Госсекретарь Годдард: Рано или поздно, Билл, нам придется взглянуть в лицо неприятному факту – Латинская Америка просто не в силах выстоять одна.

«Ньюспик», ведущий Билл Блэйр

Билл Блэйр: Одна – против чего, господин секретарь?

Госсекретарь Годдард: Выстоять на собственных ногах. Создать грамотную экономику с устойчивой валютой, накормить людей и привести к власти сколько-нибудь стабильное демократическое правительство. У них это не получается сейчас, да и в прошлом не было повода для оптимизма. Пассивная роль в истории – это своего рода уклонение от ответственности.

Билл Блэйр: Вы считаете, мы должны открыто вмешиваться в дела латиноамериканских стран, раз их внутренняя политика нам не нравится?

Госсекретарь Годдард: Я считаю, мы должны приложить все усилия, чтобы привести к власти стабильные демократические правительства, готовые присоединиться к нам для образования Общего рынка Западного полушария. Только это предотвратит превращение нашего полушария во вторую Африку! И если вы называете это дипломатией канонерок, что ж, тогда я буду гордиться, если вы и меня назовете дипломатом канонерок.

На пути к катастрофе или прибылям

«Либерасьон»

Американцы, по-видимому, намереваются влезть в еще один мини-Вьетнам в Латинской Америке. Разъяренная, но бессильная европейская общественность, судя по всему, склоняется к мысли, что это приведет, как всегда случалось в подобных ситуациях, к новой катастрофе.

Но, может быть, мудрецы ошибаются? Безусловно, очередная интервенция станет бедствием для несчастных костариканцев, и, скорее всего, Соединенные Штаты снова погрязнут в бездонной военной трясине.

А что, если американцы намерены использовать иной урок, полученный во Вьетнаме? Ведь для них в конечном итоге вьетнамская война обернулась экономическим процветанием. Что, если втягивание своих войск в бездонные военные болота Латинской Америки и есть цель, к которой все время стремился американский экономический истэблишмент?

Америка для американцев

«Вашингтон пост»

Общеевропейский парламент, в котором взяли верх фарисеи – германские "зеленые" социалисты, лицемерно осудил наши старания избавить Коста-Рику от ультралевых фанатиков и ультраправого хаоса. Это, а также угроза намечаемых экономических санкций должны наконец убедить даже самых еврофильски настроенных скептиков, что полувековое американское великодушие цинично предано в угоду экономическому гегемонизму Европы.

Когда объединенную Германию намертво впаяли в сеть конфедеративной Объединенной Европы, по обе стороны Атлантики раздавались громогласные восклицания, что так называемый германский вопрос наконец-то решен. Советы вывели свои войска в обмен на несметные миллиарды немецких марок в грантах, кредитах, займах и капитале совместных предприятий, а значит, и Соединенные Штаты могут теперь отправить свои войска домой.

Сейчас мы видим, как нам отплатили за сохранение европейской демократии, стоившей нам в течение последних пятидесяти с лишним лет немалого количества наших собственных жизней и денег.

Мы оказались отделены от крупнейшего экономического рынка, который когда-либо знал мир. Мы оказались лицом к лицу с Европой, в которой экономически доминирует германский колосс, решивший саботировать наши усилия по созданию Общего рынка Западного полушария.

Мы имеем чудовищную дебиторскую задолженность за океаном – со стороны тех, кто пользовался нашими благодеяниями, нашей щедростью и доброй волей. А в итоге мы остались с расшатанной экономикой, и в наше полушарие вторгается зловещий альянс – чванливая, самодовольная Германия вкупе с аплодирующим ей Советским Союзом.

Америка осталась одна. И если обратить печальный взор в прошлое, мы увидим, что так было всегда. Когда требовалась помощь, народы Европы были нашими лучшими друзьями. Теперь же, когда они получили все, что хотели, мы не имеем даже возможности возделывать наш собственный палисадник без их вмешательства.

Но – довольно! У нас нет иного выбора. Мы должны построить и сохранить для будущего экономически свободную, интегрированную Америку, которая вместит всех американцев – как северных, так и южных. И если потребуется, мы пойдем на любые жертвы ради того, чтобы неодолимая, казалось бы, европейская экономическая мощь была уравновешена в этом полушарии абсолютной неуязвимостью американской военной машины.

Мы должны дать отпор европейскому гегемонизму и, затянув потуже пояса, в конце концов развернуть "Космокрепость Америка", чего бы это ни стоило.

Акции оборонной промышленности, особенно те, что были выпущены аэрокосмическими фирмами, пребывавшими последние десять лет в состоянии застоя, взлетели, словно подброшенные взрывом. И, несомненно, ранней птахе достался самый жирный и самый свежий червяк.

«Вести с Уолл-стрит»

Тем не менее осталась масса возможностей для тех, кто приобрел акции второго и особенно третьего выпусков. Более того, даже при нынешних, резко возросших, ценах на бирже есть немало акций крупных аэрокосмических концернов – по крайней мере, их больше, чем думают пессимисты. Вопреки мнению, бытующему на Уолл-стрит, мы верим, что проворные вкладчики еще не опоздали вложить деньги в золотую жилу, именуемую "Космокрепость Америка". Мы убеждены – лучшие времена еще впереди. Подумайте о независимых, субподрядчиках.

Есть ли система в американском безумии?

«Ди вельт»

Принято считать, что решение американского Конгресса финансировать промышленное изготовление основных элементов "Космокрепости Америка" – оборонительного ядерного щита – было актом коллективного безумия. Однако в безжалостном свете реальной политики американская точка зрения, возможно, выглядит иначе.

От кого собирается обороняться Америка? От Советского Союза, не составляющего военной угрозы? От миролюбивой и процветающей Объединенной Европы, переживающей экономический бум?

На этот вопрос, конечно, нет рационального ответа. Возможно, он просто неверно поставлен. Ибо только тот, кто спросит, чего хотят добиться американцы, возводя стапели для "Космокрепости Америка", – оставим в стороне неуклюжие официальные оправдания, – получит простой и ясный ответ.

Сооружая "Космокрепость", Соединенные Штаты вливают новую жизнь в свою оборонительную промышленность, без которой их и так уже расшатанная экономика может впасть в глубочайшую депрессию.

Сооружая "Космокрепость", американские политики овеществляют миллиарды, которые они десятилетиями вкладывали в разработку космической оборонной программы.

Сооружая "Космокрепость Америку", Соединенные Штаты дают понять латиноамериканским странам, что над Западным полушарием простирается американское могущество, что США готовы прибегнуть к любым интервенционистским акциям – никто не сможет и не осмелится выступить против Америки в ее собственной, ею самой провозглашенной сфере влияния.

Когда-то давно Михаил Горбачев посулил американцам ужасную вещь. Мы лишим вас врага, пообещал он – и выполнил обещание.

Теперь мы видим американский ответ. Лишившись врага, образ которого поддерживал их экономику и придавал смысл внешней политике на протяжении пяти с лишним десятилетий, правительство США просто-напросто поискало и нашло замену.

Если бы даже Объединенной Европы вкупе с Германией не существовало в природе, американцам пришлось бы выдумать нас, чтобы навязать нам роль врага. И в определенном смысле они нас на самом деле выдумали.

 

I

Свинцовый удар, протестующий визг резины по бетону, неприятный стон уставшего металла – старенький "Боинг-747" плюхнулся на взлетно-посадочную полосу. Взревел реверс, хлопнули, откинувшись, полдесятка крышек багажных отделений, расположенных над головами, и замигали световые табло.

Это был воистину ужасный перелет из Лос-Анджелеса – четырнадцать часов в воздушном скотовозе, с терморегуляцией, которая, кажется, давно забыла, как поддерживать постоянную температуру, с двумя еле теплыми, пресными обедами под унылый телевизор, с неработающей киноустановкой. Кресло весь полет не хотело откидываться, мерзкая вибрация шла от левого двигателя, но самолет каким-то образом осилил расстояние, и Джерри Рид оказался в Париже – во всяком случае, официально прибыл на французскую землю.

Для инженера, рожденного и воспитанного в Калифорнии, весь предыдущий заграничный опыт которого сводился к знакомству с проститутками в Тихуане, это был долгий путь, тем более если смотреть из Дауни .

Еще восемь недель назад Джерри планировал провести свой трехнедельный отпуск в горах Сьерра-Мадре, с рюкзаком за плечами. У него даже не было заграничного паспорта.

И вот теперь он на борту самолета, ползущего по рулежке к зданию аэропорта Шарль де Голль. Вздох огромного облегчения вырвался из груди Джерри – ему-таки удалось добраться до Европы, и рейс не отменили!

– …Нет, ну конечно же, нет! Тут нет ничего незаконного, – уверял его тогда Андре Дойчер. – Худшее, что может случиться, – тебя просто не пустят в самолет.

Андре улыбался своей знаменитой улыбкой, пуская тонкую струйку дыма сигарой "Упманн", за десять ЭКЮ штука.

– Допустим, у тебя отберут паспорт за попытку выезда из страны, но ведь он тебе и не нужен в том месте, куда ты собирался поначалу, n'est-ce pas , Джерри?

– Верно, – с горечью признал Джерри. – Но если за это у меня отберут допуск, я, как и бедняга Роб, больше никогда не смогу работать в Программе.

– Роба раздавили, Джерри. Печально, но это факт, – холодно произнес Андре Дойчер. – А поскольку перед людьми, подобными Робу Посту, у вас двери больше не открывают, мы вправе относиться так же к американской космической программе…

– Но ведь наши тяжелые ракеты-носители, челноки, космосани, наша материально-техническая база… Все это не так уж отстает… – слабо запротестовал Джерри и тут же почувствовал, как уныло и глупо звучат эти слова.

– А тем временем Советы строят три космограда и летят на Марс, а мы создаем прототип космоплана…

– Когда политика здесь переменится, все, что даст нам опыт создания "Космокрепости Америка", – это…

– Джерри, Джерри… Принимаешь ты мое предложение или нет – дело твое, – проговорил Андре, уставив на него свои загадочные серо-зеленые глаза. – Для представителя ЕКА я и так сказал слишком много. Но не обманывай себя, как это делают все участники сегодняшней пьянки, разглядывая по утрам свои физиономии в зеркальцах для бритья. Подобное уже случилось – с Робом. Я бы не хотел, чтобы это произошло и с тобой. Прислушайся к словам нового друга, человека, который мечтал о том же, что и ты, и очень хорошо понимает, что это такое – иметь несчастье родиться в Америке, а не во Франции в эту историческую для нее эпоху. "Космокрепостъ Америка" – сама по себе проблема, а вовсе не решение. Роб в глубине души осознавал это, да-да, и думал, что сможет вести борьбу изнутри. Не попадайся на этом же.

Джерри познакомился с Андре Дойчером лишь три недели назад – встретил его на прошлой вечеринке у Роба Поста. Роб самолично представил Андре как инженера ЕКА, который приехал в отпуск в США, чтобы осмотреть достопримечательности и, для пущего удовольствия, повстречаться с американскими единомышленниками-"космиками".

Джерри, конечно, ни на миг не поверил в это, он принял француза за промышленного шпиона и с ходу принялся вышучивать его. Андре тут же возразил, что гражданская космическая программа США как таковая практически не существует, по крайней мере, в ней нет промышленных секретов, достойных кражи, и что он, Андре, в действительности работает на французскую военную разведку. Какое-то время они жонглировали этим собачьим бредом, и в итоге совершенно неожиданно высеклась искорка дружбы.

Джерри свозил Андре в Диснейленд, показал ему Лесную Лужайку и даже сумел организовать экскурсию по открытым зонам завода "Роквэлл интернэшнл" в Дауни, а француз, в свою очередь, поил и кормил американца за счет ЕКА в таких ресторанах, о существовании которых Джерри и не подозревал.

…В тот вечер Андре совершил серьезный, с калифорнийской точки зрения, проступок – он раскурил в центре переполненной гостиной большую сигару, вручил Джерри другую и настоял, чтобы тот последовал его примеру. С океана дул неожиданный для сезона бриз, в воздухе висел холодный туман, поэтому, когда жена Роба Элма прогнала их наружу курить свою гаванскую отраву – а Андре не сомневался, что именно так она и поступит, – терраса ветхого каменного дома Постов на вершине холма в Гранада-Хиллз – единственное, что удалось сохранить Робу из недвижимости от старых добрых времен, – была пуста.

И вот когда Андре с Джерри остались наедине в холодном вечернем тумане Южной Калифорнии, французский инженер наконец приоткрыл, или сделал вид, что приоткрыл, завесу тайны и признался, зачем он в действительности приехал в Америку.

В Андре Дойчере не было ничего зловещего – он не являл собой ни агента французской военной разведки, ни даже промышленного шпиона. Он был всего лишь охотником за мозгами для Европейского Космического Агентства.

– По-моему, Джерри, ты из тех, кем ЕКА может заинтересоваться, – сказал Андре. – Пойми, я не предлагаю тебе работы, но ты сам говорил, что приближается твой трехнедельный отпуск, и я уполномочен пригласить тебя в Париж, где ты будешь гостем ЕКА, встретишься кое с кем из интересных людей, побольше узнаешь о нашей программе и позволишь нам поближе познакомиться с тобой.

Он повел плечами и улыбнулся.

– Ну, по крайней мере, проведешь бесплатный отпуск в Париже по первому классу – поверь, шум смерти не помеха, n'est-ce pas?

Джерри всегда чудилось, что Андре что-то скрывает под липовыми секретными масками, но теперь, глядя в его глаза здесь, в холодной мгле, в свете далеких огней долины Сан-Фернандо, которые едва пробивались сквозь пелену тумана, Джерри показалось, что Андре наконец говорит искренне. Может быть, он и пытается его в чем-то надуть, но отрицать, что все сказанное Андре было горькой правдой, Джерри не мог. Если он останется в Проекте – в том, что когда-то было Проектом, – то так или иначе, раньше или позже, но неприятности, обрушившиеся на Роба Поста, подстерегут и его. Если уже не подстерегли.

Веселье в доме начало выдыхаться. Вокруг угасающего камина устало сидели гости с полупустыми бумажными стаканчиками в вялых пальцах. Выдохся и сам Роб Пост, он осовело глядел с порога кухни на следы разгрома – как бы глядел на гибнущий Проект в безнадежном ожидании перемен…

Роб Пост и Рид-старший подружились еще до рождения Джерри. Самым ярким детским воспоминанием Джерри было следующее. Отец поднял его с постели посреди ночи, а Роб вручил огромную вазу с шоколадным мороженым, обильно политым липким сиропом "Хершиз", а потом Джерри сидел между двумя мужчинами на старом пыльном диванчике в темной комнате, сонно пялился в экран телевизора и, держа на коленях вазу с мороженым, жадно ел его, черпая большой разливательной ложкой и заливая свою пижаму, – для четырехлетнего малыша это было все равно что проснуться в каком-то поросячьем раю.

– Сэнди обязательно устроит мне выволочку, но ты, Джерри, все равно не поймешь этого, пока не вырастешь, – сказал отец. – Как ты думаешь, почему я позволил тебе сегодня ночью съесть столько мороженого с сиропом, сколько влезет?

– Потому что ты любишь меня, папа? – спросил Джерри, с блаженным видом зарываясь в мороженое.

Отец обнял его и поцеловал в щеку.

– Чтобы ты помнил этот момент всю жизнь, – произнес он грубовато-торжественным тоном. – Ты еще слишком мал, чтобы осознать увиденное сегодня ночью, но уже достаточно вырос, чтобы осознать целую пинту мороженого.

– Это эксперимент, Джерри, – сказал дядя Роб. – В истории человечества происходит величайшее событие, ты уже живешь на свете и можешь наблюдать его, но еще слишком мал, чтобы осознанно запомнить. Вот мы с отцом и пытаемся впечатать сенсорную энграмму в твою долговременную память, чтобы в будущем, когда вырастешь, ты мог бы вызывать ее и оказываться здесь, в этом времени, но уже со взрослым сознанием. – Он усмехнулся и добавил: – А если объешься и тебя стошнит, для твоей памяти это даже лучше.

Джерри не стошнило, но он все запомнил. Горько-сладкая холодная мягкость и двойная порция шоколадного сиропа поверх шоколадного мороженого – это воспоминание еще ни разу не подводило Джерри и всегда бросало сквозь время назад, на тот самый диванчик в темной комнате, где он с отцом и Робом смотрел по телевизору репортаж о высадке на Луну.

С тех пор Джерри влюбился в шоколадное мороженое – эта пагубная страсть заставила его вести бесконечную битву с весами, но зато он мог бывать в теле блаженного от счастья четырехлетнего малыша, смотреть, сидя на диванчике, как Нил Армстронг ступает на поверхность Луны, и при этом сознавать себя взрослым человеком, сумевшим превратить память о плотской радости в куда более глубокую радость истинного понимания.

Странный жемчужно-серый ландшафт, разворачивающийся перед телевизионной камерой посадочного модуля, лаконичный треск далеких голосов из Хьюстона… Глухой свист тормозных ракет на спуске, проникающий сквозь металлическую оболочку… И короткий доклад: "Игл" совершил посадку". А затем неуклюжая фигура, медленно спускающаяся по лесенке… И неуверенный голос Армстронга, пославшего к черту сценарий в тот самый миг, когда его нога коснулась серой пемзы и судьба человека разумного как вида изменилась навсегда. "Этот… э-э… маленький шажок одного человека… э-э… гигантский скачок человечества" .

О да, будучи уже подростком, Джерри достаточно было ощутить вкус шоколадного мороженого, чтобы перенестись назад, к моменту, память о котором сформирует всю его жизнь, а позднее ему стоило лишь вообразить вкус этого мороженого, политого горько-сладким шоколадным сиропом "Хершиз", чтобы заново прокрутить высадку на Луну в сознании взрослого человека. Он от всего сердца благодарил отца и Роба за лучший подарок, который когда-либо получал четырехлетний ребенок, за то, что, будучи взрослым, он сохранил это ясное и радостное воспоминание, за мечту, которую они с великим пониманием – великой любовью заронили ему в душу.

Вот как много значила для отца и Роба космическая программа, и если отец продвинулся не очень далеко, лишь вступил в "Общество Л-5", "Планетное общество" и стал завсегдатаем всех прочих космических кулуаров, то Роб Пост не уставал гнаться за мечтой и отдал ей всего себя. Он попал в Проект прямо из Калифорнийского технологического института и, зарекомендовав себя блестящим техником-конструктором, принял участие в программе "Маринер". Он был рядовым инженером, но по мере того, как он поднимался по служебной лестнице, стало ясно, что у него талант к управлению Проектом и к привлечению к совместной работе инженеров еще более талантливых, чем он сам. Человечество представлялось ему особым родом непорочных космопроходцев, он верил в их судьбу, переносил эту веру на сам Проект и, когда загорался, заражал всю команду своей страстной наивностью.

Он должен был работать над "Вояджером" и "челноками" и, когда взяли моду у всех сотрудников проверять мочу и ему пришлось сдавать анализы, оставил привычку покуривать травку; он совершал долгие переходы в Сьерра-Мадре с рюкзаком за плечами, ежедневно тренировался – ему не было еще пятидесяти, и он копил силы. Вопрос о Марсе еще даже не вставал, но у него сохранялись весьма неплохие шансы слетать на лунную базу, если, конечно, построят хотя бы один из таких кораблей до того, как ему стукнет шестьдесят, и если он сохранит форму. Это была идея-фикс всей его жизни вплоть до катастрофы "Челленджера".

Отец допустил Джерри до своей беспорядочной коллекции научной фантастики, собранной впрок – чтобы читать ее на пенсии. С помощью отца, его книг и Роба Поста, "любимого дяди", Джерри рано усвоил, кем будет, когда вырастет, – задолго до того, как стал понимать, что означает "вырасти".

Он должен стать астронавтом – познать невесомость в безграничной бездне, пройтись по бледно-серой щербатой поверхности Луны. Он должен отправиться в пояс астероидов и к Титану, и, может быть, это еще не предел. Он молод. Программа разворачивается быстро, горизонты жизни необъятны, и он вполне мог успеть оказаться среди первых, кто ступит на планеты, вращающиеся вокруг иного солнца.

– Марс – если невероятно повезет, Луна – возможно, но это, малыш, для старика вроде меня, – бывало, говаривал Роб, когда Джерри продирался сквозь дебри школьных премудростей. – Тебе повезло родиться в нужное время, Джерри. Так что щелкай свои книги, а как закончишь университет, у нас уже будет база на Луне. До Марса, должно быть, мы доберемся раньше, чем тебе исполнится тридцать, до Титана – к твоим пятидесяти. Ты сможешь увидеть пуск первого звездолета. Даже сам сможешь полететь на нем. Тебе жить в золотой век освоения космоса, малыш. Это произойдет при твоей жизни. И ты можешь стать одним из тех, кто сделает все это.

Итак, Джерри заложил основы для выбранного им пути еще в школе; со своими оценками и восторженным рекомендательным письмом от старого проныры Роба Поста он поступил в Калифорнийский технологический, где выбрал специальность аэрокосмического инженера.

Первые три студенческих года Джерри по-настоящему вкалывал. Учиться было нелегко, однако он стал ушлым, всецело преданным идее студентом, так что пребывать в числе первых не составляло для него большого труда. Он знал: чтобы попасть в астронавты, требуется много больше, чем просто быть лучшим в классе. Нужна прекрасная физическая форма – но зубрежка, отсутствие интереса к спорту, природное рыхловатое телосложение, наконец, пристрастие к шоколадному мороженому делали это весьма непростым делом.

И опять на помощь пришел Роб Пост. Он приучил Джерри к долгим пешим походам в Сьерра-Мадре. Он купил ему набор гантелей. К середине второго курса Джерри избавился от полноты, накачал мускулы, да и с девочками дела пошли куда лучше прежнего. Но когда Джерри заканчивал последний курс, взорвался "Челленджер", а вместе с ним вся гражданская космическая программа: за время между катастрофой "Челленджера" и запуском следующего челнока все встало на свои места.

Светлое космическое будущее, которое казалось неминуемым, так и не наступило. Никаких космических станций к 1975 году. Никакой лунной базы к восьмидесятому. И никакого Марса к восемьдесят пятому. Да, семидесятые и начало восьмидесятых стали золотым веком автоматической разведки космоса – с невероятными фотографиями Марса, лун Юпитера, колец Сатурна, но настоящая космическая программа, с работой человека в космосе, – программа, истинный смысл которой – превратить человечество в новый вид – космопроходцев, за десятилетие сделала лишь один оборот колеса: от последнего "Аполлона" до космических челноков "Шаттлов".

Президентом к тому времени стал Рональд Рейган. Военный бюджет взлетел вверх, началось финансирование "звездных войн", военно-воздушные силы глубоко внедрились в НАСА, и еще до того, как взорвался "Челленджер", около сорока процентов выводимого на орбиту полезного груза уже принадлежало военным.

Прошло еще два года бюрократических проволочек, и наконец НАСА набралось смелости запустить "Дискавери", но дух агентства уже был уничтожен, а его административная структура насквозь милитаризирована: огромные обязательства по военным перевозкам, гражданский бюджет обрезан до костей. Судьба любой программы, имеющей отношение к освоению космоса человеком, была предрешена.

Даже исчезновение военной угрозы со стороны Советского Союза ничего не изменило; к тому времени, когда Джерри окончил институт, сама идея делать карьеру гражданского астронавта стала предельно нелепой.

И снова появился Роб Пост – чтобы предложить Джерри совет и помощь, но теперь это была помощь иного, несколько печального свойства. Хотя контракты на гражданские космические проекты фактически прекратили существование, Роб Пост успел забраться на самый верх администрации "Роквелла": занимал пост руководителя проекта космического корабля и имел неплохие перспективы. Когда Джерри еще учился на старшем курсе Технологического института, Роб почесался, повздыхал и принял предложение возглавить проект Упреждающего Маневрирующего Носителя.

– Выбирать не приходится – либо браться за это, либо стать безработным, – вяло оправдывался Роб. – Кроме того, черт меня побери, если у этой проклятой штуковины не найдется какого-нибудь гражданского применения…

УМН был одним из бесчисленного множества дешевых проектов, которые поддерживали жизнь '"звездным войнам" во времена тихого угасания "Сверкающих линз" – до той поры, когда интервенции в Латинской Америке и вызванная ими буря в Европе не позволили наконец "оборонке" протащить через Конгресс проект "Космокрепость Америка". По конструкции УМН была усиленной ракетой-носителем "Эм-Экс"; предполагалось использовать ее для запуска целых дюжин маленьких дешевых орбитальных противоракет (по крайней мере, так доложили Конгрессу).

На самом деле это была дымовая завеса: военные заказали платформу,, которую можно вывести на низкую околоземную орбиту, загрузив, по крайней мере, двумя десятками возвращаемых аппаратов и (или) теми же противоракетами. Платформа должна была год без дозаправки оставаться на орбите, при необходимости орбиту изменить, уклоняться от противоспутниковых ракет и запускать свой груз с высокой степенью точности.

– Выкинуть это дерьмо – боеголовки и противоракеты, – добавить большой топливный бак и двигатели, установить герметичную кабину, и получится настоящий космический джип, способный переходить с околоземной орбиты на геосинхронную, – мечтал Роб.

Джерри закончил учебу, и Робу удалось пристроить его на работу в проект УМН с поистине невольничьей стартовой зарплатой. Даже Джерри не мог не понять, чем на самом деле занимается Роб в "Роквелле". В этом обмане все были с ним заодно – не сомневаясь, что Роб Пост примет огонь на себя, если военные когда-нибудь разберутся. Он, как и военные специалисты, работал по собственной тайной программе. Он пользовался фондами ВВС для разработки гражданского транспортного корабля, космического парома для доставки людей на космические станции – под видом УМН.

Ракетные двигатели были мощнее, чем требовалось для боевого применения. Конструкция так называемой "подзаправочной станции" давала возможность разместить большой топливный бак, чтобы он уравновешивался по длинной оси, а на самой платформе с четырьмя десятками противоракет оставалось место для герметичной кабины. И так далее.

Возможно, все это было связано с тем, что Роб вновь пристрастился к "травке", от которой отказался, когда у служащих стали брать на анализ мочу. Как-то раз приехал к себе домой в Гранада-Хиллз, перекусил и засел за компьютер – на свободе поконструировать кабину и увеличенный модуль топливного бака, которые превращали УМН в космический паром, способный доставлять десять человек с низкой околоземной орбиты на геостационарную. Тогда-то он и взялся за старое…

Но в конце концов случилось неизбежное.

Прежде чем запускать УМН в производство, военные тщательно изучили конструкцию, и какой-то умник все понял. Однажды туманным утром, в понедельник, нагрянула медицинская служба, и каждого участника Проекта заставили помочиться в пробирку. Потом, когда взяли пробы крови, всем стало понятно, против кого направлена эта поголовная проверка чистоты рядов. Моча у Роба Поста случайно оказалась в порядке, но его все-таки подловили на следах канабинола в крови.

Этого могло хватить, чтобы раз и навсегда отстранить Роба от участия в Программе, а возможно, и нет – если бы он стал оспаривать увольнение в суде. Поэтому его не накрыли сразу, а поступили куда хитрее. ВВС расторгли контракт, что стоило "Роквеллу" больших денег, а затем недвусмысленно дали понять: покуда Роб Пост значится в платежных ведомостях "Роквелла", шансы получить контракт на другую программу весьма призрачны, если вообще не равны нулю. Более того, ему нельзя просто уйти в отставку, его надо уволить именно за ненадлежащее использование фондов ВВС.

"Роквелл" не слишком упорствовал, прикинув, сколько он потерял на деле с УМН. Роба с треском выперли, за что "Роквелл" получил контракт на "космические сани". Роб, как говорили, перебивался техническими консультациями в других фирмах и проектах, используя свои многочисленные связи в калифорнийских университетах и космических обществах. И каждый месяц он устраивал вечеринки наподобие сегодняшней – ради печальных контактов с людьми вроде Джерри, пока еще остававшимися в Программе.

Такие вот дела.

…Джерри отвернулся от стеклянной двери, от грустной вечеринки за стеклом, от понимающих глаз Андре Дойчера и посмотрел в вечернее небо Южной Калифорнии. Поднимающийся с побережья туман скрыл звезды, словно их не было.

Он снова взглянул на Андре. Тот стоял, облокотившись на перила, курил свою роскошную гаванскую сигару и пускал длинные, медлительные струи дыма, растворявшиеся в тумане.

– Невеселые наступили времена для таких, как ты и Роб, невеселые времена для всех вас, – сказал Андре и кивнул в сторону гостиной. Роб шел к ним.

– Не думай, будто я ничего не понимаю, Джерри, – добавил Андре соболезнующе. – Ты – американец и упрямо веришь в то, чем ваша страна больше не занимается…

– Ну я-то пока еще в космическом бизнесе, – протянул Джерри, подражая Грочо Марксу. Он помахал контрабандной "гаваной" стоимостью в пять долларов и затянулся, сам понимая, что глупо подражает щегольству Андре.

На деле Джерри не нравился табачный дым; курение было хоть малым, но бунтом против ханжеских запретов, которым большинство из присутствующих, и он в том числе, должны были следовать, чтобы не вылететь с работы. Никотин пока еще не отыскивали в моче служащих, но кубинский табак можно было курить с трепетом, почти как марихуану.

О да, Джерри был в космическом деле – пока что. Он еще работал в "Роквелле" – по иронии судьбы в прежней команде Роба. Сейчас она разрабатывала маневровые двигатели для "космических саней", заменивших отвергнутый УМН. Словно в пику Робу: это была его конструкция – но он был лишен авторства. Его конструкция универсальной платформы и породила безумную идею "саней" (хотя в ВВС никто этого не признавал).

Почему бы и нет? Почему бы не соорудить нечто такое, что сможет перемещать полезный груз с низкой околоземной орбиты на геостационарную? И работа над УМН не пропадет даром. Роб уже разработал стыковочный узел и большой топливный бак; теперь требовалось добавить регулируемые двигатели разгона и торможения, фиксаторы грузовых модулей, систему управления и основательную платформу, чтобы все это разместить.

Voil? : «космические сани», способные не только крутить на околоземной орбите противоракеты. Эта штука вдобавок может уворачиваться от спутников-убийц и переводить спутники-шпионы на геосинхронную орбиту, причем ее стоимость ненамного выше, чем у УМН, предназначенной для одной-единственной цели.

И теперь, когда Конгресс заинтересовался этим и развязал кошелек, говорят уже о втором поколении "саней", способном выводить на геосинхронную орбиту космические челноки, или, в соответствии с целями "Космокрепости Америка" – большие отражатели, чудовищные лазеры, высокоскоростные противоракеты и ускорители элементарных частиц. Там они будут неуязвимы, они станут хозяевами на геосинхронной орбите, а Америка – хозяином околоземного пространства.

Бедняга Роб хотел перековать меч УМН в орало, этакий космический плуг – без договоренности с высшими кругами Пентагона он хотел создать нечто противоположное тому, чего хотели они.

Такие вот дела.

И теперь Джерри стоял на террасе дома Роба Поста и наблюдал снаружи за вечеринкой Роба, хотя, если посмотреть с другой стороны, он сам находился внутри чего-то и выглядывал наружу.

На террасу вышел Роб Пост, Какой-то он был одеревенелый, словно ему было очень много лет.

– Что, от табака тоже балдеют, а, парни? – спросил он взамен приветствия.

С тех пор как его уволили из "Роквелла", он окончательно пристрастился к курению "травки", несмотря на риск получить срок. Его седые волосы были даже длиннее тех, что отпускали в конце шестидесятых. Он носил голубые джинсы и ковбойку, словно прятал свою горечь под оболочкой настоящего прожженного хиппи. "Отчего бы и нет, – говорил он, когда Джерри пытался его образумить. – Что мне терять из того, чего я еще не потерял?"

– Отличная "гавана". – Андре достал сигару из кедрового портсигара и предложил ее Робу.

С притворно испуганным видом Роб огляделся по сторонам.

– Элма меня убьет, – сообщил он, но сигару принял и позволил Андре зажечь ее вычурной серебряной зажигалкой "Данхилл". Так они и стояли в неловком молчании, облокотившись на перила мамонтова дерева, вдыхая дорогие канцерогены. Было холодно, и туман был пропитан ароматом сигарного дыма.

Джерри думал, что его познакомил с Андре Роб, и ЕКА следовало пригласить самого Роба – если в мире существует хоть намек на справедливость. Но Андре сказал, что с Робом покончено – во всяком случае, со стороны ЕКА.

Джерри очень хотелось посоветоваться с Робом: стоит ли рисковать карьерой ради бесплатной поездки в Париж? Но он предпочитал не спрашивать. Во-первых, он не знал, как это воспримет Андре, а во-вторых, боялся нанести Робу удар. Старику будет больно услышать, что Джерри, а не ему, Робу, предложена работа в программе ЕКА.

Неожиданно Роб Пост опять выручил его.

– Слушай, малыш, – произнес он, помахивая своим "Упманном", – ты смог бы переправить мне контрабандой коробку этих штуковин? Из Парижа?

– Ты знаешь? – выпалил Джерри, посмотрев сперва на Роба, потом на Андре. – Ты сказал ему?

– Ну конечно, – ответил Андре. – Если быть точным, Роб тебя и рекомендовал.

– Но почему…

– Я не еду сам? – закончил за него Роб. – Никого не интересует человек, уже несколько лет не работающий в Программе. Им хочется молодой крови. Что вполне естественно…

Он вздохнул, отвернулся и посмотрел на ущелье, которое прорезало склоны гор Санта-Моника и спускалось к скрытому в тумане Сан-Фернандо Вэлли, откуда сквозь мерцающую дымку пробивался свет миллионов огоньков. Роб резко затянулся и медленно выпустил дым.

– Кроме того, – сказал он, – мне шестьдесят, я слишком стар для ЕКА, моя мечта кончилась, малыш, и я знаю это. И я люблю эту страну, не старые Соединенные Штаты Америки или тупоголовое вашингтонское правительство, а Калифорнию, Сьерру, секвойи, вон те холмы… Я прожил здесь жизнь, и я – часть этой земли, а она – часть меня, и даже если бы мне предложили выбирать…

Он пожал плечами, усмехнулся и повернулся к Джерри.

– Самое скверное, что никто не предлагал мне выбирать, а самое замечательное – что мне не нужно делать никакого выбора.

– Ты считаешь, мне нужно ехать?

Роб Пост взглянул на него налившимися кровью, изрядно помутневшими глазами. Его седые волосы стали редкими. У рта и глаз появились глубокие морщины, и все его дубленое лицо было в морщинках и проступающих пятнах, говоривших о нездоровой печени. Джерри впервые заметил все это. Действительно впервые. И впервые понял, что его герой, покровитель его детства, юношества и начинающейся зрелости, постарел.

Он – Роб Пост – должен стать стариком, болезненным и слабым, должен умереть, так и не ступив ногой ни на Марс, ни на Луну, не ощутив даже свободного полета в звездной мгле – хотя бы на одно счастливое мгновение.

Джерри сжал кулаки, глаза застлались слезами. Он затянулся поглубже и закашлял, притворяясь, что кашляет и вытирает слезы от дыма, попавшего в глаза.

– Ну, малыш, я ничего не рекомендую, – сказал Роб. – Какого черта, я ни разу не был в Европе и понятия не имею, чем это дело может кончиться, если вообще закончится чем-нибудь. Но если тебя интересует мое мнение…

– Меня всегда интересует твое мнение, Роб, ты прекрасно это знаешь.

Роб улыбнулся – словно слетела старческая маска, и открылось молодое, такое знакомое Джерри лицо.

– Если уж хочешь знать, Джерри, то мое мнение – а какого хера?

– Какого хера – что?

– Какого ж хера! Бесплатный трехнедельный отпуск в Европе, вот что это такое, – сказал Роб и прошелся перед Джерри, описав аккуратный эллипс.

– Значит, стоит согласиться?

Роб засмеялся.

– Почему бы и нет? Какой американский парень, если у него в жилах не рыбья кровь, откажется от дармовой поездки в Париж? Какой курсант-космик не захочет сунуть нос в программу ЕКА?

– Который не хочет потерять допуск к нашей, – ответил Джерри.

– Это не исключено, – произнес Роб довольно мрачно.

Андре Дойчер во время их разговора стоял, прислонившись к перилам, и курил свою сигару. Теперь он заговорил:

– Дело можно уладить, как мы считаем, надежным и безопасным способом. Ты попросишь о выдаче паспорта. Либо его выдадут, либо нет, n'est-ce pas? Если нет, сиди тихо и не спорь. Вряд ли скромная просьба о паспорте отзовется на его допуске, верно, Роб?

– Но я не вижу, как тогда…

– Тогда он попросит тридцатидневную туристическую визу в Объединенную Европу через обычное бюро путешествий, сядет в первый класс самолета "Эр Франс" и полетит со мной в Париж…

– У-у, – протянул Роб, – это глупо, а они не дураки. Ему лучше лететь одному, на американском самолете, а не на европейском, и не в первом классе, иначе они заподозрят, что он летит за чужой счет, и могут просто не пустить парня в самолет.

Андре пожал плечами.

– Боюсь, он прав. Лучше тебе лететь в одной телеге с крестьянами. – Он улыбнулся и подмигнул. – Ты, Джерри, не огорчайся. Мы скомпенсируем это злополучное неудобство, как только ты окажешься в Париже. Это я тебе обещаю, и плюс к тому – первый класс в "Эр Франс" на обратном пути. – Он выпустил струйку дыма. – Если таковой будет.

– Ну, я до смерти рад, что вы все за меня решили, мужики, – огрызнулся Джерри. Но больше для виду. На деле Роб был прав.

Какого хера, они не лишат меня допуска за просьбу о выдаче паспорта. Какого хера, я же смогу изобразить невинную овечку, если меня задержат у самолета, не правда ли? Я всего-навсего желаю провести отпуск в Париже, это вас не касается, господа…

И словно знамение с неба, внезапно загрохотало вдалеке и появилась едва заметная огненная точка – она с поражающей воображение скоростью уходила вверх, прошивая туман, – как будто на небеса восходил грозный ангел.

– Alors! – воскликнул Андре Дойчер. – Qu 'est-ce que c'est??

Джерри перехватил взгляд Роба, и они оба рассмеялись. В этот момент решение было принято.

– Ничего страшного, Андре, – сказал Роб. – Запуск из Ванденбурга, рядовое испытание противоракеты наземного базирования.

Почти такой же грохот, раздавшийся куда громче и ближе, оторвал Джерри от этих воспоминаний. Он очнулся и прижался носом к иллюминатору, тщетно пытаясь что-нибудь разглядеть.

– О, Господи, что это? – воскликнула пожилая дама в соседнем кресле.

– "Антонов-300" идет на взлет, – предположил Джерри. Он знал, что никакой другой гражданский самолет не орет так ужасно при взлете.

До тех пор, пока рев ускорителей "Антонова" не встряхнул его, Джерри дремал в заколдованном мире, где интерьер одного самолета или аэровокзала не отличается от другого и все воздушное пространство кажется связанным в единое целое неким грандиозным аэропортом – с отростками по всей стране, как у амебы, – замкнутый мир, совершенно немыслимый вне Америки.

Но сейчас старинный "Боинг-747" компании "Пан Уорлд" выруливал к главному терминалу аэропорта Шарль де Голль, и на гудронированной рулежке, соединяющей терминал со взлетно-посадочными полосами, Джерри увидел еще двух "Антоновых". Самолеты были окружены поездами багажных тележек – точь-в-точь как "боинги" на земле Лос-Анджелеса. Один "Антонов" был выкрашен в красно-бело-голубые цвета Британской авиакомпании, другой – украшен крылышками, серпом и молотом "Аэрофлота", – и только теперь Джерри уразумел, что он уже не в Канзасе.

"Антонов-300", самолет, давший русским долгожданный выход на мировой рынок, когда-то возил на себе космические челноки. И вот на этого монстра – до того переделанного из старого военного транспорта – дополнительно установили два двигателя. Самый большой в мире самолет стал самым крупным авиалайнером. С полным запасом горючего в гигантских баках он мог перевезти тысячу пассажиров с багажом на расстояние в десять тысяч километров, при скорости восемьсот километров в час – с сомнительным, правда, комфортом. Но плюс к тому – сто человек в просторном и роскошном первом классе на верхней палубе, на месте опор для челнока. Все это делало самолет самым рентабельным в мире – самая низкая стоимость одного пассажиро-километра.

Понятно, что столь тяжелая машина нуждалась в длинной взлетно-посадочной полосе – таких не было в большинстве коммерческих аэропортов. Русские решили проблему в своей примитивной и неумной силовой манере: они установили выносную консоль за основным шасси и водрузили на ней батарею твердотопливных ускорителей – очевидно, двигателей от старых ракет средней дальности. Они-то и грохотали при взлете.

В "Роквелле", где создавали гиперзвуковые бомбардировщики, исполняющие "Полет валькирий" под многоголосый аккомпанемент кассетных бомб, над "Антоновым'' потешались.

Но оказалось, что этот реликт эпохи технологического средневековья вблизи чем-то привлекателен. Было в нем нечто такое, чем непременно восхитились бы Жюль Верн и Раби Голдберг. Старенький "Боинг-747", сам когда-то считавшийся крупнейшим авиалайнером, теперь бочком пробирался к терминалу мимо "Антонова" и казался рядом с ним маленьким – как самолеты внутренних линий рядом с "боингами" на лос-анджелесской земле всего четырнадцать часов и полмира назад.

Напоминает какую-то карикатуру на русскую технологию, подумал Джерри, когда "Антонов" оказался вблизи. Огромный, мощный и грубый, будто собранный из деталей, найденных на помойке, – склеенных жевательной резинкой и прикрученных проволокой. Но зато он дешев, и он работает, напомнил себе Джерри. Ты, конечно, можешь смеяться над тем, как русские его делают, но они-то смеются всю дорогу к банку.

Если американцы способны создавать неуловимые гиперзвуковые бомбардировщики, почему же "Роквелл" или кто-нибудь подобный не построил первоклассный лайнер и не перехватил рынок дальних перевозок за счет скорости и комфорта?

Почему он работает над проклятыми "санями", вместо того чтобы делать пилотируемые корабли? Почему русские снарядили экспедицию на Марс, а американцы до сих пор топчутся вокруг базы на Луне? Почему ЕКА, а не "Роквелл" или "Боинг" создает прототип космоплана?

Ответ содержался в двух словах – они отравляли Джерри жизнь: "Космокрепость Америка".

Вот куда два десятилетия кряду шла львиная доля бюджета – и при республиканской и при демократической, администрации. Джерри вспомнил историю, рассказанную Робом, когда Джерри учился на втором курсе, а программа еще называлась "Стратегическая оборонная инициатива".

"Сижу я как-то на полудохлой вечеринке с компанией инженеров-космиков, и все они несут бодягу насчет контрактов своих компаний – на разработки для СОИ. Лазеры с ядерной накачкой, орбитальные отражатели, электромагнитные пушки и прочее дерьмо. О'кей, говорю я для веселья, – как насчет крюкозахватного оружия? Кувыркается себе на орбите и поджидает запуска русских, а когда надо, посылает связку крюков, и те пристегивают русские ракеты к стартовым конструкциям в аккурат перед запуском. Мужики посмеялись, но у двоих – из "Локхида" – вроде лица оживились. Да, сказал один, думаю, удастся получить тысяч двадцать на предварительную проработку. Через годик узнаю – они это сделали. Пентагон отвалил им миллионов сто, прежде чем понял, что его надули".

Америка становилась самой обороноспособной страной третьего мира; лучшие и умнейшие делали ее такой и мочились в бутылочки, чтобы сохранить эту привилегию, а русские пока летали к Марсу и продавали своих "Антоновых", а Объединенная Европа подумывала о шикарных отелях на геосинхронных орбитах.

"Ладно, оставим это, – с раздражением подумал Джерри, когда пассажиры толпой двинулись к выходу. – Я все равно люблю космическое дело".

Он вытащил сумку из-под сиденья и теперь стоял в проходе, набитом людьми, как банка – сардинами.

Наконец после обычного неизбежного, бесконечного ожидания дверь открылась, и Джерри вместе с медлительным людским потоком двинулся через взлетную полосу, потом очутился в автопоезде, миновал голографические рекламы с неистовым обилием гологрудой красоты и непонятными французскими надписями и попал в людской хаос зоны прибытия. Из автопоездов текли другие потоки пассажиров – от всех радиальных отростков огромного вокзала.

Вдали, за бесконечной толпой, виднелся ряд строек. За ними помещались чиновники в вычурной, на военный лад униформе. Таблички над стойками извещали: "Паспорта Объединенной Европы" и "Все прочие". В четырех первых люди шустро предъявляли паспорта и мгновенно неслись дальше, а у двух последних стоек томились длинные очереди. Похоже, чиновники проверяли каждый иноземный паспорт на компьютере.

Джерри был потрясен такими антиамериканскими действиями. Было ясно, что не менее часа займет паспортный контроль; после него придется сыграть в багажную рулетку, а затем, уже с багажом, отстоять еще более длинную очередь в таможне. Бессонница, усталость и назойливая непонятная речь вокруг обессилили его – колени подгибались, во рту был вкус меди, гудело в голове. Хуже всего было то, что добрая половина пассажиров курила какие-то ядовитые сигареты; дым от них был вонючий и удушливый.

"Добро пожаловать в Объединенную Европу", – пробормотал Джерри и, помогая себе локтями, стал неловко пробираться к хвосту одной из медлительных очередей.

Monsieur Jerry Reed, pr?sentez-vous ? la caisse sp?ciale sur la gauche de la salle… – произнес по трансляции женский голос, едва различимый за шумом, и к тому же на непонятном французском языке! "Господи Иисусе, что же мне теперь…"

– Мистер Джерри Рид, мистер Джерри Рид, подойдите, пожалуйста, к особой проходной в левом крыле зала…

Джерри бросило в холодный пот. Господи Иисусе, неужели рука Пентагона протянулась в такую даль, а он было решил, что освободился от них?

Оцепенело и испуганно, ловя сердитые взгляды, получив не один тычок и даже наткнувшись ладонью на зажженную сигарету, Джерри протолкался в левое крыло.

– Джерри, Джерри, сюда!

Окликнул его Андре Дойчер. Джерри поплыл в ту сторону. Андре стоял у конторки, которую Джерри до этого не замечал. За конторкой сидел мужчина, одетый в форму – но не аэропортовскую, а рядом с Андре стоял штатский – на его костюме не было значка или карточки, но он явно был не из пассажиров.

– Добро пожаловать во Францию, дружище, – сказал Андре. Он оглядел зал с гримасой высокомерного отвращения. – Не будешь ли так любезен дать мне свой паспорт и багажную квитанцию, чтобы мы поскорей вырвались из этой свалки?

Джерри достал документы. Андре передал квитанцию человеку в форме, который тотчас исчез.

– Марсель позаботится о багаже, – прокомментировал Андре, передавая паспорт штатскому, тот мгновенно проштамповал документ и вернул его Джерри со словами: "Bienvenu ? Paris, monsieur Reed" .

Андре немедля повлек Джерри по коридору в маленький лифт, который за секунду доставил их в другой коридор, ведущий к служебному выходу на внешнюю сторону терминала. Там ждал овальный "ситроен", сверкавший под резким светом утреннего солнца. Низкая посадка, обтекаемые формы и дымчатые стекла делали машину похожей на личное летающее блюдце "дона" марсианской мафии.

– Super bagnole, eh? – сказал Андре.

Шофер в униформе, такой же, как у Марселя, выскочил из машины и элегантно распахнул заднюю дверь.

– Ходит не на бензине, – сказал Андре. – Теперь во Франции девяносто процентов энергии дает атом, и нам хватает электричества для автомобилей.

Заднее сиденье "ситроена" было похоже на уютный диван, обтянутый темно-синим велюром, того же материала были коврики и мягкие валики – чтобы упираться ногами. Маленькие галогенные лампы в потолке накрывали каждого пассажира конусом мягкого, как бы солнечного света. Стенки салона были обтянуты пастельно-голубой кожей и отделаны блестящими металлическими накладками, похожими на серебряные. Под стеклянной перегородкой, отделявшей пассажиров от шофера, помещался предмет, непохожий на все остальные – явно недорогой экранчик с клавиатурой. Андре прикоснулся к одной из кнопок – заиграла тихая музыка, что-то в восточном стиле. Он нажал другую кнопку и рассмеялся – Джерри вцепился в подлокотник, потому что перед ним, в спинке переднего сиденья, с хлопком распахнулась дверца, открыв миниатюрный холодильник с двумя бокалами и бутылкой шампанского – раскрылась и снова захлопнулась.

– Это твое, Андре? – воскликнул Джерри.

Андре ухмыльнулся.

– Не больно-то хотелось! Это дипломатический лимузин, ЕКА одолжило его у Министерства иностранных дел. После всех тягот, на которые мы тебя обрекли, удалось убедить министерских, что честь Франции требует хоть такой малости.

Но самым удивительным было другое. Всего через десять минут, когда Андре еще демонстрировал встроенный видеофон – он же терминал компьютера, связывающего автомобиль с телефонной сетью, общей службой информации и с отделами ЕКА, – появился Марсель с багажом Джерри. Эта стремительность была чудом, поразившим Джерри больше, чем мгновенный проход через паспортный контроль или этот маленький дворец на колесах…

Когда Марсель уселся на переднее сиденье, Андре сказал в переговорное устройство: "Avanti" , – и автомобиль рванулся вперед без единого звука, по крайней мере, различимого на фоне тихой музыки.

Они выехали из аэропорта и помчались по шоссе, прорезавшим зеленые луга и коричневые поля колосящейся пшеницы. Только теперь до Джерри окончательно дошло, что он в чужой стране – не только потому, что встречные автомобили выглядели чужими и странными и неслись невероятно быстро, а надписи на дорожных знаках были французские. Главное, здесь не было придорожных забегаловок, никаких "Бюргер Кингов" и "Макдональдсов", торговых комплексов и автостоянок, бесконечных дешевых построек, бесконечной пригородной пошлятины, ничего того, что видишь по дороге из аэропорта в любой крупный город Америки.

…Пригороды Парижа начались сразу, словно машина пересекла невидимую границу. В некотором смысле они были отвратительны, но по-иному, совсем не так, как мог вообразить себе Джерри. Кварталы огромных многоквартирных домов с балконами, на которых сушилось белье, мрачный серый бетон – очень много бетона, – но попадались дома, раскрашенные в навязчивые яркие цвета, порой несовместимые, например, зеленый и розовый с пятнами фиолетового. Затем пошли промышленные строения, газовые заводы и сортировочные станции, которые можно видеть в любой стране, потом появились плакаты, пестрящие голыми грудями и задницами, рекламирующие какие-то непонятные товары.

А когда автомобиль повернул и переехал через мост, Джерри увидел вдали неясный силуэт, который нельзя было не узнать, – Эйфелеву башню.

– Et voil?! – воскликнул Андре и снова открыл холодильник, но на этот раз достал бутылку и снял с нее золотистую фольгу.

– По мне, рановато, – пробормотал Джерри.

– Mais non! – весело воскликнул Андре. – В твоем Лос-Анджелесе поздний вечер.

Он обождал, пока автомобиль не выехал с шоссе на кольцевую развязку, забитую машинами, которые рывками продвигались вперед, и выдернул пробку. Шампанское вспенилось и залило коврик. Андре безразлично пожал плечами.

– Ковру на пользу, так вы говорите в Америке?

Теперь лимузин пробирался по улицам, запруженным машинами, – мимо кафе со столиками на тротуарах, мимо громоздких помпезных домов XIX века и людских толп – городская жизнь кипела с такой интенсивностью, какой Джерри никогда не видел. Он был измотан, ему хотелось спать, но все-таки было приятно выпить шампанского утром, как в старое доброе время.

Когда лимузин наконец-то подъехал к отелю, Джерри едва удалось подняться.

– "Риц", – сообщил Андре. – Хемингуэй и все такое… Несколько театрально, peut ?tre , но мы решили, что тебя это развлечет.

Да, тут было от чего обомлеть. Джерри ввели в холл – точь-в-точь декорации дворца в старом фильме Сесиля Б. де Милля ; препроводили в лифт из того же кинофильма и, наконец, в номер…

– Чтоб я сдох!.. – пробормотал Джерри, когда Андре дал коридорному на чай и закрыл за ним дверь.

Здоровенная зала, бронзовая кровать, задернутая парчовыми портьерами, стол, уставленный цветами, корзинками с фруктами, подносами с petits fours . Тут же – серебряный поднос с вазочкой икры и разными закусками. В номере еще наличествовал бар с холодильником.

Ко всему этому великолепию – лепнина на потолке, вызолоченные карнизы, обои в красных, золотых и голубых пупырышках. На стенах – писанные маслом картины в массивных рамах.

– Господи, у меня такое чувство, словно я влез в королевскую спальню… – выдохнул Джерри.

Андре Дойчер рассмеялся.

– Понимаю, понимаю – ничего лишнего сверх необходимого, а? Нет, дружище, смотреть кино – значит жить им, как однажды сказано.

Он подошел к высокому, от пола до потолка, окну и раздвинул шторы. Окно открывалось наподобие двойных дверей. Андре поклоном пригласил Джерри на балкон.

– Ну вот, – сказал Андре, – теперь это настоящий Париж.

Джерри, пошатываясь, вышел на теплое утреннее солнце. Обзор с балкона был прекрасен. Крыши и верхушки деревьев остались внизу, и были видны сверкающие воды Сены. Потоки машин пересекали ее по разукрашенным каменным мостам. Редкие, похожие на белых овечек облака отбрасывали на землю пятна тени, и солнце высвечивало знаменитый Левый берег – он был похож на его собственную фотографию, из тех, что печатают на открытках. По правую руку красовалась Эйфелева башня, она была как восклицательный знак на этой сказочной картине.

Наверное, каждый видел эту картину сотню раз в кино, на фотографиях и в живописи; она как бы отпечаталась в памяти, но сейчас Джерри слышал музыку города, ощущал тонкий пьянящий его аромат; это была не картина и не фотография на открытке, это было нечто неожиданное. Ошеломляюще красивое и ошеломляюще реальное. Город пел Джерри свою манящую песню.

– Говорят, – задумчиво произнес Андре, – у каждого человека два родных города: тот, в котором он родился, и Париж.

Джерри Рид, американец, космический курсант, был в странном состоянии; он сомневался, может ли Андре его понять. Он упивался неожиданным чудом этой чужеродности, осознавая, что все это – правда, опасная и восхитительная правда. Только сейчас он понял, что впереди, возможно, не трехнедельный отпуск; здесь таилось искушение, способное навсегда изменить его жизнь. И каким-то образом он знал, что она уже изменилась.

Новости бизнеса: сегодня в Мюнхене "Красная Звезда" сообщила о закупке 35% продукции пивоваренной империи "Лёвенбрау".

Программа «Время» 

– Это откроет советскому потребителю доступ к хорошему немецкому пиву и ослабит наше дикарское пристрастие к водке, вызывающей болезни печени. Сверх того мы получим рынок для излишков зерна и средства для создания солидного производства хмеля на Украине, – заявил Валерий Жорес, председатель "Красной Звезды". – Нам даже не придется платить валютой, – добавил он. – "Лёвенбрау" поставляет нам оборудование в обмен на поставку зерна со скидкой пятьдесят процентов от уровня мировых цен в течение десяти лет.

В Великой Красной Машине – новый кавалер ордена социалистической предприимчивости!

«Красная Угроза» в Лондоне

«Тайм аут»

Они молоды, они швыряются деньгами, они намереваются сделать всех лондонских девушек шлюшками! Как говорили наши деды об американцах – они всегда платят "сверху", они эротоманы и смотрят на нас свысока. Вы поняли – мы говорим о притче во языцех, о "Красной Угрозе", об этих душках-грубиянах – о еврорусских. Лондон для них – клуб или бардак, в общем, место для уик-энда.

Они -радость барменов и гроза вышибал, у них у всех свидетельства о прививках против СПИДа, а платят они так, что половина шлюх в Сохо живет на их деньги. "От меня – по способностям, вам – по потребностям" – вот сегодняшняя линия партии, и товарищи послушно становятся партией стахановских животных.

Перечитайте "Ивана Грозного или "Электрический самовар" и полюбуйтесь на красную гласность в бою [14] .

 

II

Слава Богу, Марксу, Горбачеву или кому там еще – святому покровителю детей Русской Весны – за этот отпуск, думала Соня, пока ТЖВ мчался на скорости в четыреста километров в час, мимо сельских ландшафтов – которых она сейчас не замечала, – уносил от Брюсселя, от «Красной Звезды», работы и Панкова, человека-осьминога, к Парижу и двум неделям свободы.

Последняя неделя каторги в офисе – переложение нуднейших машинных переводов, целых кип проспектов и отчетов на вразумительный французский и английский и сверх всего – слюняво-патетические атаки Панкова – была ужасна. Соне казалось, что вся ее жизнь состоит из работы, без просвета, с одним лишь ожиданием: когда же веселье, которого она заслуживает, наконец начнется. Правда, случались передышки – каждую пятницу в 17.30 офис закрывался и начинался уик-энд. Прекрасно было и сейчас: сверхскоростной поезд приближается к Парижу, а ты сидишь и превосходным "Кот дю Рон" вымываешь изо рта запах офиса. Соня ощущала прилив счастья, радость оттого, как удачно разыгрывается ее собственный жизненный сценарий.

Брюссель – всего лишь Бельгия, а "Красная Звезда" – не дипломатическая служба, а она сама, Соня, всего лишь преуспевающая секретарша, но она молода, она русская, и она – обратите внимание – живет в Европе. Многие ли могут похвастаться, что в двадцать четыре года они воплотили в жизнь свои девические мечтания? И она добилась этого сама, собственными стараниями!

Соня Ивановна Гагарина не была в родстве со знаменитым космонавтом. Но гласность гласностью, перестройка перестройкой, а престиж семьи и связи очень много значили в новой России, как, впрочем, и на загнивающем Западе, и повсюду. Соня была дочерью водителя троллейбуса и кассирши ГУМа, она провела детство в двухкомнатной квартире, на десятом этаже мрачного огромного дома в Ленино, в районе, который и Москвой-то можно считать с трудом. Связей у нее не было, и она не могла отказаться от легких намеков на свое знатное происхождение – при всей своей фанатической приверженности правде. Конечно, если ее спрашивали прямо, была ли она родственницей героического Юрия, она признавала, что нет, ибо ложь могла быть раскрыта, и это испортило бы ее характеристику – с весьма неприятными последствиями. Но если учителя, молодежные вожаки и школьные товарищи тешились фантазиями о родне Сони Ивановны Гагариной, стоило ли разрушать их иллюзии?

Она собиралась стать одной из немногих, пробиться на Запад, и ей необходимо было использовать все свои козыри – и, кроме ее мрачной красоты, не по годам развитой груди и трудолюбия, ее козырем было имя. Когда она начала мечтать о жизни на Западе? Когда еще ребенком увидела в программе "Время" репортаж об открытии французского Диснейленда и на экране прыгали девочки с Дональдом Даком и Микки-Маусом? Когда на ее шестилетие отец принес домой кассету с "Кроликом Роджером"?

Это было старое и глубокое чувство, без всякой политики. Все началось с Дональда Дака, Микки-Мауса, Кролика Роджера, программы "Кинопутешествия", а дальше были видовые открытки, коллекции марок, уроки географии, программа "Друзья по переписке", уроки английского и французского в передачах Евровидения и журналы. Сценарий карьеры начал формироваться задолго до того, как Соня поняла смысл слов "сценарий" и "карьера".

Штука в том, что перестройка началась не с выпуска товаров, не с наполнения магазинных полок, пищей телесной, а с расцвета гласности. Единомыслие сменилось интеллектуальной свободой и официальным одобрением иностранной экзотики. Поэтому Соню не укоряли за ее восторги перед удивительным всемирным Диснейлендом за границами Советского Союза. Это не считалось уже непатриотичным и реакционным. Наоборот! Отец поощрял ее увлечение марками и географией, а мать помогала в переписке с английскими и французскими друзьями. Все это одобрял и умный пионервожатый; он считал, что страсть к Западу, направленная в нужное русло, будет движителем в Сониных школьных занятиях.

Так и вышло. Соня стала прилежной ученицей и с энтузиазмом бралась за пионерскую работу, хоть малость относящуюся к зарубежным связям. К тому времени, когда старшие начали говорить с ней о высшем образовании и выборе карьеры, у Сони уже было твердое решение и она была готова принять любую поддержку на пути к цели.

Соня Ивановна Гагарина решила связать свою судьбу с дипломатической службой. Каким иным способом можно гарантировать жизнь с частыми поездками на Запад? У нее ведь не было семейных связей, выдающихся способностей в спорте, театральном искусстве, танцах и музыке, а ведь без этого молодой советский гражданин не может раскатывать по всему миру. Так что ее решение, принятое в пятнадцать лет, не имело отношения к политике. Она попросту создала себе имидж идеалистической комсомолки, стремящейся к членству в партии и жаждущей применить свои способности в патриотическом служении Отечеству. Она получила отличные комсомольские рекомендации, оценки у нее были высокие, а интереса к точным наукам и математике не было. Она поступила в Университет имени Ломоносова и специализировалась в английском и французском языках, всемирной истории, сравнительной и практической экономике. И здесь она впервые познакомилась с молодыми людьми, близкими ей по духу.

Молодежь, не имевшая связей, попадала в Ломоносовский университет примерно так же, как Соня. Это считалось как бы триумфом советского равноправия. Верно – отпрыскам партийных функционеров, чиновников, академиков и прочей элиты карьера была обеспечена с рождения, однако дети рабочих и крестьян тоже могли пробиться в люди, если они хорошо закончили школу и имели безупречную репутацию у учителей и молодежных лидеров.

Студенты из "золотого круга" обычно держались вместе, а "рабоче-крестьянская прослойка", как сардонически именовало себя Сонино окружение, не общалась с ними и называла их "детьми проклятых".

"Меритократия" – этот оборот стал употребляться, когда перестройка начала выбивать кресла из-под отвислых седалищ прежних бюрократов. Подразумевалось, что дети «золотого круга», буде они унаследуют власть своих аппаратных родителей, все окончательно загубят, и, напротив, «рабочие и крестьяне» – меритократы – куда больше годятся на высшие посты новой эпохи, как верные «дети Горбачева».

Когда Соня все это поняла, в ней пробудилось наконец политическое чувство или – вернее – особая разновидность карьеризма. Эти ее стремления укрепились за два последние университетские года. У нее началась связь с Юлием Владимировичем Марковским, первым серьезным ее другом, притом во многих отношениях.

В отличие от москвички Сони, которая вынуждена была жить с родителями, провинциал Юлий имел право на место в университетском общежитии. Он презрел это и снял крошечную комнатенку в Никулине, на которую у него едва хватало средств, но зато он жил в «трех перегонах метро от университета. Он притворялся, что не живет в общаге по идейным мотивам, а на деле все это было рассчитано на девушек-москвичек, живущих в семье, для которых сама возможность ночного свидания была куда важнее, чем личность партнера. Даже в сексе Юлий умел представляться идейным человеком.

Подобно Соне, он сделал ставку на дипломатическую карьеру, но поездки за рубеж как таковые его не интересовали. Прорыв в дипломатическую службу будет первым шагом на долгом марше к креслу министра иностранных дел, а там уж он сумеет служить интересам Советского Союза и своим лично, будет вести жизнь большого босса – со всякими вертолетами и визитами в разные страны по высшему разряду. И уж само собой, он будет служить новому идеалу – восходящей еврорусской идее.

Он очаровал Соню тем, что в его устах такие речи не казались софистикой. Он действительно верил.

– Так или иначе, двадцать первый век станет веком Европы, – как-то заявил он после грандиозной возни в постели. – Если нам не удастся вступить в Объединенную Европу, верх над всеми возьмут немцы, а Советский Союз превратится в страну третьего мира. А с другой стороны, Европа, в которую вошел бы Советский Союз, неизбежно стала бы центром нового мирового порядка, в котором мы, а не немцы были бы первыми среди равных. Эти мужланы из "Памяти" называют себя русскими националистами, но все эти простаки не понимают, что назначение России – руководить, а не стоять у витрины кондитерского магазина, заглядывая через стекло внутрь.

Окончательно убедив Соню, что он – надутый осел, Юлий усмехнулся, глотнул болгарского коньяка – лучшего напитка он не мог себе позволить – и стал другим парнем, сыном смоленского сталевара, пробившимся в столицу и, кажется, надежно там закрепившимся.

– От меня – по способностям, то есть по моей способности осуществить нашу национальную судьбу, – заявил он. – Мне же – по моим равнозначно огромным потребностям – дачу на берегу Черного моря, целый этаж в доме на улице Горького, вертолет и "мерседес" с шофером.

– Ну ты законченный лицемер!

– Совершенства не бывает, – проговорил Юлий, наваливаясь на Соню, – но я постараюсь.

И он старался – в постели, и в классе, и в комсомоле, и на студенческих вечерах, где склонные к еврорусизму профессора и прочие интеллектуалы общались с избранными студентами. Он всегда водил с собой Соню. К последнему году учебы их иронически называли "пионерами" – в том смысле, что они станут "комсомолией", обручившись после конца учебы, а потом, поженившись,– "полноправными членами партии".

Если честно, то Соне не хотелось выходить замуж до того, как она попробует на зуб европейскую жизнь. Но она жила в России, в стране, где, несмотря на социалистический феминизм, принятый в интеллигентных кругах, патриархат был в крови. И за несколько недель до окончания университета они обручились.

Соня получила неплохой диплом; во всяком случае, ее оценки позволяли ей поступить в дипломатическую академию, а характеристика у нее была образцовой, можно сказать, исключительной. Она была довольна жизнью. Оставалось всего три ступеньки до цели – той, что она наметила в детстве, когда захотела увидеть воочию французский Диснейленд. Сначала – два года учебы в дипакадемии, потом – год или два за столом в московской конторе и, наконец, – назначение в какое-нибудь захолустье вроде Бангладеш или Мали. И после этого – если повезет – работа в Объединенной Европе. Расчет простой: Соне еще не будет тридцати лет.

Она постоянно держала в уме этот сценарий, но, увы, в нем не было места для Юлия Марковского. Конечно, она использует его знакомства, чтобы поступить в дипакадемию; плохо было то, что ей приходилось учитывать чужие желания, прикидываться кем-то иным, чем она была, – как и прежде, когда она притворялась добропорядочной пионеркой и комсомолкой.

То, что она не любила Юлия, не имело большого значения; на деле она просто не могла сказать, любит она его или нет. С одной стороны, любить его было несомненно выгодно, а с другой – возможно, поэтому она его и не любила – сплошная глупость и путаница, в которой невозможно было разобраться. Впрочем, за время учебы в дипакадемии положение может естественным образом измениться – правда, по желанию Юлия они уже были помолвлены комсомолом… Ну, ничего, у нее есть целых два года – решить, хочет ли она на самом деле стать женой Юлия Марковского, а когда эти годы истекут, может оказаться, что сердце ее свободно.

Но жизнь пошла не так, как она предполагала.

За две недели до окончания университета ее вызвали в ректорат. Воображая самое худшее, не пытаясь даже вспомнить, какой грех она совершила, Соня с сердцем, провалившимся куда-то в желудок, шла по нескончаемым коридорам и ехала в бесконечных лифтах громадного здания университета.

Головомойки не было; Соне вручили телефонную трубку, и вежливый голос сообщил, что ее хочет видеть Виталий Куракин, начальник центрального отдела кадров "Красной Звезды". Если у нее есть время, то через двадцать минут к главному выходу будет подан автомобиль… Соня ничего не поняла и что-то пробормотала в ответ, выбралась на ступеньки главного входа и встала там, жмурясь под лучами нежного весеннего солнца и собираясь с мыслями.

На курсе практической экономики она подробно изучала деятельность "Красной Звезды". В советской экономике не было более агрессивного предприятия, и европейцы с некоторым беспокойством окрестили его "большой Красной Машиной". Эта фирма была детищем Русской Весны – "нового мышления" и идеи "Единой Европы от Атлантики до Урала". Она считалась любимицей советской внешней пропаганды. Эта фирма (полное название: "Красная Звезда, акционерное общество с ограниченной ответственностью") ловко вписалась в Объединенную Европу, хотя шестьдесят процентов акций принадлежали Советскому правительству. Остальные свободно обращались на Большой бирже; это было затеяно, чтобы фирма считалась европейской транснациональной компанией. "Красная Звезда" так и работала. Она продавала русское зерно, масло, минералы, меха, мебель, станки, икру, медицинское оборудование, услуги по запуску спутников, рассекреченную аэрокосмическую технологию и, как утверждали некоторые, даже гашиш из Средней Азии. Половина доходов в виде товаров народного потребления переводилась в Союз, половина реинвестировалась в Европе, заглатывая акции европейских корпораций так же эффективно, как японцы – американскую недвижимость. Юлий Марковский еще мечтал о вступлении Советов в Объединенную Европу, а на деле они уже контролировали один из самых крупных и преуспевающих европейских концернов.

На Западе его знали как "большую Красную Машину", а здесь, в Москве, – как "СССР, Инкорпорейтед". Капиталистическая транснациональная корпорация, имевшая за спиной капитал всей нации, – дьявольски успешный пример социалистического предпринимательства, спасшего, как говорили, саму перестройку, начав заполнять магазинные полки и сделав возможной частичную конвертируемость рубля.

Чего же хотела могущественная "Красная Звезда" от скромной студентки Сони Гагариной? Ей не пришлось долго ждать. Двадцать минут еще не прошли, когда подъехал ярко-красный "ЗИЛ" в экспортном исполнении – такие чудища обычно поставлялись правящей элите нищих стран третьего мира. Этот бредовый автомобиль плавно, будто царская карета, вырулил к Ленинским горам, проехал через оживленный центр Москвы и высадил Соню на проспекте Маркса перед фасадом такой же бредовой башни "Красной Звезды", возвышавшейся над Кремлем и Москва-рекой. Это было здание в тридцать этажей, в солидном административном стиле, но русифицированное – со стенами из розового стекла, цоколем черного мрамора и полосатой красно-золотой, как у церкви, луковицей, увенчанной огромной красной звездой. Звезда сияла по ночам неоновым светом, а по цоколю были запущены модернистские барельефы на героические темы. Это безвкусное сооружение напоминало разом архитектуру Токио и рисунок из "Крокодила". Было в нем еще что-то, непонятно откуда взявшееся, раздражающее – наглый юнец среди массивных и тяжеловесных старцев.

Кабинет Виталия Куракина тоже оставлял странное впечатление. Из огромного окна был виден древний Кремль и Красная площадь, и эти символы русского могущества казались архаичными и ненастоящими при взгляде отсюда, сверху вниз, – из мирка современной мебели, хрома, полированного тика, черной кожи и компьютерных терминалов. Вся обстановка противопоставляла кабинет символике матушки-России; так могло выглядеть любое учреждение развитого мира.

Куракин, казалось, чувствовал себя здесь как дома, он и выглядел как посланник извне, наместник интернационального гиганта. На вид ему было лет тридцать пять – сорок. Каштановые волосы с легкой сединой, дорогая стрижка, скрывающая уши до мочек, – этакое консервативное щегольство. Он был одет в модный голубой костюм и шелковую белую, стилизованную под крестьянскую рубашку с расшитой золотом вставкой вместо воротничка и галстука. Он носил антикварные механические часы "Роллекс" и вычурное золоченое пенсне. По-своему он был даже красив, но в то же время внушал некоторый страх – из тех сказочных существ, о которых понаслышке знала Соня, – настоящий еврорусский, утонченный и элегантный советский гражданин мира. Она тоже мечтала стать такой.

Куракин сам, демократично, налил чая из старого серебряного самовара – единственного традиционного предмета во всем кабинете – и перешел к делу.

– "Красная Звезда" расширяется быстро, нам срочно требуется персонал, – сообщил он. – Наш отдел разработал план оптимального пополнения, и мы изучили учебные архивы университета и характеристики выпускников. Вы попали в двадцать пять процентов лучших. Поздравляю вас, Соня Ивановна! Вы приглашены в "Красную Звезду".

– Но… но… но меня уже приняли в дипакадемию и…

– Дипломатическая служба! – фыркнул Куракин. – Нужно еще лет десять, чтобы убрать оттуда динозавров и навести порядок в этой каше. "Красная Звезда" – не дипломатическая служба, это место для умных молодых женщин, позвольте вам сказать.

– Но… но… я для этого пошла на помолвку…

– Ваша личная жизнь не интересует "Красную Звезду", – беззаботно произнес Куракин. – Что хотите, то и воротите. Насколько мы понимаем, с работой вы справитесь, а в выходные, если желаете, развлекайтесь хоть со всем хором Красной Армии или выходите замуж за орангутана.

– Но как же Юлий и моя карьера…

– Ну, не глупите! – заявил Куракин. – Вам целых два года учиться, прежде чем вы туда поступите, и зарплата у них не та. Для начала мы положим вам втрое больше, и заметьте – в валюте, Соня Ивановна, не в рублях.

– В валюте? – вырвалось у Сони.

Эти слова ее поразили. "Валютой" назывались свободно конвертируемые деньги (доллары, ЭКЮ, иены, швейцарские франки), обращающиеся на Западе, в отличие от рублей, конвертировавшихся лишь по отношению к ЭКЮ, да и то при официальных международных расчетах. Каждый, кто хочет ездить на Запад, мечтает о кошельке, набитом валютой, без этого придется довольствоваться нищенской подачкой от "Интуриста".

– В валюте, ясное дело, – сказал Куракин. – Мы превращаем рубли и советские товары в настоящие деньги, и валюты у нас хоть отбавляй. Нам нужно держать марку, детка, и мы не желаем, чтобы наши служащие слонялись по Европе с протянутой рукой, как наши нищие русские, вот так-то. Уверен, при пяти тысячах ЭКЮ в месяц нам не придется краснеть за вас перед бельгийцами!

– Бельгийцами? Пять тысяч ЭКЮ в месяц?

Куракин воспринял ее замешательство на странный манер.

– Вы что, не слышали меня? Я – занятой человек, Соня Ивановна, за сегодня я принял человек пятьдесят и не могу терять время. Вы хотите работать или нет?

– Вы не сказали, какая работа, товарищ Куракин, – пролепетала Соня.

– Разве? – переспросил Куракин. Он застонал, сквозь стекла очков было видно, что он закатил глаза к потолку. Он раскинул руки и улыбнулся ей извиняющейся улыбкой. – Вы правы. Я сегодня нанял столько людей одного за другим, что все слились в одно лицо. Язык заплетается.

Он встал и, словно забью о Соне, налил чая из самовара – себе одному, – сделал глоток, похоже, обжег язык и снова обрел вид самоуверенного и хваткого делового человека.

– Мы предлагаем вам место переводчика с французского и английского языков в брюссельском отделении. Для начала пять тысяч ЭКЮ в месяц плюс подъемные – месячный оклад. Через год – плюс пятьсот, в дальнейшем – по заслугам. Медицинская страховка, разумеется. Выходные – как в Объединенной Европе, плюс Первое мая, день рождения Ленина и годовщина революции.

Он произнес все это гладко и быстро, но чуть застенчиво, словно американский политик, говорящий перед телекамерой с подсказки суфлера.

– Далее: двухнедельный оплачиваемый отпуск после первого года работы, трехнедельный – после трех, месячный – после пяти и дополнительный день за каждый год свыше пяти лет. В выходные – право свободного перемещения по странам СЭВ и Западной Европы с постоянной въездной визой. Бесплатное питание в буфете с вином или пивом…

Он сделал паузу, глотнул чая и, казалось, переключил что-то в своей коробке скоростей.

– С вином или пивом, пойдем и на это. Ну как, принимаете предложение?

– Да, конечно! – не раздумывая, воскликнула Соня.

Это напоминало сказочный сон, приключения героини какой-нибудь американской мыльной оперы. Диснейленд! Брюссель! Объединенная Европа! Пять тысяч валютой! Вольная езда по Европе в выходные, праздники и отпуск, с твердой валютой в кармане!

– Но… но… – возвращаясь в реальность, забормотала Соня. Юлий… дипломатическая служба… замужество… весь сценарий жизни, который она так старательно разрабатывала…

– Что за "но"? – раздраженно отозвался Куракин. – Я думал, вы решились?

– Я не готовилась в переводчики. – Соня пыталась собраться с мыслями. – Я бегло говорю и пишу на этих языках, не сомневайтесь, но опыт, навык…

– Нет проблем. – Куракин махнул рукой, блеснув "Роллексом". – Основные переводы делаются компьютерами, за три недели предподготовки в нашей крымской школе вы все освоите. Я должен заполнить вакансию немедленно и не могу ждать выпускника иняза. – Он взглянул на часы. – Ну-с, да или нет? Следующий претендент по расписанию через пять минут, но мне бы еще выкроить время на туалет…

– Можно подумать несколько дней?

– Нет! – Куракин откинулся в кресле, отпил чая, повертел в пальцах стакан и взглянул на Соню с некоторой симпатией. – Я понимаю, решение серьезное, с ходу его не примешь. Но я должен заполнить двадцать восемь вакансий, а для этого поговорить с тремя сотнями кандидатов, мне некогда ждать, пока они думают… – Он улыбнулся и пожал плечами. – Или принимают беседу за проверку. Мы здесь, в "Красной Звезде", социалистические предприниматели, мы ведем дела с оч-чень оборотистыми капиталистами, и нам надо крутиться быстрее, чем они. Мы имеем дело с товарными оценками, прыжками валютного курса, с электронной экономикой, где зазеваешься или промедлишь – и вылетишь в трубу. Нам не нужны российские тугодумы, маньяки, вечно думающие, а не следит ли за ними КГБ. Нам нужны новые русские – умные, решительные, интуитивные, даже импульсивные.

Куракин встал и посмотрел на Соню с высоты своего роста. За его спиной был вид на Кремль, Красную площадь, реку и на далекую южную часть Москвы. Все казалось таким маленьким и нереальным в ярком солнечном свете, что напоминало макет города во дворце пионеров, освещенный сверху лампами.

– Да или нет? – спросил Куракин. – Брюссель или Москва? Новая Европа или старая Россия? Рубли или валюта? И если вы считаете это трудным выбором, то вы определенно нам не подходите.

Ну что тут Соня могла ответить? Не так уж сильно она была влюблена в Юлия. Она не была уверена, любит ли его вообще. Так ради чего отказываться от такой блестящей возможности?

– Дело сделано, товарищ Куракин, – сказала она. – У вас есть переводчик для Брюсселя и еще есть время сходить в туалет.

Потом все было просто.

Хотя разговор с Юлием – совсем иное дело.

У Сони напрягся живот, стоило ей вспомнить об этом разговоре. Она поскорее глотнула "Кот дю Рон" и попыталась сконцентрироваться на придорожном пейзаже – но ТЖВ мчался сквозь уродливые жилые кварталы на северо-востоке Парижа, мимо огромных многоквартирных домов для рабочих, и это напомнило ей кварталы в Ленине, где она выросла, и московскую жизнь, и даже вкус бордо как будто нарочно напомнил о том, как она принесла две бутылки шато "Мэдок" к Юлию в комнату и потребовала, чтобы одну они распили сразу, прежде чем она расскажет, в чем дело. Она тоже приняла, и как следует, – и, выслушав ее, Юлий осторожно поставил свой стакан на пол, уселся на кровати и молча уставился на Соню.

– Ты ничего мне не скажешь? – спросила она требовательно.

– А что ты хочешь услышать?

– Что ты ненавидишь меня. Что я бессердечная, эгоистичная сука и карьеристка!

Юлий натужно усмехнулся.

– Я ведь всегда говорил, я – не настоящий лицемер, – сказал он очень вежливо, и это укололо Соню в сердце. – Я не притворялся, что могу отказаться ради тебя от цели своей жизни.

– Верно, – согласилась Соня, чувствуя, что за это циничное признание она любит его больше, чем в их лучшие дни.

– Это и было истинной целью твоей жизни, Соня, правда? – Тон его стал жестче. – Жить на Западе, иметь кучу валюты, и все дела? Остальное: учеба, дипломатическая служба – затем и затевалось?

– Но не ты, Юлий, – простонала Соня несчастным голосом.

Он внезапно смягчился.

– Конечно нет, Соня. – Он дотронулся до ее щеки. – Мы в некотором смысле родственные души. Если бы пришлось выбирать между идеалом и любовью, я бы тоже выбрал идеал, но это бы не значило, что я тебя разлюбил. Здесь мы понимаем друг друга, и здесь нет ничьей вины, Соня Ивановна.

– Юлий…

– Однако… однако есть и разница. – Он взял вторую бутылку. – Твоя мечта обращена лишь на тебя, а я служу идее. Да, я карьерист и индивидуалист, но я преданный идеалам коммунист – или буду им, когда меня примут в партию.

Он открыл бутылку, наполнил стаканы и жадно ополовинил свой, словно в нем была дешевая водка, а не благородное французское марочное вино.

– Ты заботишься о себе, а я не отделяю свои интересы от блага матушки-России.

– Что хорошо для Юлия Марковского, то хорошо для Советского Союза! – парировала Соня.

– Вот что хорошо для Юлия Марковского: корабль Советского государства вошел в безопасную гавань Объединенной Европы, – патетически объявил он, и Соня не без язвительного удовольствия поняла, что он сильно пьян.

– И молодому дипломату уготована роскошная жизнь, – сказала она.

– Правильно! Новый Советский Человек – не социалистический монах!

– Пью за это! – объявила Соня и выпила.

– И я, – сказал Юлий, наливая себе еще стакан.

– Ты меня ненавидишь, Юлий? – пробормотала Соня. Голова кружилась, и Соня чувствовала, что становится пьяно-сентиментальной.

Юлий через силу пытался сидеть прямо и пристально смотрел на нее налившимися кровью глазами. И несмотря на пьяный туман – или благодаря ему – вдруг все стало понятно.

– Я просто тебя жалею, – ответил Юлий. – Существует часть жизни, которую ты не видишь. Ты слепа. Твои глаза не различают цвета страсти, истинной преданности чему-то большему, чем ты сама, помыслам, без которых… без которых…

– Опять – Юлий Марковский, бескорыстный слуга народа?! Ну давай ссылайся на Ленина, на идеалы социализма! – закричала Соня. Но что-то было непонятное в глазах Юлия, от чего ей захотелось стать еще пьянее. И хотя комната уже начала кружиться, она выпила еще, не отводя, однако, взгляда от его воспаленных глаз.

– А я не собираюсь, – сказал Юлий. – Просто наступило замечательное время, и быть молодым, русским – значит попасть в потрясающее приключение. Наш час пришел, мы выйдем на авансцену, подтолкнем мир и ощутим его движение; мы оседлаем дикого жеребца истории и направим его к великому добру…

– Верно, замечательное время быть молодым, а удивительное приключение – жизнь в Объединенной Европе, Юлий! – воскликнула Соня, пытаясь освободиться от его взгляда, от диких распутинских глаз, уйти от того, что она страшилась постичь и что делало ее чувства ничтожными и глупыми.

– Ты не понимаешь, о чем я говорю, а? – спросил он и, отпустив наконец ее глаза, выпил еще. – У тебя нет чувства судьбы, ни моей, ни своей.

– Не надо меня поучать, – огрызнулась Соня.

– Я и не собираюсь. – Он встал и, пошатываясь, направился к ней.

– Ты совершенно пьян, – сказала Соня.

– Так же, как и ты…

– Я и не отрицаю.

– Ну тогда, – Юлий навалился на нее, одновременно нащупывая ее груди и пуговицы своих брюк, – тогда не будем ныть как незадачливые интеллектуалы, трахнемся хорошенько и без всякого смысла, как честные пьяные крестьяне.

При сложившихся обстоятельствах ничего другого и не оставалось. Они занимались этим долго и без удовольствия, пока наконец не заснули, обнявшись. Соня проснулась утром с ужасной головной болью и мерзким вкусом во рту и поняла, что это конец.

Через три недели она была в Крыму. Перед завтраком купалась в Черном море, до пяти сидела на занятиях, перед ужином – опять купание, а по вечерам, на берегу моря, – любовные игры с кем-нибудь, кого она никогда больше не увидит. Все складывалось отлично: погода была умиротворяющей, еда – первоклассной, секс под открытым небом – бодрящим и целительно безответственным, а учеба, по сравнению с университетской, – совершенно пустячной. Здесь изучали программное обеспечение компьютеров и поверхностно знакомились с настоящим программированием.

Спустя три недели после Крыма началась новая жизнь – в Брюсселе, в собственной квартире, которая была не так уж велика, по местным меркам, но в сравнении с квартирой ее родителей в Ленине казалась огромной. Правда, работа переводчика оказалась нудной скукотищей: день за днем Соня сидела у экрана в большой душегубке. Рядом работали другие переводчики, превращая безграмотный канцелярит компьютера в пристойные французские и английские тексты. Развлечься удавалось лишь тогда, когда компьютер ляпал что-нибудь совершенно несуразное. Что еще хуже – Соне приходилось отбиваться от приставаний своего надзирателя, Григория Панкова, робкого старого козла. Он с унылым постоянством нарывался на унижения, и с этим ничего нельзя было поделать.

Зато не было домашних заданий, "комсомольской работы", никаких волнений из-за черных пометок в характеристике и никаких родителей. Впервые в жизни ее свободное время принадлежало ей самой. Брюссель далеко от Лондона и Парижа, и даже от Амстердама, но на самолете – или, что много дешевле, на сверхскоростном поезде – попасть куда угодно не сложнее, чем в Москве съездить за город. Это и было главным. Соня действительно была в Европе, вся Европа расстилалась перед ней. Об этом она и мечтала – но теперь она поняла, что фантазии у нее было маловато.

Она училась кататься на горных лыжах в Цурматте, а на водных – в Ницце. Она играла в Монако и пускалась в настоящий разгул в Берлине. Она отправлялась на вечеринки в Париж и посещала театры Лондона. Ее мутило на Октоберфесте в Мюнхене, и она ездила смотреть гонки в Ла-Манше и бой быков в Мадриде. Курила гашиш в Амстердаме, пила "ретсину" в Афинах и конечно же побывала в Диснейленде, причем ухитрилась большую часть этого проделать за счет доброхотов, не знающих, куда девать деньги.

Она была молода, привлекательна и щедро дарила себя партнерам по развлечениям. Ей помогала репутация "Красной Угрозы": свободные молодые еврорусские гарцевали по Объединенной Европе стадом, невинным в своей дикости. Добрую сотню лет они не могли устроить себе такой пикничок и теперь кутили с широко раскрытыми глазами и чарующим энтузиазмом. Соня была такой же, как они, у нее была та же мания: она коллекционировала любовников всех наций – увлечение сродни коллекционированию марок. Некоторые девушки в их офисе вкалывали кнопки в карту Европы… Вспоминать прошлое было некогда – разве что в поезде, как сейчас, или когда заметишь случайное сходство кого-либо с кем-либо, или услышишь обрывок разговора на русском языке – о политике, разумеется… Сейчас вкус бордо – вкус одиночества – вызывал воспоминания о Юлии Марковском и о пути, на котором они разошлись.

Но такие мысли уходили быстро – как тучки с испанского неба или люди с тротуаров Сен-Жермена в начале летней грозы. Как ТЖВ, летя через предместья Парижа, на мгновенье показывал центр города в туманной дали, прежде чем нырнуть в подземный туннель, ведущий к Северному вокзалу.

С такого расстояния Париж напоминал центр Москвы, – то, что ей довелось увидеть из кабинета Куракина в башне "Красной Звезды". Тогда она смотрела с высоты вниз, на зубчатые красного кирпича стены, на церкви и сады, на весело раскрашенный собор Василия Блаженного и главные улицы, сходившиеся к одной точке – Красной площади, на полукруг голубой реки, совсем не похожий на дугу Сены, прекрасно понимая, что отсюда Москва выглядит намного лучше, чем снизу, с городских улиц, где все знакомо и прозаично и нет места для романтических фантазий – даже среди тающих снегов Русской Весны. Разница была в том, что здесь, когда поезд нырнул в темноту туннеля, очарование не исчезло. Остался облик Парижа – белый собор Священного Сердца, викторианское кружево Эйфелевой башни, монолит Монпарнаса, сияющий вдали подобно замкам сказочного королевства, и как завершение – силуэт Диснейленда. Город сулил ей волшебство карнавала на своих таинственных улицах.

О да, из всех городов, где за последний год резвилась Соня Ивановна, Париж был лучшим, и не потому, что она говорила на его языке, просто Лондон, Женева, Брюссель или даже Ницца не поднимали ее дух так, как Город Огней. Он был гвоздем любого туристического путеводителя мира, но чепуха все, что там пишут, чепуха… Париж – это не кафе на тротуарах, не парки и сады, удивительные прогулки по Сене, рестораны, клубы, музеи. Даже не всепроникающие ароматы еды и, конечно, не климат – он хуже, чем в Мадриде, Афинах или Риме.

Париж – это метро, пронизывающее тело города и повсюду раскидавшее свои выходы, разливанное море вин, рекламы всевозможных товаров, маленькие рынки, brasserie на углу, магазинчики вокруг каждой площади, улицы, забитые народом по вечерам, сумасшедшая толкотня вокруг Бобура , помпезная пышность бульвара Сен-Мишель – единый городской монолит, как будто созданный для людской радости и суеты, но в то же время– энергетический центр, метрополия европейской экономики.

В сравнении с Парижем Москва казалась Сибирью, Вена – музейным экспонатом, Лондон – хмурым призраком, а Брюссель… Как это сказать по-французски? Бельгией…

…Поезд вылетел из темноты туннеля в пещеру заштатного Северного вокзала: шум, суета, раздраженные пассажиры, волочащие свой багаж. Разноязычная болтовня, смешанный запах озона, жирной жареной колбасы, крепкого табака, бензина, пота – Сонина ностальгия, вся эта меланхолия исчезла в глубинах памяти.

Было лето – время развлечений, – и впереди были две недели свободы. Она была молода, солнце сияло, и перед ней был Париж.

Зигмунсен (республиканская партия): Мы не можем сидеть и смотреть, как сумасшедшие марксисты превращают Перу в американский Ливан. Если мы немедленно не вмешаемся и не восстановим порядок, эти маньяки распространят свою подрывную деятельность на Колумбию, Боливию и даже Бразилию, и, может быть, однажды мы их обнаружим на берегах Рио-Гранде. Моя почта говорит, что избиратели в подавляющем большинстве требуют жестких мер в сложившейся ситуации.

«Ньюспик», ведущий Билл Блэйр

Билл Блэйр: Вы считаете, что в Перу следует послать сухопутные войска?

Зигмунсен: Только ради защиты баз боевых вертолетов и тактических истребителей. Наших военно-воздушных сил хватит, чтобы помочь перуанским борцам за свободу перехватить боевую инициативу.

Билл Блэйр: А если не выйдет?

Зигмунсен: Ну, Билл, как сказал Цезарь, дойдя до Рубикона: "Теперь осталось лишь перейти его".

Вакцина от СПИДа еще не попала в Африку

«Ле монд»

"Пока западный мир наслаждается своей второй сексуальной революцией, в Африке гибнут миллионы людей, и динамика заболеваемости говорит о начале ухудшения ситуации", – после десятидневной ознакомительной поездки по Африканскому континенту заявил сегодня в ООН Ахмад Джамбади, Генеральный секретарь Всемирной организации здравоохранения.

"У Всемирной организации здравоохранения нет средств, чтобы решить эту проблему, – сказал он. – Говоря проще, мы не можем обеспечить поставку вакцины по твердым ценам. Западные фармацевтические компании должны пожертвовать необходимые средства из огромных доходов, которые они получают на своих местных рынках. Дело в том, что стоимость нужного количества вакцины составит десятую часть от их расходов. Поскольку СПИД больше не является главной проблемой развитого мира, больше нет пристойных предлогов к тому, чтобы мы закрывали глаза на ситуацию в Африке. Мы должны помочь всеми силами всемирного сообщества".

 

III

На адаптацию к разнице во времени у Джерри ушли сутки: Андре Дойчер помог ему с этим справиться.

Андре дал Джерри поспать четыре часа и ровно в час пополудни явился к нему вместе с официантом, который принес кофейник крепкого кофе. Андре распахнул гардины, чтобы солнечный свет разбудил Джерри, и вручил ему чашку кофе и пригоршню пилюль. Тот взглянул на эту медицину с явным подозрением.

– Двести единиц комплексного витамина В, грамм витамина С, пятьсот миллиграммов экстракта колы и триста – фенилолина, все честь по чести, – уверил его Андре. – Если хочешь посильнее, тоже имеется. ЕКА не требует от людей, чтобы они мочились в бутылочки, нам на все это наплевать.

Пилюли, две чашки кофе и горячий душ (ванная была размером с номер в обычном отеле) – и Джерри почувствовал себя почти человеком.

Когда Джерри в голубом купальном халате (отель "Риц") вышел из ванной, Андре сказал:

– Ну пока ты одеваешься, обсудим важное дело. Что едим на ленч? Ты предпочитаешь cuisine fine, cuisine bourgeoise, fruits de mer?

– Ты… э-э… может, знаешь местечко, где подают яичный бенедиктин? – пробормотал Джерри, притворяясь искушенным в таких делах.

Андре Дойчер наигранно возмутился:

– Полно тебе, Джерри! Первая еда мужчины в Париже должна быть достойным событием. Иначе мы оскорбим честь Франции и не потратим деньги ЕКА.

– Тогда выбирай сам, Андре, – сказал Джерри. – По правде говоря, я понятия не имею, что такое cuisine fine.

Вместо "ситроена" у отеля стоял маленький красный "альфа-пежо" – спортивная модель с откидным верхом. Этот тупорылый старомодный демон на бензиновом ходу принадлежал самому Андре.

– Экологический атавизм, peut ?tre , – признал он, – но я предпочитаю bagnole с треском, как говорите вы, американцы.

Как бы в доказательство, он учинил сумасшедшую гонку – с опущенным верхом. Автомобиль ворвался в поток машин и выехал на улицу, по ней – к проспекту, с одной стороны которого был парк, а с другой – аркады с магазинами. Они промчались по проспекту на большую площадь, по которой, обгоняя друг друга, неслись сотни машин, – все это напоминало грандиозное убийственное дерби, где никто не мог взять верх. Дальше, дальше – по мосту через Сену; на другой бульвар; потом в невообразимый лабиринт узких улочек; еще один бульвар; еще улочки; снова на проспект, но уже идущий вдоль набережной, и по нему к стоянке, которая, казалось, разместилась точно поперек перехода.

Джерри проснулся окончательно – да разве и могло быть иначе? – и, когда Андре провел его по шаткой лестнице к странного вида шатру, из которого вкусно пахло едой, он понял, что ужасно голоден.

– "Цыгане", – сообщил Андре.

Джерри подумал, что здесь не обязательно будет цыганская кухня – название еще ничего не значит.

Столики, накрытые белыми скатертями, располагались по всем правилам, на открытом воздухе; маркизы были свернуты, чтобы на столы светило солнце. Официанты во фраках так и сновали, то появляясь, то исчезая под таинственным шатром. Метр, который, казалось, знал Андре в лицо, выбрал им столик с великолепным видом на готические шпили и контрфорсы Нотр-Дам, по другую сторону реки.

– Настоящий цыганский ресторан, – сообщил Андре, когда им подали меню с витиевато написанными от руки французскими словами, для Джерри непонятными, как арабская вязь. – У них нет постоянного адреса. Бродят по Парижу, где-то проведут месяц, где-то – сезон. Сейчас они здесь, потом – в Люксембургском саду, на речном пароме или на Монмартре, и никто не знает, где они объявятся после того, как свернут шатер; их адреса нет в почтовом справочнике, они даже отказываются сообщить, куда переедут. Ходит слух, что в этой бродячей кухне стажируются шеф-повары других ресторанов, но здесь утверждают, что это мистификация.

Андре сделал заказ – сплошь деликатесы. Крошечные сырые устрицы в гнездышках из жареной гречки, лапша с грибами, печеный перец в белом крепком вине с зеленым луком, маринованным в уксусе. Тонкие ломтики кабаньего мяса под соусом из свежей малины с приправой из зеленой фасоли с тмином; красный стручковый перец, жареный лук, крошечные печеные картофелины, пропитанные каким-то маслом с тминным привкусом, а к ним – икра, очень крепкое бордо, и сверх всего суфле трех видов: шоколадное, апельсиновое и ореховое, каждое в своем соусе. Сыры. Печеные орехи. Кофе. Коньяк. И гаванская сигара Андре.

Когда они покинули ресторан, Джерри ощущал приятнейшую теплоту во всем теле. Он съел всего понемногу, и потому не было тяжести в желудке. Он с удовольствием принял предложение Андре чуток прогуляться вдоль Сены и по Сен-Жермен. "Небольшая прогулка" вылилась в трехчасовую ходьбу с тремя основательными передышками в уличных кафе; дважды они пили кофе и раз – ароматное ежевичное вино, называемое "кир".

Обитатели Южной Калифорнии плохо знают пешеходов. Опыт Джерри ограничивался десятком кварталов в Венеции, Вествуда, неряшливой Тихуаны и Сан-Франциско. Парижский Левый берег представлялся ему городом на чужой экзотической планете – но вместе с тем казался очень знакомым местом, как бы из полузабытых снов. На деле – из массы телевизионных программ и кинофильмов, в которых обычно показывали именно эту часть города. Она была так же знакома Джерри, как бульвар Голливуд, аллея Малхолэнд или проезд Венчер людям со всего света, никогда не подъезжавшим к Лос-Анджелесу ближе, чем на шесть тысяч миль.

Однако видеть Париж в кино – одно, а вот быть внутри него – совсем другое.

А если еще посмотреть на девушек!..

Не то чтобы парижские женщины поражали воображение сильнее, чем сказочные старлетки или проститутки Лос-Анджелеса – где женская красота везде, в любом кругу считалась главным условием успеха. Но в Париже эти соблазнительные создания принадлежали улице – они не ездили в машинах, а прогуливались по тротуарам, выставляли себя напоказ, сидя за столиками уличных кафе, – десятки, сотни на каждом шагу; это ошеломляло, казалось, что с ними очень легко познакомиться на любой улице Сен-Жермен.

Но они все говорили по-французски…

Разумеется, это не было неожиданностью для Джерри, но он привык ассоциировать неанглийскую речь с людьми извне – иммигрантами и иностранцами. Здесь он сам был пришелец. Французские парни, переходя от столика к столику, болтали с девушками или гуляли с ними по улицам, и делали это легко и раскованно. Так делал бы и он сам, если бы не был во Франции.

Джерри не успел углубиться в размышления о своей лингвистической беспомощности – Андре увел его на берег Сены. Они спустились по старой каменной лестнице к пирсу и сели на прогулочный катер, этакую малютку по сравнению с неуклюжими бегемотами, во множестве пыхтевшими по Сене.

– Безнадега, если считать это туристическим бизнесом, – сказал Андре, когда катер отчалил. – Но должен же кто-то поддержать безнадежное дело, правда?

Катер обогнул остров Сен-Луи, за Нотр-Дам вошел в главный канал под Пон-Луи, двинулся по Сене на запад, прошел под прекрасными мостами – мимо Тюильри, Лувра, музея Д'Орсе, Трокадеро, развернулся вблизи Эйфелевой башни и пошел вверх по реке к докам Пон-Неф.

Затем Андре устроил Джерри еще одну гонку к Эйфелевой башне. Они поднялись наверх, полюбовались закатом и огнями города – потягивая "кир", от которого у Джерри уже начали подгибаться колени.

– Я совсем скис, Андре, – сообщил Джерри, когда они вернулись к машине. – Мне бы забраться в отель и вздремнуть, я ведь спал всего четыре часа…

– Нет, нет и нет, – возразил Андре. – Еще нет восьми, а тебе нужно продержаться до полуночи, или ты не войдешь в ритм, поверь мне! Так… Рановато, но, полагаю, следует подумать об ужине.

– Я совсем не голоден…

– Что-нибудь простенькое, peut ?tre… А, точно, bouillabaisse в «Ле Дом». На сегодня – лучшее место в Париже, но в такой час мы прорвемся без предварительного заказа.

И вот очередная гонка по улицам Левого берега, потом пять минут – направо-налево по переулкам в поисках места для стоянки и еще четыре квартала пешком на подгибающихся ногах к бульвару Монпарнас – большая улица, вечерняя суматоха совсем другая, чем на Сен-Жермен, и, наконец, "Ле Дом", озаренный уютным теплым светом – сплошь старое дерево и медь, – но современный и элегантный. Здесь было шумно, но шум не раздражал ухо; ресторан вбирал в себя энергию улиц и усмирял ее. Джерри усадили, обиходили, и он, вдохнув пряный аромат буйабес, воспрял духом. Однако, одолев похлебку с полубутылкой белого вина, закусив малиновым муссом с шоколадной подливкой и рюмкой коньяку, Джерри снова скис.

– Ну теперь-то я могу поехать в отель? – уныло спросил он, очутившись в машине.

Андре покачал головой.

– Еще пару часиков, mon ami , и ты заснешь как убитый, а утром проснешься по парижскому времени, свеженький и готовый к настоящим развлечениям.

– Я этого не вынесу… – простонал Джерри.

– Двигаем в "Банд Дессине", а там уж твои глаза не просто раскроются, вытаращатся, – сказал Андре, и они снова понеслись куда-то, Джерри стал задремывать даже на ветру, в открытом автомобиле; эта поездка превратилась во что-то, не связанное со временем, словно его взяли и телепортировали неизвестно куда. Снова поставили машину, снова пошли пешком – по району развлечений, мимо неоновых реклам, обнаженных тел в витринах, шумных баров. Едва держась на ногах, Джерри прошел мимо швейцара и очутился – о, Господи – в вульгарном тихуанском шоу-баре!

Посредине зала на круглой сцене, освещенной лучом красного прожектора, потрясающая рыжеволосая красавица и черный лоснящийся атлет совокуплялись на красном плюшевом диване.

– Господи, Андре, куда ты меня привел? – спросил Джерри.

Андре рассмеялся.

– Суть вещей не познается с первого взгляда.

– Вот так, – сказал Джерри и начал присматриваться.

Довольно скоро он определил, что публика здесь чересчур приличная для секс-бара – почти все одеты модно, некоторые вполне солидно. Странно… И на сцене происходило странное: рыжая красотка за долю секунды обернулась Минни, подружкой Микки-Мауса, а чернокожего супермена сменил другой персонаж мультфильмов, пес Плуто. И пошло – диснеевские зверюшки толпой повалили на сцену и принялись вытворять черт знает что, и лишь тогда Джерри догадался, что это – голография.

– Триумф французской техники, – невозмутимо сказал Андре.

…Место рисованных персонажей заняли реальные – Мерилин Монро, президент США, Адольф Гитлер, римский папа и другие. Они напропалую совокуплялись друг с дружкой, и публика хохотала до упаду, особенно когда их сменили французские политики и коммерсанты. Джерри тоже веселился, но вдруг все опять изменилось – устроители шоу стали показывать, сколь прекрасной может быть плотская любовь. Оживали эротические барельефы индийских храмов и греческие статуи – боги и герои любили друг друга. За ними – фавны и нимфы с картин эпохи Возрождения, потом появились картины фламандской школы – тоже живые; изысканные японские гравюры; полинезийки Поля Гогена. Музыка была подобрана превосходно – от индийских мелодий до Баха и Равеля.

– Viva la France! – только и мог сказать Джерри Рид.

– Добро пожаловать в Европу, – отозвался Андре Дойчер.

Андре привез его в отель за полночь. Джерри кое-как добрался до номера, залез в постель и заснул мертвым сном на целых девять часов. Наутро он проснулся, чувствуя себя отдохнувшим и совсем не разбитым, заказал завтрак по телефону; это было не так просто – официантка сносно говорила по-английски, но не смогла понять, что такое сосиски и яйца всмятку, и Джерри пришлось обойтись окороком и омлетом с сыром. Он доедал круассон

с малиновым джемом и допивал вторую чашку кофе, когда, словно дождавшись этого момента, позвонил Андре Дойчер. Снизу, из вестибюля. Ему нужно вернуться к работе в ЕКА, и потому он привел гида на следующую пару дней.

Через три минуты постучали в дверь, и Джерри увидел Андре, а рядом с ним женщину. Охнул про себя: он был в халате на голое тело.

– Доброе утро, Джерри, – сказал Андре. – Это Николь Лафаж, она составит тебе компанию.

Николь Лафаж была одной из двух или трех самых ошеломляющих женщин, каких Джерри доводилось видеть в жизни, а не в кино.

Она была примерно его роста; у нее были длинные и стройные ноги; длинные волнистые черные волосы; тонкие брови; пушистые черные ресницы обрамляли светло-зеленые глаза; у нее был маленький рот с пухлыми губами – от всего этого так и веяло чувственностью.

– Мой… э-э… напарник?.. – осторожно спросил Джерри.

– Я должен организовать твои дела – ознакомление с оборудованием и прочее, – сказал Андре. – Понадобится пара дней. Ты ничего не проиграешь – будет время насладиться Парижем, и Николь для такого дела подходит больше, чем я, n'est-ce pas?

Джерри только моргал. Николь улыбнулась ему, показав розовый кончик языка.

– Рада с вами познакомиться, Джерри, – произнесла она чуть хрипловато на превосходном английском.

– Ну ладно, у меня куча дел до ленча. Передаю тебя в опытные руки Николь. – Андре ухмыльнулся и исчез.

Джерри остался наедине с этим фантастическим созданием. Сидел, тупо уставясь на нее и придерживая халат на коленях, – его мужское естество мучительно восстало.

– Э-э… вы работаете на ЕКА, мисс Лафаж?

– Время от времени…

– Время от времени?! – удивился Джерри. – Какую же работу в аэрокосмической области можно делать время от времени? Вы – консультант? Или независимый субподрядчик?

Николь Лафаж удивленно подняла брови.

– Это американский юмор, или вы серьезно?

– Юмор? Я разве сказал что-то смешное?

По-видимому – да, ибо она разразилась хохотом.

– Я не работаю в аэрокосмической индустрии, – проговорила она сквозь смех. – Я – проститутка.

У Джерри отвисла челюсть.

– Вы мне не верите? – спросила Николь Лафаж. – Убедитесь!

Она соскользнула с кресла на пол, проползла на коленях к креслу Джерри, живо распахнула его халат и… Джерри никогда не испытывал такого пронзительного, томительно-затяжного и окончившегося взрывом наслаждения.

…Вечером, когда он попривык к ней и стал ее расспрашивать, она охотно рассказала о своем житейском статусе. Она действительно была проституткой, но не уличной, она работала по контрактам.

– Я молода, красива, неплохо образована; хорошо говорю по-английски, сносно – по-немецки и по-русски, прекрасно знаю Париж, поэтому нахожусь в элите своей профессии. Предложения принимаю только от корпораций, мне очень прилично платят. Я могу выбирать: кого беру в клиенты, кого – нет. И я честно отрабатываю деньги. Тебе понравилось сегодня, а? – спросила она.

Джерри вздохнул:

– Это было чудесно…

Он говорил чистую правду. Днем Николь устроила ему грандиозное турне по Парижу: на такси, в автобусе, пешком, даже на метро, – как было удобней или приятней.

Они провели больше часа в Лувре, прошлись по Тюильри, перешли через Сену к музею Д'Орсе, провели там еще час и проехали на метро к Центру Помпиду, музею воистину вызывающей конструкции, – голые трубы, подпорки, промышленное старье, окрашенное в странные чистые тона. Джерри это напомнило нефтеочистительный завод, атомную электростанцию и Центр Биверли одновременно. Сюда они не вошли.

– Лувр, музей Д'Орсе, Центр Помпиду – самые известные музеи Парижа, и теперь ты можешь сказать, что посетил их, – сказала Николь. – Если захочешь посмотреть живопись, скажи, я тебя свожу. Я хорошо разбираюсь во фламандцах, импрессионистах, сюрреалистах, кубистах, в японской живописи и поп-арте, но вот Ренессанс и французские романтики – это не для меня, но…

В любви она смыслила еще больше, чем в искусстве или топографии Парижа – а город она знала блестяще, особенно злачные места; куда только она не водила Джерри (и все за счет фирмы). Такой женщины у него никогда не было, он и помыслить не мог, что бывает нечто подобное.

И он признался:

– Сегодня был лучший день в моей жизни. Николь. А ты, тебе было хорошо?

– Конечно, мне было хорошо. Из-за того и стоит быть проституткой – на моем уровне, – что можно с удовольствием провести время в приятной компании и делать на этом здоровенные деньги… – Она рассмеялась. – Alors , Джерри, если б ты мог делать пять тысяч ЭКЮ в день, полегоньку трахая привлекательных женщин, устраивая им и себе приятное времяпрепровождение, щедро оплачиваемое корпорацией, ты не предпочел бы быть шлюхой?

"Да я уже шлюха, – мрачно подумал Джерри, – пентагоновская шлюха, только я не получаю от этого удовольствия".

Утром они проснулись поздно, позанимались любовью, позавтракали, выпили кофе, шампанского с апельсиновым соком, затем прогулялись через Тюильри к Сене, перебрались на другую сторону, вышли к Д'Орсе и сели там на странного вида маленький прогулочный катамаран с плоской палубой, деревянной рубкой и закопченной трубой. Это сооружение доставило их в парк де ля Виллет – скопище различных музеев: науки, промышленности, музыки и кино – плюс изумительные аллеи для прогулок и элегантные рестораны. Все это было окружено футуристическими отелями и причудливыми домами офисов. Они смотрелись как деловой центр марсианского города – Диснейленд будущего, сделанный как надо, но с французским акцентом. Николь и Джерри перекусили в китайском ресторане и весь оставшийся день ходили по выставкам. Теперь Джерри попал в родную стихию и был бы здесь как дома, если бы все не было по-французски или хотя бы Николь достаточно знала технику, чтобы правильно переводить. Она делала все, что могла, – переводила на английский все слова подряд, а Джерри пытался разъяснить ей все технические чудеса, и в результате он был доволен. По крайней мере, хоть здесь-то наивным новичком была она, а он работал гидом. Подозревая, правда, что такая профессионалка, как Николь, заранее придумала для него это удовольствие.

По молчаливому согласию они оставили выставку Европейского космического агентства напоследок. Каким-то образом Джерри осознал, что это будет последним актом их совместного времяпрепровождения и первым актом в новой пьесе, пьесе, которая свела их, ради которой он приехал в Европу и о которой ни разу не задумался за два предыдущих дня.

Они подкрепились коньяком в баре музея и зашли внутрь. Здесь были модели и голограммы, представлявшие историю космических путешествий. Здесь была настоящая ракета "Ариан" и макет челночного корабля "Гермес", в котором можно было поползать, здесь были спутники, космические зонды, скафандры и система управления космическим кораблем, на которой можно было поиграть самому. Обычный набор, в общем.

Но когда они вошли в Жеоду, круговой театр, где шел рекламный фильм ЕКА – по всей круговой панораме в системе высокого разрешения "Динамакс-видео", – Джерри понял, что это вовсе не обычный набор чепухи. У него перехватило дыхание, а под конец он вроде захотел плакать.

Круговая панорама "Динамакса" мгновенно создала ощущение реальности. Этого не могла бы сделать цветная голография, потому что здесь изображение не было обыкновенным трехмерным, вы не смотрели на него – вы были внутри. Оно заполняло все поле зрения, и не надо было вытягивать шею и крутить головой, как зрителю на теннисном матче, а звук шел из многих точек, давая ощущение единого потока, трехмерного реального звучания.

Джерри смотрел на поле действующего аэропорта – Шарль де Голль, как объяснила Николь. Мимо катился окрашенный в красное, белое и синее – цвета "Эр Франс" – европейский космоплан "Дедал", первый образец которого только готовился к производству. У него были обтекаемые формы старого "конкорда" или американского бомбардировщика "Б-1", но он был вдвое больше и мог взять на борт сто пассажиров. Как и у "Б-1", у него были разводные крылья, расправленные сейчас для полета в атмосфере. За кабиной размещался воздухозаборник главной турбины; в месте соединения крыльев с фюзеляжем – два вспомогательных, и на корме – странно изогнутый выхлопной раструб.

Пока диктор трещал по-французски на техническом сленге – Николь ничего не понимала, – "Дедал" свернул на взлетную полосу, зажег турбины и тяжеловесно ушел в воздух.

Картина изменилась. Теперь Джерри летел на волшебном вертолете, зависшем над белыми пушистыми облаками, а "Дедал" шел к нему – крылья наполовину ушли в фюзеляж, с сотрясающим ревом заработал главный двигатель, выбросив длинный кинжал голубого пламени. Жидкий водород начинал сгорать в атмосферном кислороде, как в обычной реактивной турбине.

Вверх, вверх, подобно стратоплану, поднимался "Дедал", сопровождаемый волшебным вертолетом, быстрей любого так называемого скоростного снаряда. Небо стало глубоким, фиолетовым, затем черным. Земля внизу стала заметно круглой, крылья "Дедала" полностью ушли в фюзеляж. Теперь он шел на жидком кислороде, как ракета.

Потом ракета отключилась, и космоплан стал выходить на орбиту космической станции, смахивающей на русскую: некрасивые сферические модули космограда, неуклюже состыкованные и окрашенные в тусклый грязно-зеленый цвет. Четыре фигуры в скафандрах, маневрируя на "космических санях" нелепого вида, пристроились внизу "Дедала" и зафиксировали его смешными магнитными прихватами – идиотские штуки из дешевого фантастического боевика, – "Дедала" разнесло бы в клочья, если бы он действительно попытался включить ракеты в такой позиции. Но создателей фильма это не смущало – на хвосте неправдоподобного оранжевого пламени космоплан рванулся к геосинхронной орбите.

Вид изменился снова. Джерри стоял в зоне прибытия другого странного и в то же время прозаического аэропорта. Кругом была толпа, газетные и сувенирные киоски, и за его спиной была дверь мужского туалета. Странно было то, что толпа плавала в воздухе, а конторки, киоски и двери были прилеплены ко всем стенам сферического зала ожидания. Не было ни верха, ни низа – обычный зал ожидания, но в космопорте с нулевой гравитацией… Если бы вы не ощущали свой зад, прижатый силой тяжести к сиденью, иллюзия была бы полной. Джерри казалось, что он плывет к большому круглому иллюминатору и наблюдает, как "Дедал" идет к нему от Земли.

Перспектива опять изменилась. Джерри был в открытом космосе, он даже слышал фырканье реактивных двигателей своего скафандра. Он висел над воистину причудливой космической станцией, подвешенной на геосинхронной орбите. Сферы, переходы и модули космограда были слеплены между собой, как модель сложной органической молекулы, набранной из всякого хлама. Металлическая плита палубы торчала под куполообразным модулем. Она походила на вход в отель "Плаза" – и в самом деле, им показывали космический отель будущего.

На этом сеанс закончился, и несколько минут спустя они с Николь стояли снаружи в золотых лучах солнца, щурясь и приспосабливаясь к реальности.

– Все в порядке, Джерри? – спросила Николь, озабоченно глядя на него. – У тебя такой вид, будто ты еще там, в космосе…

– Все в порядке, просто глаза еще не привыкли к солнцу.

Но по правде что-то действительно изменилось. Всю долгую поездку на такси к центру Парижа Джерри мысленно был в космосе, пытаясь припомнить, что он читал о проекте "Дедал". Двигатели "роллс-ройса" применялись уже лет десять, их как будто сконструировали еще до того, как правительство Тэтчер отказалось от проекта. Сейчас над "Дедалом" работало ЕКА: предполагалось, что это будет комбинация космического челнока "Гермес" и гиперзвукового авиалайнера. Коммерческие полеты в отель на орбиту? Это уже из области наркотических галлюцинаций Роба Поста…

С другой стороны, если у вас действительно есть космоплан, вы можете вывести его на геостационарную орбиту с помощью вспомогательной ракеты – конечно, не на той телеге, которую показывали на экране. Вам придется пустить пламя прямо по главной оси, и вам придется убрать выхлопное устройство с фюзеляжа – возможно, на кормовую балку или…

Во время обеда – восхитительная еда в ресторане "Жюль Верн" на верху Эйфелевой башни – продолжалось то же самое. Джерри ел, пил, посматривал на сказочный вид, умудрялся поддерживать несерьезный разговор с Николь и даже возбудился, когда она щупала его под столом, но все его мысли были сконцентрированы на другом.

Вся идея была бы сумасшедшей еще десять лет назад: коммерческая авиация на орбите, космические буксиры, везущие лайнеры в отели на космических станциях, – вообще, набор небывальщины, напоминающий старый фантастический фильм. Но если такая цель была безумием, то безумием божественным, которое, увы, исчезло из американских космических программ. И кроме того, если говорить о технике, все это было исполнимо. "Дедал" строился; из модулей русского космограда на деле можно слепить какую-нибудь задницу, заменяющую отель, и, конечно, вы сможете втащить все это на орбиту – на модификации военных "космических саней", над которыми он сам работал в Дауни. И однажды у вас будет цельная система, способная обеспечивать жизнь отеля на геосинхронной орбите; тогда настоящую лунную колонию устроить легко, и даже Марс станет местом для туризма еще при жизни Джерри…

В отеле его ждала записка от Андре Дойчера, в которой говорилось, что он заедет за Джерри завтра в 11.00 – им назначена встреча в штаб-квартире ЕКА. Джерри показал Николь записку лишь после того, как лифт поднял их наверх.

– Значит, Джерри, сегодня наша последняя ночь, – сказала Николь. – Но, по-моему, мне лучше уйти сейчас.

– Почему? – спросил Джерри.

– Твой приятель, Андре Дойчер, – умный человек. Это должно кончиться до того, как расставание станет слишком грустным. Тебе не следует влюбляться в проститутку, Джерри.

Она была права. Так или иначе, этому не суждено продолжаться, и лучше, чтобы все кончилось сразу. И Джерри заказал самое дорогое шампанское и лучшую икру, и они с Николь еще долго сидели, пили шампанское и почти не разговаривали – о чем было говорить, на самом-то деле? Потом она поднялась, нежно поцеловала его и ушла.

Джерри Рид долго стоял у окна и пытался разобраться в своих чувствах. Ему казалось, что он должен грустить – какая женщина навсегда ушла из его жизни! Да, он жалел об этом, но, к удивлению своему, понимал, что он счастлив.

Джерри открыл окно, вышел на балкон и, как в то золотое утро три дня назад, посмотрел на Париж. Была ночь, и город кипел огнями и янтарно-красными потоками фар на мостовых. Вдали, словно маяк, светилась Эйфелева башня, а на темной воде Сены сверкали белые мигалки прогулочных катеров. Париж стал иным для Джерри, и не из-за темноты. Теперь – Джерри Рид знал, что скрывается под этой картинкой с почтовой открытки: он – пусть малость, но ощущал себя частью города, слышал его речь, хоть и не мог пока что разобрать словa.

Он взглянул на ясное ночное небо, белесое от городских огней, и увидел над Городом Огней лишь серебряный серп Луны, несколько звезд первой и второй величины и Марс с Юпитером. Но когда глаза привыкли, он разглядел еще несколько светлых точек, часть которых неторопливо и целеустремленно плыла по парижскому небу. Советские космогорода. Американская космическая станция. Он знал, что над ними плывут не видимые отсюда спутники-шпионы, спутники связи и только-Пентагон-знает-что. И еще дальше – советская лунная лаборатория, постоянная база на другой планете. Нескончаемый танец огней там, наверху, тоже говорил с ним о мечтах живых, о мечтах утраченных и мечтах, которые могут возродиться. Он вспомнил, что повторял ему Роб Пост:

"Тебе повезло родиться в нужное время, Джерри. Ты будешь жить в золотом веке освоения космоса, малыш. Это – твое. Ты можешь стать одним их тех, кто это осуществит".

Очень долго эта надежда казалась утраченной, ее уничтожила катастрофа "Челленджера", Стратегическая оборонная инициатива, "Космокрепость Америка". Но слова Роба приобретали сейчас новый, пугающий даже смысл, они снова стали верными, но в том смысле, какого Роб, наверное, не мог себе вообразить или иметь в виду. Золотой век космоса возрождался здесь, – здесь и сейчас. А завтра – Джерри был точнейше в этом уверен – он получит Шанс, последний шанс стать одним из тех, кто это осуществит.

И он вспомнил кое-что еще – однажды это сказал ему Роб, когда он впал в уныние и опустил руки. Роб повторил слова одного знаменитого гонщика, обладателя Большого Приза:

"Я точно знаю, что могу научиться ходить по водам, – сказал он интервьюеру. – Мне пришлось бы отказаться от всего остального, но я мог бы ходить по водам".

Подлинный Европейский дом

«Правда»

Предложения англичан и французов, как бы хитроумны и неопределенны они ни были, заслуживают серьезного обсуждения, которое идет сейчас в Верховном Совете. Экономическая выгода для Советского Союза от членства в Объединенной Европе очевидна, и рубль сейчас выглядит достаточно прочным для того, чтобы ввести его в общую корзину ЭКЮ, не устроив разрушительную инфляцию в стране.

Верно то, что примирение законных структур и сложившейся экономической организации, а также некоторые вопросы обороны представляют серьезную проблему. Верно также, что Советский Союз, крупнейшую независимую страну мира с самым большим населением на Европейском континенте, не говоря уж о самых могучих вооруженных силах, вряд ли ждут как члена второго разряда в нынешней структуре Европы. Но несмотря на разведывательный характер предложений, ясно, что Англия и Франция, а также многие другие члены содружества (которых они, кажется, представляют), так же, как и мы, заинтересованы в членстве Советского Союза. Поэтому они могут добиваться изменений в законах Объединенной Европы, чтобы принять наши условия.

При нынешнем состоянии дел ни Англия, ни Франция, ни обе они вместе не в состоянии быть политическим противовесом экономической мощи Германии. Только вступление в ОЕ Советского Союза, с его тройным против Германии населением, с ВНП [30] почти в той же пропорции, лидерством в космосе и престижем Красной Армии способно уберечь Европу от превращения de facto в Великогерманскую Сферу Процветания.

Только вместе с Советским Союзом ОЕ способна остаться воистину домом братства для равных.

«Гейнс» опробует местный рынок

«Ю.С. ньюс энд Уолд рипорт»

После успеха пробных продаж продукции на Гаити компания "Гейнс" сообщила, что начинает предлагать "Гейнс пипл чау" в своей стране. Продажа основных продуктов со сбалансированной питательностью – продуктов из соевой муки, льняного масла и собственного секретного набора витаминов, минеральных солей и искусственных приправ – в первую очередь должна положить начало новому делу. Уже подписаны контракты с тюремными ведомствами Арканзаса и Род-Айленда.

"Пипл чау" обеспечит сбалансированное питание – при стоимости много меньшей, чем стоимость нынешнего снабжения тюрем. "Гейнс" надеется проникнуть на этот рынок очень быстро. Пока что прямая продажа потребителю будет ограничиваться несколькими странами Латинской Америки, где в ситуации голода главной проблемой становится питательность продукта, а не его вкус и внешний вид. Тем временем "Гейнс" экспериментирует с новыми вкусовыми добавками и концепцией упаковок, чтобы выйти на национальный рынок, в том числе с сахарной пудрой и синтетическим соусом чили.

 

IV

Пьер Глотье владел квартирой на Рю Сен-Жак, в самом сердце Сен-Жермен; у него были средства – семейное дело по производству пищевых упаковок, – об этом он предпочитал не говорить; он был красив – длинные черные волосы и патрицианское лицо; он понимал толк в любви; как журналист бывал на куче важных приемов. Он заключил взаимовыгодное соглашение с Соней Ивановной Гагариной.

Они познакомились на приеме в Монако и через два часа были в постели. Они жили в одном номере на лыжном курорте в Альпах, гостили друг у друга в Брюсселе и Париже, и все это без какого-либо подобия любви или серьезных отношений. Они были друзьями и по временам партнерами по постели.

Жить с Пьером – примерно то же, что делить квартиру с любовником и доброй подругой одновременно: на свой лад Пьер был для Сони и тем и другим. Они могли пойти на вечеринку вместе, а уйти порознь и потом сравнивать эротические впечатления. Несколько Сониных подруг по "Красной Угрозе", к примеру, Таня, Лена и Катринка, имели такие отношения с понимающими парнями в Париже, Мюнхене или Лондоне, но Соне казалось, что ей повезло. С одной стороны, Пьер, несомненно, был хорошим любовником и всегда хотел ее, если не подворачивалось что-нибудь интересное. С другой – он постоянно таскал ее в ночные клубы и на вечера, где все мужчины, увы, интересовались лишь друг другом.

Соня на такси доехала до квартиры Пьера, и консьерж, которому Пьер оставил ключи, впустил ее. Сам Пьер с помутневшим взглядом и с бутылкой холодного шампанского явился на следующее утро часов в одиннадцать.

– Славно провел ночку? – поинтересовалась Соня, чмокнув его в знак приветствия.

Пьер пожал плечами, воздел руки, как бы прося прощения, и проследовал на кухню.

– Довольно приятная маленькая венгерка, – легко сказал он, счищая фольгу с бутылки. Он ухмыльнулся Соне, хлопнул пробкой и разлил шампанское по бокалам в форме тюльпанов. – А это, как-никак, – сказал он, – первоклассное сухое, малышка.

Они чокнулись и в обход буфета двинулись в комнату довольно странного вида. Мебели здесь как таковой не было, не было даже пола – в обычном смысле. Диван, стойки, набитые электронной аппаратурой, грибовидные столики, ковровые дорожки, книжные шкафы, шкафчики, лампы – все это, казалось, плавно перетекает из одного в другое и произрастает из мягких ковров. Большое венецианское окно с видом на внутренний двор и две зеркальные стены делали комнату по ощущению безграничной. Идеальное место для вечеринок или даже оргий, и оно в изобилии повидало все это, по крайней мере, если верить Пьеру.

– Ну, какие планы на большие каникулы? – спросил Пьер, плюхнувшись на пухлый диван.

– Я здесь, не так ли? – спросила Соня, присаживаясь рядом, но в некотором отдалении.

– Ты намерена провести две недели в Париже? Со мной? – с сомнением или, возможно, с опаской спросил Пьер. По правде говоря, им ни разу не пришлось провести вместе больше двух дней.

– Тебя это не прельщает? – Соня смотрела на него широко открытыми, невинными глазами.

– А, ну да, конечно, я польщен, – с заминкой выговорил Пьер. – Mais , я не совсем этого ждал, ch?rie …

…Выяснилось, что он ждет подружку из Лондона – будущую порнозвезду, по его словам, – которой он обещал устроить рекламу в "Пари-мач" и даже в "Шпигеле" (что было совершенным надувательством).

– Ну и чудовище ты, Пьер Глотье, – воскликнула Соня, салютуя ему бокалом.

– Ты не сердишься на меня, а?

– Ну-ну, я тебя разыгрывала. Ясное дело, я не собираюсь быть все две недели с тобой. Несколько дней, несколько вечеринок, а потом…

– Я иду на три в ближайшие четыре дня…

– …а потом – в дорогу, незнамо куда – с кем встречусь.

– Вот это – моя Соня! – с восторгом воскликнул Пьер, явственно успокаиваясь. – Обещаю сделать все и подобрать тебе что-нибудь интересное.

С точки зрения американского космического инженера, видевшего штаб-квартиру НАСА в Хьюстоне, парижская штаб-квартира Европейского космического агентства была весьма непрезентабельна. Она помещалась в переулке рядом с улицей Суффре, за спиной Эколь Милитер и грандиозного здания ЮНЕСКО. Это был грязно-белый корпус, этакий официальный модерн, затерянный среди больших и солидных жилых домов. Если бы не флаги, украшавшие его голый фасад, его можно было принять за здание средней школы где-нибудь в Сан-Фернандо Вэлли. Правда, школа в Сан-Фернандо имела собственную автостоянку, а здесь Андре Дойчеру пришлось парковаться на улице.

Они поднялись на третий этаж, и Андре ввел Джерри в приемную, большой зал без окон. Одна стена была огромным телеэкраном, на остальных помещались цветные фотографии челнока "Гермес", Земли из космоса и взлетающей со стартовой площадки в Куру ракеты "Ариан-супер". За черным металлическим столом сидели трое мужчин. Они встали, когда Джерри и Андре вошли в зал, и по очереди обменялись с Джерри рукопожатиями. Андре представлял их.

Никола Брандузи – высокий смуглый итальянец в элегантном легком костюме. Йен Баннистер – взъерошенный, тяжеловатый англичанин. Доминик Фабр – еще один француз, как и Андре – смуглый и как будто с примесью арабской крови.

Фабр был руководителем какого-то "Проекта Икар", Баннистер – менеджером того же проекта, а Брандузи представлял отдел кадров. Они прилично говорили по-английски. Джерри объяснили, что это – рабочий язык ЕКА, когда в работе участвует международный инженерный персонал.

– Как вам понравился Париж, мистер Рид? – спросил Фабр. – Андре говорил, что вы здесь впервые. Надеюсь, он устроил вам хорошее времяпрепровождение.

Джерри улыбнулся ему.

– Pas de probl?mes , – произнес он одну из немногих французских фраз, которых нахватался у Николь.

Фабр тоже улыбнулся. Андре фыркнул.

– Не приступить ли нам к делу, джентльмены? – сказал Баннистер.

– Без сомнения, Йен, – сказал Фабр. – Вы более или менее знакомы с "Дедалом", мистер Рид?

Джерри кивнул.

– Я читал литературу и видел фильм в де ля Виллет, – сказал он. Ему было интересно – кто на самом деле придумал, чтобы Николь сводила его туда.

– Это следующий гигантский шаг в космос, Джерри, – могу я вас так называть – Джерри? – сказал Баннистер. – Возможно, не такой эффектный, как русское марсианское предприятие, но в итоге куда более важный. Пока что дело обстоит так: хоть убейся, но человек может вырваться из земного притяжения одним путем – на носу огромных чертовски примитивных ракет, которые – не важно, возвращается аппарат или нет, – требуют колоссальных дорогих стартовых комплексов – а их мало, это настоящая драма. На "Дедале" же мы полетим прямо на орбиту с любого крупного аэропорта мира.

– Космические путешествия станут реальностью, хотя бы для тех, кто сможет за это заплатить, – сказал Фабр. – Проблема, конечно, – деловых поездок, как на Земле, не предвидится.

– Уже десятилетие, как у нас есть проклятый двигатель, а насчет корпуса остановка лишь за материалами и сооружением, – раздраженно сказал Баннистер. – Мы бы выкатили первый образец менее чем через два года.

– Мы не можем добиться финансирования, Джерри, – сказал Андре Дойчер. – Парламент Объединенной Европы ради престижа дал санкцию на три "Дедала", но другой конструкции – для доставки спутников на орбиту, – полнейшее расточительство, такая малая партия будет идиотски дорогой.

– Бессмыслица, – сказал Баннистер. – Даже если мы сможем делать их по цене в тридцать процентов от установленной, на потоке, как авиалайнеры.

– Ну почему бы и нет? – возразил Джерри. – Наверняка для такой машины найдется рынок!

