1

Я крепко спал, когда Федян растолкал меня и ткнул пальцем в иллюминатор. Внизу виднелась зелёная фигурка женщины с зажжённым файером и раскрытым словарём. Мы прилетели в земли людей, поклоняющихся Свободе. Разве мы сами не молились на ту же богиню с 15 лет? Может быть, Федян был прав, и самое место нам было как раз здесь, на этом континенте свободы, благословенной золотым тельцом и зелёным долларом.

— Федян, давай, как всё утрясется, прокатимся автостопом из Нью-Йорка в Лос-Анджелес и дальше, в Мехико-сити?

— Обязательно, — с довольным видом отвечает Федян, старый бродяга. — Вот получим американское гражданство и начнём разъезжать по всему свету — все дороги будут наши.

В вавилонской сутолоке аэропорта Дж. Ф. Кеннеди встречающий с козлиной бородкой вычислил нас сразу же:

— Это вы хочете на франко-американскую границу, господа? — мы кивнули. — Ну, а раз хочете, будет вам франко-американская граница!

Пересадка в Бруклине. Довольно широкие, серо-коричневые улицы. Везде говорят по-русски. В магазинах — русские продукты и русские газеты. Чувак приводит другого, с почти идентичной козлиной бородкой, только немного ниже и намного старше. Они смахивают друг на друга. Мы интересуемся, не родственники ли они. Говорят, что нет. Наверное, бородки сходство придают. Мода такая, решаем мы. До границы едем в фургончике чувака постарше. Доезжаем уже в темноте. Рассчитываемся с ним же. Таксу Федян как ни странно уже с точностью до копейки знает — канал накатанный. Бредём в темноте под ясным звёздным небом во Французскую Америку. Я как всегда налегке, с рюкзачком, а Федян пригруженный, с чемоданом, который он с грохотом катит за собой по асфальту.

— Федян, а шмалять точно не будут?

— Да нет, что ты, что ты! Это же не Таджикистан тебе какой-нибудь! Всё ровно будет, — но сам он, по-моему, слегка ведётся.

— Да ладно, я пошутил, — я хлопаю его по плечу, но у него аж чемодан вываливается из руки. Он матерится, подбирает чемодан, и мы грохочем с ним дальше.

На границе ни души. Я громко стучу в окошко, минут через десять оттуда появляется заспанное лицо квебекского пограничника.

— Oui, messieurs?

— Nous voulons habiter a l’Amérique francaise! — радостно восклицаю я. Он равнодушно машет рукой на вход в помещение. Это типа зала ожидания. Здесь уже сидит молодая армянская семья с маленькой дочкой и очень симпатичная девчонка, постарше нас года на 3–4. Федян, как бы невзначай, приземляется рядом с ней, и уже через полчаса они вовсю рассказывают друг другу истории из своей жизни. Аня зовут, из Питера. Молодая вдова. Муж умер от передоза. Теперь решила податься сюда, строить новую жизнь, вроде нас. Я общаюсь с армянами. Эти уже несколько лет живут нелегалами в США. Надоело. Варшам говорит, что там только «пашешь как ишак, а даже ребёнка лечить, если заболеет, трудно. И трясёшься всё время за положение своё. Унижения сплошные». Да, не позавидуешь такой жизни. Надеюсь у нас, здесь во Французской Америке не совсем так будет. «Не, это вы правильно выбрали. Во Французской Америке сейчас и уровень жизни, и социальный пакет лучше, а требования для иммиграции мягче. Вот и идёт сюда, как видишь, переселение народов уже несколько лет. Наверное, скоро в этом смысле ситуация изменится, в худшую сторону.

Говорят, уже начинает меняться. ООН, фонды всякие, выделяют, конечно, большие суммы Французской Америке под это дело, но этот приток иммигрантов уже перестаёт быть выгодным», теоретизирует Варшам. Но здесь его прерывают, уводят на собеседование и подвергают очень тщательному, полуторачасовому обыску. Создаётся такое впечатление, что он хрен на редьку меняет. Когда его наконец выпускают, семья буквально срывается с места и уезжает в сторону Сен-Дени. Варшам кивает нам на прощание. Выходит тот выспавшийся погранец.

— Мадам, можно вас? — Аню обыскивают не так долго. У неё всё нормально.

На прощание она обменивается с Федяном контактами. Договариваемся встретиться в Сен-Дени. Наступает наш черёд. У нас искать на самом деле нечего. Запретов нет. Бабок тоже нет. Нас отпускают в Сен-Дени.

