Когда я был маленьким, мой дядя Пит носил галстук с дикобразом. Мне этот галстук казался самым крутым предметом в мире. Дядя Пит терпеливо стоял передо мной, пока я перебирал пальцами гладкую шелковую поверхность, почти ожидая, что вот-вот почувствую укол одной из иголок. Однажды он дал мне его поносить. Позже я пытался раздобыть такой галстук, но нигде не находил похожего.

Когда мне исполнилось двенадцать, мы переехали из Пенсильвании в Аризону. Дядя Пит пришел попрощаться с нами в галстуке. Думаю, он решил в последний раз показать мне его, и уже за это я ему был благодарен. Но он театрально сорвал его и повязал мне на шею.

– Держи, он твой. Подарок на переезд.

Я так любил этот галстук, что решил собрать целую коллекцию таких. Через два года после нашего переезда в Аризону эта коллекция по-прежнему насчитывала только один экземпляр. А где вообще, если уж на то пошло, можно раздобыть такой галстук, тем более в городке Майка, штат Аризона?

На мой четырнадцатый день рождения в местной газете я прочитал заметку о себе. В семейном разделе регулярно печатались сообщения о днях рождения каких-нибудь детей, и моя мама позвонила в редакцию, чтобы напечатали и про меня. В конце заметки говорилось: «В качестве хобби Лео Борлок собирает галстуки с дикобразами».

Несколько дней спустя, возвращаясь из школы, я нашел на нашем крыльце пластиковый пакет. Внутри находилась завернутая в подарочную бумагу коробка, перевязанная желтой лентой. На карточке к ней было написано: «С днем рождения!» Я развернул бумагу и раскрыл коробку. Внутри лежал галстук с дикобразом. Точнее, с тремя дикобразами, двое из которых метали иглы, словно дротики, а третий ковырял иглою в зубах.

Я внимательно рассмотрел пакет, коробку, бумагу. Имени отправителя не было. Я спросил родителей. Спросил друзей. Позвонил дяде Питу. Все говорили, что ничего не знают про галстук.

Тогда я счел этот случай загадочным. Мне и в голову не приходило, что за мной следят. За всеми нами следили.

 

1

– Ну что, видел ее? – спросил меня Кевин в первый день занятий в одиннадцатом классе, когда мы ждали звонка.

– Кого? – отозвался я.

– Ха!

Кевин вытянул шею, высматривая кого-то в толпе. Судя по его лицу, он что-то увидел. Усмехнувшись и не отводя глаз, он произнес:

– Узнаешь.

Сотни школьников толкались, выкрикивали имена друг друга, показывали пальцем на загорелые лица, которые не видели с июня. Никогда мы так не интересовались друг другом, как в эти пятнадцать минут перед первым звонком первого дня.

– Кого? – толкнул я его локтем.

Зазвенел звонок. Мы двинулись внутрь.

Я снова услышал этот вопрос во время классного часа – шепотом, за спиной, когда мы произносили Клятву верности.

– Видели ее?

Я слышал его в коридорах. Слышал на уроке английского и на уроке геометрии.

Интересно, кого нужно было увидеть? Новую ученицу? Потрясающую блондинку из Калифорнии? Или с востока, откуда переехали многие из нас? Или одну из прежде неказистых девчонок, что в июне уходят никем не замечаемые, а в сентябре возвращаются уже с пышными формами – удивительное преображение за десять недель.

И только на географии я услышал имя: Старгерл.

Я обернулся и посмотрел на сидящего за мной одноклассника.

– Старгерл? Что это за имя такое?

– Вот такое. Старгерл Карауэй. Она сама так себя назвала на классном часе.

– Старгерл?

– Ага.

А потом я увидел ее. За обедом. Облаченную в серовато-белое платье, очень длинное – до каблуков. С рюшами на горловине и рукавах, похожее на свадебное платье прапрабабушки. За спиной висел явно не рюкзак с учебниками. Поначалу мне показалось, что это миниатюрная гитара. Позже я узнал, что это называется «укулеле».

Она несла не поднос с обедом, а большую холщовую сумку с изображением подсолнуха в полную величину. Пока она шла, в столовой воцарилась гробовая тишина. Остановившись у пустого столика, она положила на него свою сумку, сняла инструмент с плеча и села. Вынула из сумки сэндвич и принялась его есть.

Половина столовой продолжала смотреть, половина тихо загудела.

– Ну, что я говорил? – ухмыльнулся Кевин.

Я кивнул.

– Она в десятом классе, – продолжил Кевин. – Говорят, раньше она училась на дому.

– Может, это все объясняет, – предположил я.

Она сидела к нам спиной, поэтому лица я не видел. За ее столик никто больше не сел, зато за соседними школьники сгрудились, кое-кто даже сидел вдвоем на одном стуле. Но она как будто не замечала их. Она казалась потерпевшей кораблекрушение на необитаемом острове посреди моря глаз и гула голосов.

– Ты думаешь о том, о чем же и я? – снова усмехнулся Кевин.

Я усмехнулся в ответ и кивнул.

– «Будет жарко».

«Будет жарко» – наша школьная телепрограмма, которую мы начали снимать год назад. Я был ее продюсером-режиссером, Кевин – ведущим. Каждый месяц мы брали интервью у какого-нибудь ученика. Пока что это были отличники, спортсмены, образцовые примеры. В каком-то смысле примечательные, но не особенно интересные.

Вдруг зрачки Кевина расширились от удивления. Девушка взяла в руки укулеле и принялась перебирать струны. А затем запела. Покачивая головой и плечами, она пропела: «Ищу я клевер четырехлистный, что прежде упустила я». В столовой вновь воцарилась тишина. Затем кто-то захлопал в ладоши. Я обернулся. Это хлопала кассирша за стойкой.

Девушка встала, перебросила сумку через плечо и прошагала мимо столиков, продолжая перебирать струны, напевая и покачиваясь из стороны в сторону. Все следили за ней, не сводя глаз и раскрыв рты. Словно не веря этим самым своим глазам. Когда она дошла до нашего столика, я впервые увидел ее лицо. Не ослепительно прекрасная, но и не уродливая. На переносице рассыпаны веснушки. В общем-то она ничем не отличалась бы от большинства девочек в школе, если бы не два обстоятельства. На ней не было никакой косметики, а глаза у нее были самые большие из тех, что я когда-либо видел, похожие на глаза застигнутого врасплох оленя в свете фар. Проходя мимо, она слегка крутанулась, и юбка при этом задела мою ногу. Затем она вышла из столовой.

Со стороны столов послышались три хлопка в ладоши. Кто-то свистнул. Кто-то другой ухнул.

Мы с Кевином, вытаращившись, смотрели друг на друга.

Кевин поднял руки и сделал пальцами рамку.

– «Будет жарко»! Гость следующего выпуска: Старгерл!

Я хлопнул по столу.

– Так точно!

И мы ударили по рукам.

 

2

Когда мы подошли к школе на следующий день, у дверей маячила Хиллари Кимбл.

– Она не настоящая, – сказала Хиллари, фыркнув. – Позерша. Подстава.

– И кому понадобилось нас подставлять? – выкрикнул кто-то.

– Администрации. Директору. Кому же еще? Не суть.

Хиллари мотнула головой, словно отмахиваясь от нелепого вопроса.

– Зачем? – метнулась в воздух рука.

– Поднимать «школьный дух», – процедила Хиллари. – Думают, в прошлом году тут вообще был мертвый сезон. Думают, если заслать сюда какую-нибудь чудачку…

– Типа как подсовывают нариков?

Хиллари перевела взгляд на говорившего, затем продолжила:

– …какую-нибудь чудачку, чтобы она нас расшевелила, то, может, кое-какие ученики захотят болеть за команду или вступить в клуб.

– Вместо того, чтобы целоваться в библиотеке, – раздался другой голос.

Все засмеялись, но тут зазвенел звонок, и мы прошли внутрь.

Теория Хиллари Кимбл разлетелась по всей школе и пользовалась популярностью.

– Думаешь, Хиллари права? – спросил меня Кевин. – Насчет того, что Старгерл – это подсадная утка?

Я фыркнул.

– Слышал бы ты себя.

– А чего такого? – развел он руками.

– Это же старшая школа района Майка, – напомнил я ему. – А не какое-нибудь отделение ЦРУ.

– Возможно, – сказал он. – Но, надеюсь, Хиллари права.

– Что значит «надеюсь»? Если она не настоящая ученица, то мы не сможем пригласить ее в «Будет жарко».

Кевин покачал головой и усмехнулся.

– Вы, мистер режиссер, как всегда, не видите всей картины. Мы можем воспользоваться передачей, чтобы вывести ее на чистую воду. Не понимаешь, что ли?

Он снова сделал пальцами рамку.

– «Будет жарко»! Сегодня в эфире будет грандиозное разоблачение!

– Значит, ты хочешь, чтобы она оказалась ненастоящей? – уставился я на него.

Улыбка его растянулась от уха до уха.

– Естественно! Тогда «Будет жарко» взлетит в рейтингах до небес!

Следовало признать: чем больше я слышал про нее, тем легче было поверить в то, что она действительно подсадная утка, мистификация, но никак не реальная девчонка. На второй день она явилась в ярко-красном мешковатом комбинезоне, обрезанном как шорты. Ее соломенные волосы были заплетены в две косички, каждая повязана ярко-красным бантом. На каждой щеке алел круг румян, а на носу красовались неестественно большие пятна веснушек. Выглядела она, как Хайди или Бо Пип из мультиков.

На обеде она снова сидела одна за своим столиком. Как и прежде, покончив с едой, она взяла в руки укулеле. Но на этот раз не стала играть, а встала и пошла между столиками, разглядывая собравшихся. Переводила такой пристальный взгляд с одного на другого, какого не ожидаешь от незнакомого человека. Казалось, она кого-то ищет, и всем в столовой сразу же стало не по себе.

Когда она приблизилась к нашему столику, у меня мелькнула мысль: «А что, если она ищет меня?» Эта мысль почему-то меня ужаснула. Я отвернулся и посмотрел на Кевина. Тот же взглянул на нее, глуповато осклабился, помахал ладонью и прошептал:

– Привет, Старгерл!

Ответа я не услышал. Я буквально затылком чувствовал, как она проходит мимо меня.

Остановившись через два столика, она улыбнулась пухлому старшекласснику по имени Алан Ферко. Все в столовой застыли. Старгерл наконец-то принялась перебирать струны укулеле. И петь. На этот раз «С днем рожденья тебя». Когда дело дошло до имени, она пропела не просто его имя, а имя и фамилию целиком:

С днем рожденья,

дорогой Алан Феер-коооо…

Лицо Алана Ферко побагровело, как бантики Бо Пип. Со всех сторон послышались свист и смешки – как я подумал, скорее в адрес Ферко, чем в адрес Звездной. Когда Старгерл бодрым шагом вышла из помещения, я увидел, как Хиллари Кимбл поднимается со своего места и что-то говорит, но не расслышал, что именно.

– Вот что я тебе скажу, – произнес Кевин, когда мы присоединились к другим в коридоре. – Уж лучше бы она оказалась подсадной уткой.

Я спросил, что он имеет в виду.

– Я имею в виду, что если она настоящая, то ей несдобровать. Сколько, по-твоему, такая настоящая, как она, тут продержится?

Хороший вопрос.

Старшую районную школу Майки, или сокращенно СРШМ, никак нельзя было назвать рассадником нонконформизма. Конечно, тут наблюдалось кое-какое разнообразие, но в очень узком диапазоне: все мы носили примерно одну и ту же одежду, одинаково говорили, ели одну и ту же еду, слушали одну и ту же музыку. Даже у наших тупиц и ботаников на лбу было ясно написано: СРШМ. Если нам порой и случалось как-то отличиться, то мы быстро возвращались на место, словно оттянутая и отпущенная резинка.

Кевин был прав. Казалось невероятным, что Старгерл среди нас уживется – или, по крайней мере, сохранит свою оригинальность. Но также было ясно, что Хиллари Кимбл наполовину права: если еще можно сомневаться в том, что эта персона, называющая себя «Старгерл», – подсадная утка или приманка, но то, что она не настоящая, – факт.

Это уж точно не вызывало сомнений.

В те первые недели сентября она словно поставила себе целью поразить нас своими нарядами. То блестящее платье в стиле 1920-х. То индейская кожаная куртка. То кимоно. Однажды она пришла в джинсовой мини-юбке и в зеленых чулках, причем по одной ноге как будто ползла целая вереница значков в виде божьих коровок и бабочек. «Нормой» для нее считались длинные, до пят, платья и юбки времен первопроходцев.

Раз в пару дней в столовой она обязательно вдохновенно пела кому-нибудь «С днем рожденья». Я радовался, что у меня день рождения летом.

В коридоре она здоровалась с совершенно незнакомыми ей людьми. Двенадцатиклассники озирались, не веря, что какая-то десятиклассница может вести себя так дерзко.

На занятиях она постоянно вскидывала руку, задавая кучу вопросов, причем совершенно не по теме. Однажды на истории США она спросила про троллей.

На геометрии она пропела песню собственного сочинения про равнобедренные треугольники. Она называлась «Три стороны имею я, но только две равны».

Еще Старгерл записалась в команду по кроссу, занятия которой проводились на поле для гольфа округа Майка. Красными флажками был отмечен маршрут для бегунов. На первом же занятии, посреди трассы, она свернула налево, когда все другие – направо. На финише она так и не появилась, и ее исключили из команды.

Однажды в коридоре завизжала какая-то девочка, увидевшая, как из холщовой сумки Старгерл с изображением подсолнуха выглядывает бурая мордочка. Это была домашняя крыса Старгерл, которую она, оказывается, каждый день носила с собой в школу.

Однажды утром, когда у ее класса было занятие по физкультуре, начался сильный ливень. Учитель позвал всех внутрь. По дороге на следующий урок ученики выглянули из окна. И увидели Старгерл на улице. Под дождем. Она танцевала.

Нам хотелось как-то приструнить ее, привести к общему знаменателю, как это проделывалось с остальными, но никак не могли пробиться дальше того, чтобы обзывать ее «странной», «с приветом», «чокнутой». Ее поведение сбивало нас с толку. Как будто над всей нашей школой в безоблачном небе завис один большой вопрос:

«И ЧЕ?»

Казалось, все говорило в пользу предположения Хиллари Кимбл. Старгерл не была настоящей… Она не настоящая…

И каждый вечер, ложась в постель и рассматривая луну через окно, я думал о ней. Можно было опустить жалюзи, чтобы в комнате стало темнее, но я никогда этого не делал. В этот тихий час, в освещенной луной спальне я как бы отстранялся от реальности. Мне нравилось ощущение, которое давал мне лунный свет, как будто бы ночь – это не противоположность дня, а какая-то его глубоко личная часть. Как будто рядом на моей белоснежной простыне свернулась клубком дикая пустынная кошка и тихо мурлыкала, напевая о чем-то сказочном.

В одну из таких лунных ночей до меня дошло, что Хиллари Кимбл ошибается. Старгерл – настоящая.

 

3

Мы с Кевином спорили дни напролет.

Моя основная задача в качестве продюсера заключалась в том, чтобы приглашать гостей в шоу «Будет жарко». Как только я с кем-нибудь договаривался, Кевин начинал что-то узнавать про этого ученика, придумывать вопросы.

Каждый день он терзал меня:

– Ну что, поговорил с ней?

И каждый день я отвечал: «Нет».

Под конец Кевин рассердился.

– Что значит «нет»? Так ты хочешь, чтобы она пришла на шоу?

Я сказал, что не уверен.

– Не уверен? – выпучил он глаза. – Как ты можешь быть не уверен? Мы же договорились в столовой еще несколько недель назад. Даже думали о нескольких выпусках со Старгерл. Это же просто бомба.

Я пожал плечами.

– Так то было тогда. А теперь я не уверен.

Он посмотрел на меня, как будто у меня выросло третье ухо.

– Что тут сомневаться?

Я снова пожал плечами.

– Ну ладно. Ее приглашу я, – сказал он и пошел прочь.

– Тогда тебе придется искать другого режиссера, – сказал я.

Он замер на месте. От злости Кевин дернул плечами. Повернувшись, он ткнул в меня пальцем:

– Лео, ты иногда такой придурок.

И он ушел.

Мне стало не по себе. Мы с Кевином Куинланом обычно соглашались друг с другом во всем. Мы дружили с тех пор, как переехали в Аризону четыре года назад, неделя в неделю. Мы оба считали, что мясистые листья опунции походят на колючие ракетки для пинг-понга, а кактус цереус похож на варежки для динозавров. Мы оба любили клубнично-банановый смузи. Кевин часто говорил, что хочет стать ведущим шоу, таким, которые отпускают двусмысленные шуточки и задают скользкие вопросы, и он не шутил. Я же хотел стать спортивным комментатором или диктором в программе новостей. Мы вместе придумали шоу «Будет жарко» и убедили администрацию школы разрешить нам снимать его. Оно тут же стало очень популярным среди школьников.

И чего я заартачился?

Я не знал. У меня было какое-то смутное ощущение, в котором мне чудилось предостережение: «Оставьте ее в покое».

Тем временем «гипотеза Хиллари» (как это называл Кевин) о происхождении Старгерл породила другие теории.

Она хочет, чтобы на нее обратили внимание и пригласили сниматься в кино.

Она нюхает бензин.

Она свихнулась от домашнего обучения.

Она инопланетянка.

Та крыса, которую она берет с собой в школу, – только вершина айсберга. У нее дома их сотни, и некоторые размером с кошку.

Она живет в городе-призраке в пустыне.

Она живет в автобусе.

Ее родители – цирковые акробаты.

Ее родители – колдун и ведьма.

Ее родители лежат овощами в коме в больнице Юмы.

Мы следили за тем, как она, сидя в классной комнате, достает из своей холщовой сумки гофрированную сине-желтую занавеску, расстилает ее на парте и подтыкает с трех сторон. Наблюдали, как она ставит на парту прозрачную стеклянную вазочку высотой дюйма три и в нее – бело-желтую маргаритку. Она проделывала это перед каждым уроком, в каждом классе, шесть раз в день. Маргаритка была свежей только в понедельник утром. К последней перемене лепестки ее поникали. В среду лепестки начинали опадать, а стебель сгибался. В пятницу цветок касался края сухой вазы, а его увядшая головка роняла желтую пыль в пенал для карандашей.

Мы подпевали ей, когда она поздравляла кого-то из нас с днем рождения в столовой. Мы слышали, как она приветствует нас в коридорах и классах, и удивлялись, откуда она знает наши имена и даты рождения.

Ее круглые, словно у застигнутого врасплох оленя, глаза придавали ей постоянно изумленный вид, так что мы оборачивались и оглядывались по сторонам, думая, что что-то пропускаем.

Она смеялась, когда никто не шутил. Она танцевала, когда не играла музыка.

У нее не было друзей, но она была самым дружелюбным человеком во всей школе.

В своих ответах на уроках она часто говорила про морских коньков и звезды, но не знала, что такое футбол.

Она утверждала, что у нее дома нет телевизора.

Она была ускользающей. Она была сегодняшним днем. Она была завтрашним днем. Она была слабым ароматом цветка кактуса, порхающей тенью сыча-эльфа. Мы не знали, что с ней делать. Разумом мы пытались прикрепить ее булавкой к пробковой доске, словно бабочку, но булавка просто проходила насквозь, а бабочка улетала.

* * *

Кевин был не единственным. Другие ученики тоже требовали: «Вызови ее на шоу!»

Я врал. Говорил, что она еще десятиклассница, а для участия в «Будет жарко» необходимо учиться по крайней мере в одиннадцатом классе.

В то же время я наблюдал за ней со стороны, как за птицей в вольере. Однажды я завернул за угол и увидел, что она идет прямо на меня, шурша длинной юбкой и взирая на меня, словно впитывая меня своими глазами. Я развернулся и поспешил скрыться в другом направлении. Во время следующего урока меня трясло и бросало в жар. Интересно, выглядел ли я, как идиот? Неужели я в самом деле веду себя, как придурок? Чувство, которое я испытал, увидев ее за углом, походило на панику.

А потом, в другой день, я решил проследить за ней, держась на безопасном расстоянии. Поскольку уже было известно, что автобусом она не пользуется, прогулка обещала быть недолгой. Но вышло совсем наоборот. Мы пересекли всю Майку, пройдя мимо сотни дворов без травы, зато с камнями и кактусами, мимо торгового центра в тюдоровском стиле, мимо бизнес-района электроники, вокруг которого всего лет пятнадцать назад и была построена Майка.

В какой-то момент она вынула из сумки клочок бумаги и сверилась с ним. Казалось, она приглядывается к номерам домов. Резко повернувшись, она зашагала по подъездной дорожке, подошла к передней двери и сунула что-то в почтовый ящик.

Я подождал, пока она удалится, и огляделся – на улице ни души. Подбежав к ящику, я достал самодельную открытку и развернул ее. Каждая из высоких букв была нарисована отдельным цветом, а вместе они составляли слово «ПОЗДРАВЛЯЮ!». Подписи не было.

Я снова пошел за ней. К домам подъезжали машины – наступило время обеда. Родители, должно быть, уже гадают, куда я запропастился.

Старгерл вынула из сумки крысу и посадила ее на плечо. Крыса села так, чтобы смотреть назад; ее крохотная треугольная мордочка выглядывала из-за соломенных волос. Черных глаз-бусинок я со своего расстояния не видел, но догадывался, что они обращены на меня. Я вообразил, как крыса рассказывает своей хозяйке про меня, и подался назад.

Через улицу протянулись тени.

Мы прошли мимо автомойки и велосипедного магазина. Мимо местного гольф-клуба – самого обширного участка с зеленой травой в нашем городе. Прошли мимо знака «Добро пожаловать в Майку!». Мы двигались на запад. Теперь оставались только мы, шоссе, пустыня и палящее солнце над горами Марикопас. Я пожалел, что не взял с собой солнечные очки.

Через какое-то время она свернула с шоссе. Я помедлил, потом повернул за ней. Она шла прямо навстречу садящемуся солнцу, походившему теперь на оранжевый шар над гребнями гор. Несколько минут горы были того же темно-лавандового цвета, что и ее задевавшая песок юбка. С каждым шагом тишина нарастала, как и мое предчувствие, что она догадывается – всю дорогу догадывалась о том, что я следую за ней. Или что она даже вела меня сюда нарочно. Но она ни разу не оглянулась.

Взяв в руки укулеле, она заиграла и запела песню. Крысу я больше не видел и представил, как она дремлет в тени ее волос. Солнце опускалось за горы.

Куда она идет?

В наступающих сумерках высокие кактусы отбрасывали гигантские тени на каменистую землю. В лицо мне подул ветерок. Пустыня пахла яблоками. Я услышал какой-то звук – койот? На ум пришли мысли о гремучих змеях и скорпионах.

Я остановился, провожая ее взглядом. Меня вдруг охватило желание окликнуть ее, предупредить… о чем?

Развернувшись, я пошел, а потом и побежал обратно к шоссе.

 

4

Хиллари Кимбл приобрела известность в старшей районной школе Майки благодаря трем вещам: своему голосу, «тому самому Розыгрышу» и Уэйну Парру.

Голос ее говорил сам за себя, причем чаще всего это были жалобы.

Эпизод, позже названный «Розыгрышем Хиллари», произошел, когда она в десятом классе пошла записываться в чирлидеры. Лицо, волосы, фигура – все это у нее подходило, а тем более голос, благодаря которому ее тут же взяли. А потом она удивила всех тем, что отказалась. Сказала, что просто хотела посмотреть, получится ли у нее. Сказала, что не хочет орать и прыгать почем зря перед пустыми трибунами (которые действительно обычно были пустыми). И что она вообще ненавидит спорт.

Что же касается Уэйна Парра, то это был ее бойфренд. В том, что касается голоса, он был ее противоположностью: свой он демонстрировал редко. Это и не требовалось. Ему было достаточно просто присутствовать. И это было его главное занятие: присутствовать. По всем стандартам и по всеобщему признанию – со стороны как девочек, так и парней, он выглядел шикарно.

Но было в нем кое-что еще, хотя некоторые сказали бы, что ему кое-чего не хватало…

Если говорить о достижениях, то Уэйн Парр был никем. Он не играл ни в какой спортивной команде, не участвовал ни в каких клубах, не удостаивался наград и даже никогда не получал отличных оценок. Его никуда не выбирали, ни за что не хвалили, и все же – хотя я осознал это лишь несколько лет спустя – он был ведущим нашего ежедневного парада.

Мы, конечно, не просыпались с мыслью «В чем Уэйн Парр придет сегодня?» или «Как сегодня будет себя вести Уэйн Парр?». По крайней мере, не думали об этом специально. Но на подсознательном уровне именно такие вопросы бродили у нас в головах. Уэйн Парр не ходил на футбольные или баскетбольные матчи, и мы, в массе своей, тоже особенно не интересовались ими. Уэйн Парр не задавал вопросов на уроках, не посещал дополнительных занятий или собраний, ну и мы тоже ничего этого не делали. Уэйну Парру по большому счету было на все наплевать. Ну и нам тоже.

Парр ли создал нас, или просто он был нашим отражением? Я не знал. Я чувствовал только, что если бы со всех учеников можно было слой за слоем соскрести все внешнее, то внутри обнаружился бы не «школьный дух», а Уэйн Парр. Вот почему в нашем десятом классе я пригласил Уэйна Парра на «Будет жарко». Кевин этому удивился.

– Почему его? – спросил он. – Что он вообще такого сделал?

Что мне было ответить? Что Парр достоин принять участие в шоу, именно потому что он ничего не сделал, потому что он превосходно справлялся со своей задачей – ничего не делать? Я просто пожал плечами.

Кульминацией шоу стал момент, когда Кевин спросил Парра, кто его герой, его ролевая модель. Это был один из стандартных вопросов Кевина.

– Джей Кью, – ответил Парр.

Стоя за пультом, я еще раз проверил, правильно ли настроен звук.

– Джей Кью? – непонимающе повторил Кевин. – «Джентльменз Куотерли»? Журнал?

Парр даже не взглянул на Кевина. Он смотрел прямо в камеру. Самодовольно кивнув, он продолжил говорить о том, что хочет стать мужской моделью и что его главная цель – попасть на обложку «Джей Кью». И он тут же принял типичную для модели позу и продемонстрировал свое лицо: квадратная челюсть, угловатые скулы, идеальные зубы и волосы.

Это происходило ближе к концу, как я сказал, нашего десятого класса. Тогда я думал, что Уэйн Парр будет безраздельно считаться нашим ведущим. Я и не подозревал, что вскоре ему бросит вызов какая-то конопатая девчонка, бывшая до этого на домашнем обучении.

 

5

В пятницу вечером мне позвонил Кевин – прямо с футбольного матча:

– Приезжай быстрее! Бросай все, чем занят, и руки в ноги!

Кевин был одним из тех немногих, кто еще ходил смотреть на игры. Руководство школы грозилось распустить футбольную команду из-за низкой посещаемости. Оно утверждало, что средств, полученных за проданные билеты, едва хватало на оплату счетов за электричество.

Но Кевин буквально кричал в трубку. Я запрыгнул в наш семейный пикап и погнал к стадиону.

Выскочив из машины, я увидел Кевина, который стоял у входа и размахивал руками:

– Быстрее!

Я сунул два доллара в окошечко кассы, и мы помчались к полю.

– Лучше посмотреть оттуда, – сказал Кевин, показывая на трибуны.

Был как раз перерыв между таймами, и на поле вышел марширующий оркестр – все четырнадцать человек. Среди учеников он прослыл как «Самый маленький в мире стоячий оркестр». Их было мало, чтобы изображать какие-нибудь буквы или фигуры – хватило бы разве что на заглавную букву I, – поэтому они не особенно маршировали, а в основном стояли. В два ряда по семь человек плюс дирижер. Никаких мажореток. Никаких знаменщиков. Никаких девушек с флагами или винтовками.

За исключением этого вечера. На этот раз вместе с ними на поле вышла Старгерл Карауэй. Пока они играли, не двигаясь с места, она гордо расхаживала босиком по газону в своем длинном лимонно-желтом платье. Туда-сюда, от одних ворот к другим. Она то начинала кружить, словно пыльный смерч, то маршировала, высоко поднимая ноги, словно деревянный солдатик. Играла на воображаемой флейте. Высоко подпрыгивала и била пяткой о пятку в воздухе. Кое-кто на трибунах свистел. Остальные зрители – их было ненамного больше оркестрантов – сидели молча, с выражением изумления на лице.

Оркестр закончил играть и промаршировал к выходу. Старгерл осталась. Она кружилась у сорокаярдовой линии, когда на поле вернулись игроки. Около минуты они разминались. Старгерл присоединилась к ним: «разножки», вращение тазом. Команды выстроились для начального розыгрыша мяча. Рефери дунул в свисток и махнул рукой, призывая ее удалиться. Вместо этого она подбежала к мячу, схватила его и принялась крутиться, то прижимая его к груди, то поднимая над собой. Игроки смотрели на своих тренеров, тренеры – на судей. Судьи засвистели и стали окружать ее. На поле выбежал единственный дежуривший здесь полицейский. Старгерл пинком отправила мяч на скамейку гостей и побежала прочь с поля и со стадиона.

Все вдруг зашумели: зрители, чирлидеры, оркестр, игроки, судьи, родители у лотка с хот-догами, полицейские, я. Мы свистели и топали ногами по алюминиевым трибунам. Чирлидерши восхищенно вытягивали шеи. Впервые они услышали что-то от зрителей. Они сделали «колеса», обратные сальто и даже трехъярусную пирамиду. Старожилы города – если вообще в таком молодом городе, как Майка, можно кого-то назвать старожилами – утверждали, что ни разу не были свидетелями такого шума.

* * *

На следующий домашний матч пришли более тысячи человек. Все, кроме Уэйна Парра и Хиллари Кимбл. У кассы выстроилась настоящая очередь. В ларьке с закусками закончились хот-доги. На дежурство позвали второго полицейского. Чирлидерши были в ударе. Они кричали трибунам: «Дружно скажем Э!», и трибуны отвечали: «ЭЭЭЭ!» (Наша команда называлась «Электроны» в честь электронной промышленности, благодаря которой и возник наш город.)

До конца первой четверти чирлидерши показали полный набор своих трюков. Оркестр бодро играл. Наша команда даже выполнила тачдаун. Зрители то и дело поворачивали головы в сторону, ко входу, к освещенному уличными фонарями проему за стадионом. К концу первой половины напряжение ощутимо выросло. Оркестранты промаршировал по полю – и даже они не удерживались от того, чтобы оглянуться.

Тем не менее музыканты выполнили свою программу и даже выстроились в небольшой круг. Казалось, они не торопятся уходить с поля и чего-то ждут, растягивая свои ноты. Наконец нехотя они промаршировали к боковой линии. Вернулись игроки. Во время разминки они озирались. Когда рефери поднял руку и дунул в свисток, подавая сигнал начала второй половины матча, над стадионом повисла атмосфера разочарования. Плечи чирлидерш поникли.

Старгерл не пришла.

* * *

В следующий понедельник мы испытали настоящее потрясение. Рядом со Старгерл сидела крашеная блондинка Мэллори Стилвелл, капитан чирлидеров. Она подсела к Старгерл, поговорила с ней и вышла вместе с ней. К шестой перемене вся школа знала о том, что Старгерл пригласили в команду чирлидеров и она согласилась.

