— Похоже, что ты один не утратил здравого смысла, — сказала леди Читра Патану.

Даже если бы Читра могла его видеть, Патан все равно не изменил бы выражения лица, на котором ничего не отражалось, и не пошевелил бы головой. Он впервые сидел в просторных покоях Читры, где аромат тысяч роз наполнял воздух. Туда его привела Лакшми своей крошечной ручкой. Теперь маленькая девочка выглядывала из-за плеча леди Читры. На мгновение Патан задумался, не подмигнуть ли ей, просто для того чтобы посмотреть на ее реакцию. Но разговор был серьезным, он пребывал не в лучшем настроении, поэтому он только что-то пробормотал, чтобы Читра знала: он все слышал.

— Хотя ты и мусульманин, ты вел себя в моем дворце достойно. Поэтому я решила поверить тебе, — глаза Читры двигались под полуприкрытыми веками. — Я хочу, чтобы вы все уехали отсюда, пока не появились эти чудовища.

Патан не мог скрыть удивления, хотя его заметила только Лакшми.

— Я не понимаю, госпожа.

Читра вздохнула, но ее спина, прямая, как шомпол, не пошевелилась.

— Ты все понимаешь. Только притворяешься, что не понимаешь. Многие мужчины используют эту стратегию.

Лакшми что-то прошептала в ухо Читры.

— Она говорит, что ты оскорблен.

— Нет, госпожа. Я в долгу перед вами за вашу любезность. Мы все в долгу перед вами.

Читра фыркнула:

— Это любезность генерала Шахджи. Я только управляю его хозяйством, я сама здесь гостья. Он был добр и ко мне, — она склонилась поближе. — Он сказал, что знал твоего отца. И что твой отец был хорошим человеком.

Патан не отвечал.

— Он сказал, что я могу тебе доверять.

Мгновение спустя Патан ответил:

— Да.

— Аромат роз, влажных от росы, крики павлинов, влажный запах озерного бриза. Ты один мог по-настоящему понять, насколько этот дворец особенный.

И снова Патан сделал паузу, затем, словно сбрасывая маску, ответил:

— Да.

Читра улыбнулась. Он никогда не видел, чтобы она улыбалась, и красота внезапно появившейся улыбки на нежном лице подействовала на него, словно удар. Теперь он видел, что она не старая, и еще не так давно была красавицей, и даже больше, чем просто красавицей.

— Я рада, что ты сейчас не лицемеришь и не притворяешься. Места, подобного этому, нет на много миль вокруг. Может, есть в Каши, рядом с Гангом, или на берегу озера Пушкар, или при слиянии рек в Насике, может, в Пури, или в Каньякумари, где находится мой дом. В тех местах, как и здесь, все еще продолжает жить старый Индостан. Я здесь сохраняю его своей волей, словно нежный цветок. Ты меня понимаешь?

— Да. Я это почувствовал.

Читра вздохнула.

— Я могу сказать, что ты, капитан, тоже особенный, — она подняла руку, ладонью к нему, пока Патан не успел произнести ни слова. — Я забеспокоилась, когда ты приехал сюда, ты и фаранги.

Патан посмотрел на Лакшми, которая в эту минуту что-то шептала Читре в ухо. Ему было не по себе.

— Оставь нас, — сказала Читра Лакшми. Девочка, казалось, была поражена этим приказом. Она уходила прочь, но старалась идти медленно и не сводила глаз с Патана. — Ты должен быть честен со мной, капитан.

Она протянула руку в пустоту в поисках его ладони. Патан наблюдал, как она ищет его, а потом, смирившись, подвинулся к ней. Ее пальцы сжали его запястье.

Ее прикосновение словно отперло его сердце. Внезапно он обнаружил, что рассказывает Читре все.

— Что вы делаете со мной, госпожа? — спросил он, когда слезы брызнули у него из глаз.

Он не мог остановиться или даже замедлить речь. Он говорил о смерти разбойников, о спасении. О том, как он заметил Люси и как росло его чувство к ней. Он говорил о своем отвращении к Джеральдо из-за совращения Майи. На протяжении всего его рассказа Читра гладила его по руке и сидела неподвижно, если не считать движений невидящих глаз.

Она задала Патану много вопросов о Джеральдо и Майе. Казалось, что каждый его ответ — это иголка, которая вонзается в нее, но она все равно продолжала задавать вопросы. Наконец она прекратила спрашивать и долго сидела молча, поглаживая его руку. Снаружи пели птицы, где-то рядом кричали павлины.

— Ты никогда раньше не любил, капитан? — наконец спросила женщина.

У него возникло ощущение, будто ее рука сжимает ему сердце, и у него из глаз снова потекли слезы. Но Патан сглотнул рыдания и не ответил.

— Когда Кама выпускает свои стрелы, капитан, ни одно сердце не остается в безопасности, потому что их сладость полна яда. Ты говорил девушке из фарангов о своей любви?

Тыльной стороной свободной ладони Патан вытер слезы со щек.

— Она знает, госпожа.

— Ты путаешь разные вещи. Ты говорил ей? Да или нет?

Патан сглотнул слезы. Ему было стыдно из-за того, что он проявил слабость.

— Не прямо, госпожа.

— И, конечно, она ничего подобного не говорила тебе.

— Но я знаю о ее отношении ко мне. Ведь существуют не только слова. Есть другие способы.

— Не для слепых, капитан. Ты разве не слышал, что сердце слепо?

Патан поднял голову и посмотрел на Читру.

— Вы совсем другая, госпожа, — не такая, как я ожидал.

— Такой меня делает Богиня, капитан. Я такая не по собственной воле, — она вздохнула и отпустила его руку. — А теперь, капитан, к делу. Я не хочу, чтобы те, другие, приехали сюда. Этот караван из Биджапура. Может, я буду не против Деоги, но остальных здесь видеть не желаю. Ни этого хиджру, ни старого фаранга. Мне не нравится даже то немногое, что я про него слышала. Судя по всему, он — это просто состарившаяся версия фаранга Джеральдо, а Джеральдо — яд. Я полагаюсь на тебя.

— Но что конкретно вы хотите, госпожа?

— Я хочу, чтобы вы уехали — ты и другие гости. Чтобы вы уехали отсюда до прибытия каравана.

Патан задумался над этим.

— Поместье моей семьи находится недалеко отсюда. Мы можем встретить караван там.

Читра снова потрясающе улыбнулась, но на этот раз Патан увидел, что за улыбкой скрывается сильная боль.

— Да. Если ты не против, капитан. Сделай это ради меня. А теперь оставь меня, как оставляют труп… С сожалением и воспоминаниями, но не оглядываясь.

Патан встал и поклонился, хотя знал, что Читра этого не видит.

— Еще одна вещь, капитан. Скажи ей о своей любви. Скажи о ней перед тем, как пройдешь по мосту. Сила этого места направит твои слова так, что они останутся глубоко в ее сердце. Она любит тебя, капитан, и она будет счастлива.

* * *

Теперь Майя проводила большую часть времени с Люсиндой. Они мало разговаривали и много думали, но каждая была спокойнее в присутствии другой.

После прочтения письма Да Гамы Майя какое-то время оставалась с Люсиндой, но потом ушла, чтобы еще раз пробраться в комнату Альдо. Она проскользнула в его дверь, словно лунный свет. Он выглядел совсем по-другому в одежде фарангов. Раньше, только почувствовав, что она пришла, он сразу же поднял бы голову, но теперь… Теперь все его внимание было направлено на заточку черного меча.

Майя подождала минуту, потом прошептала его имя, и он ответил ей, не поворачивая головы:

— Нам с тобой теперь не о чем говорить. То, что было, прошло. Будет лучше, если ты сейчас уйдешь. Лучше, чтобы никто тебя здесь не видел.

Майя почувствовала, как побледнела.

— Но ты должен рассказать о нас, Альдо. Меня нельзя продать хиджрам. Ты не представляешь, что они со мной сделают. Ты должен рассказать о том, что было между нами.

Наконец Джеральдо поднял голову, и на его красивых губах мелькнула улыбка.

— Теперь я все понимаю, — сказал он. — Ты играла со мной. Ты планировала это с самого начала, не правда ли? Ты собиралась использовать наши удовольствия в своих целях.

— Разве ты не делал то же самое?

Джеральдо фыркнул:

— Скажи им сама. Я ничего говорить не собираюсь.

Он вернулся к своему мечу.

— Но ты должен им сказать. Они мне не поверят.

— Ты права. Они тебе не поверят. А без моего подтверждения получится, будто ничего не произошло. О, не притворяйся такой невинной. Ты получила то, что заслужила.

— Альдо, прошу тебя!

— Побереги слезы. Я уверен, что они у тебя появляются и исчезают, как только ты этого захочешь. В отличие от тебя, моя дорогая, я совсем не желаю болезненной смерти, — он улыбнулся, но не посмотрел на нее. — И вообще, какая разница? Может, мусульманин испытал бы отвращение, узнав, что я проникал в тебя, или даже индус. Но какое дело евнуху? Разве они не считаются даже ниже фарангов? Кроме того, я думаю, у них на тебя другие виды.

Майя похолодела.

— Какие?

— Та твоя коробка с мечом внутри. Откуда у профессиональной танцовщицы, девадаси, меч фарангов, который стоит целый лак? Невольно задумываешься. А еще есть тот мешочек, отсутствующий мешочек, который ты отдала Да Гаме. Интересно, что в нем хранится? Предполагаю, что и евнухи об этом задумываются. Об этих вещах, о том, что еще может тебе принадлежать. И о том, что еще ты можешь знать, — губы Альдо растянулись в улыбку, но глаза оставались холодными. — Выглядишь ты не очень хорошо. Хочешь подышать воздухом?

— Но у меня больше его нет… — прошептала она.

— Да, я знаю. Ты отдала его Да Гаме, дорогому надежному Да Гаме, всеобщему дяде, всеобщему другу, — Джеральдо фыркнул. — Будь осторожна, моя сладкая. Не доверяй кому попало. Разве никто никогда не предупреждал тебя об осторожности?

Не осознавая, что делает, Майя вылетела из комнаты Альдо. Она пробежала половину двора и только тогда остановилась, сжала голову руками и заплакала. Ей каким-то образом удалось добраться до женской половины. Там она ворвалась в комнату Люсинды, рухнула рядом с ней и разрыдалась. Люсинда обняла ее и спросила, что случилось, но Майя не ответила.

Она спала на ковре рядом с кроватью Люсинды. Ни одна из женщин не отдохнула… Они всю ночь ворочались, боясь возможных снов.

На следующее утро Майя помогла Люсинде зашнуровать новый корсет и надеть тяжелую, пышную юбку, которую прислал Викторио.

— Вот так одеваются бедные женщины, — пояснила ей Люсинда. — Они не могут позволить себе плотный шелк для юбок на обручах и китовый ус. Вместо этого они заполняют выемки кусочками тряпок.

— Но разница едва ли заметна, — солгала Майя.

Лицо Люсинды, как и лицо Майи, ничего не выражало. Ее голова была заполнена мыслями, но она ушла в себя, и поэтому мысли не отражались на лице.

Одевшись, Люсинда достала из маленького сундучка, стоявшего ярдом с кроватью, серебряную коробочку и открыла крышку.

— Хочешь? — спросила она Майю и протянула ей мышьяк.

— Откуда у тебя это? — поинтересовалась Майя. — И почему ты предлагаешь мне дравану?

Люсинда удивленно посмотрела на подругу.

— Это мышьяк, который используется для отбеливания и очищения кожи. А что такое дравана, сестра?

— Ты не знаешь? Это средство для страсти, чтобы совокупление приносило больше удовольствия. Твой кузен предлагал мне то же самое.

— Не может быть! — воскликнула Люсинда.

— Может. Выглядело то средство точно так же. И точно так же пахло, как чеснок. От него у меня только закружилась голова. Твой кузен сказал, что я мало приняла, но я не хотела больше.

У Люсинды округлились глаза.

— Ты правильно сделала. Это яд, про который я тебе говорила. От малого количества бледнеешь. А от слишком большого…

Лицо Майи стало серьезным.

— Дай мне немножко.

Люсинда протянула коробочку.

— Нужно совсем чуть-чуть, на язык.

— Нет! — у Майи загорелись глаза. — Дай мне, сколько обещала. Достаточно, чтобы убить.

Люсинда подумывала, не отказать ли ей. Не спросить ли, что собирается сделать Майя? По она уже и так знала, знала по горящим глазам Майи, неотрывно смотревшей на нее. Собственные мысли Люсинды тоже были мрачными. Иметь мышьяк — значит иметь власть, быть способной распоряжаться своей судьбой. Мышьяк давал свободу, хотя и самый трудный вид освобождения. И она обещала Майе, в конце концов.

— Принеси кусочек ткани, — наконец сказала Люсинда.

Майя нашла небольшой шелковый носовой платок, и Люсинда выложила на него половину мышьяка. Она осторожно вытерла пальцы краем носового платка, а потом завязала уголки и передала узелок Майе.

Тут Люсинда увидела, что у нее на пальце осталось несколько маленьких красных точек. Она протянула руку и коснулась кончиком пальца губ Майи, затем собственных.

— Теперь мы на самом деле сестры, — сказала она.

* * *

На следующее утро Люсинда увидела Патана во дворе седлающим коня. Она не могла сдержаться и поспешила к нему. Заметив ее, он резко подтянул подпругу. Он злился. Она видела, как меняется его лицо по мере ее приближения. Глаза потускнели, рот принял жесткие очертания. Патан напрягся, словно солдат, вытягивающийся по стойке смирно. В целом он казался сдержанным, холодным и надменным, как во время их первой встречи в Гоа.

«Что случилось с моим Мунной?» — кричал голос у нее в сердце. Но тяжесть юбок и тугой корсет шептали ответ: Люси тоже исчезла.

Однако, несмотря ни на что, он встретился с ней взглядом и не отводил глаз, пока она не оказалась рядом.

— Ты уезжаешь? — ее голос прозвучал резче, чем ей хотелось бы.

— Ты же знаешь о моих планах. Я вернусь завтра вечером с паланкинами и лошадьми. Ты же все это слышала вчера вечером, не правда ли?

— Я думала, что ты со мной попрощаешься.

Ей стало не по себе от его холодности. Несколько футов между ними казались Люсинде пропастью. Глядя в его лицо, она вспоминала влажность и податливость его губ, касающихся ее собственных, и прикосновение его длинных пальцев к голой коже у нее на талии. Она вспоминала, как неожиданно скользил его язык, и отвернулась.

— Я хотела, чтобы ты попрощался.

— Я не мог этого вынести, — прошептал он.

Она поняла, что каменная неподвижность лица и отсутствие какого-либо выражение — это результат сильнейшего волевого усилия.

«Да он же словно ребенок! — подумала Люсинда. — Он думал, что мне понравится, если он не покажет свою боль».

Она подошла к нему, теперь их разделяли только ее широкие юбки. Патан не мог подойти ближе, не прижимаясь к ее пышной одежде.

— Ты будешь меня помнить, Мунна? — прошептала Люсинда и протянула руку. С того места, где она стояла, она не могла его коснуться.

Мужчина посмотрел на ее бледную руку, покрытое белой пудрой лицо и пышную неудобную одежду. Он вглядывался в нее, словно пытаясь заглянуть за маску, которую она надела. Патан поднял обе руки и сжал протянутые пальцы так нежно, как держат птичку.

— Ты мне ближе, чем мое дыхание, — сказал он. На мгновение его глаза утратили холодность, и Люсинда увидела, что он напуган. — Ты должна выходить за него замуж, Люси?

— У меня нет выбора, Мунна.

Его лицо посуровело.

— Что ты говоришь? Я мог понять, когда ты была помолвлена. Но та помолвка расторгнута.

— Теперь есть другая.

— Она ничего не значит! Я теперь это понимаю. Ты не давала никаких обещаний, Люси! Это воля другого, не твоя!