Здесь, в иммиграционной службе нас подвергают более тщательному собеседованию. Кто? Зачем? Почему? Мы отвечаем, как есть: хотим здесь жить, работать, быть полезными обществу, экономике, в нашей стране сейчас кризис [ «с тех пор как вы её разрушили» само собой, но мы этого не говорим] гораздо хуже, чем была Великая депрессия в США, с голодом и гражданскими войнами, уличными драками за кусок хлеба в бесконечных очередях, в целом разруха, из-за которой применения мы себе не находим. Звучит наивно, конечно, но зачем делать такой вид, что мы кого-то этим дурачим? Всё ведь так и есть. В конце концов, Федяну дают поселение в «лагере» и социальное пособие, а мне иммиграционный работник с польской фамилией почему-то отказывает, без каких-либо оснований. По-моему, он подозревает, что я пронёс деньги в загашнике. Хожу среди наших, тычусь там, здесь, мне дают адресок, советуют обратиться туда. Беру рюкзак со всеми своими пожитками, иду искать эту службу. На улицах постепенно прихожу в себя. С бульвара де Мазоннёв перехожу на Сент-Катрин. Город довольно красивый, европейского типа. Аня говорила, что американские туристы, которым не хватает, или жалко тратиться на Европу, приезжают сюда. В принципе правильно делают. Сходство с Францией здесь чувствуешь не только из-за надписей и вывесок на французском, но и из-за живой, общительной атмосферы на улицах, совершенно чуждой англосаксонскому урбанистическому пейзажу. Это чувствуется в мелочах — например, в том, сколько по времени и с каким видом человек сидит в кафе, или в том какой праздной походкой прогуливаются прохожие по центральной улице Сент-Катрин, как они обмениваются малозначащими репликами, шутят друг с другом, острят. Если к ним обращаешься с вопросом, они не убегают от тебя с испуганным и раздражённым видом, словно заранее зная, что ты собираешься просить у них милостыню или ещё как-нибудь наебать, а внимательно выслушивают тебя, стараются по мере компетенции ответить на твой вопрос, а иногда по-свойски шутят с тобой, интересуются откуда, не прочь поболтать, расширить слегка собственный кругозор. Это нормально — если у тебя хорошее настроение, ты пытаешься им поделиться с окружающими. В английской среде, если у тебя хорошее настроение, ты стараешься сдерживаться, скрывать его, потому что могут неправильно понять, ещё и полицию вызовут. Выхожу на Нотр-Дам. На одной из стен читаю граффити: «Punx not junk», Панк — это не героин. А ведь они правы! То есть здесь есть люди, которые очень хорошо уловили и выразили нечто очень существенное. Я чувствую прилив сил, у меня поднимается настроение. Уже к концу рабочего дня нахожу нужный адрес и очень доброжелательную местную женщину, с которой мы очень мило болтаем после того, как я изложил ей суть своих проблем. Всё что она может сказать мне по этому поводу — это выразить искреннее удивление действиями того офицера иммиграционной службы. Она с ходу подписывает мне необходимые бумаги на проживание и социальное обеспечение. С приподнятым настроением, уже в сумерках, отправляюсь обратно в город, искать Федяна.

 

2

«Лагерь», несмотря на страшное название, оказался весьма уютной гостиницей, или точнее общежитием. Мы довольно весело проводили время втроём, много общались и слонялись без дела по красивому центру Сен-Дени. Иногда мы с Федяном в складчину брали бутылку портвейна, Аня приносила анаши, которой ей нет-нет отсыпали питерские иммигранты, и мы слушали франкофонное радио в её комнате. Один раз мы даже сводили её в бар. Попили водки с пивом, посмотрели хоккей, пообщались с барменом русского происхождения. Через месяц, как положено, мы сняли с Федяном прямо на углу Нотр-Дам — Бонсекур однокомнатную квартиру, «студию», на двоих, а Аня ушла жить к землячке, тоже недалеко, в центре.

Федян нашёл себе работу быстрее, чем я, правда, сезонную, мороженщиком на велосипеде. Я искал по объявлениям в газете. Везде, куда я приходил, оказывалось, что я не соответствовал дополнительным требованиям. На самом деле единственной доступной работой оказалась уличная торговля цветами. Рано утром я приехал на склад, где мне, как и всем выдали определённое количество букетов в ведре, с бирками и без, а потом нас развезли по разным точкам города. Я не знаю ничего более нудного и утомительного, чем околачиваться весь день перед выставленным товаром и ждать покупателя. Причём неизвестно еще, какой попадётся. Одному пожилому негру не понравилось, как я заворачиваю букеты, и он не преминул мне сообщить, что я ничего не умею и что у меня в этой жизни ничего не получится. Причём он говорил это серьёзно, с каким-то необъяснимым озлоблением. Другой итальянский пацанчик, ровесник, наоборот, и без обёртки оставил мне очень щедрые чаевые. За цветы без бирок я накинул баксов пять сверху, но в итоге к вечеру этого дурацкого, утомительного дня, мне хватило только на проезд в метро, пачку сигарет и банку «Молсона».

— Не, Федян, такая жизнь не для меня, — рассуждал я, потягивая пиво на берегу реки Св. Лаврентия. Федян, как у него водится, опять ушёл в себя, наверное, в свои мысли об Анне, а я, пользуясь его молчанием, продолжал разглагольствовать, развивать свою тему. — Это может сгодиться для студента, который подрабатывает себе на пиво, но никак не подходит для человека, собравшегося выстраивать новую, осмысленную жизнь, понимаешь, Федян… Вот взять тебя, например, кончится лето, чем ты думаешь заниматься?.. Не знаешь?.. А я вот сейчас уже об этом думаю… Здесь нет перспектив, Федян… Здесь отлично чувствуешь себя… Люди позитивные… На улицах — как дома… Но у них у самих туча проблем, Федян, а мы здесь только как обуза… Я всей душой за них, Федян, я даже готов вслед за де Голлем повторять: Vive l’Amérique francaise libre!.. Да я двумя руками за, Федян!.. Только за!.. Да здравствует Франция!.. Vive la France!.. Vive l’Amérique francaise LIBRE!'… VIVE DE GAULLE!!! — я уже ору, и Федян реагирует, оглядываясь вокруг, он жестом просит меня говорить это потише, так что я продолжаю спокойнее. — Но вот только воткнуться здесь проблематично… Здесь хорошие социальные условия, сюда специально из-за этого съезжаются богемные люди, художники, артисты, но у меня лично сейчас, здесь, по жизни другие цели… Ты слышал, что Анины питерские говорят — да у них работать западло считается, скотство… Жить на пособие, срубать левые, да приворовывать на заказ из супермаркетов — это да… Не, Федян, я лично должен найти своё место в этой жизни, свой район, свою среду, свою улицу… Но прежде всего, и это ещё важнее, Федян, я должен найти себе ремесло, которым буду зарабатывать себе на жизнь… То есть реально зарабатывать своим материальным, физическим трудом… А Французская Америка — это же экономически отсталый регион… Ну что ты здесь будешь поднимать сельское хозяйство?.. На поле поедешь?.. Так это тоже сезонная работа… Нет, Федян, я себе свою жизнь не такой представляю… Я хочу зарабатывать себе честным трудом, пусть немного, пусть только на кусок хлеба, но нормальным производительным трудом… Кто соль земли? Производители… Я как Чжуан-цзы хочу затеряться в массе простых людей, жить непритязательно и, самое главное, кормиться с труда своих рук!.. Делать что-то полезное, Федян!.. Вот этими вот руками… И не только кормиться, Федян!.. Я хочу научиться что-то создавать своими руками!.. Вот в чём всё дело… Так что я отчаливаю, Федян… Еду в Мотор-Сити… Всё равно за последние годы я уже привык жить под Юнион-Джеком… Пусть там климат суровый и люди отмороженные, зато там больше шансов воткнуться… Это же хлебный край — Мотор-Сити… Это дело — Мотор-Сити… Центр промышленного производства в Америке!