Гул наших голосов, должно быть, слышали в Финиксе. Будет ли Старгерл носить юбку и свитер, как остальные? Будет ли она выкрикивать обычные речевки? Все ли чирлидерши хотели, чтобы ее приняли, или это была идея капитана? Ревнуют ли они?

Две недели Старгерл тренировалась. В середине второй недели она облачилась в униформу: белый свитер с треугольным вырезом и зеленой каймой, короткая бело-зеленая плиссированная юбка. Она действительно выглядела как остальные.

И все же для нас Старгерл не стала настоящей чирлидершей, хотя и одевалась как одна из них. Она продолжала бренчать на укулеле и петь «С днем рожденья» именинникам. Она по-прежнему носила длинные юбки в те дни, когда не было матчей, и старательно украшала свою парту. На хеллоуин все в ее классе обнаружили на своих партах по тыкве. Никто не спрашивал, кто их туда поставил. К тому времени большинство из нас решили, что нам нравится ее присутствие. Мы с интересом шли в школу, чтобы посмотреть, что еще она выкинет. Она давала нам темы для разговоров. Она была забавной.

В то же время мы старались держаться подальше от нее. Потому что она была другой. Другой. Нам не с кем было ее сравнить, нечем было измерить. Она была все равно что неизведанная территория. Небезопасная. Мы боялись подходить слишком близко.

Так же, как, я полагаю, все мы ожидали исхода события, которое с каждым днем приближалось и вырисовывалось все отчетливее. Следующий день рождения по календарю был у Хиллари Кимбл.

 

6

За день до этого Хиллари решила взять дело в свои руки. Посреди обеда она встала из-за стола и подошла к Старгерл. Полминуты она стояла за спинкой стула, на котором сидела Старгерл. Все молчали, только с кухни доносилось позвякивание посуды. И только Старгерл продолжала свой обед. Хиллари встала сбоку от нее.

– Я Хиллари Кимбл.

Старгерл подняла голову и улыбнулась.

– Я знаю, – сказала она.

– У меня завтра день рождения.

– Я знаю.

Хиллари помолчала. Глаза ее сузились.

– Предупреждаю, не пой мне, – направила она палец прямо в лицо Старгерл.

Тихий ответ Старгерл услышали лишь те, кто сидел за соседними столами:

– Я не буду петь тебе.

Хиллари удовлетворенно ухмыльнулась и отошла.

На следующий день с самого первого урока атмосфера в школе казалась колючей, как кактус. Когда прозвенел звонок на обед, мы выпрыгнули из дверей и поспешили в столовую. Никогда мы не двигались настолько быстро и тихо. При необходимости что-то сказать мы делали это шепотом. Усевшись, мы принялись есть, боясь хрустнуть картофельными чипсами, боясь что-то упустить.

Первой появилась Хиллари. Она шла во главе своих подружек, словно полководец в окружении солдат. У раздаточной она шумно поставила тарелки на поднос. Внимательно посмотрела на кассиршу. Пока ее подружки оглядывались в поисках Старгерл, Хиллари свирепо рассматривала сэндвич.

Вошел Уэйн Парр и сел за столик подальше, словно он в этот день боялся Хиллари.

Наконец в столовую зашла Старгерл и направилась к раздаточной, как всегда беспечно улыбаясь. Казалось, они с Хиллари совершенно не замечают друг друга.

Старгерл ела. Хиллари ела. Мы наблюдали. Только часы тикали.

За конвейерной лентой показалась посудомойка и крикнула:

– Сдаем подносы!

Кто-то гаркнул:

– Заткнись!

Старгерл закончила свой обед. Как обычно, она уложила обертки в бумажный пакет, подошла к корзине для бумаги возле окна для сдачи подноса и кинула в нее пакет. Потом вернулась к своему месту. Взяла укулеле. Мы затаили дыхание. Хиллари не отводила взгляда от сэндвича.

Старгерл провела рукой по струнам и стала напевать. Прошла между столами, напевая, перебирая струны. Три сотни пар глаз следовали за ней. Она приблизилась к столу Хиллари, но двинулась дальше, прямо к столу, где сидели мы с Кевином и остальные члены команды «Будет жарко». Остановившись, Старгерл запела «С днем рождения». В конце куплета она назвала имя Хиллари, но, как и сказала днем ранее, она пела не Хиллари – она пела мне. Она стояла у меня за плечом и смотрела сверху вниз на меня, улыбаясь и продолжая петь, а я не знал, смотреть ли вниз, на руки, или вверх, ей в лицо, так что я то опускал, то поднимал голову. Лицо у меня пылало.

Когда она закончила, ученики разразились аплодисментами. Хиллари Кимбл, тяжело шагая, вышла из столовой. Кевин посмотрел на Старгерл, показал на меня и задал вопрос, интересовавший, по всей видимости, всех:

– Почему он?

Старгерл склонила голову набок, словно изучая меня, и озорно улыбнулась. Дернув меня за мочку уха, она сказала:

– Он милый.

И с этими словами удалилась.

Во мне сталкивались и бушевали самые разные чувства, и я не мог думать ни о чем, кроме как о ее прикосновении к своему уху, – пока Кевин не перегнулся через стол и не потянул за ту же мочку.

– Становится еще интереснее, – сказал он. – Думаю, пора проведать Арчи.

 

7

А. Х. (Арчибальд Хэпвуд) Брубейкер жил в доме из костей. Челюстных, тазовых, бедренных. Кости были во всех комнатах, в каждом шкафу, на заднем крыльце. Некоторые украшают крыши своих домов каменными кошками – Арчи Брубейкер выставил на крыше скелет Монро, своей скончавшейся сиамской кошки. В туалете, стоило вам только сесть на унитаз, вас легкой улыбкой встречал череп Дорис, доисторического креодонта. На кухне с полки, стоя рядом с банкой арахисовой пасты, на вас скалился окаменелый череп лисицы вымершего вида.

Арчи не был чокнутым мрачным извращенцем – он был палеонтологом. Кости он привозил из раскопок, которые вел по всему американскому Западу. Многие по праву принадлежали ему, он нашел их в свое свободное время. Другие изначально предназначались для музеев, но вместо этого угодили ему в карман или рюкзак. «Пусть уж лучше лежат у меня в холодильнике, чем сгинут навеки в ящике в подвале какого-нибудь музея», – говорил он.

Когда Арчи Брубейкер не занимался раскопками, он преподавал в университетах на Востоке. В шестьдесят пять лет он вышел на пенсию. Когда ему исполнилось шестьдесят шесть, умерла его жена, Ада Мэй. В шестьдесят семь он переехал вместе со своими костями на Запад – «чтобы присоединиться к другим костям».

Место для своего жительства он выбрал, исходя из двух факторов: 1) близость к старшей школе (ему хотелось находиться поближе к детям; своих у него не было) и 2) «сеньор Сагуаро». Сеньором Сагуаро он называл гигантский кактус-карнегию, возвышавшийся над крышей сарайчика на заднем дворе. Из ствола-туловища этого кактуса росли две «руки» – одна прямо, другая под углом вверх, как будто он махал ею на прощанье: «Адиос!» Эта рука от локтя и выше оставалась зеленой, тогда как все остальное было бурым, отмершим. Толстая кожистая оболочка почти всего ствола отслоилась и теперь возвышалась кучей под его массивной ногой: мистер Сагуаро потерял свои штаны. Остались только подпорки толщиной с палец, поддерживающие его в вертикальном положении. В груди у него гнездились сычи-эльфы.

Старый профессор часто беседовал с сеньором Сагуаро – и с нами. У него не было лицензии на преподавание в Аризоне, но это его не останавливало. Каждое субботнее утро его дом превращался в школу. Он принимал всех – четвероклассников, двенадцатиклассников, всех. Никаких заданий, отметок и журналов посещаемости. Лучшая школа, какую только можно придумать. Он рассуждал обо всем – от зубной пасты до ленточных червей – и каким-то образом умудрялся переплетать между собой самые разные темы. Он называл нас верными членами Ордена Каменной Кости и раздавал нам самодельные ожерелья – подвески из окаменевшей кости на шнурке из сыромятной кожи. Еще на первом своем занятии, в нашем «первом» классе, он попросил называть его просто «Арчи». Ему не пришлось это повторять.

В тот день мы с Кевином после обеда пошли к Арчи. Хотя регулярные собрания проходили по субботним утрам, заходить к нему можно было в любое время. Как он сам говорил: «Моя школа – везде, и уроки – всегда».

Мы нашли его, как обычно, на заднем крыльце. Он сидел в кресле-качалке и читал книгу. Залитое красно-золотистым светом заката, крыльцо выходило на горы Марикопас. Казалось, что седые волосы Арчи светятся сами по себе.

Едва увидев нас, он отложил книгу и воскликнул:

– О, студенты! Добро пожаловать!

– Арчи! – поприветствовали мы его, а затем повернулись к кактусу, как было принято у всех посетителей, и помахали ему рукой: – Сеньор Сагуаро.

Мы сели на свободные кресла-качалки; на крыльце их стояло много.

– Итак, коллеги, чем могу помочь? Вы по делу или просто так?

– Такое дело… В школе появилась новая ученица, – начал я.

– Старгерл? – усмехнулся Арчи.

– Вы ее знаете? – выпучил глаза Кевин.

– Знаю ли я ее? – переспросил Арчи, вынул трубку изо рта и набил ее вишневым табаком; он всегда так поступал, готовясь к долгой лекции или беседе. – Хороший вопрос.

Он зажег трубку.

– Скажем так, она бывала тут, на крыльце.

Из уголка его рта вырывались белые клубы дыма и взлетали, словно сигналы индейцев апачи.

– Я догадывался, что рано или поздно вы начнете задавать вопросы, – сказал он, улыбаясь каким-то своим мыслям. – «Такое дело», говорите… Она ведь не такая, как все, верно?

Мы с Кевином усмехнулись и закивали. В этот момент я понял, насколько хотел получить подтверждение Арчи.

– Как будто совсем другой вид! – воскликнул Кевин.

Арчи склонил голову, словно услышал пение редкой птицы. Трубка застыла в уголке его улыбки. Воздух вокруг нас наполнился сладким вишневым ароматом. Бывший профессор посмотрел на Кевина.

– Напротив, она одна из нас. Это уж вне всякого сомнения. Она более, чем одна из нас. Она, я бы сказал, – та, кем мы являемся на самом деле. Или были.

Арчи иногда говорил загадками. Иногда он сам не понимал, что хочет сказать, но нашим ушам было все равно. Мы хотели слушать дальше. Садившееся за горы солнце бросило последний луч, и от него брови Арчи как будто вспыхнули.

– Как вы знаете, она занималась дома. Ко мне ее приводила мать. Наверное, хотела отдохнуть от роли учителя. Один день в неделю. Четыре… пять – да, пять лет назад.

– Так это вы создали ее! – выдохнул Кевин.

Арчи выпустил дым и улыбнулся.

– Нет, это сделали задолго до меня.

– Некоторые говорят, что она инопланетянка, которую прислали с Альфы Центавра или еще откуда-то, – сказал Кевин, усмехаясь, но не очень убедительно; он и сам немного верил в это.

Трубка Арчи потухла, и он снова запалил ее.

– Кто угодно, только не инопланетянка. Она самое земное создание, какое только можно вообразить.

– Значит, она не показушница?

– «Показушница»? Нет. Если тут кто-то и рисуется, то только мы. Она настоящая, как… – он огляделся, подобрал маленький клиновидный череп Барни, грызуна эпохи Палеоцена, жившего шестьдесят миллионов лет, и поднял его, – настоящая, как Барни.

Я испытал гордость от того, что самостоятельно пришел к такому заключению.

– А имя? – спросил Кевин, подаваясь вперед. – Оно настоящее?

– Имя? – пожал плечами Арчи. – Любое имя настоящее. Такова природа имен. Когда она впервые появилась здесь, она называла себя Мышовка. Затем Песочный Куличик, затем… Халли-Галли, вроде бы. А теперь…

– Старгерл, – вылетело из моего пересохшего горла.

Арчи посмотрел на меня.

– Да как пожелает. Возможно, так и должны работать имена, не правда ли? Зачем придерживаться одного и того же имени всю жизнь?

– А как же ее родители? – спросил Кевин.

– А что с ними?

– Что они обо всем этом думают?

– Полагаю, они согласны, – пожал плечами Арчи.

– И чем они занимаются? – продолжил Кевин.

– Дышат. Едят. Подстригают ногти.

Кевин рассмеялся.

– Вы понимаете, о чем я. Где они работают?

– Миссис Карауэй до недавнего времени была учительницей Старгерл. Насколько я знаю, она также делает костюмы для фильмов.

Кевин ткнул меня кулаком.

– Безумные одежды!

– А ее отец, Чарльз, работает… – Арчи улыбнулся, – как вы думаете, где?

– «Майка-Троникс», – произнесли мы хором.

Я высказал это только как предположение, однако представлял себе нечто более экзотическое.

– Откуда она родом? – спросил Кевин.

Вполне естественный вопрос для такого города, как Майка. Почти все живущие тут родились где-то в другом месте.

– Хороший вопрос, – выгнул брови Арчи и сделал долгую затяжку. – Некоторые говорят, что из Миннесоты, но в ее случае…

Он выпустил дым, и его лицо растворилось в сером облаке. Сладковатая дымка затуманила закат: вишня, поджаривающаяся в Марикопас.

– Rara avis, – прошептал Арчи.

– Что-то не очень понятно ты сегодня объясняешь, Арчи, – сказал Кевин.

– А вам что, всегда нужно все понимать? – усмехнулся старый профессор.

– Я хочу пригласить ее на «Будет жарко», – энергично заявил Кевин. – А этот олух Борлок сомневается; ему что-то не нравится.

Арчи внимательно посмотрел на меня сквозь дым. Мне показалось, что я различил в его взоре одобрение, но он просто сказал:

– Разберитесь уж как-нибудь между собой.

Мы проговорили до наступления темноты. Уходя, мы сказали «адиос» сеньору Сагуаро. Когда мы уже подошли к калитке, Арчи произнес – как мне показалось, больше обращаясь ко мне, чем к Кевину:

– Вы узнаете ее лучше по вашим вопросам, чем по ее ответам. Продолжайте наблюдать за ней. Однажды вы увидите ту, что покажется вам знакомой.

 

8

Перемены начались примерно со Дня благодарения. К первому декабря Старгерл стала самой популярной ученицей в школе.

Как это случилось?

Может, причиной всему было ее участие в команде чирлидеров?

Впервые в ее составе она вышла на поле во время последнего футбольного матча сезона. Трибуны были заполнены: ученики, родители, выпускники. Никогда еще столько народа не приходило на стадион, чтобы посмотреть на какую-то чирлидершу.

Она начала с обычных кричалок и элементов. А потом не останавливалась ни на минуту. Когда другие девушки брали перерыв, она продолжала подпрыгивать и кричать. Она буквально вопила во все горло. Посетители в тех местах, которые обычно не попадали в зону внимания чирлидеров – на дальних краях трибун, за воротами, у ларьков с закусками – вдруг обнаружили, что и их поддерживают.

Потом Старгерл пересекла пятидесятиярдовую линию и присоединилась к команде чирлидеров соперников. Мы хохотали, увидев, как они застыли с изумлением на лицах. Она покричала и попрыгала у скамейки игроков, после чего ее отогнал тренер. В перерыве перед второй половиной она играла на укулеле вместе с оркестром.

Во второй половине она принялась выполнять акробатические номера – колеса и сальто назад. В какой-то момент игра остановилась, и три судьи в полосатых футболках побежали к зачетной зоне. Старгерл там забралась на ворота и, балансируя, дошла до середины перекладины, где замерла, подняв руки и изображая тачдаун. Ей приказали слезть – под овации и вспышки фотоаппаратов.

Покидая стадион, никто не вспоминал, насколько скучной была сама игра. Никому не было дела до того, что «Электроны» снова проиграли. Редактор спортивной колонки «Майка Таймс» на следующий день назвал ее «лучшим спортсменом на поле». Мы не могли дождаться начала баскетбольного сезона.

Или это произошло после выходки Хиллари Кимбл?

Через несколько дней после той поздравительной песни я услышал в коридоре крик «Не надо!» и побежал на него. На верхней площадке лестницы собралась целая толпа. Все смотрели в одну сторону. Я протолкался сквозь народ. Хиллари Кимбл стояла у перил, ухмыляясь и держа за хвост Корицу – крысу Старгерл – над просветом, идущим до самого первого этажа. Старгерл стояла этажом ниже и смотрела вверх.

Казалось, все застыли. Прозвенел звонок на следующий урок. Никто не двигался. Старгерл ничего не говорила, просто смотрела. Корица растопырила восемь пальцев на передних лапках. Ее немигающие крохотные и выпученные глазки походили на черные бусинки. И снова раздался голос:

– Не делай этого, Хиллари!

Неожиданно Хиллари разжала пальцы. Кто-то завизжал, но крыса упала на пол у перил. Фыркнув и окинув Старгерл презрительным взглядом, Хиллари развернулась и ушла.

Или это была Дори Дилсон?

Дори Дилсон, девятиклассница с каштановыми волосами, писала стихи на листах чуть ли не в половину ее роста. Как ее зовут, никто не знал до тех пор, пока она во время обеда не села за столик рядом со Старгерл. На следующий день все места за столиком были заняты. Старгерл с тех пор уже не обедала и не ходила по коридорам школы в одиночестве.

Или это были мы?

Изменились ли мы? Почему Хиллари Кимбл не бросила крысу с лестницы? Неужели она разглядела что-то в наших глазах?

Как бы то ни было, но когда мы вернулись в школу после Дня благодарения, стало понятно, что произошли перемены. Старгерл вдруг стала совсем не опасной, а, напротив, милой и привлекательной. В коридорах то и дело слышалось: «Старгерл!» Мы повторяли ее имя не переставая. Нам нравилось произносить его перед чужаками и следить за выражением их лиц.

Она нравилась девочкам. Нравилась мальчикам. И – что самое удивительное – ее обожали все типы учеников, как робкие мышки, так и принцессы, как ботаники, так и крутые парни.

Мы наперебой подражали ей. В столовой не затихал перебор укулеле. На партах в классных комнатах стояли цветы. Однажды пошел дождь, и дюжина девочек выбежала во двор, чтобы потанцевать под дождем. В зоомагазинах «Майка-молл» закончились крысы.

Лучший повод выразить ей наше восхищение представился на первой неделе декабря. Мы собрались в актовом зале на ежегодный конкурс ораторов. В этом мероприятии, спонсируемом Аризонской лигой избирательниц, могли принять участие любые ученики, желавшие показать свои таланты в области публичных выступлений. Каждый получал микрофон на семь минут и говорил о чем угодно. Победитель отправлялся на районный конкурс.

Обычно в конкурсе в СРШМ участвовало четыре-пять человек. На этот раз их было тринадцать, включая Старгерл. Не нужно было заседать в жюри, чтобы понять, что она лучшая. Она произнесла колоритную речь – скорее, даже представление, – озаглавленную «Сыч-эльф, называй меня по имени». Облачена она была в серое платье переселенцев, под стать теме своего выступления. Из зала я не видел ее веснушек, но представлял, как они пляшут на ее носу всякий раз, когда она задорно вскидывает голову. Когда она закончила, мы затопали ногами, засвистели и закричали, требуя продолжения.

Члены жюри удалились на совещание, а нам показали фильм – короткий документальный ролик про победителя предыдущего финала штата, одного парня из Юмы. Самые захватывающие кадры были не про сам конкурс, а про то, что происходило после него. Вернувшегося в старшую школу Юмы ученика окружила толпа: чирлидеры, музыканты, другие школьники, бросающие конфетти и разноцветные ленты. Сидя на плечах товарищей, герой радостно размахивал руками.

Фильм закончился, свет погас, и судьи объявили победительницей Старгерл. Теперь ей предстояло отправиться на районное состязание в Ред-Роке. Финал штата был назначен на апрель в Финиксе. Мы снова принялись топать и улюлюкать.

Такие вот почести мы оказывали ей в последние недели года. Но и к себе мы теперь относились иначе.

 

9

В пустыне Сонора есть пруды. Можно стоять прямо в центре одного из них и не догадываться об этом, потому что они пересохшие. Также можно не догадываться о том, что всего лишь в паре дюймов под поверхностью спят лягушки, сердца которых сокращаются раз-другой в минуту. Эти грязевые лягушки пребывают в спячке и ждут своего часа, потому что без воды их жизнь неполноценна и они лишь жалкое подобие себя настоящих. Они лежат так в земле на протяжении многих месяцев. А потом проходит дождь. И тысячи пар глаз выглядывают из грязи, а ночью над освещенной луной водной гладью раздаются сотни голосов.

Было ужасно здорово находиться в центре происходящего: мы были словно просыпающиеся грязевые лягушки. Со всех сторон мы получали крохотные знаки внимания. Небольшие жесты, слова поддержки – все это казалось оживанием окаменелостей. На протяжении нескольких лет мы хмуро ходили по коридорам, не озираясь по сторонам; теперь же мы оглядывались, кивали, улыбались. Если кто-то получал отличную оценку, мы радовались вместе с ним. Если кто-то растягивал ногу, другие ощущали его боль. Мы узнавали, какого цвета глаза у знакомых.

Это было все равно что восстание, возглавленное Старгерл, но восстание не против чего-то, а ради какой-то цели. Ради нас самих. Ради грязевых лягушек, которые так долго спали.

На занятиях мы слышали голоса учеников, которые прежде никогда не раскрывали рта. В декабрьском выпуске школьной газеты «письма редактору» заполнили целую страницу. На эстрадное представление записались более сотни человек. Один парень основал фотокружок. Другой стал носить кожаные ботинки вместо кроссовок. Еще один пришел на уроки с фиолетовыми волосами.

Официально никто этого не признавал. Не было никаких громких объявлений, новостей по телевизору, заголовков в «Майка Таймс» вроде:

ОЖИВЛЕНИЕ

СРЕДИ УЧАЩИХСЯ СРШМ.

ГРАДУС ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ

ЗАШКАЛИВАЕТ

Но все это происходило у нас на глазах. Я привык смотреть по сторонам будто через объектив, выхватывая эффектные эпизоды, и видел это. Я и сам ощущал перемены. Мне казалось, как будто я освободился от оков и сбросил тяжелый груз с плеч. Но я не знал, что с этим делать. Я не знал, в каком направлении мне бежать после освобождения. Я не чувствовал никакого желания перекрашивать волосы или выбрасывать кроссовки. Поэтому я просто наслаждался ощущением и наблюдал за тем, как аморфная масса учащихся распадается на сотни индивидуальностей. Само местоимение «мы», казалось, треснуло и начало осыпаться крошками.

Любопытно вместе с тем, как мы осознали себя личностями, возник новый коллектив со своим духом, которого не было раньше. Он проявлялся в криках «Вперед, Электроны!» на трибунах. Он журчал в воде в питьевых фонтанчиках. На классных часах в воздухе словно витали слова «альма-матер» с крылышками.

– Это чудо! – с жаром воскликнул я однажды, обращаясь к Арчи, стоявшему на краю заднего крыльца его дома.

Он не повернулся, а лишь медленно вынул трубку изо рта и заговорил, обращаясь как будто к сеньору Сагуаро или пылающим горам вдали.

– Будем надеяться, что нет. Беда с чудесами в том, что они происходят недолго.

А беда с трудными временами в том, что их нельзя проспать.

Это был настоящий золотой век – те несколько недель в декабре и январе. Откуда мне было знать, что, когда настанет его конец, я окажусь в самом центре событий?

 

10

Все мои сомнения по поводу того, приглашать или нет Старгерл на «Будет жарко», развеялись.

– Хорошо, давай пригласим ее, – сказал я Кевину.

Он рванул было, чтобы тут же приступить к делу, но я схватил его за руку.

– Спроси сначала, хочет ли она.

Кевин рассмеялся.

– Ага. Как будто она откажется.

Еще никто не отказывался от участия в «Будет жарко». Любое нежелание отвечать на личные или неудобные вопросы перевешивала перспектива появиться на телеэкранах. Если кто-то и мог сопротивляться такому соблазну, то, как я полагал, только Старгерл. В тот день после школы Кевин подошел ко мне, показав большие пальцы и с улыбкой до ушей:

– Все в порядке! Она согласилась!

Поначалу я даже удивился. Это расходилось с моим представлением о ней. Я еще не догадывался, что передо мной отблеск того, что вскоре предстояло мне разглядеть: за всеми странностями и отличиями Старгерл была гораздо более нормальной, чем я представлял.

А потом меня охватил восторг. Мы закричали и дали друг другу «пять». Мы уже представляли, как будем снимать лучшее в истории шоу.

Дело было в середине января. Мы назначили съемки на тринадцатое февраля, перед Днем святого Валентина. Нам хотелось выделить на подготовку целый месяц. Теперь, когда мои сомнения пропали, я полностью отдался процессу. Мы спланировали рекламную кампанию и поручили ученикам из художественного кружка нарисовать плакаты. Мы составили список вопросов, которые Кевин должен был задавать в случае, если они закончатся у жюри, – что конечно же маловероятно. Нам не нужно было публиковать обычное объявление о наборе жюри: участвовать в шоу вызвались десятки учеников.

А затем все снова начало меняться.

* * *

Во дворе нашей школы стояла доска из фанеры футов пяти высотой, в форме кукушки-подорожника. Это была доска объявлений, исключительно для учеников, всегда заполненная клочками бумаги. Однажды мы увидели на ней компьютерную распечатку, прикрепленную липкой лентой:

«Я клянусь в верности Соединенным Черепахам Америки и плодоядным летучим мышам Борнео, одной планете в Млечном Пути, невероятной, со свободой и буррито с черными бобами для всех».

Ниже под распечаткой было приписано от руки: «Вот так она произносит Клятву Верности».

Объяснять, кто такая «она», было не нужно, все и так понимали. Видимо, кто-то прислушался к словам Клятвы, повторяемой каждое утро в классной комнате, которые произносила Старгерл.

Насколько я понимал, Старгерл не отличалась особым патриотизмом. И я не слышал, чтобы кто-то оскорбился. Некоторые сочли это забавным. Другие хихикали и понимающе кивали, словно говоря: «Опять она за свое». На следующее утро несколько учеников даже повторили эту новую «клятву».

Через пару дней школу облетела новая история. У одной двенадцатиклассницы, Анны Грисдейл, после продолжительной болезни скончался дедушка. Похороны происходили в субботу утром. Какое-то время все шло как обычно: толпа в церкви, процессия автомобилей с включенными фарами, небольшая группа родственников и друзей, собравшаяся вокруг могилы для последнего прощания. После краткой церемонии распорядитель похорон раздал всем по цветку с длинным стеблем. Каждый посетитель, прежде чем отойти от могилы, клал на гроб свой цветок. Тут-то Анна Грисдейл и заметила Старгерл.

Сквозь слезы Анна разглядела, что Старгерл тоже плачет, и задумалась, присутствовала ли та и в церкви. Но непонятнее всего было то, что Старгерл вообще там делает. Неужели она поддерживала знакомство с дедушкой Анны, а сама Анна об этом ничего не знала? Мать Анны спросила ее, что это за незнакомая девочка.

После участников церемонии пригласили в дом Анны на поминки. Всего пришло около тридцати человек. Подавали холодные закуски, салаты и выпечку. Старгерл тоже пришла, перебрасываясь фразами с членами семьи, но ничего не ела и не пила.

Вдруг Анна услышала голос матери – не громче других голосов, но он выделялся интонацией: «Что ты тут делаешь?»

Наступила тишина. Все оглянулись.

Они стояли у панорамного окна. Анна никогда не видела, чтобы ее мать была настолько рассержена. Миссис Грисдейл очень любила своего отца, и они даже построили отдельный флигель, чтобы он жил рядом с ними.

– Отвечай, – сказала мать Анны.

Старгерл ничего не ответила.

– Ты даже не знала его, верно?

Старгерл по-прежнему молчала.

– Не знала?

Затем мать Анны распахнула входную дверь и протянула руку, словно изгоняя незваную гостью в пустыню.

– Прочь из моего дома.

Старгерл удалилась.

Дэнни Пайку было девять лет. Он любил ездить на велосипеде, который ему подарили на день рождения. Однажды после школы он не справился с управлением и врезался в почтовый ящик. Он сломал ногу, но это было не самое худшее. У него образовался тромб из свернувшейся крови, и его отвезли на самолете в детскую больницу Финикса, где прооперировали. Какое-то время его состояние было тяжелым, но через несколько недель он вернулся домой.

Обо всем этом напечатали в «Майка Таймс». Как и о радостном приеме, который Дэнни устроили его родные дома (они жили на Пиньон-лейн). Фотография на пять колонок показывала, как Дэнни сидит на плечах отца в окружении соседей. На переднем плане красовался новый велосипед с большим листом бумаги, на котором было выведено:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, ДЭННИ

Несколько дней спустя эта фотография с первой полосы появилась на нашей фанерной доске объявлений. Мы собрались посмотреть, неужели мы что-то не разглядели на ней раньше. Толстая стрелка, проведенная красным фломастером, указывала на одно крошечное лицо позади толпы. Это было лицо старшеклассницы, улыбающейся так, как будто Дэнни Пайк был ее младшим братом, вернувшимся с того света. Лицо Старгерл.

И этот велосипед на переднем плане…

Откуда он взялся? У старшеклассников, услышавших историю и увидевших картинку, конечно же сразу появилась догадка. Но не у родных Пайка. Этот велосипед стал яблоком раздора в их семье. Мистер Пайк пришел в ярость, потому что никто из тех, кого он спрашивал, не признавался, что купил этот велосипед, – да и сам он этого не делал. Миссис Пайк была вне себя от злости, потому что не собиралась и близко подпускать своего сына к какому бы то ни было велосипеду по крайней мере год.

Однажды вечером новенький велосипед оказался лежащим у мусорного бака рядом с домом Пайков. К тому времени, как на следующий день приехал сборщик мусора, он уже исчез. Вместо него Дэнни подарили духовое ружье.

Клятва Верности, поминки Грисдейла, эпизод с Дэнни Пайком – все это не осталось незамеченным, но до поры до времени не влияло на популярность Старгерл в школе. Чего не скажешь о ее выступлениях в команде чирлидеров во время баскетбольного сезона.

 

11

В первую четверть каждого домашнего матча Старгерл подходила к стороне соперников и подбадривала их. Она начинала с излишне утрированных движений, делая вид, что ударяет мяч о пол, и распевая:

(Долгий взмах рукой)

(два больших пальца вверх,

указывая на себя)

(указывает на них)

(Вертит головой из стороны в сторону,

прикладывает ладони к ушам)

Пара чирлидерш соперников, может, еще какой-нибудь болельщик или два отвечали: «Дикие кошки!», «Пумы!» или как-нибудь еще, но большинство просто сидели, раскрыв рты, словно говоря: «Какого черта тут происходит?» Некоторые из наших чирлидерш улыбались, другие казались смущенными.

В этот момент обвинить Старгерл можно было бы разве что в неуместности ее шуток и трюков. Но она на этом не останавливалась. Старгерл шумно приветствовала любой забитый в корзину мяч, независимо от того, какая команда это сделала. Это было удивительное зрелище: другая команда получает очки, болельщики СРШМ сидят хмурые на трибунах, Старгерл же одна прыгает и размахивает руками.

