Сорок восемь часов — чересчур долгий срок. Дэвид не желал столько ждать и требовал отчета. Я бы ограничился отчетом по телефону, тем более что особых успехов не было, но Дэвида это не устраивало. Прочие его требования тоже не отличались оригинальностью: не останавливаться рядом с его работой, не встречаться к югу от Парк-роу и вообще в Верхнем Ист-Сайде и уж точно никаких звонков домой — во всяком случае, к нему домой. В результате мы встретились во «Флоридском роме» — просторной, жутко концептуальной закусочной недалеко от моей квартиры. Многочисленные жалюзи и медленно вращающиеся вентиляторы под потолком — и достаточно шумно для приватных разговоров. Вдоль задней стены выстроился ряд кабинок; в одной из них я и корпел над тарелкой овсянки, когда пришел Дэвид. Он не стал снимать пальто, просто сел и уставился в окно.

— Холли Кейд, — повторил он и покачал головой. — В первый раз слышу. — Он сунул руки в карманы пальто и, кажется, задрожал. Подошла официантка. Дэвид заказал апельсиновый сок, и больше ничего.

— А Джилл Нолан? — спросил я.

— О ней тоже, — вполголоса ответил он.

На Дэвиде был темно-синий костюм в тонкую полоску, свежий и безупречно чистый, несмотря на слякоть. А еще Дэвид сегодня выглядел как-то меньше и старше. И растеряннее.

— Эта самая Нолан расскажет подружке о твоем звонке?

— Возможно, — ответил я. — Наверное. И думаю, Холли быстро поймет, в чем тут дело.

— Просто здорово, — фыркнул Дэвид. — Куда девалась твоя осмотрительность?

— По-твоему, Холли удивится? В конце концов, она вроде не запрещала тебе ее искать. Черт, да она, пожалуй, будет даже польщена. Может, это заставит ее позвонить.

— Просто здорово, — повторил Дэвид. Ему принесли сок, но он некоторое время смотрел на стакан, а потом снова уставился в окно. Окинул взглядом всю Пятую улицу, будто что-то искал.

— Она снова звонила? — спросил я.

Дэвид фыркнул.

— Думаешь, я бы не упомянул об этом?

Именно так я и думал, но все равно кивнул.

— Значит, случилось что-то еще?

Он напрягся и медленно покачал головой.

— О чем ты, черт тебя побери?

— Какой-то ты нервный.

Дэвид пристально посмотрел на меня, глаза лихорадочно блестели на бледном лице.

— Не обольщайся, будто что-то знаешь обо мне, — ты ничего не знаешь. — Он оттянул кожу над кадыком — еще в детстве это означало, что брат сильно нервничает, хотя я не видел этого жеста уже много лет. И я кое о чем вспомнил. Воспоминание это не посещало меня уже много лет.

Мне тогда было, наверное, не больше десяти, значит, Дэвиду лет двенадцать. Наверное, это случилось весной, потому что стеклянные двери на террасу были открыты и столик с завтраком для родителей стоял снаружи, хотя никто не ел. И день, помнится, был будний, потому что Ирма, наша нянька, суетилась вокруг Лорен и меня — собирала нас в школу. Но в то утро все ее усилия были напрасны: мы слушались еще хуже, чем обычно, растерянные из-за сгущающегося вокруг нас напряжения и словно висящей в воздухе опасности.

Так всегда бывало, когда разгоралась обычно тихо кипевшая приграничная война между родителями. Мы никогда не знали причин конфликта или повода для конкретного взрыва, но хорошо изучили внешние проявления: приглушенные голоса, разраженное перешептывание, быстрые шаги и хлопающие двери — и вязкое, гнетущее молчание в моменты затишья. Знакомо, но все равно страшно.

Мать мы не видели, только иногда, обрывками, слышали голос. Отец появился ненадолго — небритый, все еще в полосатой пижаме и халате (он уже несколько лет как перестал ходить в «Клейн и сыновья»). Влетел в кухню с бутылкой сельтерской воды под мышкой, на ходу взъерошив мне волосы. Он криво улыбался, взгляд был несфокусированный. Промчался обратно — в сторону спальни, и я, чуть обождав, пошел следом. Дэвид стоял перед двустворчатой дверью в комнату родителей, приложившись к ней ухом. Когда я подошел, он отвернулся.