И я встал, чтобы тут же отправиться на вокзал. Федян на мгновение вышел из своего весеннего, любовного ступора:

— Ну ты не теряйся. Срастётся там у тебя, не срастётся, появляйся, по любому.

— Обязательно, Федян. Давай пять, пока.

Мы обнимаемся на прощание, и я устремляюсь к поезду, на поиски своей судьбы на берегах Северных озёр.

 

3

Надо бы раздобыть где-то маску. От этих опилок в цеху не продохнуть. Да и очки безопасности не помешали бы, а то и не видно ничего, и мало ли что там в глаза попадает. Вообще, если на то пошло, хорошо бы ещё и жилет как у Раджа, а то спину в натуре сломать можно. Вот он как раз проходит мимо с балкой на плечах, здоровенный такой, чернющий тамил. Их здесь несколько на заводе, все зарабатывают неплохо, а живут впроголодь, говорят, много денег на родину отправляют — «Тиграм освобождения». Сквозь завесу вижу, как в другом конце цеха клепает и упаковывает свои скиды с готовой мебельной продукцией Эдди Оливейра, пацанчик из португальского района Мотор-Сити. Мы с ним во время кофе-брейка отошли за угол фабрики и от души накурились, он угостил — что-то типа химки местной, «хайдропоник» называется. Я вижу, что он полностью ушёл в процесс клепания. Движется туда-сюда как заведённый, не остановишь, не отвлечёшь ничем. У него и очки есть, правда, он тоже без маски и жилета. А спину он гнёт не меньше моего. Наверное, так же по вечерам ломит. Хотя, нет, по идее, у меня всё-таки больше, видимо, потому что чаще приходится тяжести поднимать. Мы втроём тоже двигаемся, как автоматы на конвейере, только у нас траектория чуть сложнее и замысловатее. Вдвоём, сменяясь, разгружаем подвозимые скиды, расставляем доски, как полагается, на столе в пиле, потом точно так же разгружаем их со стола на вновь увозимые скиды. Кто-то один ввинчивает пистолетом шурупы и наклеивает стикеры — сегодня это я. Вот, к нам привозят и сгружают очередной скид с вырезанными по особому, новому трафарету досками. Мануэль меняет на столе под пилой конфигурацию присосок и набирает на компьютере новую стандартную программу для электронной пилы. Эти операции он проделывает с соответствующей его роли важностью — из нас троих он самый главный. Старший по станку. Нир подталкивает меня в бок и вполголоса говорит: «Хорошо, что у него сегодня хорошее настроение, не кричит и не обзывается. Ты тоже старайся шутить с ним, как я, чтобы оно у него не испортилось, ладно?», я молча киваю. Недавно Мануэль перепутал программу, забраковал несколько столов и у меня же на глазах свалил всё на Нира перед начальством. Нир и пикнуть не посмел. Его Мануэль шпыняет, пожалуй, больше других в цеху, потому что непосредственно работает с ним, но, говорят, может отвязаться на любом. Характер у него вредный и вспыльчивый, а когда вспылит, он звереет, и людям становится страшно. Ещё бы, такая рама — каждый вечер в спортзале качается, причём, то ли анаболиками колется, то ли стероиды курит, короче, какую-то дрянь употребляет, чтобы мышцы сразу рельефные появлялись. Летом, как и большинство на районе он ходит в исподней майке в сеточку, поигрывает татуированными мускулами и скалится золотыми фиксами. Не самое приятное зрелище. В принципе, они с Ниром не первый год на одном станке работают, и у них уже выработался общий язык. Оба служивые, оба войны прошли в своих странах — правда, если Нир в Секторе Газы на карательные рейды бегал, то Мануэль в сальвадорских джунглях на коммунистов охотился. Он бывший «контрас» и гордится этим. Любит рассказывать, как они один раз особенно долго истязали пленного партизана. Дело в том, что за ночь до этого, его близкий друг подорвался на противопехотной мине. Ему намешали кокаина в кока-коле, но он всё равно умер с жуткими, душераздирающими стонами, истекая кровью из оторванной ноги. Так вот поймали они после этого одного коммуниста, и вот что учинили:

— Готов поспорить, Алекс, ты такого не видел, — смакует он свою коронную историю. — Наш сержант взял мачете. Знаешь мачете? Здоровый такой нож, вот такой длины, для рубки сахарного тростника. Берёт его за руку, вот так.

Я сбрасываю его руку со своей.

— Хорош на мне показывать. Не надо, — говорю.

Тогда он хватает за руку Нира.

— Ну ладно, короче берёт его за руку, вот так. И — Так! Он отрубает ему кисть. Потом медленно так, не торопясь — Так! — по локоть. Видел бы ты, как он орал! Сержант его долго рубил, по частям, знаешь, — он довольно ухмыляется. Он почему-то уверен, что я имею какое-то отношение к коммунистам, раз я из бывшего СССР. Тем не менее, почему-то со мной у него нормальные отношения. Пока, по крайней мере. Как с Ниром или с другими в цеху он себе разговаривать со мной не позволяет. Кто знает, может быть присматривается ещё, а потом неизвестно как сложится. Ясно, что моя образованность его сильно настораживает. И тот факт, что я хорошо говорю по-английски и по-русски. Хозяин фабрики, Израиль Исаакович, родом из Западной Украины и к русскоязычным здесь в целом отношение особое. Поэтому совершенно неизвестно чего ждать от Мануэля в будущем.