Поначалу другие чирлидерши пытались ее унять, но это было все равно что унимать развеселившегося щенка. Предложив ей надеть клетчатую юбку, они выпустили на поле чирлидершу, какую еще не видел свет. Она не ограничивалась баскетбольными матчами. Она приветствовала всех по любому поводу, в любое время. Да, она ликовала во время вручения наград, объявления победителей, но охотнее всего уделяла внимание чему-то малозаметному.

Нельзя было предсказать, на что она обратит свой взор. Допустим, ты – невысокий, невзрачный девятиклассник по имени Эдди. Ты идешь по коридору и видишь конфетный фантик на полу. Ты поднимаешь его и швыряешь в ближайшую урну – и вдруг неожиданно перед тобой вырастает она, размахивает руками, трясет медовыми волосами. Веснушки скачут у нее на носу, и тебя словно засасывает в ее огромные глаза, а она при этом жизнерадостно вопит что-то про тебя, Эдди, и про урну, вместе с которой вы вступили в команду по уничтожению мусора. Собирается толпа, все ритмично хлопают в ладоши, и на тебя обращено столько пар глаз, сколько не бывало за всю жизнь. Тебе становится не по себе, ты чувствуешь себя глупо. Тебе хочется последовать в урну за этой проклятой бумажкой. С тобой случилось худшее, что могло произойти. В голове у тебя крутится только одна мысль: «Я умру… сейчас я умру…»

А потом, когда она наконец-то заканчивает и веснушки вновь замирают у нее на переносице, ты почему-то не умираешь. Почему?

Потому что тебе хлопают – вот почему. Разве кто-нибудь когда-нибудь умирал от того, что ему хлопают? И улыбаются тебе. Люди, которые даже никогда не видели тебя раньше, улыбаются тебе, хлопают по плечу, пожимают руку – и ты вдруг ощущаешь, что тебе так хорошо, что ты буквально летишь по дороге из школы домой. А когда ложишься вечером в кровать, то последнее, что видишь перед тем, как провалиться в сон, – те самые глаза, и ты засыпаешь с улыбкой на лице.

Или ты пришел в школу в необычных сережках. Или сдал сложный тест. Или сломал руку. Или тебе наконец-то сняли брекеты. Или ты вообще не человек. Может, ты просто рисунок мелом на стене, сделанный каким-то одаренным учеником. Или какая-нибудь по-настоящему красивая букашка, ползущая по стойке для велосипедов.

Мы качали головами и соглашались с тем, что, возможно, перед нами действительно немного повернутая девчонка, может, даже официально ненормальная, но мы улыбались, и пусть не говорили вслух, но уж точно чувствовали, как здорово, когда ты получаешь признание.

Если бы дело происходило в каком-нибудь другом году, то, возможно, все на этом бы и закончилось. Но так вышло, что в том году нечто невероятное началось и на нашей баскетбольной площадке. Наша команда начала побеждать. Только побеждать.

И ее победы все изменили.

В начале сезона никто на это не обращал особого внимания. За исключением тенниса для девочек, у нас никогда не было хороших команд. Мы смирились с мыслью о поражениях. Вообще-то большинство из нас совсем забыло про спорт, и мы не посещали матчи.

Годом ранее баскетбольная команда «Электроны» победила только в пяти из двадцати шести матчей. В этом году они еще до Рождества выиграли пять игр. К началу января они победили в десятой, и все вдруг стали замечать, что в колонке «Проигрыши» до сих пор красуется ноль.

«НЕПОБЕЖДЕННЫЕ!» – кричала надпись с яркого плаката на фанерной кукушке-подорожнике. Некоторые утверждали, что это случайность. Другие говорили, что просто команды соперников на этот раз попались еще хуже нашей. Некоторые уверяли, что этот плакат – розыгрыш. Но одно было точно: посещаемость матчей выросла. К началу февраля количество побед в серии достигло шестнадцати, и в спортивном зале было не найти свободного места.

Но помимо этого происходило еще нечто более любопытное. Мы вдруг перестали допускать мысль о поражении. Мы даже забыли, каково это – проигрывать. Не было никакого периода привыкания, никакой «кривой обучения». Никто не учил нас быть победителями. В один день мы были скучными, незаинтересованными и всем довольными лузерами, а на следующий – превратились в яростных фанов, топающих на трибунах, раскрашивающих лица в зеленый и белый цвета и выполняющих «волну» так, как будто практиковались годами.

Мы влюбились в нашу команду. Говоря о ней, мы использовали слово «мы» вместо «они». Ведущий по мячам игрок, Брент Ардсли, словно купался в золотом сиянии, окружавшем его, когда он шел по школе. И чем больше мы влюблялись в свою команду, тем сильнее начинали ненавидеть противников. Раньше мы им завидовали. Мы даже аплодировали им назло нашим беспомощным игрокам. Теперь мы презирали врагов и все, что было связано с ними. Мы ненавидели их форму. Ненавидели их тренеров и болельщиков. Мы ненавидели их, потому что они пытались испортить наш безупречный сезон. Мы с возмущением встречали любое очко против нас. Как они только смеют ему радоваться!

Мы начали гудеть в знак неодобрения. Мы делали так впервые, но можно было подумать, что мы опытные мастера. Мы гудели, встречая команду противника, гудели, завидев их тренера, гудели другим болельщикам, судьям – всем, кто угрожал нашему идеальному сезону.

Мы гудели, даже когда сменялись цифры на табло. Мы ненавидели матчи, исход которых решался в самом конце. Мы ненавидели неопределенность. Мы обожали игры, результат которых можно было предсказать в первые пять минут. Мы хотели видеть не просто победу – а разгром. Единственный счет, который нас полностью удовлетворил бы, был 100:0.

И вот посреди всего этого оживления, посреди идеального сезона оказалась Старгерл, подпрыгивающая каждый раз, когда мяч оказывался в корзине, – независимо от того, кто его забил. Как-то раз в январе с трибун раздался крик: «Да сядь ты уже!» Затем последовало гудение. Старгерл, казалось, этого не замечала.

Она, казалось, ничего не замечала.

Из всех особенностей Старгерл эта поражала меня более всего. Как будто плохое ее нисколько не волновало. Поправка: не волновало плохое, связанное с ней. Наши неудачи и беды она замечала. Если нам становилось больно, если нам что-то не удавалось или как-то иначе не везло по жизни, то она откуда-то узнавала это и проявляла сочувствие. Но плохое, случавшееся с ней или обращенное в ее адрес – недобрые слова, презрительные взгляды, волдыри на ногах, – все это, казалось, она не замечала. Все ее чувства, все ее внимание были обращены вовне. У нее словно не было никакого самолюбия.

Девятнадцатый матч баскетбольного сезона проходил в Ред-Роке. В предыдущие годы чирлидеров всегда было больше, чем болельщиков из Майки. Но не на этот раз. Автомобильный караван через пустыню в тот вечер растянулся на пару миль. К тому времени, когда мы расселись, в зале едва оставалось место для местных болельщиков.

Игра обернулась настоящей бойней. Команда Ред-Рока казалась совершенно бессильной. К началу четвертой четверти мы лидировали со счетом 78:29. Тренер вывел запасных игроков. Мы загудели. Мы почуяли запах 100 очков. Мы хотели крови. Тренер вернул на площадку основной состав. Пока мы гудели и топали ногами, Старгерл встала и вышла из зала. Те, кто заметил, решили, что она пошла в туалет. Я то и дело поглядывал в сторону выхода. Она так и не вернулась. За пять секунд до окончания игры «Электроны» набрали сто очков. Мы будто слетели с катушек.

Старгерл все это время провела снаружи, разговаривая с водителем автобуса. Другие чирлидерши спросили, почему она вышла. Она сказала, что ей стало жалко игроков Ред-Рока. Ей показалось, что ее выступление только усиливает разгром. По ее словам, в таких играх нет никакого удовольствия. Ей сказали, что ее роль заключается не в том, чтобы получать удовольствие, а в том, чтобы при любых обстоятельствах поддерживать команду старшей школы Майки. Она просто с недоумением посмотрела на них.

Чирлидеры ехали в одном автобусе с командой. Когда игроки вышли из раздевалки, девушки рассказали о том, что произошло. Тогда ребята задумали кое-что. Сказали Старгерл, что забыли что-то в раздевалке, и попросили принести. Она ушла, а они сказали водителю, что все в сборе, и автобус отправился в двухчасовой обратный путь без нее.

В тот вечер ее отвез домой школьный смотритель из Ред-Рока. Утром в школе чирлидерши сказали ей, что произошла ошибка, и сделали вид, что сожалеют о случившемся. Она им поверила.

На следующий день было тринадцатое февраля. День съемок шоу «Будет жарко».

 

12

Вот как проходили съемки.

Снимали в студии центра связи. На сцене стояли два стула – так называемый жаркий стул, окрашенный в красный, с изображенными на нем поднимающимися с ножек языками пламени, и обычный, на котором сидел ведущий Кевин. В стороне стояли два ряда по шесть стульев в каждом, второй чуть выше первого. Там и заседало «жюри».

«Жюри» просто называлось так. Двенадцать его членов не голосовали и не выносили вердикт. Их задачей было задавать вопросы и поддерживать температуру «горячего стула»: сомнительные вопросы, неудобные вопросы, провокационные вопросы. Но ни в коем случае не оскорбительные. Идея заключалась в том, чтобы отвечающий морщился, но ни в коем случае не поджаривался.

Подражая карикатурной инквизиции, мы называли отвечающего «жертвой». Почему вообще кто-то хотел быть жертвой? Такова притягательная сила телевидения. Шанс признаться в чем-то или солгать перед камерой и перед ровесниками, а не перед родителями. Но я сомневался в том, что Старгерл согласилась сниматься по этой обычной причине.

Мы использовали всего три камеры: одну для сцены, одну для жюри – и еще Чико. «Чико» мы называли камеру для крупных планов. Как рассказывал мистер Робино, наш руководитель, однажды снимать на эту камеру вызвался некий парень по имени Чико. Мистер Робино разрешил ему попробовать, но парень был таким дохляком, что едва не падал под весом камеры. Тогда эта работа досталась кому-то другому, а Чико отправился в качалку. К следующему году он нарастил мышцы и перестал чувствовать, что камера что-то весит. Он получил работу и стал блестящим оператором. Он-то и дал этой камере свое имя. «Мы одно целое», – говорил он. Когда он закончил школу, у нее осталось это имя, и с тех пор камера для ближнего плана и ее оператор вместе именовались «Чико».

К одежде ведущего и жертвы прицепляли по маленькому микрофону размером с наперсток; члены жюри передавали друг другу ручной микрофон. Напротив сцены, за стеклом, располагалась контрольная комната со звукоизоляцией от остальной студии. Там-то я и работал в наушниках, следя за мониторами и переключаясь с одной камеры на другую. Я стоял за плечом технического директора, или ТД. Он сидел за пультом с многочисленными кнопками и нажимал их по моему знаку. Еще в контрольной комнате были ассистенты по видео и звуку. Мистер Робино также сидел здесь как наш руководитель факультатива, но обычно со всем справлялись ученики.

Задача Кевина заключалась в том, чтобы начать передачу: представить жертву, задать несколько вопросов, разогреть ее, пока не включатся члены жюри. Обычно они схватывали все на лету. Типичными вопросами были: «Тебя не волнует, что ты такой коротышка?», «Правда ли тебе нравится такой-то?», «Хотела бы ты выглядеть привлекательно?», «Как часто ты принимаешь душ?».

Все это почти всегда только добавляло веселья. Через полчаса мы включали титры и музыку; все находились в приподнятом настроении – жертва, члены жюри, команда студии – и все снова становились учениками.

Мы снимали шоу после школы и этим же вечером, в прайм-тайм, передавали в эфир местного кабельного. Примерно на десять тысяч домов. По нашему собственному исследованию, любой выпуск шоу смотрели по меньшей мере пятьдесят процентов учеников. Получалось, что мы обходили большинство самых популярных ситкомов. Ну а для шоу со Старгерл мы ожидали не менее девяноста процентов.

Но у меня была одна тайна: я не хотел, чтобы его вообще кто-то смотрел.

В течение месяца до запланированного шоу популярность Старгерл резко упала. Прекратилась игра на укулеле в столовой. Все больше учеников считали, что ее поведение в роли чирлидерши вредит баскетбольной команде и ее счету. Я боялся, что негодующее гудение может перекинуться из спортивного зала в студию. Боялся, что наше шоу окажется провальным.

Когда Старгерл пришла к нам после занятий, Кевин провел с ней обычный инструктаж, пока мы с мистером Робино проверяли оборудование. Проходя на сцену, члены жюри не приплясывали и не гримасничали, как обычно, а шли прямо к своим стульям. Старгерл единственная отбила чечетку. И показала, как крыса Корица лизнула ее нос. Кевин рассмеялся, но лица членов жюри оставались хмурыми. Среди них была Хиллари Кимбл. Нехорошее предчувствие у меня усилилось.

Я удалился в контрольную комнату и закрыл дверь. Проверил связь с камерами. Все было готово. Кевин со Старгерл сели на свои стулья. Я бросил последний взгляд на стекло, отделявшее контрольную комнату от студии. В следующие полчаса я буду следить за происходящим через экраны мониторов.

– Ну что, поехали, – сказал я и выключил микрофон студии, оглядывая своих коллег. – Готовы?

Все кивнули.

Старгерл при этом приподняла лапку Корицы и помахала ею в направлении контрольной комнаты, сказав писклявым голосом:

– Привет, Лео!

Я застыл на месте. Я не знал, что она знает мое имя. Некоторое время я стоял как истукан, но наконец помахал пальцем крысе и пробормотал: «Привет, Корица!», хотя они не могли слышать мой голос с той стороны стекла.

Глубоко вздохнув, я сказал:

– Ну что, подготовить музыку, подготовить вступление.

Помолчав, я продолжил:

– Музыка, вступление.

Это был тот самый момент, ради которого я жил. Запуск шоу. Я был режиссером, маэстро, я заказывал музыку и диктовал свои условия. На мониторах перед собой я наблюдал, как разворачивается действие под моим руководством. Но в этот день волнующее возбуждение меня не посетило. Я ощущал только, как по проводам течет гнетущая темнота.

– Приветствуем вас на… Будет жарко!

Кевин привычно проводил вступление. Ему нравилось играть на камеру. Это шоу идеально подходило ему: показывало в выгодном свете его самодовольную ухмылку и приподнятую бровь, словно значащую: «Ты правда это сказал?»

Он повернулся к Старгерл. Потом, сымпровизировав, протянул руку и погладил по носу сидевшую на плече Старгерл Корицу.

– Хочешь подержать? – спросила Старгерл.

Кевин посмотрел на камеру с вопросительным видом и ответил:

– Конечно.

– Готовься, Чико, крыса, – сказал я в свой микрофон.

По порядку команд первой всегда шла команда подготовиться.

Чико приблизил кадр.

– Чико.

ТД переключился на Чико. Камера проследовала за Корицей, передаваемой из рук Старгерл в руки Кевина. Не успела крыса коснуться коленей Кевина, как юркнула вверх и заползла между двух пуговиц в рубашку. Кевин ойкнул и поморщился.

– Царапается!

– Да, у нее коготки, – спокойно сказала Старгерл. – Но она не сделает тебе больно.

Чико показал, как Корица выглядывает между пуговиц. Мистер Робино поднял вверх большой палец перед моим лицом.

Кевин сделал выражение лица «Ну, каков я молодец?» и повернулся к Старгерл.

– Знаешь, с тех пор как ты появилась в нашей школе, мы мечтали усадить тебя на «жаркий стул».

Старгерл уставилась на него, повернулась к камере. Глаза ее расширились…

Что-то произошло.

…они расширились еще сильнее…

– Чико! – отрезал я.

Чико метнулся вперед, выхватывая лицо Старгерл. Ужасно.

– Ближе, – приказал я.

Изумленные глаза Старгерл заполнили почти весь экран. Я проверил монитор дальнего плана. Старгерл сидела, застыв, словно наэлектризованная.

Кто-то дотронулся до моего плеча. Мистер Робино усмехался и что-то говорил. Я приподнял наушник.

– Она шутит, – повторил он.

И вдруг я понял. Она делала вид, что поняла слово «жаркий стул» в буквальном смысле, и постаралась обыграть это. Судя по пустым взглядам Кевина и членов жюри, уловили шутку только мы с мистером Робино.

Старгерл оторвала руки от подлокотников «жаркого стула».

– Готовься, первая, – сказал я. – Первая!

Первая камера передвинулась на Старгерл и показала, как та поднимает руки, широко растопыривая пальцы; можно было почти увидеть, как они дымятся….

«Вот так… задержись еще на немного…» – умолял я про себя.

…Глаза ее дернулись в другую сторону; осмотрев стул, она увидела нарисованные языки пламени…

– ОЙ-ОЙ-ОЙ-ОЙ!

От ее крика шкала звука дернулась, словно от урагана. Крыса выскочила из рубашки Кевина. Изображение на мониторе качнулось – это поморщился оператор первой камеры, но тут же опомнился и показал, как она встает на переднем краю сцены, нагибается и пытается сбить невидимое пламя со своей пятой точки.

Наконец-то дошло и до Кевина, пришедшего в восторг.

– Первая, отходи, покажи Кевина. Готовься… Первая.

Кевин согнулся от смеха, едва не свалился со стула и присел на колено на сцену. Контрольную комнату заполнил его хохот. Крыса пробежала по его рукам и прыгнула на единственную ступеньку, ведущую к сцене.

– Крыса, – завопил я. – Вторая, покажи крысу!

Но вторая камера не смогла показать крысу, потому что та поднялась по ноге оператора, и он отскочил от камеры.

– Чико, крыса!

Чико нырнул и опустился на пол, передавая изумительную картинку крысы, бегущей к жюри. Члены жюри засуетились, сорвались с мест и запрыгнули на стулья.

У меня уже не было времени говорить «готовься», события разворачивались слишком быстро. Камеры плясали, передавая изображение на мониторы. Я выкрикивал команды. ТД лихорадочно нажимал на кнопки, словно клавишник хард-рок-группы.

Пантомима Старгерл была лучше всего, что я видел в своей жизни. Мистер Робино продолжал сжимать мне плечо. Как он сказал позже, это был величайший момент в истории шоу «Будет жарко».

Но из-за того, что последовало за этим, зрители его не увидели.

 

13

Менее чем за минуту все вернулось в нормальное русло. Старгерл поймала Корицу и уселась на «жаркий стул» как ни в чем не бывало. Глаза Кевина блестели, и он морщился. Ему не терпелось перейти к интервью. Членам жюри тоже, но глаза их вовсе не блестели.

Кевин заставил себя принять серьезный вид.

– Итак, начнем с твоего имени. Старгерл. Довольно необычное.

Старгерл посмотрела на него непонимающе.

– Правда ведь? – обеспокоенно спросил Кевин.

– Ну, для меня нет, – пожала плечами Старгерл.

«Она его разыгрывает», – подумал я.

– Чико, – произнес я в микрофон. – Оставайся на ее лице.

Откуда-то со стороны донесся голос. Кевин обернулся. Это заговорил один из членов жюри.

– Включить микрофон жюри, – сказал я. – Готовься, вторая.

Микрофон передали Дженнифер Сент-Джон.

– Вторая.

Микрофон походил на рожок с шоколадным мороженым, который Дженнифер держала перед лицом. Голос ее казался неприятным.

– А что было не так с именем, которое тебе дали родители?

Старгерл медленно повернулась к Дженнифер и улыбнулась.

– Ничего. Хорошее было имя.

– И какое же?

– Сьюзан.

– Почему же ты от него отказалась?

– Потому что уже не ощущала себя как Сьюзан.

– Значит, ты отказалась от имени Сьюзан и назвала себя Старгерл?

– Нет, – ответила Старгерл, по-прежнему улыбаясь.

– Нет?

– Мышовкой.

На нее уставились двенадцать пар глаз.

– Что?

– После Сьюзан я называла себя «Мышовка», – беззаботно ответила Старгерл. – Затем «Песочным Куличиком». А потом «Хали-Гали».

Микрофон из рук Дженнифер Сент-Джон выхватил Деймон Риччи.

– А следующее какое будет? Собачья Какашка?

«Ну вот, – подумал я. – Начинается».

Вмешался Кевин.

– Значит, ты берешь себе новое имя всякий раз, когда тебе надоедает прежнее?

– Когда оно больше не подходит. Я же – это не мое имя. Имя я ношу, как платье. Если оно истреплется или я вырасту из него, я его сменю.

– Почему «Старгерл»?

– Ну, не знаю, – она задела пальцем нос Корицы. – Однажды ночью я гуляла по пустыне и посмотрела на небо. Как же не посмотреть на ночное небо! И вот оно само пришло ко мне. Упало на меня.

Кевин заглянул в список заготовленных вопросов.

– А как относятся к этому твои родители? Они обижаются на то, что ты перестала называть себя Сьюзан?

– Нет. Это была почти их идея. Когда я назвала себя Мышовкой – я тогда еще была маленькой, – они тоже меня так стали называть. И после к прежнему имени уже не возвращались.

От скамеек жюри донесся еще один голос.

Я махнул звукооператору.

– Микрофон жюри. И пусть все остаются включенными.

Мне это не нравилось.

На этот раз слово взял Майк Эберсоул.

– Я спросил, любишь ли ты свою страну?

– Да, – кратко ответила Старгерл. – А ты любишь свою?

Эберсоул проигнорировал ее вопрос.

– Почему ты произносишь Клятву Верности точно?

– Ну, так мне показалось лучше, – улыбнулась она.

– А по мне, ты просто предательница.

Предполагалось, что члены жюри должны задавать вопросы, а не осуждать.

В кадре появилась чья-то рука, взявшая микрофон у Эберсоула. На мониторе второй камеры возникло рассерженное лицо Бекки Ринальди.

– Почему ты подбадриваешь команду соперников?

Старгерл как будто задумалась.

– Ну, потому что чирлидерши должны подбадривать спортсменов.

– Но ты же не их чирлидер, тупица, – едва ли не прорычала в микрофон Бекка. – Ты наш чирлидер. Чирлидер команды Майки.

Я бросил взгляд на мистера Робино. Он отвернулся от мониторов и смотрел в студию прямо через стекло контрольной комнаты.

Старгерл откинулась на спинку и с искренним недоумением посмотрела на Бекку. Голос ее походил на голос маленькой девочки.

– Когда другая команда получает очко и ты видишь, как счастливы их болельщики, разве тебе тоже не радостно?

– Нет, – проворчала Бекка.

– И тебе не хочется к ним присоединиться?

– Нет.

Старгерл казалась по-настоящему удивленной.

– Тебе же не всегда хочется побеждать…. Правда?

Бекка свела брови и выпятила челюсть.

– Именно. Мне всегда хочется побеждать. Это в порядке вещей. Я хочу, чтобы победила моя команда. Вот чего мне хочется.

Она обвела рукой студию.

– Мы болеем за Майку.

Ткнув пальцем в сторону сцены, она добавила:

– А за кого болеешь ты?

Старгерл замялась. Улыбнувшись, она развела руками.

– Я болею за всех!

Кевин постарался прийти ей на помощь, захлопав.

– Послушайте, а как насчет этого? Может, следует закрепить такую позицию официально. Допустим, один человек в районе признается всеобщим болельщиком?

Старгерл подалась вперед и хлопнула Кевина по колену.

– И он мог бы носить на свитере буквы всех школ!

– Тогда бы ему пришлось быть величиной с дом, – рассмеялся Кевин.

Старгерл хлопнула по своему колену.

– Ну, или вообще никаких букв. Так даже лучше, – посмотрев в камеру, она махнула рукой. – Долой буквы!

– Всеобщая чирлидерша!

– Чирлидер всех!

Кевин выпрямился и прижал руку к сердцу.

– Со свободой и справедливостью… и чирлидерством для всех!

– И ореховым рулетом для всех, – проворчал в микрофон Эберсоул.

Кевин погрозил ему пальцем.

– Нет-нет, – укоризненно сказал он. – Никаких суждений со стороны жюри. Только вопросы.

Микрофон схватил Рени Боузмэн.

– Ну ладно, вот вопрос. Почему ты перестала обучаться на дому?

Лицо Старгерл посерьезнело.

– Мне хотелось завести друзей.

– Ну что ж, странно ты их заводишь, настраивая против себя всю школу.

Я пожалел, что согласился привести на шоу Старгерл.

Она просто стала смотреть по сторонам. Чико вывел на экран ее лицо.

– Дай-ка мне, – произнесла Дженнифер Сент-Джон, перехватывая микрофон. – И людей вне школы тоже. Ты всюду вмешиваешься не в свои дела. Суешь нос туда, куда тебя не приглашают. Почему ты так поступаешь?

Старгерл не отвечала. Обычное озорное выражение пропало с ее лица. Она посмотрела на Дженнифер, перевела взгляд на камеру, словно пытаясь найти ответ в объективе. Затем посмотрела поверх него, на контрольную комнату. Я отвел глаза от монитора и на секунду встретился с ней взглядом через стекло.

Я думал только о том, когда же заговорит Хиллари Кимбл. И вот она заговорила.

– Я скажу кое-что тебе, девочка. Ты чокнутая. Сумасшедшая, – Хиллари стояла, направив палец на Старгерл и держа микрофон близко ко рту. – Может, ты с Марса или еще откуда…

Кевин робко поднял руку.

– И никаких «не надо осуждений», Кевин! Ты откуда, с Марса или еще откуда-то? Вот тебе вопрос. Почему бы тебе не вернуться туда? Вот другой вопрос.

На экране появились глаза Старгерл. «Только не плачь», – мысленно умолял я ее.

Хиллари было не остановить.

– Хочешь болеть за другие школы? Пожалуйста! Уезжай туда. И не возвращайся в мою школу. Убирайся из моей школы!

К микрофону тянулись другие руки.

– Я понимаю, в чем твоя проблема. Всего этого странного, что ты себе позволяешь. Это чтобы привлечь к себе внимание.

– Чтобы заполучить себе ухажера!

Члены жюри рассмеялись. Они превратились в толпу. Руки выхватывали микрофон у Хиллари. Кевин озабоченно смотрел на меня. Я ничего не мог поделать. Несмотря на все кнопки и переключатели в моем распоряжении, я ничего не мог изменить по ту сторону стекла.

– У меня простой вопрос для тебя. Что с тобой не так? А? А?

– Почему ты не можешь быть нормальной?

– Почему ты хочешь отличаться от всех?

– Да, что с тобой не так, почему ты выпендриваешься?

– Почему не пользуешься косметикой?

– Мы же тебе не нравимся, правда?

Мистер Робино щелкнул главным рубильником на пульте.

– Вот и все, – сказал он.

Я щелкнул тумблером звука.

– Все, шоу закончено.

Члены жюри продолжали выкрикивать вопросы, перебивая друг друга.

 

14

Так начался период, который кажется мне смазанным в моей памяти. События будто шли все разом и наслаивались друг на друга. Происшествия заменялись чувствами, чувства – происшествиями. Голова и сердце воспринимали происходящее по-разному.

Тот выпуск «Будет жарко» так и не вышел в эфир. Мистер Робино уничтожил пленку. Конечно, это не помешало его участникам рассказывать, что там было. На следующий день к началу занятий об этом знала уже почти вся школа.

Шепот и беспокойство – вот что я вспоминаю, когда от меня ускользают детали. Напряжение. Что теперь будет? Перерастет ли враждебность членов жюри во враждебность в классах? Как отреагирует Старгерл? Ответы ожидали получить на следующий день, День святого Валентина. В прошлые праздники – на хеллоуин, День благодарения, Рождество, День сурка – Старгерл клала что-нибудь на каждую парту в своем классе. Поступит ли она так же и теперь?

Поступила. Каждый ученик из класса номер 17 нашел на своем месте конфетку в виде сердечка.

Тем же вечером состоялся баскетбольный матч. Его-то я помню. Величайшая игра года. «Электроны» легко проскочили сезон, так и не проиграв ни разу, но теперь начинался второй этап: плей-офф. Предстояли игры сначала между командами районов, затем на региональном уровне – и наконец турнир штата. Мы никогда не доходили до районов, но теперь мечтали о том дне, когда «Электроны» станут чемпионами Аризоны! На меньшее мы не были согласны.

Первым препятствием на нашем пути была команда «Сэн-Вэлли», чемпионы Лиги округа Пима. Игра должна была состояться вечером в День святого Валентина на нейтральной территории, в Каса-Гранде. Казалось, вся Майка снялась с места и отправилась смотреть игру. Мы с Кевином ехали в пикапе.

Едва болельщики Майки вошли в зал, от наших возгласов затряслись трибуны. Большая зеленая буква «М» на белом свитере Старгерл подпрыгивала вместе с ней и другими чирлидершами. Я смотрел на нее почти столько же, сколько и на игру. Когда мы забивали мяч, она ликовала вместе со всеми. Когда очки получала команда «Сэн-Вэлли», она молчала. У меня на душе стало как-то спокойнее.

Но ненадолго. Мы проигрывали. Впервые за весь год мы едва продержались до конца первой четверти с ужасным счетом 21 к 9. Причина ни для кого не была загадкой. Если команда «Сэн-Вэлли» и не была лучше нашей, у нее имелось одно преимущество – суперзвезда. Парень по имени Рон Ковач. Ростом шесть футов восемь дюймов, набиравший в среднем по тридцать очков за игру. Наши игроки выглядели как пять Давидов, безуспешно сражающихся с одним Голиафом.

На протяжении второй четверти преимущество «Сэн-Вэлли» увеличилось до девятнадцати очков. Наши прежде шумные болельщики затихли, и тут-то произошло самое главное. Мяч отскочил в середину площадки. На его перехват бросились несколько игроков обеих команд. В это мгновение Ковач попытался обогнуть соперников, и его правая нога запнулась за выставленный кроссовок другого игрока – по крайней мере, так писали в газетах на следующий день. В игре же это произошло так быстро, что никто ничего не увидел, но некоторые утверждали, что слышали неприятный хруст, как будто треснула ветка. Единственное, что было ясно, – к чему это привело: Голиаф лежал на полу, корчась и издавая стоны, и его правая ступня была вывернута под неестественным углом. Тренеры и игроки «Сэн-Вэлли» бежали к нему. Но они оказались не первыми. Каким-то образом первой до него добралась Старгерл.

Пока чирлидерши Ковача сидели на своей скамейке, открыв рот от изумления, Старгерл опустилась на колени на твердом деревянном полу. Она положила его голову к себе на колени, пока другие разбирались с его сломанной ногой. Ее руки гладили его лицо и лоб. Она как будто говорила ему что-то. Когда его понесли на носилках, она последовала за ним. Все – обе стороны – встали и зааплодировали. Чирлидерши «Сэн-Вэлли» прыгали так, как если бы он только что набрал два очка. В окнах мелькали огни «Скорой помощи».

Я знал, почему аплодировал я, но удивлялся такому поведению других болельщиков из Майки. Неужели они и вправду встали в знак уважения? Или просто радуются, что он покидает площадку?

Игра возобновилась. Старгерл вернулась на скамейку чирлидеров. Без Ковача одолеть «Сэн-Вэлли» нам не составляло труда. В начале второй половины мы вырвались вперед и только увеличивали отрыв в счете.

Два дня спустя мы проиграли Глендейлу. Опять же, мы всё больше отставали в первую половину матча, но на этот раз во второй половине никаких перемен не случилось. На этот раз «Электронам» противостояли не один, а целых пять лучших игроков. Никто из противников на этот раз не сломал ногу, хотя я уверен, что некоторые из нас от отчаяния втайне и желали этого.