– Вы так думаете, да? – сказал Баннистер. – А банкиров интересует лишь стоимость пассажиро-мили. Они смеются над нами, вспоминая крах затеи с "конкордом". Он был втрое быстрее, чем "Боинг-747", и вот вам – полный коммерческий провал.

Андре:

– Они требуют, чтобы мы разместили двести пятьдесят пассажиров и не думали о полетах на орбиты. У нас есть готовое компромиссное решение – суборбитальный самолетик на сто семьдесят пять пассажиров. С дополнительным горючим и жидким кислородом сможем возить на низкую орбиту семьдесят пять человек или очень неплохой груз.

Фабр:

– Но чтобы получить деньги на значащую партию этих машин, мы должны сделать ее высокоорбитальной.

Баннистер:

– Этого пока нет. Мы между молотом и наковальней: либо мы расходуем бюджет ЕКА на три малых орбитальных "Дедала", либо нам финансируют целый флот гиперзвуковых лайнеров, не выходящих на орбиты.

Андре:

– Либо как-нибудь оправдать постройку компромиссного варианта.

– Геостационарная станция! – воскликнул Джерри, уловив наконец смысл их намеков.

Андре:

– Точно, Джерри. Люди из "Меридьен" уже согласились внести двадцать процентов средств для зоны отдыха на геостационарной орбите, если мы гарантируем транспорт. Еще несколько компаний готовы вложить деньги, чтобы устроить интернаты для богатых стариков, больницы с нуль-гравитацией и реабилитационные центры. Такой комплекс был бы идеальной базой для запуска и обслуживания спутников связи.

– И базой снабжения, которая необходима, чтобы колония на Луне стала по-настоящему жизнеспособной, – сказал Баннистер.

– Затем ее можно будет увеличивать, используя материалы с Луны, что обойдется вдвое дешевле, чем доставка с Земли…

– Там можно будет собирать большие корабли, способные обеспечивать постоянную колонию на Марсе…

– И обратным ходом возить железные астероиды из Пояса…

– Возможно, лед со спутников Юпитера…

– Вы говорите о строительстве настоящего города в космосе! – воскликнул Джерри. – Вы говорите об освоении всей Солнечной системы!

Глаза Йена Баннистера буравили его с такой напряженностью, какой Джерри не приходилось видеть много лет; он думал, что огонь инженерной страсти навсегда ушел из этого мира.

На мгновение ему почудилось, будто из далекого прошлого сквозь большую вазу с шоколадным мороженым "Хааген Даазс", плавающим в шоколадном сиропе "Хершиз", на него глядят глаза Роба Поста. Джерри почувствовал, как по телу пробегают мурашки. Но тут Баннистер сказал твердым, решительным тоном:

– Вы чертовски правы, это так, мой мальчик.

– На всю работу уйдет не одно десятилетие, – сказал Фабр.

– Ведь мы знаем, как это сделать, Доминик, – настаивал Баннистер. – Не потребуется никаких эпохальных открытий. Всего-то и нужно – засучить рукава и взяться за работу!

– И получить финансирование, Йен, – сказал Андре. – Из-за этого мы и взялись за проект "Икар", Джерри.

– Недостающая деталь головоломки… – сказал Фабр. – Йен?

– Нам нужен способ выведения "Дедала" с низкой орбиты на стационарную, – заговорил Баннистер. – Что-то вроде ваших проклятых военных "саней", но потяжелее. Самолет поднимается с полосы аэропорта на околоземную орбиту, стыкуется с "санями", и его тащат на синхронную. Вы видели прикидку в парке де ля Виллет.

– Это и есть "Проект Икар"?

Баннистер кивнул.

– Ну?

Все замолчали, и все смотрели на Джерри. Наконец он спросил:

– Что – ну?

– Что ты думаешь об этом? – рявкнул Баннистер.

Джерри посмотрел на него, потом на Андре, на Фабра и снова на Баннистера. Он думал над ответом. Картина, которую ему открыли, была грандиозна. Возвращалась его юношеская мечта; он ощутил в себе энергию, страсть и надежду, он снова был маленьким мальчиком, прижавшимся носом к витрине кондитерского магазина, и он страстно хотел прорваться в этот чарующий круг. Но реальность, как всегда, была несколько иной, и с легким нервическим вздохом Джерри наконец решился.

– Это дерьмо.

Тишина была мертвой. Ни один взгляд не дрогнул. Джерри смотрел прямо в глаза англичанина. Баннистер молчал. Ничего не оставалось делать – только говорить все до конца.

– Сильные магнитные захваты – а нужны сильные, чтобы удержать аппарат при ускорении, – развалят ваши электронные системы, – сказал Джерри. – Выхлоп "саней" будет поджаривать аппарат. Если тягу не направить прямо по центральной оси, шансы на управляемость близки к нулю. – Он пожал плечами. – Простите, Йен, но раз уж просили, получайте. Никто еще не пытался сконструировать аппарат, способный таскать такую махину, но, по существу, это – усиленная конструкция "космических саней". Я проработал над ними несколько лет и знаю, о чем говорю. Что еще? Вся конструкция – херня!

Джерри сжался, ожидая неизбежного взрыва, но ничего не произошло.

– Мы это знаем, парень, – мягко сказал Баннистер. – И знаем – да ты и сам это говоришь, – что ваша группа с ее военными разработками опережает нас на несколько лет. И мы знаем, у тебя есть кое-что полезное для нас, то, что поможет нам перековать этот чертов меч в превосходное орало.

Щедрые траты на его отпуск, отель "Риц", Николь стали понятны. ЕКА не просто вербовало молодого блестящего инженера – былое невезенье, приведшее его в гнусную затею с "космическими санями", превратилось в везенье. Он стал ключом к технологии, которая заставит эту изумительную программу заработать. Вот изысканная ирония судьбы – работа, которую Джерри ненавидел, привела его сюда, к настоящему делу…

Итальянец Никола Брандузи не произнес ни слова в течение всей этой технической беседы, словно говорили по-гречески. Сейчас он придвинулся к Джерри, улыбнулся – теперь все смотрели на него.

– Мы приготовили предложения для вас, мистер Рид. Десять тысяч ЭКЮ в месяц плюс все социальные льготы, с ежегодным пересмотром жалованья. Пятьдесят тысяч подъемных при условии трехлетнего контракта, и, конечно, ЕКА пустит в ход все свои возможности, чтобы помочь вам найти квартиру в Париже.

– Работа в моей команде, Джерри, – сказал Баннистер. – Что скажешь, мой мальчик?

– Безусловно, заманчиво, – пробормотал Джерри.

Очень заманчиво – хотя и не неожиданно, потому что Андре с самого начала прояснил намерения ЕКА – купить его за хорошие деньги; правда, условия оказались соблазнительней, чем он мог себе представить. С другой стороны, за конструкцию "саней", то есть за его часть проекта, можно было заплатить и вдвое больше. И все же, когда контракт оказался на столе, он был потрясен.

– У вас есть время, мистер Рид, – сказал Брандузи. – Мы понимаем: на такой шаг не решишься с легкостью.

– Время есть в любом смысле. – добродушно заметил Баянист-ер. – Погуляй по Парижу, подумай. Не спеши, ты у меня еще отсидишь себе задницу.

– Мы можем обсудить это за ленчем, – предложил Андре. – Есть пристойный марокканский ресторанчик, недалеко от…

– Если ты не против, я бы вернулся в отель, – пролепетал Джерри. – Я пока не голоден, мне бы подумать…

Они затеяли великое дело, эти европейцы, и, если оно удастся, Джерри Рид будет на гребне успеха – главную Машину, буксир, сконструирует он. Его фантазия уже летела дальше, к следующему шагу – о нем они пока не помышляли: согласовать конструкцию буксира с американскими топливными баками – постоянными баками, возвращаемыми на Землю. Получится космоплан, который сможет возить туристов на Луну, может быть, – на Марс, и, если он, Джерри, сумеет войти в этот проект, он станет создателем чуда, и тогда…

Всю свою жизнь он ждал такого случая. Стать одним из творцов золотого века космических исследований, одним из покорителей Луны, и Марса, и неведомых дальних просторов. Всю жизнь он знал, что, когда ему выпадет шанс, он примет его без малейших колебаний. Оставит все, бросит все – примет.

Он сможет пройти по водам.

Он оставит все, чтобы пройти по водам.

…Соня Ивановна Гагарина стала уже интересоваться, сколько ей придется ждать удачи. Пьер Глотье привел ее на второй прием, и дело опять шло к тому, что она останется с ним. Не то чтобы Соня возражала, но через два дня приезжает лондонская порнозвезда, и, если к тому времени Соня не подыщет кого-нибудь интересного, ей придется провести остаток отпуска на собственные средства.

Пьер принимал любое журналистское задание – от рок-музыки и похабщины вроде английского секс-диска до церковных дел, например, избрания нового папы – все что хотите плюс космические программы Объединенной Европы. Прелесть вылазок с Пьером в том, что нельзя предугадать, где ты окажешься. Иногда это раздражало. В последний раз они оказались на приеме в журнале "Ла кюизин юмен", посвященном транснациональному гурманству. Там был невероятный буфет с деликатесами со всех концов света, и Соня ухитрилась идиотски обожраться. А мужчины на этом вечере были, увы, среднего возраста, большинство в сопровождении жен, толстозадые обжоры, понабежавшие на бесплатную еду и выпивку. Пьер обещал, что сегодняшний вечер будет интересней, но забыл объяснить, что тащит ее на прием, устроенный агентством фоторекламы. Демонстрировался соблазнительный живой товар для международных рекламных соглашений.

Пришлось Соне закатить ему взбучку – как обычно, дружескую и веселую. Соня напомнила, что порнозвезда приезжает послезавтра и Пьер будет занят, а никого подходящего для Сони так и не нашли.

Пьер шлепнул себя по лбу и воскликнул:

– Вот дерьмо! Я и забыл! Не волнуйся, завтра будет еще один раут – интернациональный. Англичане, итальянцы, датчане, немцы, бельгийцы, и, кто знает, вдруг албанец, мальтиец, новозеландец или даже легендарный андоррец пополнит твою коллекцию!

После знаменательной встречи Андре Дойчер подбросил Джерри к отелю и оставил его наедине со своими мыслями.

Вечером Андре появился вместе с Йеном Баннистером, и они отправились ужинать в "превосходную копию подлинного английского ресторана" – как объявил Баннистер.

На следующий день Андре повел его на ленч с Никола Брандузи в приличный – правда, едва дотягивающий до стандартов Лос-Анджелеса – бар у Енисейских полей. После ленча Джерри продемонстрировали несколько квартир, которые ЕКА представляло ему на выбор.

Вечером того же дня Андре возил его ужинать, на этот раз в китайский ресторан где-то на северо-востоке Парижа, в месте под названием Бельвилль.

На третий день Андре позвонил ему после завтрака и снова позвал на ленч, заодно пропев дифирамбы некоей Мари-Кристине – она может пойти с Джерри на прием, который устраивает ЕКА. Джерри впервые с тех пор, как "Б-747" сел в Париже, отстоял свою независимость.

– Спасибо, Андре, не стоит, – сказал он. – Я хочу посмотреть, сумею ли я сам устроить себе ленч. Ты можешь отвезти меня на обед, но без шлюшек, ладно? Если нам вечером нужно быть на приеме, я хочу проверить, сумею ли я с собой управляться в своем новом качестве – если ты понимаешь, что я имею в виду…

– Bien s?r, – мягко ответил Андре. – Pas de probl?mes, je comprends , – и добавил свободней и непосредственней: – Да, действительно хорошая идея, Джерри.

Джерри оделся, вышел и отправился через Вандомскую площадь к Тюильри и далее по правому берегу Сены к Сен-Жермен.

Он уже бывал в этих местах с Андре и Николь. Повсюду толпились туристы, и ресторанчики попадались на каждом шагу. Во многих меню были на русском, немецком, японском и английском языках дополнительно к французскому, поэтому Джерри решил, что там – самое удачное из всех возможных мест для его первой самостоятельной экскурсии в парижские тайны. Он еще погулял, заглянул в Нотр-Дам – для порядка, чтобы отметиться, перешел на Левый берег и на бульваре Сен-Мишель увидел типичную французскую закусочную.

…Вроде бы все вышло как надо: он заказал – наугад – фирменное блюдо (не стандартную интернациональную дрянь, которая, конечно, тоже была в меню). Сумел заказать и вино – то, что пил с Николь. Еда оказалась съедобной, вино – хорошим. Он прицелился было познакомиться с девушками-соседками, но те не говорили по-английски, а поняв, что он – американец, нахмурились и грубо повернулись к нему спиной.

– Ну и хрен с вами, кобылицы! – негодующе крикнул Джерри.

Он подозвал официанта, расплатился, пересчитал сдачу, оставил положенные чаевые и ушел. Неудача с девушками несколько испортила настроение, но солнце светило ярко, живот был набит, Джерри слегка захмелел; он решил, что плевать ему на этих девчонок, что он будет держаться своего плана, своей игры: поесть настоящей французской еды в настоящем французском ресторане – самому, без посторонней помощи, а потом гулять, не глядя, куда идет, пока не заблудится. И тогда посмотреть, сможет ли он найти дорогу в "Риц", не прибегая тс услугам такси. Он не мог этого объяснить, но знал, что его маленькая затея входит в процедуру окончательного решения.

…Имей он политические убеждения, ему – несмотря на всю антипатию к "Космокрепости Америка" – пришлось бы работать над ней всю жизнь, пришлось бы оставаться в Проекте, разрушившем и карьеру Роба Поста, и надежду на достойную американскую космическую программу. У него не было политических убеждений. Его сердце принадлежало мечте о космосе, мечте, к которой страстно стремилась ЕКА – не НАСА… Так что он мог принять предложение ЕКА с чистой душой – его личная цель и отвлеченная мечта полностью совпадали, и он будет совершенной задницей, если не пошлет подальше "Роквелл" ради проекта "Икар".

Посмотри в лицо правде, говорил он себе, сворачивая с бульвара Сен-Жермен в незнакомые переулки. Единственное, что удерживает тебя от решения, – страх перед одиночеством в чужом городе. Сверх всего, в Париже нет настоящих друзей, да что там – во всей Европе. И он не говорит по-французски…

Париж и манил и пугал его. Джерри страстно хотел стать его частью, быть его уроженцем, изучать его бесконечные лабиринты. Казалось, здесь нет двух улиц, которые пересекались бы под прямым углом, на уличных табличках были французские названия, которые невозможно было запомнить, и он, Джерри, был здесь – в паутине переулков, в толпе красивых женщин, с которыми он не мог заговорить, среди ресторанов, в которых он не мог толком заказать еду или кружку пива. Так он ходил, пока не потерялся – и не только в прямом смысле этого слова.

Итак, в чем была истинная суть его затеи? Вот в чем: если он не способен сам отыскать дорогу в отель, нечего думать о том, чтобы стать парижанином! И вот, заблудившись как следует, Джерри решил отыскать дорогу к Сене, а там найти дорогу будет просто: идти вдоль реки от Нотр-Дам по направлению к Эйфелевой башне, там будет Лувр, затем Тюильри, а там через сад на север к Вандомской площади.

Ладно, где Сена? На севере? А где он?

Джерри бродил кругами и все больше запутывался. Понемногу он стал паниковать. Улочки были похожи одна на другую; он мог поклясться, что на этой, например, он был уже раза четыре. Люди, фланирующие вокруг казалось, обитали в иной реальности, а французское бормотание и непонятные надписи приобрели некий зловещий смысл.

Он заставил себя постоять спокойно и подумать. Рано или поздно подъедет такси, нужно будет произнести магические слова: "Отель "Риц"!" – и он спасен. Паника утихла. Ведь это всего лишь игра, которую он ведет с самим собой. Ну-ка, давай – постарайся ее выиграть! Как выходят из лабиринта? Надо идти вдоль стены, каждый раз поворачивая направо, пока не выйдешь.

Джерри пошел по узкой улочке. На первом перекрестке свернул направо, потом еще раз, и еще, и еще… Этот дурацкий маленький лабиринт с двух сторон ограничен бульварами Сен-Жермен и Сен-Мишель, а с третьей – Сеной. Рано или поздно лабиринт будет разгадан. Он приободрился и вскоре вышел на бульвар Сен-Мишель. На севере в полной красе возвышались шпили Нотр-Дам, а неподалеку виднелась та самая brasserie , в которой он обедал. Теперь нужно пройти по бульвару до реки, теперь все просто.

Но почему он не ощутил вкуса победы? Почему он чувствует себя так, словно его обманули? Или действительно обманули? Как ни крути, он здесь чужой, себя не обманешь.

Ну и черт с ним! – подумал он раздраженно.

На другой стороне улицы выстроилась очередь такси. Уже поздно, вечером – прием, и не было толку тащиться пешком к отелю, чтобы доказать то, что он уже – увы – доказал.

– Отель "Риц"! – сказал он, садясь в машину, и его повезли через Сену, к старому красному ковру и старой магии "Рица".

Больше никаких шлюх, обещал он себе, по крайней мере, пока я не стану самостоятельным. Это, по крайней мере, игра, в которой парень знает наверняка, выиграл он или проиграл.

Пусть Германия сделает первый шаг

Любой разговор о приеме Советского Союза в Объединенную Европу – чтобы уравновесить так называемую "германскую экономическую гегемонию", – вызывает вопли ярости. Так что поддержка этого предложения немцами может показаться донкихотской и даже непатриотичной.

«Штерн»

Верно, каждый немец от зеленейшего из зеленых до ортодоксов, тайно вышивающих свастики на нижнем белье, может гневаться из-за нашего истинного места в сердцах наших собратьев европейцев.

Верно и то, что мы добились экономического превосходства тяжким трудом, умением и выбором культурных ценностей, а не подлыми интригами. Справедливо также, что у нас нет ни перевеса голосов в Страсбурге, ни военной мощи, которую можно бы использовать для чего-либо более зловещего, чем охрана нашего благосостояния.

Но, увы, верно и то, что мы дали европейским братьям серьезный повод бояться нас. И если сейчас этот страх не имеет больше рациональных оснований, то с эмоциями должно считаться.

Вскоре мы получим возможность для последнего экзорцизма [37] , мы сумеем прогнать призрак Третьего рейха навсегда.

Пусть Германия не стоит на пути Советов в Объединенную Европу. Давайте даже поддержим это. Мы лишь выступим на стороне исторической неизбежности и тем самым объявим народам Европы, что у нас нет прежней приверженности военной силе, что мы готовы отказаться от своего несомненного экономического превосходства ради создания более равновесного союза.

Германия, может быть, далеко не готова к такому самоотверженному шагу. Сегодня она чувствует себя оскорбленной, но в конце концов мы должны спросить себя, что мы на деле потеряем при вступлении Советского Союза в ОЕ. Мы – крупнейший торговый партнер Советского Союза. Огромные суммы вложил немецкий капитал в совместные с Советами предприятия. Мы не имеем ни политического, ни военного превосходства в Европе, поэтому, с точки зрения реальности, а не национальной гордости, мы можем выиграть много, не потеряв ничего.

Именно такого будущего Европы Германия должна добиваться. Европу, где бок о бок стоят Германия и Советский Союз, никто не станет бояться; ее будут воспринимать как братский и высоконравственный союз.

 

V

– Будет настоящий вечер, – уверял Соню в такси Пьер Глотье. – Европейское космическое агентство дает прием для потенциальных потребителей, там будет народ со всей Европы, Ближнего Востока и Африки, может быть. Ученые, короли печати и черт знает кто еще. Агентство старается собрать побольше народа, чтобы найти грузоотправителей для их космоплана "Дедал", которого, видимо, еще нет, поэтому не сомневайся, все будет по высшему классу и в изобилии!

Насчет размаха Пьер оказался прав. Прием был на улице Фош, номер 16. Вероятно, это был специальный этаж для приемов в особняке плутократа старой школы – необъятный, в стиле XVIII века салон и два зала поменьше и поскромней. В главном зале стены были обтянуты красной с золотом парчой, а на высоких лепных потолках красовались хрустальные люстры. Повсюду стояли антикварные кресла, но на место мрачных портретов, пейзажей и батальных полотен, в тяжелые золоченые рамы, развешанные по стенам, были вставлены эффектные фотографии: кольца Сатурна, грандиозный Юпитер, спираль Галактики и обязательный вид Земли из космоса.

За длинной стойкой команда барменов в смокингах разливала для гостей недурное шампанское, кому сколько надо, и смешивала по заказу коктейли. У другой стены был огромный стол, заставленный нарезанной гусятиной и утятиной, окороками, огромными блюдами с устрицами, мясом крабов и омаров, копченой лососиной. Стояли вазы с русской икрой, бутерброды с анчоусами и тому подобным. Гвоздем этого грандиозного буфета была скульптура из мороженого, метра три в длину, – авиалайнер в момент взлета, с хвостом замороженного пламени.

Прием был воистину интернациональный: немцы, испанцы, англичане, датчане, португальцы, бельгийцы, арабы, даже несколько турок и японцев и неизвестно кто еще. Мужчины всех возрастов, видов и обличья, а женщин было раза в четыре меньше. Но Пьер не побеспокоился предупредить Соню, что все эти люди пришли сюда либо заниматься делами, либо обсуждать технические проблемы, которые Соню не интересовали и не могли интересовать. Как обычно, Пьер предоставил ей самой о себе позаботиться и теперь летал по салону, вынюхивая материал для научно-популярных статей. Соня бесцельно бродила туда-сюда, пила шампанское, ела и ждала какого-нибудь интересного мужчину, который попытался бы к ней подкатиться. На ней была обтягивающая юбка из белой кожи с косым разрезом, так что ее левое бедро было на всем виду, а правая нога закрыта ниже колена. Она надела для контраста черную блузку с разрезом, открывающим правое плечо и верхнюю часть правой груди; вокруг талии – красный пояс; модные блестки звездной пыли в длинных темных волосах.

Даже Пьер отметил, что она выглядит ослепительно. Она могла сказать себе, и не слукавить, что здесь нет другой столь привлекательной женщины. Мужчины должны были крутиться вокруг нее без счета – и не тут-то было. Они занимались своими разговорами, а единственная женщина, окруженная свитой поклонников, была простоватого вида дама – в возрасте, должно быть, лет шестидесяти. Соня нечаянно услышала, что дама рассуждала о каких-то "червоточинах", что, по-видимому, больше относилось к далекому космосу, чем к испорченным яблокам. Правда, несколько мужчин пытались заговорить с Соней, в основном по-французски и лишь один по-английски, а еще один – на совершенно непонятном немецком. Но все они оказались странными типами, по виду вроде бы приемлемыми, но абсолютно неаппетитными в сексуальном смысле. Потому, наверное, что они были невыносимо скучны. Простодушные разговоры о буфете и бормотание на технические темы – о летательных аппаратах, чувствительных элементах, каких-то низких и прочих орбитах. Кто бы ни подошел, разговор выходил пустой.

Соня начала раздражаться; все это ее нервировало. Завтра взойдет лондонская порнозвезда, то есть Соне надо срочно уладить свои дела, а она угодила на прием, где было около двухсот мужчин со всего света или, во всяком случае, со всей Европы, и ничего не получалось.

Но ведь есть здесь хоть один – один мужчина, годный хотя бы для простенького флирта!

И тут Соня его увидела.

Он был примерно ее возраста, неплохого телосложения, не то чтобы красавец, но близко к тому. Но главное – и это Соня поняла сразу – она привлекла его внимание.

Он стоял в одиночестве, прислонясь к бару, держал в руке бокал с шампанским и смотрел вокруг с очаровательным выражением вселенской скуки. Наконец-то нашелся человек, которому тоже смертельно скучно в этом сарае! Можно посчитать это признаком хорошего вкуса. Вот мужчина, на которого стоит обратить внимание.

Это была не лучшая идея – пойти на прием с Андре, тоскливо думал Джерри Рид, стоя у бара. Здесь не обойдешься английским. Эта Мари-Кристина, которую предлагал Андре, наверное, говорит по-английски и могла бы переводить, хотя попробуйте-ка отыскать проститутку, смыслящую в технике…

Возможно, Баннистер был прав, говоря, что английский – рабочий язык ЕКА, но здесь все говорили по-французски. Баннистер не пришел, Андре уединился с потенциальными покупателями ракетных ускорителей – алжирцами или сенегальцами, и Джерри слонялся один уже битый час – ел, пил шампанское и жалел, что не может принять участия в интереснейших – в чем он нисколько не сомневался – разговорах между инженерами разных наций.

– C'est une soir?e un peu grise, hein, beaucoup de cuisine et tr?s bonne aussi, et la boisson aussi, mais les gens…

– Что-что?

О, Господи, самая красивая на приеме девушка, брюнетка со звездной пылью в волосах, одетая в вызывающий черно-белый наряд, с соблазнительными пухлыми губками и огромными зелеными глазами. С очаровательной улыбкой она подошла прямо к нему и – надо же! – принялась болтать по-французски. Что за изощренная пытка!

– Э… не парле ву франсе… – пробормотал Джерри.

– Je ne parle pas fran?ais , так будет правильно, – сказала она. – Вы англичанин?

Она говорила по-английски!

Джерри заколебался. Он слышал краем уха, что американцы чертовски непопулярны в Европе из-за каких-то дел в Латинской Америке, торгового баланса, национального долга и так далее, но не задумывался об этом, пока девчонки в закусочной не показали ему спины. Он решил было прикинуться англичанином или канадцем, но девушка, кажется, говорила на хорошем английском – как бы она не учуяла неладное…

– Не-а, американец, – сказал он и внутренне поджался, думая, что ее улыбка сейчас погаснет.

– Американец! – воскликнула она, и улыбка не погасла, а стала еще шире, и глаза засветились, как два изумрудных лазера.

Настоящий живой американец! Вот так удача! Заполучить в Европе американского любовника – это же экзотика, все равно что поймать андоррца. Тем более если ты русская!

…Соня не задумывалась, почему американцы стали экзотикой в Европе, но это действительно произошло. Соединенные Штаты ограничили свои капиталовложения в Объединенной Европе и еще сильней – европейские в Америке. Они дали доллару падать как камню по отношению к ЭКЮ, чтобы девальвировать свой чудовищный внешний долг, переместили капиталы в Латинскую Америку, в военные авантюры там же и в пресловутую "Космокрепость", и крикуны в Конгрессе стали вопить об отказе от зарубежного долга и даже экспроприации европейских вкладов в Штатах. Так что американцы не могли ждать теплого приема в странах Объединенной Европы. Более того, когда доллар свалился по отношению к ЭКЮ, европейская валюта стала не по карману для американских туристов, они теперь не могли массами ездить на континент. 6 Европу ездили лишь богатые капиталисты, имеющие доходы в ЭКЮ, или посланцы крупных корпораций. У них не было контактов с русскими, которые вытесняли их, американцев, с позиции привилегированных иностранцев.

– Меня зовут Джерри Рид, – представился Джерри. – А вас?

– Со… – начала Соня и запнулась. – Саманта Гарри, паренек, я из Лондона, – сказала она, пытаясь подражать выговору лондонских низов. – И я, черт возьми, не понимаю, как меня занесло на эту проклятую лягушачью вечеринку!

Наверное, ей не удастся залучить его в постель, если она признается, что она русская, – всем известно, американцы ненавидят русских. И кроме того, это будет любопытный фокус – убедиться, что она владеет английским настолько хорошо, чтобы парень считал ее британкой хотя бы до завтрака…

– Ваш бизнес связан с космическим пространством?

– Космическое пространство? – тряхнув головой, вопросила Соня. – Единственное пространство в моем бизнесе, миленький, у меня между ног.

– Что?!

Где пенни, там и фунт, как могла сказать себе Саманта Гарри, лондонская порнозвездочка. Раз уж Соня выдумала эту английскую даму, то почему бы не снабдить ее приметами подружки Пьера Готье, сдобной пышечки из Лондона? На парня это может подействовать.

– Старый добрый трах-трах, понимаешь, иду нарасхват, хотя мой звездный номер – концерт на кожаной флейте – уловил, приятель?

– Господи, вы о чем?

– О своей профессии, конечно!

– О какой?

– Вставь-и-вынь, как говорится. Номер почему-то не прошел.

– Ой, нет, никаких шлюх, – простонал мистер Джерри Рид.

– Эй, милок, ты не понял, – сказала Соня. – Я те не дерьмовая шлюха! Я в шоу-деле!

– Шоу? Какого сорта?

– В шоу-деле показывать свое дело, – ответила Соня. – На записи, понимаешь, телепорнуха. Жевать старого трахалу – моя специальность.

– Ты – порнозвезда?! – воскликнул он.

– Ну, пока еще не звезда, парень, – сказала Соня. – Потому-то я и здесь, в этой проклятой Лягушатии. Этот французский журналист наболтал дерьма-пирога, что устроит мне роли в Париже, но устроил только самого себя, а сейчас приволок меня на эту вечеринку и смылся со своими друзьями-лягушатниками пудрить свой драгоценный нос.

Соня схватила Джерри за руку и шлепнула его по заду.

– Что скажешь, если мы тоже смоемся, а, приятель? – предложила она. – Ты мне расскажешь о великом космосе, а я попробую заполнить твою трудовую пустоту. Это, понимаешь, лучше, чем выпендриваться в этом ящике.

Она видела, как он покрывается испариной, стараясь удержать свою челюсть на месте – чтобы она не отвисла до колен. Будь что будет – выиграешь, проиграешь или сведешь вничью, но забава становилась самым смешным из всех ее парижских развлечений.

Оказалось, что эта лондонская девица из простых хорошо говорит по-французски. Возможно, французам, с которыми она так свободно болтала – официантам, барменам, водителям такси, ее французский казался таким же чудным, как Джерри – ее английский. В этом было что-то унизительное: если порнодива Саманта справляется с языком, какого черта не может он? Она и город знала неплохо; по крайней мере, злачные места, в которых Джерри не приходилось бывать ни с Андре, ни с Николь. Она привела его в странный бар в проулке у Елисейских полей, где половина посетителей обоего пола была обрита наголо и имела на черепах замысловатые татуировки и бахала синтезаторная музыка в неоафриканском стиле.

– Зверинец зомби, милок, – сказала Саманта. – Сама такой была в Лондоне, у меня под волосами уродская морда ящерицы и еще Элвис на мохнатке.

– Не ты тянешь меня за штанину?

– Я? – Она сунула руку под стол и неожиданно дернула его за член. – Это не штанина, а что?

Саманта позволила ему один хороший поцелуй в такси, по пути к следующему прибежищу – ночному клубу в арабском стиле где-то на востоке города. Там они сидели на подушках, пили крепчайшее молочно-белое снадобье с лакричным привкусом. Девочка лет десяти исполняла танец живота – она вертела лобком дюймах в шести от носа Джерри. Саманта мягко положила его руку на внутреннюю сторону своего голого бедра.

Из арабского клуба они перешли в подвальный диско-дансинг с весьма подходящим названием "Лондон". Зал был отделан деревом и кожей, исполнялся старый панк-металл – семидесятые годы, если не древней, – и орудовали немолодые бармены в черных кожаных куртках, с крашеными ежиками или стрижками-мохаук и булавками, вколотыми в щеки. Выпивки – никакой, кроме крепкого пива и джина с тоником, а в воздухе висел такой плотный маслянистый туман, что Саманта могла и не заметить, какой Джерри никудышный танцор. Это она вытащила его потанцевать.

Когда они вернулись в бар, Саманта прижалась к Джерри всем телом, обняла его голой рукой и хрипло прошептала ему в ухо:

– Эй, паренек, не желаешь чего-нибудь по-настоящему грязного?

– Что ты имеешь в виду? – с готовностью отозвался Джерри.

– Не то, что думаешь, милок, нет пока, но не волнуйся, когда надо, свое получишь, ведь ты же не хочешь думать, что я – дешевка, а?

И она повезла его на площадь Пигаль.

– Самое блевотно-ужасное секс-шоу в веселом Париже, паренек, – объявила она в такси, – но каждый должен увидеть всё, как сказал себе викарий, встав голой жопой перед зеркалом.

Она не шутила. В непримечательном баре на пьедестале стояла клетка, в которой маленький песик трахал здоровенную кошку.

– Господи Иисусе! – воскликнул Джерри. – Глазам своим не верю!

– Занятная штучка, а?

– Как ты находишь такие места, Саманта?

– О, я таскаюсь в Париж лет с шестнадцати, с помощью большого пальца. От Дувра до Лягушатии рукой подать, из двери в дверь, дошло?

Джерри никогда об этом не думал, но Саманта была права. Лондон ближе к Парижу, чем Лос-Анджелес к Сан-Франциско, хотя они в разных странах и люди говорят на разных языках.

– Поэтому и научилась французскому?

– Проводить время намного лучше, если треплешься поместному, правда? Я нахваталась старого deutsch тоже…

– Ты была и в Германии?

Саманта расхохоталась.

– Эй, янки, здесь ведь Европа, вникни! Большой палец, короткая юбка, похабный вид – и школьница на каникулах может ехать куда угодно. Охочие мужики слоняются по Брайтону постоянно, понял?

– Да, похоже… – сказал Джерри с некоторой ревностью. Такое могло быть и с ним. И он мог бы быть подростком, свободно разъезжающим по всей Европе.

Собаку с кошкой сменили утка с петухом.

– Как они заставляют животных это делать?

Саманта пожала плечами.

– Ты ведь ученый, Джерри, правда? Вот и объясняй!

Джерри задумался.

– Ну, если надушить животных нужными феромонами и впрыснуть обоим биохимический возбудитель, может получиться, если половые органы соответствуют, я так думаю… – сказал он. – С другой стороны, это может быть голография…

– Голография?

Утку с петухом сменили небольшая свинка и обезьяна-развратница.

– Это интересно, а? – деланно-устало проговорил Джерри. – Ладно, я покажу тебе по-настоящему чуднуе зрелище, если смогу найти это место.

Выйдя из бара, они бродили по Пигаль в поисках голографического шоу, пока Джерри не вспомнил название – "Банд Дессине" – и не поручил Саманте спросить, где оно находится.

Как раз когда они вошли, на сцене появился клоун в костюме супермена. Рыжая голая дама ждала его на красном диване.

– Милок, – сказала Саманта с легкой ухмылкой, – я что, должна тебя информировать, что знакома с этим занятием?

Джерри промолчал. Он сидел и ждал, как она будет реагировать на эту порноголографию, и – все в порядке! – она вытаращила на него такие же удивленные глаза, как он два дня назад на Андре Дойчера. Она взвизгивала, она смеялась, и она посмотрела на Джерри странным недоуменным взглядом, когда Хэмфри Богарт, Мерилин Монро, Гитлер и прочие устроили свой непотребный спектакль. Эта оргия превратилась в живой фриз индийского храма, и Саманта совсем притихла, а когда начали заниматься любовью греческие боги и богини, она взяла Джерри за руку. Действие кончилось; лондонская порнозвезда с грязной речью нежно смотрела на Джерри – простодушная молодая женщина, которой она и была на самом деле.

– Ты замечательно придумал, Джерри, – негромко сказала она. – Давай пойдем в какое-нибудь спокойное место? Тихое и романтичное, где можно тихо посидеть и поговорить?

– Вот уж не ждал, – сказал Джерри. – Но я знаю как раз такое место.

Соня слышала про отель "Риц", но никогда в нем не бывала, и ей не пришлось играть в Саманту Гарри, чтобы изобразить изумление. Рядом с этим храмом помпезного рококо XIX века Зимний дворец и Версаль казались скромными и сдержанными. Самое удивительное – "Рид" не был музеем, здесь жили богачи и платили за это огромные деньги. В таких местах Соня с гордостью вспоминала, что она – гражданка социалистической страны. И в некоей связи с этим чувством спектакль "Шлюшка Саманта Гарри" потерял для нее всякую прелесть.

В момент знакомства Джерри был для нее абстракцией, спасением от скуки и в перспективе – первым американским любовником. Заодно она опробовала в этом предприятии свой английский. Она создала себя – Саманту по фильмам и книгам, а основой было ее воображение. Она представила, как вела бы себя на ее месте лондонская подружка Пьера, и принялась таскать Джерри по гнусным заведениям, о которых узнала из статьи Пьера "Грязные дыры Парижа". Ей хотелось посмотреть, как скверная лондонская девка будет шокировать наивного старомодного американца.

Но она забыла, что наивные старомодные американцы терпимы и доброжелательны – Джерри таким и был. Она не ожидала, что он будет обходиться со "скверной девкой" так мило и сердечно, и совершенно уж не ожидала, что сама будет очарована – он так галантно противостоял грубому напору похотливой и распутной бабы… Соне очень хотелось отдаться этому славному парню.

Беда в том, что она хотела творить свою любовь как Соня Гагарина, а не Саманта Гарри. Но она не знала, как сознаться в розыгрыше, не потеряв его, не заставив его ощутить себя дурачком, попавшим впросак из-за этой коварной русской…

…Бар "Хемингуэй" располагался в противоположном крыле отеля и на фоне прущей отовсюду роскоши выглядел на удивление скромно – крошечный зальчик, небольшая стойка, за которой один-единственный бармен; несколько маленьких столиков, бюст Хемингуэя да десяток его черно-белых фотографий на стенах. В дальнем конце бара сидели за столиком две пожилые пары, больше никого не было. Самое подходящее место для задушевного разговора: тишина и уют – Соня даже не ожидала, что здесь такое возможно. Джерри Риду снова удалось удивить ее и очаровать.

– Ну что, милый мой, – сказала она, когда Джерри заказал коньяка, – может, расскажешь немного о себе, прежде чем мы приступим к старой доброй игре "сунь-вынь"? Я уже выложила тебе всю свою подноготную…

Ничего другого ей теперь не оставалось: и дальше играть Саманту – может быть, он разговорится. Джерри, что греха таить, всерьез заинтересовал ее, и не только потому, что ей не доводилось до сих пор встречаться с американцами. Что-то в нем было особенное, притягательное. Вроде бы наивный американский турист, но ведь из-за трудностей с обменом валюты этот тип заокеанских гостей почти перевелся. Явно не богач и уж совсем не похож на представителя крупной корпорации – однако вот он, в Париже.

– Я не уверен, что тебя интересует… – начал Джерри.

Соня вульгарно, по-самантовски, рассмеялась.

– Ну, например, птенчик, скажи мне, что наш славный парнишка делает в таком месте, как Париж?

Джерри тоже рассмеялся.

– Ничего не делаю. Меня здесь соблазняют.

Саманта опустила руку под стол и погладила его по бедру.

– Я имею в виду не сегодня, милок, – проворковала она. – Что тебя привело в Париж?

– Говорю же тебе, меня соблазняют. Охотники за головами.

Саманта уставилась на него широко раскрытыми глазами.

– Ты что, прячешь высушенную голову туземки из Новой Гвинеи и ничего мне не сказал?

Джерри снова рассмеялся.

– Нет, каннибалы тут ни при чем. Это охотники из ЕКА – Европейского космического агентства.

– Да ну?!

– Тебе это интересно? – с сомнением спросил Джерри. – Я в общем-то могу объяснить, но без технической терминологии будет сложно, а мне не хочется тебе наскучить…

Саманта перенесла руку повыше и, глядя ему прямо в глаза, улыбнулась самой обворожительной улыбкой, на какую только была способна; ее лицо вдруг приобрело, как показалось Джерри, удивительно серьезное выражение.

– На этот счет можешь не беспокоиться, милый, – мягко сказала она.

Джерри молчал, не сводя с нее пристального взгляда. Где-то в глубине его души словно распускался цветок. Глядя в ее большие зеленые глаза, он неожиданно понял, как одиноко ему в Париже, как много с ним всего случилось, какое серьезное решение ему предстоит принять и как сильно ему хочется с кем-нибудь, с кем угодно, обо всем этом поговорить.

– Ну давай, Джерри, – сказала Саманта, – открой мне тайны своей души.

Джерри вздохнул, пожал плечами и заговорил.

Он рассказал о своей работе в корпорации "Роквелл", о проекте "Дедал" и о встрече с Андре Дойчером в Лос-Анджелесе. Рассказал о работе, которую ему предлагают, о жалованье, о квартирах, что ему показывали.

Джерри сидел и рассказывал, время от времени поднося к губам бокал с коньяком, Соня слушала его, затаив дыхание, и тут стало совершаться что-то удивительное, ни с чем не сравнимое. Джерри неожиданно понял, что рассказывает о таких вещах, о которых никогда раньше не говорил с женщинами, да ни одна женщина из тех, кого он знал, не стала бы слушать его, затаив дыхание, и Джерри даже не думал, что когда-нибудь такую встретит.

Ни с того ни с сего он принялся рассказывать молоденькой порнозвезде из Лондона о Робе Посте и кончине гражданской космической программы в своей стране, об отцовской коллекции фантастики, о четырехлетнем мальчишке, который сидит перед телевизором с вазой шоколадного мороженого и смотрит передачу о первой высадке человека на Луну. Он поведал ей о своих несбыточных мечтах. Сказал, что больно сознавать, что ты родился не в свое время, что умрешь задолго до того, как звездолеты с Земли вырвутся на широкие галактические просторы и люди встретятся с цивилизациями, ушедшими далеко вперед, – ведь где-то там, на планетах у далеких солнц, они наверняка есть.

Джерри говорил долго – во всяком случае, ему так казалось, он говорил, забыв, где он и кто с ним рядом, забыв о ее руке, о том, что – как он надеялся – произойдет между ними. Он словно вновь переживал свою жизнь – с того часа, когда "Игл" опустился на поверхность Луны, до сегодняшнего дня.

Саманта Гарри слушала его с широко раскрытыми глазами, все больше наклоняясь над столиком, и, когда у Джерри кончился наконец завод, ее лицо оказалось в нескольких дюймах от него. Он чувствовал ее дыхание, словно по волшебству ему передавался ровный ритм ее сердца.

Джерри умолк, она коснулась рукой его щеки и нежно поцеловала в губы.

– Удивительный рассказ, Джерри, – сказала она, чуть отстраняясь, – и ты совершенно удивительный человек.

Джерри собрался с духом, накрыл ее руку под столом своей, сжал и спросил:

– Ну, будем?..

– Конечно, милок. Меня теперь за уши от тебя не оттащишь.

Номер у Джерри оказался потрясающим. В другое время Соня, наверное, поразилась бы убранству, и скорее всего кричащая роскошь вызвала бы у нее улыбку, но сейчас ей было не до того. Соня знала многих мужчин, и общение с ними обычно доставляло ей удовольствие. Порою любовники, например, тот же Пьер Глотье, становились ее друзьями. Но до сих пор в жизни Сони был лишь один человек, который заставил ее всерьез задуматься, не влюблена ли она, – Юлий Марковский. В свое время она чуть не вышла за него, но предпочла свободу и жизнь на Западе и, сказать по правде, редко сожалела о своем выборе. Однако, слушая Джерри Рида, она вдруг вспомнила Юлия: его увлеченность, его слова в ту ужасную пьяную ночь в Москве, их последнюю ночь. "Существует часть жизни, которую ты не видишь, – раздраженно говорил он. – Ты слепа. Твои глаза не различают цвета страсти, истинной преданности чему-то большему, чем ты сама".

Юлий сказал это в сердцах, тогда Соня не поняла его или не захотела понять, но теперь, когда она услышала трогательный рассказ Джерри о его собственной страстной мечте, ей наконец стало ясно, что имел в виду Юлий.

Джерри вообще напоминал ей Юлия, но чего-то в нем было больше, а чего-то меньше, и от этого он казался ей и душевней и ближе.

Подобно Юлию, Джерри знал радость, которую дарит преданность чему-то большему, чем ты сам, но, в отличие от него, Джерри лишен жгучего стремления к славе, богатству и личной власти. Джерри по-настоящему предан своей великой идее. Возможно, он тоже мечтал сдвинуть мир с места, почувствовать, как мир поддается, – но отнюдь не для того, чтобы, натянув узду, подчинить себе дикого жеребца истории, собственной волей изменить судьбы человечества, нет. Ему просто хотелось стать одним из тех, кто претворит в жизнь его представления о золотом веке и по-детски радуется, что может хоть немного пожить в мире своей мечты. Пусть Соне и не дано разделить его видение будущего, но, в отличие от Юлия, одержимость придавала Джерри какое-то особое, трогающее душу обаяние – это Соня чувствовала, это, если не умом, то сердцем, могла понять, за это могла полюбить.

Если, конечно, щемящая нежность, охватившая ее, когда она обняла Джерри и потянула за собой на широкую кровать под пологом, в самом деле означала любовь.

Джерри Рид не очень хорошо представлял себе, что значит оказаться в постели с восходящей порнозвездой; он ждал какого-то невообразимого сексуального пиршества, но то, что произошло, не имело ничего общего с его фантазиями.

Она сразу взяла инициативу в свои руки – это можно было предвидеть; уверенно и без стеснения раздела его – к этому он тоже был готов. Но когда Соня встала, чтобы он видел, как она раздевается, происходящее приобрело какую-то трогательную окраску – не дешевый стриптиз с порнодиска, нет. Сладостное откровение, чудо – только для него одного, словно никому из безликого множества незнакомцев не доводилось видеть, как она обнажает маленькую грудь с твердыми сосками и манящий треугольник внизу живота.

И совсем не мог представить себе Джерри, что они так долго будут глядеть друг другу в глаза, не произнося ни слова, не дотрагиваясь друг до друга. Что начнется все обычным поцелуем. Джерри даже не сразу понял, что происходит, но все мысли об умопомрачительных экзотических ласках тут же вылетели у него из головы, и он ни капли не жалел об этом: она просто откинулась на спину, сама направила Джерри и обняла его ногами. И оказалось, это как раз то, что надо – взяв ее в самой обычной позе, Джерри почувствовал: все правильно, естественно, как-то по-домашнему.

Поначалу он смущался, что с ним такая многоопытная женщина, от его возбуждения все едва не кончилось сразу; он успел испугаться, что не оправдает ее надежд. Но это прошло, когда она чуть сбавила темп. Спустя несколько секунд он справился с собой, и очень скоро плавный неторопливый ритм вынес ее к первой вершине.

А он продолжал… да, именно любить ее – двигаясь ровно, размеренно, с уверенностью и даже изяществом, которого никогда за собой не подозревал. Опасения исчезли, и он забылся в ее сладострастных вскриках и стонах, неожиданно обнаружив, что владеет какой-то особой техникой, которую понимал умом, но никогда не мог толком освоить. Наконец она улыбнулась и прошептала:

– Давай, милый… Я хочу, чтобы все в меня… Он так и сделал, почти сразу, с чувством признательности и умиротворения, глядя ей прямо в глаза, а потом рухнул без сил на ее мягкую грудь и утонул в теплых объятьях.

Джерри вскоре заснул, но Соня Гагарина долго лежала без сна. Она знала многих мужчин – теперь уже двадцати национальностей, и, хотя от нежности и признательности, которые она испытывала сейчас к Джерри, ей казалось, что он лучше всех, она конечно же понимала: это самообман.

Соня встречала куда более романтичных итальянцев, и куда более выносливых немцев, и французов, которые явно превосходили ее американца в savoir faire , и шведа, гораздо лучше понимавшего, что ей нужно, а уж Пьер Глотье знал такие трюки, которые милому мальчику Джерри и не снились.

И тем не менее… Может быть, Джерри Рид не самый искусный партнер и эта ночь не самое выдающееся сексуальное приключение, однако у нее на душе никогда еще не было так хорошо. Джерри так искренне старался доставить ей удовольствие, что ей даже показалось, будто он спрашивает ее согласия получить удовольствие самому. В сущности, еще мальчишка… Но, может быть, здесь есть и еще что-то.

Что-то особенно притягательное, но это отнюдь не невинность; ведь не наивный же он мальчик в самом деле – мужчина со своим видением будущего, который не скрывает, что хочет изменить мир, более того, мечтает построить новые невиданные миры там, в космосе, и отправиться к незнакомым планетам у далеких чужих звезд. Странно даже, что она чувствовала в нем родственную душу, словно Джерри был братом той маленькой девочки из Ленино, которая с детства мечтала о незнакомых сияющих мирах и полной приключений жизни на загадочном восхитительном Западе. Обнимая Джерри, Соня чувствовала, что эта девочка еще жива в ней.

Может быть, это, а не военный потенциал, не экономическая мощь и не инженерное искусство сделало американцев любимцами всего мира? Может, именно это странное нечто помогло им достичь Луны первыми? И не оно ли побуждало русских в глубине души искать у них признания, хотя они по-прежнему боялись и ненавидели "американский империализм"? Может быть, потому и она готова влюбиться в этого парня?

Соня Ивановна Гагарина нежно погладила своего американского любовника. Джерри зашевелился, но не проснулся. Слава Богу, подумала она, чувствуя, как ее прохватывает озноб.

Да, Сонечка, похоже, ты действительно влюбляешься, призналась она себе. Но, строго говоря, этот человек даже не знает о твоем существовании. Хватит ли у тебя духу сказать ему утром правду?

Фронт Освобождения Животных взял на себя сегодня ответственность за вчерашний взрыв в лаборатории фирмы "Агромакс" в Небраске. "Бесклювые куры, вырастающие за три недели, и гигантская форель, которая никогда бы не выжила в естественных условиях, – одно это уже безобразно и преступно, – говорится в разосланном по телефаксу заявлении Фронта. – Но коровы, которых "Агромакс" превратил в бесчувственные "мясофермы", – это млекопитающие, такие же, как мы с вами. Долго ли осталось ждать, прежде нем безумный взор этих Франкенштейнов от генной инженерии остановится на человеческом геноме?"

Си-эн-эн

 

VI

– Ты что, в самом деле русская? Но… Саманта Гарри… и это произношение…

– А по-твоему, русские не способны скопировать произношение? И кроме того, ты сам никогда не навещал старушку Англию. Откуда же ты, черт побери, знаешь, что это английское произношение, а, приятель? Кино насмотрелся?

Джерри рассмеялся. Он проснулся от поцелуя лондонской порнозвездочки и выслушал признание совершенно другой женщины. Поцеловав его, она села в постели и со странным выражением на красивом лице, срывающимся от волнения голосом, с другим произношением – американским или канадским, только в ритме улавливался едва уловимый акцент – начала свою исповедь.

– Я в самом деле не знаю, как тебе это объяснить, Джерри, я целый час не могла заснуть, пыталась придумать что-нибудь умное, но ничего в голову не идет – я и так уж перемудрила, так что остается рассказать правду и покончить с этим, будь что будет, а правда в том, что зовут меня не Саманта Гарри, а Соня Ивановна Гагарина, и никакая я не порно, а всего лишь переводчица в "Красной Звезде", и приехала не из Лондона, а из Брюсселя, и не англичанка, а русская, но мне было так скучно на приеме, а ты оказался единственным интересным мужчиной, и все началось вроде как в шутку, теперь же я думаю совсем по-другому, только, пожалуйста, не воображай, что я в тебя влюбилась – вот так, теперь, кажется, все, и ты меня прости, если что, но все было так славно вчера…

Выложив это на одном дыхании, она закрыла руками обнаженную грудь и издала глубокий театральный вздох облегчения

– Вот. Теперь с этим покончено, – добавила она более уверенно, тоном Саманты Гарри. – И что ты теперь обо мне думаешь? Хочешь выкинуть из постели, или займемся любовью, а?

Джерри не знал, что думать. Он еще и проснуться-то не успел, когда она все ему выложила, он даже не сообразил, стоит ли на нее обижаться. Теперь, когда Соня заставила его рассмеяться, опять превратившись на несколько секунд в Саманту Гарри, рассердиться было трудно, тем более что она сунула руку под одеяло и, глядя на него своими огромными зелеными глазами, принялась гладить его.

– Должен признаться, роль порнозвезды тебе вчера удалась, – сказал он.

Соня облизнула губы и примостилась поближе.

– Для "орудия Пентагона" ты тоже сработал неплохо.

– Орудие Пентагона?..

– Забыл, что рассказывал о себе Саманте Гарри? Про свою работу в Калифорнии, про эти "сани" для вашей "Космокрепости", и что ЕКА хочет нанять тебя на работу над…

– О, Боже! – простонал Джерри, разом все вспомнив. Он рассказал этой женщине историю своей жизни, полагая, что подцепил английскую деваху, а теперь оказывается, она русская!

Соня рассмеялась.

– Сказать тебе, о чем ты сейчас думаешь? – спросила она. – "А вдруг она русская шпионка?"

Джерри покраснел.

– Чушь, конечно, когда ты сама так говоришь… – пробормотал он.

– Вовсе нет, Джерри, – хитро улыбаясь, сказала Соня. – Я обвела тебя вчера вокруг пальца, разве нет? Может, я и сейчас тебя обманываю, а? Может, я и в самом деле агент КГБ… – Она подмигнула. – А то и хуже – еще и ЦРУ! А в этом случае…

– Что в этом случае?

– В этом случае, милый, поздно что-либо предпринимать, – закончила она, поглаживая его самое чувствительное место. – Так что, как принято говорить в нашем порнобизнесе, ни о чем не беспокойся, ложись на спину и наслаждайся жизнью.

– Но ты ведь не шпионка, правда? – спросил Джерри за вызывающе дорогим ленчем – суп из омаров, сырые устрицы, черная икра, шампанское, – который они, проведя все утро в постели, заказали прямо в номер.

– Нет, конечно, Джерри, – ответила Соня серьезно. – Я всего лишь обыкновенная молодая москвичка, которая работает в Брюсселе, промотала уже половину двухнедельного отпуска и очень хотела развеяться…

– Но это наверняка не все, что ты можешь рассказать о себе.

– Думаешь? – спросила Соня немного рассеянно.

– Уверен.

– Почему?

– Потому что у каждого человека есть что-то за душой.

Когда принесли завтрак, Соня ушла в ванную, а Джерри накинул халат и впустил стюарда. Теперь они сидели за маленьким столиком друг напротив друга: Джерри в халате, а она нагишом. Почему-то ей вдруг стало неуютно и беспокойно.

– У меня нет… – Соня погрустнела. – Во всяком случае… Знаешь, я не похожа на тебя, у меня нет великих идей насчет будущего, и меня совсем не тянет изменять мир…

– А как же девичьи мечты? И их не было?

– Были, конечно. Но ничего грандиозного, ничего такого, чего бы я уже не достигла.

– Расскажи.

– Да не о чем, в общем-то, рассказывать.

Джерри подмигнул, встал и скинул халат на пол.

– Ну вот, у меня ты видела, теперь покажи, что у тебя.

Соня рассмеялась. Джерри снова сел, откинулся на спинку кресла, взял свой бокал и взглянул ей в глаза.

– Как сказала бы наша подруга Саманта, давай, милашка, открой мне тайны своей души, – сказал он с жутким британским произношением, отчего у нее сразу полегчало на сердце.

И Соня начала рассказывать. Как росла в своем Ленино, как много значила для нее возможность свободно ездить по всему "западному Диснейленду" и как эта маленькая мечта, столь невзрачная и эгоистичная по сравнению с его мечтами, заставила ее выбрать службу во внешней торговле…

Соня умолкла на несколько секунд, налила себе еще бокал шампанского, выпила – должно быть, для храбрости – и ни с того ни с сего принялась рассказывать этому голому мужчине, с которым они еще вчера были совсем чужими, этому – подумать только! – американцу о Юлии Марковском, как она предала его, и их любовь, и дело, которому собиралась себя посвятить, все предала, едва люди из "Красной Звезды" поманили ее, предложив жизнь на Западе.

– И знаешь, что во мне хуже всего, Джерри? – спросила она. – Я ни капли об этом не жалею! Я добилась, чего хотела, и все оказалось именно таким, как мне представлялось! Я просто счастлива, что решилась уехать, и сделала бы это еще и еще! – Она вздохнула, поковыряла вилкой в раскрытой раковине устрицы и, отведя взгляд в сторону, тихо добавила: – Видишь, какое мелкое я на самом деле существо…

Джерри встал, подошел к ней, положил руку на плечо, другой нежно приподнял ее голову, чтобы она видела его глаза и мягкую улыбку.

– Эй, подруга, похоже, во всем Париже ты выбрала чуть ли не единственного человека, который точно знает, что это совсем не мелко.

Не понимая, к чему он клонит, Соня выпрямилась и откинула голову.

– Я с детства мечтал о полетах к Луне и Марсу, а ты мечтала о жизни на Западе, – сказал Джерри. – Я всю свою жизнь искал способ отправиться к далеким мирам моей мечты, и теперь, если хватит смелости, мне это может удаться. Ну, в определенном смысле, конечно…

Глаза у Джерри горели так ярко, что ее грусть начала таять, как туман под, лучами восходящего солнца, хотя она и не понимала, почему это так.

– Что-то до меня не доходит, – призналась Соня.

– Я тебе рассказывал вчера про своего дядюшку Роба? Рассказывал?

Она кивнула.

– Роб как-то сказал мне одну вещь, которую вычитал в юности и запомнил на всю жизнь. Мне тоже это запомнилось. "Человек может ходить по водам. Надо отказаться от всего остального ради одной цели – и тогда наверняка получится!"

– И что?

– А то, что мне теперь надо собраться с духом и сделать это, – сказал Джерри, буквально сияя. – Но ты-то, ты это уже сделала, Соня. Все оставила позади, отказалась от всего важного для тебя, чтобы сбылась мечта маленькой московской девчонки, – и прошла по водам!

У Сони на глазах стояли слезы.

– Джерри, ты бесподобный мужчина, – сказала она. – Кто-нибудь из женщин тебе это уже говорил?

– Нет, – ответил он вполне серьезно. – Никто не говорил.

И они обняли друг друга.

Так все и началось.

Именно так.

После полудня они гуляли по парижским улицам и разговаривали. О том, как она росла в Москве, а он – в Лос-Анджелесе. О фильмах, которые они видели. О Париже. О французской кухне. О том, как, должно быть, интересно жить в одном из плавучих домов, что покачиваются у набережной Сены.

Джерри Рид влюбился, чего с ним прежде, в общем-то, не случалось, но он не хотел об этом говорить, потому что не знал, как сказать, да и не нужно было.

Вместо этого он говорил о космосе. Болтал без умолку, а Соня внимательно слушала, и улыбалась, и ни разу не назвала его рассказы космической чепухой, как другие женщины, и ни разу не сказала, что это тоска смертная, и время от времени, доказывая свой неподдельный интерес, задавала наивные с технической точки зрения, но вполне грамотные вопросы, и держала его за руку, и глаза ее говорили, что ей действительно интересно – многого не понимая из объяснений Джерри, она хочет, пытается понять, потому что чувствует, как много это для него значит…

Ближе к вечеру они вернулись в "Риц", открыли настежь окна в номере, наполовину выдвинули столик и два кресла на балкон, и Джерри заказал еще шампанского – чтобы можно было наслаждаться парижским закатом, сидя в кресле и потягивая игристое вино.

– Прямо как в кино! – мечтательно произнесла Соня. – Голливуд! Шампанское на балконе, над Сеной, и этот номер… Боже, сколько же он стоит…

Джерри протянул руку, бокалы отозвались мелодичным хрустальным звоном.

– За Европейское космическое агентство! За тех, кто все это оплатил!

– Наверное, ты и в самом деле им очень нужен, – сказала Соня, и, словно маленькое облачко, закрывшее солнце, появилась беспокойная мысль: странно, что ЕКА тратит такие деньги, чтобы заполучить Джерри; ведь, по его собственным словам, он вовсе не крупный ученый или инженер, да и лет-то ему немногим больше, чем ей самой.

Джерри пожал плечами.

– Я думаю, они просто списывают эти деньги, да еще налогов меньше платят. Не свои же.

Соне уже приходилось сталкиваться с этой причудой капитализма, хотя и не в таких размерах. Но, может быть, их можно раскрутить еще?

– А знаешь, у меня возникла идея… – сказала она. – От моего отпуска осталось восемь дней, а ты из всей Европы видел пока только Париж. Почему бы нам не попутешествовать вдвоем, а? Этакое мини-гранд-турне? Лондон, Баден-Баден, Вена, Будапешт, может быть, немного греческих островов, Рим… – Соня передернула плечиками и рассмеялась. – Не будем ничего планировать, полетим или поедем наугад, остановимся, где захотим…

У Джерри загорелись глаза.

– С ума можно сойти! Бесподобно! – воскликнул он, но тут же нахмурился. – И чудовищно дорого. У меня таких денег…

Незаконченная фраза повисла в воздухе, и он посмотрел на Соню. Она подняла свой бокал – снова звон хрусталя – и улыбнулась.

– За Европейское космическое агентство!

– Ты в самом деле думаешь, они…

Соня пожала плечами.

– В худшем случае они просто откажут. Мы ничего не теряем. Даже в Советском Союзе уже давно никого не расстреливали за просто так.

– Pas de problemes, Джерри, не сомневаюсь, – ответил Андре Дойчер с экрана видеофона, едва Джерри, набравшись храбрости, выложил свою дикую идею. – Я сейчас позвоню Никола Брандузи…

Видеофон зазвонил через двадцать минут. Брандузи на экране буквально сиял.

– Какая замечательная романтическая идея, мистер Рид. Я бы с огромным удовольствием и сам с вами отправился, но это, конечно, в ваши планы не вписывается, хе-хе. Лучше всего пользоваться "Золотой Еврокарточкой" – ее везде принимают, а наличные можно получить в любой автоматической кассе – ЕКА оплатит счет. Хотя, конечно, потребуется время.

– Но… у нас всего восемь дней, господин Брандузи…

– Никола, Джерри, для друзей – Никола, – радушно произнес Брандузи. – Ни о чем не беспокойтесь, мы пришлем карточку с курьером завтра прямо в отель. С утра petit d?jeuner – любовь, ленч, а к трем пополудни карточка будет у вас – успеете отобедать в Лондоне или в Мадриде. Насчет номера не беспокойтесь: никуда он до вашего возвращения не денется. А rivederci , Джерри, счастливого пути! И поцелуйте за меня эту леди везде, где положено, хе-хе!

Брандузи не подвел. Вернувшись на следующий день в отель после ленча, они обнаружили, что волшебный кусочек пластика уже ждет их – в элегантном чехольчике из натуральной кожи.

– Так! Где мы сегодня обедаем, Соня? – весело спросил Джерри.

– Твоя "Еврокарточка", Джерри, тебе и выбирать.

– Тогда давай махнем в Лондон. Я больше нигде никого не знаю.

– Я думала, ты там не был.

– Не был, да вот познакомился недавно с порнозвездой…

Соня слышала, что "Савой" в Лондоне – это своего рода британский эквивалент парижского "Рица", – именно там они и остановились. Номер оказался почти такой же огромный и еще более роскошный, чем их парижское пристанище. На следующее утро, едва встав из-за стола после плотного английского завтрака, они отправились смотреть Лондон – что называется, галопом по европам, но с заходом во все обязательные для туристов точки: Вестминстерское аббатство, здание парламента, Букингемский дворец, Гайд-парк… Впрочем, почти до любого из этих мест от отеля было рукой подать.

Обедали они в шикарном индийском ресторане, о котором Соне рассказывал в свое время кто-то из приятелей. Подавали там карри, оленину, перепелов, куропаток, медвежатину, гремучих змей и даже мяса слонов, гиппопотамов и львов, если верить меню. Затем Соня и Джерри обошли несколько пабов в Челси и Бэйсуотере и лишь после этого вернулись в отель.

На следующий день Джерри здорово удивил ее, взяв роль гида на себя. Он потащил ее по салонам суперсовременной электроники на Тоттенхем-Корт-роуд, накормил ленчем в каком-то пабе, купил дорогую сумку из страусиной кожи в "Хэрродз", покатал на лодке по Серпантину в Гайд-парке – видел это когда-то в кино – и отвел в Лондонский зоопарк – ему говорили, что он ничуть не хуже зоопарка в Сан-Диего.

Соня не раз бывала в Лондоне, но прошедший день показался ей совершенно особенным, удивительным, чарующим. Этот мечтатель из Калифорнии сумел заставить ее увидеть город по-новому, его собственным неискушенным взглядом.

Свою признательность она выразила ночью, а утром паром на воздушной подушке доставил их в Нормандию. Устрицы и сидр на ленч, затем – Бордо, а оттуда на местном поезде в Байонну, на бой быков. Дальше – Мадрид, бутылка "Риохи" в уличном кафе, любовь в отеле, паэлья на ужин; около полуночи рухнули в сон. В десять – подъем, перелет в Барселону, где Соня показала Джерри фантастические строения, возведенные Гауди, – Джерри заметил, что они напоминают дома чокнутых кинознаменитостей в Бель-Эр, – а затем первым классом "Эр Франс" с ленчем – в Ниццу.

День они провели на пляже перед отелем – потягивали коктейли, купались в море под лазурным небом, занимались любовью под пляжным покрывалом прямо на берегу, не обращая внимания на людей вокруг, а затем взяли напрокат огромный старинный "роллс-ройс" с откидным верхом, и вечером, при свете звезд, Соня повезла Джерри в Монако. Вопреки всем ожиданиям, Джерри умудрился выиграть в казино – достаточно, чтобы заплатить за ужин с омарами и отличным вином. После ужина он хвастливо заявил, что истинный уроженец Лос-Анджелеса с юных лет способен добраться на машине куда угодно, как бы ни был пьян, и доказал это, пригнав "роллс" без единой царапины к их отелю в Ницце.

Оказавшись в номере, они рухнули без сил на постель, обнялись и проспали до полудня. Затем перелетели в Рим, пробежались по всем положенным историческим местам, вволю наелись пиццы с красным вином и еще успели на рейс до Бриндизи. Городок им не понравился, и ночь они провели на пароме, плывущем к греческому острову Корфу.

Керкира, главный город Корфу, оказался настоящим туристским кошмаром – Джерри сказал, что он здорово похож на Тихуану, – но там оказался аэропорт, и они сразу вылетели в Афины. Как раз успели к ленчу в Плаке, после чего, немного покачиваясь, поднялись к Акрополю побродить среди разрушающихся памятников древности.

Афины им не понравились – душный, шумный, загаженный смогом лабиринт улиц и домов, и Соня решила, что лучше полететь в Мюнхен, пообедать пораньше, перебраться на поезде в Баден-Баден, снять за городом, в Черном лесу, домик с всепроникающим запахом сосен и заняться любовью у камина под шум деревьев, качающихся на ветру.

Засыпая под теплым пуховым одеялом, Соня вздохнула. Рядом, пригревшись, спал Джерри, спальню освещали лишь раскаленные угли камина. Вот бы это продолжалось вечно, думала. Соня. Вот бы не возвращаться через три дня в Брюссель…

Где-то вдалеке грустно ухнула сова – словно звук поезда, уносящего радость в ностальгическое прошлое.

Она прижалась к Джерри. Да, волшебное путешествие скоро подойдет к концу, но это не значит, что нам придется расстаться, милый. Скоро мы потеряем наш чудотворный кусочек пластика, но не обязательно терять друг друга: Брюссель не так уж далеко от Парижа, мы сможем видеться в выходные, и уж наверняка можно будет договориться в ЕКА, чтобы твой отпуск совпадал с моим…

Снова ухнула сова, на этот раз уже вроде бы не так грустно. Нет, она не провожает своим печальным криком поезд, уносящий их золотые дни в ночь прошлого. Похоже, поезд просто тормозит перед станцией, а направляется совсем в другую сторону – в радостное будущее. Что может помешать им сесть в этот поезд? Да ничего!

Как странно и удивительно вновь оказаться в час пик в такси, ползущем по залитым послеполуденным светом улицам Парижа к отелю "Риц" на Вандомской площади – с любимой русской девушкой, с ощущением, будто он возвращается домой.

Вспоминая поездку, он с удивлением осознавал, что они путешествовали всего неделю, а часть Европы, которую за это время довелось увидеть, можно втиснуть между калифорнийским побережьем и Миссисипи. Страна за страной, каждая со своим непонятным языком, со своими достопримечательностями, своими звуками, запахами, пищей, у каждой глубокие корни, уходящие в уникальное историческое прошлое, – прямо как неизведанные планеты из фантастических журналов отцовской коллекции. Можно до конца жизни посещать эти миры один за другим и каждый раз находить что-то новое. Теперь он понимал Соню, ее девичьи мечты о Западной Европе, чувствовал, как близки они его страстному желанию побывать на других планетах, у иных солнц.

И если его мальчишеским фантазиям суждено так и остаться фантазиями, если мужчина, которым он стал, твердо знает, что не доживет до начала великой эры звездопроходцев, судьба, по крайней мере, подарила ему шанс стать одним из тех, чья жизнь и работа приблизит это время. А еще он получил неизведанные миры Европы и женщину, вместе с которой будет исследовать эти миры и которая его понимает.

К концу путешествия Джерри в этом не сомневался. Временами ему казалось, что она понимает его лучше, чем он сам понимает себя. После того как они вихрем пронеслись от Лондона до Мюнхена, Соня мудро сбавила темп и увезла его в тихий домик посреди Черного леса. Половину следующего дня они бродили и разговаривали, а затем на поезде, без спешки, добрались до Вены. Романтический ужин при свечах, постель, разговоры далеко за полночь, а на следующий день ленч в самолете до Парижа.

– Да, Джерри, я знаю, мы не были в Будапеште, Амстердаме, Брюсселе, Женеве, на озере Комо и в Альпах, – говорила Соня в эти последние дни, когда он начинал жаловаться, что их драгоценное время уходит. – Но они никуда от нас не денутся, а если захочешь увидеть слишком много и слишком быстро, ты вообще все пропустишь. Вот как те горы. Посмотри в окно. Разве не чудо?

Она права. Европа никуда не убежит. Соня уезжает всего лишь в Брюссель. Когда самолет из Вены приземлился в аэропорту Шарль де Голль, они все это окончательно поняли и спланировали свое будущее.

Джерри, разумеется, примет предложение ЕКА; ему придется подыскать квартиру – самому, поскольку уже в понедельник Соне надо быть на работе. Она вернется в Париж в следующий выходной, посмотрит квартиры и поможет выбрать: ведь ей придется проводить там немало времени. А еще через неделю она снова приедет и поведет его покупать мебель на улицу Фобур-Сент-Антуан, где, по ее словам, можно найти все и по вполне приемлемым ценам.

А после… К чему загадывать? Они оба молоды, у них еще будут и выходные и праздники, и конечно же нужно позаботиться, чтобы совпали отпуска. Жаль, что придется жить в разных городах, но ничего не поделаешь. Они ведь, в конце концов, пока не собираются пожениться или там что еще; впереди у них годы – можно путешествовать и жить в свое удовольствие. Боже, да они знакомы-то чуть больше недели!

Когда такси подрулило ко входу в "Риц", Джерри улыбнулся и крепко обнял Соню.

– Добро пожаловать домой, – сказал он, увидев высыпавших им навстречу швейцаров. – Меня так и тянет взять тебя на руки и перенести через порог.

– Не стоит, спровоцируешь забастовку гостиничных служащих, – серьезным тоном ответила Соня. – И кроме того, слишком уж этот "дом" роскошный, трудно будет отвыкать. Скоро я окажусь в своей квартирке в Брюсселе, а у тебя будет своя – в Париже. И ни мне, ни тебе уже не удастся заказать в номер шампанское и икру. Так что…

– Так что, пока можно, закажем бутылку "Дом Периньон" и севрюжьей икры. Вспомним старое, а?

Соня рассмеялась.

– Ты способный ученик, Джерри.

Когда они вошли в номер, Соня чуть не запрыгала от восторга: шампанское и икра уже ждали их на столе – правда, "Моэ и Шандон", а икра белужья, но все равно сюрприз удался. Рядом на столе лежала карточка: "С возвращением! Ваши друзья из ЕКА".

Кроме этого, в конверте под дверью их ждала записка. Джерри поднял конверт, прочел записку, и веселое настроение мгновенно улетучилось.

– Что случилось? – спросила Соня. – Что там?

Джерри неуверенно пожал плечами.

– Ничего особенного, в общем-то. Просят позвонить в американское посольство, – ответил он, и по выражению его лица Соня догадалась, что он взволнован.

В записке было всего три фразы:

"Мистер Джерри Рид, звонили из американского посольства. Просили перезвонить, как только вернетесь. Свяжитесь, пожалуйста, с Дорис Стайнер".

Ничего особенного, но тон записки вселял беспокойство. Может быть, виной тому "как только вернетесь".

– Что случилось? – переспросила Соня, подходя ближе.

– Надеюсь, ничего, – ответил он. – Надеюсь… Отец, мама… Боже, я надеюсь, с ними ничего…

Соня взяла его за руку и крепко сжала.

– Что бы там ни было, лучше разобраться с этим делом сразу и не мучить себя.

Джерри кивнул и набрал номер на видеофоне. Ответили сразу, но на экране вместо человека возник герб США.

– Дорис Стайнер, пожалуйста.

– Простите, кто ее спрашивает?

– Джерри Рид. Меня просили связаться.

– Минутку.

В динамике зазвучала музыка. Минуты три или четыре Джерри провел в напряженном ожидании, ему показалось, что прошло не меньше получаса, прежде чем на месте герба появилась женщина средних лет с короткими седеющими волосами и скучным выражением лица.

– Дорис Стайнер… – произнесла она характерным для уроженцев Среднего Запада голосом и вопросительно взглянула на Джерри.

– Джерри Рид.

Женщина несколько секунд смотрела на него непонимающим взглядом, затем спросила:

– И что дальше?

– Вы меня просили позвонить.

– В самом деле? Сейчас я проверю по компьютеру.

Еще минуты полторы мучительного молчания.

– Да, есть. Завтра в одиннадцать утра у вас встреча с Лестером Колдуотером.

– У меня?

– Да, тут так записано.

– И кто такой Лестер Колдуотер?

– Заместитель атташе по коммерции.

– Я не знаю никакого Лестера Колдуотера и ни с кем в посольстве не назначал встреч. И вообще…

– Я не говорила, что вы назначали, – перебила его Дорис Стайнер все тем же противным ровным голосом. – Тут написано, что Колдуотер хочет видеть вас у себя ровно в одиннадцать.

– А если мне не захочется с ним встречаться? – резко спросил Джерри.

– Послушайте, не морочьте мне голову, а? – сердито ответила Дорис Стайнер. – Я тут всего лишь секретарша…

– Это вы не морочьте мне голову, мисс Стайнер! – не выдержал Джерри. – Я исправно плачу налоги американскому правительству, и из моих налогов вам платят жалованье. Я задал вам вопрос и вправе получить ответ. Что будет, если я не явлюсь?

Лицо мисс Стайнер стало холодным, голос – злым и резким.

– Это Франция, мистер Рид, поэтому мы не можем послать за вами двух морских пехотинцев и привести вас силой. Но маркер в вашем досье означает…

– Что к черту за маркер? И что значит "мое досье"?

– …что в случае неявки в посольство через полчаса после назначенного срока ваш паспорт будет объявлен недействительным.

– Что у вас там, черт побери, происходит?

– Я-то откуда знаю? – парировала Дорис Стайнер. – Это не по моей части. Я всего лишь посыльная, и незачем на меня кричать.

– Кричать… Послушайте, вы…

– До свидания, мистер Рид. Всего хорошего, сказала Дорис Стайнер с ядовитой улыбочкой, и экран погас.

Верховный суд утверждает Закон о национальной безопасности

«Нью-Йорк таймс»

Шестью голосами против трех Верховный суд Соединенных Штатов утвердил четыре вызвавших бурную полемику статьи нового Закона о национальной безопасности. Решено, что отказ от конституционных свобод при поступлении на работу, требующую проверки благонадежности, есть дозволенный гражданским законодательством результат соглашения двух договаривающихся сторон, следовательно, его нельзя рассматривать как нарушение Конституции федеральным правительством.

Выражая свое несогласие с принятым решением, член Верховного суда Карл Вейверли заявил: "Настал воистину черный день для свободы. Допустив подобное торжество софистской логики во имя интересов национальной безопасности, Верховный суд нарушил если не букву, то уж наверняка дух Билля о правах и дал зеленый свет еще более грубому попранию свобод в будущем".

Лягушатники закрывают Евротрубу

«Новости мира»

Из-за несанкционированной забастовки технического персонала на французской стороне сегодня на шесть часов прекратилось движение через туннель под Ла-Маншем, что вызвало заторы на рельсовых путях, сказавшиеся на работе транспорта даже в Париже и Лондоне.

"Бомба? Ни про какие бомбы никто не говорил, – ехидно ответил на вопрос корреспондента Франсуа Деладье, неофициальный представитель бастующих. – Мы лишь хотим сказать, что сегодня в течение шести часов не сможем гарантировать безопасность движущихся через туннель поездов. Однако с увеличением ставки на пять ЭКЮ в час у нас, не исключено, появится возможность сделать так, чтобы подобная ситуация больше не повторилась".

В некоторых случаях дело едва не дошло до драк между возмущенными пассажирами и французскими рабочими. "Если бы со мной были мои приятели, – сказал один из болельщиков "Манчестер Юнайтед", который возвращался домой после выходных на континенте и просил не называть его имени, – мы бы отделали этих ленивых лягушатников не хуже, чем наши парни отделали их в прошлый четверг".

 

VII

Соня не понимала, почему Джерри относится к ситуации так легкомысленно. После вчерашнего звонка в американское посольство он очень расстроился, но даже тогда был скорее зол, чем напуган. Теперь же, собираясь на встречу с заместителем атташе, он посмеивался.

– Они, наверное, думают, что ты шпионка, – сказал он, чмокнув ее в щеку. – Думают, все русские – шпионы.

– Это вовсе не смешно, Джерри.

– Да брось ты, не беспокойся.

– Знаешь, Джерри, мне это совсем не нравится. Может быть, тебе не следует являться в посольство. Я слышала, бывали случаи… .

– Наверное, в ваших телесериалах такое показывают, – сказал Джерри. – Не говори ерунды, это же не КГБ, это американцы. – Он рассмеялся. – Что они могут сделать? Сцапать меня и отправить в Сибирь за то, что я влюбился в русскую? Не волнуйся, к ленчу вернусь.

Он снова рассмеялся, еще раз поцеловал ее и вышел.

Соня вернулась к столу с неубранным завтраком и налила себе вторую чашку кофе. Не волноваться? Джерри так наивен в подобных вопросах. Эти "космические сани", над которыми он работал, возможно, вещь очень ценная для Союза, а что представляет интерес для русских, то наверняка важно и для Америки. Если бы Джерри был советским гражданином и располагал подобной информацией, его бы не выпускали за границу. Мысль о том, что ЦРУ может увезти его обратно в Америку, ужасала. Ноющая пустота в душе – от мысли, что она больше не увидит Джерри, подсказывала ей, что она и в самом деле влюблена. А то, что через сорок восемь часов ей нужно быть в Брюсселе, когда тут заварилась такая каша, ее просто убивало.

Но об этом – как скоро выяснилось – она беспокоилась зря: через пять минут после ухода Джерри в дверь осторожно постучали. Соня открыла дверь. Сердце ее дрогнуло, по спине поползли мурашки, рот открылся от удивления.

На пороге стоял ее начальник, Григорий Панков, тот самый Панков – по прозвищу Осьминог. Он нервно шевелил пальцами, плечи его поникли, на высоких залысинах блестели капельки пота – казалось, он давно ждал, когда уйдет Джерри. Наверное, и в самом деле ждал.

Встретиться с Лестером Колдуотером удалось только без двадцати двенадцать, и не потому, что Джерри опоздал в посольство. Сначала он простоял в очереди у входа: каждого посетителя обыскивали морские пехотинцы и проверяли детектором металла. Потом минут пять пришлось ждать, пока дежурный договорит по телефону и обратит наконец на него внимание. Когда его все-таки направили в кабинет на третьем этаже, секретарша Колдуотера, даже не предложив ему кофе, двадцать минут держала Джерри в приемной, где, кроме старых номеров "Уолл стрит джорнэл" и "Барронс", нечего было почитать. Только после этого Колдуотер его принял.

Стены кабинета были выкрашены в казенный светло-зеленый цвет, довольно мерзкий, на полу – казенный светло-коричневый ковер. Напротив стола – два огромных кресла с дешевой коричневой обивкой. Единственное, что самую малость украшало кабинет, – это американский флаг и портрет президента на стене.

Сам Колдуотер выглядел лет на пятьдесят. Полноватая фигура, синий костюм в полоску, седеющие, не очень аккуратно уложенные волосы, водянистые голубые глаза за стеклами модных треугольных очков.

– Садитесь, – сказал он вместо приветствия. Может быть, на Джерри подействовала обстановка, напомнившая ему кабинет воспитателя в школе, может, вся эта нервотрепка, может, сам Колдуотер. Как бы то ни было, Джерри разозлился и возненавидел заместителя атташе с первой секунды.

Он плюхнулся в кресло напротив стола, сложил руки на груди и сказал:

– Итак?

Колдуотер набрал что-то на клавиатуре компьютера.

– Итак, мистер Рид, я должен поставить вас в известность, что вы едва не нарушили Закон о национальной безопасности, подписанный недавно президентом.

– Каким же образом? – спросил Джерри, уже немного нервничая, но твердо решив этого не показывать.

– Вы знакомы с текстом нового Закона о национальной безопасности, мистер Рид?

– Нет, – ответил Джерри. – Я не юрист и не интересуюсь политикой.

Колдуотер вывел на экран еще что-то.

– По нашим сведениям, вы получили предложение работать на Европейское космическое агентство…

– Откуда вы знаете? – не удержавшись, спросил Джерри и тут же пожалел об этом.

– Вопрос не по моей части, мистер Рид, – ответил Колдуотер несколько неуверенно. – Однако вы не отрицаете?…

Джерри на секунду задумался. Очевидно, они все знают о предложении, может быть, о зарплате и о всяких льготах… Скрывать нет смысла, хотя и рассказывать лишнее тоже ни к чему.

– Не отрицаю. А что, это преступление?

– Нет. До тех пор, пока вы не приняли предложение, – сказал Колдуотер. – Поскольку вы имели доступ к военному проекту средней степени секретности, новый Закон о национальной безопасности запрещает вам работать за пределами Соединенных Штатов или на иностранные компании на территории Соединенных Штатов. Это может быть расценено как шпионаж – со всеми вытекающими последствиями. Поскольку ЕКА официально сделало вам такое предложение, вам необходимо подписать заявление с обязательством это предложение не принимать, иначе ваш американский паспорт будет аннулирован.

Он выдвинул ящик стола, достал бланк и подвинул его через стол Джерри, затем достал из кармана пиджака шариковую ручку и положил ее рядом с листом бумаги.

– А если я откажусь подписывать?

– Тогда я обязан потребовать у вас паспорт.

– А если я откажусь отдать его?

Колдуотер вздохнул и пожал плечами.

– Это опять не мой вопрос, мистер Рид. Достаточно будет, если я скажу, что вам не позволят уйти из посольства с паспортом на руках?

Джерри уставился ка документ перед ним. Разговор немного напугал его, но будь он проклят, если подпишет что-то, не выяснив ситуацию до конца!

– Я не обязан ничего подписывать, не посоветовавшись с адвокатом, – сказал он Колдуотеру. – Это, если не ошибаюсь, конституционное право американского гражданина.

– По новому Закону о национальной безопасности – нет, – возразил Колдуотер. – Получив допуск для работы над "космическими санями" в компании "Роквэлл", вы отказались от своего права получать юридические консультации по таким вопросам.

– Что? Да с тех пор уже Бог знает сколько лет прошло! Вашего закона тогда еще и в помине не было!

– Совершенно верно, – согласился Колдуотер. – Именно поэтому Конгресс весьма предусмотрительно наделил двенадцатую статью закона обратной силой.

– Это неконституционно! – выкрикнул Джерри. Мысли его плыли. – Я ничего не стану подписывать без консультации с адвокатом.

– Как пожелаете, – ровным тоном сказал Колдуотер и нажал кнопку интеркома. – Пригласите, пожалуйста, сюда Эла Баркера. Его ждет мистер Рид. – Колдуотер встал, демонстративно взглянул на часы и, двинувшись к двери, добавил: – Время к ленчу, так что вы с Баркером можете побеседовать в моем кабинете.

– И по какой части этот ваш Эл Баркер? – язвительно поинтересовался Джерри.

Колдуотер открыл дверь и посмотрел на него как на малого ребенка.

– Давайте не будем грубить, мистер Рид, – сказал он, шагнул за порог и закрыл за собой дверь, оставив Джерри одного.

Чувствовал Джерри себя точь-в-точь как в кабинете воспитателя: еще минута – явится директор школы.

Панков добирался до сути дела целую вечность. Он долго утирал ладонью пот со лба, попросил чашку кофе и стал жаловаться, как плохо было лететь из Брюсселя. Затем украдкой бросил взгляд на неубранную постель, на Соню и с серьезнейшим выражением лица уселся на стул, ни словом, ни жестом не выказывая никакого к ней интереса, словно и не пытался никогда подбивать клинья. Не позволил себе ни единой шуточки, и это особенно встревожило Соню.

– Как вы здесь очутились, Григорий Михайлович? – не вытерпела она.

Панков вымученно улыбнулся.

– Как бы мне ни хотелось сказать, что я прибыл сюда, влекомый романтической страстью, Соня Ивановна, но я в вашем будуаре, увы, по поручению компании "Красная Звезда"…

– Я вас не понимаю…

Панков, запинаясь и глядя куда-то сквозь нее, пустился в объяснения – похоже было, он готовил и старательно заучивал свою речь еще в самолете.

– Дело в том, что мы в ближайшее время должны подписать с Объединенной Европой многомиллиардный контракт. ЕКА, как вам, безусловно, известно от вашего… э-э-э… скажем, друга Джерри Рида, готовит в настоящее время опытные образцы своего собственного космоплана "Дедал"…

– Почему вы все это мне рассказываете? – резко спросила Соня. – Какое это имеет отношение…

– Терпение, Соня Ивановна, терпение. Я сам, по правде сказать, в этих вопросах немного плаваю, так что вы, пожалуйста, меня не перебивайте, а то я потеряю нить…

На лбу у него снова появились капельки пота. Он промокнул лоб салфеткой, глотнул чуть теплого кофе и продолжил:

– На чем я остановился… Ах да! ЕКА и один европейский консорциум хотят приобрести модули, из которых собран космоград, и построить на геосинхронной орбите, как ни странно, нечто вроде отеля – с тем чтобы сделать проект "Дедал" экономически жизнеспособным, хотя, убей меня Бог, я не очень понимаю, как тут все работает…

– Да, они хотят построить космическую станцию, чтобы "Дедалу" было куда летать, и тогда ЕКА сможет оправдать расходы на него перед банками, – раздраженно сказала Соня. – Джерри мне все это объяснял…

– Объяснял? – переспросил Панков несколько ошарашенно. – Тогда вы, очевидно, уже знаете, что они хотят также приобрести ракеты "Энергия", с помощью которых можно выводить на орбиту большие емкости с топливом, которые, в свою очередь, будут использоваться для буксировки "Дедалов" к этой их орбитальной станции… – Панков простонал. – Модули какие-то! Космические отели! Буксировщики! – запричитал он и несчастным тоном спросил: – Вы что-нибудь здесь понимаете?

– Все понимаю, за исключением того, почему вы прилетели сюда из Брюсселя и читаете мне лекцию, – сорвалась Соня, уже потеряв всякое терпение. – Может быть, вы объясните, Григорий Михайлович, в чем все-таки дело?

– Дело? Да, дело. Так вот, дело в том, что "Красная Звезда" отказывается продавать им ракеты-носители "Энергия" и настаивает на продаже топлива прямо на орбите, что нам несравненно выгоднее, а европейцы отказываются от такой сделки, так как их станция будет зависеть в этом случае от цены на наше топливо, так сказать, франко-борт на низкой околоземной орбите…

– Суть дела, Григорий Михайлович, ради Бога, суть!

– Да, хорошо, я понимаю. После, как мне было сказано, крайне тяжелых переговоров "Красная Звезда" выбила из Объединенной Европы компромиссное решение. Мы продаем им космоградовские модули и ракеты "Энергия", а прибыль используем на приобретение сорока девяти процентов акций транснационального Консорциума, который будет производить "Дедалы". Отличная сделка для "Красной Звезды", не правда ли?

– Замечательная! Гениальная! Бесподобная! Но какое это имеет отношение ко мне?

– Я как раз к этому и подбираюсь, – сказал Панков уже спокойнее и увереннее, от чего Соне не стало легче. – Видите ли, краеугольной проблемой здесь остаются эти самые орбитальные буксировщики, без которых ЕКА не может выводить космопланы к станции и построить саму станцию. У ЕКА нет необходимой технологии, нет ее и у нас, хотя, мне говорили, наши военные хотели бы ее заполучить, а без буксировщиков весь этот проект – дохлое дело. Сотни миллиардов рублей, как я понял…

– А американцы знают, как их строить, они разрабатывали "космические сани"… – закончила его мысль Соня. – Так вот почему ЕКА тратит кучу денег, чтобы заполучить Джерри!

Панков облегченно вздохнул, словно сбросил с плеч тяжелую ношу, и просиял – не будь эта улыбка на лице такого противного, скользкого человечка, ее можно было бы назвать ослепительной.

– Вот именно, Соня Ивановна, именно. Слава Богу, до вас дошло! – воскликнул он.

– Что дошло? – спросила Соня, на сей раз ей не удалось разыграть недоумение: она уже догадывалась, в чем дело.

– Теперь вы понимаете, почему мы намерены продлить ваш отпуск с сохранением оплаты?

– И на какой же срок? – Она знала ответ, но из мелкой мстительности решила заставить начальника попотеть.

– Я в самом деле должен объяснять это? – расстроенным тоном спросил Панков, не зная, куда деть руки.

Соня смотрела на него, делая вид, что ничего не понимает.

– Видите ли, Соня Ивановна, не я все это придумал, – занудил Панков. – Сделать вам это предложение меня уполномочил Сергей Даколов. Он получил информацию от своего руководства, которому, в свою очередь, ее передали из правления "Красной Звезды" в Москве: в высшем партийном руководстве считают… э-э-э… целесообразным, чтобы вы продолжали э-э-э… отношения с этим Джерри Ридом до тех пор, пока он не переметнется, и сделали все, что… э-э-э… в ваших силах, чтобы убедить его в необходимости такого шага.

– Что значит "переметнется"? Кто сказал, что это необходимо? И – к кому? Насколько я понимаю, речь шла только о его работе на ЕКА.

Покончив наконец с неприятным поручением начальства, Григорий Михайлович Панков воспрянул духом и стал самим собой, то есть опытным бюрократом.

– Нет, не только, – произнес он важным начальственным тоном. – ЕКА, без сомнения, сделает ему общеевропейский паспорт. По сути дела, они хотят, чтобы он помог им разработать их собственную версию ключевого звена "Космокрепости Америка". Американцы же сделают все возможное, чтобы воспрепятствовать этому, – за исключением прямого нарушения французских законов. Если он подпишет контракт с ЕКА, они наверняка не позволят ему оставаться в Европе с американским паспортом.

– Если подпишет…

Панков взглянул на Соню и совершенно официальным тоном произнес:

– Вы обязаны сделать так, чтобы Джерри Рид согласился работать на ЕКА. Это ваш долг – лояльной сотрудницы "Красной Звезды" и патриотки, которую, добавлю, страна одарила неограниченной визой для Западной Европы.

– А если я откажусь играть в ваши гнусные игры?

Григорий Михайлович Панков пожал плечами.

– Если вы откажетесь выполнить пожелание высшего партийного руководства, что ж… Лагерь вам, конечно, не грозит, но у "Красной Звезды" найдется вакантное место секретаря-машинистки во Владивостоке.

На сей раз Джерри долго не мариновали. Минут через пять после того, как ушел Колдуотер, в кабинет влетел Эл Баркер. Дверью он не то чтобы хлопнул, но закрыл ее резко, с этаким властным стуком.

Баркер оказался среднего роста чернокожим с крепкой фигурой, в отменного покроя темно-зеленом костюме, который на нем почему-то производил впечатление военной формы. Высокие скулы, коротко стриженные волосы с сединой, жесткий холодный взгляд, в котором чувствовалась привычка командовать. Не представившись, он быстро прошел к столу, сел, прямой как шомпол, во вращающееся кресло Колдуотера, положил локти на тол и, смерив Джерри взглядом, сразу приступил к делу.

– Я буду с вами откровенен, Рид, – заговорил он жестким безапелляционным тоном. – Вы вели себя как кретин и теперь по уши сидите в дерьме. В вашем распоряжении интеллектуальная собственность, а именно секретные материалы, касающиеся разработки "Космокрепости Америка", и можете не сомневаться, у идиота, который выпустил вас с общеевропейской визой, не появится возможность сделать такую глупость второй раз. – Баркер сцепил пальцы, выпятил губы и уставился на Джерри с плохо скрываемым неудовольствием. – В общем-то, можно сказать, здесь нет вашей вины, Рид, – признал он. – В конце концов, охотники из ЕКА предложили вам оплаченный отпуск, вы не скрывали намерений посетить Францию, но кто-то прохлопал ушами и выпустил вас из страны. Короче, вы, в худшем случае, вели себя лишь как корыстолюбивый болван.

– Откуда… откуда вы узнали…

– Откуда мы узнали об играх ЕКА? – Баркер усмехнулся. – Боже, Рид, не считайте нас идиотами. Вы появляетесь в Париже, поселяетесь, черт подери, в "Рице", сорите деньгами, словно завтра конец света, и думаете, мы этого не заметим? Затем вы показываетесь на приеме, устроенном ЕКА, вместе с Андре Дойчером и, видимо, считаете, что у нас не хватит ума связать одно с другим?

Джерри дрогнул.

– Ну хорошо, – сказал он, – положим, ЕКА оплатило мне отпуск в Париже и предложило работу. Это что, преступление?

Баркер пожал плечами.

– Если бы мы искали, за что надрать вам задницу, мы пришили бы вам сговор, подпадающий под Закон о национальной безопасности. Но теперь нам и когтей точить не надо. Вы, видимо, захотели облегчить нам жизнь и спутались с русской шпионкой!

Это было уже слишком.

– Вы в своем уме? – огрызнулся Джерри. – Соня не шпионка!

Баркер закатил глаза.

– Все ясно, Рид. Вы это точно знаете, да? Держу пари, мадам сама вам это сказала…

– Она переводчица в брюссельском филиале "Красной Звезды", – упорствовал Джерри. – Можете проверить.

– Вы это серьезно? Вы серьезно думаете, что мы не проверяли?

– Ну и что?

– Боже правый, Рид, русские что, по-вашему, значки своим агентам на задницы прикалывают? "Трахни меня – я из КГБ"?

– У вас есть доказательства, что Соня работает на КГБ?

– Нам не нужны доказательства, Рид. Подумайте своей головой! По открытой легенде она работает в "Красной Звезде"! А вы знаете, что это такое?

– По-моему, какая-то русская торговая компания, а что?

– Да, Рид, как вы выразились, "какая-то русская торговая компания". – Баркер говорил усталым голосом, словно преподаватель, разъясняющий ученику азы. – Это крупнейшая русская торговая компания и одновременно рука, придаток советского правительства. Ее задача: проникать на европейский рынок, скупать все что можно, подрывать экономику Объединенной Европы и переправлять передовые технологии на Восток. А как там, в Москве, считают, это придаток КГБ или наоборот, для нас значения не имеет.

– Значит, только потому, что Соня работает в их брюссельском филиале, вы ее зачислили в агенты? По-моему, вы начитались шпионских романов. Чушь! Что может понадобиться от меня русской шпионке?

– А что хочет от вас ЕКА, Рид?

– Они хотят, чтобы я у них работал, вот и все.

– Над проектом "Икар", верно, Рид? – спокойно спросил Баркер.

– Откуда вы… – Джерри умолк и, уже присмирев, добавил: – Глупый вопрос, наверно, да?

Эл Баркер одарил его ледяной полуулыбкой.

– Это самое умное из всего, что вы мне сегодня сказали. От вас требуется, используя ваш опыт работы над "санями", помочь ЕКА в разработке космического буксировщика, который сможет перетаскивать их "Дедалы" на геостационарную орбиту…

– Да, верно, – признал Джерри, – но это не военный проект, и русские в нем не участвуют.

– А вы это наверняка знаете, да?

– Ну, не то чтобы наверняка… Я имею в виду…

Баркер встал и принялся расхаживать по кабинету кругами, вынуждая Джерри вертеть головой.

– Как по-вашему, вы патриот, Джерри?– спросил Баркер, неожиданно меняя тон.

– Да, видимо. Конечно.

– Вы хорошо знаете историю?

– Так, немного.

– Тогда, может быть, вам известно, что Соединенные Штаты спасли однажды Западную Европу от нацистов, а затем еще пятьдесят лет, пока европейцы не научились стоять на собственных ногах, защищали этих неблагодарных засранцев от коммунистов. А когда они наконец окрепли, когда создали свою Объединенную Европу, когда мы, защищая их, задолжали им же триллионы долларов, они вдруг заключают эту подлую сделку с русскими, и мы остаемся ни с чем, по сути, в экономической изоляции.

– Я не понимаю, какое все это имеет отношение…

– А все очень просто, Джерри. Мы сильно опередили их в производстве космического оружия, и теперь они пытаются догнать нас, то есть, как всегда, украсть у нас передовую технологию.

– Но какое отношение все это имеет ко мне? – немного неискренне возмутился Джерри, поскольку уже начал понимать, куда клонит Баркер.

Тот сел за стол, решив, видимо, что лекцию по истории пора заканчивать, и снова стал прежним Баркером.

– Самое непосредственное. Можете забыть о своей романтической любви. Даже если Соня Ивановна Гагарина, как вы считаете, действительно переводчица, мы все равно не позволим вам оставаться здесь, потому что не можем допустить, чтобы разработки по "космическим саням" попали в руки людей из ЕКА. Сейчас они воркуют как голубки, но не думаете же вы, что мы станем передавать подобную технологию потенциальному противнику?

– И поэтому вы настаиваете, чтобы я подписал обязательство не принимать предложение ЕКА?

Баркер покачал головой.

– Нет. Вынудив Колдуотера привлечь к делу меня, вы эту возможность упустили, – сказал он. – Я не настолько вам доверяю, Рид. Теперь условия таковы: вы возвращаетесь в Штаты не позднее чем через сорок восемь часов или же готовьтесь к последствиям.

– Что за последствия?

– Лишение паспорта. Лишение допуска к секретным разработкам, а это означает, что у вас никогда не будет возможности работать в мало-мальски серьезном проекте, то есть вы не будете участвовать ни в одной космической программе. В-третьих, судебное преследование за нарушение Закона о национальной безопасности.

Тут у Джерри в душе что-то не выдержало, лопнуло. Он молчал, когда Баркер обзывал его кретином и болваном, молчал, когда любимую женщину назвали шпионкой, и под наскоками Баркера не мог собраться с мыслями, чтобы вразумительно защитить свою точку зрения на происходящее. Но теперь Баркер говорил с ним совсем как с идиотом, и это развязало ему язык.

– Чего вы добиваетесь, Баркер? – брякнул он не раздумывая. – Чтобы я и в самом деле перебежал к ним?

Слово буквально обожгло язык. Боже, подумал Джерри, что я такое говорю? Но Баркер, похоже, был ошарашен не меньше его самого.

– О чем вы, Рид? – спросил он обеспокоенно, и Джерри почувствовал, что теперь их позиции поменялись.

Может быть, именно любовь прибавила ему храбрости. Или выражение лица Баркера. Или он успел прийти в себя и серьезно оценить положение.

– Вы говорите, что, если я не вернусь в Штаты через двое суток, мой паспорт будет аннулирован…

– Это уже и сейчас для нас не документ, Рид.

– Но если я вернусь, мне предъявят обвинение…

– Эй, подождите-ка, я не хочу, чтобы у вас создалось неверное впечатление, – торопливо заговорил Баркер. – Забудьте, что произошло, будьте пай-мальчиком, Рид, и – никаких обвинений.

– Вы можете дать мне письменную гарантию?

Баркер вытаращился на него, и Джерри показалось, что на его лице промелькнуло что-то новое, может быть, невольное уважение.

– О'кей, почему бы и нет? – медленно произнес Баркер. – Думаю, на это мы можем пойти.

– А как насчет моего допуска?

– Что насчет допуска?

– Вы можете дать мне письменную гарантию, что я сохраню допуск? – спросил Джерри, прекрасно понимая, каким будет ответ.

Баркер смотрел на него непроницаемым взглядом и молчал.

– Так как?

Баркер пожал плечами и впервые отвел глаза.

– Боюсь, у меня нет таких полномочий, – признал он тихим голосом, – хотя я готов буду представить свои рекомендации людям, у которых полномочия есть…

– М-да. Так я и думал…

– Что именно?

– Получается, у меня два пути. Или сдать паспорт и вернуться в Штаты, где меня лишат допуска, уволят из "Роквелла" и никто никогда не возьмет меня на работу, связанную с космическими программами. Или… остаться здесь… устроиться на работу в ЕКА и…

– И предать свою страну, – добавил Баркер, глядя на него в упор. – Это будет называться именно так, Рид, если вы примете предложение, не обманывайте себя. Возможность передумать вам уже не представится. Вас арестуют, едва вы ступите на американскую землю.

– Черт! – выдохнул Джерри.

В лице Баркера что-то смягчилось. Он наклонился через стол, покачал головой, и на мгновение Джерри показалось, будто он хочет протянуть руку, потрепать его по плечу.

– Послушай, сынок, – произнес Баркер почти ласково. – Ты ведь не хочешь предавать свою страну? Не хочешь провести жизнь в изгнании, не имея возможности увидеть родину? Не хочешь, чтобы там, дома, тебя называли предателем, а?

– Нет, – прошептал Джерри.

– Я так и думал, – мягко сказал Баркер.

– Но… но если я вернусь, что мне там делать? – несчастным тоном спросил Джерри. – Мне ведь не удастся получить работу в космической программе, да?

Баркер старательно изучал древесные узоры на крышке стола.

– С вашим опытом, Рид, вы найдете приличную работу. В гражданском авиастроении, может быть, или в автомобильной промышленности. Кстати, у меня есть приятель, он сейчас занимает высокий пост в компании "Пайпер", может, ему удастся что-то для вас сделать…

– Вы не понимаете меня, мистер Баркер, совсем не понимаете…

– Я понимаю одно, Рид, – сказал Баркер не без сочувствия – во всяком случае, Джерри так показалось. – Вы сами поставили себя в такое положение, когда вам придется выбирать между карьерой и русской подружкой, с одной стороны, и вашей страной – с другой. Деваться тут некуда. Я вам не завидую. Но дело обстоит именно так.

Джерри медленно кивнул и повторил шепотом:

– Да, именно так…

Эл Баркер поднялся из-за стола, обошел вокруг и в самом деле по-отечески положил руку Джерри на плечо.

– Вот что я вам скажу. Видимо, я сделаю то, что делать не следовало бы. Я выпущу вас отсюда с американским паспортом в кармане, хотя у меня совсем другие инструкции. И вместо сорока восьми часов дам вам пять суток. – Он убрал руку и пожал плечами. – Буду откровенен с вами, Рид. Мы не можем утащить вас назад в Штаты силой, и, если вы перекинетесь к европейцам, мне, поверьте, придется расхлебывать много дерьма. Но поверьте мне и в другом: я не хочу, чтобы бессовестные европейские дегенераты превратили в предателя такого бесхитростного парня, как вы. Я не хочу, чтобы вы приняли решение, о котором будете сожалеть до конца жизни.

Стены этого кабинета без окон вдруг надвинулись на Джерри, воздух словно загустел у него в горле, и весь мир сузился до немигающих глаз Баркера.

– Вы верите, что я откровенен с вами, Рид? – спросил Баркер. – Как американец с американцем?

Джерри встретился с ним взглядом и едва не всхлипнул.

– Да, – сказал он, чувствуя в горле противный ком, взбухающий, как дикое мясо. – Похоже, верю.

Время ленча давно прошло, и Соня уже на треть опустошила бутылку русской картофельной водки, которую она заказала в номер, чтобы набраться храбрости перед разговором о визите Панкова. О том, чтобы скрыть его посещение, Соня не помышляла: в любом случае пришлось бы объяснять продление отпуска. Панков, дилетант несчастный, не догадался придумать правдоподобное объяснение, и она не собиралась делать это за него. "Такие вещи лучше оставить профессионалам из КГБ", – подумала она после первой рюмки и сама удивилась своим мыслям.

А кроме того, у нее нет никаких причин скрывать что-то от Джерри, так ведь? Это после второй. В конце концов, он сам, по велению своего сердца, решил поступить так, как желало "высшее партийное руководство". После третьей рюмки ей стало казаться, что проблему для всех создал сам Панков, когда заявился сюда, а после четвертой она до предела сузила свою задачу, пытаясь придумать, как начать разговор с Джерри, чтобы рассказать все без стеснения и переживаний. К возвращению Джерри она успела сочинить первую половину вступительной фразы: "Представляешь, Джерри, как замечательно? Мой начальник продлил мне отпуск, потому что…"

Но когда он ворвался в номер, все вылетело у нее из головы. Джерри не заметил, что постель по-прежнему не убрана, что в ведерке со льдом стоит бутылка водки и что Соня основательно к ней приложилась. Глаза его горели, но лицо было пепельно-серым, словно не она, а он напился, – Соня мгновенно протрезвела.

– Ты ужасно выглядишь, Джерри, – сказала она, когда он рухнул в кресло. – Что стряслось в посольстве?

Джерри вытащил бутылку из ведерка, налил себе хорошую дозу и проглотил, как мужик , одним махом, словно для него это самое обычное дело.

– Они не разрешат мне работать на ЕКА, Соня, – сказал он наконец.

– Что значит "не разрешат"? Как они могут запретить?

– Они обвинят меня в нарушении Закона о национальной безопасности.

Соня бросила на него пристальный взгляд и сказала:

– Что-то я тебя не понимаю, Джерри. Если ты работаешь на ЕКА в Европе, что может сделать тебе американское правительство?

– Ничего, видимо… – пробормотал Джерри. – Но я не хочу предавать…

– Предавать что?

– Свою страну, черт бы ее побрал!

– А обо мне ты подумал? – строго спросила Соня. – О нас?

Джерри затряс головой и бросил на нее затравленный взгляд.

– Бедненький, они тебе совсем там голову заморочили, да? – Соня погладила его по щеке и налила обоим еще. – Давай по одной, а потом ты расскажешь мне все с самого начала.

Джерри кивнул, глотнул водки, передернулся всем телом и принялся рассказывать.

– …Это чудовищно! – воскликнула Соня, когда он закончил. – Хотя не вижу, из-за чего ты так переживаешь.

– Не видишь? – простонал Джерри. Боже, неужели она ничего не поняла? – Если я вернусь в Штаты, мы никогда больше не увидимся; если не вернусь, мне никогда не работать в космической программе!

– Но, Джерри, ты ведь только что сказал, что они не дадут тебе допуск к работам по американской космической программе, даже если ты вернешься!

Джерри глотнул еще водки, заставил себя успокоиться и думать. Она говорила верно. Самое ужасное, что, как ни крути, он для программы уже мертв – как и Роб Пост.

– Ты права, Соня, – сказал он обреченно. – Я конченый человек. Мне крышка. О, Боже, мерзавцы, сволочи!

На глаза наворачивались слезы, в животе словно разверзлась пропасть, пробирала дрожь. Вот так, что ли, чувствовал себя Роб Пост? Эта жуткая пустота в душе на двадцать, на тридцать, на сорок лет вперед?..

Соня встала, пошатываясь, подошла к нему сзади и принялась массировать напряженные мышцы шеи.

– Нет, Джерри, все не так. Ты совсем не конченый человек. Наоборот! Разве ты не видишь? Лучшая пора твоей жизни только начинается! У тебя есть твоя любимая работа. Перед тобой неизведанная Европа. – Она наклонилась, обняла его и прошептала на ухо: – И у тебя есть я…

Джерри вздохнул. Все верно. Да и что ему делать теперь в Штатах? Даже если бы ничего не произошло, пришлось бы ишачить до конца дней на эти идиотские военные программы. А здесь, в Европе, у него есть и любовь, и надежда, и настоящая работа.

– Но если я останусь, я предам свою страну!

Соня обошла кресло и остановилась перед ним, уперев руки в бока и чуть покачиваясь от выпитого. Глаза ее горели – не только от водки.

– Предашь что? – громко спросила она. – "Космокрепость", программу, которая уничтожила твою мечту и сломала жизнь твоего друга? Страну, которая не позволяет тебе искать другие возможности? Не разрешает тебе остаться с любимой женщиной? Которая требует, чтобы ты отдал все, и ничего не дает взамен? Кто кого предает, Джерри?

– Теперь ты заговорила как русская коммунистка! – выкрикнул Джерри.

– Да, я дитя Русской Весны! – гордо заявила Соня. – И мы, русские, наконец-то поняли то, что вы, американцы, понимали когда-то лучше всех на свете и забыли: страна процветает только тогда, когда у ее граждан не отнимают возможность следовать зову сердца!

Она стояла перед ним, женщина, которую он полюбил, которая любила его как никакая другая раньше, а водка или не водка сделала ее такой раскрасневшейся, взволнованной, рассерженной и совершенно бесподобной – не так уж и важно. В эту минуту он бы все отдал ради нее. И пошел бы за ней хоть на край света. Больше всего ему хотелось прижать ее к себе и никогда-никогда не отпускать.

Но прежде чем он успел это сделать, Соня опустилась перед ним на колени, и пальцы ее нащупали молнию на брюках.

– Не вздумай бросить меня из-за какой-то пустой болтовни и глупой политики, милый, – говорила она, разбираясь с его одеждой.

Затем она без слов, но весьма наглядно показала Джерри, от чего, помимо космической программы, ему пришлось бы отказаться из-за своего патриотизма. Когда после долгих ласк Джерри наконец разрядился, он уже понимал, что всему должен быть предел. Не вправе страна требовать от человека так много, и его страна этот предел давно уже перешла, не предложив взамен ничего.

После они выпили еще по рюмке, и Соня, собравшись с духом, рассказала о визите Панкова и о том, что ей теперь не нужно возвращаться в понедельник в Брюссель. К этому времени она основательно набралась, и мысль о каких-то секретах от Джерри казалась ей совершенно кощунственной.

– Выходит, все твои доводы о велениях сердца пустая болтовня! – заорал пьяным голосом Джерри. – И ты в самом деле работаешь на КГБ!

Соня встала, пошатываясь.

– Я просто тебя люблю, вот и все! – выкрикнула она ему в лицо. – И хочу, чтобы ты остался со мной! И к этой самой матери КГБ! И ЦРУ – к матери! Туда же всю политику! Соня Гагарина следует только зову своей души!

Она посмотрела на своего Джерри, все еще сидящего с расстегнутыми брюками, и никогда он не казался ей таким близким.

– Разве я виновата, что веление моей души так удачно совпадало с долгосрочными планами рабочих, крестьян и космических фанатиков? – спросила она и расхохоталась.

Джерри взглянул на нее, на свою расхристанную одежду и тоже не удержался от смеха.

– М-да, однако, если я – орудие империализма и прислужник крупного капитала, придется потребовать, чтобы рабочие и крестьяне слегка подсластили сделку.

– Что это ты задумал?

Джерри с трудом поднялся на ноги и объявил:

– Если твоему начальству в "Красной Звезде" так неймется, пусть переводят тебя ко мне в Париж, или ты скажешь им, что я отказываюсь!

– У-у-у, Джерри, я и не знала, что ты такой интриган! – Соня взвизгнула от восторга. – А почему бы мне не выбить из них заодно еще и повышение, и интересную работу, и чтобы Осьминог не лапал меня за зад!

– Вот за это и выпьем! – провозгласил Джерри и потянулся к бутылке.

Однако не дотянулся. Вместо этого они оба как-то удачно повалились на кровать, обнялись и мгновенно заснули.

Хулиганство в Верховном Совете

«Москоу морнинг сан»

Сегодняшнее заседание сессии Верховного Совета ознаменовалось безобразным инцидентом. Депутаты от Украины и России не нашли общего подхода при обсуждении резолюции по национальному составу офицерского корпуса Красной Армии и затеяли драку.

Сначала депутаты от России не дали Ивану Смоленцу зачитать проект резолюции, после чего несколько представителей Украины принялись отталкивать оппонентов от трибуны и, по свидетельству очевидцев, пустили в ход кулаки.

Не слишком ли далеко мы заходим, копируя манеры западных законодателей? Может быть, подобные методы лучше оставить израильскому кнессету, куда соперники, готовясь к потасовкам, приходят без пиджаков, или сенату Соединенных Штатов, где выяснение отношений на кулаках – давняя традиция.

Ларри Кругман: Теперь-то уж они точно ничего не смогут поделать, верно? Это маленькая компенсация тех миллиардов, которые наши налогоплательщики вложили в эту космическую эпопею, неспособную собрать и цента. Командный центр дал добро, и спутник "Порноканала" будет наконец под надежной охраной "Космокрепости Америка". Теперь нас никто не остановит, ничто не помешает нам гнать порнуху двадцать четыре часа в сутки на каждую домашнюю антенну от Лиссабона до Москвы.

«Что может быть лучше шоу-бизнеса?»

Билли Аллен: Вы действительно полагаете, что сможете добиться высокого рейтинга популярности на старом замшелом порнокино?

Ларри Кругман: Старые и замшелые, говорите? Да у нас самая большая в мире подборка лент золотого века американского эротического кино, включая такую признанную классику, как "Бездонная глотка за зеленой дверью"; мы уже продали девяносто процентов рекламного времени на первый год – за ЭКЮ и по высшим расценкам. Многие крупные рекламодатели уверены, что наши передачи придутся по вкусу европейскому потребителю с высоким уровнем доходов.

Билли Аллен: Если вы окажетесь правы, старые добрые Штаты покажут этой европейской киноэлите, живущей на правительственных субсидиях, что такое жесткая конкуренция.

 

VIII

Ранним, но, по правде говоря, не особенно ясным для них обоих утром следующего дня Соня позвонила Григорию Панкову в брюссельское отделение "Красной Звезды". Она не сомневалась, что его еще нет на месте, и, когда его действительно не оказалось, попросила соединить ее с самим региональным директором Александром Кащиковым. Соня знала, что оператор не станет беспокоить столь высокую особу из-за звонка какой-то переводчицы, и ее вполне устроил Дмитрий Белинский, лысеющий, средних лет мужчина, который представился помощником Кащикова. Без сомнения, не главный помощник, а так, человек, в чьи обязанности входило отвечать на звонки вроде этого.

– Я – Соня Гагарина. Я звоню из Парижа и хотела бы обсудить вопросы, связанные с продлением моего отпуска.

Белинский некоторое время разглядывал ее, удивленно выпучив глаза, затем устало спросил:

– А вы не слишком утомились на отдыхе, товарищ Гагарина? Я вас не очень понимаю.

– Товарищ Кащиков знает, о чем я говорю.

– Товарищ Кащиков меня высечет, если я буду беспокоить его подобными глупостями.

– Тогда вам стоит переговорить с вашим куратором из КГБ, – сказала Соня. – Он тоже в курсе.

– Куратор из КГБ? – с деланным удивлением воскликнул Белинский. – Вы же знаете, что "Красная Звезда" ни в коей мере не подотчетна КГБ!

Соня вздохнула и решила, что надо воспользоваться приемом, к которому ей не приходилось прибегать со школьных лет в Ленино, – брать на пушку.

– Значит, так: вы передадите мое сообщение либо Кащикову, либо в КГБ, и передадите все, что я скажу, слово в слово. А именно: Соня Ивановна Гагарина желает обсудить с руководством вопросы, связанные с продлением ее отпуска, – сказала она холодно. – И если мне придется позвонить ради этого кое-кому в Москву – что я обязательно сделаю, если мне не перезвонят в течение часа, – у вас появится возможность лично узнать, подотчетны или не подотчетны КГБ сотрудники "Красной Звезды".

Белинский не успел еще переварить услышанное, как Соня продиктовала ему номер своего видеофона и отключила экран.

– Думаешь, сработает? – спросил Джерри. Он еще валялся в постели, мучаясь с похмелья.

– Я думаю, у меня как раз хватит времени на горячий душ, – ответила Соня.

Расчет оказался точным. Она хорошенько отмокла под душем и только взялась за полотенце, как из комнаты донесся голос Джерри:

– Тебя! Какой-то Кащиков!

Соня заставила Кащикова подождать минуты две – насухо вытерлась, а затем, озорства ради, вышла из ванной нагишом, отключила изображение, взяла трубку, разлеглась поверх одеяла рядом с Джерри и, чтобы дело не сорвалось, запустила свободную руку Джерри между ног.

– Кащиков, – послышался в трубке глубокий мужской голос. – Американец в комнате? Ответьте "да" или "нет".

– Да.

– Вы можете от него избавиться?

– Нет.

– Тогда зачем…

– Товарищ Кащиков, – перебила его Соня, – я позвонила вам не загадки загадывать, а сообщить хорошие новости, а именно: порученное мне задание практически выполнено. Джерри Рид готов работать на ЕКА.

– Готов? Но… Вы говорите об этом в его присутствии?

– Можно сказать, да, – ответила она, сдерживая смех, и прижалась к Джерри еще плотнее. – Нет необходимости скрывать что-либо, потому что я все ему рассказала.

– Вы… вы… что вы сделали!

– Я сделала все, что требовалось для выполнения задания, и, к счастью, оно полностью совпало с моими устремлениями, – спокойно ответила Соня. – Можно сказать, это отличный пример утверждения новых коммунистических идеалов. Социалистический патриотизм не только с человеческим лицом, но и с романтическим финалом. Более русское по духу и представить себе трудно, а?

– Что ж, победителей не судят, – ворчливо согласился Кащиков. – Страна должна быть признательна вам, хотя я подозреваю, вами руководила не преданность идеалам социализма, а совсем иные чувства.

– Страна может выразить свою признательность вполне конкретным способом, – сказала Соня. – Я это к тому, товарищ Кащиков, что остались кое-какие мелочи, которые необходимо уладить…

– Мелочи? Слушайте, мне не нравится ваш тон!

– Джерри согласен принять предложение ЕКА, но при определенных условиях…

– Условия? Это уже не нам решать, а им!

– Простите, но здесь я с вами не могу согласиться, товарищ Кащиков. Дело в том, что Джерри очень хочет работать в ЕКА, но он американец, говорит только по-английски и никого, кроме меня, в Европе не знает. Естественно, он боится, что не вынесет одиночества, приступов ностальгии и отчаяния, если ему придется остаться в Париже одному…

– Кажется, я начинаю понимать, куда вы клоните, – медленно произнес Кащиков.

– По счастью, "Красной Звезде" ничего не стоит устранить это маленькое препятствие на пути к столь важной цели. Нужно лишь перевести меня в парижский филиал…

На другом конце провода сухо, сдержанно рассмеялись.

– Значит, решено? – спросила Соня, затаив дыхание.

– У меня не будет сложностей с вашим переводом, – сказал Кащиков. – Но я не могу решать вопросы приема на работу в парижское отделение. Решение должно исходить от них, через Москву. Разумеется, если Москва прислушается к моим рекомендациям. И на это потребуется какое-то время.

– Американцы дали Джерри на раздумья только пять дней, то есть если он собирается возвращаться в Соединенные Штаты, это нужно сделать не позже, чем через пять дней.

– Я все понял, – сказал Кащиков. – До истечения этого срока мы с вами свяжемся: либо я сам, либо парижское отделение. И позвольте заметить, Соня Ивановна, я считаю, что в "Красной Звезде" вас ждет интересное будущее, независимо от того, останетесь вы в Брюсселе или будете работать в Париже. Весьма приятно было вести с вами переговоры.

С этими словами он повесил трубку.

– Не зря ты ему сказала насчет пяти дней? – спросил Джерри, когда Соня перевела ему разговор.

– Думаю, нет. Шевелиться побыстрей будут. Ты же не знаешь нашу бюрократию. Сейчас Москва не позволит парижскому филиалу тянуть, а они могут затягивать решение, просто чтобы продемонстрировать свою самостоятельность.

– Тебе виднее. – Джерри чмокнул ее в губы. – Но в Америке, покупая дом, ни один человек не скажет продавцу, что сделку нужно завершить к следующему вторнику, потому что его вышибают с прежнего места.

– Не беспокойся, Джерри, – сказала Соня, гладя его по щеке. – У нас в России есть поговорка: "Посади бюрократа жопой на огонь – тогда он зашевелится".

Джерри рассмеялся.

– Сейчас придумала, да? А у нас в Америке есть поговорка – и поверь, не я ее сочинил – "Дерьмо стекает вниз".

Джерри казалось, что прошла уже целая вечность с тех пор, как Соня скрылась за дверями "Тур Монпарнас" – во всяком случае, он допивал третий бокал, а ее все не было.

…Несмотря на уверенность, что ей удалось развести под бюрократической задницей "Красной Звезды" неплохой костер, позвонили им только на четвертый день утром, за сутки до срока, отпущенного Элом Баркером. Эти четыре дня они ели, спали, предавались любви, слонялись по улицам Парижа и, как могли, уклонялись от встречи с Андре Дойчером и Никола Брандузи в напряженном ожидании решения русской стороны.

Заканчивая разговор, Соня улыбалась и кивала.

– Хорошие новости? – спросил Джерри.

– Похоже. Звонили из парижского филиала в "Тур Монпарнас". Хотят меня видеть сегодня в три часа. Если бы мне отказали, то позвонили бы скорее всего из Брюсселя.

Джерри настоял на том, что проводит ее до станции метро "Монпарнас": в отеле пришлось бы ждать и мучиться неизвестностью еще дольше. Устроившись за уличным столиком в большом и довольно дорогом кафе у станции метро, он терпеливо ждал, вдыхая выхлопные газы на одном из самых оживленных перекрестков Парижа, разглядывал спешащих мимо прохожих и время от времени заказывал новый бокал "кира", чтобы не уходить со своего места, хотя официант вовсе не сверлил его взглядом, как было бы в Америке, останься он с пустым бокалом. Все чаще и чаще Джерри поглядывал в сторону самого высокого, как ему говорили, здания в Париже, ожидая, когда появится Соня.

Наконец-то! Соня, явно не торопясь, шла по улице к кафе, так же неторопливо прошла к столику и села. Лицо ее хранило какое-то непонятное выражение – определенно не расстроенное, но и не ликующее тоже. Может быть, мечтательное.

– Ну что? – спросил Джерри.

– Как говорят у вас в Америке, есть хорошие новости и плохие, – сказала Соня. На ее губах играла улыбка, но глаза туманило какое-то смутное беспокойство.

– Ради Бога, Соня, не тяни!

– Минутку. – Она остановила официанта. – Du champagne s'il vous pla? t, la meilleure bouteille de la maison!

– Ты заказываешь шампанское? – спросил Джерри и облегченно вздохнул. – Тогда выкладывай, что там за плохие новости.

– Шампанское как раз для плохих новостей. Может быть… – загадочно произнесла Соня. – Но сначала – хорошие. В общем, я разговаривала с Владимиром Муленко, руководителем отдела экономического планирования, и мы поладили, хотя указания насчет меня он получил из Москвы. Они готовы перевести меня в Париж, в отдел Муленко, и повышают мой месячный оклад на пятьсот ЭКЮ.

– Так это же замечательно! – воскликнул Джерри. – Но… но какие тогда могут быть плохие новости?

Прибыл официант с серебряным ведерком льда на подставке, бутылкой шампанского и двумя бокалами. С изящным поклоном он поставил бокалы перед ними и принялся снимать фольгу с бутылки.

– Non, поп, pas maintenant, s'il vous pla? t, peut ?tre apr?s , – сказала Соня, вскидывая руку.

Официант пожал плечами, поставил шампанское в ведерко и удалился.

– Зачем ты его остановила? – спросил Джерри.

– Шампанское – для плохих новостей, Джерри… Если они действительно плохие… Откроем после того, как я все тебе расскажу. Если захочешь.

– Ну что ты все вокруг да около! Рассказывай, – простонал Джерри.

– Плохие новости – если они действительно таковы, – сказала Соня с загадочной улыбкой и чуть передернула плечиками, – заключаются в том, что сначала мы должны пожениться.

– Что?!

– Там был еще один человек, по имени Саша Уланов. Он назвался экспертом ТАСС по связям с общественностью, но не исключено, что он из КГБ. Очевидно, кто-то в Брюсселе, в Москве или в Париже решил, что это хороший способ защитить тебя от гнева американцев и заработать очки, обыграв эту историю в прессе. По словам Уланова, если мы поженимся, американцам невыгодно будет поднимать шум, когда романтики-русские объявят, что готовы перевести свою социалистическую Джульетту в Париж к ее американскому Ромео. Французы будут визжать от восторга, и, что бы ни вытворяли американцы, пресса похоронит вопрос о технологии "саней" под лавиной сопливых рассказиков о несчастных влюбленных.

Соня повернулась к Джерри и робко улыбнулась.

– Уланов сказал, что ТАСС готово оплатить свадьбу. – Она протянула руку и взяла бутылку за горлышко. – Ну так как, Джерри, открываем?

– Это что… предложение? – ошарашенно пробормотал Джерри.

– У нас, в общем-то, нет выбора. В конце концов, если ничего не получится, мы всегда можем развестись.

– Как-то не очень романтично…

– Значит, ты принимаешь предложение?

– Но выбора-то нет, – улыбнулся Джерри.

Соня потянулась к нему, сжала его руку, и на мгновение ее улыбка действительно засияла. Затем она вытащила шампанское из ведерка и открыла, залив пеной стол, свое платье и брюки Джерри.

– Давай на это смотреть так, – сказала она. – Сейчас лето, мы молоды, мы в Париже и празднуем нашу помолвку бутылкой лучшего шампанского в бистро на Монпарнасе вопреки всем бюрократическим препонам и в полном соответствии с нашими мечтами, а? Куда уж романтичнее?! Неужели нам нужны еще цыгане со скрипками и цветы?

Джерри рассмеялся, и они сдвинули бокалы. Только в этот момент он понял, как он ее любит и как они правы – сумасшествие какое-то, но правы, – пусть даже к этому их подтолкнули обстоятельства.

– За это и выпьем! – сказал Джерри.

Они высоко, картинно подняли бокалы и выпили до дна. Затем потянулись друг к другу через стол, обнялись и поцеловались, все еще держа в руках пустые бокалы.

Неизвестно, сколько бы они целовались, но Джерри вдруг услышал аплодисменты и увидел, что посетители кафе поднялись с мест и аплодируют им.

– Если бы только они знали… – пробормотал он, красный от смущения, но счастливый.

– Они знают, милый. Не забывай, это Париж!

…Соня рассмеялась. Она слышала об этом обычае раньше, но как-то не принимала всерьез.

– Ты на этом настаиваешь?

– Безусловно. Это старинный романтичный американский обычай.

– Какое у вас, американцев, патриархальное представление о романтике, – прокомментировала Соня.

Джерри один за другим открыл три замка на двери квартиры на третьем этаже старинного дома на острове Сен-Луи.

Спустя двадцать четыре часа после помолвки они зарегистрировали свой союз в магистрате и в тот же вечер отпраздновали это событие в свадебном зале на вершине Эйфелевой башни в присутствии нового начальника Сони Владимира Муленко, Саши Уланова, троих коллег Джерри по Европейскому космическому агентству и десятка репортеров. Затем укороченный до пяти дней медовый месяц в маленьком тихом отеле, затерянном в нагорьях Шотландии. А теперь они здесь, у дверей своей новой квартиры, готовые начать совместную жизнь.

– О'кей! – сказал Джерри, толкнув дверь. – Готово! Поднатужившись, он подхватил Соню на руки, перенес через порог, прошел, пошатываясь, небольшую прихожую и добрался до гостиной, залитой ярким послеполуденным светом.

– Вот мы и дома. – Джерри опустил ее на пол. – И не так уж это страшно, а?

Мебель, что они заказали у нескольких торговцев на улице Фобур-Сент-Антуан, должны были доставить через несколько часов, и в гостиной, как и во всей трехкомнатной квартире, царила звонкая пустота. Но свежевыкрашенные стены слепили первозданной белизной, паутина с потолочных балок была сметена, отмытые окна сверкали, натертый пол сиял, и все пахло краской, мастикой, стеклоочистителем. В нагретой солнцем комнате было душно, и Джерри двинулся к окну.

– Подожди секунду, милый, – сказала Соня. – Чувствуешь, как здесь пахнет?

Джерри наморщил нос.

– По-моему, пахнет краской и нашатырем.

Соня рассмеялась.

– Тоже мне романтик! Попробуй еще, принюхайся. Разве это не запах новой жизни? Не запах будущего, которое уже на пороге? Эх ты, астронавт-горожанин!

Джерри тоже рассмеялся и поцеловал ее. Соня ответила поцелуем, еще несколько секунд постояла неподвижно, вдыхая волшебный запах застывшего мгновения, которое, она знала, никогда уже не повторится, и пытаясь понять, почему ее счастье приправлено едва уловимым привкусом страха. Вздохнула и сказала:

– Ладно, милый, открывай окна пошире, впусти свежий воздух!

…Обняв одной рукой молодую русскую жену, Джерри Рид стоял у окна своей парижской квартиры с видом на Сену, вглядывался в далекую каменную набережную и какие-то удивительно французские дома на Правом берегу, вдыхал запахи теплого ветерка, и его охватило чувство нереальности происходящего, словно это был не он, а герой фантастического рассказа, стоящий на трапе космического корабля и впервые увидевший вблизи неизведанную планету.

В общем-то похоже, подумалось ему.

Американское посольство действительно аннулировало его паспорт, но шагов к тому, чтобы лишить Джерри гражданства, не предпринимало, посчитав, видимо, что сделанного не воротишь и дешевле будет не трепать самим себе нервы. ЕКА выдало ему какой-то особый общеевропейский паспорт, обладание которым не требовало отказа от американского гражданства.

Глядя на Сену, Джерри вдруг почувствовал, что он как бы плывет вниз по реке, стоя на мостике корабля под названием "Остров Сен-Луи", и корабль этот уходит от знакомых берегов в туманную неизвестность. Всю свою сознательную жизнь он искал возможность испытать это чувство, но сейчас он понял: начало такого приключения всегда омрачено бесформенным, неясным страхом.

Вверх по течению проплыл большой экскурсионный катер с застекленным салоном. Джерри расслышал тоненький голосок гида, тараторившего что-то в мегафон на недоступном ему французском. И иллюзия рассыпалась. Сен-Луи уже не покачивался под ногами, и Джерри снова стоял в гостиной рядом с Соней, с женщиной, разделившей его судьбу. Париж снова стал Парижем, и мир вновь выглядел, как ему положено.

– Плачу рубль, чтобы узнать, о чем ты думаешь, – тихо сказала Соня. – Нет, лучше ЭКЮ, мы же теперь оба граждане Объединенной Европы.

Джерри рассмеялся.

– Так, ничего особенного. Думал о нас с тобой, и как это похоже на конец сентиментального романа…

– Похоже, похоже, – согласилась Соня, прижимаясь к нему. – "И с тех пор они жили долго и счастливо…"

 

Карсон (республиканская партия): давай без обиняков выскажем то, что на уме почти у всего города; слишком уж они любят осторожничать, а нам, Билли, понимаешь, все едино придется расхлебывать кашу, которую заварили тут япошки и европейцы, верно ведь? Они обманом, словно банда подлых ростовщиков, заставили нас назанимать уйму денег, так ведь? И теперь захапали большую часть нашей страны!