Наконец, раздаётся гудок. Без пятнадцати четыре. Пятнадцать минут на то чтобы почиститься и прибрать рабочее место. Сегодня пятница, короткий день. Мы с Эдди довольные вываливаемся на улицу. Впереди только выходные. Мы едем в Португальскую деревню, хочу взять этой «хайдро», мне она очень понравилась. На выходе обмениваюсь парой фраз по-испански с «доном Рафой», ещё одним сальвадорцем, с которым мы нет-нет перешучиваемся во время рабочего дня. Сам я живу на Мэри и Флинт-стрит, в негритянско-латиноамериканском квартале и уже привык, что ко мне ежедневно обращаются на испанском, принимая меня за чикано, даже выучил несколько фраз на слух. На автобусной остановке нас нагоняет Мануэль. Он обращается сразу ко мне, но как бы между прочим.

— Так ты я вижу, стал хорошим другом с Рафаэлем? — говорит он с золотозубой ухмылкой, в своей обычной манере, как бы нараспев, но при этом с долей лукавства и подспудной угрозы, расставляя особенно звучные ударения на самых резких словах. — Не надо бы тебе общаться с такими людьми, Алекс. Вот, Эдди, подтвердит тебе, что это за нехороший человек. Ты знаешь Сантоса? Так вот в прошлом году, он из-за безобидной шутки взъелся на Сантоса. Он принёс мачете, знаешь мачете? Вот такой здоровый, длинный нож для рубки сахарного тростника, и стоял вон там за углом, ждал на улице, когда выйдет Сантос. Помнишь, Эдди? Сантос тогда вызвал полицию, и его арестовали с этим мачете. Ты знаешь, что у него теперь суд на суде? Он только и делает теперь, что по судам таскается, из-за этого стал меньше денег своей семье высылать в Сальвадор. И непонятно, кому он хуже сделал. Правду же я говорю, Эдди?

Эдди, как только Мануэль начал говорить о Рафе, сразу сделал безучастный вид, но, поскольку Мануэль всё время обращается к нему, он кивает, подтверждая его слова: да, так и было.

— Знаешь, Мануэль, мне, честно говоря, не верится, что из-за простой шутки можно так разозлиться. Это я тебе честно говорю, как думаю, — отвечаю я.

— Клянусь тебе, полная хуйня, просто слова, к тому же сказанные в шутку. А он сказал, что задета его честь и честь его семьи. Что он не может этого так оставить. Представляешь, какой псих?

— Поехали Алекс, это наш, — прерывает его Эдди.

— Ладно, Мануэль, мы поехали, увидимся на той неделе! — Мануэль лишь слегка, подчёркнуто пренебрежительно кивает.

С Эдди мы больше не говорим на эту тему. Пошёл он, этот Мануэль. Чокнутый придурок, повёрнутый на своих казарменных, фашистских убеждениях.

— Вот здесь я чувствую себя прекрасно, не то, что там, — говорит Эдди, когда мы с ним идём уже по приятным тенистым улочкам Португальской деревни, расположенной в самом центре Мотор-Сити. Я его понимаю, это его район, он здесь родился, вырос, ходил в школу с кентами, никогда и никуда отсюда надолго не уезжал, сейчас здесь же живёт, работает, в будущем, может быть, здесь же заведёт семью. Я ему даже почему-то немного завидую. Мы часто здороваемся за руку с проходящими по улицам местными пацанами. С одним из них Эдди, показывая на меня, обменивается парой фраз на своём красивом, мелодичном языке. Они чуть отходят, я слышу, как тот переспрашивает по-английски: «Is this guy cool? Sure? OK!». Он хочет убедиться, что я свой. Англичане, или американцы, когда говорят «прохладный», «отмороженный», значит, человек в порядке, свой, проблем не создаст и не подведёт. Такая лингвистическая и психологическая специфика. Эдди убедительно что-то отвечает опять по-португальски. Парень согласно кивает, мы уходим с ним, я прощаюсь с Эдди. По Дандас-стрит мы плавно выходим на Лэнсдаун.

— Сейчас найдём, без проблем, всё ОК будет, — говорит он и спрашивает. — Ты мексиканец? Нет? Испанец? А откуда?

Когда я растолковываю более-менее откуда я, португалец с понимающим видом кивает:

— Всё понятно. Россия, одним словом. Слушай, если менты с анашой остановят, говори, «мне только что дал подержать вон тот негр» — и показывай на первого попавшегося негра, ладно? — я только посмеиваюсь, пока он подзывает одного из проходящей стайки тинейджеров. — Привет, Дэнни. Это Алекс — хороший друг Эдди Оливейры… Ну, кузена Большого Джо, просёк? Короче, Алексу «хайдро» понравилась, так что познакомься с ним, если что можешь с ним связываться по бизнесу, он серьёзный парень, свой, сразу видно.

Какой-то регулярный бизнес я на самом деле ни с кем не обсуждал, но в принципе я не против. Курнуть вечерком после тяжёлого рабочего дня всегда приятно. Что-что, а траву курить я никогда не брошу — от неё на душе становится хорошо, и она безвредна. Дэнни — смышлёный парнишка, старается произвести хорошее впечатление, даёт свой номер, говорит, что всегда доступен. Я киваю, беру обычный пакет на пятнадцать баксов и подзываю такси. Теперь впечатлён Дэнни — на такси до Мэри и Флинт-стрит, это же 20–25 баксов! А мне что, я зарабатываю нормально. Напоследок он мне чуть ли не слово в слово, повторяет слова своего старшака: в случае чего, мол, вали всё на первого попавшегося негра. Я киваю, чтобы не вдаваться особо в эту тему. Разумеется, на самом деле, я не собираюсь так поступать. Просто я заметил, что на этой свободной земле, у всех этих свободных людей очень сильно развита свобода разделяться по расовому и этническому признаку, не принимать и не уживаться друг с другом. Впрочем, речь здесь идёт не только и не столько о разнице между, скажем, Мотор-Сити и Сен-Дени. То же самое ведь можно сказать и об Англии с Францией. Это две разные модели, два принципа, две парадигмы. Если у англичан всё построено на сегрегации и индивидуальной свободе, то у французов больше на интеграции и централизующей коллективности, или, во всяком случае, на том, как они себе её представляют. Социальный индивидуализм. «Я делаю это для других, потому что в итоге это окажется полезно для меня». В то время, как в Старом свете, гораздо сильнее, чем в Новом, чувствуются классовые контрасты, нежели этнические, здесь старательно прячут первые, подчёркнуто выпячивая вторые.