Мы были потрясены. Мы не могли поверить в происходящее. А затем, когда шли последние секунды последней четверти, наконец признали. Радостные возгласы с другой половины зала ранили нас, словно стрелы, пробивавшие наши иллюзии. Как мы могли стать настолько самонадеянными? Неужели мы на самом деле верили в то, что команда Майки, непобедимая в своей третьесортной лиге, сможет состязаться на равных с величайшими командами штата? Мы позволили себе увлечься пустыми, глупыми надеждами. Сами обдурили себя. И жестоко разочаровались. А ведь так приятно было считать себя победителями. Мы как будто были созданы для победы. Мы поверили в то, что победа – это наша судьба.

А теперь…

Когда тренер Глендейла выставил на площадку второстепенных игроков, чтобы добить нас, девочки из Майки рыдали. Парни выкрикивали проклятья и недовольно гудели. Некоторые винили организаторов. Или кольца. Или освещение. Чирлидерши, к чести их будет сказано, продолжали подбадривать игроков. Они смотрели на нас блестящими глазами, тушь текла у них по щекам. Они взмахивали руками, кричали, делали все, что должны делать чирлидерши, но все их движения казались механическими, пустыми, без души.

Кроме Старгерл. Понаблюдав за ней более внимательно, я увидел, что она ведет себя отлично от остальных чирлидерш. Ее щеки оставались сухими. Голос ее не дрожал, плечи не опускались. С самого начала второй половины она не присела ни на секунду. И больше не смотрела на игру. Она повернулась спиной к площадке. Она смотрела на нас и, казалось, не обращала никакого внимания на то, что происходит у нее за плечами. Команда проигрывала тридцать очков, до конца матча оставалась минута, но она продолжала бодро выступать, как будто у нас еще был шанс. Ее глаза блестели яростью, какой я никогда не видел от нее раньше. Она потрясала кулаками, словно бросая вызов нашему отчаянию.

А затем ее лицо как будто залило кровью.

Один игрок из Глендейла нырнул за мячом, а Кевин ударил меня по колену. Я повернулся и увидел, как лицо Старгерл покрывает красная жижа, вскочил и закричал «НЕЕЕТ!».

Но это была не кровь. Это был помидор. Кто-то швырнул ей в лицо перезревший помидор. Когда время закончилось и болельщики Глендейла выбежали на площадку, Старгерл продолжала стоять, взирая на нас в изумлении из-под алой массы. Из толпы послышались едкие смешки, кто-то даже захлопал.

На следующее утро я нашел дома открытку. В тетрадке, которую не открывал несколько дней. Это была валентинка, самая стандартная – такие дарят третьеклашки – с вырезанными покрасневшим мальчиком и девочкой в кукольных башмачках, с большим красным сердцем между ними и словами «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ». И, как делают третьеклашки – а часто и старшеклассники, – пославший зашифровал свое имя в рисунке:

 

15

«Она всем в школе подарила открытки». Такова была моя первая мысль.

На следующий день я сразу же с утра хотел спросить об этом Кевина, но сдержался и прождал до обеда. Мне хотелось, чтобы мой вопрос прозвучал как можно более небрежно. А до той поры довольствовался общими темами. Школа была в настоящем трауре. Игра. Поражение. Помидор. Ах да, раз уж речь зашла о Старгерл:

– А ты, кстати, получил открытку?

Он посмотрел на меня с интересом.

– Я слышал, она подарила открытки своим одноклассникам.

– Ну да, – сказал я. – Я тоже слышал. – И все? И она не подарила их кому-нибудь еще?

– Мне точно нет, – пожал он плечами. – А что? Ты получил открытку?

Он смотрел на что-то позади меня и жевал свой сэндвич, но мне показалось, что он специально расспрашивает меня. Я покачал головой.

– Да нет, так просто спросил.

Вообще-то я тогда сидел на открытке. Она лежала у меня в джинсах, в заднем кармане. Тем временем взгляды всех сидящих в столовой были обращены на Старгерл. Мне казалось, что на ее лице до сих пор можно различить красные потеки. Она сидела за своим обычным столиком вместе с Дори Дилсон и парой других подруг. Она выглядела притихшей и не играла на укулеле. Не играла с крысой. Просто ела и разговаривала с девочками за столом.

Когда обеденный перерыв закончился, она встала, но не направилась сразу к выходу. Вместо этого она подошла к моему столику. Я запаниковал. Я подпрыгнул, схватил свои вещи, пробурчал «Нужно идти», оставил Кевина сидеть с открытым ртом и едва ли не побежал к двери. Но недостаточно быстро. На полпути я услышал за собой: «Привет, Лео». Лицо у меня покраснело. Я был уверен, что сейчас на меня смотрят все без исключения. Я был уверен, что они разглядели открытку в моем кармане. Я сделал вид, что смотрю на часы: как будто куда-то опаздываю. И пулей вылетел из столовой.

Остаток дня я держался в тени. После занятий я пошел сразу домой и заперся в своей комнате. Вышел я только на ужин. Родителям я сказал, что мне нужно закончить задание. Я лежал на кровати и смотрел в потолок. Смотрел в окно. Потом положил открытку на письменный стол. Поднял ее. Прочитал. Перечитал. Вновь и вновь в своем сознании я прокручивал слова «Привет, Лео». Я швырял дротики в пробковую доску на двери. Постучался отец и спросил: «У тебя что, задание играть в дартс?» Я вышел и вывез пикап из гаража. Поехал по улице. На последнем перекрестке перед ее домом я развернулся.

Несколько часов я пролежал под одеялом в лунном свете. Ее голос доносился сквозь ночь, от света, от звезд.

«Привет, Лео».

Утром – это была суббота – мы с Кевином отправились к Арчи на еженедельное собрание Ордена Каменной Кости. Всего нас было человек пятнадцать, с ожерельями из окаменелостей. Арчи хотел обсудить череп эоцена, который он держал в руках, но другие говорили только об игре. Когда Арчи рассказали про помидор, его брови поползли вверх, но за исключением этого выражение его лица никак не поменялось. «Это не новость для него, он уже знает», – подумал я.

Все собрание Арчи провел кивая, улыбаясь и приподымая брови. Мы вылили на него наше разочарование проигрышем. Он говорил мало. Когда мы умолкли, он посмотрел на череп у себя на коленях, похлопал по нему и сказал:

– Ну что ж, этот приятель тоже проиграл свою игру. Он выигрывал десять миллионов лет или около того, но потом вокруг него начали расти ранние травы, и он вдруг оказался в другой лиге. Он цеплялся, как мог. Получал очки по мере сил, но все больше и больше отставал по счету. Противники были сильнее, быстрее, хитрее. На чемпионате нашего парня разнесли в пух и прах. Он не только не появился на занятиях на следующее утро, но и вообще больше никогда не показывался, точка. С тех пор его не видели.

Арчи приподнял туповатый череп размером с лисий и подержал его рядом со своим лицом. Прошло около минуты, а он так ничего больше и не сказал, оставляя нас наедине с нашими мыслями. Лица, смотрящие на лица, которые смотрят на лица. Десятки миллионов лет в лицах в жилой комнате в местности под названием Аризона.

 

16

Понедельник. Обед.

На этот раз я остался на месте, когда на пути к выходу Старгерл проходила мимо нашего столика. Я сидел спиной к ней. Я видел, как Кевин следует за ней взглядом, и зрачки его расширялись по мере того, как она приближалась. А потом его глаза остановились, губы сложились в кривую ухмылку, и все как будто замерло, только слышался лязг тарелок на кухне. Затылок у меня пылал.

– Не за что, – услышал я ее слова, почти пение.

Я подумал «Что?», но тут же понял. И понял, что я должен сделать. Я знал, что должен повернуться, заговорить с ней, как и знал, что она продолжит стоять, пока я не повернусь. Такой глупый, детский страх! Так почему же я боюсь?

Я повернулся. Движение далось мне с трудом, как будто я двигался в толще воды и ожидал столкнуться с чем-то грандиозным, а не просто с десятиклассницей с необычным именем. Я увидел яркий подсолнух на ее холщовой сумке – он выглядел, как нарисованный от руки, – и наконец наши глаза встретились.

– Спасибо за открытку, – сказал я.

Ее лучезарная улыбка заставила бы устыдиться подсолнух. Она отошла.

– Она влюбилась, – ухмыльнулся Кевин, качая головой.

– Чушь, – сказал я.

– Кто-то сильно втюрился.

– Да она просто чокнутая, вот и все.

Прозвенел звонок. Мы взяли свои вещи и вышли.

Остаток дня я был словно сам не свой. Бейсбольной битой меня нельзя было бы ударить сильнее, чем той улыбкой. Мне было шестнадцать лет. К тому моменту мне улыбались тысячи раз, так почему же этот показался мне первым?

После занятий ноги сами понесли меня к ее классу. Я дрожал. Под ложечкой сосало. Я не имел ни малейшего представления, что делать, если увижу ее. Я только знал, что не могу уйти.

Ее там не было. Я торопливо зашагал по коридору. Выбежал наружу. На остановке ученики садились в автобусы, машины разогревались. Сотни старшеклассников, расходящихся в разные стороны. Несколько месяцев она была повсюду, а сейчас куда-то пропала.

Я услышал ее имя. Ее имя. Те же три слога из тех же букв, которые я слышал весь год, но только сейчас они прозвучали для меня, как звон чистого серебра. Я остановился, чтобы подслушать. Беседовали в группе девочки, направлявшиеся к автобусу.

– Когда?

– Сегодня. После занятий. Прямо сейчас!

– Не верю.

– Я тоже не верю, что она продержалась так долго.

– Исключили? А разве они могут?

– Конечно. Почему нет? Это же не ее школа.

– Я бы давно ее исключила. Это предательство.

– Скатертью дорожка.

Я знал, о чем они. Слухи об этом ходили несколько дней. Старгерл исключили из команды чирлидеров.

– Привет, Лео!

Хор девчачьих голосов, произносящих мое имя. Я обернулся. С их стороны светило солнце. Я прикрыл глаза рукой. Они хором пропели:

– Старгерлый мальчик!

И засмеялись. Я помахал рукой и поспешил домой. Я бы никогда в этом не признался, но внутри меня все бурлило от восторга.

Ее дом находился в двух милях от моего, за небольшим торговым центром на десять магазинчиков. Арчи рассказал, где именно. Я шел пешком. Мне не хотелось ехать. Мне хотелось двигаться медленно, шаг за шагом, ощущать нарастающее напряжение, словно шипенье в бутылке газировки.

Я не знал, что делать, если увижу ее. Я знал только, что нервничаю и боюсь. Мне было удобнее воспринимать ее как историю, чем как человека. Неожиданно мне остро захотелось узнать про нее все. Захотелось посмотреть ее детские фотографии. Захотелось увидеть, как она завтракает, разворачивает подарок, спит. Начиная с сентября она была уникальным и скандальным актером на школьной сцене. Она была противоположностью сдержанности – она ни в чем не сдерживала себя. Все, начиная от украшения парты и речи на конкурсе ораторов и до выступления на футбольном поле, она делала открыто. И все же я ощущал, что уделял ей недостаточно внимания. Мне казалось, я пропустил что-то, что-то очень важное.

Она жила на Пало-Верде. Для такого неординарного человека ее дом оказался на удивление обычным, по крайней мере по аризонским меркам. Одноэтажный. С глинобитными бледными стенами. С рыже-красной черепицей на крыше. Ни одной травинки на маленьком переднем дворе – только бочка, колючие опунции и кучки камней.

Когда я дошел до него, стемнело, как я и надеялся. Я прошелся туда-сюда по другой стороне улицы. Мне подумалось, что меня могут принять за какого-нибудь маньяка, поэтому я обошел квартал и остановился в «Рома-Делайт» купить кусок пиццы. Поспешно заглотил половину и пошел обратно – не мог успокоиться, потеряв из виду ее дом. Как и не мог успокоиться, когда он появился перед глазами.

Поначалу мне было достаточно просто смотреть на дом. Затем я начал гадать, дома ли она. Интересно, что она делает? Насколько я видел, свет был во всех окнах. На въезде в гараж стояла машина. Чем дольше я стоял, тем сильнее мне хотелось приблизиться к дому. Я пересек улицу и практически пронесся мимо него. По пути я подобрал камешек. Пройдя дальше по улице, я повернулся и посмотрел на ее дом издалека.

Я прошептал словно посыпанному солью небу:

– Вот здесь живет Старгерл Карауэй. Она любит меня.

Я направился обратно к дому. Улица и тротуары были безлюдными. Камешек приятно грел руку. На этот раз я двигался медленно. Меня охватило странное ощущение. Взгляд мой сосредоточился на треугольнике света за занавеской. Я видел тень на желтой стене. Она, казалось, парила в свете, не касаясь пола.

Неожиданно открылась входная дверь. Я нырнул за машину и прижался к заднему бамперу. Судя по звуку, дверь закрылась. Послышались шаги. Они приближались – как и длинная тень по дорожке перед гаражом. Мне одновременно стало смешно и странно: как будто здесь, скрючившись за машиной, я находился в том самом месте, где должен был быть.

Ее голос раздался чуть позади тени.

– Помнишь, как ты шел за мной в пустыню после школы?

Абсурдно, но я сомневался, отвечать или нет, как если бы мой ответ – что – выдал бы меня? Я прислонился к гладкому металлу бампера. Мне так и не пришло в голову встать, выйти к ней. Казалось, прошло несколько часов, прежде чем я выдавил из себя ответ:

– Да.

– Почему ты повернулся и ушел?

Она говорила таким тоном, будто для нее было обычным делом беседовать с людьми, прятавшимися за машинами на обочине.

– Не помню, – ответил я.

– Ты испугался?

– Нет, – соврал я.

– Я бы не позволила тебе заблудиться.

– Я знаю.

От крупной тени отделилась маленькая. Она двинулась ко мне, виляя по усыпанной гравием дорожке. У нее был хвост. И это была не тень, а крыса, Корица. Корица остановилась у носка моего кроссовка и задрала мордочку. Положив передние лапки на кроссовок, она обнюхала шнурки.

– Знакомишься с Корицей?

– Вроде как.

– Врешь?

– Вроде как.

– Боишься крыс?

– Вроде как.

– Думаешь, я милая? Если ответишь «вроде как», я дам Корице команду тебя укусить.

– Да.

– Что «да»?

– Я думаю, ты милая.

Мне хотелось добавить «вроде как» – просто, ради смеха, но я сдержался.

– А Корица милая?

Крыса уже оседлала мой кроссовок. Я ощущал ее вес. Мне захотелось стряхнуть ее. Хвост ее свешивался на дорожку.

– Без комментариев, – сказал я.

– Ух, ты слышишь, Корица? Без комментариев. Он не хочет, чтобы люди узнали, что он считает тебя милой.

– Я думаю, ты немного слишком ею увлечена, – сказал я.

– Надеюсь, что так и есть, – сказала она. – Ведь это так весело – чем-нибудь увлекаться. Хочешь взять Корицу к себе на ночь? Ей нравится ночевать в гостях.

– Нет, спасибо.

– Ах, – ее голос прозвучал насмешливо-недовольно. – Точно не хочешь? Она не доставит хлопот. Для нее везде найдется место. Нужно только накормить ее пшеничными хлопьями. Или двумя виноградинками. И она не накакает на твой ковер. Правда, Корица? Давай встань и скажи, что не накакаешь. Встань, Корица.

Корица встала на задние лапки, оставаясь на моем кроссовке. Глазки ее сверкали, словно черные бусинки.

– Разве у нее не миленькие ушки?

Кто вообще обращает внимание на уши крыс? Я присмотрелся. И в самом деле, миленькие.

– Да, – сказал я. – Вроде бы так и есть.

– Почеши ее за ушками. Она это любит.

Я нервно сглотнул. Протянул руку и кончиками двух пальцев погладил крошечную мохнатую головку между ушами. Вроде бы крысе это понравилось. Она не пошевелилась. А затем, к моему собственному изумлению, я приставил палец к ее носу, а она лизнула его. Раньше я почему-то не думал, что крысы так делают. Ее язык был в половину моего мизинца. Я ожидал, что он будет шершавым, как у кошки, но он оказался гладким.

А потом в мгновение ока она соскользнула с кроссовка и оказалась у меня на плече. Я ойкнул и попытался стряхнуть ее, но она вцепилась коготками в мою рубашку. А Старгерл расхохоталась. Я видел, как содрогается ее тень.

– Постой-ка, сейчас отгадаю, – сказала она. – Корица прыгнула тебе на плечо.

– Точно, – подтвердил я.

– И ты думаешь о том, что крысы иногда вцепляются людям в горло.

– Ни о чем я таком не думал. Но после того, как ты сказала…

Я схватился рукой за горло. И ощутил что-то в ухе. Щекотное. И снова ойкнул.

– Она хочет съесть мое ухо!

Старгерл снова рассмеялась.

– Она ласкается к тебе. Ты ей нравишься. Особенно твои уши. Она еще не встречала уши, которые бы ей не понравились. И поэтому она любит вылизывать их дочиста. Особенно если там найдутся остатки орехового масла.

Я ощущал, как крохотный язычок проглаживает изгибы моего левого уха.

– Щекотно!

Тут я почувствовал что-то еще.

– Зубы!

– Просто она хочет очистить тебе уши. Наверное, там застряло что-то хрустящее. Ты давно их мыл?

– Не твое дело.

– Извини. Не хотела обижать.

– Прощаю.

На какое-то время наступило молчание. Я слышал только сопение у себя в ухе. Это дышала крыса. Ее хвост свесился на карман моей рубашки.

– Хочешь сейчас признаться?

– Признаться в чем? – сказал я.

– В том, что тебе вообще-то начинает нравиться, как грызун тычется тебе мордочкой в ухо.

Я улыбнулся и кивнул, на мгновение увернувшись от носика крысы.

Снова молчание и сопение в ухе.

– Ну что ж, – сказала Старгерл. – Нам нужно идти. Пожелай спокойной ночи, Корица.

«Нет, – подумал я. – Не уходи».

– У меня есть еще одно ухо, – сказал я.

– Если она начнет вылизывать его, то никогда не уйдет от тебя, а я буду ревновать. Пошли, Корица. Пора в кроватку.

Корица продолжала пыхтеть.

– Она не уходит?

– Нет.

– Тогда возьми ее и поставь на землю.

Я так и сделал. Едва крыса коснулась земли, она скользнула под выхлопную трубу и выбежала с другой стороны машины.

Тень удалилась. Я слышал, как открылась входная дверь. Наружу устремился поток света.

– Спокойной ночи, Лео.

– Спокойной ночи, – отозвался я.

Мне не хотелось уходить. Мне хотелось свернуться калачиком прямо здесь, на дорожке, и уснуть. Я просидел на корточках долгое время и с трудом встал. Только на половине пути мои ноги размялись так, что я мог уже нормально шагать.

 

17

Всего лишь две недели назад я обнаружил, что она знает мое имя, а теперь я был по уши влюблен. Я не шел, а парил. Парил я и в кровати, окутанный лунным светом. В школе я ощущал себя желтым воздушным шариком, ленивым и улыбающимся, парящим над классом. Потом кто-то потянул меня за веревочку. Далеко снизу ко мне обращался Кевин.

– Да ты влюбился, чувак!

Я просто улыбался, тихонько поворачивался из стороны в сторону и мечтательно смотрел в окно.

Такое состояние продолжалось до обеда, когда ко мне неожиданно вернулось самообладание. Я был уверен, что о моем секрете теперь знает вся школа. Они будут ждать меня, поворачивая голову вслед и наблюдая за тем, как я иду по столовой. Мне не хотелось оказаться в центре внимания – мне всегда не нравилось, когда на меня смотрит слишком много человек сразу. Мне нравилось оставаться по другую сторону камеры, а выступает перед зрителями пусть Кевин.

Поэтому тридцать пять минут я прятался в подсобке спортивного зала. Сидел на скатанном мате, стуча баскетбольным мячом о стенку. У меня с собой не было еды – я собирался купить что-нибудь в столовой, – но я не ощущал голода.

После занятий мы нашли друг друга, хотя и не собирались искать.

Старгерл вынула Корицу из сумки и посадила ее на плечо.

– Поздоровайся лапкой с Лео, Корица.

Мы с Корицей пожали друг другу «лапки».

– Ты веришь в волшебные места? – спросила Старгерл.

– Ты говоришь со мной или с крысой?

Она улыбнулась, явно смущенная.

– С тобой.

– Не знаю, – ответил я. – Никогда об этом не думал.

– Тогда я покажу тебе одно такое место.

– А что, если я не хочу смотреть?

– Думаешь, у тебя есть выбор?

Она схватила меня за руку и почти потащила за собой по коридору, громко смеясь. Потом мы полетели через школьное поле, держась за руки, чтобы нас видел весь мир.

Так мы прошли несколько миль, мимо бизнес-парка, мимо «Майка-Троникса», мимо поля для гольфа, прямо в пустыню.

– Знакомые места? – спросила она.

Корица к этому времени сидела уже на моем плече. И я же держал в руках укулеле, бренча что-то невразумительное.

– Мы шли здесь тогда.

Она фыркнула.

– Мы? Это я здесь шла, а ты шел за мной в полумиле.

Она дотронулась до моего плеча.

– Следил за мной!

Она снова ткнула меня в плечо, на этот раз сильнее, но глаза ее блестели.

– Преследовал меня.

– Преследовал? – обиженно переспросил я. – Ничего не следил и не преследовал. Я просто немного отстал, вот и все.

– Преследовал.

– И что с того? – пожал я плечами.

– Почему?

Мне на ум приходили миллионы объяснений, но не хватало слов, чтобы выразить их.

– Не знаю.

– Я тебе понравилась.

Я улыбнулся.

– Я поразила тебя. Ты лишился дара речи, увидев мою красоту. Ты никогда не встречал никого, настолько очаровательного. Ты думал обо мне каждую минуту. Ты мечтал обо мне. И не мог сопротивляться. Ты не мог упустить из поля зрения такое чудо. Тебе пришлось следовать за мной.

Я повернулся к Корице. Она лизнула меня в нос.

– Ну, не слишком-то задавайся. Может, я шел за крысой.

Старгерл рассмеялась, и пустыня запела.

Человеку, ожидающему от любой пустыни бесплодных песчаных барханов, Сонора покажется удивительной. Там нет не только никаких барханов, но и песка. По крайней мере такого песка, как на пляже. И почва там не песчаного и не серого цвета, и ноги в ней не увязают. Она твердая, как будто ее специально утоптали. И каменистая. И блестящая от слюды.

Но вовсе не почва притягивает взгляд. Первое, что бросается в глаза, – это кактусы-карнегии. Или «сагуаро», как их здесь называют. Для приехавшего с Востока пустыня кажется бурой пустошью с пучками сухих колючих кустиков, единственная цель которых – служить фоном для великолепных кактусов. Но затем на этом фоне понемногу различаются и другие растения: похожие на дикобразов юкки, колючие лопатки опунций, «бочонки» ферокактусов и «пальцы дьявола» – высокие, устремленные в небо щупальца фукьерий.

Мы шли зигзагами мимо всего этого растительного разнообразия, вверх и вниз по холмам и оврагам, и любовались лавандовыми горами Марикопас вдали.

– Когда ты в тот день повернулся и убежал, я позвала тебя, – сказала Старгерл.

– Позвала?

– Шепотом.

– Шепотом? И как я должен был тебя услышать?

– Не знаю. Просто подумала, что услышишь.

Я побренчал на укулеле. Расправил плечи. Крыса на плече явно улучшает осанку.

– Ты стесняешься, правда? – спросила она.

– Почему ты так думаешь?

Она рассмеялась.

– Ты засмущался, когда я сегодня повела тебя за собой после школы? Когда все ученики смотрели?

– Не-а.

– Врешь?

– Ага.

Она снова рассмеялась. Похоже, у меня здорово получается ее смешить. Я оглянулся. Шоссе скрылось из виду.

– У тебя есть время? – спросил я.

– Ни у кого нет времени, – ответила она. – Временем нельзя обладать.

Раскинув руки, она покружилась, раздувая разноцветную юбку, похожую в таком виде на круглую конфету.

– Время никому не принадлежит. Оно для всех!

– Неудачный вопрос, – сказал я.

Она повесила свою сумку с подсолнухом на ветку кактуса и прошлась колесом по направлению к Марикопас. Меня вдруг охватило какое-то безумие, и захотелось присоединиться к ней, но я уверил себя в том, что не смогу, потому что мне нужно держать крысу и укулеле. Подобрав сумку Старгерл, я последовал за ней.

Когда она наконец решила снова идти, как нормальный человек, я сказал, что она чокнутая.

Она остановилась, повернулась ко мне и преувеличенно вежливо поклонилась.

– Благодарю вас, уважаемый сэр.

Затем взяла меня за руку, как будто мы прогуливались по парку, и сказала:

– Закричи, Лео.

– Что?

– Откинь голову и испусти вопль. Так, чтобы заложило уши. Никто не услышит.

– Зачем мне кричать?

Она удивленно посмотрела на меня.

– Почему бы и нет?

Я показал на Корицу.

– Пусть сначала она. Тогда я тоже закричу.

Потом сменил тему.

– Мы вообще дойдем когда-нибудь до этого волшебного места?

Высказанные вслух, эти слова мне показались глупыми.

– Оно чуть дальше.

– А как мы узнаем, что оно волшебное? – решил я подыграть ей.

– Ты увидишь, – сказала она и сжала мне руку. – А ты знаешь, что есть страна, в которой официально указаны «волшебные места»?

– Нет, – ответил я. – Что это за страна? Волшебная страна Оз?

– Исландия.

– Подумать только.

– Будем считать, что я не заметила твой сарказм. Я бы хотела там побывать. Представляешь – идешь ты так или едешь сам по себе на машине, а впереди камень с бронзовой табличкой: «Волшебное место. Министерство внутренних дел США».

– Мы бы его загадили.

Она посмотрела на меня. Улыбка ее погасла.

– Загадили бы?

Мне стало неудобно, как будто я что-то испортил.

– Ну, не обязательно. Нет, если бы там повесили знаки «Не мусорить».

Через минуту она остановилась.

– Вот мы и пришли.

Я осмотрелся. Место обычнее этого было бы трудно найти. Единственное, что бросалось в глаза, – старый, полуразвалившийся кактус «сагуаро» – чуть ли не просто скопление палок – в гораздо худшем состоянии, чем «сеньор Сагуаро» Арчи. В остальном такая же серая поверхность с редкими кустиками и парой колючек, как вокруг.

– Я думал, будет выглядеть как-то иначе.

– Иначе? Живописнее?

– Ну да, как бы.

– Тут дело не в живописности, а в другом. Сними ботинки.

Мы разулись.

– Сядь.

Мы сели, скрестив ноги. Корица спрыгнула с моего плеча на землю.

– Стой! – вскрикнула Старгерл, подхватывая крысу и пряча ее в сумку. – Здесь же совы, ястребы и змеи. Для них она лакомая добыча.

– Итак, – сказал я. – Когда же начнется волшебство?

Мы сидели бок о бок, разглядывая горы.

– Оно началось, когда родилась земля.

Старгерл закрыла глаза. Ее лицо освещал золотистый свет заходящего солнца.

– Оно никогда не заканчивалось. Оно здесь всегда.

– И что нам делать?

– Это секрет, – улыбнулась она, держа руки на коленях. – Ничего не делать. Или насколько у нас получится ничего не делать.

Ее лицо медленно повернулось ко мне, но глаза оставались закрытыми.

– Ты когда-нибудь не делал ничего?

Я рассмеялся.

– Моя мама говорит, что я все время это делаю.

– Не говори ей, что я так сказала, но твоя мама ошибается.

Старгерл вновь повернулась к солнцу.

– По-настоящему ничего не делать очень трудно. Даже когда мы просто тут сидим, как сейчас, наши тела продолжают шевелиться, как и мысли у нас в голове. Внутри нас творится кавардак.

– Это плохо? – спросил я.

– Плохо, если мы хотим знать, что происходит снаружи нас.

– А разве не для этого у нас глаза и уши?

Она кивнула.

– Они почти всегда в действии. Но иногда они мешаются. Земля говорит с нами, но мы ее не слышим из-за всего шума, который производят наши чувства. Иногда нам нужно стирать их, стирать свои чувства. Только после этого – возможно – земля достучится до нас. Вселенная заговорит с нами. Звезды зашепчут нам.

Солнце теперь светило оранжевым, касаясь пурпурных горных вершин.

– И как мне совсем ничего не делать?

– Точно не знаю, – сказала она. – Единственного правильного ответа не существует. Нужно найти свой способ. Иногда я стараюсь стереть себя. Представляю большой розовый ластик, который движется туда-сюда, туда-сюда и стирает мои пальцы ног. Туда-сюда, туда-сюда – и хлоп! – и пальцы у меня на ногах исчезли. Затем ступни, затем колени. Но это еще легко. Труднее всего стирать органы чувств – глаза, уши, нос, язык. А самым последним стирается мозг. Мои мысли, воспоминания, все внутренние голоса. Да, это труднее всего – стереть мысли.

Она слабо усмехнулась.

– Свой котелок. А затем, если я как следует постаралась, я пропадаю. Становлюсь ничем. И тогда мир может свободно втекать в меня, как вода в пустую чашку.

– И? – сказал я.

– И… Я вижу. Слышу. Но не глазами и не ушами. Я уже не снаружи своего мира, но и не внутри него. Дело в том, что уже не существует разницы между внутренним «я» и вселенной. Границы пропадают. Я – это все, и все – это я. Я – камень, колючка кактуса. Я – дождь.

Она мечтательно улыбнулась.

– Это мне нравится больше всего. Быть дождем.

– Я первый, кого ты привела сюда?

Она не ответила. Она сидела, повернувшись лицом к горам, омываемая густым, словно сироп, солнечным светом. Выражение ее лица было такое спокойное и умиротворенное, какого я не видел никогда в жизни.

– Старгерл…

– Шшш.

Это был последний изданный нами звук, после мы надолго замолчали. Мы сидели рядом, оба в позе лотоса, лицом на запад. Я закрыл глаза. Я постарался сидеть совершенно неподвижно – и вскоре обнаружил, что Старгерл была права. Я мог обездвижить руки и ноги, но внутри себя ощущал такое оживление, словно на улицах центрального Финикса в часы пик. Я никогда не обращал внимания на свое дыхание и сердцебиение, не говоря уже о разных бульканьях и ворчаниях. А моя голова… она просто отказывалась отключаться. Любой вопрос, любая посторонняя мысль о происходящем за много миль отсюда залетали в мой мозг и мешали сосредоточиться, скреблись там, требуя моего внимания.

Но я пытался. Я попробовал вообразить себе стирательную резинку, но не смог стереть даже один палец на ноге. Я постарался представить, что я – опилки, которые сдувает ветер. Или что меня проглатывает кит. Или что я растворяюсь, словно таблетка в шипучке. Ничего не работало. Я не мог заставить себя исчезнуть.

Я приоткрыл глаза. Я понимал, что этого лучше не делать, но не смог удержаться. Старгерл уже точно себя стерла. Она исчезла. Она представляла собой воплощение безмятежности. На ее губах была легкая улыбка. Ее кожа сияла золотом. Мерцающие волосы волнами спускались с плеч. Она, казалось, сначала полностью окунулась в солнечный свет, а теперь сидела и сохла. Я испытал укол зависти – из-за того, что она сидит рядом со мной и не осознает этого. Что она находится в каком-то более чудесном месте, а я не могу туда попасть.