«Ньюспик», ведущий Билли Аллен

Билли Аллен: Но во всех фильмах, что я видел, ростовщики норовят в глотку тебе вцепиться, если попробуешь зажать их денежки!

Карсон: А что им делать – посылать за долгами на Пенсильвания-авеню Красную Армию?

Билли Аллен: Ну что ж, Гарри, коль ты так ставишь вопрос…

Карсон: Бразилия с Аргентиной пошли на это, а мы что, хуже?

Билли Аллен: Но мы-то им этого не спустили!

Карсон: Ха, у них не было столько ядерных зарядов, а у нас – хватит очистить все Восточное полушарие, верно? И "Космокрепости Америка" у них не было, верно?

Билли Аллен: Если у тебя что есть, выставь напоказ, а?

 

IX

Джерри Рид вышел из своей квартиры на авеню Трюден. Дождя еще не было, но, как обычно в феврале, казалось, что он вот-вот польет: над Парижем, превращая его в огромную теплицу, громоздились низкие серые облака, и церковь Священного Сердца маячила в легкой дымке белым призраком.

В это утро, перед встречей, ради которой Джерри трудился целых двадцать лет, его вдруг потянуло на воспоминания, что случалось с ним нечасто, и, шагая привычной дорогой к станции метро "Пигаль", он впервые понял, что теперешняя парижская зима напоминает ему полузабытый Сан-Франциско. Эта часть города неуловимо менялась. Давно, когда они с Соней купили квартиру на Трюден, это был район бедняков, и они, отважившиеся переехать сюда с двумя маленькими детьми, считались чем-то вроде первооткрывателей. Потом агенты по продаже недвижимости догадались окрестить это место "Вторым Монмартром", и тут же подскочили цены; вместо занюханных универмагов стали открываться магазинчики модных товаров, и кондитерские, и опрятные пивные; рынок под открытым небом стал чище, на площади Пигаль выросла новая гостиница, появились дорогие рестораны и новая станция метро, а дрянные лавчонки с порнухой и бардачки уступили более респектабельным заведениям – в общем, нежданно-негаданно Джерри с Соней и ребятами очутились посреди фешенебельного района.

Так и текла его жизнь в Париже. Климат потихоньку становился теплее, окрестности, мало-помалу облагораживались, Джерри освоил французский, и вот он, очутившийся здесь по воле случая, стал своим человеком в кондитерской, и на фруктовом рынке, и в химчистке, и в пивной на углу, стал к тому же отцом двух подростков и научился прогуливаться по бульвару, как истинный парижанин.

Истинный парижанин… По крайней мере, так это выглядело – на тенистой улице у Монмартра, вдали от бесконечных перепалок между Бобом и Франей, от Сони с ее болтовней о политике. Сейчас никто не пристанет к нему с этой политикой, сломавшей ему карьеру.

Политика! Грязные политиканы! Оставьте людей в покое – как говорили в Калифорнии – полжизни назад – и дайте им заниматься своим делом!

Ему и давали заниматься своим делом, пока разрабатывался проект "Икар". Йен Баннистер был толковый инженер, он подходил к членам своей ?quipe с сугубо практической меркой, ценил опыт, приобретенный Джерри в работе с «санями», и Джерри был всем доволен. Грязные политиканы в их дела не вмешивались, пока разработка не была закончена и первый образец космического буксира не получил «добро» в производство, и группу разработчиков не распустили.

В честь завершения проекта в Ле Бурже был устроен большой праздник с морем шампанского. Бар водрузили на козлы перед макетом буксира, было много тостов за венец их долгого труда, и все уже порядком размякли, когда Никола Брандузи поблагодарил присутствующих за хорошую работу и огласил новые назначения.

Баннистер получил пост заместителя руководителя проектной группы по подготовке к созданию "Спейсвилля". Курту Фремеру предложили возглавить разработку головной ступени заправщика для ракет "Энергия". Бризо достались системы управления заправщика. Константену – стыковочное устройство.

Брандузи читал список, а Джерри слушал в приятном ожидании, которое, однако, с каждым новым объявляемым повышением становилось томительнее и томительнее. Все, кто работал в группе "Икар", вплоть до младших инженеров, получали отличные места в проекте "Спейсвилль" или в команде по разработке заправщиков; что ж, они это заслужили. Но что осталось на его долю?

Брандузи продолжал раздавать повышения:

– Ален Пармантье, как я уже говорил, назначается главным инженером группы наземных испытаний двигательных и управляющих систем "Икара", а Джерри Рид станет его ассистентом – с ежемесячной прибавкой в 500 ЭКЮ…

Это сопровождалось глупой улыбкой, будто Джерри предлагали невесть какую конфетку. Брандузи перешел к следующей фамилии в списке, а Джерри стоял как дурак, с разинутым ртом.

Наземные испытания! Проверять готовое оборудование. Это нечестно! Это оскорбление! Он разработчик, а не техник по контролю за качеством! Без него двигателей и систем управления просто не существовало бы!

Брандузи и сам, закончив речь, избегал разговора с ним и попытался улизнуть, когда Джерри прижал его к стойке бара. Но Джерри уперся, и Брандузи, поняв, что иначе он устроит у всех на глазах безобразную сцену, позволил ему затащить себя в укромный уголок и излить свой гнев.

Итальянец вежливо слушал ругань Джерри, что бесило того еще больше, и смотрел не на него, а сквозь него, пока Джерри не наорался вдоволь и не замолк, обескураженный молчанием Брандузи.

– Ну-ну, Джерри, – сказал Брандузи, когда Джерри наконец выдохся, – ты приобретешь богатый и очень полезный опыт. Пармантье бюрократ, так что на самом деле группу возглавишь ты, и это будет твоя первая возможность проверить себя в роли руководителя, поработать с настоящим оборудованием…

– Гонять проверочные тесты на оборудовании, которое я сам и разрабатывал!

Брандузи опять глупо улыбнулся.

– Ты участвовал в его разработке, – поправил он.

– Да без меня…

– Без тебя пришлось бы повозиться еще пару лет, ты внес важный вклад, – сказал Брандузи. – Поэтому тебе и платили больше, чем любому твоему ровеснику с таким же опытом. Но теперь… – Он пожал плечами. – Теперь, когда… особых условий уже нет, что ж, ты все равно получаешь больше, чем иной ветеран, а я ведь должен соблюдать в такой ситуации… ну, скажем, социальную справедливость, понимаешь…

– А что, если я откажусь возиться с этим дерьмом? – спросил Джерри.

Брандузи пожал плечами, вскинул руки, и разговор на этом закончился. Соня только что родила Франю, ему некуда было деваться, и Брандузи знал это и знал, что Джерри это знает, – этакий подонок…

Оставалась лишь одна надежда. Он заметил у бара Андре Дойчера, который давно оставил свою таинственную деятельность охотника за головами и "эксперта по передаче технологий" и включился в работу советско-европейского консорциума, занимающегося производством и продажей "Дедала", который пресса давно переименовала в "Конкордски" . Может, он и не был начальником Брандузи, зато вращался в высших сферах. Наверняка старый дружок Андре замолвит за Джерри словечко.

Но когда он поймал Андре Дойчера, тот замялся.

– Я ведь давно развязался с этой работой, Джерри. Даже не состою в аппарате ЕКА.

– Аппарат, какая чепуха, Андре! Ты же на самом верху, якшаешься с шишками! Замолви за меня словечко, и Брандузи узнает, почем фунт лиха!

Андре нахмурился.

– Хоть это и неприятно, Джерри, но ты вынуждаешь меня быть с тобой откровенным, – сказал он.

– Да уж конечно, откровенность здесь не в чести! – съязвил Джерри.

Андре вздохнул.

– Боюсь, что ты стал жертвой высших соображений, – сказал он. – Технология русских внедрилась в программу ЕКА – на самом переднем крае…

– Ну и что?

Андре посмотрел на него искоса и смущенно.

– Наши партнеры могут разволноваться, если мы подпустим кого-нибудь вроде тебя слишком близко к их космической технологии…

– То есть как это "вроде меня"?

– Сам понимаешь, – стесненно произнес Андре.

– Ничего я не понимаю!

Андре Дойчер вздохнул.

– Ты американец… И причастен, как бы это сказать, к просачиванию технологии к нам… Нечто такое, чем американцы охотно пожертвовали бы, чтобы иметь своего человека в программе ЕКА…

– Чушь собачья!

– Ты-то знаешь это, и я знаю, – сказал Андре. – Но русские… – Он пожал плечами. – C'est la politique…

– Грязные политиканы! – взорвался Джерри. Его французский, может быть, и сейчас оставлял желать лучшего, но он вполне мог разобраться, где кончается оправданная политическая осторожность и начинаются дурацкие бюрократические интриги. – Merde!

Но в дерьме-то сидел он.

… Как ни крути, Джерри постоянно оказывался вовлеченным в какую-нибудь политическую игру и невольно стал докой в политике. Теперь, спускаясь в метро на площади Пигаль, он искренне надеялся, что уж сегодня-то ему за все это воздастся.

Тогда, после пьянки в Ле Бурже, он понял, что выбора нет, надо соглашаться, а чуть позже занял пост, освободившийся после ухода Пармантье на повышение, хотя это была все та же бодяга, только денег побольше. Выбора опять не было. Бобу исполнился год, квартирка на Острове стала мала, и вся прибавка пошла на то, чтобы им с Соней перебраться на новое место жительства – с тремя спальнями – поблизости от Пигаль. Впрочем, они так и остались по уши в долгах.

Спустя два года он стал вторым ассистентом руководителя всех наземных испытаний, потом первым и, наконец, начальником отдела. Затем его назначили главным инженером по сборке головного образца "Спейсвилля", и он реализовывал в его конструкциях идеи других людей.

Наконец, его сделали главным инженером проекта ракетных перевозок с околоземной орбиты на геостационарную; теперь его работа состояла в том, чтобы просто раздувать размеры космических буксиров и конструировать для них грузовые площадки, способные выдержать большой вес при доставке оборудования на место сборки "Спейсвилля".

Там он прохлаждался еще пять лет. Космос отстоял от него дальше, чем когда-либо: после проекта "Икар" ему так и не дали работать на переднем крае; оставалась надежда, всего лишь надежда, что руководство найдет какой-нибудь пустяковый проект, который можно будет доверить эмигранту-американцу, прежде чем он уйдет на пенсию. Лишь одно поддерживало Джерри все это мрачное время – озарение, видение, явившееся ему в самом начале – когда он только бросил "Роквелл" и "сани" ради "Икара".

Подобно Робу Посту, который знал, что роквелловский управляемый доставщик для боеголовок можно превратить в космический джип для перевозок с околоземной на геостационарную орбиту, Джерри был убежден, что космический буксир "Икар" можно переконструировать в космолайнер; в этом не было сомнений: Джерри видел, как Роб перекраивал свой доставщик.

Идея-то была та же.

Увеличить двигатели. Укрепить их на конце длинной стрелы, установленной по оси конструкции. Подвесить к круглому топливному баку каркас с защелками – и можно перевозить и грузовые и пассажирские модули любого типа. Можно быстро и с комфортом доставлять сотню пассажиров с околоземной орбиты в "Спейсвилль" или даже на Луну. Если сделать топливный бак еще больше, можно брать на Марс столько полезного груза, что его вполне хватит для закладки постоянного поселения. А размеры топливного бака не ограничены, можно даже сконструировать корабль для экспедиции на Юпитер. Это будет огромный скачок вперед, в космос, и для этого не нужно ничего мудреного – всего-навсего продолжить разработку уже готовой технологии.

Работая в проекте "Икар", Джерри не пытался развивать эту идею, надеясь, что после сдачи космического буксира в эксплуатацию получит новое назначение и сумеет убедить руководителей создать под его началом группу для проработки своего замысла. Но из этого ничего не получилось, и он начал работать над своей идеей на дому – ведь никто не стал бы слушать простого инженера-испытателя. А если бы и выслушали, отняли бы все, что он успел сделать. Время открыть карты настанет, когда ЕКА вновь переведет его в разработчики.

Вместо этого его назначили главным над наземными испытаниями, и Джерри стал поговаривать о своих идеях в цехе. Пусть на нем всего-навсего проверка оборудования, однако же он как-никак главный инженер, и под его руководством работают молодые ребята, которые не прочь послушать треп своего шефа – по крайней мере, прикинуться заинтересованными. Вскоре специалисты из его команды начали потихоньку прикидывать, как изменить испытываемое оборудование, чтобы его можно было использовать в фантастическом проекте шефа, и проект зажил своей жизнью, тем более что, кроме "Спейсвилля", ЕКА ничем не могло занять пытливые умы своих молодых сотрудников. Как-то раз Джерри отвел в сторонку молодой инженер, бельгиец Эмиль Лурад – он был одной из самых светлых голов в группе и боготворил своего шефа-американца.

– О нашей маленькой выдумке начинают болтать в других отделах ЕКА, Джерри, – сказал Эмиль. – Она становится местной легендой, так что поостерегись…

– Чего мне бояться, Эмиль?

Они сидели в переполненном буфете и говорили по-английски; их окружал разноязыкий гам, в котором, однако, доминировала французская речь – как и во всем ЕКА, доминировали французы. Эмиль подчеркнуто выразительно обвел глазами комнату.

Джерри рассмеялся.

– Я знаю, что французы в шутку путают вас, бельгийцев, с поляками, – сказал он, – но…

– Зато с вами, американцами, шутить не станут, и не только французы, ты же знаешь… – отвечал Эмиль.

– Ну да, да…

Разговоры о вступлении русских в Объединенную Европу уже носились в воздухе: от Вашингтона исходили смутные угрозы; доллар, к огорчению европейских держателей американских бумаг, снова падал; в европейской прессе то и дело мелькали слова "Космокрепость Америка". В Европе на американцев теперь смотрели примерно так же, как на европейцев – в Соединенных Штатах.

– Когда-нибудь ЕКА обратит на твою идею космического лайнера серьезное внимание, – сказал ему Эмиль. – И если ты не позаботишься, чтобы бюрократы ЕКА не выдали ее за свою собственную, то у тебя, американца, нет никаких шансов на главную роль в проекте.

– Да ну, чепуха… – промямлил Джерри, весьма тронутый участием Эмиля.

Но что тут можно было сделать?

Соня тогда неуклонно подымалась все выше в "Красной Звезде", зарабатывала уже больше, чем он, и Джерри редко обсуждал с женой свои служебные неудачи – это было для него слишком мучительно и не породило бы ничего, кроме ненужных споров. Но на сей раз он заговорил, и Соня проявила сочувствие.

– Твой приятель абсолютно прав! – уверенно заявила она. – Тебе нужно немедленно предпринять какие-то шаги, чтобы себя обезопасить. Железное бюрократическое правило – прикрой свою задницу!

– Чудесно, просто чудесно. И как же мне, по-твоему, это сделать?

– Свяжи свое имя с этой идеей в прессе.

– Может, еще дать интервью твоим дружкам из ТАСС? – съязвил Джерри.

– Это уже политика… – вполне серьезно возразила Соня. – Нет, у меня есть мысль получше.

Мысль оказалась неплохой. Она свела Джерри со своим старым другом, журналистом Пьером Глотье. Тот написал нечто среднее между научно-популярной статьей и биографическим очерком под названием "La Grande Tour Navette" , его напечатали во французском научно-популярном и научно-фантастическом журнале «Esprit et Espace» , и вот, пожалуйста – проект получил пикантное французское название, и имя Джерри накрепко с ним связалось.

Бюрократы из ЕКА не были этим восхищены: рядовые служащие давно ворчали, что "Спейсвилль" съедает львиную долю бюджета, а новых разработок, пусть даже не столь фантастических, как "Гранд Тур Наветт", нет и в помине, – и Никола Брандузи, как Джерри и рассчитывал, вызвал его на ковер.

Но теперь настал черед Брандузи бессильно изливать свою ярость перед свершившимся фактом, а Джерри – спокойно улыбаться, покуда тот не выдохнется.

– Послушай, Никола, – сказал он наивно. – Я-то думал, ты обрадуешься. Разве это не подарок для агентства? Пусть знают, что мы смотрим в будущее, ты сам ведь слыхал разговорчики: мол, ЕКА так завязло со своим "Спейсвиллем", что вся остальная Солнечная система достанется русским…

Брандузи, видимо, попался на удочку.

– Служащим ЕКА не дозволяется обсуждать в прессе планы агентства без специального на то разрешения, ты же знаешь, Джерри… – сказал он преувеличенно терпеливым тоном.

– Ну, конечно, знаю, – сладким голосом отвечал Джерри. – Но я-то думал, что "Гранд Тур" – мое собственное дурацкое изобретение. А ты говоришь, что его разработка входит в официальные планы ЕКА…

– Нет, не входит! – выпалил Брандузи.

– Так что ж плохого, если я об этом говорю? – сказал Джерри. – Если вы теперь станете замалчивать эту тему, разве не подумают, что это проект ЕКА, а не моя маленькая фантазия?

– Нет! Да! – В бессильной ярости Брандузи закатил глаза, но Джерри прекрасно знал, что сделать он ничего не может, потому что кот уже выпущен из мешка, а любая попытка запихнуть его обратно только привлечет к орущему животному лишнее внимание. Они не могут заставить Джерри замолчать, не могут и уволить.

Конечно, они могли отомстить административными методами и не преминули это сделать.

Джерри стал известен всему низшему научному и инженерному составу агентства как отец ГТН, им восхищались, но начальство продолжало мариновать его на посту главного инженера по испытаниям, хотя почти всех ребят из его группы давным-давно перевели на другие, более высокие должности. Его очередное продвижение на пост главного инженера в отделе сборки первых образцов было результатом давления людей вроде Эмиля Лурада, которые открыто критиковали бюджетную политику, превращающую ЕКА в придаток консорциума по постройке "Спейсвилля", а он, по мнению "космических фанатов" – так они вызывающе именовали себя, – только высасывал из Общеевропейской космической программы жизненные соки.

Джерри стал замечать, что все больше и больше втягивается в движение "фанатов": выступает на неофициальных семинарах, время от времени бывает на съездах научных фантастов, иногда дает интервью журналистам и становится в проекте "Гранд Тур Наветт" центральной фигурой – если и не совсем против собственного желания, то уж определенно во вред своей карьере. Ибо чем упорнее "космические фанаты" добивались признания и финансирования его проекта, тем активнее бюрократы отыгрывались на самой доступной мишени – крестном отце "космических фанатов", отце ГТН, прокравшемся в святая святых их владений американце Джерри Риде.

Прошло время, часть "фанатов" – Эмиль Лурад, Гюнтер Шмиц, Франко Нури и Патрис Корно – просочилась в среднее звено высшего управленческого аппарата и получила возможность если не вывести идею в стадию разработки, то хотя бы поставить вопрос об этом, а также о назначении своего наставника руководителем фантастического проекта. Но руководство ЕКА подсунуло Джерри очередную свинью – его назначили главным инженером проекта, в котором он – ирония судьбы, никем не оставшаяся не замеченной, – вынужден был тратить время и силы, упрощая свое фантастическое изобретение до примитивного автоматического перевозчика материалов с околоземной орбиты на "Спейсвилль".

Может быть, они рассчитывали, что он вконец отчается и уйдет из Агентства, а может, просто хотели наказать "космических фанатов". Но Джерри некуда было идти, и он вновь покорился неизбежному, притих и стал ждать своего часа.

И вот теперь его безграничное терпение, по-видимому, наконец должно быть вознаграждено.

Переговоры между русскими и Страсбургом достигли стадии, на которой их вступление в Объединенную Европу стало неизбежным. Оставалось обсудить детали: в какой степени сольются космические программы русских и Европы, кому сколько внести в разные статьи общего бюджета. Тут с русскими оказалось трудновато договориться. Агентство могло многое получить от русских. На околоземной орбите у них были четыре больших "космограда". У них были тяжелые носители нового поколения, которые поднимали вдвое больше, чем "Энергии". У них была постоянная научная база на Луне. Одну за другой они посылали ракеты на Марс и поговаривали о создании там постоянной базы. Европейское сообщество мало что могло предложить взамен. Советы уже участвовали в производстве "Конкордски". Орбитальные танкеры были скопированы с русской – модели, "Спейсвилль" тоже состряпали по русскому образцу, и Советы, понятно, не рвались участвовать в проекте, где нельзя почерпнуть новой технологии. Чуть не единственным, что могла предложить Объединенная Европа, был совместный бюджет, от которого советская сторона оказывалась в чистом выигрыше.

Тогда-то Эмиль Лурад и отправился в таинственную поездку в Страсбург. К тому времени он дорос до поста руководителя отдела перспективного планирования, самого высокого положения, какого удалось добиться кому-нибудь из "космических фанатов"; впрочем, дел у него было немного: на столах конструкторов давно уж не рождалось ничего передового, и бюджет Агентства не позволял в ближайшие годы рассчитывать на это.

Никто не знал, что на самом деле произошло. Эмиль явно поехал на свой страх и риск. Он оставался в Страсбурге неделю. Выступал за закрытыми дверями перед парламентскими комиссиями. Встречался с министрами. Когда он вернулся в Париж, все ждали, что директор ЕКА Арман Лабренн уволит его за нарушение субординации. Вместо этого, ко всеобщему изумлению, Лабренн через неделю вдруг ушел со своего поста "по состоянию здоровья", а директором Агентства был назначен Эмиль Лурад.

И теперь, спустя всего два дня после своего назначения, старый протеже и друг Эмиль вызывал Джерри к себе.

Такие вот дела. Двадцать лет позади, думал Джерри, спускаясь в метро на площади Пигаль; двадцать лет – но теперь все переменится. Когда он подходил к зданию ЕКА, шел дождь, но погода не могла испортить ему настроения. Он не вполне представлял, каким образом Эмиль убедил политиков, зато догадывался, что сулит ему, Джерри, приглашение нового директора. Если один из "космических фанатов" столь внезапно, после таинственной поездки в Страсбург, сменил Лабренна, стало быть, "фанаты" возглавят Агентство и дадут работе новое направление. Наконец-то "Гранд Тур Наветт" станет официальным проектом Европейского космического агентства. И конечно, Эмиль намерен сделать Джерри главным инженером проекта или, быть может, даже его руководителем.

То, что мечта его становится реальностью, было всего-навсего справедливо, но то, что человеком, от которого он услышит добрую весть, оказался старый друг Эмиль – о, это был шоколадный сироп в большой вазе с мороженым.

Сегодня Дмитрий Павлович Смерлак резко осудил тех, кто пытается повлиять на подготовку договора, руководствуясь узкими националистическими интересами.

«Время»

Распределение советских мест в Европейском парламенте по национальному признаку не может быть и не будет предметом обсуждения между нашим правительством и Объединенной Европой, заявил президент. Пикетирование украинцами и казаками собственного посольства в Женеве – позорный спектакль. Они прибегают к подобной тактике оттого, что не могут сфальсифицировать результаты демократических выборов в Верховный Совет по национальным квотам. Мы не позволим делать наши внутренние дела, законы, по которым проходят выборы в стране, предметом обсуждения европейских парламентариев.

Соня Гагарина-Рид торопливо шла через зал обработки данных – опять опоздала, пришлось в очередной раз утихомиривать Франю и Роберта. Ее приветствовали улыбками и кивками.

– Доброе утро, Соня.

– Доброе утро, товарищ Гагарина.

Старые операторы – компьютерные "негры" – звали ее Соней, а новички – "товарищ Гагарина". Соня всегда просила, чтобы ее звали Соней Ивановной Гагариной, словно это могло решить ее проблемы с "московскими мандаринами".

Прежде партийных комиссаров и кагэбэшников было видно за версту, они не стеснялись демонстрировать свою власть: беззастенчиво командовали и сурово карали. Но сейчас на дворе стояла Русская Весна, и теперь было не принято открыто напоминать, кому подчинена "Красная Звезда", а КГБ избегал в открытую воздействовать на служащих. Потому и появились "московские мандарины" – расплывчатая прослойка между правительственными кругами и высшим руководством "Красной Звезды". Официально "Красная Звезда" считалась независимой корпорацией, учрежденной по законам Объединенной Европы, – хотя главным держателем акций случайно оказалось правительство СССР. Формально все вопросы решались на Совете директоров, но в действительности "Красная Звезда" была чистой воды государственной организацией, всецело зависящей от сросшихся друг с другом чиновничьих аппаратов – партийного и правительственного. Невозможно было определить, кто и как дергал за ниточки в Москве, но если "московские мандарины" хотели кому-то выразить свое неудовольствие, это не вызывало у них ровно никаких затруднений.

…Соня зашла в комнату, которую считала своим кабинетом, притворила дверь и села за стол, в вертящееся кресло. На столе, кроме большого видеотелефона и сваленных в кучу писем и распечаток, стояла электрическая кофеварка, и Соня, включив ее, принялась нетерпеливо ждать, пока пройдут полторы минуты и машинка надоит первую за день чашку кофе.

"Красная Звезда" могла позволить себе выстроить свое новое здание именно здесь – на новой авеню Кеннеди, рядом с Трокадеро, в шикарной части 16-го района, но должность ассистента руководителя отдела экономической стратегии не давала права на кабинет с приличным видом из окна. И все-таки отсюда был виден крохотный кусочек Сены, и этот кабинет принадлежал ей, Соне.

Долгонько пришлось ей сюда добираться! Если она и не была в явной немилости, то уж наверняка знала, что лед под ней тонок, потому что достигла нынешнего своего поста совсем недавно – по выслуге лет, упорным трудом, а в "Красной Звезде" карьеру делали иначе. Она давным-давно должна была стать руководителем отдела экономической стратегии: работала дольше всех, знала Францию гораздо лучше любого из своих сменяющихся начальников, которых присылали из России, но никак не могла получить то, что ей причиталось, – и только из-за Джерри. Это ясно продемонстрировали ей два месяца назад, когда Горский уехал в Лондон, и вместо того, чтобы назначить на освободившееся место ее, из Москвы прислали Илью Пашикова.

Впервые встретившись с ней в своем большом угловом кабинете, Пашиков и сам выглядел весьма смущенным. Он с располагающей откровенностью признал, что вместо него за этим старым ореховым столом следовало бы сидеть Соне. "Но так уж сложилось…" – сказал он, избегая ее взгляда. И у нее не хватило характера заставить его выразиться яснее.

Она знала, что ее держат в загоне. Да, у нее был партбилет, иначе она не добралась бы и до своего нынешнего места, но в ее характеристике хватало серых пятен, а может, имелись и большие черные кляксы. Она никогда не работала в Советском Союзе, ее политическая лояльность всегда оставалась под подозрением. Она была замужем за американцем, который, правда, выглядел предателем в глазах Вашингтона, однако же, как ни странно оставался настолько американцем, что не позволял своим детям получить советское гражданство.

После назначения Пашикова она несколько недель бушевала дома, но Джерри и ухом не повел. Взгляд его становился отсутствующим, он бормотал свое "грязные политиканы" и исчезал в иных мирах.

…Кофе со свистом вылился в чашку, и Соня разом выпила половину. Как он не поймет? Это ведь легче легкого. Она же не требует, чтобы он сам отказывался от американского гражданства. Пусть позволит Роберту и Фране стать гражданами Советского Союза, это их законное право…

Зажужжал интерком.

– Соня, это Илья, где вы были, я…

– Извините, товарищ Пашиков, дети…

– Да-да, не зайдете ли ко мне прямо сейчас?

– Если вы дадите несколько минут, чтобы собрать сегодняшние…

– Не стоит заниматься сегодняшними данными сейчас, мы сможем посмотреть их после ленча, – сказал Пашиков. – Я приглашаю вас по другому вопросу.

Соне что-то не понравилось в его голосе, а когда она вошла в директорский кабинет, ей не понравилось и выражение лица Ильи Пашикова.

У них сложились странные отношения: с одной стороны, натянутые, с другой – менее натянутые, чем можно было ожидать в такой ситуации. Пашиков был несколькими годами моложе Сони. Элегантно причесанные светлые волосы, ясные синие глаза, тонкие, выразительные черты лица; дорогой костюм сидел на нем как влитой, а двигался он точно танцор. Очень привлекательный мужчина, Соня не могла не замечать его привлекательности, и он конечно же знал это.

Соня не потерпела бы, если б это сказалось на его поведении, но Илья Пашиков вел себя как безупречно вежливый европеец, гражданин мира; он впервые получил назначение за пределами своей страны и старался работать на совесть. Он явно был любимцем "московских мандаринов"; то, что Соне представлялось вожделенным венцом чиновничьей карьеры, для него было всего лишь остановкой на пути к аппаратным вершинам "Красной Звезды", а может, и выше. Без сомнения, Илья Пашиков был человеком со связями.

Если у Сони квалификации хватало с лихвой, то Пашикову, чтобы руководить отделом экономической стратегии, знаний и опыта недоставало, что, кажется, несколько смущало нового руководителя, по крайней мере, в ее присутствии. Он поручал Соне составлять отчеты и коммерческие прогнозы и посылал их начальству от своего имени, за это он время от времени перед ней извинялся. Он и сейчас выглядел смущенным, но в его поведении сквозили вовсе ему не свойственные скрытность и неискренность.

– Опять проблемы с Робертом и Франей? – спросил он, наливая ей чая из самовара.

– Обычное дело: старшая сестра, младший брат, – сказала она. – Вы же знаете подростков.

Пашиков пожал плечами.

– Боюсь, что нет. Я ведь, увы, одинок…

– Как же, – сухо ответила Соня, – знаю, как тяжело вам приходится.

Илья рассмеялся.

– Кое-как перебиваюсь с помощью своих милых подруг, – заметил он.

– Наверное, мы встретились все-таки не затем, чтобы обсуждать моих детей или ваши любовные приключения, Илья Сергеевич…

Пашиков нахмурился.

– Вы знаете, что я не из тех, кто вмешивается в чужую личную жизнь, – сказал он, – но…

– Но?..

Пашиков нервно забарабанил пальцами по столу.

– Это не я придумал, понимаете, мне очень неловко… – пробормотал он, избегая ее взгляда.

– Есть такая старая-престарая русская пословица, я ее только что сочинила, – сказала Соня. – Если у вас во рту кусок дерьма, лучше или проглотить его, или немедленно выплюнуть, в зависимости от вкуса.

Пашиков усмехнулся.

– Дело касается нового директора Европейского космического агентства…

Соня вскинула голову и выжидательно посмотрела на своего начальника.

– Кажется, Эмиль Лурад?.. Старый приятель вашего мужа, верно?

Джерри как раз сейчас с ним беседует, подумала Соня.

– В некотором роде…

– В Европейском космическом агентстве происходят очень странные вещи. Как жене Джерри Рида, вам это наверняка известно… – медленно произнес Пашиков.

– Вы имеете в виду назначение Эмиля Лурада?

Пашиков кивнул.

– Он едет в Страсбург, и скорее всего – отнюдь не по поручению Армана Лабренна. Ведет частные беседы с делегатами и министрами. Докладывает что-то на закрытых заседаниях парламентских комитетов, куда КГБ проникнуть не может. Когда же он возвращается в Париж, Лабренн уходит в отставку "по состоянию здоровья", хотя результаты его медицинских обследований, до которых КГБ добраться удалось, ничего подобного не подтверждают, и Лурад становится директором…

– Ну и что? – спросила Соня.

– Итак, скажите мне…

– Что вам сказать?

– Что же произошло?

– Не понимаю…

– Вот и мы тоже, – сказал Пашиков. – В этом-то и загвоздка.

– Я, кажется, не так уж бестолкова, Илья Сергеевич, но я все-таки не понимаю, – сказала Соня. – Какое отношение все это имеет к "Красной Звезде"?

Пашиков снова забарабанил пальцами по столу.

– Хотя "Красная Звезда" официально и не имеет касательства к переговорам о включении Союза в Объединенную Европу, нас иногда просят… помочь проинформировать некоторые организации…

– Например, КГБ?

– На сей раз нет, – живо ответил Пашиков. – Эта просьба исходит от Министерства по делам космоса; они ведут переговоры о порядке и условиях слияния космических программ – нашей и общеевропейской – при включении Союза в Европу, переговоры подошли к весьма скользкому пункту – о долях сторон в общем бюджете, и тут… это!

– Что – это?

– Ответ на этот вопрос и хотели бы как можно скорее получить те, кто ведет переговоры!

– Ну, знаете ли, это задачка для КГБ, а не для нашего отдела экономической стратегии…

Пашиков пожал плечами, и в его тоне снова послышалась исчезнувшая было неискренность.

– Вообще-то вы правы… – сказал он. – Но в данной ситуации…

– Да в какой такой…– Соня оборвала себя на полуслове.

Илья Сергеевич глубоко вздохнул.

– Если выразиться поделикатнее, – сказал он, соединяя кончики пальцев, – Министерство по делам космоса неофициально попросило нас составить записку о причинах внезапного возвышения Эмиля Лурада, обратив особое внимание на соответствующие изменения в политике, которые могут повлиять на переговоры… Предполагалось… что именно вы составите эту записку… поскольку у вас… есть свой источник информации…

Он умолк, потупился, потом первый раз за всю беседу посмотрел ей прямо в глаза.

– Ведь мы прекрасно понимаем друг друга, верно, Соня Ивановна Гагарина… Рид? – мягко произнес он.

Соня ответила ему таким же прямым взглядом.

– Боюсь, что да, Илья Сергеевич Пашиков, – в том же тоне сказала она.

– Я не могу приказать вам сделать это, Соня. – Пашиков несколько повеселел. – Конечно, если вы откажетесь, никаких официальных последствий не будет, однако…

Он пожал плечами, вскинул руки, как настоящий француз.

– Но, говоря по-дружески, – продолжал он, – все, что от вас требуется, это, в конце концов, просто записать одну домашнюю беседу ради блага вашей родной страны, использовать возможность, которая случайно вам предоставилась. Не так ли?

Соня по-прежнему глядела на него в упор.

– И если я это сделаю?.. – спросила она со спокойствием, весьма удивившим ее самое.

– Такой поступок прекрасно отразится на вашей характеристике, уж это я вам обещаю, – сказал Илья Сергеевич Пашиков. – Формально дело этим ограничится. Но, Соня Ивановна, мы-то с вами понимаем, как вы в этом нуждаетесь.

Первый знак внеземной цивилизации

ТАСС

Официальный представитель астрономического отделения Академии наук СССР не подтвердил поспешных выводов, появившихся в популярной печати после того, как наблюдатели из космограда "Коперник" обнаружили аномалии на недавно открытой четвертой планете звезды Барнарда.

"Да, это действительно твердое тело, а не газовый гигант в миниатюре, и свечение на его ночной стороне исходит от каких-то источников на его поверхности. Около планеты, на точной стационарной орбите, замечено подозрительно правильное кольцо из тел средней величины, – сказал нашему корреспонденту доктор Павел Бударкин. – Но заявлять, что мы столкнулись с внеземной цивилизацией на основании таких косвенных признаков, было бы явно преждевременно".

В кабинете Эмиля Лурада царил беспорядок. Повсюду валялись наполовину распакованные картонные коробки, полки были как попало забиты книгами, журналами и дискетами, письменный стол и три стула перед ним тоже были завалены всяким барахлом, а на столе для совещаний громоздилось с полдюжины еще не развешанных картин в рамах. Новый директор ЕКА сидел, скинув пиджак, – с видом человека, у которого нет ни времени, ни охоты наводить порядок, потому что сейчас у него более серьезные дела.

Однако, заметив одну деталь, которой Эмиль все-таки позаботился украсить комнату, Джерри ухмыльнулся – это была увеличенная и вставленная в рамку копия иллюстрации из той старой статьи в журнале, из которой мир впервые узнал о "Гранд Тур Наветт".

– Садись, Джерри, садись, – сказал Эмиль, – скидывай барахло на пол, не стесняйся.

Джерри засмеялся, освободил стул и сел.

– Ну вот, я здесь, – сказал Эмиль Лурад с кривой ухмылкой, пожимая плечами. – Из цеха по контролю качества путь сюда неблизкий.

– Сюда неблизкий путь и оттуда, где ты был пару недель назад, у нас только об этом и толкуют, – заметил Джерри. – Что ты там отмочил, в Страсбурге?

– Такой шанс выпадает раз в жизни, Джерри, я все поставил на эту карту, – уже серьезно сказал Эмиль. – И выиграл.

– Да уж, – сдержанно ответил Джерри. – Иначе вместо того, чтобы внезапно расхвораться, Лабренн открутил бы тебе башку. Но что ты наплел этим чертовым политикам?

– Я сказал им, что знаю единственный способ заставить русских вложить в общий космический котел больше денег, чем они намерены урвать для своих собственных программ, – сказал Эмиль.

Джерри посмотрел на изображение своей "Большой башни", в одиночестве украшавшее голые стены директорского кабинета, потом опять на Эмиля Лурада, и сердце его замерло.

Эмиль кивнул.

– Что же еще? Если говорить о русских, то "Спейсвилль" позволит им без всякого риска зашибать деньги, продавая нам модули космоградов и старые носители типа "Энергия". Они думают, что мы сошли с ума, раз тратим на эту тему львиную долю бюджета, и сами, конечно, не хотят в этом участвовать. – Он пожал плечами и криво улыбнулся. – А кому, как не нам, "космическим фанатам", знать, что они правы? – продолжал Эмиль. – Единственная причина, по которой они вообще согласны говорить о совместном бюджете, – это требования политиков с обеих сторон включить Союз в Объединенную Европу. И для Москвы, и для Страсбурга космос – одна из многих проблем, причем отнюдь не самая важная; если наше Агентство не заключит с русскими соглашения по доброй воле, на нас начнут давить политики.

– Грязные политиканы, – пробормотал Джерри.

Эмиль Лурад нахмурился.

– Вот так же рассуждал и Арман Лабренн, – сказал он. – Потому-то я здесь, а он нет. Нужно научиться говорить на языке политиков. И еще нужно научиться тянуть с ними в одной упряжке.

Эмиля Лурада словно подменили, а может быть, Джерри только теперь заметил перемены, которые поизошли в нем давным-давно. Нынешний Эмиль уже не был юнцом, работавшим под его началом; теперь перед ним сидел директор ЕКА.

– Лабренн требовал, чтобы русские внесли в совместный космобюджет ровно половину, – сказал Лурад. – Это здорово сократило бы наши расходы на "Спейсвилль". Русские твердо стоят на четверти, надеясь, что Страсбург, наоборот, станет финансировать их новые программы. Через несколько недель договор будет готов, и Страсбург просто не позволит затягивать дело из-за таких мелочей. Если Советы отсидятся и блокируют наши попытки что-то изменить, все сложится в их пользу, и они это знают.

Лурад презрительно скривил губы.

– Лабренн свалял дурака, надеясь оказаться терпеливее русских, у них каменные задницы со времен Вышинского и Громыко.

– Ты так и сказал в Страсбурге?

– Я им сказал, что нужно включить в сделку новый пункт именно сейчас, и, к счастью, у нас есть подходящая тема, которая как раз ждет ассигнований…

– "Гранд Тур Наветт"?

Эмиль Лурад ухмыльнулся.

– Наш "челнок" – то, что действительно нужно русским, в это совместное предприятие им придется вложить солидную сумму. Более того, как часть совместной программы проект станет наконец экономически оправданным, что раньше было невозможно.

– Как? – воскликнул Джерри. – Ты ведь всегда соглашался, что…

– Что это фантастический проект, который может стать еще одним шагом в освоении Солнечной системы, – холодно ответил Лурад. – Но для ЕКА он превратился бы в новый "Спейсвилль", а то и почище! Почему, ты думаешь, нам никогда не давали под него денег? По-твоему, все политики идиоты?

– Иногда мне действительно так казалось… – сухо заметил Джерри.

Лурад вздохнул.

– Ты что, Джерри, и впрямь такой наивный? – спросил он. – Да что бы мы делали с этими новыми кораблями? У нас уже есть "Конкордски", и "Дедал", и автоматизированные грузовики – стало быть, полная система обеспечения для "Спейсвилля"…

– Ты с ума сошел, Эмиль! – воскликнул Джерри. – Имея "Гранд Тур Наветт", мы сможем основать базу на Луне, колонию на Марсе, доберемся до астероидного кольца, до Юпитера, Титана…

– А чем мы, по-твоему, будем платить за все это, когда просадим все деньги за несколько лет на сам ГТН? – отрезал Лурад. – Как мы окупим такие гигантские затраты?

– Я об этом не подумал… – пробормотал Джерри.

– Зато в Страсбурге думали все эти годы! – резко сказал Лурад. – Лабренн не был против нашей программы. Как мог хоть один работник Агентства, всерьез интересующийся будущим космических исследований, остаться равнодушным? Но ни Лабренн, ни любой другой трезвомыслящий руководитель не отважился бы включить эту тему в бюджет, потому что все прекрасно знали – политики ее не оплатят.

– Но ты это сделал, Эмиль.

Лурад откинулся на спинку стула, сцепил руки на затылке и самодовольно улыбнулся.

– Это и мне бы не удалось, если б переговоры с русскими не зашли в тупик. Тут-то я и понял, что слияние общеевропейской и русской космических программ полностью меняет дело. Им ГТН подходит идеально. У них уже есть лунная научная база, которую они хотят превратить в настоящую колонию. Они уже побывали на Марсе и собираются устроить там постоянную базу. И мечтают добраться до Юпитера. И начали прикидывать, как переправлять лед – направленными ядерными взрывами с лун Юпитера на Марс, чтобы на нем стала возможна жизнь. У них все учтено. Имея "Гранд Тур", они покорят Солнечную систему.

– Ты и об этом говорил в Страсбурге? – воскликнул Джерри; голова у него шла кругом.

– Конечно, – сказал Лурад. – На следующей неделе вопрос о дополнительных ассигнованиях пройдет через Европейский парламент, под проект создадут особый фонд, а поскольку, спасибо тебе, предварительную проработку мы уже сделали, мы представим ее русским, так сказать, в качестве приданого. И если они хотят, чтобы свадьба состоялась, а они хотят этого, им придется пойти на финансирование по меньшей мере сорока процентов совместной космической программы, иначе ГТН так и останется в чертежах. Они поймут, что это наше последнее предложение, и им придется его принять.

– Господи… – простонал Джерри. Мечта его жизни вот-вот должна воплотиться в металле; откуда же это странное ощущение пустоты под ложечкой?

Эмиль подался вперед и с удивлением поглядел на него.

– В чем дело, Джерри? Мы мечтали об этом столько лет!

…Придуманные им челноки покоряют Солнечную систему, летят на Марс, Юпитер, Сатурн, растут лунные города, колония на Марсе, обо всем этом он мечтал, боролся за это, надеялся… Но…

– Ты хочешь отдать все это им? – воскликнул он.

– Кому – им? – простодушно спросил Эмиль.

– Долбаным русским!

Эмиль Лурад пристально поглядел на него.

– Ты что, Джерри, газет не читаешь? – сказал он. – Они – это мы, или вот-вот станут! Мы не собираемся выносить наши мелкие шовинистические дрязги в Солнечную систему, мы будем строить наше будущее вместе – как европейцы!

– Мы… – медленно повторил Джерри. – Как европейцы?

Лурад пожал плечами.

– Если угодно, как представители человечества. Джерри, ты сам, первый, поверил в свою мечту и ради нее уехал из Америки, чтобы работать здесь! Неужто после всего, что тебе пришлось пережить, ты скажешь, что не хочешь поделиться своей мечтой с русскими накануне ее осуществления? Да ты женат на русской! Ты что, вспомнил, что ты янки, превратился в махрового шовиниста?

– Нет… – проговорил Джерри. – Конечно нет. Я на твоей стороне, Эмиль.

В эту минуту своего триумфа он не держал зла на русских, и ощущение, что он вот-вот расплачется, возникло вовсе не из-за них. Просто он вдруг осознал, что будет строить свои челноки и это положит начало великим космическим странствиям. Он представил себе чудесную перспективу и вновь ощутил вкус шоколадного мороженого, политого шоколадным сиропом, и вкус шоколада на шоколаде вызвал у него в памяти картину на телеэкране: бугристая лунная поверхность. И снова донеслись до него – сквозь все эти годы, сквозь космический вакуум и шум атмосферных помех – гордые слова: "Игл" совершил посадку…"

Джерри знал: не за себя ему сейчас обидно до слез. Впервые с тех пор, как он покинул родные края, чтобы служить будущему, входящему сегодня в дверь. Он оплакивал в душе былую Америку.

– Ну как, Джерри? – спросил Эмиль Лурад и на миг стал прежним юным Эмилем, с дружеским участием глядящим на своего наставника, – Ты хочешь работать с нами?

– Конечно, хочу, Эмиль, – быстро ответил Джерри.

И у меня есть на то причины, подумал он, которых тебе, европейцу, до конца не понять.

– Хорошо, – сказал Эмиль. – Без тебя было бы совсем не то.

Перед Джерри снова был директор. Эмиль Лурад нажал на кнопку переговорного устройства, голос его зазвучал бодро:

– Пригласите сюда Патриса Корно.

Джерри встал, чтобы поздороваться с Патрисом, и тот по-французски расцеловал его в обе щеки; это европейское приветствие уже не смущало Джерри, по крайней мере, когда его приветствовал не случайный знакомый, а старый приятель. Корно с давних пор был одним из "космических фанатов": под началом Джерри он начинал как инженер-испытатель, потом вместе с ним готовил головные образцы, после чего резко пошел вверх. Когда-то это был высокий, угловатый, неряшливо одетый юнец с копной нечесаных черных волос и обоймой авторучек в нагрудном кармане. Теперь он стал ассистентом руководителя проекта "Спейсвилль", тронутые сединой волосы были аккуратно уложены, элегантный зеленовато-оливковый костюм сидел на нем безупречно.

– Ты, конечно, будешь работать с нами над "Гранд Тур Наветт", да, Джерри? – спросил Патрис, когда они уселись.

– С вами? – переспросил Джерри. – Ты что, бросаешь "Спейсвилль", Патрис? А я думал, ты скоро станешь руководителем всего проекта… – Его растрогало желание Корно отказаться от блестящей карьеры ради работы под его началом.

Корно удивленно посмотрел на Лурада. Директор ответил ему быстрым, неловким взглядом.

– Ты разве не сказал ему, Эмиль? – спросил Патрис.

– Что он должен был мне сказать?

– Я назначил Патриса руководителем проекта ГТН, Джерри, – ровным голосом произнес Лурад.

Джерри словно ударили в живот. На некоторое время он просто застыл, бессмысленно глядя директору в глаза. Эмиль Лурад отвечал ему тоже неподвижным взглядом, сохраняя бесстрастное выражение лица.

Пока рассудок Джерри боролся с чувствами, время, казалось, остановилось. Лурад, надо отдать ему должное, не торопил его, давая возможность трезво оценить ситуацию и собраться с мыслями.

– Что ж, Эмиль, если быть честным, не могу сказать, что я совсем не разочарован, – наконец проговорил он и выдавил из себя жалкую улыбочку. – Но, наверное, ты прав. Я конструктор, а не администратор, никогда администратором не был, да, пожалуй, никогда не стану…

Он повернулся к Патрису Корно.

– Нет проблем, Патрис. Ну, был я раньше твоим начальником, что с того? Я с удовольствием буду работать главным инженером проекта под твоим руководством, говорю тебе честно. – Он протянул ему руку.

И когда Патрис Корно, чуть помешкав, пожал ее, Джерри, к своему удивлению, понял, что сказал совершенно искренне. В конце концов, у него нет никакой охоты выбивать деньги и ругаться со смежниками. Проектировать космические корабли и следить за сборкой – вот дело, за которое он возьмется с истинной радостью.

Собственно говоря, подумал Джерри, это мне стоило бы пожалеть Патриса. Ему достанутся все неприятности, а мне – одни сливки.

– Боюсь, ничего не выйдет, Джерри, – грустно сказал Эмиль Лурад.

– Что?

– Боюсь, что я не смогу назначить тебя даже главным инженером проекта, – сказал директор ЕКА, уставившись в стол и не подымая на Джерри глаз. – Ты должен войти в мое положение…

– Ах ты, мать твою, я еще должен входить в твое положение! – заорал Джерри.

– Боюсь, я тоже ничего не понимаю, Эмиль, – сказал Патрис. – Если ты думаешь, что мы с Джерри не сработаемся, ты ошибаешься. Я хочу, чтобы он был у меня главным инженером, это самое логичное.

– Нельзя, – отрезал Эмиль Лурад.

– Да почему, черт возьми?

– По двум причинам, Патрис. Первая и основная: русские никогда не согласятся, чтобы Джерри занял в проекте такой высокий пост. Только не американец, перебежчик он или нет, и уж, во всяком случае, не человек, который… продемонстрировал свою ненадежность, передав нам американскую технологию "саней"…

– Сукин ты сын! – воскликнул Джерри.

– C'est la merde , Эмиль, – сказал Патрис Корно.

Эмиль Лурад пожал плечами.

– La merde, peut ?tre , но такова политическая ситуация, и я вынужден с ней считаться. И еще с тем, что русские в любом случае захотят иметь в проекте своего человека. Это вторая причина.

Корно поджал губы, нахмурился, кивнул.

– Несомненно, – сказал он.

Джерри вскочил на ноги и закричал не помня себя, как не кричал никогда в жизни:

– Да где был бы этот проект без меня, суки вы все! Где был бы без меня ты, Эмиль? Да если б ты не продал мой проект этим вшивым русским, ты бы вообще не сидел в этом кресле! Меня тошнит от твоих разговоров! Ты же был моим другом, Эмиль! Когда ты успел стать таким говном?

Казалось, Патрис Корно ошеломлен этим взрывом, он вжался в стул и глядел на них выпученными глазами. Но директор ЕКА сидел спокойно и ждал, пока Джерри кончит бушевать. А потом заговорил тихим голосом, без злобы или укора.

– У тебя была мечта, Джерри, – сказал он. – Это была стоящая мечта, и ты поделился ею со мной, и с Патрисом, и со многими другими вроде нас. Ради этого ты покинул свою страну и терпел нападки и унижения, а иногда и презрение – зато делал нужное дело. Вот цена, которую пришлось заплатить тебе… – Он помолчал, вздохнул и заговорил снова: – А вот цена, которую пришлось заплатить мне, чтобы мечта эта наконец стала реальностью. Мне пришлось предать старого друга, которому я стольким обязан, пришлось проглотить его ненависть и свое собственное отвращение. Чтобы "Гранд Тур Наветт" стал реальностью, я должен совершить страшную несправедливость. Я прошу у тебя прощения, Джерри, хотя знаю, что у меня нет на это права, но я знаю и то, что во имя нашей общей веры я поступаю правильно. Иначе мне поступить нельзя. И ты это тоже знаешь, разве не так?

Джерри обмяк на своем стуле, полностью опустошенный. Даже гнев его прошел. Потому что Эмиль, конечно, был прав. Раз русские все равно не согласятся на его назначение главным инженером проекта, то для Эмиля все попытки сделать это значат одно: загубить проект.

– Да, Эмиль, знаю, – устало произнес он. – На твоем месте я поступил бы так же, как это ни гнусно.

– Но это же просто невозможно! – воскликнул Патрис Корно. – Без Джерри нам не обойтись. Я не могу без него работать, и пусть русские катятся к дьяволу!

– Абсолютно согласен, – сказал Эмиль Лурад.

– Как – согласен? – опешил Джерри.

– У меня есть для тебя предложение, Джерри, я хотел сделать его с самого начала, – сказал Лурад, – но знал, что ты наверняка откажешься, пока… пока не прояснятся все эти печальные обстоятельства.

– И какое же?..

– Я хочу назначить тебя консультантом по проектированию системы управления…

– Консультантом? Что еще за чушь собачья?

– Ради твоей же пользы, – сказал Эмиль Лурад. – Уж тут-то русские ничего не смогут возразить…

– Стало быть, я должен оставить место главного инженера проекта и работать каким-то консультантом, – горько сказал Джерри. – У меня ведь жена, двое детей и невыкупленные закладные, Эмиль…

– Одновременно я сделаю тебя старшим специалистом, – сказал Лурад.

– Старшим – кем? Специалистом? Это еще что за чертовщина?

Эмиль чуть улыбнулся.

– Это моя выдумка, чтобы платить тебе столько, сколько руководителю проекта. В конце концов, я все-таки директор и могу сделать для старого друга такую малость…

– Что этот чертов "консультант по проектированию" должен делать?

Улыбка Эмиля Лурада стала шире.

– Разумеется, что попросит его руководитель проекта.

– Гениально, Эмиль! – воскликнул Патрис Корно.

– Ну-ка, дайте сообразить, – медленно произнес Джерри. – Выходит, я буду получать как руководитель проекта и работать более или менее в качестве главного конструктора, прикрываясь этим дерьмовым фальшивым титулом…

– Вроде того, – сказал Эмиль.

– А какой-то русский будет надувать щеки и делать вид, чти все результаты – его заслуга.

Эмиль пожал плечами.

– Уж не обессудь, Джерри, это лучшее, что я сейчас могу для тебя сделать.

– Пакостно это все, – пробормотал Джерри.

– Могло быть и хуже, Джерри, – заметил Патрис.

Лурад встал из-за стола и прошел через весь кабинет к картинке, вырезанной из старого журнала.

– Помнишь, Джерри? – сказал он. – Помнишь время, когда мы были веселыми "космическими фанатами", а твой "Гранд Тур" – сном, дремой? Что ж, теперь сон сбудется – с тобой или без тебя. Все сводится к вопросу: что есть реальная ценность – судьбы мечтателей или их мечты?

Джерри Рид смотрел на рисунок – воплощение мечты, которой он жил все эти годы. И снова почувствовал вкус шоколадного мороженого с шоколадным сиропом. И снова услышал донесшийся до него сквозь годы голос Роба Поста: "Ты будешь жить в золотом веке космических исследований, парень. Ты можешь стать одним их тех, кто сделает все это. Решайся. Ты можешь ходить по водам. Тебе придется отказаться от всего остального, но ты сможешь ходить по водам!"

Джерри вздохнул. Пожал плечами.

– Я с тобой, Эмиль, – сказал он наконец. – И ты знал это с самого начала.

Директор ЕКА посмотрел на него и кивнул. В глазах его стояли слезы.

– Да, старый друг, – сказал он. – Я знал это.

Евангелие для инопланетян

«Вэлли ньюс»

Сегодня преподобный Айк Эккерман сообщил, что обсуждал с видными протестантскими священниками возможность учреждения общественного фонда, чтобы отправить Евангелие к звезде Барнарда.

"Если на ее четвертой планете действительно есть разумные существа, они тоже дети Божьи, и души их нуждаются в спасении, – заявил он. – Раз русские могут отправить им сообщение, то можем и мы, и не только о своем существовании, но о том, что у нас на Земле побывал Иисус Христос, – пусть услышат благую весть и возрадуются в Господе".

 

X

От постоянной носки рукава обтрепались, подкладку в проймах дважды приходилось подшивать, а молнию заменить на новую, но блестящая, синяя с белым – цвет? бейсбольной команды "Лос-Анджелес Доджерз" – куртка, подаренная ему отцом на шестнадцатилетие, оставалась любимой одеждой Роберта Рида. Он таскал ее в жаркие летние дни, натягивал поверх толстых свитеров в зимние холода, носил под дождем, несмотря на мольбы матери и насмешки Франи, и всегда надевал в школу, хотя его и дразнили за это "гринго". Он любил эту куртку и любил отца за то, что он позаботился заказать ее для него в далекой Калифорнии. Слева на груди было затейливо вышито белым – наподобие эмблемы команды на спине – его имя: Боб.

Роберту Риду, сколько он себя прмнил, всегда хотелось, чтобы его звали Боб. На французском не так-то легко выговорить это имя, оно напоминало имена агрессивных гринго: Джо, Текс, Эл, – поэтому учителя всегда переиначивали его на французский лад – Робер; их примеру следовали и ребята, когда им хотелось его уязвить; они знали, как он это ненавидит. Мать тоже называла его Робером, когда говорила с ним по-французски, то есть когда была на него сердита; обычно она звала его Бобби. Друзья говорили "Бобби-и"; для урожденных французов это был самый удобопроизносимый вариант. Так же его звала и Франя, выговаривая второй слог с противным поскуливанием, когда хотела над ним поиздеваться. Он и мысленно называл себя Бобби.

Только отец звал его на старый добрый американский манер – Боб. Только отец знал, что это для него значит. Только отец понимал, как трудно быть американцем в Европе.

Америку стали презирать в Европе задолго до того, как Бобби подрос и смог понять, почему и за что. Когда он начал замечать, что он не такой, как другие, – ребята, которым Бобби не сделал ничего плохого, издевались над ним и обзывали гадкими словами, – отец попытался объяснить ему, отчего все это.

– Ты гринго, пап?

– Я американец, Боб. Гринго – плохое слово, так здесь называют американцев те, кто нас не любит, вроде как в Штатах иногда говорят: ниггеры, макаронники, лягушатники. От воспитанных людей таких слов не услышишь.

– А я американец?

– Не совсем, Боб, но, когда подрастешь, ты сможешь стать им, если захочешь.

– А что, американцем быть плохо?

– Нет, Боб, американцем быть не плохо, и французом не плохо, и русским, только…

– Так почему тогда американцев не любят?

Отец помолчал, и на лице у него появилось странное отсутствующее выражение.

– Потому что… потому что иногда Соединенные Штаты Америки делают плохие вещи, Боб… – сказал он.

– А другие страны делают плохие вещи?

– Еще как, другие страны натворили столько плохого, куда больше Америки, гораздо, гораздо больше…

– А почему тогда ненавидят нас, а не их?

Тут отец как-то чудно посмотрел на него и не отвечал довольно долго.

– Ты попал в самую точку, Боб, – наконец сказал он, – но кабы я знал, что тебе ответить… – Глаза его заблестели, и показалось, что он вот-вот заплачет. – Когда-то Америку все любили. Америка спасла Европу от самых настоящих мерзавцев. Америка простила своих врагов и на свои деньги отстроила разрушенные страны. И еще, американцы совершили настоящее чудо, Боб, мы были первые, кто полетел на Луну. Нас любили, нами восхищались, мы были гордостью всего мира…

Отец провел рукой по глазам, прежде чем заговорить снова.

– А потом… потом с Америкой что-то случилось, и… Америка перестала делать все эти чудесные вещи, и… начала поступать плохо… может, и не хуже, чем другие страны, но… Не знаю, Боб, я в этом толком не могу разобраться. Ну, представь: всем нравится Пер-Ноэль , но если вместо того, чтобы раздавать подарки на Рождество, он вдруг напьется и станет клянчить деньги на улице… это же хуже, чем другой пьяница и попрошайка на его месте, правда?

– Я не пойму, пап…

Но отец только пожал плечами и вздохнул глубоко-глубоко.

– Да и я тоже, сынок, – сказал он. – Я тоже.

Когда Бобби был маленьким, отец часто дарил ему модели самых знаменитых американских ракет, целая коллекция их и теперь пылилась, забытая, в углу комнаты: "Аполлон", "Сатурн-5", "Игл", "Колумбия" и все остальные. Бобби этим особенно не увлекался, но он любил отца и, когда ему было десять лет, взял все свои сбережения – он откладывал деньги, полученные от отца же на карманные расходы, – и купил ему на день рождения отличную модель сверхзвукового бомбардировщика "Терминатор", всю металлическую, с убирающимися шасси, изменяющейся геометрией крыла и даже со снарядиками на пружинах, которые, если нажать на кабину, выстреливали снизу.

Бобби заплакал, когда отец развернул подарок и выругался.

– Тебе не нравится? – сквозь слезы пропыхтел он.

Отец взял его на руки и вытер ему глаза.

– Это замечательная модель, Боб, – сказал он, – и все тут сделано очень здорово, как по-настоящему, надо отдать этим паршивцам должное. И большое-пребольшое тебе спасибо за подарок. Но… но ты, наверное, уже достаточно подрос и поймешь… чем я занимаюсь, и почему я здесь, и почему я так расстроился, когда увидел эту штуку…

И он рассказал ему. Как он, еще в детстве, видел первых людей на Луне, американцев. И про своего дядю Роба. И про несчастье с "Челленджером". И про программу "звездных войн". И как чудесная страна, первой добравшаяся до Луны, постепенно превратилась в плохую. И про то, что "Терминатор", этот бомбардировщик, мог бы стать настоящим космолетом вроде "Конкордски". Про то, как он уехал во Францию строить настоящие космические корабли. И о прекрасном лайнере, который он придумал и над которым ему не давали работать, потому что он американец.

Десятилетний Бобби тогда еще во многом не мог разобраться, но понял своим десятилетним сердцем главное.

Раньше американцы были самым великим народом на Земле и сделали чудесное дело, и папка хотел помочь им сделать еще много чудесного. А потом что-то втянуло или кто-то втянул Америку в плохие дела, и папка так расстроился, что уехал из Америки работать здесь, и вот он попал во Францию и хотел строить ракеты, а ему не дали, потому что ненавидели его за то, что он американец.

И когда отец закончил, Бобби обнял его крепко-крепко.

– Я тоже ненавижу Америку, пап! – объявил он. – Америка плохая! А почему мы не станем французами? Или… или можно русскими, как мама!

– Нет, Боб, – твердо ответил ему отец. – Ты не должен ненавидеть Америку. Не забывай, что когда-то быть американцем считалось очень здорово и почетно. Мы были первыми людьми, которые ступили на другое небесное тело, и никто никогда этого у нас не отнимет. Настоящие американцы – это мы, я да ты, сынок, и, если мы об этом забудем, негодяи, которые убивают мечты, возьмут верх.

Именно тогда отец стал давать ему старые американские научно-фантастические романы, заказывать для него в Штатах календари бейсбольных встреч, подарил ему биту, мячи и бейсбольную рукавицу. Отец выписывал ему американские спортивные журналы и кассеты со старыми американскими фильмами. Он достал ему компьютерную дискету с "Американской видеоэнциклопедией" и игровые программы с бейсболом и американским футболом. И замечательный атлас Соединенных Штатов, тоже на дискете, – только коснись "мыши", и на экране появится цветное изображение любого места в Америке. В комнате Бобби скопилась уйма всего этого добра: и Американская энциклопедия, и настенная карта Штатов, и ковер со статуей Свободы, и звездно-полосатое покрывало, афиши и портреты знаменитых бейсболистов, которых он никогда не видел, груды американских спортивных журналов и старых комиксов, модели классических "кадиллаков" и старых "бьюиков", обломки мотоциклов – дошло до того, что мать поругалась из-за этого с отцом.

Как-то раз, когда ему было лет тринадцать, он подслушал их спор.

– Это противоестественно, Джерри, ты заставляешь его жить в придуманной Америке собственной юности, с тех пор прошло больше двадцати лет, да и тогда Америка такой не была.

– А как насчет этой русской чепухи, которой ты пичкаешь Франю?

– Из моих книг, журналов и пластинок она действительно узнает что-то новое, я не забиваю ей комнату старым хламом! Наверное, ты до того заморочил парню голову, что от Америки ему не избавиться, но уж раз так, позволь мне, по крайней мере, помочь ему разобраться в истории Соединенных Штатов, а не просто копить старое барахло или, как ты говорил двадцать лет назад, все эти милые сердцу реликвии!

– Только если ты не будешь пичкать его антиамериканской пропагандой!

– Ну знаешь, Джерри!

И его русская мать стала давать ему книги о Соединенных Штатах – без антиамериканской пропаганды, но и без оголтелой ругани в адрес Европы, которую изрыгали тогда милитаристы "Американского Бастиона". Это были книги Твена, Мелвилла, Сэлинджера, Керуака, Роберта Пенна Уоррена. Биографии Линкольна, Франклина Делано Рузвельта, Малколма Икса, Мартина Лютера Кинга, Юджина В. Дебса. Исторические сочинения Токвиля, Хэлберстэма, Рэттри. Труды Джефферсона и Пейна. Копии старых американских фильмов: "Аб Линкольн в Иллинойсе", "ПД-109", "Вся президентская рать", "Рожденная четвертого июля"…

Бобби проглатывал все это и сам разыскивал еще – так он осилил "Голый завтрак", "Устремляясь к звездам", "Очерки об отважных", "Жучок Джек Баррон", "Меньше чем нуль", "Проверка на ЛСД с шипучкой"; он проглатывал все что подворачивалось под руку в магазинах, торгующих книгами на английском . Он откопал древние пленки – тут были «Беспечный ездок», и «Кэнди», и «Доктор Стрэйнджлав», и «Американские граффити», и «Пляжная подстилка Бинго». Он собирал старые потрепанные номера «Тайма», и «Плейбоя», и «Роллинг Стоун».

Так у Бобби складывалось свое представление о далекой и многоликой стране, почерпнутое из рассказов отца об Америке золотого века, пославшей людей на Луну, а затем погрязшей в производстве оружия, из книг, рекомендованных матерью, из того, чему его учили во французской школе, и того, что он добывал благодаря собственному ненасытному любопытству.

Годам этак к пятнадцати он решил, что теперь-то уж разобрался во всем. Америка и впрямь была когда-то светочем мира. Она дала ему демократию, и современную промышленную технологию, и телефон, и аэроплан, и кино, и фонограф, и джаз, и рок-н-ролл. Она вступила в страшную войну, чтобы спасти от нацистов Европу. После войны она на свои деньги отстроила Японию и Западную Европу, щитом своих войск и атомных бомб прикрыла полуразрушенные страны от сталинской России. Без Америки не было бы теперь Объединенной Европы, может, не было бы ни Горбачева, ни Русской Весны. Весь мир любил Америку, и не без причины.

Все покатилось под гору, когда люди из ЦРУ убили Джона Кеннеди.

Кеннеди был отцом американской космической программы. Он обещал, что американцы побывают на Луне до семидесятого года, и Америка выполнила обещанное. Но это было ее последнее великое деяние. И ЦРУ, и Пентагон, и военно-промышленный комплекс ненавидели Кеннеди. ЦРУ было замешано в торговле наркотиками в Юго-Восточной Азии, Пентагон злился, что Кеннеди не дает ему завоевать Кубу, а военно-промышленный комплекс хотел и дальше наживаться на продаже оружия, поэтому им всем было выгодно превратить мелкую войну во Вьетнаме в большую, которая тянулась бы подольше. Они знали, что Джон им этого не позволит, что он хочет тратить деньги не на войну, а на космическую станцию, на освоение Луны, на путешествие к Марсу; вот они и убили его.

Они получили свою желанную долгую войну, но поколение американцев, которое было немногим старше, чем он сейчас, не клюнуло на шовинистическую пропаганду: они слушали рок-н-ролл, и он научил их совсем другому. Они отказались воевать и стали устраивать антивоенные демонстрации, а в 1968 году с позором выгнали Линдона Джонсона из Белого дома. Они бы тут же и закончили войну, спасая экономику и честь Америки, когда бы избрали брата Джона Кеннеди, Бобби, но военно-промышленному комплексу и он был как бельмо на глазу, поэтому они убрали и его.

Хиппи попытались начать революцию в Чикаго, Кенте и Вудстоке. Военные легко подавили ее, но это так взбудоражило всю страну, что президентом выбрали Ричарда Никсона, самого главного психопата, который едва не сделал себя диктатором.

После того как спихнули Никсона, война наконец кончилась, но к тому времени вся Америка пошла вразброд и не была уже светочем мира, а единственное, что осталось от мирной космической программы, – это "Шаттл". А потом аятолла Хомейии, который хотел задавить Соединенные Штаты экономически, держал у себя американских заложников, пока шла предвыборная кампания, и Джимми Картер вынужден был мучиться и унижаться по телевизору, поэтому военно-промышленному комплексу опять удалось поставить своего президента, профессионального актера по имени Рональд Рейган, который замечательно умел держаться перед камерами.

Рейган сделал то, ради чего был избран. Хотя вьетнамская война закончилась и президент не в силах был начать новую, он продолжал покупать много дорогого оружия, а поскольку после Вьетнама страна была в упадке, ему пришлось назанимать уйму денег и прикончить гражданскую космическую программу – поэтому даже спустя столько лет в американской экономике царила такая неразбериха, что никто не знал, как заставить ее работать, если не воевать где-нибудь, – вот почему отец уехал из Америки работать в ЕКА.

Тем временем образовалась Объединенная Европа, и Америка оказалась оторванной от самого большого мирового рынка и была вынуждена постоянно девальвировать доллар, чтобы меньше платить европейским кредиторам, и вести вечные войны в Латинской Америке – иначе не удержать на плаву разваливающуюся экономику.

А теперь, когда русские заговорили о вступлении в Европу, Штаты пытаются помешать этому, угрожая, что скорее аннулируют свой долг в Европе, чем согласятся обогащать людей, продавших демократию коммунистам.

Вот почему отцу не давали строить его космические корабли, вот почему ребята-французы издевались над ним самим и обзывали его "гринго" – Роберту Риду трудно было винить их за это.

В тот год Бобби пережил краткий период увлечения антиамериканизмом. Он требовал, чтобы его звали Робером, говорил только по-французски, даже с отцом. Стал играть в европейский футбол. А когда Соединенные Штаты снова вторглись в Панаму, принял участие в антиамериканской демонстрации.

Когда Бобби вернулся с демонстрации домой и за обедом никому не давал слова сказать, рассыпая бесконечные оскорбления в адрес Америки, терпенье у отца лопнуло, и после обеда он остался с сыном за столом, чтобы поговорить как мужчина с мужчиной.

– Вот что, Боб…

– Робер! Et en fran?ais!

Отец схватил его за плечи и хорошенько встряхнул.

– Черт возьми, Боб, мы американцы, – сказал он. Бобби никогда не видел его таким рассерженным. – И мы прекрасно можем обсудить все как американцы, на своем родном английском языке.

– Я родился во Франции, – угрюмо сказал ему Бобби. – И когда мне будет восемнадцать, хочу получить общеевропейский паспорт и французское гражданство!

– Слушай, Боб, я не очень-то разбираюсь во всех этих политических хитростях… – гораздо мягче сказал отец. – Но… дай-ка я покажу тебе кое-что… – И он повел Бобби из столовой в гостиную, а оттуда по коридору в комнату сына.

Несмотря на свои новые антиамериканские настроения, Бобби не дал себе труда изменить что-нибудь в обстановке комнаты. Все оставалось как прежде: и ковер со статуей Свободы, и звездно-полосатое покрывало, и модели американских ракет в углу на книжной полке, и кипы журналов "Роллинг Стоун" и "Плейбой", и книги, и уйма бейсбольных программок, и даже большая настенная карта Соединенных Штатов с условными значками – у городов с командами высшей лиги были нацарапаны маленькие бейсбольные мячики, на мысе Канаверал и в Ванденберге – ракеты, вдоль дорог были прочерчены придуманные им маршруты путешествий, а над Сан-Франциско, Чикаго, Вудстоком, Кентом нарисованы крошечные пацифистские эмблемы.

– Почему ты не избавился от всего этого, Боб? – спросил отец.

Бобби пожал плечами.

– Je ne sais pas…

– Я скажу тебе, сынок, почему, – сказал отец. – Потому что ты собирал эти вещи с малых лет. Это… это модель, вот как твои игрушечные ракеты, только это модель того, что у тебя в голове, и ты не купил ее в магазине целиком, а складывал понемножку. Это Америка внутри тебя, Боб. Программа "звездных войн", вторжение в Панаму, Перу и Колумбию, девальвация доллара, то, что Пентагон сделал со мной и Робом Постом, Вьетнам, анализы мочи, отказ платить долги, экономический шантаж, вся эта дрянь – эта грязная политика, – конечно, заслуживает ненависти…

Отец помолчал. Он развел руки, словно собирая сказанное воедино.

– Но это нельзя ненавидеть, Боб! – с силой сказал он. – Нельзя ненавидеть проект "Аполлон" и хребты Сьерры, "Лос-Анджелес Доджерз", и статую Свободы, и утенка Дональда, нельзя ненавидеть триста миллионов затраханных людей, в голове у которых то же самое, что у тебя. Это и есть настоящая Америка, Боб, и если ты начнешь ненавидеть ее, то в конце концов возненавидишь себя.

Порыв отца угас, и он посмотрел Бобби прямо в глаза – грустный, растерянный и немного смущенный.

– Я не очень-то разбираюсь в политике, Боб, – повторил он. – Но ты понял, что я хотел сказать, а, сын?

– Да, пап, – вырвалось у Бобби. – Мне кажется, да.

Он понял. С тех пор Америка перестала быть и волшебным Диснейлендом, которого он никогда не видел, и злобным, ополоумевшим "Американским Бастионом", как представляли ее французы; она не была ни тем, ни другим, но каким-то образом соединяла в себе и то и другое. Она была тайной, и эта тайна скрывалась внутри него. И тогда же он понял, что ему придется поехать в Америку, чтобы раскрыть ее для себя. Он не поймет, кто он на самом деле – не говоря о том, кем ему хочется стать, – пока не увидит отражения своей внутренней тайны в зеркале внешнего мира.

И тогда началась его борьба за поездку в американский колледж: он объявил об этом за семейным столом. Франя издевательски усмехнулась – она издевалась над Бобби, что бы он ни делал или хотел сделать. Мать ответила уклончиво: тогда она не приняла это всерьез. Но отец кивнул, и видно было, что он понял.

– Я слышал, что Беркли, и Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, и Калифорнийский технологический – неплохие учебные заведения… – сказал он.

– Да ну, Джерри, ты это серьезно?..

– И что же ты будешь изучать в Америке, Бобби-и? – пропищала Франя. – Бейсбол?

– А ты что будешь делать в русских университетах, дурья башка, – обкуриваться до невесомости?

– Роберт!

– Я стану космонавтом! А вот кем ты станешь в Америке: шантажистом-любителем или пушечным мясом?

– Франя!

Так и шло. Франя безжалостно измывалась над ним, мать не желала принимать его всерьез, но Бобби стоял на своем, отец поддерживал его, и он даже стал лучше учиться. А на шестнадцатилетие отец подарил ему доджеровскую куртку и открытку, на которой было написано: "Это тебе пригодится, когда в первый раз пойдешь на стадион "Доджер" смотреть бейсбол". Куртка стала его символом и боевым знаменем, и, как только он впервые надел ее, борьба в семье разгорелась всерьез, все больше и больше превращаясь в открытый спор между отцом и матерью.

– Мы не можем позволить, чтобы нашего сына оболванивали в занюханной американской школе, – говорила мать.

– Но мы же отпускаем дочь учиться в Союз, – возражал Джерри. (К тому времени Франя собралась ехать в школу космонавтов.)

– Это другое дело!

– Почему это другое дело?

– Потому что школа имени Юрия Гагарина – очень престижное место!

– Конечно, раз она русская, так ведь?

– Ты хочешь, чтобы твой сын получил третьеразрядное образование?

– В третьеразрядной стране, ты это хочешь сказать, Соня?

– Это ты говоришь, Джерри, я этого не говорила!

– Зато подумала!

– А что, разве не так?

– Откуда ты знаешь, Соня, ты ни разу не была в Штатах!

– Ты тоже там не бывал лет двадцать!

– Вот поэтому мы не вправе объяснять Бобу, что такое Америка. И он имеет право все увидеть сам!

Так оно и шло по кругу два года, никто не уступал, но, когда Франя уже совсем приготовилась ехать в школу космонавтов, Бобби поверил в свою победу. На документах, с которыми Франя отправлялась в Гагаринскую школу, должна была стоять подпись отца, а Бобби давным-давно уговорил его – по крайней мере, он на это надеялся – ничего не подписывать, пока мать не согласится отпустить его в Америку.

Это будет по-честному, разве нет?

Утром, заглянув в почтовый ящик, он нашел там большой пакет с. бумагами для Франи из Космической академии имени Юрия Гагарина. Если он знал свою старшую сестру – теперь, увы, он мог в этом поручиться, – Франя не станет тянуть резину и сегодня же за обедом подсунет документы на подпись родителям.

…Бобби подошел к стенному шкафу и достал доджеровскую куртку – он всегда аккуратно вешал ее на обшитую мягкой материей вешалку. Разложил куртку на кровати, спрыснул очищающим средством, протер замшевой тряпочкой, снова надел на плечики и повесил на край книжной полки, чтоб была перед глазами, – потом включил старинную запись Брюса Спрингстина и принялся ждать.

Совместные трапезы никогда не проходили в семье Ридов торжественно. Однако сегодня Роберт Рид был намерен переодеться к обеду.

Сталинисты получили по сусалам – и поделом!

«Сумасшедшая Москва»

В субботу вечером в парке Горького можно было наблюдать замечательную сцену. Хулиганы из "Памяти" пытались сорвать пикник, устроенный Московским обществом женщин-социалисток. Однако дамы, предвидевшие нападение, дали знать милиции и вооружились по меньшей мере тремя сотнями пирожных с кремом. Под громовой хохот милиционеров дамы закидали погромщиков пирожными.

Кое-кто из милиции тоже захватил с собой кондитерские изделия: им не терпелось угостить сталинистов, давно уже ставших для правоохранительных органов костью в горле. Однако трезвомыслящие стражи порядка не собирались баловать хулиганов сладким кремом. Они заготовили пирожки с начинкой из свиного навоза.

Франя Гагарина-Рид еще не решалась назвать себя Франей Гагариной, хотя ее мать носила на службе эту знаменитую фамилию. Рид – типичное американское имя, и во Франции оно должно было стать обузой, но благодаря Джерри Риду можно было носить его с честью, и за это она любила отца. Такого отца не стыдился бы ни один мечтатель, который, подобно Франс, грезил о полетах на Марс и дальше.

Конечно, у него был любимчик – Бобби; это ему отец хотел передать свои стремления, ему он дарил на Рождество и дни рождения дорогие модели космических ракет, а ей доставались дурацкие куклы и наряды – отец полагал, что девочки в них души не чают, – это ему он рассказывал свои истории, его кормил своим шоколадным мороженым.

Но в мире ее детства все-таки была справедливость. Франя, любимица матери, стала ее русским товарищем в добровольном изгнании, маленькой подругой, Соня говорила с ней о служебных делах – о тех, что Франя могла понять, – рассказывала длинные истории о своем детстве в пробуждающейся России, а иногда, намеками, о том, какой она была в юности – полноправным членом легендарной "Красной Угрозы".

Несмотря на пылкое желание отца, Бобби так и не стал юным "космическим фанатом". Плевал он на это дело. И вот, когда Фране исполнилось двенадцать и она достаточно узнала от матери о бюрократических фокусах, позволяющих добиться успеха, – а отец к тому времени стал понимать, что с Бобби у него дело не клеится, – вот тогда она начала задавать ему вопросы о космосе. Умные вопросы. Продуманные и по смыслу и по форме. Вопросы, которые привлекли его внимание и навели на мысль, что он все-таки сможет передать эстафету – если уж не сыну, то хотя бы дочери.

– Как ты думаешь, папа, у тех, на Барнарде, есть ракеты? – однажды спросила она. – Смогут они снарядить к нам экспедицию, когда получат от нас послание?

Отец с любопытством поглядел на нее.

– Ракеты? – переспросил он.

– Кажется, возле звезды Барнарда есть искусственные объекты – и среди них большие, как будто они построили что-то вроде колоний. Может, это значит, что они посылают в космос экспедиции или, по крайней мере, автоматические станции?

Взор у отца стал далеким, отсутствующим, словно он, как говорила мать, вглядывался в иные миры.

– Когда на это получат ответ, нас обоих давным-давно не будет…

– А вдруг нет? Вдруг они ответят на наше послание. Если так, я, может, и доживу. А если они ответят, мы сумеем послать к ним экспедицию?

– Наверное, ты права, – сказал отец. – Похоже, они больше освоили свою солнечную систему, чем мы, а лет через тридцать-сорок – кто знает… Возьмем и снарядим экспедицию…

– Если повезет, мы до этого доживем! Отец рассмеялся.

– Ну, мне-то на такое везение не рассчитывать. А вот ты, Франя…

После этого Франя получила в подарок телескоп, отец стал говорить с ней о космонавтике – мать называла их долгие беседы космическим трепом – словом, теперь у отца и дочери были общие устремления.

– Мы – вроде древних полинезийцев, которые пустились в плавание по неизведанному океану, на утлых каноэ, от острова к острову, – говорил отец. – И когда-нибудь одна из наших лодчонок войдет в гавань галактического града, ушедшего от нас по пути эволюции на миллион лет вперед, такую гавань, что нам и не снилась. И ты, может быть, окажешься там.

Франя верила в это. Больше чем верила. Она поставила перед собой сияющую цель, решив посвятить ей жизнь, и работала, чтобы достичь ее. Она упорно училась. Не чуралась зубрежки. Внимательно следила за своим питанием и держала себя в форме, подолгу плавала – где-то она услышала, что это помогает подготовиться к невесомости.

Она хотела стать космонавтом. Делала все возможное, чтобы попасть в Академию Юрия Гагарина – единственную настоящую космическую школу в мире. Русские готовили космонавтов больше, чем кто-либо на Земле.

Но когда она с гордостью выложила отцу свои планы, его реакция ее ошеломила.

– Ехать в Гагаринскую школу ни к чему, Франя, – сказал он. – И незачем тебе работать в программе русских. ЕКА сделает доступной для нас всю Солнечную систему! Твое место в ЕКА, Франя, тут я тебе помогу, отсюда ты когда-нибудь полетишь на Марс на построенном мной корабле. Разве это плохо? Кто знает, может, и я полечу с тобой.

– Но, папа, русские уже летают на Марс! А когда еще ЕКА построит "Гранд Тур Наветт"! У Союза сейчас лучшая космическая программа! Положа руку на сердце, папа, разве ты сам не согласился бы стать советским космонавтом?

Отец не хотел признаться, что космическая программа русских с самого начала – с идей Циолковского, с полета Юрия Гагарина – была смелой, фантастичной и шла от романтической русской души. Американцы же высадились на Луну ради политического престижа, а потому их космическая программа выродилась, обернулась милитаристским кошмаром. Европа не могла придумать ничего лучшего, чем бросить все силы на строительство грандиозного курорта для выживших из ума плутократов. Японцев интересовали лишь космические фабрики и энергетические станции. Но русские – русские всегда ставили мечту во главу угла. Почему же отец не признает, что это и его стремления? Торить дорогу к звездам, создавать цивилизацию, которая отправит свои лодки в плавание по океану Галактики!

Она не могла сказать отцу, что его дочери нельзя работать в ЕКА – это был бы крест на ее карьере. Она не могла унизить отца и сама унизиться до того, чтобы выиграть их спор таким способом, как не могла отбросить свою американскую фамилию и оставить только русскую. Американская фамилия сослужила бы ей дурную службу и во Франции, говорить же, что ее отец англичанин, было нельзя – имя Джерри Рида время от времени появлялось в газетах.

Франя – хорошее русское имя, прекрасно быть молодой русской и жить в Париже. Здесь Советским Союзом не просто восхищались; Париж перенимал русскую моду, и стиль, и обычаи: французы готовы были заключить в объятия первого попавшегося – лишь бы из России. Сыновья и дочери работников посольства и "Красной Звезды", составлявшие небольшой круг ее друзей, между собой посмеивались над этим и в шутку говорили по-французски с грубым русским акцентом, но это не мешало им носить стилизованную казацкую справу и разыгрывать перед благодарной французской аудиторией новое пришествие "Красной Угрозы".

Были парни, которые интересовались ею, но они немедленно пускались наутек, услыхав ее полное имя. Другие разыгрывали из себя космополитов, для которых это ничего не значит, пока родители не заставляли их покончить с нежелательным знакомством. Встречались и кретины обоих полов, считавшие ее ответственной за политику США.

По старому русскому обычаю можно было добавлять к имени отчество, но сочетание "Франя Джерриевна" никуда не годится. Впрочем, поднимающаяся волна социалистического феминизма породила новый – современный – обычай. Просвещенная молодежь Русской Весны стала принимать отчества по собственному выбору. Так делали, демонстрируя полную свою перестройку , социалистические феминистки, стонущие под ярмом старой славянской фаллократии, и так делали даже наглые, верные старым обычаям юнцы-фаллократы – ради карьеры и успеха. Выбирались имена знаменитостей – людей, которыми восхищались, которым хотели подражать. Для Франи конечно же выбор псевдоотчества был ясен. Кто мог отрицать, что Юрий Гагарин был самым достойным носителем духа социализма и гордостью России? Так она и решила: будет именоваться Франей Юрьевной Гагариной-Рид. Она будет представляться Франей Юрьевной, потом – пауза, и если ее назовут Гагариной, она не будет возражать – пожалуйста! А в документах она будет использовать только свое полное законное имя.

Так она и заполнила свои документы, посылаемые в Академию Юрия Гагарина. И ее настоящее имя – Франя Гагарина-Рид – стояло на письме, полученном нынешним утром – на сообщении об ее зачислении в Академию.

Ей все равно не удалось бы спрятаться за выдуманным отчеством. Пусть американец Джерри Рид останется ее отцом; но согласно советским законам она не может поехать учиться в Гагаринку без его письменного согласия, а по достижении совершеннолетия – принять без него советское гражданство.

А отец, который так одобрял ее жизненный выбор и хотел, чтобы его дочь попала туда, куда ему не суждено было попасть, кажется, поддался на уговоры Бобби: ничего не подписывать, пока мать не согласится отпустить сына в его драгоценную Америку.

Погубить свою жизнь третьеразрядным образованием в стране, презираемой всем цивилизованным миром, – лучшего, Бобби, по мнению Франи, и не заслуживал. Пусть наймется там в их иностранный легион и катится куда-нибудь в латиноамериканские джунгли, если уж ему так приспичило. Но со всей бессовестностью и нечистоплотностью вашингтонских параноиков, которые хотят помешать вступлению Советов в Европу, маленький хитрюга Бобби изловчился сделать сестру своей заложницей. Отцу бы и в голову не пришло возражать против Гагаринки, если бы Бобби не убедил его воздействовать на мать. Франя боялась думать, что будет, если мать не поддастся на этот блеф.

– Обед готов, – крикнула из кухни Соня.

Франя поморщилась: отец с матерью все время после работы проспорили на кухне, а это означало, что за трапезой состоится разговор еще более неудобоваримый, чем обед, состряпанный на поле боя между родителями. Проходя по коридору, она заметила, что дверь в комнату брата приоткрыта, но комната пуста. Очень на него похоже – проскользнуть в столовую первым; не иначе он успел сегодня утром заглянуть в почтовый ящик и увидеть пакет из Москвы.

И точно, когда она вошла, он сидел за столом и приветствовал ее сладкой улыбочкой и взглядом, говорившим яснее ясного, что ее опасения верны.

В кухне же происходили свои, тоже драматические, события.

Джерри Рид не имел обыкновения вваливаться домой после работы пьяным, как некультурный мужик , поэтому Соне не надо было быть ясновидящей, чтобы догадаться: встреча с Эмилем Лурадом не принесла ожидаемого триумфа.

Она резала на кухне говядину, когда он ввалился и бросил на стол у окна бутылку ужасного на вид "бароло" – его умственные способности явно пострадали от выпитого, иначе он не купил бы ее в забегаловке вроде "Феликс Потэн" вместо их излюбленной винной лавочки.

– Что-то мне сдается, новости не шибко радостные, а, Джерри? – сказала она, срезая луковицы со связки, висящей рядом с полочкой для специи.

– Как гласит старая добрая американская поговорка, есть новости и хорошие и плохие, – ответил Джерри, с остервенением отсекая верхушки луковиц, словно это были вражеские головы. – Сначала хорошие: директор ЕКА после работы опрокинул в закусочной на углу пару рюмочек вместе с новоиспеченным руководителем только что открытого проекта.

– Так это же чудесно, Джерри! – воскликнула Соня, потянувшись через стол, чтобы обнять его.

– А плохая новость – я тоже там был, – сказал Джерри, пресекая ее попытку. – Еще вопросы есть?

– Черт побери, Джерри, что случилось?!

И когда Джерри, шмыгая носом, обливаясь слезами от лука, который он не переставал резать, пересказывал ей сегодняшний разговор в кабинете Эмиля; она вдруг с ужасом поняла, что получает от него именно ту информацию, которая так нужна Илье Пашикову. Эти сведения могли бы снизить долю Министерства по делам космоса процентов на десять – в совместном космическом бюджете…

С Джерри поступили ужасно, хотя, если поразмыслить, удивляться было нечему. Но не меньше удручала ее сейчас двусмысленность положения, в котором она оказалась сама. Если рассказать Пашикову о том, что ей стало известно, Союз получит изрядный куш – вполне приличный результат, который неплохо скажется на ее характеристике, а также на репутации отдела экономической стратегии. Если все утаить, Соню никто не попрекнет, что она не сумела раздобыть информацию, но ее политическая лояльность в глазах "московских мандаринов" едва ли повысится. Служебных отношений с Ильей Пашиковым это тоже не улучшит, ведь и он проиграет во мнении своих повелителей.

Она не собиралась говорить Джерри о своей сегодняшней беседе с Пашиковым, но чем больше Джерри проклинал русских, тем сильнее злило ее предательство Эмиля Лурада и тем слаще казалась возможность расквитаться с ним за несправедливость.

…Все валилось из рук. Франя могла бы и не воротить нос от еды, поставленной на стол: Соня и так знала, что "язычки по-романовски" не удались. Макароны разварились в кашу, сметанный соус перекипел и расслоился – получилась клейкая масса, в которой виднелись переваренные куски мяса и недоваренные ломтики помидоров. И, увидев Роберта, напялившего свою нелепую куртку – что всегда было дурным знаком, и Франю, которая беспокойно теребила на коленях какие-то бумаги, Соня с упавшим сердцем поняла, что разговоры за столом будут нынче под стать ее стряпне.

Мать поставила на стол свое коронное блюдо, которое Франя терпеть не могла. Из кухни появился отец с бутылкой, шваркнул ее на стол, сел, оперся локтями на скатерть и с несчастным видом уставился в пространство. Глаза у него покраснели, под ними залегли глубокие круги.

В семье существовал негласный уговор: не обсуждать никаких вопросов, кроме кулинарных, пока все сидящие за столом не наполнят тарелки едой, а стаканы – вином. Сегодня всем было не до того, и раздача гнусных "язычков по-романовски" проходила в глубоком молчании; Франя ерзала на стуле, готовясь подсунуть документы родителям на подпись и покончить с тягостным делом.

Однако вмешался братец Бобби.

– Что это у тебя, Франя? – спросил он, как только все принялись через силу поглощать содержимое своих тарелок. Он наверняка радовался, что отец в унынии, – так легче сыграть на его чувствах.

– О чем ты, Бобби?

– Бумаги-то на коленях, – объявил хитроумный Бобби. – Смотри, соусом заляпаешь – положи лучше на стол.

– Что там у тебя, Франя? – спросила мать, и теперь уж не оставалось ничего иного, как попытаться осуществить задуманное.

…Джерри Рид поглядел на документы так, будто перед ним положили кучку собачьего дерьма.

– Господи помилуй, Франя, – простонал он, когда она объяснила, в чем дело, – ну почему надо лезть ко мне в такой день?

– В какой такой день, папа? – нахмурясь, спросила Франя. Теперь ему некуда было деваться. Он должен был рассказать своим детям, какую свинью подложили ему эти поганые русские. Что ж, рано или поздно это все равно придется сделать, а сейчас, подумал он, сейчас я, по крайней мере, достаточно пьян, чтобы начать.

– Вот сучьи дети! – воскликнул Бобби, выслушав отца. – Не спускай им этого, пап!

– А чту ты предлагаешь, Боб: позвонить в американское посольство и попросить, чтобы Москву разбомбили?

– Может, и стоило бы позвонить в посольство, – неожиданно для себя сказал Бобби. – Может, тебе дадут строить твои ГТН для Америки, чтобы русским не досталась в конце концов вся Солнечная система…

– Бобби, Бобби, – тихо и грустно сказал отец, – те, кто сейчас правит Соединенными Штатами, не интересуются Солнечной системой. А потом, в их глазах я тот самый человек, который передал Объединенной Европе американские "космические сани". Если я опять полезу в Дауни и попрошусь на старую работу, меня запрут в сумасшедшем доме и выкинут ключи.

– Почему ты тогда не хочешь признать, что Гагаринка для меня самое подходящее место? – ввернула Франя.

– Как у тебя хватает совести лезть в русскую космическую программу после того, что эти гады сделали с твоим отцом! – выпалил Бобби.

– Любому дураку ясно, что в ЕКА с дочкой Джерри Рида целоваться не станут! – закричала в ответ Франя.

– Франя! – крикнула мать.

Это было лишнее: не успев договорить, Франя пожалела о своих словах и страшно разозлилась на Бобби, из-за которого все так вышло.

Но отец сидел спокойный, неверной рукой покачивая стакан с вином и легонько кивая; в его глазах, устремленных на Франю, не было ничего, кроме грусти.

– Да нет, Соня, она права, – сказал отец. – В ЕКА моих детей и в сортир не пустят…

– Джерри!

– Так ты подпишешь мне бумаги? – спросила Франя, вынула из кармана ручку и положила ее поверх документов.

– Постой, пап, – выпалил Бобби, – а как же я?

– Ты, Боб? – недоуменно уставившись на него, спросил отец, и занесенная над документом ручка повисла в воздухе.

– Это нечестно! Почему Фране можно ехать учиться в Россию, а мне в Америку нельзя?

– Ради Бога, не надо об этом! – простонала мать.

– Нет, надо, мама! Это нечестно! Если отец отпустит Франю в Россию, то и ты должна отпустить меня в Америку!

– Опять ты его подначиваешь, Джерри? – сказала мать, глядя не на него, а на отца.

– Как это подначиваю?

– Это Бобби подначивает папу! – заскулила Франя.

– Заткнись, Франя!

– Сам заткнись!

– Заткнитесь все, кто орет "заткнись"! – выкрикнул отец в полный голос. И гораздо тише добавил: – Включая меня… – И первый засмеялся над собой же.

Бобби понял, что отец взял ситуацию в свои руки – не потому, что всех переорал, а потому, что всех рассмешил и сам обрел способность рассуждать здраво.

– Мы ведь об этом, по-моему, уже миллион раз говорили, – сказал отец.

– Но тогда перед тобой не лежали документы Франи, пап, – возразил Бобби и принялся вдохновенно врать, намереваясь завтра же утром обратить эту ложь в правду. – Я уже послал заявления в Беркли и Лос-Анджелес. Если я хочу поступить следующей осенью, надо подавать заявление, пока не поздно…

– Он дело говорит, Соня, – сказал отец. – Нам все равно придется решать, где ему учиться.

– Чтобы вы вдвоем шантажировали меня и не пускали Франю в Гагаринку? – огрызнулась мать.

– Это нечестно, Соня…

– Да, Джерри, нечестно! Тебе же нечего возразить против Гагаринской школы. Это был блеф с самого начала! Ты подпишешь ее документы в любом случае, потому что ты тоже любишь свою дочь и не унизишься до того, чтобы в пику мне разбить ее жизнь.

Отец пожал плечами.

– Ты меня знаешь…

– Пап! – закричал Бобби, чувствуя, что победа начинает от него ускользать.

– А мать-то права, Боб, – сказал ему отец. – Ты же и впрямь не захочешь, чтобы я сломал Фране жизнь в отместку за то, что ты не добился своего, разве не так? Поставь себя на ее место!

– Да мне и на своем хреново, – горько пробормотал Бобби.

– Ладно, я попробую поднять тебе настроение, Боб, – сказал отец, прихлебывая из стакана, но ни на секунду не отводя глаз от сына. – Я предоставляю решать тебе. Ты скажешь, подписывать документы или нет. Я не подпишу, пока ты мне не разрешишь…

– Джерри!

Отец жестом велел матери замолчать, но даже не взглянул на нее. Его налитые кровью глаза смотрели в глаза Бобби, пока Бобби не почувствовал, что отец глядит ему прямо в душу.

– Все просто, Боб. Тебе будет лучше жить, если ты поступишь так, как поступили со мной эти русские ублюдки, или ты хочешь поступить как американец?

Бобби украдкой покосился на Франю – о чем она думает? Дрожит от страха, ожидая его мести? Боится, что он ее обездолит?

Сколько он себя помнил, сестра всегда над ним измывалась и не сделала ему ничего хорошего. Разве можно любить такую сестру?

Но ведь дело-то не в этом, верно? Отец преподал ему хороший урок, и Бобби никогда этого урока не забудет. Честная месть – еще куда ни шло, но намеренно совершить несправедливость – нет, к этому он себя принудить не мог.

– Ладно, подписывай, – наконец пробормотал он.

– Молодчина, Боб, – сказал отец, собирая в стопку бумаги. Молча, долгим взглядом он посмотрел на мать. – Ты настоящий американец.

Никогда еще поражение так не смахивало на победу.

…Джерри одну за другой подписывал бумаги, а Соня сидела молча, восхищаясь мужем. После всего, что стряслось с ним сегодня, он нашел в себе силы выбрать правильное решение и вдобавок убедить Роберта. За последние несколько лет, полных труда, конфликтов и карьерных неудач, ее не раз охватывало отчаяние, и Джерри казался ей свинцовым якорем, а замужество – вынужденным шагом, который она совершила ради перевода в Париж. Но такие дни, как этот, напоминали ей, что она вышла за Джерри Рида по любви, напоминали, за что она его любит. Это был тот самый Джерри, который покинул родину, следуя своему призванию, и оставался верен ему, несмотря на долгие годы разочарований.

И, заново осознав это, она поняла, что Эмиль Лурад действительно друг Джерри, что он в последнее время лучше понимал Джерри, чем она сама. Пускай он действовал как изворотливый чиновник, не склонный совершать благородные жесты и тем ставить под угрозу свое положение, но он дал Джерри единственный шанс осуществить заветную мечту – пусть даже поступаясь собственной гордостью.

И еще она поняла, что ничего не передаст Илье Пашикову, хотя еще толком не знала почему. Действительно ли она не хотела предавать Лурада? Или же, предав его, она предала бы и Джерри, пусть и не причинив ему прямого вреда? А может быть, причина была та же, по которой Джерри отдал судьбу Франи в руки Роберта? Та же, что заставила Роберта сказать отцу – подписывай? Она была уверена, что так оно и есть.

Как бы то ни было, она твердо знала, что не изменит своего решения, пусть даже из-за этого возникнут проблемы с Пашиковым, пусть ее еще больше невзлюбят "московские мандарины".

Пока отец подписывал бумаги, Франя краешком глаза поглядывала на Бобби. Нет, он ни капельки не изменился. Сидел в той же своей идиотской куртке, и нимба вокруг его головы не появилось. Хоть убей, она не могла понять, чего он хотел добиться своим поступком. Ох, не верилось ей, что он воспылал к ней братской любовью. Оставалось только одно объяснение, каким бы невероятным оно ни выглядело. Бобби понимал справедливость такого решения.

Но разве это возможно? Неужто ради справедливости Бобби, подобно людям с социалистическими идеалами, способен пренебречь мелкими эгоистическими интересами? Неужто под дурацкой американской курткой у Бобби кроется настоящая русская душа?

Джерри аккуратно положил ручку поверх бумаг и подвинул их через стол к Фране. Соня смотрела на мужа с сияющей улыбкой.

– Нуте, настало время решить насчет Боба, – сказал он. – Он заслужил право выбора. Пусть учится в Америке.

Соня мгновенно перестала улыбаться.

– Да-да, я горжусь его поступком, Роберт имеет право выбирать: Сорбонна, любой университет Европы… Но не Америка.

– Ма-а-ам! – завопил Боб.

И началось. Франя слушала, как мать вопила о подлой политике Вашингтона, о том, что Роберта могут призвать и сгноить в бразильских болотах – и так далее. Бобби орал свое – о том, что Америка лучше, чем эта паршивая Франция. Отец тоже порыкивал: у него больше причин ненавидеть американскую политику, чем у кого-либо другого: советская и европейская – нисколько не лучше, грязные политиканы они все, грязные политиканы… Чепуха какая-то, не о том они говорили… Наконец отец сказал:

– Слушай, Соня… Ты поняла, почему мы с Бобом поступили так, как поступили? Нет? Потому, что это было по чести и по совести. По-американски. Когда-то было так, но кто знает, может быть, и сейчас в Штатах остались такие люди…

– А если нет? – отпарировала Соня.

– Я имею право убедиться в этом сам! – заявил Бобби.

– Где твоя знаменитая романтическая русская душа? – вопросил отец.

Франя сунула в рот ложку проклятого варева – оно встало поперек глотки. Отец говорит дело, правильно – по чести и по совести. Вот так и надо поступать. И она подумала, что американские понятия о добродетели – не такая уж и бессмыслица. Чем они, собственно, отличаются от социалистической морали? Одно и то же: люди и в семье и в обществе должны быть как братья. И еще она подумала: если она сейчас промолчит, то навсегда останется в долгу у этого маленького чудовища, ее братца…

– Мам, отец прав, – сказала она. – А ты неправа. Бобби тоже имеет право решать.

– И ты тоже за них! – закричала Соня.

– Я не знаю. Я думаю – чего стоит Русская Весна, если мы, в своей семье, ведем себя как долбаные сталинисты? Снова – комиссары, снова кто-то лезет в дела других и велит поступать по их указке?!

– Я не диктатор! – сказала Соня.

– Я не знаю, мама. Ты вспомни: каждому по потребностям, а не по команде Центрального Комитета…

Соня посмотрела на улыбающегося Джерри. Русские политики ограбили его, но он подавил в себе отвращение ко всему русскому и отпустил Франю в Россию. Она посмотрела на Бобби, который мужественно пожертвовал собой, чтобы с сестрой поступили по справедливости. И наконец, снова на Франю, на дочь, которая отважилась прочитать ей лекцию о социалистической морали.

Все трое объединены общим духом – нечто для нее новое.

Она почувствовала, что гордится ими. Поняла, что сдается. Она осталась при своем мнении, но была глубоко тронута: ее близкие преподали ей урок духовной демократии, которая выше любой политической мудрости, которая и есть душа Русской Весны. Она вздохнула, пожала плечами.

– Все-таки мне кажется, мы делаем огромную ошибку. Но я в явном меньшинстве. Так что, видимо, придется уступить воле большинства.

– Да, Соня, – мягко сказал Джерри.

– Ну что ж, тогда езжай куда хочешь, Роберт, – вздохнула Соня. – Не так уж легко признать, что твой ребенок имеет право распоряжаться собой. Ты меня понимаешь, Роберт? Понимаешь, каково мне сейчас?

Бобби посмотрел на нее и чуть улыбнулся – ласковой, грустной улыбкой.

– Да, мам, – сказал он. – Наверно, понимаю. Наверно, мы все понимаем.

Наступило долгое молчание, но в нем не было ничего неловкого; Соня почувствовала, что настал миг семейного единения и любви – но это не могло длиться долго, до дурацкой сентиментальности оставался один шаг.

Она перевела взгляд на стол: застывшие макароны, комковатый сметанный соус с кусочками потемневшего мяса. Такую трапезу нельзя было считать подходящей для сегодняшнего вечера.

– Давайте-ка отправим эту кашу в мусорное ведро, а сами пойдем в "Манифик", – объявила она. – Не лучшее место на Пигаль, но даже там найдется что-нибудь повкуснее. И по крайней мере, это решение мы не станем принимать большинством, как на Верховном Совете!

Карсон (республиканская партия): Черт возьми, Билли, мы не блефуем. Мы поедем на заседание Европарламента, у нас в загашнике уйма предложений, и мы не сдадимся, пока не отвоюем для нашего президента возможность дать хорошего пинка в кой-какие задницы. Мы им покажем, кто блефует! У них есть наши бумаги, но пусть-ка попробуют хоть что-то по ним получить! Признаться, мы не для этого работали над программой "Космокрепости", но теперь приятно сознавать, что она у нас под рукой и в случае чего мы можем заплатить славные дивиденды – такие, что не унесут! Русские и европейцы годами измывались над "Американским Бастионом", но мы еще поглядим, кто будет смеяться последним!

«Ньюспик», ведущий Билли Аллен

Билли Аллен: Говори тихо, но не забудь припасти большую дубинку, не так ли?

Конгрессмен Карсон: Как же, тихо, черта с два! Мы им все скажем громко и внятно, не будь я Гарри Бэртон Карсон!

Парламент Объединенной Европы принимает Советский Союз

ТАСС

Сегодня, несмотря на бессильные угрозы воинствующих политиканов из Вашингтона, Советский Союз принят в Объединенную Европу – против были поданы лишь 53 голоса из 561.

"Это самое крупное со времен Великой Отечественной войны историческое событие, – заявил президент Дмитрий Павлович Смерлак. – А историкам следующего столетия оно, видимо, покажется еще более важным. Гигантская рана посреди Европы наконец затянулась. Старая мечта Михаила Горбачева об Общеевропейском доме наконец нашла свое воплощение – Единая Европа, от Атлантики до Владивостока! Перед нами блестящее будущее!"

 

XI

В приглашении от "Красной Звезды" Соня значилась как Соня Ивановна Гагарина – обычный прием, означающий, что в этом случае ее муж-американец – персона нон грата.

Она не взяла бы Джерри с собой, будь он и приглашен: на вечере, посвященном вступлению Советского Союза в Объединенную Европу, американец мог оказаться мишенью для торжествующих злопыхателей. И выяснению сложных отношений Сони с "московскими мандаринами" он тоже не поможет. А такой случай мог представиться – все сотрудники "Красной Звезды" уже предвкушают, как пойдут в гору дела их фирмы и их собственные после принятия Союза в Европу. Так что шампанское и водка будут литься рекой.

Обычно Соня приходила на приемы с Ильей Пашиковым, а уходил он с кем-нибудь другим – по соображениям этикета это было удобно обоим. Для Сони – явиться в сопровождении шефа; для него, знаменитого донжуана, замужняя женщина, с которой у него только деловые отношения, – отличное прикрытие, чтобы потихоньку удалиться с другой.

Но сейчас было не время себя афишировать.

В тот день, когда Европейское космическое агентство представило советским участникам переговоров свою программу проектирования "Гранд Тур Наветт" и расчеты необходимых сумм, Пашиков уже с утра вызвал Соню на ковер.

– Вы же знали об этом, а? – спросил он вместо приветствия, как только она вошла в кабинет. – Не может быть, чтобы ваш муж ничего не знал.

Что-то в его взгляде подсказало ей, что отпираться бесполезно – этим она только навредит себе.

– Да, Илья Сергеевич, знала, – ответила Соня.

– Почему вы не сказали мне? – процедил Илья раздраженно. – Уж поверьте, Москва теперь наш отдел по головке не погладит!

– Я… я не подставила вас под удар, надеюсь?.. – виновато спросила Соня, только сейчас сообразив, что Илья, не передав в Москву планы Эмиля Лурада, вполне мог навлечь на себя гнев "мандаринов".

– Нет, конечно, нет, – ответил он по-прежнему раздраженно. – Но если бы мы дали Москве эту информацию, то космические программы объединились бы на более выгодных для нас условиях. И парижский отдел экономической стратегии, то есть вы и я, Соня Ивановна, тоже наверняка не прогадал бы!

Он пристально смотрел на нее.

– Если вы знали об этом, Соня, почему вы не сделали так, как надо?

– Я сделала так, как надо, Илья, – вырвалось у Сони.

– Может быть, вы все-таки объясните, в чем дело?

Соня попыталась объяснить.

Она рассказала, как Эмиль Лурад поступил с Джерри. Рассказала, как Джерри, несмотря на это, подписал Фране документы на выезд, – правда, она ни слова не промолвила о сыне, желающем уехать учиться в Америку.

– Может быть, Джерри зря валит вину за свои несчастья на Советский Союз, но все равно, после того, как он отпустил дочь в московский вуз, я ни за что на свете не смогла бы сделать ничего такого, что могло показаться ему еще одним предательством, а узнал бы он об этом когда-нибудь или нет, совершенно не важно…

Она глянула на Пашикова, который тоже смотрел на нее с любопытством.

– Может быть, вы не вполне поймете меня, Илья…

– Почему же? Чту я – какой-нибудь некультурный крестьянин из тундры ? – возмущенно сказал Илья. – Вы думаете, если на мне итальянский костюм, то у меня не осталось русской души?

– Вы не сердитесь?

Илья пожал плечами, и Соня увидела в это мгновение, как подходит этому мужчине его аристократическая внешность. И – что находят в нем другие женщины, кроме длинных белокурых волос и казачьей стати.

– Как я могу сердиться? – ответил Илья. – Вы поступили по велению сердца, как преданная русская жена, уж простите мне мою славянскую патриархальность. За это я еще больше восхищаюсь вами как женщиной.

Но минута откровенности прошла; перед ней был снова ее начальник.

– Однако все это вряд ли положительно характеризует наши с вами деловые качества, Соня, – сказал он. – Если представить "московским мандаринам" такое объяснение, нас обоих спишут как безнадежных буржуазных романтиков. Так что лучше уж пусть посетуют на нашу неумелость, а там и забудут, они беспамятные…

На самом ли деле Москва обо всем забыла, осталось невыясненным. Гнев Ильи хоть и улетучился, и дружеские отношения были восстановлены, но что-то в его поведении все-таки изменилось: он стал вести себя с ней чуть официальное и сдержаннее. Похоже, на него вылилось больше бюрократических помоев, чем порядочный человек может спокойно перенести.

Так что у Сони и в мыслях не было просить Илью сопровождать ее на прием. Она просто дождалась конца работы, сжевала в ближайшей закусочной порцию невкусных устриц, чтобы убить время, и поехала на такси в "Ля Декорюс".

Когда "Красная Звезда" решила найти в Париже подходящее место, чтобы демонстрировать советский шик, она учредила предприятие, в котором ей принадлежало сорок процентов акций, остальные шестьдесят отошли к французским фирмам. И был построен банкетный зал, в котором верхушка корпорации с удовольствием устраивала большие приемы, поднимая тем самым престиж "Красной Звезды". Зал, разумеется, был оформлен в русском стиле, что тоже было в моде и тоже приносило немалую выгоду. Так появился "Ля Декорюс", законодатель мод для всей Европы, а фирмы, подконтрольные "Красной Звезде", принялись беспардонно эксплуатировать популярный стиль во всем – начиная с мебели и одежды и кончая столиками в закусочных и пакетами для завтраков. Была даже построена новая станция метро под названием "Плас Рюс"; в ту пору все кругом было в русском стиле…

Этот форпост советского наступления на рынке был возведен по соседству со старым заводом "Рено", в центре Плас Рюс, нового транспортного узла, окруженного фешенебельными жилыми кварталами. Возведено все это было на земле, которую "Красная Звезда" благодаря давним связям с солидными французскими фирмами приобрела по вполне приемлемой цене. Этот образчик "русского стиля" был построен с оглядкой на традиционную церковную архитектуру и научную фантастику былых времен. Здание увенчивал купол-луковица, скрытые лазерные светильники расцвечивали купол разноцветными рвущимися вверх спиралями. Дом походил и на старинный собор, и на летающую тарелку в мусульманском стиле, и на космический корабль, гротескный славянский фаллос, готовый вот-вот вырваться из пут земного притяжения.

Изысканности в нем не было, да изысканность и не числилась среди эстетических основ "русского стиля", который был призван демонстрировать лишь техноромантический блеск. Интерьеры здания соответствовали его внешнему виду, только были еще лучше приспособлены для современных увеселений. Эстрадная площадка была помещена в прозрачном пластиковом пузыре, описывающем под потолком круги и снабженном, как спутник на карикатурах, парой хромированных орлиных крыльев. Внутри пузыря квартет музыкантов в щегольских асимметричных смокингах негромко наигрывал на синтезаторах и электробалалайках причудливые вариации на темы русских народных песен.

Буфеты и бары располагались по всему периметру зала – круглого, кое-где с нишами для столиков, – а всю его середину освободили для танцев. Стены у зала как бы отсутствовали, его окружали голографические панорамы – рекламные виды Советского Союза: кишащая людьми заснеженная улица Горького переходила в жаркое черноморское побережье, за ним был весенний закат над тундрой , потом рассвет в Ташкенте и еще – вечерний Невский проспект. Высоко наверху, там, где описывала круги эстрадная площадка, громоздились мостики и переходы, вынесенные на кронштейнах с кольцевого балкона; прозрачный пластик, сияющий хром, матовая сталь. Решетки, укосины, имитирующие космические фермы, смотрелись как повисший над головой космоград, и те, кто не страдал головокружением, могли забраться туда, чтобы почувствовать себя настоящими космонавтами.

Верно говорили чьи-то предки: ничто так не приедается, как изобилие, думала Соня, без цели бродя по залу, потягивая перцовку, пробуя бутербродики с икрой и вареных крабов, перекидываясь словечком со знакомыми и наблюдая за публикой.

Здесь было почти все парижское отделение "Красной Звезды", включая секретарш и уборщиков. Был здесь и Илья Пашиков в обществе ослепительной рыжеволосой красотки – по его жестам и взглядам, которые он бросал на толпу, Соня поняла, что ему хотелось бы оказаться со своей спутницей в более укромном местечке и побеседовать с ней гораздо доверительней.

Судя по присутствию посла Тагурского с женой, никогда не посещавшего подобные приемы без сонма приближенных, хватало здесь и служащих посольства. Попадались полковники и генералы Красной Армии. Многие из присутствующих могли быть кем угодно – контрразведчиками, гэбистами, корреспондентами ТАСС, промышленниками, служащими Министерства по делам космоса. Казалось, тут собрались все русские парижане, которые хоть что-то собой представляли. Иностранцев же, видимо, было немного – почти все говорили по-русски, и в зале царила родная, русская атмосфера, какой обычно не бывает на международных приемах. Большинство пило водку, ее было море разливанное. Никто еще не успел заметно напиться, никто не горланил песен и не снимал курток и галстуков, но в воздухе витала непринужденность, официальные костюмы не могли скрыть славянской сердечности и радушия – все говорили громко, размахивая руками, иной раз и задевая соседа, всем было свободно, и никто никого не стеснял.

Все мы еврорусские, подумала Соня, но сегодня больше русские, чем европейцы. Ей понравилась идея сделать нынешний праздник подчеркнуто русским. Хоть сегодня и был великий день для всей Новой Объединенной Европы, но для русских – особенно собравшихся здесь, в этом тесном кругу – в нем была особая прелесть.

Со времен революции, которую Европа и Америка попытались сразу задавить, Советский Союз был парией среди государств – страна полуевропейская, полуазиатская и целиком коммунистическая, а Сталин, Хрущев и Брежнев не способствовали, разумеется, улучшению ситуации. Но сегодня, когда Европарламент раскрыл Советскому Союзу свои объятия, наконец-то завершился долгий-долгий процесс, начавшийся с Горбачева, – гласности и Русской Весны. Лозунг "Единая Европа, от Атлантики до Владивостока", пусть и не совсем географически оправданный, превратился из мечты в реальность. Советский Союз стал членом европейской семьи наций, и не в роли бедной приживалки, а как мощнейшая хозяйственная, военная и техническая держава, первая среди равных. И если вся Европа праздновала сегодня рассвет новой эры, то для русских это был еще и день победы – победы над целым веком остракизма и над темными силами русской истории. А для собравшихся здесь евро-русских, для тех, кто своим трудом вдали от России-матушки приближал эту победу, сегодняшний день был торжеством особенным – их собственным.

Так что, решила Соня, мы не запятнаем своего звания евро-русских, если проведем этот единственный, так много значащий для нас вечер в узком кругу, без иностранцев. И она бродила по залу, потягивая водку, беззаботно болтая по-русски со знакомыми из других отделов, с заведующим отделением ТАСС, с экономистом из посольства, с военным атташе, с секретарским людом, со всеми перекидываясь словечком и нигде не задерживаясь, и душу ее согревало приятное чувство душевного единения с заполнившими зал соотечественниками.

И тут она увидала его .

Или показалось?

Он сидел с кем-то, по лицу и одежде похожим на дипломата, да и сам походил на дипломата – белая сорочка, черный костюм. Волосы у него из черных стали почти совсем седыми, на лице появились морщины, но глаза были прежние, и форма носа, и иронический изгиб рта.

Это был он. Он, Юлий. Юлий Марковский. Здесь, в Париже. Через двадцать лет.

Соня, ошеломленная, замерла на месте. Юлий еще не заметил ее. Что делать? Разве она может не заговорить с бывшим любовником, с человеком, который едва не стал ее мужем? Со своей несбывшейся судьбой? Но, с другой стороны, все ведь кончилось так плохо – той последней пьяной ночью в Москве… Она подошла поближе, надеясь, что Юлий заметит ее и возьмет инициативу в свои руки, но он был поглощен разговором с коллегой. Тогда она повернула к ближайшему бару, взяла новый стакан водки и отпила половину для храбрости.

Повернулась к тому столику. Юлий был один. Что ж, ничего другого не остается. Сделала еще глоток и направилась к нему.

– Юлий? Юлий Марковский?

Юлий посмотрел на нее мутноватыми, покрасневшими глазами. Он был немного пьян. Но кто же сегодня вечером не пил?

– Соня?..

– Можно? – Соня, не дожидаясь кивка, отодвинула стул.

Они долго сидели, в неловком молчании глядя друг на друга.

– Ты еще в "Красной Звезде"? – спросил наконец Юлий.

– Замзав отдела экономической стратегии. Здесь, в Париже. А ты?

Непонятный смешок, по лицу Юлия скользнула тень прежней улыбки.

– Что ж я? Ты, наверное, слышала, министром иностранных дел пока не стал, – сказал он. – Но все еще в этом министерстве, в Москве, чиновник, признаться, средней руки, но надежд не оставил… – Он нахмурился и отпил глоток из полупустого стакана. – Хотя нынешняя политическая ситуация ничего хорошего не сулит.

– Женат? – спросила Соня, не зная, о чем еще говорить. Все получалось как-то натянуто и официально.

Юлий кивнул.

– Трое детей. А ты?

– Двое, – сказала Соня, решив не упоминать о муже-американце.

– Итак, Соня? – сказал Юлий.

– Итак, Юлий?

– Добилась ты в жизни того, чего хотела? Ты счастлива?

– Славный муж, славные дети, славная жизнь в Париже, – ответила Соня. – Разве что по службе могла бы продвигаться быстрее. – Она пожала плечами. – А ты?

Юлий опять усмехнулся, но что-то не очень весело.

– La m?me chose , как говорят во Франции, – ответил он.

– Какими судьбами в Париже?

– Дела министерские, – сказал Юлий тоном, показывающим, что он не желает распространяться на эту тему.

Разговор совсем не клеился, и Соня уже жалела, что начала его. Она поняла, что не может сказать ничего путного; наверное, и он чувствовал то же самое. Они были вместе двадцать лет назад, плохо расстались и с тех пор ни разу не виделись. Они стали другими людьми, чужими друг другу, и, пытаясь завязать непринужденную беседу, чувствовали себя страшно неловко. Соня уже искала повод, чтобы распрощаться, как вдруг музыка стихла.

Все взоры обратились вверх, к эстрадной площадке, где неожиданно появился слегка позеленевший от передвижений на головокружительной высоте посол Тагурский. Он сказал что-то одному из музыкантов, тот ему ответил, а в зале между тем замерли последние разговоры и воцарилась гнетущая тишина.

– Я должен сделать не очень приятное, хотя и не совсем неожиданное сообщение, – раздался усиленный динамиками голос посла. – Президент Соединенных Штатов издал указ, приостанавливающий выплату процентов по государственным займам странам, входящим в Объединенную Европу, а также европейским компаниям и частным лицам. Эти долги подлежат переводу на замороженные счета, которые можно использовать для приобретения промышленных изделий и продуктов сельского хозяйства только в пределах Соединенных Штатов…

По залу прокатился ропот.

– Для не искушенных во всех этих тонкостях, – сказал Тагурский, – поясню на простом русском языке. Это значит, что американцы аннулируют свой внешний долг. По крайней мере, ту его часть, которая относится к Европе, а она составляет примерно пятнадцать триллионов американских долларов.

– Они все-таки пошли на это! – воскликнула Соня, когда зал потонул в возбужденном гаме. – Все-таки решились и пошли на это!

– Ты ожидала чего-то другого? – спросил Юлий Марковский. – Поверь мне, это только начало. А вот следующий шаг может причинить нам настоящие неприятности.

– Следующий шаг?

– Конечно. Пока они отомстили только Западной Европе, ведь Советский Союз практически не имеет касательства к этим ценным бумагам, которые теперь годятся только на подтирку. А вот когда начнется экспроприация…

– Экспроприация?

– Какой прекрасный выход для Америки! – сказал Юлий, словно не замечая Сони. Он глотнул еще водки и, уставившись куда-то мимо нее, разразился полупьяным монологом – манера, так хорошо ей знакомая: – Никто точно не знает, сколько именно американской недвижимости, складов сырья, нефтяных месторождений, угольных шахт, фабрик и прочего находится во владении европейских правительств, частных лиц, корпораций и консорциумов, но, по оценкам Министерства иностранных дел, это составляет около тридцати процентов всего их национального богатства – да и неудивительно, ведь туда перекачивали деньги не один десяток лет. Какую поддержку получит их умирающая экономика, если они отнимут все это и продадут своим собственным капиталистам! Даже если правительству придется назначить довольно низкие цены, чистой выручки может хватить еще и на выплату внешнего долга японцам! Нет, молодцы ребята!

– Но это же откровенный грабеж! – воскликнула Соня. Юлий пожал плечами.

– Вполне в духе третьего мира. Было время, Советский Союз поощрял подобные действия.

– Не могут же они всерьез рассчитывать, что это сойдет им с рук!

– Да ну? А кто их остановит? Уж не мы ли? Пока мы были заняты своим великим мирным наступлением и превращались в добрых европейчиков, они военизировали страну и стали практически неуязвимы. Их орбитальные лазеры могут уничтожить всё наше и европейское космическое хозяйство – космограды, "Спейсвилль", всё до последнего спутника, может быть, даже лунную базу, – так, что не успеешь и глазом моргнуть. Они десятилетиями развивали программу "Космокрепости", добились в этом гнусном деле успеха – угрозами их теперь не проймешь. Весь мир вынужден молча наблюдать, как они хозяйничают в Латинской Америке…

– Но есть экономические санкции.

Юлий горько рассмеялся.

– А, ну конечно, Объединенная Европа в отместку национализирует всю здешнюю американскую собственность, какая найдется. Но японцы и пальцем не пошевелят – чтобы не дать американцам удобного повода национализировать их имущество в Америке. Даже нация, которая не слишком сильна в шахматах, поймет, что за ладью и ферзя не жалко отдать слона!

Соня была здорово напугана, чтобы не сказать больше.

– Это только твои догадки, Юлий, или…

Юлий высокомерно пожал плечами.

– Почти все это стало очевидным давным-давно. Плюс необходимый минимум разведданных… У них слово с делом не расходится, они намерены превратить Западное полушарие в свою замкнутую экономическую вотчину, и никто не сможет им помешать.

Юлий бормотал еще что-то, но Соня уже не слушала.

– У них хватит своих ресурсов, угля, железной руды, меди, нефти; сельскохозяйственных угодий у них больше чем достаточно, урана…

В Соне взяла верх профессиональная жилка, и она стала быстро прикидывать, каковы будут практические последствия. У "Красной Звезды" не было в Америке своего имущества, поскольку американцы давно запретили у себя советские инвестиции, но она держит на сотни миллионов акций европейских компаний. Их, наверное, сотни, и у них такое имущество безусловно есть. И когда американцы его конфискуют, курс этих акций резко упадет, а кое-кто и обанкротится.

– Сколько у нас остается времени, Юлий? – спросила она.

– Что? – сказал Юлий, моргая, словно только что очнулся.

– Когда американцы начнут экспроприировать?

Юлий пожал плечами.

– Наверное, это вопрос нескольких недель. Подождут, пока европейцы дойдут до кипения, и сделают какой-нибудь дурацкий шаг. Долго, понятно, ждать не придется – и будет повод для…

– Было очень приятно с тобой побеседовать, Юлий, – сказала Соня, поднимаясь со стула, – но мне нужно идти, извини.

Она нырнула во взбудораженную толпу, высматривая Илью Пашикова. Общее настроение было подпорчено, но из обрывков разговоров Соня поняла, что реакция сводилась в основном к праведному негодованию да к пьяной брани в адрес Соединенных Штатов. По-видимому, мало кто имел доступ к упомянутым Юлием разведданным, а если кто и имел, то не слишком хорошо соображал и не сделал должных выводов.

Наконец она нашла Илью, который по-прежнему токовал вокруг своей рыжеволосой пассии.

– Извините, – сказала она, решительно беря его за руку.

– Соня…

– Нет, Илья! – настойчиво сказала Соня. – Это жизненно важно! Нам нужно срочно поговорить с глазу на глаз.

– Лучше отложим, Соня, – недовольно забормотал Илья. – Я хотел с ней кое-что обсудить…

– Илья, это очень важно! – повторила она, и Пашиков, хмурясь, позволил увлечь себя наверх, на балкон, а потом, по одному из головокружительных переходов – на площадку из прозрачного пластика, висящую высоко над толпой; тут стояли маленький столик и два стула.

– Итак, Соня Ивановна? – спросил Пашиков, сложив руки на груди и глядя на нее в упор, словно любой ценой стараясь не смотреть вниз.

– Итак, Илья Сергеевич, – отозвалась Соня и повторила все, что услышала от Юлия, опуская его политические тирады и держась практической стороны дела.

– Да-да, все это просто ужасно, – отозвался он, когда она закончила. – Но почему вы пристаете ко мне с этим сейчас? В конце концов, наш отдел тут ни при чем, а я как раз дошел до…

– Можете вы на пять минут перестать думать своей палкой и для разнообразия подумать головой? – разозлившись, рявкнула Соня. – Наш отдел, то есть вы и я, впал в немилость с тех пор, как… вы знаете, с каких пор… что, не так? Поймите, у нас есть шанс все поправить! Мы с вами можем сейчас сэкономить "Красной Звезде" миллиарды ЭКЮ!

– Правда?

– Конечно! Мы должны немедленно дать эту информацию отделу торговли ценными бумагами! У нас есть неделя, две, может быть, три, чтобы избавиться от акций тех компаний, которые должны погореть!

Глаза у Ильи блеснули.

– Ох… Конечно, вы правы! Прекрасно, Соня, прекрасно! – Он схватил ее за руку и потащил по мосткам обратно.

– Куда мы?

– За Львом Каминевым! – отвечал Илья. – Он где-то внизу.

Все приглашенные уже порядком набрались – несмотря на плохие новости, а может быть, и благодаря им. Люди уже не потягивали водку, а по старому русскому обыкновению опрокидывали стаканы. Опять заиграли музыканты, появились и танцующие – какие-то пьянчуги пытались плясать "казачка", хохоча, когда кто-нибудь из них шлепался на задницу. Галстуки съехали набок, пиджаки давно были сброшены, в какой-то компании, жутко фальшивя, громко пели хором.

Казалось, отыскать кого-нибудь в этом кавардаке невозможно, но Пашиков закусил удила и громким, командным голосом спрашивал у всех и каждого, где найти главу отдела торговли, пока не обнаружил его у стойки бара.

– На два слова, Лев, это очень серьезно, – сказал Илья, беря его под руку.

Глаза у Льва Каминева заметно покраснели, но на элегантном зеленовато-голубом костюме не было ни морщинки, узел красного галстука прикрывал верхнюю пуговицу безукоризненно белой рубашки и ни одна прядь редеющих седых волос не сбилась с места. Он кивнул и дал Илье отвести себя к свободному столику. Они словно уселись посреди сибирской тундры – у одной из голопанорам, – вполне подходящая декорация.

– Расскажи ему, Соня, – кивнул Илья, и Соня начала говорить.

Пока она говорила, Каминев хмурился все больше и больше; вскоре губы у него задрожали, а к концу ее монолога он заметно побледнел.

– Какой кошмар! – простонал он. – Да мы потеряем миллиарды!

– Если не зевать, не потеряем, – быстро сказала Соня. – Надо немедленно начать продавать, вы должны сейчас же сесть за компьютер и…

Каминев покачал головой.

– Это не так-то просто, – сказал он. – Если мы вдруг кинемся продавать все подряд, тайное станет явным еще до того, как об этом объявят американцы. Нужно действовать как можно тише и осторожнее, использовать окольные пути. Покупать права на продажу. Продавать права на продажу – с премиями, где возможно. Потом постепенно, умеренными порциями, начинать избавляться от акций. Удерживать цену на рынке, продавая пакеты по хорошей цене подставным лицам. Нельзя жадничать и рассчитывать на абсолютный выигрыш, иначе мы посеем панику, но, возможно, удастся снизить пЬтери до двадцати процентов, если… – Он нервно запустил руку в свою ухоженную шевелюру, которая мигом стала похожа на воронье гнездо. – Как все запутано! Нашим отделам придется работать вместе, Илья, работать день и ночь. Нам придется провести полный анализ заокеанской собственности всех компаний, акции которых у нас имеются, включая данные об их взаимном влиянии. Придется смоделировать всю эту дьявольски сложную ситуацию и выработать план сделок. Боже, сколько вылезет переменных! А если мы ошибаемся, если мы заварим кашу, а американцы не станут экспроприировать…

Он повернулся, глянул через плечо на унылые просторы бутафорской Сибири, глубоко вздохнул и уставился прямо на Соню.

– Если мой отдел проведет сделки, опираясь на эту информацию, а она окажется неверной, Верховному Совету придется снова открыть ГУЛАГ, чтобы было куда нас отправить. Вы уверены, что это не пьяная болтовня?

– Ну, – пробормотала Соня, в свою очередь разглядывая панораму и содрогаясь. – Юлий действительно был пьян, не знаю…

– Посол еще здесь, – уверенно сказал Илья. – Выложи ему все без обиняков! Если Тагурский вздумает играть в кошки-мышки или ему ничего об этом не известно, а такое запросто может быть, я сам завтра утром позвоню кое-кому в Москву. Позвоню людям, которые во всем разберутся и, если надо, вызовут на ковер самого министра иностранных дел. Если такую информацию утаили от "Красной Звезды"…

– Да-да! – подхватил Каминев. – Динозавры проклятые! Аппаратные игры завели их слишком далеко! То, что эта информация добыта нашим собственным неустрашимым отделом экономической стратегии, не украсит их в глазах Политбюро. Если мы угадали, такого козыря будет довольно, чтобы раз и навсегда спихнуть с нашей шеи этих обструкционистов. – Он поднялся на ноги. – А пока помалкивайте, ясно? Я пойду переговорю с его превосходительством. Сможете вы завтра к полудню представить мне примерный список наших паев в компаниях, на которых скажется экспроприация? Вместе с их заокеанскими вложениями?

– Придется поработать, – ответил Илья, – но мы справимся!

– Я в этом уверен! – кивнул Каминев и исчез в толпе, отправляясь на поиски посла Тагурского.

Илья Пашиков ухмыльнулся Соне. Соня ухмыльнулась в ответ.

– Да, Соня, вам бы следовало занять мое место, – пробормотал Пашиков.

– Что ж, если мы осилим эту задачку, вас повысят, и я, может быть, и впрямь его займу! – заявила Соня.

– Конечно! – согласился Илья. – Почему бы и нет?