— Я приняла ее. Я — Дасана, и моя воля не принадлежит мне, — она опустила голову. — Я не больше, чем кукла, Мунна. Другой дергает за веревочки, — она отдернула руку. — Послушай, Мунна. Это мой долг перед моей семьей. Правда, ему будет принадлежать только мое тело, но не мое сердце.

— Разве у меня нет семьи? Никаких обязательств? Тем не менее я готов отказаться от всего этого ради счастья, ради любви. Ради тебя.

Люси подняла голову, словно увидела его в первый раз.

— Ты не христианин и не португалец. Мы такие разные, ты и я.

Он напрягся, лицо стало каменным.

— Предположим, я надел бы одежды фарангов и стал пить кровь, как христианин. Тогда я был бы подходящим?

— Нет! — закричала Люсинда и шагнула от него. Она отпрянула от подобной мысли.

— И я собирался отдать свое сердце тебе? Будь ты проклята, и будь прокляты все женщины! — закричал Патан в ярости.

Его словно объяло огнем. Один раз Люсинда уже видела его в такой ярости — тогда на перевале он убивал напавших на нее разбойников, и его руки были залиты их кровью. Больше не глядя на Люсинду, Патан шлепнул ладонью лошадь и вскочил на нее на ходу, а затем галопом понесся из ворот и по насыпной дороге.

— Мунна! — у Люсинды пересохло в горле, и она едва ли слышала собственные слова. Она ощутила вкус океана и поняла, что это ее собственные слезы. Потом она снова крикнула: — Мунна!

Слово эхом отдалось от стен дворца. Он уехал. Из ниоткуда появилось облако и закрыло солнце. Двор погрузился в тень.

— Я никогда не хотела этого, — прошептала она, обращаясь к пустым воротам. — Я никогда не хотела, чтобы ты менялся, дорогой Мунна, — она всхлипнула, у нее перехватило дыхание. — Возвращайся. Позволь мне тебе это сказать.

Люсинда вздрогнула, поправила юбку, глубже воткнула шпильки в волосы, потом развернулась и пошла прочь. Ее не видел никто, кроме одного человека, который только посмеивался над случившимся.

* * *

— Пока мы отсюда не уедем, почему бы тебе не поносить сари, сестра? — спросила Майя.

Они с Люсиндой пришли к широким качелям в саду леди Читры. Обе теперь лежали на спине и глядели сквозь листья мангового дерева на облака и голубое небо. Веревки по углам тихо поскрипывали. Девушки лежали так, что их головы слегка касались друг друга. От близости им обеим становилось легче. Майя рассказала Люсинде о своем разговоре с Джеральдо. После этого Люсинда рассказала Майе про Патана и про то, что произошло во дворе. Теперь у них не было секретов друг от друга.

— Я не смею об этом думать, сестра. Я должна думать о том, что есть, а не о том, что могло бы быть.

— Время еще остается.

В том месте, где голова Майи касалась ее собственной, Люсинда чувствовала легкую вибрацию при каждом слове. Это было щекотно. Люсинда улыбнулась. Когда Майя задала следующий вопрос, Люсинда почувствовала, как у нее гудит голова.

— Ты никогда не думаешь о смерти?

Вопрос Майи ее не удивил. Теперь у них обеих был мышьяк, а, когда носишь при себе яд, мысли о смерти естественны. Конечно, если бы рядом находилась леди Читра, Майя не стала бы касаться этой темы, но Читра не выходила уже несколько дней, с тех пор как пришло письмо Да Гамы.

— По правде говоря, я больше думаю об убийстве, чем о смерти, сестра, — тихо ответила Люсинда. — Но ты спросила, думаю ли я о ней… Отвечаю: да, думаю.

— Как ты ее представляешь?

Люсинда долго не отвечала. Майя ждала, затем снова заговорила.

— Я думаю, что это холод, словно тень, — Майя сделала паузу. — Так было, когда умерла моя мама.

— А что потом? — спросила Люсинда.

— Я думаю, что это сон. Какое-то время темнота. Затем ты видишь свое следующее тело. Оно сияет для тебя, освещая путь, ждет тебя. Ты надеваешь тело ребенка, как сандалию на ногу. Затем начинается другая жизнь.

— А разве нет конца? — теперь не ответила Майя. Люсинда продолжила: — Когда я умру, я хочу конца. Я хочу, чтобы меня обнимали его руки. Я хочу в последнюю минуту видеть его глаза, а своим последним дыханием почувствовать его поцелуй.

Люсинда говорила так тихо, что Майя едва слышала ее из-за скрипа качелей и веревок.

Майя протянула руку и коснулась лица Люсинды.

— Сестра, разве у тебя совсем нет надежды?

Люсинда сжала ее пальцы.

— Теперь для меня ничего не осталось, кроме смерти. Я умру или буду ходить среди живых с мертвым сердцем. Или, может, я убью.

— Кого? — спросила Майя.

— Кого бы убила ты, сестра? Кто разрушил твою жизнь?

В мыслях Майи промелькнуло полдюжины лиц.

— Я не должна так думать, — прошептала она.

— А я не должна носить сари, — ответила Люсинда. — Это то же самое: некоторые мысли слишком болезненны, чтобы их себе позволять.

Качели медленно раскачивались, сверху подрагивали ветки. Люсинда лежала в теплой одежде под дневным солнцем и стала медленно погружаться в сон.

Сквозь дремоту она услышала, как говорит Майя. Голос шел словно изнутри ее самой. Каждое слово, вибрируя в месте соприкосновения их голов, создавало яркий образ в сонном мозгу Люсинды.

— Прошлой ночью мне снился сон, — сказала Майя. — Мой дух перенесся на планету Гуру, где меня нашла моя любимая наставница. Она взяла меня за руку, и мы полетели. Она живет там наверху горы, на острове в океане из чистого молока. Небо было ясным и наполнено яркими звездами. Мы летели так высоко, что я уже думала коснуться солнца, но потом мы внезапно начали спускаться. Я думала, что мы падаем, но гуру крепко держала меня и показала на океан. Мы нырнули в молоко.

Я увидела, что океан — это та самая пустота, из которой появляются все создания. Он был абсолютно спокойным, безмятежным, готовым создать бесчисленные множества живого. Когда мы вдвоем плыли по нему, молоко принимало миллионы форм. Пузырьки превращались в предметы, которые мгновение спустя растворялись и исчезали.

Моя гуру привела нас к гигантскому строению, белому, словно побелевшие старые кости. Оно показалось мне огромной колокольней. У бесконечных стен бурлило молоко. Я увидела там миллион вырезанных ярких белых фигур. Мужчины и женщины — не боги, а люди, такие, как мы, — прижимались друг к другу, касались друг друга и переплетались друг с другом. Все они были парами. Все! Они обнимались, целовались и совокуплялись всеми возможными способами.

Затем я увидела, что это не резьба, а живые люди, которые вздрагивают и извиваются в яростных объятиях. Миллион, миллионы пар, соединенных в бесконечной страсти. Они были везде, где только мог видеть глаз.

Вскоре гуру повела меня назад, прочь от бурлящей воды и совокупляющихся пар, и наконец я увидела строение полностью. Огромная башня тянулась в бесконечное небо и уходила в бесконечную глубину. Каждый дюйм ее поверхности казался живым от различных форм страсти и желания.

«Что ты мне показала, гуру?» — закричала я. Но вместо ответа она только взяла мою руку, и мы полетели вниз, вдоль всей длины огромного шпиля. У меня кружилась голова. Башня была такой огромной, а мы — маленькими, как мошки, рядом с ней. Тогда моя гуру вытянула руку и показала мне, что основание башни далеко внизу окружено огромным и удивительно красивым кругом, пульсирующим, словно кольцо света. И я резко вдохнула воздух, поскольку наконец поняла, что вижу.

«Это желание, дочь, бесконечное проникновение, которое на протяжении вечности создает вселенную, — сказала мне моя гуру. — Это огромный лингам Шивы, источник всего созидания, а вон там — безграничная плодородная йони Богини, которая охватывает его и принимает в себя. Их бесконечное желание созидает сквозь время в трех мирах. Ты удивляешься, что страстно хочешь почувствовать эту пульсацию у себя в душе? Желание — это суть богов, дочь моя, и мы болезненно хотим почувствовать, как эта божественность живет внутри нас».

Голос Майи по мере приближения к концу рассказа становился все тише. Люсинда уже дышала глубоко и ровно. Они вместе качались и спали под длинными темными ветками и ярким небом — и вместе мечтали.

* * *

На следующий день Люсинда в одиночестве стояла на веранде и смотрела на озеро, туда, где прибрежная дорога подходила к насыпной. Вдоль всего дальнего берега на высокой траве сукновалы расстелили длинные куски яркого, только что сотканного шелка, чтобы он высох на солнце. Шелк трепетал на ветру, словно перья гигантской птицы. Но эта картина не могла отвлечь Люсинду. Она не отводила глаз от дороги.

Поэтому она не заметила, как подошел Джеральдо и сел на ограждение рядом с ней. Наверное, он нашел какой-то способ ходить так, чтобы его сапоги не стучали. Во всяком случае, он оказался рядом, глаза, как и всегда, блестели, на губах играла ироничная и двусмысленная, намекающая на что-то непристойное улыбка.

— Итак, кузина, — весело заговорил он. — Теперь ты выйдешь замуж быстрее, чем думала.

Люсинда гневно посмотрела на него, но глаза Альдо продолжала смеяться.

— Только что был старый дядя, теперь твой муж. Дорогой старый дядя Викторио.

— Я буду очень признательна, если ты прекратишь повторять «старый», кузен. Разве все и так недостаточно плохо?

— По крайней мере, твое будущее обеспечено. Ты знаешь, что с тобой случится. Твой дядя теперь твое будущее.

— Посмотрим, — сказала Люсинда после паузы. — Что ты от меня хочешь, Альдо?

Джеральдо склонился вперед, вытянул руку и положил ей на плечо.

— Я понимаю тебя, дорогая Люси. Я понимаю тебя больше, чем кто-либо другой. Разве мы не похожи во многом? Очень во многом? Иностранцы. Бездомные. Одинокие. И те, кого мы любим, нас покинули.

— Это ты бросил мою сестру, — ответила она. Джеральдо вопросительно приподнял бровь. — Я имею в виду Майю!

Джеральдо грустно покачал головой.

— Это она тебе так сказала? Где же ее гордость?

— Ты утверждаешь, что она лгунья?

Джеральдо выглядел обиженным.

— Я джентльмен, кузина. Я никогда не скажу ничего подобного. Однако разве ты не понимаешь, что она меня использовала?

— Я не видела, чтобы ты сопротивлялся.

— Конечно, нет. Я же мужчина. У меня есть желания. Точно так же, как и у нее. Точно так же, как и у тебя, кузина… — Джеральдо многозначительно посмотрел на нее. — Точно такие же, как у тебя.

Почему-то вдруг стало очень тихо. Только что птицы летали над самой поверхностью озера — а теперь исчезли. Слышалось только кваканье лягушек и стук ее собственного сердца.

— Какой будет твоя жизнь без настоящего мужчины, кузина? Ты готова отказаться от всякой надежды на удовольствие? Ради старого дяди Викторио? Боже мой, он залезет на тебя раз или два, перед тем как навсегда утратит такую способность. Раз, два, а что потом? Месяцы? Годы? И тогда какие у тебя останутся надежды, кузина? Что когда-нибудь тио Викторио удастся не заснуть достаточно долго, чтобы прийти к тебе в постель? Ты будешь женой, но будешь ли ты женщиной?

Люсинде хотелось закричать, ударить по довольному лицу Джеральдо, но ее губы словно замерзли, как и руки. Он знал, что она не может не слушать его голос.

— Что ты будешь делать? У женщин в гареме имеются приспособления. Ты сумеешь такое приобрести? Ты станешь им пользоваться? Или найдешь себе мерина с длинным мягким языком? Например, Слиппера, хотя, насколько я понимаю, он поднялся в этом мире. Ну, тогда какого-нибудь другого Слиппера, в таком же положении, как был наш, когда выражал готовность тебя мыть. Многие женщины любят хиджрей больше, чем мужей, или, по крайней мере, так говорят.

Хотя у Люсинды горели уши и покраснели щеки, она не могла найти ни слова в ответ.

— Но есть я, кузина. Подумай о том, что я предлагаю. Мы — семья. Наш язык, наши обычаи, наши темпераменты похожи. В этой чужой стране у нас с тобой много общего. Даже общие потребности, кузина.

Наконец она смогла шевелить языком.

— Уходи. Уходи прочь.

Джеральдо улыбнулся, встал, схватил ее за плечи и склонился к ее лицу, но поцеловал ее только в лоб. Словно случайно, его пальцы скользнули у нее по груди, когда он отступал.

— Спроси свою подругу — свою сестру, как ты ее называешь. Спроси ее, насколько было приятно время, которое мы провели вместе. Спроси ее, была ли она удовлетворена. И насколько часто. Спроси.

— Уходи.

— Когда дорогой старый дядя Викторио рухнет на тебя и будет хватать ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, когда ты окажешься в капкане под его обвислым, старым телом, думай обо мне, дорогая кузина, думай обо мне. Думай обо мне, как я буду думать о тебе.

С этими словами Джеральдо пошел прочь. На этот раз его сапоги громко стучали по плитам. Люсинда повернулась и снова стала смотреть на озеро; она проклинала себя за последние слова, сказанные Патану.

* * *

В тот вечер Патан не вернулся, но появился на насыпной дороге, ведущей во дворец, на следующее утро, едва рассвело. Как только он с сопровождающими въехал во двор, то заявил о немедленном отправлении.

Майя с Люсиндой вышли во двор, обнявшись и склонив головы друг к другу. Им не требовались слуги и чья-либо помощь: у них осталось слишком мало вещей. Джеральдо наблюдал холодным взглядом и то и дело недовольно посматривал на холщовый мешок Майи.

— Готовы? — спросил Джеральдо.

Ироническая улыбка, которая казалась такой привлекательной в кабинете Карлоса в Гоа, теперь раздражала Люсинду, и она не ответила. Джеральдо усмехнулся и повернулся к Патану.

— Паланкин для этих двух, капитан?

Патан кивнул. Джеральдо с подчеркнутой официальностью проводил женщин к паланкину, который несли восемь человек. Ни одна из женщин не смотрела на Джеральдо. Когда они добрались до паланкина, он демонстративно улыбнулся, потом пошел прочь, безмятежно посмеиваясь.

— Вам удобно, госпожа? — спросил старый старший носильщик, когда они устроились на подушках. — А вам, госпожа?

Женщины ответили утвердительно. Майя устроилась в углу, достала книгу из пальмовых листьев и положила на колени. Люсинда поправляла верхние и нижние юбки.

— Не хватает только Слиппера, — уныло сказала Люсинда.

— Он скоро появится, — ответила Майя.

Старший носильщик собрал подчиненных, и они выстроились у шестов. Майя высунулась из-за занавесок паланкина.

— А что с нашей хозяйкой, капитан?

— Думаю, она не придет, — ответил Патан из седла.

— Ты не прав.

Появилась Читра, одетая так, как в тот день, когда они увидели ее впервые. Золотистая шаль трепетала на ветру у нее за спиной, длинная палка стучала по плитам при каждом шаге. Лакшми, державшая ее за руку, казалась более худой, чем раньше.

Патан спешился и, к удивлению Джеральдо, встал на колени и коснулся головой стоп Читры. Джеральдо стало забавно.

— Встань, мой мальчик, — сказала она.

Слепая женщина нашла его рукав и потянула вверх, а потом зашептала что-то ему в ухо. Люсинда увидела, как он качает головой и отвечает: «Нет». Читра снисходительно улыбнулась — так мать улыбается при виде чьего-то ребенка, который плохо себя ведет.

— К девушкам, — приказала Читра, и Лакшми повела ее к паланкину. Люсинда перебралась к краю, чтобы обнять хозяйку дворца. Когда щека Читры коснулась ее, Люсинда услышала шепот: — Мужайся, сестра, мужайся. Не забывай меня.