Потом я увидел крысу. Она вылезла из сумки. Она сидела почти как мы, сложив перед собой передние лапки – я воспринимал их как крохотные ручки, настолько они походили на человеческие. Она тоже не двигалась. Тоже повернулась к закату; шкурка ее была медного оттенка только что выпущенной одноцентовой монетки. Глаза-бусинки были широко открыты.

Наверное, это был какой-то трюк, которому ее обучила Старгерл, либо какое-то свойственное грызунам подражательное поведение. И все же я не мог отделаться от мысли, что в этом – нечто большее, что это маленькое создание с усиками испытывает какое-то свое переживание – которое для нее может закончиться перевариванием в брюхе какого-нибудь существа, если страхи Старгерл воплотятся. Как можно осторожнее я нагнулся и подобрал крысу. Она не затрепыхалась, не поежилась, а просто продолжала смотреть на закат, положив свой крохотный подбородок на мой указательный палец. Кончиками пальцев я ощущал ее сердцебиение. Я поднес ее к своему лицу. Наверное, никогда еще ни один грызун не подбирался ко мне настолько близко.

Я глубоко вздохнул, снова закрыл глаза и еще раз попытался поддаться чарам этого места. Не думаю, что мне это удалось. Наверное, даже Корица «стирала себя» куда лучше моего. Я пытался. Пытался так сильно, что едва не закряхтел от напряжения, но так и не покинул себя самого, а космос не вошел в меня. Я не задавался вопросом, сколько прошло времени.

Но что-то все же произошло. Что-то незаметное. Я понимал, что вышел за какую-то грань, шагнул на новую для меня территорию. Территорию мира, спокойствия, молчания. Никогда прежде я такого не испытывал. Суматоха внутри меня продолжалась, но не такая слышная – как будто кто-то убавил громкость. И еще я ощутил нечто жутковатое. Я вроде бы ни на минуту не терял сознания, но, как мне показалось, образно выражаясь, потерял Корицу. Я больше не ощущал ее пульс, ее присутствие в моих руках. Мы как бы стали не отдельными существами, а единым целым.

Когда солнце скрылось за горами, я ощутил прохладу на лице.

Не знаю, как долго мои глаза оставались закрытыми. Когда я открыл их, Старгерл не было. Встревожившись, я пошевелился. Она стояла чуть поодаль и улыбалась. Наступил вечер. Пока мои глаза были закрыты, сумеречный лавандовый свет залил всю пустыню.

Мы обулись и направились к шоссе. Я ожидал, что Старгерл начнет расспрашивать меня, но она молчала. На небе появилась луна, неожиданно, как будто в одно мгновение ее не было – а в следующее она уже сияла. И еще зажглась одна яркая звезда. Мы шли по пустыне, держась за руки и ничего не говоря.

 

18

Мы были одни. Единственные во всей школе.

По крайней мере, мне так казалось в последующие дни.

Занимаясь своими делами, я чувствовал, как она занимается своими. Я ощущал ее движение, ее присутствие в отдаленных уголках здания. Когда мы шли по коридорам между занятиями, мне не обязательно было видеть ее, я знал, что она здесь: вот она передвигается в толпе, направляется в мою сторону и поворачивает за угол в пяти кабинетах от меня. Я ориентировался на ее улыбку, словно на маяк. Когда мы приближались друг к другу, шум и гул голосов вокруг нас растворялись, и мы оказывались совсем одни. Проходили мимо друг друга, улыбались, обменивались взглядами; полы и стены между нами исчезали, и мы становились двумя людьми во вселенной, полной пространства и звезд.

А затем, в один прекрасный день, я вдруг начал осознавать, что мы гораздо более одиноки, чем я себе представлял.

Это случилось в четверг. Обычно в этот день после третьей перемены мы со Старгерл проходили мимо друг друга по второму этажу возле учительской. Мы улыбались друг другу, говорили «Привет!» и продолжали свой путь к разным классам. На этот раз мне захотелось пройтись с ней вместе.

– Как насчет компании? – спросил я.

– Кто-нибудь есть на уме? – озорно ухмыльнулась она.

Мы дотронулись друг до друга пальцами и пошли дальше. Ее следующий урок был на первом этаже, так что мы стали спускаться по ближайшей лестнице, бок о бок. Тут-то я и заметил.

Никто не заговаривал с нами.

Никто не кивал нам.

Никто не улыбался нам.

Никто не смотрел на нас.

Такая тесная лестница, так много народа, и никто не задевает нас ни плечом, ни рукой.

Поднимавшиеся по ступенькам ученики прижимались к стене или к перилам. Кроме обычной болтовни Старгерл я не слышал никакого гула голосов.

Но самое заметное – это были глаза. Лица поворачивались в нашу сторону, но никто не встречался с нами взглядом. Взгляды проходили сквозь нас, как будто это были гамма-лучи. Или отскакивали от нас, отражаясь на стены. Мне захотелось оглядеть себя, чтобы убедиться, что я на месте.

За обедом я сказал Кевину:

– Никто не смотрит на меня.

Он внимательно рассматривал свой сэндвич.

– Кевин! – взорвался я. – Ты тоже так делаешь!

Он рассмеялся и посмотрел мне прямо в глаза.

– Извини.

Обычно за нашим столиком сидел кто-нибудь еще. Сегодня же мы были только вдвоем. Я наклонился над подносом.

– Кевин, что происходит?

Он взглянул в сторону, затем снова на меня.

– Думал, когда же ты заметишь. Надеялся даже, что этого не случится.

– Замечу что?

Он откусил от сэндвича с тунцом и некоторое время жевал, растягивая время. Попил апельсинового сока через соломинку.

– Ну, во-первых, дело не в тебе.

Я откинулся на спинку стула и вытянул руки.

– Хорошо, не во мне. И что же это значит?

– Дело в том, с кем ты.

Я сидел, моргая и разглядывая его.

– В Старгерл?

Он кивнул.

– Ну ладно. И что с того?

Он поразглядывал меня еще некоторое время, дожевал, проглотил, запил, отвернулся, снова посмотрел.

– Они не разговаривают с ней.

Его слова показались мне бессмысленными.

– Что значит «не разговаривают»? Кто «они»?

Он кивнул на другие столы, за которыми сидели обедающие ученики.

– Они.

– Кто они? – повторил я, не замечая, как глупо это звучит.

Он провел языком по губам.

– Все, – пожал он плечами. – Ну, почти все.

Он перевел взгляд мне за плечо.

– Две девочки еще сидят с ней.

Я оглянулся. В период наибольшей популярности за столиком Старгерл не хватало места, и приходилось пододвигать дополнительные стулья. Теперь за ним сидели только Старгерл, Дори Дилсон и какая-то девятиклассница.

– Итак, что именно происходит? – спросил я.

Кевин поцедил сок через соломинку.

– С ней никто не разговаривает в наказание.

Я до сих пор не понимал.

– Что значит «в наказание»? Что, все типа собрались в спортивном зале и проголосовали?

– Ну, не так официально, конечно. Просто само собой получилось. Пришло всем в голову.

Я открывал и закрывал рот.

– Когда? Когда это началось? Как? Почему? – я едва не перешел на крик.

– Точно не знаю. После тех баскетбольных дел, вроде бы. Уж слишком много человек она рассердила.

– Баскетбольных дел?

Он кивнул.

– Баскетбольных дел, – повторил я тупо.

Кевин отложил сэндвич.

– Лео, не делай вид, будто не понимаешь, о чем я. Она подбадривала команду соперников. Думаешь, всем показалось это милым?

– Так уж она себя ведет. В этом нет ничего плохого и вредного. Да, странно, но безвредно. Так она устроена.

Он медленно кивнул.

– Ну да. Может, мне тоже так кажется. Но ведь дело не только в том случае. А во всем. Только не говори, что ты ничего не замечал. Помнишь помидор?

– Кевин, пару месяцев назад, когда она выступила с речью в актовом зале и выиграла конкурс, все встали и хлопали ей.

– Ну, – махнул он рукой, словно защищаясь, – скажи это им.

– Помидор кинул только один человек. Один.

Кевин фыркнул.

– Ну да, а тысяча хотели. Ты разве не заметил, как все захохотали, когда это случилось? Люди осуждают ее. За то, что наша команда проиграла. За то, что наш выигрышный сезон пошел коту под хвост.

Я уже не был уверен, что Кевин говорит про «них», а не от своего имени.

– Кевин, – это прозвучало так, как будто я умолял его. – Она была всего лишь чирлидершей.

– Лео, – указал он на меня, – ты спросил, что происходит, я ответил.

Он встал и отнес поднос на конвейер.

Я смотрел на его пустой стул, пока он не вернулся.

– Кевин… песни на дни рождения, валентинки, всякие приятные мелочи, которые она для всех делала… разве это ничего не значит?

Зазвенел звонок.

Кевин встал и взял свои учебники.

– Наверное, нет, – пожал он плечами.

Остаток дня, весь следующий день и день за следующим меня все больше охватывала паранойя. Когда я шел рядом с ней в школе и поблизости от нее, я все больше ощущал, что наше одиночество изменилось. Это было уже не приятное и уютное ощущение оторванности от мира, а какая-то холодная изоляция. Нам никогда не приходилось уступать кому-то дорогу, отходить в сторону; напротив, все нам уступали и расступались перед нами. Толпа в коридорах как будто отталкивалась от нас. Все спешили пройти мимо. Кроме Хиллари Кимбл. Всякий раз, оказываясь рядом, она наклоняла голову и злорадно ухмылялась.

Что касается Старгерл, то она вроде бы ничего этого не замечала. Она постоянно болтала что-то мне на ухо. Я улыбался и кивал ей, но затылок у меня немел от холода.

 

19

– У амишей в Пенсильвании есть такой обычай.

– Какой?

– Бойкот. Подвергание остракизму. Они называют это «отлучение», но суть та же.

Я сидел у Арчи. Мне нужно было кому-нибудь выговориться.

– И что тогда происходит?

– В частности, у амишей, если кто-то ссорится с церковными лидерами – его отлучают. В этом участвует вся община. Пока, так сказать, отлученный не покается, никто с ним не должен говорить до конца жизни. Даже его родные.

– Что?!

– Да, именно. Даже родные.

– А его жена?

– Жена. Дети. Все.

Трубка Арчи погасла. Он зажег ее снова спичкой.

– Думаю, цель в том, чтобы выгнать его из общины. Но некоторые остаются, работают на ферме, обедают. Если он передает соль жене, она не обращает на это внимания. Если епископ настоит, то на него не будут обращать внимание даже свиньи и куры. Он как будто не существует.

– Да, знакомое чувство, – кивнул я.

Мы сидели на заднем крыльце. Я рассматривал сеньора Сагуаро.

– А когда ты не с ней, с тобой происходит то же? – спросил Арчи.

– Нет. По крайней мере мне так не кажется. Но когда я с ней, то общее отношение распространяется и на меня.

Из уголка губ Арчи вылетело маленькое облачко дыма. Он грустно улыбнулся.

– Бедный дельфин. Попал в сети для тунца.

Я взял в руки Барни – череп грызуна эпохи Палеоцена – и подумал о том, будет ли кто-нибудь держать череп Корицы 60 миллионов лет спустя.

– И что мне делать?

Арчи махнул рукой.

– Ну, самое простое – это держаться подальше от нее. Тогда у тебя не будет никаких проблем.

– Классный совет, – фыркнул я. – Ты же знаешь, что это не самое простое.

Конечно, он знал, но хотел, чтобы я сам сказал это. Я рассказал ему про валентинку, про вечер за автомобилем, про прогулку в пустыне. Про вопрос, который сначала показался мне глупым, но тем не менее не вылетал у меня из головы: «Ты веришь в волшебные места?» Его-то я и задал Арчи.

Он вынул трубку изо рта и посмотрел прямо мне в глаза.

– Несомненно.

Я смутился.

– Но ты же ученый. Человек науки.

– Человек костей. Нельзя не погрузиться по шею в кости и не верить в волшебные места.

Я посмотрел на Барни. Погладил твердый изгиб его двухдюймовой челюсти, шершавой, словно язык кошки. Шестьдесят миллионов лет в моих руках. Потом я перевел взгляд на Арчи.

– Почему она не может быть…

– …как все? – закончил он за меня.

Встав, он спустился с крыльца в пустыню – потому что весь его задний двор, за исключением сарайчика с инструментами, и был пустыней. Ландшафт тут создала сама природа. Я положил Барни и присоединился к нему. Мы подошли к сеньору Сагуаро.

– Не как все остальные, – сказал я. – Не совсем. Не до конца. Но… Арчи… – Я замолчал.

Он остановился, и я повернулся к нему. Мысли и чувства у меня в голове мешались, сталкивались друг с другом. Некоторое время я с глупым видом смотрел на него, а потом выпалил:

– Она подбадривала чужую команду!

Арчи вынул трубку изо рта, словно чтобы сосредоточиться на моих словах. Подняв палец, он серьезно кивнул:

– А, ну да.

Мы продолжили прогулку.

Мы прошли мимо сарайчика, мимо сеньора Сагуаро. Время от времени я подбирал камешек и швырял его в сторону лиловых Марикопас.

– Нелегко ее выразить словами, правда? – спросил Арчи почти шепотом.

Я покачал головой.

– Необычная девочка, – продолжил он. – Я видел это с самого начала. А ее родители вполне обычные, в хорошем смысле этого слова – милые люди. Откуда она взялась такая? Я часто задавал себе этот вопрос. Иногда мне казалось, что это она должна учить меня. Она как будто связана с тем, чего недостает нам, остальным. Правда?

Он посмотрел на меня.

Я кивнул.

Он перевернул трубку из красного дерева и постучал по ней костяшками пальцев. На кустик засохшего мескита высыпалась тонкая струйка пепла. Арчи указал на меня трубкой.

– Знаешь, есть место, которое все мы населяем, но о котором особенно не задумываемся – мы едва осознаем, что оно существует, и существует оно менее минуты в день.

– Что за место? – спросил я.

– Для большинства из нас оно открывается утром. Это те несколько секунд, когда мы отходим ото сна, но еще полностью не проснулись. Эти несколько секунд мы находимся как бы на более примитивном уровне. Мы только что были погружены в сон, такой же, в какой погружались наши самые давние предки, и что-то оставшееся от них и их мира до сих пор цепляется к нам. В эти несколько секунд мы не имеем представления о каком-то особом распорядке жизни, о цивилизации. Мы не те люди, какими себя считаем, но существа, более родственные дереву, чем, например, клавиатуре. Мы не имеем названий, имен, мы подвешены между тем, что было, и тем, что будет, головастики – до лягушек, гусеницы – до бабочек. Мы на несколько мимолетных мгновений являемся чем угодно, всем, чем можем стать. А затем…

Он вынул кисет и заполнил трубку. До меня донесся аромат вишни. Арчи зажег спичку. Чашка трубки, словно какой-то хищник, поглотила пламя.

– …а затем мы открываем глаза и видим очередной день. Хлоп! – он щелкнул пальцами, – и мы уже те, кем привыкли себя ощущать.

Эти слова, как и многие другие слова Арчи, казалось, не входили в уши, а проникали сквозь кожу, чтобы как будто отложить крохотные личинки, дожидавшиеся, как дождя, моего взросления, когда настанет пора вылупиться – тогда-то я и пойму их в полной мере.

Мы шли молча. На одном кактусе виднелись желтые цветки, но мне почему-то от этого стало невероятно грустно. Пурпур гор окутывал нас, расплываясь, словно акварель.

– Они ненавидят ее, – сказал я.

Арчи остановился и пристально посмотрел на меня. Потом развернул меня, и мы пошли назад. Он положил мне руку на плечо.

– Спросим совета у сеньора Сагуаро.

Вскоре мы стояли у полуразрушенного великана. Я никогда не понимал, как сеньору Сагуаро удавалось сохранять такой достойный, даже величественный вид, учитывая, что сквозь растрепанную поверхность проглядывали его внутренности, а у подножия лежали кожистые лоскуты его шкуры – его свалившиеся «штаны». Арчи всегда обращался к нему подчеркнуто вежливо, словно к судье или высокопоставленному чиновнику.

– Добрый день, сеньор Сагуаро, – начал Арчи. – Надеюсь, вы знаете моего друга и коллегу по Ордену Каменной Кости, мистера Борлока.

Обернувшись, Арчи прошептал мне:

– Я немного подустал, но, думаю, лучше поговорить с ним по-испански. Он предпочитает этот язык, когда речь идет о деликатных вопросах.

Арчи снова повернулся к кактусу.

– Parece, Señor Borlock aquí es la víctima de un ‘shunning’ de sus compañeros estudiantes en el liceo. El objeto principal del ‘shunning’ es la enamorada del Señor Borlock, nuestra propia Señorita Niña Estrella. El está en búsqueda de preguntas.

Пока Арчи говорил, он смотрел на гнездо сыча-эльфа. Закончив, он повернулся ко мне и прошептал:

– Я сказал ему о вопросах.

– О вопросах? – прошептал я. – А как насчет ответов?

Но он уже отвернулся и наклонил голову в сторону гигантского кактуса, прижав палец к губам:

– Шшш.

Закрыл глаза.

Я ждал.

Наконец он кивнул и повернулся обратно ко мне.

– Многоуважаемый сеньор Сагуаро утверждает, что есть только один вопрос.

– Какой же? – спросил я.

– По его словам, все сводится к следующему – если я перевел правильно: «Чье мнение для него более важно – ее или остальных?» Сеньор говорит, что все остальное вытекает из этого.

Я не был уверен, что понял сеньора Сагуаро, как и половину того, что говорил Арчи, но ничего не сказал и пошел домой. Но лежа той ночью в кровати под лунным светом, я вдруг совершенно четко понял вопрос. Мне просто не хотелось отвечать на него.

 

20

Дважды в неделю на фанерной доске в виде кукушки-подорожника вывешивались результаты баскетбольного турнира. Оставшиеся команды распределились по округам; затем следовали матчи на уровне регионов, а после останутся только две команды, и будет финал чемпионата штата Аризона. Команда Глендейла, которой мы проиграли, привлекала к себе наше внимание, и мы с каким-то мазохистским удовлетворением следили за ее счетом, указываемым увеличенным шрифтом, пока она продолжала побеждать и прокладывать себе путь к победе.

Тем временем Старгерл увлеклась собственным турниром – конкурсом ораторского мастерства. Став победителем старшей школы Майки, она отправилась на районные состязания «в говорильне», как выразился журналист в «Майка Таймс». Они проходили в актовом зале старшей школы Ред-Рока – и что бы вы думали? – она выиграла и их. Следующим шагом был финал штата в Финиксе, намеченный на третью пятницу апреля.

Об этом объявили по внутренней громкой связи, и когда я услышал объявление, сидя в своем кабинете, то едва не подпрыгнул и не крикнул от радости, но сдержался. Пара человек недовольно забурчали.

Готовясь к финалу, Старгерл практиковалась на мне. Чаще всего мы отправлялись в пустыню. Она не пользовалась никакими заметками и, похоже, не заучивала никакие слова. Каждый раз произносимая ею речь отличалась от предыдущей. Она как будто вставляла новый материал, как только он приходил ей в голову. Она так идеально складывала слова, что, казалось, это была вовсе не речь, а голос природного существа, такой же естественный, как карканье ворона или вой койота в ночи.

Я сидел, скрестив ноги, на земле. Рядом со мной сидела Корица. Мы слушали в восхищении, как, пожалуй, – я в это наполовину верил – и кактусы, перекати-поле, пустыня, горы. Все они внимали девушке в длинном платье. Я с сожалением думал о том, что это должно быть выступление в зале на публику с ограниченным временем, по расписанию. Однажды на кактус сагуаро футах в десяти от нее опустился сыч-эльф и просидел почти минуту, прежде чем юркнуть в свою норку.

Конечно, мы занимались не только речью. Мы гуляли. Разговаривали. Ездили на велосипедах. Несмотря на то что у меня уже были водительские права, я купил подержанный велосипед, чтобы ездить вместе с ней. Иногда первой ехала она, иногда я. Бок о бок мы не ездили никогда.

Она была словно луч света, способный менять направление. На протяжении всего дня она светила мне из-за каждого угла.

Она учила меня наслаждаться каждым мгновением. Учила удивляться. Учила смеяться. Мое чувство юмора всегда зависело от других; я был довольно скромным, замкнутым в себе; обычно я не смеялся, а лишь улыбался. В ее же присутствии я закидывал голову и хохотал от души – впервые за всю жизнь.

Она видела то, что не видят другие. Я даже не знал, что вокруг нас происходит столько всего.

Она постоянно тянула меня за руку и говорила:

– Смотри!

Я оглядывался по сторонам, ничего не замечая.

– Куда?

Она показывала.

– Туда.

Поначалу я ничего не видел. Она указывала то на дверь, то на человека или на небо. Но все это, на мой взгляд, было таким обычным и непримечательным, что в моем сознании проходило по разряду «ничего особенного». Я пребывал в мире сплошного серого «ничего особенного».

Поэтому она останавливалась и говорила, что входная дверь дома, мимо которого мы проходим, голубого цвета. И что в прошлый раз, когда мы тут проходили, она была зеленой. И что, насколько она может вспомнить, жители этого дома перекрашивают свою входную дверь несколько раз в год.

Или она шептала мне, что тот старик на скамейке возле торгового комплекса «Тюдоровская деревня» держит в руке свой слуховой аппарат и улыбается, и что на нем пиджак с галстуком, как будто он отправляется на какое-то важное мероприятие, и что к его лацкану прикреплен крохотный американский флаг.

Или она опускалась на колени, предлагая мне сделать то же самое, и показывала на двух муравьев на тротуаре, перетягивающих оторванную ногу жука раз в двадцать больше их самих. По ее словам, если бы это были два человека, то это было бы как перенести дерево целиком с одного конца города на другой.

Некоторое время спустя я и сам стал кое-что замечать. Когда она говорила «Смотри!», я следовал взглядом за ее указательным пальцем и видел. В конце концов это переросло в состязание: кто увидит первым? Когда я первым сказал «Смотри!» и дернул ее за рукав, меня охватила гордость, какую испытывает первоклассник, получивший звездочку в тетрадь.

Но она не только видела многое. Она все это чувствовала. Ее глаза были напрямую связаны с сердцем. Например, при виде старика на скамейке у нее на глазах выступали слезы. Муравьи-носильщики заставляли ее смеяться. Перекрашиваемая дверь пробуждала в ней такое любопытство, что мне приходилось оттаскивать ее в сторону; ей казалось, что она не сможет жить дальше, если не постучится в нее.

Она рассказала, как заведовала бы «Майка Таймс», если бы была главным редактором. Заметки о преступлениях печатались бы на десятой странице, а о стариках и покрашенных дверях – на первой. Она придумывала заголовки:

МУРАВЬИ ПЕРЕНОСЯТ ГРУЗ ЧУДОВИЩНОГО ВЕСА ПО ОГРОМНОМУ ПУСТЫННОМУ ТРОТУАРУ

ЗАГАДОЧНАЯ УЛЫБКА: СТАРИК КИВАЕТ ПРОХОЖИМ У ТОРГОВОГО ЦЕНТРА

ДВЕРЬ ПРИЗЫВАЕТ ПРОХОЖИХ: ПОСТУЧИ В МЕНЯ!

Я рассказал ей, что хочу стать телережиссером. Она сказала, что хочет стать водителем серебристого фургончика, развозящего обеды.

– Что? – переспросил я.

– Ну, знаешь, люди работают все утро, а потом наступает перерыв в двенадцать часов. Секретарши выходят из офисов, строители снимают каски и откладывают в сторону молотки, все они голодные, смотрят по сторонам – а я тут как тут! Неважно, где они находятся, где работают, я всегда поспеваю вовремя. У меня целая флотилия серебристых фургончиков для обедов. Они ездят повсюду. «Обед едет к вам!» Таков мой девиз. И один вид моего серебристого фургончика делает их счастливыми.

Она описывала, как бы ездила вдоль тротуара, и все едва бы не падали в обморок от чудесных ароматов. Горячие блюда, холодные закуски, китайская кухня, итальянская, какая душе угодно. Даже салатный бар.

– Они поверить не могут, сколько еды входит в мой фургон. И неважно, где ты находишься – в пустыне, в горах или даже в шахтах, – если ты хочешь воспользоваться услугами моего серебристого фургончика для еды, он приедет к тебе. Я найду дорогу.

Иногда я вместе с ней выполнял какие-то одной ей ведомые задачи. Однажды она купила небольшую африканскую фиалку в пластиковом горшочке на распродаже по девяносто девять центов в аптеке.

– Для кого она? – спросил я.

– Точно не знаю, – ответила она. – Думаю только, что для какого-то человека, проживающего на Мэрион-Драйв и попавшего в больницу на операцию. Вероятно, он обрадуется небольшому подарку, когда вернется домой.

– Откуда ты все это узнаёшь?

Она озорно улыбнулась:

– У меня свои каналы.

Мы направились к дому на Мэрион-Драйв. Она порылась в сумке под седлом велосипеда и вытащила пучок разноцветных лент. Выбрав светло-фиолетовую, подходящую по цвету к крохотным цветкам, она положила остальные обратно в сумку. Потом она обвязала этой лентой горшок. Я держал ее велосипед, пока она ставила цветок у входной двери.

Когда мы ехали обратно, я спросил:

– Почему ты не оставила открытку или записку со своим именем?

Вопрос ее удивил.

– А зачем?

Теперь ее вопрос удивил меня.

– Ну, не знаю, просто так принято. Люди ожидают этого. Когда они получают подарки, они ожидают увидеть на прилагающейся карточке имя того, кто их дарит.

– Это так важно?

– Ну, наверное…

Я так и не закончил эту мысль. Я резко затормозил, шины зашипели. Она остановилась впереди меня, обернулась и двинулась назад.

– Лео, в чем дело?

Я помотал головой. Усмехнулся. Показал на нее пальцем.

– Это была ты.

– Я? Когда?

– Два года назад. В мой день рождения я нашел пакет на крыльце. Галстук с дикобразами. Я так и не выяснил, кто мне его подарил.

Она остановилась рядом со мной и улыбнулась.

– Загадка.

– Где ты его нашла? – спросил я.

– Я его не находила. Его сделала моя мама.

Казалось, она не хочет говорить об этом. Мы продолжили путь.

– Так на чем мы остановились?

– Ты о чем?

– О том, что хорошо бы указывать имя.

Подол ее платья развевался над колесом с мелькающими спицами. Она будто сошла с фотографии столетней давности. Она повернулась и посмотрела на меня, широко распахнув глаза.

– Правда?

 

21

По выходным и после обеда мы развозили много фиалок в горшочках. И воздушных шариков с надписью ПОЗДРАВЛЯЕМ! И открыток с разными пожеланиями. Она сама делала открытки. Особенными художественными навыками она не отличалась. Люди в ее рисунках походили на фигурки из палочек. У всех девочек были треугольные юбки и косички. Такие открытки уж точно не спутаешь с покупными, но, на мой взгляд, душевнее их было не найти. Каждая была ценна по-своему, как ценны самодельные рождественские открытки. Своего имени она на них никогда не писала.

Но потом, после многократных просьб с моей стороны, она все-таки рассказала, как узнавала о том, что происходит в жизни разных людей. Все, по ее словам, было просто. Она читала ежедневную газету. Не статьи с громкими заголовками на первой полосе, не спортивный раздел, не комиксы, не программу телепередач и не голливудские сплетни. Она читала то, на что большинство людей не обращает внимания, текст без заголовков и иллюстраций, в самых незаметных местах страницы: объявления о посещении больницы, некрологи, заметки о днях рождения и свадьбах, полицейские отчеты, календарь предстоящих событий.

По большей части она читала так называемые заполнители.

– Обожаю заполнители! – воскликнула она.

– Что за «заполнители»? – спросил я.

Она объяснила, что это такие небольшие заметки, которые считаются не такими важными, чтобы выделять их как отдельные статьи или придумывать им заголовки. Они никогда не бывают шире одной колонки и длиной более одного-двух дюймов. Они обычно помещаются внизу страниц, куда люди редко заглядывают. Будь на все воля редакторов, они бы никогда не печатали заполнители. Но иногда журналист сдает слишком короткую статью, и текст не дотягивается до конца страницы. На листе остается пустое место, что недопустимо, поэтому редактор вставляет туда заполнитель. Заполнитель не обязательно должен быть «новостью». Он не должен сообщать о чем-то важном. Да и вообще не предполагается, что его кто-нибудь будет читать. Все, для чего он требуется, – это заполнить пустоту.

Заполнитель может быть посвящен чему угодно. В нем может сообщаться о том, сколько фунтов риса съедает среднестатистический китаец за всю жизнь. Или рассказываться о жуках на Суматре. Или о какой-нибудь улице. В них пишут о том, что у такого-то владельца пропала кошка. Или что такой-то человек собрал коллекцию старинных мраморных шариков.

– Я просеиваю эти заполнители, словно старатель песок в поисках золота, – сказала она.

– Так, значит, вот в чем дело? – спросил я. – Ты читаешь газеты?

– Нет, не только. Есть еще место, где меня подстригают. Там я тоже узнаю много интересного. Ну и, конечно, доски объявлений. Знаешь, сколько в городе досок объявлений?

– Конечно, – ответил я в шутку. – Пересчитываю их каждый день.

– Я тоже, – сказала она, но совершенно серьезно. – Пока что насчитала сорок одну.

Я лично не мог припомнить ни одной, кроме той, в форме кукушки-подорожника в школе.

– И что ты узнаешь с досок объявлений?

– Ну… что кто-нибудь открывает бизнес. Или что кто-то потерял собаку. Что кому-то нужен друг.

– Кто вешает объявления о поиске друга? – удивился я. – Неужели кому-то настолько необходимы бывают друзья?

– Одиноким людям. Старикам. Кому-то нужно, чтобы кто-нибудь хотя бы немного посидел с ними.

Я представил себе Старгерл в темной комнате рядом со старушкой. Себя на ее месте я никак представить не мог. Иногда мне казалось, что она слишком далеко ушла вперед и я ее никогда не догоню.

Мы проходили мимо «Пиза-Пиццы».

– Кстати, тут есть доска объявлений, – сказала Старгерл.

Она была внутри. Залепленная рекламными объявлениями и бумажками. На одном было написано «Выполню любую подсобную работу. Спросить Майка» и указан телефон.

– И о чем это тебе говорит? – спросил я с большей иронией в голосе, чем хотелось бы.

Она прочитала.

– Ну, возможно, этот Майк потерял свою официальную работу и не может найти другую, поэтому ищет способ подзаработать. Или у него есть официальная работа, но зарплаты не хватает, чтобы сводить концы с концами. Он либо не очень аккуратный, либо не может позволить себе целый лист бумаги. Это просто обрывок.

– И что ты сделаешь для него?

– Пока не знаю. Может, моим родителям нужна какая-нибудь помощь. Или мне. Или я просто пошлю ему открытку.

– Какую открытку?

– С пожеланием не вешать нос.

Она ткнула меня в бок.

– Эй, не хочешь поиграть в открытки?

– Конечно, – ответил я, недоумевая, что это за игра.