Спрашиваю у своего весёлого таксиста, кстати, у негра, где здесь можно найти «ризлу». Мы с ним заезжаем по пути в «7/11». По ходу лепим косяк и тут же в такси раскуриваем его, пока выезжаем из центров и катим себе в потоке машин в сторону окраин по Мэри. Спускаются сумерки, в домах и на улицах зажигаются приветливые огоньки. В городе уже наступил уик-энд.

 

4

Пропечатываю свою карточку и освобождаю место следующему. С этой минуты и до вечернего гудка, моя жизнь мне больше не принадлежит, она продана, за неё мне натекают деньги по часам, а сам я не столько живой человек, сколько одушевлённый придаток нашего станка. Фабричный гудок, «панч-ин», раздевалка — я на работе.

На выходе я задерживаюсь на пару слов с Рафаэлем, он отпускает очередную плоскую шутку, мы хохочем. Он хороший мужик, он не любит Мотор-Сити, он любит свой дом, Латинскую Америку, там всё по другому, но там нет денег, потому что гринго полностью колонизировали его Родину экономически и поставили её народ на колени. А экономическое рабство — самое прагматичное и самое нестерпимое. Все эти герильерос из отрядов Фарабундо Марти, они не были упёртыми, очкастыми марксистами, вроде наших советских комсюков, или западных интеллектуалов из средних классов. Судя по рассказам «дона Рафы», как я его в шутку окрестил, это были простые бедные люди, которые не могли выдержать унижения, ежедневных оскорблений своего человеческого достоинства, своей чести, такие же, как и он сам. Они скорее готовы были убивать или быть убитыми.

Пора расходиться по рабочим местам, я хлопаю Рафу по спине. В этот момент я чувствую на себе чей-то крайне недружелюбный взгляд. Я оборачиваюсь. Мануэль стоит у шкафчика в раздевалке и что-то шипит Сантосу. При этом оба весьма враждебно посматривают на меня, особенно Мануэль. Я отвечаю ему взглядом, смотрю в упор, типа: «Чё-то хотел?». Он отворачивается, но что-то негромко говорит Сантосу, и тот прыскает смехом в кулак. Когда они проходят мимо меня, Рафа уже отошёл на своё рабочее место. Мануэль задевает меня плечом, я оборачиваюсь, опять смотрю ему в глаза. Он отворачивается к идущему рядом с ним Сантосу, и, отойдя на несколько шагов… громко и отчётливо говорит по-английски нечто такое, отчего у меня чуть уши не сворачиваются и волосы не встают дыбом. Они скрываются в грохочущем, лязгающем цеху под гогот Сантоса. Это не похоже на наезд. Это брошенное вскользь глумливое оскорбление. Я минуту не могу двинуться с места. Потом медленно двигаюсь в цех за Мануэлем. Нет, на меня почему-то не накатывает ярость, как это бывает в подобных ситуациях. Я скорее в шоке, но мои мысли достаточно ясны. Это было целенаправленное оскорбление в мой адрес, никаких сомнений в этом быть не может. Не совсем понятно, почему оно было нанесено ни с того, ни с сего и именно в такой манере, но оно было мне нанесено, и, кажется, я уже не смогу дальше жить спокойно, если я не спрошу за эти слова, даже если у меня мало шансов, что этот кабан меня не покалечит.

Мануэль как ни в чём не бывало, ходит, насвистывая вокруг станка. Он уже загнал Нира на стол прочищать вентиляционное отверстие. Я не успеваю прикинуть, что мне делать, я просто перегораживаю ему дорогу и останавливаю его, взяв за широченные плечи. «Мануэль, что ты сейчас говорил в мою сторону?», — но, увидев, как он отводит глаза, я не дожидаюсь ответа и, коротко, размахнувшись, бью его лбом со всей силы прямо в лицо. Он пятится, поднимая к лицу руки, а я, вспомнив, что на моих «ботинках безопасности» стальные наконечники, изо всех сил с ходу припечатываю правым носком прямо по яйцам. Мануэль сгибается пополам и тут на меня всё-таки накатывает ослепляющая ярость, в которую я мгновенно начинаю проваливаться. Следующее, что я помню, это отступивший к стене, абсолютно растерянный Мануэль, с размазанной по роже кровью, бегущий за супервайзером Нир, остановившиеся по всему цеху станки, шокированные лица, и схватившие меня за руки русские рабочие. В руке резак. «Ты лучше иди, погуляй», — полушёпотом торопливо говорит мне дядя Вася. «Сейчас смена Лу, подходи лучше завтра, когда Изя будет, разберёмся». Я киваю, кидаю резак и выхожу из цеха прямо через заводской двор. На улицах идёт дождь. Остаётся забиться в свою подвальную квартиру и пережидать грозу. Шансы сохранить работу и достойное существование ничтожно малы.

На следующее утро стою со всеми в очереди к «панч-ину». Те, с кем раньше здоровался, старательно отворачиваются. Нир вообще чуть ли не выбегает оттуда с оскорблённым видом, хотя ему то, что я сделал? В комнату заходит Изя.

— Алик, ты уволен, — говорит он и чувствуется, что ему самому неловко говорить это. В его добрых глазах сожаление. — Зачем ты так с Мануэлем?

— Да мы так, больше типа в шутку с ним, — бурчу я. Мне трудно что-то сказать в своё оправдание.