Открыв глаза, Люсинда увидела, как на нее смотрит Лакшми. Внезапно ей в голову пришла мысль.

— Иди сюда, — сказала она девочке, роясь в мешке. Наконец она нашла миниатюрный медальон маркиза Оливейры, все еще висящий на тонкой золотой цепочке. — Оставь цепочку и выброси остальное, — прошептала она.

Но по лицу Лакшми Люсинда поняла, что девочка сохранит все, как таинственный сувенир.

К этому времени Читра и Майя уже почти закончили прощаться. Читра шагнула назад.

— А теперь уезжайте, и пусть вас защитит Богиня. Не забывайте о проведенном здесь времени и помните меня!

Читра отошла от паланкина, и носильщики снова взялись за шесты. Люсинда почувствовала, как ее качнуло, когда они его поднимали. Она взглянула на Читру и с удивлением увидела, как та машет Патану, словно может его видеть.

— Давай, давай, капитан! Выполняй свой долг!

Казалось, что Патан с большой неохотой оставил лошадь, на которую садился, и медленно подошел к паланкину, потом повернулся к Люсинде. Он бросил взгляд на Читру, которая не сводила с него слепых глаз, затем посмотрел в глаза Люсинде. Сила его взгляда была такой огромной, что она почувствовала, как у нее все дрожит. Наконец он склонился к ней, его губы оказались в том месте, где ее ухо встречается со щекой. Она чувствовала его дыхание, словно молчаливый шепот, но он ничего не говорил. Затем мужчина распрямился и встретился с ней взглядом.

— Я тебя хочу, — сказала она по-португальски в ответ на его молчание.

Люсинда заговорила, не собираясь этого делать, слова выскользнули из нее, словно по собственной воле. Люсинда задрожала. Патан удивленно посмотрел на нее: хотя он все слышал, но, конечно, ничего не понял. Патан расправил плечи, а затем медленно, напряженно отправился назад к лошади. Люсинда следила за каждым его шагом. Он не обернулся. Джеральдо с лошади видел все и едва мог сдержать веселье.

— Трогаемся! — крикнул Патан, садясь в седло.

Он взмахнул рукой и повел медленную процессию через ворота. Читра и Лакшми махали им вслед.

Когда караван добрался до насыпной дороги, Майя перебралась поближе к Люсинде.

— Что ты сказала?

Но Люсинда не могла ответить.

Носильщики старалась не идти в ногу, и по большей части у них это получалось. Когда случайно их шаги сливались, паланкин дергался и кренился, но затем снова начиналось мягкое покачивание: носильщики опять шли каждый по-своему.

— Не так, как на слоне, не правда ли? — улыбнулась Майя, но Люсинда была слишком погружена в свои мысли, чтобы отвечать.

Когда они добрались до другого берега, Майя повернулась, чтобы еще раз взглянуть на озерный дворец.

— Мне жаль, что я так мало танцевала в храме, — пробормотала она себе под нос, словно разговаривала сама с собой. — Мне жаль, что я так мало времени провела с Читрой и Лакшми. Наверное, я больше никогда их не увижу.

— Я тебя хочу, — произнесла Люсинда. Майя подняла голову. — Вот что я сказала. Это просто вырвалось. Я произнесла это раньше, чем поняла, что говорю. — Майя приподняла брови в ожидании. — Он не понял. Как он мог понять португальский? — тихо продолжала девушка. — Это означает: «Я тебя хочу», — она повернулась к Майе, теперь в ее глазах блестели слезы. — Почему он ничего не сказал?

Майя протянула руку и взяла ладонь Люсинды в свою. За их спинами дворец терялся в тумане, поднимающемся от озера.

— Но разве ты не могла ничего понять по его взгляду? По его дыханию?

— Почему он молчал?

— Он мужчина. Мне очень жаль, сестра.

— Что с нами станется? — прошептала Люсинда.

Но Майя только покачала головой.

* * *

Будущий муж Люсинды Дасаны рыгнул.

Это был его час. Это был его караван. Это были его люди. Огонь, который освещал их лица, был его огнем. Вино, которое они пили, было его вином. Словно чтобы это подчеркнуть, он рыгнул еще раз.

— Вы ели слишком быстро, сеньор Суза, — улыбнулся с другой стороны костра Слиппер. — А может, слишком много? Может, повар, которого нанял сеньор Деога, не подходит?

— Нет, сеньор мерин, вы ошиблись, — Викторио широко развел руки и расплескал вино из кувшина. — Просто меня беспокоит пищеварение.

— А может, вы простудились, господин? — продолжал Слиппер сладким, словно мед, голосом. — Я вижу, что у вас слезятся глаза.

— Это только из-за дыма, — Викторио с трудом сдержал очередной позыв рыгнуть, надул щеки, потом выдохнул воздух. Он встал со складного стульчика и насмешливо улыбнулся, расплескав еще вина. — Господа… милые люди… — Викторио постарался встать прямо и кивнул Слипперу. — Я скоро вернусь. Мне нужно… принять лекарство.

С этими словами он, шатаясь, отправился к своему шатру.

— Лекарство? — пробормотал Да Гама себе под нос. — Он что, болен?

— Он говорил про дравану, Деога, — довольным голосом сказал Слиппер. — Ты разве не знал? Ты разве не можешь определить?

После тяжелого дня пути из Биджапура караван расположился на ночь на широком пастбище перед Сунагом, преодолев примерно треть пути до Бельгаума. В ночном небе горел миллион звезд. Летучие мыши летали кругами, хотя вверх взлетали искры от костра и поднимался дым.

Да Гама внимательно посмотрел на Слиппера.

— Дравану? Что ты имеешь и виду?

Слиппер улыбнулся.

— Ты на самом деле очень плохо осведомлен в некоторых вещах, Деога. Тебе следует быть внимательнее ко мне, мой дорогой друг. Просто подумай о том, чему можешь научиться. — Да Гама отвернулся, чтобы не видеть намека во взгляде Слиппера. — Дравана, если хочешь знать, — это средство для усиления страсти. Братья специально отправляют врачей для обучения к камашастри. Как ты думаешь, почему Маус хранил хараталу?

— Ты имеешь в виду мышьяк? — слово вырвалось само по себе, против воли Да Гамы. — А зачем Викторио?..

— Ты можешь мне не верить. Вон возвращается Викторио. Давай спросим у него.

Слипперу было забавно видеть ужас на лице Да Гамы.

Но Викторио это совсем не волновало. Хотя у него из глаз текли слезы, он моргал и морщился, словно у него крутило живот, он все равно рассмеялся, отвечая:

— Конечно, я принимаю дравану. Что вы ожидали? Я отправляюсь на встречу с невестой. Что она скажет, если мой член не проявит интереса? — Викторио крякнул, подмигнул слезящимся глазом и сделал многозначительный жест. — Она будет удовлетворена, поверьте мне.

Да Гама старался не смотреть на него. Слиппер и Викторио это заметили и вместе посмеялись над ним.

Через некоторое время они успокоились и уставились в огонь. Каждый думал о своем. Наконец Викторио откашлялся.

— Да Гама, этот парень, наш кузен… Как его зовут?

— Джеральдо, — ответил Да Гама, хотя видел, что Викторио помнит, но почему-то не хочет в этом признаться.

— Да как бы там его ни звали… Как ты считаешь, он симпатичный?

— Почему бы тебе не спросить его? — Да Гама кивнул на Слиппера, который отвернулся, словно покраснел.

— Он симпатичный мужчина, сеньор. По я не одобряю его поведение. У него взрывной характер. Он пытается скрыть склонность к насилию. Я думаю, что он опасен.

— Но ты говоришь, что он симпатичный, — грустно повторил Викторио. Слиппер нерешительно качал головой, словно не желая признавать это до конца. — Как ты считаешь, Люси обратит на него внимание?

Беспокойство Слиппера исчезло.

— О, господин, не думаю, что это ее тип мужчин. Нет, совсем нет. Она такая нежная и мягкая, в ее красивом теле нет никакой ярости или зла.

При этих словах евнуха Викторио бросил взгляд на Да Гаму, предупреждая таким образом, чтобы тот молчал.

— Этот Джеральдо совсем не джентльмен, господин. Он негодяй и разбойник! И он должен мне денег, — закончил Слиппер, а потом подмигнул Да Гаме, чем поставил его в тупик.

— Что? Должен тебе денег? Ничего себе! Это плохо, — Викторио рассмеялся и вытер глаза манжетой. — Но ты уверен? Моя дорогая невеста Люси такая невинная… А что если…

— Вы неправильно о ней судите, сеньор. Она обладает вкусом и утонченностью, которые есть у всех членов вашей семьи, за исключением одного человека — этого несчастного негодяя. Но это только подтверждает правило. Кроме того, сеньор, какая женщина не предпочтет такого мужчину, как вы? С вашим опытом! И с вашим богатством! Она любила вас всю жизнь, а теперь вы становитесь ее женихом. Она должна с ума сходить от радости! Вы очень скоро получите наследника.

Викторио заерзал на месте. Ему было неловко.

— Конечно, ты прав, сеньор мерин. Просто Джеральдо — это наследник богатств Дасанов, хотя и непрямой… Ему, правда, далеко до них…

— Не так уж и далеко, — вставил Да Гама. Викторио нахмурился. — Разве ты не заметил? Многие Дасаны мертвы. На самом деле есть только Люси и ты. Вы двое — это все, кто остались. После вас двоих идет Джеральдо. Он очень близко!

Викторио снова заморгал слезящимися красными глазами.

— Теперь ты шутишь со мной, — пожурил он Да Гаму.

Но тот с самым серьезным видом стал загибать пальцы. Этот кузен мертв. Тот дядя мертв. Его брат мертв. И так далее, и так далее.

На лице Викторио появлялось все более обеспокоенное выражение.

— Я не осознавал этого. Он в конце концов может получить все. В следующий раз мне нужно проявлять больше внимания к парню. Похоже, он все унаследует, если у меня не будет наследника.

— А как насчет твоего партнера? — спросил Да Гама.

— Партнеры приходят и уходят, — ответил Викторио. — Только семья вечна.

Слиппер прислушивался к разговору, раздражаясь все больше и больше.

— Вы, фаранги, только и говорите о своих родственниках, — наконец пожаловался он.

— Семья — это все, сеньор, — ответил Викторио и посмотрел на Да Гаму, ожидая от него подтверждения.

— Пожалуйста, простите мою грубость, сеньор евнух. Я занимаюсь изучением генеалогии, — сказал Да Гама.

— Да, сеньор мерин, он говорит правду. У Да Гамы есть вызывающая раздражение способность помнить родословные всех знакомых. Если он начнет, то будет говорить только об этом. Он напоминает журнал сборщика налогов — все отмечено и не забыто. Он поразителен в этом плане. Именно поэтому все его презирают.

Викторио улыбнулся, показывая, что шутит.

Да Гама тоже улыбнулся.

— Я уверен, что это везде так, — сказал он. — Я уверен, что аристократия Биджапура…

— О, аристократия… Кому какое до них дело? Братья о генеалогии совсем не думают.

— А разве ты не думаешь о своих родителях? — со всей серьезностью спросил Да Гама. — О братьях и сестрах, есть ли они у тебя? У тебя не может быть детей, но племянники-то и племянницы могут быть…

Слиппер взмахнул руками, всем своим видом демонстрируя надменность и высокомерие.

— Семьи предают, Деога. Семьи — это яд. Первое, что узнают братья, — это необходимость забывать. У нас нет родителей, по-настоящему нет. Наши родители умерли, или продали нас, или сами были рабами. И у братьев нет детей. Так что у нас есть только мы. Да и то ненадолго. Братья подобны цветам. Некоторые цветут, другие засыхают, пока мы наблюдаем за ними, третьи продолжают жить в памяти, по крайней мере какое-то время. В конце концов все будет забыто, как и я буду забыт. За это я благодарю Аллаха, который меня создал.

Слиппер серьезно посмотрел на Да Гаму.

— Так лучше, Деога. Забыть и не помнить. Вы, фаранги, отягощены своим прошлым. Прошлое сводит вас с ума. Оно не позволяет вам действовать разумно.

* * *

Когда все отправились в шатры спать, Да Гама долго сидел у костра и смотрел в огонь. Убедившись, что никто за ним не наблюдает, он запустил руку под подушку и достал письмо и два одинаковых холщовых мешочка. Он расправил письмо на земле, чтобы на него падал свет от костра, и перечел его.

Письмо было получено от посыльного, который нашел их, когда они встали лагерем. Оно было от Патана. Бурак писал, что уводит всех из Бельгаума, как попросила леди Читра. Он собирался отправиться в поместье своей семьи в Коннуре, оттуда двигаться к Сунагу, где и надеялся встретиться с Да Гамой.

Конечно, у Да Гамы не было карты — только образы, сформировавшиеся в сознании после поездок по этим местам. Но он здесь не так уж много путешествовал, поэтому имел весьма смутное представление о том, как далеко находится Сунаг.

Да Гама провел кое-какие подсчеты. Если все прошло так, как планировал Патан, то Люсинда, Майя и все остальные теперь находились в поместье Патана в Коннуре. Патан называл его домиком на ферме. Да Гама подумал, всем ли там будет удобно.

Они могут добраться до Патана и остальных завтра, если поедут быстро. Да Гама решил тронуться на рассвете. Завтра они повернут на запад, в горы Гокак, и караван пойдет медленнее.

«Завтра. Завтра мы с ними встретимся. Завтра начинается расплата. Или через день, — уныло подумал он. — Подобное никогда не случается вовремя».

Он сложил письмо, затем пододвинул два одинаковых мешочка поближе к огню. Лишь несколько язычков пламени облизывали тлеющие угли. Да Гама посмотрел во все стороны. Никого. Он подумал: на самом ли деле представители клана Трех Точек находятся поблизости и наблюдают из тени? Он прислушался и ничего не услышал, кроме трех лягушек и крика совы. Даже собака не лаяла, и не выл шакал. Тишина выводила его из себя. Затем из шатра Викторио донесся громкий храм, Да Гама улыбнулся и внезапно расслабился.

Он осторожно открыл мешочки, словно его не волновало, что его кто-то увидит, высыпал содержимое в руку и расправил пустые мешочки на земле у костра. Затем он осторожно разложил два украшения, два головных убора, у себя на постели. Это были жемчуга и бриллианты, сплетенные золотыми нитями в нежную паутину. По крайней мере, вещи так выглядели на первый взгляд.

Их легко отличить друг от друга? Даже евнух сможет — так, вроде бы, выразился ювелир?

Уже несколько дней у него в голове складывался план.

«Следует ли мне это делать? — думал Да Гама. — В конце концов, я ведь теперь партнер Викторио».

Он покачал головой.

«Партнеры приходят и уходят, — печально повторил он про себя. — Почему я сомневаюсь? Никто из них не станет колебаться, перед тем как обмануть меня».

Да Гама знал, что его сдерживает. Настоящий головной убор, который, как он теперь был уверен, является давно потерянной Паутиной Ручи, принадлежал Майе. Как он может принести ей боль, такой невинной, такой красивой? Он попытался думать о ее лице, попытался представить выражение ненависти на нем, если он приведет план в действие. Но он обнаружил, что память подводит его: он даже не может точно вспомнить идеальные черты танцовщицы. Вместо этого он подумал о Люсинде и вспомнил ее с какой-то странной четкостью.

«Разве твой план не принесет и ей боль?» — спросил он себя.

Она убийца. Какая разница?

Убийца? Потому что так сказал Викторио? И ты ему поверил?

Да Гама плотно зажмурился, внезапно придя в ярость.

Он убрал два украшения в два мешочка и засунул их в карманы.

«Кто ищет меня? — подумал Да Гама. — Кто не может спать, беспокоясь о моем благополучии? Мир жесток, и я достаточно взрослый, чтобы знать: я тоже должен быть жестоким. Мне пора подумать о себе».