Он взял ее за руки, поднял со стула, обнял и расцеловал в обе щеки.

– Если бы вы не были замужем, я бы поцеловал вас по-настоящему, как вы того заслуживаете! – Он пожал плечами, ухмыльнулся. – А впрочем, с учетом ситуации, почему бы и нет? – И он решительно, крепко поцеловал ее в губы.

Теплая волна удовольствия и легкого возбуждения затопила Соню. И в самом деле – с учетом ситуации, – легкий ответный поцелуй нельзя было считать изменой Джерри.

Новый сталинизм

«Аргументы и факты»

Совершенно очевидно, что, идя на тотальную экспроприацию иностранной собственности, Соединенные Штаты надолго превратили себя в страну-изгоя, поскольку им не удастся в обозримом будущем получить займы на международном рынке и привлечь в Америку иностранный капитал. Но не менее очевидно, что одним росчерком пера американцы восстановили контроль над своей пошатнувшейся экономикой, прекратили скрытую девальвацию доллара – и все это способом, политически приемлемым для избранного ими руководства. Соединенные Штаты дали ясно понять, что мировое общественное мнение не сможет даже косвенным образом влиять на политику, проводимую ими в Латинской Америке.

Подобным же образом – с помощью прямого акта национального волеизъявления – Сталин превратил Советский Союз в ведущую индустриальную державу. Таким же образом Гитлер спас свою страну от полного экономического упадка. Автаркия во внутренней политике и империализм во внешней – старый и действенный рецепт для кратковременного национального возрождения.

Дальнейший путь, возможно, закончится тупиком. Но разве взгляд американских политиков в будущее когда-нибудь простирался дальше ближайших выборов?

 

XII

Когда Роберт Рид пришел за американским паспортом, посольство США, огороженное со стороны авеню Габриэль новой стеной из шлакоблоков вместо прежней железной ограды, было оцеплено американскими морскими пехотинцами, которые стояли на тротуаре почти плечом к плечу; по верху стены была протянута колючая проволока, явно под напряжением, а через каждые двадцать метров установлены психоизлучатели. По другую сторону узкой улицы – кордон из верховых патрулей французской республиканской гвардии.

Из соображений безопасности даже паспортный стол перенесли на территорию посольства, да и вообще правила безопасности здесь соблюдали отменно. На входе были металлодетектор и бомбоискатель, потом Бобби обшарили вручную и только после этого позволили встать в очередь к будке, в которую запрятали паспортный стол. Наверное, если бы нашлась подходящая комната, с него спустили бы штаны и заглянули в зад.

Бобби хорошо понимал, откуда такая паранойя. Выйдя из метро на площади Согласия, он увидел, что парк от Елисейских полей до авеню Габриэль запружен народом – многие несли свернутые флаги, у других были ведерки, наверное, с навозом. Тут и там размахивали палками, а немногочисленные полицейские явно были заодно с демонстрантами.–

За последнюю неделю Париж захлестнули антиамериканские демонстрации, вызванные экспроприацией европейского имущества. Французская полиция почти бездействовала, следя лишь за тем, чтобы дело не дошло до членовредительства; кто-то из министров даже выступал с речами на демонстрациях.

К счастью, экзамены, а с ними и учебный год, только что кончились, и родителям не пришлось спорить – можно ли Бобби ходить в школу. Но мать настояла, чтобы доджеровскую куртку спрятали пока от греха подальше, и Бобби было велено держаться поближе к дому. Две недели подряд он первым смотрел утреннюю почту, и сегодня утром, когда долгожданное извещение из американского посольства наконец пришло, Бобби спрятал его, никому не показав: знал, что его могут не пустить в посольство за паспортом.

Его приглашали и в Калифорнийский университет, и в Беркли; то и другое – в Калифорнии; он решил подождать до 25 августа с выбором. У него был билет на рейсы индийской авиакомпании до Нью-Йорка – годный неделю после ближайшей пятницы, и даже кредитная карточка для полетов на всех американских внутренних авиалиниях. Так что Бобби не стал откладывать визит в посольство, пока родители не соизволят отпустить его за паспортом. А то мать уже начинала поговаривать, что, мол, ехать в Америку нынче небезопасно и тому подобное.

Он просто-напросто подождал до двух, когда Франя ушла, сел в метро и поехал на площадь Согласия. Когда вернется с паспортом, можно будет прикинуться дурачком. Ему, мол, и в голову не пришло, что из-за такой чепухи надо спрашивать разрешения. А если мать обвинит его в непослушании, то ведь паспорт будет уже в кармане, верно? Не лишаться же нужного документа из-за каких-то идиотских демонстраций!

Судя по тому, что Бобби увидел в посольстве, другие американцы, не успевшие выехать из Парижа, тоже были не из пугливых. Настоящий бедлам. Толпа заполонила весь двор, кое-кто приволок чемоданы. И все вместе орали во весь голос, требуя защиты, требуя убежища, требуя посла, ругая почем зря французов, друг друга, американское правительство, морских пехотинцев, которые обыскивали посетителей, и служащих посольства, пытающихся выровнять очередь. Работники посольства, естественно, тоже были в отвратительном настроении и отвечали бранью на брань. А бедные морские пехотинцы, наверное, с большим удовольствием остались бы на улице перед разъяренной толпой или в кишащих партизанами джунглях Латинской Америки.

По меньшей мере час ушел у Бобби на то, чтобы попасть внутрь, еще час он отстоял во второй очереди, чтобы обменять свою повестку на какое-то дурацкое разрешение, и еще два часа – в третьей очереди. Там ему наконец выдали взамен этого разрешения вожделенный паспорт. В самом отвратительном расположении духа, усталый от бесконечного ожидания, в предвкушении взбучки, которую ему зададут дома, Бобби коленями и локтями проложил себе путь в толпе, напиравшей на паспортный стол, и выбрался во двор.

Здесь творилось что-то неладное.

У ворот была толпа, все смотрели наружу, ворота были заперты, и два морских пехотинца стояли за ними, прижавшись спинами к толстым стальным прутьям, с автоматами М-86 на изготовку. Солдаты расставляли по двору психоизлучатели с дистанционным управлением.

По ту сторону ограды стоял сплошной рев, яростный космический топот. Там что-то кричали – будто запись "макс-металла" прокручивали со сдвигом в сторону низких частот, – Бобби едва разобрал слова:

« А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!

А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!»

Бобби протиснулся ближе к воротам, и от того, что он увидел, в животе у него похолодело и колени задрожали. Все пространство за воротами до самых Елисейских полей было запружено народом, видны были верховые французской гвардии. Море поднятых кулаков, разинутых ртов и красных, с выпученными глазами, лиц. Чучело дяди Сэма с черепом вместо головы, болтающееся в петле на грубо сколоченной виселице. Горящий американский флаг, вознесенный на шесте над толпой. Длинное полотнище с каким-то лозунгом, не разобрать. Еще плакат – огромная, наспех измалеванная копия американской тысячедолларовой банкноты, заляпанная дерьмом и кровью.

« А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!

А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!»

Бобби и раньше видел антиамериканские демонстрации, да и сам когда-то принимал в них участие. Но никогда не сталкивался с такой волной ненависти, какая накатывалась сейчас на стены посольства. Это не укладывалось в рамки политики, в рамки экономики, в рамки здравого смысла. Это был всплеск животной ненависти.

« А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!

А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!»

Бобби стало страшно. Бобби стало стыдно. Вдвойне стыдно – за Америку и за фантастическую картину, которая вдруг представилась ему: сейчас морские пехотинцы начнут поливать это море возбужденных людей длинными автоматными очередями.

« А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!

А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!»

И тут какой-то комок, описав плавную дугу, пролетел над оградой и шлепнулся о стену посольства, оставив на сером камне коричневое пятно. Другой не долетел до здания и упал во двор, забрызгав все вокруг.

Что-то крича, метнулся к охранявшим ворота сержант. "Сволочи!" – громко и отчетливо выкрикнул один солдат.

Еще несколько комков – дерьмо с кровью – перелетели через ограду и шмякнулись о стену посольства. Еще и еще.

Солдаты у ворот направили автоматы на толпу снаружи. "Отойти от ворот! Отойти от ворот!" – кричал один из них. И здесь, во дворе посольства, морские пехотинцы тоже начали оттеснять людей подальше от ворот – делали они это без лишних нежностей. Солдат отпихнул Бобби от решетки. Бобби успел увидеть, как французы – солдаты республиканской гвардии – повернули лошадей и потрусили влево по улице, оставляя посольство наедине с толпой.

Господи, думал Бобби, стоя за цепью автоматчиков. Они начнут стрелять в толпу! Он не знал, кого сейчас ненавидел больше – американцев, готовых стрелять в безоружных людей, или долбаных французских шпиков, своим отступлением толкающих их на это.

Но этого не произошло.

Произошло другое, заставившее Бобби – по крайней мере, сейчас – гордиться, что он американец.

Если французы хотели спровоцировать американцев на злодеяние, они просчитались.

Ворота распахнулись, и две цепи морских пехотинцев стремительно ушли внутрь, не опуская автоматов, направленных на толпу. Весь маневр занял не больше двух минут. Потом отступили охранники – они закрыли за собой ворота и заперли их.

С торжествующим воплем толпа ринулась на прутья ограды – и откатилась назад: по прутьям пустили ток.

Град экскрементов не ослабевал. Бобби оцепенело стоял посреди двора, не зная, что делать и куда бежать.

– Берегись! – крикнул кто-то позади него.

Бобби обернулся на голос, но было уже поздно. Здоровенный ком ударил его в плечо, забрызгав лицо, волосы, всю одежду.

Его вырвало. Он стянул с себя куртку, вытер чистой стороной лицо и шею, повозил курткой по голове и бросил ее прочь. С тупым равнодушием он смотрел, как летели через забор комья дерьма с кровью, пустые бутылки, камни и кирпичи…

– ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ВНИ-МА-НИЕ! – загремел над ошалевшими людьми голос из динамиков.

Из здания посольства вышел морской офицер в черном; он встал у входа и принялся выкрикивать в мегафон, настроенный на полную громкость:

– ВКЛЮЧАЕМ ПСИХОИЗЛУЧАТЕЛИ! ВКЛЮЧАЕМ ПСИХОИЗЛУЧАТЕЛИ! СОЕДИНИТЬ РАЗЪЕМЫ! ГРАЖДАНСКИМ ЛИЦАМ ПРИЖАТЬСЯ СПИНОЙ К СТЕНЕ ЗДАНИЯ И ЗАТКНУТЬ ПАЛЬЦАМИ УШИ! СЕЙЧАС ЭТИ УБЛЮДКИ УЗНАЮТ, ЧТО ТАКОЕ ИЗЛУЧАТЕЛИ!

Бобби забыл о мерзкой грязи на штанах и ботинках и со всех ног кинулся подальше от излучателей. Хоть он никогда не испытывал на себе их действия, но, как и все остальные, прижимавшиеся спинами к посольскому дому, прекрасно знал, чт? сейчас начнется.

Психоизлучатель создает мощный поток инфра – и ультразвукового излучения на специально подобранных частотах. Облучение вызывает безотчетную панику. Оно лишает людей способности мыслить, вызывает вибрацию черепа и слухового аппарата и мгновенный сильнейший приступ мигрени. Оно расслабляет сфинктеры, мышцы-замыкатели, и человек не может контролировать свои естественные отправления.

Это – излюбленное оружие американских вооруженных сил для разгона демонстраций в Латинской Америке. Соединенные Штаты рекламировали его как безвредное и гуманное, а европейская общественность клеймила как унижающее человеческое достоинство – в Европе то и дело показывали кадры, где несчастные латиноамериканцы хватались за животы, сжимали руками голову и визжали от боли.

Бобби и сам, бывало, ругал это оружие. Но вот теперь, когда он, испуганный, обозленный, измазанный в крови и дерьме, прижимался к стене, крепко заткнув пальцами уши, все это воспринималось совсем по-другому.

– ВКЛЮЧИТЬ ПСИХОИЗЛУЧАТЕЛИ!

Их действие было направленным, но небольшой обратный поток возникал, и, зажав уши, Бобби все равно почувствовал такую вибрацию, точно у него на макушке заработал отбойный молоток. Все сильнее и сильнее он вжимался в каменную стену. Внутренности его словно превратились в дрожащее желе, и стоило громадных усилий не налить в штаны. Это не могло продолжаться больше пяти минут, но казалось, что прошли годы. Люди рядом с ним попадали на колени. У некоторых расплывались по брюкам мокрые пятна. Трудно было вообразить, что творится по ту сторону ограды, куда направлено излучение.

– ВЫКЛЮЧИТЬ ИЗЛУЧАТЕЛИ!

И вдруг все прекратилось.

Прошла головная боль и желание бежать сломя голову. Живот успокоился, и уже не надо было бояться наделать в штаны. Наступила странная, мертвенная тишина. Не было шума толпы. Не было комков дерьма и кирпичей. Люди стояли ошеломленные, загаженные и украдкой поглядывали друг на друга.

Охранник отключил пущенный по воротам ток. По команде сержанта два взвода построились в колонну. Ворота открыли, и морские пехотинцы вышли наружу, снова растянувшись цепью перед посольством.

– ТЕПЕРЬ ВЫ МОЖЕТЕ БЕЗОПАСНО ПОКИНУТЬ ТЕРРИТОРИЮ ПОСОЛЬСТВА, – сказал в рупор морской офицер. – ПОЖАЛУЙСТА, ВЕДИТЕ СЕБЯ СПОКОЙНО. ПОМНИТЕ – ВЫ АМЕРИКАНЦЫ.

И действительно, люди, которые только что в панике метались по двору и кричали, спокойно собрались в нестройную колонну по три и, не суетясь и не толкаясь, пошли через раскрытые ворота.

С минуту Бобби постоял на улице, озирая поле битвы и стараясь собраться с мыслями. Мостовая и тротуары были завалены плакатами, флагами, папками, перевернутыми ведерками; валялось растоптанное чучело дяди Сэма; повсюду камни, кирпичи, разбитые бутылки, лужи. Он содрогнулся, представив себе, что творилось здесь несколько минут назад.

Бобби перешел улицу и зашагал вдоль кордона к станции метро. Морские пехотинцы стояли с каменными лицами, глядя прямо перед собой, по стойке "вольно", с автоматами на ремне. Он обернулся. Американское посольство заляпано дерьмом и кровью.

И он тоже.

Но несмотря ни на что, американский паспорт у него в кармане, и, несмотря на провокацию, ни один моряк не открыл огонь, ни один демонстрант не погиб. И над загаженным посольством реяли "звезды и полосы", как бы превращая кровь и дерьмо в некий знак чести. Нелепо, но в этот момент Бобби гордился тем, что он американец, как никогда в жизни.

Карсон баллотируется в сенат

«Далласский стрелок»

Сегодня член палаты представителей Гарри Б. Карсон выдвинул свою кандидатуру на пост сенатора Соединенных Штатов от республиканской партии и сформировал комитет для предвыборной кампании.

Партийные лидеры не видят на выборах серьезной альтернативы популярному конгрессмену из Далласа, который завоевал общее доверие, провозгласив политику Национального Возрождения. Лидеры демократической партии отказались от публичных комментариев, но их вытянутые лица говорили сами за себя. Предварительный телефонный опрос показал, что популярность Карсона выше популярности сильнейшего кандидата от демократов на целых двадцать семь процентов.

– Мы что, будем ждать вечно? – проворчала Франя.

Соня посмотрела через стол на Джерри. Он нервно тыкал вилкой в недоеденный паштет и смотрел в стену.

– Я несу, Джерри? – сказала она.

– Что?

– Я несу лосося?

– Боже мой, как вы можете думать о еде в такое время? – раздраженно огрызнулся Джерри.

Соня пожала плечами.

– Мы ждем уже больше часа. Можно и дальше сидеть и пялиться друг на друга, а можно сидеть и есть. Что же еще делать?

Когда Бобби опоздал к обеду, она прождала десять минут, потом, разозлясь, положила всем утиный паштет, оставив его тарелку пустой. Обойдется без закуски, поделом ему!

Когда прошло еще пятнадцать минут, а он не появился, раздражение сменилось тревогой. Теперь материнское сердце рисовало Соне всякие ужасы. Но если он просто заваландался, она ему покажет!

– Надеюсь, что теперь, когда вы с Пашиковым провернули наконец свою аферу с акциями, ты сможешь позаботиться и о семье! – выпалил Джерри.

– Опять об этом! – простонала Соня.

– Да, опять! Или замруководителя отдела экономической стратегии "Красной Звезды" выше этого?

– Я иду греть лосося! – объявила Соня и, стуча каблуками, отправилась в кухню. Она поставила таймер микроволновой печи на две минуты и сердито нажала на выключатель.

…О Господи, думала она. Так идет уже не первую неделю. Каминев заставил их поклясться, что дело будет делаться в полном секрете, а Илья дал ясно понять, что это в первую очередь относится к ее мужу-американцу. Они с Ильей работали целыми днями, прихватывая и вечера: анализировали вложения европейских компаний, имеющих касательство к "Красной Звезде", готовили бесконечные справки об их экономической стабильности – причем все рассчитывали сами, чтобы исключить утечку информации. Работать было трудно, но приятно, и к тому же это позволяло отдохнуть от бесконечных придирок и нытья Джерри, впавшего в депрессию.

Судя по его рассказам, Борис Вельников, главный инженер проекта, навязанный агентству Советским Союзом, был завзятый бюрократ, уже много лет не занимавшийся практической работой, и вдобавок русский шовинист, открыто презирающий американцев. Джерри не пускали на важные совещания, не давали ему людей. Его доступ к главным файлам компьютерной базы проекта ограничили областью, которая, по мнению Вельникова, имела касательство к "разработке систем управления". Жалобы Джерри старому другу Корно ничего не дали, Эмиль Лурад не отвечал на телефонные звонки.

Когда Соне удавалось выбраться домой к обеду, она выслушивала бесконечные обвинения в адрес Вельникова, а если не удавалось – Джерри пилил ее за то, что она забросила семью.

Теперь Соня иногда обедала после работы с Ильей даже в тех случаях, когда могла поспеть домой вовремя и сесть за стол с Джерри и детьми. Она не могла объяснить Джерри, почему ей приходится работать до изнеможения: он сейчас всей душой ненавидел Советский Союз. Узнав, чем занимаются в "Красной Звезде", он мог бы рассказать об этом Лураду в надежде улучшить свое положение, а уж директор ЕКА не стал бы сидеть сложа руки.

Так что Соне приходилось молчать. Она не позволяла себе распускать язык даже тогда, когда Джерри намекал, что они с Ильей, видать, занимаются по вечерам не только делами. Единственное, что поддерживало ее, была сама работа. За постоянной усталостью крылась радость – радость осмысленного труда, стоящего того, чтобы тратить все силы и принести настоящую пользу своей компании и своей стране. Расчеты показывали, что в самом лучшем случае "Красной Звезде" предстоит потерять около восемнадцати процентов своего имущества. Несмотря на любые старания. Однако была надежда добиться в конечном счете неплохой компенсации.

Каминев начал продавать акции компаний, которым после экспроприации их американской собственности грозило банкротство, – продавать понемногу, на всех фондовых биржах мира через десятки подставных лиц. Когда курс этих акций упал ниже задуманной в "Красной Звезде" отметки, они принялись снова скупать бумаги, чтобы стабилизировать курс. Потом возобновляли продажу – и так уменьшали свой пакет акций постепенно, держа падение цен под контролем. Такие маневры требовали дополнительных затрат, но расчеты показывали, что это оптимальный путь.

У "Красной Звезды" были доли и в компаниях, способных пережить экспроприацию; эти акции они сбывали большими партиями, заранее сбивая их курс до уровня, которого, по их расчетам, он должен был достичь после кризиса.

Когда грянул "американский четверг" и цены на европейских рынках из-за всеобщей паники разом упали на тридцать процентов, "Красная Звезда" уже избавилась от акций всех компаний, которым суждено было всплыть брюхом вверх, и от большой части своих вложений в другие предприятия, поустойчивее. Когда цены упали до нижнего предела, а продавцов акций все равно оставалось вдесятеро больше, чем покупателей, "Красная Звезда", сидящая на груде наличных денег, принялась огромными партиями скупать по дешевке акции тех компаний, которым компьютерное моделирование предсказало благополучный выход из всех переделок. Акции, курс которых сама "Красная Звезда" заранее сбила, теперь упали в цене еще больше. Это позволило скупить их снова по самым низким ценам, а Москва впоследствии получила возможность заявить, что-де братская помощь "Красной Звезды", предпринятая в интересах всей Европы, спасла множество фирм от разорения.

Когда муть улеглась, убытки "Красной Звезды" от продаж составляли около двадцати двух процентов, зато она получила огромный пакет ценных бумаг, купленных во время паники за бесценок, а теперь идущих вверх. С политической точки зрения Советский Союз вышел из передряги, благоухая, словно роза.

…В день кризиса операции затянулись до позднего вечера, потом они с Ильей поставили своим сотрудникам ящик водки, так что Соня явилась домой в четвертом часу ночи. Голова у нее кружилась от усталости, эйфории и выпивки. Обнаружив, что Джерри лег, но не спит, дожидаясь ее, Соня была приятно удивлена. Теперь она наконец расскажет ему всю правду, и туман между ними рассеется – достойное завершение такого важного дня.

Но настроение у Джерри было еще хуже обычного.

– Где ты, черт тебя возьми, шляешься? – вызывающе спросил он вместо приветствия.

– Я была на работе, – спокойно сказала Соня. – Ну и денек!

– Денек? – выпалил Джерри. – Скоро четыре! Что вы там делали с Пашиковым?

– Устроили вечеринку для сотрудников, – сказала Соня, начиная раздеваться. – Ты что, не слыхал новостей?

– Поди не услышь! Меня из-за них целый день дерьмом поливают. А ты заявляешься под утро, да еще такая довольная!

Соня сбросила туфли, стянула с себя блузку, переступила через юбку и, забравшись в постель, придвинулась к мужу.

– Бедняжечка Джерри, – заворковала она, обнимая его за плечи. – Не волнуйся, все гораздо лучше, чем тебе кажется…

– Ты пьяна! – проворчал Джерри, отодвигаясь.

– Ну, выпила несколько рюмочек. Но я их заслужила.

– Вы с Ильей надрались на пару!

– Перестань, Джерри, обычный вечер для сотрудников! Просто отмечали…

– Рынок полетел к чертям, а вы с шефом, в дерьме с ног до головы, праздновать взялись?

– Мы вышли сухими из воды, Джерри! Я как раз хотела сказать…

– Что сказать?

– Зачем мы с Ильей так много работали все эти несколько недель!

– А перекурчиков вы себе не устраивали?

– Прекрати, Джерри, ты же знаешь, что это чушь, я хочу рассказать тебе, почему пришлось провести на работе столько лишнего времени!

– Ну, расскажи, – воинственно произнес Джерри, скрести, руки на груди и скептически глядя на жену, точно следователь КГБ из плохого фильма.

Она рассказала. Но к концу ее рассказа лицо его отнюдь не просветлело. Казалось, оно стало еще мрачней.

– И все это время ты молчала? – медленно, с трудом сдерживаясь, проговорил он.

– Я не могла иначе, Джерри, мне велели молчать, и потом…

– Ты спокойно смотрела, как я тут извожусь, воображая, чем вы там с Пашиковым занимаетесь…

– Но ты мог провалить все дело.

– Провалить все дело? Интересно – как именно? Связаться с ЦРУ? Заложить квартиру и накупить этих ваших бумажек или как их там? Думаешь, меня хоть каплю интересует вся эта чушь?

– А почему ты тогда так разозлился, Джерри? – резонно спросила Соня,

Ярость Джерри вдруг утихла, он был печален и угрюм.

– Потому что мне не доверяет собственная жена, – тихо сказал он. – Потому что твоя преданность "Красной Звезде" оказалась сильней.

Соня молчала, на это нечего было ответить.

– Так ненадолго же, – попыталась она неуклюже оправдаться.

– Для тебя ненадолго, – спокойно сказал Джерри. – А для меня навсегда, ведь какие только гадости про вас с Пашиковым мне не мерещились.

– Прости, Джерри, я и не думала…

– Это верно, не думала!

– Ох, Джерри, Джерри, – заворковала Соня, стараясь привалиться к нему тесней.

Джерри оттолкнул ее.

– Не сегодня, милая, – язвительно сказал он. – Ты напилась, а у меня голова болит.

Он повернулся на бок, спиной к ней.

И любовью они с тех пор больше не занимались.

Джерри Рид ждал сына, молча дымил сигаретой и думал. Ну и неделька выдалась! Пока Соня готовила рыночные спекуляции, Вельников использовал растущую неприязнь ко всему американскому, чтобы заставить Корно посадить над Джерри начальника – главного инженера по системам управления, некоего Штайнхольца.

– Чувство Бориса можно понять, а? – сказал Патрис. – Он – главный инженер проекта, а ты – инженер, чьи разработки легли в основу этого проекта. У него власть, но как профессионала его не уважают, а ты, так сказать, "великий старик", почитаемый метр. Для него естественно стремиться оттеснить тебя от дела…

– А как насчет моих чувств, Патрис? – спросил Джерри.

– Я понимаю, что тебе нынче приходится туго, Джерри, – ответил Корно. – Но в конце концов идет только организационная стадия, сейчас для тебя очень мало работы. Когда перейдем к реальной разработке, все будет иначе.

– Ты уверен, Патрис?

– Bien s?r!

– Но этот самый Штайнхольц надо мной останется?

– Ах, ты забываешь, что твоя должность консультанта – фикция! Развернем настоящее дело, и ты будешь работать непосредственно со мной, по всем темам!

– А Вельников разрешит?

– Во главе проекта все-таки я, а не Вельников! – заявил Корно, но прозвучало это как-то неубедительно. – Может, он и… со связями, как говорят в Москве, но руководитель проекта я! – Он поджал губы. – Впрочем…

– Что "впрочем"?

Корно пожал плечами.

– Из-за нынешней нелюбви к американцам становится нелегко противостоять политическому нажиму – меня заставляют идти на уступки Вельникову. А самым разумным, по-моему, было бы опередить его, а? Допустим, ты сам отойдешь от активной работы в проекте и позаботишься, чтобы все об этом знали…

– Здорово придумано! – хмыкнул Джерри. – Даешь мне бритву и просишь, чтоб я перерезал собственную глотку.

– Да нет же, это вовсе не так, Джерри, – хмуро возразил Корно. – Мне, право, жаль, что ты так это понял. По крайней мере, подумай над этим.

На том разговор и кончился – при полной неопределенности. Но Джерри "подумал над этим". Потом еще раз подумал, и еще, и еще.

Тут пахло той подлой чиновничьей кухней, которую он так ненавидел и в которой так хорошо разбиралась Соня. Но ей он обо всем этом и не заикнется. Он знает, что от нее можно услышать: надо, мол, покориться неизбежному, прикрыть свой зад, по меньшей мере избавиться от парочки темных пятен в этой, как ее там, – характеристике . Или еще хуже: пользуясь тем, что благодаря грандиозной махинации с ценными бумагами они с Пашиковым находятся у Москвы на прекрасном счету, Соня может попробовать воздействовать на Мельникова, и он, возможно, отступит, почувствовав давление «Красной Звезды». Но это значило подключить к делу красавчика Пашикова, и страшно подумать, чего тот может потребовать в уплату. Хотя разум и подсказывал Джерри, что догадки о любовной связи жены с Пашиковым – чистый бред, стоило ему представить, что придется просить через нее милости у этого сукина сына, как все внутри переворачивалось.

А сегодня вечером еще и Бобби…

…Соня вышла из кухни с кислой миной и большим деревянным подносом. На нем блюдо жареного лосося с картофелем и чашка соуса по-голландски. Поставила поднос, разложила еду по тарелкам, снова оставив тарелку Бобби пустой.

Где он, черт возьми? – думал Джерри. Говорил я ему, держись ближе к дому из-за всей этой антиамериканской…

– Мама, рыба сухая, как картон, – застонала Франя.

– Ну что ж, полей ее этим голландским…

Входная дверь открылась и с грохотом захлопнулась. Бобби протопал по коридору в столовую.

– Бобби! – вскрикнула Соня.

Он был в рубашке, без куртки. На штанах у него засохло нечто, смахивающее на дерьмо, волосы с одного боку залеплены, кажется, тем же самым. И ботинки забрызганы чем-то очень похожим на блевотину.

– Где ты был, Бобби? – спросил Джерри. – Что это с тобой стряслось?

Бобби глупо улыбнулся. Выудил что-то из заднего кармана брюк и поднял вверх, словно талисман.

– Я… это… ходил в американское посольство за своим паспортом, – сказал он. – И… это… попал в демонстрацию…

– Ты попал в стычку у американского посольства! – воскликнула Соня, не зная, сердиться или радоваться.

– В какую стычку? – спросил Джерри.

– Ты что, не знаешь? – Бобби даже ухмыльнулся.

– У американского посольства была мирная демонстрация, – вмешалась Соня, – но гринго включили свои нейронные облучатели и превратили ее в…

– Брехня! – воскликнул Бобби. – Они перли на ограду, они швырялись дерьмом с кровью, и бутылками, и камнями, и морские пехотинцы были просто вынуждены…

– Я слышала последние известия!

– Я был там, а ты нет!

– Что ж, тебе наверняка там понравилось! – вступил в дискуссию Джерри.

– Перестаньте, оба! – закричала Соня. – Роберт, сейчас же иди под душ! Поговорим, когда вернешь себе человеческий облик!

– То есть лет через сто! – предположила его сестра.

– Хватит, Франя, – гневно сказала Соня. – Сиди и ешь или выйди из комнаты!

…Бобби вернулся в столовую, облаченный в тенниску, джинсы и в свою старую, потрепанную доджеровскую куртку; но вид он имел победный и вызывающий.

– Придется тебе объяснить свое поведение, Боб, – быстро сказал Джерри, пока Бобби не успел усесться за стол, а Соня – раскрыть рот. – Тебя ведь предупреждали – не уходи далеко от дома.

– Но это было необходимо, пап! – Бобби сел на свое место. – Мне же нужно было взять паспорт, я ведь на следующей неделе еду в Америку, так что…

– Об этом не может быть и речи! – выпалила Соня.

– Что-о? – встрепенулся Бобби.

– А то, что русскую миссию в ООН ограбили какие-то проходимцы! "Космокрепость Америка" привели в состояние боевой готовности! Сенаторы вопят о захвате Бермудов, Кайенны, Мартиники и Кюрасао по доктрине Монро! Сам президент говорит о завоевании Нижней Калифорнии! Худшие представители американского правящего класса используют антиамериканские выступления в Европе, которые сами же вызвали, чтобы оправдать новый всплеск открытой империалистической агрессии!

– Ну и что? – сказал Джерри. – Какое отношение вся эта политическая возня имеет к…

– Ну и что?! – закричала Соня. – Целая страна сошла с ума! В Штатах сейчас не лучше, чем в Латинской Америке, где марионеточные режимы! Мы не можем отпустить сына туда, где царит хаос! Это все равно, что…

– Все равно, что благословить его на поездку в Будапешт перед тем, как Хрущев послал туда танки, чтобы давить венгерских борцов за свободу, – огрызнулся Бобби. – Или в Кабул перед вторжением русских!

– Боб! – воскликнул Джерри. – Хоть ты-то не впутывай сюда политику!

…Соня смотрела через стол на сына – он сидел с мокрой шевелюрой, глядя на нее исподлобья, готовый биться до конца, – и, странное дело, ощутила прилив любви к Роберту. Он не спасовал перед ее политическими выпадами, ответил ей тем же, как взрослый, как равный.

– Нет, Джерри, Роберт прав, – сказала она, по-прежнему не сводя глаз с Бобби. – Без политики тут не обойтись. Да, Бобби, Советский Союз делал в прошлом ужасные вещи, такие же, как сейчас Америка. Ты прав, отправить тебя в Америку теперь – это то же самое, что послать тебя в Будапешт или Кабул под гусеницы русских танков.

– Я не это имел в виду, мам, ты же знаешь!

Конечно, она знала. Но это не меняло дела.

– Я знаю, что ты не поверишь мне, но я делаю это только ради твоего блага, Роберт…

– Ты же обещала! Ты дала слово!

– Да, я дала слово, но обстоятельства…

– Ты обманула меня! Ты обманула отца, чтобы он отпустил Франю в Россию! Ты с самого начала не собиралась меня отпускать!

– Как ты можешь называть свою мать обманщицей? – вознегодовала Франя.

– А тебя никто не спрашивает, заткнись, – завопил Бобби. Весь красный, с набухшими на шее венами, он вскочил и грохнул кулаками по столу. – Все вы одинаковые! – заорал он. – Гады русские, хитрожопые! Всегда все по-своему повернете! Врете, крадете, подглядываете да прикидываете, обманываете собственных детей!

– Хватит, Роберт! – воскликнула Соня. – Я твоя мать, и я не желаю слушать эту империалистическую чушь!

– Ах, не желаешь, мамочка! – заорал Бобби. – А не ты ли тут хвасталась, как лихо вы с "Красной Звездой" провернули дельце на бирже? Тоже мне, новые члены европейской семьи! Советский Союз месяц как приняли в Объединенную Европу, а вы уже успели всех облапошить! И еще называешь американцев империалистами!

– Да как ты смеешь!..

– У меня есть билет, и паспорт есть, и я американец, и поеду в Америку, и никаким долбаным русским меня не удержать! – провыл Бобби в слепой ярости. И бросился вон из комнаты.

– Ну и катись в Америку и подохни со всеми подонками-гринго! – закричала ему вслед Франя.

– Хватит, Франя! – приказал Джерри. – Иди к себе в комнату. Нам с матерью надо поговорить!

– …Парень прав, – ровным голосом сказал Джерри. – Мы дали ему слово, Соня. Это дело чести.

– Чести? – язвительно отозвалась Соня.

"Да что вы, русские, знаете о чести?" – чуть не вырвалось у Джерри, но он совладал с собой.

– По крайней мере, с точки зрения Бобби. – Он старался говорить помягче. – Если мы его не отпустим, он нас возненавидит, разве ты этого не понимаешь, Соня?

– Ничего, переживет.

– Нет. Потому что это действительно будет предательством.

– Патриархальная болтовня! – раздраженно заявила Соня. – И из-за этого ты способен отправить сына прямиком в осиное гнездо?

Джерри вспомнил, как Бобби, испачканный и загаженный, гордо поднял вверх свой американский паспорт.

– Да, если это необходимо ему, чтобы стать человеком, – сказал он. – Лучше пойти на риск, чем отказаться от мечты.

– Что ты говоришь, Джерри!

И Джерри вспомнил другого парня, который много, много лет назад бросил все, чтобы добиться своего, и девушку, которая помогла ему совершить это.

– Ты не всегда думала так, как сейчас, Соня, – мягко сказал он. – Разве ты не помнишь, как кое-кто поставил на карту все ради любви и мечты?

Взгляд Сони смягчился.

– Помню, Джерри, – сказала она, и рука ее протянулась через стол к его руке. – Ты поступил очень смело, и я помню это. Но сейчас все по-другому…

– Все говорили мне, чтобы я забыл о ней, и, если бы я не променял на нее свое благополучие, я не сидел бы сейчас здесь и не просил тебя оставить сыну его мечту.

Сонина рука двинулась на место, удаляясь от его руки.

– А если я этого не сделаю?

Джерри вздохнул. Нужно и теперь быть мужественным, не ради себя, но ради сына. И он собрался с духом.

– Если ты этого не сделаешь, Соня, мне придется проводить его завтра в посольство и передать на их попечение. Он имеет право на американское гражданство, и ему дадут его. И оставят в посольстве, покуда не придет время садиться на самолет.

– Я все-таки его мать, а он несовершеннолетний, – деревянным голосом возразила Соня. – Без моего разрешения они не обойдутся.

– Ты же русская, Соня. Ты серьезно думаешь, что американцы станут заботиться о твоем разрешении? Это теперь-то?..

– Если ты это сделаешь, я уйду от тебя, Джерри! – выпалила Соня.

– Ты меня заставляешь – что ж, я готов, – тут же отпарировал Джерри.

– Это шантаж.

– Называй как угодно.

Наступила долгая, тяжелая пауза – они не отрываясь смотрели друг на друга.

Наконец Соня вздохнула.

– Ладно, только на лето, – сказала она. – Но за это время он подаст заявление в Сорбонну. И вернется домой осенью.

– Это уж ему решать, разве нет?

– Он подает заявление в Сорбонну, или он не получит от меня разрешения уехать, – твердо сказала Соня.

– Уж больно суровые ты ставишь условия.

– Беру пример с тебя, Джерри.

– Я-то прошел суровую школу.

– Moi aussi , – сказала Соня.

И она поднялась со своего места и оставила его одного за неубранным столом в пустой комнате.

Новое антиамериканское выступление в Нижней Калифорнии

«Лос-Анджелес таймс»

Не менее сотни мексиканцев, очевидно, находящихся под влиянием алкоголя и марихуаны, ворвались сегодня в торговые ряды "Саншайн-Плаза" в Либертивилле на южной окраине Тихуаны – они запугивали торговцев и успели причинить немалый материальный ущерб, пока их не выдворили силой американские охранники.

"Тихуанская полиция и пальцем не пошевелила, чтобы помочь нам, – сердито пожаловался Элтон Джарвис, управляющий "Санишйн-Плаза". – Раз мексиканские власти отказываются защищать американскую собственность, то как бы нам, жителям Нижней Калифорнии, не пришлось подыскать себе другое, более заботливое правительство".

– Что с вами стряслось, Соня? – спросил Илья Пашиков. – Вы еле ходите, прямо как у Достоевского…

– Простите меня, Илья, – пробормотала Соня. – Я знаю, что работа у меня не очень-то ладится. Дайте мне несколько дней, я наверстаю…

Илья пожал плечами.

– Почему бы и нет? – Он улыбнулся. – Берите хоть целую неделю. Никто не посмеет сказать, что за последний месяц мы этого не заслужили! Вернетесь, прикроете меня, а то моя подружка в Антибе совсем зачахла.

– Отпуск? – удивленно спросила Соня. – Вы это серьезно?

Она ожидала разноса, потому что прекрасно знала, что после того ужасного разговора с мужем о сыне работает из рук вон плохо. Она кое-как добиралась до своего кабинета, закрывала дверь, бесцельно ворошила бумаги, пила чашку за чашкой кофе – одним словом, почти ничего не делала, только думала и думала о своем.

Дело было даже не в том, что Джерри в конце концов навязал ей свою волю; впрочем, если уж быть честной, и она пыталась сделать то же самое… Слова, сказанные ими в тот вечер, средства, пущенные в ход друг против друга, вспоминались снова и снова, не давали покоя.

"Если ты это сделаешь, я уйду от тебя, Джерри!"

"Ты меня заставляешь – что ж, я готов…"

Неужели он говорил правду?

И она?

Конечно, она не думала тогда о словах, да и он тоже. Конечно, оба говорили в запальчивости. К тому же первой стала угрожать она сама.

Зачем? Просто запугивала?

А он?

Что ж, теперь она боялась искать ответ на эти вопросы. Жить с Джерри становилось все труднее. Неудачи на работе превратили его в нытика, в зануду; он возненавидел русских, и то, что его карьера зашла в тупик, а ее – повернула к лучшему, отнюдь не укрепляло их отношений. "Политика кончается у порога спальни" – гласит мудрая пословица.

Но попробовал бы тот, кто это придумал, заглянуть в последние недели в ее спальню! Разумеется, после двадцати лет супружества не следует ждать пылкой любви. Но ведь это не значит, что брак должен выродиться в подобие холодной войны! Постель – вот единственный способ залечить рану, которую наносят семейной жизни ужасные слова, но сама рана препятствует сближению, отсутствие близости питает обиду, обида влечет за собой воздержание – и все это накручивается и накручивается, запутываясь, так что простой выход – взять да и натрахаться как следует – уже не годится…

…Она услышала, как Илья повторяет над ухом:

– Да, так куда же? Канны? Крит? Адриатика?

– Что?

– Куда вы поедете, Соня?

– Поеду?

– Ну, разумеется. Отдыхать! – деловито напирал Илья. – Судя по вашему виду, вы уже за тысячу километров отсюда!

В его голосе не было осуждения, только обычная добродушная насмешка, и Соня, вынырнув из невеселых размышлений, глянула на него и поняла, что за всем этим кроется искреннее участие.

– Сейчас я не могу уехать и оставить Джерри и детей одних, Илья, – уклончиво сказала она, сама не понимая, отчего это ей не удается смотреть ему прямо в глаза.

Илья подался к ней через стол.

– Неприятности дома? Они всему виной?

Соня кивнула.

– Может, расскажете?

– Ох, Илья, – вздохнула она. – Я не могу…

– Да нет же, можете, – сказал Илья. – Иначе зачем вообще нужны друзья?

И тут Соня подняла глаза и прямо, открыто посмотрела на него. Прекрасно сшитый костюм горчичного цвета, романтические татарские черты, длинные золотистые волосы – настоящий донжуан, отнюдь не скрывающий этого. Но за сногсшибательной внешностью таилось что-то еще, и теперь она поняла, что ее притягивало именно это, не показное.

Илья Пашиков был старше ее по должности и младше по возрасту, но всегда вел себя с ней по меньшей мере как с равной. Между ними ни разу не пробежала черная кошка. Они делили друг с другом превратности судьбы, секреты и радости. Они вместе вышли победителями из недавней бури. За долгие часы, проведенные вместе, между ними не было никакого флирта. Илья Сергеевич Пашиков – ее друг. Возможно, единственный настоящий друг.

Илья поднялся из-за стола, подошел к двери и запер ее.

– Илья! Что это вы затеяли!

– Плевать на условности, – объявил он. – Не выпущу, пока не расскажете.

Он вернулся к столу, открыл ящик, достал две стопки и бутылку зубровки.

– Как гласит старая русско-американская присказка, если дело не клеится, надо выпить! – Он устроился в углу на кушетке и похлопал по сиденью рядом с собой.

– Идите сюда, Соня, выпьем по маленькой, и вы мне выложите все беды.

– Ох, Илья, не надо…

– Если угодно, это руководящее указание.

Соня нерешительно подошла к кушетке и села – с противоположной стороны. Илья налил стопки и подал одну ей.

– Пейте!

Соня проглотила теплую, резкую на вкус жидкость и поморщилась.

– Теплая, – сказала она.

– Да? – сказал Илья, изучая свой стаканчик. Опрокинул его разом, как мужик. – Вы правы, – сказал он, наливая снова. – Лучше уж сразу выпить по второй, чтобы не чувствовать вкуса.

Соня засмеялась и выпила. Илья налил еще. И еще. Теперь напиток уже не казался таким противным.

– Ну? – сказал Илья. – В чем проблема?

Водка словно вернула ее в недалекое прошлое – в ту чудесную пору, когда они с Ильей вкалывали бок о бок, и она стала рассказывать – не об экономических факторах и не о торговых операциях, а о Бобби, и Джерри, и о той ужасной домашней ссоре.

Илья слушал спокойно, вроде бы и не слишком внимательно. Говорил мало, изредка кивая и потряхивая золотистым чубом, подливая зубровки, когда стаканы пустели. Соня, сама того не заметив, скинула туфли и устроилась на кушетке удобней, подобрав под себя ноги.

– Я думаю, Соня, вы зря себя казните, – горячо сказал Илья, придвигаясь чуть ближе.

– Почему, Илья? – пробормотала Соня, вглядываясь в глубину его синих глаз.

Илья пожал плечами и как-то незаметно оказался после этого еще ближе, так что она ощущала его запах – одеколон, тальк, отдающее ароматом зубровки дыхание.

– Вы, если по-настоящему, не хотите бросать мужа, верно? И он, если по-настоящему, не хочет бросать вас. Верно?

– Наверное, – сказала Соня. – Но все так запуталось, Илья, так запуталось…

Илья легонько похлопал ее по руке – все ее тело отозвалось мгновенной дрожью. Этот красавец, который слыл среди женщин отчаянным сердцеедом и едва ли встречал у них большое сопротивление, еще никогда не прикасался к ней так, как сейчас.

– Бедная, бедная Сонечка, – сказал он. – Может, беда как раз в том, что еще… Еще недостаточно запуталось.

– Ох, Илья! – Она отпихнула его легким толчком, хихикнув, как девчонка.

Илья потянулся и томно развалился на кушетке.

– Ей-богу, правда, – сказал он. – Я не могу считаться специалистом мирового класса по семейным неурядицам. До сих пор удавалось избегать тенет супружеского блаженства. Ну, а если говорить о разочарованиях чужих жен, тут я, пожалуй, неплохо знаком с явлением. И должен сказать…

– Может, не надо, Илья?

– Может, и не надо. Но, с другой стороны, я порядком напился и могу отбросить благоразумие, если оно у меня есть… А это значит… – Он почесал в затылке. – Так о чем шла речь?

Соня рассмеялась.

– Зная вас, могу предположить, что о сексе, – сказала она.

– Конечно! В этом-то деле я могу считаться экспертом!

– Да вы просто хищник, Илья Сергеевич!

– Это я-то? – надменно сказал Илья. – Ничего подобного! Никогда не навязывался женщине против ее желания.

– У вас просто не было в этом необходимости.

– Это совсем не так! – воскликнул Илья. – Ну, женщины не обделяли меня своим вниманием, верно, но это не значит, что мне не приходилось воздерживаться от запретного плода!

– Да ну! Это от кого же?

– От вас, Соня Ивановна, – сказал он.

– От меня? – чуть слышно промолвила Соня. Приятный испуг вспыхнул у нее в груди, опустился по животу вниз и растаял предательским теплом. – Перестаньте, Илья, – мягко сказала Соня и протянула руку, чтобы опять оттолкнуть его. Но когда ладонь коснулась его груди,– то ли зубровка, то ли еще какая неведомая сила сыграла с ней странную шутку, и она не сразу отняла ладонь, ощутив биение его сердца.

– Я перетрахал не меньше трехсот женщин, – сказал Илья, глядя ей в глаза, – я был настоящим стахановцем !. Как истый герой соцтруда, я в сотню раз перевыполнял пятилетний план. Трахнуть любую для меня раз плюнуть. Но, честно говоря, у меня никогда не было женщины, которую уважал бы по-настоящему, как уважаю вас, мой верный друг…

– Ох, Илья, вы заврались, уши вянут! – томно возражала Соня.

– Я говорю правду! – воскликнул он. – Мы работали вместе, обедали вместе, пили вместе… Все степени близости, кроме одной. За чем же дело стало?

– Вы совсем пьяны, Илья Сергеевич!

– Да и вы хороши, Соня Ивановна!

– Что ж, трудно возразить…

– Тогда покоримся?

– Покоримся чему?

– Космической неизбежности, – буркнул Илья, крепко обхватил ее и прижался губами к ее губам. И на этом пришел конец ее размышлениям.

 

XIII

Видавший виды грузовичок-пикап стал взбираться на поросшие хвойным лесом отроги Скалистых гор, и Роберт Рид ощутил наконец, что попал в Америку своей мечты. Ту Америку, где битники, бродяги и хиппи голосуют на дорогах, пробираясь на попутных через Континентальный водораздел в сказочную Калифорнию. Как часто он читал об этом в старых романах в Париже! И теперь он здесь…

Позади остались Денвер и Новый Орлеан, Чикаго и Майами, Вашингтон и Нью-Йорк, и ужасные десять дней, избавившие его от многих иллюзий, в том числе от первоначального плана – воспользоваться карточкой компании "Эйр-Америка" и знакомиться со страной, прыгая зигзагами из города в город в общем направлении на Лос-Анджелес.

Ибо все, что он видел, помимо обшарпанных салонов отживающих свой век дозвуковых самолетов, облупленных аэропортов и грязных комнат в вонючих отелях, выстраивалось в бесконечную серию мрачных иллюстраций к современной американской действительности. Пожалуй, и сама сестрица Франя не придумала бы ничего более отрезвляющего.

Нью-Йорк оправдал свою скандальную славу полностью, и хуже того. Сотни воткнутых в небо башен – и закопанные в кишащий крысами мусор подъезды и нижние этажи. Изысканные рестораны – и лотки, с которых торгуют какой-то зажаренной на вонючем масле дрянью. У статуи Свободы каждого входящего ощупывали металлоискателями и обнюхивали в поисках взрывчатки, прежде чем пропускали на бесконечную винтовую лестницу, ведущую наверх, к короне. Центральный парк с палаточными городками и патрульными бронемашинами. Нищие и проститутки на Уолл-стрит, прямо напротив знаменитой биржи. Оживший кошмарный мультфильм о язвах американского капитализма! Побродив день, ночь и еще день, Бобби понял, что с него хватит, и полетел в Вашингтон на допотопном "Боинге-747", у которого через сорок минут после взлета заглох один из двигателей…

Вашингтон оказался попроще. В центре – относительно недорогие, вполне приличные туристские отели; по окраинам, которые Бобби видел из окна автобуса по дороге из аэропорта в город, – жуткие трущобы. Они напоминали лачужные города вокруг сияющих центров африканских столиц, и жили здесь тоже сплошь черные. Столица сделала ставку на туризм – единственный источник дохода, помимо государственных дотаций, и целая армия полицейских бесцеремонно охраняла мраморный центр от жителей окраин. Проверяли каждого чернокожего, если он был одет не по стандартам среднего класса. Так что центр города превратился в своего рода патриотический Диснейленд.

Бобби, как и большинство туристов, записался на двухдневную экскурсию. Его свозили к памятнику Вашингтону и провели по палатам сената. Он увидел мемориал Линкольна и мемориал Джефферсона, Белый дом и Арлингтонское кладбище. Вместе с группой бодро протопал по Национальному аэрокосмическому музею и Библиотеке Конгресса. Пентагон, Вьетнамский мемориал и памятник взорвавшемуся "Челленджеру" почему-то в программу не вошли. Экскурсанты обречены были слушать чванливую шовинистическую болтовню, словно все гиды бубнили по одной бумажке, как оно, наверное, и было. У памятника Джорджу Вашингтону туристам напоминали о его предостережениях насчет контактов с упадочной Европой. Аэрокосмический же музей символизировал новый образ – страны, имеющей на вооружении "Космокрепость Америка" и потому плюющей на весь враждебный ей мир.

Доджеровская куртка Бобби оказалась весьма кстати: экскурсанты, проглотив очередную порцию болтовни, принимались наперебой поносить коварных русских и вероломных европешек. Публика была заодно: Европа продала цивилизацию безбожному коммунизму, а последняя надежда человечества – американская военная мощь. Бобби понял, что ему здесь лучше помалкивать.

К ночи жизнь в Вашингтоне замирала; экскурсоводы недвусмысленно давали понять туристам, что покидать центральные кварталы опасно для жизни. Так что два вечера подряд Бобби смотрел телевизор в своей комнатушке в отеле, пока его не стало тошнить от американских программ – эротика вперемежку с бесконечными сериалами, прославляющими военные подвиги американцев: во второй мировой войне, в Корее, на Кубе…

Но из всех виденных Бобби городов самым впечатляющим оказался Майами. Он кишел солдатами сухопутных войск, моряками, летчиками, торговцами оружием, спекулянтами, шлюхами, политическими беженцами; здесь была главная база США по подготовке военных и политических операций в странах Латинской Америки и Карибского бассейна. Ни для кого здесь не было секретом, что большая группа военных кораблей вот-вот установит блокаду побережья Мексики. В переполненных барах догуливали моряки, галдели парашютисты, со дня на день ожидающие десантов на Веракрус и Мехико; морские пехотинцы уже вернулись из Венесуэлы и Аргентины; обогащенные лихими солдатскими историями, озверевшие от алкоголя, они были готовы выйти из бара и снова убивать – за Бога, за свою страну и просто так.

Здесь грезили о президенте, который сумел бы на деле осуществить доктрину Монро, угодную Господу Богу, и вышибить вонючих европешек с Бермуд, Кюрасао, Кайенны, Мартиники и вообще из Западного полушария. А потом надо будет еще разобраться с Канадой, которая до сих пор смеет входить в Британское Содружество. Бобби пробыл в Америке уже десять дней и, как все туристы из Франции, видел только города. Теперь между ним и Западным побережьем оставались только Феникс, о котором никто не мог сказать доброго слова, Солт-Лейк-Сити, по сей день считающийся оплотом мормонской теократии, да Лас-Вегас, о котором Бобби не хотел даже думать.

Но вот между Денвером и Лос-Анджелесом не было ничего или, как говорили в старину в Америке, "мили, и мили миль, и еще мили". И можно было поднять большой палец и отправиться на поиски другой Америки, которая где-то рядом, о чем неустанно твердило ему его сердце. Скалистые горы и Великая пустыня. Хребты Сьерра-Невады и пески Мохаве с редкими оазисами городов. Там раскинулась страна легенд, земля ковбоев, индейцев, погонщиков скота, кочующих племен хиппи и просто бродяг… До сих пор он был туристом – теперь пришло время искателя приключений, время американской мечты. Ну а если ничего не выйдет, всегда можно отказаться от этой затеи и в любом городе сесть на самолет.

Итак, Бобби вывел слово "Запад" на куске картона, решительно забросил за спину сумку и, встав на обочине шоссе с поднятым пальцем, стал ждать.

Так он простоял в чаду и зное целый час. С ревом проносились, не замечая его, междугородные электробусы, дальнобойные дизельные фургоны и чудовищные грузовики. Наконец, старенький пикап, доверху нагруженный унитазами и прочей сантехникой, съехал на обочину. Бобби кинулся к кабине.

– Куда ты на Запад собрался, дружище? – За рулем сидел крупный мужчина лет шестидесяти в поношенной ковбойской шляпе и грязном комбинезоне.

– До Лос-Анджелеса.

– Давай затаскивай задницу. До Вейла подброшу.

Водитель – он назвался Карлом – искренне посмеялся, когда Бобби спросил, не ковбой ли он.

– Вот уж за кого меня давно не принимали, так это за ковбоя. Уголовник – еще куда ни шло, если, конечно, приглядеться…

– Уголовник?

– Ну, вымогатель. Улавливаешь? Хо!

– А на самом деле?

– Чего там, Боб, я сантехник…

Карл разглагольствовал до самого Боулдера. Бобби помалкивал – разговор по большей части шел о "япошках" и "европешках", которые вечно дурят добрую старую Америку, и уже пришла пора дать им под зад, уж Карл-то знает, как… Уж он-то служил еще во вшивом Никарагуа и в Панаме, и ему повезло в армии – его поставили на туалеты, такая уж специальность хреновая, мать ее… а иначе можно было загреметь в джунгли, а потом крутить гайки на фабрике, зарабатывая, как последний ниггер…

Поеживаясь от таких рассуждений, Бобби помалкивал, хорошо представляя себе, что будет, если выяснится, что он и есть тот самый "европешка", да еще с русской матерью. Но когда пикап нырнул в зеленеющие отроги гор, Карл-сантехник перестал болтать, включил магнитофон – на кассете оказался Бетховен – и откинулся на сиденье. Вдыхая напоенный хвойным ароматом воздух, Карл мечтательно улыбался чему-то и время от времени рассеянно бормотал:

– Такого нигде не увидишь, дружище. Эту землю сотворил Господь. Сам Господь, мать его… Ох, люблю эти места! А представь себе, как раньше было – одни пастухи, ну, еще гризли, эх…

Они поднимались в горы все выше и выше, и Бобби показалось, что Америка, которую он узнал за последние десять дней, отступила, растворилась. Он вдруг ощутил свое родство с этим водителем – ветераном центральноамериканских войн, бывшим сортирным воякой.

Мало что изменилось с тех пор, как Колумб ступил на берег этого континента, здесь, среди легендарных диких просторов… С подъемом ландшафт менялся. Деревья становились все тоньше, потом остался только кустарник, а потом, еще выше, только жирная земля и черный камень, сланец.

– Вот он, Континентальный водораздел, черт побери, – проговорил Карл. – Это – крыша мира, разумеешь? Хребет этого чертова континента. Дальше все ручьи текут на запад. Тысячу раз проезжал здесь, и все равно – ох, здорово… Чертовы пионеры протоптали эту дорогу своими фургонами, на мулах и лошадях, разумеешь? Эти ребята ни хрена не боялись, а? Нам есть чем гордиться, черт побери! Боб, ты разумеешь, о чем я?

Бобби кивнул. В эту минуту он и понял и ощутил, что обретает что-то давно утерянное. И он изо всех сил пытался удержать это чувство.

Были только он, сантехник Карл и эти бесконечные просторы. Так было здесь всегда, и так всегда здесь будет, и ничего подобного нет ни в городах, ни в долинах.

– Да, Карл, – ответил Бобби. – Здесь гордишься, что ты – американец.

Карл довез Бобби до Вейла, некогда курортного местечка, выродившегося в уродливый промышленный городишко, оскорбляющий своим существованием этот величественный горный край. Там они расстались, и Бобби остался на развилке, где узкая дорога уходила с трассы в каньоны, – легендарная дорога в никуда.

Здесь он простоял целый час, нисколько этим не огорчаясь, пока его не подобрал здоровенный тягач с пустым прицепом. Водителем оказалась приземистая женщина с коротко подстриженными светлыми волосами. Поначалу Бобби даже принял ее за мужчину.

– Меня зовут Эсмеральда, хочешь – верь, хочешь – не верь, а раньше я была Эрика, это когда вертелась по барам. Новоарийский стиль, медные свастики и все такое прочее. Посмотрел бы ты на меня тогда, сразу бы лег! А потом я с этим завязала, приехала сюда и взяла свое старое имя, которое дала мне мамочка, и это правильно – ты понял, что я имею в виду…

Она рассмеялась: заметила, как беспокойно поглядывает на нее Бобби.

– Расслабься, мальчик, я тебя не съем, ты не в моем вкусе, меня зовут дизелем, хоть мой грузовик, ей-богу, на бензине, ни на чем другом не ездила… А сейчас я еду за бревнами, сворачиваю на Солт-Лейк, так что тебя только до развилки!

…Солнце уже клонилось к закату, когда водитель следующего грузовика высадил Бобби на берегу горной речушки, у бензоколонки. Еще была здесь лавка, стояло несколько машин и палаток.

– Послушай меня, Боб, – сказал шофер-негр на прощанье. – Сегодня не старайся ехать дальше. И завтра сиди, пока не найдешь попутную до самого Вегаса, иначе изжаришься заживо в пустыне.

Бобби заглянул в лавку, купил пару пластинок сыра, похожих на пластик, розовую колбаску, словно резиновую, яблоко, пшеничную булочку и банку пива – выбор был невелик. У продавца были длинные рыжие волосы, нечесаная борода того же цвета и огромный живот, нависающий над широким поясом. Все вполне в духе представлений Бобби о коренных жителях гор.

– Э… – смущенно заговорил Бобби, – не найдется ли у вас комнаты на ночь?

Лавочник пристально поглядел на Бобби из-за кассы.

– Неужели это место похоже на мотель, Ангелино? Я могу предложить тебе место у реки. Под открытым небом.

– Э… видите ли, у меня нет палатки. Даже спального мешка нет.

– Вот как! Ну и ну! – Трактирщик, похоже, удивился. – Держишь путь по нашим местам налегке? – воскликнул он с негодованием праведника.

– Пробираюсь в Калифорнию.

– Иисусе! – ужаснулся лавочник. – Комнаты у меня нет, – он изучающе посмотрел на Бобби, – но старый спальник найдется. Надеюсь, ты понял, что я не занимаюсь благотворительностью?

– Сколько?

– Я думаю вот о чем, юноша: как насчет несложной работы?

– Наверное, справлюсь.

Лавочник обвел его вокруг дома и открыл заваленную мусорными баками дверь. Внутри все было заставлено картонными ящиками с консервами. На грязном полу валялись старые коробки, ящики, банки и прочий мусор.

– Особой аккуратностью я не отличаюсь, – признался рыжий хозяин. – Вот, собственно, и все дело: картон расправляешь и складываешь в один бак, железки да банки – во второй. Это на сдачу. Все остальное сваливай в третий бак, там мусор. Потом подметешь. За час управишься и можешь устраиваться прямо здесь, а хочешь – бери спальник. По тебе видно, ты еще не спал под звездами в этой стране, не будь идиотом и не упусти возможность!

На самом деле работа заняла побольше двух часов, но Бобби не огорчался. Впервые в жизни он должен был заработать физическим трудом. Он ощущал себя частицей этих просторов, частицей этого западного края и его неторопливой жизни. Разумеется, он выбрал спальный мешок! На берегу реки Бобби съел свой ужин, любуясь пенящимся потоком, забрался в мешок и, блаженно-усталый после такого долгого и полного событий дня, лежал, глядя на звезды сквозь кроны деревьев.

Как же он был прав, что оставил города и аэропорты, подался, голосуя большим пальцем, на Запад по вольным дорогам Америки! Перед ним раскрылась иная страна – перед ним, занесенным сюда на ночь глядя сыном Парижа. Пионеры жили здесь, валили лес, разводили скот, сеяли и помогали друг другу задолго до того, как другие европейцы двинулись на Запад, через великий континент, и тоже стали американцами. Американский Запад и его народ в истинной сути своей не изменились со времен индейцев и ковбоев, и не изменятся, даже когда время начнет разрушать поселения землян на Марсе.

Убаюкиваемый журчанием американской реки под яркими звездами, Бобби впервые, с тех пор как ступил на эту землю, почувствовал себя счастливым. Он понял, что попал домой, что нашел наконец Америку своих снов, страну, которую он будет любить по-настоящему.

Наутро Бобби стал обходить палатки у реки, надеясь, как учил его негр, найти попутчиков через пустыню до самого Лас-Вегаса. Так он добрался до пожилой пары – пенсионеров Эда и Вильмы Карпентер, едущих в Долину Смерти. По их словам, даже в это время года там можно без труда подсесть на машину до Лос-Анджелеса.

– Ты же водишь автомобиль, сынок? – почти утвердительно осведомился Эд. – А то мы с Вильмой порядком намаялись за рулем – с удовольствием передохнули бы…

Бобби поперхнулся: он представился студентом из Лос-Анджелеса; вот влип…

– Боюсь, что нет, – смущенно промямлил он. – Никогда не учился.

Эд удивленно уставился на него.

– Учишься в Л-А и не умеешь водить машину?!

– Э-э… Я, видите ли, живу в общежитии, у меня велосипед…

Европейца это удовлетворило бы. Но, видя, что Эд такое

разъяснение почему-то не воспринял, Бобби поспешно добавил:

– Мои родители э… не очень богаты.

Эд посмотрел на Вильму, Вильма на Эда. Оба пожали плечами.

– Ладно, а почему бы тебе не попробовать? Машина, считай, едет сама, полицейских здесь не бывает. Всегда неплохо, когда есть с кем поговорить в дороге. Ну, как, Боб, сядешь за руль? Ты же калифорниец!

– Эд! – прикрикнула на мужа Вильма.

И Бобби усадили все-таки сзади, а за руль сел Эд Карпентер.

Машина была хорошая и удобная: электрический привод на все колеса, удобные сиденья, охладитель для воды, кондиционер, холодильник – "маленькая дорожная гостиная", как сказала Вильма. История ее хозяев была такая. У них был мебельный магазин в городе Голдене; после десяти лет торговли они едва заработали на оплату здания и в жизни не думали, что смогут накопить себе на старость. Но три года назад стали скупать весь их квартал, чтобы построить торговый центр, они получили хорошие деньги, заплатили по закладным и теперь ушли от дел – и вот, путешествуют, кое-что уже повидали, сейчас едут к своему сыну Биллу, капитану ВВС Соединенных Штатов.

Они казались и, наверное, действительно были симпатичными, добрыми людьми. К тому времени, когда машина спустилась с западных склонов Скалистых гор в пустыню, непритязательный рассказ об их жизни истощился, и они принялись за Бобби.

Этого момента он ждал с опасением; поездка обещала быть долгой, и ему не хотелось изощряться в выдумках перед этими честными и простыми людьми. Но куда было теперь деться? Так что он сочинил себе родителей: мать – учительница, отец – мастер на фабрике; простые люди, скопили немного деньжат и отправили сына в университет в Лос-Анджелес. Ему дали стипендию по основному курсу – всемирной истории, – может, он и сам будет платить за университетское образование, кто знает…

– Всемирная история? – переспросил Эд с оттенком сомнения. – И чему, интересно, они вас учат по этой истории?

– Простите?

– Я слышал, у них в Калифорнии преподают красные. Во всяком случае, так говорит мой Билли.

– Красные? Вы имеете в виду коммунистов?

– Эд! – попыталась придержать дискуссию хозяйка.

– Подожди, Вильма! Об этом болтают черт знает что, а вот мы сейчас узнаем от Боба, как оно есть на самом деле. Как там насчет этого, Боб?

– Насчет чего?

– Ну, например, правда ли, что вам, несмышленышам, яйцеголовые умники, помешавшиеся от любви к Европе, забивают мозги, будто русские победили во второй мировой войне?

– Ну… во всяком случае, они не говорят, что победили немцы, – неуверенно ответил Бобби.

– Конечно нет! Мы пришли туда и хорошенько вломили этому Гитлеру, а европешки только и делали, что подставляли фрицам задницу.

– Эд!

– А план Маршалла? Профессора говорили вам, что европешки выдурили у нас миллиарды и не вернули ни цента?

– Что?..

– Вот видишь, Вильма, Билл прав! Они ни хрена не учат наших ребят!

– Выбирай слова, Эд Карпентер.

– А Вьетнам? А вам рассказывали, как КГБ снабжал хиппи героином и устроил беспорядки в Чикаго?

– Не может быть! – Бобби засмущался.

– Вот-вот, так я и думал! Готов поклясться, – катил дальше Эд, – они не рассказали ребятам, как агенты КГБ в администрации Картера продали Панамский канал коммунистам. И как англичане устраивали тут у нас гражданскую войну, чтобы заграбастать наш хлопок. И как Фидель Кастро убил Джона Кеннеди…

– Не будь наивным, Эд, об этом студенты знают и так.

Хоть в машине и был включен кондиционер, Бобби бросало в пот, когда добряк Эд Карпентер излагал ему избранные места своей версии всемирной истории.

Мексиканцы вторглись в Техас и втянули Америку в мексиканскую войну… Британцы разожгли гражданскую войну, пытались превратить Южные штаты в марионеточное государство. Теодор Рузвельт не дал испанцам во второй раз захватить Латинскую Америку. Агенты коммунизма устроили биржевой крах в 1929 году и протащили в президенты своего Франклина Делано Рузвельта, а его жена Элеонора была сотрудницей КГБ… Старина Рональд Рейган поехал в Москву, где его загипнотизировал Горбачев, прошедший секретную подготовку в институте Павлова. Советские проникли в Объединенную Европу, чтобы создать свою мировую империю, а в космическом Спейсвилле они тайно строят европейскую "Космокрепость", чтобы потом шантажировать Америку…

– Учат вас этому в университете? – сурово вопрошал Карпентер.

– Боюсь, не совсем так, как вы говорите, но…

– Я так и думал, – торжественно провозгласил Эд. – Убедилась, Вильма? Билл был прав, ни хрена они их не учат!

– Я не позволю тебе браниться при мальчике! – строго перебила жена. – Что он о нас подумает?

Бобби чуть не рассмеялся вслух. Но потом погрустнел, чувствуя, что сказанное Эдом тяжело ложится на сердце.

Западные отроги Скалистых гор остались позади. Великая пустыня раскинулась под безжалостным знойным небом. Безжизненные просторы, голый камень, раскаленный серый песок и жуткая пустота, которой нет предела. Дорога здесь шла прямая как стрела, машин почти не было. Спустя час Эд съехал на обочину.

– Ну-ка, Боб, попробуй хоть здесь. Вот уж где ни один фараон не остановит!

Так Бобби оказался за рулем мчащегося через пустыню автомобиля. А Эд и Вильма вели свой нескончаемый разговор; ей, впрочем, лишь изредка удавалось вставить слово. А Карпентер распространялся то о величии пейзажа – американского! – и беспримерном мужестве пионеров, запросто преодолевавших пустыню на своих фургонах, то о продажных европешках, захватывающих американскую собственность. Он было вспомнил о зверях, чудом живущих в этих мертвых песках, но тут же соскочил на мексиканское правительство – они там преследуют честных американских землевладельцев, и очень скоро им всыплют по заслугам…

Бобби помалкивал. Несмотря на весь этот вздор, они ему по-настоящему нравились, Эд и Вильма Карпентеры. Их любовь к Америке была неподдельна и трогательна. Вот они даже позволили ему вести машину… Но ведь разглагольствования Эда дословно совпадали с глупостями, которые в Европе вкладывают в уста карикатурных американцев. Что же случилось с Америкой, если ее граждане и вправду стали такими? Как Америка дошла до того, что милые и добрые люди, Эд и Вильма, уверовали в этот бред?..

Вильма села за руль, когда до пригородов Лас-Вегаса осталось километров пятьдесят; на дороге появились рекламные щиты. Не доезжая до города, она свернула на кольцевую дорогу.

– Мы не поедем через Вегас? – спросил Бобби разочарованно.

– Господи, конечно нет! – ответила Вильма. – В центре кошмарное движение. Там сейчас полно япошек, спускают выдуренные у нас денежки. Да всякие проститутки и секс-лавки для извращенцев.

– Не стоит смотреть на все это такому симпатичному молодому человеку, как ты, – согласился с женой Эд. – Мы тебе покажем Долину Смерти, вот на это стоит посмотреть, ее никогда не забудешь, обещаю тебе, Боб!

Обогнув город, Вильма повернула на запад; там возвышалась гряда выжженных солнцем гор. Промелькнул небольшой городок, они поднялись еще выше, и там, на самом гребне, у Бобби перехватило дыхание. Внизу, среди скалистых склонов Сьерра-Невады, вытянулась эллипсом долина, некогда бывшая дном озера, а сейчас мерцающая в белесом полуденном зное как гигантский неземной мираж. В ее центре, подобно глазу чудовищного насекомого, сверкал и переливался огромный геодезический купол.

– Вот это да! – только и мог произнести Бобби. – Это как… вроде как не на Земле!

Эд Карпентер добродушно рассмеялся.

– Ну как, есть на что посмотреть? Самая низкая точка суши на планете, Боб, а летом здесь жарче, чем у дьявола в пекле.

Он показал рукой на далекий пик среди гор с другой стороны Долины.

– А там, совсем рядом, гора Уитни – самая высокая точка тут у нас, в основных штатах нашей Америки!

– Да, – тихо ответил Бобби. – Этого я никогда не забуду. И вас никогда не забуду за то, что вы мне его показали.

Карпентеры собирались остановиться в "Скотти Инн" – "крошечном отеле, где места заказываются за несколько недель", пояснил Эд.

– Тебе бы все равно там не понравилось, Боб, – добавил он. – Это же вроде приюта для пенсионеров. Молодежь предпочитает "Купол Драй Уэлс", там и комнат много, и утром легко будет с машиной на Лос-Анджелес.

– Мы были рады познакомиться с тобой, – сказала Вильма. – Удачи тебе в университете.

– И не позволяй красным дурить тебе голову! – добавил Эд, пожимая ему руку.

– Не позволю, Эд, – ответил Бобби. – Поездка с вами многое мне открыла.

Он не лицемерил и говорил без иронии, ибо Карпентеры преподали ему важный урок: люди, оказывается, могут верить самым дурацким слухам, сохраняя при этом доброе сердце. Наверное, многие из тех, кто забрасывал американское посольство в Париже дерьмом, были в обычной жизни такими же добрыми людьми, как Эд и Вильма. "Грязные политиканы", говаривал Джерри, его отец, и впервые Бобби показалось, что он понял смысл этой фразы.

Он вылез из машины и замер, обваренный зноем. Другая планета! Бобби показалось, что он ступил на поверхность Венеры. Почувствовал, как начинает саднить кожа, увидел, как горячий воздух струится над раскаленным металлом припаркованных автомобилей. Он простоял несколько секунд, впитывая новые ощущения, последний раз махнул рукой Эду и Вильме и вошел в "Купол".

Конечно, здесь работали кондиционеры, поддерживая приемлемую температуру. Пальмы, кактусы, большой бассейн, грубые хижины под деревьями. Было даже что-то вроде главной улицы, больше напоминающей Диснейленд. Все как в городке золотоискателей Дальнего Запада. Только новенькое.

Кругом толпилась молодежь, щедро демонстрируя густой бронзовый загар. Многие молодые люди были в плавках или пляжных трусах, а девицы прохаживались с обнаженной грудью.

Бобби решил первым делом снять комнату и направился к отелю, но парень за стойкой, нелепый в тесном ковбойском жилете и необъятной шляпе, заявил, что мест нет.

– Что же мне делать? – растерялся Бобби.

Псевдоковбой смерил его взглядом и протянул:

– Пока не застолбишь телку, можешь оставить барахло здесь. У такого симпатичного парня, как ты, не будет проблем с койкой.

– Ты шутишь?

– Это ты шутишь, приятель. А зачем еще было тащиться сюда?

За неимением лучших возможностей Бобби пришлось отправиться в салун. Он и в Париже не был великим сердцеедом, успехи можно было пересчитать по пальцам одной руки. Салун был тоже сработан под Дальний Запад. Деревянные стены, пол посыпан опилками. Длинная стойка из дерева с медью. Все три бармена будто только что сошли с экрана ковбойского фильма. Среди загорелых парней в трусах и молодых полураздетых женщин Бобби чувствовал себя круглым идиотом в своих джинсах и куртке. Нервно оглядевшись, он нашел свободное место с самого края стойки. Бармен глянул на него с усмешкой, но хоть документов не спросил.

Бобби допивал бокал водянистого американского пива, когда женский голос произнес рядом:

– Один "кир".

Впервые после Парижа Бобби услышал знакомый жаргон.

– Один… что? – переспросил бармен.

– Не выдергивайся, гринго: один "кир"!

Через свободный табурет рядом с Бобби перегнулась девушка – ее голые груди покачивались в сантиметре от его руки. У нее были длинные светлые волосы, выгоревшие на солнце, и от нее исходил мускусный запах загара. Она была примерно его возраста.

– Так как же, черт побери, вам готовить? – переспросил бармен.

Бобби решил рискнуть:

– Стакан белого вина и немного черносмородинового ликера.

Девушка одарила его лучистой улыбкой.

– Вот это брэки! – воскликнула она. – Гражданин мира в куртке от Доджера, и где? В самом логове гринго!

– Я… э… жил немного во Франции. – Инстинкт подсказал Бобби лучший ответ.

– Ты жил в Европе? – Девушка тут же уселась рядом с ним.

– Приготовь два, – велела она бармену. – Мне и месье в куртке от Доджера.

– Боб, – представился Бобби.

– Эйлин. Как же тебе, Бобби, удалось вырваться в Европу?

Бобби засомневался. Еще ни от кого в Америке он не слышал про Европу ни единого доброго слова. Нет уж, надо идти до конца!

– Я там родился, – сказал он. – В Париже.

– В Париже? – завопила она, прижимаясь к Бобби. – Вот это дела! Могла ли я подумать, что доведется трахнуться с парижанином!

– Я, собственно, и не француз, – опешил Бобби. – То есть мой отец американец, и у меня американский паспорт, а гражданства нет…

– Ты отлично подойдешь, – объявила Эйлин. – Вот увидишь! Слышишь, Бобби, расскажи-ка мне про Париж!

После трех "киров" он с этим более или менее справился, опустив все, что касалось русской матери, сестры, поступающей в Гагаринский институт, и, конечно, истинных причин отъезда отца из Америки. Зато пересказал подробности парижской ночной жизни и поездок на Лазурный берег, упомянув и общение с изощренными француженками.

– Что же ты делаешь в старой, скучной Калифорнии?

К этому времени они были совсем тепленькие и Эйлин голой рукой обнимала его за плечо.

– Я поступлю в американский университет. В Лос-Анджелес или Беркли, еще не решил.

– Ну ты даешь! Конечно, в Беркли! – воскликнула Эйлин. – К черту Л-А! Я там выросла и лето провожу там у родителей. Тамошние парни – это шайка гринго, ты там всех возненавидишь!

– Ну…

– Слушай, а ты не хочешь накормить меня обедом и послушать обо мне?

– Конечно, – ответил Бобби.

– Колоссально! А вот тебе задаток. – Тут Бобби получил такой поцелуй, что воспалился окончательно.

Они отправились в китайский ресторан, и там за свининой му шу, омаром в черном бобовом соусе и яйцами фу юнг Эйлин взяла разговор на себя. При этом она ловко управлялась одной рукой с палочками для еды, а другой под столом держала Бобби за бедро.

У родителей Эйлин Спэрроу свой дом в Беверли-Хиллз, а сейчас отец, агент по продаже недвижимости, хочет приобрести участок в Нижней Калифорнии. Возможно, скоро так разбогатеют, что переберутся куда получше. Из этого, конечно, не следует, что она сама – гринго. Родителей ведь не выбирают, так? Она поступила в прошлом году в Беркли и сейчас специализируется по английскому языку. Она там сошлась с красными, они не шовинисты-гринго, и настоящий француз из Парижа, особенно если он тоже немножко американец, им очень понравится. Она едет в Беркли в следующий понедельник, а до этого Бобби может пожить в комнате Тода – брат сейчас в армии… А маме с папой они скажут, что Бобби ее однокурсник, и ради всего святого, чтоб он не ляпнул, что был в Европе: папаша ненавидит европешек. И надо обязательно надеть «доджера», папа обожает тип-топ, экстра-класс…

– Отлично! – сказала она за миндальным печеньем. – Давай плати, а то нас не выпустят, и пойдем ко мне, хватит!

Бобби еще не встречал такой девушки и никогда не мечтал о такой девушке, чтобы она сама заплатила за выпивку, сама познакомилась и сама потащила его к себе.

Комната, кстати, была самая обычная – телевизор, шкаф, два ночника и водяная кровать, но Бобби не воспринимал обстановки. Он ошалел, возбуждение достигло болезненного предела, и, казалось, сейчас все у него лопнет.

Едва закрыв дверь, они свалились на кровать, и вскоре Бобби осознал, как неправдоподобно, восхитительно происходящее, он хотел, чтобы это длилось вечно.

– Неплохо, – одобрила и Эйлин. – Можно бы чуть подольше, но для начала неплохо…

Любовью на разные лады они занимались довольно долго. Бобби чувствовал себя хоть и расслабленным, но мужественным и готовым на большее. Лежал рядом с ней, сонный и довольный, и вдруг рассмеялся.

– Ты что, Бобби?

– Я подумал, – ответил он, – что в Париже всегда мечтал поехать в Штаты и узнать, что такое быть настоящим американцем. И вот я здесь, и чему я учусь?

– Ух, какой ты лапушка! – взвизгнула Эйлин. – В Беркли тебя полюбят, лягушонок-гринго!

Билли Аллен: Я не понял, сенатор…

«Ньюспик», ведущий Билли Аллен

Карсон (республиканская партия): Еще не сенатор, Билли. Народ великого штата Техас будет голосовать за меня только в ноябре.

Билли Аллен: Ну хорошо, конгрессмен или будущий сенатор, кто бы вы ни были, Гарри, как могло получиться, что мы скупили облигации мексиканских займов, хотя известно, что они в цене туалетной бумаги? И почему вы поддержали эту безумную идею, тем более в год выборов?

Карсон: В противном случае пострадали бы многие банки и частные вкладчики в Техасе.

Билли Аллен: Но это сделано за счет налогоплательщиков! Многие просто потрясены тем, что мы помогаем стране, притесняющей американцев в Нижней Калифорнии. И люди убеждены, что мексиканцы не выполнят своих обязательств и нам придется все расхлебывать. Я хочу сказать, не…

Республиканец Карсон: Мы не Объединенная Европа, а Мексика не США. Если у них не найдется наличных, мы всегда возьмем свое на оплате торговых сделок, а может, и недвижимостью.

Билли Аллен: Вы имеете в виду вторжение в Калифорнийский залив?

Республиканец Карсон: О, я бы не стал называть это вторжением, Билли. В конце концов, если вам заложили недвижимость и владелец не выплачивает положенного, единственный способ защитить свои интересы – это забрать свое имущество, не так ли?

 

XIV

Эйлин страшно удивилась, услышав, что у Бобби нет водительских прав, даже европейских; впрочем, они скорее всего сослужили бы плохую службу.

– Ишь, шумный-умный! – заявила она, когда Бобби хотел сесть за руль. – Это тысяча долларов штрафа и тю-тю права на три месяца! Папочка меня просто убьет!

Машину – маленький двухместный "шевроле-электроспорт" – пришлось вести ей самой; когда спидометр показал сто миль в час, она велела Бобби "убрать руку откуда не надо". Выехав на шестиполосную автостраду в сторону Лос-Анджелеса, они словно пересекли невидимую границу. Машин стало гораздо больше, в правом ряду потянулись тягачи, груженные военной техникой. А в небе жужжали патрульные вертолеты, военные самолеты с грохотом рвали воздух на сверхзвуковой скорости.

Через сорок минут после Сан-Бернардино пошли рекламные щиты, потянулись первые домики, проволочные заборы заводов, торговые центры с автостоянками. И смог, словно густая пелена, начал смазывать очертания пейзажа.

– Добро пожаловать в Лос-Анджелес, – пропела Эйлин.

– Это уже Л-А?

Эйлин рассмеялась.

– Можешь считать, да. Дальше будет все то же и еще хуже! Так оно и оказалось. Бобби почувствовал в воздухе нечто новое, с чем он еще не встречался в Америке, и это был не только смог. Еще и сплав маниакальной энергии, лихорадочного движения и безумного желания любой ценой немедленно достичь цели.

– Не похоже на Восток, – пробормотал Бобби.

– Похоже на Южную Калифорнию, – засмеялась Эйлин. – Запомни, это не похоже ни на что. Это другая планета, это деньги ! Пока япошки и европешки разоряли и раскупали остальные штаты, все золото соскользнуло сюда. Видно, карту Штатов приподняли за уголок – за штат Мэн. Там черт-те что, а здесь делают все! Мировая столица шоу-бизнеса. И биотехнологии, к которой правительство никогда не подпустит иностранцев. – Взгляд ее стал злобным. – Но главное, почему здесь золото, – это война! Деньги правительство высасывает по всей стране, а выходит эта труба здесь. Так повелось еще с тех времен, когда добрый старый Ронни Рейган перестал сниматься в ковбойских фильмах. «Космокрепость Америка»! Эдвардс! Ванденбург! Бомбардировщики! Танки! Напалм! Оружие! Мы вытаскиваем его отовсюду и отправляем в Латинскую Америку, там это все сгорает, и они приезжают за новой, еще большей партией. Патриоты-гринго набивают карманы звонкой монетой!

– Ужасно, – пробормотал Бобби.

– Рассказываешь! Ты еще не видел моего папашу!

Миновав еще одну огромную промзону, проторчав полчаса в чудовищной автомобильной пробке, миновав Беверли-Хиллз с его роскошными отелями и невероятно дорогими магазинами и ресторанами, они наконец еще раз свернули на юг и попали в другой мир: безукоризненно прямые тенистые улицы, большие ухоженные дома – в стиле Тюдор, в псевдоиспанском стиле, даже в средневековом. На протяжении нескольких кварталов – ни табачной лавки, ни кафе, ни магазинов. И почти нет людей на тротуарах.

Они подкатили к фантастическому строению; спроектировать такое мог сумасшедший иллюстратор детских книжек. Двухэтажный замок эпохи Тюдоров с башенками и парапетом. У входной двери – имитации подъемного моста, лебедки и цепей.

– Я девушка скромная, – сказала Эйлин, нажимая кнопку звонка, спрятанную среди медных выкрутас, – но такого дома больше нигде нет.

За дверью мрачно ударил чуть не Биг Бен, и спустя несколько мгновений на пороге появилась средних лет дама в асимметричной красно-зеленой юбке и такой же блузе без рукавов. Ровный искусственный загар, прическа, напоминающая римский шлем.

– Эйлин! – воскликнула она и поцеловала дочь в обе щеки. – Киска-кис! А это кто? – Она недоверчиво повернулась к Бобби.

– Это Боб Рид, мой однокурсник из Беркли, он навещал родных на Востоке, и сейчас едет назад, и я сказала, он может у нас остановиться, пока мы не двинем дальше, и все будет в порядке…

– В комнате Хода, – промолвила миссис Спэрроу довольно холодно.

– Ну, мам, – застонала Эйлин. – Я же не притворяюсь девственницей.

– В комнате Тода!

– Все в порядке, миссис Спэрроу! – поскорее сказал Бобби. – Ваш дом – ваши правила.

– Какой приятный молодой человек! – Миссис Спэрроу одарила Бобби вымученной улыбкой и пустила их в дом.

На большом кожаном диване в затемненной гостиной сидел напротив видеоэкрана подстриженный воинственным ежиком человек в зеленой куртке без рукавов и защитного цвета шортах.

– Привет, па! – Это Бобби, он возвращается в Беркли. Он остановится у нас. Бобби, это папа.

Мистер Спэрроу поднялся с дивана и пожал руку гостю.

– Дик Спэрроу. Я смотрю тут новости, все неплохо! Вы не против – досмотрим до конца? – Был он высок, широк в плечах и выглядел весьма спортивно, несмотря на намечающееся брюшко.

Бобби сел в дальний от хозяина угол дивана, Эйлин расположилась между ними. Диктор вещал с экрана с мрачной торжественностью в голосе:

"У мексиканского правительства есть всего месяц для необходимых внешнеэкономических операций по выплате долга либо для предложения приемлемой альтернативы…"

– Альтернативы! – завопил Дик Спэрроу. – Например, пять миллионов тонн дерьма?

На экране возник авианосец в окружении крейсеров и эсминцев.

"Одновременно, – продолжал диктор, – в Сан-Диего прибыли подразделения Тихоокеанского флота. Как нам сообщили, они получат подкрепления морской пехоты и восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии…"

На экране разрывы снарядов терзали песчаные дюны; морская пехота высаживалась на берег; самолеты-штурмовики на бреющем полете расстреливали безжизненное побережье.

– Что происходит? – изумленно спросил Бобби.

– Что происходит? – Дик Спэрроу пристально на него посмотрел. – Где ты был, мальчик?

– Уф. Я… был в пути!

Спэрроу неодобрительно покачал головой.

– Происходит то, что мы наконец решили войти!

– Войти? Куда войти?

– Ты что, серьезно, парень? Ты не знаешь? Мы шлем в Залив наших маклеров! Правительство скупило мексиканский долг по двадцать центов за доллар; по-моему, это еще дорого. Сейчас фасольникам придется раскошелиться. А если они не потянут, а они не потянут, у них нет денег даже на собственную армию, мы заберем Залив в качестве компенсации!

"В Мехико президент отказался от комментариев, – вещал экран. – Министр обороны Мексики уверяет, что территориальная целостность страны будет защищена…"

– Хлопушками! – погрозил экрану Дик Спэрроу. – Фасольники не продержатся и недели, ставлю в Вегасе шесть против четырех!

Военно-дипломатические демарши хозяина были прерваны его супругой: миссис Тони Спэрроу вошла с подносом – бутылка, солонка, низенькие бокалы и тарелочка с нарезанным лимоном.

"Одновременно в Страсбурге Европарламент принял…"

– Долбаные европешки! – завопил Дик Спэрроу. – Они тоже свое получат!

"В напряженной гонке на приз Американской Лиги, – спокойно продолжал ведущий, – Конакава одержал победу в девятом заезде, и таким образом Майами…"

Дик Спэрроу хлопнул по кнопке, и экран погас. Он разлил по стаканчикам крепко пахнущую жидкость, лизнул руку, посыпал это место солью, снова лизнул, опрокинул стопку и впился в лимон.

– За великую Калифорнию! – провозгласил он.

– Папа скупает пустыню к северу от Энсенады, – пояснила Эйлин.

– Уж можете в это поверить! – подтвердил хозяин. А что, Бобби, у твоих родителей есть деньги? Я могу устроить вам сотню акров всего в семидесяти милях от Ла Паса, но надо поторопиться, потому что лучшее давно продано, а когда наши мальчики войдут…

– Папа!

– Давай-ка, сынок, выпей! – Дик Спэрроу вручил Бобби стопку и солонку. – За смелых парней, которые принесут нам богатство! За большую Калифорнию! За большие события!

Бобби поморщился, но все же посолил руку, лизнул ее и опрокинул в себя весьма крепкую жидкость, после чего тоже впился в лимон. И не стал отказываться, когда хозяин разлил по второй. Бобби понял, что здесь это будет ему необходимо.

…Обед состоял из огромных порций салата – в основном из незнакомых Бобби тропических фруктов, жареного цыпленка в остром коричневом соусе, шоколадного торта и жутких сентенций оголтелого господина Дика Спэрроу.

После обеда миссис Спэрроу показала ему комнату Тода на втором этаже, увешанную плакатами и фотографиями военной техники. Потом они вчетвером посмотрели кошмарный фильм "Война за свободу" – еще одну версию современной истории, согласно которой Америка одержала победу во Вьетнаме благодаря вполне законному применению тактического ядерного оружия. Дик Спэрроу не умолкал; он орал насчет недвижимости в Латинской Америке, европейского загнивания, американского возрождения, золотого будущего Калифорнии и чтоб япошек поставить на место.

Наконец супруги Спэрроу удалились, оставив Бобби и Эйлин одних.

– Ну и дела, – пробормотал Бобби.

– Папа хорош, а?

– Как ты все это терпишь?

Эйлин рассмеялась:

– Не так уж и терплю. С чего б я, по-твоему, училась в Беркли?

– Пробудем в Л-А еще три дня, и я кое-что тебе здесь покажу; будешь знать, по крайней мере, какая чаша тебя миновала, – сказала Эйлин после завтрака. – Начнем с университета.

Они прошли немного пешком, спустились в подземку и вышли через две остановки напротив входа в обширный кампус*.

*Кампус – территория и здание университета.

– Все задумано так, – пояснила Эйлин, – чтобы приучить студентов пользоваться подземкой, но уважающий себя троянец скорее погибнет, чем поедет на чем-нибудь, кроме собственной машины.

– Троянец?

– Это название бейсбольной команды. Наверное, по имени какого-то древнегреческого шовиниста? А еще это марка презервативов, правда?

Лос-Анджелесский университет являл собой огромное скопление низких зданий и невысоких башен; походило это скорее на заводскую территорию, чем на студенческий центр, как представлял его Бобби. Мрачного вида мексиканцы средних лет за несколько долларов возили студентов из здания в здание на велосипедах с колясками.

– Почему они сами не ездят? – спросил Бобби. – Университет действительно огромен!

– На велосипедах-то? – воскликнула Эйлин. – Это тебе не третий мир, здесь живут американцы. Гринго!

Побродив по городку, они позавтракали чем-то отвратительным в одном из университетских кафетериев.

– Это отобьет у тебя последнее желание тут учиться, – сказала Эйлин.

Бобби уже начал кое-что понимать. Гигантский кампус был набит битком: в нем училось около шестидесяти тысяч человек, по большинству – выходцы из стран третьего мира. Аккуратно подстриженные, в джинсах или шортах и фирменных "троянских" рубашках, они группами, с мрачным видом, маршировали из здания в здание. Поражало количество студентов в военной форме – многие оплачивали четыре года учебы четырехлетней службой в армии.

– Это не совсем то, что я ожидал увидеть… – пробормотал Бобби.

– А что ты ожидал?

– Не знаю. – Он пожал плечами. – Это больше похоже на какую-то фабрику.

– Так оно и есть! – согласилась Эйлин. – Фабрика по превращению инженеров, техников, солдат и всех прочих в колесики Большой Машины Зеленых Бумажек.

Назад возвратились тоже на метро. Матери не было дома – уехала за покупками или еще за чем-то, и они смогли заняться любовью в комнате Эйлин, что несколько скрасило им время. Но мысль о предстоящем обеде наполняла Бобби ужасом.

– Ладно, поедем в город, – согласилась Эйлин.

Они побывали в огромном Чайна-тауне* – скопище восточных лавок, голографических шоу и китайских ресторанчиков, вкусно поели. Прошлись по Голливудскому бульвару, глазея на кинозвезд, гуляющих по тротуарам.

* Чайна-таун – "китайский город" – принятое в США название кварталов, заселенных китайцами.

– Поездка сюда не считается, – заявила Эйлин, – если не посмотреть Малхолэнд Драйв.

Они покатили дальше, в горы, через Голливудские холмы – цепь невысоких гор, застроенных странными домами, иногда висящими над обрывами ущелий. Малхолэнд Драйв оказался дорогой, идущей высоко вверху, по хребту Санта-Моника. Она протянулась отсюда до океана и тоже шла над обрывами. Одно из последних мест в окрестностях Лос-Анджелеса, где ловкачам не дали понастроить всякой халтуры, объяснила Эйлин. Она была убеждена, впрочем, что папаша сюда вот-вот прорвется. Эйлин остановила машину на утрамбованной несколькими поколениями автомобилистов площадке. Они вышли.

Темные плечи гор опускались в обширную долину, от края до края усыпанную миллионами сверкающих огоньков, словно гигантская светящаяся медуза. Нескончаемыми потоками неслись навстречу друг другу красные и белые огни автострады. Над всей долиной сияло золотое зарево, вытесняя черноту ночного неба. И там, в вышине, медленно плыли огни самолетов и вертолетов.

Бобби казалось, что перед ним огромный, сотворенный человеческими руками организм – безмерный, полный энергии, пульсирующий и неизъяснимо живой.

– Ч-черт! – выдохнул Бобби, чувствуя победоносную и безумную силу этого зрелища.

В этот момент он понял, что такое – быть американцем; ощутил себя частью этой страны, ее судьбы, ее будущего – к добру или худу. Страны, сохранившей пусть искаженный и изломанный, но великий созидательный дух.

– Ну, поехали. – Эйлин дернула его за рукав и потянула в машину.

– Чего? – Бобби еще не пришел в себя.

– Поехали! Нам пора испробовать все, что здесь полагается!

– Чего там еще пробовать?

– Трахнуться в машине. Народ ездит сюда для этого уже сотню лет, понял?

Бобби несколько опешил – двухместная машина Эйлин была явно тесновата, но ему, уже в который раз, пришлось подчиниться.

В субботу Бобби уговорил Эйлин сходить на бейсбол. В понедельник они уезжали в Беркли, и это была последняя возможность увидеть Доджер-стадион. Зрелище стоило затраченных усилий, во всяком случае, для Бобби. Стадион Доджера был одним из трех, где большие соревнования проводились на естественном покрытии, да и публика представляла немалый интерес. В центральном нижнем секторе чинно расселись разодетые англосаксы, ошеломительные шлюхи и настоящие телевизионные знаменитости. На открытых трибунах бесновались мексиканцы и черные, благоразумно поделившие между собой секции. Отдельно, наверху, сидели военные, пришедшие на матч за полцены. Остальная часть стадиона досталась организованным болельщикам. Тысячи людей поднимали щитки, из которых складывались картинки – эмблема Доджера, реклама, американский флаг и даже машущий крыльями орел – с герба США.

…В воскресенье один из школьных друзей Эйлин пригласил их на пляж в Малибу. Рано утром они влились в кошмарный транспортный поток, спустя полтора часа с трудом отыскали стоянку, переоделись в машине и отправились бродить по пляжу в поисках своей компании.

– Запомни, Бобби, ни слова о Париже или Европе, – предупредила Эйлин, когда они увидели большой надутый гелием красный шар, под которым их ждали. – С большинством из этих балбесов я училась в школе в Беверли-Хиллз, это шайка гринго, и я не хочу, чтобы все кончилось мордобоем.

Человек двадцать расположились на полотенцах вокруг металлического бочонка с пивом, болтали, загорали, пили и ели под звуки ужасающего военного марша из приемника. Здоровенный светловолосый парень по имени Тэб приветствовал Эйлин тычком и крепким объятием, налил им пива, потом Боба представили компании, и он повторил накатанную версию возвращения в Беркли – после поездки к родным.

Потянулся долгий, ленивый солнечный день – хороший, по представлению Бобби, день на пляже Южной Калифорнии. Бобби плавал. Немного осрамился, пытаясь управлять серфбордом – доской с мотором, постоянно с нее падал, нахлебался тихоокеанской воды. Нырял с Эйлин. Играл в замедленный волейбол огромным мячом, накачанным смесью воздуха с гелием.

И, как все прочие, пил. К тому времени, когда солнце стало клониться к зеркалу океана, компания изрядно нагрузилась. Кому-то стало худо, на игры уже не тянуло, началась пьяная тягомотина. Долго и раздраженно о чем-то спорили; у Бобби от утомления пропал дар речи. Жаловались на каких-то неизвестных ему учителей. Долго и противно перебирали, кто, когда и с кем… Бобби молча лежал на полотенце рядом с Эйлин, выпивая, когда ему наливали, и бездумно глядя в синеющее небо.

– Слышали, Билли в восемьдесят второй десантной…

– Там ему отстрелят толстую задницу!

– Мой отец говорит, фасольники разбегутся без единого выстрела.

– Чушь! Будет такая мясорубка…

– А отец говорит, ветераны Залива получат по сорок акров, он меня чуть не сожрал, когда узнал, что я не записался.

– Да брось ты. Фасольники не выдержат и недели, это уж точно.

– Так у них же коммунистический режим!

– Ну и что? Русские и пальцем не пошевелят. Они даже на своих кубинцев положили! Не подняли ни одной ракеты. Очень носятся с европешками.

– А я говорю, будет мясорубка. Война продлится не менее шести недель. Мой отец говорит, что все уже решено. Фасольников без боя не отпустят.

– Кто?

– Оборонный комплекс, болван! Уже подписаны контракты на содержание армии в условиях войны. Сумасшедшие бабки. Кстати, там позарез нужны люди.

– На временную?

– На несколько недель. Сотня в час – двойной оклад. В выходные – тройной.

– Слушай, а это неплохо…

Перемена темы привлекла внимание Бобби. Он уже немало наслышался циничных мерзостей от Дика Спэрроу и других, но когда это говорят твои сверстники, с которыми ты только что играл в волейбол, плавал, выпивал, – такое не укладывалось в голове. А собутыльники зашевелились:

– Слушай, твой старик сможет меня устроить?..

– Эй, Эдди! Твой папаша ведь работает на "Коллинз", а? Они берут на временную?

– Могу узнать…

Бобби не выдержал:

– Слушайте, ребята, я не верю, что вы это всерьез.

Батч, огромного роста детина с короткой прической, широко улыбнулся:

– Конечно, всерьез. Если хочешь, я и за тебя могу замолвить словечко. Сотня в час – неплохие бабки!

– Чушь собачья! – выпалил Бобби. Эйлин ткнула его в бок. – Вы что, в самом деле готовы идти на оружейный завод?

– Бобби, замолчи, – шипела ему в ухо Эйлин.

– Делать оружие, чтобы им убивали людей за то, что они хотят жить по-своему?

– Чушь! Любому известно, что Мексика оттяпала Залив во время гражданской войны. Это сделал бандит Панча Вилья со своими ублюдками. Мы имеем полное право забрать то, что было нашим, – так говорится в доктрине Монро!

На Бобби наседали уже несколько парней.

– А ты что, коммунист?

– Слушай, Эйлин, твой дружок, похоже, красный из Беркли!

– Да он фасолышк!

Ситуация, похоже, грозила стать неуправляемой.

– Он из КГБ, их в Беркли пруд пруди, мой отец знает…

– Держу пари, этот болван будет защищать и европешек!

– Что скажешь, Бобби, европешки, которые растащили у нас половину Америки и продали долбаным русским, – они тоже люди?

В памяти Бобби всплыли разъяренные лица у американского посольства в Париже. У этих молодых американцев, уставившихся на него под безоблачным калифорнийским небом, – те же лица. Там толпа скандировала у посольства:

«Американцы – убийцы! Американцы – убийцы!»

Здесь кричали:

– Они не люди, они фасольники!

– Бобби, малыш, в пасть долбанные европешки – люди, по-твоему?

– Ядерными их, чтоб горели голубым!!

– Пусть жрут антипротоны!

Это гремело в ушах как эхо парижских воплей. Это его перевернуло. Где же разница между теми шовинистами и этими?! Но засранцы начали убеждать его, что то, что он считал ложью, – правда!

Эйлин схватила его за руку, и он не отстранился. Но бульшая часть его – лучшая часть – не могла молчать; он не мог не ответить этим дерьмюкам. Он должен сделать это для родителей, для себя самого и – каким-то образом – для Америки.

– Как вы можете в это верить? – закричал Бобби, вскочив на ноги. – Вы же сами как безмозглые гринго! Как шовинисты, которыми нас пытаются представить! Американцы не могут быть такими, вы не имеете права быть такими!

– Какой ты, к чертовой матери, американец? Комми, коммунист! Фасольник несчастный! Красный из Беркли! Катись в свою Москву, там тебе место!

– Мальчики! – простонала Эйлин материнским голосом. – Хватит! Вы так надрались, что и подраться не сможете, вы только наблюете друг другу в рожи!

Некоторые девушки рассмеялись, момент для драки был упущен.

– Пойдем, Бобби! – Эйлин потащила его за руку. – Нам пора!

Покачиваясь и осознавая, как он пьян, Бобби позволил увести себя к машине. Одноклассники Эйлин, лежа на полотенцах, опять передавали друг другу бутылки и смеялись чему-то своему.

– Извини, Эйлин, – пьяно бормотал Бобби. – Что случилось с Америкой? Я вовсе не хотел…

– Я же говорила – это шайка шовинистов. Очень даже запросто могли тебя убить! Они долго поднимались по дороге, вьющейся меж бурых холмов. За перевалом открылось плато. Там она остановила машину, они прошли на край утеса. Янтарно-оранжевое солнце уже наполовину скрылось в зеркале океана. В долине загорались огни Лос-Анджелеса. Далеко внизу сумасшедший город еще корчился от жары и страстей. Теперь Бобби знал: что-то повернулось к худу в этом городе, черные дела скрывались под огненным плащом. И все же город был прекрасен – как сама Америка. И когда солнце нырнуло в океан и край тьмы надвинулся по воде на город, показалось, что сверкающие огни двинулись от земли ввысь, бросая вызов звездам – прекрасный свет, великолепный и гордый, как сама Америка. Свет, который совсем еще недавно сиял всему миру как надежда.

Неужели Лос-Анджелес и вся Америка медленно сползают назад, погружаются в первобытную тьму? Чтобы, как легендарная Атлантида, найти забвение под океанскими волнами?

Бобби не знал ответа. Как и предначертанный ему путь, истина терялась в тумане.

Умышленное нарушение суверенитета Мексики

«Известия Мехико»

Правительство Мексики не станет всерьез рассматривать американское предложение о погашении нашего внешнего долга в обмен на уступку Калифорнийского залива. Те, кто предупреждает, что это грубо завуалированный ультиматум, абсолютно правы. Но заявлять, будто нам ничего иного не остается, кроме как принять неизбежное, – откровенное предательство! Да, у агрессоров-янки есть самолеты и корабли. За ними военное превосходство, и не исключено, что у них достанет сил осуществить свои грязные планы.

Но если у ста миллионов мексиканцев можно отнять их землю, как уже было в 1845 году, никогда и никто не сможет сказать, что у нас отняли честь. Мы должны стойко встретить невзгоды. И мы будем драться, не щадя жизни, за каждый сантиметр нашей священной земли.

 

XV

Дорога в Сан-Франциско оказалась для Бобби сплошным разочарованием. Эйлин не захотела ехать по автостраде вдоль тихоокеанского побережья.

– Это займет вдвое больше времени, – пояснила она, – и там ты не сможешь сесть за руль.

И они помчались по другой дороге, через Сан-Хоакин – по бесконечной прямой автостраде, по ровной, как стол, доли мимо бесконечных полей, на которых колосились под безжалостным солнцем хлеба. Все – от поливки до уборки зерна делали здесь механизмы; люди только наблюдали за ними. Все это никак не отвечало романтическим представлениям Бобби о фермерских хозяйствах и больше походило на гигантскую фабрику продовольствия. Или еще хуже – на войну против cамой природы.

Чем дальше на северо-восток, тем сильнее менялся ландшафт, стало прохладнее и зеленее. Снова потянулись фабричные постройки, торговые центры, заправочные станции, площадки с выставленными на продажу автомобилями, закусочные и плакаты. Они приближались к Сан-Франциско. Наконец, с забитой машинами автострады открылся голубой простор залива золотящийся в лучах вечернего солнца. Далеко внизу белели паруса яхт, двигались, словно игрушечные, катера, оставляя за собой пенящийся прямой след, как самолеты в воздухе. Далеко на северо-западе Бобби различил мост Золотые ворота, призрачно возвышающийся над клубами тумана.

– Вот это настоящая Калифорния! – заявил Бобби.

– Только не здесь, не в Окленде, – откликнулась Эйлин. – Фу!

Между автострадой и голубым заливом открывалась еще одна – поистине отвратительная – картина, которую Бобби старался не замечать. Пристани, доки, хранилища горючего, лабиринт трубопроводов, железнодорожных путей, электропередач. Грузовые фуникулеры, огромные ангары, склады, обшарпанные домики. Гигантские краны опускали на палубу авианосца вертолеты, самолеты вертикального взлета, катера на воздушной подушке. Ждали очереди четыре эсминца и крейсер. Три больших корабля принимали танки и артиллерию. Все площадки у пирсов были забиты бронетехникой, грузовиками, пушками ракетными установками и прочей мерзостью.

– И здесь тоже! – застонал Бобби.

– А ты что думал? Ладно, не волнуйся, Беркли – это другой мир.

И действительно, городок, куда они спустились с гор, чем-то напомнил Бобби Париж. По одну сторону главной улицы был университетский городок, по другую – книжные магазины, рестораны, ателье и супермаркеты, прачечные.

Они свернули с главной улицы.

– Вот Телеграф-авеню, – сообщила Эйлин. – Центр вселенной!

Узенькая улочка была забита гуляющими. Отовсюду неслась музыка – из окон кафе и клубов, из радиоприемников. Большинство публики – подростки и молодежь – выглядело вполне обычно для Штатов: парни в джинсах или шортах, открытых рубашках или футболках, чисто бритые и аккуратно подстриженные; девушки в блузках и коротких юбках или ярких брюках. Но на кое-кого было, что называется, страшно смотреть. Парни в драных с бахромой штанах, с проколотыми ушами. Широкополые ковбойские шляпы, кожаные куртки на голое тело. Шелковые шарфы, бритые головы, украшенные татуировкой или просто размалеванные. Прически – выстриженные гребнем или крестом. Нечесаные патлы до пояса… Настоящий цирк в городе!

Прозрачные распашонки на девицах, футболки с нарисованными грудями. Короткие обкромсанные юбки и разноцветные сапоги – до самой задницы. Девушки в накидках, разрисованных на восточный лад, а под накидкой вроде ничего нет… Девушки в японских курточках, украшенных мигающими лампочками. Эх, как гордо они ходили – любо посмотреть!

Сравнить можно было разве что с Сен-Жермен, с окрестностями Сорбонны, только здесь – всего больше, все усилено, все как-то помпезно американизировано. Бобби наконец-то почувствовал себя в своей тарелке. Он ощутил зовущий дух улицы, манящей, дразнящей, призывающей потеряться в ее омуте.

Телеграф-авеню кончилась. Дальше шли патриархальные тенистые улочки с аккуратными домиками и гаражами. Бобби вновь обрел дар речи.

– Куда сейчас? – спросил он Эйлин. – К тебе?

– Ко мне? Нет, я живу в общежитии, ко мне нельзя.

– А я думал…

– Слушай, Бобби, я же просто подвезла тебя до Беркли! Ты мне нравишься, и мы можем встречаться, но это не значит, что ты мой постоянный парень или что-то в этом роде. Я здесь со многими встречаюсь и вовсе не хочу себя связывать. А кроме того, – она лукаво на него посмотрела, – судя по тому, как ты глотал слюнки на Телеграф-авеню, ты и сам не очень рвешься, не так ли?

Бобби рассмеялся.

– Ладно, грешен. Так куда ж мне тут податься? У меня не густо с деньгами…

– Не волнуйся. Я тут знаю одно местечко, где можно жить почти даром. Сейчас туда едем – Малая Москва.

– Малая Москва?

– Так это место называют гринго, – засмеялась Эйлин. – А те, кто там живет, говорят "У Ната". Тебе там понравится, Бобби. И ты там понравишься. Эйлин остановила машину перед старым обшарпанным домом в три этажа, среди других таких же домиков с облупившейся краской на дверях.

Здесь не запирали, и они без стука прошли по коридору – мимо уборной, из которой раздался шум сливаемой воды, через гостиную, заставленную ветхой мебелью, где человек шесть сидели перед видеоэкраном, – в захламленную кухню. Газовая плита, микроволновая печь, два старых холодильника, раковина, доверху заваленная грязными тарелками и кастрюлями, и стол красного дерева с двумя длинными, тоже красного дерева, скамьями без спинок… Блондинка в грязной рубахе и коротких джинсах что-то мешала в кастрюле деревянной ложкой. Длинноволосый парень резал зелень и скидывал в огромную деревянную чашку.

– Привет! – бросила Эйлин. – Где Нат?

Девушка обернулась и оглядела Эйлин, словно не могла ее вспомнить.

– У себя, занят бумагами, – не повернув головы, ответил парень.

Бобби снова повели – вверх по лестнице, потом по коридору мимо множества дверей. Некоторые были открыты, в комнатах люди читали, сидели за компьютерами. К двери в конце коридора – она была закрыта – приколот плакат: рука с пятью игральными картами, все пики.

Эйлин постучала, и дверь отворилась. На пороге стоял человек лет тридцати. Курчавые черные волосы, слегка крючковатый нос, толстые губы и темно-карие искрящиеся глаза под густыми бровями. Одет в старые джинсы и темно-красную рубашку дровосека с закатанными рукавами. Рубашка обтягивает намечающийся животик.

– Тебя зовут, – хрипло обратился он к Эйлин, – ну… Ты же знаешь, у меня плоховато с именами, если вообще меня знаешь.

– Эйлин Спэрроу, Нат, – ответила она чуть раздраженно.

– А это? – Нат кивнул на Бобби.

– Это Бобби Рид. Только что из Парижа.

Нат поднял брови.

– И вы хотите?..

– Бобби надо перекантоваться.

– Может платить?

– Кое-что у меня есть, – пожал плечами Бобби.

– Сколько ты можешь платить?

Бобби смутился и неуверенно спросил:

– Три сотни?

– Слишком много. Любую половину.

– Отлично! – обрадовался Бобби.

– Не торопись. Ты согласен помогать здесь?

– Конечно!

– Ты правда француз?

– Не совсем. Я родился в Париже, но мой отец американец, я думаю поступить здесь в университет…

– Играешь в покер?

– Что?

– Я спросил, играешь ли ты в покер, малыш. По семь или пять карт, никакой дешевки.

– В общем, да… Не совсем… То есть я знаю правила, но… – смущенно забормотал Бобби.

– Хочешь научиться?

– Конечно, почему бы не научиться.

– Это по мне. – Нат хмыкнул и потер руки. – Первый урок после ужина. Будут спагетти с мясным соусом, но какое мясо, лучше не спрашивать. Ладно, я пошел проверять это дерьмо. Что за компания задниц! Чту эти детки знают об истории – что Колумб соблазнил острова Девы, а у Ронни Рейгана был дополнительный член под мышкой, и он им пользовался в Конгрессе. Раздолбаи, но полуправда – это еще не так плохо!

С этими словами он закрыл за собой дверь.

– Кто это? – опешил Бобби.

– Это Нат Вольфовиц! – сказала Эйлин и подняла глаза к потолку.

За ужином в тот вечер сидело десять человек, не считая Бобби и Эйлин. Начали, как полагается в Америке, с салата, потом ели спагетти в жидковатом мясном соусе, запивая в больших количествах красным калифорнийским вином, гордо именуемым здесь бургундским.

За столом Бобби спросил:

– А почему этот дом зовут Малой Москвой? Вы же не коммунисты?

Наступило неловкое молчание.

Черная девица по имени Марла Вашингтон посмотрела на Бобби неприязненно:

– А ты шови-гринго? Или боишься, что мы заразные?

– Да брось ты, – повинуясь первому импульсу, ответил Бобби. – Лучшие мои друзья – коммунисты.

– Забавно, – бросил Джек Дженовиз, парень, готовивший салат, когда они пришли.

– Значит, так, – начал было Бобби и замолк. Какого черта, подумал он, если мне здесь жить, они все равно про меня все узнают. – Моя мать – член компартии. И сестра собирается вступить, – закончил он.

– Ты серьезно, малыш? – спросил Нат Вольфовиц. – А я был уверен, что последний американский коммунист вымер вместе с птеродактилями.

– Моя мать русская.

– Русская? Рассказывай.

Эйлин удивленно смотрела на Бобби, и он сообразил, что кое-что он от нее скрыл. Остальные глядели на него с обыкновенным любопытством и без всякой враждебности – как если бы он спустился к ним на летающей тарелке. Бобби подумал, что так он, должно быть, и выглядит в их глазах.

И вот, за спагетти и дешевым красным вином Бобби рассказал им все как есть про себя. Наверное, он был чуть не самым молодым за столом, он не провел в этом доме и трех часов, и тем не менее студенты и даже Нат Вольфовиц – ассистент на кафедре или что-то в этом роде – слушали его, что называется, затаив дыхание. И когда он закончил, ему улыбались, ему подкладывали спагетти и подливали вина, и он чувствовал себя так славно, как никогда в жизни.

– Объясните мне теперь, – сказал он, – почему это место называется Малой Москвой?

– Потому что мы все – красные! – ответила Синди Файнштейн, готовившая спагетти, и все, кроме Эйлин, разразились хохотом.

– Значит, вы – коммунисты?!

– Объясни ему, Нат, – сказал толстяк Карл Хорват, одетый в рубашку с изображением утенка Дональда.

Вольфовиц налил себе еще, наклонился вперед, уперся локтями в стол и заговорил горячо и стремительно:

– В Беркли и еще кой-где есть студенты двух типов. Первый, ты их видел – чисто вымытые американские мальчики и девочки, технари, карьеристы и зубрилы, хотят одного: пристроиться к биотехнологии, еще лучше – к оборонке. Жопы-шовинисты, они вкалывают и устраивают нудные вечеринки и балдеют от пива.

Раздались одобрительные возгласы:

– Так их! Давай! Дави их…

– И второй, наша половина: чудаки, не желающие впрягаться в Большую Машину Зеленых Бумажек. Занимается бессмысленным дерьмом, с точки зрения экономики, – историей, литературой. Мы не восхищаемся "Космокрепостью Америка", нашим бей-хватай в Латинской Америке, и мы не вполне уверены, что европешки – предательская банда лягушатников. Что в глазах гринго делает нас сборищем дегенератов и коммунистов, которых надо вывалять в смоле и перьях и выслать из страны.

– Поэтому мы – красные! – заорал кто-то.

– Поэтому Малая Москва!

– Je comprends…* – пробормотал Бобби.

– О, французский! – застонала Синди, добродушно его передразнивая. – Tr?s chic!**

* Понимаю… (фр.)

** Шикарно! (фр.)

Бобби засмеялся. Ему было хорошо. Он впервые был среди сверстников, которые приняли его таким, какой он есть. Он был здесь среди будущих друзей. Как неожиданно и здорово, что он нашел их здесь, в Соединенных Штатах!

После обеда Бобби посвятили в здешние правила. В доме постоянно живут четырнадцать человек, и раз в две недели каждый отвечает за кормежку. Раз в две недели каждый должен прибрать в гостиной и холлах. Раз в две недели – мыть туалеты и ванные. То же – с мытьем посуды, а поскольку он здесь новичок, начать можно с сегодняшнего дня. После чего он может присоединиться к играющим в покер.

Бобби посчитал все это справедливым и необременительным, записал телефон Эйлин, поцеловал ее на прощание и отправился мыть тарелки. Здешние обитатели уже сложили их в раковину – еще одно правило. Такой горы тарелок и кастрюль Бобби в жизни не видел и вообще не сталкивался с этим делом. Но, оказалось, ничего страшного: не прошло и часа, как он уже расставил все тарелки в сушилке; вытирать их, к счастью, не полагалось.

Вольфовиц, Марла, Джек, Бэрри Ли – долговязый парень восточного типа с выкрашенными в красный цвет волосами, и Эллис Бертон в своих разноцветных джинсах и кожаной куртке уже играли за круглым столом в гостиной. Нат не садился играть, если участников было меньше трех или больше пяти, так что Бобби пришлось ждать, пока кто-нибудь проиграется или сам уступит место.

– Не переживай, малыш, – обнадежил его Вольфовиц, – с таким раскладом ждать недолго.

Очень скоро Бобби хорошо понял смысл слов Ната. Ставки были невелики – не больше десяти долларов, а проигравший две сотни обязан был оставить игру.

– С этими ротозеями сажусь играть, только чтобы не потерять форму, – криво улыбнулся Вольфовиц, тасуя карты. – От каждого по возможностям – это здесь не пустая фраза. Хотя моя жадность и не имеет пределов, я не беру больших денег с друзей, предпочитаю дождаться толстосумов…

Несмотря на то что "покер наполовину зависит от удачи", как заявил Вольфовиц, выигрывал всегда он сам. Прошло совсем немного времени, и Марла Вашингтон, проиграв свои двести долларов, вышла из игры.

– Урок первый, – сказал Вольфовиц, когда Бобби занял место за столом. – Секрет выигрыша состоит в том, чтобы не проиграть.

– Это второй урок, – буркнул Эллис Бертон, тасуя карты. – Первый урок – не играть с Натом.

У Бобби оказались две десятки. Джек открылся, Вольфовиц сбросил карты. Бэрри взял одну карту, Вольфовиц застонал. Бобби прикупил три карты и получил еще одну десятку…

В общем, первую партию он выиграл и, раздуваясь от гордости, придвинул ставки к себе.

…Через час, проиграв полтораста долларов, Бобби чувствовал себя уже по-другому.

– Ах, дети, – говорил Вольфовиц после очередного выигрыша. – Мудрствование – это опиум для народа, играющего в покер…

Игра продолжалась. Вольфовиц ни на секунду не замолкал и – продолжал выигрывать. От потери полных двухсот долларов Бобби спасло только то, что сначала вылетел Эллис, за ним Джек, и осталось только трое игроков – по правилам это означало конец игры.

– Ну что, малыш, что-нибудь понял? – спросил Вольфовиц, поднимаясь с Бобби по лестнице, чтобы показать ему его комнату.

– Не играть в покер против тебя, Нат.

Вольфовиц открыл дверь. Убранство комнатушки состояло из кровати, шкафа, стола и стула, лампы. Судя по виду, все куплено в лавках старья на Телеграф-авеню.

– Ты прав, хотя до конца и не понял, – сказал Нат. – Еще никто не выиграл, играя против настоящего игрока. Когда это усвоишь, сам станешь настоящим игроком. Вот тебе заповедь на сегодня. В этой несчастной стране таких вещей больше не понимают, поэтому мы и сидим в дерьме. Подумай об этом, Бобби, и, может быть, окажется, что ты не зря проиграл свои сто восемьдесят долларов.

Президент Смерлак подтверждает солидарность СССР с Мексикой

«Новости»

Президент СССР Дмитрий Павлович Смерлак принял посла Мексики Педро Фуэнтеса. После завершения встречи президент вновь подтвердил, что Советский Союз поддерживает стремление Мексики к сохранению своей территориальной независимости.

На вопрос о том, предпринимались ли какие-либо конкретные шаги с советской стороны для сдерживания американского вторжения в Мексику, президент Смерлак ответил, что Советский Союз готов заранее внести в Генеральную Ассамблею ООН и Европарламент проект резолюции, осуждающей подобную агрессию, и выразил уверенность в том, что резолюция будет одобрена подавляющим большинством членов этих организаций.

Всю следующую неделю Бобби наслаждался. Долгими солнечными днями шатался он по Телеграф-авеню, выбирая себе подходящие одежки – неровно обрезанные джинсы, вельветовый блузон с вышитым калифорнийским закатом и пальмами, высокие ковбойские ботинки.

Когда пришел его черед, он приготовил большую кастрюлю тушеного мяса с картошкой и капустой, которое всем понравилось, хотя вместо мяса он положил сосиски, немного колбасы и так называемый канадский бекон – ничего лучшего в магазине не нашлось. Возможно, успех блюда объяснялся рекламой: Бобби утверждал, что готовил по рецептам французской кухни.

Он бродил по барам и кафе Телеграф-авеню с Эллисом, Джеком и еще одним парнем из Нью-Йорка по имени Клод; везде его представляли не просто как новенького, но как искушенного в житейских делах парижанина. Дома он убирал в гостиной и холлах, и это было утомительно; он мыл уборные, и это было нелегко, но такая работа, как ни странно, укрепляла его в ощущении принадлежности к "команде", чего он тоже никогда раньше не испытывал. Еще несколько раз он сыграл в покер и окончательно понял, что позволять себе эту роскошь нельзя: проигрался в пух и прах.

После долгих недоразумений Бобби разыскал Эйлин и уговорил ее отправиться с ним в Беркли. По масштабам и архитектуре кампус мало чем отличался от лос-анджелесского, но, однако, кроме гринго, здесь было немало и "красных" с Телеграф-авеню. Они собирались группами, слушали своих ораторов, протестующих против готовящегося вторжения в Мексику, и отчаянно спорили с гринго.

В этом заключалась вся разница, и университет Беркли жил в том же смысле, в котором университет Лос-Анджелеса был мертв. И Бобби сразу понял, что его место здесь.

Он пригласил Эйлин пообедать в недорогой африканский ресторанчик, а потом в свою комнатушку в Малой Москве. Там они часа два предавались любви, после чего она заявила, что ей надо возвращаться в общежитие. Он немного поуговаривал ее остаться – больше для приличия, ибо общаться с ней вне постели было уже не так интересно. Он уже чувствовал себя обитателем Малой Москвы, а Эйлин Спэрроу была здесь чужой. На следующий день была суббота, в Малой Москве намечалась вечеринка, и Бобби мог пригласить ее как законный член общины, но не стал ее звать – ему хотелось быть независимым от всех, даже от нее.

К девяти вечера дом был полон народа, веселье подогревалось вином, водкой и текилой; здешние правила требовали, чтобы спиртное приносили с собой; иначе коммуна не справилась бы – вечеринки происходили каждую неделю. Вольфовиц формулировал это так: "Во всей Америке не осталось понятия бесплатного завтрака, но мы нашли способ обеспечивать себя бесплатной выпивкой".

В гостиной запускали разнообразную музыку – некоторые приносили с собой кассеты. Кое-кто курил самокрутки, и незнакомый тип в кожаной куртке уверял, что это настоящая марихуана – нелегально доставлена в солдатском ранце с венесуэльского театра военных действий…

Бобби расхаживал среди гостей, ожидая, что Эйлин все-таки придет, и надеясь в глубине души, что этого не будет. Вокруг сновали совершенно неправдоподобные девчонки, одетые на смерть мужчинам в светящиеся электроплатья, прозрачные блузки и почти невидимые шорты, в распахнутые рубашечки, из-под которых в нужную секунду выскакивают титьки. И все они, парни и девчонки, расспрашивали его о жизни в Париже, хотели узнать, что он думает о вступлении Советского Союза в Объединенную Европу, и порвет ли Европа отношения с Соединенными Штатами в случае их вторжения в Мексику, и чем отличаются, если отличаются, женщины Европы от них, американок. Бобби оказался кочующим центром притяжения, и все эти разговоры и всеобщее внимание к нему доставляли ему безмерное наслаждение.

Дело было даже не в эгоистическом удовольствии. Бобби ощутил себя принадлежащим не только Малой Москве – всем "красным" в Беркли. Они тоже были своего рода американцами в изгнании, они мечтали об американском возрождении, уповая на давнее радикальное прошлое Беркли. Они мечтали об Америке, отказавшейся от латиноамериканских авантюр, разрушившей стены "Американского Бастиона", присоединившейся к Европе и снова являющей миру свет и свободу.

И вот они слушают его – Бобби Рида. Он в центре внимания этих фантастических и интеллигентных девушек, рассказывает байки о Европе, из которой, честно говоря, не знал, как вырваться. Ему оцепенело внимает красавица Сандра – огромные карие глаза, тонкий профиль, кофейного цвета кожа, черные локоны, ниспадающие на плечи. На ней цветная накидка, почти прозрачная, и ясно, что под накидкой ничего нет. Сандра слушала Бобби дольше остальных, молча пожирая его глазами.

В переполненной комнате Бобби устроился на старом диване, продолжая рассказывать историю о беспорядках у американского посольства:

– Я как раз был там, получал паспорт… Они забросали все стены дерьмом. Толпа штурмовала ограду, и охране пришлось применить излучатели…

– Защищая вонючий флаг и дерьмовых шовинистов! – выкрикнул кто-то.

– Защищая попавших в ловушку людей! – возразил Бобби.

– Лучше бы они выгнали все посольство – был бы хороший урок нашим наци!

Молчавшая до сих пор Сандра спросила нежным голосом, от которого у Бобби закололо в кончиках пальцев:

– А ты, ты сам – ненавидел французов? В смысле, когда это происходило?

Бобби, глядя в ее глаза, пытался догадаться, какого ответа она ждет.

– Нет, – сказал он. – Мне было страшно, и я был зол, но… Я хочу сказать: ведь эти люди были правы. Америка только что устроила Европе такую встряску, что причин ненавидеть нас у европейцев хватало.

– Это мудро, – промурлыкала Сандра, и Бобби показалось, что она подвинулась ближе к нему.

– Так почему ты защищаешь долбаных морских пехотинцев? – закричал кто-то.

Бобби пожал плечами, не отводя глаз от Сандры, и вдруг вспомнил, что говорил ему Вольфовиц.

– Морские пехотинцы играли дерьмовыми картами, – ответил он. – И сыграли так хорошо, как могли. Посольство осталось на месте, никто серьезно не пострадал. Можно было гордиться тем, что ты – американец.

– Гордиться тем, что ты американец? – насмешливо передразнил его парень в ковбойской шляпе. – Тем, что мы сделали с Европой? Собираемся сделать с Мексикой?

– Но мы-то все равно американцы, – вздохнул Бобби. – Если начнем ненавидеть Америку, не придем ли к тому, что возненавидим себя? Неужели мы отдадим страну шовинистам?

Наступило молчание. Сандра медленно поднялась и пересела к нему на диван.

– Ты не против?

– Ну что ты! – Бобби глядел на нее восторженно.

– Ты в самом деле европеец, да?

Бобби пожал плечами и положил руку на спинку дивана, поближе к Сандре.

– Всю жизнь пытаюсь ответить на этот вопрос. В Париже я чувствовал себя американцем, а вот в Нью-Йорке и Майами быть американцем мне хотелось меньше всего…

Сандра придвинулась еще ближе, и Бобби вдруг обнаружил, что вся компания исчезла, оставив их вдвоем.

– У тебя здесь комната, да? – Сандра уверенно предложила новую тему.

– Привет, Бобби! – раздался вдруг звонкий девичий голос.

Бобби вздрогнул – в гостиную впорхнула Эйлин Спэрроу.

– Э… Эйлин, – промямлил он. – Мы всего-навсего…

– Я вижу. Забавно! – обратилась она к Сандре без тени насмешки. – Ты получишь кой-какое удовольствие, я его немного подучила…

Бобби почувствовал, как становится пунцовым, а Эйлин и Сандра откровенно смеялись.

– Эйлин… ты… не возражаешь? – брякнул Бобби наконец.

Эйлин театрально обвела взглядом комнату и облизнула губы.

– Возражаю? Здесь, где столько парней? Бобби, это же Беркли! – И, послав им на прощанье воздушный поцелуй, она исчезла.

Четыре дня подряд Бобби собирался с духом, чтобы позвонить в Париж матери; для себя он решил: что бы она ни сказала, учиться он будет в Беркли. Сандра Кордей оказалась очень хороша – во всяком случае, на его неискушенный вкус, – но не это заставило Бобби принять решение. Сандра откровенно дала понять, что он для нее – приятное приключение, не более того. Она встречается на данном этапе своего развития с тремя мужчинами и не ищет любви на всю жизнь. "В конце концов, это Беркли!" – сказала она ему утром, и они посмеялись.

На его решение, как это ни странно, больше повлиял утренний звонок Эйлин. Они с Сандрой еще не вставали, когда Бобби позвали к телефону на кухню.

– Привет, Бобби! – звонко сказала Эйлин. – Хорошо провел время?

– Хм…

– Я – бесподобно! Нашла такого парня – обалдеть! Он меня затрахал до сотрясения мозга. Слушай, если по правде, ты глупо вел себя вчера. Я ведь не твоя мамочка или что-то в этом роде. И я совсем не хотела тебя обгадить, честно, по правде не хотела. Ладно?

– Ладно. – Бобби был тронут.

– То есть ты мне ничего не должен, я тебе ничего не должна. И пожалуйста – развлекайся и не будь букой. Мы все молоды, нам хочется, и это естественно, к тому же это…

– Знаю, знаю, это – Беркли! – подхватил Бобби.

– Ну, я почапала, Боб! Представляешь, этот чемпион Америки хочет еще!

– Развлекайся! – Он с удивлением понял, что говорит искренне.

– Будь спокоен, развлекусь! Пока!..

Бобби стоял на кухне, Карл и Сэнди разливали кофе, Сандра ждала его в постели, Эйлин занималась любовью с кем-то другим, оставаясь его другом. Его место здесь! Он хочет, чтобы все было именно так. Он поступит в университет. Будет изучать историю, постарается окончить аспирантуру, чтобы преподавать здесь же, как Нат Вольфовиц. И если повезет, останется здесь навсегда.

Так он и не решался позвонить в Париж. Откладывал, тянул, снова откладывал и снова тянул. Наконец, поздно ночью, проигравшись в очередной раз в покер, он подумал, что сейчас родителей наверняка можно застать за завтраком. Пошел на кухню и набрал парижский номер. "Может, уже ушли", – с надеждой подумал после третьего гудка, но…

– Алло? – прозвучал в трубке голос отца.

– Привет, па, это Бобби!

– Бобби, где ты, черт побери? Мы тут с ума сходим! Соня, это Бобби, возьми трубку в спальне!

– Па, я в Беркли, но…

– Роберт! – Это уже решительный голос Сони Ивановны.

– Привет, ма!

– Господи, где ты?

– Он в Беркли, Соня.

– Почему ты не звонишь? – возмущалась мать. – Ни одной открытки! Что там с изображением? У нас пустой экран.

– Мам, это Америка, здесь не все телефоны с видео…

– В любом приличном отеле должен быть!

– Я не в отеле, мам, я тут снимаю комнату. Люди прекрасные, и очень дешево. Если я пойду здесь в университет, это вам ничего не будет стоить, только плата за обучение, и все…

– Нет, Роберт!

– Мама, послушай! Я решил, я хочу учиться в Беркли!

– Только не на наши деньги! Ни одного ЭКЮ, ни одного рубля, ни одного доллара…

– Соня! – крикнул отец.

– Когда кончатся деньги, у него и дурь пройдет!