Она сказала, что придумала эту игру сама.

– Для этого нужно только закрыть глаза и представить другого человека. Я выбираю кого-нибудь на улице, в торговом центре, в магазине, где угодно, а потом иду за ним. Скажем, вот эту женщину. Иду за ней пятнадцать минут, не более. Засекаю время. Игра заключается в том, чтобы через пятнадцать минут догадаться, какая открытка ей нужна.

– Но как ты ей отправишь открытку? – спросил я. – Ты же не знаешь, где она живет?

– Верно. Пока что. Вот почему это просто игра. Для удовольствия.

Она прижалась ко мне и прошептала на ухо:

– Давай сыграем.

Я согласился.

Она сказала, что нам нужен торговый центр. Обычно я старался вместе с ней держаться подальше от «Майка-молла» – уж слишком много там зависало учеников из СРШМ. Мы проехали десять миль до «Редстоун-молла». Был субботний полдень.

Мы выбрали одну женщину. В лаймово-зеленой юбке-шортах. С белыми сандалиями. Мы предположили, что ей около сорока лет. Она купила мягкий крендель – обычный, соленый – в лавке «Тетушки Энн». Крендель она положила в маленький белый бумажный пакет. Мы проследовали за ней до салона «Санкоуст-видео». Мы слышали, как она спрашивает, есть ли в наличии фильм «Когда Гарри встретил Салли». Ей ответили, что нет. Она прошла мимо «Сономы», затем вернулась и вошла внутрь. Там она расхаживала, трогая посуду кончиком пальца, ощупывая ее. Она остановилась перед обеденными тарелками и взяла одну, на которой было нарисовано французское кафе. «Ван Гог», – прошептала Старгерл. Дама, похоже, немного помечтала, даже закрыла глаза, прижав тарелку к себе обеими руками, словно ощущая вибрации. Но потом положила ее на место и вышла. Зашла в «Сирс». Нижнее белье, постельное белье. Мне стало неудобно подсматривать за ней из-за стойки с чем-то, покрытым оборками. Когда время вышло, она перебирала ночные сорочки.

Мы со Старгерл заговорили в коридоре.

– Ну, что ты думаешь? – спросила она.

– Я думаю, что похож на маньяка, – ответил я.

– На доброго маньяка.

– Ты первая говори.

– Ну что ж. Она разведена и одинока. Без обручального кольца. Хочет найти кого-нибудь. Устроить свою жизнь. Хочет встретить своего Гарри, как это сделала Салли. Хочет приготовить ему обед и провести с ним весь вечер. Она пытается придерживаться диеты с низким содержанием жира. Работает в турагентстве. В прошлом году она отправилась в бесплатный круиз, но встретила на борту лишь каких-то идиотов. Ее зовут Кларисса, она играла на кларнете в старшей школе, и ее любимое мыло – «Ирландская весна».

– Как ты это узнала? – поразился я.

Она рассмеялась.

– Я не узнавала. Предположила. В этом-то и веселье.

– И какую открытку ты бы ей послала?

Она приложила палец к губам.

– Хм… Клариссе я послала бы открытку с пожеланием вроде «Пока ждешь Гарри, не забывай о себе».

– А я бы послал с пожеланием, – я подумал о формулировке. – «Не показывай Гарри, что ты нашла у себя в носу».

Теперь настал черед Старгерл изумляться.

– Что?

– Ты не видела, как она ковырялась в носу? – спросил я. – В «Санкоусте»?

– Не совсем. Я видела, как она подносила руку к носу, как если бы хотела его почесать или что-то еще.

– Ну да, или что-то еще. Поковыряться в нем, вот что. Очень быстро, причем, и скрытно. Настоящая профессионалка.

– Да ты шутишь, – она игриво ткнула меня локтем.

Я поднял руки.

– Серьезно. Она стояла перед секцией комедий. Палец вошел внутрь, а когда вышел, на нем что-то было. Она держала это около минуты. А потом, когда собиралась выйти из «Санкоуста» и когда, как она думала, никто на нее не смотрел, стряхнула это с пальца. Я не видел, куда оно приземлилось.

Старгерл изумленно смотрела на меня. Я поднял правую руку и приложил левую к сердцу.

– Не лгу.

Она расхохоталась так громко, что мне стало неловко. Чтобы не упасть, она схватила мою руку обеими руками. Несколько посетителей торгового центра оглянулись на нас.

В тот день мы сыграли еще два раза: сначала выбрали женщину, которая все пятнадцать минут рассматривала кожаные куртки – мы назвали ее Бетти, – а потом мужчину, названного Адамом из-за его огромного адамова яблока, которое переименовали в адамову тыкву. Больше никаких ковыряний в носу.

И мне это понравилось. Не знаю, из-за самой ли игры или просто потому, что я находился рядом с ней. И еще я удивился, насколько близки мне как будто бы стали эти Кларисса, Бетти и Адам, после того как я понаблюдал минут пятнадцать за каждым из них.

На протяжении всего дня Старгерл роняла монетки. Можно сказать, она была настоящим Джонни Яблочное Семечко, только с мелочью: цент тут, пятицентовик там. Швыряла их на тротуар, клала на полку или на лавку. Даже четвертаки.

– Не люблю мелочь, – сказала она. – Она так… звякает.

– Ты представляешь, сколько так могла выбросить за год? – спросил я.

– А ты видел лица маленьких детей, когда они видят цент на тротуаре?

Когда мелочь в ее кошельке закончилась, мы поехали обратно к «Майка-моллу». По пути она пригласила меня к себе домой.

 

22

Арчи утверждал, что семейство Карауэй – совершенно обычные люди, но я все еще не мог представить, что Старгерл живет в обычном доме. Я ожидал увидеть сцену из жизни хиппи 1960-х. «Занимайтесь любовью, а не войной» и все такое. Мать в длинной юбке и с цветами в волосах. Отец с пышными бакенбардами, постоянно вставляющий в речь словечки вроде «Клево» и «Точняк, чувак!». Плакаты с «Грейтфул Дэд». Лампы с психоделическими абажурами.

Поэтому я на самом деле удивился. Ее мать в шортах, в безрукавке и босиком сидела за швейной машинкой, работая над русским крестьянским костюмом для постановки в Денвере. Мистер Карауэй стоял снаружи на стремянке и красил подоконники. Никаких бакенбард – да и почти вообще волос. Их дом мог принадлежать кому угодно. Мебель из гнутой лакированной древесины, коврики на половицах, юго-западные нотки: свадебная ваза в стиле анасази, репродукция Джорджии О’Кифф. Ничего такого, что бы сразу кричало: «Видишь? Вот откуда она такая!»

То же и с ее комнатой. Если не считать сине-желтого домика для Корицы в углу, то она могла бы принадлежать любой старшекласснице. Я встал в двери.

– Что? – спросила она.

– Удивляюсь, – ответил я.

– Чему?

– Я представлял твою комнату другой.

– Какой?

– Ну, не знаю. Более… похожей на тебя.

Она усмехнулась.

– Припорошенной вырезками заполнителей из газет? Материалами для открыток?

– Ну, что-то вроде того.

– Так это все в моем кабинете, – сказала она, выпуская Корицу, которая тут же шмыгнула под кровать. – А это моя комната.

– У тебя есть кабинет?

– Ага.

Она засунула ногу под кровать, а когда вынула, на ней сидела Корица.

– Мне хотелось, чтобы у меня было целиком мое место, где я могла бы работать. Поэтому я раздобыла себе такое место.

Корица выбежала из комнаты.

– И где оно?

Она приложила палец к губам.

– Секрет.

– Уверен, один человек точно об этом знает, – сказал я.

Она приподняла бровь.

– Арчи.

Она улыбнулась.

– Он говорил о тебе, – сказал я. – Ты ему нравишься.

– Он для меня много значит. Он мне как дедушка.

Осматривая комнату, я остановил взгляд на двух любопытных вещах. Первой была деревянная чаша, в которой лежали волосы соломенного цвета.

– Твои? – спросил я.

Она кивнула.

– Для птиц. Строительный материал для гнезд. Я выношу их весной. Я так делаю с детства. На севере больше дел, чем здесь.

Другая любопытная вещь стояла на книжной полке. Это была крохотная повозка размером с мой кулак, сделанная из дерева и похожая на старинную игрушку. Она была загружена мелкими камешками вроде гальки. Еще несколько камешков лежали у колес повозки.

Я показал на нее.

– Собираешь камешки, или что?

– Это моя повозка счастья, – ответила она. – Вообще-то ее можно было бы с тем же успехом называть повозкой несчастья, но я предпочитаю счастье.

– И в чем ее смысл?

– Показать, как я себя чувствую. Когда что-то делает меня счастливой, я кладу в повозку камешек. Если что-то делает меня несчастной, то вынимаю. Всего камешков двадцать.

Я насчитал три на полке.

– Значит, в повозке сейчас семнадцать?

– Верно.

– Значит, сейчас ты довольно счастлива?

– Снова верно.

– А какое было самое большое число камешков в повозке?

– Ты только что посчитал, – лукаво улыбнулась она.

Теперь они мне уже не казались кучкой камешков.

– Обычно они распределяются более-менее поровну. Десять там и там. Туда-сюда, туда-сюда. Как в жизни.

– А насколько пустой бывала повозка?

– Ну… – она подняла лицо к потолку и закрыла глаза. – Однажды там лежали только три камешка.

– Правда? У тебя? – поразился я.

– А почему этого не может быть? – посмотрела она на меня.

– Ты кажешься не такой. Не из тех…

– Не из тех, кто что?

– Не знаю… – я подыскивал верные слова.

– Не из тех, у кого три камешка в повозке? – предложила она.

Я пожал плечами.

Она взяла один камешек с полки и с улыбкой опустила его в повозку.

– Ну что ж, называй меня мисс Непредсказуемость.

Я остался у них на ужин. Трое из нас ели мясной рулет. Четвертый – догадайтесь кто – оказался строгим вегетарианцем. Она ела рулет из тофу.

Родители называли ее Старгерл или Звездочка так беззаботно и между делом, как если бы ее звали Дженнифер.

После ужина мы сидели на крыльце. Она вынесла фотоаппарат. У дома через улицу играли маленькие дети, две девочки и один мальчик. Она сняла несколько кадров.

– Зачем ты это делаешь? – спросил я.

– Видишь мальчика в красной кепке? Его зовут Питер Синкович. Ему пять лет. Я составляю его биографию. Как бы.

Она поразила меня уже в десятый раз за день.

– Биографию?

Питер Синкович разъезжал по дорожке у своего дома на четырехколесном пластмассовом банане; две девочки с визгом гонялись за ним.

– С чего вдруг тебе это делать?

Она сделала кадр.

– А ты разве не хотел бы, чтобы кто-нибудь подошел к тебе сегодня и вручил альбом под названием «Жизнь Лео Борлока»? А там внутри записи обо всем, что ты делал в такой-то и такой-то день, когда был маленьким. С того времени, о котором ты ничего не помнишь. И еще фотографии, и даже кое-какие предметы, которые ты обронил, вроде фантиков от конфет. И все это сделала какая-то соседка, жившая через улицу, а ты и не знал, что она этим занимается. Разве ты в пятьдесят или шестьдесят лет не отдал бы целое состояние, чтобы получить такой подарок?

Я задумался. Прошло десять лет с тех пор, как мне исполнилось шесть. А кажется, как будто столетие. Она права в одном: я не так уж много помню о том времени. Но меня это особенно и не заботит.

– Нет, – ответил я. – Не думаю. Да к тому же его родители наверняка занимаются этим. Семейный альбом и все такое.

Одной из девочек каким-то образом удалось отнять у Питера Синковича его банановый автомобиль. Питер заорал во весь голос.

– Не сомневаюсь, – сказала Старгерл, делая еще один снимок. – Но эти фотографии постановочные и делаются специально. Они не такие реальные, как эти. Однажды ему понравится этот снимок – как девочка отбирает у него машинку и уезжает на ней. Я не слежу за ним так пристально, как мы следили за Клариссой. Просто иногда поглядываю и пару раз в неделю записываю, что он в тот день делал. Поделаю так еще несколько лет, а потом отдам его родителям, чтобы они вручили ему, когда он станет старше и будет готов оценить подарок.

На ее лице отразилось недоумение, и она толкнула меня локтем.

– Что?

– А?

– Ты так забавно посмотрел на меня. В чем дело?

– Ты что, строишь из себя святую? – выпалил я.

И тут же пожалел. Она просто смотрела на меня, в глазах ее читалась обида.

– Извини, – сказал я. – Не хотел, чтобы это прозвучало грубо.

– А как ты хотел, чтобы прозвучало?

– Восхищенно, наверное.

– И чем же ты хотел бы восхищаться?

Я рассмеялся.

– А ты как думаешь? Тобой.

Я снова рассмеялся и встал перед ней, лицом к ступенькам.

– Посмотри на себя. Сегодня суббота. Я провел с тобой весь день, а ты провела весь день, делая разные дела для других людей. Или наблюдая за другими людьми. Или обращая на них внимание. Или снимая других людей.

Она взглянула на меня снизу вверх. Обида в глазах исчезла, но недоумение осталось. Она моргнула.

– И что?

– И… я не знаю, что хочу сказать.

– Звучит так, как будто я одержима другими людьми. Ведь так?

Возможно, все дело было в том, под каким углом она на меня смотрела, но в то мгновение мне ее глаза показались крупнее обычного. Я едва удержал равновесие, чтобы не упасть в них.

– Ты непохожа на других, вот что точно.

Она захлопала ресницами и кокетливо улыбнулась.

– Ты любишь непохожих?

– Конечно, – ответил я, пожалуй, слишком поспешно.

Ее лицо тут же прояснилось, как будто она что-то наконец поняла. Вытянув ногу, она дотронулась ею до моего кроссовка.

– Я догадываюсь, в чем твоя проблема.

– Правда? И в чем же?

– Ты ревнуешь. Ты сердишься, потому что я уделяю внимание всем этим людям и недостаточно тебе.

– Вот уж действительно, – фыркнул я. – Ревную к Питеру Синковичу.

Она встала.

– Ты хочешь меня всю для себя, правда?

Она шагнула вперед, переходя границу моего личного пространства, и приблизилась ко мне почти вплотную. Кончики наших носов соприкоснулись.

– Правда, Лео?

Ее руки обвили мою шею.

Мы стояли на тротуаре перед ее домом, у всех на виду.

– Что ты делаешь? – спросил я.

– Уделяю тебе внимание, – проворковала она. – Разве тебе не этого хочется?

Я проигрывал битву за равновесие.

– Не знаю, – услышал я собственный голос.

– Ты и вправду дурачок, – прошептала она мне на ухо.

– Да?

– Да. Как ты думаешь, почему в моей повозке восемнадцать камешков?

А потом пространство между нами окончательно сократилось, и я нырнул с головой в ее глаза, прямо там, на Пало-Верде, после ужина. И, уверяю вас, целовала меня вовсе не святая.

 

23

Лучшее время было после школы, когда мы с ней гуляли одни. Мы долго ходили вокруг города и по пустыне, добираясь до ее волшебного места. Мы сидели на скамейках в парке и рассматривали людей. Я познакомил ее с бананово-клубничным смузи. Мы ездили на пикапе в Ред-Рок и Глендейл. По выходным мы навещали Арчи. На его заднем крыльце мы говорили о тысяче разных вещей, смеялись или просто сидели, наслаждаясь ароматом табака и жуя пиццу. Старгерл произносила речь для состязания сеньору Сагуаро. О бойкоте мы никогда не заговаривали. Мне нравились выходные.

Но после воскресенья всегда наступает понедельник.

И бойкоту теперь подвергся и я – это было очевидно. Да, меня избегали не так усердно, как ее, но все же сторонились. Я видел это по глазам тех, кто уступал мне дорогу, кто спешил отвернуться или затихал в моем присутствии. Я пытался сражаться. Я проверял границы этого «отлучения». На школьном дворе, на переменах, во время обеда я обращался к другим, просто чтобы проверить, как они отреагируют. Когда кто-то оборачивался и кивал, я был ему благодарен. Если кто-то заговаривал со мной, особенно из тех, с кем мы никогда раньше не общались, мне хотелось расплакаться. Раньше я никогда не задумывался о том, насколько мне нужны другие, чтобы подтверждать мое собственное существование.

Я говорил себе, что бойкот болезненнее для меня, чем для Старгерл. Я повторял себе, что она слишком занята, чтобы обращать внимание на то, что ее игнорируют, – и в самом деле, она продолжала поздравлять учеников с днем рождения, играя на укулеле, украшать свою парту и выражать свою доброту разными мелкими знаками. Я сказал себе, что раз она не замечает, то ей все равно.

Я понимал, почему со мной происходит такое. В глазах других учеников я стал частью ее. Я был «ее ухажером». Мистер Старгерл.

Ученики говорили разное. Не мне, не напрямую, но так, чтобы я услышал, делая при этом вид, что меня поблизости нет. Они говорили, что она помешана на себе и требует к себе маниакального внимания. Говорили, что она считает себя святой – при этих словах я морщился – и считает себя лучше нас всех. Говорили, будто она хочет, чтобы мы ощущали себя виноватыми за то, что не такие хорошие и чудесные, как она. Говорили, что она показушница.

Чаще всего они говорили, что именно из-за нее «Электроны Майки» не стали чемпионами в баскетбольном сезоне. Кевин был прав: начав поддерживать другие команды, она навредила своей. Боевой настрой игроков, наблюдавших за тем, как она приветствует соперников, вовсе не повышался, и часы тренировок не могли противодействовать такому влиянию. А последней каплей – с этим соглашались все – стала игра с командой Сэн-Вэлли, когда Старгерл выбежала на площадку, чтобы помочь Ковачу, звезде Сэн-Вэлли. Все это подтверждала наша собственная звезда, Ардсли, – он сказал, что, когда увидел, как чирлидерша Майки утешает врага, у него едва не выскочило сердце из груди. Поэтому они и проиграли следующий матч команде из Ред-Рока с таким разгромным счетом. За это ее возненавидели и теперь не простят никогда.

В отличие от Старгерл я постоянно чувствовал гнев других школьников, похожих на шипящих в тени под скалой змей. Вообще-то я не только чувствовал его, но и сам временами принимал их точку зрения. Бывали мгновения, когда нечто внутри меня, маленькое и съежившееся, соглашалось с ними. Но потом я видел ее улыбку и нырял в ее глаза, и все плохое исчезало.

Я видел. Слышал. Понимал. Я страдал. Но ради кого я страдал? Я постоянно вспоминал вопрос сеньора Сагуаро: «Чье мнение для тебя более важно – ее или остальных?»

Я сердился. Я возмущался оттого, что вынужден делать выбор. Я отказывался выбирать. Я представлял себе жизнь без нее и без них, и мне не нравились оба варианта. Я воображал, что так будет не всегда. В волшебном свете луны, освещавшей мою кровать по ночам, я представлял, как она становится более похожей на них, а они на нее, и в конце я остаюсь со всеми.

А потом она совершила нечто, из-за чего представлять это стало невозможно.

 

24

– Доска объявлений.

Никто не говорил это мне прямо, но однажды, придя в школу через несколько дней после поцелуя, я услышал это отовсюду. Эти слова, казалось, не произносились, а просто висели в воздухе, так что куда бы я ни направлялся, всюду меня преследовало:

– Доска объявлений.

Что там такого на этой фанерной кукушке-подорожнике?

Я решил, что взгляну на нее перед самостоятельными занятиями. Начинался урок испанского. Подходя к своей парте, я не удержался и выглянул в окно, выходившее во двор. Да, на доске объявлений действительно красовался какой-то листок. Я смог бы прочитать надпись и отсюда. Смог бы даже прочитать ее с самолета, если уж на то пошло. Это был не листок, а целая простыня, закрывавшая фигуру птицы. Посреди выведенного ярко-красной линией валентиновского сердечка огромными буквами было выведено:

СТАРГЕРЛ

ЛЮБИТ

ЛЕО

Моим первым побуждением было подтащить учителя испанского к окну и воскликнуть: «Смотрите! Она меня любит!» Вторым – выбежать во двор и сорвать объявление.

До сих пор я еще не был объектом ее экстравагантных выходок. Я вдруг ощутил какое-то странное родство с Хиллари Кимбл: я понял, почему она приказала Старгерл не петь ей. Я почувствовал себя словно стоящим на сцене.

Я не мог сосредоточиться на занятии или на чем-то еще. В голове у меня был кавардак.

Во время обеда я боялся посмотреть в ее сторону. Я радовался тому, что за все это время у меня так и не хватило духу сесть за ее столик. Я разговаривал с Кевином, ощущая ее присутствие, ее глаза в трех столиках налево от нашего. Я знал, что она сидит там с Дори Дилсон, единственной подругой, которая ее не покинула. Я чувствовал, как ее взгляд словно притягивает меня к ней. Не обращая внимания на мысли, мое сердце заставило меня обернуться, и она действительно сидела там, улыбаясь во весь рот. Помахав рукой, она – к моему ужасу! – послала мне воздушный поцелуй. Я тут же отвернулся и вытащил Кевина из столовой.

Когда я наконец-то собрался с духом и снова выглянул во двор, кто-то уже сорвал плакат. Остались только белые клочки, пришпиленные кнопками к фанере.

Мне удавалось не встречаться с ней, выбирая обходные пути на уроки, но она нашла меня после занятий, громко позвав, когда я собирался по-тихому скрыться:

– Лео! Лео!

Я кивнул и продолжил путь.

– Ну? – догнала она меня, подпрыгивая и хватая за плечо. – Что думаешь?

А что мне было сказать? Мне не хотелось задевать ее чувства. Я просто пожал плечами.

– Впечатлило тебя? – она насмехалась надо мной.

Порывшись в сумке, она вынула крысу.

– Может, он стесняется, Корица. Может, он хочет сказать, как он обрадовался, увидев объявление.

Она положила крысу мне на плечо.

Я вскрикнул и сбросил крысу, которая полетела на землю.

Она подобрала и погладила крысу, поглядывая на меня с недоумением. Я повернулся и пошел дальше один.

– Я вижу, ты не хочешь послушать, как я практикуюсь в речи? – спросила она.

Я не ответил. И не оглянулся.

На следующий день последствия плаката дали о себе знать в полной мере. Если раньше до меня, так сказать, долетали только брызги негласно объявленного Старгерл бойкота, то теперь они превратились в ливень.

Кевин конечно же – за что я ему благодарен – разговаривал со мной, как и пара других друзей. Но в остальном меня окружало молчание, вторая пустыня вдобавок к той первой, в которой мы жили; в этой слово «Привет» было таким же редким, как дожди. Перед первым звонком я вышел во двор и увидел сплошные затылки. Люди расступались передо мной, обращались к кому-то другому. Двери закрывались у меня перед носом. Кто-то где-то смеялся, кто-то веселился, но как только я появлялся, все сразу прекращалось.

Однажды, отправившись выполнять поручение учителя, я увидел, как двор пересекает некий Реншоу. Я едва его знал, но никого, кроме нас, во дворе не было, и я, фигурально выражаясь, решил проверить, насколько «раскалена печка».

– Реншоу! – окликнул его я.

Никто, кроме меня, не говорил.

– Реншоу!

Он так и не повернулся, даже не замедлил ход. Дошел до двери и закрыл ее за собой.

«И что теперь? – повторял я себе. – Неужели для тебя это так важно? Ты и раньше с ним не разговаривал. Что для тебя какой-то Реншоу?»

Но, как оказалось, для меня это было важно. Я не мог перестать беспокоиться об этом. На тот момент мне ничего не хотелось сильнее, чем увидеть, как Реншоу хотя бы кивает мне. Я молил о том, чтобы дверь открылась, он выглянул бы оттуда и сказал:

– Извини, Борлок, не услышал. Что ты хотел?

Но дверь оставалась закрытой, и я прекрасно понял, что значит быть невидимкой.

– Я невидимка, – сказал я Кевину за обедом. – Никто не слышит меня. Никто не видит. Вот уж в самом деле гребаный человек-невидимка.

Кевин смотрел на свою еду и мотал головой.

– И сколько это будет продолжаться? – спросил я.

Он пожал плечами.

– Что я сделал? – произнес я громче, чем хотелось.

Он пожевал. Поднял голову. Наконец сказал:

– Ты знаешь, что ты сделал.

Я посмотрел на него, как на сумасшедшего. Я еще немного поприставал к нему, но конечно же он был прав. Я прекрасно знал, что я сделал. Я связался с непопулярным человеком. В этом и состояло мое преступление.

 

25

Проходили дни. Я продолжал избегать Старгерл. Я хотел ее. Хотел остальных. Похоже, я не мог получить всех одновременно, поэтому я ничего не делал. Я сбегал и прятался.

Но она не сдавалась. Она выслеживала меня. Однажды она нашла меня в телестудии после занятий. Я почувствовал, как моей шеи касаются пальцы, хватают воротник, тянут назад. Члены съемочной команды просто стояли и смотрели.

– Мистер Борлок, – услышал я ее голос. – Нам нужно поговорить.

Судя по голосу, она не улыбалась. Она отпустила мой воротник. Я вышел вслед за ней из студии.

Во дворе на скамейке под пальмой сидела какая-то парочка. Увидев нас, они быстро встали и ушли, так что мы сели на их место.

– Итак, – начала она. – Мы расстаемся?

– Мне этого не хочется, – сказал я.

– Тогда почему ты от меня прячешься?

Теперь, когда я был вынужден посмотреть ей в лицо и заговорить, во мне проснулась решимость.

– Что-то нужно поменять, – сказал я. – Вот все, что я понимаю.

– В смысле поменять одежду? Или поменять шину? Мне сменить шину на велосипеде? Этого хватит?

– Не смешно. Ты знаешь, о чем я.

Она видела, что я сержусь. Лицо ее стало серьезным.

– Люди не разговаривают со мной, – сказал я.

Я посмотрел на нее. Нам обоим не хотелось говорить на эту тему.

– Люди, которых я знаю с тех пор, как мы сюда переехали. Они со мной не разговаривают. Они меня не видят.

Она протянула руку и тихонько погладила пальцами тыльную сторону моей ладони. Глаза ее стали грустными.

– Мне жаль, что люди тебя не видят. Не так уж весело, когда тебя не видят.

Я отдернул руку.

– Тебе лучше знать. Разве тебя нисколько не волнует, что с тобой никто не разговаривает?

Я впервые открыто заговорил о бойкоте.

Она улыбнулась.

– Дори со мной разговаривает. Ты разговариваешь. Арчи разговаривает. Мои родители разговаривают. Корица разговаривает. Сеньор Сагуаро разговаривает. Я сама с собой разговариваю.

Она склонила голову набок и уставилась на меня, ожидая ответной улыбки. Я продолжал хмуриться.

– Ты хочешь перестать разговаривать со мной?

– Вопрос не в этом, – сказал я.

– А в чем?

– В том, – я постарался прочитать ее чувства по лицу, но не смог, – что заставляет тебя так поступать? Что приводит в действие этот механизм?

– Ну вот, теперь я машина.

Я отвернулся.

– Послушай, я не могу говорить так. Ты только шутишь.

Она сжала мое лицо ладонями и повернула к себе. Я надеялся, что на нас никто не смотрит из окон.

– Ну ладно, на этот раз серьезно. Давай задай еще раз тот вопрос, про то, что движет мной. Или какой-нибудь другой, любой.

Я покачал головой.

– Тебе же все равно наплевать, правда?

– Наплевать? – она, похоже, искренне удивилась. – Лео, как ты можешь так говорить? Ты гулял со мной в разных местах. Мы вместе отвозили открытки и цветы. Как ты можешь говорить…

– Дело не в этом. Я хочу сказать, тебе наплевать, что подумают люди.

– Мне не наплевать, что подумаешь ты. Мне не…

– Знаю-знаю. Тебе не наплевать на то, что подумают Корица и сеньор Сагуаро. Я говорю о школе, о городе. Говорю обо всех.

– Обо всех? – казалось, она пробует это слово на вкус.

– Да. Тебе как будто наплевать на то, что подумают все. Ты вроде бы не понимаешь, что думают все. Ты…

– А ты? – прервала меня она.

Я на мгновение задумался и уверенно кивнул.

– Да. Да, мне кажется, что я понимаю. Я связан с ними. Я один из них. Как я могу не понимать?

– И это важно?

– Конечно, важно. Посмотри, – я обвел рукой школу перед нами, – посмотри, что происходит. Никто с нами не разговаривает. Нельзя же вот так совершенно наплевать на то, что думают все вокруг. Нельзя просто так подбадривать чужую команду и ожидать, что твоя школа тебя полюбит за это.

С моего языка сыпались слова, которые я обдумывал на протяжении нескольких недель.

– И этот Ковач, ради всего святого. Его-то зачем тебе было утешать?

Она, казалось, искренне удивилась.

– Какой еще Ковач?

– Ковач. Тот парень из Сэн-Вэлли. Баскетбольная звезда. Который сломал лодыжку.

Она как будто все еще не понимала.

– А что с ним?

– Что с ним? Что с тобой? Зачем ты тогда выбежала на площадку и положила его голову себе на колени?

– Ему было больно.

– Он был врагом, Старгерл! То есть Сьюзан. Как угодно. Врагом!

Она смотрела на меня непонимающим взглядом. При слове «Сьюзан» она моргнула.

– Там была тысяча болельщиков из Сэн-Вэлли. У него были свои люди, которые позаботились бы о нем, свои тренеры, свои члены команды, свои чирлидерши со своими коленями.

Я едва не перешел на крик. Замолчав, я встал и пошел прочь. Потом вернулся и склонился над ней.

– Почему? Почему ты просто не позволила позаботиться о нем его команде?

Она долго смотрела на меня, как если бы искала объяснения своих поступков на моем лице.

– Не знаю, – тихо сказала она наконец. – Я не думала. Я просто делала.

Я выпрямился. Мне хотелось сказать: «Ну что ж, надеюсь, ты довольна, потому что теперь тебя ненавидят за то, что ты сделала», но у меня не хватило духу.

Теперь мне было ее жалко. Я снова сел рядом с ней и взял за руку. Улыбнулся. И заговорил как можно мягче.

– Старгерл, ну так же нельзя. Если бы ты не провела все это время на домашнем обучении, ты бы понимала. Нельзя просто так проснуться однажды утром и решить, что тебе наплевать на то, что думает остальной мир.

Глаза ее расширились, и она спросила тонким, как у маленькой девочки, голоском:

– Нельзя?

– Нет, если ты не хочешь стать отшельницей.

Она провела краем своей юбки по моему кроссовку, сметая с него пыль.

– Но как мне следить за тем, что думает весь мир? Иногда я и за своими-то мыслями не поспеваю.

– За этим не следят, – сказал я. – Просто знают. Потому что связаны с другими людьми.

Ее лежавшая на земле сумка слегка пошевелилась: внутри ерзала Корица. На лице Старгерл отобразилась череда эмоций, а в конце появилась недовольная гримаса, и она воскликнула сквозь слезы:

– Я не связана!

Она наклонилась ко мне, мы обнялись на лавочке во дворе и вместе пошли домой.

Этот разговор мы продолжали следующие дня два. Я объяснял ей, как ведут себя люди. Я сказал, что нельзя подбадривать всех. Она спросила, почему. Я сказал, что каждый человек принадлежит к какой-то группе, и нельзя принадлежать ко всем сразу. Она спросила, почему нет. Я ответил, что нельзя врываться на похороны совершенно незнакомого человека. Она спросила, почему нет. Я сказал, что просто нельзя. Сказал, что нужно уважать право людей на частную жизнь и что бывает много такого, что людям не нравится. Я сказал, что не всем нравится, когда кто-то поет им «С днем рождения» и играет на укулеле. «Разве нет?» – спросила она.