* * *

Патан и Джеральдо ехали перед паланкином друг рядом с другом. Они не разговаривали.

Люсинда в паланкине редко отводила взгляд от Патана, хотя он даже не оборачивался, чтобы посмотреть на нее. Он сидел очень напряженно, а не расслабленно, как обычно. Казалось, его тело не шевелится, и только лошадь идет вперед. Она была уверена, что он кипит от ярости.

Обогнув озеро, посередине которого стоял дворец, дорога пошла по городу Бельгауму и мимо усыпальницы, в которую Люсинда ходила с Патаном. Теперь ей казалось, что это была жизнь кого-то другого.

Побеленный купол усыпальницы святого был едва виден из-за стен, окружавших это место. Проезжая мимо, Патан положил правую руку на сердце и склонил голову. Люсинда была уверена, что теперь-то он не вытерпит и посмотрит в ее сторону, но вместо этого он распрямил плечи и глядел прямо вперед. Это показалось ей демонстрацией высокомерия и пренебрежения, словно Патан хотел показать, как мало она его беспокоит и как мало его беспокоит вообще кто-либо.

За городом дорога стала петлять по горному перевалу. Хотя он был не таким ужасающим, как Сансагар, на обеих женщин нахлынули воспоминания. Не произнеся ни слова, она стали придвигаться друг к другу, пока не оказались рядом. Люсинда сжала запястье Майи. Так они и ехали много миль, пока солнце жгло с безоблачного неба. Люсинда смотрела на Патана, Майя притворялась, что читает.

На плато за перевалом они остановились на обед под деревьями, растущими у небольшого ручья. Пока женщины мыли руки и ополаскивали лица, носильщики расстелили для них одеяла и выложили еду, завернутую в банановые листья, перевязанные бечевкой. Патан ел, стоя рядом с лошадью, отдельно от всех.

— Он меня ненавидит, — прошептала Люсинда.

— Нет, — сказала Майя.

— Почему он не разговаривает со мной и даже не смотрит на меня?

Майе потребовалось какое-то время, чтобы ответить. Попугаи в ветвях дерева о чем-то разговаривали друг с другом, а маленький ручей смеялся.

— Он мужчина, и он беспомощен. Действовать должна ты, сестра.

Люсинда опустила глаза.

— Значит, это безнадежно.

* * *

Когда они двинулись на восток, Джеральдо подъехал к Патану.

— Я никогда раньше не бывал в этой части Индостана, капитан, — заметил он осторожно.

— Насколько я понял, вы больше не желаете со мной разговаривать, господин.

— Простите меня, капитан. Я говорил, не подумав.

Патан внимательно посмотрел на фаранга, затем снова отвернулся и уставился на дорогу.

— Я понимаю, — сказал он, но все равно на протяжении еще многих миль они ехали молча.

Наконец Патан снова повернулся к Джеральдо и повторил слово, сказанное Люсиндой.

— Что это означает?

Джеральдо удивленно посмотрел на него.

— Это португальское слово. Где вы его услышали?

— Что это означает? — настаивал Патан.

— Это женское слово. Мужчины не станут им пользоваться, — Джеральдо внимательно наблюдал за выражением лица Патана, а затем добавил: — Ненависть. Это означает «я тебя ненавижу». Так женщина может сказать любовнику, перед тем как покинет его навсегда.

Патан мгновение смотрел на Джеральдо горящими глазами.

— Я понял.

— А Люси…

— Если вы забудете, что я об этом спросил, господин, я буду вам признателен.

— Конечно, капитан, — ответил Джеральдо и взмахнул рукой. — Но, тем не менее, я хотел бы знать…

Патан пришпорил лошадь и вырвался вперед. Остаток дня он ехал отдельно от остальных.

* * *

Когда солнце склонилось к западу и тени на дороге стали длиннее, путешественники добрались до гребня пологого подъема. Пальцы Люсинды сжали руку Майи, когда она увидела, что лежит впереди. Майя подняла голову, и книга выпала у нее из рук.

Перед ними простиралась огромная зеленая долина. Кроме рощ высоких старых деревьев, разбросанных тут и там, из каждого дюйма земли поднимались виноградники.

Теперь, после того как закончился сезон муссонов, виноградники ожили. Листья были ярко-зеленого, сочного цвета, цветы и крошечные плоды — желтого, словно сливочное масло. Свежие усики так переплетались, что издали растения напоминали туман над землей. Наименее впечатлительный носильщик огляделся и вздохнул. В этом винограднике, в этих листьях можно было увидеть праздник жизни, ее прославление, воспевание. Виноградник молча, но энергично и победно поднимался из земли под солнцем и давал плоды. Долина пульсировала и пела.

— Эй, Мунна! — крикнул старший носильщик. — Мы почти добрались домой!

Впервые за все путешествие Патан оглянулся. Его лицо светилось. Люсинда не помнила, когда он в последний раз так улыбался.

«Мунна, — подумала она. — Под этим именем его знают здесь. Он хотел, чтобы и я звала его так».

Она заставила себя отвернуться, чтобы не видеть, как улыбка исчезнет с его лица, если он взглянет в ее сторону.

— Ваш дом находится недалеко отсюда? — спросил Джеральдо. Патан кивнул. — Да Гама говорил, что у вашей семьи есть ферма.

— Это и есть моя ферма, господин.

— Какая часть ваша?

Патан ничего не ответил, но обвел рукой весь открывающийся вид. Джеральдо тихо присвистнул.

— И еще он говорил про дом.

Патан снова кивнул и поднял руку, показывая вниз. Там рядом с петляющей желтой дорогой деревья стояли сплошной темной стеной.

— Мой дом находится внизу, господин, среди этих деревьев. Вскоре мы туда доберемся.

Носильщики теперь пошли живее. Дом был рядом. Когда они трусцой бежали вниз с горы, паланкин качало. Люсинда почувствовала странное возбуждение.

Здесь виноградник подходил к самому краю дороги. Девушка смотрела сквозь ряды решеток и подпорок, мимо которых они следовали, и видела темно-зеленые тени, отбрасываемые яркими листьями. В воздухе пахло вином и медом.

Теперь они двигались быстро: дорога стала легче, и у носильщиков улучшилось настроение. У подножия горы, в самой плодородной части долины, виноградники были высокими, а виноградины уже крупными. В нескольких сотнях ярдов впереди Патан повернул на подъездную дорогу, вдоль которой росли деревья, прикрывавшие путь к его дому.

В конце туннеля из нависающих веток они увидели длинную колоннаду из элегантных каменных арок. Когда они приблизились, Люсинда поняла, что арки сделаны из мрамора бледно-розового и золотистого цвета. Он напомнил ей цвет ее кожи и кожи Майи.

Патан быстро спешился и подошел к Джеральдо.

— Проследите, чтобы женщины разместились с удобством.

На его лице отражалось такое смятение, что даже Джеральдо понял: Патан не в состоянии смотреть на Люсинду. Патан представил его своей домоправительнице Шахин, как раз когда носильщики с паланкином добрались до открытого места.

* * *

Люсинда подумала, что Шахин выглядит так, словно ест только горькую пищу, да и то в малом количестве. Это могло бы объяснить выпирающие ключицы и грудину, а также вены, вздувшиеся на тонких руках, поджатые губы и хмурое выражение лица. Домоправительница подозрительно оглядела гостей и с кислым выражением лица повела их через колоннаду, которая окружала дом. Слуга нес простой багаж женщин. Шахин из вежливости вкратце рассказала историю семьи, дома и окружающих виноградников. У Люсинды сложилось впечатление, что ей не доставляет удовольствия быть с ними вежливой. Девушка задумалась, что Патан мог сказать домоправительнице.

Время от времени они проходили мимо сводчатых залов, которые вели во внутренний двор. Им удавалось заметить часть сада и бьющие фонтаны. С дальней стороны дома находилась веранда, и с возвышения открывался вид на долину, густо усаженную виноградниками.

— У вас такие большие виноградники, значит, вы должны делать вино. Но ведь капитан не пьет? — спросил Джеральдо.

Он улыбнулся Люсинде и Майе, словно предлагая им посмеяться над его ироничным замечанием.

Шахин старалась быть вежливой, хотя, по правде говоря, ее лицо явно не было привычно к выражению, которое она пыталась ему придать.

— Этим делом семья занимается на протяжении многих поколений, господин. Но Мунна — глава рода, так что, естественно, он не пьет, — она открыла дверь в просторную комнату, где было много воздуха. Из окон на противоположной стене доносилось журчание воды от бьющих фонтанов. — Это будет ваша комната, госпожа, — объявила она Люсинде.

— Мы остановимся вместе, если это удобно, — сказала Майя.

Шахин нахмурилась, но пожала плечами, выражая согласие.

— Я покажу господину его комнату, а затем приду посмотреть, как вы устроились и не нужно ли вам чего-нибудь.

Джеральдо весело и иронично посмотрел на женщин, потом последовал за Шахин. Они слышали, как удаляется стук его каблуков по каменным плиткам колоннады.

— У него такой красивый дом, — сказала Люсинда, когда Шахин ушла.

Стены были покрыты отполированной штукатуркой, в комнате стояли две низкие кровати. Пол состоял из мраморных плит, выложенных в форме звезды. Полдюжины светильников свисало с высокого потолка. Люсинда подошла к окну, выходящему во двор, и почувствовала, как у нее на глаза наворачиваются слезы. Пролетавшая мимо колибри, испугавшись девушки, нырнула в ближайший розовый куст. Вода каскадом падала с фонтана-лестницы и весело бурлила.

Распаковывать особо было нечего. Слуги принесли емкости с водой и тонкие батистовые полотенца. После того как женщины помыли руки, снова появилась Шахин.

— Я не хотела показаться невежливой. Но мне было неуютно при этом мужчине.

— Он мой кузен, госпожа, — сказала Люсинда.

Лицо Шахин, такое кислое раньше, теперь смягчилось, когда она глядела на гостью.

— Мунна кое-что мне рассказал.

— Кто такой Мунна? — спросила Майя.

— Патан, — ответила Люсинда, затем посмотрела на Шахин и покраснела.

— Старшие слуги называют его детским именем, — пояснила Шахин, бросив взгляд на Люсинду. — После смерти его матери в основном им занималась я. Он для меня как сын, — Шахин снова оглядела Люсинду. — Вы хотите осмотреть его дом?

— Да, с удовольствием, — сказала Люсинда и снова покраснела.

* * *

Оставшись с женщинами, Шахин стала чувствовать себя свободнее. Тем не менее, она то и дело переводила взгляд на Люсинду. Девушка предположила, что Шахин редко имела дело с фарангами.

Для женщины было необычно управлять таким имением, но отец Шахин служил управляющим у отца Мунны, и постепенно эта роль перешла к ней полностью, так что никто, казалось, не заметил, когда именно это произошло. Кое-кто выразил неодобрение, но Мунна быстро заставил недовольных замолчать.

У Шахин что-то было связано с каждой плиткой, каждой колонной, каждой меткой и трещинкой в стене. Пока они шли, Шахин служила голосом дома. Люсинда вскоре поняла, что дом Патана скрывает в себе многие воспоминания и самого Патана, и его семьи. Время от времени пальцы Люсинды гладили стены, словно заключенные в них воспоминания могли перейти к ней.

Они провели много времени в саду. Там Шахин называла каждый цветок и кустик и часто вспоминала, чьими руками он посажен. Низкое золотое солнце отбрасывало таинственные тени. Пчелы и колибри проносились мимо, привлекаемые пахучим нектаром со всех сторон.

Шахин остановилась у белых роз, чтобы показать девушкам ту самую плитку, на которой старший брат Патана подвернул ногу и разбил голову.

— Он умер через несколько дней. Мой Мунна был безутешен. Видите ли, они играли, бегали и кричали, несмотря на приказ отца соблюдать тишину. Мой Мунна считал себя виноватым в смерти Абу. После нее он стал серьезным и очень печальным.

Она снова посмотрела на Люсинду, которой стало неуютно под этим взглядом. Девушка отвернулась.

Показав им весь дом, Шахин повела гостей к отдельно стоящим строениям.

— А у тебя есть муж, Шахин? — спросила Майя.

— В этой жизни эта участь меня миновала, — ответила она, улыбнулась и добавила: — Но у меня есть мой Мунна. Этого должно быть достаточно, не правда ли? Наверное, мне не хватает мужа… — она лукаво посмотрела на Майю. — Но думаю, что не особенно. Мой Мунна — такой прекрасный молодой человек. Думаю, что я всегда бы их сравнивала. И кто бы выдержал это сравнение, интересно?

Хотя Люсинда и не смотрела на Шахин, она снова чувствовала взгляд домоправительницы. Она догадалась, что Патан рассказал Шахин про нее. Но что он сказал?

Шахин показала девушкам давильный пресс для винограда, устроенный таким образом, чтобы в него можно было впрячь вола и использовать его силу для выдавливания ягод, показала склад. Это была длинная рукотворная пещера, в которой при мигающем свете масляных ламп они увидели ряды сосудов из красной глины.

— Здесь делается вино. Скоро оно будет продано, — она прошла мимо множества сосудов. — Здесь всегда прохладно. Летом Мунна обычно приходит сюда и сидит часами. Он говорил, что это напоминает ему склеп. Но, я думаю, он таким образом просто скрывается от жары.

Они поднялись по ступеням в другой части склада и вышли в некое подобие парка. Это была широкая лужайка, затененная большими ветками старых деревьев. На востоке небо темнело, на западе ярко окрашивалось заходящим солнцем. Шахин провела их к побеленной стене и сквозь железные ворота.

— Тут находятся могилы многих членов семьи. Почти все похоронены здесь, рядом с домом и виноградинками, за которыми они ухаживали.

Майя подумала о саде леди Читры. Здесь также было много деревьев и цветов, которые окружали белые мраморные надгробия. Многие могилы были просто отмечены трехгранными каменными призмами в человеческий рост, как часто у мусульман. Некоторые камни выглядели неровными и изменившими форму после многих лет под открытым небом. Несколько могил были обтянуты тканью, одна или две посыпаны свежими лепестками цветов.

В конце участка стояло некое подобие дома. На раскрашенных панелях стен можно было увидеть графины, кубки, листья, виноградную лозу. Шахин рассказывала, кто где похоронен, но внимание Люсинды привлекло небольшое здание с куполом в другом конце участка. Не говоря ни слова, она направилась к нему.

Это строение оказалось уменьшенной копией усыпальницы святого в Бельгауме. Люсинда не знала, как следует себя вести в таком месте, и поэтому не переступала порог, а только вглядывалась в затененное внутреннее помещение. Ей внезапно пришла в голову дикая мысль, что Патан там, стоит на коленях, как стоял в усыпальнице. Но здесь было пусто, хотя свежие цветы лежали на ткани, закрывающей плиту, а фитиль масляной лампы недавно подрезали.

— Отойди!

Люсинда повернулась и увидела у себя за спиной Шахин. Та хмурилась.

— Это усыпальница святого, женщинам нельзя заходить.

Люсинда опустила голову и последовала за Шахин по выложенной плитками тропе, но внезапно остановилась. У нее перехватило дыхание.

Она уже раньше заметила фигуру, стоящую на коленях и скрываемую могилой, и предположила, что это садовник. Но когда человек откинулся назад, Люсинда увидела, что это Патан. Похоже, он не видел ни ее, ни кого-либо другого. У него были плотно закрыты глаза, а руки прижаты к лицу. Шахин поднесла палец к губам и потащила Люсинду прочь от этого места. Они догнали Майю и затем молча вышли за ворота.

Шахин поспешно повела девушек в дом.

— Это могила его жены, — прошептала Шахин. — Думаю, что он так никогда и не оправился от этой потери. Она умерла в родах. Это был мальчик, но он родился мертвым. Она была слишком молодой… Такая красивая, такая милая и старательная, но слишком молодая. Мой Мунна велел положить ребенка ей на руки и похоронить их вместе. У него очень нежное сердце. Он не любит, чтобы кто-нибудь видел, как он оплакивает ее, и не хочет, чтобы вообще кто-нибудь знал о посещении ее могилы.