– Соня, мы не имеем права его шантажировать, он должен сам распоряжаться своей жизнью…

– Это ты во всем виноват, Джерри Рид! Я знала, что его нельзя отпускать в этот сумасшедший дом! Никаких денег, слышишь, Роберт, ты едешь домой и поступаешь в Сорбонну!

– Нет, мама. Я остаюсь здесь. Я найду работу!

– Таким, как ты, недоучкам в Америке особенно много платят! – не унималась мать.

"Разыгрывай свои карты, – сказал себе Бобби. – У тебя немного на руках, блефуй…" И он сказал, как мог, холодно:

– Тогда я пойду в армию. За четыре года службы они оплачивают четыре года учебы. Или вот что… Знаешь, ма, я всегда смогу приторговать наркотиками. Марихуану сюда мешками возят из военной зоны. Вполне надежное дело!

– Боб! – заорал отец страшным голосом. – Бога ради, не натвори глупостей, я достану денег!

– Джерри! – Раздраженный голос матери.

– Черт возьми, Соня! Ты хочешь, чтобы твой сын в двадцать лет попал в тюрьму?

– Роберт, я тебе не позволю нас шантажировать!

– Что, разногласия между Политбюро и Верховным Советом? – съязвил Бобби. Было слышно, как в Париже грохнула об пол трубка.

– Пообещай мне, что не натворишь глупостей, Боб! – взмолился отец. – Дай мне твой номер, я перезвоню, когда немного урезоню мать.

– Хорошо, отец, – ответил Бобби. – Только я серьезно. Я решил остаться здесь. – И стал диктовать номер телефона.

…Два дня спустя отец и мать позвонили ему.

– Твой отец и я нашли компромисс. – Голос матери звучал отчужденно. – Ты приезжаешь в Париж и здесь поступаешь в университет, а лето можешь проводить в Америке.

– Нет, – ответил Бобби.

– Послушай, Боб, – вступил отец, – ты страшно все осложняешь.

– Я согласен на лето приезжать в Париж, если вы будете платить за учебу в Беркли, – выбросил ответную карту Бобби.

– Пожалуйста, Боб, разве ты не видишь, что мама и я…

– Занятия начинаются через неделю, – сказал Бобби. – Если мне нечем будет заплатить, придется взять товар у знакомых… – С этими словами Бобби повесил трубку.

Наконец поздней ночью в воскресенье раздался звонок отца.

– Все улажено, Боб, – сказал он устало. – Завтра я вышлю тебе деньги.

– Гей, пап! Это же здорово! Это просто здорово! – закричал Бобби. – Как тебе удалось уговорить маму? У тебя все в порядке, пап?

Молчание.

– Просто ужасно, – неожиданно сказал отец. – Мир потерял голову… Береги себя, Боб.

– Ну конечно, и ты тоже береги себя, пап!

Разговор закончился. Радость Бобби была омрачена смутным ощущением вины. В чем, он толком не знал.

Мрачное настроение Бобби рассеялось после завтрака. Он сходил в университет, заполнил бумаги, потом до обеда бродил по кампусу и, вернувшись домой, позвонил и Сандре, и Эйлин – сообщить приятную новость. Вечером выиграл целых сорок долларов в покер, а наутро получил на почте перевод. Заплатил за учебу, пообедал с Эйлин, переспал с ней, ночь провел с Сандрой Кордей – одним словом, после грустного разговора с отцом изрядно переключился. А спустя два дня Марла Вашингтон вручила ему письмо.

– Прямо из России!

Письмо от Франи – на конверте был изображен Университет имени Гагарина. Она никогда ему не писала, и Бобби подумал, что радости от этого послания будет, наверное, мало. И письмо оказалось хуже, чем он думал.

"Дорогой Бобби!

Надеюсь, тебе хорошо в гринголенде, младший братец. Полагаю, тебя не очень волнует, как твой подлый шантаж сказался на родителях, но все же я напишу. Отец послал тебе деньги тайком от матери, понял? Жаль, ты не слышал, что было, когда он сказал ей об этом. Они кричали и ругались целый час. Это было ужасно. Они обзывали друг друга страшными словами. Мать назвала отца фашистом и гринго, а он сказал, что она путается с Ильей Пашиковым. И она тогда крикнула, что, наверное, так и надо сделать. Мама теперь спит на диване; когда я уезжала, они почти не разговаривали. Когда ты уговорил отца отпустить меня в Университет Гагарина, я решила, что ты человек порядочный. Я очень ошиблась, какая глупость! Ты ничем не лучше их всех, слышишь, Бобби-гринго! Ты разрушил брак матери и отца ради своих эгоистических целей. Точно так, как Вашингтон собирается уничтожить весь мир ради американской жадности и зависти.

Но ты ведь гордишься, что ты американец?

Привет Красному, Белому и Голубому.

Франя Юрьевна"

Бобби в ярости выскочил из дому и галопом понесся в сторону Телеграф-авеню – он жаждал послать сестрице ответ и был уверен, что вот уже он знает – чту! Он знает, что послать сестренке Фране! Половина лавок на Телеграф торговала "черной дрянью" (Имеется в виду торговля нарочито неаппетитными открытками, игрушками и т.п., распространенная в США.) – он купил цветную открытку и, написав только адрес, бросил ее в почтовый ящик – поскорей, чтобы не передумать. И злорадно представил себе реакцию советского почтальона. На открытке был изображен медведь в сомбреро. Для недостаточно догадливых художник нарисовал на шляпе серп и молот. А медведя насиловал непристойный дядя Сэм.

Больше Франя ему не писала.

Через неделю после начала университетских занятий в Мехико произошел переворот. Еще через два дня поддерживаемый ЦРУ, откровенно марионеточный режим уступил Калифорнийский залив Соединенным Штатам в обмен на погашение мексиканского долга.

На следующий день в столицу Мексики вошли армейские части, верные законному правительству, и казнили предателей. Еще через день авианосцы США вошли в гавань Веракрус, самолеты морской авиации разбомбили город и его заняла морская пехота. С кораблей другой эскадры был высажен десант у Росарито, а две бронетанковые дивизии пересекли границу и заняли Тихуану. Еще одна группа кораблей блокировала тихоокеанское побережье Мексики.

…В Беркли гринго устроили по этому поводу пивной праздник. А в Малой Москве все сидели в гостиной у телевизора: шли репортажи с театра военных действий. Морская пехота подавляла последние очаги сопротивления в Веракрусе; десант на Росарито соединился с частями, взявшими Тихуану; президент США выступил с заявлением, уверяя, что США не имеют территориальных притязаний на континентальную часть Мексики. Президент Советского Союза осудил американский империализм, но ничего не пообещал. Европарламент принял бессмысленную резолюцию, осуждающую вторжение. Мексиканская армия, судя по всему, получила приказ частям рассредоточиться и начать партизанскую войну. Дело заканчивалось, лишь кое-где шла беспорядочная стрельба.

"А в Беркли, штат Калифорния…" – сказал диктор.

– Эй! – закричал Бобби. – Смотрите! Это же Телеграф-авеню!

Телекамера, установленная, наверное, на платформе автомобиля, движущегося по середине улицы, показывала тротуары, забитые пьяными. Судя по освещению, дело было часа два назад. Парни и девки размахивали пивными банками, кривлялись перед объективом, жгли на шестах мексиканские сомбреро. Из окон лавок и ресторанчиков торчали американские флаги. Разогретая пивом толпа распевала: "Боже, благослови Америку".

– Гордишься, что ты американец? – саркастически вопросил Клод.

"Эта мирная демонстрация по случаю победы была испорчена группкой агитаторов…"

– О черт, – простонал Нат Вольфовиц.

Телекамера показала молодых людей – десятка два, – несущих черный гроб и перевернутый американский флаг на бельевой веревке, натянутой между шестами.

"Нарушители порядка принадлежат, как полагают, к экстремистской марксистской группировке, известной под названием Американская Красная Армия…"

– Чушь! – закричала Марла. – Такой организации нет!

– Рассказывай им, рассказывай, – буркнул Вольфовиц.

В демонстрантов швыряли пивными банками. Какой-то тип в белой рубашке подскочил и плюнул в лицо девушке в первом ряду. Завязалась драка. Теперь телекамера продолжала съемку с другой точки.

"…И вынудивших патриотов Америки на решительные действия по спасению национального символа и защите его от поругания…"

Кадр сменился. Ведущий продолжал как ни в чем не бывало:

"В Нью-Йорке Лэнс Диксон принес победу "Нью-Йорк Янкиз" против "Бостон Ред Сокс" со счетом…"

– Обойдемся без идиотского счета, – сказал Джек, выключая телеэкран. Наступило молчание.

– Ну что, Бобби, – мрачно спросила Марла, – ты еще хочешь учиться в старом добром Беркли?

– Ты же можешь вернуться в Париж!..

– В самом деле, Бобби, не хочешь ли уехать?..

– И нас забрать?

Бобби с удивлением обнаружил, что все внимание сосредоточилось на нем. Даже Вольфовиц внимательно всматривался в его лицо.

– Что скажешь, малыш? – спросил он. – Хочешь сбросить карты и начать новую игру? В другом месте? Там ты будешь опытным игроком. Или остаешься новичком здесь?

От Бобби ждали ответа. Он один здесь мог выбирать.

Бобби вспомнил мучительные телефонные разговоры с родителями. Вспомнил злющее письмо Фраки и посланную ей хамскую открытку. Заваруху у американского посольства в Париже. Вспомнил упрек матери: "И в такой стране ты хочешь жить, Роберт?" – спросила она тогда. «Нет, мам. Я хочу жить в Беркли, где люди намерены с этим бороться, – ответил он. – Я не могу оставить Америку тем, другим…»

И он ответил Вольфовицу:

– Можешь называть меня новичком, Нат. Потому что я остаюсь. Я жалею, что меня не было там, на демонстрации, с флагом.

– Чтобы мы видели, как тебе отбивают печенку?

– Кто-то должен идти и на это. Гринго опозорили наш флаг; те, кто вышел с ним на Телеграф-авеню, хотят отмыть его от грязи. Они хотят, чтобы нашим флагом опять можно было гордиться. Они показали всему миру, что еще есть настоящие американцы!

– Пришло время отчаянных поступков? – иронически заметил Вольфовиц, но глаза его глядели серьезно.

– Слушай, Нат, – сказал Бобби, глядя ему в лицо. – С нами ведут грязную игру. Но у нас нет другой колоды, и надо принимать вызов…

Вопрос: Сколько требуется русских, чтобы побрить дикого медведя?

«Крокодил»

Ответ: Сто тысяч три. Двое держат, один бреет, сто тысяч рапортуют Верховному Совету об успехах в бритье медведей.

Герой социалистической парковки

«Сумасшедшая Москва»

Московская полиция поставила на штрафную площадку новенький "мерседес" Ивана Леонидовича Жуковского в наказание за незаконную парковку на Тверской. Хозяин, однако, решил штраф не платить и вообще не стал улаживать данную неприятность. Взамен он вынес с работы сварочный лазер, в три часа ночи проник в милицейский гараж и расплавил коробки передач у семнадцати патрульных машин, после чего сдался властям, предварительно позвонив в редакцию нашей газеты.

Как удалось понять из пьяных излияний, Жуковский требует суда присяжных по советскому закону.

– Посмотрим, смогут ли эти ублюдки найти достаточное количество присяжных, чтобы вынести мне приговор? Я сделал то, о чем мечтает каждый русский автомобилист, просто никто на это не решается!

 

XVI

Жизнь в Советском Союзе оказалась совсем не такой, какой представляла ее Франя Юрьевна Гагарина-Рид.

Положительные перемены были связаны с вступлением страны в Объединенную Европу. Москва стала совершенно другим городом по сравнению с тем, что Франя видела, когда девочкой приезжала сюда с матерью. В метро и на улицах все так же толкались и пихались локтями, по-прежнему сохранялось ощущение, что здесь – центр мира и все это знают; так же торговали на тротуарах всякой всячиной, но уже заметен был процесс превращения Москвы в европейский город.

С исчезновением экономических барьеров неожиданно возник крупнейший в мировой истории потребительский рынок. Триста миллионов советских граждан впервые в жизни получили возможность пользоваться кредитом на приемлемых условиях. Все мыслимые потребительские товары потоком устремились в Советский Союз, все компании Европы спешили захватить сферы влияния.

Лозунгом дня стало: каждому – пятнадцатипроцентный кредит, от каждого – небольшие ежемесячные отчисления.

Фирмы тратили миллионы ЭКЮ на рекламу, неузнаваемо меняя облик Москвы плакатами, неоновыми вывесками, видеостенами, выставками товаров в витринах. Автобусы были оклеены рекламными афишами изнутри и снаружи. Рекламные листовки взывали со всех деревьев, стен, фонарных столбов. На фасаде ГУМа, напротив усыпальницы бедного Ленина, соорудили гигантскую видеостену. Тверская превратилась в подобие Елисейских полей, с неоновым многоцветьем, уличными кафе, видеостенами, витринами, крошечными сувенирными магазинчиками, бистро. Здесь толпились изумленные туристы из Японии и Центральной Азии, между ними сновали ловкие карманники.

Неосуществимая мечта каждого москвича – иметь машину или мотоцикл – совершенно неожиданно и очень быстро стала реальностью, причем не потребовалось даже денег – все за вполне доступные ежемесячные отчисления. В результате возникли гигантские автомобильные пробки; при этом тротуары всех улиц и переулков, все дворы были забиты машинами, припаркованными в большинстве случаев вопреки правилам. Повсюду можно было видеть милиционеров, управляющих движением. Они беспрерывно и чаще всего тщетно размахивали белыми жезлами: новое поколение советских мотоциклистов предпочитало не обращать на них ни малейшего внимания. Для этой категории нарушителей создавалась скоростная полиция преследования.

На всех перекрестках водители торопились осуществить свое законное право на правый поворот, развороты были запрещены, однако старые автомобилисты упрямо нарушали нововведение, пытаясь развернуться через осевую, и главные магистрали, где в великом множестве уродовались автомобильные крылья, стали настоящим кошмаром.

Каждую неделю появлялись десятки новых кинотеатров, салонов видеопроката, ночных клубов, театров, дискотек, салунов и ресторанов. Повсюду открывались фирменные книжные магазины и художественные галереи. Уже выросли двадцать новых отелей, и реклама извещала о строительстве новых. У Парка культуры работало казино, а рядом с Министерством иностранных дел на Арбате ждали клиентов стриптиз-клубы. Количество потребляемого алкоголя – водки, ликеров, вина и пива – определялось теперь только бездонным аппетитом населения, город заполнили торговцы наркотиками со всех уголков Европы. Арбат стал походить на Сен-Жермен, улицы вблизи Красной площади – на Пикадилли Серкус, проститутки зазывали клиентов прямо на Лубянской площади. Время продажи спиртного было продлено, но на ограничения никто не обращал внимания, и их сняли вовсе. Выпивка стала доступна в любое время, а в два часа ночи у станции метро "Арбатская" можно было опьянеть от одной энергии окружающей толпы. Метро не работало, и выплескивающаяся из ночных клубов публика, мелкие торговцы, уличные зазывалы и игроки веселились здесь до утра. После целого столетия рабского почитания социалистической морали Москва училась кутить в открытую, шла напролом в бешеном желании наверстать упущенное. Это и впрямь была сумасшедшая Москва!

Плохо было то, что Франя не находила времени, чтобы всем этим насладиться.

Университет имени Гагарина вырос на базе старого Центра по подготовке космонавтов в Звездном городке. Франя была очень способным подростком в Париже и в Гагаринском университете стала одной из лучших студенток. Здесь девушка находилась в окружении таких же, как она, молодых людей, претендующих по окончании двух курсов на несколько вакансий в отряде подготовки космонавтов.

У Советского Союза было шесть космоградов на орбите, строилось еще два. На Луне действовала постоянная база, шли разговоры о создании такой же на Марсе. Имелось три стартовых комплекса для запуска на орбиту грузовых кораблей. Промышленность всей страны работала на космос. Создавались наземные станции космической связи, информационно-вычислительная техника, рождались новые конструкторские бюро и исследовательские лаборатории. Количество космонавтов в прямом смысле слова – пилотов, бортинженеров, испытателей – было невелико: несколько сот человек. Но потребность в инженерах, техниках, квалифицированных рабочих, вспомогательном персонале исчислялась десятками тысяч. Перед Гагаринским университетом была поставлена задача готовить необходимые кадры поточным методом.

В течение первых двух лет все занимались по одной базовой программе. Затем пять процентов лучших студентов, отобранных по строго секретным критериям, среди которых, как точно известно, были академические познания, физическое развитие, характеристика и, разумеется, связи, поступали в отряд подготовки космонавтов. Остальные же доучивались последний год в университете, получая специальную подготовку в менее романтических областях: ремонт оборудования, промышленное производство, связь, контроль полетов, программирование, строительство, анализ и переработка информации. По окончании около десяти процентов продолжали обучение уже на академическом уровне, все прочие вливались в рабочий класс советской космической программы.

Легко понять, что соперничество было суровым и безжалостным. Занятия длились по шесть часов пять дней в неделю; на домашнюю подготовку официально отводилось по три часа в день, но еще никому не удавалось справиться с ней менее чем за четыре. Суббота и воскресенье считались выходными днями, а на деле предназначались для общественной работы, уклонение от которой рассматривалось как несерьезное отношение к учебе.

Студенты были обязаны жить в общежитиях – огромных, уродливых бетонных зданиях, призванных "психологически подготовить учащихся к жизни в космограде". У каждого студента была кровать, шкафчик, стул, стол и терминал компьютера, установленного в общей лаборатории. Кухни, туалеты, душевые и бытовые комнаты тоже были общие, с минимумом удобств. В обязанности студентов входило дежурство на кухне и поддержание порядка. Общежития были смешанные, но заниматься любовью приходилось тихо, чтобы не мешать подготовке более усидчивых и, следовательно, "более подготовленных к этике космоградов".

Здесь Франя столкнулась, пожалуй, с самой напряженной умственной работой за свою жизнь; занятия казались ей бесконечными. Кроме редких поездок в Москву, никаких развлечений не было, но в конце длинного серого туннеля сияла ясная цель – школа космонавтов.

Сокурсники в большинстве своем были безнадежными зубрилами, в какой-то мере это можно было отнести и к Фране. Редкие свидания, на которые едва хватало времени, она совмещала с осмотром музеев и выставок Звездного городка – целой метрополии, полностью отданной советской космической программе.

Половые связи были короткими, формальными и, конечно, спокойными. Все сводилось к выполнению необходимых эротических упражнений, чтобы освободить мозг для дальнейшей учебы. Подобные отношения были типичны для Гагаринского, где любовник был одновременно соперником, что, естественно, не способствовало углублению эмоциональных контактов.

Возможно, Франя была бы счастлива здесь – во всяком случае, занятость не оставляла места для меланхолии, если бы… если бы не политика.

Жизнь Советского Союза широко освещалась французскими средствами массовой информации, и Франя всю свою жизнь интересовалась эволюцией советской демократии. Президент Советского Союза, как и президенты входящих в Союз республик и члены Верховного Совета, избирались всеобщим голосованием на альтернативной основе. Но, не пожив в Советском Союзе, нельзя было понять, во что Русская Весна превратила Верховный Совет. Это была невиданная паучья банка, где велись безжалостные прения по поводу "советского федерализма" и "конфедерации". Компартия как таковая больше не существовала. Она превратилась, или скорее выродилась, в крикливое скопление фракций и национальных компартий, каждая из которых боролась за влияние еще и на местном уровне, но там, как правило, существовали свои, откровенно националистические, партии, в силу чего коммунистам приходилось больше отстаивать узконациональные интересы, чем заботиться о какой-либо центральной линии.

Собственно, русские стали еще одним национальным меньшинством, пока что самым большим; благодаря предвыборным махинациям, унаследованной сильной позиции в бюрократическом аппарате и, конечно, древней как мир паутине связей, они сохранили контроль над центральной властью, центральным партаппаратом, экономикой и Красной Армией.

Их контроль над этими механизмами власти был настолько силен, что представители других национальных меньшинств уже не делали различия между русским национализмом и "советским федерализмом". Этнические националисты объединились в свободный союз многочисленных национальных группировок, представляющих собственные республики, а в некоторых случаях и автономные области. Ничто не могло остановить их в стремлении к полной независимости: не сработали даже подачки в виде выборов собственных президента и парламента, контроля над местными бюджетами и налогами и права формировать независимые силы безопасности, так называемую "национальную милицию". Чем больше получали национальные группировки, тем больше они требовали. Каждая уступка, каждый шаг от "федерализма" к "конфедерации" воспринимались как победа над "русским шовинизмом". Кандидаты этнических националистов побеждали друг друга на выборах, требуя все большей автономии, настаивая даже на прямом членстве в Объединенной Европе в качестве суверенных национальных государств.

Русские же были разрознены. Так называемые "еврорусские" по-прежнему составляли большинство в русской фракции Верховного Совета, но в России – а еще больше среди русских, проживающих в национальных республиках, – зловеще набирал силу великодержавный шовинизм, поднимаясь от низших слоев населения к высшим. Он был столь же нелеп, как неоцаристская ностальгия или выходки ортодоксального русского телевидения; столь же зловещ, как изобилие мистиков и религиозных целителей в крестьянских рубахах, как поднимаемая "Памятью" грязь; столь же глуп, как попытки очистить русский рок-н-ролл от западной системы построения аккордов, и столь же страшен, как разглагольствования демагогов-политиканов о сильной руке господствующей славянской расы, которая держит в узде "азиатов" и никогда не позволит Советскому Союзу стать заурядной страной Третьего мира.

Так, явно или скрытно, проявлял себя русский шовинизм, сопротивляясь любому завоеванию национальных меньшинств и воспринимая их как угрозу русской гегемонии в стране. Все особенно обострилось после вступления Советского Союза в "упадочную буржуазную Объединенную Европу". Националистическое движение "Мать-Россия" безусловно выражало настроения меньшинства русских, но тем не менее было у всех на виду. На улицах Москвы хулиганы, приверженцы дядюшки Джо и "Памяти", отпустившие стилизованные усы, в сталинских кителях, громили витрины иностранных магазинов и кафе, терроризировали публику у кинотеатров и театров, где шли западные фильмы и постановки, совершали групповые изнасилования выглядевших по-европейски девушек и избивали тех, кто, по их мнению, обладал примесью инородной крови. На уровне средств массовой информации это выражалось в бесконечных телесериалах, прославляющих Петра Великого, передачах о русской фольклорной музыке, исполняемой теперь в стиле "хеви-металл", и кровавых комиксах о Великой Отечественной войне. В Верховном Совете делегаты в косоворотках, шароварах и сапогах-бутылках, бесцеремонно перебивая выступающих других национальностей, исходили пеной у микрофонов на радость телеоператорам. А в Гагаринском университете национализм проявлялся в том, что таким, как Франя Юрьевна Гагарина-Рид, постоянно приходилось доказывать свою русскость.

Большинство студентов относили себя к еврорусским, о членах "Матери-России" презрительно отзывались как о мужиках, "медведях" или еще хуже, а легкий французский акцент Франи считали особым шиком, но было и множество других людей, превращавших ее жизнь из-за этого акцента в сущий ад.

– Пожалуйста, по-русски, Франя Юрьевна, – говорили они, давая понять, что не разобрали ее абсолютно правильного ответа, заставляя без конца повторять одну и ту же фразу, пока чистота произношения их не удовлетворяла.

Положение еврорусской репатриантки с легким французским акцентом было само по себе достаточно невыгодным, но когда выяснилось, что ее отец – американец, официальная забота о чистоте русского языка уступила место открытой враждебности, которую стали разделять и многие из сокурсников. Если же принять во внимание, что окончательные оценки выставлялись с учетом сугубо субъективных представлений об "общественной работе" студента, то легко понять: все знания и старания Франи оказались напрасны. "Медведи" и реакционеры из числа преподавателей добились того, что набранные ею баллы еле-еле превысили средний уровень. Хуже всего было то, что зачисление в отряд космонавтов в значительной мере зависело от анкетных данных, и Франя это знала. Горькая ирония заключалась в том, что она подвергалась дискриминации как американка, и в это же время у матери в Париже, судя по письмам, начались неприятности из-за сына Бобби, "эгоиста", решившего наперекор всем учиться в США. После знаменитого биржевого бума мать должны были назначить по меньшей мере главой отдела, но тут, как назло, Штаты вторглись в Мексику, а Бобби остался в Штатах, и вместо назначения ее решили заслушать по партийной линии. Только вмешательство доброго старого друга Ильи Пашикова позволило матери сохранить партбилет и остаться на нынешней должности заместителя заведующего.

И все же, хотя отец-американец стал для нее причиной бесконечных страданий, Франя любила его. В свое время он покинул Америку в погоне за мечтой о космосе, но в глазах европейцев все равно оставался американцем, из-за чего сейчас его отодвигали на второй план, а у Франи по той же причине грабительски отнимали возможность попасть в отряд космонавтов.

Ко времени окончания первого курса Франс стало совершенно ясно, что, как бы она ни лезла из кожи, дорога в космонавты для нее заказана. Поэтому, отправляясь на лето в Париж, она всерьез подумывала о том, чтобы бросить университет.

Вот уже две недели Франя бесцельно бродила по Парижу, размышляя над своими проблемами. Посвятить в них родителей она не решалась, предугадывая очередную антирусскую тираду отца и неизбежную после этого ссору. Она поймала себя на том, что скучает по своему спартанскому общежитию в Гагаринском, где, по крайней мере, некогда было грустить. Ощутив ностальгию по этой обители скорби, она поняла, что нужно немедленно уехать. Куда – не важно, но уехать срочно. На Средиземное ли, на Черное море – все равно, лишь бы была возможность целыми днями беспечно валяться на пляже, а ночью предаваться ни к чему не обязывающему сексу, лишь бы подумать в спокойной обстановке, как провести остаток жизни.

Несколько дней Франя набиралась мужества, чтобы обрушить новость на родителей. И вот однажды вечером, когда антрекот по-беарнски удался на славу, бордо подали восхитительное, словом, весь обед прошел на редкость удачно и наступил черед отменного кофе с шоколадным печеньем, она рискнула:

– Я думаю, будет неплохо съездить куда-нибудь к морю – отдохнуть, подумать… А на обратном пути в Гагаринский я заеду на недельку в Париж… если поеду обратно…

– Если поедешь обратно? – переспросила мать. – Значит, все эти разговоры о том, чтобы бросить учебу, были всерьез? А как же твои успехи в течение года? Или ты все-таки не успеваешь?

– Мама, я тебе тысячу раз говорила: стараюсь со страшной силой, но – все бесполезно: политика!

– Ты уверена, что это не предлог для самой себя?

– Предлог?! Ну ты даешь! – в отчаянии воскликнула Франя. – Я никогда не увиливала от тяжелой работы.

– Да, но…

– Оставь ее, Соня, – вмешался отец. – Ты сама знаешь, что она всегда была отличницей!

– Значит, ты, Джерри Рид, советуешь своей дочери бросить все, ради чего она так старалась?

– Я советую тебе не винить Франю в том, что творят эти чертовы русские!

– Папа, прошу тебя, – застонала Франя.

– Я не говорю, чтобы ты все бросила, дочь. – Он повернулся к матери. – Я сказал, Соня, только одно. Несправедливо обвинять Франю в лени, когда хорошо известно, какая чертовщина творится в России. Вот что я сказал!

– Принято к сведению, – сухо сказала мать. – Иногда ты бываешь прав.

– Я всегда бываю прав, Соня. Вначале они поступили так со мной, сейчас…

– Достаточно, Джерри! Вопрос в том, что теперь делать.

– А что мы можем сделать? – горько отозвался отец.

Джерри вздохнул. Он выглядел таким потерянным и несчастным, что Фране захотелось подойти и приласкать его. Впервые она по-настоящему поняла, чту испытывает отец, видя разбитыми все мечты – свои мечты, своей дочери – и не имея возможности что-либо сделать. Ей хотелось оказаться сейчас в общежитии Гагаринского. Или на залитом солнцем пляже. Или на бесцветном лунном грунте под холодным черным небом. Где угодно – только не здесь. А если здесь, то только не сейчас.

– Кажется, мы немногим можем помочь тебе, Франя, – сказал отец грустно. – Поверь, родителям тяжело даются такие слова…

– Пожалуй, за последние месяцы ты не говорил ничего более верного, Джерри, – невесело откликнулась мать. – Приятно думать, что мы сами решаем свою судьбу, но порой обстоятельства сильнее нас. – Она вскинула руки. – Иной раз трудно определить, кого надо винить – других или себя…

Они с отцом странно переглянулись, промелькнула тень улыбки, словно оба с одинаковой печалью подумали о чем-то, известном только им двоим. Но уже в следующее мгновенье все исчезло, лицо отца посуровело, он отвернулся от матери и посмотрел Фране прямо в глаза:

– Впрочем, это не повод, чтобы взять и бросить все. Не смей и думать! Если не получается с отрядом космонавтов, сделай все, чтобы после ты смогла выбраться с Земли, из этой гравитационной ямы. Ты очень молода, золотой век космических полетов только начинается. Когда начнутся наши регулярные челночные полеты, понадобится много людей. Возвращайся в университет, Франя. Получи все, что можешь. Придет день, – ты увидишь, он придет, – и мы с тобой полетим к Луне, а может быть, и к Марсу. Эти мерзавцы, конечно, постараются нам все осложнить, но мы своего добьемся! Ты же веришь мне, правда? Франя, ты веришь мне?

Глаза девушки наполнились слезами.

– Ты так любишь космос, па, – с трудом выговорила она. – Ты безнадежный романтик.

Глаза матери тоже увлажнились, она посмотрела на отца с нежностью. За две недели, что Франя провела у родителей, она не замечала у них таких взглядов. И увидеть это ей довелось лишь накануне отъезда. А может быть, и благодаря ему.

– Я не брошу университет, – решительно и быстро сказала Франя в тщетной надежде сохранить возникший лад. – Обещаю, что не брошу. Потому что я тоже верю.

Конечно, она не верила. Но через несколько дней, поразмышляв на побережье близ Ниццы, поняла, что выбора, в сущности, нет. Кроме того, она дала слово и знала, что не сможет нарушить обещание, данное родителям в столь тяжелый для них момент. Если причиной разрыва стал Бобби, ей надо сделать все от нее зависящее, чтобы мать с отцом не сломались окончательно.

В конце лета Франя вернулась в Гагаринский университет и сразу с головой ушла в учебу, как будто это могло на что-либо повлиять. К концу учебного года ее показатели несколько улучшились, но в списке лиц, допущенных в отряд космонавтов, фамилии Гагариной-Рид не оказалось.

В более чем мерзком состоянии духа она отправилась на прием к Василию Юровцу, занимавшему должность "консультанта по профориентации". В беседе должно было решиться, какую специализацию получит Франя за последний год обучения. При сложившихся обстоятельствах надеяться, в сущности, было не на что.

Юровец – мясистый краснолицый человек с редеющими светлыми волосами – выглядел лет на пятьдесят с небольшим. Его тело, казалось, не расползается от жира только благодаря суровым нагрузкам и железной воле. В прошлом пилот-космонавт, он был вынужден перейти на наземную работу из-за гипертонии. Стены своего кабинета Юровец украсил фотоснимками космоградов, космических кораблей, побывавших на Марсе, старых товарищей. Была здесь и его фотография: Юровец стоит на Луне – в скафандре, на фоне лунохода и огромного, нависшего над ним голубого шара Земли. Пусть он отлетал свое, но до этих высот добирался.

– Итак, Франя Гагарина-Рид, – произнес Юровец, выводя на дисплей ее данные. – Странное у вас имя, – нахмурился он и покачал головой. – Вы имеете какое-нибудь отношение к тому Гагарину?

– Нет, никакого, – ответила девушка. – Если бы имела, давно была бы уже в отряде космонавтов.

Юровец еще раз взглянул на экран, потом внимательно посмотрел на Франю.

– Здесь сказано, что ваш отец американский подданный. Джерри Рид.

"Только не это! – с ужасом подумала Франя. – Только бы он не оказался проклятым "медведем"!"

– Не может же быть, что это тот самый Джерри Рид!

– Тот самый?

– Американский перебежчик, создатель французской челночной программы.

– Да, это мой отец, – неохотно подтвердила Франя. – Вы о нем слышали?

– Конечно, слышал! – воскликнул Юровец. – Я читал его в оригинале, еще когда… еще когда был космонавтом. Какая сила предвиденья! Сейчас мы фактически приступаем к реализации его замысла… – Он нахмурился. – Простите мою бестактность, ваш отец жив?

Франя кивнула.

– Тогда почему он не возглавляет Проект?

– Это долгая, невеселая и скорее политическая история, товарищ Юровец, – осторожно сказала Франя.

Юровец поджал губы.

– Понятно, – проговорил он. – Значит, подонки сидят везде, даже в ЕКА…

– Простите?

Юровец мгновенно собрался.

– Ну что же, мы здесь не для того, чтобы обсуждать славное прошлое вашего отца. Мы решаем будущее его дочери, – весело сказал он.

– К сожалению, – уныло откликнулась Франя.

Юровец удивленно поднял брови.

– То есть я хочу сказать… – решилась Франя, – я по-настоящему хочу стать космонавтом, только вот…

– Очень похвальное желание, но ваши баллы…

– Я знаю.

– К тому же характеристика и… Что за ерунда? Вы даже не гражданка СССР?

– Я собираюсь принять советское гражданство, как только достигну совершеннолетия.

– Но зачем ждать? Неужели вы не понимаете…

– Конечно, понимаю, товарищ Юровец, – перебила его Франя, – но мой отец…

– Не хочет подписать необходимые бумаги? Никогда не смирится с советским гражданством своей дочери, поскольку именно русские помешали ему осуществить свою мечту?

– Вы сами ответили, – несчастным голосом произнесла Франя.

– Так… – Бывший космонавт забарабанил пальцами по столу. – Кажется, я начинаю кое-что понимать. А ну-ка давайте копнем поглубже. Несколько минут Юровец нажимал на клавиши и изучал экран, что-то бубня себе под нос. Наконец поднял голову и, стиснув пальцы, убрал руки с клавиатуры.

– Дальше идти нет смысла, – сказал он с некоторым замешательством. – И я буду категорически отрицать, что дальнейший разговор вообще имел место.

– Не понимаю.

– Я сравнил ваши баллы с экзаменационными оценками и обнаружил много странного. Что же касается преподавателей, ставивших эти оценки, то их взгляды хорошо известны.

– Взгляды?

– Давайте говорить без обиняков. Все они из шайки русских националистов-"медведей". Они бы давно и усы себе отпустили под Сталина, если бы не боялись настоящих патриотов. Ублюдки! Не думайте, что вы одна страдаете от этих свиней! Целые народы стонут под их ярмом. Например, я, украинец, как могу на это спокойно смотреть?!

Фране был непонятен этот неожиданный взрыв, но, по крайней мере, она уяснила, что Юровец в данной ситуации на ее стороне. Впервые за долгое время перед ней забрезжила надежда.

– Будем предельно откровенны, – продолжил Юровец другим тоном. – Не исключено, что в любом случае вы не набрали бы проходного балла. Но пока факт налицо: вы – жертва заскорузлого великорусского шовинизма. И это коснулось не кого-нибудь – дочери Джерри Рида! Затронута честь нашего университета, корпуса космонавтов и всей страны. Справедливость должна быть восстановлена!

Его ярость немного утихла, и он опять заговорил спокойно:

– Я не хочу сказать, что все в моих силах. Но тем не менее… Скажите положа руку на сердце, Франя Рид, чего вы по-настоящему хотите?

– Стать космонавтом, – ответила Франя.

Юровец вздохнул.

– О приеме в отряд космонавтов нет и речи. Впрочем, можно поискать другой путь. Трудный, проблематичный, но… Вы на самом деле так хотите в космос? И готовы ради этого чем-нибудь пожертвовать? Готовы пойти на риск?

– Только скажите, и я сделаю все.

– Смысл нашей беседы – определить вашу специализацию на последнем году обучения, – напомнил Юровец. – Причем студенты имеют возможность выбора. Несмотря на происки "медведей", вы попали в верхнюю половину списка, так что определенное преимущество у вас есть. И все же я советую вам остановиться на непопулярной специальности. Например, техник по ремонту и обслуживанию оборудования. Проще говоря, техник-смотритель.

– Ремонт оборудования! – застонала Франя. – Славные рабочие руки!

– Именно так, – подтвердил Юровец. – Мало кто добровольно избирает этот путь. Но вам он поможет выбраться иа гравитационной ямы, и, скажу вам как бывший космонавт, через пять, максимум десять лет, когда начнется программа "Гранд Тур Наветт", возникнет такая потребность в космонавтах, что никакого отряда не хватит. И поверьте, предпочтение будет отдаваться людям, имеющим опыт работы с космической техникой, а не кабинетным умникам с фальшивыми дипломами!

Франя изумленно посмотрела на собеседника.

– Отец мне говорил то же самое!

– Правда? – воскликнул Юровец. – Это честь для меня. Недаром говорят, что большие умы избирают сходные дороги! Я, конечно, далеко не все сказал. – Он посерьезнел и теперь говорил ровным, выдержанным тоном. – У вас действительно незавидное, с политической точки зрения, положение: мать уже двадцать лет работает за рубежом, отец – американец, Хотя и перебежчик – не желает, чтобы вы приняли советское гражданство. Связей в нужных кругах у вас нет. – Юровец пожал плечами. – Может быть, в будущем все это потеряет всякое значение, но сейчас ваши характеристика и анкета – сплошной провал. Что вам может помочь, так это большая галочка, которой я помечу анкету, если вы согласитесь.

– Соглашусь – на что?

– Если послушаетесь моего совета и пойдете учиться на техника. А я, со своей стороны, немного приукрашу ваше личное дело. Получится, будто вы, идейная маленькая патриотка, прилетели сюда как на крыльях, с горящими от возбуждения глазами и, прежде чем я успел открыть рот, торжественно попросили направить вас на отделение техников по ремонту оборудования, потому что в будущем вы мечтаете честным пролетарским трудом принести пользу Родине. Или что-нибудь в этом духе.

Франя не удержалась от смеха.

– Неужели кто-нибудь поверит в эту чушь?

Юровец пожал плечами.

– В свое время люди верили сумасшедшему маньяку Сталину. Ныне они верят, что только русские могут руководить нашим великим народом. Эти люди способны поверить во все. Даже в то, что девушка вроде вас может оказаться такой же идиоткой, как они сами!

Значит, мы все-таки одиноки?

«Пространство и время»

Как ни странно, открытие внеземной цивилизации на четвертой планете в системе звезды Барнарда практически не повлияло на нашу жизнь. Первоначальное возбуждение улеглось, послание отправили и об инопланетянах забыли. Более того, о них умышленно предпочитают не вспоминать.

Все мы, ныне живущие, умрем задолго до того, как ответ "барнардов" сможет достичь Земли, если они вообще захотят нам ответить. Большинство людей не любит подобных размышлений. Это слишком откровенное напоминание о нашей бренности. А те, кого продолжает волновать неведомая планета, приходят в отчаяние от того, что никогда не узнают разгадки этой великой тайны.

Иные интересуются, что испытают "барнарды", получив наши сигналы. Но и на этот вопрос нам, к сожалению, никогда не узнать ответа. Люди, всерьез озабоченные подобными проблемами, обречены умереть с сознанием, что родились не вовремя.

 

XVII

Фране уже приходилось летать на самолетах "Конкордски" из Москвы в Париж, но этот полет был необычен. Ее и еще шестерых новоиспеченных техников-смотрителей прямо из Звездного городка отвезли на автобусе в аэропорт и без всяких проволочек и ожидания посадили в самолет. Этот "Конкордски" принадлежал Министерству космических исследований и был предназначен для перевозки как пассажиров, так и грузов. Видеоэкранов, заменяющих иллюминаторы на коммерческих самолетах, здесь не было. Отсутствие инструкции по применению кислородных масок тоже никого не волновало.

Двери задраили, самолет развернулся, прогрел турбины и пошел на взлет. Около сорока пассажиров читали книги и журналы, передавали друг другу бутылки с водкой или просто дремали. Подобные полеты всегда были безрадостными и угнетающими.

Но не на этот раз. Ибо самолет летел не в Париж, а к космограду "Сагдеев". Учебный год наконец-то закончился, и Франя впервые в жизни летела туда, где нет гравитации.

Последний год был сравнительно легким. Соперничество прекратилось, преподаватели не проявляли интереса ни к анкете, ни к происхождению Франи. На техническом отделении собрались отбросы университета – тупицы, безмерно довольные, что задержались хоть на этом уровне, или лентяи, постоянно сетующие на судьбу. Преподаватели – в основном бывшие техники – ставили перед собой простую задачу: ознакомить студентов с инструментами и оборудованием, обучить мерам безопасности – и только. В массе своей это были типичные представители рабочего класса, безразличные к политике и почитающие спокойную должность за великое благо. Всех студентов они презирали в одинаковой степени и были весьма довольны, если не сказать удивлены, прилежанием и энтузиазмом Франи.

Но и это было уже позади. Начиналось великое Приключение!

Франю очень огорчало, что она не может полюбоваться величественным видом планеты. Пришлось призвать на помощь воображение: двигатели "Конкордски" ревут, земля проваливается, спина вдавливается в кресло, голубой цвет неба переходит в багровый, чтобы затем смениться черным, горизонт все более закругляется, а вверху разгораются звезды – самолет все быстрее мчится сквозь верхние слои атмосферы, двигатели на мгновение стихают, тональность вибрации меняется – пошла подача кислорода из баков, начался финальный рывок к орбитальной скорости, и вот…

Вибрация прекратилась. Самолет скользил в странной тишине. Франя ощутила легкий приступ тошноты и почувствовала, что плывет. Она расстегнула ремни, медленно приподнялась, попыталась нащупать кресло и с изумлением обнаружила, что рука свободно проходит между сиденьем и ягодицами.

– Свободное падение! Мы в невесомости! Мы на орбите!

– Что? – Человек средних лет, ее сосед по креслу, оторвал глаза от книги.

– Я говорю, мы на орбите!

– Если учесть, что мы летим на "Сагдеев", в этом нет ничего удивительного, – назидательно произнес он. – Это у вас первый полет?

– Да! – возбужденно выкрикнула Франя.

– Не волнуйтесь так, еще надоест. Если все-таки подступит рвота, не забудьте про пакетик. Знаете, неприятно, когда по салону плавают эдакие комочки… – С этими словами попутчик снова уткнулся в книгу.

Наконец долгий бесшумный полет закончился. Самолет несколько раз вздрогнул, подрабатывая маневровыми соплами, чтобы выйти на орбиту космограда. Франю немного мутило, но о том, чтобы использовать пакетик и тем порадовать книжного червя, не могло быть и речи. Послышались негромкие удары по корпусу – это техники космограда подсоединили кабель, потом Франя ощутила едва заметное ускорение – космоград втягивал "Конкордски" в шлюзы.

Новые удары и толчки – очевидно, подвели трап – наконец люки скользнули в пазы, открылись проемы, уши Франи заложило от перепада давления. Пассажиры отстегнули ремни и, отталкиваясь от сидений, пола, стен, а иногда и друг от друга, неуклюже поплыли к выходу. Франя ухватилась за укрепленные вдоль коридора кольца и, перебирая руками, двинулась вперед. Первое, что ее поразило, был запах. Воняло старыми тапочками, подмышками, кислой капустой и какой-то химией, отдаленно напоминающей стандартный дезодорант для туалетов.

Она попала в огромный модульный отсек – около пятнадцати метров в диаметре – с облупившейся небесно-голубой краской на стенах. Отсек пересекали тросы с навешанными на них кольцами. Пять коридоров соединяли эту камеру непосредственно с космоградом. Франя ухватилась за боковой трос, уступая дорогу другим пассажирам, которые, как стая гиббонов, разлетелись, перехватывая кольца, по коридорам. В приемном модуле остались только Франя и шестеро ее товарищей. Они растерянно плавали по камере, не зная, что делать дальше.

– А вот и наши новые обезьяны!

Крупная женщина в зеленом безрукавном комбинезоне вылетела из отверстия коридора прямо над Франей и повисла рядом вниз головой, действительно напоминая обезьяну, уцепившуюся за кольца.

– Моя фамилия Мельникова, я временно буду у вас старшей, – представилась она. – Сейчас я покажу ваши клетки, так что держитесь вместе, на хвосты не наступайте. Вперед! – С этими словами она скрылась в отверстии.

После неизбежной возни, путаницы и ругани Мельниковой удалось собрать всю семерку в коридоре – мрачной зеленой трубе с обязательными кольцами вдоль условного потолка и разноцветными полосами на условном полу.

– Добро пожаловать в космоград "Сагдеев", уж какой он у нас есть, – сказала женщина. – Теперь смотрите: желтая линия – это если кто-нибудь потеряется, красная ведет в командные и контрольные отсеки, голубая – к шлюзам и грузовым отсекам, там вам часто придется бывать; зеленая – это наука, ее здесь немного, а черная – обслуживание и ремонт – то, чем вы и будете заниматься. Вопросы потом, сейчас следуйте за мной.

Все тот же коридор привел их к следующему модулю-перекрестку, еще один коридор, новый модуль, затем дальше – вдоль желтой полосы. Остальные полосы одна за одной исчезали. Наконец, после множества поворотов и зигзагов – Франя отчаялась их запомнить. – они достигли сферического модуля, все выходы из которого были помечены исключительно желтым цветом и белыми цифрами.

– Отсюда дальнейшие пути ведут только в обезьяньи клетки, – объявил Мельникова. – Запомните номер своего спального модуля, их здесь пять. До пяти вас считать научили?

Она вытащила из кармана маленькую пластинку.

– Лермицковская и Бондарев, за мной, остальные ждите своей очереди.

Мельникова увела двух новоприбывших по коридору с номером 1, вернулась через несколько минут и сказала:

– Хухова, Рид!

Франя оказалась в коридоре номер два. Она пробиралась по кольцам вслед за Мельниковой, сзади тащилась Хухова – маленькая темноволосая женщина болезненного вида. По условным стенам коридора вдаль уходили ряды круглых люков, пронумерованных крупными белыми цифрами.

– Это твоя комната, Рид, – сказала Мельникова, задержавшись возле двери с номером 4. – Примерно через полчаса обед. Дойдешь до конца коридора, дальше найдешь по запаху. Будет борщ и венгерская колбаса, ошибиться трудно. Пошли, Хухова, блевать будешь позже.

Франя толкнула незапертый люк и вплыла в комнату цилиндрической формы, выкрашенную желтым. Круглый серый пластиковый стол был прикручен к условному потолку, рядом были такие же стулья с ремнями. На условном полу располагались четыре шкафчика для одежды. С правой стороны за матерчатой ширмой был виден унитаз, торчащий из стены под прямым углом. Левая сторона тоже была разгорожена ширмами. Одну из них – резиновую на вид – усеивали насадки и краны непонятного назначения. Дальний конец комнаты-цилиндра был разделен на четыре равные части, каждая имела входной клапан; один наглухо застегнут, два открыты. В глубине Франя увидела резиновые спальные ремни, валики для головы и привинченные рядом лампы для чтения. В четвертом спальном отделении лежал, пристегнутый ремнями, мужчина в зеленом комбинезоне и читал журнал с обнаженной девушкой на обложке.

– Привет! – неуверенно сказала Франя.

Мужчина отстегнул ремни и вылетел из спальника. Подплыв к Фране вверх ногами, он мягко толкнул ее к "потолку".

– Садись. Ты, наверное, новая обезьяна. Меня зовут Саша Горохов.

– Франя… Гагарина. – Франя ухватилась за один из стульев и, опустившись на него, сразу натянула ремень. Проделав целую серию тюленьих движений, Горохов тоже пристегнулся к стулу. На мгновение показалось – обычные люди сели за обычный стол. Горохов откровенно оглядел Франю с ног до головы и наконец сказал:

– Ничего. Последняя была настоящей коровой, с волосами под мышками для полного счастья. Ты бреешь под мышками?

– Что? – изумилась Франя.

Горохов засмеялся. У него были нечесаные черные волосы, ленивые карие глаза и высокомерная улыбка.

– Просто не люблю девочек с волосами под мышками. Может, в этом и есть какая-то изюминка, но….

– Слушай, если ты думаешь…

Горохов снова захохотал, на этот раз громче.

– Да, да, я знаю. Я грубый, злобный мужик, ты ко мне и не прикоснешься… Не волнуйся, привыкнешь. Мы здесь – обезьяны. И половая жизнь у нас под стать. Подожди, еще попробуешь трахаться вниз головой, держась ногами за кольца. Можем сейчас попробовать, если хочешь.

– Пошел ты…

Горохов пожал плечами.

– Я не в обиде. Времени у нас много, можешь поверить. Ладно, давай выпьем. – Он отстегнул ремни, пробрался к шкафчику, достал пластмассовую бутылочку с соломинкой, потянул из нее немного и передал Фране.

– Давай пробуй, а то она уже целую неделю настаивается на пластмассе.

Не видя иного выхода, Франя сделала осторожный глоток и тут же выплюнула. Маленькие капельки разлетелись по всей комнате. В этой похожей на керосин жидкости было никак не меньше ста пятидесяти градусов.

– Не переживай, – сказал Горохов. – И к этому привыкнешь.

– Мне надо идти, – холодно сказала Франя. – Можешь хотя бы показать, какое из спальных отделений мое?

– Ну, конечно, рядом с моим!

– Они же все рядом!

Горохов плотоядно подмигнул:

– Кажется, начинаешь понемногу соображать! Уютно, правда? – И он разразился грубым хохотом.

Саша Горохов во многом оказался прав. И вообще он не был таким ужасным типом, каким показался Фране в первый день. Просто удивительно, к чему можно привыкнуть, если нет выбора. И когда Франя начала понемногу осваиваться, она поняла, что Саша оказал ей услугу, устроив шоковую терапию, – впрочем, это было здесь давно заведенным ритуалом при встрече новых обезьянок.

Космоград "Сагдеев" состоял из пяти базовых модулей и множества дополнительных. Спальные модули легко перестраивались в научные лаборатории, кладовки и мастерские. В огромных сферах, служивших "местами приема пассажиров", располагались два пищеблока, центр управления, спортзалы, пульт наблюдения; кроме того, они легко переоборудовались в склады. Шесть воздушных шлюзов использовались для выхода в космическое пространство, еще один шлюз, открывающийся наподобие грейфера, служил ремонтным доком для спутников. Предусматривалась возможность швартовки к космограду кораблей, следующих на Марс и Луну. Снаружи сооружение опутывали антенные комплексы, солнечные панели и аппаратура зондирования. Все это стихийно накапливалось годами, соединялось мобильными модулями, переходами, сферами-перекрестками. Снаружи "Сагдеев" напоминал изделие сумасшедшего жестянщика, а внутри являл собой чудовищный лабиринт, разобраться в котором можно было только с помощью цветных линий разметки да еще по запаху. Космоград не славился научными открытиями. Это была скорее ремонтная база на околоземной орбите, обслуживающая спутники, челночные лунники, грузовые корабли на Спейсвилль и Марс – словом, доблестная трудовая мастерская и гараж в космосе.

Для сотен космических обезьян, составляющих его персонал, жизнь состояла из однообразного труда, с редкими праздниками выхода в открытый космос, что действительно было неповторимым ощущением. Вот только времени для любования космическими пейзажами почти не оставалось: каждый выход, считавшийся в космограде лучшей разнарядкой, был сопряжен с изматывающей ручной работой в непослушном скафандре.

Жилищные блага и удобства на "Сагдееве" распределялись по жесткому номенклатурному методу, как в царские, сталинские или брежневские времена.

Начальник, его непосредственные заместители и периодически прибывающие на "Сагдеев" важные гости имели индивидуальные спальные модули. Для старших в сменах полагался один модуль на двоих с индивидуальным туалетом и душем. Обезьяны жили по четыре, наслаждаясь общим храпом, звуками туалета, бесконечным испусканием газов, что было естественно, учитывая отвратительную пищу, которую самый забитый балканский крестьянин, не задумываясь, выбросил бы свиньям. Душ разрешалось включать раз в три дня на три минуты, так что представлялась хорошая возможность изучить природные запахи соседей. Население в обезьяньих клетках было смешанным, но истинный смысл столь неожиданного решения Франя осознала только через несколько недель. Кроме Саши Горохова, с ней проживали Борис Василецкий, мускулистый блондин и половой гигант, каждые двадцать четыре часа приводивший в свой спальник новую женщину, и Тамара Рямсколая, неряшливая женщина какого-то домашнего вида, для которой пределом желаний было понаблюдать за "швартовкой", как она называла эти дела.

Обезьяны работали восемь часов и отдыхали шестнадцать – это как бы соответствовало земному ритму. Таким образом, шестнадцать часов в день они изнывали от безделья, ели гадкую пищу, выполняли обязательные упражнения в спортзале, читали, смотрели телевизор в комнате отдыха, сосали ужасное пойло, не интересуясь, из чего его здесь гонят, и сношались.

Словом, выпивка и секс были основными элементами досуга.

Каждый здесь переспал с каждой, как если бы космоград и впрямь населяла стая диких обезьян. Такого понятия, как интим, просто не существовало. Франя никогда не думала, что сможет так быстро привыкнуть к виду обнаженных мужских тел. Действительно, зрелище половых органов становится более чем заурядным, если каждый день приходится видеть, как их обладатели мочатся и испражняются, да еще обонять результаты этих процессов.

Вскоре Франя перестала замечать и звуки половых сношений, раздающиеся из-за тонких дверей-клапанов. Первые две недели она справедливо возмущалась всем происходящим, но вскоре была вынуждена признать, что здесь выработался свой, отвечающий условиям проживания этикет. Если уединение представлялось невозможным, то и существование каких-либо табу было бы только смешным, более того, они служили бы бесконечным источником напряжения и нервозности. Совместная жизнь здоровых молодых мужчин и женщин, огромное количество свободного времени, отсутствие других занятий – все это само по себе предполагало половые контакты, а поскольку уединение исключалось, то в норму вошло безразличие к тому, что происходит в соседнем спальнике. В этих тесных и душных комнатках на четверых страстные чувства и глубокие привязанности неизбежно привели бы к ревности, соперничеству, ссорам и дракам.

Секс на "Сагдееве" больше напоминал спорт. Невесомость открывала в этом плане много неожиданного, и целью становился не половой акт как таковой, а изобретательство. В спальниках можно было имитировать земные условия, для разнообразия укладывались валетом или крест-накрест, но и это мало кого привлекало. Пользовался популярностью акт в воздухе, когда партнеры плыли навстречу друг другу, при этом нередко получая синяки и царапины, ибо ситуация часто выходила из-под контроля. Настоящие мастера могли совокупляться, передвигаясь по сложной траектории внутри модуля. Франя ознакомилась со всеми этими чудесами задолго до того, как стала настоящей обезьяной и сама их испробовала. Секс в обезьяннике, ко всему прочему, был еще и зрелищным спортом, особенно когда поглощалось достаточное количество "космической водки". Пары демонстрировали последние достижения или экспериментировали на глазах у публики. Зрители заключали пари: успеет ли пара достичь оргазма, прежде чем данная конфигурация распадется? Смогут ли удержать позу две минуты?

Поначалу это шокировало, Франя не допускала мысли, что сама опустится до такого. Но через две недели Франя перестала стесняться, раздевалась и переодевалась, не обращая внимания на присутствующих. Спать она стала обнаженной, как делали все, что было, вообще говоря, удобнее.

Работа по большей части была трудной и изматывающей, еда – ужасной, телевидение и библиотека – смертельно скучными. Франя не собиралась спиться в "Сагдееве" от тоски, половая жизнь кипела у нее буквально под носом, пробыть ей здесь предстояло целый год, она была здоровой молодой женщиной с нормальными потребностями, возможность длительных и серьезных отношений полностью исключалась, – словом, медленно, но неотвратимо Франя начала сознавать, что ей не избежать окончательной адаптации к жизни в космограде.

Конечно, ей уже предлагали вступить в отношения, и не раз, но обезьяний этикет, которому здесь следовали даже самые неотесанные мужланы, не допускал чрезмерной настойчивости, и пока Франя не реагировала на заигрывания, ее оставляли в покое. Все женщины рекомендовали ей Бориса Василецкого, прозванного "героем секса в невесомости". Франя не раз видела его выступления. Она была единственной женщиной, с которой Борис еще не переспал, и он откровенно изъявлял желание заполнить пробел в своей коллекции. Вот почему, – не говоря уже о том, что Борис был некультурный хам, Франя решила, что с Сашей Гороховым ей будет лучше. Ей казалось, что он добрый парень – пусть он и грубее, чем остальные, но он компенсирует это добродушным юмором.

И однажды, когда они остались вдвоем в модуле, Франя спросила, не осталось ли у Саши выпить той гадости, которую он постоянно держал в шкафчике. Горохов удивленно поднял брови, но вытащил заветную бутылочку, и они пристегнулись к стульям возле стола, как в первый день их знакомства целую вечность назад. На сей раз Франя заставила себя проглотить жуткое пойло, стремясь как можно быстрее опьянеть и покончить с этим делом. Если повезет, им удастся успеть, прежде чем кто-нибудь вернется в комнату.

– Говорил тебе, что привыкнешь, – улыбнулся Саша, когда голова девушки закружилась, и она поняла, что больше ей не выпить.

– Да, ты прав, – пробормотала она. – Я просто поняла, что я здесь надолго, а выбора нет…

– Мы еще сделаем из тебя настоящую обезьяну!

– По-моему, я уже сделала из себя обезьяну, – пьяно засмеялась Франя.

– Пока нет. Ты еще не…

– Но я уже привыкаю, правда?

– Так вот почему ты решила выпить!

– Все – к чертям! – махнула рукой Франя. – Давай трахнемся, как простые, честные обезьяны!

Она отстегнула ремни, перелетела через стол, неловко обняла Сашу за шею, расстегнула ремни на нем и, оттолкнувшись ногой от стола, потащила партнера к спальникам, испытывая огромное облегчение от того, что скоро все кончится.

– Подожди, – сказал Саша, освобождаясь.

– Надеюсь, ты меня не стесняешься? – игриво спросила Франя.

– До этого далеко. Но поскольку для тебя это впервые, надо сделать что-то особенное.

– Что ты придумал?

– Пойдем, увидишь.

Обняв ее правой рукой и передвигаясь с помощью левой, Саша выплыл из спального модуля и повлек Франю по хитросплетениям коридоров.

В рабочем отсеке был только "Осьминог" – последняя новинка, доставленная на "Сагдеев", еще не апробированная специалистами – рабочий автономный аппарат, снабженный шестью телескопическими руками с пучками захватов на концах, что делало их похожими на металлические щупальца. Внутри могли работать без скафандров три человека. Аппарат был способен самостоятельно маневрировать в космосе и потому был снабжен двойной системой защиты.

– А что, если мы заставим нашего "Осьминога" поработать? – спросил Саша. – Чертова железка явно застоялась!

Франя поморщилась. "Осьминог" уже успел завоевать дурную славу среди космических обезьян. Теоретически им могли одновременно управлять все три члена экипажа, но на практике получалось, что щупальца и рычаги постоянно сталкивались и мешали друг другу. Создавший его земной гений не предусмотрел центральной системы управления.

– Зачем нам "Осьминог"? – Франя пока еще ничего не понимала. – Дурацкая штуковина, не пригодная ни для какой серьезной работы в космосе.

– Точно! – откликнулся Саша. – Но трахаться в ней здорово!

С этими словами он открыл люк, и они влезли внутрь. Люк задраился, открылись створки шлюза. Саша сел за рычаги управления, и "Осьминог" вышел из шлюза в черную звездную пустоту. По земным представлениям аппарат нельзя было назвать вместительным, но, поскольку он все-таки был рассчитан на троих, вдвоем было не так уж тесно. Франя отметила три сиденья, к которым можно было пристегнуться, три пульта управления щупальцами, панель маневрирования. И – ни одной поверхности без углов и выступов, где можно было бы пристроиться.

Саша отвел "Осьминога" от космограда и развернул его. Открылась фантастическая картина. Над головой светился огромный изгиб Земли – цвети: голубой, зеленый, коричневый – снежные вихри облаков, пылающая кромка, высвеченная не видимым за планетой Солнцем. Тысячи разноцветных звезд, не мигая, сияли на черном бархате космоса. Космоград исчез из поля зрения. Иллюзия оказалась полной. Вот они, невесомые и одинокие в безмерности вселенной, свободно парят над Большим Голубым Мраморным Шариком. Это было романтично.

Саша сбросил одежду, Франя сделала то же самое. Обнаженные, они повисли в центре "Осьминога", запрокинув головы и разглядывая Землю и звезды. Живя в одной комнате, они давно привыкли к обнаженным телам друг друга; для Франи, во всяком случае, в этом зрелище не было ничего возбуждающего. Саша же немедленно продемонстрировал эрекцию.

– Ну, что теперь? – спросила Франя, неуверенно осматриваясь в поисках подходящего места.

– Сейчас я тебе открою новое значение слова "упасть", – сказал Саша и, схватив ее за грудь, толкнул вверх. Франя подлетела к прозрачному куполу кабины.

Перспектива резко изменилась. Девушке показалось, что она устремилась в звездную пустоту и начинает падать на далекую Землю. На мгновение ее охватил инстинктивный ужас, создалось впечатление, что она летит в бездну с головокружительной высоты.

Саша рассмеялся, увидев ее реакцию.

– Не волнуйся. Эта кабина выдерживает удар небольшого метеорита, будем надеяться, выдержит и то, что мы задумали. Расслабься и наслаждайся.

Сказав это, он подплыл к Фране снизу, раздвинул ее ноги и уткнулся туда головой. Ощутив первые горячие волны наслаждения, Франя запустила руку в Сашины волосы и новыми глазами посмотрела на мужчину, застывшего между ее бедер.

Теперь Саша был внизу, а она, легкая, воздушная, казалось, плыла на кончике его языка, как богиня, взлетая к звездам на острие наслаждения. Она запрокинула голову и вся отдалась ощущениям, созерцая далекую Землю и представляя себя в этот момент царицей мира, выплывающей из вечной тьмы Вселенной. Потом все вокруг разлетелось в звездную пыль…

Ослабевшая, с полузакрытыми глазами, она вся раскрылась навстречу мужчине и приняла его, прижимаясь спиной к стеклу кабины. И так они любили друг друга, обнаженные, в безмерных просторах космоса, как настоящие космические обезьяны.

– Это… это… – пыталась передать свои ощущения Франя, когда все кончилось и они медленно опустились с усеянного звездами потолка.

– Это было как в космосе! – улыбнулся Саша и нежно поцеловал ее в губы, чего она никак от него не ожидала.

– А это… – растерялась она.

– Это я тебя поздравляю с важным событием. Ты стала настоящей космической обезьяной!

Некоторое время так оно и было. Наступил период, когда ей захотелось перепробовать все и всех. Она никогда не вела беспорядочную жизнь. Для представительницы поколения, удачно родившегося после победы над СПИДом в период Второй сексуальной революции, Франя была скорее целомудренной; вся энергия уходила на учебу, на достижение единственной цели – вырваться из гравитационной ямы.

И вот она здесь – космическая обезьяна в космограде "Сагдеев". Если жизнь в космосе оказалась вовсе не таким великим приключением, как она себе это рисовала, то работа здесь не требовала физического напряжения или умственного сосредоточения. Впервые в ее жизни наступил период, когда ничто не мешало расслабиться. К рефлексии она не привыкла, для самоанализа у нее никогда не было времени, и только здесь появилась возможность все спокойно обдумать. Секс не занимал много времени. На него даже у самых приверженных этому делу обезьян не уходило более двух часов в сутки. И Франя, сменив около двадцати парней-обезьян, научившись заниматься любовью, плавая по комнате, и расслабляться до такой степени, что ее не смущало и не возбуждало присутствие зрителей, перепробовав все и осознав, что секс перестал быть убежищем от скуки в космограде, – стала все чаще и чаще погружаться в свои мысли. Она часами плавала в смотровой рубке, разглядывая Землю и звезды, при этом мысли ее текли так же свободно и невесомо.

Вроде бы все получилось так, как Франя и мечтала, – она в космосе и может сколько угодно любоваться звездными картинами. Она любила разглядывать Землю – огромную, светящуюся, с зелеными лесами и саваннами, голубыми океанами, изменчивым рисунком облаков; казалось, Земля – единственное живое существо в холодной черной бесконечности. Облетая ее по орбите, Франя видела далекие огни земных городов.

Иногда ей было приятней смотреть на звезды, представляя каждую из них потенциальным носителем жизни, еще одним Солнцем, еще одной звездой Барнарда. Очаги цивилизаций, столь же богатых и сложных, как та, что была сейчас у нее за спиной. Воображала орбитальные станции инопланетян, похожих на нее живых существ, вглядывающихся в неведомые конфигурации тех же самых звезд, видящих и далекую Землю, и ее, думающую обо всем этом.

Эти мечты вырвали Франю из гравитационной ямы, она их разделяла с отцом; лучшие представители человечества стремились к тому же – пересечь чудовищные пространства, встретить там, среди звезд, собратьев по разуму.

Но чем больше она вглядывалась в далекие звезды, тем больше понимала, что все это дело будущего, до которого у нее нет шансов дожить. Она даже не успеет дождаться ответа от "барнардов", – если они когда-нибудь ответят. Человеческая техника столь ничтожна перед немыслимыми расстояниями, что остается лишь одно: как можно лучше сыграть свою маленькую роль на ранних этапах великого Приключения – и уйти.

На веку Франи людям не придется ступить на поверхность чужой обитаемой планеты, вдохнуть незнакомый, опьяняющий воздух иной атмосферы, увидеть диковинный животный мир, встретить граждан далеких систем. Луна мертва. Меркурий и Венера ядовиты. Если в облаках Юпитера или раскаленных океанах Урана и есть жизнь, то ее нельзя понюхать, к ней нельзя прикоснуться.

В лучшем случае она, быть может, доживет до полетов на Титан и там, в неуклюжем скафандре, посмотрит сквозь толстое стекло гермошлема на каких-нибудь козявок.

Горько становилось при мысли о Марсе. Когда планета была влажной и молодой, там существовала жизнь, и это, так же, как и открытие цивилизации на звезде Барнарда, доказывало, что жизнь на Земле не результат неповторимого совпадения случайных факторов. Но на Марсе все кончилось, и в Солнечной системе Земля была одинока. Значит, в жизни Франи все будет так, как здесь, в "Сагдееве": тесные темные коридоры космограда, бесконечная скука ожидания. Хрупкие пузырьки жизни, плывущие в мертвых просторах, подводные лодки в океане космоса…

Франя пыталась поделиться своими мыслями с товарищами-обезьянами, но встречала лишь изумленные взгляды и насмешки. Иногда ей предлагали выпить и заняться сексом. Этикет космических обезьян не допускал таких настроений, во всяком случае, ими не делились с другими, и Франя бросила эти попытки, все больше и больше замыкаясь в себе, оставаясь наедине со своими мыслями и сомнениями. Всю жизнь она мечтала попасть в космос, по сейчас для нее лишний раз подтвердилась старая поговорка: "От себя не уйдешь"; на орбите она нашла лишь тупой труд, скуку, бессмысленный секс – и не было видно конца выпавшему ей сроку.

Все чаще и чаще, глядя на Землю, Франя мечтала оказаться там, внизу. В сумасшедшей Москве, которую она так толком и не узнала, было интереснее, чем в этой закупоренной консервной банке. Звезды были холодными, мертвыми и недоступными, а Земля – огромной, живой и мучительно-желанной. Там, внизу, сама планета была целой галактикой, скоплением звезд во тьме, и каждая звезда была городом: Пекин, Токио, Джакарта, Рио – сотни, тысячи мест, которых Франя никогда в жизни не видела, дразнящие соблазны жизни, неиспытанные возможности, острые приключения.

Там, в этом живом мире, можно увидеть и испытать больше, чем способна вместить жизнь. Как можно, когда есть такое, убить отпущенное тебе время на зловонные подводные лодки в космосе?

Отсюда, с высоты, Франя по-новому увидела Землю. Она искала новый мир чудес и приключений, а он оказался там, где и был всегда, и сейчас сиял ей из темноты космической ночи. Пришло время, и Франя поняла, что мучительно хочет на Землю, в новый, открывшийся для нее отсюда мир. И она начала считать дни, недели и месяцы.

Кармело против Майкельсона

«Окленд Экспресс»

Член законодательного собрания Альберт Кармело (округ Беркли) заявил сегодня, что будет претендовать на место в конгрессе, занимаемое республиканцем Майкельсоном. "Беркли имеет давние демократические традиции, – заявил Кармело, – и если на этот раз президент не будет поддерживать моего оппонента, у меня есть все шансы на победу".

 

XVIII

В разгар партии в покер Нат Вольфовиц вдруг заявил, что хочет баллотироваться в конгресс. Перед этим он сорвал банк, имея на руках десятки и шестерки – больше ничего.

– Ты спятил, Нат, – сказал Бобби, теперь уже студент университета Беркли. – Тебя будет поддерживать Телеграф-авеню, что ли?

– А вот я сблефовал с одними вшивыми шестерками и выиграл!

– Это не совсем одно и то же!

– Разве?

– Нат, ты шутишь! – вмешалась Марла Вашингтон.

Кроме нее и Бобби, за покером сидели Джонни Нэш и Фрида Блакуэлдер – новички в Малой Москве, почти без опыта, зато с большим энтузиазмом. Бобби, хотя и не сравнялся в игре с Вольфовицем (и понял, что никогда не сравняется), давно сделал важный для себя вывод: если с Натом играть осторожно и не зарываться, то благодаря олухам-новичкам можно иной раз кое-что и добавить к скромному родительскому пособию из Парижа.

– Смотря что ты называешь шутками, – откликнулся Вольфовиц. – Выигрывать я не собираюсь.

– Что-о?..

– Шансов на победу у меня, конечно, не будет, – жизнерадостно оценил свои возможности Вольфовиц. – Округ состоит из Окленда и Беркли, экономика здесь зависит от военной верфи, а в Беркли гринго больше, чем красных. Большинство даже не воспримет, чту я им буду говорить. Мне некуда втиснуться со своей программой между демократами и республиканцами. К тому же, – засмеялся он, – я вовсе не собираюсь переезжать в Вашингтон.

Бобби, ничего не понимая, глядел на Вольфовица; у того было странное выражение лица – ироничное, задумчивое, отрешенное. Не всерьез же он заговорил о выборах, в самом деле!

– Скажи, Нат, что ты задумал? – спросил Бобби, раздав карты.

– Тедди Рузвельт, Джесси Джексон, – пробормотал Вольфовиц.

– Что ты там бормочешь? – не выдержала Марла.

– Тедди Рузвельт называл выборные кампании отличной трибуной. А Джесси Джексон был радикальным черным священником и с тысяча девятьсот восьмидесятого по тысяча девятьсот девяностый год баллотировался в президенты, заведомо зная, что шансов у него никаких.

Бобби разглядывал свои карты. Король – самая крупная, ни одной пары или флеша. Фрида тоже смотрела в свои карты. Джонни поставил пятьдесят долларов, Марла еще пятьдесят. Вольфовиц глянул в свои карты и сбросил их. Взгляды Бобби и Ната на мгновенье скрестились, и Бобби тоже сбросил карты.

– Начинаешь соображать, малыш, – улыбнулся Вольфовиц. – В свое время я выиграл достаточно, чтобы оплатить тысячу-другую афиш. Может быть, и несколько радиопередач. Потом, мы можем брать по нескольку долларов за вход на субботние вечера. Хватит, чтобы обеспечить небольшую поддержку свободной прессы, а говорить я буду вещи шокирующие.

– Какие же?

– Что США должны сделать все возможное, чтобы вступить в Объединенную Европу.

Марла оторвалась от карт.

– Но это безумие, Нат!

– Мы знаем, что это единственный выход, – парировал Вольфовиц.

– Но мы – красные!

– Мы играем в покер или нет?

– Да… Вот так, – рассеянно вернулась к игре Марла и поставила еще пятьдесят долларов.

– А ты что скажешь, товарищ еврократ? – обратился Вольфовиц к Бобби. – Тебе это тоже кажется безумным?

Бобби считался теперь старожилом Малой Москвы, и его европейское происхождение придавало некий интеллектуальный вес его суждениям. Вот и сейчас – полагалось сказать что-то умное, а сказать ему было нечего…

Объединенная Европа с населением в миллиард с лишним человек превзошла по валовому национальному продукту США и Японию вместе взятые. Она уверенно лидировала в передовой технологии, в Европе был самый высокий уровень жизни. Конечно, так называемый Общий рынок Западного полушария вроде бы и обеспечивал Соединенным Штатам гарантированный экспорт, а сырье поступало по искусственно заниженным ценам. Но пока Америка была вне ОЕ, Африка была для нее закрытой корзинкой, а Азию полностью контролировала Япония. Единственным рынком сбыта США оставались страны Латинской Америки, которые катастрофически разорялись от этого партнерства.

Бесконечные партизанские войны по всему Западному полушарию обеспечивали военной промышленности постоянные заказы, уровень безработицы пока удавалось контролировать. Но, ошеломив Европу отказом от выплаты внешнего долга, США зарекомендовали себя международным шулером. И естественно, лишились возможности справляться с финансовым дефицитом. Федеральный бюджет трещал по всем швам, на внутренний рынок приходилось выпускать все новые и новые бумажные деньги – инфляция шла полным ходом.

Уровень жизни постепенно снижался. Но медленно тонущую лодку еще не кинулись раскачивать. Тем более что во всех бедах можно было обвинять Европу, Японию и повстанцев в Латинской Америке. Закон о национальной безопасности постоянно ужесточался, и любого, кто рискнул высказать горькую правду, легко было заставить молчать.

– Ну, Нат, мы понимаем, что вступление в Объединенную Европу – единственный выход, – сказал наконец Бобби. – Вот только как это сделать? На кой им наши товары? Они и мысли не допустят, чтоб мы к ним влезли.

Марла показала три восьмерки и забрала банк. Джонни и Фрида застонали.

– Надо заплатить им долги, – ответил Вольфовиц.

– Это же миллиарды и миллиарды!

Вольфовиц взял карты; пришла его очередь сдавать. Он принялся за дело с обычным шиком.

– От такого предложения они не отказались бы, – сказал он.

– Конечно, не откажутся, но где взять такие деньги? И кому предлагать такой рецепт – нашим нацистам?

Вольфовиц пожал плечами.

– Это я еще не продумал. Я не собираюсь побеждать на выборах, так что мне не надо волноваться из-за мелочей. Я хочу одного – чтобы люди заговорили об этом.

– Хочешь взобраться на трибуну?

– Потреплюсь от души. Чем я хуже демократов или республиканцев? – Вольфовиц стасовал колоду. – Сдаю по семь карт, салаги, ставка в этой игре всего пятьдесят долларов. Бодрей, ребятки, это ведь теперь не деньги…

Избирательная кампания началась с субботней вечеринки. Накануне Бобби и другие обитатели Малой Москвы расклеили по Телеграф-авеню и в кампусе афиши. Вольфовиц сочинил рекламную заметку, ее напечатали в университетской газете и передали по местному радио. "Натан Вольфовиц баллотируется в конгресс. Пришло время последних козырей" – таков был лозунг всего предприятия. Бобби не мог заставить себя относиться к этому всерьез, но, к его большому удивлению, в девять вечера их дом был переполнен. Публика теснилась на крыльце, на лужайке, на заваленном мусором заднем дворе. Вольфовиц решил денег за вход не брать, во всяком случае на первый раз. Однако поручил Бобби и другим своим постояльцам обходить толпу с кружками и шляпами – собирать пожертвования на избирательную кампанию. Как ни странно, монет и мелких купюр им набросали немало. Бобби уже не в первый раз поднимался в комнату Вольфовица и высыпал на его кровать деньги из полной до краев шляпы, а карманы его были набиты записками с именами и телефонами желающих помочь кандидату. В числе этих желающих было немало хорошеньких девушек, заинтригованных европейцем Бобби.

Навряд ли и сам Вольфовиц хоть на секунду верил в успех. И не скрывал этого даже ради приличия. Он расхаживал по комнатам и разглагольствовал о вступлении в Объединенную Европу, о необходимости "американского Горбачева", имея в виду себя, и тут же открыто называл все происходящее жестом отчаяния, "последним козырем"…

– Это ты – Бобби Рид? – спросила очередная девушка, опуская чек в его шляпу. Девушка как девушка – среднего роста, каштановые волосы, короткая стрижка, но что-то было в ее лице, что-то притягательное…

– Единственный и неповторимый, – поклонился Бобби.

– Парень из Франции?

– Bien s?r , – не без кокетства сказал Бобби.

– Ну-ну, не зарывайся! – Она сверкнула зелеными глазами. – Я хочу помочь вашей кампании, но не надейся, что пополню список твоих любовниц!

– Если, по-твоему, я записной бабник, на что мне нужна ты? – разозлился в свою очередь Бобби.

Она внезапно изменила тон, лукаво улыбнулась.

– Где же твоя галльская изысканность? Знаешь, кем тебя считают?

– Ну?

– Ты думаешь, ты можешь переспать с половиной девушек Беркли, а другая половина не будет знать о твоих манерах и размерах? До миллиметра?

Бобби побагровел.

– Ладно, как тебя зовут?

– Сара Коннер.

– Послушай, Сара Коннер, если ты серьезно хочешь помогать нам, тебе стоит научиться приличным манерам. Многого мы не требуем, но все-таки с незнакомыми людьми…

Сара словно переключилась снова.

– Извини, ладно? – сказала она с подкупающей искренностью. – Я просто хотела посмотреть, как ты будешь реагировать. Видно, я перестаралась, мне часто говорят, что я меры не знаю…

– Во что могу поверить…

– Но я действительно хочу помочь кампании Вольфовица. Ты уж, пожалуйста, улыбнись и не держи на меня зла, ладно?

– Тогда начнем сначала, – предложил Бобби. – Пошли наверх…

– К тебе в комнату?

Бобби закатил глаза.

– В комнату Ната! – застонал он. – Мне надо это выгрузить! – Он поднес к ее лицу шляпу, наполненную деньгами.

Сара рассмеялась. На этот раз и Бобби заставил себя рассмеяться.

На кровати Вольфовица была куча денег; Бобби высыпал содержимое шляпы туда же.

– Ого! Солидный фундамент для дела! – сказала Сара.

– Не так уж здесь много, как кажется, – вздохнул Бобби. – Бумажек много, да все мелкие. Нат – мой друг, но… Ты действительно думаешь, что он выиграет?

– Нет. И что?

– А это что? – Он показал на кровать.

– Думаешь, он украдет деньги?!

– Конечно нет. Истратит все до последнего цента, вложит еще и свои, и выигранные в покер, но…

– Что "но"?

– А то, что ничего не выйдет. И он знает, что не победит. Мы морочим людям голову!

– Вовсе нет! – Сара села на кровать рядом с ним. – Все не так, никто никого не дурачит. Я понимаю, что Вольфовиц не победит на выборах, и большинство людей, чьи деньги лежат в этой куче, понимают тоже, но вопрос не в победе…

– Только, пожалуйста, не уверяй меня, что в игре важна не победа, а участие!

Сара ответила очень серьезно:

– Важно изменить саму игру. Выборы в этой стране потеряли всякий смысл. Демократы говорят одно, республиканцы – чуть-чуть другое, а суть-то одна! К серьезным вещам они одинаково равнодушны, а страна катится в пропасть, и даже те, кто это видит, ничего не предпринимают, потому что система так и задумана, чтобы ничего нельзя было изменить…

Зеленые глаза девушки искрились яростью. Бобби был ошеломлен и очарован.

– Да-да! Твой Вольфовиц говорит о запретных вещах. Его обзовут коммунистом и предателем-европешкой, и он проиграет выборы. Но, всячески его оскорбляя, они будут вынуждены спорить о том, что он предлагает. Так вот, люди, по крайней мере, услышат правду о том, что творится в Заливе. Что с того, что Вольфовиц проиграет? Знаешь, что самое главное в говорящей собаке?

Бобби удивленно поднял брови.

– Не то, о чем она говорит, а сам факт, что она может разговаривать!

Бобби рассмеялся и придвинулся к ней – она сделала вид, что не заметила.

– Пришло время лихих поступков! – говорила она. – Мой прадед был террористом в Ирландии, а бабка – в числе тех, кто случайно уцелел, когда полиция открыла огонь по студентам. Я пошла в них, и я говорю: надо что-то делать! Побеждать или проигрывать, но не протирать штаны в разговорах. Вот почему я хочу работать на Вольфовица! Люди хотят действия ! Ты понимаешь это, Бобби Рид? Разве тебе этого никогда не хотелось?

Бобби вспомнил свои мальчишеские мечты об Америке. Вспомнил, как долго сюда стремился и как отстаивал свое решение остаться здесь. Вспомнил беспорядки у посольства в Париже и шествие с перевернутым флагом на Телеграф-авеню. Он остался в Америке, чтобы быть настоящим американцем, но что он сделал стоящего с тех пор? Что, кроме нытья и жалоб? Там, за флагом, шли настоящие американцы, они заставили его гордиться ими. И Америкой. Девушка рядом с ним – такая же, одна из них.

– Да, – ответил он, – хотелось. Спасибо, что напомнила.

Сара Коннер мягко улыбнулась. Бобби ужасно хотелось схватить ее в объятия тут же, но он удержался.

– Можно когда-нибудь позвонить тебе? – спросил он.

Сара Коннер хитро на него посмотрела.

– Как только для меня здесь найдется настоящая работа, – ответила она.

– А ты крепкий орешек! – улыбнулся Бобби. Он, можно сказать, непроизвольно поднес ее руку к губам и поцеловал. Сара отдернула руку, словно обожглась.

– Это еще что?

– Мне показалось, пришло время решительных поступков. – Бобби смотрел на нее и улыбался. Несколько секунд она сохраняла каменное выражение лица, но не выдержала и наградила его радостной улыбкой.

С этого все началось.

Донна Дарлингтон: Не боитесь ли вы, что своим так называемым жестом отчаяния вы поможете переизбранию Дуэйна Майкельсона за счет потери голосов Кармело?

«Новости Залива», Передача Донны Дарлингтон

Натан Вольфовиц: Вы в самом деле полагаете, что я наберу так много голосов?

Донна Дарлингтон: А вы так не думаете?

Натан Вольфовиц: Я не знаю, и мне это безразлично.

Донна Дарлингтон: Тогда зачем эти выборы? Хотите увидеть себя по телевизору?

Натан Вольфовиц: Угадали, Донна. Мы на экране, не так ли?

Донна Дарлингтон: Бессмысленная самореклама!

Натан Вольфовиц: Совсем не бессмысленная. Бессмысленно то, что говорят мои пустоголовые противники.

Донна Дарлингтон: А вы-то что говорите? Что решить наши американские проблемы можно, вступив в Объединенную Европу?

Натан Вольфовиц: Кто-нибудь предложил лучшую идею? Во всяком случае, не эти чурбаны, мои соперники.

Донна Дарлингтон: Но европейцы нас ненавидят! Мы должны им миллиарды долларов!

Натан Вольфовиц: Значит, надо заплатить.

Донна Дарлингтон: Чем?

Натан Вольфовиц: Вы полагаете, у меня есть ответы на все вопросы?

Донна Дарлингтон: Самое безответственное заявление, которое мне когда-либо приходилось слышать!

Натан Вольфовиц: Ну и что? Меня же все равно не выберут, разве не так?

Донна Дарлингтон: Это дурацкая уловка, чтобы высказать ваш левый вздор и симпатии к Европе по телевидению!

Натан Вольфовиц: Уловка удалась, а?

Штаб-квартирой избирательной кампании Вольфовица стала Малая Москва. По пятницам и субботам устраивались вечера для сбора пожертвований. В гостиной поставили несколько телефонов, которые непрерывно звонили. До конца выборов отменили даже игру в покер; общие обеды тоже не готовили, каждый перехватывал что попало на скорую руку. Круглые сутки были шум и кутерьма, вся жизнь в доме превратилась в кромешный ад.

Но Бобби ничего не имел против. Первым, кому он позвонил, когда им поставили столько телефонов, была, конечно, Сара Коннер. Она проявила дьявольскую энергию, собирая пожертвования и подписи, забивая на митингах других ораторов, не давая им вставить ни слова; она даже убедила голосовать за Вольфовица нескольких бродяг. Так что Бобби каждый вечер мог кормить ее, слушать ее разговоры по телефону и вообще наслаждаться ее обществом. Ему еще не приходилось встречать таких женщин – в вопросах политики она была настоящей "красной из Беркли", но вот что касалось давно решенной для Бобби проблемы свободной любви – тут она была явно старомодна. Прямо как люди, жившие во времена СПИДа, до второй сексуальной революции. И когда Бобби любезно предложил ей свою постель, чтобы не тащиться на ночь глядя домой, она смерила его испепеляющим взглядом.

Но общество его милостиво терпела, и на пятый день, когда он, прощаясь, поцеловал ее в щеку, ответила улыбкой. Но на следующий вечер, когда он попытался целоваться всерьез, опять отстранилась. Бобби этого не понимал. Сара была дружелюбна, охотно с ним говорила, даже, бывало, искала его, чтобы вместе перекусить и поболтать, и вместе с тем изображала Снежную королеву. Зачем такие загадки и почему нельзя просто переспать – это не укладывалось у Бобби в голове.

Постепенно Сара заняла все его мысли. Бобби потерял интерес к другим девушкам и с головой погрузился в избирательную кампанию Вольфовица. Во всяком случае, демонстрировал это в присутствии Сары. Он дежурил на телефонах, стараясь быть к ней поближе, запечатывал конверты, считал квитанции, писал письма и вообще всячески выказывал свою приверженность Отчаянному Поступку.

…Победить Вольфовиц не мог. На предварительных выборах он набрал процентов десять голосов, и особых надежд на лучшее не было. Но сама кампания, ее суета, напряжение и кипящая атмосфера, даже демонстрации шовинистов у дома, угрозы взрывов, оскорбления по телефону, фальшивые сообщения в прессе – все это действовало, поддерживало ощущение безнадежного, но благородного приключения.

Однажды утром, когда Бобби оказался за чашкой кофе вдвоем с Вольфовицем, он поделился с ним своими личными проблемами.

– Объясни мне – чего я не знаю, Нат. Скажи, зачем она так?

Вольфовиц улыбнулся, пожал плечами.

– Этого ты не узнаешь, пока не увидишь все ее карты, прости за сравнение.

– А когда я их увижу?

– В конце игры, естественно. Если только не сдашься первый – тогда ничего не узнаешь никогда. Жизнь как карты, малыш: чтобы узнать, надо заплатить. Этого, похоже, она и добивается.

– Господи, Нат, что я должен сделать?

– Это зависит от того, что за карты у тебя на руках… Разыгрывай партию или выходи из игры.

– И это все, что может посоветовать американский Горбачев?

– Ну, еще, – задумчиво сказал Вольфовиц, – еще ты можешь попробовать пойти с последнего козыря. Подумай и об этом, малыш!

Через несколько дней, когда они с Сарой доедали на кухне пиццу, его вдруг осенило. Ведь все совершенно ясно! Какой самый отчаянный ход в его ситуации? Открыть свои карты – взять да и сказать ей все, что он чувствует! Если он не хочет выходить из игры, иного выхода у него просто нет.

– Э… Давай выйдем на веранду, Сара, – предложил он. – Я бы хотел кое о чем поговорить наедине.

– По поводу кампании?

– Э… да, в некотором роде.

Они вышли на скрипучее крыльцо, именуемое верандой. На другой стороне улицы гринго выставили пикеты, взад и вперед маршировали люди с лозунгами:

"ЕВРОПУ В ЖОПУ", "ДОЛОЙ КОММУНИСТОВ"

и "ВОЛЬФОВИЦ – ПРЕДАТЕЛЬ".

Двое усталых полицейских стояли у натянутой веревки – "ограничительной линии". Обстановка оказалась не очень романтичной, но отступать было уже поздно.

– Что случилось, Бобби? – спросила Сара, дожевывая пиццу.

Бобби глубоко вдохнул и почувствовал, как в животе у него холодеет. А, черт с ним!

– Я очень хочу спать с тобой, Сара, – брякнул он. – Ты, наверное, это заметила.

Она даже не посмотрела на него. Откусила еще кусочек пиццы, съела.

– Заметила.

– Ну и…

– Что "ну и"? – Она теперь глядела ему в глаза, но лицо ее оставалось непроницаемым. – Это очень серьезно для меня, Бобби! И надо, чтобы ты честно ответил самому себе – почему тебе этого хочется.

Бобби вздохнул.

– Я даже не знаю, как это правильно объяснить… Просто с тобой я, кажется, становлюсь другим. По-другому поступаю, по-другому думаю…

Сара улыбнулась и спокойно спросила:

– Тебе это нравится?

– Конечно, нравится, – откликнулся Бобби. – Но я не могу сказать, что я в восторге от того, что происходит сейчас!

Сара рассмеялась и вдруг стала снова серьезной.

– Ты любишь меня?

Бобби застыл, утратив дар речи. Никто никогда не задавал ему таких вопросов.

– А ты любишь меня? – только и смог он сказать.

– Я первая спросила.

Бобби пожал плечами. Вздохнул, уставился на свои башмаки. Она наклонилась к нему и прижалась губами к его губам. Пикетчики на другой стороне улицы заржали. Теперь это уже не имело для Бобби никакого значения.

В далеком Беркли, давно известном левыми клоунадами, кандидат в конгрессмены Натан Вольфовиц потешает публику. Помощник преподавателя истории в университете и известный крутой картежник ратует за вступление Америки в Объединенную Европу. Он открыто заявляет, что основной источник финансирования его кампании – выигрыши в покер.

– А почему бы нет? – говорит новоявленный «американский Горбачев». – По крайней мере, у меня нет под столом крапленой колоды, чего нельзя сказать о демократах и республиканцах, судя по тому, как они поступают с американским народом!

"Тайм" – "Пипл"

В половине первого ночи они пришли в комнату Бобби. Он так долго представлял себе этот момент, что теперь был совершенно без сил. Они сели на край кровати и молча смотрели друг на друга – как им показалось, целую вечность.

– Странно как-то, – сумел наконец проговорить Бобби.

– Угу.

– Ну и?

Она улыбнулась и опять поцеловала его – открытым ртом, губами и языком. И они добрались наконец друг до друга, многодневная мука кончилась, и Бобби испытал нечто такое, что никогда не испытывал – духовное единение; он словно познал не тело женщины, а ее дух, ее скрытую суть.

… Сара улыбнулась, облизнула губы и нежно его поцеловала.

– Хорошо?

– Хорошо, – ответил Бобби.

– Это у нас всерьез?

– Как повернется… Одно я тебе скажу – это не жест отчаяния.

Билли Аллен: Почему вы называете себя американским Горбачевым?

Натан Вольфовиц: Потому что он – мой герой. Он принял страну, семьдесят лет страдавшую от экономического и политического запора. Он зажал нос и поставил ей клизму, в которой она так нуждалась. Похожая ситуация, Билли?

Билли Аллен: Я попрошу вас! Мы на национальном телевидении!

Натан Вольфовиц: Вы же как-то решаете проблему с нашими ежедневными зверствами в Латинской Америке. Наверное, хорошо умеете кроить запись.

Билли Аллен: Камера, стоп! Коммерческий ролик!

"Ньюспик", ведущий Билли Аллен

Вечером после выборов в Малой Москве устроили пирушку, ничуть не похожую на поминки. Угощение оплатили Вольфовиц, его постояльцы и помощники. Все собрались в гостиной – столы и телефоны были уже убраны – и ждали объявления результатов. Около полуночи появились предварительные итоги – по информации почти со всех избирательных участков. Республиканец Майкельсон набрал 48 процентов голосов, демократ Кармело – 39. Остальные голоса взял Вольфовиц – 13 процентов.

– Во всяком случае, мы не дали ублюдку набрать абсолютное большинство, – сказала Сара. Они сидели с Бобби на диване, взявшись за руки. – Не так уж плохо для отчаянных.

– А если мы сорвали победу Кармело? – пробормотал Бобби.

– Ну и что? По крайней мере, мы заставили их призадуматься.

Вольфовиц поднялся со своего кресла и выключил телевизор. Выдержал небольшую паузу, давая всем время собраться. Наступила тишина, каждый чувствовал себя чистым и трезвым.

– Ну вот все и кончилось, осталось покричать, – сказал Вольфовиц, расправил плечи, запрокинул голову и во всю силу легких крикнул: – А-а-а-а-р-х! Отлично, дети! Все позади. Кто-нибудь хочет сыграть в покер?

– Господи, Нат, это все, что ты хотел сказать? – вырвалось у кого-то.

– Мы сделали ставку, и этот кон мы проиграли. О чем еще говорить?

– Ты еще попытаешься, Нат? – выкрикнул кто-то.

– В конгресс? Об этом забудьте. На следующий год будут выборы президента, так? Вот и позвольте мне первым объявить свою кандидатуру на пост президента Соединенных Штатов!

Раздался смех.

– Я говорю серьезно, – заявил Вольфовиц. – Серьезно, как никогда.

– Да мы знаем, Нат!

– Подумайте вот над чем. Нам удалось потрепать им нервы в национальных новостях, так? Черт, я даже пять минут участвовал в позорном шоу Билли Аллена, пока они не выдернули вилку! А в президентской кампании есть возможность использовать федеральные фонды! Немного поколдовать, и, кто знает, не исключено, что в следующий раз мы получим прибыль. Поставить на кон президентское кресло – это же новая карьера. Мы еще дадим этим дурням урок истории!

– Да, но от какой партии, Нат?

Вольфовиц пожал плечами.

– А какая разница? – Он вытащил из кармана рейгановскую десятидолларовую монету. – Орел – я демократ, решка – республиканец, – он запустил монету под потолок, поймал ее и сказал: – Я, кажется, стал республиканцем! А теперь пошли играть в покер, дети мои, а то я от всех этих передряг совсем обезденежел!

Бобби не стал играть. Они с Сарой вышли на задний дворик и там стояли, взявшись за руки, среди мусорных баков, картонных ящиков, ненужных распечаток и прочих отходов избирательной кампании.

– Вот и все, – сказал Бобби.

– Выборы?

– Да. Что-то в них было, а?

– Угу.

Но Бобби уже понял, что на этот раз ему не уйти от серьезного разговора.

– Ну и? – сказала она, глядя под ноги.

– Ну…

– Скажи это, Бобби.

Бобби тоже понурил голову.

– Ну, в общем… Я люблю тебя, Сара Коннер. Останься здесь, со мной.

Она поцеловала его.

– Думала, ты меня не попросишь…

– Неправда! – засмеялся Бобби. Сара тоже засмеялась.

– Кажется, ты завоевал меня, – сказала она.

– Кажется…

– Ну и?..

И Бобби привлек ее к себе.

Насколько мертв Марс ?

«Аргументы и факты»

До настоящего времени никаких признаков жизни на Марсе не обнаружено. Нельзя, однако, забывать, что космонавты могли исследовать лишь ничтожную часть его поверхности. И если теоретические планы – приблизить природные условия Марса к земным, доставляя на эту планету воду в виде ледяных глыб со спутников Юпитера, будут осуществлены, – проблема может приобрести далеко не академический интерес.

Помимо моральных проблем, связанных с разрушением естественных природных условий Марса и уничтожением остатков марсианской жизни, возникает вопрос, что может развиться из этих замороженных глыб в теплых и влажных условиях. Не подвергнем ли мы наши колонии на Марсе опасности страшных эпидемий, желая приспособить эту планету к привычным нам условиям жизни?

 

XIX

Через несколько месяцев после прибытия Франи в космоград "Сагдеев" там началась сборка космического корабля "Никита Хрущев", предназначенного для полета на Марс. Теперь Франя, как большинство обезьян, почти каждую рабочую смену проводила в скафандре за бортом космограда, где велась сборка корабля.

"Хрущева" собирали из готовых модулей. Когда была готова рама и установлена большая сфера командного центра, к ней присоединили четыре жилых модуля. В них должны были жить два с половиной года восемь человек – по двое в модуле. Еще были спортзал и комната отдыха, два модуля-лаборатории, сферические хранилища для жидкого топлива и кислорода, воды и пищи, материалов и техники. От командного центра до ядерного реактора и газовых двигателей было метров полтораста.

Соединять готовые модули и основные конструкции корабля было не так уж сложно, хотя и утомительно. Настоящий кошмар начался после сборки. Предстояло провести километры и километры кабелей, трубопроводов, шлангов, проводов; смонтировать тысячи соединений без единой ошибки. Работали по многу часов в скафандрах, под непрестанное жужжание в наушниках голосов своих начальников. Как ни важна была работа, приятной назвать ее было никак нельзя. И скоро Франя, как и большинство ее измученных коллег-обезьян, возненавидела "Хрущева"; между собой они называли корабль уродиной.

Свободное время Франя по-прежнему проводила в смотровой рубке, часами глядя на Землю. Только вид Земли теперь портила уродина, вертящаяся на орбите вместе с "Сагдеевым" в четверти километра "внизу". Такая штуковина, как ни трудно в это поверить, полетит на Марс, и, если бы все сложилось иначе, Франя тоже могла бы оказаться в числе счастливчиков. Им предстоит ступить на поверхность другой планеты, постоять под чужим небом, увидеть громаду Олимпа и заглянуть в гигантские ущелья, где некогда текла вода. И кто знает, может быть, они отыщут следы былой жизни. Чтобы побывать там, она согласилась бы два с половиной года мучиться в этом тесном корабле, на пути к Марсу и обратно, но ей предстояло еще полгода на "Сагдееве". И ей хотелось, чтобы уродина – символ несбывшейся мечты – скорее улетела, ушла к Марсу.

Но все, конечно, было не так. Грузовики доставили по частям "МИК" – Марсианский исследовательский корабль; пришлось сначала собирать его на орбите, а потом присоединять к "Хрущеву". Все то же – кабины, потом двигатели, грузовые отсеки, цистерны с жидким кислородом и водородом. И под конец – самое противное – обшивать корабль металлическими панелями наружной защиты. Кораблю предстояло, отстыковавшись от "Хрущева", войти в марсианскую атмосферу и замедлить ход настолько, чтобы развернуть огромное надувное крыло, которое медленно опустит его на поверхность планеты. Через шесть месяцев оно же поднимет корабль в верхние слои атмосферы Марса, заработают двигатели, и "МИК" вернется к "Хрущеву".

Ничего не скажешь, "МИК" – это такая штука, которой и Франя могла гордиться, ведь и ее нелегкий труд вложен в это дело… А для чего? Чтобы восемь других людей – наверное, с лучшими, чем у нее, связями, могли полететь на Марс и вернуться оттуда. "Так ли должны воспринимать ситуацию настоящие герои соцтруда?" – грустно думала Франя.

Через пять дней после того, как "МИК" был готов, на "Сагдеев" прибыла настоящая знаменитость – космонавт полковник Николай Михайлович Смирнов, Герой Советского Союза, уже побывавший на Марсе. Ему предстояло возглавить экспедицию на "Никите Хрущеве". Через месяц прилетят с Земли остальные, и корабль отправится в путь. А пока Смирнов придирчиво проверял все сделанное.

Несколько дней Франя, как и остальные жительницы космограда "Сагдеев", внимательно изучала полковника. Высокий, мускулистый, с резкими чертами лица и голубыми глазами, Николай Михайлович походил на казачьего князя. Военная форма сидела на нем идеально. Черные волосы до плеч, роковые усы…

"Кинозвездой космоса" называли его – между собой, разумеется, – женщины-обезьяны, а завистливая мужская половина населения окрестила его Графом. Ловеласом он явно не был; прошла неделя, но ни одна женщина не могла похвастаться, что побывала с полковником. Удивлялась даже Франя, хоть она не собиралась уподобляться подругам, пытавшимся с налету соблазнить "кинозвезду космоса".

Как командир марсианского корабля и гость космограда, Николай Михайлович получил на "Сагдееве" отдельный спальный модуль, и когда он не наблюдал за работами на "уродине", не обедал или не занимался в спортзале, он закрывался там один.

Франя была удивлена, когда суровый красавец полковник заговорил с ней первым. Она разглядывала в иллюминатор Землю, наполовину закрытую нескладной громадиной марсианского корабля, любовалась вихрями облаков и далекими огоньками городов Земли. Неповторимый живой мир вертелся там, внизу, дразня ее.

– Да, действительно прекрасно, – прозвучал рядом мягкий мужской голос.

Франя вздрогнула, неуклюже обернулась – потеряла баланс и поплыла вверх. Это был он, полковник Смирнов. Он задумчиво смотрел на нее и улыбался.

– И давно вы за мной наблюдаете? – спросила Франя.

– О нет. Совсем немного.

– Вам нравится подглядывать?

– Простите, – нахмурился Смирнов. – Я видел, что вы задумались, и не хотел вас беспокоить. – Он пожал плечами и от этого заскользил вверх. Перевернулся, резко выбросив ноги, поплыл вниз, ухватился за кольцо и остановился рядом с ней.

Франя заметила, как легко он выполнил довольно сложный маневр в невесомости.

– А потом я подумал, – продолжал Смирнов, – что будет невежливо уйти, не дав вам знать, что вы не одни. Поверьте, я понимаю, как дорог момент одиночества, так что извините меня…

– Нет, не уходите, пожалуйста, – сказала Франя, очарованная его поведением. – Так непохоже на здешний содом…

– Вы в самом деле хотите, чтобы я остался?

"Господи Боже! – подумала Франя. – Бывает же такое! "Кинозвезда космоса" – старомодный джентльмен? И поэтому одинок?"

– Где вы научились изысканным манерам, полковник? – Она приветливо улыбнулась ему. – В школе космонавтов?

– Не совсем. – Смирнов тоже усмехнулся. – Как, вы сказали, ваше имя?

– Я еще не говорила. Меня зовут Франя Гагарина-Рид, полковник, – выпалила Франя.

– Называйте меня, пожалуйста, Николай. Там, где я учился манерам, не обращаются по званиям.

– Где это – там?

– На Марсе или еще больше – в пути туда и обратно. Год туда, полгода там, год обратно… Команда невелика… Такой полет меняет любого человека, Франя. По меньшей мере научает быть очень, очень вежливыми между собой. Манеры, как вы это назвали, становятся абсолютной необходимостью.

– А сексуальные отношения? Все-таки два с половиной года! Я всегда удивлялась…

– Этот вопрос, – очень спокойно ответил Николай, – мы пока не решили. Смешанные экипажи работают плохо. Лучший вариант – четыре семейные пары, но такую восьмерку нужной квалификации подобрать почти невозможно. Если кто-то – с женщиной, а кто-то – нет, то сами понимаете… Так что сейчас возвращаемся к чисто мужским экипажам.

– И как же вы живете эти два с половиной года?

– Страдаем и мастурбируем…

– Это ужасно!

– Моряки и путешественники жили так сто и тысячу лет назад. Зато Марс!.. Знаете, когда Земля превращается в одну из бесчисленных светящихся точек, вас охватывает ужас перед безжизненной пустотой, по-настоящему бесконечной. А потом приходит непередаваемое ощущение, экстаз Вселенной, через Великую Пустоту которой мы, мельчайшие ее создания, плывем к своей цели… А потом начинает увеличиваться Марс, и я испытываю невероятное облегчение оттого, что вижу планету, пусть другую…

Франя неуверенно протянула руку, но не рискнула обнять его.

– Другой мир! – продолжал Николай. – Пусть дышать там без скафандра нельзя, но марсианским летом, в полдень, в легком скафандре бывают моменты, когда чувствуешь тепло далекого Солнца и ветер, а ты стоишь на чужом песке, где когда-то, может быть, бежала вода и была жизнь… И тогда ощущаешь сердцем, душой, всей своей сутью, что ты действительно находишься в другом мире…

Космонавт замолчал. Повернулся к девушке и весело, по-мальчишески улыбнулся.

– Вот видите, как я разошелся, – сказал он с легким смущением. – У нас появилась своя, марсианская мистика, несмотря на диалектический материализм. Я думаю, мы по сердцу – славянские романтики…

Франя не смогла удержаться: обняла его за шею и поцеловала.

– Чего это вы? – опешил Смирнов.

Франя засмущалась и потупилась.

– Я… я никогда раньше не встречала настоящих героев.

– Не смешите меня!

Франя глядела в его голубые глаза. Перед ней был человек, изведавший непостижимое. Переживший одиночество и тоску во имя великого дела. Готовый снова идти на все это. И еще она видела перед собой юношу, трогательно смутившегося от зовущего взгляда молодой женщины.

– Это правда, Николай Михайлович, – смущенно сказала она. – И если вы сами этого не видите, то вы тем более герой – в лучшем смысле слова.

– Да ну, ерунда! – потупился он. – Просто человек, которому повезло. Ну, был в неординарных условиях…

– Так вот, – Франя набралась смелости, – если вы упорно не признаете, что вы герой, а теперь опять будете терпеть одиночество два с половиной года, я хочу, чтобы вам было что вспомнить. Подарок женщины!

Полковник Николай Михайлович Смирнов густо покраснел.

– Господи! – пробормотал он. – Все вы, обезьяны, про одно и то же…

– Может, и одно! – рассмеялась Франя. – Но Герой Советского Союза и покоритель космических пространств не может мне отказать. Это было бы… невежливо! Заденет честь корпуса космонавтов…

Он заметно нервничал, когда Франя потащила его по коридорам к большому шлюзу, чувствуя, что все сейчас глазеют на них. Так оно безусловно и было. И уж совсем застеснялся полковник, когда понял, что эта славная Франя тащит его в автономный аппарат "Осьминог".

…Так же, как Саша Горохов несколько месяцев назад, Франя вывела "Осьминога" из шлюза и развернула его – теперь кабинa смотрела в звездное небо, в космос. Она оглянулась на Смирнова. Марсианский космонавт не производил впечатления человека, готового проявить инициативу… Что ж, – подумала Франя, – во всяком случае, не скромность и не застенчивость позволили мне зайти так далеко.

Она расстегнула застежки на своем комбинезоне, вывернулась из него и, проплыв через всю кабину, прислонилась к стеклу. Кто же, – подумала она, – сумеет устоять, когда перед ним обнаженная женщина на фоне черного звездного неба?

– У нас много времени, Николай, – мягко сказала она, обнимая его и нежно целуя.

…Это было невозможное ощущение, самое невозможное из всего, что она испытала. Николай был мастером парения в невесомости. Они парили, не опираясь ни на что, только друг на друга; их движения были медленными, иногда – резкими; они двигались в едином ритме, и так продолжалось долго, очень долго.

Потом они плавали, не разжимая объятий, и наконец Франя спросила:

– Где ты научился… этому?

Николай взглянул в ее лицо, сияя благодарной, мальчишеской улыбкой, и ответил:

– Здесь. С тобой.

Он отпустил ее, они взялись за руки – живые существа, из плоти и крови, – и смотрели в ледяную и великую бесконечность космоса.

Карсон предлагает ограничения на выезд

Ассошиэйтед Пресс

Сенатор-республиканец Гарри Карсон (Техас) представил законопроект, позволяющий Центральному агентству безопасности отказывать гражданам в выездных визах, исходя из национальных интересов. Согласно законопроекту, ЦАБ сможет не доказывать, что затронута "национальная безопасность", как требует действующий закон.

– Да, изменение одного слова может показаться бюрократическим крючкотворством, – признал Карсон, – но в прежнем толковании закона все сомнения разрешались в пользу предающих родину крыс. Мы должны развязать руки ЦАБ и предоставить ему широкие полномочия.

– Ты принимаешь наши отношения всерьез, Бобби? – спросила Сара Коннер однажды ночью.

– Конечно, – ответил Бобби не подумав.

– Тогда нам нужна своя квартира, – с обычной твердостью заявила Сара. – Мне такая жизнь надоела. А тебе?

Бобби задумался. Приближался конец весеннего семестра. Вот уже пять месяцев, как они жили в его комнатке в Малой Москве, где негде было повернуться. Два компьютера, самодельные полки от пола до потолка, забитые книгами, дисками, бельем, Бог знает чем. Туалет, конечно, один. На кровати каждый день накапливалась куча всякой ерунды, так что, ложась спать, ее приходилось сваливать на пол.

Но квартира ? Это серьезный шаг! И кроме того…

– А как будем платить? – спросил он.

– Я нашла подходящее место, – ответила Сара. – Квартирка небольшая, одна спальня. Мы выкрутимся.

То, что Сара, решив, что так нужно, пошла и выбрала квартиру, Бобби не удивило. Он давно понял ее характер. И подозревал, что с ним она действовала так же: захотела, пошла и выбрала – в духе Макиавелли, но суть-то одна.

– Квартира нам нужна только на лето и на два следующих семестра, до выпуска, – продолжала Сара. – То, что ты платишь здесь, плюс то, что присылают мои родители, плюс я уже сэкономила на общежитии. И еще мы заработаем летом – нам вполне хватит.

– Ты все подсчитала? – спросил Бобби, немного ошарашенно, но не без восхищения.

– Ага.

– Я надеялся, этим летом мы съездим в Париж, повидаем родителей, – неуверенно возразил Бобби.

– Ну, Бобби, сколько можно об этом говорить? Ты что, не читаешь газеты? – простонала Сара.

Бобби вздохнул. Это был еще один повод для восхищения. Дело не в том, что политикой занимались ее предки, что она заканчивала факультет журналистики с ясной целью – стать политическим обозревателем в газете или на худой конец на телевидении. Просто личное и политика были для Сары неразделимы. Это коснулось даже его имени.

– Боб – это ура-патриотическое имя, – заявила она. – Я тут же представляю сосущего пиво тупицу в шортах и с куриными мозгами. Я буду называть тебя Бобби, это напоминает мне Кеннеди, последнего политика моей страны, которой хоть чего-то стоил. Я, так и быть, согласна жить с тем, кого можно называть Бобби… Но, а уж если Бобби Рид – это вообще…

Она спросила, не родственник ли он Джона Рида, а он, к великому ее возмущению, даже не знал, кто это такой.

– У тебя с ним может быть много общего, – заявила Сара. – Джон Рид был американским журналистом, он отправился в Россию писать о революции и остался там, следуя своим убеждениям. А ты – европеец, решивший стать американцем…

Такова была Сара. Политическое чутье подсказывало ей, что о поездке в Париж не может быть и речи. Где-то в Вашингтоне в компьютере ЦАБ – досье на нее, и выездную визу в Европу ей не дадут. А что до Бобби, то с его отцом, с национальностью и работой матери – тоже никакой надежды, что его второй раз пустят в Штаты. А расставаться с Сарой навсегда Бобби тоже не хотел. Несмотря на мольбы отца по телефону.

Итак…

Итак, Бобби пошел смотреть квартиру – где-то на самых задворках. Жилье было скромным, едва тридцать квадратных метров. Плита и вытяжка на кухне были не в порядке, спуск в уборной не работал. Парочка тараканов вылезла навстречу новым хозяевам. Но все же по сравнению с Малой Москвой здесь было просторно, здесь была дверь между тесной гостиной и крохотной спальней и даже два чуланчика. В общем, они переехали.

На лето Бобби удалось получить в университете работу – переводить с французского статьи по истории для научных журналов. Сара пошла в официантки. Заработки были невелики, но к осени им удалось отложить на квартиру до окончания университета. А после…

Что ж, и на этот счет у Сары имелись соображения, и она принялась агитировать Бобби.

– Конечно, Беркли прекрасен, – говорила она, – но мы не можем жить здесь всегда. Ты же не хочешь преподавать в этом несчастном университете, никуда не ездить и думать, что мир кончается где-то южнее Окленда?

– Не хочу? – переспросил Бобби.

По правде говоря, до встречи с Сарой Коннер именно такие планы он и строил.

– Не хочешь! – настаивала Сара. – Во всяком случае, я не собираюсь губить себя и быть домохозяйкой в Беркли! Я хочу туда, где настоящая жизнь, где можно делать что-нибудь стоящее, с тобой или без тебя!

Пришлось задуматься: так был сделан первый намек на женитьбу. Собственно говоря, все в их жизни, в том числе финансы, было уже так переплетено, что Бобби и так считал себя мужем Сары. Завести еще один, очередной документ – что же, это не страшно. Мысль о жизни без Сары воспринималась как мысль о разводе. Это и решило дело: он любил ее, и мысль о расставании казалась невыносимой. Он был уверен, что и она его любит, но теперь выяснилось, что ему придется подстраиваться к Саре с выбором работы.

А Сара жаждала одного – выбраться в так называемый "настоящий мир". Что-то делать – это означало для нее, разумеется, изменение этого мира. Или по меньшей мере содействие изменениям! Ну, скажем, стать политическим обозревателем, пускай на краю света – только бы не прозябать в Беркли и долбить историю балбесам…

Как ни странно, Бобби все это не возмущало. Наоборот, он завидовал ее идеализму, потому что хорошо знал, что сам таковым не обладает. А Сара – она тоже все хорошо понимала и старалась зажечь его, найти стремление, которое он смог бы разделить с ней.

– Ты можешь многое, Бобби, – настаивала она. – Ты в совершенстве владеешь французским и русский знаешь гораздо лучше, чем думаешь. У тебя солидная подготовка по истории, ты жил в Европе – из тебя же должен получиться обалденный репортер! Даже зарубежный корреспондент, если какая-нибудь газета заинтересуется тобой настолько, что возьмет на себя дела с визами…

Убедить Бобби оказалось не так уж трудно. В самом деле, журналистов, хорошо знающих французский и умеющих объясниться по-русски, было в Америке не густо. Еще меньше было таких, кто вырос по ту сторону Атлантики и знал Европу всерьез, по собственному опыту.

– Это твой долг перед собой и перед твоей страной, Бобби! – нажимала Сара. – Средства массовой информации захватили гринго, а ты должен суметь выразить другую точку зрения. Было бы просто обидно, если бы ты загубил свои возможности в таком ученом клоповнике, как Беркли! У тебя ведь есть возможность действительно сделать что-нибудь путное!

Бобби хотелось верить, что именно эти доводы подвигнули его к переходу на отделение журналистики. Он выбирал серьезное дело, лучшую и лучше оплачиваемую работу, он выбирал путь, на котором можно помочь изменению мира. И самому стать человеком, что-то значащим. И еще он выбирал жизнь с любимой женщиной, которая вывела его на этот увлекательный и романтический путь.

Роман Франи с космонавтом полковником Николаем Михайловичем Смирновым вызвал немало слухов и пересудов. Естественно, обезьяны ей завидовали, но по здешним понятиям об этикете ничем, кроме добродушных насмешек и сплетен, ей это не грозило.

Все осложнила сама Франя. Она "грубо нарушила внутренний распорядок": даже не перенося к Николаю своих вещей, она стала проводить у него все отведенное для сна время. А это было неслыханным нарушением неписаного кодекса обезьян… Сексуальные контакты между обезьянами и начальством не осуждались – все были согласны, что начальство – обитатели одноместных и двухместных модулей – тоже люди. Но вот пользоваться амурными делами, чтобы постоянно жить в большем комфорте, – это считалось уже "классовым предательством" и проституцией. И сурово осуждалось обществом.

Еще хуже было то, что Франя и Николай хранили друг другу верность; они даже не трахались прилюдно. Иными словами, у них установились отношения – вещь недопустимая, с точки зрения обезьяньей этики. Отношения означали страсть, ревность, зависть и Бог знает какие еще эмоции. А эмоции – опасны в замкнутом мирке космограда. Только высокое положение Смирнова – космонавта, полковника, командира экспедиции на Марс, Героя Советского Союза, сдерживало официальное недовольство.

Франя, конечно, все это знала, но думала об этом примерно так: "Вы, товарищи, думайте, что хотите, мне на это – плевать". Она и без того страдала, из последних сил не позволяя себе влюбиться окончательно. Никогда раньше Франя не встречала похожих на Николая мужчин. И не его замечательная ловкость и сила, умение владеть телом в невесомости, не звания и высокое положение были здесь важны. Франя восхищалась им самим – тем, каким он стал, пройдя через все испытания.

Николай странным образом напоминал ей отца – тех времен, когда тот был моложе и сильнее, поступал всегда правильно, сохраняя наивность и чистоту. Оставался мальчиком, который строил телескоп, читал фантастику и в мыслях своих пересекал черную пустоту космоса. Юношеский идеализм Николая не был задавлен реальной жизнью. Взрослый, сильный мужчина с детскими мечтами, честный и решительный человек, сознательно идущий на риск и лишения, – близость с ним поднимала Франю в собственных глазах. В эти времена звания и титулы, даже Героя Советского Союза, воспринимались уже иронически, и Франя всегда представляла себе таких героев истуканами в мундирах, увешанных дурацкими медалями. Но Николай придал и этому званию как бы новое значение, потому что был настоящим человеком – заботливым, мягким, талантливым, ироничным. Николай оживил ее мечты, задавленные долгими месяцами скуки на "Сагдееве". Он возродил в ней силу духа и стремление к цели – быть может, недостижимой.

Трудно было не влюбиться в такого человека. Но какими несчастьями могло это для нее обернуться! Через месяц он отправится на Марс и вернется не раньше, чем через два с половиной года. Надеяться на совместную жизнь после его возращения не приходилось. Если только…

Франя понимала, что это – безнадежно, но ведь надо было что-то делать! И вот дней за десять до отхода "Никиты Хрущева" она решилась:

– Николай, я хочу полететь с тобой на Марс. Космонавт засмеялся.

– Я тоже хочу. И еще я хочу дожить до двухсот лет и пойти с первой экспедицией на Барнарды.

– Я серьезно!

– Я тоже.

– Николай!

– Франя, пожалуйста…

– У тебя такие связи, ты командир экспедиции! И ты говорил, что твоя сестра замужем за маршалом, – мурлыкала Франя.

– Ну да, все просто, – буркнул Николай. – Только и всего, что позвонить зятю-маршалу и сказать, что хочу вместо специалиста, которого готовили не один год, взять в мужской экипаж свою подружку. А маршал Донец позвонит президенту – и наш роман тронет его славянское сердце. Ох!

– Ну что ж, я хотя бы спросила, – вздохнула Франя и почувствовала даже облегчение: теперь, по крайней мере, заведомо обреченная на неудачу попытка позади.

Николай нежно поцеловал ее.

– Пожелай что-нибудь еще, что-нибудь выполнимое. Я действительно многое могу… Ладно. Давай так: чего ты хочешь от жизни?

Франя задумалась.

– Я росла с мечтой стать космонавтом. Таким, как ты. И я очень старалась, чтобы поступить в Гагаринский университет, а когда поступила, из кожи вон лезла, чтобы попасть в отряд. А когда из этого ничего не вышло, позволила себя уговорить и стала космической обезьяной в надежде, что когда-нибудь…

– "Когда-нибудь" – что?

– Программа "Гранд Тур Наветт" пойдет в ход. Им понадобятся люди, а у меня уже будет опыт работы в невесомости, пусть и небольшой… Но здесь, на "Сагдееве", я поняла… – Франя немного помолчала. – Я поняла, что не хочу губить свою жизнь в этих дурацких обезьянниках. А потом я встретила тебя, Николай, и снова стала другой. Я опять мечтаю о Марсе, о Титане, о дальних мирах. Но надежды на все это, как оказалось, нет никакой, и… я совсем запуталась.

– Я могу сказать точно, – встрепенулся Николай. – Программа потребует массу персонала. Построят еще космограды, город или два на Луне, колонию на Марсе. Экспедиции будут отправляться одна за другой, и нужны будут не столько космические обезьяны, сколько пилоты.

– Пилоты?

– Точнее, пилоты, летающие на "Конкордски". Заметь, это, по сути, космические аппараты. Они выходят на орбиты к космоградам и Спейсвиллю – серьезные машины… Пилота, освоившего "Конкордски", можно подготовить для полетов на ГТН за несколько недель. Если ты получишь такую квалификацию, ты будешь одной из первых, когда настанет время.

– Но как я ее получу?

Николай рассмеялся.

– Такую услугу маршал Донец всегда окажет своему зятю, Герою Советского Союза…

Первая шляпа по кругу

«Пипл»

Натан Вольфовиц, преподаватель университета Беркли, бывший независимый кандидат в конгресс США, первым заявил свою кандидатуру на пост президента Соединенных Штатов. Он выступил с этим заявлением на пресс-конференции, проведенной в одном из казино Лас-Вегаса.

– Да, я тороплюсь, – сказал Волъфовиц корреспондентам. – Мне надо заботиться о своей популярности. Сверх того, никогда не рано начать сбор средств. Особенно если не приходится рассчитывать на толстосумов, от которых я ничего не приму, даже если они и предложат.

На вопрос, почему он выбрал столь необычное место для своего заявления, кандидат ответил, что намерен собрать сумму, необходимую для избирательной кампании, игрой в покер по высоким ставкам. Затем он предложил изумленным корреспондентам принять участие в первой игре сразу по окончании пресс-конференции.

Из хорошо информированных неофициальных источников известно, что через десять часов кандидат покинул казино с крупным, выигрышем.

За два месяца до окончания университета Бобби начал искать себе место и обнаружил, что каждый раз перед ним встает каменная стена. Отметки были хорошие, он написал сотни страниц хорошей прозы, у него были превосходные переводы с французского и русского; в либеральных кругах плюсом считалось даже его европейское происхождение. Но ответ был всегда один:

– Мы бы рады принять вас, мистер Рид, но, к сожалению, не можем этого сделать: вы не гражданин США.

Согласно федеральному закону, ни одна компания, платящая федеральный налог, не имела права принять на работу человека, не имеющего американского гражданства или разрешения на трудовую деятельность – "зеленой карточки". Но из-за роста безработицы "зеленых карточек" давно не выпускали, разрешения давали в редчайших случаях. К Джерри это, конечно, никак не могло относиться.

– Если я приму американское гражданство, я никогда не увижу родителей. Меня не выпустят, – сказал однажды Бобби за обедом.

– А если ты его не примешь, – парировала Сара, – у тебя не будет работы. И без всяких "может быть". Это ясно как день. Ты же не хочешь, чтобы я содержала тебя всю жизнь?

– Но… – пробормотал несчастный Бобби.

– Посмотри на дело с другой стороны. Вся проблема – из-за идиотского Закона о национальной безопасности. Но ведь именно это мы стремимся изменить, не так ли?

– Ну и что?

– Твоя мать – марксистка, разве она не одобрит твой шаг? Это будет осознанный классовый выбор!

– Ты не знаешь маму, – уныло сказал Бобби. – А папа…

– Господи прости, Бобби, твой отец стал перебежчиком, чтобы заниматься тем, во что он верил. Он не лицемер.

– Нет, но…

– А обо мне ты подумал? Если ты не примешь американского гражданства, как мы сможем жить вместе?

– Да-да, – вздохнул Бобби. – Ну, хорошо. Хорошо, Сара, я сделаю это. Но ты тоже сделаешь кое-что. Ты… выйдешь за меня замуж!

Сара уронила вилку и уставилась на Бобби.

– Думала, ты никогда не сделаешь предложения.

– Так уж и не думала!

– Да нет, ничего, – рассмеялась Сара. – Но я представляла себе это как-то… романтичнее.

– Что еще может быть романтичнее? – возразил Бобби, чувствуя, что он в самом деле взволнован. – Я заточаю себя в этой дурацкой стране, обрекаю себя на безнадежные хлопоты, чтобы ее изменить, и делаю это из-за любимой женщины. По-моему, это куда романтичней, чем цветы и фальшивые скрипки!

Сара ласково улыбнулась, перегнулась через стол и поцеловала его.

Спустя неделю Бобби заполнил анкету на получение американского гражданства.

Через месяц пришло благоприятное решение. А еще через неделю Сара и Бобби расписались в муниципалитете. После церемонии он произнес клятву верности Соединенным Штатам.

Космонавты летят к Барнарду?

«Известия»

По заявлению доктора Василия Игоревича Ермакова из Центра космических исследований Академии наук СССР, корабли с космонавтами на борту смогут отправиться к созвездию Барнарда уже в недалеком будущем. Для полета может быть использован усовершенствованный вариант "Гранд Тур Наветт", находящегося в стадии разработки.

Понадобится не одна сотня лет, чтобы такой корабль долетел до цели, но проблему можно решить, передав управление полетом искусственному интеллекту. Экипаж корабля будет находиться в летаргическом сне, или, как говорят сейчас, в состоянии криогенного анабиоза.

"Как у нас, так и в Америке работы по этой проблеме находятся в начальной стадии. Очень жаль, – указал Ермаков, – что мы, ученые, не можем обмениваться информацией".

Смотровая рубка была забита любопытными провожающими. Все наблюдали, как "Никита Хрущев" медленно отходит от космограда "Сагдеев". Полковник Смирнов в последний раз воспользовался своим влиянием: Фране было позволено наблюдать за стартом в гордом одиночестве из открытого космоса. Вокруг была звездная пустота, готовая поглотить любимого человека.

Слезы капали у нее из глаз, и нельзя было стереть их с поверхности шлема. Радужной пеленой слезы застилали уходящий к Марсу корабль, приглушали блеск звезд и смягчали грусть.

Всю последнюю неделю Николай переговаривался с маршалом Донцом, и в конце концов тот обещал помочь. Франю возьмут в школу пилотов "Конкордски" в Средней Азии; ей осталось только заполнить бумаги.

Они отчаянно любили друг друга в эти последние дни. Слез почти не было; все-таки он был Герой Советского Союза, а она – бывалая космическая обезьяна. Они с самого начала знали, что расставание неизбежно, они были звездными любовниками во всех смыслах этого слова.

Франя обернулась и посмотрела на Землю, куда ей скоро предстояло вернуться, где ее ждала новая жизнь – тоже своего рода подарок Николая. Возрождалась ее мечта, ее цель, возможность карьеры. Он, ее любимый мужчина, сделал все, что мог.

"Никита Хрущев" отошел от космограда на пять километров. Из главного двигателя беззвучно вырвался язык пламени – постепенно разросся в столб голубого света. Марсианский корабль стал набирать скорость, стремительно уходя в космос, к далекой цели.

Франя дождалась, пока он превратился в еще одну звездочку, крошечную голубую точку, плывущую в черной бесконечности.

– Я люблю вас, Николай Михайлович Смирнов! – сказала Франя громко, хотя никто не мог ее слышать.

Но это уже не имело значения. Или, может быть, только это и имело значение.

Рекордный урожай пшеницы на Украине

«Новости»

Министерство сельского хозяйства сообщает, что нынешний урожай зерновых на Украине – богатейший за всю историю. Успех объясняется, в частности, применением улучшенных технологий и генной инженерии. Однако в качестве главной причины указывают на общее потепление климата, приведшее к удлинению лета и обильным дождям. По заявлению представителя министерства, есть и другие обстоятельства. "Наши эксперименты по изменению климатических условий, – сказал он, – вступают в завершающую стадию".

 

XX

После того как Роберт бесцеремонно объявил о своем американском гражданстве и о женитьбе на женщине, с которой он их даже не познакомил, Соня Гагарина-Рид в ужасе ждала, какой еще камень упадет ей на голову.

Джерри, как всегда, усугублял ее переживания. Он упорно не желал понять причин ее гнева и в конце концов обвинил во всем Франю. После этого они ссорились уже беспрерывно.

– Как ты мог пойти на такой шаг, даже не спросив у нас совета? – говорила она сыну по телефону.

– Мы любим друг друга, мама, – объяснял Роберт.

– Я не о женитьбе, ты это прекрасно понимаешь!

– Нет, мам, я совсем не понимаю, о чем ты говоришь.

– Я говорю об американском гражданстве. Ты подумал хотя бы о последствиях?

– А как же иначе! Не имей я гражданства, как бы я смог найти здесь работу?

– А о моей работе ты подумал? – выкрикнула Соня, и Бобби наконец понял, отчего она так взволнована.

Рыночная экономика расцветала, и Соня ждала выдвижения на новую должность. Время шло, и ничего не происходило. Илья уверял, что не следует торопиться. Он вот-вот получит повышение, и тогда ее назначат на нужное ему место. В любом случае, пояснял он, нет смысла двигаться по горизонтали, становиться начальником какого-нибудь другого управления – она и там не сможет проявить своих способностей. Но спустя полгода Илью Пашикова назначили директором парижского отделения "Красной Звезды", а на его место прислали из Москвы редчайшую стерву по имени Раиса Шорчева. В тот день Илья пригласил Соню в дорогой французский ресторан "Черное море" – поил ее шампанским, угощал черной икрой, запеченным осетром, жареной куропаткой, романовской малиновой настойкой, – и упорно пытался представить происходящее как праздник. Для него так, пожалуй, и было. И, только изрядно нагрузившись, он нашел в себе мужество сказать:

– Что ж, как говорят американцы, есть две новости – хорошая и плохая. Хорошая – меня назначили директором парижского отделения…

– Илья, это прекрасно!

– А плохая… – Он замолчал, долго разглядывал пустую рюмку, потом сказал о Шорчевой.

Соня окаменела, она даже не могла плакать.

– Я предпринял все, что мог, поверь мне, из-за тебя и мое назначение чуть не сорвалось. Раньше наши отношения никто не замечал, но когда я начал звонить через головы прямо в Москву, они забегали, подключили то немногое, что у них тут осталось от КГБ, а уж те сообразили, сколько будет один и один, тем более что их хорошо подогрели.

– Но почему! – воскликнула Соня. – Это место мое по праву!

Илья пожал плечами.

– Похоже, "московские мандарины" не считают тебя политически благонадежной. Твой сын учится в американском университете, Джерри связывается через голову Бориса Вельникова со своими друзьями в ЕКА…

– Это так несправедливо! – Соня едва сдерживала слезы.

Илья взял ее за руку.

– Я согласен – ты меня знаешь… "Медведи" готовы загрызть любого… любого, кто кажется им недостаточно русским.

– Ты не слишком далеко зашел, желая помочь мне?

– А плевал я на них! – Он сделал неприличный жест. – А кто зашел слишком далеко, – эти ублюдки-шовинисты еще свое получат. Кто еще кого похоронит, как сказал Никита Хрущев…

– Ох, Илья! – вздохнула Соня.

В конце концов она отправилась к нему на квартиру и там нашла себе утешение – хотя бы на вечер. Он был таким надежным другом… И если ей надо иметь любовника – кто может быть лучше, чем Илья Пашиков?

Она не собиралась бросать Джерри из-за Ильи. Сама мысль, что в этого человека можно влюбиться и совершать из-за него безумства, была нелепа. Илья и сам частенько об этом говорил. Он был товарищем в лучшем смысле этого слова. Она понимала, что спать с ним – предательство, но, во всяком случае, это не грозило крушением семьи.

Илья сделал все возможное, чтобы ее работа с Раисой Шорчевой оказалась более или менее терпимой. Раиса, в отличие от Ильи, обращалась с Соней не как с коллегой, а как с подчиненной. Шорчева была на десять лет моложе Сони и находила удовольствие в том, чтобы помыкать более опытной женщиной. Истинная причина заключалась, возможно, в том, что сама она ничего не умела, кроме как собирать планы и отчеты, ставить под ними свою подпись и представлять начальству как собственную работу. Ее назначение имело политическую подоплеку: московские "медведи" желали держать "Красную Звезду" за глотку. Раисе предписывалось проводить их экономическую стратегию: как можно скорее взять контроль над промышленностью Объединенной Европы. О последствиях такой стратегии никто не задумывался.