Я сказал, что групповое чувство очень сильное. Возможно, это инстинкт. Его можно обнаружить везде, от самых маленьких групп, вроде семьи, до больших, вроде города и школы, и очень больших, вроде целой страны. Ну а как насчет самых-самых больших, спросила она, вроде планеты? Как угодно, ответил я. Суть в том, что люди в одной группе ведут себя более или менее одинаково, за счет этого они и держатся вместе. Все? – спросила она. Ну, по большей части, ответил я. Для того и существуют тюрьмы и психиатрические лечебницы, чтобы отделять уж самых непохожих людей. Ты думаешь, я должна быть в тюрьме? – спросила она. Я думаю, что ты должна вести себя более или менее так, как все остальные, сказал я.

– Но почему? – спросила она.

– Потому что, – ответил я.

– Объясни.

– Это трудно объяснить.

– Постарайся, – сказала она.

– Потому что никто тебя не любит. Вот почему. Никто тебя не любит.

– Никто? – спросила она.

Глаза ее мне казались размером с небо.

– Никто?

Я включил дурачка, но это не сработало.

Ладно, не смотри на меня так, сказал я ей. Мы говорим про них. Про них. Если бы дело касалось только меня, я бы ничего не менял. Ты нравишься мне такой, какая ты есть. Но мы же не одни. Мы живем в одном мире с ними, хочется нам или нет.

Вот так я и делал упор на них. Мне не хотелось говорить о себе. Я не сказал: «Сделай это ради меня». Не сказал: «Если не хочешь измениться, можешь забыть обо мне». Так и не сказал.

Через два дня Старгерл пропала.

 

26

Обычно я видел ее во дворе школы перед занятиями, но на этот раз не увидел. Обычно я раз-другой сталкивался с ней в коридорах перед обедом. Но не в этот день. Когда я посмотрел на ее столик, то за ним сидела Дори Дилсон, как обычно, но рядом с ней еще какая-то девочка. Старгерл нигде не было видно.

Выходя из столовой, я услышал смех позади себя. А затем голос Старгерл:

– Что нужно сделать, чтобы привлечь здесь чье-то внимание?

Я повернулся, но это была не она. Передо мной стояла ухмыляющаяся девушка в джинсах и сандалиях, с покрашенными красным лаком ногтями, с помадой на губах, с подведенными глазами, с кольцами на пальцах рук и ног, с серьгами-обручами, через которые я мог бы просунуть свою руку, с волосами…

Я в изумлении смотрел на нее, пока мимо нас проходили ученики. Она по-клоунски улыбнулась. И этим смутно что-то напомнила мне.

– Старгерл? – неуверенно прошептал я.

Она похлопала шоколадными ресницами.

– Старгерл? Что это за имя? Меня зовут Сьюзан.

Итак, Старгерл исчезла, а на смену ей пришла Сьюзан. Сьюзан Джулия Карауэй. Девушка, которой она и должна была всегда быть.

Я не мог отвести глаза. В руках она держала книги. Сумка с подсолнухом тоже пропала. Крыса пропала. Пропало укулеле. Она медленно повернулась, пока я рассматривал ее, открыв рот. Ничего «чокнутого», ничего «не такого, как у всех». Она выглядела великолепно, чудесно, сногсшибательно… обычно. Как сотня других девушек в старшей школе Майки. Старгерл растворилась в море их, и я был ошеломлен. Она бросила в рот пластинку жвачки и шумно зажевала. Она подмигнула мне. Протянула руку, потрепала за щеку, как бабушка, и сказала: «Ну, как дела, красавчик?» Я схватил ее за руку, прямо там, у столовой, на виду у толпы. Мне было все равно, смотрят ли на нас. Я даже надеялся, что на нас смотрят. Я обнял и прижал ее к себе. Я никогда не был настолько счастлив и горд за всю свою жизнь.

Мы словно парили во времени. Мы держались за руки в коридорах, на лестницах, во дворе. В столовой я хватал ее и притягивал к себе через стол. Я хотел пригласить к нам и Дори Дилсон, но та пропала. Я сидел ухмыляясь, пока Кевин со Сьюзан болтали о чем-то, жуя свои сэндвичи. Они шутили о ее катастрофическом выступлении на шоу «Будет жарко». Сьюзан предложила мне самому выступить в шоу в ближайшее время; Кевин сказал, что я слишком стеснительный, а я ничего не сказал, и все мы рассмеялись.

И это была правда. Я не ходил, я горделиво выхаживал. Я был бойфрендом Сьюзан Карауэй. Я. Неужели? Той самой Сьюзан Карауэй? С крохотными заколками и кольцами на пальцах ног. Да, той самой, она моя подружка. Зовите меня «Мистер Сьюзан».

Я начал говорить «мы» вместо «я»: «Мы встретимся с вами там» или «Нам нравится фахитос».

Куда бы я ни шел, я произносил ее имя громко, словно выдувая пузыри. Остальное время я повторял его сам себе.

«Сьюзан… Сьюзан…»

Мы вместе делали домашние задания. Зависали у Кевина. Вместо того чтобы следить за незнакомцами, мы ходили в кино и по очереди погружали руки в шестидолларовое суперведро с попкорном. Вместо фиалок мы покупали булочки в «Синнабоне» и облизывали сладкую глазурь друг у друга с рук.

Мы зашли и в «Пиза-Пиццу». Прошли мимо доски объявлений на двери и заказали одну пиццу на двоих: половина с пепперони, половина с анчоусами.

– Фу, анчоусы, – сказал я.

– А что не так с анчоусами? – спросила она.

– Как ты можешь их есть? Никто не ест анчоусы.

Я сказал это как бы в шутку, но лицо ее осталось серьезным.

– Никто?

– Никто из тех, кого я знаю.

Она выковырнула анчоусы из своего куска и бросила их в бокал.

Я попытался остановить ее.

– Эй…

Она оттолкнула мою руку, бросив в бокал последний анчоус.

– Не хочу быть никем.

Выходя, мы не взглянули на доску.

В ней проснулась страсть к шопингу. Как будто она только что открыла для себя магазины одежды. Она покупала блузки, брюки, шорты, а также украшения и косметику. Я заметил, что все эти предметы имеют нечто общее: на всех них красовались имена дизайнеров. Она как будто ориентировалась не на цвет или стиль, а на размер ярлычка с именем дизайнера.

Она постоянно спрашивала меня, как поступили бы другие ученицы, что бы они сказали, что подумали бы. Она выдумала персонажа по имени «Ивлин Как-Все». «Понравилось бы это Ивлин?» «Ивлин бы так поступила?»

Иногда она промахивалась, как со смехом. Несколько дней у нее наблюдался своего рода синдром смены смеха. Она не просто смеялась, она громко хохотала. В столовой на нас оборачивались. Я постарался собраться с духом и сказать что-нибудь, когда она посмотрела на нас с Кевином и спросила: «А Ивлин бы так смеялась?» Кевин уставился на свой сэндвич. Я смущенно склонил голову. Она перестала хохотать – и с этого момента в совершенстве подражала сдержанным смешкам типичных старшеклассниц с надутыми губками.

Во всем остальном она казалась типичным, совершенно обычным, словно только что сошедшим с конвейера тинейджером.

И это не сработало.

Поначалу я не слишком замечал, что бойкот продолжается, да и не особенно придавал этому значение. Я был слишком занят, радуясь, что теперь, как мне казалось, она одна из нас. Единственное, о чем я жалел, так это о том, что нельзя повторить баскетбольный сезон. В своем воображении я представлял, как она с энтузиазмом болеет за «Электронов». С таким, что мы могли бы выиграть, даже если бы она была единственной чирлидершей.

Именно она первая сказала: «Они по-прежнему меня не любят». Мы стояли у телестудии после занятий. Как обычно, мимо нас проходили ученики, делая вид, что нас не существует. Губа у нее дернулась.

– Что я делаю не так?

Из-за выступивших слез ее глаза казались еще больше.

Я сжал ее руку. Сказал, что нужно немного подождать. Что в это воскресенье состоится финал штата в Финиксе, баскетбольный сезон закончится, а после этого о ее чирлидерских грехах забудут.

У нее размазалась тушь. Такое я уже много раз видел, но на других лицах. На этот раз было иначе. На этот раз тушь размазалась у нее, а я не мог ничего сделать, чтобы утешить ее. Не мог приободрить чирлидершу.

Этим вечером мы делали уроки у нее дома. Я прошмыгнул в ее комнату, чтобы посмотреть на повозку счастья. В ней лежало только два камешка.

Когда я пришел в школу на следующий день, в гуле голосов во дворе было что-то странное. Некоторые ученики слонялись сами по себе, другие держались группами, но когда я приблизился, то увидел, что к пальме никто не подходит. Я пошел в том направлении и увидел Сюзан на скамейке. Она сидела, выпрямив спину, и улыбалась. В руке она держала палку длиной около фута с чем-то вроде когтя на конце. На шее у нее болталась табличка с надписью: «ПОГОВОРИТЕ СО МНОЙ, И Я ПОЧЕШУ ВАМ СПИНКУ». Желающих не находилось. Никто не подходил к ней ближе чем на двадцать футов.

Я быстро отвернулся и пошел назад сквозь толпу. Сделал вид, что ищу кого-то другого. Притворялся, что меня не видно. И молил о том, чтобы побыстрее зазвенел звонок.

Когда я увидел ее позже тем же утром, таблички уже не было. Она ничего об этом не сказала. Я тоже не заговаривал.

На следующее утро она подбежала ко мне во дворе. Глаза ее были широко распахнуты впервые за несколько дней. Она схватила меня обеими руками и потрясла.

– Все будет хорошо! Наконец-то это закончится! У меня было видение!

Она рассказала, что вчера после ужина отправилась в свое волшебное место, и там ее посетило видение. Она видела, как возвращается с конкурса ораторского мастерства штата Аризона, завоевав первое место. Лучшая в штате. По возвращении ее приветствовали как героя. Вся школа встретила ее у парковки, как в том документальном фильме. Ее осыпали разноцветными лентами и конфетти, все дудели в свистелки и горны; тут же присутствовали мэр с членами городского совета, в ее честь устроили настоящий парад, она сидела высоко на заднем сиденье кабриолета и держала в вытянутых руках серебряную наградную табличку, чтобы видели все. Лица ее одноклассников сияли от радости и гордости. Рассказав мне это, она вскинула руки и воскликнула: «Я буду популярной!»

Конкурс штата должен был состояться через неделю. Она практиковалась каждый день. Однажды она подозвала маленького Питера Синковича с его товарищами и произнесла речь перед ними на своем крыльце. Мы аплодировали и свистели. Она величественно поклонилась, и я вдруг разделил с ней ее видение. Увидел транспаранты, услышал ликующие возгласы и поверил в нее.

 

27

– …и наши лучшие пожелания тебе, Сьюзан Карауэй.

Это объявление по громкой связи эхом отразилось от стен фойе школы, и мы поехали в Финикс. За рулем сидел мистер Макшейн, представитель старшей школы Майки на конкурсах штата. Мы со Сьюзан сидели на заднем сиденье. Родители Сьюзан поехали в своей машине и должны были встретиться с нами в Финиксе.

Не успели мы выехать со стоянки, как она направила мне в лицо указательный палец и сказала:

– Только не зазнавайтесь, мистер. Мне разрешили пригласить двух друзей. Я пригласила не только тебя.

– А кто другой? – спросил я.

– Дори.

– Ну что ж, переживу. Тем более что Дори не мальчик.

– Это точно, – сказала она и вдруг отстегнула ремень – мы оба сидели каждый у своего окна. – Мистер Макшейн, можно я сяду поближе к Лео? Он такой милый, что я не могу сдержаться.

В зеркале заднего вида блеснули глаза учителя.

– Как пожелаешь, Сьюзан. Сегодня твой день.

Она пододвинулась ко мне и пристегнулась средним ремнем, после чего схватила меня за руку.

– Слышал? Сегодня мой день. Я могу делать все, что захочу.

– Так что там с Дори Дилсон? Она согласилась?

– Нет. Она злится на меня.

– Представляю.

– С тех пор, как я стала Сьюзан. Она думает, я предала себя. Она просто не понимает, как важно быть популярной.

Я не знал, что сказать на это. Мне было немного не по себе. К счастью, подбор слов не был главной проблемой в этой поездке, потому что все два часа Сьюзан беспрерывно щебетала, совсем как прежняя Старгерл.

– Но я знаю Дори, – продолжала она. – И скажу тебе кое-что.

– Что?

– Завтра, когда мы вернемся, она будет в первом ряду встречающих.

Позже я узнал, что уже после нашего отъезда директор снова выступил по громкой связи, сообщил время нашего возвращения в субботу и предложил всем прийти встречать нас, независимо от победы или поражения.

Как выяснилось, сама участница конкурса даже не допускала мысль о поражении.

– Окажешь мне услугу? – спросила она.

Я ответил, что конечно же окажу.

– Помнишь ту большую серебряную табличку, которую дают победителю? Я такая неуклюжая, даже посуду дома все время роняю. Подержишь ее, когда толпа побежит навстречу нам? Боюсь ее уронить.

– Какая толпа? Где? – посмотрел я на нее в недоумении.

– На школьной парковке. Когда мы вернемся завтра. Возвращающихся героев всегда поджидает толпа. Помнишь тот фильм в школе? Мое видение?

Она склонила голову набок и заглянула мне в глаза. Потом постучала костяшками пальцев по моему лбу.

– Эй, там, есть кто дома?

– Ах. Эта толпа.

– Именно, – кивнула она. – Конечно, пока мы в машине, нам ничего не грозит. Но как только мы выйдем, кто знает, что случится. Толпа бывает неуправляемой. Правда, мистер Макшейн?

– Да, я слышал, такое бывает, – кивнул учитель.

Она говорила со мной покровительственным тоном, словно с первоклассником.

– Лео, в Майке такого раньше никогда не случалось – принимать победителя конкурса ораторского мастерства в Аризоне. Одного из них. Когда они услышат об этом, они с ума сойдут. А когда увидят меня и этот трофей… – она закатила глаза и свистнула. – Надеюсь, у них хватит сил держать себя в руках.

– Их будут сдерживать полицейские, – сказал я. – Может, даже вызовут Национальную гвардию.

Она широко распахнула глаза.

– Ты думаешь?

До нее не доходило, что я шучу.

– Ну, за себя я не боюсь. Немного потолкаться я не против. Как вы думаете, они будут толкаться, мистер Макшейн?

В зеркале отразились глаза учителя.

– Заранее ничего не скажешь.

– А если они захотят поносить меня на плечах, то это тоже ничего. Но только пусть они, – она ткнула в меня пальцем, – пусть они держатся подальше от моего трофея. Вот почему ты, – снова тычок, – должен держать его. Крепко.

Мне захотелось, чтобы мистер Макшейн что-нибудь сказал.

– Сьюзан, ты слышала поговорку про то, когда считают цыплят?

– По осени, ты имеешь в виду?

– Вот именно.

– Да, я слышала. То есть когда они вылупятся и вырастут?

– Точно.

Она задумчиво кивнула.

– Никогда не понимала. Ну, то есть если ты знаешь, что они вылупятся, почему бы их не посчитать?

– Потому что заранее ничего утверждать нельзя, – сказал я. – Нет никаких гарантий. Не хочется тебе говорить это, но ты не единственный участник конкурса. Потому что может выиграть кто-то другой. Ты можешь проиграть. Это возможно.

Она подумала над этим немного, затем потрясла головой.

– Нет. Невозможно. Итак…

Она вытянула руки и довольно улыбнулась.

– Зачем ждать, чтобы повеселиться? Празднуй сейчас – вот мой девиз.

Она уткнулась мне в бок.

– А твой какой, важный парень?

– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, – сказал я.

– Ну-у-у, – протянула она насмешливо. – Ты такой зануда, Лео. А какой у вас девиз, мистер Макшейн?

– Езжай осторожно, – сказал он. – Может быть, ты везешь победителя.

От этих слов она расхохоталась.

– Мистер Макшейн, вы не помогаете, – сказал я.

– Извини.

Я посмотрел на нее.

– Тебе предстоит выступление на конкурсе штата. Разве ты не волнуешься, хотя бы немного?

Улыбка исчезла.

– Да, волнуюсь. И даже очень. Просто надеюсь, что события не выйдут из-под контроля, когда мы вернемся в школу. Раньше мною никогда не восхищались толпы народа. Даже не знаю, как реагировать. Надеюсь, они не вскружат мне голову. Как вы думаете, мне легко вскружить голову, мистер Макшейн?

– Можно я отвечу? – поднял я руку.

– Думаю, с головой у тебя все в порядке, – сказал учитель.

Она ткнула меня локтем.

– Слышал, мистер Всезнайка?

Она состроила умное лицо, которое тут же повеселело, когда она вскинула руки и закричала:

– Они меня полюбят!

Мистер Макшейн покачал головой и усмехнулся. Я молчаливо сдался.

Она показала в окно.

– Посмотрите, даже пустыня празднует!

Казалось, что это действительно так. Обычно скучные кактусы и колючие кусты были раскрашены апрельскими красками, словно какой-то великий художник прошелся по ландшафту кистью, брызгая во все стороны желтым и красным.

Сьюзан выпрямилась, натягивая ремень.

– Мистер Макшейн, можно мы здесь остановимся, всего на минутку? Пожалуйста?

Учитель замялся, и она добавила:

– Вы сказали, что сегодня мой день. Что я могу делать все, что захочу.

Машина затормозила на гравийной обочине. Сьюзан тотчас же выскочила и ускакала в пустыню. Она прыгала, вертелась и кружилась колесом среди колючих обитателей этого места. Кланялась юккам, вальсировала с кактусами сагуаро. С бочонка ферокактуса она сорвала красный цветок и воткнула себе в волосы. Она упражнялась в улыбке, в поклоне и в размахивании одной и двумя руками перед воображаемой толпой на своем торжественном приеме. Вырвав из кактуса иголку, она изобразила пантомиму в духе циркового клоуна, делая вид, что чистит ею зубы.

Мы с мистером Макшейном наблюдали за ней, прислонясь к машине и посмеиваясь. Неожиданно она остановилась, повернула голову и посмотрела куда-то вдаль. Так она стояла, словно окаменевшая, минуты две, затем резко повернулась и пошла к машине.

На лице ее отражалась задумчивость.

– Мистер Макшейн, – сказала она, когда автомобиль тронулся. – Вы знаете каких-нибудь вымерших птиц?

– Странствующего голубя, – ответил он. – Пожалуй, это самый известный пример. Говорят, их было так много, что небо темнело, когда они перелетали стаями. И еще моа.

– Моа?

– Огромная птица.

– Как кондор? – спросил я.

Он усмехнулся.

– Кондор не достал бы ему и до колена. Даже страус по сравнению с ним показался бы маленьким. В высоту футов двенадцать-тринадцать. Возможно, самая большая птица в истории. Нелетающая. Жила в Новой Зеландии. Вымерла сотни лет назад. Ее истребили люди.

– Размером с половину ее, – сказала Сьюзан.

Мистер Макшейн кивнул.

– Ага. Я как-то делал доклад про моа в начальной школе. Мне казалось, они были самые крутые на свете.

Глаза Сьюзан заблестели.

– А у моа был голос?

Учитель задумался.

– Не знаю. Даже не знаю, известно ли это вообще.

Сьюзан посмотрела в окно на пробегающие мимо виды пустыни.

– Я услышала пересмешника. И задумалась кое о чем. О чем говорил Арчи.

– Мистер Брубейкер? – спросил мистер Макшейн.

– Да. Он считает, что пересмешники не просто подражают другим птицам. Ну, то есть живым птицам. Он думает, что они могут также подражать голосам птиц, которых уже нет. Якобы звуки вымерших птиц передаются сквозь года от одного пересмешника другому.

– Интересная мысль, – сказал мистер Макшейн.

– Он говорит, что когда пересмешник поет, он все равно что возрождает окаменелости. Он говорит, кто знает, песни каких давних созданий слушали его предки.

Из-за слов Арчи Брубейкера в машине воцарилось молчание. Словно прочитав мои мысли, мистер Макшейн выключил кондиционер и опустил стекла. Волосы у меня затрепыхались от ветра, доносившего дымчатый аромат мескита.

Через некоторое время я почувствовал прикосновение руки Сьюзан. Ее пальцы перебирали мои.

– Мистер Макшейн, – тихо заговорила она. – Мы держимся за руки на заднем сиденье.

– Ага, – сказал он. – Гормоны, тинейджеры, все такое.

– Вам не кажется, что он милый, мистер Макшейн?

– Никогда об этом не задумывался, – ответил учитель.

– Ну, посмотрите.

Она схватила мое лицо и повернула вперед. Глаза учителя быстро изучили меня в зеркале заднего вида.

– Да, ты права. Он восхитительный.

Сьюзан отпустила мое побагровевшее лицо.

– Я же говорила. А вы не любите его?

– Ну, так далеко я бы не заходил.

Минуту спустя она опять подала голос:

– Мистер Макше-е-ейн…

Я ощутил что-то в ухе.

– Я засунула ему палец в ухо…

Такого рода глупости продолжали происходить в машине, пока мы не обогнули столовую гору и не увидели бурую дымку на горизонте, предвещавшую появление города Финикса.

 

28

Ее родители встретили нас в фойе отеля, где Сьюзан, мистеру Макшейну и мне были заказаны отдельные номера. После регистрации мы впятером пообедали в буфете ресторана. Потом мы проводили Сьюзан на автобус, который должен был доставить ее и еще восемнадцать других участников конкурса в западную старшую школу Финикса. Всего участников было тридцать восемь; девятнадцать уже выступили утром.

После полудня будет объявлено десять финалистов. Финал состоится вечером.

Честно говоря, никто из нас не удивился, узнав, что Сьюзан прошла отбор. Она была невероятно хороша. Сюрприз заключался в том, что речь ее была новой. Не той, с какой она выступила в старшей школе Майки. И не той, которую она неделями репетировала передо мной, Питером Синковичем и разными кактусами. И даже не той, что я выслушал накануне.

Но она была чудесной.

В ней были элементы прежних речей, а также кое-что новое, как это утро. Ее слова порхали как бабочки от образа к образу. Она перепрыгивала с дальнего прошлого (Барни, череп найденного Арчи доисторического грызуна) к настоящему (Корица) и далекому будущему (смерть солнца). От обыденного (старик, сидящий на скамейке у Тюдоровской деревни и кивающий всем) до необычайного (недавно открытая галактика у края Вселенной). Она упомянула серебристые фургончики с обедом, дизайнерские этикетки и волшебные места, а когда сказала, что ее лучший друг позволил ее ручной крысе покататься у себя на плече, на глазах у меня выступили слезы. Это была беспорядочная смесь, нагромождение разных фактов, и все же ей каким-то образом удавалось связать их вместе, нанизать все эти разрозненные элементы на общую нить – тему одинокого пересмешника, поющего в пустыне. Она назвала свою речь «Должно быть, я услышала моа».

Зал был заполнен наполовину, в основном небольшими группами учащихся и родителей из разных школ. После того как один участник заканчивал, его группа поддержки приветствовала его свистом и возгласами одобрения, словно это могло как-то повлиять на мнение судей. Остальные лишь вежливо хлопали.

Когда закончила Сьюзан, мы, четверо, ограничились лишь скромными возгласами. Никакого свиста, никаких криков. Сдержаннее всего вели себя ее родители. Они улыбались и говорили «молодчина», но, казалось, удивились успеху Сьюзан не больше, чем она сама.

Когда взрослые отправились в лавку сувениров, я подошел к ней.

– Откуда ты взяла эту речь?

– Тебе понравилось? – просияла она.

– Конечно. Но за весь месяц я ничего похожего не слышал. Ты что, практиковалась тайком?

Ее улыбка стала шире.

– Не-а. Я и сама услышала ее в первый раз.

Я в изумлении уставился на нее. Постепенно до меня дошло.

– Погоди-ка. Ты хочешь сказать, что придумала ее этим утром?

– Я хочу сказать, что ее даже не пришлось придумывать. Она просто была. Мне оставалось только открывать рот и произносить слова.

Она вытянула обе руки и щелкнула пальцами:

– Вуаля!

Я смотрел на нее, открыв рот.

– А что ты будешь рассказывать сегодня вечером?

– Кто знает? – развела она руками.

Мы впятером пообедали в ресторане отеля. После подождали, пока Сьюзан переоденется. Она вышла из лифта в персикового цвета брючном костюме и продефилировала по фойе, красуясь перед нами. Потом села на колени матери и сказала:

– Его сшила моя швея.

Мы немного похлопали и проводили ее до автобуса.

На финал пригласили приходить всех желающих, так что зал был заполнен. Люди даже стояли в проходах. Школьный оркестр перед сценой сыграл воодушевляющий марш Филипа Сузы. Десять финалистов – из них семь парней – вышли на сцену и сели. Все они были хмурыми, нервными, застывшими словно манекены, кроме Сьюзан, которая наклонилась к уху участника рядом с ней. Он иногда кивал, но сидел, выпрямив спину и уставившись в одну точку, очевидно желая, чтобы она заткнулась. Родители Сьюзан понимающе усмехались, наблюдая за ее поведением, а я старался скрыть, что ревную.

Одни за другими участники вставали, долго шли к центру сцены и потом произносили свои речи. Всех приветствовали более или менее одинаковыми аплодисментами. Девочка из начальной школы в белом платьице с оборками вручала каждому букет роз – желтых для девушек и красных для парней. Если девушки прижимали свои розы к груди, то парни глядели на них так, словно это были гранаты.

Сьюзан выступала предпоследней. Когда объявили ее имя, она подпрыгнула со стула и буквально подбежала к микрофону. Сделав пируэт, она изящно поклонилась, помахала рукой так, словно мыла окно, и сказала: «Привет!» Публика, уже привыкшая к одеревенелым, напряженным участникам, отреагировала неуверенными смешками. Никто не знал, чего ожидать от этого необычного подростка – как и мы в первый день занятий. Некоторые самые смелые ответили «Привет» и тоже помахали руками.

Она не начала свою речь в обычном смысле слова. Не было никакого особенного вступления. Она просто стояла и говорила, как бы сама с собой, как если бы мы все были всего лишь креслами-качалками на крыльце ее дома. Публика продолжала бормотать, ее тихий гул поднимался к потолку; люди ожидали, когда она начнет. Гул угас, только когда стало понятно, что речь уже началась, и они ее пропускают. После этого в зале воцарилась абсолютная тишина. Я больше прислушивался к залу, чем к речи, и заметил, что в последние пять минут все едва дышали. Она закончила почти шепотом: «А вы слышите?» – и наклонилась, приставив сложенную чашечкой ладонь к уху. Полторы тысячи человек невольно подались вперед, прислушиваясь. Затем длились десять секунд полнейшей тишины. Потом она резко развернулась и пошла к своему стулу. По-прежнему никакой реакции. Что происходит? Она уселась, чинно сложив руки на коленях. И тут все как будто проснулись, одним махом и сразу. Мы все вскочили на ноги, захлопали, закричали и засвистели. Я почувствовал, что всхлипываю. Ликование было неистовым, словно на финальном матче чемпионата по баскетболу.

 

29

Она выиграла. Как и говорила.

Ей вручили серебряную табличку, которая под вспышками камер сверкала, словно звездная галактика. За сценой у нее взяли интервью две телевизионные группы, направив на нее яркие прожектора. Вокруг толпились незнакомцы, жители Финикса, громко приглашавшие ее приезжать на конкурс в следующем году и утверждавшие, что в жизни не слышали речи лучше. Ученики пихали ей под нос программки с просьбой поставить автограф. Все родители желали, чтобы у них была такая дочь, каждый учитель хотел видеть ее своей ученицей.

Она выглядела очень довольной и счастливой. Увидев нас, она крикнула и немного всплакнула. Потом обняла каждого по очереди, и мне показалось, что она вот-вот выдавит из меня весь воздух.

Когда мы вернулись в отель, все, казалось, уже знали об итоге конкурса: швейцар, менеджер за стойкой, служащие в фойе и в лифте. Она вдруг словно обрела некую волшебную силу – каждый, кто ее видел, начинал улыбаться. Мне казалось, что люди вокруг позабыли все слова, кроме «Поздравляю!».

Чтобы выплеснуть лишнюю энергию, мы прогулялись – побродили – по кварталу. Когда мы вернулись в отель, нас пригласили в ночной клуб, хотя мы со Сьюзан были еще несовершеннолетние. Мы пили имбирный эль и заказали халапеньо-попперсы, а потом танцевали под музыку кантри. С телевизионного экрана над баром сияло улыбающееся лицо Сьюзан. Танцплощадка стала единственным местом, где она согласилась на время расстаться со своей табличкой.

На следующее утро она проснулась первой и просунула под дверь моего номера газету «Аризона Репаблик» с ее фотографией на первой полосе. Я сидел на кровати и смотрел на нее; меня распирала гордость. Я прочитал статью. В ней ее речь описывалась как «чарующая, гипнотизирующая, мистически трогательная». Я представил, как разносчики газет швыряют номера из автомобилей к входным дверям домов по всей Майке.

Потом мы встретились в буфете за завтраком. Люди смотрели на нас, кивали, улыбались и произносили одними губами: «Поздравляем!» Мы поехали домой в кортеже из двух машин.

Какое-то время Сьюзан, как обычно, болтала. Она устроила серебряную табличку на переднее сиденье рядом с мистером Макшейном. Она сказала, что пусть та посидит с ним минут десять, а он может к ней прикасаться, если хочет. По ее словам, это была его награда – за то, что он рассказал ей про моа. Через десять минут она забрала табличку.

При приближении к городу Сьюзан затихла. Последние мили мы ехали в молчании. Она взяла меня за руку. Чем ближе мы подъезжали, тем сильнее она сжимала мою руку. Когда мы достигли окраины города, она повернулась ко мне и спросила:

– Как я выгляжу?

Я сказал, что великолепно.

Похоже, она мне не поверила. Приподняв серебряную табличку, она внимательно изучила в ней свое отражение.

Потом снова повернулась ко мне и посмотрела на меня немного, прежде чем сказать:

– Я вот тут подумала. Поступим так. Я буду держать табличку сама, ладно?

Я кивнул.

– Пока… пока они не поднимут меня на плечи. Тогда передам тебе. Понятно?

Я кивнул.

– Так что держись поближе. Не отходи от меня ни на секунду. Ты же знаешь, в толпе легко потерять друг друга. Так часто случается. Ладно?

– Ладно, – снова кивнул я.

Ладонь ее была горячей и потной.

Мы проехали мимо мужчины, стоявшего напротив своего гаража. Он макал большую, похожую на метлу кисть в ведро и размазывал ею по асфальту черную грунтовку. Он был поглощен своей работой под полуденным солнцем, и каким-то образом в это мгновение я вдруг понял, что произойдет, – так отчетливо, как будто увидел это своими глазами. Мне захотелось крикнуть мистеру Макшейну: «Нет, не поворачивайте! Не надо ехать туда!»

Но он повернул. Он повернул, и вот перед нами выросла школа, и никогда в жизни я не видел ее двор настолько пустым. Никаких плакатов, никаких людей, никаких машин.