* * *

Когда женщины вернулись в отведенную им комнату, там уже зажгли лампы. Они наблюдали, как последние лучи заката окрашивают небо и спускаются сумерки. Вскоре мигающие огни ламп в металлических абажурах с отверстиями стали единственным источником светом.

Появился ужин. После того как они поели, постучалась Шахин и спросила, не требуется ли им чего-нибудь. Девушки поблагодарили ее, и выражение лица Шахин снова стало недовольным, как вначале. Она пошла по комнате, закрывая окна и поправляя подушки. Майя поняла по многозначительным взглядам Шахин, что та хочет остаться наедине с Люсиндой, и вышла, сказав, что ей нужно немного подышать свежим воздухом.

Когда они остались вдвоем, Шахин села напротив Люсинды, причем так близко, что их колени почти касались друг друга.

— Вы уезжаете завтра на рассвете, поэтому у меня нет времени, чтобы тратить его на любезности. Я должна знать, что ты сделала с моим мальчиком? Почему ты отвергла его любовь?

Люсинда почувствовала себя так, словно Шахин ударила ее ножом.

— Кто ты такая, чтобы это спрашивать? Почему ты меня в этом обвиняешь?

— Ты знаешь, как ему трудно любить? У него большое сердце, и нужно большое пламя, чтобы его разогреть, а потом нужно много времени, чтобы оно растаяло. Но тебе удалось растопить его сердце. Я знаю это. Я не знаю, почему он тебя любит. Неважно. Для меня играют роль его чувства. Он — это вся семья, которая у меня осталась, — Шахин приблизила свое лицо к лицу Люсинды; ее серьезность выводила девушку из себя. — Он любит тебя. Ты его любишь?

Шахин произнесла вопрос с такой значительностью, что Люсинда не могла ответить. Пока она смотрела на домоправительницу, не в силах вымолвить ни слова, суровое лицо Шахин смягчилось.

— О, ты просто девочка, — вздохнула она. — Ты даже не знаешь своей власти над ним. Он весь в смятении из-за тебя.

— Откуда я могла это знать?

— Такое неведение обычно для фарангов? Я спрашиваю тебя вполне искренне. Ты на самом деле не знала?

— Откуда я могла это знать? Он не разговаривал со мной весь день… даже не взглянул на меня ни разу!

Шахин вытянула руку и накрыла ею ладонь Люсинды.

— Даже фарангу следует знать. Тебе следует это знать по тому, что он с тобой не разговаривал… по тому, что он не смотрел на тебя.

— Он разговаривал с тобой обо мне? — Шахин кивнула и уже собиралась ответить, но Люсинда подняла руку. — Не повторяй мне, что он сказал. Я этого не вынесу.

— Это были самые хорошие слова…

— Ну, значит мне будет еще труднее их вынести. Разве он тебе не сказал? Я помолвлена с другим. Я еду на встречу с мужем.

Шахин выпрямилась и уставилась на Люсинду, словно увидела ее впервые. Затем она поднесла сложенные руки ко лбу и встала.

— Я зря пришла. Это было ошибкой. Я не знала.

Люсинда почувствовала, как у нее по щекам текут слезы.

— Это мой дядя, старый человек. И это моя участь в этой жизни.

Шахин покачала головой.

— Я пойду.

Когда она добралась до двери, Люсинда крикнула ей вслед:

— Я буду думать о нем каждый день.

Она так и не узнала, слышала ли ее Шахин.

* * *

— Что она хотела? — вернувшись, спросила Майя.

— Шахин никогда не видела корсета, — солгала Люсинда.

Она свернулась на низкой кровати и натянула на себя одеяло. Услышав ответ, Майя нахмурилась, какое-то время обдумывала его, потом решила ничего больше не спрашивать.

— Какая разница? — чуть позже добавила Люсинда, словно не прекращала думать об ответе. — Завтра мы уедем, так какая разница?

— Я не думаю, что мы уедем, сестра. Не завтра. Надвигается ураган.

Ставни стучали всю ночь. Ветер завывал за окнами и дверьми, несколько часов дождь сильно стучал по крыше. Затем загремел гром. Иногда он напоминал очень громкий храп, а иногда — треск ломающихся огромных костей.

— Я думала, что сезон муссонов закончился, — сказала Люсинда.

— Я слышала про поздние бури в горах.

— Когда ты думаешь, что он закончился, все начинается снова, — сказала Люсинда в наполненную шумами темноту.

— И что тут такого? — рассмеялась Майя. Но Люсинда не ответила.

Майя была права. На следующее утро шел такой сильный дождь, что они не могли тронуться в путь. Шахин принесла кашмирские шали, мягкие и теплые. Она избегала смотреть на Люсинду — лишь молча подходила и стояла рядом. Девушка решила, что она таким образом извиняется. Поведение Шахин объясняло многое в поведении Патана.

После завтрака они с Майей гуляли по веранде. Снова задул ветер, влажный и холодный. После долгого ночного сна, пусть и прерывавшегося несколько раз, Люсинда чувствовала себя отдохнувшей. Дождь бил по лужам, образовавшимся вдоль края веранды. Иногда Люсинде с Майей приходилось через них перепрыгивать, чтобы не замочить ноги.

Когда они завернули за угол, Люсинда увидела Патана. Он стоял спиной к ним и смотрел на туман, кружащийся над долиной. Люсинда подобрала тяжелые юбки и убежала прочь. У своей двери она заметила Джеральдо, но не взглянула на него и не сказала ему ни слова. Она просто проскочила мимо него, захлопнула дверь и прижалась к ней спиной.

Люсинда едва отдышалась, когда услышала тихий стук. Она не могла не надеяться и была страшно разочарована, открыв дверь и увидев Джеральдо с аккуратными усиками и иронической улыбкой.

Она неохотно впустила его.

— Ты должна научиться доверять мне, Люси, — она уселась в ногах низкой постели и наблюдала, как Джеральдо неторопливо прохаживается по комнате. — Кто еще так честен с тобой, как я? Ты теперь все обо мне знаешь — я все открыл.

Он повернулся и посмотрел на нее, и она увидела то же привлекательное дружелюбное лицо, которое впервые появилось в ее жизни в Гоа несколько недель назад. Он сказал правду: он никогда не скрывал своих намерений, какими бы некрасивыми они ни были. Люсинда спросила себя, что он задумал теперь.

— Я знаю, что ты испытываешь чувства к бураку. Хочешь, я тебе помогу?

— Зачем тебе это?

— Мы кузены, не так ли? А среди этих чужеземцев — единственные фаранги. Естественно, мы должны помогать друг другу, — он отвернулся и добавил небрежно: — Кроме того, когда-нибудь ты можешь оказаться в состоянии помочь мне.

Люсинда медленно закрыла глаза. Она поняла, как сильно изменилась. Она больше не была маленькой кузиной Альдо, почти ребенком. Теперь он смотрел на нее иначе — как на еще один источник богатства и власти, у которого можно просить милости.

«Значит, вот как обстоят дела, — подумала она. — Я воспользуюсь ситуацией по мере возможности».

— Да, кузен. Я думаю, что ты можешь оказать мне услугу. Передай Патану сообщение от меня, — после этого она перешла на хинди: — Скажи ему, что я испытываю к нему такие же чувства, как он ко мне. Скажи ему: я сожалею, что он когда-то думал по-другому.

Брови Джеральдо поползли вверх, и он одобрительно посмотрел на Люсинду.

— Ты выросла, кузина.

Он низко поклонился и распрямился с усмешкой, которая выводила Люсинду из себя. Девушка гневно посмотрела на него.

— Не предай меня, Альдо. Или сделай все честно, или не делай вообще.

Джеральдо постарался выглядеть обиженным.

— Ты сомневаешься во мне? Разве ты не знаешь, что в будущем мы станем весьма близки? А это доверие еще сблизит нас. Кроме того, если бы я хотел передать ему ложное послание, то не стал бы разговаривать с тобой.

— Передай ему точно то, что я сказала тебе.

Джеральдо повторил на хинди:

— Твои чувства к нему такие же, как у него к тебе? Ты сожалеешь, что он когда-то думал по-другому? — затем он добавил на португальском: — На самом деле, кузина, я оскорблен твоим недоверием. Я передам все так, как ты сказала. Я сделаю это прямо сейчас.

— Значит, я всегда буду у тебя в долгу.

— Будешь, дорогая Люси. И я с удовольствием возьму то, что ты мне должна, — добравшись до двери, он снова улыбнулся, белые зубы блеснули на темном лице. — Если повезет, то тебе это тоже понравится.

* * *

Джеральдо легко нашел Патана, поскольку тот не сдвинулся с места с тех пор, как его видела Люсинда. Джеральдо прислонился к стене и стал болтать с хозяином дома. Он изо всех сил старался быть обаятельным, и это подействовало даже на Патана.

Они говорили обо всем. Начали с погоды, потом перешли на торговлю, политику и на людей, которых знали и не знали. Джеральдо описал Викторио, и Патан слушал особенно внимательно.

— Старик с дурным характером. Я помню его таким, хотя видел его много лет назад.

Дождь продолжал идти, но солнце поднялось уже достаточно высоко, чтобы освещать тяжелые серые тучи изнутри. При взгляде на них становилось больно глазам. Как Джеральдо и надеялся, Патан первым упомянул имя Люсинды, и только после нескольких неуверенных, робких замечаний Джеральдо заговорил серьезно.

— Но вы испытывали к ней определенные чувства, господин, — сказал Джеральдо, словно был искренне обеспокоен. — Может, испытываете и до сих пор?

Патан посмотрел на него и, перед тем как ответить, просто пошевелил губами, словно ему было трудно произнести слова.

— Испытывал. Мне… она нравилась.

— А что вы чувствуете теперь, господин? — спросил Джеральдо. — Может, ненависть? Враждебность?

Патан сверкнул глазами.

— Я чувствую… — он пытался подобрать слова. — Безразличие. А вам какое дело?

— Я принес вам сообщение, господин. От Люсинды. Но я хотел вначале понять ваши чувства.

— Говори!

Джеральдо долго внимательно смотрел на Патана, надеясь, что выглядит искренним.

— Помните, что это ее слова, господин. Я обещал, что передам их вам точно. Люсинда просила сказать: «Я испытываю к Патану такие же чувства, как он ко мне. Скажи ему: я сожалею, что он когда-то думал по-другому», — Джеральдо развел руками и пожал плечами. — «Жестокие слова», — подумал я вначале, но теперь вижу, что вы тоже к ней равнодушны. Так что, может, все и к лучшему, господин?

Но Патан повернулся к кружащимся туманам, молча уставился в их глубину и стоял так, пока Джеральдо не ушел прочь.

* * *

Дождь закончился во второй половине дня. Воздух был наполнен влагой, похолодало. В такую погоду влага и холод забирают все тепло и пробираются в самую душу.

У Люсинды все еще оставалась шаль, которую ей дал Патан. Тот день теперь казался очень далеким. Она набросила ее на плечи, уселась на низкий диван и ждала.

Майя устроилась в углу, снова положила «Гиту» себе на колени и наблюдала за ней.

— Чего ты ждешь? — спросила Майя.

— Хороших новостей. Или плохих, — ответила Люсинда.

Когда в дверь постучали, Люсинда вскочила на ноги и чуть не упала, запутавшись в тяжелых юбках. Но, перед тем как открыть дверь, она остановилась, привела дыхание в норму, поправила волосы и придала лицу невозмутимое выражение.

Ни одна из двух женщин не хотела видеть мужчину, который там стоял.

— От такой встречи человек может лишиться уверенности в себе, — сказал Джеральдо, взглянув на их лица. — Я передал ему твое послание, — тихо сказал он Люсинде. — Как я и обещал тебе, я в точности повторил твои слова.

— И что?

— Он ничего не ответил.

Для Люсинды все закончилось. Может, прошла всего секунда, а может и час, прежде чем она снова обрела способность думать. Наконец, ей удалось заговорить.

— Он ничего не сказал?

— Ничего, моя дорогая кузина. Он казался… взволнованным, — Джеральдо бросил взгляд на Майю, которая смотрела только в книгу, потом взял руку Люсинды и поцеловал ее. — Он не понимает, от какого сокровища отказался.

— Мужчины — дураки, — сказала Майя, не поднимая головы.

— Да, — ответил Джеральдо, которому явно было неуютно. — Да, мы дураки.

Он кивнул Люсинде и вышел.

* * *

В ту ночь, вместо того чтобы спать, Майя с Люсиндой лежали на низких кроватях и разговаривали в темноте. Шахин вместе с ужином принесла новость: они уедут из Коннура завтра и, вероятно, встретятся с Да Гамой, Викторио и Слиппером к закату. И поэтому девушки разговаривали в темноте, как сестры, которым вскоре предстоит расстаться.

Они вспомнили, как впервые увидели друг друга в паланкине, как встретились с Да Гамой, Джеральдо и Слиппером. Они вспомнили Сильвию и долгие объятия брата Фернандо. Они вспомнили разбойников, смелость Да Гамы и Патана. Люси немного поплакала.

Они говорили о Бельгауме и странной магии этого места — о снах Майи, слепой Читре и Лакшми и о дворце на озере. А когда они заговорили о Джеральдо, заплакала Майя.

Они думали о том, что теперь с ними случится, и эти мысли были мрачными. Майя гадала, что с ней собираются сделать евнухи. Она боялась говорить о том, чего ждет.

Люсинда попыталась представить тио Викторио, постаревшего на десять лет с момента их последней встречи. Затем она вслух стала размышлять о том, что означает быть его невестой.

Думать о подобных вещах было трудно, и они чувствовали, как их зовет сон. В темном холодном ночном воздухе они слышали одинокий голос, поющий какую-то странную заунывную песню.

— Это с кладбища, — сказала Люсинда.

Песня лилась, словно звук разрывающегося сердца, далекий голос то дрожал, то снова набирал силу, он был полон печали и торжества. Смерть казалась близко, как незваный гость.

Наконец одна из них произнесла слово «яд». После этого они не могли спать.

Они стали шептаться, эти две женщины, такие молодые и полные жизни. Им приходили в голову ужасные мысли. Больно ли умирать от мышьяка? Сколько придется страдать? Что принесет наибольшее успокоение: отравить другого или совершить самоубийство?

А если предстоит умереть другому, кто заслуживает смерти больше всех?

Наконец они заснули, и снились им яд и смерть.

* * *

Проснувшись, они узнали, что приехал Да Гама.

Шахин принесла новость с завтраком. Поставив поднос, она открыла ставни. В комнату проникло яркое утреннее солнце. Она велела девушкам побыстрее вставать с кровати и сказала, что Да Гама ждет во дворе. Он определенно ей нравился, хотя был фарангом и она никогда не встречалась с ним раньше. Может, Патан сообщил ей о своей привязанности к Деоге. Уходя, она снова сказала, чтобы девушки поторопились.

То ли из-за возбуждения Шахин, которое освещало ее кислое лицо и преображало его, то ли из-за яркости утра ночные опасения рассеялись. Они бегали, как дети, умывались, одевались, паковали немногочисленные вещи, завтракали, а потом, держась за руки, выбежали на веранду.

— Мои дорогие дочери! — воскликнул Да Гама при виде их. Он раскрыл объятия, как мог бы сделать отец, они побежали к нему и обняли его. Затем он отступил назад и оглядел их, качая головой.

— Что случилось, Деога? Что не так? — спросила Майя.

Она никогда не видела его лицо таким обеспокоенным. Пожалуй, она вообще редко видела человека с такой болью на лице.

— О, ничего, ничего, — отворачиваясь, ответил Деога. — Я так счастлив вас видеть!

— Мы знаем, почему ты плачешь, — сказала Люсинда. Майя с удивлением посмотрела на нее и увидела, что лицо Люсинды напряглось, а глаза прищурились. — Мы тоже плакали.