— Что они говорят? — прошептал я. Брат не ответил. — Тебе слышно? — Снова молчание. Я шагнул к двери, чтобы послушать самому, и увидел лицо Дэвида: слезы на глазах и на щеках. Кажется, он плакал впервые на моей памяти.

— Чего уставился? — огрызнулся Дэвид.

— Ничего.

— Тогда вали отсюда.

— Тебе слышно? — снова спросил я. — О чем они говорят?

Дэвид повернулся, отер слезы и толкнул меня в грудь.

— О тебе, педик. Какой ты никчемный неудачник и как они отправят тебя в военную школу. Так что лучше беги, пока за тобой не пришли морпехи.

Я пятился, пока не уперся спиной в стену. Глаза щипало.

— Да иди на хрен, плакса, — прошептал я.

Дэвид уставился на меня, пощипывая кожу над кадыком. Долго смотрел, а потом его кулак вылетел словно бы из ниоткуда и разбил мне нижнюю губу.

Это тоже было в первый раз.

Я тряхнул головой, отмахиваясь от воспоминаний. Мы с Дэвидом в ресторане; Дэвид смотрит на меня неотрывно.

— Так где живет эта чертова Кейд? В Уилтоне?

— Там живет женщина по имени Николь Кейд — единственная Кейд в городе. Я не знаю, знакома ли она с Холли. Но Джилл Нолан выросла там, а они с Холли дружат с детства, и…

— Да-да-да, я понял, — прервал меня Дэвид и снова внимательно посмотрел на Пятую улицу. — Позвони, когда вернешься.

Явилась официантка, чтобы налить мне еще кофе, а когда отошла, Дэвид откланялся.

Дорога до Уилтона заняла чуть больше часа — на северо-восток по шоссе номер 95, а потом на север по федеральной автостраде номер 7, мимо торговых центров, потом фешенебельными пригородами. Бетон и слякоть сменились соснами, каменными оградами и все еще белым снегом, машины встречались реже, но были сплошь дорогущие. Я свернул на шоссе номер 33, к Риджфилду, у Крэнбери-лейн выехал на тихую дорогу с большими, расположенными довольно далеко друг от друга домами. Еще две мили движения юзом на живописных поворотах — и вот я на месте.

Белый дом в колониальном стиле, с красной дверью и черными ставнями, стоял довольно далеко от дороги, прекрасно вписываясь в пейзаж. Большие липы перед входом обеспечивали густую тень летом и живописный вид осенью, зимний сад с южной стороны, пусть и пристроенный явно позже, хорошо сочетался с очертаниями крыши и плавными линиями фасада. Растения вокруг каменного фундамента были аккуратно обернуты мешковиной. Заснеженные коричневые свертки напоминали глазированные пирожные, снег покрывал широкий газон перед входом чистейшим одеялом, до рези в глазах блестящим под полуденным небом. Подъездная дорожка была расчищена до слежавшегося гравия, и я не торопясь подъехал, припарковал взятую напрокат машину на кольцевом развороте у гаража и по бетонной дорожке пошел к дому. Все это время с крыльца за мной наблюдал мужчина, неуклюже возившийся с отверткой и петлями входной двери.

Мужчина был немолодой уже, тучный и весь какой-то рыхлый, с беспокойными темными глазами за очками без оправы. Под шапочкой с символикой «Бостон ред сокс» обнаружились немытые редеющие каштановые волосы. Он вытер лоб рукавом вельветовой рубахи и выругался, уронив отвертку в снег. Наклонился за ней — и распахнувшаяся дверь ударила его по боку. Он упал бы с крыльца, но я успел схватить его за локоть.

— Спасибо, — тихо сказал он и выпрямился, держась за мою руку. Лицо небольшое, мягкое, с мясистой челюстью. Приплюснутый кончик носа украшает паутинка темноватых жилок, небритые щеки покраснели от смущения.

— Вы мистер Кейд? — спросил я.

Он раздраженно поджал губы.

— Меня зовут Диринг, Герберт Диринг. Кого вы ищете?

— Николь Кейд, — ответил я. Это имя мне выдал поиск по государственному архиву: хозяйка дома, шесть лет назад купившая его у Фредерика Кейда.

Раздражение мужчины на мгновение усилилось, потом исчезло.