— Ничего себе, шутки, Алик — его в «скорую» увезли, четыре шва на лицо наложили, ты что! Кое-как уговорили его не подавать жалобу в полицию. А ты из-за этих шуток только работу потерял.

— Ну ладно, чё теперь делать, — я протягиваю ему руку. — Счастливо. Не поминайте лихом…

— Будь здоров, — Изя жмёт мне руку. — Береги себя.

Я выхожу и, проходя, смотрю на Мануэля. «Сука», думаю, «лишил меня всё-таки заработка. Подсторожить бы тебя, бля, и прирезать. А чем мне ещё теперь заниматься?». Он быстро отворачивается к Ниру.

На улицах свежо и грязно. Дождь шёл вчера весь день, но этой ночью прекратился. Водители автобусов бастуют. Я не знаю, куда мне пойти. Вернее, я знаю, что пойти мне некуда. В свой подвал идти неохота. Но в этом городе абсолютно нет мест, где праздношатающийся человек не был бы как бельмо в глазу, разве что супермаркеты. У кого нет бизнеса, или работы, сидят по своим жалким жилищам и целыми днями смотрят тупые телесериалы, пережёвывают одну и ту же жвачку для мозгов, которую им скармливают. Поэтому пешком, неторопливо отправляюсь всё-таки в сторону дома по Стилз. На Мэри и Флинт-стрит беру в продуктовом штоф «Джека Дэниелса». Мне остаётся только напиться, а вечером прогудеть последние бабки. Что будет дальше? Лучше не думать об этом, потому что я чувствую, как у меня пропадает всякая охота двигаться дальше. Я устал. Я чувствую, как на меня накатывает тяжёлый, глухой депресняк.

 

5

К вечеру приезжаю в Португальскую деревню. Здесь классно. Тихие улицы с деревьями, ряды одинаковых коричневых коттеджей, приятное освещение уличных фонарей. Какой-то силуэт в темноте ссыт прямо на тротуар, выделяясь на фоне освещённого шпиля башни Си-Эн, самой высокой наземной структуры в мире. Я его не узнаю, пока он не оборачивается. Это Дэнни, почти такой же пьяный, как и я, если не хуже.

— О, Алекс! Мой друг! Алекс, извини, мне так неприятно, но сегодня ничего нет, — у него аж язык заплетается. Он лезет в нагрудный карман, достаёт и протягивает мне слегка погнутый готовый косяк. — Алекс, это я для тебя принёс, специально искал.

— О, спасибо, Дэнни, друг. Курнём прямо здесь?

— Давай, — он протягивает мне зажигалку. — Алекс! Почему бы нам не выпить с тобой пива? Ты же мой друг!

— Ты тоже мой друг, Дэнни! С удовольствием выпью с тобой пива, к тому же у меня сегодня хуёвый день был, надо расслабиться, отвлечься типа.

— А что случилось? Алекс?!

— Да так много всякой хуйни.

— Я тебе всегда говорил, Алекс, у тебя хуёвый район! Там же ниггеры одни! Как ты там живёшь? Меня всегда поражало, как такой человек как ты может жить в таком районе — тебе обязательно надо перебираться сюда.

— Посмотрим, Дэнни. Надо сначала новую квартиру поискать, — спорить неохота. Видно, что человек пьян и говорит искренне. А то, что люди полны предрассудков — это, к сожалению, наша реальность.

Мы докуриваем и заходим в шумный спортивный бар, полный местных, португальских пацанов, друзей Дэнни. Он шумно знакомит меня со всеми, мы протискиваемся к барной стойке. На экранах телевизоров идёт лиссабонское дерби, «Бенфика»-«Спортинг».

— Алекс, выбирай что хочешь, я угощаю! Давай сначала по «Б-52»?

— ОК.

После коктейля берём по пиву, треплемся о том, о сём. Пробиваю за кокаин — мне кажется, что у меня кризис и что от этого поганого настроения надо избавиться хоть как-то, любой ценой. Сегодня ночью надо оттянуться по полной, а дальше будь что будет. Дэнни вызванивает своего дружка, Анаривала. Тот обещает приехать в течение часа. К нам присоединяется Педру. Знакомимся. Когда я пожимаю ему руку, Педру морщится от боли:

— А ты не мог бы потише, брат? — и показывает свои руки в каких-то волдырях и шрамах.

— Извини, брат, не знал, что у тебя руки обожжены.

— Да они не обожжены, тут типы были, с розочкой на меня кидались. Я лицо закрывал, — здоровый пацан, на лице тоже шрамы. Видно, что он не врёт, не колотит понты, говорит с равнодушием, потом задумывается, смотрит в окно. — Дурачков ведь везде хватает.

— Если б ты знал, как я тебя понимаю, — с неожиданной горечью отвечаю я. — Мир полон сволочей. И ведь не понимают, не понимают, суки…

Так бывает в поезде, неожиданно начинаешь доверительно разговаривать с людьми, которых видишь в первый раз и знаешь, что вряд ли когда-нибудь их ещё встретишь. У Педру судьба не из лёгких. Рабочая семья. Отец, строитель из Лиссабона, эмигрировали во время диктатуры Салазара. Ещё пацаном, после школы, он отсидел год за то, что чуть ли не до смерти избил полицейского. С тех пор вечные проблемы с трудоустройством, новые аресты, сроки. Рассказывает мне про какую-то девчонку, немку, которую любил. «Бенфика» забивает гол, и в баре становится слишком шумно. Мы выходим на улицу, покурить, подышать свежим воздухом.