Шорчева без умолку трещала об особой славянской миссии, нажимая на то, что работу в Париже воспринимает как ссылку, которую надо перетерпеть, после чего она вновь вернется к серьезным и нужным делам на священной русской земле. Только Соня могла противостоять ее методам командования, грозившим катастрофой. В отсутствие Сони Илья предпочитал держаться от Шорчевой подальше. Что и как надо делать, они решали в частных беседах, – это, конечно, не способствовало добрым отношениям Сони с ее непосредственным начальством.

Она понимала, что от нее при первой же возможности избавятся. И когда Роберт безапелляционно сообщил о принятии американского гражданства – а это ее окончательно губило, – она потеряла контроль над собой.

…Однако – как она считала – это не оправдывало тона, который Джерри позволил себе в разговоре с Франей. Через два дня после этих перемен дочь дозвонилась родителям, чтобы порадовать их хорошими новостями. При звонках с орбиты видеосвязь не работала, но Соня и так представляла себе счастливое лицо дочери.

Один ее друг, космонавт (судя по голосу, не просто друг) устроил ей через всесильного родственника направление в школу пилотов "Конкордски" – сразу же по окончании ее срока на "Сагдееве".

– Это так здорово, папа! – кричала Франя. – Имея пилотские права "Конкордски" и год работы на орбите, я буду первой в списках, когда начнет разворачиваться твой "Гранд Тур Наветт". Николай говорит то же, что и ты!

При словах "твой "Гранд Тур Наветт" Соня и Джерри вздрогнули.

– Мы очень рады за тебя, Франя, – поспешно сказала мать, чтобы молчание отца не было так заметно. Теперь она радовалась, что видеоканал не работал – не хватало, чтобы Франя увидела выражение его лица. – Ты уверена, что все уже решено?

– Нет проблем, мама! – заверила ее Франя. – За меня ходатайствовал сам маршал Донец, и как только я получу гражданство…

– Получишь что?! – рыкнул Джерри.

– Советское гражданство. В Москве все решено, но, пока документы не придут в школу пилотов, они формально не могут…

– Ты сделала это без моего разрешения? – хрипло спросил Джерри.

– Я взрослый человек, отец, и твоего разрешения не требуется, – отрезала Франя. Затем гораздо мягче добавила: – Кроме того, маршал Красной Армии не может ходатайствовать за человека, у которого нет советского гражданства. Это выглядело бы смешно, если не хуже…

– Ты сделала это, чтобы потрафить долбаному русскому генералу? – заорал Джерри.

– Я… я думала обрадовать тебя, отец, – сказала Франя страдальческим голосом.

– Чем обрадовать? Что приняла советское гражданство и лижешь волосатую задницу русского генерала?

– Джерри, прекрати!

– Папа, я хотела тебя обрадовать: у меня есть шанс оказаться на борту твоего "Гранд Тур", может быть, пилотом! – Франя едва сдерживала гнев и обиду. – Ты же говорил мне: мы с тобой на ГТН летим к Луне, к Марсу…

Франя еще не договорила, но Соня поняла, что отец сейчас взорвется. Худшего нельзя было придумать. Джерри в последние дни себя не помнил, когда затрагивали эту тему. Но такой злости она от него не ожидала. Лицо его позеленело, руки сжались в кулаки, глаза наполнились слезами.

– Мой "Гранд Тур"! – закричал он прерывающимся от рыданий голосом. – Проклятые русские украли у меня проект. Я не полечу на своем корабле из-за проклятых русских! Я никогда не увижу Луны! Русские свиньи украли у меня жизнь! Ты мне противна, Франя! Мне тошно тебя слушать!

– Джерри!

– Отец!

Но он уже выскочил из гостиной и захлопнул за собой дверь.

…Итак, после всех этих бедствий и драм, они сидели вдвоем в гостиной и в очередной раз ругались из-за Роберта и Франи. Вторая чашка кофе остыла, как их супружеское ложе. Соня сидела на огромном диване, обтянутом голубой кожей, Джерри намеренно пересел в кресло по другую сторону кофейного столика.

– Умоляю, Джерри, – говорила Соня. – Ты должен помириться с Франей. Ты не можешь оттолкнуть от себя дочь!

– Тогда ты должна помириться с Бобби! – огрызнулся он.

– Я уже говорила, как только ты извинишься перед Франей, я позвоню Роберту и все улажу. Более того, если ты согласен помириться с Франей, я могу позвонить Роберту первой.

– Это она должна извиниться передо мной!

– За что? За то, что поступила в школу пилотов и кое-что вынуждена была для этого сделать?

– Чем это лучше того, что сделал Бобби?

Соня вздохнула.

– Ничем. Я тоже была не права. Но я хочу все исправить. Ты просто упрямишься, Джерри, ты сам это видишь. Ты злишься на Вельникова, а вымещаешь злость на первом попавшемся русском, и этим человеком оказывается твоя дочь. Не говоря уже…

Зазвонил телефон, Джерри нажал кнопку ответа.

На экране мелькнул советский флаг. Сменился лицом молодой женщины.

– Почему-то думаю, это тебя, – проворчал Джерри, уступая Соне место перед аппаратом.

– Соня Гагарина-Рид?

– Да, я.

– Мне поручено передать, что вам необходимо явиться в четверг к трем часам дня к помощнику советника заместителя начальника политотдела советского посольства Ивану Иосифовичу Лигацкому.

– А вам… вам не поручено сообщить, по какому вопросу?

Молодая женщина посмотрела – или сделала вид, что посмотрела, – на скрытую от камеры бумажку.

– По вопросу членства в партии, – сказала она. – Постарайтесь не опаздывать.

Соня ошеломленно смотрела на погасший экран.

– Что это было? – ядовито спросил Джерри. – Тебе приклеют очередную красную ленточку?

Соня посмотрела на него и по тому, как переменилось его лицо, догадалась, как она сама сейчас выглядит.

– Что-то серьезное? – мягко спросил он, глядя на нее с неподдельным участием, чего с ним не было уже очень давно.

– Очень серьезное, – мрачно ответила Соня. – Похоже, случилось то, чего я боялась, когда Роберт принял американское гражданство. Я знала, что Шорчева повернет этот факт против меня, но так…

Джерри подошел к ней и опустил руку на спинку кресла, не касаясь, однако, ее плеча.

– Это связано с КГБ?

В другое время Соня рассмеялась бы, услышав такой вопрос.

– Хотела бы я, чтобы было так. КГБ сейчас не может влиять на руководство "Красной Звезды"; хватило бы двух звонков Ильи, чтобы они отстали. Нет, это… это гораздо хуже.

– Хуже, чем КГБ? – нервно переспросил Джерри. – Разве что-нибудь может быть хуже?

Его гнев прошел, в голосе чувствовалась искренняя озабоченность. Возможно ли, чтобы он еще мог по-настоящему за нее тревожиться?

– Все, что связано с принадлежностью к партии, – ответила Соня, – Шорчева не успокоится, пока я не выложу партбилет.

– Они действительно могут так сделать?

– Может быть, и нет. Но бесследно ничто не проходит, а в моем личном деле и без того хватает черных пятен.

Джерри положил руку ей на плечо.

– Неужели вся эта бюрократическая возня имеет какое-нибудь значение?

Соня посмотрела ему в глаза и кивнула:

– Очень большое.

Они смотрели друг на друга, и Соня видела, чего стоило Джерри произнести следующие слова:

– Может быть, твой Пашиков сумеет помочь?

Он сказал это без малейшей иронии, и ей стало стыдно.

– В таком деле – нет, – ответила она. – Любая попытка только запятнает его характеристику.

– А этим ты рисковать не можешь! – снова взорвался Джерри.

– Да, не могу. Это было бы несправедливо по отношению к Илье, – сказала Соня.

Она словно кричала сквозь стену. Между ними стояла глухая стена непонимания.

Обращение к Конгрессу народов

«Ле Монд»

Делегации народов Европы, борющихся за обретение государственности, собрались сегодня на четырехдневную встречу в Пор-Мейо. Они намерены выработать обращение к проходящему в Париже Конгрессу народов по вопросу так называемых "национальных меньшинств". На встречу прибыли делегации басков, шотландцев, украинцев, валлонов, словаков, валлийцев, баварцев, узбеков, корсиканцев, каталонцев и бретонцев.

Отмечая разногласия в отношении конечных целей движения, большинство участников сошлись на том, что представители всех национальностей, не имеющих собственных государственных формирований в рамках Объединенной Европы, должны объединить усилия. Только вместе можно добиться осуществления лозунга: "Европа народов, а не Европа наций".

Как ненавидел Джерри Рид тесную камеру своих иллюзий!

Когда Корно выделил ему неприглядный кабинет, в котором не было даже окон, Джерри не придал этому большого значения, хотя понимал, что в системе бюрократических ценностей это кое-что значит. Главное, что в кабинете были стол, кресло, компьютер на столе – а что еще надо ему для работы?

Положение консультанта имело свои преимущества. Он был избавлен от бюрократической суеты, не имел ни подчиненных, ни начальников, ему не вменялось в обязанность представлять регулярные отчеты. Его вообще никто не трогал, и он мог спокойно заниматься чертежами.

Проект находился еще в самой начальной стадии, и, пока остальные разрывались между бесчисленными совещаниями, Джерри имел возможность не спеша проверить на компьютере свои предварительные наработки и подготовить чертежи узлов. К тому времени, когда его номинальный начальник Штайнхольц с командой сообразили, как должны выглядеть маневренные системы, у Джерри Рида эта конструкция была детально проработана, и можно было заключать договора с подрядчиками.

Пожалуй, имело смысл подойти к Штайнхольцу и отхлестать его по морде папкой с результатами работы. Вместо этого Джерри передал папку Патрису Корно.

– Я вижу, ты временя зря не терял, Джерри, – сказал Патрис и похлопал его по плечу. – Кое-что из этого мы, наверное, используем. Я передам бумаги Вельникову и попрошу, чтобы он показал их Штайнхольцу.

– О чем ты говоришь, Патрис? Это законченные разработки по системе маневра! Все готово, можно начинать производство. Мы выиграем месяцы!

Директор Проекта покачал головой:

– Наивно, Джерри. Мы не можем заключать договора с подрядчиками, пока не будет чертежей всех систем и элементов. Твои разработки сами по себе выглядят очень неплохо, но откуда нам знать, как они будут смотреться на общем фоне – уже по той причине, что общего фона пока нет.

Джерри был вынужден согласиться. Все последующие месяцы, продолжая создавать свои варианты подсистем, он со смешанным чувством горькой ярости и профессионального удовлетворения наблюдал на своем терминале, как команда Штайнхольца методично и скрупулезно, шаг за шагом, с черепашьей скоростью копирует его работу, внося в нее незначительные изменения, чтобы хоть как-то оправдать свое существование. Однажды Джерри показал Корно предварительные наброски несущей рамы и компоновки двигателей.

– Выглядит весьма элегантно, Джерри, – осторожно сказал Корно. – Но все это ни к чему.

– Что ты имеешь в виду?

– В большинстве случаев ты дублируешь то, что делают остальные. Что-то совпадает, в чем-то есть различия, но ничто не согласуется с общим проектом. Что толку от чертежей несущей рамы, разработанных в отрыве от топливной системы? Какой смысл заниматься системой двигателей, не зная общей грузоподъемности?

– К черту, Патрис, почему ты не даешь мне допуска к основному банку данных? Что там у вас происходит, будь оно проклято? Ты сам говоришь, что мне необходима информация!

Компьютер Джерри имел выход только на данные по системам маневра; остальные выходы были заблокированы. Патрис когда-то обещал пересмотреть ситуацию "в надлежащее время", и сейчас, судя по его речам, время пришло. Тем не менее он пожал плечами и отвернулся.

– Боюсь, что не смогу, Джерри.

– Что значит – не смогу? Ты директор Проекта или нет?

Патрис упорно отводил взгляд.

– Видишь ли, это скорее политический вопрос…

– Нет, не вижу! Что все это значит?

Корно вздохнул.

– Это значит, что Вельников на уши встанет, если я дам тебе доступ ко всему банку.

– В конце концов, Патрис, кто здесь директор – ты или этот русский ублюдок?

– Как бы тебе сказать… Понимаешь, русские вложили в Проект огромные деньги, а Вельников как-никак поставлен Москвой. Мне это нравится ничуть не больше, чем тебе, но приходится считаться с фактами.

– Посмотрим, что скажет насчет всего этого Эмиль Лурад! – крикнул Джерри.

– А это от него и исходит, – спокойно заметил Корно. – Эмиль подотчетен именно Вельникову… в некоторых вопросах.

– Вроде моего допуска к банку данных?

– Вроде того, Джерри.

– Да будь оно проклято! Ты же обещал, что я получу допуск!

– Выход, Джерри, выход, а не полный допуск. И я не беру своих слов обратно. Я введу в банк твои разработки по раме и двигателям, и все, кто работает на этих направлениях, в любую минуту смогут к ним обратиться. Точно так же я поступлю со всем, что ты предложишь.

– Большая услуга!

– Но это все, что я могу, – сказал Патрис. – Все, что могу. И мне очень жаль, поверь, Джерри.

В полной изоляции, без сотрудников, без информации о работе других групп, не имея даже возможности узнать, что из его изобретений они уже присвоили, Джерри продолжал работать над своими проектами. В глубине души он понимал, что все, чем он сейчас занимается, может удовлетворить его тщеславие, и не более того, но что еще оставалось делать? Как бы то ни было, он работал, он занимался Проектом – насколько ему позволяли. Придуманные им узлы один за другим уходили в банк данных, и в руках у Джерри оставались лишь копии распечаток. Он наклеивал их на стены, а иногда мастерил из них макеты корабля и расставлял их по полкам.

О том, что будет, когда завершатся проектные разработки, Джерри старался не думать. Точно так же, как старался не думать о сыне, которого вряд ли теперь доведется увидеть, и о Сониной истории с Пашиковым.

Когда начнется строительство корабля, Вельников со всей очевидностью не подпустит его к руководящей работе. И вообще консультанту по проектированию систем маневра вряд ли найдется место в команде. Будущее представлялось огромной черной дырой, вглядываться в которую было страшно.

Он избегал окончательного разрыва с Соней. Он знал, что она изменяет ему со своим красавчиком, и не раз давал понять, что знает. Она упорно делала вид, будто не понимает, о чем идет речь, и Джерри менял тему разговора. К чему еще одна пустота в будущем, зачем превращать настоящее в сущий ад?

Конечно, он мог ускорить развязку в любой момент – достаточно было открыто высказать возмущение. Ей тоже не составило бы труда его спровоцировать, но она не делала этого. Все ночи Соня проводила исключительно дома, на авеню Трюден. Он ограничивался туманными намеками, она никогда не называла Илью Пашикова иначе, как "добрым другом".

Странно, но Джерри удалось убедить себя, что Соня до сих пор его по-своему любит и поэтому ведет с ним такую игру. В конце концов Пашиков тем и известен, что не упустил ни одной женщины, Соня сама не раз над этим шутила. Может быть, она хотела дать ему понять, что эта связь не может иметь продолжения, что Пашиков – безопасен, ибо серьезные отношения с ним невозможны, и он не представляет угрозы тому, что у них еще сохранилось.

А любит ли ее сам Джерри? Над этим вопросом он тоже не решался задуматься.

И все-таки…

И все-таки, как ни была мучительна их жизнь, она странным образом устоялась. Они прожили вместе так долго, что он не мог представить себе, как можно остаться без Сони – так же, как не мог вообразить жизни без работы, пусть бессмысленной, какой она стала в последнее время. И работа и Соня причиняли ему постоянные страдания, но каким-то образом они уравновешивали друг друга, и он боялся нарушить это равновесие: все другое могло оказаться еще хуже.

Окончание проектных работ означало для него наступление смутных времен. Но внезапный звонок из советского посольства и замешательство Сони наполнили его страхом уже сейчас.

Но чего он боялся?

Джерри не мог представить себе надвигающуюся угрозу, он просто чувствовал ее приближение. Что-то неслось на него с бешеной скоростью, до самого последнего момента невидимое и неслышное, словно ракета, и как только она поразит цель, хрупкое равновесие его жизни разлетится в куски.

Новая угроза тоже была безликой и бесформенной, но время поражения цели было известно с точностью до дня. В четверг.

Огромный урожай пшеницы в Советском Союзе вызвал на мировом рынке падение текущих цен. Однако засуха на Среднем Западе уже повысила цены в контрактах под будущий урожай. Думается, причина в том, что Вашингтон не допустит продажи русской пшеницы на американском рынке, а в Патагонии повстанцы сорвут уборку обильного урожая.

В то же время контрактные цены сдерживаются в последние недели многообещающим видом пшеничных полей в центральных областях Канады.

Мы полагаем, что сегодня следует отказаться от предварительных закупок зерна. Очевидные изменения климата делают прогнозы невозможными. Нельзя рассчитывать на большой урожай в Канаде, нельзя исключить вариант, что повстанцы в Патагонии позволят собрать урожай. Отойдите в сторонку и ждите, пока все утрясется.

"Сообщения с Уолл-стрит"

Иван Иосифович Лигацкий обликом своим не был похож на стереотипный образ чекиста-душегуба прежних дней, на лысеющее мурло в скверно пошитом синем костюме. Он не был похож и на партийного педанта – тщедушного аскета в старомодных очках и с тощими поджатыми губами. На Лигацком был щегольской светло-серый костюм отличного покроя, волосы он имел черные и вьющиеся, губы – полные, и очков он не носил. Зато он носил густые усы, и хотя вряд ли они означали его принадлежность к хулиганам-сталинистам, это был еще один грозный знак. Вместо стандартной рубашки с галстуком он носил стилизованную крестьянскую блузу. Сонино сердце безошибочно почуяло беду, как только она на него взглянула. Лигацкий был "медведь" и не желал этого скрывать.

– Пожалуйста, садитесь, товарищ Рид, – сказал он, не поднимаясь из-за стола.

То, что он назвал ее американскую фамилию, было еще одним дурным признаком. Обычно ее называли Соня Ивановна. Тон, которым Лигацкий произнес слово "товарищ", тоже не предвещал ничего хорошего.

"Возьми себя в руки, – твердила она себе, садясь на стул перед его стандартным металлическим столом. – Ты – заместитель начальника отдела "Красной Звезды", а он, судя по должности и кабинету, – мелкий функционер".

В кабинете было глухое окно, дешевый бежевый ковер на полу, терминал компьютера на столе. Ни дивана, ни кофейного столика, но был недурной электрический самовар и чайный сервиз. Цветная фотография Ленина. И, Господи, на книжном шкафу красовалась икона…

Чаю он не предложил, и эта маленькая невежливость тоже была знаменательна.

– Я перейду сразу к сути дела, – сказал Лигацкий. – Надеюсь, партийный билет у вас с собой?

– Естественно, – ледяным голосом ответила Соня. Принимать позу унижения, как сказали бы японцы, перед таким человеком не следовало.

– Позвольте, я его у вас заберу.

– Что?

– Вы так долго прожили на Западе, что разучились понимать вежливую форму приказа в русском языке? В таком случае я могу выразиться проще. Сдайте партбилет, товарищ Рид!

Дрожа от страха, но без гнева, Соня достала из сумочки дорогую ей книжечку в пластиковой обложке. Но вместо того чтобы передать ее Лигацкому, она шлепнула книжечкой по столу. Лигацкий, сузив глаза, взглянул на нее, потом взял партбилет. Изучил его тщательно и постучал уголком по столу.

– Здесь написано, что вы русская.

– Конечно, – хмуро подтвердила Соня. – Такая же русская, как и вы.

– Что вы говорите! Меня, в отличие от вас, никто не причисляет к безродным космополитам, которым ничего не стоит двадцать с лишним лет прожить вдали от родной земли!

– Как советский человек и член партии я нахожусь там, куда послала меня страна, – в том же духе ответила ему Соня.

– Выходя замуж за иностранца, вы, очевидно, хотели лишний раз подчеркнуть свой патриотизм?

– Это не дело партии, и вы это знаете!

– Это партия будет решать, что имеет к ней отношение, а что нет, – чеканя слова, сказал Лигацкий.

"Следи за собой, – твердила себе Соня. – Слишком уж официально он держится".

– Хорошо, товарищ Лигацкий. Позволю себе напомнить, что, когда я выходила замуж, партия не возражала. Напротив, было отмечено, что я выхожу за Джерри Рида в интересах моей страны. И это отражено в моей характеристике.

– Там отражено также, что вы использовали свое партийное положение при переезде из Брюсселя в Париж.

– От каждого по способностям – каждому по потребностям, – сухо сказала Соня.

Лигацкий нахмурился,

– Очень умно. Может быть, вы найдете у Ленина цитату, чтобы объяснить, как переход вашего сына на американскую сторону послужил интересам партии?

– Роберт ни на чью сторону не перешел. Он обязан был принять американское гражданство по действующим в стране законам…

– По советским законам он мог принять наше подданство! – перебил ее Лигацкий. – Он предпочел американское. Почему?

Соня почувствовала, как гнев вытесняет в ней страх и чувство благоразумия.

– Он взрослый человек, и он сделал свой выбор. Вас это не касается!

– Это касается партии, товарищ Рид. Вы, как коммунист, должны были так воспитать сына, чтобы, став взрослым, он смог сделать правильный выбор. То, как вы его воспитали, можно рассматривать как невыполнение партийного долга и родительских обязанностей!

Соня застыла с открытым ртом. Возражать не имело смысла, ибо всякое ее слово еще более осложнило бы ситуацию.

– Итак, товарищ Рид, что вы скажете о себе?

– О себе? – опешила Соня. – Я вас попрошу, товарищ Лигацкий, говорить по существу.

– Существо дела, товарищ Рид, заключается в том, что вы недостойны высокого звания коммуниста. – С этими словами Лигацкий бросил ее партбилет в стол и с лязгом захлопнул ящик.

– Вы не имеете права! – Соня вскочила. – Это нарушение всех принципов социалистической законности!

Лигацкий тоже поднялся.

– Не вам учить партию законам! Вы считаете себя русской? Да за двадцать лет жизни на Западе вы окончательно разложились. Муж – американец. Сын – перебежчик. А сами завели интрижку с начальником и думаете, что он защитит вас, когда ваша измена вылезет наружу?

– Так вот оно что! Теперь ясно. Кажется, здесь постаралась Раиса Шорчева.

– Раиса Шорчева – русская патриотка, чего нельзя сказать о вас.

– Я требую, чтобы мне немедленно вернули партбилет. Вы забрали его незаконно. Я требую, чтобы со мной обращались по советским законам!

Лигацкий сел и скрестил на груди руки.

– Членство в партии, – изрек он, – это не право. Это высокая честь. И я имею полномочия исключить вас из ее рядов. Вам ясно, что это означает?

Соня медленно опустилась на стул, боевой дух оставил ее. Исключение из партии означало в лучшем случае потерю работы в Париже. Потом – ничтожная должность в Союзе, скорее всего, к востоку от Урала. Бунтовать бесполезно, в Париже для нее подходящей работы не найдется – ни одна солидная фирма не станет портить отношения с "Красной Звездой". Черный список… Подчиниться и поехать в Союз – и того хуже. Тогда ей не увидеть больше Илью. Придется расстаться и с Джерри. И потом – отвратительная работа в провинциальном городишке – скорее всего, до конца жизни…

– Я вижу, что бы я ни говорила, вы не измените ваше решение, – жалобно пролепетала она.

– Не тратьте зря времени, – отрезал Лигацкий. – Если бы дело зависело от меня, я поступил бы с вами как с предателем и закатал бы на долгие годы за Полярный круг.

– Гулага больше нет, – возразила Соня.

– К несчастью, пока это так…

Соня неуверенно поднялась.

– Сядьте, товарищ, – сказал Лигацкий.

– Зачем? Я не хочу больше терпеть оскорбления, вы только что заявили, что себе я ничем не могу помочь. А поскольку терять мне нечего, я скажу, что я думаю о вас и о вашей…

– Сядьте, товарищ, мы еще не закончили! – повторил Лигацкий тоном приказа.

– Неужели?

– Представьте себе. Мои личные симпатии и антипатии тут роли не играют. Мой долг – говорить от имени партии.

Он вдруг встал, подошел к самовару, налил два стакана и предложил:

– Давайте-ка выпьем чайку, товарищ Рид.

Бюрократический инстинкт заговорил в Соне: не все потеряно… Похоже, начиналась игра, которую в Америке называют "злой полицейский – добрый полицейский", и Лигацкому, вопреки его желанию, приходится исполнять обе роли сразу.

– Теперь от имени партии, а не от себя лично. Я должен, или, если вам так больше нравится, меня попросили предложить вам доказать свою лояльность. Вам будет возвращен партийный билет, и о нашем сегодняшнем разговоре мы забудем раз и навсегда…

Говоря это, Лигацкий ерзал и переминался, словно сидел на колючках.

– Говорите, – спокойно ответила Соня, прихлебывая чай.

– Партия рассчитывает на вашу помощь, чтобы разрешить одну щекотливую ситуацию, – туманно пояснил Лигацкий. – О приеме вашей дочери в школу пилотов "Конкордски" ходатайствовал сам маршал Донец… Маршал сделал это еще до того, как стало известно об американском гражданстве вашего сына, и до того, как товарищ Шорчева сообщила о вашей связи с Ильей Шишковым. Таким образом, партия не знала, что предпринимает маршал Донец, а он не знал, что поставлен вопрос о вашем исключении. Вы поняли ситуацию?

– Нисколько, – честно ответила Соня.

Лигацкий вздохнул.

– Видите ли, между руководством партии и армией иногда возникают некоторые идеологические разногласия. Кроме того, и в партии и в армии существуют политические группировки…

– Еврорусские и "медведи"…

– Говоря упрощенно, да, – хмуро согласился Лигацкий. – Маршал Донец – испытанный русский патриот…

– Неперестроившийся ""медведь"…

– …Кроме того, его высоко ценят единомышленники в партийном руководстве. Им не хотелось бы ставить маршала в неловкое положение и осложнять отношения между армией и партией.

– Из-за чего Донец может попасть в неловкое положение? – спросила Соня, по-прежнему не понимая, чего от нее хотят.

– Из-за вас и вашей дочери!

– А мы-то здесь при чем?

– Вам что, надо на бумажке рисовать? – вспылил Лигацкий. – Донец попал в скверное положение, рекомендуя вашу дочь в эту школу. Немыслимо, чтобы там учился человек, мать которого исключили из партии. Говоря откровенно, Донец будет выглядеть глупо, когда ей откажут в приеме.

– Вот теперь понятно. – Соня сделала глоток и улыбнулась Лигацкому. – Ну вы и влипли! Не можете отобрать у меня партбилет потому, что это поставит в неловкое положение крупного армейского "медведя"…

– Ничего вам не понятно! Дело зашло слишком далеко, чтобы его можно было похоронить без вашего участия! Это было бы хорошим подарком разложившимся прозападным элементам в армии и партийном руководстве. В своей борьбе против патриотических сил они не побрезгуют услугами желтой прессы, станут трубить о расколе в стане патриотов, чтобы укрепить свои позиции!

– А наша задача этого не допустить, верно? – невинно спросила Соня. Оказывается, "медведи" у нее на крючке. Теперь ясно, зачем понадобилось это запугивание…

– Не допустить ни в коем случае! – подтвердил Лигацкий. – Но, поскольку огласки не избежать, эта история должна завершиться достойно, продемонстрировать единство русских патриотов. Поэтому предлагается такой вариант: партийный билет, несмотря на вашу вину, остается, но в ответ вы совершаете идеологически выверенный поступок – расходитесь с мужем.

Соня настолько опешила, что не могла даже возмутиться. Она сидела, словно оглушенная, а Лигацкий продолжал:

– Если вы исполните волю партии, вам вернут партийный билет, дочь будет учиться в школе пилотов, вы останетесь в Париже и будете работать на месте Раисы Шорчевой, по чьей глупости дело приняло такой оборот.

– Но это чудовищно! – произнесла наконец Соня. – Не может быть, чтобы вы говорили всерьез.

– Поверьте, товарищ Рид, это не шутка.

– Бред какой-то!

– Ничего подобного. Разойдясь с мужем-американцем, вы снимете с себя ответственность за поступок сына и докажете свой патриотизм. Нам известно, что ваше замужество было вынужденным, но мы представим дело так, будто вы пожертвовали любовью ради родины. Мы представим вас как национальную героиню, может быть, вручим медаль, и романтические славянские души будут тронуты. Истинную же правду будем знать только мы с вами.

– Вы смеетесь надо мной! Не соглашусь ни за что.

– В таком случае вас ждет исключение из партии и направление в Алма-Ату. Разумеется, вашему мужу не позволят следовать за вами. Ваш брак распадется в любом случае. Отказавшись от нашего предложения, вы жестоко пострадаете. А сотрудничество сулит вам немало выгод.

– Я… я останусь в Париже с Джерри и найду другую работу.

Лигацкий пожал плечами и сардонически усмехнулся:

– Мы просчитывали этот вариант. Конечно, интересы маршала Донца будут затронуты…

– Видела я вашего Донца знаете где…

– …И тогда нам ничего не останется, как отомстить вам. Можете быть уверены, месть будет суровой. Мы распространим слух, что вы уволены за связь с начальником, которой хотели прикрыть свои проделки на парижской бирже. Знаете, что это за проделки? Вы использовали в личных интересах секретную информацию "Красной Звезды".

– Это слишком уж явная липа!

– Ну и пусть! – весело откликнулся Лигацкий. – Важно то, что после такого вас не примет ни одна уважающая себя европейская компания.

– Джерри прилично зарабатывает, дети выросли, и мы вполне смогли бы…

– Я же сказал, что месть будет суровой. Когда ваш роман с Шишковым станет достоянием публики, ваш муж вряд ли захочет вас содержать. А если и захочет, то не сможет, потому что Москва потребует у Европейского космического агентства, чтобы господина Рида немедленно отстранили от дел как американского агента. Пашиков отправится куда-нибудь в Новосибирск. Планы вашей дочери относительно "Конкордски", само собой, рухнут, не говоря уже о ее вступлении в партию.

– Неужели вы в самом деле способны на такое?

– А при чем здесь мы, товарищ Рид? Это вы хотите испортить жизнь мужу, дочери, Пашикову и самой себе, вы, а не партия, – отчеканил Лигацкий. – Выбор за вами. Пашиков сохранит свое положение, дочь станет пилотом "Конкордски", муж останется в ЕКА, а вы возглавите отдел экономической стратегии "Красной Звезды". Вы можете даже не прерывать отношений с мужем, пока будет длиться эта история, разве что вам придется жить в разных квартирах. – Лигацкий хмуро улыбнулся. – У меня ведь тоже романтическое славянское сердце. Конечно, вы можете обсудить наш разговор со своим мужем. Если он разумный человек, он согласится принять то, чего не избежать. Если же нет – что вы потеряете?

– Вы хотите сказать, что от нас требуется только официальный развод? – спросила Соня, хватаясь за соломинку. – Мы по-прежнему можем видеть друг друга? Проводить вместе время?

– Ну конечно, товарищ Рид, мы же не бессердечные чудовища. Не из камня сделаны, – мягко произнес Лигацкий. – Поговорите с мужем. Уверен, что он согласится. Вы должны дать ответ до трех часов следующего вторника.

Страсбург: вопрос о юридическом статусе вооруженных сил по-прежнему блокируется

«Ди Вельт»

Потерпела провал еще одна попытка закулисных переговоров по вопросу законодательного утверждения статуса вооруженных сил, предложенного Германией и поддержанного большинством европейских стран. Франция, Великобритания и Советский Союз по-прежнему отказываются передать свои вооруженные силы под объединенное командование, которое непосредственно подчинялось бы Европарламенту.

Русские ссылаются на проблемы с внутренней безопасностью, британцы и французы вновь поднимают пугало американской агрессии, Истинные же причины, по всей видимости, иные – три державы пытаются сохранить обветшавшие лохмотья так называемого "национального суверенитета". Эта концепция давно вышла из европейской моды, но в военных кругах она еще жива.

Англичане предложили передать под командование парламента свои ядерные силы. Это скорее всего останется красивым жестом. Ни Франция, ни Советский Союз в настоящее время не пойдут на такое откровенное заигрывание с неядерными странами, о чем, кстати, англичане знали с самого начала.

Когда Джерри пришел с работы домой, Соня сидела на кушетке в гостиной с большим фужером в руке. На столе стояла початая бутылка водки. Соня не выглядела пьяной или расстроенной, но по ее взгляду Джерри понял, что худшие его ожидания сбылись.

– Ну, что? – спросил он.

– У меня забрали партбилет… – пробормотала Соня, опустив глаза. – И это еще хорошая новость.

– Не понимаю, – сказал Джерри.

Соня глотнула водки.

– Теперь плохая новость. Они забрали партбилет, чтобы меня шантажировать. Если я захочу его вернуть, мне придется выполнить их требования.

– И чего они требуют?

Соня вздохнула и еще раз приложилась к фужеру. "Господи, хоть бы он не смотрел на меня так!" – подумала она.

– Не знаю, как бы тебе сказать, Джерри. Я должна, должна… – Она встала и поставила перед ним фужер. – Лучше выпей сначала.

Он увидел, что ее глаза наполняются слезами.

– Боже правый, Соня, что случилось?

– Самое ужасное, что могло произойти…

– Прекрати недомолвки! – не выдержал Джерри. – Что бы ни случилось, говори прямо.

– Выпей сначала, Джерри. Пожалуйста!

– Ты это серьезно?

Соня кивнула. Джерри ощутил, как его окатывает волна холода. Ему показалось, что мчащаяся на него ракета, которой он так боялся, достигла цели и вдребезги сломала хрупкую устойчивость их безрадостной жизни. Он сделал большой глоток. Водка обожгла горло и горькой желчью разлилась в желудке.

…Когда Соня выходила из советского посольства, все казалось до ужаса простым. Предположим, она не подчинится воле партии. Тогда она, и Франя, и Илья, и конечно же Джерри потеряют все. Если она выполнит их требования, судьбы четырех человек будут спасены. Лигацкий не оставил ей ни малейшего шанса. Она будет вынуждена разойтись с Джерри, чтобы спасти Франю и Илью, чтобы вывести из-под удара самого Джерри. Моральная ответственность за этот презренный поступок ляжет на партию, на "медведей", на Лигацкого, на Донца, но только не на нее. Кроме того, Лигацкий прав – их брак давно стал пустой формальностью, а стоит ли жертвовать столь многим ради формальности? Соня приехала домой с готовым решением. Но позже, потягивая маленькими глотками теплую водку, одна в пустой квартире, где они провели вместе двадцать лет, где выросли их дети, она невольно отдалась воспоминаниям. Она вспомнила радостные и печальные дни, удачи и потери, и к приходу Джерри от ее логических построений не осталось и следа.

Она не сможет совершить такой поступок. Она не позволит им превратить себя в бездушное чудовище. Любит она Джерри или нет – это решать ей, а не партии. Если она пойдет у них на поводу, чем она будет лучше Лигацкого?

– Ладно, Соня, выкладывай все! – сказал Джерри. Вздохнув, она отпила еще изрядную толику. Джерри прав. Надо избавиться от всей этой мерзости.

И, уставясь в стакан, чтобы не видеть его лица, Соня приступила к рассказу.

–… Значит, ты можешь сохранить свой проклятый партбилет? – кричал Джерри. – Значит, вонючий ублюдок-генерал может не беспокоиться? – Он залпом допил водку и швырнул фужер через всю комнату. Фужер отскочил от стены, упал на ковер и не разбился. – Разъебаи, сукины дети!

Опустив голову и сгорбив плечи, Соня сидела рядом с ним на кушетке.

– Я должна была тебе рассказать, Джерри, – бормотала она жалобно. – Что же нам делать, Джерри, что нам делать?

"Не могу, не могу поверить, – думал он. – Хотя, строго говоря, что тут удивительного? Если русские сумели отстранить меня от моего же Проекта, почему им не пойти и на такую гнусность? Но отчего Соня не послала их с этим партбилетом?"

– Ты серьезно не знаешь, что делать? – выкрикнул он. – Ты действительно собираешься разойтись со мной из-за дерьмового кусочка картона? Ты намерена и дальше ковыряться в этой пакости?

Соня по-прежнему старалась избегать его взгляда.

– Я знаю, это трудно для тебя, Джерри, – запинаясь, начала она, – но тебе надо успокоиться и серьезно подумать.

– А я что делаю? – орал Джерри. – Я вот, к примеру, надумал пойти в советское посольство, найти Лигацкого и размазать это дерьмо по стенке!

Соня медленно подняла голову и посмотрела на мужа покрасневшими от слез глазами. Ледяное выражение ее лица сразу его охладило.

– Хватит шуметь, давай говорить серьезно, – произнесла она тихим, безжизненным голосом. – Обсудим варианты.

Джерри внезапно обмяк. Из живота поднимался мертвенный холод, растекался по телу, полз в мозг. Все казалось ужасно далеким, размытым. В горле застрял гнусный водочный вкус.

– Дело не в моем партбилете, – сказала Соня. – Речь идет о нас – о тебе, обо мне, о Фране. Они не блефуют, Джерри. Они исключат Франю из школы пилотов, мне подыщут работу где-нибудь за Уралом. – Она выдавила из себя горький смешок. – Если я не разойдусь с тобой, у нас не останется ничего, кроме свидетельства о браке. Они загонят меня обратно в Союз, и мы никогда уже не увидим друг друга.

– Пошли они… – перебил ее Джерри. – Рассрочку мы почти выплатили. Дети выросли. Нам хватит и моего жалованья. Как-нибудь перебьемся.

– Ты что, меня не слушал? Если мы не разойдемся, тебя объявят американским шпионом и выгонят из ЕКА! А может быть, и депортируют.

– Это у них не выйдет! – возразил Джерри. – Эмиль Лурад все еще мой друг, он защитит меня…

– Так же, как он защитил тебя от Вельникова? – перебила его Соня. – Ну взгляни же наконец фактам в лицо! Ты по-прежнему американский гражданин. Вся твоя контора завалена чертежами "Гранд Тур"…

– Это мои чертежи, а не их!..

– Как ты это докажешь? Они вломятся к тебе, сфотографируют чертежи, спишут все, что есть на твоем диске. Возможно, это уже сделано. Им не придется ничего доказывать, они прикроются каким-нибудь фиговым листом. Это политика, Джерри. Советский Союз финансирует сорок процентов программы, не забывай! Если Лурад и попытается защитить тебя, – а он этого не сделает, – его заменят нужным человеком. Никто не рискнет портить отношения с Советским Союзом из-за тебя.

– О, Господи, – простонал Джерри.

– А как быть с Франей? Три года рабства в Гагаринке – впустую? Год на вонючем космограде – тоже? И вот теперь, когда у нее появился шанс чего-то добиться в жизни… Они отнимут у нее все.

– Ты все продумала и просчитала, – ядовито сказал Джерри.

Соня отвернулась и устало опустила голову.

– Это они все просчитали. Я пыталась найти выход. И не смогла. – Она посмотрела ему в глаза. – Может быть, ты что-нибудь придумаешь? Я не хочу этого делать, клянусь тебе, не хочу!

– Но сделаешь, так надо понимать?

– Предоставляю выбор тебе. Я поступлю, как ты скажешь.

– Не говори ерунды! – взорвался Джерри. – Ты все решила, а ответственность пытаешься взвалить на меня.

– Нет, Джерри. Я прошу твоей помощи. Скажи, что делать? Джерри смотрел на нее не отрываясь. Как русские хотели, чтобы она вышла за него замуж! Чтобы он согласился работать в ЕКА, а они получили конструкцию американских "космических саней". Какая горькая ирония! Он думал о Борисе Вельникове, об этом ничтожестве, безжалостно раздавившем его мечты, – точно так, как такое же дерьмо в Пентагоне душило Роба Поста. Он думал о выросшем в изгнании сыне; увидит ли он его когда-нибудь? Он думал о своей русской дочери, которая разделяла его мечту и которую заставили ради этой мечты предать своего отца.

Проклятые русские. Джерри мучительно искал выход. Он пытался придумать хоть что-нибудь, но ничего не выходило. И чем дальше, тем сильнее охватывала его бешеная злоба. На Лигацкого. На партию. На Советский Союз. На Соню. И на себя самого – почему? За что? Непонятно.

– Ну что, Джерри?

Он поднял руки и вздохнул.

– Решай сама, Соня. Решай сама…

– Давай подойдем с другой стороны, – неуверенным голосом предложила она. – От нас требуют только формально расторгнуть брак. И жить отдельно. Я найду где-нибудь небольшую квартирку. Мы сможем видеться. Мы сохраним работу. Франя останется в школе пилотов. Маршал Донец не пострадает. Рано или поздно все уляжется. Партия потеряет к этому делу интерес, и мы опять будем жить вместе как муж и жена, только под разными фамилиями…

– Муж и жена, только под разными фамилиями?

Джерри почувствовал, что ложь, в которой ему приходилось жить, становится такой извращенной, что дальше терпеть ее было невозможно. Кажется, наступил предел самообману. На этот раз его в прямом смысле слова ткнули мордой в дерьмо.

– Чего ты от меня хочешь? От нашего брака только общая фамилия и осталась. Не от чего отказываться! Иди целуй свою партию в волосатую красную задницу! Получай свой проклятый развод!

Он вдруг почувствовал нечто вроде облегчения: бесконечное, жуткое напряжение последних дней разрядилось, выплеснулось ядовитой желчью. Он сказал холодно:

– Я облегчу тебе жизнь. Я сам подам заявление. По-моему, у меня для этого есть достаточное основание.

Он знал, что его слова означают конец их брака. Во всяком случае, у него хватило мужества сделать решающий шаг.

…Соня залилась слезами. Она вдруг поняла, что любит его. Любит, невзирая на все, что она сделала. Ей захотелось обнять его и сказать, что вместе они устоят против целого мира, как когда-то. Боже мой, как давно это было…

Но поздно, он не поверит ей, да и какие у него основания верить? Это принесло бы ему новые страдания, а она и без того измучила его сверх меры. Пусть лучше он ее ненавидит.

– Можешь оставить себе квартиру, – сказала она. – Все, что у нас есть в банке, тоже твое. Я не возьму ничего.

– Можешь забрать все себе! – выкрикнул Джерри, вскакивая. – В этом доме ноги моей больше не будет!– С этими словами он выскочил из гостиной, хлопнув дверью. Спустя несколько минут вернулся с маленьким дорожным саквояжем.

– Джерри, Джерри, ты не должен… – Соня бежала за ним.

– Нет уж, хватит, – бросил он не оборачиваясь. На пороге задержался на мгновенье, бросил на нее быстрый взгляд и сказал: – Будь счастлива, Соня.

И захлопнул дверь.

– Ты тоже, Джерри, – прошептала она, и слезы покатились по ее щекам.

Соня медленно побрела назад. Квартира, в которой они прожили двадцать лет, казалась огромной и ужасно пустой. Ей чудилось, что мебель насмехается над ней и безделушки на полках в чем-то обвиняют ее. Она упала на диван и попыталась ни о чем не думать. Не получилось. Она решила напиться, но водка не помогала – боль не давала забыться и расслабиться. С каждой минутой она все острее чувствовала страшное одиночество, и ничто не приносило облегчения. Боже, как это мерзко – но пусть лучше это, чем остаться наедине с собой в эту бесконечную ночь…

Соня подошла к видеотелефону и, ненавидя себя все сильнее, позвонила Пашикову. Именно сейчас, более чем когда-нибудь, ей нужен был рядом мужчина, которого она могла бы назвать другом.

Сенатор Карсон: В некотором смысле этот Вольфовиц – величина. Конечно, я имею в виду не рост.

«Ньюспик», ведущий Билли Аллен

Билли Аллен: То есть?

Сенатор Карсон: По меньшей мере в одном он прав, Билли, – многие наши экономические проблемы возникли из-за того, что мы – лишились богатейшего и огромного рынка.

Билли Аллен: Вы предлагаете вступить в Объединенную Европу?

Сенатор Карсон: Нет, черт побери! Прежде всего, проклятые европешки нас туда не пустят. Но… Если бы произошло нечто такое, что могло бы изменить это дрянное положение, – скажем, нам удалось бы разъяснить европейцам, что русские хотят с их помощью завоевывать мировое господство… Тогда игра пошла бы по-другому.

Билли Аллен: Но как это сделать, сенатор?

Сенатор Карсон: Я обдумываю это, Билли, и, может быть, буду баллотироваться в президенты.

На поиски квартиры у Джерри Рида ушло две недели. После работы он мотался по Парижу, сварился с маклерами, осматривал слишком дорогие для него квартиры. Это хоть как-то отвлекало от мрачных мыслей. Джерри завтракал в гостинице, ехал на работу в метро, с головой уходил в дела, а вечером снова приступал к поискам. Потом мрачно обедал в закусочной – с бутылкой вина – и, вернувшись в свой отель, сразу же отключался, чтобы утром начать цикл заново.

Но ничто не может длиться вечно, и в конце концов он снял небольшую квартирку, ничуть не лучше и не дешевле десятка отвергнутых. Возможно, он испытывал нечто вроде мазохистского наслаждения от того, что квартирка находилась на острове Сен-Луи, в двух кварталах от того места, где протекли их с Соней лучшие годы.

Та квартира была солнечной и светлой, из окон открывался изумительный вид на Сену и северную часть города – будущее казалось отсюда таким заманчивым, – и здесь они вместе ступили на неизведанную дорогу. Теперешняя квартира была холодной и темной, она выходила на грязный мощеный двор; что ж, для каждой поры жизни находятся свои символы.

К тому времени как он уплатил за жилье и за газ, установил видеотелефон, расставил кое-какую мебель и привез одежду с авеню Трюден, подошли бумаги на развод. Он настоял, чтобы Соня подписала бумаги до того, как он пойдет в контору адвоката – не нужно лишних встреч. Это было в четверг. В пятницу он взял отгул, накупил коньяка и наконец-то позволил себе забыть обо всем.

Он пил два дня не переставая, запершись в своей клетке. Иногда подходил к окну и бессмысленно таращился на серые камни глухого двора. В голове мелькали отрывочные мысли – о Калифорнии, о космосе, о двадцати годах надежд, о той последней ночи, когда все, чем он жил, рухнуло в тартарары.

Он очнулся в воскресенье, к полудню. Тошнило, голова раскалывалась, зверски хотелось есть. Не приняв душа и не побрившись, он вывалился из квартиры на залитую ослепительным солнцем набережную.

Тем, кто в этот день вышел на улицу с хорошим настроением, нечего было и мечтать о лучшей погоде. Джерри поплелся в западную часть острова и неподалеку от моста Людовика уселся за столик, выставленный перед небольшим пивным рестораном. Подошел официант и неодобрительно покосился на его двухдневную щетину. Джерри заказал омлет и двойной кофе. Потом он ел и пил, мимо волнами шли прохожие, и он чувствовал себя марсианином – одиноким, никому не нужным, омываемым со всех сторон чужой речью.

Теперь наконец он разрешил себе думать. Семейная жизнь кончилась. Дочь стала гражданкой СССР, и он от нее отвернулся. Сын устраивает свою жизнь в Америке, но предавшая Джерри Америка была сейчас недостижима, как обратная сторона Луны. Созданный им "Гранд Тур" у него отобрали. И не вернут. Ни разу в жизни он не задумывался о самоубийстве, да и сейчас этот выход не очень-то его привлекал. Но, с другой стороны, что еще оставалось делать? Как распорядиться остатком жизни?

Далекий гул заставил его поднять голову. Высоко в безоблачном парижском небе белела ясная чистая линия – след инверсии "Конкордски". Он летел скорее всего в Рим или Токио, а может быть, в Мельбурн, но Джерри казалось, что серебристая точка уходит все выше и выше, в холодную черноту, к Спейсвиллю, к Луне, еще дальше – до сих пор он не разучился мечтать.

Вверх, вверх и вверх стремилась серебряная точка, вырываясь из тисков тяготения планеты.

Наконец-то он увидел баллистическую траекторию своей жизни чистой, без земных иллюзий.

Высоко над Землей, в том мире, которому он принадлежал, не было тяжести, привязывающей тело к земным страданиям и заблуждениям. Там нет атмосферы, нет свинцовых оков гравитации – там, вверху, в холодном, чистом, черном вакууме, где давно нашел прибежище его дух, где всегда находилось его сердце. Тот мир принадлежал ему. Никто не мог отобрать его у Джерри.

Соня, Франя, Роберт, Америка – все это казалось ему сном, призраком, фантомом.

Только одно оставалось реальным. Только одно имело для него значение. Прежде чем он умрет, надо попасть туда. И невесомым, свободным и чистым парить над обломками своей жизни. Увидеть с высоты всю Землю. Чего бы это ни стоило. Какой бы высокой ни оказалась цена. Разве он не выложил ради этого все, что имел?

Европа. Америка. Советский Союз. Слова на карте. Прошлое.

Будущее там, вверху.

– Еще одну порцию, пожалуйста, – сказал он официанту.

Слишком много поставлено на карту, и он заплатит сполна.

 

Си-эн-эн: Господин президент, присутствие на Украине столь большого числа американских советников по связям с прессой и специалистов по общественному мнению и проведению избирательных кампаний президент Горченко назвал грубым вмешательством в дела Советского Союза…

Пресс-конференция президента США

Президент Карсон: Насколько я понимаю, в итоге этих выборов должен решиться вопрос, хочет ли украинский народ оставаться под российским игом.

Си-эн-эн: Вы ушли от вопроса.

Президент Карсон: Никоим образом. Кронько обещает выход Украины из Советского Союза. Следовательно, если он выиграет, Москве незачем разбираться, кто помогал ему в предвыборной борьбе, а если он проиграет, то с какой стати Горченко загодя мечет громы и молнии?

"Сан-Франциско кроникл": Однако Горченко упрекает Украинский освободительный фронт в том, что он выдвинул Вадима Кронько в президенты не своим умом, а по наущению американских спецов по связям с прессой. Как ни крути, он всего-навсего бывший работник телевидения и прежде был далек от большой политики.

Президент Карсон: Ну и что? По-моему, УОФ вправе нанимать любых специалистов, в том числе американских. Что поделаешь, если мы лучше других умеем проводить предвыборные кампании? К нашим услугам прибегают латиноамериканские политики, ими пользуются израильтяне и не брезгуют даже китайцы. Почему УОФ должен быть исключением?

"Нью-Йорк таймс": Вице-президент Вольфовиц обвинил ЦРУ в том, что из среды оголтелых сепаратистов оно намеренно подобрало Кронько, поскольку он лучше других умеет подать себя с телеэкрана…

Президент Карсон: Это в гораздо большей степени относится к самому Натану Вольфовицу, нежели к Кронько. (Смех в зале.)

"Атланта конститьюшн": В той же речи вице-президент утверждает, что все происходящее спровоцировано ЦРУ с целью развалить Советский Союз…

Президент Карсон: Вице-президенту не впервой брать факты с потолка. (Оживление в зале.)

"Хьюстон пост": Но лично вы, господин президент, огорчитесь, если Советский Союз распадется?

Президент Карсон: Вместе со всеми моими соотечественниками я просто обольюсь крокодиловыми слезами. (Хохот в зале.)

 

XXI

По обыкновению, Джерри Рид проснулся задолго до того, как зазвенел будильник. Он выпутался из сбившихся простыней и в чем мать родила добрел до окна. Раздернул драные занавески и окинул взглядом двор.

Дождя вроде не было, но старые серые булыжники выглядели влажными, а кусок неба, что виднелся над крышами, казался неприглядно серым в мутном свете раннего утра. Но ничто не могло остудить энтузиазма Джерри в преддверии наступающего великого события.

Через загаженный закуток, где стояла стиральная машина, он протопал в уборную. Вернувшись в комнату, наполовину распахнул окно и, окончательно разбуженный потоком холодного влажного воздуха, принялся за обычную утреннюю гимнастику.

Двадцать пять глубоких наклонов с гантелями по пять килограммов. Пятьдесят прыжков на месте с тем же весом. Двадцать пять приседаний. Двадцать пять раз отжаться от пола. Десятиминутный бег на месте с гантелями в руках.

Когда "Конкордски" выходит на орбиту, сила тяжести увеличивается лишь трехкратно. В невесомости крепкие мускулы ни к чему: недаром же коммерческие рейсы доставляют еженедельно в Спейсвилль богатых инвалидов. Тем не менее ЕКА требует от персонала отменной физической подготовки; в отличие от инвалидов, которые до конца своих дней остаются в Спейсвилле, ему необходимо с легкостью возвращаться от невесомости к нормальной силе тяжести.

Джерри подозревал, что особые требования к выносливости – пережиток тех времен, когда космонавтам и астронавтам действительно нужно было богатырское здоровье, ибо их отправляли в космос отнюдь не в нынешних удобных аппаратах. Эти времена давно прошли, но правила есть правила, и спорить с ними не приходится. Коль скоро мужчину средних лет допускают к работе в космосе только при условии ежедневных тренировок до седьмого пота – что ж, он будет тренироваться. Будет размахивать гантелями с той же угрюмой решимостью, с какой в свое время отказался от американского подданства и стал гражданином Объединенной Европы, как только выяснилось, что это откроет ему путь к цели.

Да, ему пришлось серьезно попотеть. Но через две недели усилия будут вознаграждены: "Конкордски" вытащит его из гравитационной ямы и доставит на околоземную орбиту, где наконец-то завершается монтаж первого "Гранд Тур Наветт". Десять дней он будет руководить наладкой систем управления, а затем наблюдать за ними при первом полете аппарата к Луне. Путешествие займет немного времени: два с половиной дня на полет до Луны, столько же на возвращение. Он не ступит на лунную поверхность – ГТН лишь дважды облетит планету и сразу вернется. Но он сможет, наконец-то сможет освободиться от земного притяжения. Увидеть Землю издалека, целиком. Наблюдать холодное сияние немигающих звезд, лучам которых не мешает земная атмосфера. И рассмотреть Луну с каких-то двухсот километров!

"Ты можешь пройти по водам, – сказал Роб Пост много-много лет назад. – Ради этого тебе придется отказаться от всего на свете, но ты можешь пройти по водам".

Джерри всегда верил в то, что это предсказание сбудется, и чем дальше, тем больше. Но все чаще задумывался он над тем, как он "пройдет по водам".

…После того как он набрался в знак траура по рухнувшим надеждам, в утро мутного похмелья, когда из жизни, казалось, разом улетучился весь ее смысл, след инверсии взлетающего "Конкордски" начертал некое послание в парижском небе. Снежно-белая стрела с неотвратимостью баллистической траектории указала ему путь в небо. Тогда, сидя за столиком на тротуаре и попивая кофе, он вспомнил, – по каким водам ему суждено пройти – он должен подняться туда, прежде чем быть закопанным здесь.

Восхождение к цели он начал с того, что подобрался. Освободил квартиру от коньячных бутылок, затем принялся за дело. Он отказался от встреч с Соней и свел к минимуму телефонные разговоры с ней. Он не общался с Франей, а с Робертом изредка беседовал по телефону, но внутренне был отстранен. Ел, спал, думал, ходил на работу. Свободные часы, прежде казавшиеся проклятием, до предела заполнились чтением научной фантастики и технических журналов. Личная жизнь перестала существовать.

Плевать. У него есть цель. Он уже отказался от родины, от жены, от семьи, от своего Проекта и готов был отринуть все остальное.

Вторая практическая задача – уломать Патриса Корно, чтобы тот оставил его на службе после того, как проектные работы закончатся. Чтобы просить об этом, пришлось поступиться остатками гордости, но Джерри пошел на это без колебаний. Он явился в кабинет руководителя Проекта, своего бывшего протеже и друга, и без обиняков попросил взять его на работу. На любую, какая найдется.

– Джерри, давай напрямую, – сказал Корно, когда Джерри закончил свой сбивчивый рассказ о старых долгах и нынешнем беспросветном существовании. – Ты не участвовал в инженерной работе черт знает сколько лет, никогда не руководил монтажом. Чем я могу помочь тебе?

– Патрис, я уже двадцать лет занимаюсь Проектом и знаю его как свои пять пальцев, ты можешь найти что-нибудь…

Корно вздохнул.

– Ты вынуждаешь меня говорить неприятные вещи…

– Валяй, Патрис. Я уже столько хлебнул, что проглочу и это.

Корно пожал плечами.

– Штука в том, Джерри, что ты конструктор, генератор идей, а этот этап работы завершен. Как инженер ты вряд ли будешь на высоте – столько лет без практики…

– Так твою растак! Патрис, ты руководишь моим Проектом, и ты это знаешь! Какое-нибудь дело в твоей конторе, помощник директора или что-то в этом роде! Неужели ты не можешь подыскать вакансию? Прошу тебя, Патрис. Я согласен на что угодно!

– Джерри, я бы рад, но я связан по рукам и по ногам. Ты – фигура политическая, тебе непристойно быть на низком уровне. Вот разве что…

– Разве что?

– Неловко даже говорить, но все-таки… Что, если сделать тебя… э-э… помощником директора Проекта по реализации конструкторского замысла?

– Это что за чертовщина?

– Пусть себе ломают голову, – рассмеялся Корно. – Это шанс оставить тебя при Проекте – в знак признательности за заслуги. Сделаем вид, что работаем вместе. Но учти, тебе придется дорого за это заплатить.

– Назови цену! – потребовал Джерри.

Корно отвел глаза. Не без усилия выговорил:

– Тебе придется отказаться от американского гражданства и стать гражданином Объединенной Европы. Только в этом случае русские не поднимут крика. Они ни за что не согласятся с назначением на руководящий пост человека без общеевропейского гражданства. – Корно вздохнул. – Поверь, я с наслаждением всадил бы этот бред в глотку Вельникову…

– Я согласен! – объявил Джерри.

– Согласен? – настороженно переспросил Корно. – После стольких лет? Джерри, с этого надо было начинать еще черт знает когда!

Борис Вельников резко возражал против его назначения, но Эмиль Лурад поддержал Корно, и вскоре Джерри занял кабинет по соседству с Патрисом. Комнатка была не больше прежней, зато рядом с эпицентром событий. Джерри, можно сказать, бил баклуши – скучал на бесконечных заседаниях у шефа и выполнял его мелкие поручения.

Вскоре руководитель Проекта смекнул, что учинять разносы удобнее через "помощника по реализации конструкторского замысла". Это позволяло ему играть в "доброго полицейского" – "злым" был Джерри, и это оказалось хорошим решением: инженеры постарше отлично помнили, каково быть опальными космическими фанатами и чтили Джерри как "великого старика". Все знали, что он в одиночку спроектировал свой вариант аппарата. Что он носился с проектом задолго до того, как тот стал Проектом. Все знали и то, что он никому не отдает предпочтения и не вкручен ни в какие политические интриги. Словом, в его лице Корно нашел идеального посредника – человека, которому прощали самые неприятные распоряжения.

Джерри оказался отличным щитом в борьбе с Вельниковым. Главный инженер Проекта заваливал их мудрыми посланиями из Москвы, и как только до Патриса Корно доходили сведения об очередной порции, он исчезал с горизонта, и Вельников, к великому своему неудовольствию, вынужден был общаться с ним через Джерри. Вельников без труда раскусил тактику Корно, да что толку? Зато Джерри старался быть миротворцем, так как сознавал, что не стоит ссориться с русским, который доказал свое умение совать палки в колеса. Одновременно и Патрис Корно вел дело так, чтобы не было прямой вражды; их отношения были холодными, но пристойными.

Однако Джерри очень удивился, когда Борис Вельников после вечерней деловой встречи предложил ему выпить по рюмке. Растерявшись, он позволил Вельникову усадить себя в такси и привезти к "Дё Маго", прославленному старинному кафе на бульваре Сен-Жермен. Это кафе, легендарное место встреч парижских интеллектуалов в давние-предавние времена, сохранилось в прежнем виде, и туристы выкладывали там бешеные деньги уже сотню лет.

Вельников усалил Джерри за столик, заказал коньяк и сразу взял быка за рога:

– Мы никогда не испытывали друг к другу нежных чувств, Рид. Но в ЕКА грядут большие изменения, и я полагаю, что нам не мешает заключить союз. Мы не должны пылать взаимной любовью, чтобы служить своим классовым интересам.

– Борис, избавьте меня от диалектического материализма, – откликнулся Джерри. Хотя Вельников величал его Ридом, Джерри с болезненным удовольствием звал его по имени, словно это было бюрократической привилегией помощника Корно.

Вельников позволил себе насупиться – и только. Этот лысеющий дородный мужчина носил отлично сшитые костюмы свободного покроя, которые скрадывали его грузность и придавали ему внушительный вид человека, рожденного стать боссом. Если он морщился – как сейчас – это значило, что он готовится обрушиться на собеседника.

На сей раз атаки не последовало. Вместо этого заговорщическим тоном Вельников произнес:

– Из московских источников я узнал, что директор ЕКА Эмиль Лурад вскоре станет министром технического развития Объединенной Европы.

Джерри и виду не подал, что эта секретная информация произвела на него впечатление.

– И каким же образом это повлияет на наши общие интересы? – безразлично спросил он.

– Корно почти наверняка поставят на его место, – пояснил Вельников.

Джерри стремительно прокручивал в голове варианты. Кто заменит Патриса на посту руководителя Проекта, когда тот пойдет на повышение? Как скоро он, Джерри, вылетит со своего места помощника руководителя Проекта по всякой белиберде – ведь вся эта "реализация конструкторского замысла" не более чем бюрократический эвфемизм?

Вельникову не стоило труда разгадать, о чем он думал.

– Да-да, господин Рид, в Агентстве будет большая перетряска, – с мрачной ухмылкой проговорил он. – Вам есть что терять, а мне – что выиграть.

– Спасибо за доверие, Борис, – отозвался Джерри еще суше прежнего. Он был в смущении. – Ясно, что потеряю я, но, позвольте узнать, вы-то что выиграете?

– Я рассчитываю на место руководителя Проекта. Вместо Корно.

Джерри отхлебнул коньяка. Ежели руководителем Проекта станет Вельников, то он, Джерри, тут же получит коленкой под зад. Но что этот ублюдок хочет ему сказать?

– Вижу, что перспектива вас не очень радует, – со скверной улыбкой произнес Вельников.

– Русскому не быть руководителем Проекта, и вы это знаете, Борис.

– Рид, мне это нужно позарез. – Вельников говорил с нажимом, почти с бешенством.

– Что ж, и я когда-то примерялся к этому посту, – спокойно ответил Джерри. – И поэтому, Борис, не обессудьте, если я позлорадствую, когда вы тоже потерпите фиаско.

Вельников умел владеть своими эмоциями.

– Один ноль в вашу пользу, – сказал он спокойно и с достоинством, что не ускользнуло от внимания Джерри. – Однако что было, то прошло. Любопытно бы узнать, о чем вы мечтаете теперь?

– А к чему вам знать мои желания?

– Возможно, я смог бы помочь вам – в обмен на кое-какие услуги. Вы же на дружеской ноге с Корно. Когда наступит время подыскать преемника, он непременно посоветуется с вами…

– И вы воображаете, что я за вас замолвлю словечко? – не смог скрыть удивления Джерри.

– Вы не ошиблись, – вежливейше отозвался Вельников.

– На кой черт мне это?

– Скажите, чего вам хочется по-настоящему, и я скажу, почему вы будете биться за мое назначение директором.

– Вы это серьезно?

Вельников кивнул.

– Ладно, скажу. Я хочу подняться туда, Борис. Хотя бы на ближнюю орбиту. Хочу своими глазами увидеть, как Спейсвилль плывет там, в черноте. Хочу прокатиться на своем собственном творении.

Вельников склонил голову набок и глядел на него, прищурившись.

– И это все? -недоверчиво спросил он. – А как насчет какой-нибудь высокой должности? Вы не желаете сохранить хотя бы ваш нынешний пост?

– Грязные политиканы… – сказал Джерри. – Это не для меня. Если хотите мне помочь, закиньте меня туда. Большего не прошу, на меньшее не согласен.

Вельников долго смотрел на него. Потом сказал:

– Верю вам, Рид. Не понимаю, однако верю. Ладно, будь по-вашему. Если я стану руководителем Проекта, обещаю вам Луну в самом прямом смысле слова.

– Луну… – повторил Джерри. – Что вы подразумеваете под Луной?

Вельников расплылся в самодовольной улыбке.

– Если вы меня не разыгрывали, то за мной дело не станет. Вас не страшит падение с командных высот до должности главного инженера по тяговым и маневренным системам?

– По тяговым и маневренным?!

Какая ирония судьбы! Именно от этой должности Вельников оттирал его все последние годы. Если бы он раньше сумел занять ее, не пришлось бы выдумывать бредовый пост помощника по реализации…

На сей раз, однако, Борис Вельников не угадал его мыслей.

– Это звучит неправдоподобно, но только эта должность позволит вам принять участие в пробном полете, – сказал он. – В воздухе носится идея совершить облет Луны – ради рекламы. Членов директората в полете не будет – вообще не будет никого лишнего, только обслуживающий персонал.

– Где гарантии, что вам можно доверять? – осторожно спросил Джерри. – Мы слишком долго были врагами…

– Вашим врагом я никогда не был, Рид.

– Да ладно уж, Борис!

– Я вас не обманываю. Спору нет, я вас недолюбливал, не доверял вам, но личные мотивы тут ни при чем. Если я и доставлял вам неприятности, то исключительно из соображений политических – и, поверьте, их мне частенько навязывали сверху. Я подчинялся без особого восторга. Вас считали неблагонадежным элементом, но теперь обстановка круто меняется, и мы можем друг другу пригодиться. Наши интересы больше не сталкиваются, так что все довольно просто…

– Может быть, для вас и просто, – пробормотал Джерри.

– Бросьте, Рид, вы-то что теряете?

И в самом деле, подумал Джерри, все, что можно было потерять, я уже потерял.

– Хорошо, Борис, – сказал он. – Если вы станете руководителем Проекта, я соглашусь на эту работу. Но больше ничего обещать не могу.

Вельников поднял рюмку и произнес неторопливо:

– А вы не насилуйте себя, Рид. Просто прислушайтесь к голосу собственной корысти. У нас есть веская причина доверять друг другу, и заключается она в том, что мы не нуждаемся во взаимном доверии.

Джерри чокнулся с человеком из России.

– Что ж, Борис, – сказал он, – кажется, я понял то, что вы хотели сказать.

К тому моменту, когда Патрис Корно вызвал его к себе для неизбежного разговора, Джерри уже бесповоротно решил выступить на стороне Вельникова. Он пришел к выводу, что это – его единственный шанс.

Патрис приветливо улыбнулся ему и начал без обиняков:

– Ну вот, как директор ЕКА я должен подыскать себе преемника на посту руководителя проекта "Гранд Тур Наветт". Однако я в некотором сомнении. Хотя мой выбор более чем оправдан, боюсь, политики встанут на дыбы. Как по-твоему, Джерри, надо ли мне переть против рожна или назначить кого-нибудь из нейтралов, вроде Кларка или Штайнхольца?

– Тебе будет странно услышать это от меня, – ответил Джерри, – но, по-моему, тебе надо пойти против рожна и добиться назначения Вельникова.

– Вельникова?! – воскликнул Корно. – Но я-то имел в виду не Вельникова, а тебя!

– Меня?

– Ты сам не раз говорил, что справился бы с этой работой лучше меня, и я соглашался с тобой, помнишь? Кто еще знает Проект во всех тонкостях! Сейчас ты в курсе последних дел. Инженерный состав относится к тебе с уважением. Плюс ко всему это отличный рекламный ход. Если трезво глядеть на вещи, лучшего не придумать. Разве ты не согласен?

– Еще бы не согласен! – чуть ли не выкрикнул он. – Но… Скажи мне, Бога ради, после всего, что было, – как ты намерен протащить меня на это место?

Корно налег грудью на стол и как-то странно уставился ка Джерри.

– Есть шанс, Джерри, – сказал он. – Ты принял общеевропейское гражданство, это поможет. Некоторое время ты был моей правой рукой. А вот насколько велик этот шанс… – Он пожал плечами. – Должно быть, невелик. Попросту мал. Скорее всего, ничего не выйдет, и ты будешь выглядеть скверно в глазах публики. Решай сам, Джерри. Так следует мне идти напролом?

– А как же Вельников…

– Знаю. Рвется в кресло руководителя Проекта, – сказал Корно, хмурясь. – Да и Москва нажимает на нас, чтобы мы его утвердили. Но в Страсбурге ни за какие коврижки не согласятся иметь русского на таком месте.

– А с чего ты взял, что русские согласятся на мою кандидатуру?

– Они это проглотят, если одновременно Вельников станет моим заместителем в ЕКА. Сам посуди – их человек взлетел по иерархической лестнице выше, чем они смели мечтать, стал заместителем директора. А на деле подонок будет устранен от практической работы. – Патрис дружелюбно улыбнулся и закончил: – Между нами, космическими фанатами, говоря, надо ли мне все это затевать?

Джерри был в полной растерянности. Его-то больше всего устраивало предложение Вельникова! Разве он не решил, в чем цель его жизни? Разве он не отринул все, чтобы пройти по водам?

Он прокручивал ситуацию так и этак, и его не покидало ощущение, что в механизме размышлений не хватает какой-то маленькой детали. Что-то пробуксовывает, проскальзывает, словно поставили шестеренку без зуба.

– Не знаю, что и сказать, Патрис, – осторожно произнес он после затянувшегося молчания. – Это настолько неожиданно… Дай мне подумать.

– Разумеется, – сказал Корно. – Но имей в виду, время поджимает. Чтобы не поднимать лишнего шума и избежать политических распрей, решено объявить разом о всех трех назначениях: Эмиль становится министром, я сажусь в его кресло, и некто садится в мое кресло. В эту третью кандидатуру все теперь и упирается. Я могу дать тебе день-другой, но ты уж меня прости, к выходным изволь принять решение.

Джерри вышел из кабинета на нетвердых ногах и направился прямо домой, хотя было только четыре часа. Но и после многочасового сидения на жесткой кушетке, обитой черной кожей, посреди неприбранной маленькой гостиной, он не справился с сумбуром в голове.

Хуже того. Он пришел к убеждению, что за всем этим скрывается нечто непонятное, что-то вроде ядовитой змеи, затаившейся в смрадной глубине того, что он привык называть грязным политиканством. Надо бы посоветоваться с кем-нибудь, кто разбирается в этих гнусных бюрократических играх.

Поговорить с Вельниковым? Вот уж кто собаку съел в таких кознях! Да и в Москве у него есть влиятельные дружки. Но было бы верхом глупости посвящать в это Вельникова…

Во всем мире есть только один человек, которому он может открыться. Соня всю жизнь играла в крутые чиновничьи игры. У ее красавчика связи ничуть не меньше, чем у Вельникова, а к "Красной Звезде" в Страсбурге относятся с большим почтением. И потом, что ни говори, она перед ним в долгу. В неоплатном долгу. Она отняла у него все. Пусть вернет хоть часть.

Но разве можно так просто взять и позвонить Соне? Он не видался с ней больше года, по телефону не разговаривал месяцев шесть. Их редкие телефонные разговоры отзывались болью в сердце, они были подчеркнуто деловиты и холодно-коротки. Снова бередить старую рану?..

Ради этого тебе придется отказаться от всего…

Даже от этого?

«Даже от этого, мой мальчик» , – шелестел в его ушах шепот Роба Поста.

Он налил себе немного коньяка, долго смаковал его; налил еще, оттягивая решение. Потом уселся в кресло перед видеотелефоном и набрал номер квартиры на авеню Трюден.

Соня сняла трубку после третьего гудка. Она была совсем рядом с камерой. Весь экран заняла ее голова и воротник простой белой блузки. В его воспоминаниях она была моложе – на ее лице оказались морщинки, не предусмотренные его памятью, что-то изменилось в рисунке рта; короткая стрижка – только уши прикрыты – придавала ей суровый вид. А взгляд был таким усталым…

Он старался не думать о том, каким она видит его на экране.

– Привет, Джерри, – сказала она, и только приподнятые брови выдали ее удивление.

– Привет, Соня, – с запинкой произнес он. – Э-э… как дела?

– Помаленьку, – ответила она холодно. – А у тебя?

– Мне нужен твой совет, Соня, – без всякого перехода брякнул он. И тут же, словно покатившись по склону, высказал все до конца: – Ведь ты у меня в долгу.

– Конечно, – отозвалась она с неожиданной теплотой в голосе. – Однако не мне пришло в голову расстаться.

Джерри чуть не взвился: можно подумать, что это он предложил развод! Можно подумать, что это он был неверен!

Но ее лицо смягчилось, погрустнело, и он смолчал.

– Мы оба хотели этого, правда, Соня? – произнес он не то, что подумал. – Политические жернова перемололи нашу жизнь, не надо упрекать друг друга…

– Я рада, что ты наконец обрел мудрость, – сказала Соня. – Расскажи, в чем дело, и я постараюсь тебе помочь, если смогу.

Что же, так оно и лучше. Он взял себя в руки и коротко рассказал все – не столько своей незабытой жене, сколько понаторевшей в бюрократических стычках чиновнице, которая глядела на него с экрана: начальник отдела экономической стратегии парижского филиала "Красной Звезды".

Ни один мускул не дрогнул на ее лице, когда он сообщил о своей сделке с Борисом Вельниковым; не было ахов по поводу грядущего назначения Эмиля Лурада министром, а Патриса Корно – директором ЕКА. В тех сферах, где она вращалась, вполне могли узнать об этом раньше Джерри. Но едва он сказал, что Корно собирается назначить его руководителем Проекта, она закипела от ярости и едва смогла дослушать его до конца.

– Это маразм! – заявила она. На ее лице читалось неподдельное отвращение.

– Совершить справедливый поступок – это, по-твоему, маразм? – взвился Джерри.

– Какая справедливость?! Кругом дерьмо, а ты рассуждаешь о перспективах! Патрис Корно прекрасно знает, что ему не позволят назначить тебя руководителем Проекта. Разве ты не догадываешься, чту за этим стоит?

– Не догадываюсь, – прямодушно ответил Джерри.. – Потому и звоню тебе.

– Корно решил попользоваться тобой, Джерри. Москва горит желанием пропихнуть на этот пост Вельникова, Запад наложит вето на такое назначение, но рано или поздно пойдет на попятный, чтобы выйти из тупика. Нашим представителям на переговорах удары ниже пояса не будут страшны – им в штаны загодя положили по куску жести. Но если Корно упрется на твоей кандидатуре и откажется обсуждать любую другую, покуда не снимут кандидатуру Вельникова, в этом случае будет уже не до победы – придется искать компромисс. А как только его найдут, будь уверен, что Москва потребует твоей головы на серебряном блюде. И тобой пожертвуют без раздумий.

В ее изложении, яростно-кратком и без экивоков, мерзкая суть бюрократической двухходовки выставлялась напоказ просто и убедительно. Версия Сони казалась единственно верной, ибо она выстраивала все факты в логическую цепочку.

– Получается, они ждут, чтобы я сам спустил штаны, так, что ли?

– Джерри, когда ты поймешь? Это всегда так. Это второй закон бюрократии.

– И что мне, черт возьми, делать?

– Вспомнить о первом законе, – ответила Соня. – На всякий случай прикрой свою задницу.

– Чем же мне ее прикрыть?

Лицо Сони странно изменилось. Ему казалось, что с ним говорит некий средних лет ветеран бюрократических войн, в котором нельзя было узнать ни бывшую его супругу-скандалистку, ни некогда очаровавшую его девушку, ни даже женщину, которая порвала с ним ради партийного билета.

– Оставь Корно с носом, – сказала она. – Помоги Москве.

– Как именно?

– Пусть Корно предложит тебя в руководители Проекта. Начнется буча, и все упрется в стену. И в эту минуту ты отказываешься от назначения в пользу Вельникова – ради скорейшего завершения Проекта, во имя европейской солидарности, мира во всем мире, светлого будущего человечества на космических просторах – говори все, что взбредет в голову, а если чего не договоришь, ТАСС добавит цветистых выражений. У них не останется выбора, если крестный отец "Гранд Тур Наветт" великодушно уступает дорогу Вельникову и публично благословляет его, целуя в обе щеки.

– Почему ты думаешь, что Вельников сделает то, что обещан? – спросил он, уже понимая, что принял решение.

– Потому что русские, вопреки тому, что ты о них думаешь, не беспринципные свиньи, которые на каждом шагу отрекаются от своих слов! – взорвалась Соня. И, поостыв, добавила: – "Красная Звезда" проследит за тем, чтобы обещание было выполнено. Прежде чем уступить кресло Вельникову, ты свяжешься с Москвой через нас, то есть через меня, – и тогда тебе поверят. Илья передаст твое предложение руководству "Красной Звезды", генеральный директор позвонит президенту Горченко, а тот прикажет ТАСС сделать соответствующее заявление. И, заметь, все будут знать про обещание, которое ты получил от Вельникова. Таким образом твой зад будет надежно прикрыт золоченым бюрократическим щитом. В верхах не позволят опорочить репутацию "Красной Звезды" дешевым обманом, ведь это мы, уж поверь мне на слово, мы, а не правительство и не партийный аппарат протолкнем Вельникова на место руководителя Проекта.

– И твой красавчик станет еще краше? – проворчал Джерри и пожалел о своих словах:, лицо Сони передернулось, словно произошел сбой в работе видеотелефона, она обожгла его гневным взглядом.

– На его положении это не скажется.

– Вы… – промямлил Джерри, – вы по-прежнему держитесь вместе?

– Если так можно выразиться… – неопределенно ответила Соня.

– А точнее?

– Давай не будем об этом. Попробуем быть друзьями.

– Вряд ли я смогу быть искренним другом после всего, что произошло, – сказал Джерри.

Что же, слово не воробей…

– Я бы хотела быть твоим другом, – сказала Соня. – Ты позвал меня на помощь, позволь мне помочь тебе. Не доверяй Патрису Корно. Доверься мне.

– У меня нет выбора, – вздохнул Джерри. – Но какой идиотизм лезть в постель к распроклятым русским…

Ему снова захотелось откусить себе язык, когда он увидел, как переменилось ее лицо. Губы задрожали, на глаза навернулись слезы.

– Прости, Соня, я не хотел…

– И ты прости. Мне надо за многое просить прощения. Ладно. Если не друзья, то союзники – в этом деле. Идет?

– Идет, Соня, – отозвался Джерри. Он судорожно искал какие-то слова, чтобы достойно завершить разговор, но так ничего и не выдумал.

…Он долго сидел перед погасшим экраном, обводя взглядом свою крохотную гостиную. Журналы, горой наваленные на журнальном столике, научно-фантастические романы, загромоздившие книжные полки, завалы распечаток возле компьютера, слой пыли на мебели, немытые стаканы – печальные свидетельства одинокой жизни.

Какая-то неведомая сила заставила его перед сном прибрать квартиру. Он собрал книги и журналы, разгреб завалы вокруг компьютера, впервые за две недели сменил постельное белье, перемыл горы посуды, отдраил умывальник и плиту, поскреб щеткой ванну и унитаз.

…Почему он вспомнил сегодня о той ночи, о последней генеральной уборке? Возможно, потому, что с тех пор ни разу не убрался как следует – старался не учинять бардака.

После зарядки и душа он огляделся. Гостиная выглядела несколько захламленной, постельное белье просилось в стирку – и то, что в спальне, и то, что свалено в комнатенке со стиральной машиной. Однако сегодня, накануне заключительной проверки маневровых двигателей, его кухня выглядела вполне сносно, а душ после гимнастики он принимал в почти чистой ванной.

В более или менее чистом зеркале отразились его седеющие волосы, морщины, запавшие глаза. И все-таки он выглядел моложе, чем в тот день, когда звонил Соне. Да, Вельников стал руководителем Проекта, он сам – главным инженером по тяговым и маневровым установкам. Теперь он точно знает, что непременно полетит на "Гранд Тур Наветт" к Луне. Ничего не попишешь – кожа постарела, у глаз появились гусиные лапки, – и все-таки был в его взгляде юношеский задор, и все лицо, искаженное прежде горечью и досадой, почти расслабилось.

Пока он брился и одевался, кофе успел свариться. Джерри налил большую кружку, намазал подсушенный хлеб шоколадным маслом и торопливо позавтракал в гостиной, не переставая думать о сегодняшнем испытании.

Главные двигатели уже прошли проверку и ожидают старта на беспилотной грузовой ракете. Осталась последняя стендовая проверка маневровых двигателей, в которой нет ничего сложного и впечатляющего. Как только они будут проверены, упакованы, переброшены по воздуху в Тиуратам и оттуда отправлены в космос – наземной части работы конец. Потом будет сборка на орбите, полет на Луну.

Как пойдет его жизнь после пятнадцати дней в космосе – об этом он как-то не задумывался. Чем же ты займешься, парень, пройдя по водам? Даже если полеты "Гранд Тур Наветт" станут регулярными, в его возрасте нечего надеяться на место в экипаже. Он стар для полета на Марс, у него нет квалификации для работы на лунной базе. Но он летит – вот что главное!

С тех пор как он выступил в пользу Вельникова, отношение к нему в ЕКА изменилось. Патрис Корно резко к нему охладел. Впрочем, теперь Джерри ему непосредственно не подчинялся. Зато русские воспылали к Джерри любовью, что его весьма забавляло.

Вельников не просто сдержал свое слово. Сверх обещанного он добился для Джерри повышения. Его московские покровители, похоже, не проговорились, что Джерри играл в команде "Красной Звезды", а режиссерами были Соня и Илья Пашиков. Вельникова даже не предупредили о готовящемся заявлении ТАСС. Когда эта бомба разорвалась, Вельников ввалился в контору с ошалелым видом, держа в руках бутылку, завернутую в золотую подарочную фольгу.

– У меня нет слов, Рид … просто Джерри, если позволишь, – на едином дыхании выговорил он. – Честно признаюсь, я прямо обалдел!

Он по-медвежьи неуклюже бухнул бутыль на стол перед Джерри.

– Вот! – сказал он. – Благодарность, разумеется, ничтожная, зато от всей души.

Джерри развернул фольгу. На пестрой этикетке, над гроздью золотых и серебряных медалей, было что-то написано изящной кириллицей.

– Настоящая картофельная русская водка, – объяснил Вельников. – Произведена на экспорт, сто градусов. Семь лет томили в коньячных бочках. Высшие авторитеты в этой области подтвердили, что лучшей водки в мире нет.

– Спасибо, Борис, – сказал растроганный Джерри.

Он помнил о грязной подоплеке событий – но Вельников явно говорил искренне.

– Это тебе спасибо, Джерри. Честное слово, до сих пор не могу поверить, что ты пошел на такое ради меня. Ведь мы с тобой и друзьями не были.

– Я же не метил в руководители Проекта, мы оба это знаем, – сказал Джерри, не кривя душой.

– До вчерашнего дня я не понимал, в чем дело. Эти гады использовали нас друг против друга. – Вельников сделал небольшую паузу и заглянул Джерри в глаза. – А скажи мне, пожалуйста, ради чего ты уступил мне дорогу?

– Разве ты забыл про наш уговор?

– Как такое забудешь! И не сомневайся, я свое обещание выполню. Но все-таки…

– У тебя была своя цель, у меня – своя, – сказал Джерри. – И когда настало время все как следует взвесить, я понял, что не хочу отказываться от своей цели и рвать у тебя то, что мне не нужно. Если хочешь, это был трезвый тактический ход. Ты можешь мне нравиться или не нравиться, но когда я понял, что нас с тобой пытаются вымазать в дерьме… Надо понять, кто тебе враг, а кто – нет, верно?

– Нет ничего хуже, чем оставаться врагами, – сказал Вельников и потянулся к бутылке. – Откроем?

Джерри кивнул, Вельников раскупорил водку, и они глотнули забористого напитка из пластмассовых кофейных чашечек.

– Люди в ЕКА, которые подчиняются командам из Страсбурга, – сказал Вельников, – не простят тебе этого поступка. В открытую они ничего не сделают, а исподтишка гадить станут. Но ты должен знать, что те, кто подчиняется Москве, позаботятся о твоем будущем. Конечно, твоей дружбе с Корно пришел конец, но поверь мне – наши добрые отношения будут хорошей компенсацией.

Вельников не тратил слов впустую. Он назначил Джерри главным инженером по тяговым и маневровым установкам, а начальником отдела поставил Игоря Калитского, молодого и энергичного русского, который взял на себя всю бумажно-бюрократическую работу. Инженерными вопросами пусть занимается многоуважаемый Джерри Рид…

Чуть позже Борис намекнул ему, что после пробного полета отдел продолжит работу, пока весь фронт ГТН не вступит в действие. Затем Джерри предложат занять место Калитского. К тому времени ЕКА будет готово встать под начало русского директора, которым станет он, Вельников, а Джерри, само собой разумеется, будет его заместителем.

…Джерри допил кофе и, привычно оставив грязную чашку на столе, вышел из дома. Действительно ли он хочет стать начальником отдела, а потом – заместителем директора Агентства? Конечно, после всего происшедшего не стоит даже мечтать о кресле директора, но и место заместителя – недурное завершение карьеры.

Покуда он спускался по лестнице, на него вдруг, ни с того ни с сего, навалилась тоска. Подавленное состояние, прежде столь хорошо ему знакомое, в последнее время не мучило его. Неожиданно, впервые за последние годы, будущее представилось зияющей дырой, черной, пугающей, ничем не заполненной – и мысль, мелькающая у границы сознания: вернись, вернись, быстро!..

Он вышел на улицу, и в этот момент в просветах между тучами показалось солнце. Прохожие спешили по узким тротуарам в сторону моста Людовика и станции Сен-Мишель. Оставляя двойной пенистый след на воде, к Пор-де-Берси мчался речной трамвай на подводных крыльях. К тому времени, когда Джерри перешел на Левый берег, на Кэ-де-ла-Турнелль уже образовалась утренняя пробка. Гудели клаксоны, возмущались пешеходы, переругивались водители, на тротуарах перелаивались выведенные на утреннюю прогулку собаки. Джерри ощутил себя частичкой большого города, и тревоги о том, что будет после полета на Луну, враз рассеялись, показались никчемными. Вздорные отголоски мутного рассвета, который уже сменился ясным солнечным днем. В конце концов, сказал он себе, я столько раз слышал, что человек из космоса возвращается совершенно другим…

…Разумеется, поезд был переполнен, но до Северного вокзала, где Джерри пересаживался, было рукой подать. А там – по новой скоростной линии в Ле Бурже, прямо к административному корпусу ЕКА. Сначала Джерри не обращал внимания на толпу, в которой он очутился, на тесноту и давку. Скоро он будет бесконечно далеко от вони, толчеи, шума – вне власти земного тяготения, в пространстве, в котором холодно и чисто блещут вечные звезды.

"Тебе на роду написано быть космическим фанатом, – говаривал ему Роб. – Словно ты родом с Марса".

Вот оно, слово! Зажатый в вагоне в час пик, среди незнакомцев, он внезапно ощутил себя человеком с Марса. Его пронзило ощущение своей посторонности. Годы одинокой жизни без друзей. Маниакальная приверженность одной мечте. Чудовищный разрыв между собой, каким он хотел быть, и обыкновенными людьми – теми самыми, которые обступили его в вагоне, которые живут обыкновенной жизнью, любят, растят детей…

Его сотрясла внутренняя судорога. Он обратил себя в существо без личной жизни, вот в чем суть. Ничегошеньки своего. Политики отобрали у него сына, заставили отречься от дочери, сломали семейную жизнь. А остальное уничтожил он сам.

Да, сам! Разве Соня не предлагала ему дружбу в тот вечер, когда она вернула его к жизни, – к этой жизни, которая, как он чувствовал и понимал, безоглядно несется к блистательному завершению? И разве не он отверг протянутую ему руку? Зачем он повел себя так по-дурацки, почему избегает общения с ней? Чего ради он отказался от ее предложения отпраздновать где-нибудь в ресторанчике удачу своего предприятия? И что, в конце концов, мешает ему повидаться с ней теперь, когда ее красавчик получил повышение и навсегда укатил в Москву?

Но почему, с какой такой стати эти мысли накатили на него именно сейчас, в вагонной давке, по пути к работе, которая близка к завершению, а потом – потом все эти проблемы останутся здесь, внизу…

Чего он так мучительно испугался?

Но что прикажете делать человеку после того, как он прошел по водам?

Роб Пост об этом помалкивал.

Джерри придется дать ответ.

С той же неизбежностью, с какой камень, брошенный вверх, рано или поздно возвращается на землю.

Арт Коллинз: Но когда начнется эта свистопляска, господин вице-президент, надо ли об этом горевать? Разве не будет благом отделение Украины от Советского Союза? Американцев обрадует развал СССР, а вместе с ним, может быть, и Объединенной Европы. Если и другие угнетенные народы взбунтуются – нам это только на пользу.

«Ньюспик», ведущий Арт Коллинз

Вице-президент Вольфовиц: Я могу твердо сказать: нет!

Арт Коллинз: Почему? Благодаря этому Америка выйдет на новые международные рынки и снова станет экономической державой номер один.

Вице-президент Вольфовиц: Подобно всем американцам, вы, Арт, наслушались разглагольствований нашего тупоголового главнокомандующего, нашего Гарри Карсона. Для понимания извивов политики у него не хватает извилин в голове. Новые рынки? А как быть с миллиардами и миллиардами долларов, которые мы задолжали европейцам? Ясное дело, чтобы они встретили нас с распростертыми объятиями, надо пустить в ход пропаганду и разрушить экономические и политические структуры, которые они возводили в течение десятилетий!

Арт Коллинз: Президент Карсон полагает…

Вице-президент Вольфовиц: Гарри Карсон подонок.

Арт Коллинз: Не слишком ли крепко сказано?

Вице-президент Вольфовиц: Если он говорит как подонок, правит страной как подонок и окружает себя другими подонками, он скорее всего и есть подонок – даже если он не загонит нашу несчастную затраханную страну в очередную международную мясорубку, подобно величайшему подонку всех времен и народов.

 

ХХII

Директору парижского филиала "Красной Звезды" предстоял напряженный день.

Утром, как заведено, – планерка отдела экономической стратегии, на которой будет обсужден финансовый отчет перед отправкой его высшему начальству. Затем следует разобраться с задержкой поставок хрома в Лион. За ленчем предстоит торговля с президентом Бордоской ассоциации виноторговцев, которая назначила бессовестную цену, тогда как была информация, что вино этого года будет посредственным. На вторую половину дня намечены дела с крымскими апельсинами, сделка с фирмой "Рено" о покупке судна на подводных крыльях, о производстве сварочных горелок совместно с французами и англичанами – последнее дело не раз уже откладывалось из-за финансовых трудностей. И после всего этого – никчемная встреча с продюсером Совфильма, который почему-то воображает, что в обязанности директора входит протаскивание во французский прокат влетевшего в копеечку эпического фильма про испанское завоевание Мексики, фильма, снятого в Узбекистане на немецкие деньги с массовкой из татар и итальянцев.

Все это навалится потом. А пока Соня Ивановна Гагарина сидела в своем кабинете за чашкой кофе и размышляла о Джерри.

Она редко вспоминала своего бывшего мужа. С тех пор как она ловко устроила его назначение главным инженером, она как бы поставила точку в соглашении о разводе, сбросив груз долга перед ним и обретя свободу после долгих лет душевных терзаний.

Их развод был вызван сугубо практическими соображениями – по крайней мере, так она ему это преподнесла. Чистая формальность, фикция.

А на самом деле?

Фикцией был не развод. Их брак в течение долгих лет был фикцией.

С Джерри у нее не сложилось, но вот какой вопрос мучил ее: причиной или следствием разлада была ее связь с Ильей Пашиковым? Она сблизилась с обаятельным мужчиной, товарищем по работе, с которым у нее было гораздо больше общего, чем с помешавшемся на космосе мужем, – или же самым пошлым образом пыталась найти то, что перестала получать дома? Эта мысль наполняла ее отвращением к себе. И может быть, потому она убеждала себя, что любит Илью. Это позволяло ей по меньшей мере не чувствовать себя хладнокровной стервой. Я не могу жить без Ильи, говорила она самой себе; шантаж Лигацкого просто помог ей последовать естественному влечению…

А потом она вдруг обнаружила, что живет одна-одинешенька, слоняется по пустой квартире, в которой когда-то воспитывала детей. С Джерри последние годы было несладко, но, по крайней мере, в доме ее кто-то ждал…

Ее отношения с Ильей, которые долгое время сводились к случайным и как бы нечаянным встречам после работы, превратились – во всяком случае, так она считала – в нечто более серьезное. Илья, особенно поначалу, был идеальным другом. Три-четыре раза в неделю они ужинали вместе, на выходные уезжали в Лондон, в Рим, на юг Франции. В постели Илья был куда искусней, чем Джерри в лучшие его времена. И от разговоров с ним она никогда не уставала.

Но Илья оставался… Ильей.

Он был красавчиком, одевался с иголочки, к тому же моложе ее. Женщины так и висли на нем, а он не собирался отталкивать их. Он был карьерист и мечтал стать директором "Красной Звезды". Это значило, что рано или поздно он укатит в Москву, в башню "Красной Звезды". По этим причинам – впрочем, и по многим другим – Илья Пашиков не спешил жениться.

Оглядываясь назад, Соня удивлялась не тому, что ей не удалось превратить красавца-леопарда в домашнюю кошку, а тому, что шесть месяцев Илья сохранял ей верность – или хотя бы удачно притворялся. И только ее неумная настойчивость заставила его расставить точки над "и".

Как-то они отправились на выходные в Амстердам, где сняли двухкомнатный номер под самой крышей маленького отеля. Номер напоминал скорее квартирку: старинная, потемневшая от времени ореховая кровать, покрытая пестрым стеганым одеялом, ночные столики и массивный платяной шкаф, масса безделушек, на стене – картина, писанная маслом, – пейзаж с ветряной мельницей. В гостиной стояли кушетка и кресло, возле камина – стулья и стол, словно взятые из чьей-то бабушкиной кухни, за стеклянными створками буфета виднелся китайский фаянсовый сервиз, а на книжных полках теснились обтрепанные старинные тома.

Все выглядело так уютно, так по-домашнему, когда они сидели за кухонным столиком, потягивали можжевеловку и рассеянно глядели на канал и на тесный ряд домиков за ним – ни дать ни взять супружеская пара. Соне это напомнило первые дни их жизни с Джерри в квартире на острове Святого Людовика – вспомнилось не место, не муж, а тогдашнее чувство: у тебя есть свое гнездо, и ты в нем не одна – она так долго не испытавала этого чувства, что решила, будто оно навсегда исчезло из ее мира.

– Ты никогда не думал о том, чтобы связать свою жизнь с кем-нибудь? – обронила она, словно не отдавая себе отчета в собственных словах. – Ради спокойствия, ради уюта… Взять и жениться…

Илья застыл на середине глотка – с таким выражением, словно вдруг обнаружил, что ему налили в рюмку мочу. Он посмотрел на Соню, медленно покачал головой и выдавил из себя улыбку.

– Нет уж, бросьте, – сказал он подчеркнуто несерьезно. – Я же не муж, а катастрофа.

– Смотря кого выберешь, – возразила Соня. – Ты добрый, нежный, ты…

– Неисправимый бабник, что знаем мы оба, – перебил ее Илья. – Сверх того, я образцовый коммунист. От меня по способности, которая пока меня не подводит, и женщинам мира по потребностям, каковые неистощимы!

– Ах, Илья, ты совсем не такой легкомысленный, каким хочешь выглядеть!

– Именно такой, – возразил он. – Поверь мне, Соня, я только внешне такой хороший.

– Со мной ты был добр, понятлив, терпелив, всегда поддерживал в трудную минуту, как настоящий друг. Как принц из сказки.

Илья закатил глаза, пытаясь, как обычно, отшутиться.

– Сперва ты приписала мне разные супружеские добродетели, теперь я реакционер и царист ! – проговорил он с деланной веселостью. – Теперь упадешь на одно колено, протянешь мне розу и предложишь руку и сердце.

– Это плохо? – мягко спросила Соня.

Илья вдруг переменился, лицо его стало озабоченным, даже угрюмым.

– Оказывается, ты серьезно…

– Могу и серьезно, если позволишь, – со всей искренностью сказала Соня.

– Тогда слушай внимательно. Ты мой добрый товарищ, коллега, настоящий друг. У нас с тобой больше общего, чем тебе кажется. Ты – женщина, с которой я мог бы связать свою судьбу, но от которой мне надо бы бежать как от огня.

– Не понимаю…

– Отлично понимаешь! Ты карьеристка почище меня. Не будь ты одержима карьерой, ты не разошлась бы с Джерри Ридом. Если меня завтра перебросят в Москву и я попрошу тебя ехать со мной, разве ты откажешься от жизни в Париже? Разве плюнешь на карьеру, лишь бы не потерять меня?

Соня отвела глаза.

– Мы одного поля ягоды. – Илья погладил ее руку. – Потому и сошлись. И по той же причине брак между нами, даже не брак, а долгая серьезная связь была бы несчастьем для нас обоих. Рано или поздно пришлось бы расстаться; хорошо еще, если мирно.

– Ох, Илья… – горестно протянула Соня.

– Ох, Сонечка!.. – вскричал Илья, видимым усилием воли обретая душевное равновесие. – Глупо печалиться! Мы прекрасные друзья и прекрасные любовники. Нет ничего грустного в том, чтобы делить постель с близким другом. Многие люди и этого лишены. Не унывай, дорогая, мы просто двое пьяных славян, и надо забыть этот идиотский разговор, пусть все будет по-старому.

Он сгреб ее в охапку, отнес в спальню и постарался делом подтвердить свои слова, но после этого вечера их отношения изменились. Илья по-прежнему приглашал ее ужинать, но не чаще двух раз в неделю. Они оставались любовниками, но Илья стал появляться на людях с другими женщинами. И исчезать на выходные.

Мало-помалу их отношения стали такими же, какими были в те времена, когда она еще жила с Джерри. В конце концов она научилась приходить с ним на приемы и сухими глазами провожать его, когда он уходил с другой женщиной.

Остались одни черепки, но внешне жизнь казалась устойчивой. Пусть я и не счастлива, уговаривала она себя, зато вполне довольна жизнью. Есть желанная работа, есть под рукой друг и любовник; время от времени ее навещала Франя, в которой Соня узнавала себя в юные годы.

Закончив летную школу, Франя поступила работать в Аэрофлот пилотом "Конкордски" и летала на международных линиях. У нее был друг в Москве, с которым они вместе снимали квартиру на Арбате, тоже аэрофлотовский пилот по имени Иван Ерцин.

"Конкордски" попадает в любую точку планеты за полтора часа. Его пилоты четыре дня в неделю совершали по два-три рейса в сутки, а остальные дни отдыхали в Москве – или где-нибудь на другом конце планеты. Поскольку и Франя и Иван мотались с континента на континент, в Москве они оказывались одновременно крайне редко, и предполагать у них нечто вроде супружеской верности было бы наивно.

В общем, верность друг другу они хранили только в Москве, а в других точках планеты жили каждый сам по себе. Дочка вела такой же беззаботный образ жизни, как ее мать, когда много лет назад она была частью "Красной Угрозы", в свободные дни кутила по всей Европе и в то же время имела надежную работу и твердо стояла на ногах.

Когда Франя ненадолго наезжала в Париж, они болтали скорее как подружки, чем как мать и дочь. Франя рассказывала о своих приключениях, а Соня, в свою очередь, – о любовных подвигах в добрые старые времена. Франя время от времени говорила об Иване, а Соня сочинила приукрашенную версию своих отношений с Ильей Пашиковым.

Они не говорили о грустных семейных делах, но после каждой встречи с Франей Соню неизменно мучили мысли о Джерри; его призрак появлялся в квартире на авеню Трюден.

В то время Соня и начала следить за карьерой Джерри. Его отказ от американского гражданства в пользу общеевропейского был для нее сюрпризом. Тот Джерри, которого она знала, не был способен на такие шаги. Двадцать лет он упорно не желал связываться с политикой и оставался лояльным по отношению к стране, которая предала его. А когда Корно назначил Джерри своим заместителем, она была и вовсе огорошена. Джерри в административном кресле? Нелепость… Неужели развод изменил его характер?

Но потом до нее дошли слухи о том, как Корно использует Джерри, и все оказалось просто до омерзения. Борис Вельников подкапывался под руководителя Проекта, и тот прикрылся Джерри как щитом. Это был умный бюрократический ход и в то же время отвратительный акт личной мести. Как бы Соня ни расценивала этот шаг, она невольно восхищалась ловкостью, с которой он был проделан. Однако ей было противно, что ее старого друга используют как пешку. А что будет, когда Вельников переместится выше в табели о рангах? Он пробьется – если Москва сможет нажать.

На сорок процентов ГТН субсидировала Москва, но на Союз приходилось только двадцать семь процентов от суммы заказов. И "медведи" и националисты использовали это обстоятельство как дубинку против президента Горченко. Люди Горченко тоже на него нажимали, но контракты были уже подписаны, а после драки кулаками не машут. Горченко нужно было хоть как-то уходить от скандалов, но сейчас он мог только одно – проводить чисто символические перемещения кадров.

Соня знала, что Эмиль Лурад скоро перейдет наверх, и тогда перемещения и наступят. Но пропихнуть Вельникова в директора ЕКА не удастся: место уготовано для Патриса Корно. Зато освободится пост руководителя проекта ГТН, по логике вещей подходящий для Вельникова. Москва будет настаивать, упирая на то, что дискриминируют русских. Если это не пройдет, "медведи" потребуют, чтобы Советы прекратили финансирование Проекта. Общественное мнение окажется на их стороне, и еврорусским, и позиции СССР в Европе будет нанесен ощутимый удар.

Следовательно, Москва горой станет за Вельникова. Начнется грязная свалка, и в ней Джерри очередной раз затопчут. Если Москва проиграет, может лопнуть весь Проект. Если Москва победит и Вельников возглавит Проект, то первым делом он сведет счеты с Джерри.

Соня наблюдала за событиями с ужасным чувством безнадежности. Казалось, ничего нельзя поделать, – но вдруг Илья сообщил, что в московских кругах поговаривают, будто Эмиля Лурада назначают министром технического развития Объединенной Европы. Началось… Если она намерена что-то предпринять, ей следует поторопиться.

– Мы должны оградить Джерри, – сказала она Илье. – Вся его жизнь теперь в работе, другого не осталось.

Илья передернул плечами.

– Я понимаю твои чувства, но, поверь мне, у нас хватит нервотрепки с назначением Вельникова. Французы будут драться насмерть.

– Они сумеют заблокировать Вельникова?

– Так они думают, во всяком случае. Однако они не понимают, что творится в Союзе, не принимают этого всерьез. В политическом смысле Горченко ставит на кон больше, чем Западная Европа. Обратной дороги ему нет, даже если драка развалит Проект. Европейцы могут отступить, они это поймут, но, боюсь, уже будет поздно.

– А нам что – сидеть сложа руки?

Илья сморщился.

– Есть выход. Уговори Джерри помириться с Вельниковым.

– Джерри не захочет разговаривать со мной. Кроме того, он ненавидит Вельникова, а тот отвечает ему взаимностью.

Илья пробормотал нечто невнятное. Вдруг в его глазах блеснул огонь, и на губах заиграла его хорошо поставленная улыбочка:

– А может быть, наоборот – убедить Вельникова в том, что в его интересах помириться с Джерри Ридом?

– Что?

– Корно прислушивается к советам Джерри. Более того, Джерри – что-то вроде ходячего символа интернационализма – европеизированный американец… Я могу переговорить с Вельниковым. Скажу, что ты сохранила влияние на Джерри. И что благодаря этому "Красная Звезда" может гарантировать благонадежность Рида. И еще намекну, что поддержка такого человека может весьма поспособствовать нашим целям. Пожалуй, дам понять, что это мнение сверху.

– Но Джерри палец о палец не ударит, чтобы помочь Вельникову!

– Ударит, если Вельников предложит ему сделку на хороших условиях… Например, место главного инженера Проекта, если Вельников станет руководителем.

– И ты сделаешь это ради меня, Илья? – спросила растроганная Соня. – Или ради Джерри?

– Разве я в какой-то степени не ответствен за его злоключения? – Бюрократическая улыбочка вернулась на его лицо. – А когда в Москве узнают, что я расшибался в лепешку, продвигая Вельникова, в мою характеристику впишется еще одна строка.

Илья переговорил с Борисом Вельниковым, и тот согласился на беседу с Джерри. Встреча в ресторане с глазу на глаз завершилась успешно, о чем он и доложил Илье. У Сони впервые за долгие годы отлегло от сердца.

Она наконец избавилась от долга чести. Более счастливую развязку трудно было придумать. Теперь она могла умыть руки и считать, что бывший муж вычеркнут из ее жизни навсегда.

Так она думала, пока Джерри ей не позвонил. Господи, ну и вид был у него: постаревший, замотанный, какой-то прибитый. После стольких месяцев разлуки он не спросил, как она себя чувствует.

Она улыбалась про себя, когда он говорил о встрече с Вельниковым. Но когда он сказал, что Корно собирается именно его – его! – предложить в руководители Проекте, у нее перехватило дыхание. Она была потрясена – как низко можно пасть; вот что готовил Джерри его так называемый друг…

Вправе ли она рассказать Джерри все? Видимо, нет. Он не должен знать о действиях Ильи. Надо как-то втолковать ему, что Корно нельзя верить.

И вдруг ее осенило; тогда она и сказала: "Пусть Корно предложит тебя в руководители Проекта".

Дело выгорело. Когда Джерри назначили главным инженером по тяговым и маневровым установкам, Соня сочла, что сделала для него все возможное. Ведь это он подточил фундамент их семейной жизни своей детской одержимостью – полететь в космос. Она дважды помогла ему, и теперь они квиты, ей не в чем себя винить. Все кончено. На прошлом поставлен крест…

…Соня вздохнула, допила кофе. Половина одиннадцатого – пора начинать планерку.

…Но она-то сама получила то, о чем мечтала? Получила или нет? Когда Илью перевели с повышением в Москву и он стал помощником вице-президента "Красной Звезды" – отчасти в награду за его роль в деле Вельникова, – Соня заняла его кресло в парижском филиале. В последнее время от их романтических отношений не осталось и следа, хотя они по-прежнему понимали друг друга с полуслова.

И вот, полюбуйтесь, – глава парижского филиала "Красной Звезды", чиновница средних лет в зените карьеры. Вся в работе. Ее навещает дочь. Денег куры не клюют. Вкушает прелести западной жизни – и ни облачка на горизонте. Она добилась всего, о чем могла мечтать девчушка из Ленино, – и даже более того.

Ну и что?

После того как Илья уехал, она, не выдержав искушения, разведала кое-что об успехах Джерри. Маленькая слабость, любопытство, чем-то надо занять свободное время – так оправдывалась она перед собой.

…Довольно, директору парижского филиала "Красной Звезды" нельзя тратить время попусту. Встать, сосредоточиться – и за дело.

Но с самого утра она не могла выбросить из головы, что сегодня у Джерри Рида особенный день. Сегодня последние испытания ракетных двигателей и, стало быть, начало отсчета времени. Через две недели "Конкордски" унесет его в космос, которому всегда и безраздельно принадлежала его душа.

Соня еще раз вздохнула. Ей-же-ей, пора приступать к работе!

Но со дна сознания поднималось: не будет, никогда не будет у тебя в жизни такого дня, как у Джерри сегодня. Никогда не испытает она того упоения, которое он почувствует на борту "Конкордски". Никогда ей не пережить мечту наяву.

Если глядеть со стороны, у нее и у Джерри жизнь сложилась похоже: оба остались в одиночестве, оба с головой ушли в работу. Но сегодня она понимала, что Джерри богаче ее. Казалось бы, она – администратор по призванию, добилась чертовски многого, и, на объективный взгляд, вся ее жизнь – успех. А он – конструктор, которому никогда не давали работать в полную силу и раз от разу умыкали плоды тяжких трудов; с тех же позиций глядя, его жизнь – трагическое поражение.

Но с иных, менее практичных, более возвышенных позиций жизнь Джерри представлялась наполненной высоким смыслом. Человек идеи, преодолевший после многолетнего хождения по мукам все мыслимые и немыслимые преграды – с помощью бросившей его женщины, с помощью мужчины, наставившего ему рога, с помощью страны, которую он на дух не выносил, – он так сумел выразить себя, так реализовал свои возможности, как чиновнику и присниться не может.

Наконец-то Соня призналась себе: она завидует Джерри, его идиотской мечте.

Должно быть, завидовала всегда.

Украинский Рейган

«Сумасшедшая Москва»

Как ни парадоксально, именно вице-президент Натан Вольфовиц, своего рода "американский Горбачев" уничижительно назвал Вадима Кронько "украинским Рональдом Рейганом". Хотя Рейган был заурядным актером, а Кронько – бывшая звезда советского телеэкрана, обоих продвигали профессиональные политики – по той причине, что они умеют подать себя с экрана: на Рейгана поставила компания "Дженерал электрик", на Кронько – украинские националисты.

Справедливости ради надо сказать, что Кронько никогда не опускался до того, чтобы появляться на экране рядом с ученым шимпанзе, однако в его работе "Сегодня на Украине" так блистательно перемешались националистические рассуждения, заклинания лжецелителей, фольклор и проповеди украинских католических священников, что во многих отношениях он мог бы переобезьянничать и самого г-на Рейгана.

Можно не сомневаться в том, что американские сценаристы, ведущие предвыборную кампанию Кронько, применяют ту же ложь, которая в свое время сработала в предвыборном марафоне "американского Кронько".

До сих пор все шло без сучка без задоринки – впрочем, Джерри и не ожидал никаких подвохов. Все системы проверены и перепроверены, все неполадки устранены, так что заключительное стендовое испытание было, в сущности, формальностью. А потом – с Богом, в космос, где предстоит собрать весь аппарат.

Вспомогательные реактивные двигатели, которые надлежало испытать в последний раз, размещались на стендах вблизи ангаров Европейского космического агентства.

Крупнее прочих были четыре векторных двигателя; они могли менять траекторию "Гранд Тур Наветт" даже при работающих основных двигателях. В космосе их закрепят крестом между корпусом и основными двигателями и подсоединят к главному топливному баку. Работая синхронно, они способны выполнять самые разные задачи: от ювелирной корректировки курса до молниеносного разворота аппарата. Их испытывали на той же площадке, что и основные, – это был первый и самый волнующий прогон. Джерри и его бригада спустились в бункер; испытательный стенд с двигателями был вынесен наружу, на безопасное расстояние.

На ГТН двигатели будут управляться компьютером, оперативные команды поступят с клавиатуры. Но Джерри позаботился и о рукоятке управления, воздействующей, разумеется, тоже на компьютер. Это вызвало яростные возражения, но будущие пилоты ГТН и опытные летчики на тысячу процентов были "за". Пилоты привыкли работать рукоятью, "джойстиком".

И вот Джерри не отказал себе в удовольствии поработать рукояткой. Она двигалась в четырех направлениях и на каждом приводила в действие один из двигателей; поворачивалась рукоять – поворачивалось и сопло.

Какой-то шутник притащил в бункер магнитофон и врубил увертюру к "Вильгельму Теллю". Джерри стал работать под музыку – играть на "ракетном органе". Он старался держать ритм, регулировал громкость, добавляя и убирая тягу, имитировал удары барабана – шел ракетный китч, ребята, космическая; пляска, и технари орали и аплодировали. Потом управление передали компьютеру. Джерри опасался, что в какой-то момент фальшивой ноты не избежать, но установки работали безукоризненно, ни на йоту не отклонившись от программы.

Затем начались менее интересные работы. Проверялись движки-стабилизаторы, ориентирующие ГТН при отключенных маневровых двигателях. Дюжины этих малюток закрепят поясами вокруг космического аппарата; теперь же их гоняли группами по шесть штук, что заняло остаток утра.

После ленча на скорую руку – всем не терпелось продолжить работу – Джерри отправился в ангар, где на испытательной платформе были смонтированы четыре дюжины корректирующих двигателей. Это была система для маневра в непосредственной близости от космоградов, космических станций, "Конкордски", лунных челноков и марсианских экскурсионных аппаратов. На "Гранд Тур Наветт" движки закрепят на шарнирах вокруг корпуса – по бокам в хвостовой части и вблизи кабины пилотов.

Чтобы испытывать эти слабосильные ракеты, особые меры безопасности не требовались, достаточно было стальной стенки с иллюминаторами. Когда Джерри, сидя за контрольным пультом, начал прогонку, языки пламени были едва заметны, а шум не мешал разговаривать. Первые семнадцать проверок показали полную норму.

Но восемнадцатый двигатель не сработал.

Альбрехт, бригадир испытателей, выругался.

Джерри вернул выключатель в нулевую позицию. Нажал еще раз. Никакого эффекта.

Альбрехт без особой уверенности предположил:

– Потеряна коммутация между панелью и стендом.

От пульта к испытательному стенду тянулись сотни спутанных проводов. С досадой Джерри воскликнул:

– На это весь день угрохаем!

– Может быть, выключатель? – с надеждой предположил Альбрехт.

– Замените, – фыркнул Джерри и двадцать минут, покуда техники заменяли заподозренный в неисправности выключатель, слонялся без дела.

Но двигатель опять не сработал.

– Ну и дерьмо! – негодовал Джерри.

– Надеюсь, это не движок… – уныло произнес Альбрехт. – Что будем делать?

Джерри об этом уже подумал. Если они начнут возиться с проводкой, испытания возобновятся в лучшем случае через несколько часов, а может быть, и завтра. Если двигатель бракованный, то… нет, об этом лучше не думать.

– Сперва проверим остальные движки, а потом будем паниковать, – объявил он.

– Правильно, – согласился Альбрехт, и они проверили остальные шесть двигателей. Как в аптеке.

– А теперь? – спросил Альбрехт.

– Глянем на движок, – вздохнул Джерри. – Если дело в нем, мы обосрались, но обрыв проводки искать намного дольше. Поэтому убедимся, что не случилось худшее.

– По-моему, вы правы, – с убитым видом сказал Альбрехт и приказал персоналу: – Отключите панель управления. Нам не нужны случайности, когда мы будем возле двигателя.

Он и Джерри вышли из-за защитной перегородки и двинулись к стенду. Около злосчастного номера восемнадцать оба остановились.

– С чего начнем?

– Снимем обтекатель, проверим подачу топлива и окислителя, – сказал Джерри.

Альбрехт кивнул, вытащил из кармана гаечный ключ и аккуратно отвинтил крышку обтекателя, обнажив внутренности маленького изящного двигателя. Он передал овальную металлическую крышку Джерри, а сам склонился над утробой мотора.

– Что там? – Джерри наклонился над двигателем, держа крышку на вытянутой руке.

– Говно дело! – вскрикнул Альбрехт и шарахнулся в сторону, оттолкнув Джерри. – Утечка водорода! Сматываемся!

Джерри взмахнул руками, пытаясь поймать равновесие, крышка выскочила у него из руки и, крутясь, стала падать…

…со стуком упала внутрь движка…

…свистящий взрыв…

…удар по голове…

Пропаганда атакует

«Сумасшедшая Москва»

Мы имели возможность посмотреть через американский спутник часовое выступление Вадима Кронько. Он разразился очередной демагогической речью, которую, похоже, несколько раз переписывали в Вашингтоне и Голливуде. Он доказывал, что русские – некультурные варвары и извращенцы, которые регулярно едят на завтрак украинских детей, и много иного в том же роде – от сталинского геноцида против украинских кулаков до намеков на то, что Екатерина Великая предпочитала в постели украинцев.

Украинский Распутин разыграл великолепное шоу. Опрос общественного мнения, проведенный на следующее утро, показал, что Кронько значительно укрепил свое лидерство – его популярность поднялась до 65%. Через американский спутник передача транслировалась на Москву и Ленинград, где, естественно, украинскому освободительному фронту нет надобности бороться за голоса, но нужно спровоцировать русских на беспорядки. Они действительно последовали. Застрельщиками стали хулиганы-сталинисты и многие русские националисты. Разумеется, американские пролазы-репортеры оказались тут как тут, и теперь по украинскому телевидению крутят минутные ролики, запечатлевшие, как сталинисты бьют окна ресторанов и колошматят тех, кто показался им украинцами.

Следующий шаг абсолютно ясен. Очередное выступление Кронько будет еще более взвинченным, американцы, без сомнения, покажут его всей России, будут новые беспорядки, которые снова используют для агитации за Кронько.

Американские специалисты по манипулированию общественным сознанием используют московских "медведей" как Голливуд – актеров. Не надо строить иллюзии. Эти типы могут продать украинцам такой жалкий товар, как Вадим Кронько.

Сумели же они навязать американцам Гарри Бертона Карсона!

Когда в "Красную Звезду" позвонили из ЕКА, Соня была на встрече с представителями "Рено", и ее не рискнули беспокоить. Лишь после звонка самого Вельникова секретарь нарушил ход встречи. Из ЕКА сообщили, что машина с полицейским эскортом уже послана за ней, но наступил час пик, и даже в сопровождении мотоциклистов им потребуется час, чтобы добраться до нее.

Вельников подробностей не знал, сказал только, что произошел несчастный случай, то ли водород взорвался, то ли еще что-то. Джерри жив, но тяжело ранен, поврежден мозг. На вертолете его доставили в больницу аэропорта, где, как заверил Вельников, работают самые опытные нейрохирурги.

Вельников ждал ее в больничном вестибюле. Рядом с ним стояла седовласая женщина в зеленом халате. Он представил ее как Элен Кордрей, заведующую отделением нейрохирургии.

– Как он? Что случилось? – спрашивала Соня, пока они поднимались по лестнице.

– Состояние вашего мужа стабилизировалось, госпожа Рид, – сказала доктор Кордрей. – Его жизнь вне опасности.

– Авария на испытательном стенде, – сказал Вельников. – Утечка водорода, небольшой взрыв.

– Маленький металлический осколок проник в кору головного мозга, но мы сумели его быстро удалить и локализовать поврежденный участок. Однако травма серьезна, и грозит потеря функций…

Они подошли к лифту, створки раздвинулись, доктор Кордрей пригласила их в кабину и нажала кнопку третьего этажа.

– В своем кабинете я объясню вам подробнее…

– Я хочу его видеть, – сказала Соня. – Немедленно.

Врач посмотрела на Вельникова и покачала головой.

– Это мой муж, – вспылила Соня, – и спрашивать надо у меня!

– Хорошо, мадам Рид, если вы настаиваете, – без раздражения сказала Элен Кордрей и нажала кнопку пятого этажа.

Они быстрым шагом прошли по зеленому коридору, пахнущему дезинфекцией и синтетической сиренью, миновали несколько широких застекленных дверей, через которые Соня видела больных – они лежали под капельницами, от них тянулись провода к приборам, компьютерам и прочим спасающим жизнь устройствам.

– Ваш муж находится в стерильной камере, внутрь заходить нельзя, – пояснила доктор Кордрей, когда они остановились у одной из дверей.

– Ужасно! – прошептала Соня, взглянув сквозь стекло. Комната была заставлена множеством аппаратов. В изножье кровати сидела медсестра; она следила за экранами мониторов. Джерри лежал на постели с забинтованной головой. Обе его руки были под капельницами, к бинтам на темени тянулась трубка, к затылку – кабели от большого компьютера. Вся грудь была обклеена электродами, от которых к громоздким устройствам бежали провода. Прозрачная кислородная маска прикрывала рот и нос.

– Участки мозга, отвечающие за дыхание и сокращения сердца, разрушены, – тихо сказала врач. – Компьютеры воспроизводят утраченные функции. Центры высшей нервной деятельности не повреждены, и мы смеем надеяться, что моторика, экскреторные и сексуальные функции не пострадали. Если не случится непредвиденного, он должен полностью поправиться.

– Полностью? – переспросила Соня недоверчиво.

– То, что потеряно, потеряно безвозвратно. Его легкие и сердце нуждаются в помощи компьютера.

– И в таком состоянии он проведет остаток жизни? – Соня плакала. – Это вы называете полным выздоровлением!

– Госпожа Рид, это временно, пожалуйста, возьмите себя в руки, рядом другие больные…

– Оборудование уже отправлено из Звездного городка, – сказал Вельников. – Причем более совершенное, чем это.

– Из Звездного?.. – пробормотала Соня.

– Вы сами захотели это увидеть, – сказала успокоительно доктор Кордрей. – Уверяю вас, положение не столь безнадежно, как может показаться. Прошу в мой кабинет, побеседуем спокойно.

Соня позволила увести себя к лифту. Они прошли в небольшой кабинет на третьем этаже и сели на твердые металлические стулья.

– Русские везут новое оборудование, – начала доктор Кордрей.

– Это экспериментальные аппараты для длительных космических путешествий, – подхватил Вельников. – Суть идеи в том, чтобы замедлить дыхание и сердечный ритм, привести человека в состояние анабиоза, наподобие зимней спячки животных. Программу переделают для поддержания нормальных функций….

– С вашего позволения, мы вживим в мозг вашего мужа постоянные электроды и зашьем надрезы. Советский аппарат не требует прямого контакта с электродами, он посылает электромагнитные импульсы через кожу. Это исключает опасность инфекции.

– И поскольку предназначался для космонавтов, он очень компактен и может работать на батарейках, двенадцать вольт.

– Ваш муж сохранит неплохую подвижность.

– Подвижность? – повторила Соня, тупо глядя куда-то между доктором и Вельниковым. – Компактный аппарат?

– Всего одиннадцать килограммов вместе с батареей, – уточнил Вельников. – Размером с переносной телевизор, для удобства можно поставить на тележку. Если сделать длинный соединительный кабель, Джерри сможет передвигаться по квартире, не возя за собой установку.

– Чудовищно, – сказала Соня. – А нет иного выхода? Нельзя пересадить часть мозга?

Доктор Кордрей покачала головой.

– Американцы пытаются сделать что-то в этом роде, – сказала она, – но им понадобится не меньше пяти лет, а за это время…

Вельников прожег ее взглядом, но было уже поздно.

– Что – за это время? – вскинулась Соня.

Элен Кордрей отвела взгляд.

– Говорите! – настаивала Соня. – Я имею право знать!

– К несчастью, советская установка управляет мозгом не совсем точно. Затем будут нарушения обменных процессов, а медикаментами их можно регулировать лишь отчасти. Неизбежны повреждения сосудов и микроинсульты, возможен паралич, вялотекущая эмфизема…

– Вот оно что… – прошептала Соня. – Как долго?..

– Два, возможно, три года. Будем надеяться, что за это время медицина…

– Два-три года… два-три года медленного мучительного угасания…

– Как ни прискорбно, госпожа Рид, это единственное, что можно предложить. Год назад ничего подобного не было.

Она вынула из стола какие-то бланки и передала их Соне вместе с ручкой.

– Что это?

– Разрешение. То, что мы намерены предпринять, квалифицируется как чрезвычайные усилия по поддержанию жизни. Чтобы вживить электроды, нам нужно разрешение ближайшего родственника. А кроме того, нужно разрешение искусственно поддерживать жизнь пациента более девяноста шести часов.

– Значит, если я откажусь поставить подпись, вы отключите ток и дадите ему умереть?

– Это закон. Вы его жена, то есть ближайшая родственница.

– Бывшая жена…

– Вот как… – Доктор Кордрей покосилась на Вельникова и нахмурилась. – Двусмысленное положение… Кто еще может подписать бумаги без промедления? Сын, дочь?

– Сын в Америке. Дочь работает пилотом Аэрофлота, и я понятия не имею, в какой части света она сейчас.

Элен Кордрей пожала плечами.

– Это создаст трудности с оформлением, – произнесла она задумчиво, постукивая пальцем по столу. Потом выпрямилась и сказала отчаянно: – А, пропади оно пропадом! Ставьте свою подпись, там разберемся. Не могу позволить человеку умереть из-за пустой формальности.

– Да, но захочу ли я подписать… – пробормотала Соня.

– Госпожа Рид, иного выхода нет.

– Есть, доктор…

– Вы хотите сказать…

Да, именно это Соня хотела сказать. Никогда уже Джери не взлетит в космос. Он и работать-то вряд ли сможет. Недолгий остаток жизни он будет привязан к одиннадцатикилограммовой машине. Он будет медленно умирать, а не жить, и некому будет о нем позаботиться. Не милосердней ли не дать ему проснуться?

Волна презрения к себе окатила ее при этой мысли. Вот оно что, Сонечка! Некому, кроме тебя. Это тебе предстоит ходить за ним, наблюдать, как он медленно сползает в могилу, выслушивать его стенания, сносить капризы и горестные сетования – месяц за месяцем… Двадцать долгих лет ты прожила с этим человеком. На твоих глазах он раз за разом отрекался от всего ради одной-единственной цели, и, когда он подошел к ней вплотную, ты его предала. Развелась с ним. Разбила его сердце.

А теперь ты боишься потратить на него два года и хочешь, чтобы он умер?

Нет, Соня, так легко тебе не отделаться. Если ты не подпишешь эти бумажки, если не сделаешь того, что только ты и можешь для него сделать, это будет называться иначе. Не "позволила умереть", а убила. Будто собственной рукой отключила энергию.

Соня взялась за ручку.

– Ничего я не намереваюсь, – сказала она. – Будем делать то немногое, что мы можем.

Заморожен мозг Тессы Тинкер!

«Нэшнл инкуайрер»

Близкий (ближе не бывает) знакомый голливудской секс-звезды Тессы Тинкер, которая на прошлой неделе скончалась от травм, полученных при столкновении ее "мерседеса" с мусоровозом на Беверли Хиллз, только что сообщил – исключительно нашей газете, – что мозг Тессы взят на сохранение странным похоронным бюро в чокнутой Северной Калифорнии. Способ хранения мозга позаимствован у военных, из какой-то их секретной разработки, В один прекрасный день законсервированный мозг можно будет оживить, пересадить в новое тело, выращенное в соответствии с генетическим кодом покойной, и она снимется еще в тридцати трех кинофильмах, приводящих мужчин в трепет.

Если ее фильмы после оживления будут похожи на прежние, то никакие повреждения мозга на них не скажутся. Главное, чтобы ее тело было аккуратно восстановлено – путем клонирования клеток, силиконовых имплантаций, чего угодно.

Ждите: в ближайшие двести лет на экраны возвратится Зомби-Секс-Королева!

Кронько зарывается, – говорит президент Горченко. Президент Константин Семенович Горченко еще раз подтвердил, что считает отделение Украины от Советского Союза неконституционным. Он сказал это после того, как кандидат на пост президента Украинской ССР от Украинского освободительного фронта Вадим Кронько объявил, что его избрание равносильно референдуму о независимости Украины.

«Правда»

"Нет советского закона, который запрещал бы американским агентам навязывать украинскому народу Кронько, – сказал президент. – Но не существует и такого закона, по которому избрание можно приравнять к референдуму. У нас есть достаточно законных путей помешать открытому неповиновению – вплоть до передачи украинской национальной милиции под командование Красной Армии", – предупредил президент украинских реваншистов.

 

XXIII

Тупая пульсирующая боль, зуд, ощущение, будто на него навалилась огромная тяжесть – вот первое, что он почувствовал, вынырнув из небытия. Мало-помалу боль сосредоточилась в затылке. Зудело в пересохшем горле. И к нему вернулось наконец ощущение веса собственного тела, распростертого на кровати. Перед сознанием поплыли картинки: ваза с мороженым, политым шоколадным сиропом; гостиная в квартире на авеню Трюден; некто в старинном массивном скафандре очень медленно шагает по серой поверхности Луны; белый-пребелый след инверсии уходящего ввысь "Конкордски"; ракетные двигатели скачут в такт музыке; час пик в вагоне электрички; его собственные пальцы на рукоятке управления, Альбрехт, протягивающий ему крышку обтекателя, стремительное приближение пола, свист взрыва, темнота, темнота…

С трудом он поднял веки и зажмурился от нестерпимого света. Поморгал, каждый раз пропуская под веки узенькую полосу света, открыл глаза.

Он лежал в небольшой комнате с белыми стенами. От света на глазах выступили слезы, он хотел смахнуть их, но что-то мешало шевельнуть руками. Он скосил глаза и увидел, что кисти привязаны к раме кровати, у локтевых сгибов торчат иглы капельниц, а на заголенной груди укреплены электроды.

Стало быть, больница. Чертова уйма электроники вокруг кровати. Он пошевелил ступнями. В порядке. Усиленно замигал, чтобы избавиться от пелены, которая мешала ему осмотреться.

В изножье кровати сидели двое. В зеленых халатах. Женщины. Одна смотрела на что-то, чего он не видел за электронными ящиками. Другая читала газету.

Та, что с газетой, была, несомненно…

– Соня? – не то спросил, не то позвал он чуть слышно. Голос не желал ему подчиняться.

Женщина вздрогнула, уронила газету и шагнула к изголовью.

– Джерри! Очнулся! – вскрикнула она.

Конечно, Соня. Бледная, осунувшаяся – улыбается…

– Похоже, что так, – с трудом выговорил Джерри. Слова словно застревали в горле; он словно боролся с собственным дыханием.

– Я позову доктора Кордрей, – сказала вторая женщина. – Вам надо побыть наедине… хоть немного.

– Соня… Со мной что-то странное…

– Произошла авария, и тебе здорово досталось, – сказала она. Глаза ее были полны слез. Она молчала, не зная, как продолжать, потом наклонилась и чмокнула Джерри в щеку. – Но я здесь, я позабочусь о тебе. Все будет хорошо.

– Позаботишься обо мне?

– Тебя выпишут через несколько дней, и я заберу тебя домой.

– Куда?

– Домой, на авеню Трюден. Ты помнишь, Джерри?

– Но мы… но мы…

Соня тыльной стороной ладони вытерла слезы.

– Кто-то должен заботиться о тебе, пока… пока ты не выздоровеешь, – сказала она. – А кто это сделает лучше меня? Или ты хочешь лежать в больничной палате?

– Но мы с тобой… столько лет…

Соня приложила палец к его губам.

– Не сейчас, ладно? – сказала она ласково. – У нас будет полным-полно времени.

Сознание Джерри прояснилось еще не до конца, но и без того он понял, что произошло нечто страшное, иначе Соня не стояла бы у его кровати, заплаканная, не целовала бы его, не обещала забрать домой и ухаживать за ним – после всего, что произошло.

– Что со мной случилось, Соня? – спросил он. – Что именно?

– Осколок ударил тебя в голову, при взрыве, – сказала Соня. – И… и…

Она не могла договорить до конца. Он догадался сам.

– Поврежден мозг?

Соня встретилась с ним глазами и кивнула.

Джерри судорожно сжал пальцы правой руки, потом левой. Подвигал ступнями. Попробовал, действуют ли руки, хотя кисти были привязаны. Согнул ноги под одеялом. Ни зрение, ни слух не подсказывали ему, в чем несчастье. В голове окончательно прояснилось. Он обонял острый больничный запах, и слабый запах озона, плывущий от аппаратов, окружавших его постель, и жасминовые духи Сони.

– Похоже, у меня все цело… – пробормотал он.