Да Гама смотрел на Люсинду, а, когда заговорил, его голос дрожал:

— Вы ничего не знаете обо мне, как и о моих слезах, — внезапно он помрачнел и добавил хриплым голосом: — Забирайтесь в паланкин. Мы отправляемся.

— Патан поедет с нами? — спросила Майя.

— Не думал, что тебя это будет беспокоить, дочь, — Да Гама покачал головой. — Не с нами. Он сказал, что поедет позже, на лошади. Похоже, ему не нравится наше общество.

* * *

Патан наблюдал эту сцену с веранды. Он прошел вперед только после того, как женщины разместились в паланкине, и приблизился сзади, чтобы они его не видели.

Да Гама понял его тактику и отправился к нему.

— Что произошло между вами?

— Ничего, Деога. У них и так сумятица в душе из-за этого отъезда. Зачем еще мне добавлять беспокойства?

Да Гама уставился на Патана, затем поднял руки, словно показывая: пусть тайны бурака останутся при нем.

— Очень мило с твоей стороны предоставить мне твой паланкин и носильщиков. Я думал нанимать их в Бельгауме. Я не ожидал так скоро встретиться с тобой.

— Ничего не нужно объяснять. Это самое меньшее, что может сделать друг. Просто хорошо относись к носильщикам, как ты бы относился к собственным слугам.

Да Гама рассмеялся.

— Нет, я буду относиться к ним даже лучше! — и снова он вопросительно посмотрел на Патана. — Ты уверен, что с тобой все в порядке?

Патан долго не отвечал и смотрел на паланкин.

— Знаешь, Деога, я сделал бы все что угодно. Я был готов взвалить на себя любой груз или отдать все что угодно. Мое сердце больше не принадлежит мне. Оно отдалось ей. Я пожертвовал бы всем, но она отвергла меня. Тогда почему я все еще страдаю по ней?

— Что? Ты влюбился? В танцовщицу?

Патан оторвал взгляд от паланкина.

— Вам пора ехать, Деога. Вон идет Джеральдо.

— Ты уверен, что поступаешь правильно, Патан? Поехали с нами. Почему ты не едешь? По крайней мере, попрощайся с женщинами.

Лицо Патана стало суровым.

— Нет. Пусть уезжают без лишнего беспокойства, — он распрямил плечи. Стоял он напряженно. — Мы с тобой встретимся в Биджапуре, Деога, для заключения сделки. Интересы Вали-хана должны быть соблюдены, а я его бурак. Пока этого не произойдет, я сам не буду удовлетворен. Если твой хозяин, Викторио, попробует изменить своему слову, то я решу вопрос по-своему!

Хотя Патан повысил голос, он все время широко улыбался Да Гаме, словно их теперь связывали только дела.

Да Гама почувствовал опасность. Он переступил с ноги на ногу и поднял голову.

— Послушай, Патан, ты часто говорил, что кое-чем мне обязан…

Патан поднял руку:

— Я люблю тебя, друг мой, но не проси меня о том, что я не могу дать. Бери у меня, что хочешь. Я предлагаю тебе все мои богатства, даже мою жизнь. Но я не могу отдать то, что не является моим. Не проси меня обокрасть ради тебя моего господина. Не лишай меня чести.

— Очень хорошо. Мы разберемся со всем в Биджапуре. Мы должны быть там через три дня.

Патан выглядел подавленным.

— Проси о другой услуге, Деога. Позволь мне расплатиться с тобой.

— Не бери в голову. Я всегда говорил, что это ерунда. Не стоит такого беспокойства.

— Когда-нибудь я расплачусь с тобой. А до тех пор — салям.

Патан опустил голову и поднял сложенные ладони ко лбу. Это был очень официальный поклон. Затем он повернулся и пошел к длинным низким ступеням веранды. Он ни разу не обернулся и не махнул рукой на прощанье.

— Алейкум салям, — прошептал Да Гама ему вслед, затем повернулся к паланкину.

Хотя его появление сперва принесло радость, к этому времени она уже исчезла. Лица женщин были такими же мрачными, как и его собственное. Да Гама склонился к Люсинде и кивнул в сторону дома.

— Не хочешь попрощаться, Люси? Он спас твою жизнь.

Ей потребовалось столько времени для ответа, что Да Гама уже подумал, не заболела ли она.

— Нет, — наконец произнесла Люсинда. — Он забрал ее у меня.

С этими словами она задернула занавеску.

Нечеткий силуэт Да Гамы проступал за занавеской. Майя склонилась к Люсинде.

— Не Патан забрал твою жизнь, сестра. Ее забрал Викторио, — прошептала Майя. — Я еще ни разу не видела его, но знаю, что он забрал и мою.

Долгое время ни одна из девушек не шевелилась. Люсинда смотрела в глаза Майи с золотистыми крапинками. Им больше не требовались слова. Они молча заключили договор.

* * *

Дождь очистил воздух, утренний свет искрился, как алмазы. На дороге стояли лужи, в которых отражалось ярко-голубое небо. Осоку помыло дождем, и она поднималась вверх, покрытая блестящими каплями. Каждый зеленый лист сиял в свете утреннего солнца.

Да Гама сел в седло и объехал двор, проверяя паланкин и носильщиков, затем остановился у лошади Джеральдо.

— Поехали, — только и сказал он.

Носильщики крякнули и подняли паланкин на плечи. Внутри женщин качнуло.

— Нам недалеко, — сообщил Да Гама Джеральдо. — Вчера мы хорошо продвинулись вперед. Из Сунага дорога шла под гору — или, по крайней мере, так казалось, — Джеральдо покровительственно улыбнулся. — Что случилось, Джеральдо? Что случилось с Патаном?

Джеральдо пожал плечами.

— Он одинок и грустит. Это рискованное сочетание.

— Любовь, — сказал Да Гама с таким выражением, как произносят слово «предательство».

— Как скажешь, Деога. Бурак вбил себе в голову, что он нравится Люси.

— Кому? Люси? — брови Да Гамы поползли вверх. — Ну? А он ей нравится?

Джеральдо снова пожал плечами.

— Кто может сказать наверняка, когда речь идет о женщине? Может, это было день или час. Столько длится любовь женщины. В любом случае я направил его в нужную сторону.

— Каким образом?

— Я придумал, как все обставить. Сказал ему, что Люси его ненавидит. Это решило проблему. По крайней мере, помогло ему успокоиться.

— Но ты говоришь, что он ей нравился? — казалось, Да Гама поставлен в тупик.

— Теперь она его ненавидит! — Джеральдо довольно покачал головой и снова рассмеялся. — Она попросила меня передать ему трогательное послание. Это было весьма забавно. Естественно, я его немного приукрасил. Предполагаю, она думала, что он побежит назад к ней. Ничего подобного. Не после того, как я поработал. Теперь он ненавидит ее, она ненавидит его, и все хорошо.

Да Гама в задумчивости смотрел на Джеральдо.

— Похоже, ты тут был сильно занят.

Джеральдо сверкнул глазами.

— Он язычник, а она помолвлена! Что ты от меня ожидал? Чтобы я его подбадривал?

— Успокойся, — ответил Да Гама, поднимая руки, словно его атаковали.

На лице Джеральдо появилась снисходительная улыбка.

— Я вижу, что ты сентиментален, Деога, — он стал серьезным. — Это был деловой вопрос.

— Понятно, — сказал Да Гама.

* * *

После того как они проехали под деревьями, растущими вдоль подъездной дороги к поместью Патана и повернули на дорогу на Сунаг, Люсинда позволила себе расплакаться. Она закрывала лицо руками, но сквозь пальцы смотрела, как вдали исчезают дом и виноградники.

Когда умирала мать, Люсинда стояла у ее постели. Она видела долгий, медленный последний вздох и последовавшую за ним неподвижность. Она наблюдала, как с и так бледного лица совсем уходит цвет, как белеют губы и щеки. Она видела, как умирают нежные ткани ноздрей и языка, словно лепестки цветов на солнце. Теперь она смотрела, как дом Патана исчезает у нее за спиной, и испытывала те же ощущения, что и у постели матери. Ее словно разрывали на части, и яркий пульсирующий свет вырывали из ее сердца. От сдерживаемых рыданий у нее болело горло.

Майя притворялась, будто ничего не видит.

Солнце поднялось выше, и безоблачное небо давило на них тяжелым грузом. Дорога становилась суше. Носильщики шаркали по ней, поднимая облака пыли. Когда они стали подниматься в гору, виноградники закончились. Дорога стала желтой и голой, а земля — каменистой и необработанной. Тени не было. Вскоре у путешественников уже болели глаза и им хотелось снова увидеть прохладу и зелень Коннура.

На обед они остановились у огромного, частично треснувшего валуна величиной с дом. Паланкин поднесли прямо к каменной стене, чтобы воспользоваться той малой тенью, которую давал камень. Жара усиливалась. Казалось, воздух вокруг камня дрожит от зноя.

— Мы немного побудем здесь. Подождем, пока жара спадет, — сказал Да Гама.

Все ели мало. Носильщики прижались к основанию каменной стены. Джеральдо нашел затененную нишу и свернулся внутри, чтобы вздремнуть.

Люсинда вспоминала прохладный шелк сари, которое носила в Бельгауме. К ее горячей коже прилипла пыль. Майя молчала, пребывая в спокойном и невозмутимом состоянии, в котором обычно находилась во время путешествия. Девушки не разговаривали и не поднимали головы. Время от времени Майя переворачивала страницы «Гиты». Люсинда смотрела на нее с завистью. Наконец она легла на подушки в паланкине и попыталась заснуть.

Примерно через полчаса она увидела, как к паланкину приближается Да Гама.

— Это твое, — сказал он Майе и протянул ей тряпичный мешочек.

Говорил он хрипло и с явным напряжением. Казалось, он чувствует себя очень неловко. Люсинда никогда раньше не видела его в таком состоянии. Она притворилась, будто пошевелилась во сне, а сама поменяла положение так, чтобы лучше видеть происходящее. Матерчатый мешочек, который Да Гама опустил Майе на колени, был тем же самым, который Люсинда видела в Вальпой. В нем лежал свадебный головной убор.

Когда Майя собралась его открыть, Да Гама опустил толстые пальцы ей на руку.

— Ты мне веришь?

— Конечно, Деога.

— Этот мешочек — я имею в виду то, что в нем, — хотят заполучить евнухи. Не тебя.

— Это все, что у меня осталось от мамы… от моего прошлого. Если они это заберут, то заберут и меня.

Рука Да Гамы сжала ладонь Майи, и Люсинда поняла, что он влюблен. Это было такое неожиданное открытие, что она чуть не села. Да Гама казался Люсинде очень старым, а Майя такой молодой, но она видела, что его сердце замирает. Он страдает по ней! И она поняла, что он робок и неуверен — он, в его-то возрасте! Люсинда подумала, видит ли Майя это так же ясно, как она сама.

— Мне не нравится роль, которую меня заставляют играть, — он говорил хрипло. — Я делаю все, что могу. Но…

— Мы все должны играть наши роли, Деога. Так говорит моя книга… — Майя кивнула на «Гиту» на пальмовых листьях. — Это песнь самого Бога: играй роль, которую дает тебе Бог, зная, что Он живет в каждом сердце.

Ее лицо было не невинным, а понимающим, лицо человека, который прошел испытания, но не очерствел и не обозлился.

Да Гама не мог выдержать сочувствия в ее спокойном взгляде, который она не отводила, отвернулся, что-то пробормотал, заикаясь, потом пошел прочь.

Несколько мгновений спустя Люсинда села. В двадцати ярдах от них Да Гама рубил кулаком воздух, повернувшись спиной к паланкину. Они слышали, как он ругается.

— В чем дело? — спросила Люсинда.

Майя кивнула на мешочек. Люсинда поняла, что она не так спокойна, как казалась вначале.

— Можно мне посмотреть? — Люсинда взяла мешочек и начала раскрывать.

— Не надо… не сейчас, — спокойствие Майи полностью исчезло. — Нет, не обращай внимания на то, что я говорю. Смотри…

Выражение ее лица поставило Люсинду в тупик. Наконец она развязала узел и частично вынула украшенный драгоценными камнями головной убор, который видела в Вальпой.

— Хватит… достаточно, — Майя взглянула на украшение, потом отвернулась. — Я никогда не видела его на солнечном свете. Пожалуйста, убери его назад.

— При свете лампы оно кажется более роскошным. На солнце оно выглядит…

— Дешевым и фальшивым, — сказала Майя, заканчивая ее мысль. — Дети живут в созданном ими мире. В том, в который они хотят верить. Я больше не буду ребенком. Убирай назад.

Люсинда сделала то, о чем просила Майя.

— Все эти годы, — тихо заговорила Майя, — я верила в фантазию. Что мне на самом деле отдала мама? Фальшивые бриллианты и сломанный меч. Если хиджры хотят это иметь, то пусть забирают. Пусть забирают и меня. Мне теперь все равно, — она посмотрела на Да Гаму, который все еще продолжал в ярости вышагивать из стороны в сторону. — Но я думала, что где-то в этом мире все еще остается… добро.

Она замолчала.

— Ты надеялась на добро, сестра. Как и я… — Люсинда вернула мешочек Майе, затем коснулась ее руки. — Я думаю, что мы были очень глупыми, ты и я.

* * *

Через пару часов после того, как солнце достигло зенита, Да Гама снова заставил всех тронуться в путь. Теперь дорога шла вверх, все время вверх, а солнце палило неумолимо. Тени по-прежнему не было. Носильщики молчали и тяжело дышали.

Солнце спекло мысли Да Гамы. Они булькали и пузырились у него в голове, словно жаркое на огне.

Он уже много миль злился на себя, после того как отдал Майе поддельное украшение. Он не ожидал, что будет чувствовать себя так плохо. Какое-то время он подумывал о том, чтобы вернуться к ней, положить на колени оригинал и ласково сказать, что произошла ошибка.

Медленно вернулась практичность, ум снова заработал. Пока ведь не принесено никакого зла. Она может никогда не заметить разницу. В конце концов, если возникнет необходимость, еще есть время изменить план. И кто знает, что приготовила ей судьба? Зачем евнухам ее головной убор? Почему бы Да Гаме не оставить его у себя?

«Сохранить его», — поправил он себя.

«Да, конечно. Сохранить», — подтвердил его рациональный ум.

Затем, устав от этого самоанализа, Да Гама задумался над тем, что сказал Джеральдо. Как-то все не сходилось.

Да Гама размышлял, не поговорить ли с Люси, но решил, что не сейчас, не когда Майя находится рядом и может подслушать. Но после того как милая молодая Люси оказалась в центре его размышлений, Да Гама по-новому воспринял рассказ Джеральдо. Почему Люси отправила сообщение Патану? Почему Джеральдо решил, что должен его изменить? Почему его так беспокоят эти двое?

Ответы стали медленно появляться в голове Да Гамы. Он развернул лошадь и пристроился рядом с Джеральдо.

— Ты мне соврал, — прорычал Да Гама.

— Что ты имеешь в виду?

Да Гама снизил голос до хриплого шепота.

— Насчет Люси и бурака.

Джеральдо нахмурился.

— Все произошло так, как я сказал.

— Нет. Ты кое-что выпустил. Он ей нравился. Признай это!

— Нравился? — хмыкнул Джеральдо. — Может быть, и так, а может, и нет. Кто в состоянии судить о чувствах женщины?

— Мужчина.

Джеральдо никак не прокомментировал намек.

— И что, если он ей нравился? — спросил он.

— Значит, ты не имел права вмешиваться. Ее чувства — это не твое дело!

— Очевидно, ты считаешь, что они — твое дело, — темные, полные гнева глаза Да Гамы смотрели на сардоническую улыбку Джеральдо. — Она моя кузина. У меня есть долг перед семьей, и я буду исполнять его так, как считаю нужным. Поскольку ты нанят моей семьей, я надеюсь, что ты знаешь свое место и оставишь свое мнение при себе.