— Нет здесь нам места, Алекс, брат — это чужая страна. Ты ведь, наверное, уже понял, что здесь в реальности англичане всем командуют, остальное пустые разговоры, пропаганда, политика. Видишь, даже по-английски мы с тобой разговариваем не так как они. Слышал, как они разговаривают? «Здравствуйте, как ваши дела». Фальшивые напыщенные ублюдки! Да, я здесь родился. Да я здесь вырос. Но, как видишь, я говорю тебе — это чужая страна для меня. Вот ты хорошо рассказывал про ваши улицы, про уличную жизнь. Знаешь, я с детства каждый год езжу в Лиссабон. Вот, где я чувствую себя дома! Там моя настоящая улица, мой район. Португальская деревня в Мотор-Сити — это не мой район. Здесь у моих родителей дом, в нём у меня есть комната, в которой я сплю, вот и всё. От этого этот район не становится моим родным районом, понимаешь, брат. Я здесь никогда, веришь нет, никогда не чувствовал себя как дома. И у тебя, и у меня есть свой дом, Алекс, братан. Настоящий дом. Но он находится не здесь. Здесь всё искусственное, здесь тебе с детства пытаются навязать какую-то искусственную американскую идентичность, но под всей этой искусственной шелухой — пустота. Там только пустота, Алекс! Там ничего нет. Когда-нибудь мы вернёмся домой, и я, и ты…

К бару подъезжает дорогая спортивная тачка, оттуда выходит парень в фирменной одежде, подходит к нам, здоровается за руку. Он явно выделяется из остальной толпы. Более преуспевающий тип, лощёный такой. Белая бейсболка, спортивная кожаная куртка, белые штаны. Мы знакомимся:

— Анаривал, очень приятно. Дэнни звонил мне, всё сказал. Вообще-то я крэком занимаюсь, камень продаю, но сегодня у меня в виде исключения есть порошок.

Беру на пятьдесят баксов.

— Пойдём Педру, брат, разнюхаемся.

— Ну, пойдём, раз предлагаешь. Вообще-то обычно я эту хуйню не употребляю, не люблю её. Так чисто, ради тебя.

Я подтягиваю Дэнни, он спрашивает можно ли позвать Винса, ещё одного дружка, большого любителя разнюхаться. Я говорю: «Конечно!». Мы вчетвером спускаемся в подвал. Дэнни готовит в туалете, на бачке четыре жирненькие такие дорожки. Сначала заходим мы с Педру. Я беру свёрнутую двадцатку, приставляю к толстому, округлому краю белой дорожки, сначала выдыхаю ртом в сторону, потом резко втягиваю в себя всю дорогу. Она становится всё тоньше и тоньше и когда она заканчивается, я чувствую резкий, колючий, анестезирующий эффект кокаина на слизистой. Через несколько минут я уже ощущаю поднимающийся в моём организме приход и волну радости и энтузиазма. Алкогольное опьянение мгновенно улетучивается, все мои проблемы внезапно начинают казаться далёкими и мелкими. Мне хорошо здесь, в этом районе, в этой компании, по крайней мере, сейчас, а про остальное надо забыть. Забить на всё! Смешно, но, хотя я пробую кокаин впервые, его действие мне уже знакомо. Амфетамины, эфедрин, экстази — все стимулирующие наркотики, содержат в себе или один и тот же алкалоид, или, по крайней мере, их алкалоиды настолько похожи друг на друга, что дают одинаковый эффект. Для меня до сих пор остаётся загадкой кокаиновый бум в Северной Америке. Почему люди платят в пять раз дороже за тот же кайф, который они могут получить от амфетаминов, с той лишь разницей, что действие кокаина гораздо более скоротечно? То есть, в реальности, люди платят не в пять, а в десятки раз больше. Причём там, где есть кокаин, как правило, трудно найти амфетамины, и наоборот. Я могу объяснить это только переделом рынка между мафиозными предпринимательскими кланами. Не случайно ведь Анаривал сказал, что порошок сегодня — исключение. Кокос — это для взбесившихся ботаников, вроде охуевших яппи из даунтауна. Напротив, там, где появляется крэковый кокаин, в неблагополучных районах, уже не поощряется торговля порошковым. Действие крэка ещё быстрее, его розничная доза дешевле, но его берут чаще, и, соответственно, прибыли должны быть в десятки раз выше.

Мы опять за барной стойкой, общаемся с самыми разными пацанами, благо, матч уже закончился победой «Бенфики», обсуждаем музыку. Сейчас у тинейджеров грандж в ходу. Некоторые только что вернулись с концерта «Bush X». Делимся впечатлениями о последней Лоллапалузе. Правда, я ездил на неё исключительно ради «Рансид», «Вайолент Фаммс» и, конечно же, «Рамонес». Они уже объявили тогда, что это было их последнее турне, и я вполне осознавал, какая огромная мне выпала честь — повидать их живьём. Но если после них я сразу вернулся в Мотор-Сити, то эти пацаны наоборот, приехали уже после «Рамонес» на хедлайнеров — «Саундгарден» и «Металлику». Меня здесь все уже знают по имени. Один пацанчик с длинными волосами и бородкой, Фрэнки, подсаживается справа от меня и тихо спрашивает:

— Алекс, ты не знаешь, где здесь купить кокаина?

— Братишка, ты местный, и у меня спрашиваешь, где взять?

— Да я у всех спрашиваю, нет нигде. А мне протрезветь срочно надо — родители убьют, если пьяный приду.

— Ну, у меня есть если что, — тут я вспоминаю про Дженни из Дувра с её пятёркой, которую она мне пыталась всучить за полмарочки ЛСД. — Дашь мне десятку, разнюхаемся.

Я отхожу выпить по последней с Дэнни, потому что ему тоже пора домой. Я учу его правильно пить водку — залпом.

— За тебя Алекс, друг, не унывай из-за работы, ты найдёшь ещё себе. Чтоб у тебя всё нормально было!

— Спасибо, Дэнни! — мы чокаемся.

Когда я выхожу, на улице уже стоят Фрэнки, Педру и Винс. Уже около полуночи, на улицах, как здесь водится, ни души. Только ряды одинаковых коричневых двухэтажных домов и припаркованных на обочинах автомобилей. У пацанов, особенно у Педру, почему-то какие-то угрюмые лица.

— Чё, отойдём? — у меня сохраняется классное настроение. Но Педру придвигается ко мне вплотную с самым что ни на есть угрожающим видом.