— Николь — моя жена, но она не предупреждала, что кто-то зайдет. Вы, собственно, кто?

— Джон Марч. Ваша жена дома?

Диринг сунул отвертку в задний карман джинсов и вытер руки о бедра.

— А для чего она вам?

Я заглянул в открытую дверь, увидел прихожую и широкий коридор. Медная люстра, кремовые стены, полированные деревянные полы и темные персидские ковры. Потом послышались шаги — тяжелые, словно молотком забивали гвозди. Откуда-то сзади, из-за лестницы, на коридор упала тень.

— Холли, — ответил я. — Я приехал из-за Холли.

Диринг чуть не уронил шапку. Он заговорил тише, в голосе появилась тревога.

— А что с Холли?

Нас прервал женский голос — низкий, раздраженный и почему-то напоминающий рашпиль. Герберт Диринг, похоже, перепугался.

— Герберт, кто там и что им надо? Ради Бога, я пытаюсь работать.

Тяжелые шаги приблизились, в коридоре появилась женщина. Я посмотрел на нее, выискивая сходство с Рен. Пожалуй, рост и, пожалуй, волосы. Я не гадал насчет татуировки или родинок.

За сорок, высокая и худая, с угловатыми плечами под зеленой водолазкой и тонкими, крепкими ногами в обтягивающих синих джинсах. На костлявом обветренном лице, с которого ветер и солнце стерли все остатки привлекательности, застыла подозрительность. Холодные глаза пристально смотрят из чащи морщин, рот — как бескровный шов под носом-лезвием. Выцветшие рыжие волосы заправлены за уши, мускулистые руки сложены на груди. Николь Кейд выглядела на несколько лет старше мужа — и куда мрачнее. Она топнула ногой в легкой туфле и обратила пристальный взгляд на съежившегося Диринга.

— Это мистер Марч, Никки. — Диринг вытащил отвертку и отступил к крыльцу. — Он приехал поговорить с тобой. О Холли. — С этими словами Диринг сбежал по ступенькам и помчался к гаражу.

Николь рассмотрела меня с головы до ног, отметив полуботинки, черные вельветовые брюки, серый свитер и кожаную куртку. Резко кивнула и бросила взгляд на большие часы на костлявом запястье. Рот стал еще меньше.

— Что там с моей сестрой? — спросила она.

— Мы не могли бы поговорить в доме?

— Не могли бы. Так что там с моей сестрой?

Я глубоко вздохнул и повторил свою историю о несчастном случае и свидетельнице. Николь не стала размышлять о степени ее достоверности.

— И что вам нужно от меня? — спросила она.

— Я надеялся, вы поможете мне связаться с Холли.

Она довольно долго смотрела на меня, все время притоптывая ногой. Застывшее лицо скривилось в недоверчивой гримасе.

— Это предполагает, что я что-то знаю о жизни сестры, мистер Марч, и что я готова помочь вам. Боюсь, оба предположения неверны. — Николь Кейд снова посмотрела на часы, потом на меня.

Я едва не улыбнулся, так она походила сейчас на Дэвида.

— Очевидно, мне следовало сначала позвонить.

— Разумеется, следовало — так велит простая вежливость, — но мой ответ от этого не изменился бы. Я уже довольно давно не общалась с Холли.

— У вас есть ее адрес или номер телефона?

— Мне казалось, я выразилась ясно: я ничего не знаю о жизни сестры и не желаю знать. А теперь, с вашего разрешения…

— Да, конечно, — сказал я. — Как вы думаете, ваш супруг не может знать больше?

— Конечно, нет. — Николь посмотрела так, будто я спросил, летают ли свиньи.

— А друзья в городе у вашей сестры есть?

Николь Кейд поджала тонкие губы, холодные глаза сверкнули.

— Холли не поддерживает отношений ни с кем в Уилтоне, — сказала она спокойно.

— Вероятно, вы правы, — ответил я, — но попытка не пытка. Возможно, мне стоило бы начать с соседей.

Во вспыхнувшем взгляде появилось любопытство. Николь несколько раз топнула.

— Мистер Марч, — прошипела она, — вы угрожаете, что будете надоедать или мешать мне, если я не поговорю с вами? Неужели в школе частных детективов учат таким мерзостям? — Гнев в ее голосе звучал отчетливее, но теперь к нему примешивалось удовлетворение: Николь меня раскусила.