«Такой родственник и даром не нужен», — подумал Да Гама и вспомнил, что такая же мысль появлялась у него и в Гоа.

— Знаешь, я тоже кузен. Может, и дальний родственник, но все равно член семьи, — сказал Да Гама вслух.

— Ты никогда не будешь членом моей семьи. Кроме того, у меня есть основания для предпринятых действий, и эти основания у мужчины перевешивают мнение нанятых им лиц.

— Например, какие?

— А что если я ее люблю?

У Да Гамы округлились глаза.

— А что если у меня разрывалось сердце, когда я видел, как Люсинда бросается на грудь какого-то язычника с черной душой? Мужчина может сделать сотню разных вещей в таком случае, и кто станет его винить? За исключением тебя, я имею в виду. Тебя, столь искушенного в любовных делах.

— Ты… — Да Гама прикусил язык и стал тщательно подбирать слова. — Ты ей не подходишь.

— Почему? Потому что я беден? Я не всегда буду беден.

— Потому что ты лжец.

Джеральдо беспечно рассмеялся.

— Не подхожу, потому что я лжец? Клянусь Девой Марией, я всегда считал, что, если закрывать глаза кое на что и скрывать некоторые вещи, брак будет счастливым! — взгляд Джеральдо снова стал острым, и он больше не скрывал гнев — все отражалось у него на лице. — Боже, Да Гама, неужели ты думаешь, что Викторио ей подходит больше?

— Что можно с этим поделать? Он ее опекун!

Взгляд Джеральдо затуманился, лицо теперь ничего не выражало.

— Посмотрим, что можно сделать. Однако одно абсолютно ясно: у тебя нет права вмешиваться. Ничего не говори! В особенности ей!

— Или что? — ощетинился Да Гама.

Не ответив, Джеральдо пришпорил коня и галопом помчался прочь.

Да Гама уставился ему вслед. Он ожидал, что Джеральдо остановится впереди. Вместо этого он только яростно подгонял коня.

— Подожди нас! — крикнул Да Гама ему вслед, но, похоже, Джеральдо его не услышал.

Наконец он исчез из вида, оставив Да Гаму наедине с его мыслями. Он вспомнил, что говорил в ту ночь в Гоа.

Люди вокруг Джеральдо умирают.

* * *

В конце дня пейзаж изменился. Вместо долгого, бесконечного подъема, который они преодолевали весь день, дорога стала петлять по крутым и неровным перевалам. Выжженная желтая трава внезапно сменилась зеленой. Снова появились деревья. Как приятна и желанна была их тень! Из земли торчали серо-черные камни, покрытые пучками травы.

Воздух стал прохладнее, дул влажный ветер. Они вдыхали его, словно аромат духов.

Да Гама велел всем остановиться на отдых перед последним этапом пути.

— Здесь неподалеку протекает река, — сообщил он им. — Мы находимся недалеко от водопада Гокак. Наш лагерь на другой стороне этих возвышенностей… недалеко, но дороги здесь трудные.

Услышав это, носильщики застонали.

Когда край оранжевого солнечного шара коснулся горизонта, они взобрались на последний неровный подъем.

— Вон там, — сказал Да Гама.

У подножия горы они увидели лагерь в тени деревьев: три больших шатра вокруг костра, чуть подальше — еще несколько маленьких.

* * *

— Встреча старых друзей! — Слиппер направился им навстречу, широко улыбаясь. На нем была надета элегантная джама, кольца блестели на каждом пальце, но, как и обычно, конец его тюрбана развязался. Правда, этот тюрбан оказался шелковым и тяжелым от золотой нити.

— Где Викторио? — спросил Да Гама.

Слиппер не остановился, а прошел мимо него, продолжая болтать.

— О-о, он в шатре с сеньором Джеральдо. Похоже, им есть о чем поговорить. А где мои сестры? — Он направился к паланкину. — Вот они, красивые, как и всегда!

Он оттолкнул старшего носильщика, затем поклонился Люсинде и подал руку, помогая ей выбраться. Потом так же помог Майе.

— Боже мой, вы обе выглядите такими серьезными! — воскликнул он. — Вы должны выпить вина. Мы все пьем вино! А сегодня вечером — пир!

Он протянул руку к холщовому мешку Майи, но она отдернула его. Слиппер пожал плечами, но его маленькие глазки блестели.

Непрерывно болтая, он повел их на опушку, где было тихо и прохладно. Солнце садилось. Когда Слиппер наконец замолчал, все услышали в отдалении шум реки.

— Посмотрите, как мы великолепно разместились!

Слиппер широко развел руки в стороны, словно сам все устроил. Три больших шатра были установлены на поляне по широкому кругу. В центре, рядом с костром, разложили ковры и подушки. Косматый повар кивнул им, а затем вернулся к своему занятию. Он готовил козлятину на вертеле. Туша шипела: с нее капал сок.

Да Гама привязал лошадь и уже начал снимать седло.

— А почему нет стражи? — спросил он.

— О-о, Деога, ты должен научиться получать удовольствие от жизни. Они спят. Большинство из них. Один или двое отправились к водопаду. Это пикник, а не поле боя!

Да Гама нахмурился, а Слиппер покачал головой.

— О-о, не будь таким занудой и не порти всем удовольствие! Я провожу женщин в их шатер. Они захотят переодеться перед пиром!

Продолжая болтать, он повел женщин к большому шатру, придержал кусок матери, закрывающий вход, и поклонился, когда они входили. Женщины двигались молча.

Да Гама повел лошадь туда, где держали остальных животных. Он с облегчением отметил, что кто-то принес большой чан воды. Похоже, о лошадях тут хорошо заботились. Но он хотел видеть часовых. У него было много оснований чувствовать себя неуютно. Начиная с последней возвышенности Да Гама ощущал неприятное покалывание на шее сзади. Это подсказывало ему, что за ним наблюдают. Вокруг них были глаза, недружелюбные глаза. Да Гама вспомнил, как Вали-хан говорил ему, что за маленьким караваном будут следовать люди из клана Трех Точек. Может, он чувствует их взгляды. А может, он все это себе вообразил.

Да Гама прошел на участок, где разместились стражники, и стал заглядывать в низкие шатры. Наконец он нашел одного храпящего стражника и разбудил его. Когда парень встал, Да Гама приказал ему отправляться на дежурство.

Стражник ухмыльнулся.

Да Гама отреагировал быстрее, чем успел подумать. Он мгновенно схватил и выкрутил запястье мужчины и сильно надавил на него. Стражник, хныкая, рухнул на землю и оказался прижатым к ней одной щекой. Другой рукой Да Гама достал двуствольный пистолет и приставил его к виску противника, затем взвел оба курка. Все это произошло в одно мгновение.

«Матерь Божья! — подумал Да Гама. — Что я делаю?»

— Вставай! — приказал он, отпуская парня.

Стражник медленно поднялся с широко округлившимися глазами. Он понял, насколько близко подошел к смерти.

— В следующий раз подчиняйся мне сразу.

— Да. Да, господин, — несчастный хватал ртом воздух. — Да, — снова сказал он, выбегая из шатра и на пути пристегивая меч.

«Что со мной?» — подумал Да Гама.

Он сел на скатку стражника, поставил курок на предохранитель, затем засунул пистолет назад за пояс.

«Такой человек, как я, не может позволить себе терять голову, — подумал он. — Что же со мной происходит?»

Столько всего пошло не так!

Викторио и его двуличность.

Ложь Викторио.

План Викторио жениться на Люси.

Викторио и Джеральдо.

Викторио!

На улице перед шатром Да Гама нашел котелок с водой и вылил немного себе на голову. Вытирая лицо темным платком, он увидел, как стражник возбужденно разговаривает со Слиппером. Евнух кивал, слушал внимательно, глаза его округлялись. Наконец он похлопал стражника по руке, как обычно хлопают ребенка, который только что рассказал о страшном сне. Затем Слиппер медленно направился к Да Гаме. На толстом лице сияла широкая улыбка.

— Сеньор Деога, твое беспокойство о нашей безопасности делает тебе честь! Сколько у тебя энергии! Сколько энтузиазма! Все об этом только и говорят.

— Я ожидаю подчинения, сеньор евнух, — он подбородком показал на часового. — Напоминание об обязанностях, хотя бы время от времени, никогда не помешает. Это помогает поддерживать дисциплину.

— Да. Да. Я именно это и сказал парню. Ты должен подчиняться фарангу, сказал я ему. Именно так. Деоге платят, чтобы беспокоился о нашей безопасности. Именно так я и выразился!

Да Гама никогда не видел, чтобы масляная улыбка Слиппера была такой широкой, а он сам — таким испуганным.

«Я должен быть осторожен, — сказал он себе. — Я должен не выходить из себя. Я должен не терять над собой контроля».

Он попытался сменить тему.

— Сегодня у нас пир, да, сеньор евнух?

Слиппер с благодарностью подхватил предложенную Да Гамой тему. Он пристроился рядом с ним, широко размахивал руками, показал на костер, где готовилась еда, затем на деревья за шатрами стражников. Там несколько слуг чистили лук.

— Это великий день для твоего хозяина, — сказал Слиппер. — Помолвка и возвращение домой. Столько всего начинается! Столько усилий подходят к концу! Жаль, что бурак не приехал. Мы могли бы вспомнить о нашем спасении от разбойников. Ну, неважно. И все равно есть достаточно поводов для празднования и пира, как ты думаешь?

Да Гама кивнул, но его сознание ухватилось за слово «хозяин», и теперь он с ужасом это обдумывал.

— Да, Деога, ты слышал? Мы принимали гостя! Начальника стражи Биджапура, которая состоит из евнухов. Он сегодня появлялся во второй половине дня, незадолго до вашего прибытия!

— Начальник стражи из евнухов? А почему он не с вдовой султана?

— A-а, видишь, теперь у меня есть новости! — радость Слиппера была очевидной. Он схватился за конец дорогого тюрбана, который опять развязался, и радостно заткнул его на место. — Прибыл Летучий дворец. Вдова султана захотела сменить обстановку. Она вместе с наследником приехала к водопаду Гокак. Они находятся всего в нескольких милях отсюда. Там собрались и другие, твои друзья. Например, Вали-хан и мой господин, Виспер.

От этой новости у Да Гамы участилось дыхание и началось сердцебиение.

— Почему они прибыли? — он гневно посмотрел на Слиппера. — Что это за проделки?

Слиппер шагнул назад.

— Деога, ты должен успокоиться. Ты умрешь раньше времени, если и дальше будешь так нервничать!

Да Гама отвернулся.

— Ты прав. Пожалуйста, прости мои дурные манеры, — тут ему в голову ударила внезапная мысль. — А разве вы с Джеральдо не поругались?..

На лице Слиппера появилась блаженная улыбка, оно будто просветлело.

— Братья долго не сердятся. У нас так мало друзей, что мы не можем себе позволить кого-либо терять. В любом случае мы с ним преследуем одни и те же интересы. А ты слышал? Викторио сделал его партнером!

— Не слышал, — ответил Да Гама.

— Я знаю, что ты обеспокоен, в особенности пока вопрос с танцовщицей еще не решен. Но это пройдет… Может, даже быстрее, чем ты думаешь! Виспер прислал мне сообщение, что взял с собой деньги для платы за танцовщицу. Он хотел встретить нас на пути, — Слиппер с напускной скромностью посмотрел на Да Гаму. — У нее с собой все еще… весь багаж? — с надеждой спросил он.

Ненавидя себя, Да Гама кивнул.

* * *

Как раз когда они добрались до шатра Викторио, из него вышел Джеральдо. Выглядел он очень довольным.

— Поздравляю вас, сеньор, с партнерством! — весело воскликнул Слиппер.

Джеральдо склонил голову. Он явно радовался происшедшим переменам.

— И мои поздравления, — холодно произнес Да Гама. — Похоже, эти последние несколько часов ты времени не терял.

Джеральдо пожал плечами.

— Даже не могу поверить, что мне так повезло!

Они молча сердито смотрели друг на друга, пока Слиппер не воскликнул:

— Я только что объяснял Деоге, что мы с вами уладили наши разногласия…

— Да, это в прошлом. Сеньор Слиппер милостиво забыл обо всем, — Джеральдо обнял Слиппера за толстые плечи. — Господин Викторио решил сегодня вечером поужинать у себя в шатре, — сообщил он евнуху, не обращая внимания на Да Гаму. — Он сейчас хочет увидеть Люсинду, а потом танцовщицу.

— Я схожу за ней, — предложил Слиппер и, тепло улыбнувшись Джеральдо, удалился.

— А что насчет меня? — спросил Да Гама.

— О, да! Наверное, тебе следует зайти сейчас, до прихода Люсинды.

Его небрежный тон достиг своей цели: Да Гама ощетинился и, не произнеся больше ни звука, широкими шагами вошел в шатер Викторио.

Воздух был спертым. С шестов, на которых держался шатер, свисали лампы, прикрытые абажурами с отверстиями; они отбрасывали мягкий свет на бархатные стены. Босой Викторио возлежал на походном диване в центре просторного шатра. Да Гама обратил внимание на пожелтевшие, загнутые ногти, напоминающие птичьи когти. Седые волосы неопрятно падали на плечи. Хлопчатобумажная рубаха была расстегнута так низко, что открывался бледный живот. Но Викторио держал флягу с вином в толстых пальцах, и, казалось, его совершенно ничто не волновало.

— Да Гама! — в удивлении воскликнул Викторио. — Что привело тебя сюда?

— Я специалист по заключению сделок, помнишь? И твой партнер.

— Конечно, конечно, — Да Гама уселся на толстый ковер в ногах Викторио. — Все получилось хорошо. Даже лучше, чем я надеялся. — Старик сделал глоток вина. — Что ты думаешь о Джеральдо? — Викторио не стал ждать ответа. — Настоящий Дасана! В его венах течет семейная кровь, это ясно. Человек с будущим! Такие прекрасные суждения! Сколько отличных идей! — Да Гама с трудом сдерживался. — Хорошо, что ты здесь, Да Гама, — сказал Викторио с раскрасневшимся лицом и красными глазами. — Я принял несколько решений. Я верю, что могу на тебя положиться. — Викторио провел толстым языком по бледным губам. — Насчет танцовщицы… вопрос решен. Она отправится к евнухам, как мы и договорились с Виспером.

Да Гама кивнул.

— А как насчет визиря? — удалось ему выдавить из себя.

— Ну, эту часть я оставляю тебе. Ты же специалист по улаживанию вопросов? Вот и займись этим. Что-нибудь придумаешь. Ты же мастер своего дела.

Да Гама опустил голову.

— Я сделаю, что смогу, — сказал он.

— Конечно, конечно. Я отдаю дело в твои умелые руки. В конце концов, ты же за это получаешь деньги. Даже обычную свою оплату получаешь именно за это.

В мигающем свете лицо Викторио казалось одутловатым и сонным. Бросался в глаза тяжелый подбородок. Вместо того чтобы смотреть на Да Гаму во время разговора, он склонился, собираясь наполнить кубок из медного кувшина. Да Гама молча разглядывал старика. Кувшин оказался почти пустым, и Викторио долго держал его вверх дном, собирая последние капли. Затем он сделал большой глоток.

— Я бы предложил тебе вина, — сказал он, чтобы нарушить молчание. — Но видишь… оно закончилось.

— Вижу, — Да Гама встал, собираясь уйти.

— Теперь насчет того, другого вопроса. Насчет особой оплаты, которую я пообещал.

Да Гама повернулся назад и приподнял бровь в ожидании. Старик с трудом улыбнулся и отвернулся.

— Наверное, я поторопился. Я должен обсудить этот вопрос со своим партнером.

— С Джеральдо?

— Конечно… Поскольку, как ты знаешь, он унаследует богатства Дасанов, он должен иметь какие-то права…

— А ты не забыл Люсинду? Разве это не ее богатства?