– Да, Джерри, все цело.

– Но в таком случае…

На пороге появилась сиделка вместе с седовласой женщиной в зеленом халате.

– Джерри, это доктор Кордрей, – сказала Соня. – Она объяснит тебе лучше, чем я.

Соня искоса посмотрела на Элен Кордрей, словно напоминая об их уговоре: не говорить Джерри всей правды. Было бы слишком жестоко сказать ему, что у него впереди два-три года медленного угасания и смерть. Нельзя лишить его надежды – на этом настаивала Соня после операции.

– Я не привыкла лгать своим пациентам, – возражала доктор Кордрей.

– И не надо лгать, доктор. Расскажите ему о травме со всеми подробностями. Опишите устройство, которое поддерживает его жизнь, – поверьте, он этим заинтересуется, он в таких вещах разбирается хорошо. Вы не говорите только о том, что его ожидает. И это не будет ложью, потому что ничего нельзя сказать наверняка. За два года многое может произойти в науке. Вы сами говорили, что еще год назад не смогли бы его спасти.

– Но при его технических знаниях…

– Ах, доктор, он же мечтатель. Он напичкан научной фантастикой. Он только что построил космический аппарат, который спроектировал пятнадцать лет назад. Настоящее и будущее в его сознании сцеплены невероятным образом – до сих пор не понимаю как. Вам достаточно сказать, что он может выздороветь, а остальное Джерри Рид дофантазирует самостоятельно.

Доктор Кордрей колебалась.

– Хорошо, мадам Рид, я попытаюсь, – сказала она наконец. Потом заглянула Соне в глаза. – Разведены вы или нет, но вы любите этого человека. Я не ошибаюсь?

Соня промолчала.

–… Добрый день, господин Рид, как самочувствие? – спросила Элен Кордрей.

– Все нормально, по-моему, – ответил Джерри. – Сколько я был в отключке?

– Около семидесяти часов. В основном из-за повторной операции.

– Что вы имеете в виду?

– Кусок металла повредил мозг, и нам пришлось держать вас под наркозом до тех пор, пока вам не вживили электроды.

– Какие электроды? Что со мной сделали? – с ужасом спросил Джерри.

– Ваша… э-э… супруга, – с профессиональной улыбкой сказала доктор Кордрей, – сообщила мне, что вы хорошо разбираетесь в технике. Если у вас хватит терпения выслушать, я введу вас в курс дела – со всеми подробностями.

И, памятуя о договоренности с Соней, она начала рассказ. Когда Джерри узнал, что участки его мозга, ответственные за сокращение сердечной мышцы и за дыхание, разрушены навсегда, у него внутри все оборвалось. Потом доктор Кордрей объяснила, что это за установка, провода от которой тянутся к его затылку, и Джерри совершенно растерялся – он ощутил отвращение к самому себе. Но по мере того как она излагала устройство этого монстра на колесиках, в нем пробуждалось любопытство.

В свое время он читал об этом, и его знаний хватило, чтобы понять новизну замысла – при том, что установка еще далека от совершенства. Когда аппарат будет доработан, он сможет контролировать все функции мозга и вводить человеческий организм в состояние, подобное зимней спячке животных. И это – пока теоретически – открывает возможность долгих межзвездных путешествий на околосветовых скоростях.

Он не подозревал, что русские продвинулись в этой области так далеко. Компактность установки производила впечатление, и было что-то умиротворяющее в том, что его жизнь поддерживается благодаря космической технологии, пусть и далекой еще от идеала. Ну а то, что аппарат сделан в Советском Союзе, – с такими вещами он успел свыкнуться, это не вызывало у него протеста.

– Что еще может делать установка? – спросил он у доктора.

– Не понимаю вашего вопроса.

Джерри внимательно рассматривал полированный алюминиевый ящик размером с небольшой телевизор. Две кнопки, две мигающие шкалы на жидких кристаллах – и никакой клавиатуры.

– То, о чем вы рассказали, – сказал Джерри, – лишь небольшая часть возможностей этого прибора. После отработки он будет способен на большее. Контроль над альфа-ритмом. Замедление жизнедеятельности. Избирательная стимуляция мускулатуры. Могу я настроить его на эти программы?

– Понятия не имею, господин Рид, – призналась Элен Кордрей. – Однако экспериментировать не советую.

Она перекинулась взглядом с Соней, та отрицательно помотала головой и улыбнулась.

– Моя подвижность будет сильно ограничена?

– Не очень. Нынешний провод временный. Можно поставить длинный кабель, он будет сматываться и разматываться. Внутри установки есть небольшой двигатель, она может сама передвигаться.

– Я смогу путешествовать?

– С определенными предосторожностями, – сказала доктор Кордрей. – С лестницами возникнут проблемы, и метро или автобусами вам пользоваться не удастся, по оживленным улицам ходить нежелательно. Для поездок в автомобиле нет никаких препятствий.

– А что насчет "Конкордски"? Я имею в виду невесомость.

– Вы говорите о самолете?! О космическом путешествии? Вы шутите?

Вот так… На жизни поставлен крест. Какой там "Гранд Тур Наветт"! Ему не позволят взлететь на самом паршивом самолете, не говоря уже о сверхзвуковом "Конкордски". Вероятно, его отстранят и от наземных работ. Конец всему, чем он жил до сих пор. Лучше бы никогда не просыпаться, чем эти похороны заживо!

Он затряс головой и разрыдался громко, откровенно, ни на кого не обращая внимания.

– Я не вынесу этого, Соня, – прохрипел он. – Почему ты не выключишь эту штуку!

…Соня толкнула Элен Кордрей в лодыжку. Та, к ее великой радости, невозмутимо улыбнулась Джерри.

– Ну-ну, не надо так огорчаться, это временно, уверяю вас. Господин Рид, вы лучше моего знаете, что аппарат, который сегодня весит одиннадцать килограммов, очень скоро будет весить граммы. Если так, мы сумеем вживить всю установку…

Джерри повернул голову на подушке и внимательно слушал. Соня видела, каких усилий воли ему стоит взять себя в руки.

– Коммутация на атомном уровне… – пробормотал он. – Это на два порядка уменьшит размеры прибора.

– Изотопный источник энергии, вроде тех, что используются в стимуляторах, сделает вас мобильным… – сказала доктор Кордрей.

Благослови тебя Господь, – подумала Соня…

– Нет, лучше внешний источник питания, – размышлял Джерри. – Подпитывать снаружи, через индукцию…

– Не смею спорить с вами, господин Рид.

– А что вы думаете о биологических методах? О подсадке мозговой ткани?

– Это в принципе возможно, однако соединить нейроны необычайно трудно.

– Но если клонировать мои собственные ткани…

– Неплохая мысль. Я слышала, будто американцы сумели вырастить мозг крысы из одной клетки.

– И конечно, для того, чтобы использовать в системах наведения крылатых ракет, все другое им неинтересно…

Соня давно потеряла нить разговора – это было свыше ее понимания. Она только радовалась, что Джерри сел на своего конька и отошел от края пропасти, в которую успел заглянуть. Он буквально тащил себя из черного отчаяния – к жизни.

– Что ж, господин Рид, мы пришли к ободряющим выводам, – сказала доктор Кордрей и поднялась. – Однако сил у вас еще немного. Отдыхайте.

Она взяла Соню за локоть и кивнула на дверь.

– Я вернусь завтра, – сказала Соня, посылая Джерри воздушный поцелуй.

– Боюсь, до завтра мне не улизнуть, – ответил он с улыбкой и подмигнул. У Сони отлегло от сердца.

– Ненадолго, Джерри, – сказала она. – Скоро поедем домой.

В коридоре Элен Кордрей воскликнула:

– Боже мой, какая умница! И сколько выдержки! Простите старуху за глупые слова, но я в него влюбилась. Завидую вам. Как вы позволили себе упустить такого мужчину?

– Я сама с ним развелась, – призналась Соня.

– Невероятно! Бога ради, почему?

– Сама не понимаю, – призналась Соня.

– Но вы по-прежнему его любите, разве не так?

– Похоже, что так, – нежно сказала Соня. – Именно так.

Бесстрашный украинец посрамляет Москву

«Нью-Йорк пост»

Вадим Кронько, кандидат на пост президента Украины, высмеял угрозу советского президента Константина Горченко включить украинскую национальную милицию в состав Красной Армии, чтобы сорвать отделение Украины от Советского Союза, которое Кронько планирует сразу после победы на выборах.

"Хотел бы я поглядеть, как Горченко заставит украинских солдат, патриотов, подчиниться русским, – заявил Кронько на пресс-конференции в Киеве. – Неужели он воображает, что наши мальчики выступят против нас? Оба последних опроса, проведенных институтом Гэллапа, показывают, что в украинской национальной милиции четверо из пяти – сторонники независимости".

Это было немыслимо – сорок минут они ползли по рулежке в очереди на взлет… Наконец вышли на взлетную полосу и получили "добро" на старт с вышки "Нариты". Франя дала обороты турбинам, бортинженер жестом показал, что все в порядке, она кивнула второму пилоту, отпустила тормоза, и "Конкордски" начал разгон. На скорости в триста километров Франя взяла штурвал на себя, и самолет взмыл в воздух. Аэрофлотовский рейс Токио – Париж начался с опозданием на пятьдесят одну минуту, и это при том, что сам перелет занимал всего девяносто минут.

Она включила микрофон.

– Говорит командир Гагарина. Аэрофлот приносит извинения за задержку вылета, вызванную исключительно перегруженностью аэропорта. Так как мы ходим по баллистической траектории с максимальной суборбитальной скоростью, мы, к сожалению, не нагоним упущенное время. Полет продлится девяносто минут; всего вдвое больше времени, которое мы ожидали разрешения на вылет. Желаем приятного путешествия.

Буланин, второй пилот, рассмеялся:

– Не совсем по инструкции, а?

– В следующий раз скажу это на частотах диспетчеров, – раздраженно ответила Франя. – Пусть балбесы знают, что мы о них думаем!

Когда скорость перевалила за шестьсот километров в час, Франя включила основной двигатель, вырубила разгонные и ощутила приятный удар – перегрузка в два и семь десятых "же" вдавила ее в мягкое кресло. Водородный реактивный двигатель, пожирая атмосферный кислород, стремительно переводил "Конкордски" на сверхзвуковую скорость.

Как ни досадно, весь полет, почти до самого аэропорта де Голль, не надо было и притрагиваться к ручному управлению. Франя включила программу полета до Парижа, и компьютер взялся за дело. Угол подъема заметно снизился, небо за небольшим лобовым стеклом из темно-голубого с розовым быстро превращалось в насыщенно-черное. Поднялись до ста тридцати километров, заблистали звезды, атмосферного кислорода уже не хватало для сгорания топлива, – возникла небольшая вибрация, за ней – рывок: двигатель перешел на собственные запасы окислителя.

Еще через пять минут он отключился. Самолет бесшумно скользил, невесомый, к вершине баллистической параболы. Франя ослабила ремни и позволила себе повисеть над креслом. До входа в атмосферу – целых полчаса – делать было нечего, только держать в поле зрения приборы и любоваться через окно квадратом звездного неба.

У пилота "Конкордски" работа не из самых увлекательных. Сначала короткими пробежками добираешься до взлетной полосы, потом взлетаешь, переходишь на сверхзвуковую, включаешь автопилот, ждешь, перед посадкой принимаешь управление, крутишься над аэродромом, пока не подойдет твоя очередь, приземляешься…

Где, скажите на милость, летная романтика? Даже работа в космограде "Сагдеев" – и та интереснее: какое упоительное чувство охватывало ее в открытом космосе, чувство власти над огромными махинами, которые ты можешь перемещать в невесомости…

Фране становилось грустно, когда она вспомнила, что летать в космоград ей разрешат не раньше чем через два года, и еще столько же, прежде чем появится шанс ходить в Спейсвилль. О полетах на Марс или хотя бы на Луну пока можно только мечтать. Тем не менее Франя редко жалела, что нанялась извозчиком в Аэрофлот. В самих рейсах не было ничего достойного внимания, но после посадки начиналась жизнь. Четыре дня полетов, три – на земле. Полтора часа – и ты на другом континенте. Два-три прыжка в день, причем через диспетчера всегда можно поменяться с кем-нибудь рейсами и три свободных дня провести где захочешь. Париж! Рим! Токио! Сидней! Лондон! Ленинград! Киев! Мюнхен! Амстердам! Вена!

Из всего огромного космоса видишь только клочок звездного неба, зато мир поглядишь вдоволь. Пусть на Марс и Титан летают другие, зато пилот "Конкордски" – гражданин мира. Временные пояса, дни недели – все это как бы не существует.

И еще у нее есть Иван. Их отношения тоже особые – два пилота "Конкордски", этим все сказано.

Как только Франя узнала, что ей предстоит обосноваться в Москве, она решила найти квартиру на Арбате. Шумная и беспутная жизнь в этом районе, месте встреч и ночных гульбищ, была теперь введена в рамки приличия. И все же Арбат оставался сердцем веселой Москвы, он обещал с лихвой возместить лишения, которые она перенесла в студенческие годы. Но, увы, слишком многие москвичи хотели того же, и у них хватало средств на чудовищную квартплату – обременительную даже для пилота Аэрофлота.

Через информационную службу клуба "Конкордски" Франя стала подыскивать компаньонку, чтобы снять квартиру на двоих, и, конечно, не ожидала, что объявится мужчина. Иван Федорович Ерцин оказался обаятельным красавцем и практичным человеком. Он сказал, что даже двум пилотам будет по карману только квартира с одной спальней и что приятнее разделить эту спальню с человеком другого пола, – и вскоре доказал, насколько он прав.

Они договорились, что в квартире каждый из них будет полным хозяином; им не часто придется быть здесь вместе. Они сняли квартиру в квартале от Арбата и начали новую жизнь. Бывшей космической обезьяне это не казалось развратом, что бы ни говорили на сей счет в матушке-России.

Когда они отсутствовали, информационная служба предлагала квартиру другим пилотам. Когда Франя или Иван возвращались, квартира принадлежала им. Вне Москвы, по обоюдному согласию, они жили собственной жизнью.

…"Конкордски" миновал высшую точку траектории, компьютер повернул его носом к земле, и над рамкой лобового стекла показалась полоска горизонта. Франя пристегнулась и приготовилась к входу в атмосферу. К земной силе тяжести и к земным тяготам. Обычно она радовалась концу полета, с удовольствием бралась за рукоятку управления, ожидала встречи с новым городом за тридевять земель от Москвы. На этот раз все было иначе. Они прибывали в Париж, и при мысли о предстоящем ей становилось скверно.

…Когда случилось несчастье, она летела из Лиссабона в Мельбурн, а когда мать пыталась дозвониться до нее, она вела самолет во Владивосток. Сообщение настигло ее только в Пекине, из Сингапура она сумела поговорить с матерью по телефону, но ее ждал рейс в Тель-Авив, и было поздно менять его на парижский.

В Тель-Авиве ей стоило немалой нервотрепки подобрать вариант обмена, чтобы попасть в Париж в начале следующей четырехдневки. Вместо Вены она полетела в Киев, оттуда в Лондон, а затем – в Барселону, там устроила себе рейс на Токио, три дня провела на земле и только тогда вылетела в Париж.

Все это время она названивала матери и мало-помалу узнавала о происшедшем. Из первого разговора в Сингапуре она поняла, что на испытательном стенде взорвался двигатель и отцу проломило голову, что у него повреждены мозговые центры и он подключен к специальной аппаратуре, а постоянную установку жизнеобеспечения везут из Москвы. Ко времени звонка из Тель-Авива отцу вживили в мозг электроды и его жизнь была вне опасности. В Лондоне она не без удивления узнала, что мать намерена забрать отца в квартиру на авеню Трюден. До вылета из Токио мать успела сообщить, что отца скоро выписывают из больницы и Франя, прилетев, застанет его дома…

…Компьютер включил вспомогательные двигатели, и они, ворча, развернули самолет хвостом вперед и к Земле. После этого на три минуты включился основной двигатель и сбил скорость полета. Затем самолет принял прежнее положение и пошел вниз как бы с приподнятым носом, подставив брюхо набегающему потоку.

Раз, другой, третий "Конкордски" входил в верхние слои атмосферы и выскакивал в вакуум, сбрасывая скорость, и наконец устремился вниз, планируя на сверхзвуковой скорости. Как самолет спустился настолько, что реактивный двигатель смог работать на атмосферном кислороде, он еще раз включился на торможение. Машина шла к Парижу; скорость – километр в секунду, угол снижения – двадцать градусов. Франя взяла на себя управление и пошла вниз по спирали, пока скорость не упала до пятисот метров в секунду. Тогда она заглушила основной двигатель и пошла по спирали дальше, снижая скорость до предзвуковой. Теперь включились турбореактивные двигатели, и "Конкордски", как обыкновенный самолет, пристроился в очередь лайнеров, ожидающих разрешения на посадку в аэропорту де Голль.

На сей раз Франя не огорчилась, когда диспетчер поставил ее на ожидание – на двадцать минут. Впервые она не спешила на землю.

Во время последнего разговора мать умоляла ее пожить с ними на авеню Трюден. Через правление "Красной Звезды" она уже договорилась с Аэрофлотом, чтобы Фране дали четырехдневный отпуск из-за несчастья в семье.

Отказаться было нельзя. Пусть она годами не говорила с отцом, пусть ярость не утихла, надо идти туда и поддержать мать. На кого ей опереться, если не на Франю? Особенно теперь, когда Илью Пашикова перевели в Москву. Но целых четыре дня в семейном гнездышке на авеню Трюден! При матери, взвалившей на себя заботы о человеке, с которым едва ли не десять лет жила врозь. При отце, забывшем о своем отцовстве.

Но чему быть – того не миновать. Сколько ни болтайся в воздухе, ожидая разрешения на посадку, рано или поздно придется опуститься на землю.

Со вздохом Франя повела самолет на последний круг.

Конгресс народов отложил голосование

«Манчестер гардиан»

На встрече с журналистами секретарь Конгресса народов Ян Мак-Тавиш заявил, что Конгресс не намерен предпринимать никаких действий в ответ на призыв Кронько поддержать независимость Украины. "Хотя мы приняли в нашу организацию Украинский освободительный фронт и его позицию поддерживает большинство народов Европы, пока мы воздержимся, – сказал господин Мак-Тавиш. – Иначе нас обвинят во вмешательстве во внутренние дела нации. Однако по окончании выборов господин Кронько вправе обратиться к нам с той же просьбой в качестве законно избранного президента Украины. И тогда можно не сомневаться, что украинский народ получит нашу полную поддержку", – добавил он.

– Здравствуй, Франя, – произнес Джерри, толком не зная, что можно сказать дочери, с которой не виделся столько лет.

– Здравствуй, отец.

Момент был на редкость неловким, глупее не придумаешь. Джерри восседал на кушетке в гостиной, а Франя скованно стояла возле него. Она выглядела холодно-замкнутой, однако от Джерри не укрылось, что его вид потряс ее, и она под маской отчужденности скрывает волнение.

Ему стало жалко ее. Что она должна чувствовать? Вот она стоит перед лицом отца, который от нее отрекся, и, вместо того чтобы обрушить на него упреки, замешанные на ненависти, которую она, безусловно, ощущает, она глядит на него с состраданием.

Джерри сознавал, что его вид может и камень разжалобить: на затылке липкой лентой закреплены контакты; голова перехвачена резиновой полоской, чтобы они не отошли при резком движении. От головы тянется кабель к установке, стоящей возле кушетки. Какое это производит впечатление, он мог догадываться по Сониным глазам, по тому, как она ухаживала за ним: спешила подать кофе, поправить подушки, говорила только ласковые пустяки, обращалась с ним как с беспомощным стариком. Да и сейчас она стоит рядом с Франей – губы дрожат, глаза застилают слезы – и не может найти слов, чтобы нарушить тягостное молчание.

Джерри вздохнул. С тех пор как он очнулся в больнице, ему пришлось поразмышлять на непривычные темы – особенно в последние два дня, когда он очутился в квартире, которая некогда была его домом. Он мог найти лишь одно объяснение, почему он оказался здесь, лишь одну причину, по которой Coня вернула его в свою жизнь: не было другого выхода. Иначе он бы пропал. Соня не могла его бросить, она истерзалась бы чувством вины…

Любовь, рожденная жалостью; это вставало поперек горла. Принять такую любовь недостойно мужчины…. Но – он во всем виноват. Он дал распасться их браку, отказался от дочери – по мотивам, которые теперь кажутся смехотворными; он умудрился оттолкнуть протянутую Соней руку дружбы. Он отрекся от всего на свете, чтобы пройти по водам, – и все на свете потерял. Но теперь он не может быть марсианином. Отныне он в любом пустяке зависит от другого человеческого существа, от Сони, и он должен хоть что-то давать взамен. Иначе он просто обуза, искупление давней вины, предмет жалости, что угодно – только не мужчина.

Он обязан сказать дочери то, что нужно сказать.

– Слушай, я хочу сказать… Спасибо, что ты приехала, – напрямую начал он. – Я понимаю, каким я был дерьмовым отцом…

– Пожалуйста, отец, не сейчас! Я думаю…

Джерри заставил себя ухмыльнуться.

– Знаю, знаю. Трудно устоять на ногах, когда видишь, что твой отец превратился в киборга. Притом в советского киборга! – добавил он, похлопав полированную поверхность установки. – Кто знает, может, вскорости я стану убежденным марксистом.

Он принужденно рассмеялся своей дурацкой шутке. Застывшее лицо Франи исказилось нехорошей ухмылкой. Соня почувствовала, что вот-вот расплачется, пробормотала что-то о кофе и быстро вышла, оставив их вдвоем. Джерри молча смотрел на дочь, снова не зная, что сказать. Франя встретилась с ним взглядом, отвела глаза и села на дальний край кушетки.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она, глядя мимо него.

– Отлично, хотя в это трудно поверить.

Тишина.

– Послушай, Франя, я понимаю, как трудно это для тебя…

– Для тебя тоже, – холодно парировала она.

Джерри поежился. Снова не получилось. Ладно, он обязан это сделать.

– Это прозвучит жалко после стольких лет, – сказал он, – но я прошу у тебя прощения. За все.

Франя не поднимала глаз от ковра.

– Я был не прав, – продолжал Джерри. – Я был уязвлен, русские проныры сломали мою карьеру, и я не мог трезво оценить твой поступок. Ты стала советской подданной ради собственного будущего, а я воспринял это как предательство – и ошибся. Ты просто должна была это сделать.

– Я хотела этого! – отрезала Франя, бросив на него сердитый взгляд. – Я всегда хотела стать гражданкой СССР и горжусь этим сейчас!

– И я горжусь тобой, – примирительно сказал Джерри. – Я полагал, что именно Боб…

Он горестно поморщился, упомянув Боба, который угодил в капкан идиотского Закона о национальной безопасности – закона, приковавшего его к Штатам. Даже теперь, когда с Джерри случилось такое, ему не разрешили побывать дома, в Париже.

– Но вышло так, что ты… – силой заставил он себя продолжать, – ты стала космическим пилотом и, может статься, поднимешься туда, куда я…

Ее лицо смягчилось. Она сказала:

– Не надо об этом, отец. Я понимаю, как тебе больно из-за…

И снова отвела взгляд.

– Я просто хотел сказать, что горжусь тобой.

– Долго же ты таил эту мысль! – взвилась Франя, но тут же одернула себя. – Прости.

– Не извиняйся, – сказал Джерри. – Я причинил тебе боль. Может быть, тебя хоть немного утешит, что сегодня я понял… Что бил сам себя… Замечательная дочка, надо было гордиться, надо было ее любить, а я как последний дурак…

– Будет тебе, – мягко сказала Франя и, как ему показалось, чуть подалась в его сторону. – Теперь… Когда ты стал таким…

– Таким? – Джерри постучал пальцем по электродам на затылке.

Франя кивнула и в который раз отвела глаза.

– Не надо меня жалеть. Попробуем снова стать отцом и дочерью, как в старые добрые времена. Сказать по совести, я не знаю, получится ли. Может быть… попробуем?

– Не знаю, отец. Честное слово, не знаю. Прошло столько времени, и столько всего случилось…

– Только попробовать! – умоляюще сказал Джерри. – Хотя бы ради мамы. Для нее это жестокое испытание. Без твоей поддержки ей не справиться. Попробуем, заключим мир – ради нее. Идет?

Франя пристально всматривалась в его лицо, словно видела его впервые. И Джерри подумалось: может, она и впрямь видит меня впервые в жизни?

– Хорошо, отец, если так… – сказала она тихо.

Джерри не без робости прикоснулся к ее руке. На лице Франи не дрогнул ни один мускул. Но руку она не отдернула.

"Лос-Анджелес таймс": Господин президент, что вы намерены предпринять, если Красная Армия попытается силой воспрепятствовать отделению Украины?

Пресс-конференция президента США

Президент Карсон: Мы поддержим украинских борцов за свободу.

Эн-би-си: Каким образом?

Президент Карсон: Всем сердцем и душой, как подобает свободолюбивым американцам!

Си-би-эс: А как насчет оружия?

Си-эн-эн: И военных советников?

"Нью-Йорк таймс": И военной помощи?

Президент Карсон: Не все сразу. Разве кто-нибудь говорит, что мы вступим в перестрелку с советскими войсками?

"Хьюстон пост": Вы сами и говорите, господин президент. Вы только что заявили, что будете всячески поддерживать украинских борцов за свободу.

Президент Карсон: Я этого не говорил!

Эн-би-си: Вы хотите сказать, что умоете руки и ничего не предпримете, если Красная Армия обрушится на Украину?

Президент Карсон: Билл, кого вы представляете – ТАСС, что ли? Повторяю, я поддерживаю украинских борцов за свободу, но уверен, что они сумеют справиться с русскими без нашего военного вмешательства.

Си-эн-эн: Странно слышать от вас такие заявления, господин президент. Неужели вы думаете, будто украинцы смогут в одиночку противостоять Красной Армии?

Президент Карсон: Горченко не осмелится направить туда войска.

"Сан-Франциско кроникл": По какой причине?

Президент Карсон: По моим сведениям… э-э… Скажем так: по данным секретных служб… то, что нам известно, заставляет меня верить… Короче, украинским борцам есть чем ответить на русскую агрессию.

– Мама, как тебя угораздило согласиться! – говорила Франя матери вечером того же дня, когда они вдвоем пили кофе на кухне. – Неужели ты не понимала, во что это выльется?

Мать сидела, ссутулившись, и молча смотрела в чашку.

Франя сердцем понимала, что сразу после несчастья мать, ошеломленная происшедшим, не могла бросить отца в беде. Но обдуманно связать остаток своей жизни с инвалидом, с человеком, которого она больше не любит, а только жалеет, пойти на поводу у ложного чувства долга…

– А кто еще о нем позаботится? – сказала Соня. – Не сдавать же его в дом призрения?

– Но ты, надеюсь, понимаешь, какой воз тебе предстоит тянуть…

– Ничего особенного. Днем он справляется сам, и с понедельника я могу выйти на работу.

Франя дотронулась до руки матери и проговорила сочувственно:

– Ей-же-ей, у меня не камень вместо сердца. Я понимаю, что ты ощущаешь сейчас. Но через два года? Десять? Двадцать?

Соня внезапно разразилась рыданиями. Франя обняла ее, но она плакала и плакала, бессильно свесив голову.

– Мамочка, что случилось? – повторяла Франя. Соня вытерла глаза и посмотрела на нее.

– Он умирает, Франечка. Его не станет через год или два. Эта машина его не спасет. Он будет медленно и мучительно угасать, в полном сознании, видя свое движение к могиле…

– Боже правый!

– Разве я имею право оставить его? Упечь его в богадельню или в больницу, где он будет один-одинешенек, и день за днем жизнь вытекает, и ни родного лица, ни любящего человека!

– Но он кажется таким беспечным, таким…

– Мужественным? Да, он всегда был храбрецом, это и разбивает мне сердце…

– Но ты не сказала ему правду? – растерянно спросила Франя.

– Конечно нет. Я не так безжалостна. И ты не смей ничего говорить! Он полон надежд, ты его знаешь. Еще в больнице он носился с идеей крошечного вживляемого аппарата, регенерации тканей мозга.

– Это… Это реально?

– Лет через десять, может быть.

– Значит, он не…

Франя поймала страдальческий взгляд матери и осеклась.

– Мы не вправе отнять у него надежду, – сказала Соня.

– Но рано или поздно он поймет.

– Чем позднее, тем лучше!

– Конечно, – пробормотала Франя.

Привычный мир рушился и грозил погрести ее под обломками. Сперва эта нелепая авария, потом мучительная и неловкая встреча с отцом, с которым она за много лет и словом не перемолвилась, потом… Как, скажите на милость, она может любить отца, который отшвырнул ее?

– Я понимаю, Франечка, у тебя своя жизнь, но ты не бросишь меня, нет?

– Конечно нет, – пробормотала Франя. – Но как я могу помочь?

– Помирись с ним, Франя. Почаще бывай у нас. Будь ему дочерью, чтобы он ощутил себя отцом. Прости ему старое – все, чем он жил, у него отнято. Ему так мало осталось в жизни.

Франя подбежала к матери и порывисто обняла ее за плечи.

– Мамочка, я сделаю все. Я не дам тебе пасть духом.

Соня с трудом поднялась на ноги.

– Господи, в том моя надежда, – сказала она сквозь слезы. – Мне не справиться одной, Франя, у меня никого нет, кроме тебя…

Космическая премьера «Гранд Тур Наветт»

Франс Пресс

Директор Европейского космического агентства Патрис Корно сообщил, что на прошлой неделе успешно завершился пробный полет первого корабля из серии "Гранд Тур Наветт". Трехдневное путешествие к Луне прошло без серьезных неполадок.

"Открывается новая эра в освоении космоса, – заявил Корно. – "Гранд Тур Наветт" дает возможность создать поселения на Луне, построить постоянную базу на Марсе, получить от Спейсвилля коммерческую выгоду, доставить нас к Юпитеру и Сатурну и, возможно, за пределы Солнечной системы. Колумб открыл Америку, Магеллан совершил кругосветное путешествие под парусами, но мировое сообщество возникло только с появлением пароходов. Сейчас мы делаем это в космосе".

 

XXIV

Соня вернулась на работу. Джерри был намертво привязан к дому аппаратом, поддерживающим его жизнь, и мог только смотреть телевизор, читать фантастику и играть с компьютером.

Телепостановки он всегда ненавидел; в новостях сообщалось; в основном о каких-то выборах на Украине, из-за которых гудела вся Европа; мелькнули сообщения, что первый полет "Гранд Тур Наветт" откладывается. И настал день, когда он сидел в гостиной, один, и смотрел, как на экране главные двигатели его "Гранд Тур Наветт" полыхнули огнем, и огромный корабль величаво поплыл к Луне – без него на борту! Стал удаляться в звездную черноту, покуда сам не превратился в бледную голубую звезду.

С тех пор Джерри не мог смотреть ТВ и не мог читать фантастику – снедали черные мысли. Он ушел от этого и растворился в битах и байтах, связываясь через компьютер со всеми доступными банками данных. Он искал литературу по клонированию мозговых тканей и имплантируемым электронным устройствам в надежде обнаружить хоть что-нибудь, применимое к его случаю.

Нашлось немногое. Электроникой этого рода занимались пока редкие искусники. Никто еще не подступался к имплантируемым приборам, которые могли бы вернуть ему настоящую жизнь. Джерри сумел бы месяцев за шесть спроектировать принципиальную схему – тут главное терпение и время, а того и другого у него было предостаточно. Но потребовалось бы лет десять, чтобы создать такие сверхминиатюрные приборчики.

Что до регенерации мозговых тканей, то и тут дело было швах. В биотехнологии американцы опережали всех (они лидировали только здесь и в бесконечных разработках космических вооружений), но всемогущий Закон о национальной безопасности закрыл доступ к компьютерной информации для зарубежных пользователей. Как Джерри ни изощрялся, барьеры секретности преодолеть не смог – приходилось довольствоваться туманными сведениями из научно-популярной прессы.

Американцы и впрямь вырастили из одной клетки мозг крысы, но совершили это в рамках какой-то дебильной военной программы. Можно было догадаться, что они выращивали мозг из генома и тут же консервировали путем полимеризации – чтобы не хранить его живым в инкубаторе. Затем мертвый мозг (впрочем, вряд ли этот мозг был когда-либо живым) мог применяться – по крайней мере теоретически – в сверхминиатюрных системах наведения крылатых ракет. Это не могло помочь в решении его проблемы, и, в любом случае, на этом лежал гриф абсолютной секретности. Однако подобные опыты, проведенные в Европе, были бы хоть каким-то подспорьем. Коль скоро можно клонировать мозговую ткань грызунов, то можно клонировать и человеческую. Пусть это будет биологически мертвая субстанция, – если ее удастся полимеризовать и запрограммировать, ею можно заменить утраченную часть мозговой ткани. Не ахти какое достижение, и добиться этого удастся по меньшей мере лет через десять – но хоть что-то… Это было все, что он нашел после многонедельных поисков – надежду, неясную и отдаленную.

Новое знание подтолкнуло его к новым мыслям, которых он прежде страшился. Штука в том, что его сердце билось нормально и ритмично, он легко дышал и чувствовал себя в общем здоровым и крепким. Но временами…

Иногда после нескольких быстро и громко произнесенных фраз он ощущал расхождение между нужным ему дыханием и ритмом, принудительно заданным машиной. Если он пытался дышать по-своему, создавая избыток углекислого газа и дефицит кислорода в организме, установка учащала ритм дыхания с задержкой. Несколько секунд кружилась голова, и он беспомощно хватал воздух ртом.

Временами он просыпался после кошмаров – сердце колотилось безумно. Порой казалось, что кровь рвет его барабанные перепонки. При эрекциях – чрезвычайно редких – голова становилась легкой, но он боялся как-то на это реагировать. Нельзя было резко подняться с места – комната шла кругом. Когда он попробовал заняться аэробикой – присесть раз-другой, – легкие работали чересчур тяжело, а сердце слишком слабо.

Аппаратура была хороша, но регулятор конструировали для поддержки сердечного ритма и дыхания у космонавтов, погруженных в глубокий сон, в гибернации . Аппарат перепрограммировали для нормальной работы сердца и легких, но Джерри подозревал, что тончайшая зависимость между дыханием и сердечным ритмом оказалась слишком сложной для электроники.

Каков этот аппарат на самом деле? Что будет с его здоровьем через десяток-другой лет?

Джерри избегал этих вопросов, пока не разузнал все возможное о вживлении электронного аппарата, о перспективах миниатюризации, о клонировании крысиного мозга. Утешительного было мало, и он стал изучать сегодняшнюю ситуацию.

О долговременном воздействии этой аппаратуры не писал никто. Если русские и проводили какие-то опыты, то в большой тайне, и вряд ли они успели накопить обширный материал, так как установка была разработана недавно. Но оказалось, что гибернационный аппарат был всего лишь миниатюрной копией несекретной громоздкой установки жизнеобеспечения, которую уже много лет использовали в больницах. Однако Джерри пришлось не один день штудировать источники, прежде чем он нашел то, что нужно. Повреждения мозга, такие, как у него, были редкими. Установки обычно использовались, чтобы сохранить тела людей с разрушенным мозгом, чьи органы предназначались для пересадки, или как временная поддержка жизни больных при операциях или лечении отека позвоночника.

После основательных поисков он нашел лишь семь случаев, похожих на свой, – когда аппаратура долгое время поддерживала жизнь людей, в остальном здоровых. Никто из них не прожил больше двадцати двух месяцев.

Их истории болезни наводили ужас. Тромбы. Аневризмы. Эмфизема легких. Кровоизлияния в мозг. Аритмия.

Двое пациентов умерли от обширных инсультов – внезапно. Им повезло: другие умирали долго и мучительно. Повторные инсульты, нарушения сердечной деятельности, прогрессирующая эмфизема, разрывы кровеносных сосудов – вся эта симптоматика появлялась примерно на одиннадцатом месяце. Они страдали от мозговых расстройств, утрачивали контроль за выделительными функциями. Постепенно разрушалась высшая нервная система – они умирали, превратившись в растения, но после долгих месяцев страшного понимания.

Итак, возможности только две.

Если повезет, он умрет мгновенно, сраженный инсультом.

Если не повезет, впереди два года медленного умирания, физических и душевных мучений.

Внутри него все застыло, когда он прочитал полную и окончательную справку на дисплее. Он выключил компьютер долго, очень долго сидел перед погасшим экраном. Ни единой мысли, ни единого чувства, как будто он уже превратился в человекоподобное растение.

Потом пришли слезы. Он плакал истово, позабыв о времени, – то всхлипывая, то подвывая, обуреваемый жалостью к себе, без единой связной мысли в голове. И только спустя долгое время он ощутил гнев.

Мерзавцы в белых халатах солгали ему! Провели как невежественного остолопа. Как мальчишку! Вздумали лишить его права встретить неизбежный ужас во всеоружии, заранее собраться с духом; уж как бы он там справился – не их забота! Как эти подонки смели так бессовестно лгать? Как они решились солгать Соне!

Соне…

Гнев как рукой сняло. Нет, подумал Джерри, напрасно я грешу на врачей, они поступили по-своему милосердно. Я-то мужчина, я справлюсь с потрясением, с отчаянием, с беспросветностью будущего. Я привык к утратам. Я лишился родины, сына, любимой жены, своей мечты. Я выстою. Ведь выстою, а?

Но вот Соня…

Доктора правильно сделали, что утаили от нее правду. Это бы ее подкосило. Она поставила бы себе в вину все: связь с Пашиковым, развод, свою карьеру – это бы ее раздавило.

Джерри тяжело вздохнул. Вовсе не романтическая привязанность, сказал он себе, заставила ее притащить меня в эту квартиру, а угрызения совести. По ночам мы лежим в одной постели, но любовью не занимаемся. Она мне не жена, а сиделка.

И все же…

И все же, разве это не есть выражение любви – или хотя бы бледной копии любви? А узнай Соня правду, не превратится ли любовь в невыносимое сострадание?

Невыносимое для обоих…

Возможно, профессиональный долг повелел докторам скрыть от Сони всю правду, но тогда благословен будь этот долг. Соня не должна знать.

И даже если его конец будет чудовищен, пусть она тешит себя надеждами как можно дольше, пусть время ужаса будет короче, пусть остаток его нормальной жизни будет для нее счастливым – он постарается ничем не огорчать ее.

Она это заслужила. Надо отдавать долги, – подумал Джерри.

Ко времени возвращения Сони он взял себя в руки; на всякий случай даже стер из памяти компьютера все намеки на правду. Встретил Соню возле двери, поцеловал. Он улыбался, даже помог готовить обед, как бывало в давние, совсем давние времена.

За обедом он кивал, слушая ее рассказ о событиях рабочего дня, потом – болтовню об украинском кризисе, впервые в жизни не припечатав всех этих "этнических националистов", "евро-русских", "медведей" коротким отзывом: "грязные политиканы".

О да, согласился он, не дай Бог Украинскому освободительному фронту победить на выборах, ибо лозунг "Европа для людей, а не для наций" не означает право республик улизнуть из Союза.

Соня была очень довольна, хотя ее изумил его неожиданный интерес к политике. Слава Богу, ничего не приметила. А когда она стала расспрашивать, как провел день он, Джерри понес какую-то околесицу про изучение "космических дыр", которые были ей так же интересны, как ему политика. Зато вечер прошел отличнейшим образом. Джерри на время заболтал свои ужас и уснул, едва коснувшись головой подушки.

Ночью ему снилось, что он наконец-то плывет в космическом пространстве; парит, утратив вес, над планетой, глядит на слой облаков, на темнеющие внизу континенты; весело, без усилий перемещается в пустоте, одетый в легкий скафандр. Идет по водам…

Вдруг что-то случилось со скафандром, воздух отрубило, вселенский холод потек внутрь, дыхание пресеклось… Он проснулся, хватая воздух ртом. Сердце билось медлительно и тупо. За считанные секунды установка нормализовала сердце и дыхание, но в эти мгновения мысли были как никогда ясны, отчетливы и безжалостны.

Смерть рядом. Чтобы пройти по водам, он готов был отдать все на свете. И вот наступает момент, когда у него предательски отнято последнее. Сейчас и здесь – пытаясь глотнуть воздуха – он глянул прямо в лицо смерти, летящей к нему с неумолимостью баллистической ракеты.

Когда он продышался, в мозгу стучало: тут она, твоя смерть, изготовилась. Частью тебя она уже овладела.

Те корчи, которые он пережил накануне, оказались пустяком.

Но лежа здесь, в непроглядной темени, он нашел в себе новые силы. Когда остаешься один на один с неминучестью смерти, в тебе поднимается непредсказуемая сила сопротивления.

За жизнь надо драться до конца. А когда осознаешь, что конец вот-вот наступит, ты прозреваешь – именно прозреваешь, истина сияет в глазах, как звезды сквозь туман.

Что ты делаешь, когда отнимают последнее? Когда до тебя доходит, что больше у тебя отнять нечего?

Ты идешь по водам. Невзирая ни на что.

Кресков призывает к реформе избирательного закона

«Новости»

Депутат из Новосибирска Петр Андреевич Кресков внес на рассмотрение Верховного Совета проект изменения закона о выборах, но вынужден был отказаться от предложения, вызвавшего бурю протестов националистов и еврорусских.

"Всеобщее внимание сосредоточено на приближающихся выборах президента Украины. При этом от нашего взора ускользнуло, что нынешняя избирательная система, разрешающая республикам произвольно устанавливать дату выборов, грозит ввергнуть страну в хаос, – подчеркнул Кресков. – Похоже, что Вадим Кронько будет избран президентом Украины и мы окажемся в кризисной ситуации, невиданной со времени окончания Великой Отечественной войны. И это случится в разгар кампании по выборам в Верховный Совет и президента всего Союза! Если Верховный Совет сочтет необходимым синхронизировать даты этих выборов, мы сможем избежать великих потрясений".

После того, как этнические националисты громогласно выразили возмущение посягательством имперских гегемонистов на законные права суверенных республик, а еврорусские делегаты помахали кулаками в ответ на грязную провокацию известного "медведя", Кресков примирительно заявил, что речь шла не о нынешней ситуации – он хотел только указать на упущение в конституции, которое со временем необходимо восполнить.

"Он прекрасно понимал, что говорит! – заявили после заседания делегаты-еврорусские. – Это была очевидная попытка вбить клин между русскими и этническими националистами, и она увенчалась успехом".

– Он день и ночь висит на телефоне. Франя, он втравил их в свои безумные планы, – говорила мать. – Ума не приложу, как его утихомирить.

Франя сумела прилететь в Париж еще пять дней назад, и все дни отец был в лихорадочной деятельности, не хуже украинских маньяков. В предыдущее ее посещение это выглядело безобидной фантазией. Мать даже поддакивала – очевидно, пытаясь взбодрить отца. Теперь же он стал похож на себя в прошлом, когда был одержим космосом, – только без тогдашней резкости и антисоветских тирад.

За едой он говорил о космосе не умолкая, а мать сидела молчком, улыбалась и позволяла ему воспарять в мыслях.

Первый полет "Гранд Тур Наветт" произвел такой фурор, что на орбиту в спешном порядке доставляли компоненты следующего космолета. Сообщения об этом потеснили на первых полосах новости с Украины, а программа "Время" дала обширное интервью с отцом о "Гранд Тур Наветт".

Франя к этому моменту уже вернулась в Москву и смогла увидеть передачу. Иван осыпал ее упреками – мол, после несчастного случая с отцом она совсем позабыла его, Ивана, пропадает в Париже каждый выходной, а в Москву не заглянет. Первый раз за их историю он выказал ревность – и к кому! К отцу-инвалиду! И Франя постаралась, чтобы он не пропустил интервью, – может, до него что-нибудь дойдет и он переставь дуться.

И до него дошло.

Покуда шла тягомотина про украинские выборы, – с нее в те дни начинались все выпуски программы "Время", – он исходил желчью по поводу ее привязанности к Парижу. Но когда на экране появилось изображение отца – рядом с гибернатором, – суровости на лице Ивана поубавилось, он взял Франину руку и сжал ее.

Интервью было, надо сказать, душещипательное. Английский журналист начал с путаной метафоры, уподобив отца Моисею, глядящему издалека на землю обетованную, к которой вел он свой народ сорок лет через пустыню и на которую ему самому не суждено было ступить. Тем временем показывали кадры отлета "Гранд Тур Наветт", приближение корабля к Луне, триумфальное возвращение. Журналист пытался выжать все возможное из жалкого состояния отца. Но тот улыбался бодро и чуть мечтательно; казалось, он и не думает сдаваться. Он нахваливал советский аппарат, спасающий ему жизнь. Символично, сказал он, что установка предназначалась для космических исследований. Потом отец заговорил о духе международного единства, пронизывающем европейскую космическую программу; о том, что был счастлив внести вклад в эпохальное свершение и так далее, и так далее – будто текст для него подготовил ТАСС.

– Надеюсь, эти ублюдки на Украине сейчас сидят у телевизоров! – сказал Иван. – Пусть поучатся международной солидарности у американца. Почему же ты жаловалась, что отец ненавидит Советский Союз?

Франя тоже терялась в догадках.

– Так всегда было… Наверное, когда его трахнуло по голове, он запел другую песню.

– Ха! Вот бы Горченко применил такую терапию к киевским болванам.

Камера показала отца крупным планом; интервьюер спросил:

– Господин Рид, каковы ваши прогнозы?

Однако отец не пожелал рисовать радужные картины космического будущего всего человечества. Он улыбнулся чуть лукавой, обезоруживающе обаятельной улыбкой.

– Превосходный советский аппарат, поддерживающий мою жизнь, – сказал он, – был создан для космонавтов, чтобы они смогли отправиться к звездам, погруженные в анабиоз. И я не вижу причины, почему бы мне не отправиться в Спейсвилль или на Луну. Поэтому я отказываюсь от роли Моисея, которому никогда не видать земли обетованной, и говорю, что скоро уйду на "Гранд Тур Наветт" к Луне обетованной. Пусть как простой турист, но я буду там. Тем же, кто усомнится, я напомню, что двадцать лет назад вздорной мечтой называли весь проект "Гранд Тур Наветт". Грядет золотой век космических путешествий. То, что вчера казалось несбыточным, сегодня становится реальным.

– А ты говорила, что твой папаша нуль в политике! – ахнул Иван. – В случае референдума за его полет проголосовали бы все! Какой человек! Никакой он не американец, у него русское сердце! – Он даже прослезился, порывисто обнял ее, нежно поцеловал в щеку и благословил оставаться в Париже столько времени, сколько потребуется.

Когда Франя вернулась в Париж; отец был погружен в свою безнадежную фантазию и прожужжал ей уши разговорами о письмах, идущих к нему со всех концов Европы. Люди пишут, что в Спейсвилле полно пенсионеров в куда более тяжелом состоянии, а уж он-то имеет право лететь на "Гранд Тур Наветт".

Мать не возражала, только улыбалась и порой его подбадривала. Но, оставшись наедине с Франей, она сбросила маску.

Разумеется, вся затея была пустым делом. Даже если удастся уломать Европейское космическое агентство, перегрузка при взлете "Конкордски" или сразу его убьет, или ускорит начинающиеся опасные процессы в мозгу, легких и кровеносной системе. Его не пустят даже на обычный авиалайнер: гибернатор не скомпенсирует перепады давления в кабине. Ни одна страховая компания не даст ему полис…

– Но зачем ты тогда потакаешь ему? – спросила Франя.

– Это поддерживает его дух. Он ощущает себя героем научно-фантастического рассказа. Я думаю, он понимает, что это невозможно, и… Но как я могу его осадить? Бухнуть ему, что он одной ногой в могиле? Сказать, что у меня сердце кровью обливается, когда он предается своим ребяческим мечтам?

Она расплакалась, сжалась в комочек. Но наутро, за завтраком, снова цвела улыбками, с энтузиазмом глядела на очередную пачку писем, полученных отцом.

Когда Франя приехала в следующий раз, положение изменилось: отец наседал на друзей и бывших коллег по ЕКА. За обедом он подробно пересказывал, с кем и как говорил.

Патрис Корно согласился отправить его в пробный полет на втором "Гранд Тур Наветт" – в качестве "почетного наблюдателя", но только в том случае, если на то будет резолюция Европарламента. Эмиль Лурад не отказывался поддержать подобную резолюцию, если ее предложит правительство одной из стран. Борис Вельников обещал поговорить об этом со своими высокопоставленными друзьями в Москве.

Мать по-прежнему кивала и улыбалась, но Франю это не обманывало. Соня стала заметно молчаливей, она осунулась, была напряжена – того и гляди, сорвется. За десертом она чуть было не дала волю раздражению.

– Слабо верится, что у Вельникова такие уж большие связи, – говорил отец. – Кое-что он может, но не мешает включить в дело авторитет правления "Красной Звезды"…

– Я говорила тебе сто раз, Джерри, "Красная Звезда" не имеет влияния в…

– Она может надавить на подрядчиков, а те…

– А те не имеют политического веса!

– Зато ТАСС имеет, и его парижское отделение с удовольствием займется этой историей, и тогда…

– Хвост не машет собакой!

– "Красная Звезда" не хвост, а целая собака, и ты – директор парижского филиала! Ты важная шишка в бюрократическом мире, кругом полно других шишек, которые обхаживают тебя, и ты можешь выторговать у них одобрение Министерства иностранных дел на запрос Вельникова, и…

– Джерри, так дела не делаются!

– Но ты не хочешь даже попробовать!

– Да пробую я, пробую! Но ничего гарантировать не могу. Не так-то просто директору парижской конторы "Красной Звезды" добиться услуги от правительства.

– Да я ни о чем таком не прошу!

Мать глубоко вздохнула, заставила себя успокоиться и пpoдолжала разговор тоном ниже:

– Ах, Джерри, ты просишь именно об этом. Пойми, я из кожи вон лезу. Только потерпи, Бога ради, чудеса не в одночасье совершаются.

– Чудеса совершаются что ни день, – уже не столь воинственно возразил отец.

Мать кивнула, ласково улыбнулась, и размолвка кончилась. Но когда отец отправился спать, Соня увлекла дочь в гостиную, налила ей и себе коньяка и дала волю чувствам.

– Франя, они кормят его баснями – Вельников, Корно, Лурад поддакивают ему, что бы он ни говорил!

– Но разве они не знают, что… ну, ты понимаешь…

– Еще бы им не знать! – зло вскинулась мать. – Они дурачат его и отфутболивают друг к другу, чтобы "нет" сказал кто-то другой. Корно заявляет, что ему недостает только обращения какого-нибудь правительства – и резолюция у него в кармане. А Вельников, надо думать, соловьем разливается: я всецело на вашей стороне, только вот дайте убедить тупиц в Москве… Знаю я эти бюрократические штучки. Никто не хочет сказать "нет", никто не может сказать "да", каждый уклоняется от ответственности, и сто лет пройдет, пока найдется последний, которому не на кого кивать.

Мать тяжело вздохнула и отпила изрядную порцию коньяка.

– Эти трусы затеяли такую игру, что в глазах Джерри последним окажусь я.

Тут и Франя глотнула коньяка. По просьбе матери, она старалась ладить с отцом. О прошлом больше речи не было. Она пыталась быть приветливой, дружелюбной, приятной. Поначалу приходилось пересиливать себя, играя роль покорной дочери, которая прощает отцу предательство. Но отец был подкупающе сердечен, мил, предупредителен, и со временем она начала испытывать к нему подлинную привязанность. Себе она объясняла это так: теперь он совсем не тот человек, который некогда отказался знаться с ней. Не исключено, что именно Иван натолкнул ее на эту мысль. Интервью с отцом, переданное по программе "Время", заставило его расплакаться, а Иван Ерцин был не из тех, у кого глаза на мокром месте. В память запали слова Ивана: "Какой человек! У него русское сердце!"

Иван был прав. Подобно истинно русскому, ее отец был неисправимым мечтателем, романтиком, чей дух бунтует против превратностей судьбы, кто напролом, рискуя головой, идет к тому, что однажды счел своим предназначением. Как можно не любить такого человека?

И вдруг, впервые за много месяцев, накатили воспоминания об утраченной любви – о Николае Смирнове, который нынче обретается где-то в окрестностях Марса. Николай разобрался бы в ее чувствах. Он понял бы, почему она спустя столько лет вдруг возгордилась тем, что ее отец – Джерри Рид.

– Слушай, мама, – сказала Франя. – Может быть… Может быть, надо сделать то, о чем он просит? Ты же сумеешь, а?

– Помочь ему покончить с собой?!

И тут Франя словно прозрела. Она посмотрела на мать совсем новыми глазами – впервые в жизни. И увидела человека иной породы, которому не дано понять, что объединяет Франю и отца.

– Помочь ему достойно завершить жизнь, – сказала она.

– Как у тебя язык поворачивается! – почти выкрикнула мать.

– Поворачивается, – упрямо отозвалась Франя, уставившись в свою рюмку.

Наверное, ты слишком долго живешь на Западе, – думала она. – Должно быть, позабыла, как устроено русское сердце.

Впечатляющая победа Кронько

«Таймс»

Окончательный подсчет голосов показывает, что Вадима Кронько хотят видеть в кресле президента 69% пришедших к избирательным урнам. Украинский освободительный фронт завоевал в украинском парламенте 221 место из 302.

Президент Карсон от имени американского народа поздравил господина Кронько с убедительной победой, назвав украинского лидера "сподвижником в деле защиты свободы" и "Джорджем Вашингтоном своей страны".

Что касается вице-президента Натана Вольфовица, открытого политического врага президента Карсона (республиканцы выдвинули его, чтобы разрешить безнадежную распрю между лидерами партии), то он с привычной поспешностью отмежевался от главы собственной администрации.

– Если вы слышите непонятные звуки, – заявил вице-президент, – знайте, что Отец Нашей Страны [68] вертится в могиле. Mеня больше всего убивает, что рядом с ним уляжется большая компания, если Гарри Карсон будет и впредь разевать пасть и нести свою демагогическую чушь.

Удача была близка – и ускользала. Ему удалось убедить Патриса Корно, перетянуть на свою сторону Эмиля Лурада, даже Вельникова – и того удалось уломать. Не может он переубедить только собственную жену! Соня твердит, что делает для него все возможное, но Джерри-то видней. Нынче Илья Пашиков – не последний человек в московском руководстве "Красной Звезды"! И советские многим обязаны Джерри в назначении Вельникова руководителем проекта "Гранд Тур Наветт". И он неплохо порабатал с ТАСС, не так ли? И сама Соня, несомненно, имеет немалый вес. Достаточно ей позвонить Пашикову, чтобы тот переговорил с директором "Красной Звезды", а потом еще раз поработать с парижским корпунктом ТАСС…

Но Соня водила его за нос и ничего не делала. Она решила обращаться с ним как с убогим, словно он хрустальный, словно его надо обкладывать ватой и оберегать от малейших сотрясений. Джерри догадывался, в чем дело. Доктора наврали ей с три короба, что если он не будет рисковать, станет следить за своим здоровьем, беречь нервы, то будет жить да поживать – и доживет до пересадки мозговой ткани и электронного имплантанта.

Приходилось признать, что в этом случае она действует правильно. На нее можно подействовать только одним путем: сказать всю правду. Но у него язык не повернется. Нет, хоть режьте, не сможет он такое сказать. Чтобы достичь цели, он был способен отказаться от всего, от остатка жизни, но оказалось, есть нечто непреодолимое. Он не в силах убить Сонину надежду. У него не хватит ни совести, ни жестокости.

Оставалась Франя. Он не обманывался, они не стали близки, однако примирение состоялось. Они почти подружились, и, похоже, на прошлом был поставлен жирный крест. Но главное, Франя разделяла его мечту. Она побывала наверху сама. Она и по сю пору мечтает подняться на "Конкордски" до Спейсвилля. Уж она-то поймет его чувства, не посчитает его маньяком. И он видел, что Соня больше доверяет ей, чем ему. Может быть, Фране удастся повлиять на мать, не рассказывая ей, не говоря о…

Джерри вздохнул, подошел к стенному бару, налил большую порцию коньяка, выпил одним махом. Соня на службе, Франя готовит завтрак на кухне. Сейчас или никогда.

Он аккуратно смотал кабель, взялся за ручку электронного опекуна и пошел на кухню, катя проклятую штуковину перед собой,

Франя хлопотала у стола, нарезая хлеб для сандвичей, – она уже приготовила помидоры, ветчину и красный лук.

– Минуточку, папа. Все будет вот-вот готово, – сказала она, не оглядываясь на него. – Хочешь к этому белого вина?

Джерри нашел початую бутылку бордо, взял пару стаканов из посудомойки, наполнил их, один залпом выпил, налил еще и только тогда протянул стакан Фране.

– Спасибо, поставь в гостиной, я сейчас иду, – сказала Франя не оборачиваясь.

– Выпей сейчас, – сказал Джерри.

– Что такое? – Она оглянулась и впилась в него глазами.

– Мне надо кое-что тебе сказать, – заикаясь, проговорил Джерри. – И… в общем, это будет нелегкий разговор.

Франя взяла стакан, глотнула. Джерри не спускал с нее глаз. Она тоже смотрела на него. Несколько долгих секунд они молчали.

– Ладно, отец. Говори, ради Бога…

Джерри вздохнул и допил вино.

– У меня есть причины рваться на следующий рейс "Гранд Тур Наветт". Я ждать не могу… Твоя мать ничего не знает… не знает она… Словом, умираю я, Франя, такие вот дела. Жизни мне всей осталось год, много два. И проживу я их не лучшим образом…

Когда он выговорил это, его как прорвало; с великим облегчением он рассказал Фране все – спокойно, с клиническими деталями, как будто говорил о судьбе кого-то постороннего.

– Почему ты мне это рассказал? – спросила Франя, когда он выговорился. Спросила с неожиданной холодностью.

– Потому что я этого не хочу. Я хочу год или два медленной агонии обменять на несколько часов ослепительного счастья! Хочу умереть счастливым! Неужели это трудно понять? Тебе-то это понятно, Франя?

Франя смотрела на отца, не зная, что сказать, и понимая, какой бесчувственной деревяшкой она должна ему казаться. Стоит и таращится на него сухими глазами! Она силилась заплакать, но ничего не выходило. Она знала это все давным-давно: мать это ей рассказала, и они вместе рыдали на кухне.

Выходит, отец все знал. Да иначе и быть не могло. Нетрудно было догадаться, что такой человек, как Джерри Рид, прочешет все банки информации, а свое найдет. Мать должна была это предвидеть. Ни чуточки он не изменился. Все тот же Джерри Рид. Может быть, они в глубине души догадывались, что другой все знает, но не проронили ни слова.

При этой мысли у нее из глаз брызнули слезы.

– Я тебя понимаю, – сказала она нежно.

– Помоги мне, Франя. Мне не к кому больше обратиться. Я не могу рассказать это маме. Она убеждена, что медицина меня спасет. Только ты можешь придумать, как убедить ее мне помочь. Не говоря ей всю правду – она этого не перенесет.

В этот момент Франя увидела отца по-новому. Вот он, стоит перед ней. От электродов на затылке провода бегут к установке, которая одновременно поддерживает в нем жизнь и убивает его. В лицо смерти он смотрит с мужеством, о котором она и помыслить не может, и хочет только одного – дожить. Добиться того, о чем он мечтал с детства, любой ценой.

Пусть этот человек недооценил меня когда-то. Пусть он обращался со мной несправедливо, может быть, жестоко. Он передал мне свои стремления. И сейчас, в минуту отчаянной нужды, он тянется ко мне.

Разве я не была несправедлива к нему еще больше?

Она вздохнула и взяла его за руку.

– Мама уже знает.

Джерри молча уставился на нее. Он долго молчал, потом поставил стакан на стойку и обнял Франю.

– Этот старый осел тебя любит, – прошептал он. – Но каким же я был дураком, слепым тупицей и дураком…

Франя снова заплакала.

– Et moi aussi , – сказала она, пряча лицо у него на шее. – Et moi aussi…

Соня вернулась со службы и увидела, что Джерри и Франя сидят рядышком на кушетке, – так они не сиживали с тех пор, как Франя хлопнула дверью и ушла из дома.

Соню мог бы растрогать вид этой парочки – умилительное единство отца и дочери, но ее сердце сжалось от страха: слишком твердо они на нее смотрели, их челюсти были решительно сжаты. Она поняла, чтб ей предстоит услышать.

– Отец знает, – сказала Франя. – Все знает.

– Как ты посмела! – в бешенстве вскрикнула Соня.

– Это я ей сказал, – спокойно возразил Джерри.

– Ты… ты ей сказал?

– Естественно. Ты могла догадаться, что я поработаю с литературой.

– Почему же ты молчал, почему ты мне позволил?..

– А почему молчала ты? – сказал он негромко, без тени упрека в голосе.

– Потому что… ну, потому…

Глаза Сони наполнились слезами. Она видела, что Джерри тоже едва не плачет.

– Так-то, – сказал он. – Ты не могла сказать мне, я не мог сказать тебе. Два дурака пара.

– Любящие дураки, Джерри, любящие дураки, – прошептала Соня.

– Верно…

Пара идиотов, – думала Соня. Она думала не о последних неделях обмана, – о долгих, пустых, одиноких годах. И теперь, только теперь, когда время кончалось…

– Ты бы села, мама, – сказала Франя и подвинулась, чтобы дать матери место между ней и отцом.

Они посидели, помолчали. Потом Соня сказала:

– Я вижу, ты на его стороне, дочь.

– Ты тоже хочешь, чтобы я…

– Он должен полететь, это его право.

– Не знаю, что и сказать. Вы просите почти о невозможном…

– Я понимаю, – ласково сказал Джерри. – Прекрасно понимаю.

– Дайте мне время, – несчастным голосом попросила Соня.

– Конечно. Я готов дать тебе вечность. – Джерри улыбнулся деланно бодрой улыбкой. – Но у меня нет вечности. У моей цыганки плохо легли карты.

Вадим Кронько намерен вступить в ООН

Роберт Рид, «Стар-Нет»

Несмотря на отчаянное противодействие Советского Союза, новый украинский президент Вадим Кронько добился разрешения выступить перед ассамблеей ООН на следующей неделе. Ожидают, что в своей речи он провозгласит независимость Украины.

При создании ООН Советский Союз потребовал пятнадцати мест в Генеральной Ассамблее – по числу республик. На что Соединенные Штаты выдвинули контрпредложение: дать им 46 мест – по тогдашнему числу штатов. Было принято компромиссное решение: СССР получил три места – для России, Белоруссии и Украины.

По сложившейся практике делегатов Белоруссии и Украины всегда подбирало центральное правительство Советского Союза, но после отставки Егора Шивлеца мандатная комиссия была вынуждена утвердить мандаты представителей законно избранного украинского правительства – невзирая на ожесточенные протесты СССР. Тем не менее, юридические эксперты ООН подчеркнули, что этот факт не означает официального признания независимости Украины, так как она имела своих представителей в ООН со дня создания этой организации.

"Советы запутались в собственных уловках, – сказал один высокопоставленный служащий ООН, пожелавший остаться неизвестным. – В целях увеличения своего представительства они настаивали на том, что Украина – суверенная держава. Правительство Кронько избрано на основании как украинских, так и союзных законов. Таким образом, нет причин оспаривать мандаты украинской делегации. За что Советы боролись в 1945 году, на то они и напоролись сейчас".

 

XXV

– Бобби, опять твой отец, – позвала Сара из гостиной.

– О, Господи, – проворчал Роберт Рид. – Попроси подождать минутку, я хоть мыло с лица сотру.

В Нью-Йорке половина девятого утра, в Париже перевалило за полдень. Отец правильно рассчитал, когда сына можно поймать дома, но выбрал самое неподходящее утро.

Сегодня прежней скуке кранты, сегодня в ООН начнется свистопляска. Ему непременно поручат писать передовицу, и все его мысли крутились вокруг надвигающегося кризиса. На одиннадцать запланировано обращение Вадима Кронько к Генеральной Ассамблее, и было ясно, что он использует трибуну, чтобы провозгласить независимость Украины. Что будет затем, можно только гадать. Как поступят русские? Пришлют конкурирующую делегацию Украины? Уйдут? Пустят в ход Красную Армию?

Еще одна забота: что скажет американский представитель Рейган Смит по приказу нашего тупицы-президента Гарри Карсона? Невозможно предвидеть, что сделает этот маньяк. Он клялся, что признает независимость Украины, как только о ней будет официально объявлено. Но как далеко готов он зайти в поддержке украинцев против русских?

Пригрозит дать оружие Украине, если туда сунется Красная Армия? Правда ли, что американское оружие уже есть на Украине? А может, он посулит послать туда американских военных советников? Экспедиционный корпус? И перейдет ли он от слов к делу, если русские не испугаются его блефа? Или он воинственно колотит себя в грудь, как горилла, каковой он и является?

От Гарри Карсона можно ждать всего. Бобби Рид не завидовал русским.

Два года Соединенными Штатами правит бешеный психопат, проходимец, который пролез в президенты благодаря циничной сделке с человеком, которого он публично назвал "грязным предателем". Он добился избрания, обещая разрешить экономические проблемы Америки, "сломав хребет Объединенной Европе, где всем заправляют Советы". Он бился в истерике всякий раз, когда произносил слова: "Космокрепость Америка". Насколько он безумен в самом деле? Ни Бобби, ни русские этого, увы, не знали.

Соединенные Штаты наложили лапу на все Западное полушарие, превратив страны Латинской Америки в своих экономических крепостных. Сопротивление там настолько ослабло, что с ним легко справлялись ставленники США, руководимые горсткой американских же советников. Результат: партизанские войны, этот бич Латинской Америки, развернулись вовсю; местные оружейные фуражиры стали сами обеспечивать нужное количество трупов; это ударило по американским оружейникам, усилиями которых склеротическая экономика США пока что держалась на плаву. В итоге триллионы долларов летели в бездонную пропасть, именуемую программой "Космокрепость Америка". Похоже, что сам Пентагон уже не мог подсчитать деньги, которые были развеяны между геосинхронной орбитой и земной атмосферой. Дабы не допустить экономической депрессии, Пентагон скупал все производимое оборонной промышленностью – любую ерунду, в чудовищных количествах.

И теперь это попало в потливые ручонки президента Гарри Вертона Карсона.

Все советские и европейские космические объекты – от околоземных орбит до лунных – были под прицелом "Космокрепости Америка". По одному слову Карсона она уничтожит за пять минут спутники, космограды, Спейсвилль, даже Луноград, буквально все. Пойдут прахом триллионные вложения, погибнут тысячи людей.

Если даже Карсон пошлет американские войска на Украину, Советы не посмеют применить хотя бы тактическое ядерное оружие. Карсон способен уничтожить все космические объекты, на которых нет звездно-полосатого флага. Но даже после этого маловероятно, что Советы посмеют ударить по Штатам стратегическим ядерным оружием. Прорваться смогут только считанные ракеты; "Космокрепость" уничтожит почти все боеголовки, оставив Советский Союз на милость взбешенной Америки, ощетиненной ракетами на Земле и на подводных лодках, бомбардировщиками дальнего действия, крылатыми сверхзвуковыми ракетами и новыми неуловимыми "хлопушками".

В народе господствовало мнение, что все это чудовищный блеф и у дяди Сэма одни крапленые карты. Советы не решатся начать ядерную войну с таким психопатом, как Карсон, и он это понимает. Если Красная Армия вступит на Украину, ей, возможно, придется воевать с украинцами, вооруженными американским оружием. Пока Советы не применят ядерное оружие, Америка вмешиваться впрямую не станет.

Но у Сары была навязчивая идея, что Гарри Карсон в действительности страстно желает, чтобы американские войска ввязались в нескончаемую войну на Украине.

"С точки зрения этого подонка, Бобби, о лучшем и мечтать нельзя. Отменная мясорубка, какие масштабы! За неделю пожрет столько оружия, сколько латиноамериканские партизаны – за год. А там, глядишь, появятся новые очаги сопротивления – на Кавказе, в Средней Азии, еще черт знает где, и опять – американское оружие. Еще одна Латинская Америка, только платить будут не американцы, а правители новых независимых республик. Этого достаточно, чтобы взбодрить нашу военную промышленность на десятилетия, а если вся эта буча когда-либо закончится, Штаты приберут к рукам половину того, что прежде было Советским Союзом!"

Вот как она говорит. Даже с точки зрения Бобби, Сара впадает в политический экстремизм. Конечно же это циничная теория, – просто сумасшедшая. Но, с другой стороны, Карсон тоже сумасшедший. И похоже, сегодня вся планета убедится, насколько безумен почтенный президент.

Бобби заранее потирал руки: наконец-то вместо нудных словопрений между делегатами стран Третьего мира грядет настоящий материал. Впервые за многие годы мир вспомнит об Организации Объединенных Наций.

Местечко в ООН Бобби выбил ценой многолетней потогонной работы. Писал о дурацкой возне городских политиков в Санта-Барбаре, потом – о политиканах в штате Калифорния; он годами перекраивал сообщения ТАСС, Рейтер и Франс Пресс на потребу вшивым политиканам и ура-патриотам в Сан-Диего. Тем временем Сара, от услуг которой – из-за ее радикализма – отказывались солидные американские газеты и телекомпании, писала для заштатных газет, цепляясь за любую возможность публикации. При том она грызла Бобби за то, что он продается ура-патриотам – забывая, что это спасет их от голодной смерти. И когда блеснула возможность работать на "Стар-Нет", он ни секунды не колебался, хотя пришлось переехать в Нью-Йорк и половину зарплаты тратить на убогую квартирку (правда, в доме с охраной на 93-й улице). Он вообразил, что работа в небоскребе ООН – "в гуще мировой политики", – сотрудничество во второй по величине пресс-сети США и есть настоящая жизнь. Ради этого стоило торчать в манхаттенской квартирке, в люмпенском районе, терпеть нью-йоркскую паровую баню в летние месяцы, страдать от клаустрофобии и платить вдвое за каждый ленч и за каждую корзину в бакалее. Зато он стал корреспондентом "Стар-Нет", неплохо, а? Его статьи пойдут в сотнях газет, некоторые – с его подписью; их будут повторять дикторы телевидения по всей стране! Даже Сара, которая всегда костерила "Стар-Нет", запрыгала от счастья.

– Бобби! Ты сможешь высказывать серьезные мысли, писать о настоящем!

На деле ничего такого не вышло. ООН давно превратилась в форум Третьего мира, на котором этот мир мог стонать и жаловаться – без малейшего результата. Большинство латиноамериканских стран было представлено революционными правительствами в изгнании. Африканцы впустую клянчили деньги. Китайцы поносили экономический империализм белой расы. Латиноамериканцы хаяли Соединенные Штаты. А настоящие игроки – США, Объединенная Европа, Восточноазиатский Общий рынок – позевывали, обделывали свои делишки и не обращали внимания на мучения всех остальных.

Поначалу Бобби писал об этих пустых словопрениях горячо и серьезно. Но после того, как его очередная статья была кастрирована редакторской рукой, Бобби наконец врубился в ситуацию, о которой его заранее предупреждали опытные коллеги.

В Штатах все плюют на возню в ООН. Никому нет дела до событий в Третьем мире. Но коль скоро ООН существует, кто-то должен временами писать о ней. Однако эта информация не попадала на первые полосы и терялась между научными новостями, байками о НЛО, сельскохозяйственной статистикой и "негодяй-истязает-собаку-какой-ужас!".

Хуже того, будучи коммерческой фирмой, "Стар-Нет" не желала входить в конфликт с Законом о национальной безопасности, сообщая об африканских требованиях экономической помощи и тем более о филиппиках латиноамериканских коммунистов, призывающих к борьбе с американским империализмом. Если Бобби станет поставлять такой товар, ему дадут коленкой под зад, и прощай надежда на хорошую карьеру.

Бобби не пал так низко, как другие журналисты, аккредитованные при ООН, но и не пытался протолкнуть через эту машинку для дерьма что-либо достойное – понял, что на ООН имени в газетном мире не сделаешь.

Кажется, теперь фортуна поворачивается к нему лицом: Вадим Кронько вот-вот взорвет настоящую бомбу в зале, который будто нарочно был построен для ее величества Скуки. Бобби со злорадством думал об американских журналистах в этом зале. Циничные ослы, у них не хватит сноровки написать что-нибудь стоящее; дерьмовозы… Настало его время!

Он обязан быть собранным как никогда. Ни на что не отвлекаться. Смотреть в оба.

И в такой день приходится выслушивать отцовские бредни!

После разговора с отцом Бобби охватывало чувство вины, хотя на том конце провода не произносилось ни слова упрека, да и сам Бобби понимал, что абсолютно ни в чем не виноват. Он просто не может приехать! Раньше он не выезжал из Штатов, опасаясь, что его не пустят обратно; но это было прежде, а с избранием Карсона Центральное агентство безопасности совсем озверело, и теперь ему и билет не продадут. Ясное дело: сестра получила советское подданство; мать не просто гражданка СССР – видная фигура в "Красной Звезде", в экономическом отделе КГБ, по мнению администрации Карсона. А жена путается с разными радикальными группами и числится в самом черном из черных списков Агентства безопасности.

Задолго до несчастья с отцом он понял, что ему нечего и мечтать о работе за рубежом, и его сердце кровью обливалось, когда он видел, как писаки, мизинца его не стоившие, шлют сообщения из Европы, укрепляя европейцев во мнении, что все американцы – фашисты, свиньи и невежественные тупицы. И все-таки он запросил выездную визу в связи с несчастьем. Он был готов к тому, что его могли не пустить обратно.

Он пошел в нью-йоркское отделение Центрального агентства безопасности, заранее зная, что ему откажут в срочном выезде по делам милосердия. Он не услышал ни единого неожиданного слова в язвительной тираде, которой разразился принявший его сотрудник (он – не американец, он ублюдок и все, что полагается).

Не поэтому ли он мучился виной? Он отправился за визой только потому, что был уверен в отказе. Хотел обелить себя в собственных глазах, чтобы не терзаться сознанием, что работа и жена для него важнее, чем отец.

Сара не скрывала, что видит его насквозь. Когда Бобби вернулся домой из Агентства, Сара сардонически предложила:

– Ты попробуй пробиться к Нату Вольфовицу. Все-таки вице-президент. Может статься, он тебя не забыл.

Бобби хмыкнул.

Натан Вольфовиц, как он и обещал много лет назад в Малой Москве, сделал карьеру на своем поражении на президентских выборах. Первый раз он баллотировался от республиканской партии и получил всего лишь девятьсот тысяч голосов. Сразу после выборов он громогласно объявил, что отныне он – демократ и будет баллотировать через четыре года по списку демократической партии. Он окрестил себя "американским Горбачевым", пропагандировал свою программу "Вернем Америку в цивилизованный мир": отмена Закона о национальной безопасности, роспуск Агентства безопасности, уход из Латинской Америки, снижение военного бюджета на семьдесят процентов и выплата иностранных долгов в обмен на немедленный доступ на рынки Объединенной Европы.

Оно, может быть, и разумно, да агитировать за это – все равно что в церкви воздух испортить. Зато муравейник он здорово растревожил, стал живым воплощением "человека, которого все дружно ненавидят". А частые телеинтервью сделали его известной личностью.

После четырех лет фронды он получил доступ к федеральному избирательному фонду и собрал почти три миллиона голосов на первичных выборах демократов. Его поддержали около двухсот делегатов съезда, он и здесь проявил характер: вопреки традиции самолично явился на съезд. Его не избрали кандидатом в президенты от демократической партии, но он всласть покрасовался перед камерами.

Сейчас же после голосования Вольфовиц объявил, что он теперь опять республиканец и желает баллотироваться от республиканской партии. Тут он оказался в толпе претендентов, среди которых выделялись ставленник крупного капитала Крайтон Лэкселт и оголтелый техасский сенатор Гарри Карсон.

Вскоре телевизионные дебаты свелись к бранчливым перепалкам между Карсоном и Вольфовицем. Карсон драл глотку, что он не то второй Тедди Рузвельт, не то второй Рональд Рейган, а "американский Горбачев" открыто и злонамеренно дразнил противника, провоцируя его на еще пущие глупости. В этом было что-то освежающее – два кандидата в президенты без стеснения показывали, что готовы перегрызть друг другу горло.

На съезде республиканцев Карсон и Лэкселт не сумели получить большинства голосов. Съезд зашел в тупик: двадцать три баллотировки не принесли необходимого перевеса ни одному кандидату. Тогда партийная верхушка заперлась со всеми кандидатами в прокуренной комнате на целых двенадцать часов. Что там происходило – о сем история умалчивает, зато результатом стала самая омерзительная и неожиданная закулисная сделка за всю политическую историю Америки.

У Натана Вольфовица был двести восемьдесят один голос, то есть значительно меньше четверти от общего числа. Но этих голосов хватило для победы Гарри Карсона. Руководство партии исхитрилось разрешить кризис к удовольствию обоих непримиримых врагов. Вольфовиц стал кандидатом в вице-президенты при Гарри Карсоне.

Когда огорошенные репортеры спрашивали Вольфовица, как он согласился на такое, он хитро косился на камеру и пожимал плечами, говоря:

– Сидеть сложа руки и ждать, когда президент помрет, – вот и вся работа вице-президента. Теперь, по крайней мере, американцы могут быть уверены, что их кандидату такая работенка по душе.

Карсон и Вольфовиц не появлялись вместе во время избирательной кампании. Первый в своих выступлениях не упоминал второго, а тот повторял свои речи, которые выводили Карсона из себя во время теледебатов.

Они вступили в должность. Вице-президент временами председательствовал в сенате – и только; Карсон не пустил бы его даже на похороны, разве что на собственные похороны Вольфовица. Вице-президенту это, похоже, очень нравилось. Он безостановочно шельмовал администрацию – в которой сам был вторым лицом – и повторял, что Гарри Карсон послужил бы стране наилучшим образом, если бы удавился.

Такая вот цепочка воспоминаний пробежала в голове Бобби Рида, пока он вытирал щеки после бритья. Он вспомнил еще, что он ответил Саре, когда она заговорила о Вольфовице: "Не пойдет… Вольфовиц не сможет налепить штрафную квитанцию за неправильную парковку!"

Он голышом, как был, перебежал в гостиную и взял у Сары телефонную трубку.

– Привет, папа. Как дела?

– Идут, дела идут. Но ты должен мне помочь.

Ой, как плохо… Бобби знал в деталях, что отец подразумевает, говоря "дела идут", – свою затею с полетом на "Гранд Тур Наветт". Бобби принимал его доводы: если надежды нет, стоит умереть раньше, но исполнить мечту всей жизни. Мама тоже права – может, все повернется к лучшему. Трудно поверить, что отец действительно обречен – вот какая штука…

– Папа, я же говорил, меня не выпускают…

– Я не о том. Ты и в Штатах кое-что можешь для меня сделать.

– Что именно?

Сара принесла тосты и кофе, Бобби посмотрел на часы. Восемь тридцать шесть! Господи, он еще не одет!

– Будь добра, принеси одежду из спальни, – тихо сказал он Саре. – Мне надо бежать через пять минут.

Сара кивнула и вышла.

– Я хочу, чтобы ты ознакомился с аппаратурой фирмы "Бессмертие", Пало-Альто, – говорил отец.

– Как-как?

– "Бессмертие Инкорпорейтед".

– Обалдеть, прямо как еще одна секта сумасшедших из Калифорнии. А зачем?

– Предположительно они разработали технологию отсрочки смерти.

– Чего-чего?

– Я нашел короткий реферат в банке информации. Они, видишь ли, берут образец ткани, замораживают в жидком азоте и для верности записывают на компьютере его генный код. Затем как-то фиксируют всю информацию твоего мозга, а сам мозг полимеризуют…

Сара вернулась с одеждой, и Бобби стал одеваться, не отрываясь от трубки.

–…Звучит заманчиво. Все предусмотрено. Они воссоздают новое тело по генному коду, затем или заменяют пораженные участки моего мозга, или просто перекачивают информацию в новый мозг.

– Что делают? – переспросил Бобби. Влезая в брюки, он чуть не расколотил телефон.

– Возвращают меня к жизни, – сказал отец.

– Научная фантастика, папа, – буркнул Бобби. – Ты веришь, что это возможно?

– Сейчас – вряд ли, – сказал отец. – Но с годами, когда технология шагнет вперед… Если мой генный код будет снят правильно и сохранится дискета с моей записью, можно ждать пять, десять, сто лет – сколько угодно.

Бобби застегивал рубашку, пытаясь сообразить, что к чему. Полнейшее безумие, конечно. Но как сказать это отцу, человеку, которому смерть дышит в затылок? Одни верят в рай, другие в нирвану. Это ничем не хуже… Но и не лучше…

– Боб, ты куда пропал?

– Да-да, папа, я тут, только мне надо бежать. Понимаешь, папа, ты… ты все это говоришь, э-э… всерьез? Ты им веришь?..

– Это не важно. Мы можем заставить поверить маму, – резко возразил отец. – Поверив, что меня возродят, она согласится помочь мне полететь на "Гранд Тур Наветт".

"О, Господи! – Бобби застегнул пояс. – Что у них там происходит? Уже начался распад мозговой деятельности? Говорили, что этого следует ожидать…"

– И все-таки, папа, – сказал он вслух, натягивая носки, – ты-то сам веришь в этот бред?

Долгое молчание на другом конце провода. Потом мягкий голос отца:

– Не важно, во что я верю.

– Мне важно, – сказал Бобби, надевая туфли. – Потому что я не уверен, что ты в здравом уме.

Еще одна долгая пауза.

– Все лучше, чем ждать, когда тебя зароют в землю, – наконец сказал Джерри.

Бобби хмыкнул про себя. Логично. Отцов план может быть химерой, но сам он вроде не того, не спятил. Он перепробовал все возможное, почему бы теперь не попробовать невозможное?

Восемь сорок четыре! Чокнуться можно!

– Слушай, папа, я убийственно опаздываю. Быстро: что я должен сделать?

– Съезди в Пало-Альто. Разведай все о "Бессмертии Инкорпорейтед". И нагреби побольше справочного материала, что дадут. Скажи им, что ты делаешь статью для журнала.

– Лететь в Калифорнию! Слушай, папа, ты не обратил внимание, что сейчас большой скандал вокруг…

– Полтора часа туда, полтора обратно, пара часов там. Разве я прошу о многом, Боб?

– В Соединенных Штатах не летают на "Конкордски", папа! Здесь уйдут сутки, и я вернусь с распухшей головой в разгар грандиозных событий, я о таких никогда не писал.

– Речь идет о моей жизни, – умоляюще сказал отец. – Больше надеяться не на что. Бога ради, Бобби, сделай это для меня, и побыстрее. Откладывать нельзя.

Восемь пятьдесят. Бобби безуспешно пытался завязать галстук с телефонной трубкой в руке. Из дома надо было выйти как минимум десять минут назад!

Но тут он стал сам себе противен. Хорош же ты, Бобби: ты не примчался к отцу, когда тот попал в страшную беду, ты прячешься в кусты, когда он – которому жить не больше года! – просит сделать то, что ты действительно можешь. Не хочешь потратить на это день из-за своей статьи! Шут с ним, не посплю ночь с пятницы на субботу и вернусь домой к полудню в воскресенье. В воскресенье ничего не может произойти, даже конец света.

– Хорошо, папа, хорошо, я все сделаю, позвоню в воскресенье. А теперь бегу.

– Что ты ему пообещал? – спросила Сара.

– Слетать на уик-энд в Калифорнию, – ответил Бобби, кое-как завязывая галстук.

– Зачем?

– Ты ни за что не поверишь. – Он накинул куртку и подхватил свой компьютер.

– А все-таки?

– Потом, когда вернусь после репортажа о начале конца света, – огрызнулся Бобби. Он чмокнул ее в щеку и вылетел за дверь.

Еврорусские теряют поддержку народа

«Аргументы и факты»

Несмотря на критику Константина Семеновича Горченко, его переизбрание на пост президента не вызывает сомнений. Еврорусские по-прежнему теряют популярность, на что указывают результаты выборов в Верховный Совет. Почти одинаковое количество мест получили "медведи", призывающие к немедленному вторжению на Украину, националисты, которые поддерживают отделение Украины, и еврорусские типа Горченко, которые и рады бы завинтить гайки, да решимости не хватает.

Иными словами, если не произойдет что-нибудь абсолютно неожиданное, мы изберем президента, который, кажется, не знает, что делать, и Верховный Совет, который будет парализован противостоянием и не сможет ничего предпринять, даже зная, чту предпринять следует.

Франя, как все в Москве и, без сомнения, за ее пределами, прилипла к телевизору; катастрофа разразилась. Ей бы хотелось, чтобы Иван был рядом или она была в Париже с матерью, потому что в такой момент негоже русскому человеку быть одному.

Судьбоносная речь Вадима Кронько в ООН не заключала в себе ничего неожиданного – почти до самого конца. Украинский президент был в обычном телевизионном одеянии – черных казацких сапожках, шароварах и расшитой национальной рубахе. Он напыщенно декламировал о сталинском уничтожении украинских кулаков, о притеснении украинской католической церкви, о хрущевских благоглупостях, об экономическом в культурном диктате великороссов и так далее, привычно взвинчивая себя для главного удара.

Черные длинные волосы, густая черная борода, пронзительные голубые глаза – ни дать ни взять Распутин. Пожалуй, "Cyмасшедшая Москва" имела основание утверждать, – может быть, всерьез, что американские советники по пропаганде искали именно человека с внешностью и характером Распутина, и нашли – в украинском банке данных.

Видя его в момент триумфа, Франя была готова поверить этому измышлению. От него разило вековой ненавистью украинцев к русским. Конечно, "медведи" видели в нем столь необходимое им олицетворение нации подлых изменников, которые, твари неблагодарные, в Великую Отечественную толпами шли служить фашистам.

Именно этого добивался настоящий Распутин – тот, который сидел в вашингтонском Белом доме.

– Свободный народ Украины, – рычал Кронько, – не имеет другого выбора, как сбросить российское иго раз и навсегда и занять свое место в семье независимых суверенных стран. Пробил час! Этого украинский народ ждал в течение столетий угнетения – религиозного, экономического, политического, культурного, языкового! В качестве законно избранного президента Украины я провозглашаю полную и окончательную независимость Украины от Российской империи! Не существует более Украинской Советской Социалистической Республики! Да здравствует независимая Украинская Республика!

Нервные люди могли быть потрясены, но Франя – как все другие – ждала этого заявления и сейчас даже испытала облегчение. Главное было впереди – какой будет реакция постоянного представителя США и что скажет президент Горченко.

Если Горченко позволит Украине уйти без изматывающей процедуры размежевания (придуманной еще во времена прибалтийского кризиса), если Горченко отпустит Украину, сколько других республик кинутся за ней вслед? Положение усугублялось тем, что по числу жителей Украина – вторая в Союзе после России. Без украинцев, бывших союзниками великороссов в течение веков, русских станет меньше, чем азиатов. Если Советский Союз не развалится окончательно, очень возможно, что он превратится в мусульманскую державу с притесняемым меньшинством "неверных", то есть русских.

На карту было поставлено само сохранение СССР в качестве многонациональной державы, за что боролись еврорусские, – или главенство русских в стране, за что выступали "медведи". Но если Горченко пошлет войска на Украину, кровопролитие наэлектризует все национальные меньшинства страны, наполнит их ненавистью к русским, усилит в Российском Верховном Совете одновременно российских и прочих шовинистов – в ущерб фракции евророссиян. Таким образом, Горченко обречен лавировать до выборов, держать армию в боевой готовности, тогда как "медведи" будут требовать немедленных акций. Он постарается стравить националистов с "медведями", сохраняя центристскую позицию. Не Бог весть что, но в данных обстоятельствах Горченко ничего другого предпринять не сможет.

Оказалось, однако, что Кронько подготовил подлинную бомбу.

– В качестве президента независимой Украинской Республики я вношу официальную просьбу о принятии нашей страны как члена Объединенной Европы в Европарламент, – провозгласил он со зловещей ухмылкой. – Одновременно я выражаю солидарность со всеми угнетенными народами, не имеющими своей государственности. Я обращаюсь к ним: да послужит вам примером героический украинский народ! Берите свою судьбу в собственные руки! Я не просто прошу проголосовать за нас, я призываю вас присоединиться к нам! Плечом к плечу мы создадим новую Европу, Европу не государств, а свободных и независимых народов!

Это взорвало зал, но Кронько уже шествовал между рядами – справа и слева неслись крики одобрения и проклятия, кто-то потрясал кулаками – а он ухмылялся, как обезьяна. Удар был дьявольский: "Европа не государств, а народов" – лозунг Конгресса народов, объединяющего мятежных националистов. Баски. Бретонцы. Шотландцы. Валлийцы. Баварцы. Словаки. Сербы. Хорваты. Фламандцы. Фризы. Саами. Каталонцы. Македонцы. Да нет такой страны в Европе, где бы не было мозаики народностей, меньшинств со своими языками, со своей культурой, считающих себя субъектами международного права.

И вот проклятые украинцы возрождают племенное деление – на новом уровне. Националисты по всей Европе издавна добиваются различных форм национальной автономии, но никому еще в голову не приходило заявить об отделении от своего государства и потребовать членства в Европарламенте. Одним ударом украинцы превратили свое движение из внутреннего в международное и привлекли на свою сторону делегатов местных националистов всех европейских стран.

Но все понимали, что худшее впереди.

…Председатель Генеральной Ассамблеи что было мочи колотил молотком, стук многократно усиливался трансляцией. Установилась тишина, и к трибуне в центре подиума проследовал элегантный седовласый Рейган Смит – постоянный, представитель США в ООН.

Франя затаила дыхание. Несомненно, весь мир затаил дыхание. Камеры показали Смита крупным планом. Стояла напряженная, зловещая тишина.

Смит неспешно извлек листок бумаги из нагрудного кармана, положил перед собой на трибуне, надел старомодные круглые очки, – словно отделяя себя от официального текста, который он сейчас зачитает.

– Я уполномочен огласить следующее заявление президента Соединенных Штатов, – сказал он странным, слишком ровным голосом, будто старался не задохнуться от собственных слов. – Правительство Соединенных Штатов заявляет, что целиком и полностью признает суверенное и законно избранное правительство Украинской Республики и с радостью приветствует вступление в семью свободных наций ранее угнетенного народа Украины. В духе нашей давней и благородной традиции – защиты угнетенных народов от уничтожения советским империалистическим гегемонизмом – правительство Соединенных Штатов настоящим официально уведомляет правительство Союза Советских Социалистических Республик, что Украинская Республика находится под ядерным щитом "Космокрепости Америка". Любая ядерная атака против Украинской Республики будет квалифицирована нами как ядерная атака на территорию США и вызовет соответствующие действия с помощью всех средств обороны, имеющихся в нашем распоряжении.

Франя растерянно смотрела, как камера дает панораму бурлящего зала. Американцы должны понимать, что Украина не на их территории. Если говорить серьезно, что такое: "находится под ядерным щитом"? Как далеко они пойдут, если Горченко сочтет это блефом? Что предпримут, если Красная Армия начнет наступление на Киев, Львов и Одессу, не пуская в дело ядерное оружие?

Речь Смита не столько ответила на прежние вопросы, сколько породила новые. Когда камера показала членов советской делегации, Франя увидела, что они в не меньшей растерянности, чем она сама. Они перешептывались, наклоняясь в сторону советского постоянного представителя Малинина, который пожимал плечами, морщился и крутил головой, как зритель на теннисном матче. Наконец он попросил слова. Получив разрешение, он в скверной, мертвенной тишине направился к трибуне – походкой человека, ведомого на расстрел.

– Советский Союз рассматривает выступление Вадима Кронько как акт государственной измены и не только не признает так называемой независимой Украинской Республики, но не считает более Вадима Кронько законным президентом Украинской Советской Социалистической Республики. Советский Союз способен разрешать свои внутренние проблемы, не прибегая к ядерному оружию, и полагает возмутительные угрозы США бессмысленными. Тем не менее, Советский Союз предупреждает правительство США, что вмешательство американских вооруженных сил в законные акции против внутренних мятежей будет рассматриваться как акт войны с СССР, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Удивительно, но это было все. Малинин сошел с трибуны, не сказав ничего осмысленного. Телевидение переключилось на московскую студию – какой-то генерал, еврорусский делегат и надутый "медведь" болтали глупости в пустоту.

Франя выключила телевизор и несколько минут сидела в полном смятении. Ей казалось, что стены давят на нее. Тишина была нестерпимой. Ей надо быть в толпе, с народом, среди русских. Среди незнакомцев, но русских. На улицу, на улицу!

Была ясная, холодноватая ночь начала весны. Лучшие арбатские рестораны уже закрылись, а клубы и бары, обычно шумные в этот час, теперь были пусты, – все сидели по домам, у телевизоров. Но на тротуарах было на удивление много народу. Не привычная арбатская толпа, не те люди, что снуют взад-вперед, забегают в кафе, глазеют на витрины, лавируют между уличными музыкантами и лоточниками. В пальто и куртках, в шапках, кутаясь в шарфы, они группами или, как Франя, поодиночке двигались в сторону метро "Арбатская". Возле входа толпа стала еще гуще. На торговцев и музыкантов не обращали внимания. В переходе агитатор из "Памяти" напрасно драл глотку – никто не останавливался. Большинство, казалось, шли в метро, чтобы доехать до "Проспекта Маркса". Как и Франя, они двигались к сердцу города, к символическому центру страны – на Красную площадь.

Фране не хотелось в подземную давку, поверху до Красной площади рукой подать, и ходьба снимет нервное напряжение. Она перешла на северную сторону Калининского проспекта и влилась в людской поток, движущийся к центру города. Не было толчеи, противотоков и завихрений в этой массе; единодушно и безотчетно она двигалась в единственном направлении – на Красную площадь.

Франя ощущала это, продвигаясь в плотном людском потоке мимо темных витрин магазинов и автосалонов, мимо контор и огромных пустых настенных экранов, мимо ресторанов и кафе, мимо кинотеатров, газетных киосков и книжных магазинов, вниз по улице, которая, казалось, символизировала всю эту новую Россию, все, что было накоплено за долгий путь от первых всплесков гласности и начала перестройки до нынешнего расцвета Русской Весны.

Но сейчас, с погашенными витринами и выключенными экранами, с холодным колючим ветром, нагнетаемым темными силами с другого конца света, из Вашингтона и Нью-Йорка, Калининский проспект казался также символом потерь, которые понесла Россия.

Франя видела это на лицах таких же молодых, как она, одетых по европейской моде людей, на лицах старух , словно бы сбежавших из другого времени, рабочих в джинсах и черных кожанках, солдат; даже на лицах хулиганов со сталинскими усами, – всех, кто молчаливо и угрюмо двигался по улице к Красной площади – назад к временам Брежнева, Хрущева, Сталина, временам царей и бояр, к чему-то обширному и застывшему, к ощущению причастности, к глубинам русской души. И Франя, может быть впервые, по-настоящему ощутила эту причастность, это невыразимое чувство общности, вневременного слияния личности со славянской душой – источником российской стойкости и несчастий. Это чувство одолело татар и поляков, сотворило нацию и империю, взлелеяло коммунистическую революцию и позволило чудовищу десятилетиями править собой. Оно разгромило нацистов, возвысило страну до положения мировой державы, впервые в истории отправило человека в космос и, казалось, растворилось в ясном утре Русской Весны.

А теперь, когда тень снова легла на эту древнюю многострадальную страну, казалось, что-то первобытное, великолепное и ужасное, и вместе с тем безусловно русское возродилось в этом стихийном паломничестве назад, к славянским корням, к основе, к центру, к Красной площади.

На проспекте Маркса пешеходы остановили автомобильное движение – мимо старых строгих правительственных зданий, мимо стеклянных башен коммерческих центров, скатываясь с тротуаров на мостовую, они шли на Красную площадь.

Улица Горького, Калининский проспект, проспект Мира – все они кончались на внутреннем кольце, у Кремля, и Франя представляла себе, как по ним движутся потоки людей – не только жители Арбата должны были двинуться к центру своего мира этой ночью.

Франя вдруг осознала, что прокладывает себе дорогу, толкаясь плечами и локтями. За гостиницей "Москва", у проезда, ведущего на Красную площадь, оказалось, что дальше она продвинуться не сможет. Впереди был сплошной людской монолит. Мавзолей Ленина казался издали маленьким, почетный караул был не виден за толпой. Над ним, за кремлевской стеной, кое-где светились окна правительственных зданий, и потоки света заливали внутреннюю территорию.

Со своего места Франя видела, что большинство людей смотрит на Кремль, на большие красные звезды, горящие над зубчатой стеной неизменно ровным, вселяющим уверенность светом. Смотрит на Мавзолей Ленина. Будто ждет, что кто-нибудь появится на Мавзолее или даже на стене, будь это сам Горченко или другой лидер, и объяснит смутные чувства людей, вдохновит, обнадежит, сплотит и укажет общую цель. Они ждали нового Ленина, который поднимется на железнодорожную станцию и всколыхнет их русские сердца.

Перед самым Мавзолеем было неспокойно. Толпа раздраженно шумела. Слышались выкрики, но Франя не могла их разобрать. Люди размахивали советскими флагами, портретами Горбачева и Сталина – этими современными иконами еврорусских и "медведей". Полетели бутылки; чувствовалось, что там началась драка. Кто-то держал изображение повешенного дяди Сэма, кто-то – подожженный американский флаг.

Никто не появлялся из-за кремлевской стены, и Франя поняла, что никто не выйдет. Что мог бы сказать Горченко? Какие слова собрали бы воедино энергию толпы и объединили их всех, испуганных и разъяренных – еврорусских и "медведей", старую Россию и новую, темное прошлое, живущее даже в обновленных сердцах, и надежды на будущее, почти уже уничтоженные силами, совладать с которыми Россия не может?

Потом она заметила, что многие не смотрят на Кремль. В основном – пожилые люди, однако и молодые глядели в сторону с особым выражением надмирного спокойствия, которое, казалось, было древнее и прочнее кирпичных кремлевских стен.

На краю Красной площади, на дальнем берегу людского моря, сияли под потоками света луковицы собора Василия Блаженного. Золотой и красный, в бирюзовых орнаментах, он плыл над шумом и суетой подобно вечной иконе, подобно лучезарному символу бессмертия славянского духа, подобно России, сердце которой неподвластно ни истории, ни времени. Франя смотрела на этот прекрасный, как бы ирреальный древний храм; ее глаза поднялись вверх, потянулись к куполам и шпилям в ночное небо.

Там, среди звезд, бледных в ярком свете города, двигались светящиеся точки, и она знала, что это такое.

Боевые станции. Ракеты. Орбитальные лазеры. Антипротоновые пушки.

Внизу – храм Василия Блаженного, возвышенный и прекрасный, выразивший русскую душу в великолепном барокко, вдохновенный и романтичный, но такой хрупкий под этим прозрачным черным небом.

А над ним вращалась на своих орбитах смерть всему, что имеет смысл на планете, – огромная сеть власти над миром, "Космокрепость Америка". Туча воронья, вглядывающаяся из темноты вниз, кружащаяся в ожидании добычи.

Вольфовиц призывает к импичменту [72]

Вице-президент Вольфовиц на пресс-конференции, проведенной прямо на ступенях Капитолия, потребовал от конгресса немедленною импичмента президенту Карсону.

– Основания? Вам нужны основания? – кричал Вольфовиц на возбужденных репортеров. – Он спровоцировал революцию в иностранном государстве и теперь втянул нас в потенциальный ядерный конфликт, не удосужившись даже получить резолюцию конгресса. Если мы немедленно не уберем Карсона и не прикроемся его отставкой как фиговым листом, чтобы отменить его бредовое заявление, этот идиот способен разнести на атомы весь мир. Основания для импичмента? Есть достаточно оснований запереть его в сумасшедшем доме и выбросить ключ!

Когда пресс-секретаря президента Марвина Уотсона спросили о реакции Карсона, тот сказал, что у президента нет ответа, пригодного для печати.

"Бессмертие" помещалось в невысоком бетонном строении за кирпичным забором. Травянистая лужайка, редкие деревья – все как у биотехнических, электронных или оборонных предприятий, кормильцев района Пало-Альто.

Бобби встретил доктор Джон Бертон, мягкий улыбчивый блондин, длинноволосый, похожий на любителя серфинга, почему-то наряженного в дорогой костюм серого шелка. Бертон провел Бобби в роскошный кабинет, отделанный изъеденным червем каштаном и заставленный тропическими растениями. Тоном богатого торговца рассказал "репортеру "Стар-Нет" о деятельности компании. Его голубые глаза сверкали как у фанатика, верующего человека или, скорее, продавца подержанных автомобилей – дорогих, конечно.

– Рано или поздно, мистер Рид, вы это узнаете, поэтому сразу сообщаю вам, что мы официально действуем как похоронное бюро.

– Похоронное бюро? – воскликнул Бобби. – Это место не похоже на морг…

– Конечно, – сказал Бертон, – но по закону Калифорнии мы вынуждены юридически оформлять отсрочку смерти как похороны. Ясно, что дело осложняется. Мы, к сожалению, не имеем права заниматься клиентом, пока не будет официально констатирована его смерть, хотя и не верим, что блумакс является смертью.

– Блумакс?

– Да, полимеризация мозга до того, как мозг умрет. Цель – свести к минимуму вероятность повреждений. Блумакс – это гарантия. Фиксирует мозг, прежде чем структура нарушится.

– То есть вы их убиваете?!

– Спокойно, речь идет о клиентах, находящихся в безнадежном состоянии! – Бертон пожал плечами. – Но закон есть закон, и мы вынуждены считаться с ним, – сказал он грустно. Затем снова просветлел. – А вообще-то на этом долгом пути мы не видим препятствий, которых не сумеем обойти.

– На долгом пути?

– Годы, десятилетия, – проговорил Бертон протяжно. – Мы знаем, как сохранить наших клиентов, но пока не знаем, что понадобится для их оживления. Поэтому мы сохраняем образцы тканей и записи генетической информации, полимеризуем мозг и накапливаем голографические картинки мгновенных состояний памяти. – Его взгляд стал туманным. – Поскольку речь идет о неопределенно долгом хранении биологического материала и банка данных – плюс о финансировании дальнейших исследований, которые могут растянуться на десятилетия, мы вынуждены брать за услуги два миллиона долларов.

– Два миллиона долларов? – воскликнул Бобби. Даже при внешних деревянных деньгах эта сумма превышала возможности всей семьи.

– Конечно, это солидная сумма, – беззаботно произнес Бертон. – Поэтому мы имеем дело с банками и проводим все как операцию заклада. Выбрав вид кредита, вы можете заключить контракт, – всего лишь двадцать процентов первого взноса, остальное в течение двадцати лет, и только шесть процентов за кредит.

Бобби был поражен. Что делать банку, если платежи прекратятся? Завладеть мозгом? Но он решил попридержать язык, вежливо кивнул и принял приглашение посмотреть лабораторию.

Не искушенному в науке Бобби "Бессмертие" показалось солидной и хорошо оснащенной фирмой. Здесь была настоящая операционная; была комната, уставленная компьютерами; хранилище тканей, охлаждаемых жидким азотом. Автономная холодильная установка при аварийном отключении внешнего питания. Были и научные лаборатории, и кабинет с непонятными электронными приборами – видимо, для записи голограмм сознания.

Бертон показал и главное хранилище – пожалуй, только оно напоминало морг. Это была средних размеров герметичная комната, уставленная стеллажами от пола до потолка, с выдвижными стальными ящиками.

– Вам интересно взглянуть на одного из наших клиентов? – спросил Бертон.

– Вы хотите сказать, что вы уже… работаете с людьми?

– Да, мы сделали Тессу Тинкер; это было во всех газетах. Есть еще двадцать три клиента. Заблаговременные контакты с сотней людей. Очень видные люди, но их имена я не имею права раскрыть. Вас, может быть, тоже заинтересует заблаговременный контракт?

– Заблаговременный? – Бобби запнулся. Эта затея казалась ему все более отталкивающей.

– Прямо сейчас мы берем образец ткани и снимаем ваш генетический код. Голограмму вашего сознания на данный момент тоже. Три последующие можно будет записать, когда вам будет удобно. Когда настанет время, ваш мозг полимеризуют – как только это будет юридически возможно, так что сохранится долговременная память. Мы будем хранить все это, пока не настанет время ввести последнюю голограмму в мозг, когда мы вырастим его в клоне.

И как будто все это было недостаточно гнусно, Бертон открыл один из ящиков и предложил Бобби заглянуть внутрь. На пенопластовой подушке, похожий на огромное яйцо, лежал человеческий мозг, обернутый прозрачной пленкой.

– Господи Иисусе… – пробормотал Бобби.

– Смелее, человече, потрогайте его.

Бобби испуганно поднял глаза.

– Чтобы быть в курсе дела, – улыбнулся Бертон.

Бобби робко протянул руку и постучал по мозгу костяшками пальцев. Как по булыжнику.

– Это уже не биологическая ткань, – сказал Бертон. – Его можно ударить, и ничего с ним не сделается. Ему не нужно ни замораживание, ни специальные условия. В таком виде он может храниться веками.

Тем и закончилась экскурсия. Бертон провел Бобби в свой кабинет, снабдил грудой ярких рекламных проспектов и поинтересовался, нет ли вопросов. Бобби, совершенно ошеломленный, мог думать только об одном.

– Послушайте, доктор Бертон, извините меня за прямоту, но вы в самом деле занимаетесь этим всерьез? Вы всерьез полагаете, что в один прекрасный день сможете клонировать человеческое тело, деполимеризовать мозг и вернуть этих людей к нормальной жизни?

Бертон широко улыбнулся.

– Выращивание тела из клеток по генетическому коду – дело недалекого будущего, – сказал он доверительно. – Успешная деполимеризация мозга без существенной потери долговременной памяти – ну, это хитрый фокус. Программирование такого мозга с помощью голограммы сознания – это не рядом, не руку протянуть, но ВВС уже ставят простые опыты на животных. Сможем ли мы вообще воскрешать умерших? Ну, это философский вопрос. Будут ли они прежними людьми или только будут ощущать себя таковыми? Это зависит от вашей веры в душу… – Он пожал плечами. – У нас нет ответа на такие вопросы. Но если вы хотите полной определенности, советую вам выбрать могилу.

– Рисковая игра? – спросил Бобби. – Выстрел наудачу?

– Конечно, – сказал Бертон, но теперь было что-то леденящее в его теплой калифорнийской улыбке и голубых глазах. – А что вы теряете по сравнению с другим вариантом?

Бобби вернулся в мотель. Он собирался поговорить с отцом утром по парижскому времени, но оказалось, что он слишком напуган, и ему необходимо сбросить с себя этот груз немедленно. Поэтому он сразу подошел к телефону и поднял отца среди ночи.

– Я звоню из Пало-Альто, папа.

– Рассказывай, Боб, – сказал отец после долгой паузы.

– Ну, для начала, эта фирма работает под маркой похоронного бюро – фикция, для законности. Только так они могут, как они говорят, "делать" клиентов легально. Их "отсрочка смерти" юридически оформляется как похороны. И стоит все это два миллиона долларов.

Голос отца стал резким:

– Речь не о том. Технология?

Бобби вздохнул:

– Я не специалист.

– Ты видел оборудование?

– Да, меня провели повсюду.

– Ткани хранят в жидком азоте?

– Да.

– Холодильные установки на сверхпроводимости?

– Ну да…

– Лабораторные приборы?

– Куча.

– Компьютеры?

– До небес.

– Фирма выглядит солидно?

– У них сто двадцать четыре клиента; заплатили по два миллиона.

Короткая пауза. Когда отец заговорил вновь, его тон стал мягче и беспокойней:

– Ты видел… м-м-м… результаты?

– Я видел мозг. Потрогал. Твердый, как кирпич.

Снова пауза.

– Что ты об этом думаешь, Боб?

– Отец, я не специалист…

– Но ты журналист. Скажи мне, что ты чувствуешь, химера или нечто существенное?

– Мне показалось, что все тип-топ.

– Честная работа или обман?

Бобби подумал как следует.

– И то и другое, – сказал он наконец. – По мне, это дорогой комплект декораций для научно-фантастического фильма, но если это пустышка, они сами на нее купились.

– Меня это устраивает, – сейчас же сказал Джерри.

– Я только хочу сказать, отец…

– Если они убедили себя, что чего-то достигли, мы, конечно, убедим маму. Она так хочет поверить…

Бобби тяжело вздохнул.

– Вот оно что. Тебе все это нужно, чтобы мама согласилась на твое космическое путешествие, а я, как задница, тащился cюда, когда мир разваливается на части…

– Ты должен приехать в Париж, Боб! Вместе мы ее убедим.

– Господи, отец, это невозможно! Особенно сейчас! Ты что, не знаешь, что творится в мире? Что этот идиот Карсон привел "Космокрепость Америку" в боевую готовность? Что Красная Армия продвигается к границам Украины? Все рейсы в Европу задержаны. Никто не может пересечь границу ни в ту, ни в другую сторону, не говоря уж о таких, как я!

Он знал также, что, если бы ему удалось выехать и уговорить маму, если бы метод фирмы "Бессмертие" был надежен, как операция по удалению аппендицита, если бы они нашли такие деньги, отец все равно не смог бы приехать в Штаты. По Закону о национальной безопасности – тем более в обстановке нынешней истерии – администрация Карсона ни за что не даст ему визу. Наверное, его арестуют за измену, как только его нога ступит на землю Америки.

– Постарайся, Боб, ты должен постараться!

– Я уже пытался, отец, ты знаешь, – виновато отвечал Бобби. – Может быть, когда все это кончится, если нас всех не разнесет в клочья.

– Скорее, Бобби, скорее – у меня нет времени.

Может быть, у нас у всех, подумал Бобби мрачно.

И вдруг он понял отца, одержимого одной идеей, – успеть.

Величайшая военная машина мира была в руках дикаря. Украина не собиралась отступать, Красная Армия была отмобилизована. Константин Горченко загнан в угол. В любой момент могли взлететь ракеты. Мир стоял перед лицом смерти.

Так же, как и отец после того несчастного случая. Единственное отличие – он знал, когда и как наступит конец.

Сидя здесь, в залитой калифорнийским солнцем комнате мотеля, Бобби вдруг осознал, что завидует вдохновенному безумию отца, его умению видеть, от чего надо отказаться в оставшиеся ему считанные месяцы. Он даже посочувствовал бредовым идеям Джона Бертона. Только теперь страшная реальность пронзила его. Только теперь ощутил он ее как нечто большее, чем "последние известия из горячей точки". Время должно остановиться для каждого. Страшный разговор с отцом сделал эту абстрактную истину пронзительно личной.

Он может умереть в любую минуту, исчезнуть. Недоделанные дела, невыплаченные долги, слова, которые уже никогда нельзя будет сказать…

– Ты безумен, папа, – сказал Бобби нежно, – космический безумец, но я тебя очень люблю.

– Значит, ты поможешь мне, Боб? Ты на моей стороне?

Бобби вздохнул.

– Да, я на твоей стороне, – ответил он и с удивлением обнаружил, что это на самом деле так. – Я сделаю, что смогу.

Он сказал это, ясно сознавая, что в данных обстоятельствах сделать не сможет ничего.

Карсон требует отставки Вольфовица

«Сан-Франциско кроникл»

После нескольких дней молчания президент Гарри Карсон дал наконец официальный ответ вице-президенту Вольфовицу на его призыв к импичменту.

Президент Карсон выступил в Овальном кабинете перед группой заранее отобранных репортеров. Он был, как отметили присутствовавшие, в нервном напряжении – вспыхивал и с трудом сдерживал ярость. Он потребовал отставки вице-президента.

– Если он не подаст в отставку, мы еще посмотрим, кто кого привлечет к суду. Он всегда был изменником, а теперь доказал это. Вымазать его дегтем, вывалять в перьях и тащить в Сибирь, в исподнем, верхом на шесте – вот чего он достоин, а не смещения,

Президент объявил, что вызвал вице-президента на заседание кабинета для подачи прошения об отставке. Иначе ему предъявят обвинение в государственной измене.

В своем комментарии вице-президент сказал, что принимает приглашение. Что касается отставки, он не намерен отступать и уйдет в отставку только вместе с президентом.

– Надеюсь, он попытается привлечь меня к суду, – заявил Вольфовиц. – По крайней мере, это вынудит конгресс заняться решением реальных проблем вместо того, чтобы щелкать каблуками и кричать "хайль Карсон". Вперед, Гарри, давай кидайся своими жалкими камешками. Вперед, готовь мою победу.

Атмосфера в Праге так сгустилась, что ее, казалось, можно ло резать ножом. Американцев считали главными злодеями; чехи, разумеется, не говорили ничего хорошего об украинцах, и в то же время прошла большая демонстрация словацких националистов, поддерживающих вступление "Украинской Республики в Объединенную Европу под знаменем "Европа народов, а не государств". В этом был такой антирусский накал, что Франя была рада убраться отсюда.

Над Москвой их самолет поставили на циркуляцию – они без конца ходили над аэродромом, вот уже двадцать минут, – и у Франи было время подумать обо всем этом. Она видела теперь, что ее подозрения подтвердились: американцы стремились не только развалить Советский Союз, но и взорвать Объединенную Европу. Для этого они поощряли шовинистов повсюду, играли украинцами, как марионетками, сталкивали басков и каталонцев с испанцами, шотландцев и валлийцев – с англичанами, бретонцев – с французами, словаков – с чехами, национальные меньшинства – с их государствами, государства – с их национальными меньшинствами.

"Украинская Республика" вопила о "солидарности с угнетенными народами Советского Союза" и призывала к строительству "Свободной Европы свободных народов"; в Узбекистане, Белоруссии, Армении, Азербайджане прошли демонстрации поддержки. Впервые на памяти Франи против демонстрантов вышла специальная полиция с пожарными брандспойтами и нервно-паралитическим газом. Президент Горченко приказал разогнать демонстрацию и подписал пустую бумагу – поставил национальную милицию Украины под командование Красной армии.

Франя подумала, что она сочувствует Горченко. В конце концов, что он мог сделать, несчастный ублюдок? Естественно, он не мог признать отделение Украины. Но если бы он ввел войска, неизвестно, что учинили бы маньяки в Вашингтоне. Он мог лишь поставить армию вдоль украинской границы и твердить, что это внутреннее дело Союза, что предстоят всеобщие выборы и надо "подождать и послушать, что скажет советский народ".

Но ясно, что после выборов, даже если Горченко удастся оттянуть катастрофу до того времени, начнется еще одно бедствие. В Верховный Совет пройдет неимоверное количество "медведей" и националистов, там будет невозможно собрать работающее большинство – тем более для Горченко, избранного благодаря расколу оппозиции и сидящего теперь на раскаленной сковороде. Что за этим последует, не рисковала обсуждать даже "Сумасшедшая Москва". А Франя полагала…

Ее второй пилот Ленцкий внезапно издал нечленораздельный вопль.

Франя мгновенно проконтролировала приборы – все в порядке.

– Что случилось, Саша?

Она посмотрела на Ленцкого – он широко ухмыльнулся, как довольная обезьяна.

– Приказ по рации: немедленно сообщить пассажирам. ТАСС сообщает, что Гарри Карсон скончался. Его постиг удар во время заседания кабинета. По-видимому, при скандале с вице-президентом Вольфовицем – эта часть информации не подтверждена.

– Карсон м-мертв?

– Как вареная свинья. Тебе предписано немедленно огласить эту печальную весть.

Теперь ее лицо растянулось в глупой улыбке.

– Я постараюсь удержаться от слез, – сказала она и включила микрофон. – Товарищи, прошу внимания. Говорит капитан Гагарина. Мой, э… печальный долг сообщить, что только что получено известие о смерти президента Соединенных Штатов Гарри Карсона. Судя по всему, у него лопнули мозги от ярости. Повторяю, Гарри Карсон скончался. Подробности будем сообщать по мере поступления.

В пассажирском салоне загремели аплодисменты. Карсона одинаково ненавидели и "медведи" и еврорусские. Первые за то что его угрозы не позволили Красной Армии воздать по заслугам украинским предателям. Вторые за то, что его авантюрная политика привела к критическому положению в Верховном Совете. Над Русской Весной нависла угроза. Только у националистов было кое-что, кроме ненависти к Карсону, но если они была на борту, то предпочли держать язык за зубами.

Так или иначе, но зачинщик ожидаемой катастрофы мертв, и злейший его враг Натан Вольфовиц, провозгласивший себя "американским Горбачевым", без сомнения, стал президентом Соединенных Штатов. Этого почти достаточно, чтобы добрый марксист поверил в Бога.

Кто ответит?

«Ле Монд»

У мира едва ли есть причина оплакивать Гарри Бертона Карсона и столь же мало причин радоваться новому президенту Америки Натану Вольфовицу.

Советский Союз и Соединенные Штаты находятся на грани ядерной войны, и вот в Белый дом приходит человек, энергично противостоящий политике, которая к этому привела. Это могло бы послужить источником умеренного оптимизма, если бы новый президент имел опыт политической деятельности на ответственном посту. Что еще хуже, члены бывшей администрации Карсона, полностью сохранившейся – так называемой администрации Вольфовица, – намекают, что новый президент окажется в плену у своего кабинета, Пентагона, Центрального агентства безопасностит ЦРУ. Если это правда, кто будет руководить Америкой в период самого тяжелого кризиса со времен второй мировой войны? Если неправда, как неопытный Вольфовиц справится с враждебным ему кабинетом, военными и ЦАБ? Американская конституция дает ему право сместить нелояльных сотрудников, но конгресс должен утвердить тех, кого он предложит взамен. Судя по возникшим уже разговорам об импичменте, если Вольфовиц попробует очистить администрацию от сторонников Карсона, дело может кончиться тем, что в Вашингтоне вообще не будет правительства.

 

XXVI

Со времени последней встречи Бобби с Натаном Вольфовицем прошло около десяти лет. Сейчас он не был похож ни на прежнего партнера Бобби по покеру, ни на образ, созданный газетами и телевидением – вовсе не потому, что он облекся в ауру президентства. Вольфовиц не был похож на человека, вознесшегося по нежданному капризу судьбы. Он не был похож на человека, чей злейший враг только что свалился мертвым.

Вольфовиц выглядел дерьмово.

Его густые с проседью волосы были всклокочены. Президентский синий костюм измят, словно Нат спал в нем. Галстук сполз набок. Его лицо было пепельно-бледным; глаза затравленные. Спектакль обескураживающий – и для тех, кто голосовал за "американского Горбачева", и для функционеров администрации Карсона, которую вместе с политикой, способной присниться лишь в кошмарном сне, с кошмарной стремительностью унаследовал Вольфовиц.

Бобби ожидал, что Вольфовиц будет нервничать – все против него, от конгресса до ЦРУ, но такого он не предвидел: этот король покера, безупречно игравший еще в Беркли, этот бойкий оратор, испытанный в тысяче и одной телепередаче, был неуклюж, не пускал в ход традиционное сладкоречие – словом, был выбит из седла.

Бобби перевернул небо и землю, добиваясь у "Стар-Нет" командировки в Вашингтон, на первую пресс-конференцию Натана Вольфовица. Он без зазрения совести упирал на "личное знакомство" с новым президентом. Штука в том, что саркастический совет Сары насчет Вольфовица и выездной визы обрел иной смысл. Вольфовиц уже не был вице-президентом, загнанным на задворки, – он стал всевластен. Он мог решить дело единым росчерком пера – лишь бы добраться до него и попросить. И вот Бобби в Белом доме, в толпе репортеров, – но черт побери, как ему подобраться в Вольфовицу? Чтобы тот его услышал? И как ему могло помститься, что президент вспомнит его, давнего партнера по картам?

Вольфовиц вел себя так, что казалось: если он помнит, что надо застегнуть брюки, – это уже чудо.

Репортеры наседали на президента.

– Господин президент, что реально означает формула: "Украина находится под ядерным щитом "Космокрепости Америка"?

– Хм… в данный момент Москва знает об этом столько же, сколько я.

– Вы хотите сказать, что не знаете даже, какая сегодня политика?

– Я хочу сказать, что прежняя политика умерла вместе с Гарри Карсоном и что у меня не было времени в ней разобраться.

– Господин президент, что будут делать Соединенные Штаты, если Красная Армия захватит Украину?

– Я, э-э… уверен, что господин Горченко тоже хотел бы это знать…

– Господин президент, вы поддерживаете стремление нapодов Советского Союза к независимости?

– Э-э… Было бы недипломатично давать комментарии, которые могут быть истолкованы как попытка повлиять на выборную кампанию в Советском Союзе.

Так оно и шло; Вольфовиц увиливал от прямых ответов, глаза его исступленно бегали, руки подергивались, сжимая край трибуны. Он был похож на человека, поставившего на кон ферму и увидевшего в чужих руках ту самую карту, которой ему не хватало. Или на человека, только что узнавшего страшную тайну.

Бобби вспомнил книжку, читанную им в юности в Париже – "Проклятье Овального кабинета". Автор – Тимоти Лири, язвительный гуру шестидесятых годов – выдвинул гипотезу: над президентским кабинетом висит проклятие, под гнетом которого люди сходят с ума. Лири указал на Линдона Джонсона и войну во Вьетнаме, на Ричарда Никсона и Уотергейт. В то время Бобби посчитал это забавным. Сейчас это не показалось бы смешным.

– Господин президент, поддерживаете ли вы связь с правительством Украины?

– Мм… комментариев не будет…

– Господин президент, не планируете ли вы обсудить создавшийся кризис непосредственно с президентом Горченко?

– Мм… я готов говорить с кем угодно обо всем, что может вывести нас из тупика…

"Господи, что за напасть, – думал Бобби. – Что случилось с этим человеком?" Вольфовиц после каждого вопроса оглядывался через плечо, как бы в надежде, что кто-нибудь появится и сгонит его со сцены.

По давней традиции такие пресс-конференции закрывались не президентом, а старейшиной корреспондентов, аккредитованных при Белом доме; он говорил: "Спасибо, господин президент". Но сегодня ни он, ни кто-либо другой не собирался положить конец этой муке. Лица репортеров становились все более и более угрюмыми. После каждого ответа по залу прокатывались волны тревожного гула, кое-кто даже негромко ругался. Бобби я не думал задавать вопросы; в голове крутился лишь один: "Что с тобой, Нат, черт побери?" Он стал пробираться сквозь толпу к трибуне, что оказалось не так уж трудно, потому что все вокруг подпрыгивали и размахивали руками. Он не знал, что будет делать, но он не мог уйти, не попытавшись войти в контакт с Натаном Вольфовицем.

– Господин президент, не считаете ли вы, что должны сказать американскому народу хоть что-нибудь о политике, которую вы намерены проводить для предотвращения ядерной катастрофы? Честно говоря, господин президент, вы пока не сказали ничего путного.

Внезапно наступила тишина, все затаили дыхание в ожидании ответа. Неожиданный огонек – как у прежнего Натана Вольфовица – мелькнул в глазах жалкой фигуры на трибуне, украшенной президентской эмблемой.

– Каких, черт побери, слов вы от меня ждете? – взорвался Вольфовиц. – Мир на грани катастрофы, я получил в наследство политику всевластного маньяка! Вы на самом деле ждете, что я начну идиотически молоть языком, хотя у меня не было секунды, чтобы подумать? Нравится вам это или нет, но я не Гарри Карсон. Не кажется ли вам, что достаточно безответственного дерьма было выдано вот отсюда?

Эти слова ошеломили даже ветеранов пресс-службы Белого дома. Ни один президент публично не называл своего предшественника идиотом и маньяком – когда тело не успело остыть. Ни один не сказал "дерьмо" по национальному телевидению. И ни один президент еще не признавался, что ему нужно время подумать. Несколько долгих секунд никто не двигался, не произносил ни звука.

Наконец старейшина корреспондентов милосердно произнес магическое: "Спасибо, господин президент", – и началось столпотворение.

Все завопили разом. Одни репортеры бросились к выходу, другие пробирались вперед, пытаясь задать вопрос Вольфовицу, все еще стоявшему на трибуне с растерянным и отсутствующим видом. Позади него возникли три агента секретной службы. Один деликатно взял его за локоть, другой что-то сказал, и они стали его уводить.

Не раздумывая, Бобби кинулся в толпу и, когда Вольфовиц со своим эскортом уже уходил в коридор, завопил за его спиной: "Нат, Нат!"

Его схватили сзади. Президент обернулся. Их глаза встретились.

– Нат! Нат! Пожалуйста! Я должен поговорить с тобой! – во всю мощь своих легких орал Бобби – его уже тащили назад.

Не мелькнуло ли что-то в глазах президента? Безнадежно… .

– Малая Москва! Беркли! Бобби Рид! – отчаянно вопил Бобби. – "Пришло время последних козырей", помнишь, Нат?

– Ах, говорите, говорите, – загадочно пробормотал президент и чуть улыбнулся.

Охранники двойным замком держали руки Бобби. Эскорт президента выступил вперед и закрыл его своими телами.

– Нат! Пожалуйста! Мне нужна твоя помощь!

Президент Вольфовиц протиснулся между охранниками.

– Стоп, я хочу поговорить с этим человеком!

– Господин президент…

– Выполняйте! – приказал Вольфовиц. – Вы! – крикнул он. – Ведите его сюда!

Никто не двинулся. Один из охранников снова встал между ним и Бобби. Вольфовиц раздраженно оттолкнул его.

– Я кто, сраный президент или нет? – рявкнул он. – Делайте как я говорю или прощайтесь со своим местом!

Бобби потащили вперед – все еще со скрученными за спиной руками. Вольфовиц повернулся, прошел футов десять по коридору – все шли за ним, – обернулся, посмотрел на Бобби к странно ухмыльнулся.

– Сумасшествие какое-то, – сказал он, пристально изучая Бобби. – Я ведь тебя знаю, а? – проговорил он медленно. – Малая Москва?.. Беркли?.. Ты… Ты…

– Мальчик из Парижа, помнишь, Нат? Кампания по выборам в конгресс…

– Бобби! – ухмыльнулся президент. – У меня память на месте! Ты – Бобби…

– Рид.

– Точно, Бобби Рид, – сказал президент и удовлетворенной рассмеялся. – Ну, детка… что такой славный парень делает в подобном месте?

Бобби глубоко вздохнул от облегчения. Он чуть было сам ни рассмеялся. Это был настоящий Натан Вольфовиц – человек, с которым он когда-то дружил.

– Я попал в переплет, Нат. Отец при смерти в Париже, а я не могу получить выездную визу, ты моя единственная надежда, мне надо поговорить с тобой, Нат, всего лишь пять минут, пoжалуйста…

– Отпустите его, – сказал президент.

Охранники не шелохнулись.

– Я сказал. Отпустите. Этого. Человека. – Президент произнес это медленно, как бы говоря с малыми детьми. – Мне надоело, парни, повторять все по два раза.

Очень неохотно охранники отпустили Бобби.

– Валяй, Бобби. У тебя есть пять минут.

– Господин президент, вам надо…

– Что мне надо, так это помочиться! – сказал президент. – Где тут сортир?

– Господин президент?..

– Туалет, черт побери! Нам надо помочиться, не так ли, Бобби?

– У меня лопается мочевой пузырь, господин президент, – промычал Бобби.

Охранники повели их по коридору, за угол, в другой коридор – к мужскому туалету. Один распахнул дверь перед президентом, но тот жестом пригласил Бобби пройти вперед. Когда Вольфовиц, войдя за Бобби, взялся за ручку двери, охранник встал на пороге, не давая ей закрыться.

– Куда вы, по-вашему, направляетесь? – осведомился президент.

– Нам не положено оставлять вас наедине с…

– Думаю, я сам смогу держать свою пипиську, спасибо, – отрезал президент. – А теперь убирайтесь к чертям и дайте нам пописать спокойно!

– Господи, я всю жизнь ненавидел волкодавов, – проговорил Вольфовиц, когда они остались одни. – А теперь они вьются вокруг меня, как мухи у лошадиного дерьма! – Он подошел к писсуару и расстегнул брюки. – Мне действительно надо освободиться. Ну, рассказывай свою печальную историю, Бобби. Я хотел бы рассказать тебе свою.

И вот здесь, в мужской комнате Белого дома, Бобби облегчил свою душу перед президентом Соединенных Штатов, в то время как тот облегчал свой мочевой пузырь.

– Давай расставим все по порядку, – сказал Натан Вольфовиц, застегивая ширинку. – Твой отец умирает в Париже, ты должен туда попасть, чтобы уговорить свою мать помочь ему осуществить его мечту, заморочить ей голову, чтобы она поверила, будто какое-то похоронное бюро в Пало-Альто сможет вернуть его к жизни после полимеризации мозга, а Центральное агентство безопасности не дает тебе выездную визу…

– Я знаю, это звучит как сущий бред, Нат, но…

– Бред! – воскликнул президент. – Ты думаешь… это бред? – Он уставился в какую-то точку, как будто видел что-то, заставившее его передернуться и опустить плечи. – Я мог бы рассказать кое о чем похуже, да не могу… Просто не могу…

– Ты поможешь мне, Нат?

Президент Вольфовиц усилием воли заставил себя вернуться к действительности. Он слабо улыбнулся Бобби. Взмахнул руками, как эстрадный фокусник.

– Считай, что дело сделано, – сказал он. – Я дам тебе дипломатическую выездную визу в Монреаль. Там ты сможешь сесть на самолет в Париж. Я заставлю какую-нибудь гориллу из секретной службы лично оформить твои бумаги, мне будет это приятно… – Он улыбнулся и спросил: – Ну, как я поступаю? Как настоящий президент, а, парень?

– Боже мой, спасибо тебе, Нат. – Это все, что Бобби смог произнести.

– Господин президент! Вы опаздываете на заседание кабинета!

– Господи Иисусе, вас что, не учили стучать?

Охранник без приглашения вошел в туалет и стоял, нервно постукивая ногой:

– Господин президент…

– Вперед, мамаша… – нараспев сказал Натан Вольфовиц, передернул плечами, повернулся и пошел к двери. Остановился, оглянулся на Бобби.

– Между прочим, – сказал он, – тебе должно быть интересно. Эти парни полимеризовали мозг Карсона. Он, правда, и так был мертв уже несколько лет. Я думаю использовать его как систему наведения на первой ракете, которой мы шарахнем по Москве. Туда ему и дорога, педерасту. Хотя, если подумать, он, ублюдок, этому бы порадовался.

С таким прощальным словом он и удалился.

Советы обвиняют США в тайной отгрузке вооружения на Украину

Рейтер

Кронько требует подтверждения обещаний, данных Карсоном

Франс Пресс

Американские аэропорты закрыты Пентагоном

«Ле Монд»

Конгресс народов выступает в поддержку украинцев

«Либерасьон»

В Будапеште разгромлено американское посольство

«Таймс»

Украинская милиция захватила русских офицеров

«Ди Вельт»

Бобби никогда раньше не летал на "Конкордски" и теперь потерял чувство времени. Предыдущие двое суток он на перекладных добирался до Монреаля, поскольку авиарейсы из Соединенных Штатов по-прежнему были отменены. И вдруг всего через три часа после того, как он въехал в Монреаль, он проскочил таможню аэропорта Шарль де Голль, сел в электричку и покатил к Парижу, городу своего детства и юности.