– Наверное, с той стороны, – произнес мистер Макшейн хриплым голосом. – На парковке.

Мы обогнули здание, подъехали к парковке – и да, тут стояла машина. И еще одна. И люди. Трое, прикрывавшие глаза от солнца и наблюдавшие за нами. Два учителя и одна ученица, Дори Дилсон. Она стояла чуть в стороне от учителей, одна, посреди чуть мерцающего моря асфальта. Когда мы подъехали, она подняла плакат, огромный кусок картона, по размеру больше баскетбольного щитка, который полностью скрыл ее за собой. Красными буквами на нем было выведено:

ТАК ДЕРЖАТЬ, СЬЮЗАН!

МЫ ГОРДИМСЯ ТОБОЙ!

Машина остановилась перед плакатом. Присутствие Дори Дилсон можно было определить только по пальцам по бокам плаката. Я увидел, как дрожит плакат, и понял, что Дори за ним плачет. Не было никаких конфетти, никаких дуделок. Никто не приветствовал нас радостными криками, даже пересмешник.

 

30

Пока мы стояли в молчании перед плакатом Дори Дилсон, не зная, как быть, подошли родители Сьюзан и вывели ее из машины мистера Макшейна. И теперь происходящее, казалось, не слишком их удивляло или трогало. Сьюзан же как будто находилась в трансе. Она сидела рядом со мной, направив пустой взгляд на плакат перед машиной. Она уже не держала меня за руку. Я подыскивал слова, но не мог ничего подобрать. Когда подошли ее родители, она дала себя увести. Выбираясь из автомобиля, она уронила серебряную табличку с коленей, и та, упав на асфальт, звякнула, словно умирающий колокольчик. Табличку подобрал ее отец. Я подумал, что он возьмет ее с собой, но он наклонился над задним сиденьем и с загадочной улыбкой протянул ее мне.

В тот день Сьюзан я больше не видел. В понедельник она снова стала Старгерл. Юбка до пола, ленты в волосах. Все такое.

За обедом она переходила от столика к столику и раздавала печеньки с изображением улыбки. Одно она положила перед Хиллари Кимбл. Хиллари сняла туфлю и, орудуя ею, как молотком, расколотила печенье прямо на столе. Потом Старгерл стала расхаживать между нами, перебирая струны укулеле и спрашивая, не хотим ли мы заказать песню. На ее плече сидела Корица с крошечным игрушечным укулеле на веревочке. Старгерл пела высоким голоском и не двигая губами, как будто это выступала Корица. Дори Дилсон, единственная добрая душа, стояла рядом и аплодировала. Я был слишком ошеломлен, чтобы подходить к ним. И слишком труслив. И сердит. И не хотел никому показывать, будто я одобряю то, что она снова превратилась в Старгерл. Большинство учеников даже не смотрели в ее сторону и делали вид, что не слышат ее. После звонка все вышли из столовой. Я оглянулся. Печенья остались на столиках.

В тот день, возвращаясь из школы вместе с ней, я спросил:

– Значит, ты сдаешься, да?

– Сдаюсь? – посмотрела она на меня.

– Отказываешься от идеи стать популярной. Стать…

Пока я подыскивал слово, она улыбнулась.

– Нормальной?

Я пожал плечами.

– Да, – сказала она уверенно.

– Да?

– Я отвечаю на твой вопрос. Ответ: да. Я сдаюсь. Я больше не стремлюсь стать популярной и нормальной.

Выражение ее лица и движения не соответствовали словам. Она выглядела жизнерадостной и веселой. Как и Корица у нее на плече.

– Тебе не кажется, что стоит еще немного подождать? – спросил я. – Не бросаться сразу в крайность?

Она улыбнулась мне, протянула руку и погладила кончик моего носа пальцем.

– Потому что мы живем в их мире, да? Ты мне так однажды сказал.

Мы посмотрели друг на друга. Она поцеловала меня в щеку и пошла прочь. Обернувшись, она произнесла:

– Я знаю, ты не хочешь приглашать меня на Бал Фукьерий. Все в порядке.

Потом наградила меня улыбкой, преисполненной безграничными добротой и пониманием – такой же, какую она обычно даровала страждущим душам и за которую я ее в тот момент возненавидел.

В тот же вечер, словно играя заученную роль, мне позвонил Кевин и спросил:

– Ну, кого ты собираешься пригласить на Бал Фукьерий?

– А ты кого? – увильнул от ответа я.

– Пока не знаю.

– Я тоже.

Наступила пауза.

– Не Старгерл?

– Не обязательно, – сказал я.

– Хочешь мне что-нибудь сказать?

– С чего бы это мне что-нибудь тебе говорить?

– Я думал, вы вместе. Думал, дело решенное.

– Тогда почему спрашиваешь? – сердито произнес я и повесил трубку.

Той ночью в постели мне становилось неудобнее и неудобнее по мере того, как лунный свет полз по одеялу. Я сделал то, чего никогда еще не делал. Я закрыл ставни. Во сне старик из торгового центра поднял трясущуюся голову и прохрипел: «Как ты смеешь прощать меня?»

На следующее утро на фанерной доске объявлений в школе появилось новое объявление на белом листе бумаги. Сверху на нем было напечатано:

Записывайтесь здесь

в новую музыкальную группу

УКИ-ДУКИ

Опыт не обязателен

Под надписью были две пронумерованные колонки для имен, всего в сорок строк. К концу дня все сорок строк были заполнены именами вроде Минни Маус, Дарт Вейдер и Болотная Тварь. Было там и имя директора. А также Уэйна Парра. И Дори Дилсон.

– Ты видел? – спросил Кевин. – Кто-то вписал Парра.

Мы сидели в аппаратной студии. Шел май, и шоу «Будет жарко» закрылось до следующего учебного года, но мы все равно иногда заходили сюда после занятий.

– Видел, – ответил я.

Он подошел к выключенному монитору, рассматривая свое отражение.

– А твоего имени в списке нет.

– Не-а.

– Значит, не хочешь быть «Уки-Дуки»?

– Значит, нет.

Мы еще немного повозились с оборудованием. Кевин прошел на сцену, пощелкал выключателем. Губы его двигались, но я ничего не слышал. Я прижал мягкий наушник к уху. Его голос доносился словно из другого мира:

– Опять она придуряется, правда? Еще хуже, чем прежде.

Я посмотрел на него сквозь стекло, потом положил наушники и вышел.

Я понял, к чему он клонит. Он решил, что теперь нормально плохо отзываться о Старгерл. Наверное, разглядел разрешение в моем поведении. Очевидно, первой все про меня поняла сама Старгерл. Я до сих пор чувствовал укол от ее слов о Бале Фукьерий.

Неужели все настолько очевидно?

* * *

В классах, в коридорах, во дворе, в столовой – всюду я слышал, как ее высмеивают, ругают, пародируют. Ее попытка стать популярной, похожей на них, обернулась полным провалом. Если что и получилось – так это только усилить их ненависть и презрение. И теперь они не стеснялись в выражениях в разговоре со мной. Или я просто стал прислушиваться?

Однажды после занятий Старгерл и Дори Дилсон, единственные члены группы «Уки-Дуки», играли на укулеле и пели «Голубые Гавайи». Было ясно, что они репетируют. Получалось у них хорошо. Но на них, как обычно, никто не обращал внимания. К концу песни во дворе они остались одни.

На следующий день выступление повторилось. На этот раз они надели сомбреро и пели мексиканские песни: «Сьелито линдо», «Байя кон диос, моя дорогая». Я оставался в школе. Я боялся проходить мимо них и делать вид, что их нет. Я также боялся остановиться, чтобы послушать. Я выглядывал из окна. Старгерл старалась, как могла, подражать фламенко; щелканье кастаньет доносилось сквозь оконное стекло.

Ученики проходили мимо, большинство даже не поворачивали головы в их сторону. Я видел, как прошли мимо Уэйн Парр и Хиллари Кимбл; Хиллари расхохоталась. Я понял, что бойкот не закончится. И я понял, что нужно сделать. Нужно выйти, встать перед ними и громко захлопать. Я должен показать Старгерл и миру, что я не такой, как остальные, что я ценю ее, что я радуюсь ей такой, какая она есть, и тому, что она настаивает на своем. Но я остался внутри. Я ждал, пока через двор пройдут последние ученики, а Старгерл с Дори закончат выступление. К моему удивлению, они не останавливались. Мне стало слишком больно наблюдать за ними. Я вышел из школы через другую дверь.

 

31

Как она и предположила, я не пригласил ее на Бал Фукьерий. Я не пригласил никого. Я не пошел на него.

А она пошла.

Бал проводился в субботний вечер в конце мая на теннисной площадке Загородного клуба Майки. Когда солнце опустилось на западе, потускнело и превратилось в янтарный шар, а на востоке поднялась луна, я поехал туда на велосипеде и остановился у клуба. Площадка, украшенная китайскими фонариками, издалека походила на круизный лайнер в море.

Я не мог разглядеть людей – видел только цветные пятна. Большинство бледно-голубого цвета. После того как днем накануне Уэйн Парр заявил, что выбрал пиджак бледно-голубого цвета, три четверти парней заказали себе такие же.

Я ездил взад-вперед в сумерках, в недосягаемости огней. Музыка доносилась до меня лишь отрывками. Откуда-то издали, со стороны темной гряды Марикопас, слышалось завывание койота.

В последующие дни и годы все соглашались в одном: никто раньше не видел ничего подобного.

Она прибыла в коляске для велосипеда. Достаточно просторной, чтобы могла там поместиться, и на одном внешнем колесе. Внутренняя сторона крепилась к велосипеду. Все, кроме сиденья велосипеда и скамейки коляски, было покрыто цветами. За велосипедом тянулся хвост из цветов футов на десять, похожий на шлейф свадебного платья. С руля свисали пальмовые листья. Все вместе это походило на платформу для Парада роз. Педали велосипеда крутила Дори Дилсон.

Очевидцы позже дополнили картину деталями, которых я не видел: как сверкали вспышками фотоаппараты родителей, отчего вечер превратился во второй день; как гордые пары величественно выходили из лимузинов из взятых напрокат кабриолетов и торжественно шествовали к праздничной площадке. Буря аплодисментов. Вдруг вспышки затихли, освещение угасло, гул толпы затих. Когда от входа отъехал особенно длинный белый лимузин, на сцену выехал описанный выше трехколесный букет.

Его водитель, Дори Дилсон, была облачена в белый хвостатый фрак и шелковый цилиндр, но внимание собравшихся приковывала ее спутница. Ее платье без бретелек было такого яркого, сочного желтого цвета, что казалось, будто оно выдавлено из лютиков. Наверное, в нем был корсет или еще какая-то штука, потому что оно походило на опрокинутую чашку. Прическа ее также была невероятной и не поддающейся описанию. Некоторые утверждали, что ее волосы были медового цвета, другие – что земляничного. Они возвышались над головой, словно безе из взбитого белка. Кто-то говорил, что это парик. Нет, это ее собственные волосы, утверждали другие. Обе стороны клялись в том, что уверены на сто процентов.

С ушей свисали маленькие серебряные серьги – но в виде чего? Их отчасти скрывали завитки волос. Предлагались различные толкования. Самое популярное – это были фигурки из «Монополии», но после оказалось, что это не так.

На шнурке из сыромятной кожи вокруг ее шеи висела белая окаменелость в дюйм длиной и в форме банана – знак члена Ордена Каменной Кости.

Если другие девушки украшали свои платья орхидеями, то к ее корсажу был прикреплен небольшой подсолнух. Или Сьюзан с огромными глазами. Или какая-то маргаритка. Никто не мог сказать наверняка, но в цветах все соглашались: желтый и черный.

Прежде чем пойти дальше, она вернулась к велосипеду и склонилась над маленькой корзинкой, свисавшей с руля. Корзина тоже была заполнена цветами. Она как будто поцеловала нечто в корзине. Затем помахала Дори Дилсон, Дори Дилсон махнула ей в ответ, и велосипед отъехал. Кое-кто заметил, как в корзинке мелькнули ушки цвета корицы и два глаза-бусинки.

– Красиво.

– Необычно.

– Интересно.

– Любопытно.

– Очаровательно.

Позже так это зрелище описывали родители, выстроившиеся вдоль дорожки. Но пока что они взирали в изумлении, как она прокладывает себе путь от входа до бальной площадки. Кто-то вспомнил, что мелькнула одна вспышка фотоаппарата, но и только. Она не была чьим-то ребенком. Она была девочкой, о которой они слышали. Проходя мимо них, она не старалась не встречаться с ними взглядом. Напротив, она смотрела прямо на них, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую, улыбаясь как знакомым, как будто между ними было что-то общее, что-то грандиозное и великолепное. Некоторые отворачивались, испытывая неловкость, в которой не могли признаться себе сами; другие вдруг чувствовали опустошение, когда она отводила от них взгляд. Она представляла собой настолько поразительное зрелище, что не все сразу осознавали, что она явилась одна, без сопровождения – парад одного человека.

Я стоял на велосипеде поодаль и, как помню, смотрел на вихрь звезд, который мы называем Млечным Путем. Помню, как задумался над тем, видит ли она его тоже, или звезды оттуда незаметны из-за света фонарей.

Танцы проходили на теннисном корте, покрытом переносным паркетным полом. Она делала то же, что делают все на балу: танцевала. Под музыку Гая Греко и «Серенейдерс» она танцевала медленные и быстрые танцы. Широко разводила руки, откидывала назад голову, закрывала глаза, показывая всем, насколько она наслаждается танцем. С ней конечно же не заговаривали, но не могли не бросать на нее взгляды поверх своих партнеров. В конце каждого номера она хлопала.

«Она одна», – повторяли себе собравшиеся, и действительно, она танцевала без пары, но почему-то с каждым разом это значило все меньше и меньше. Наступила ночь, за светом фонарей смешивались звуки кларнета и койота, волшебство бледно-голубых пиджаков и орхидей постепенно угасало, и собравшимся казалось, что они более одиноки, чем она.

Кто поддался первым? Никто не знает. Может, кто-то задел ее плечом у стола для пунша? Оторвал лепесток от ее цветка? (утверждали, что он с какого-то времени был не целым). Прошептал ей «Привет»? Одно верно: некий ученик по имени Реймонд Стадемейкер отважился пригласить ее на танец.

На взгляд большинства школьников, Реймонд Стадемейкер не был достоин даже открывать дверь в универмаг. Он не принадлежал ни к какой команде, не занимался ни в каком кружке. Он не посещал какие-либо мероприятия, не был записан ни в какой клуб. Успеваемость у него была средняя. Он не выделялся никакими особенностями, не проявлял себя как личность. Худой как щепка, он, казалось, с трудом справляется даже с грузом своего имени. И в самом деле, когда глаза всех присутствующих обратились на него, те немногие, кто мог вспомнить его имя, смотрели, нахмурившись, на его белый пиджак и шептали: «Реймонд Какой-то-там».

Но вот этот самый Реймонд Какой-то подходит прямо к ней – позже выяснилось, что сделать это предложила его спутница, – заговаривает с ней, а потом они танцуют. Парочки затолкались, чтобы получше рассмотреть происходящее. В конце номера он захлопал вместе с ней и вернулся к своей спутнице. Он сказал ей, что серебряные серьги походят на миниатюрные грузовички.

Напряжение росло. Парни в волнении переминались с ноги на ногу. Девушки поправляли корсажи. Лед треснул. Несколько парней покинули своих спутниц. Они уже приближались к ней, когда она подошла к Гаю Греко и что-то сказала ему. Гай Греко повернулся к «Серенейдерс», махнул палочкой, и полились первые звуки классического подросткового «Банни-хопа». Буквально за пару секунд на танцплощадке выросла длинная вереница во главе со Старгерл. И вдруг снова наступил декабрь, и вся школа попала под ее очарование.

К веселому танцу присоединились почти все пары. Хиллари Кимбл с Уэйном Парром остались в стороне.

Вереница петляла туда-сюда по нескольким теннисным кортам без сеток. Старгерл начала импровизировать. Она разводила руками и махала воображаемой толпе, словно знаменитость на подиуме. Она трясла указательным пальцем звездам. Она крутила кулаками, словно взбивая яйца. Каждое ее движение как эхом повторялось по всей колонне. Три прыжка кролика превратились в три ходульных шага театрального вампира. Затем в ковылянье пингвина. Затем в крадущуюся походку на цыпочках. Каждое новое движение встречали взрывом смеха.

Когда Гай Греко оборвал мелодию, послышались звуки протеста. Он начал отсчет, и танец возобновился.

Под восхищенные возгласы Старгерл вывела своих последователей с танцплощадки через другие корты наружу, за забор. Вереница потекла по зеленому полю для гольфа, на фоне которого особенно красиво смотрелись качающиеся розовые гвоздики и белые орхидеи в корсажах. Она огибала лунки и разворачивалась у фонарей по краям, то ныряя в лучи света, то выходя из-под них. С танцплощадки они казались единым целым: двести человек, четыреста ног слились в одно цветастое создание, сказочную многоножку. Ее голова удалялась, постепенно скрываясь из виду, а оставшаяся часть, покружив в свете, следовала за ней, словно хвост бледно-голубого дракона, во тьму.

Одна девушка в шифоне повздорила со своим ухажером и побежала к первому колышку, крича «Подождите меня!». Издалека она походила на огромную мятно-зеленую моль.

Голоса танцующих с площадки для гольфа доносились отчетливо, служа хриплым контрапунктом мерному «топ-топ-топ» непрекращающегося прыгучего мотива. В какое-то мгновение, освещенные полумесяцем на дальнем холме, танцующие показались призрачными тенями из чьего-то сна.

А затем, резко, они исчезли, как будто спящий проснулся. Никого не видно, никого не слышно. Кто-то воскликнул «Эй!» им вдогонку, но ответа не получил.

Оставшиеся позже рассказывали, что это было все равно что ожидать прилива на берегу моря. Но Хиллари Кимбл не разделяла их чувства.

– Я пришла сюда танцевать, – заявила она.

Потащив за собой Уэйна Парра, она подошла к помосту для музыкантов и потребовала, чтобы те играли «нормальную музыку».

Гай Греко склонил голову, прислушиваясь, но палочка ни на секунду не останавливалась, как и сами музыканты.

Вообще-то с каждой минутой музыка становилась только громче. Может, это была лишь иллюзия. Может, музыканты ощущали связь с танцующими. Может, чем дальше в ночь удалялась вереница, тем громче нужно было играть музыкантам. Может, музыка служила своего рода поводком. Или веревкой воздушного змея.

Хиллари Кимбл вывела Уэйна Парра на паркетный пол. Они танцевали медленный танец. Танцевали быстрый. Они даже попытались исполнить старомодный джиттербаг. Ничто не работало. Ничто не подходило под ритм с тройным притопом, только сам танец «Банни-хоп», или «кроличий прыжок». Хиллари Кимбл ударяла Уэйна Парра по груди, и с ее орхидеи слетали лепестки.

– Сделай же что-нибудь! – кричала она.

Она достала из кармана пластинку жевательной резинки и яростно зажевала ее. Потом скатала из нее шарики и засунула себе в уши.

Музыканты продолжали играть.

После строились различные догадки по поводу того, как долго звучал «Банни-хоп». Все соглашались с тем, что несколько часов. Ученики выстроились вдоль последнего ряда фонарей, цепляясь пальцами за покрытую пластиком сетку забора, вглядываясь в пустую тьму, ожидая увидеть какой-нибудь проблеск или услышать какой-нибудь звук. Но из ночи доносился только вой койота. Один парень отчаянно устремился в темноту, затем медленно пришел обратно, перебросив свой голубой пиджак через плечо и посмеиваясь. Девушка с блестками в волосах дрожала от холода, поводя голыми плечами. Она заплакала.

Хиллари Кимбл прохаживалась вдоль забора, сжимая и разжимая кулаки. Ей не стоялось спокойно.

Наконец с дальнего края шеренги послышался крик: «Они возвращаются!» Около сотни учеников – на месте осталась одна лишь Хиллари Кимбл – повернулись и побежали сквозь восемь теннисных кортов. Пастельные юбки трепетали, словно крылья охваченных паническим бегством фламинго. Когда они врезались в забор, тот покачнулся. Все жадно всматривались в даль. Пустынную, изрезанную трещинами местность едва освещал скудный свет. Там начиналась пустыня.

– Где?.. Где?..

И вот они послышались – крики и вопли, иногда попадающие в такт музыке. А потом – вон там! – вспыхнуло желтым платье Старгерл, выскочившей из тени. За ней последовало, словно рождаясь на свет, вытянутое бледно-голубое тело «многоножки». «Прыг-прыг-прыг». Танцующие до сих пор поддерживали ритм. И вообще казались более полными сил, чем раньше. Свежими и бодрыми. Глаза их сверкали в свете фонарей. Многие девочки воткнули в волосы буроватые полумертвые цветы.

Старгерл провела их по внешней стороне забора. Те, кто оставались внутри, выстроились в свою вереницу и запрыгали. Гай Греко отмахал последний «прыг-прыг-прыг», и две колонны столкнулись у ворот. Последовала веселая суматоха с объятиями, поцелуями и воплями.

Вскоре после этого, когда «Серенейдерс» играли «Старгерл пыль», Хиллари Кимбл подошла к Старгерл и сказала:

– Ты все портишь.

И дала ей пощечину.

Толпа тут же замолчала. Две девушки с минуту стояли друг напротив друга. Находившиеся поблизости увидели, как содрогнулись глаза и плечи Хиллари – она ожидала ответного удара. А когда Старгерл наконец зашевелилась, Хиллари поморщилась и закрыла глаза. Но ее коснулись губы, а не ладонь. Старгерл нежно поцеловала ее в щеку. Когда Хиллари открыла глаза, Старгерл уже отошла от нее.

Дори Дилсон ждала у ворот на велосипеде. Старгерл, казалось, проплыла по дорожке в своем лютиковом платье. Она села в коляску, и цветочный велосипед поехал в ночь. И это был последний раз, когда мы видели Старгерл.

 

32

Это произошло пятнадцать лет назад. С тех пор прошло пятнадцать Дней святого Валентина.

Я помню то печальное лето после Бала Фукьерий так же ясно, как и все остальное. Однажды, ощущая потребность как-то заполнить пустоту, я подошел к ее дому. Перед ним на земле стоял знак «Продается». Я заглянул в окно. Ничего, только голые стены и полы.

Я отправился к Арчи. Что-то в его улыбке подсказало мне, что он меня ожидал. Мы сели на заднем крыльце. Все казалось обычным. Арчи зажег трубку. Вечернее солнце заливало пустыню золотистым светом. Сеньор Сагуаро терял свои штаны.

Ничего не изменилось.

Изменилось все.

– Куда? – спросил я.

Уголок его рта дернулся, и из него вылетело шелковистое облачко дыма; немного повисело в воздухе, словно дожидаясь восхищения, а затем проплыло мимо уха Арчи.

– Средний Запад. Миннесота.

– Я когда-нибудь увижусь с ней?

Арчи пожал плечами.

– Страна большая. Мир маленький. Кто знает?

– Она даже не дотянула до конца учебного года.

– Ага.

– Просто… сбежала.

– Хм.

– Прошло несколько недель, а кажется, что все это был сон. Она на самом деле тут была? Кем она была? Она была настоящей?

Арчи долго смотрел на меня, скривив губы в ухмылке; глаза его блестели. Затем он потряс головой, словно выходя из транса, и произнес невозмутимым тоном:

– А, ты ожидаешь ответа. Что ты спрашивал?

– Хватит морочить мне голову, Арчи.

Он повернулся на запад. Солнце оплавляло вершины Марикопас.

– Настоящей? Ах да. Такой же настоящей, как мы. Даже не сомневайся. Это хорошие новости.

Он указал трубкой на меня.

– И имя хорошее. Старгерл. Хотя мне кажется, она подразумевала нечто более простое. Звездные люди редки. Тебе повезет, если ты встретишь кого-то еще.

– Звездные люди? – спросил я. – Что-то я вообще ничего не понимаю.

Он усмехнулся.

– Это нормально. Я и сам не понимаю. Просто это мой способ сказать, что я понимаю не больше твоего.

– Так при чем тут звезды?

Он потряс трубкой.

– Хороший вопрос. Звезды были в самом начале. Это они создали ингредиенты, из которых состоим мы, – первоначальные элементы. Мы же все из звезд, понимаешь?

Он поднял череп Барни, грызуна эпохи Палеоцена.

– И Барни тоже.

Я кивнул. Просто так, чтобы поддержать беседу.

– И я думаю, время от времени появляется некто более примитивный, чем мы, остальные, находящийся ближе к нашему началу, острее ощущающий связь с тем, из чего мы созданы.

Слова казались подходящими к ней, хотя я и не мог понять их значения.

Арчи заметил мое недоумение и рассмеялся. Швырнул мне череп Барни и серьезно посмотрел на меня.

– Ты ей нравился, парень.

Настойчивость в его голосе и в глазах заставила меня моргнуть.

– Да, – сказал я.

– Ты же знаешь, что она сделала это ради тебя.

– Что?

– Отказалась от себя самой, на время. Настолько сильно она тебя любила. Как же тебе повезло, парень.

Я не мог заставить себя посмотреть на него.

– Я понимаю.

Он печально и с сожалением покачал головой.

– Нет, не понимаешь. Не можешь еще понимать. Может, когда-нибудь…

Я знаю, что он хотел сказать что-то еще. Возможно, упрекнуть меня в глупости и трусости, в том, что я прозевал свой шанс. Но на его лицо вернулась улыбка, и в глазах снова проявилась нежность, и из его рта не вылетело ничего крепче вишневого дыма.

Я продолжал посещать субботние собрания Ордена Каменной Кости. Мы не говорили о ней до следующего лета. Когда до моего отъезда в колледж оставалось несколько дней, Арчи попросил меня прийти к нему.

Он вывел меня на задний двор, но мы не сели на крыльце, как обычно. Вместо этого он подвел меня к своему сарайчику для инструментов. Отодвинув запор, он открыл дверь – и оказалось, что это вовсе не сарайчик для инструментов.

– Это был ее кабинет, – сказал Арчи, жестом предлагая мне войти.

Здесь находилось все, что я ожидал увидеть в ее комнате. Она так и не рассказала мне, где был ее кабинет. Я увидел мотки лент и оберточной бумаги, стопки разноцветных листов, картонные коробки с газетными вырезками, акварель и банки с краской, желтые телефонные книги.

К одной стене была пришпилена муниципальная карта Майки. Ее испещряли сотни булавок десятка разных цветов. Указаний на то, что они обозначали, не было. Стену напротив покрывал огромный самодельный календарь с квадратиком для каждого дня в году. В квадратиках карандашом были вписаны имена. Над календарем было написано: ДНИ РОЖДЕНИЯ. И только в одном квадратике виднелось красное пятнышко – маленькое сердечко. Рядом с моим именем.

Арчи протянул мне нечто вроде толстого семейного альбома. Выведенный от руки заголовок гласил: «Ранняя жизнь Питера Синковича». Я пролистал его. В нем были фотографии, сделанные в тот день: Питер дерется с девочками из-за своей любимой машинки-банана.

– Я должен подождать пять лет и передать альбом его родителям, – сказал Арчи.

Он показал на архивный шкаф в углу. С тремя ящичками. Я открыл один. В нем лежали десятки красных папок, каждая с ярлычком с написанным именем. Я увидел папку «Борлок». Это я. Я вытащил и открыл ее. Внутри лежала газетная заметка о моем дне рождения, вышедшая в «Майка Таймс» тремя годами ранее. И мое описание из школьной газеты. И фотографии, сделанные тайком: вот я на парковке, вот я выхожу из дома, я в торговом центре. Очевидно, Питер Синкович не был единственным объектом ее съемок. И листок бумаги с двумя колонками: «Любит» и «Не любит». В колонке «Любит» было написано «Галстуки с дикобразами». А чуть ниже: «Бананово-клубничный смузи».

Я положил свою папку на место. Там были и другие имена. Кевин. Дори Дилсон. Мистер Макшейн. Дэнни Пайк. Анна Грисдейл. Даже Хиллари Кимбл и Уэйн Парр.

Я шагнул назад в изумлении.

– Невероятно… Папки. Досье на людей. Как будто она шпионила.

Арчи кивнул, улыбаясь.

– Чудесный шпионаж, правда?

Я потерял дар речи. Арчи вывел меня на слепящий свет.

 

33

Учась в колледже, я навещал Арчи всякий раз, как приезжал домой. А затем я устроился на работу на Востоке и стал приезжать реже. По мере старения Арчи казалось, что он все больше походит на сеньора Сагуаро. Мы сидели на заднем крыльце. Его, похоже, восхищала моя работа. Я стал художником по декорациям. До меня только недавно дошло, что мысль об этом зародилась у меня в тот день, когда Старгерл показала мне свое волшебное место.

Когда мы виделись в последний раз, Арчи встретил меня у входной двери. Протянул мне ключи и сказал:

– Веди ты.

Мы поехали по направлению к Марикопас. В кузове его древнего пикапа грохотало старое ведро для дегтя. На коленях он держал пакет из бурой бумаги.

– Ну что, ты раскусил ее? – спросил я по обыкновению.

Прошло несколько лет с момента ее исчезновения, но нам не нужно было называть ее имя. Мы прекрасно знали, о ком говорим.

– Я работаю над этим, – ответил он.

– И каковы последние результаты?

Беседа шла по привычному сценарию.

В этот день от сказал:

– Она лучше костей.

В мой прошлый визит он сказал: «Когда Старгерл плачет, она роняет не слезы, а свет». В предыдущие годы он называл ее «кроликом в шляпе», «универсальным растворителем» и «переработчиком нашего мусора».

Он говорил это с хитрой ухмылкой, зная, что его слова только больше запутают меня и я буду ломать над ними голову до следующего визита.

После полудня мы доехали до подножия гор. Он попросил меня съехать на каменистую обочину дороги. Мы остановились напротив гладкого, бледно-серого камня. Он достал из ведра маленькую кирку и постучал ею о камень.

– Пойдет, – сказал он.

Пока он долбил камень, я держал бумажный пакет. Кожа на руках Арчи высохла и казалась чешуйчатой, словно его тело собиралось стряхнуть оболочку и готовилось к встрече с землей. Через десять минут он решил, что хватит.

Он попросил передать ему пакет. Я с удивлением посмотрел на то, что он достал из него.

– Барни!

Череп грызуна эпохи Палеоцена.

– Это его дом, – сказал Арчи.

Еще он сказал, что сожалеет, что у него не хватает сил вернуть Барни в его изначальный слой в Южной Дакоте. Положив Барни в отверстие, он достал из кармана клочок бумаги, смял его и засунул рядом с черепом. Потом достал из ведра для дегтя кувшин с водой, небольшой мешочек с цементом, мастерок и пластиковый поднос. Смешав цемент с водой, он зашпаклевал отверстие. Издалека не было заметно, что над камнем поработали.

Возвращаясь к пикапу, я спросил, что написано на бумаге.

– Слово, – ответил он таким тоном, что я сразу понял, что ответа на следующий вопрос не дождусь.

Мы поехали на восток, вниз от гор, и вернулись домой до заката.

В следующий мой приезд в доме Арчи жил кто-то другой. Сарайчик на заднем дворе исчез. Как и сеньор Сагуаро.

А на волшебном месте Старгерл теперь стоит здание новой начальной школы.