Настолько громко, что был услышан всеми в шумной толпе. Но никакой жалости казаки, жаждавшие казнить как можно более позорно своего недавнего командира, не испытали. Ещё веселее и радостнее закричали, залихватски засвистели, энергичнее поволокли мешок с казнимым. Пилипу показалось, что тащили его нарочно по кочкам, не забывая награждать пинками.

Наконец-то это сумасшествие прекратилось. Но, не от наполнения казацких душ добротой или милосердием. Они подняли мешок с кочек, раскачали его, и бросили. Несколько мгновений, пока мешок летел, Пилип надеялся, что в последний момент они передумали и бросили мешок на песок. Пошутили. Пусть по дурацки, что с быдла возьмёшь, но передумали казнить своего гетмана. Однако мешок плюхнулся в холодную воду и быстро, почти мгновенно, дерюга от воды не защищала, вода вытеснила из него воздух. Пилип стал захлёбываться. Холодна оказалась водица донская, беспощадна. И привиделись в последний миг своей жизни Пилипу совсем не ангелы, а готовые тащить его грешную душу в ад, черти. Даже закричать не смог он, не дано это людям в воде. А на лишний бульк никто внимания не обратил.

Так, в горестном недоумении и умер талантливый политик. Ох, сколько таких сейчас, как в Малороссии, так и в Великороссии. Не то, что Дон, Енисей перекрыть можно. Правда, плотина получится ненадёжная, как продажные её составляющие. Злые были времена, негуманные, не то, что наши, с широким распространением общечеловеческих ценностей. И гаагского трибунала ещё не было даже в планах, а цивилизованные голландцы славились не толерантностью, а беспощадной резнёй католиков. Если за них выкуп получить нельзя было.