Благодаря Вольфовицу.

После той пресс-конференции дела шли все хуже. Шовинистическая пресса сообщила, что Вольфовиц якобы пытался избавиться от госсекретаря, министра обороны и министра юстиции, но был предупрежден лидерами обеих партий, представленных в конгрессе, об импичменте – буде он продолжит это дело. Просочилась информация, будто Пентагон потребовал от него ввести военное положение – в соответствии с Законом о национальной безопасности. Вадим Кронько открыто требовал от Вашингтона политического заявления по поводу "необъявленного вторжения Советов на Украину". В Тбилиси на нелегальном сборище – в каком-то ресторане – неизвестный психопат объявил Грузию независимой республикой, и толпы демонстрантов буянили на улицах. Войска справились с ними за несколько часов, были арестованы сотни людей, но "Республика Украина" успела официально признать "Республику Грузию".

При всем при том не прошло и двух дней после пресс-конференции, как Бобби, к своему удивлению, узнал, что президент, барахтающийся в этом кошмаре, не забыл слова, данного старому приятелю. Когда они с Сарой обедали, явился агент ЦРУ и угрюмо вручил конверт с печатью президента.

На нем была двухнедельная дипломатическая виза в Монреаль – без визы для Сары. И записка:

"Извини. Вот все, что я мог сделать в нашем бардаке. Честно говоря, никому не хотелось ставить на твою меченую карту. Я только надеюсь, что парень на другом конце стола распознаёт блефы не лучше, чем когда-то ты.

Нат" .

Прочитав записку, Сара изменилась в лице.

– Значит, ты уезжаешь, Бобби, да?

– Это необходимо.

– Я бы поехала с тобой…

– Я знаю.

Она вздохнула, слабо улыбнулась и взяла его руку.

– Не горюй, Бобби, – сказала она мягко. – Я все понимаю.

– А я думал…

– При Карсоне тебе бы не вернуться. Я верю Нату Вольфовицу, этот маразм кончается…

– Если не наступит конец всему, – брякнул Бобби.

– Не надо так, Бобби! Ты съездишь в Париж на пару недель, за это время все уладится. – Сара вздохнула и сжала его руку. – Я хочу сказать… я верю в Ната Вольфовица.

– Даже после этой пресс-конференции?

– Главное, он никогда не нажмет красную кнопку…

– Это правда, – от всего сердца согласился Бобби. – Но если нажмет Горченко, Пентагон начнет жать на кнопки без Вольфовица.

– Горченко тоже этого не сделает. Красная Армия без ядерного оружия пройдет Украину насквозь.

– Похоже на то. Но если они вторгнутся, мы обязаны…

– Мы ничего больше не должны! – вспыхнула Сара. – Запомни, этот бешеный ублюдок Карсон умер! Вольфовиц ничего не должен.

– Может быть, ты и права, – промолвил Бобби. – Но… ты не видела, какой он был… Потерянный, испуганный.

– Кто бы не испугался на его месте? Разве что Гарри Карсон.

Они уже могли смеяться над этим, и Сара обрела твердость духа. Она даже не плакала, провожая его на Центральном вокзале. Она улыбалась, она поцеловала его и махала вслед поезду – с той же улыбкой, застывшей на лице.

Бобби ехал в Монреаль и летел в Париж с надеждой в сердце. Сара была права. Мир на край пропасти привел Гарри Карсон, но теперь Карсон мертв. Вольфовиц был на пресс-конференции в шоковом состоянии, это верно, но уже в туалете он был почти тем же стариной Натом Вольфовицем. Карты сданы заново, и кто сыграет лучше, чем старый мастер покера?

В вагоне, глядя на осунувшиеся лица пассажиров и знакомясь с европейской версией событий – в "Монд", "Либерасьон" и "Юроп тудей", – Бобби почувствовал, что надежда снова гаснет.

Отсюда положение выглядело гораздо мрачнее. Европейцы не были прикрыты зонтом "Космокрепости Америки". Если американские ракеты упадут на Советский Союз, что последует за этим?.. Но предположим, войну удастся предотвратить; все равно Объединенной Европе будет скверно. Если Горченко позволит Украине отделиться, Советский Союз распадется, и этнические меньшинства в Европе начнут требовать независимости. "Либерасьон" с неодобрением писала о тайных поставках американского оружия через Одессу и одновременно по-донкихотски выражала сочувствие независимости Украины. "Монд" поддерживала оккупацию Украины ради сохранения стабильности в Европе. Но было и общее мнение: все эти события – хотя бы отчасти – следствие американского заговора против стабильности Объединенной Европы и ее лучшей в мире экономики. Никто в Европе не скорбел по поводу кончины Гарри Карсона, но никто и не воспринимал всерьез Натана Вольфовица. С точки зрения европейца, произошла замена маньяка-авантюриста на пустое место, пленника Пентагона, ЦРУ и ЦАБ, правящих Америкой все прошлые годы. C'est I'Am?rique. C'est la m?me merde .

Левые, правые, центристы – все ненавидели Америку еще сильней, чем в юные годы Бобби. В метро на Северном вокзале он увидел антиамериканские надписи. В киосках – журналы; на их обложках – то же самое. Пассажиры были угрюмы и раздражены. Они больше походили на нью-йоркскую публику, чем на парижан, какими он их помнил. Бобби преследовала мысль, что они могут разглядеть американский паспорт в кармане его пиджака.

Авеню Трюден соответствовала воспоминаниям: мясные и кондитерские магазинчики, овощные и табачные лавки, цветочницы, пивные, запах свежего хлеба и жареного кофе – неуловимая истинно парижская атмосфера, joie de vivre обычного парижского дня. Еще мальчиком он не чувствовал себя здесь как дома – не совсем как дома, и теперь, вернувшись сюда мужчиной, после стольких лет, ощущал в этой прелести нечто фальшивое и нереальное – как бы диснеевский макет вечного Парижа – мясник и булочник, продавец цветов и торговец овощами, газетчик на углу и покупатели с их сумками и тележками – все это будет здесь вечно, неприкосновенное и бессмертное, что бы ни случилось в окружающем мире.

Нажимая кнопку звонка, он ощущал себя пришельцем с другой земли, американцем, совсем не почтенной личностью.

Дверь открыла мать. Она постарела, но в той степени, в которой он ожидал. Ее глаза и губы окружала сетка морщинок, но подбородок был по-прежнему тверд, волосы без седины – возможно, она их красила. Новым было другое: ее взгляд стал твердым, в ней была уверенность зрелой женщины, испытавшей трагедию, но научившейся держать себя в руках. Профессиональный руководитель в расцвете сил.

Они стояли молча, смущенно изучая друг друга.

– Все-таки ты приехал, Роберт, – сказала мать и поцеловала его по-французски в обе щеки, чинно и холодно.

Отец сидел на кушетке в гостиной. Его вид поразил Бобби. Отец сильно похудел, лицо изможденное, заметная седина, волосы на висках поредели. В глазах лихорадочный, чересчур яркий блеск.

И эта машина…

Отец часто рассказывал о ней по телефону, и все же Бобби ошеломило это зрелище: электроды, прижатые к голове резиновым бинтом; провода тянутся от затылка к серому металлическому кронштейну над кушеткой, на кронштейне – бобина. И от нее – еще провод к ящику с электроникой, поддерживающей в отце жизнь. Мертвое лицо. Мертвая техника. Живыми были только глаза, видевшие то, что не дано увидеть другим. Они сказали Бобби, что он поступил правильно, слетав в Пало-Альто и обратно в разгар кризиса и приехав, рискуя всем, в Париж. Что он поступил правильно, прорвавшись к президенту Соединенных Штатов, и что сейчас он тоже намерен поступить как надо.

Отец поднялся с кушетки и пошел навстречу Бобби. Провод бесшумно разматывался и тянулся за ним. Он молча протянул руки и обнял сына. Они долго стояли обнявшись.

– Рад тебя видеть, Боб, – сказал отец.

– Я тоже рад тебя видеть, папа.

Они стояли, рассматривая друг друга – о, Боже, сколько прошло лет… Мать грустно глядела на них. Сдержанно сказала:

– Я… я пойду, приготовлю ленч. Нам много нужно успеть сделать.

– Ты привез материалы "Бессмертия"? – с тревогой спросил отец, как только она вышла.

– Да, да, они в сумке, – сказал Бобби, отчасти досадуя, отчасти удивляясь его фиксации на единственной идее – и все-таки глубоко тронутый.

Десять лет он не видел отца, долгих десять лет. Отец прицеплен к своему аппарату, медленно умирает – посреди мира, приготовившегося к гибели, и остается тем же космическим фанатом. Словно Бобби выходил в булочную и вернулся, словно этих десяти лет не было.

Шансы еврорусских падают

«Известия»

Свободу действий армии – требует маршал Бронкский

ТАСС

За ленчем Джерри был неспокоен – ждал, когда начнется разговор. Говорили о том о сем, и казалось, этому не будет конца. Понемногу Соня оттаяла и заговорила по-человечески:

– Видишь ли, Роберт, все не так просто. Если бы ты смог приехать раньше…

– Понимаешь, мама, – отвечал Боб, тщательно подбирая слова, – мне не хотели давать визу потому, что моя мать занимает высокий пост в "Красной Звезде"…

– Неужели не было возможности…

– Ни малейшей! Боже мой, мама, президентом был Гарри Карсон!

– Я все же…

– Оставь, Соня, – сказал Джерри. – Главное, он здесь. – И, поняв, что удобный случай настал, добавил: – Чтобы попасть сюда, ему пришлось прорваться к президенту Вольфовицу!

– Пойми, мама, если бы не сам Вольфовиц, меня бы и сейчас здесь не было, – подтвердил Боб.

– Ты в самом деле учился в колледже с этим Вольфовицем, Роберт? – сказала она менее агрессивно. – Он действительно не такой, как Гарри Карсон?

– День и ночь, мама.

Соня задумалась.

– По телевизору он выглядел так себе. А что он нес! Он еще не совсем у власти, а? Делами все еще заправляют ЦРУ, ЦАБ, Пентагон да прежний карсоновский кабинет, не так ли?

Бобби пожал плечами.

– Я думаю, он пока борется за реальную власть. Жаль, ты не слышала, как он орал на чинов секретной службы…

– Он похож на… на клоуна.

– Ты не играла с ним в покер. Не стоит недооценивать Вольфовица.

– И президент сказал Бобу нечто удивительное, – вставил Джерри.

– Вот как?

Боб недоуменно посмотрел на Джерри.

– Мозг Карсона, – пояснил Джерри.

– Господи, да что можно сказать удивительного о мозге этого сумасшедшего? – воскликнула Соня. – Кроме того разве, что вскрытие показало, что у него был мозг?

Бобби взглянул на Джерри. Отец толкнул его ногой под столом. Бобби пожал плечами.

– Он был полимеризован, мама, – произнес он нерешительно.

– Кто – он?

– У нас с Бобом есть для тебя сюрприз, – сказал Джерри, – нечто совершенно удивительное. Скажи ей, Боб.

– О, Боже, папа! – простонал Бобби.

– Когда-нибудь нам придется сказать.

Соня переводила взгляд с одного на другого.

– Что вы задумали?

– Лучше тебе, папа. Ты понимаешь в этих вещах, много лучше, чем я.

Джерри глотнул вина, собрался с мужеством и мыслями и начал.

Президент Горченко призывает к спокойствию

«Правда»

Первомайский парад состоится несмотря на кризис

«Сумасшедшая Москва»

– …Все это звучит как бред, – сказала Соня, когда Джерри закончил свой рассказ. – Записать разум и генетическую информацию, полимеризовать мозг! Это несерьезно.

– Наука работает, – упорствовал Джерри. – Они уже вырастили мозг крысы.

– Но ты же не крыса, Джерри Рид! У тебя есть разум! И… и душа!

– Возможно, какая-то информация пропадет, но когда они вырастят мне новое тело, трансплантируют деполимеризованный мозг и введут в него голограмму, это буду я.

– Надеюсь, ты не думаешь, что выйдет живой человек, с душой, с мыслью?

Джерри взглянул на нее волком.

– Я думал, ты диалектический материалист…

Соня повернулась к Роберту, не произнесшему ни слова во время отцовского доклада.

– Ты тоже веришь, что это возможно?

– Ну… Пожалуй…

– Покажи ей материалы, – приказал Джерри.

Бобби принес из гостиной толстый фолиант с золотой тисненой надписью на переплете: "Бессмертие".

Роскошное издание. Юридический раздел, многочисленные иллюстрации, технический раздел с формулами, диаграммами, графиками и уравнениями. Один разворот был посвящен финансовому состоянию фирмы – блестящему, как и следовало ожидать. Сообщалось, что большая часть прибыли идет на научные исследования и расширение деятельности. Книга ничем не отличалась от тысяч рекламных изданий, прошедших через Сонины руки за годы ее заведования отделением "Красной Звезды". Все они на одно лицо.

– Выглядит внушительно, – сказала Соня. – Но так может выглядеть и хорошо оформленная липа.

– Они уже обработали президента Карсона, – сказал Джерри. – Боб узнал об этом от самого Вольфовица.

– Что толку? – парировала Соня. – Его мозг мумифицировался давным-давно, и, если удастся вернуть его к жизни в виде зомби, никто не заметит разницы.

Джерри бросил быстрый взгляд на сына. Тот сказал:

– Папа говорит дело. Карсон был президентом, эти сведения – от Центрального агентства безопасности.

Соня задумалась – это был аргумент… Трудно поверить, что Агентство не разобралось бы в мошенничестве. И все же…

– Ты действительно веришь всему этому, Джерри? – спросила она мягко.

Джерри вздохнул, пожал плечами. Соня видела, что сейчас он скажет все как есть.

– Я хочу поверить, Соня. Это далекий прицел, прыжок в неизвестность. Кот в мешке, верно – и все же шанс, а?

Из глаз Сони ручьем хлынули слезы. Он так мужественно держался после катастрофы, он был много храбрее, чем она сама. А сейчас он говорит о бессмертии не для того, чтобы облегчить ее боль, – чтобы у нее было моральное оправдание, чтобы она помогла ему отправиться в смертельно опасное путешествие. Как это важно для него! Важнее ее огорчений и собственной его жизни!

Соня вздохнула и слабо улыбнулась.

– Не скажу, что вы меня убедили, но я тоже очень хочу поверить.

Пивные путчи

«Сумасшедшая Москва»

Новая мания: независимость провозглашают в пивных. Тема для оперетты, если бы не зловещее положение дел. Пьяницы уже провозгласили независимость своих республик в Тбилиси, Алма-Ате, Минске, Ташкенте, Баку и, по слухам, даже в эскимосском поселке за Полярным кругом, и каждая из них была мгновенно признана Украиной.

Мы тоже подумываем: не провозгласить ли себя независимой республикой? Гражданство получают все подписчики.

Франя испытывала странное, как бы извращенное огорчение, что ее не будет в Москве во время первомайских праздников. На деле это к лучшему: Иван будет в Лондоне, а она здесь, в Париже. Им повезло – если даже ей придется жить в одной квартире с Бобби.

В Москве подул дурной ветер, вот в чем дело. Две недели до выборов, Горченко бездействует, "медведи", КГБ и Красная Армия открыто требуют немедленного вторжения на Украину. Горченко в отчаянии призвал американского президента обуздать клику Кронько, и Натан Вольфовиц ответил путаным заявлением, что "Соединенные Штаты воспользуются ядерным оружием лишь в крайнем случае, но непременно пустят в ход "Космокрепость Америку", чтобы никто не мог получить преимущество первого удара". Хватаясь за соломинку, Горченко объявил эту тарабарщину государственной мудростью. Украина же, разумеется, восприняла ее как заявление о поддержке и превозносила президента за "солидарность с украинским народом в трудный час".

Популярность еврорусских среди избирателей резко снизилась, и министр обороны маршал Бронкский открыто призвал к отставке Горченко. По Москве бродили зловещие слухи, будто Горченко попытался отменить первомайский парад, но Красная Армия не позволила этого сделать, будто он заявит об отставке с трибуны Мавзолея. Будто намечается военный переворот, а Горченко ради сохранения своих позиций введет при первой возможности войска на Украину.

Парад в Москве уже начался, когда Франя вышла из метро на станции Анвер. Она промчалась до авеню Трюден, едва дождалась медлительного лифта и звонила в дверь непрерывно, пока мать не впустила ее. Она вбежала в гостиную – отец приподнялся, а Бобби будто примерз к дивану, стараясь не смотреть на нее.

Франя на ходу обняла отца, чмокнула в обе щеки, подлетела к настенному экрану и включила канал ТАСС.

Мимо Мавзолея шла огромная колонна школьников в ослепительно белых рубашках, ярко-красных брюках и черных фетровых башмаках. Посреди колонны на платформе плясали два огромных робота – казак и медведь.

– Господи, Франя, – фыркнул Бобби, – не надо притворяться, что ты рада меня видеть, но оставь в покое телевизор!

– Заткнись, Бобби, мне надо посмотреть парад! Мама, должно случиться что-то ужасное, я знаю!

Отряд олимпийских спортсменов, одетых, несмотря на холод, в красные шорты и майки, маршировал, размахивая советскими и олимпийскими флагами. Знаменитости несли огромные муляжи своих олимпийских медалей.

– Скука смертная, – сказал Бобби.

– Слушай, Франя, это что, обязательно? – спросил отец. – Ты даже не поздоровалась с братом, которого не видела десять лет.

Франя глянула на Бобби, ядовито бросила: "Привет, братик!" – и снова уткнулась в телевизор.

За олимпийцами следовали конные казаки в кинематографических нарядах: в длинных красных плащах и черных меховых шапках. Они лениво кружили в воздухе огромными саблями, а вороные кони отбивали копытами громовое стаккато по мостовой Красной площади.

За ними пошла Красная Армия. Сначала – танки на воздушной подушке. Их воздуходувки ревели из-под брони как стартующие ракеты, их орудия были развернуты под тем же углом, что винтовки пехотинцев, марширующих следом в полной боевой выкладке. За пехотой – самоходные реактивные установки, гусеничные машины, несущие огромные стволы-кассеты – скорострельность десять ракет в секунду.

Танки дошли до Мавзолея. Горченко помахал рукой – он стоял в центре трибуны рядом с маршалом Бронкским, одетым в мундир и увешанным опереточными медалями. Когда танки ушли далеко за Мавзолей и перед ним была пехота, маршал поднес руку к козырьку.

Танки остановились. Они выключили двигатели и опустились на землю. Внезапная тишина ударила по ушам, как гром. Медленно, почти величественно, единым движением башни повернулись, орудия уставились в Мавзолей Ленина.

– Боже, что-то случилось! – воскликнула мать.

– А ты как думаешь, мама? – пробормотала Франя, сползая на пол перед экраном.

На дальнем конце Красной площади реактивные установки встали так, что Мавзолей был взят на прицел. Пехотная часть сделала поворот направо, лицом к Мавзолею. Солдаты опустились на колено и взвели затворы автоматов.

– Дерьмо проклятое… – пробормотал Бобби.

Маршал Бронкский что-то сказал президенту Горченко, и тот будто растворился в толпе высоких чинов, стоявших сзади. Бронкский шагнул к микрофону. Телекамера не перешла на крупный план; крохотная фигурка вещала с Мавзолея тысячекратно усиленным голосом:

– Граждане Союза Советских Социалистических Республик! Имея целью предотвратить территориальный распад СССР и защитить социалистическую демократию, я уполномочен от имени Верховного командования Красной Армии объявить в стране условное военное положение на время текущей выборной кампании. Президент освобождается от должности на время выборной кампании. Когда советский народ выскажет свое мнение, государственная власть будет передана законно выбранным лицам…

– Условное военное положение? – пробормотал Бобби. – Это что за чертовщина?

Франя оглянулась и увидела, что брат сидит на полу почти рядом с ней и смотрит на нее с таким же выражением смятения и испуга, как у нее самой.

– Спокойно, Бобби, пожалуйста, – попросила она.

– …В этот период все гражданские функции исполняются властями на местах, сохраняются права граждан, вытекающие из советских законов. Полную ответственность за военную и международную политику берет на себя Верховное командование Красной Армии.

Телекамера наконец сменила план и показала Бронкского вблизи – величавый, крепкого сложения человек средних лет. Его лицо, к удивлению Франи, не выражало удовлетворения от содеянного. Лицо честного советского гражданина, абсолютно уверенного в том, что он выполняет свой патриотический долг.

Так было, пока он не заговорил вновь. Огонек блеснул в его глазах, губы скривились, как у голодного хищника.

– Первым официальным действием Верховного командования Красной Армии будет подавление антисоветского мятежа на Украине. Если клика Кронько в течение сорока восьми часов сдастся командованию, ей будет позволено, несмотря на совершенные преступления, во имя мира получить политическое убежище в любой стране, которая пожелает вынести ее присутствие. Если они откажутся принять это великодушное предложение, через сорок восемь часов мятеж будет подавлен всей мощью Красной Армии.

Экран дрогнул, и маршала Бронкского сменил советский флаг, победно развевающийся на фоне голубого неба. Прозвучал "Интернационал", и Москва кончила передачу.

Соня сидела, безучастно уставившись на пустой экран. Потом встала, побрела к Джерри и рухнула на кушетку.

– Невозможно в это поверить. – Она запиналась. – Разрушить все, чего добились за пятьдесят лет… Генерал, произносящий ультиматум с трибуны Мавзолея…

Джерри взял ее за руку. Франя поднялась с пола, села рядом с Соней и обняла за плечи. Они прильнули друг к другу, как мать и дочь, как соотечественники, как брошенные дети Русской Весны.

Бобби встал и выключил телевизор. С другого конца комнаты он без выражения глядел на них троих. Нет, на двоих – Соня видела это по глазам. Он смотрел на двух русских, а Франя глядела на американца, не скрывая ненависти.

– Молчи, Бобби-и, – прорычала она, – захлопни пасть, гринго!

Но это был иной Бобби, не тот несчастный мальчик, который хныкал и корчился, когда старшая сестра его лупила. Соня с гордостью увидела, что он – настоящий мужчина, сын, которым можно гордиться.

Он не полез в драку и не отступил. Он медленно подошел к кушетке и посмотрел на сестру. В его глазах не было гнева.

– Франя, ни один русский не может ненавидеть то, что натворил Гарри Карсон, больше, чем я. Даже ты.

Франя посмотрела на брата с изумлением.

– Вот как? Разве это не момент торжества для вас? Весь мир будет нас ненавидеть, как во времена Сталина. За то, что сотворила Красная Армия, и за катастрофу, которую устроят "медведи". Неплохо?

Бобби медленно покачал головой и опустился на колени перед сестрой, которую он всегда презирал.

– Может, теперь поймешь, каково мне было в детстве, – проговорил он, – поймешь, каково любить затраханную страну, которую ненавидит весь мир. Стыдиться за страну, которую любишь. Все еще любишь…

Он мягко взял ее за руку. Франя не ответила на пожатие, но и не убрала руки.

– Франя, – сказал Бобби, – не надо позволять этим засранцам вытворять с нами свои шутки.

– Грязные политиканы, – пробормотал Джерри.

– Слушай отца, Франя, – сказал Бобби. – Он был прав все эти годы в одном. Хватит с нас политики. Попытаемся снова стать одной семьей, пусть полоумной.

– Мне стыдно, братик, – сказала Франя и порывисто схватила его руку, замыкая цепь, которую Соня уже и не мечтала восстановить.

…В Женеве представитель Конгресса народов заявил, что его участники немедленно предложат резолюцию об исключении Советского Союза из Объединенной Европы за грубое нарушение условий членства…

Би-би-си

 

XXVII

Соня, будучи в расстройстве чувств, приготовила "язычки по-романовски" – это гнусное блюдо – еще более гнусным, чем обычно. Франя заставила себя есть с показным удовольствием: не время жаловаться на кухню, когда мир гибнет, а отец желает полимеризовать свой мозг…

"…Папа римский объявил о начале молитвенного поста, который не закончится, пока не разрешится кризис…"

Франя никак не могла решить, что потрясло ее больше всего: военный переворот в Москве, угроза ядерной войны, внезапно зародившаяся дружба с братом, планы отца или семейный обед – впервые за десятилетие.

"…около десяти тысяч демонстрантов у советского посольства…"

Еще одна неожиданность: мать, всегда считавшая, что смотреть телевизор за столом – варварство и бескультурье, велела принести портативный ящик в кухню.

Так они сидели за бредово стандартным семейным обедом, и отец без умолку толковал о замороженных тканях и полимеризации мозга, о деньгах, которые надо раздобыть; телевизор сидел с ними в семейном кругу, непрерывно бормоча – дьявольский электронный фантом могучих сил, властвующих теперь над жизнью и смертью.

– Мы можем еще раз заложить квартиру – это что-то даст – и попробуем убедить ЕКА покрыть все моей медицинской страховкой…

"…объявленный в Москве военный переворот как подрыв веры Запада в стремление Советов к демократии…"

– Допустим, мы устроили дело с квартирой или с ЕКА завтра утром, – вдруг проговорила мать и запнулась, осознав, что собирается затронуть тему, которую они тщательно обходили весь вечер. – Вопрос: доживем ли мы до завтра?

Наступило неловкое молчание. Франя героически принялась за "язычки по-романовски" и заявила:

– Если нам суждено испариться, я предпочитаю сделать это на полный желудок.

Бобби расхохотался и последовал ее примеру.

– Мамины "язычки по-романовски" всегда были нашим любимым блюдом, да, Франя? – сказал он. Соня наконец-то улыбнулась.

"…встретился в Совете национальной безопасности…"

– Планировать надо, – серьезно сказал отец. – Это верное дело. Если нас не взорвут, нам это пригодится, а взорвут… По крайней мере, мы не сидим сложа руки, уставившись в телевизор как зомби.

Короткая минута веселья кончилась.

"…призвал к свержению незаконного советского режима…"

– О Джерри, разве ситуация недостаточно плоха, чтобы еще заводить разговор о… – сказала Соня.

"…заявил, что даст ответ Красной Армии в течение часа…"

– О смерти? – совершенно спокойно спросил отец. – Никто не любит говорить о ней. Думать о ней. И никто не верит, что это может случиться с ним. Но вот весь мир вынудили о ней думать. Разница в том, что у меня было достаточно времени для разбора вариантов.

"…видимо, отклонил очередное требование Пентагона ввести в Соединенных Штатах военное положение…"

– Вариантов? – воскликнула мать. – Какие варианты?!

– История каждой жизни имеет начало, середину и конец. Главное – сумеешь ли ты в отпущенное тебе время написать эту историю так, как надо.

"…продвигаются к морской границе с Украиной…"

– Вот карты, ребятки, и все, что вы можете сделать – это сыграть в них, – буркнул Бобби.

– Что? – переспросила Франя.

– Так обычно говорил Вольфовиц, садясь за покер.

…согласились транслировать на весь мир речь украинского лидера, несмотря на протесты Москвы…"

– Бога ради, мама, разве ты не видишь, что он прав? – неожиданно для себя выпалила Франя. – Что же нам, сидеть, притворяясь, что ничего не происходит, или попытаться сделать друг для друга все возможное, пока мы живы?

– Франя…

– Мама, она дело говорит, – сказал Бобби.

Франя благодарно посмотрела на него и заговорила снова:

– Мама, отец жил так, как он сказал – строил свою историю. Он не виноват, что все рухнуло. Помоги вернуть ему это, по крайней мере попытайся. Он не твой ребенок, мама. Он имеет право жить по своим желаниям. Или умереть, если уж так выйдет.

Лицо Сони смягчилось, глаза затуманились, она вздохнула и пожала плечами.

– Вы верите, потому что вы безумцы. – Она слабо улыбнулась. – Ну что ж, теперь вы можете и меня считать безумной…

– Ты согласна, Соня? – спросил отец. – Ты сделаешь это для меня?

– Завтра же начну переговоры с ТАСС. Если наступит завтра…

– Я мог бы связаться со "Стар-Нет". Из всего этого можно сделать хороший рассказ, за приличные деньги…

"…из Киева, откуда Вадим Кронько готов ответить на ультиматум Советов…"

Бобби замер. Все замерли, увидев на крохотном экране лицо Кронько – зловещий призрак из другого мира.

– О, Боже, началось! – вскрикнула мать. – Сделай громче!

Отец повернул регулятор, и все придвинулись к телевизору.

"…показали свое истинное лицо…"

Это было ужасно, но на лице президента Украины не было и тени страха. Напротив, его синие глаза сверкали дерзким огнем, его полные губы, казалось, смаковали каждое слово:

"Украинский народ не даст похоронить свою национальную судьбу московским генералам-заговорщикам! Настало время русским империалистам узнать границы своей власти. Им придется понять, что украинский народ решил навсегда освободиться от русского господства!"

– Господи, – взвыл Бобби, – смотрите, у него пена на губах!

"Мы не покоримся московским генералам! Мы не покоримся Красной Армии! Мы не покоримся русским империалистам!"

Он смолк и угрюмо уставился в камеру. Лицо его перекосила злобная гримаса – фашистский маньяк, подумал Бобби, вампир; чувствует, что его ненавидят, и этим поддерживает свое "я".

Губы Кронько сложились в победную улыбку, – от нее озноб прошел по коже.

"Но прежде чем они двинутся на нас, пусть подумают, что будет с Москвой, Ленинградом и их любимой Россией в ту секунду, когда их сапоги осквернят священную землю Украины! Пусть поглядят, что дали нам американские друзья в трудный час!"

На экране появился стройный силуэт боевой ракеты. Она стояла вертикально на стартовой площадке – камера отъехала и показала еще две ракеты, стоявшие рядом. В кадр попали окрестные строения, так что можно было представить себе размеры. Еще одна – на улице, на площади с круговым движением. И еще, и еще, и еще.

– О нет, – пробормотал Джерри.

– Что с тобой, отец? – спросила Франя: лицо отца мертвенно побледнело. Он словно увидел конец света.

– Это ракеты "хлопушка"! – простонал Джерри. – Это долбаные "хлопушки"!

Боже, как они были изящны, эти ракеты, – триумф американской космической техники, давно уже отданной на службу черному искусству разрушения. Хотя их конструкция была секретной, Джерри знал общую схему, и она, следовало признать, была и оставалась блестящей.

У ракеты было пять боеголовок. Небольших, килотонн по двести. Они предназначались не для городов, а для уничтожения командных пунктов, правительственных бункеров, ракетных установок, радаров, пусковых систем. Оружие первого удара; его задача – миновать оборону противника до того, как он узнает о запуске ракет. Первая их ступень обладала огромной мощностью, она поднимала ракету с бешеной скоростью – противнику было отпущено менее трех минут, чтобы заметить огонь. В вершине параболической траектории от носителя отделялась вторая ступень, которая шла по суборбитальной кривой с такой скоростью, что орбитальные перехватчики не могли ее поймать. Разведение головок – на высоте около ста миль; особого значения это не имело, ибо сами головки также были ракетами. Они не возвращались в атмосферу до самой цели, разгонялись до невероятной скорости и затем обрушивались на цель как дьяволы – с такой кинетической энергией, что могли испарить двадцать футов бетона простым ударом, без ядерного взрыва. От сгорания в атмосфере их защищал особый обтекатель с системой охлаждения.

"…десять ракет, каждая с пятью ядерными боеголовками по двести килотонн…"

– Что случилось, Джерри? – воскликнула Соня. – Еще минуту назад ты храбрился, а сейчас на тебе лица нет.

– Эти ракеты… – сказал Джерри. – Русские не смогут их сбить. Не хватит времени на обнаружение и перехват. Как только головки разделятся, останется несколько секунд до поражения. Единственная возможность перехвата – между стартом и разделением, между Украиной и Москвой. Минута, не больше. "Космокрепость Америка" смогла бы. У русских ее нет.

"…Для того, чтобы убедить мир, что эти ракеты предназначены только для обороны, и с тем, чтобы русские империалисты убедились в преданности украинского народа своему национальному предназначению, мы поставили эти ракеты в крупнейших городах. Попытка нанести превентивный ядерный удар по этим оборонительным средствам приведет к гибели миллионов мирных жителей".

– Дерьмо, хитроумный дьявол! – простонал Бобби.

– Он сумасшедший!

– Лиса, – мрачно сказала Соня.

"…погибнуть за независимость! Мы дадим залп только в одном случае: если Красная Армия пересечет наши границы. Московские генералы, мы приняли решение, принимайте свое. Вторгайтесь на Украину – заплатите жизнями миллионов русских. Попытайтесь нанести ядерный удар – настанет всеобщая гибель. Либо дайте нам свободу и примите в члены Европейского братства – не государств, не империй, а свободных и независимых народов!

Кронько дал зрителям время подумать. Затем заговорил более спокойным, даже проникновенным тоном.

"Преследуя мирные цели и желая сделать все для предотвращения ядерной катастрофы, мы жертвуем десятой долей нашего оружия ради демонстрации. Завтра в одиннадцать пятьдесят шесть по московскому времени мы пустим ракету с пятью головками, снаряженными не ядерной взрывчаткой, а навозом добропорядочных украинских свиней. Около полудня наше удобрение будет в качестве братского подарка доставлено на Красную площадь. – Кронько самодовольно улыбнулся. – Мы приглашаем московских генералов пострелять в цель за наш счет. Мы дали вам время пуска и траекторию. Посмотрим, как вы справитесь с болванками в идеальных условиях. Это натолкнет вас на размышления – как вам быть, если вы заставите нас использовать это оружие по-настоящему".

…Верховное командование Красной Армии все еще молчит; в Вашингтоне президент Натан Вольфовиц по-прежнему отказывается комментировать необычный ответ на ультиматум русских, который так шокировал замерший в ожидании мир.

Си-эн-эн

– Как ты думаешь, отец, есть хоть какой-нибудь шанс? – спросил Бобби.

Отец покачал головой:

– Если они перехватят одну из пяти, это уже будет чудо.

…Они не расходились до поздней ночи, не отрываясь от экрана. В любой момент русские могли начать ядерную атаку на украинские ракеты, но могли и пойти на попятный. Но за всю долгую бессонную ночь не произошло ничего. Бронкский сделал краткое заявление, обвиняя Соединенные Штаты в шантаже ядерным оружием. Он потребовал сообщить, что будет делать президент Вольфовиц, когда Украина запустит свою ракету. Он предупредил, что, если Кронько солгал и настоящие головки взорвутся на советской территории, это будет расценено как военные действия со стороны Соединенных Штатов, "на что будет дан надлежащий ответ".

Натан Вольфовиц на пресс-конференции дал ответ, который, казалось, только ухудшил положение.

– Господин президент, генерал Бронкский желает знать, что вы намерены делать, когда Украина запустит пустые боеголовки на Москву?

Вольфовиц сардонически рассмеялся и пожал плечами.

– Как все в мире, я буду сидеть за пивом и наблюдать за большой игрой по телевизору.

Журналисты пришли в ужас, а Бобби почувствовал огромное облегчение, хотя не смог бы объяснить причину никому, кто не знал президента: это был настоящий Натан Вольфовиц, ведущий жуткую игру с невозмутимостью игрока. У него были на руках плохие карты, но Бобби не завидовал простакам, играющим против него.

…Они снова сидели в гостиной перед настенным экраном, на котором была Красная площадь; цифры на экране отсчитывали минуты и секунды. До полудня пять минут.

Огромная площадь, залитая полуденным солнцем, была неестественно пуста. Все застыло, только флаг трепетал за кремлевской стеной да бестолковые голуби что-то клевали, не понимая, что находятся в центре мишени.

11.56.

– Зажигание и старт, – монотонно прокомментировал отец, как он делал всегда при запусках обычных космических ракет. Он не сводил глаз с экрана, на губах блуждала слабая улыбка. Даже сейчас он оставался космическим фанатом и в каком-то смысле, несомненно, наслаждался происходящим.

11.58.

– Разделение и зажигание второй ступени.

11.59.

– Разделение боеголовок и…

Ослепительный белый свет залил экран, и сразу же раздался такой оглушительный звук, что диффузоры громкоговорителей зажало. Затем еще раз, и еще, и еще – без пауз. Огненный шар поднялся из серого облака, оно сложилось в небольшой гриб, и когда микрофоны снова смогли принимать звук, раздались пять громовых ударов вторичной звуковой волны.

Облако быстро поднималось и рассеивалось, и на экране появилась страшная картина. Там, где стоял чудо-храм с луковицами-куполами, громоздились безобразные руины. Кремлевская стена стала полосой обломков. В центре площади была огромная воронка с рваными краями. Один угол Мавзолея обвалился, каменные блоки растрескались, но каким-то чудом он еще стоял.

Франя не верила своим глазам. Храм Василия Блаженного уничтожен. Огромная дыра зияет в самом центре русского сердца. Ее как будто ударили в грудь чем-то тяжелым.

Этот злобный кретин стремился, без сомнения, унизить русский народ, запугать его, избрав для показательного уничтожения сердцевину его души и истории. Он совершил роковую ошибку, за которую придется расплачиваться всему миру. Ни страх, ни уговоры, ни соображения здравого смысла не помогут теперь избежать мести за этот дьявольски удачный удар по психике.

– Не хотелось бы мне сейчас быть в Киеве или в Одессе, – сказала Франя жестко. Она ощущала желание отомстить, хоть и понимала, что это безумие. Чего же ждать от генералов с их огромной властью? Красная площадь лежит в руинах…

– Вот и настает конец света, – прошептала мать, увидев на экране маршала Бронкского. Он был страшен как смерть. Лицо было мертвенно-бледным, глаза метали молнии, он сжимал челюсти, пытаясь подавить ярость.

"Мы расцениваем это беспрецедентное преступление как военные действия Соединенных Штатов против Советского Союза, – прорычал он хрипло. – Мы требуем, чтобы Соединенные Штаты убрали свои ракеты с территории Украины. Если через сорок восемь часов это не будет сделано, мы нанесем ядерные удары и по украинским ракетам, и по Соединенным Штатам. Не по военным объектам, а по крупным городам".

– Он сошел с ума! – воскликнул Бобби.

– Наоборот, – мрачно возразила мать, – при данных обстоятельствах он выступает как сдержанный государственный деятель.

Советские Вооруженные Силы приведены в полную боевую готовность

ТАСС

Мир ждет ответа президента Волъфовица

Натан Вольфовиц не стал ждать, пока истекут сорок восемь часов. Бобби был восхищен выбором момента для ответа, и у него возникла некоторая надежда. Вольфовиц дождался шести часов вечера по парижскому времени. В Москве было восемь часов, самое начало программы "Время"; в Нью-Йорке – полдень, а на Западном побережье – девять часов утра. Нат выбрал время так, чтобы охватить максимальную аудиторию.

"Дамы и господа, перед вами президент Соединенных Штатов".

Натан Вольфовиц сидел за своим рабочим столом в Овальном кабинете. Он был в палевом спортивном пиджаке с кожаными заплатами на локтях и в белой водолазке; волосы аккуратно причесаны. Его глаза поблескивали непостижимым весельем, истинным или притворным – кто знает… Бобби тысячу раз видел его таким за покером.

– Отбросим обычные формальности, – сказал президент Вольфовиц сухим холодным голосом. – На деле, я думаю, я могу обойтись без любых формальностей. От имени американского народа перед лицом всего мира я приношу глубокие извинения советскому народу за безрассудную глупость моего тупоголового предшественника.

– Невероятно! – сказала Франя.

– Это Натан Вольфовиц… – сказал Бобби, облегченно вздыхая.

– Приношу соболезнования американского народа за ущерб, нанесенный центру столицы, и предлагаю восстановить его за счет Америки под советским руководством.

– Он… гений! – воскликнула мать.

– Теперь, полагаю, мне следует ответить на ультиматум маршала Бронкского, – сказал Вольфовиц другим голосом. – Боюсь, что, к несчастью, это невозможно сделать. Нет способа убрать с Украины ракеты, отправленные туда Гарри Карсоном, не вызвав третьей мировой войны. – Он пожал плечами и развел руками. – Что мне сказать вам, маршал? Я полагаю, вы уже собрались идти до конца и нанести первый удар по нашим городам?

– Что?

– Он сошел с ума!

В глазах Вольфовица появилась жесткость, которой Бобби раньше никогда не видел. Впервые он почувствовал, что его бывший друг на деле президент Соединенных Штатов. И ему представилось, что во всем мире люди чувствуют то же самое. Это был не тот Нат Вольфовиц, которого он знал раньше. Игра изменила игрока.

– Но вспомните, мы дошли до банкротства, строя такую противоракетную систему – со всеми свистками и колокольчиками, – которую наши бедные налогоплательщики смогли оплатить. Мы собьем большую часть ваших ракет и будем зализывать свои раны нашими стратегическими ракетами – их вам не достать, они висят на всем пространстве отсюда и до Луны.

Вольфовиц театрально поглядел в камеру, как он, бывало, глядел на Бобби, когда ему шла карта и не было нужды это скрывать.

– Мы не намерены шутить. Подумайте об этом, маршал Бронкский. И – разумеется – желаю вам хорошо провести нынешний день.

"Мы передавали Обращение президента Соединенных Штатов Америки из Белого дома, Вашингтон".

– И вам лучше всего поверить ему! – заорал ликующе Бобби.

Вольфовиц-мания охватила Европу!

«Новое в мире»

Нат устраняет министра обороны и назначает нового председателя Комитета начальников штабов, успокаивая шовинистов

«Нью-Йорк пост»

Осуществилась несбыточная детская мечта Бобби. За неделю ненавидимые американцы стали героями дня и кумирами Парижа, а он сам – репортерской звездой "Стар-Нет".

Натан Вольфовиц сделал невозможное. Он отверг ультиматум русских, стабилизировал ситуацию на грани ядерной войны и не обременил себя никакими обязательствами.

За четыре часа до срока ультиматума маршал Бронкский объявил, что срок продлевается до окончания выборов с целью дать возможность советским людям высказать свое отношение к жизненно важному вопросу. Маршал нашел способ сохранить лицо.

Натан Вольфовиц одобрил его действия и лукаво объявил о политике невмешательства в выборы, искусно повлияв тем самым на их результат. "Что бы я ни сказал, все вызовет противоположный эффект, – заявил он. – Это раздует пламя страстей у тупоголовых националистов и поспособствует победе безответственных задниц, которые нас первых и втянут в заварушку. В интересах здравого смысла и ради мира на Земле мне лучше придержать свое мнение, призвать здравомыслящих советских граждан активно голосовать, а самому сидеть тихо".

Шансы еврорусских поднялись на семнадцать пунктов.

Красная Армия, продолжая демонстрацию силы, увеличила количество войск на границе с Украиной. Кроме того, русские направили отряд кораблей Балтийского флота через Ла-Манш к Гибралтарскому проливу.

Эти события с жаром обсуждались в каждом вечернем выпуске новостей, но оптимисты расценили их как временное отступление Бронкского, отметив, что корабли прибудут к берегам Украины суток через десять, то есть ко дню выборов.

В предвыборной речи в Ленинграде Константин Горченко лестно отозвался об американском президенте, назвав его "человеком, пришедшимся всем по сердцу", и "настоящим американским Горбачевым".

В ответ на просьбу прокомментировать это выступление президент Вольфовиц пожал плечами, улыбнулся и похвалил "своего друга Константина Горченко" за "хороший вкус".

Еврорусские поднялись еще на пять пунктов.

Все носили майки "Вольфовиц". На самом популярном рисунке он был изображен в виде матадора, который, стоя спиной к поверженному русскому медведю, держит палец на огнедышащем носу зверя.

По всему Парижу, даже в табачных лавочках, по бешеной цене продавалась отвратительная смесь – "настоящий американский коктейль". Американские флажки висели повсюду – на стенах, на фонарных столбах, у станций метро. Кто-то переложил на "макс-металл" гимн "Боже, храни Америку". По меткому замечанию "Либерасьон", Париж охватила грингомания. В газетах писали только об Америке. Интеллектуалы бесконечно обсуждали это в телевизионных дискуссиях.

Бобби пошел в гору. Границы Америки все еще были закрыты, полеты не возобновлялись. Поэтому в Париже оказалась лишь горстка американских журналистов, а от "Стар-Нет" был только он один. От него неистово требовали материалов на любые темы – от пустых речей официальных лиц до проамериканских рисунков в метро, от демонстраций протеста перед русским посольством до американского бара "Гарри". Все было радостно, изнуряюще, чудесно, но в этом было что-то нереальное. Он носился по Парижу, собирая материал по грингомании. Парижане выглядели как в добрые старые времена – будто встретились надолго разлученные влюбленные. А стрелка часов между тем неуклонно двигалась к полуночи.

Ведь если серьезно поразмыслить – чего никто не хотел делать, – президент Вольфовиц не решил проблему. На Украине по-прежнему стояли ракеты; русские не думали отступать. Вольфовиц всего лишь заморозил кризис в момент, когда волна разрушения была уже готова – как на знаменитой картине Хокусаи – обрушиться на мир. Она по-прежнему висела над головами, готовая сорваться, как только выборы в России растопят невидимую стену.

Это действительно была мания. Париж чествовал какую-то мифическую Америку, ту, о которой Бобби тосковал в детстве, Америку, бывшую маяком для Европы в мрачные дни.

Французы презрительно звали его "гринго". Сейчас его родина вновь заняла – об этом он мечтал всю жизнь – достойное место в сердцах французов.

Грингомания!

Роберт Рид, «Стар-Нет»

Грандиозная демонстрация у американского посольства была любовно срежиссирована американским телевидением, но дальнейшие события развивались совершенно спонтанно. Полуофициальный спектакль закончился, взмыл американский флаг, и тогда сотни тысяч людей устремились на Елисейские поля и неистово веселились до самого утра. Они устроили сцену вокруг Триумфальной арки и даже на ней самой.

Десятки таких демонстраций прошли по всему Парижу. Американцам не давали платить за спиртное; многие парижане пытались говорить по-английски с американским акцентом, чтобы получить бесплатную выпивку. Париж не видывал ничего подобного со времен освобождения от нацистов. Возможно, это и "грингомания"; возможно, Натану Вольфовицу и не удастся спасти мир от ядерной катастрофы – что из того? Состоялось величайшее ночное гуляние, какого город не видел сотню лет.

Все кипело и суетилось, в ТАСС никого не принимали. Даже Соне, шефу "Красной Звезды", не удалось пробиться к шефу видеобюро ТАСС. Она знала, чту там творилось – то же самое происходило в "Красной Звезде" и в любом парижском отделении любой советской организации. Ужасно: они были изолированы здесь, как во вражеской стране, и оторваны от Москвы.

На улице русская фраза могла стоить жизни; русского акцента было достаточно, чтобы вас не пустили в полупустой ресторан. Французские коллеги на телецентре держались с холодной вежливостью. Деловая жизнь замерла.

Москва молчала или давала невнятные и противоречивые указания, в которых сквозила паника. Горстка еврорусских в Кремле делала все, что могла, для спасения Русской Весны, – постоянно думая, как сберечь свои задницы в случае поражения на выборах, – а военное правительство грозно поглядывало на них через плечо. Так что несчастным ублюдкам из ТАСС было совсем скверно: приходилось сообщать дурные новости, придавая им пристойный вид. Неудивительно, что Соню не пускали к Леониду Кандинскому. Будь она шефом ТАСС, она бы тоже нашла себе норку, залезла в нее и замуровала вход. В конце концов она пробилась. Атмосфера в офисе ТАСС была как в морге. Шеф, лысеющий толстяк чуть старше пятидесяти лет, выглядел так, будто спал не раздеваясь. Небритый, с воспаленными глазами, он сидел за столом, заваленным пластиковыми стаканчиками из-под кофе. В ониксовой пепельнице – гора окурков. Запах табачного дыма, пота и паранойи висел в воздухе.

– Ты-то зачем пришла? – сурово спросил Кандинский. Он выудил из ящика сигару, откусил конец, выплюнул его на пол, закурил и втянул в себя вонючий дым.

– У меня есть для тебя сюжет, Леонид.

– Чудесно! – провыл Кандинский. – В самый раз, что надо!

– Он тебе понравится…

– Безусловно! Я же модерновой советский журналист, а? Очередной "жареный факт" озарит мои дни? Не рассказывай, сам знаю! Еще одна неистовая демонстрация в поддержку Натана Вольфовица? Посольство снова забросали дерьмом?

– Увлекательный человеческий сюжет…

– Вот как? Чудесно! Мы всегда интересовались людьми. Они куда занятней, чем животные.

– Господи, Леонид, держи себя в руках!

– Держать себя в руках? Я бы с милым сердцем держал себя в руках, Соня. Пусть только люди оставят в покое мои лацканы и перестанут на меня гавкать! Ты не представляешь, что здесь творится! Эти медвежьи ублюдки из Москвы требуют "положительных репортажей", и бесполезно им говорить, что ничего положительного не случилось! КГБ вылезло со свалки истории и грозит страшными последствиями, если мы не будем придерживаться линии партии. Но никто не знает, какова линия партии. А теперь являешься ты! С "интересным человеческим сюжетом"!

Соне очень хотелось влепить ему пощечину. Что за дрянной спектакль!

– Тебе понравится, Леонид, – сказала она. – Это представит нас в несколько лучшем свете.

– В самом деле? – Кандинский все-таки заинтересовался. – Итак, суть?

– Повернуть грингоманию себе на пользу.

– У тебя действительно есть за что зацепиться?

– Жест доброй воли между нами и администрацией Вольфовица.

– Хорошо, хорошо. Ну-ка расскажи, на худой конец посмеемся…

И Соня стала рассказывать все по порядку. Закончила конкретным предложением:

– ТАСС может дать статью одновременно со "Стар-Нет". Советский Союз предлагает американцу, отцу "Гранд Тур Наветт", выйти на орбиту на аэрофлотовском "Конкордски" и ходотайствует перед Европарламентом о его полете на космическом корабле, им же созданном. Это будет жест мира и европейской солидарности.

Кандинский раздавил окурок в пепельнице. Пожал плечами:

– Если бы решал я, мы бы это разом прокрутили. Нам такое нужно позарез. Но это политическое решение; это дело правительства. Но никто не знает, чту это за правительство…

– Может быть, еврорусские в Европарламенте предложат просить Советский Союз обеспечить этот полет на орбиту? Представь только, Леонид; добрые еврорусские просят Европу обратиться к их правительству с призывом облагодетельствоватъ американца!

– "Медведям" это очень не понравится. Они решат, что за этим стоит Горченко…

– Именно.

– О! – сказал Кандинский и первый раз улыбнулся.

Спустя два дня – оставалась всего неделя до выборов – Кандинский без предупреждения ввалился в ее кабинет. Костюм его был отглажен, сам он чисто выбрит и, казалось, вполне владел собой.

– Ну-с, есть хорошая новость и плохая, как сказали бы чертовы американцы. Хорошая, что сам Горченко влюбился в эту идею и готов дать команду своей фракции в Европарламенте. Теперь плохая: он настаивает, чтобы Натан Вольфовиц публично попросил его об этом.

– Что?!

Кандинский пожал плечами.

– Конечно, Вольфовиц и так делает все возможное, чтобы Горченко переизбрали, разве что не едет по Транссибирской магистрали и не целует вместо него детишек. Я думаю, Горченко рассчитывает, что отклик на трогательную просьбу американского президента добавит ему минимум миллион голосов.

– А мне надо убедить президента Вольфовица обратиться к нему с этой просьбой – всего лишь.

Глаза Кандинского сузились.

– Это, может, и не так трудно. Военные контролируют международную связь, но, я думаю, Вольфовиц и Горченко общаются иным способом – через доверенных посредников, например.

– А как, интересно, я передам это Натану Вольфовицу? Они там, в Москве, думают, что мне достаточно мяукнуть в трубку?..

– Наверняка у нас, еврорусских, остались "кроты" в КГБ, – сказал Кандинский. – А КГБ знает все о связях твоего сына с Натаном Вольфовицем. Ему и быть доверенным посредником…

Еврорусское большинство в Верховном Совете?

«Сумасшедшая Москва»

Неделю назад это казалось невозможным, но последние опросы показывают, что Константин Семенович Горченко близок к победе на президентских выборах. Хотя оппозиция официальному кандидату коммунистов всегда была символической, поворот фортуны в сторону еврорусских производит сильное впечатление. Казалось, они могут рассчитывать в лучшем случае на двадцать процентов мест в новом Верховном Совете. Теперь им гарантировано большинство, и, возможно, даже решающее большинство.

Американцы, похоже, вернут России на этих выборах то, что отняли на Украине. Но еврорусским следует хорошо подумать о том, что последует за выборами. Вернет ли Красная Армия власть человеку, у которого она отняла власть под прицелом автоматов?

Новый Бобби не переставал удивлять Франю. Прежде она ему не верила – до памятной ночи, когда он вернулся с демонстрации у американского посольства. Вернулся поздно и навеселе.

Мать и отец уже были в постели. Франя сидела в гостиной и пыталась читать. Мысли крутились вокруг этой проклятой демонстрации – флагов, оркестров, "Боже, благослови Америку", – вокруг зрелища, которое, казалось, было затеяно специально, чтобы вывести ее из себя.

– Мы должны поговорить, Франя, нам надо поговорить как брату с сестрой, – сказал Бобби и шлепнулся на кушетку рядом с ней – без приглашения.

Они говорили полночи, и только тогда она поняла – Господи, как поздно! – каково было ее бедному маленькому брату чувствовать себя американцем во враждебном Париже. Поняла, каково стыдиться за свою страну – и любить ее. А Бобби… Он был так великодушен и ни разу ее не попрекнул. Он утешал ее:

– Франя, я очень хорошо понимаю, что ты чувствуешь. Поэтому я вот… решил поговорить. А может, потому что поддавши… все угощали… сама понимаешь… И это в Париже! Проклятого гринго! Понимаешь? Хлоп – и все по-новому! Слушай, сестричка: не надо ненавидеть свою страну. Не оставляй надежду. Семьдесят лет твоя страна была под пятой ублюдков – Сталина, Брежнева… Это была зима, понимаешь… Но за ней пришла весна…

Франя заплакала. Бобби сжал ее руку.

– Не поддавайся, сестричка. Вот я до чего допер – этим вечером. Слушай. Нет долгой зимы, после которой не пришла бы весна. И для тебя придет. Что вращается, то возвращается. – Он улыбнулся, подмигнул. – Это старая американская поговорка. И в русском должно быть что-то похожее.

Теперь Франя плакала в три ручья.

– О Бобби, – всхлипывала она, – какой ужасной сестрой я была! Мне так стыдно!

– Ну маленькие были, сопливые. Теперь мы другие.

Он обнял ее за плечи – как старший брат. У нее никогда не было старшего брата.

Да, младший братик не переставал ее удивлять. И не только ее – мать и отца. Они сидели в гостиной. Мать и отец, держась за руки, – на кушетке; Франя – в кресле, вне поля зрения видеофона, а Бобби – перед экраном. Братик давал по мозгам чиновнику из американского посольства.

– Да, задница вы эдакая, я тот самый Роберт Рид из "Стар-Нет", который дал ему девяносто секунд лучшего экранного времени два дня назад. Мне не важно, что он обкакался. Стащите его с горшка и давайте сюда, иначе вы – вы! – будете в ответе, если в следующий раз я не дам ему ни секунды…

Некоторое время на пустом экране красовался герб Соединенных Штатов, потом появился хмурый человек с лицом хорька – посол США. Он много сделал на выборах Гарри Карсона и получил в награду назначение в Париж.

– Извините за беспокойство, господин посол, – сладко сказал Бобби, – но вы мне нужны, чтобы передать послание президенту Вольфовицу.

– Для чего?!

– Это в некотором роде послание от Константина Горченко.

– В некотором роде послание от Константина Горченко, господин Рид? Что бы это значило?

– Это значит, что Горченко выразил свои пожелания ТАСС, который поручил моей матери, директору парижского отделения "Красной Звезды", переговорить со мной, чтобы я через вас передал эту информацию Натану Вольфовицу.

– Подлинное сообщение от Константина Горченко? – саркастически промычал посол. – Не проще ли протянуть бечевку через океан и приложить к их ушам консервные банки?

– Горченко хотелось бы, чтобы президент Вольфовиц обратился к нему с просьбой кое о чем, о некоем акте дружелюбия, – не отступал Бобби. – Он хочет совершить этот акт, но к нему должны обратиться публично.

– Акт дружелюбия? – В голосе посла впервые послышался интерес.

– Он хочет, чтобы президент попросил его вот о чем. Чтобы советская делегация в Европарламенте внесла резолюцию, предлагающую Советскому Союзу доставить на орбиту одного американца, а затем ЕКА – позволить ему совершить путешествие на "Гранд Тур Наветт" к Луне и обратно.

– Вы говорите бессмыслицу, Рид. Аэрофлот никуда не летает, а Горченко на сегодня – не президент. Есть весомые шансы нa то, что на орбитах скоро не останется ничего, кроме "Космокрепости Америка" и черепков от советских спутников.

– Этого не будет, если выберут Горченко. Видите ли, господин посол, он хотел бы, чтобы Вольфовиц отнесся к нему как к действующей фигуре. Ответом будет жест доброй воли. Пусть мир увидит, что два таких человека могут договориться хотя бы в небольшом деле.

– Уточним: кто будет бенефициантом этого праздника гласности ?

Франя видела, что Бобби заколебался, его сжало, как шагреневую кожу, – он понимал, как воспримет его ответ американский посол.

Но Бобби подобрался, вздохнул и сказал прямо и просто:

– Мой отец, Джерри Рид, который был главным конструктором ГТН.

– Ваш отец! Всего доброго, господин Рид!

– Мозг Гарри Карсона! – выкрикнул Бобби, прежде чем посол успел отключить видеотелефон. – Я точно знаю, что случилось с мозгом Карсона, мне сказал Нат Вольфовиц, когда мы вместе пщсали.

– Что-о? – спросил посол, и его палец замер над выключателем.

– Если вы знаете, о чем речь, вы поймете, что я с Натом на дружеской ноге – о вас этого не скажешь. А если не поймете… La m?me chose, n'est-ce pas?

– П-понятия не имею, о чем вы… – заикаясь, сказал посол. Но Франя видела, что теперь он не спешит закончить разговор.

– Я прошу вас об одном – положить мое сообщение на стол Вольфовица. Без комментариев. Я не прошу вас ввязаться в это дело. Как всегда говорит моя матушка, первый закон бюрократии – прикрыть собственный зад.

– Я ничего не обещаю, Рид, – промямлил посол.

– А я не прошу вас обещать, – сказал Бобби и теперь сам прервал связь.

– Высший класс, Бобби! – сказала Франя с искренним восхищением. – Думаешь, это сработает?

– Если мы свяжемся с Вольфовицем, – сказал Бобби.

– Потому, что этот человек был когда-то твоим приятелем?

– Я уверен: и Вольфовицу и Горченко сейчас необходимо что-нибудь подобное. Они так и осыпают друг дружку воздушными поцелуями. Меня не удивит, если Горченко уже провернул это по другим каналам.

– Грязные политиканы, – проворчал отец.

– Не брыкайся, папа, – сказал Бобби. – На сей раз они работают на тебя.

Открытое письмо президента Натана Вольфовица Константину Горченко

АП, ЮПИ, ТАСС, «Стар-Нет», Франс Пресс, Рейтер, ЮСИА, «Новости»

Как мне сообщили, создатель европейского космокорабля "Гранд Тур Наветт" американец Джерри Рид стал жертвой несчастного случая незадолго до первого полете ГТН, в котором он предполагал принять участие. Сейчас он лишен возможности исполнить мечту своей жизни, так как по состоянию здоровья не может быть пассажиром коммерческого орбитального рейса.

Господин Рид покинул нашу страну много лет назад, когда американская космическая программа стала исключительно военным инструментом. Многие годы он оставался на вторых ролях в европейской космической программе, его дискриминировали как американца, и его способности не реализовались. В итоге ему пришлось отказаться от американского подданства, дабы достичь своей цели. В некотором роде, господин Горченко, это рассказ о нашем времени, рассказ, для которого – я убежден – Вы и советские люди хотели бы счастливого завершения – так же, как и я. Вы имеете власть написать этот счастливый конец – или, как я верю, скоро получите такую власть.

Я прошу Вас, господин нынешний и будущий президент, разрешить Аэрофлоту доставить этого сына Америки на орбиту, на его творение – "Гранд Тур Наветт". Вы напишете счастливый конец для этой старой и грустной международной истории.

Пусть это будет малой свечой, которую мы зажжем в мире, погруженном во мрак. Вместе мы сможем показать миру, что, несмотря на сегодняшние трудности, наши великие народы не утратили человечности.

Прежде Джерри Рид и вообразить бы не мог, что так напряженно будет ждать результата выборов, тем более в Советском Союзе. Но Бобби оказался прав: в кои-то веки правящие миром политиканы действовали ему на благо.

Ни из Вашингтона, ни из посольства не поступало подтверждения, что послание Бобби передано Натану Вольфовицу. Но за два дня до выборов в России представитель Белого дома огласил "Открытое письмо президента Соединенных Штатов Константину Горченко".

– Он прет напролом! – воскликнул Бобби после того, как они дважды перечитали письмо в "Геральд трибюн". – Он ухватился за повод открыто поддержать Горченко. Он делает крупную ставку на еврорусских и желает, чтобы об этом знал весь мир. Любопытно, какой веревочкой повязана эта пара?

Но Джерри не обратил внимания на политический смысл послания Вольфовица, – хотя вся пресса комментировала именно это. Даже надежда, что он все-таки пройдет по водам – если мир выживет, – отошла на второй план из-за странного чувства, от которого наворачивались слезы на глаза.

Впервые в жизни он испытал глубокую симпатию к политикану, к человеку, которого никогда не видел. И не потому, что Натан Вольфовиц взялся ему помочь: президент Соединенных Штатов заботился о справедливости. Джерри понимал, что письмо было тщательно продуманным политическим ходом, но слова президента звучали правдиво, – они шли от сердца. Вольфовиц употребил свою власть, чтобы исправить зло, – и сделал это с очевидным удовольствием.

За такие вещи и стоит любить человека – не важно, политикан он или нет. Не это ли политики называют подлинным лидерством? Не за это ли Вольфовица так любит вся Европа? Не из-за этого ли мир беспричинно верит, что спасение придет от Вольфовица? По крайней мере, сам Джерри в этот момент чувствовал – вполне иррационально, – что Натан Вольфовиц уже спас мир.

Это чувство стало еще сильней, когда Константин Горченко ответил Вольфовицу в последнем выступлении накануне выборов.

Горченко говорил на митинге – на площади Финляндского вокзала, где Ленин некогда призвал к большевистской революции. За его спиной был виден огромный красный флаг; его седые волосы драматически развевались – то ли на ветру, то ли под вентилятором. На нем был ловкий черный костюм и белая крестьянская рубаха; он был похож на голливудского актера в роли старого фермера. Словом, русский вариант американских фокусов с одеждой, специально подбираемой для важных выступлений. И подобно американским политикам, Горченко говорил долго, безостановочно, переходя на крик. Телевидение давало синхронный перевод на французский – цветистый и монотонный. Горченко, как обычно, дал длинный экскурс в историю СССР, помянул Сталина и Хрущева, и зарю гласности , и так далее. Затем – внимание, внимание! – семья Ридов замерла у экрана – он обрушился на националистов, на великоросский шовинизм, на незаконные действия Красной Армии, на все, что мешает Союзу и дальше «стоять плечом к плечу с цивилизованным миром». А в конце он сказал о деле Джерри Рида – о просьбе президента Вольфовица – и пообещал исполнить эту просьбу, буде его изберут президентом СССР.

"Я протягиваю руку господину Риду, я протягиваю ее президенту Вольфовицу! Пусть это будет первая свеча из многих, которые мы затеплим по мраке!"

– Господи, точнехонько та самая фраза! – воскликнул Бобби. – Это не случайно. Видимо, какой-то код, они так переговариваются. Мы для них – часть большой игры.

Но Джерри было плевать, что его используют как пешку в грязной политической игре. Это бывало много раз и прежде, но нынче он будет в выигрыше, потому что на сей раз игроки стараются изо всех сил, чтобы получить зримый результат. Он сидел в кругу свой советско-американской семьи, следил за выборами в Советском Союзе и болел за еврорусских сильнее, чем за свою любимую футбольную команду.

Риды заулыбались, когда первые подсчеты показали, что еврорусские впереди. И совсем развеселились, когда стала подтверждаться победа Горченко. А когда Си-би-эс, Франс Пресс и "Стар-Нет" сообщили, что еврорусские завоевали по меньшей мере шестьдесят семь процентов мест в Верховном Совете, в квартире на авеню Трюден все хлопали друг друга по спинам.

Наконец на экране появился Горченко и объявил о своей победе.

Соня сейчас же открыла бутылку шампанского. Вино залило ковер – никто не обратил внимания. Они стояли перед погасшим экраном с поднятыми бокалами.

– За сукиного сына Вольфовица! – провозгласил Бобби.

– За Константина Горченко! – сказала Франя.

– За Русскую Весну! – Это объявила Соня.

– Долой гринго! – крикнул Бобби.

– Долой "медведей"! – крикнула Франя.

Они дружно расхохотались и посмотрели на Джерри – теперь его очередь.

Все хорошо, – думал Джерри. – У меня теперь есть и жена, и дочь, и сын. Мы вместе, и это прекрасно, хоть я и обречен бесповоротно, и судьба мира еще не решилась. Но будь что будет…

– Чтобы сбылось невозможное, – сказал он. – Пройдем по водам!

Они чокнулись и допили шампанское. В этот вечер все люди имели право выпить за невозможное.

Соня не могла уснуть. Она лежала рядом с Джерри и перебирала в памяти происшедшее. Сын вернулся человеком, которым можно гордиться. Мир попятился от края ядерной пропасти. Русская Весна не сменилась зимними морозами – может быть, еще не поздно. Как знать, как знать… Горченко могут не допустить до реальной власти. Джерри осталось жить не больше года, но почему она чувствует себя счастливой? Скорее всего, дело в шампанском, хотя она выпила всего ничего, но – правда, правда, она была счастлива, имела она на то моральное право или нет. Одновременно она ощутила нечто такое, чего уже не надеялась ощутить.

– Джерри, ты спишь? – спросила она шепотом. Молчание. Тогда она спросила громче: – Джерри, ты спишь?

– Теперь нет.

– Джерри, я люблю тебя.

– И я люблю тебя, – сонно отозвался он.

– Я очень-очень тебя люблю, – сказала она. Ее рука коснулась его бедра.

– Что такое? – более бодрым голосом спросил Джерри. Какое-то время она не слышала ничего, кроме его дыхания. В голове быстро-быстро сменялись картинки. Загадочный незнакомец на идиотском приеме. Кровать в их первой квартирке на острове Святого Людовика. Тело, распростертое на больничной койке. Далекое лицо на экране видеофона. Отец ее детей. Преданный ею человек. Единственный любимый мужчина.

– Чё скажишь, парень, смогём? – сказала она на жаргоне лондонской черни. – Всегда хотела поиграть в "сунь-вынь" с чертовым киборгом.

Джерри ощутил удары сердца – автомат пытался справиться с отливом крови от головы. Он живо чувствовал, как клетки мозга жаждут кислорода, но не мог противиться своему мужскому естеству, которое пробудилось в ответ на вызов.

После несчастного случая у него не возникло ни единой эротической мысли; на деле, с тех пор как Соня бросила его, он не испытывал настоящих желаний. Но сейчас он был готов к делу. Кровь стучала в барабанные перепонки. Дыхание стало прерывистым. Это будет стоить ему недель жизни – он не хотел об этом думать.

– Это можно, крошка, – сказал он, аккуратно отмотал побольше кабеля и перекинул его через ночной столик, чтобы не мешал двигаться.

Потом лег на бок, прижал ее к себе, поцеловал, и ее рука помогла ему войти.

Они лежали, тесно прижавшись друг к другу – двигались только их бедра, медленно, очень медленно, без напряжения, и это продолжалось упоительно долго – и все-таки у самой вершины у него перехватило дыхание, сердце запрыгало в груди, в глазах полыхнули бесчисленные искры, и он почувствовал, как много мозговых клеток погибло, сколько сосудов разорвалось – выброшенная им сперма унесла с собой частицу жизни.

Пусть так. Чтобы пройти по водам, он готов отдать намного больше.

Этой ночью умирающий космический фанат и его английская порнозвездочка, все препоны преодолев, назло враждебному миру еще раз прошли по водам – вместе.

Вольфовиц заявляет: дело будем иметь только с Горченко

ТАСС

Американский президент Натан Вольфовиц предупредил командование Красной Армии, что ему следует выполнить обещание и передать власть в Советском Союзе гражданскому правительству.

"Я намерен иметь дело исключительно с Константином Горченко, законно избранным президентом Советского Союза, – заявил он. – Соединенные Штаты возмутительно долго поддерживали продажных военных диктаторов по всей Латинской Америке, но пока я буду президентом США, мы будем проводить в жизнь наши идеалы и оказывать помощь только демократическим и законно избранным правительствам. Народы Советского Союза избрали своим президентом Константина Горченко, и это для меня самое важное. Если это не важно для руководства Красной Армии, то прошу Вас, маршал Бронкский, не обращайтесь ко мне, и позвольте заверить, я не стану обращаться к Вам".

Командование Красной Армии возвращает власть президенту Горченко

ТАСС

Верховное командование Красной Армии в своем кратком заявлении сообщило, что передает власть правительству во главе с президентом Константином Семеновичем Горченко.

"Мы выполнили свой долг и обеспечили порядок и безопасность во время выборов. Объявленная нами задача выполнена, советский народ сделал демократический выбор, и мы, как и было обещано, передаем руководство страной законно избранному правительству. Красная Армия вновь подчиняется президенту Советского Союза и готова приступить к выполнению своего патриотического долга так быстро, как это возможно".

 

XXIX

Соня, подобно прочим советским чиновникам в Париже, с огромной тревогой наблюдала за развитием событий. С чего вдруг военные вернут власть человеку, которого они же, держа на мушке, свели с Мавзолея?

А с другой стороны, куда им деваться?

Подобно тому как Гарри Карсон завел Америку в тупик (и отдал концы, оставив другим расхлебывать кашу), маршал Бронкский загнал себя в угол, выставив свой беззубый ультиматум, и Натан Вольфовиц швырнул эту бумагу ему в лицо. Теперь "медведи" проиграли выборы, и военные сидят голым задом на горячей плите. Загнаны в угол.

Если они пошлют войска на Украину, украинцы обрушат ракеты и на сухопутные силы, и на Черноморский флот. Если они рискнут нанести упреждающий удар по украинским ракетным установкам, американская "Космокрепость Америка" отразит удар, а украинцы шарахнут по российским городам ядерными зарядами. Следующее: американцы и сами могут ударить по Советскому Союзу – чего им ждать, когда болван Бронкский пригрозил применить ядерное оружие против Америки, если украинцы используют хоть одну ракету американского производства?

Но если военные пойдут на попятный, позволят Украине выйти из Союза, начнется цепная реакция; другие народы поспешат объявить независимыми свои республики, и Советский Союз развалится в считанные месяцы, а то и недели.

Что бы ни случилось, отвечать придется тем, кто стоит у власти. Помирать по примеру Карсона генералы не намеревались, им удобнее сбыть то, что они натворили, Константину Горченко, а самим умыть руки. Если он не справится, никто не будет виноватить Красную Армию. А если он чудом выкрутится и спасет страну, они навесят себе медали за преданность социалистической демократии. На деле-то Красную Армию возглавляют чиновники. Даже генералы помнят первый закон бюрократии: "Прикрывай свой зад!"

Натан Вольфовиц не был советским чинодралом и не слыхивал о "первом законе". Он не желал пускать события на самотек. Решимость, с которой он поддержал социалистическую законность – и тем похоронил надежды военных на власть, – превратила его в неофициального Героя Советского Союза. Однако Соня могла только гадать, как к нему относится его собственная бюрократия и народ.

– Удивительный человек этот Вольфовиц! – говорила она, когда они сидели у экрана, ожидая выступления Горченко перед Верховным Советом – первого после того, как он вернулся к власти. – Я не слышала, чтобы политик так говорил о преступлениях собственной страны.

– А парень по фамилии Горбачев? – напомнил Бобби.

– А, ну да, я забыла – он зовет себя "американским Горбачевым", – сказала Соня. – Но даже Горбачев не шел так далеко впереди общественного мнения. А не сожрут ли его шовинисты и большинство, голосовавшее за Карсона? Шутка ли, разоблачать преступления Штатов в Латинской Америке – да еще в такое время!

– Нату Вольфовицу плевать на мнение подонков, – ответил Бобби. – Он как-то сказал мне: "Ярость болванов есть орден чести".

…Константин Горченко поднялся на трибуну под восторженные аплодисменты двух третей делегатов. "Медведи" в знак презрения сунули руки под зад, националисты каменно смотрели в пространство.

Маршал Бронкский встретил Горченко у трибуны, сказал несколько слов, пожал руку и удалился, – похожий не столько на диктатора, сложившего с себя власть, сколько на мальчишку, который набезобразничал и чудом не отведал березовой каши. У самого Горченко вид был решительный, но лицо у него казалось пепельно-серым, как бы бескровным. Соню пронзило холодом: лицо куклы, которой велено повторять чужие слова…

"Граждане Советского Союза, делегаты Верховного Совета, – начал президент. – Благодарю вас за высокое доверие, хочу заверить вас, что буду непоколебим в исполнении нашей задачи: раз и навсегда защитить территориальную целостность Союза Советских Социалистических Республик и единство нашей великой семьи народов от внутренних экстремистов и внешнего вмешательства".

– Что такое? – ахнула Франя. Националисты улюлюкали и кричали. "Медведи" сорвались с мест и стоя аплодировали, а еврорусское большинство только переглядывалось – словно в столбняке, парализованное недоумением и ужасом.

– Соня, что происходит? – спросил Джерри. – Что-то не так? Вы остолбенели, словно призрак Иосифа Сталина увидели!

– Пожалуй, – сдавленно ответила Соня. – Судя по всему, Красная Армия выговорила тяжкую цену за верность социалистической законности.

А речь Горченко продолжалась в том же воинственном духе: он поливал грязью Кронько и его "предательскую клику", помянул недобром мертвого Карсона, изобличил подрывную деятельность ЦРУ – становилось все яснее, что произошло.

Красная Армия вручила гражданскую власть законно избранному президенту – но в обмен на свободу в военных делах. Его обязали взять на себя ответственность за действия вояк, оправдать перед народом их безумства и зачитать эту жуткую речь, наверняка согласованную с ними до последнего слова.

Когда Горченко разогрелся и вогнал себя в истерику, он сделал паузу, глотнул воды и вперился в пространство, словно гальванизированный труп. Предстояло выговорить самые омерзительные слова, вложенные ему в уста генералами.

"В качестве президента Советского Союза я требую, чтобы Соединенные Штаты незамедлительно убрали свои ракеты с территории Украины. Поскольку мы не признаем существования так называемой независимой Украины, мы рассматриваем получение оружия как действия наймитов ЦРУ на советской территории, то есть как акт войны против СССР".

– Нет, нет!.. – ахнула Франя. – Что он делает?!

– То, что ему велено; боюсь, что так, – мрачно сказала Соня.

"В случае, если Соединенные Штаты не уберут свои ракеты в течение сорока восьми часов, мы… мы… – слова будто застревали в его глотке, – мы… будем принуждены реагировать соответствующим образом".

В зале воцарилась скверная тишина. Даже самые волосатые "медведи" не готовы были аплодировать таким словам.

"При этом мы будем действовать ответственно, – уже уверенней продолжал Горченко, словно в этой части текста военные пошли на компромисс. – Мы не намерены первыми применить ядерное оружение. Красная Армия поставит на место клику Кронько, действуя обычным оружием. Но если хоть одна ядерная боеголовка разорвется на советской территории СССР, наш ответ будет мгновенным и затронет всех, кого надлежит".

– Господи Иисусе! – выдохнул Боби. – Это все тот же поганый ультиматум!

– Та же самая поганая ситуация, – сказала Соня. – Умные на чудо надеются, дураки его ждут.

Константин Горченко еще раз хлебнул воды, сменил выражение лица – как бы снова стал самим собой.

"Но не будем говорить только о сгущающейся тьме, – произнес он. – Поговорим о зажигающихся свечах".

– Опять он об этом!

Соня подалась вперед, к экрану. Не было сомнения: это новое загадочное послание президенту Вольфовицу, зашифрованное на языке, который понимают только они, на котором они общаются поверх голов чиновников и генералов.

"Я призываю вас, президент Вольфовиц, зажечь первую свечу: немедленно объявить о выводе украинских ракет из-под защиты "Космокрепости Америка", – сказал Горченко. – Покажите украинским изменникам, что они остались в одиночестве. В ответ я зажгу вторую свечу – и очень скоро мы разгоним тьму!"

После этого загадочного заявления он неожиданно сошел с трибуны.

– Вторую свечу?

– Какую вторую свечу?

– Я не знаю, – сказала Соня. – Но почему-то уверена, что президент Вольфовиц знает.

Кронько заявил: в случае нападения Красной Армии мы нанесем удар по военным объектам

Рейтер

Бронкский предупреждает: ракетный удар украинцев будет расценен как американская ядерная атака

ТАСС

Комитет начальников штабов настоятельно требует внезапного ядерного удара

«Нью-Йорк таймс»

Удар после предупреждения – говорит советский министр обороны

«Нью-Йорк дейли ньюс»

Папа римский начинает пост во имя мира

«Оссерваторе романо»

Городскому населению Советского Союза приказано спуститься в убежища

Франс Пресс

Хладнокровный Нот отказывается объявить чрезвычайное положение и намерен обратиться с речью к мировому сообществу

«Нью-Йорк пост»

– Что он сделает теперь? – спросил отец.

– Что-нибудь немыслимое, – ответил Бобби словами, которые услышал от Сары, когда они в последний раз говорили по телефону.

– В каком роде? – спросила Франя.

– Не могу себе представить.

– Но ты играл в покер с этим человеком, – сказала свое слово мать. – Как бы он поступил, если бы это была партия в покер? Почти одно и то же, а?

Бобби пожал плечами.

– Кабы я знал, он бы меня не обставлял.

Он видел, что воспоминания о чудесном мастерстве Вольфовица за карточным столом ободряют семейство, но сам он слабо верил, что Нату удастся сорвать банк – при таких-то картах на руках! Особенно теперь, когда Кронько куражился как человек, у которого в руке все тузы. За два часа до назначенной заранее речи Вольфовица Кронько изложил то, что он назвал своей "последней позицией", – похоже, не замечая мрачной игры слов.

Красной Армии предоставляется двадцать четыре часа, чтобы отойти на пятьдесят километров от границы с Украиной. В противном случае по воинским формированиям будут выпущены три ракеты, по пяти ядерных боеголовок на каждой. Еще три ракеты – по флоту у берегов Украины. Если Советский Союз нападет на украинские города, удар будет нанесен по российским городам. Если американцы не пустят в дело "Космокрепость Америку" для уничтожения советских ракет, кровь украинцев будет и на их руках.

"Тем самым мы даем понять всем, что готовы умереть за свободу нации, – недрогнувшим голосом заявил он. – Кто готов умереть, чтобы отнять у нас эту свободу?"

…И вот – ответное выступление президента США; ответ обоим советским президентам.

Бобби видел, как Нат разыгрывает такие партии. У партнера четыре карты, и он повышает ставку, будто у него на руках еще одна нужной масти. А Вольфовиц спокойно торгуется до шестой карты, словно она у него и он знает, что поднимающий ставку блефует. Но на сей раз, какие бы карты у Вольфовица ни были, он не мог пасовать. Если он не выиграет эту партию, следующей не будет…

"Дамы и господа, президент Соединенных Штатов будет говорить с вами из Овального кабинета в Белом доме".

На Вольфовице был ярко-зеленый блайзер, белоснежная сорочка и черный узкий галстук. Он выглядел как пароходный шулер, который только что сорвал банк. Его глаза горели торжеством – в этом не было сомнений.

– Люди, можете расслабиться, – сказал Бобби, ухмыляясь до ушей. – Можно кричать "ура".

– С чего ты взял? – недоверчиво спросила мать.

– Ясно каждому, кто хоть раз имел несчастье видеть его за покерным столом, – пояснил Бобби. – Раз у него такое выражение на роже, то выигрыш у него в кармане, ему уже плевать на реакцию партнеров. Все карты у него на руках.

"Красная Армия потребовала, чтобы я вывез наши ракеты с Украины, – начал президент со знакомым уже презрением к официозному стилю. – Поверьте, я бы с удовольствием, да вот не могу, а потому и не буду. – Он пожал плечами. – Я не намерен защищать бредовую политику своего предшественника. Мы голосовали за людей с птичьими мозгами, мы выписали колоссальнейший в истории финансов деревянный чек, всучили его нашим прежним друзьям и стали из них жилы тянуть, как самые распоследние международные паразиты. Денежки, которые мы в результате загребли, ухлопаны на хромированного белого слона под названием "Космокрепость Америка", и мы аккуратно угодили в экономическую черную дыру, из которой вроде бы начали вылезать. Мы стали спасать нашу бедную экономику, всаживая бездну средств в военную промышленность, и – по крайней мере на бумаге – у нас концы с концами сходились. Мы прятались за ядерным щитом, а раздутая военная машина находила себе работу, ставя и свергая марионеточные правительства в Латинской Америке…"

– Это уму непостижимо, что он говорит! – воскликнул отец.

– А что? – мрачно спросил Бобби. – Разве это не правда?

– Но… Он же президент! Соединенных Штатов!

– Да, он, – прошептал Бобби. – Именно он…

Вольфовиц еще раз пожал плечами.

"Что я могу вам сказать? На протяжении жизни двух поколений нами правили недоумки и беспринципные жулики, а мы за них голосовали: за бывшего артиста-комика, за разных шимпанзе, вплоть до оплаканного нами господина Карсона, который устроил последнюю заваруху".

У Бобби голова кругом шла. Нат Вольфовиц говорил то же самое, что он тысячу раз повторял в Беркли, в Малой Москве – там это было обычной темой застольных разговоров. Но теперь он был не гуру из Малой Москвы, и не кандидат в конгресс, ведущий сумасшедшую избирательную кампанию, и даже не лихой кандидат в президенты.

Говорил президент Соединенных Штатов.

И тем не менее он говорил как тот Вольфовиц, что был с Бобби в туалетной комнате Белого дома.

Вот – вдруг дошло до Бобби, вот он, источник магии Вольфовица. Плевал он на свой президентский образ. Он играет без грима. Он хочет, чтобы все поняли: в Овальном кабинете сидит парень, с которым можно перекинуться фразой-другой возле писсуара. Это был лучший из мыслимых президентских образов.

Лицо президента Вольфовица посуровело. Он продолжал:

"Мне приходится доигрывать партию, которую начали они, как и господин Горбачев принужден был играть против дурных традиций, накопленных за семьдесят лет. Так и президенту Горченко пришлось взять в руки чужие крапленые карты. Друзья, в этом мире неоткуда взяться справедливости, если мы сами не будем поступать справедливо. А потому надо поставить крест на прошлом, сесть за честную игру и попробовать зажечь хоть несколько свечей во мраке".

– И у тебя сейчас верная карта, Нат? – пробормотал Бобби, не отрывая глаз от экрана. Он не знал, как легли карты, но ясно видел, что Нат выигрывает. Уж очень уверенно он положил руки ладонями вниз на стол и подался в сторону камеры.

"Президент Горченко попросил меня первым зажечь свечу, – сказал он. – Он предложил изъять Украину из-под ядерного зонтика "Космокрепости Америка". Я могу это сделать. Но это не воспрепятствует украинцам использовать ракеты "хлопушка" против Советского Союза и Красной Армии, а тогда дьявол атомной войны вырвется на свободу."

Вольфовиц помолчал, почесал затылок, насупил брови, словно изучал карты – изображая при этом нерешительность.

"А потому, без дальних слов, предлагаю поднять ставки всерьез, чтобы отделить мужчин от мальчиков, а мальчиков – от их игрушек…"

– Сейчас выдаст – ох выдаст! – бормотал Бобби. "Почему, собственно говоря, "Космокрепость Америка" должна защищать одних в ущерб другим? – продолжал президент. – Заявляю официально, что отныне ее защита простирается над всем миром, включая всю территорию Советского Союза и Украины. С настоящего момента любая ракета, выпущенная против кого-то, будет уничтожена. Если кто сомневается в наших возможностях – извольте, рискните. Зарядов у нас хватит, чтобы превратить Марс в ровную площадку, а случая их испытать у нас не было, и за пультами сидит уйма пай-мальчиков, у которых лет двадцать руки чешутся понажимать кнопки – так, чтобы пострелять в цель. Ах да, господин Кронько, вот что еще: это мы программировали системы управления ваших ракет…"

– Господи, это блестяще! – завопил Бобби.

– Блестяще? – сказала мать. – Это гарантия, что Красная Армия займет Украину!

"Как русские и украинцы будут улаживать свои отношения в безъядерной манере, не мое дело, – продолжал Вольфовиц. – Я не намерен встревать в чужое дело о разводе. Но, будучи отныне сторонним наблюдателем, я хочу как друг семьи предложить некий совет – задаром".

Он по-петушиному склонил голову набок и горестно потряс ею.

"Ну, чего ради пускать друг другу кровь? – сказал он. – Кто выиграет? Если украинцы обретут независимость в результате блестящей победы, им придется соседствовать с озлобленной страной, у которой в три раза больше земли, а у власти стоят осатанелые от ярости "медведи". Если же русским удастся оккупировать Украину, они повесят себе камень на шею – мы это сотворили сами в Латинской Америке.

Вольфовиц откинулся в кресле и взглянул куда-то вверх.

– Уж сколько лет мы силой оружия принуждаем Латинскую Америку любить нас, а чего получили? Мы разлетелись – давай тащи их сырье, у них рабочая сила по дешевке, рынок в кулаке, экономика в кулаке – ан нет, расходы на оккупацию пожирают прибыли, движение сопротивления разрушает тамошнюю экономическую инфраструктуру. Кончается тем, что мы вынуждены их субсидировать, это наша судьба – не уходить же оттуда с позором! Знакомая картина? Вот почему Горбачев много лет назад ослабил путы, стягивающие его славянскую империю. Впрочем, теперь такой проблемы нет. – Натан Вольфовиц обаятельно улыбнулся. – Я только что ее убрал. Впрочем, всем нам придется поступиться суверенитетом, чтобы спасти свои задницы. Идиотские претензии на исключительность едва нас не погубили. Я прошу русский и украинский народы разойтись мирно. Я просил бы советское правительство дать украинцам национальный суверенитет в таком объеме, чтобы они могли вступить в Объединенную Европу, а Украинскую Республику прошу поступиться частью экономического суверенитета, чтобы устоять в конкурентной борьбе на международных рынках. Детали я оставляю вам, решайте сами. Только сделайте, а? Я буду просто счастлив".

– Что такое он говорит! – вскинулась мать. – Он просит о невозможном!

"А вам очень выгодно меня осчастливить, – продолжал Вольфовиц. – Соединенные Штаты тоже отдадут кусочек своего суверенитета, ради примера всему миру. После того – подчеркиваю, только после того, как по просьбе советского правительства Украина будет принята в Объединенную Европу, Соединенные Штаты сами обратятся с просьбой о приеме".

– Он всегда мечтал об этом! – воскликнул Бобби. – И мы все мечтали об этом!

– Пустые фантазии, Роберт. Америке вовек не выплатить свои долги Европе!

"И нас захотят принять, и еще как! – разливался тем временем Вольфовиц. – Потому что Соединенные Штаты согласятся передать Европарламенту контроль над "Космокрепостью Америка". Если мы объявили, что все страны отныне лишаются права использовать ядерное оружие, то логично, чтобы мы не были исключением, а потому щит должен быть передан под контроль мирового сообщества".

– Ему никто этого не позволит! – запинаясь, сказал Джерри. – Он… он погорит!

– Нет – насколько я знаю Ната Вольфовица, – возразил Бобби.

Вольфовиц откинулся в кресле и сложил руки на груди.

"Разумеется, некоторые завопят, что мы платим за вход величайшим деревянным чеком в истории мира и финансов. – Он пожал плечами. – Ну, что я могу сказать: денег у нас нет. А если бы мы что и наскребли, мы не вправе нищать дальше. Трудно оценить, сколько нам нужно для поправки дел. Так же трудно подсчитать, в какую сумму нам обошлась "Космокрепость". Но держу пари, цифры будут похожие. – Вольфовиц ухмыльнулся, и в его глазах забегали чертики. – Словом, не будем сквалыгами. Не будем торговаться. Давайте договоримся: мы даем вам "Космокрепость Америку", вы списываете наш долг. И мы квиты. По-моему, это не та сделка, от которой легко отказаться, а?"

Было видно, что он едва сдерживает смех.

"Сами понимаете – после того, как мы вылетели в трубу из-за постройки этой проклятой штуковины, нельзя требовать, чтобы мы отдали ее за здорово живешь!"

Бобби так и покатился со смеху. Чем дольше он смеялся, тем больше его разбирало. У него заболели бока, а он все хохотал – словно хотел отсмеяться за все человечество.

"Вы слушали обращение президента Соединенных Штатов…"

– ….говорившего с вами из мужской комнаты Белого дома, Вашингтон, округ Колумбия, – закончил Бобби и снова разразился смехом.

Встреча в верхах: общее соглашение при расхождении в деталях

Роберт Рид, «Стар-Нет»

Встреча на высшем уровне в Страсбурге завершилась соглашением об общих принципах урегулирования, но детализирующий документ принят не был – его создание поручено комитетам, работа которых займет не менее шести месяцев.

Советский президент Константин Горченко согласился внести на рассмотрение парламента Объединенной Европы резолюцию, призывающую принять одновременно Соединенные Штаты, Украину и любую советскую республику, которая всенародным голосованием решит искать членства в ОЕ. Американский президент Натан Вольфовиц согласился передать "Космокрепость Америку" под контроль Европарламента в качестве одного из условий приема. После бурных дебатов представители всех стран пришли к соглашению, что старые долги Америки правительствам, центральным банкам и частным финансовым организациям аннулируются,

Затем было решено, что отныне представители в новый Всеобщий парламент будут избираться прямыми выборами от округов с примерно равным населением по единым правилам, которые предстоит разработать.

Страны-участницы сохранят вооруженные силы в пределах, необходимых для обороны, но передадут их под началом смешанного командования, назначаемого Всеобщим парламентом, который станет контролировать также и все ядерные вооружения, включая "Космокрепость Америку".

Пока еще не согласовано название для новой международной ассоциации. "Союз Земных Народов", "Союз Земных Наций", "Атлантическая Конфедерация", "Северная Конфедерация", "Соединенные Штаты Земли" – эти названия не получили всеобщего одобрения. Представляется, что формирующийся новый порядок еще зыбок, новые связи только устанавливаются, прошлое слишком живо, а будущее полно непредсказуемых поворотов – словом, еще рано подыскивать окончательное название.

 

XXX

Пришлось ждать целую вечность, пока команды ТАСС и "Стар-Нет" разместят свое громоздкое оборудование и усядутся в кресла. Наконец Франя получила разрешение на взлет и повела "Конкордски" к началу взлетной полосы.

Теперь можно было улыбнуться, вспомнив, что драка между агентствами печати была круче, чем споры в верхах во время страсбургской встречи. ТАСС требовал, чтобы самолет вылетал из Москвы, поскольку он принадлежит Аэрофлоту. Но мать и врачи стояли насмерть: дополнительный перелет из Парижа в Москву – дополнительная опасность для здоровья Джерри. Решили взлетать все-таки из аэропорта деГолль. Тогда ТАСС потребовал исключительного права освещать полет на орбиту. "Стар-Нет" встал на дыбы: позвольте, мы сделали для этого полета не меньше, чем вы! ТАСС уступил, но в обмен запросил исключительные права на полет "Гранд Тур Наветт". Соответственно, взбесились Франс Пресс и Рейтер; "Вы что, позабыли, что это европейский корабль?!"

Сговорились на том, что за кругленькую сумму "Стар-Нет" получает право освещать полет на орбиту для Америки, а ТАСС – для остального мира. С борта ГТН информацию будут давать по одному корреспонденту от мировых агентств плюс общий телеоператор – их репортажи будут продаваться на открытом рынке.

Как только контракты были подписаны, "Большая Красная машина" ринулась в бой, проходя сквозь препоны, как нож сквозь масло. Дочь Джерри Рида – пилот Аэрофлота, летающий на "Конкордски"? Превосходно! Пусть она и доставит отца на орбиту! Почему бы ей не лететь с ним вокруг Луны?!

В последний момент они решили, что отца надо усадить рядом с ней, в кресло второго пилота. Аэрофлотовцы протестовали – грубое нарушение инструкций по безопасности. ТАСС мигом созвонился с Москвой, и вот Франя включает турбины, отец сидит рядом с ней, установка жизнеобеспечения прилажена за креслом второго пилота, над приборной панелью – автоматическая телекамера, нацеленная на Джерри.

– Я попробую подняться так, чтобы тебе было полегче, отец, – сказала Франя.

– А ты не волнуйся, – сказал он, улыбаясь от уха до уха, как маленький мальчик. – Я здесь не для того, чтобы умирать.

– Конечно же, папа, – сказала Франя тревожно, разогнала двигатели, отпустила тормоза, и самолет с ревом ринулся по взлетной полосе.

Скромное предложение

«Таймс ов Индиа»

Американцы, европейцы и советские сейчас ломают голову над тем, как назвать свой новый союз, но, с нашей точки зрения, с позиций большинства мирового населения, бедствующего вне этого союза, название напрашивается само собой. Назовите "Союзом Белой Расы", и дело с концом. Вы – союз развитых стран Северного полушария, союз белых. Сплотились экономические и военные силы Первого и Второго миров, равнодушных к нуждам народов Третьего мира. Если оправдаются слухи, что Япония войдет в союз, название покажется расистским. Тогда назовите "Союзом Имущих" – это еще лучше звучит и соответствует сути дела.

Соня и Роберт стояли поодаль от журналистов и официальных лиц. Сонино сердце тревожно билось, когда "Конкордски" оторвался от взлетной дорожки, вобрал шасси в брюхо и, казалось, прыгнул в небо.

– В добрый час, Джерри, – пробормотала она и заплакала.

Бобби обнял ее за плечи.

– Не горюй, мамочка, наш космический фанатик будет там как рыба в воде.

– Он убивает себя, Роберт, – сказала Соня. – Тебе ли это не знать!

Бобби молчал долго – космоплан стал уже серебряной блесткой в небе, а он все молчал.

– Роберт?

– Надо смириться с этим, мама.

Она старалась смириться. Она всем сердцем старалась ощутить чувства Джерри, понять, что там, наверху, был его настоящий дом. И ей это почти удалось, она почти обрадовалась, увидев, как в небе полыхнул огонек – включился главный двигатель и понес Джерри туда, куда она за ним последовать не может. Она старалась быть счастливой – вместе с ним, – даже в час этого грустного и сиротливого прощанья.

Конец экономики дефицита

«Файнэншенел таймс»

С моральной и политической точки зрения протесты народов Третьего мира против новой структуры в Северном полушарии вполне оправданы – если брать ближнюю и даже среднюю перспективу. Союз богатых развитых северных стран будет все больше доминировать над нищими и разобщенными народами Третьего мира.

Но в отдаленной перспективе огромные капиталы, которые высвободятся при координации военных программ, рывок в технологии, свободный обмен космической информацией между Америкой, СССР и Европой – все это преобразует глобальную экономику дефицита в экономику Солнечной системы с неограниченными сырьевыми, энергетическими, а возможно, и земельными ресурсами,

В таких условиях лишится экономического смысла эксплуатация Третьего мира, потребление его дешевого сырья и рабочей силы. Наивно было ожидать, что развитые страны станут тратить львиную долю своих доходов, чтобы спасти других от нищеты, но теперь эре экономического империализма приходит конец, капиталы высвободятся для взаимовыгодного развития.

Возможно, куски пирога не будут делиться по-честному, но пирог будет становиться больше и больше год от года. Со временем этот вздымающийся прилив поднимет все лодки, даже малые.

У Джерри буквально перехватило дыхание, когда включился главный двигатель и сила ускорения вжала его в кресло. Будто кол забивали в живот, глубже и глубже; на грудь навалилась глыба – машина пыталась успокоить его прыгающее сердце. Поле зрения заполнили искры, перед глазами было черно, голова гудела как колокол, кровь колотила в барабанные перепонки.

– Папа, ты в порядке? – как сквозь слой воды дошел до него голос Франи.

– Угу, все в порядке, – пробормотал он.

На деле все было плохо. Он погружался в черноту и выходил на свет, он старался держать голову над морем черноты, но волна накрывала его все чаще, и он был уже не здесь, он скользил вниз, вниз, в темноту – туда, где будет так легко плыть, легко и навсегда…

…как облаку на токе теплого воздуха – вверх, как прыгает вверх дельфин, прыгает в голубизну, полную солнечного света…

Ускорение исчезло. В кабину вливался сверкающе белый солнечный свет. И он очнулся, он все ощущал, он был жив. Сердце еще металось в груди, но дыхание обрело ритм, перед глазами больше не плыло – и тело его было легким, как воздух.

– Папа! Папа! Ты терял сознание, теперь ты в порядке?

Джерри ослабил пристяжной ремень, оттолкнулся ногами, оторвался от сиденья и завис в трех дюймах над ним, – так, как он всегда это представлял. Он смеялся от удовольствия.

– Я чувствую себя замечательно! – объявил он. – В жизни не было так хорошо!

Голова кружилась от слабости, сердце прыгало, голова раскалывалась от боли, но он сказал чистейшую правду.

– Самое лучшее впереди, отец, – сказала Франя с облегчением. – Лучшее… впереди… – Она включила корректировочные двигатели, и космоплан мягко выкатился из солнечного сияния.

Боже, вот она! Громадная и величавая, блещущая, как драгоценный камень на черном вельвете Вселенной. Тысячи раз Джерри видел это зрелище – в фильмах, по видео. Он мечтал о нем, он представлял его себе всю свою жизнь. И все же оно его ошеломило. Моря сияли несказанной голубизной, они казались безднами, уходящими вниз, до земного ядра. Континенты лежали как исполинские мохнатые звери. Облачные массы отбрасывали тени на Землю, было видно, как они двигаются. Вся Земля выглядела шевелящейся, неутомимой, величественно живой.

Джерри плыл в невесомости, как дельфин, застывший в высшей точке своего прыжка. Он смотрел вниз, туда, откуда он вырвался, – так первая двоякодышащая рыба, выползшая на берег, могла оглянуться и замереть в изумлении перед зеркальной гладью океана.

Орбита "Конкордски" пересекла терминатор , но казалось, что сама Земля горделиво повернулась, чтобы показать огни городов, разбросанных по громадным континентам. Они собирались в туманности, в звездные скопления на побережьях. Будто бы сама Галактика отражалась в Земле, обещая золотой век космонавтики, когда людские города будут сверкать между звезд.

Он не доживет. Ему не суждено бродить по улицам неведомых городов на планетах, вращающихся вокруг далеких солнц. М-да! Что поделаешь – но он прожил достаточно долго, чтобы дожить до этого момента, чтобы сидеть здесь рядом с любимой дочерью и видеть всю планету разом.

"Конкордски" шел дальше по баллистической траектории, и солнце поднялось снова, слепящее и чарующее, – восход солнца на орбите стремителен и неожидан, как вспышка галогенной лампы в темной комнате.

– Вот он, папа, вот он! – крикнула Франя, указывая на едва заметную точку в пространстве.

Да, это был он, вот уже различимы его контуры – серебристый овал топливного бака, длинная игла несущей балки, разлапистый каркас и под ним – пассажирский модуль. "Гранд Тур Наветт" сверкал на фоне темноты, под светом восходящего солнца.

Пыхнули маневровые двигатели – Франя совместила орбиты, и вот Джерри, паря в невесомости, изумленно смотрел на то, что он сам сотворил.

Солнце гуляло по серебряной поверхности топливного бака. В его тени были видны огни в окнах пассажирского модуля – живые огни, как в иллюминаторах океанского лайнера, если глядеть на них ночью из ялика. Это был настоящий космический корабль, первый из своего племени. Не «модуль», не «кабина» или «капсула», а корабль космоса – прямо с обложки научно-фантастического журнала. Флэш Гордон был бы в нем как дома. Бак Роджерс не был бы разочарован. Капитан Кирк с гордостью взялся бы им командовать .

Он, Джерри Рид, все это сделал. Он построил настоящий космический корабль, и он пойдет на нем – он еще жив, он успел!

Франя подтянула "Конкордски" ближе к "Гранд Тур Наветт", и герметичный рукав выдвинулся из пассажирского модуля, протянулся к шлюзу космоплана – так же буднично, как "гармошка" тянется к заурядному лайнеру от наземного терминала… И Джерри подумал о Робе Посте. Слова Роба гремели в его сердце: "Тебе суждено дожить до золотого века космических путешествий, малыш, это для тебя, ты можешь быть одним из тех, кто это реализует".

Роб оказался прав. Джерри это сделал.

Франя была поглощена заключительными маневрами и не заметила, что по его лицу текут слезы. Но камера, стоящая на приборной панели, видела все, и мир плакал вместе с Джерри.

Конгресс народов пересматривает свою позицию

«Ди Вельт»

Конгресс народов открылся сегодня в Вене в обстановке раскола и растерянности. Нужно ли конгрессу поддерживать идею "Европы народов"? Или же представители малых наций должны остаться в Европарламенте как оппозиция или реорганизующая сила? Должен Конгресс народов реформироваться в международную политическую партию, либо его задачи уже выполнены, и ему можно с триумфом разойтись?

Может быть, лучшая формулировка была дана словацким делегатом Густавом Свободой: "Вопрос в том, сохранятся ли такие правительства на уровне государств, с которыми будет из-за чего сражаться. Если нет, мы думаем сидеть спокойно и ждать, покуда эта власть, пригодная лишь для церемониальных функций, не исчезнет сама по себе".

Отец скрыл, какой ущерб его здоровью нанесло путешествие на орбиту. Франя могла бы догадаться об этом, когда он терял сознание во время разгона, но он был таким счастливым, а она так занята, что поняла это только в герметичном переходнике. Их встречали три члена команды – цепляясь за кольца, прыгая, как обезьяны; Франя тоже держалась за кольцо, но отец так ослабел, что не мог поднять руку. Он боязливо глядел в глубину коридора – бледный, тяжело дышащий, с глазами, прищуренными от боли.

– По… по-моему, я не справлюсь сам, – признался он жалобно. Его подхватили и осторожно понесли по коридору в "Гранд Тур Наветт" – так, как "космические обезьяны" всегда носили хрупкие грузы.

Каюта пассажирского модуля показалась бы новичку тесным чуланом, но Фране, бывалой обезьяне из космограда "Сагдеев", она показалась роскошной. Здесь разместились бы четыре обезьяны, а был только один гамак – с надувной подушкой, чтобы читать лежа. Здесь был стол и при нем раздвижной стул. Одежный шкаф с ящиками. Туалет закрывается по-настоящему. И здесь был маленький круглый иллюминатор, и сквозь него были видны звезды.

Отца поселили в соседней каюте. Он хотел немедленно осмотреть корабль, и журналисты требовали этого, но Франя заставила его отдохнуть – и как только его уложили в гамак, он потерял сознание.

Первое, что он увидел, было озабоченное лицо дочери. Над его гамаком парил молодой человек; он глядел на Джерри профессионально-сосредоточенно и временами косился на какой-то прибор, который он держал в руке. Рубашка Джерри была расстегнута, грудь облеплена электродами, присоединенными к крохотному передатчику.

– Проверка, папа, – деланно-беспечно сказала Франя. – Доктор Гонсалес делает рутинные тесты.

– Как мои дела, доктор? – спросил Джерри. – Как долго я был в ауте?

Франя и доктор обменялись быстрыми взглядами.

– Доктор, правду! – потребовал Джерри.

Франя вздохнула:

– Скажите ему…

– Ну, господин Рид, во время ускорения вы испытали некоторый дефицит кислорода в крови, были некоторые нарушения сердечной деятельности… Вы могли заметить небольшие сбои аппарата… – неторопливо пояснил Гонсалес и зачастил успокоительно: – Ничего страшного, вы проспали почти десять часов, невесомость как будто улучшила ваше состояние, по крайней мере стабилизировала…

– Доктор Гонсалес, ему можно пройтись?

– Полагаю, можно, – сказал Гонсалес после некоторого размышления и устроил на лице профессионально-бодрую улыбку. – Для этого вы, господин Рид, и рисковали жизнью, не правда ли?

– Сейчас уходим с орбиты, отец, – сказала Франя. – Тебя ждут в рубке – торжественный момент… Ты сумеешь?

– Умру, но встану, – провозгласил Джерри и заставил себя рассмеяться. Грудь отозвалась болью на резкое движение.

Доктор снял электроды, Джерри с трудом застегнул рубашку – пальцы слушались плохо. Ему помогли выбраться из гамака, доктор оставил свой осциллоскоп на подушке и поднял аппарат жизнеобеспечения. Франя взяла отца за руку и, легко перехватывая кольца, поплыла вперед, таща его за собой, словно большой надувной шар, – из каюты и по главному коридору к рубке.

Стандартная рубка вмещала четверых: первого пилота, второго пилота, бортинженера и капитана. Но, как Джерри и предусматривал в своем проекте, имелись еще места для троих гостей – позади, вдали от панелей управления и контроля.

Одно место уже было занято оператором; он висел в своем гамаке и неустанно водил камерой за Джерри, покуда тот знакомился с капитаном-французом, пилотом-немцем, русским вторым пилотом и бортинженером-англичанином. Но Джерри едва слышал то, что ему говорили, и то, что он говорил в ответ. Он весь обратился в зрение: перед ним было полукружье земной поверхности; он смотрел на него через прозрачный обтекатель на носу корабля.

Когда-то вокруг этого куполообразного обтекателя кипели жаркие споры. Он ослаблял всю конструкцию, он увеличивал затраты. Совершенное излишество, так как настенные телевизионные экраны давали лучшую избирательность обзора. Но в конце концов романтики победили, и теперь из рубки была видна настоящая, реальная Земля – массивная, ощутимая, живая. Эффект присутствия был ошеломляющий, никакой экран не мог его создать.

Сцена знакомства была отснята, Джерри усадили рядом с оператором, Франя скользнула в третий гамак и взяла отца за руку: кадр, ради которого оператору пришлось сложиться пополам – чтобы снять его крупным планом.

Команда разошлась по местам, и начался отсчет времени.

– Шестьдесят секунд…

– Все системы включены.

– Тридцать секунд…

– Двигатели на поджиге.

– Десять секунд…

– Все работает.

– Ноль…

– Мы на огне, – сказал второй пилот, но это было и так понятно – Джерри почувствовал, как слабая, но явственно ощутимая сила мягко прижала его к подушкам. Поначалу мягко – двигатель преодолевал инерцию тяжелого корабля, – но росло ускорение, и росли нагрузки. Легкие Джерри стали сжиматься. Когда полукружье Земли поплыло назад, сердце Джерри колотилось вовсю.

Он знал, что ускорение не превышает одной второй "же", но после долгих часов невесомости его тело, казалось, весило вдвое больше, а не вдвое меньше, чем на Земле. Его как будто внезапно ввергли в чужую и враждебную среду – будто после купания в теплом бассейне выставили на ледяной ветер.

Казалось, он пытается дышать вязкой жидкостью. Колотье спускалось от груди к ладоням. Голову словно набило толченым стеклом. Вспышки в глазах…

Господи, не дай потерять сознание!

Корабль выполнил разворот, Земля ушла из поля зрения, вспышки стали незаметны – их затмили тысячи немерцающих звезд, ослепительно ярких на фоне совершенной темноты.

Не хочу, не хочу!

Он из последних сил сжал руку Фраки и ощутил ответное крепкое пожатие. Его поле зрения как бы сузилось, он видел только величественное поле звезд, медленно плывущее слева направо. Его тело вжималось в подушки, невидимая рука давила на грудь, пытаясь увести его прочь, вниз, вниз, в черные глубины…

И вдруг сверкающий серебряный шар разогнал темноту и царственно проплыл перед прозрачным обтекателем. "Гранд Тур Наветт" завибрировал от мгновенных включений маневровых двигателей и нацелил нос на слепящий шар – Джерри тянуло туда, к сверкающему кругу – вверх, вверх, вверх, из черных глубин, туда, к желтому шару, на котором уже проступали сероватые пятна, туда, сквозь длинный, узкий, темный туннель, к Луне обетованной!

Он улыбнулся, вздохнул и понесся вверх, вверх, вверх…

После этого приступа доктор Гонсалес настоял, чтобы Джерри как можно больше времени проводил в каюте и принимал снотворное.

– Боюсь, что прогноз не очень хорош, – сказал он Фране. – С медицинской точки зрения, это путешествие – глупость. Он сейчас хуже, чем в начале пути. В невесомости он получшал, но даже при малом ускорении…

– Прогноз все время был скверный, доктор, – мрачно отозвалась Франя. – Мы это знаем, и он знает. Вопрос в одном: дотянет ли он? Дотянет до Луны?

Гонсалес пожал плечами.

– Тут медицина уже бессильна. Сердце повреждено, дыхание затрудненное; надо полагать, не обошлось без мелких кровоизлияний в мозг. Инсульт или инфаркт может случиться в любую минуту, но может и через несколько недель. – Он посмотрел на Франю, помолчал и заговорил несколько иным тоном: – Как врач, я могу сказать лишь одно: его тело стремительно разрушается. Но как человек… Понимаете, как человек я скажу, что его дух исключительно крепок. Он заслужил награду. После того, что с ним случилось… Знаете, это многого стоит… Что мы можем сделать? Создать ему наилучшие условия и молиться, чтобы Господь явил справедливость.

– Я бы хотела молиться, доктор Гонсалес, но боюсь, у меня большие трудности с верой. Боюсь, я как-то не готова молиться о космической справедливости.

Гонсалес улыбнулся странной полуулыбкой.

– Я помолюсь, сеньорита Рид. Если вы позволите, я помолюсь.

Итак, отец почти все время спал, Гонсалес молился, а Франя коротала в одиночестве часы путешествия – полным счетом сорок четыре. Она ела в столовой, спала в гамаке, отбивалась от навязчивых журналистов, которые не оставляли ее в покое, когда отсутствовало главное действующее лицо. Большую часть времени Франя проводила в носовом обзорном салоне, наблюдая неуклонное приближение Луны.

Она сначала была холодным белым диском, отражающим солнечный свет, – ничего общего с многокрасочной Землей, на которую Франя столько часов глядела с тоской и вожделением, когда жила в космограде "Сагдеев". А эта – эта словно рисованный театральный задник, плоский и далекий; в самом деле, какая дурацкая затея – отдать жизнь ради этой штуки… Холодный кусок бесцветного камня, без признака жизни; человеческий лик, который виден с Земли, – оптическая иллюзия, рожденная случайным расположением кратеров и морей…

Но движение ГТН стало заметным, Луна приближалась, росла, и в восприятии Фраки стала обретать объем, стала настоящей планетой, рельефной и расчерченной тенями, с горами и долинами. Мертворожденный, пустой, чуждый – но реальный мир. И Франя поняла, что сбывается то, о чем она мечтала ребенком. Вот теперь ее толкнуло: она летит к Луне!

Странно, но прежде она об этом не думала. На Луну летел отец – не она. Как-то забылось, о чем она мечтала, когда девочкой слушала рассказы отца, и когда зубрила в лицее, чтобы попасть в Гагаринский университет, и в самом университете, где она вкалывала день и ночь, чтобы приблизить сегодняшний день. И на борту "Сагдеева", и в летной школе. Только в последние годы, летая из города в город, она открыла для себя чудеса Земли. Мечта о космосе потеряла остроту и прелесть, отодвинулась в смутное будущее, стала воспоминанием о снах, которые снились не ей – кому-то другому.

И лишь отцовская беда вернула ее к страсти, унаследованной от него же и совсем было утраченной. В этом была своя справедливость: теперь она заслужила его последний подарок.

И Богом можно поклясться, сам отец воистину достоин награды.

Франя не верила ни в Бога, ни тем более во вселенскую справедливость. Но сейчас, вглядываясь в безжизненную белую поверхность Луны, она, казалось, различала пятнышко – наполовину заглубленный в пыль и камень Луноград, средоточие жизни в мертвом прежде мире. Ее воображению представились города, которые в отдаленном будущем украсят эту пустыню; в них будет жизнь, сложная и разнообразная, как на Земле. И это тоже будет воплощением мечты человечества – пятнышка жизни среди ледяной и равнодушной пустоты.

Она вдруг вспомнила слова, сказанные Вольфовицем в разгар международного кризиса, грозившего – в пароксизме человеческой глупости – уничтожить этот островок жизни: "В мире неоткуда взяться справедливости, если мы не будем поступать справедливо".

Нет, у нее язык бы не повернулся молиться Богу или взывать ко вселенской справедливости, но сейчас она завидовала тем, кто способен на это – и это делает.

Взгляд оптимиста на «великое молчание»

«Сайенс»

До открытия "цивилизации Барнардов" отсутствие сигналов от внеземных цивилизаций трактовалось как отсутствие жизни в космосе. Теперь, когда мы знаем, что мы не одиноки, и можем предполагать, что в центре Галактики есть немыслимо развитые цивилизации, пессимисты объясняют молчание Вселенной тем, что эти цивилизации замкнуты и враждебны. Или даже вовлечены в дарвиновскую битву зубов и когтей, так что нам лучше сидеть тихо.

Но, по мнению оптимистов, отсутствие контактов есть добрый знак. На высшем уровне развития цивилизаций межзвездные путешествия настолько упрощаются, что радиосвязь теряет смысл. Зачем ждать ответа на сигнал десятки и сотни лет, когда вы можете встретиться лицом к лицу? Может быть, они умеют путешествовать быстрее света – например, через туннели в пространстве, создаваемые искусственными черными дырами, или иным способом, абсолютно не подвластным нашему воображению.

Пессимисты глядят на звезды боязливо, им чудится, что шовинизм – явление вселенское, вечное, присущее всем галактическим цивилизациям. Но мы, оптимисты, смотрим на звезды с надеждой. Мы думаем, что нас оставили в одиночестве по веским причинам. Быть может, они ждали, когда мы повзрослеем, бросим задиристость и хулиганские привычки подростков, скроим собственные паруса и двинемся вперед, на встречу с ними – не как пираты, какими мы были всегда, а как зрелая и достойная цивилизация.

Временами Джерри выныривал из теплой вязкой черноты в мир – давящий и полный боли. Порой рядом была Франя или доктор, но чаще он был наедине с болью. Он лежал в темной каюте, дыша через силу; его тошнило, кружилась голова, боль из груди растекалась по всему телу, во рту был медный привкус смерти. Часть его сознания уже сдалась и пыталась уйти обратно, в уютное небытие, но непокорная часть цеплялась за жизнь, боролась со смертью, словно раненый зверь, – боль была стрекалом, она держала Джерри в сознании.

Каждый раз тьма становилась гуще, каждый раз последней мыслью было то, что его тащит вниз, в глубины тьмы, – но он опять всплывал на поверхность – к боли, к давящей тяжести, к…

…Он удивленно мигал глазами – он видел яснее, чем прежде. И голова работала лучше: он мог думать связно. Грудь, руки и ноги немного болели, но дышать было легко. И не было убийственной силы тяжести.

Голова еще горела, он был слаб, как муха, но черная бездна исчезла из его памяти; сознание было ясным и отчетливым. Он чувствовал себя как рыба, которую вернули в родную стихию после того, как она едва не погибла на воздухе.

Этой стихией для него была невесомость.

Невесомость! Он понял, что произошло. Главный двигатель выключен, корабль переходит на окололунную орбиту. Победа! Они прибыли! Они возле Луны!

И тут он вспомнил, что предстоит еще одна пытка. Лунное притяжение переведет их с разомкнутой параболической траектории на эллиптическую орбиту, но для этого необходимо сбросить скорость, а значит, надо еще раз "встать на огонь" – короткий, но тяжкий рывок: один с четвертью "же", главный двигатель работает против вектора движения. Сперва они развернут корабль…

Корабль дрогнул; это маневровые двигатели разворачивали его кормой вперед. Затем была долгая устрашающая тишина – компьютеры готовили включение главной тяги. Затем огромная рука вдавила Джерри в гамак, дыхание пресеклось, тело пронзила боль, и его со звериной силой потащило в темноту, глубже, глубже, глубже…

Погоди, тварь, нет, не сейчас!

Джерри впился ногтями в ладони. Нет еще, проклятая блядь, не сейчас!

Это тянулось вечность – и вдруг кончилось. Главный двигатель выключился, огромная рука отпустила, и Джерри, невесомый, как поплавок, вылетел из глубин на поверхность.

Грудь и руки болели сильнее прежнего, пальцы рук и ног онемели, но все вокруг стало четким, словно новым, и зрение было восхитительно ясным. Он медленно, неуклюже выбрался из гамака и поплыл под тем, что считалось потолком. Он висел в пространстве, наслаждаясь свободой от силы тяжести, пока его слабая рука не ухватилась за одно из колец-держалок. Тогда он принял вертикальное положение – таким его и застали: человек, стоящий на своих ногах, человек будущего, готовый встретиться с Луной…

Франя смотрела на него восторженными, широко открытыми глазами. Доктор нахмурился. Оператор отснял все это для потомства.

– Отлично, отлично, мистер Рид, – сказал по-английски корреспондент ТАСС и расплылся в улыбке. – Рад видеть вас в такой форме.

Джерри пожелал идти в рубку самостоятельно и двинулся по центральному коридору – от кольца к кольцу. Франя несла за ним аппарат, оператор неуклюже пятился перед ним, держа его на прицеле. Джерри такой способ перемещения понравился: никаких затрат энергии, надо только войти в ритм, тогда катишься как волна – что-то вроде спокойного танца в воздухе. Он ухмылялся, перелетая по-обезьяньи от кольца к кольцу, – он был слаб, как осенняя муха, все тело грызла боль, только что он говорил на "ты" со смертью – и все же летел, подобно птице, которая оказалась в родной стихии.

Франя рассталась с ним у входа в рубку. Внутри было только три места, и журналисты, которые столько потеряли из-за болезни Джерри, на этот раз не отступились от своего. Франя передала аппарат корреспонденту ТАСС – ему выпало, по согласованному расписанию, работать на этой части маршрута. Джерри оттолкнулся от последнего кольца и ногами вперед влетел в рубку. Русский – второй пилот – поймал его в воздухе, словно большого ребенка.

За стеклом была гигантская Луна; казалось, "Гранд Тур Наветт" падает на нее, летит к терминатору, опускаясь на перламутрово-серую поверхность – так летел "Игл" – Джерри видел это на экране, в детстве, целую жизнь назад…

Второй пилот отбуксировал его к своему рабочему креслу, у самого стекла.

– Мы подумали, вам будет приятно малость посидеть за пультом, – ласково сказал русский паренек. Он ухмыльнулся Джерри. – Это в благодарность за "джойстик". Огромное вам спасибо, вы подарили нам удовольствие – держать машину в ладони.

Джерри кивнул: затем он и добивался, чтобы ручка была как на самолете – чтобы пилоты чувствовали корабль.

– Мистер Рид, возьмитесь за "джойстик"! – взмолился корреспондент ТАСС. – Потрясающий кадр!

"Гранд Тур Наветт" еще летел над освещенной поверхностью; правая ладонь Джерри лежала на ручке управления; его корабль прошел лунный перигей, пересек терминатор и поплыл над неосвещенным полушарием – темнота вспыхнула бесчисленными звездами. Корабль шел, огибая Луну, к апогею эллиптической орбиты. И вот из-за лунного горизонта начал вздыматься пухлый светящийся шар Земли. Вот оно, наконец! Он облетел вокруг Луны, он глядит на Землю с апогея орбиты своего космического корабля, он парит в апогее своего жизненного пути…

– Сейчас будет тормозной импульс, переходим на круговую орбиту, – проговорил капитан за его спиной.

Корабль задрожал – маневровые двигатели разворачивали его на сто восемьдесят градусов. Земля и Луна уплыли из поля зрения, теперь Джерри видел не колыбель человечества, а его цель – просторы Вселенной, полные немыслимо далеких звезд. И он подумал, что настанет день, когда космолеты уйдут к этим звездам, к другим мирам, к иным планетам…

Тормозящий импульс вдавил его в кресло; снова перехватило дыхание, болью обожгло руки и ноги. К счастью, импульс был коротким, и Джерри почти не заметил этого – он шел по водам, он шел наконец-то по водам, и перед ним опять была Луна во всем великолепии…

Теперь они шли по низкой круговой орбите, царственно плыли над ландшафтами другого мира, над гигантскими кратерами, резко прочерченными тенью, над остроконечными горами, над рябыми от метеоритных дождей равнинами, над пылевыми пустынями, переливающимися, как перламутр, под неистовыми лучами солнца – о, Господи, каким это все было реальным, четким, не затуманенным пеленой земного воздуха!

Они еще раз пересекли терминатор, прошли над ночной стороной, снова вернулись в пространство, залитое солнцем, и Джерри вдруг увидел вспышку – блеснуло солнечное зеркало – отсюда оно казалось крошечным, нарисованным на сияющей поверхности. Рядом – красное круглое пятно, сигнал: "Мы здесь!"

Луноград. Первое человеческое поселение в другом мире.

Не важно, что знак был красного цвета и там были русские. Это были земляне, они жили – жили! – на другой планете, остальное не имело значения. Люди, земляне, идущие по водам – так же, как и он.

– Господин Рид, руку на управление, – сказал пилот. – Компьютер сделает остальное.

Рукоять управления странно холодила ладонь Джерри и казалась стеклянной.

– Приготовились, – сказал капитан. Корабль мчался к границе ночи.

– Пошел!

Они влетели в темноту, вспыхнули звезды, и Джерри потянул рукоять на себя и услышал, что включился главный двигатель. Но тяжесть и боль словно достались кому-то другому. Он управлял могучей ракетой, ему подчинялась ее мощь, он вел свой космический корабль вокруг другого мира.

– Десять секунд…

Рукоятка управления была как большая холодная ваза с шоколадным мороженым – в детской руке…

И он вспомнил: "Ты еще слишком мал, чтобы осознать увиденное нынешней ночью, но уже достаточно вырос, чтобы осознать целую пинту мороженого"…

– Двадцать секунд…

Стремительно несется перед камерой посадочного модуля жемчужно-серый лунный ландшафт… Через оболочку слышен свист тормозных ракет… И голос: «Игл» совершил посадку…"

– Двадцать пять…

Неуклюжая фигура медленно спускается по лесенке…

– Двигатель отключить!

Нога коснулась серой пемзы, и судьба человека разумного как вида изменилась навсегда.

Джерри поставил ручку в нейтрал, расслабился и поплыл вверх, в звездный мрак, и в конце сужающегося черного туннеля увидел сверкающий голубой шар. Земля глядела на него из прекрасного далека, откуда он пришел, глядела из будущего, куда ему дороги нет.

Но он дожил до этой минуты.

«Этот… э-э… маленький шажок одного человека… э-э… гигантский скачок человечества».

– Господин Рид, будьте добры!..

Пелена вновь застлала глаза Джерри, черные волны захлестывали его, но голубая сфера сияла впереди, и во рту оставался восхитительный вкус шоколада.

– Господин Рид, скажите людям мира, каковы ваши чувства сейчас, на что они похожи? Когда вы облетели Луну?

– Это как самая большая в мире ваза шоколадного мороженого, – отчетливо сказал в микрофон Джерри. Вздохнул и позволил поднять себя и унести.

Какое зрелище! Кто мог его предвидеть в последние черные недели? Но это произошло: советский самолет на посадочной полосе Сан-Франциско, он доставил домой умирающего американского героя!

Эн-би-си

Сейчас самолет подруливает к терминалу, вращаются винты вертолета "скорой помощи". Сообщают, что в последние часы состояние Джерри Рида еще ухудшилось. Запланированная пресс-конференция отменена, прямо с самолета его доставят в больницу и поместят в реанимацию.

Я предчувствую, дамы и господа, что мир надолго запомнит эти кадры. Я предчувствую, это будет подобно первым съемкам атомного гриба или кадрам земного восхода, снятым с поверхности Луны. Мы показали вам, как на американскую землю сел самолет Аэрофлота – первый за жизнь целого поколения. Запомните этот миг, отделяющий мир прошлого от мира обновленного!

Перегрузки на обратном маршруте с Луны едва не убили Джерри. После часа переговоров между Вашингтоном и Москвой советскому "Конкордски" позволили сесть в Сан-Франциско.

Это был торжественный, страшный, с ума сводящий момент: приветствия, огни, камеры, камеры, пепельное лицо отца – его на носилках вынесли из самолета и бегом отвезли на каталке к вертолету – сквозь толпу репортеров, совавших ему в лицо микрофоны… Слишком много было всего, и встреча прошла так быстро, что Бобби не успел ничего почувствовать. Теперь же, оставшись на последней вахте в больничной палате Пало-Альто, он почти жалел, что журналисты не проникли сюда, размахивая микрофонами, юпитерами и камерами.

Все лучше, чем это мертвое спокойствие.

Франя стояла за его спиной молча, с остекленелыми глазами. Возле кровати сидела мать; она не плакала – давно выплакала все слезы. По другую сторону выжидательно смотрел на мониторы доктор Бертон – белобрысый стервятник в зеленом медицинском халате… Сара стояла поодаль, не зная, что делать.

Дыхание отца было почти не слышным, и Бобби пытался уверить себя, что ему уже не больно, что он уходит во сне – в вечный сон. На обратном пути с Луны отец выходил из транса только трижды, но, по словам Франи, сознание к нему не возвращалось, он бормотал какую-то бессмыслицу.

– Но его лицо, – рассказывала Франя, – ты не поверишь, я никогда не видела у него такого счастливого лица.

Отец был на грани смерти, когда его доставили в "Бессмертие", но отчаянные усилия медиков третий день держали его у последней черты.

– Эх, приступить бы к делу сейчас! – с досадой восклицал Бертон. – Из-за дурацкого законодательства мы обязаны дожидаться клинической смерти!

И вот началась последняя вахта – мучительная, бесконечная, и Бобби стоял над отцом, желая, чтобы все кончилось, чтобы отец умер.

– Соня…

Глаза отца были закрыты, но судорожно двигались под веками, как у человека во сне; губы чуть шевелились; он что-то шептал.

– Я здесь, Джерри, – вскрикнула мать, сжимая его руку. Глаза медленно открылись, осмотрели комнату и бессильно закрылись.

– Я это сделал, – прошептал Джерри.

Бобби взглянул на Бертона, тот кивнул и вышел. Бобби взял Франю за руку, и они опустились на колени у кровати.

– Да, папочка, – нежно сказал Бобби, – уж теперь ты законный гражданин космоса.

Отец снова открыл глаза и посмотрел прямо на него. В последний раз, понял Бобби.

– Все в порядке, Боб, – произнес Джерри, словно прочитав его мысли. – Это не конец. Это конец начала…

Франя разрыдалась. Бобби обнял ее.

Отец улыбнулся.

– Вы идите, дети, – сказал он. – Нам с мамой надо поговорить. Заботьтесь друг о друге. Я запомню вас такими, какие вы сейчас.

– Папа!..

– Пойдем, сестренка, пойдем, – сказал Бобби.

– Соня… У меня к тебе большая просьба, – прошептал Джерри. Его голос слабел с каждым словом, глаза опять закрылись.

– Да, дорогой, – отозвалась Соня, наклоняясь к нему. – Джерри! Джерри!

Голова Джерри медленно повернулась на подушке. Еще медленнее открылись глаза. Соня упала бы замертво, если бы не то, что она увидела в его взгляде. Он смотрел ясными глазами, и в них была сила, и пересохшие губы раздвинулись в улыбке.

– Соня… Соня…

– Да, Джерри, я здесь.

– Я хочу, чтобы ты кое-что сделала. Для меня.

– Все на свете, любовь моя.

Джерри посмотрел на аппарат жизнеобеспечения, потом взглянул в глаза Соне.

– Отключи меня.

– Что ты говоришь!

– Отключи меня, – сказал он тверже. – Дай мне уйти.

– Не проси меня об этом! – вскрикнула Соня. – Ты же знаешь, я не смогу!

– Конечно, сможешь, – сказал Джерри. – Я просто засну. Как Рип ван Винкль. И проснусь в совсем новом мире.

– Джерри, я этого не могу вынести, я не могу тебя потерять, – простонала Соня. – Неужели это так плохо?

Губы Джерри шевельнулись в чуть заметной улыбке, глаза смягчились.

– Нам и не надо терять друг друга, Соня. Живи долго и счастливо. Вообрази, что это славный и долгий отпуск, только поврозь. Но когда придет конец…

– Джерри…

– …Когда придет конец, ты вернешься домой, ко мне.

– Джерри!..

– Они тебя тоже заложат в машину времени. Обещай мне это.

– Боже мой, Джерри!..

– Обещай…

– Хорошо, любимый, обещаю, – сказала Соня.

Только бы говорить что-нибудь, только бы избежать последнего прощания.

Джерри облегченно вздохнул и чуть заметно пожал ее руку. Он отвернул от нее голову – на лице его была улыбка, и Сонино сердце разрывалось от этой улыбки.

– У меня замечательная идея, – зашептал он. – Заставь их внести это в контракт. Пусть нас не будят пять веков. Пусть разбудят не позже, чем мы сможем вместе уйти в большой полет. И мы начнем вторую жизнь вторым медовым месяцем, среди звезд. Как тебе это понравится?

– Больше, чем все другое на свете, – совершенно искренне сказала Соня.

– Но ты веришь, что так и будет?

– Да, Джерри, верю, – солгала она.

– Тогда я готов уйти сейчас, – сказал Джерри. – Время нажать на мой выключатель.

Он закрыл глаза и погрузился в молчание. Соня оцепенело сидела у его кровати. Она сидела долго, слушая его мучительно трудное дыхание, глядя на его улыбающееся спокойное лицо, застывающее в смертную маску. Она плакала и плакала и молила, чтобы высшая сила прервала эту пытку.

Но не было такой силы. Она знала – ее не могло быть.

Она начала думать о нелепом обещании, которое она дала, – воссоединиться с ним через пятьсот лет. Обещала, не веря в это, но сейчас – внезапно – поняла, что обещала по решению сердца.

Так вот что он подарил ей на прощание. Подарок, который давно был готов для нее; теперь дело за ней – может ли она принять его. Во имя верности.

Он всегда мечтал о чуде; она – никогда. Поэтому она ему завидовала, поэтому любила. Но теперь он передал ей свой драгоценный подарок.

Теперь она могла представить себе их обоих за бутылкой пенного шампанского в кафе под открытым небом, в новом Городе Солнца, на планете, обращающейся вокруг далекой звезды. Они сидят там и в приступе теплой ностальгии вспоминают этот день, момент истинного слияния их душ.

– Пусть будет как надо, – прошептала она. – Да будет так.

Она протянула руку и осторожно нажала на выключатель.