Я продемонстрировал невиннейшую улыбку.

— Я просто стараюсь выполнить свою работу, мисс Кейд.

Она снова посмотрела на часы — на этот раз внимательнее.

— Вам повезло, что у меня много дел и ни минуты на эту ерунду. — И Николь скрылась в доме, прошла по коридору, исчезла где-то слева и быстро вернулась с черным блокнотом. — Это последний ее адрес, по крайней мере из тех, которые мне известны. Понятия не имею, там она сейчас или нет.

Адрес был бруклинский, и я его записал.

— Она по-прежнему играет в театре? — спросил я.

Николь раздраженно вздохнула.

— Играет, пишет, снимает видео… Холли за что только не бралась, но все как любитель, никакого профессионализма. Она ни в одной сфере не удержалась. Понятия не имею, чем она сейчас занимается.

— Она может прокормить себя этим… любительством?

Раздражение перешло в подозрительность, и Николь Кейд покосилась на меня.

— Спросите Холли, если, конечно, найдете… хотя какое отношение это имеет к вашей аварии, совершенно непонятно. А теперь всего хорошего, мистер Марч. — Внешняя и внутренняя двери захлопнулись одна за другой, оставив меня на улице.

Я вернулся к машине. Зашел за угол и обнаружил, что все три двери гаража открыты. В одном отсеке оказался безупречно чистый седан «вольво», в другом — грязный многоместный «фольксваген», а в третьем — Герберт Диринг. Он стоял возле зеленой металлической тележки для инструментов и неумело возился с гаечным ключом. Поднял глаза — и уронил ключ на цементный пол. Поморщился от звона.

— Накопились всякие домашние мелочи? — спросил я.

Он нервно мотнул головой, губы исказила унылая улыбка.

— Теперь на это масса времени… чудеса привлечения внешних исполнителей. — Я кивнул, изображая сочувствие. Диринг выдвинул ящик тележки и начал что-то искать. — Вы закончили с Никки? — спросил он.

— Скорее, это она закончила со мной.

Диринг снова улыбнулся:

— Не думал, что разговор так затянется, раз уж вы сказали, что пришли потолковать о Холли.

— По-видимому, они не слишком ладят.

Диринг покачал головой.

— Они знать друг дружку не хотят, — сказал он и посмотрел на меня. — У Холли все в порядке?

— Насколько мне известно, — ответил я и в очередной раз выложил байку про аварию. Мне она начинала нравиться, да и Диринг, похоже, не жаловался. — Ваша жена дала мне адрес, — закончил я, — но она не знает, действителен ли он еще.

Диринг неопределенно кивнул и выдвинул другой ящик.

— Холли часто переезжает, и, как я говорил, они с Никки не поддерживают отношений. Знаете, как бывает: если одна говорит «белое», другая просто обязана сказать «черное». У сестер обычное дело.

И не только у сестер, подумал я, и кивнул Дирингу.

— Холли все еще работает в театре?

Диринг задумался, пожал плечами:

— Не знаю. Вроде она за это денег не получала.

— Как же она тогда платит за жилье? Работает официанткой?

— Такой проблемы у нее никогда не было, — покачал головой Диринг. — Мамаша оставила ей кое-какие деньги. — Он огляделся и понизил голос. — Вы поедете в Бруклин? — Я кивнул. — Что ж… передайте ей привет, если увидите.

— Передам, — пообещал я и начал искать в кармане ключи от машины. Нашел… и тут придумал еще один вопрос Гербу Дирингу. — Кто такой Фредерик Кейд?

Герб чуть снова не уронил гаечный ключ.

— Фред — папаша Никки, мой тесть. А что такое?

— Это был его дом?

Диринг поморщился.

— Девочки выросли здесь. Мы… Никки… купила у него дом несколько лет назад.

— А он куда делся?

— Переехал севернее, в Брукфилд. В дом престарелых. А что?

— Как по-вашему, могла бы Холли общаться с ним? Просто на случай, если этот адрес устарел.

Он побледнел.

— Господи, нет. Фред — единственный, с кем Холли ладит еще хуже, чем с Никки. С кем, с кем, а с ним она ну никак не может общаться. Но даже если бы и захотела, он бы об этом не узнал — в его-то нынешнем состоянии. — Герб Диринг постучал пальцем по виску. — Болезнь Альцгеймера, — добавил он.