В ответ Викторио махнул рукой, словно отгонял муху. Да Гама поджал губы.

— И я думал, что это я твой партнер.

Викторио развел руками — словно был беспомощен или словно хотел бы обнять Да Гаму.

— Да, да, дорогой мой, конечно. Я это тоже с ним обсужу, — он отвернулся. — Просто пришли Люсинду, хорошо? И мы все решим завтра.

Да Гама хотел ответить, но Викторио уже отвернулся, а Да Гама не очень доверял своему языку.

* * *

Пока шли к шатру Викторио, Слиппер показывал Люсинде многочисленные знаки своего высокого положения: хорошую одежду, богатые драгоценности, стражников у него в подчинении.

— Теперь я один из главных евнухов, — радостно сообщил он.

— Но я думала, что ты уже был одним из главных.

— О, да, я это говорил. Когда-то так и было, так что я не врал. Но теперь я опять один из главных евнухов.

Люсинда слабо улыбнулась. Солнце село, и темнеющее небо наполнялось звездами. Она увидела, как к ним приближается Да Гама, и поприветствовала его, но впервые за все время их знакомства Да Гама ей не ответил и даже не поднял голову.

— Интересно, что с Деогой? — произнес Слиппер, придерживая кусок материи, закрывающий вход. Затем он последовал за ней в шатер Викторио.

Войдя, Люсинда содрогнулась, хотя спертый воздух шатра был теплым. Она радовалась тусклому свету, потому что увидела, что старость Викторио совсем не украсила. Она решила, что ей следует встречаться с ним только в темноте.

— Люси, дорогая, — произнес старик. Он кряхтел, вставая, чтобы ее поприветствовать. — Ты стала такой красивой! Взрослая женщина и красивая — очень-очень красивая, — Викторио взял ее руки в свои, грубые. — Я вижу, что ты робкая и застенчивая. Неважно, дорогая. Мы вскоре поженимся, и в робости не будет необходимости.

Он бросил взгляд на Слиппера.

— Оставь нас, — сказал он на хинди. — И пришли еду.

Слиппер поклонился и ушел, а Викторио улыбнулся Люсинде:

— Немного вина, пока мы ждем?

Люсинда отказалась. Пока Викторио открывал новый графин и устраивался на диване, она оставалась стоять и пыталась придать лицу любезное выражение.

— Мне очень жаль твоего дядю Карлоса, — сказал Викторио. — Знаешь, его отравили. По крайней мере, так сказал врач, — Викторио многозначительно приподнял бровь.

— Я думала, что он умер от дизентерии, — заикаясь, пролепетала Люси.

— В любом случае он мертв, — продолжал Викторио. — Так что, когда мы поженимся, все богатство будет принадлежать нам с тобой. Его много. Мы будем хорошо жить.

Вместо слуги, которого ожидала увидеть Люсинда, появился Джеральдо с тарелками, на которых лежала жареная козлятина со специями, и еще одним графином вина Он дружески улыбнулся Викторио, потом посмотрел на Люсинду и закатил глаза, правда, так, чтобы старик этого не видел. Когда Джеральдо ушел, Викторио жестом показал, чтобы Люсинда села у его ног. Он налил вина из нового графина, и на этот раз не предложил его Люсинде.

Викторио говорил и смотрел мимо нее, на что-то, что видел только он. Он сказал, что отправил сообщение о предстоящем браке в Гоа и, как только священник прибудет в Биджапур, они поженятся.

— Небольшая церемония. Немного гостей. Пригласим только лучших людей — великого визиря, хасваджару. Может, генерала Шахджи.

Викторио продолжал болтать. Люсинде следовало подумать, как обставить дом в Биджапуре, соответствующий их положению.

— Подойдут только самые лучшие вещи. Но учти: не трать слишком много. А скоро у тебя вскоре будет достаточно других занятий.

Люсинда поняла, что Викторио говорит о ребенке. Они наймут айю в помощь молодой матери. Люсинда представила описываемое им будущее: она с ребенком и няней в незнакомом доме, в незнакомом городе, с мужем, который, вероятно, вскоре заболеет и умрет. Внезапно предложение Джеральдо не показалось ей таким ужасным, как несколько дней назад.

— Нет, — Люсинда поднялась на ноги. — Все будет не так, как ты говоришь.

Она повернулась и оказалась уже у выхода, когда до Викторио дошло, что она уходит. Он прекратил свой монолог.

— Люси! — она повернулась. — Что ты делаешь?

— Я ухожу, дядя.

Викторио рассмеялся, а потом расхохотался так сильно, что хохот перешел в кашель.

— И куда ты пойдешь, дорогая?

— Ты считаешь, что у меня нет средств?

— Ты ребенок. И ты моя подопечная. Ты моя жена или скоро станешь ею. Ты — Дасана, и будешь делать то, что тебе сказано!

— Ты не прав. Я выбрала другой путь.

Прежде чем Викторио успел произнести еще хоть слово, она ушла.

* * *

Снаружи Джеральдо, Да Гама и Слиппер ужинали у костра. В отдалении Люсинда увидела тени часовых, несших дежурство. Джеральдо вскочил на ноги и присоединился к ней.

— Ну, дорогая кузина, как тебе понравился твой муж?

Люсинда прошла мимо него, не подняв головы. Она спешила к своему шатру по погруженной во тьму опушке леса. Оглянувшись, она увидела, что теперь за ней следует Слиппер.

— Оставьте меня в покое! — закричала Люсинда.

— Я за танцовщицей, — проскулил Слиппер, продолжая идти за Люсиндой.

— Ну, тогда держись подальше, — сказала девушка и поспешила вперед.

Когда Люсинда вошла, Майя подняла голову.

— Итак? — спросила Майя, бросив взгляд на лицо Люсинды.

Та тяжело вздохнула.

Майя встала и взяла ее руки в свои.

— Теперь моя очередь, — она обняла Люсинду и зашептала ей в ухо. — Ничего не делай до моего возвращения. Ты понимаешь меня? Ничего не делай! Время есть, сестра, время еще есть. Подожди моего возвращения. Мы поговорим и придумаем план.

В этот момент вошел Слиппер.

— Как мило! — воскликнул он. — Вы стали подругами, — но, увидев, как они на него смотрят, он побледнел. — Не трогайте меня! — закричал он и скрестил пальцы, словно пытаясь уберечься от дурного глаза.

Майя отошла от Люсинды.

— Ну, пошли, господин евнух.

Она набросила на плечи серебристую шаль, которую надевала в Гоа, когда сходила на берег с корабля.

— Обещай, сестра, что дождешься моего возвращения.

— Обещаю, — ответила Люсинда едва слышно.

— Какое зло вы задумали? — спросил Слиппер, едва сдерживая страх.

— Смерть лицемеров, — прошептала Майя.

— Что? — он нервно захихикал. — О, будь благословен Пророк! В таком случае я в безопасности, — добавил он, словно подыгрывая шутке Майи.

Но Майя не засмеялась.

* * *

— Клянусь Девой Марией, ты красива!

Слиппер только что ввел Майю в шатер Викторио. Вытянувшийся на диване старик смотрел на нее с настоящим восхищением.

— Только подумать, что ты принадлежишь мне, — выдохнул он.

— До завтрашнего дня, господин, — весело вставил Слиппер.

— Да. Но сегодня ночью она моя, да? Подойди поближе.

В свете ламп серебристая шаль Майи мерцала, как луна.

— Повернись.

Она повернулась, и серебристая шаль упала у нее с плеч. Викторио увидел золотистую кожу.

— Ты обучалась Тантре?

Теперь Майя смотрела на него молча, ее лицо ничего не выражало, только глаза горели.

— Оставь нас, — сказал Викторио Слипперу. У старика разрумянилось лицо, глаза покраснели. — Немедленно оставь нас!

— Будьте осторожны…

— Уходи! — закричал Викторио, неуверенно поднимаясь с дивана.

* * *

Слиппер ждал у костра. Он слишком сильно нервничал, чтобы спокойно сидеть, и часто бросал взгляды на шатер Викторио. Джеральдо вел себя так, словно все происходящее — просто шутка. Каждый раз, когда из шатра доносился приглушенный стон, он смеялся — иногда так сильно, что ему приходилось утирать глаза. Да Гама выложил свои пистолеты в ряд перед костром и чистил их по одному темным платком. Он ни разу не поднял голову.

Наконец появилась Майя. Она была растрепана, но от этого не менее красива. Волосы падали ей на плечи каскадом. Она набросила шаль на голову.

— Он все еще жив? — засмеялся Джеральдо.

— Был жив, когда я от него ушла.

Проходя мимо костра, Майя на мгновение встретилась взглядом с Да Гаммой, но оба тут же отвернулись.

— Нам не следует пойти с ней? — спросил Слиппер.

— Зачем? — ответил вопросом на вопрос Джеральдо.

* * *

— Расскажи мне, — попросила Люсинда, когда вошла Майя.

Люсинда лежала на кровати из подушек, свернувшись и натянув грубое одеяло до плеч. Она задула все светильники, за исключением одного. Он мигал сквозь абажур с отверстиями, отбрасывая странные тени.

Майя не смотрела на нее. Шаль упала у нее с плеч на пол.

— Он ничего не сделал, — горько засмеялась она. — Он заставил меня просто покрутиться перед ним, потереться об него… Он называл это танцем. Он сказал, что предпочитает собственную руку.

Майя медленно размотала сари, мгновение стояла обнаженной, потом надела простой халат. Продолжая молчать, она сдвинула несколько подушек, чтобы соорудить кровать, потом со вздохом вытянулась на них. Наконец она повернулась к Люсинде.

— Он хочет, чтобы я тебя обучила, как обучали меня.

Она произнесла слова просто и буднично, словно они не были мерзкими, но Люсинда сжалась.

— Он старый, — продолжала Майя совершенно бесстрастным тоном. — Все произойдет быстрее, если ты сама будешь шевелиться, и еще быстрее, если ударишь его по ягодицам пятками, покусаешь ему шею и пососешь язык, — она произнесла все это, не глядя на Люсинду. — Для тебя это может быть неприятно, но таким образом все быстро закончится. Или ты можешь просто лежать на спине, напряженно и ни в чем не участвуя. Тогда все будет продолжаться дольше. Но таким образом он будет чувствовать себя несчастным. Тебе придется выбирать, — Майя потянулась к своему мешку. — Я бы лично предпочла сделать его несчастным.

— Было очень плохо?

— Не хуже, чем совокупления с купцами в храме. Мы же говорили об этом, не правда ли? — Люсинда кивнула. — Он мог бы помыться. Может, тебе удастся его убедить.

Майя высыпала содержимое мешка на одеяло, которым были прикрыты ее колени, и нашла кусок матери с мышьяком, который ей отдала Люсинда. Все остальное она затолкала назад в мешок.

— Мой у меня тоже есть, — сказала Люсинда и достала серебряную коробочку. Она открыла крышку со щелчком, и в свете лампы заблестела красная паста. — Что будем делать?

Женщины смотрели друг на друга. Их глаза горели в мигающем свете лампы.

И тогда они услышали стоны.

* * *

Мужчины, сидевшие вокруг костра, едва отвернулись от покачивавшейся тени Майи, когда услышали какой-то звон из шатра Викторио.

— Он все еще продолжает развлекаться, — пошутил Джеральдо. — Не понимает, что танцовщица уже ушла.

Опять послышался какой-то звон, потом шум. Да Гама поднялся на ноги и засунул пистолеты за пояс.

— Там что-то не так, — произнес он.

Но до того, как он успел что-то сделать, появился шатающийся Викторио в одних панталонах. Он держался за веревочные растяжки шатра.

— Мне нужно помочиться, — прокряхтел он.

— Выглядишь ты ужасно, — Да Гама двинулся к нему, чтобы помочь, но старик махнул рукой, жестом отгоняя его прочь.

— Слишком много вина. Слишком много женщины, — ему удалось похабно подмигнуть, перед тем как снова схватиться за веревку, чтобы удержать равновесие. — Мне просто нужны кустики, вот и все, — он качнулся вперед, чуть не свалился, затем прислонился к дереву. Потом он, шатаясь, сделал еще несколько шагов и врезался в часового. — Ты кто такой, черт побери?

Стражник помог ему подняться на ноги.

— Я вас охраняю, господин.

Разглядывая его, Викторио прищурился. Глаза у него так затуманились, что он почти ничего не видел.

— Слава Богу, — сказал Викторио. — Я думал, что ты старина Ник, который пришел забрать меня прямо в ад.

Он засмеялся, причем так сильно, что рухнул на колени. Да Гама бросился ему на помощь.

— Я подумал, что это старина Ник, — сообщил ему Викторио, словно делился секретом. — Подумал, что мое время истекло. Не то чтобы меня это волновало. Я бы умер счастливым. Боже мой, она извивалась на мне, словно рыба!

Да Гама поднял его на ноги и помог добраться до кустов.

— Боже, я показал ей, на что способен настоящий мужчина. Знаешь, раньше у нее были только индусы. У них маленькие члены, вот такие… Викторио показал на розовый согнутый мизинец и засмеялся.

Смех перешел в кашель, причем такой сильный, что он снова рухнул на колени и стал хватать ртом воздух. Да Гама похлопал его по спине, понимая, что это бесполезно. Викторио с трудом дышал. Глаза выпучились. Кашель смешался с тяжелым дыханием. Его начало тошнить, и рвота залила грудь. Зловонная лужа растеклась у колен. Да Гама пытался его поднять, но только запачкался. Викторио хватал Да Гаму за руки, глаза у него сильно округлились, и создавалось впечатление, что они вот-вот вылезут из орбит, лицо покраснело, вены на шее вздулись и пульсировали. Пальцы Викторио все сильнее сжимали руки Да Гамы, лицо исказилось.

— О Боже! — выкрикнул Викторио, и слово перешло в вопль.

Тело начало дергаться, он отпустил руки Да Гамы и схватился за живот.

Да Гама услышал звук, напоминающий разрыв ткани, и затем почувствовал вонь. Викторио слабо тянул штаны вниз, но действовал недостаточно быстро. Огромный бледный живот шевелился в тусклом свете. Да Гама видел, как он извивается, словно наполненный угрями. Из Викторио вылетела очередная порция мерзости.

— Зови на помощь! — крикнул Да Гама часовому.

— Есть! — стражник уже повернулся, но затем снова посмотрел на Да Гаму. — Какая нужна помощь, господин?

— Зови Джеральдо, Слиппера, кого угодно!

Живот Викторио снова скрутило, и он издал болезненный хриплый стон.

— Не оставляй меня, Да Гама! — выдохнул он и стал хватать ртом воздух, потом снова застонал. Да Гама встал на колени рядом с ним. — Я был дураком, — прошептал он и взвыл в агонии. — Да Гама, помоги мне!

* * *

Странно, но Слиппер казался совершенно не обеспокоенным. Он хмыкнул, причмокнул языком, закатал рукава и стащил со старика грязные штаны.

— Принеси воды. Большой таз, — приказал он часовому.

Викторио обнаженным извивался на земле, наполняя ночь стонами. Слиппер стоял рядом на коленях, гладил его лоб пухлой рукой и мурлыкал какую-то колыбельную.

— Он умирает, — прошептал он Джеральдо и Да Гаме, но они это уже и так поняли.

Когда принесли воду, Слиппер велел фарангам поднять Викторио, а затем собственноручно смысл с него грязь. Затем они частично понесли, частично потащили Викторио в шатер. Слиппер подбадривал их. К тому времени, как они уложили его на диван, из организма больше ничего не выходило. Викторио тяжело дышал, живот крутило, но в нем больше ничего не осталось.

— Боже мой, — вздохнул Слиппер. — Я знал, что мне следует взять с собой опиум.

Они хотели прикрыть Викторио, но это оказалось невозможным из-за спазмов и судорог, сводивших его руки, словно в ярости. От вида этого старого тела, сжимаемого холодными пальцами смерти, Да Гама заплакал.

Старику потребовался долгий час, чтобы умереть.