Я кивнул и начал было благодарить его, но вдруг на двери, ведущей из гаража в дом, повернулась ручка. В проеме возникла настороженная Николь Кейд, а голос ее был холоднее зимнего воздуха.

— Мне казалось, мы закончили, мистер Марч… точнее, я в этом уверена. Почему вы до сих пор здесь?

— Хотел посоветоваться, как вернуться в город, — ответил я, — и где лучше перекусить.

— Здесь не автоклуб, а Герберту есть чем заняться.

Я улыбнулся про себя и покачал головой. Гаражные ворота опустились раньше, чем я дошел до машины.

Домой я добрался около трех. Почти на всей Шестнадцатой улице было темно, снежная каша под ногами начала подмерзать. В холле моего дома было безлюдно, в коридорах тихо. Мою квартиру заливал зимний свет — мебель словно прикрыли большой серой простыней. Дома никого. Я положил куртку на кухонный стол, налил себе воды. И тут наверху заиграла музыка. Я вздрогнул.

Год назад этажом выше поселился некий юрист — договор субаренды на два года. Обычно там было довольно тихо, да и музыка у него безобидная, но я подскакивал всякий раз, как слышал ее. И всякий раз думал о Джейн Лу.

В прошлом ноябре исполнилось два года, как она купила квартиру этажом выше, а вскоре после этого мы стали любовниками. Но не прошло и шести месяцев, как Джейн уехала. Сначала в длительный отпуск в Италию, потом на очередную работу (наемным исполнительным директором), на этот раз в Сиэтле. Она звала меня с собой — по крайней мере в отпуск, — и если бы я поехал, она, как знать, по-прежнему жила бы наверху. Но я не поехал, а она не осталась, и, пожалуй, в любом случае ничего бы не изменилось. Может быть, все было обречено с самого начала.

Конечно, к моменту нашей встречи от меня почти ничего не осталось. К тому времени прошло три года с тех пор, как моя жена Энн была убита… аккуратнейшим образом застрелена и оставлена умирать в нескольких ярдах от нашего порога — последняя из множества жертв человека, который так и не дожил до конца того дня. Это было самое крупное мое дело как следователя при шерифе округа Бэрр — и последнее. И я испортил все от начала и до конца. Мои глупость и самомнение позволили Моргану Фернессу столько времени оставаться на свободе, позволили ему развернуть следствие на меня и при моей же помощи превратить все в тщательно обставленное самоубийство.

Еще несколько месяцев после смерти Энн я был во власти хаоса: гнев, чувство вины и всепоглощающее горе, алкоголь и наркотики. Когда буря улеглась, я ушел из полиции и сумел сжечь дотла почти все свое прошлое. Из оставшихся головешек я собрал что-то новое, что-то простое и мелкое, состоящее из работы, пробежек и одиночества. Скромное ремесло, но на большее меня не хватало.

Прошло девятнадцать месяцев с тех пор, как я в последний раз видел Джейн и выслушал ее последнее сообщение на автоответчике.

«Джон, я так больше не могу. Думала, что могу, но ошибалась. Я пыталась не впускать тебя в сердце… говорить себе, что ты — эдакий Ник Чарльз, что работа твоя умная и шикарная и как-то существует отдельно от тебя. Но все это чушь, и я не могу притворяться.

Погони — это совсем не забавно. Побои, пистолеты и операционные — это совсем не остроумно. Стрельба — это совсем не смешно. Не знаю, почему ты хочешь, чтобы все это было в твоей жизни, Джон, но знаю, что я такого не хочу.

Пожалуй, было бы легче, если бы я знала, чего ты ищешь во всем этом… в нас. А может быть, и нет никакой тайны. Может быть, ты вообще ничего не ищешь. Может быть, твоя жизнь уже именно такая, какая тебе нужна».

Наши отношения были обречены с самого начала.

Я проглотил таблетку аспирина и запил водой. Потом достал сделанные в Уилтоне заметки, устроился за столом и начал читать. И уже задремал над ними, но тут загудел домофон, и я снова подскочил. Подошел к двери и посмотрел на зернистое изображение, возникшее на крохотном видеоэкране. На этот раз меня побеспокоила не память, а более неожиданная гостья: моя невестка Стефани. Жена Дэвида.