— Слышь ты, чувак, я тебя раскусил, — он крепко хватает меня за руку и, накручивая себя, начинает повышать голос. — Ты с ёбаного Мэри и Флинт сюда приехал, чтобы наркоту толкать, да? Хочешь на этом районе бизнесом заниматься, да? Ты же с ниггерами живёшь, ты на них работаешь значит, так получается, Алекс? У тебя не прокатит, я с тобой лично разберусь, ты так просто отсюда не уйдёшь, понял?

— Ты во-первых, Педру, для начала руку убери свою, — у меня, несмотря на первоначальное удивление, сохраняется классное настроение. Я говорю предельно спокойно, не злюсь, всё понимаю и считаю, что всё нормально. — Во-вторых, ты слегка не в теме. Если тебе этот мальчик, Фрэнки, что-то напел, так он у меня сам попросил продать ему. Он сказал, что ему надо купить, так что я не в курсе, если что, может у него принцип такой — не угощаться, а за всё платить. А так мне по хуй, ты же знаешь. Мы весь вечер это дерьмо нюхаем, сейчас добьём то, что осталось и разбежимся. Всё нормально, на самом деле, брат.

Педру поворачивается к Винсу и Фрэнки и уже срывающимся голосом орёт на них:

— Видели? Нет, вы, слышали, вы тупые ублюдки?! Вот это реально крутой парень, а вы… Да вы… — он не находит слов. — Да я сейчас отпинаю ваши задницы.

Винс и Фрэнки уже врубились и начинают смешно так убегать, стараясь втянуть, убрать подальше свои задницы и прикрыть их руками. Педру на полном серьёзе гонится за ними и награждает увесистыми пинками под зад. Я иду за ними, прикалываюсь. После экзекуции, я ссыпаю весь оставшийся кокс на капот одной из машины и мы делаем несколько жирнючих таких дорожек. Педру похлопывает меня по плечу:

— Извини, что предъявил тебе, Алекс, брат. Ты хороший парень, — ему реально неловко передо мной.

— Да всё нормально, Педру.

— Знаешь, зачем тебе ехать в такую даль, на Мэри и Флинт? Как ты сейчас доберёшься? Ты запросто можешь переночевать у нас дома, без проблем. Мы только рады будем.

— Да не, спасибо, Педру, я такси возьму.

Я думаю о том, что меня неспроста опять назвали «прохладным». Это значит, что я тоже становлюсь отморозком. «Прохладный» — значит крутой, клёвый, но на английский манер. Человек с самоконтролем, который не подводит, не говорит и не делает лишнего, но при этом отмороженный такой, одинокий. Так, во всяком случае, это понимаю я.

 

6

По пути заходим в какую-то полночную закусочную, купить сигарет. В закусочной своя сценка. Какой-то пьяный в умат негр рассказывает как он трахал жену Боба Марли. Он весь такой длинный, нескладный, в отрепьях каких-то, в старом пальто, в круглом африканском головном уборе, с пустыми глазами и с бородкой. Два-три посетителя и хозяин закусочной открыто ржут над ним. Он психует, вскакивает перед одним из них и встаёт в боксёрскую стойку.

— Ты мне не веришь, твою мать? Ты меня, твою мать, называешь лжецом?? Ну-ка вставай, твою мать, я докажу тебе, что я не лжец, твою мать.

— Слушай, мужик, всё нормально, успокойся, — говорит ему хозяин. — Иди лучше домой.

— Как ты хочешь, чтобы я в это время попал на Мэри и Флинт-стрит?

— Я тоже там живу, сейчас на такси еду, тебя подбросить? — вмешиваюсь я. Ненормальная кокаиновая общительность так и не отпускает меня. Мы зацепляемся с негром языками, кто там кого знает и т. д. Педру три или четыре раза подходит ко мне и уговаривает идти с ними, напоминает что пора. Я говорю «сейчас», но продолжаю базарить с негром. На коке это нормально, на базар конкретно пробивает. Когда я выхожу, Педру с пацанами на улице уже нет. Хозяин закусочной показывает, куда они ушли, я иду за ними, но их уже и след простыл. Видимо, надолго я там притормозил, заговорился малость. Негр догоняет меня.

— Слышь, а ты правда на Мэри и Флинт-стрит едешь?

— Ну.

— Не хочешь там крэка взять? Курнули бы.

— В данный момент с удовольствием! Поехали.

По пути негр присел на уши и ебёт мозги белому таксисту. Под конец тот уже ждёт, не дождётся, когда он нас высадит, чтобы побыстрее дать газу и забыть про нас. Мы выходим прямо на углу. Такие же пустые улицы, залитые мертвенным неоновым светом белые многоэтажки. Обычно, опытные наркоманы предпочитают не мутить на районах, где сами живут, чтобы не палиться, но сейчас мне всё похуй. Мы бродим по дворам. У одного из подъездов, на капоте машины сидит двое молодых негров и один латинос. Мы подходим спросить, но этот тип с ходу доёбывается до них.

— А не фуфло? Не, ты ответь, что не фуфло, — он выпятив грудь как бойцовый петух встаёт перед барыгой. — Если фуфло у тебя проблемы, брат.

— А у тебя проблем не будет? — со смешком гнусавит один из них, маленький негр, начиная ходить вокруг него, пританцовывая, распуская пальцы веером, и задирая рубашку. За поясом у него заткнут ствол.

— Мне похуй твоя пушка, — короче у этого типа башню конкретно сносит, он, кажется, просто проблем ищет.

— Дай мне на двадцать, — вмешиваюсь я. Протягиваю барыге двадцатку, тот ссыпает мне на ладонь четыре завёрнутых в фольгу камешка. — Я пошёл короче.

Мы уходим, за нами увязывается латинос. Он догоняет меня и начинает тараторить по-испански:

— Carnal, de donde has cogido este loco? Es un tonto local, el Cuckoo, no esta bien de la cabeza. Asi lo llaman, el Cuckoo.

— Speak English.

— No eres mexicano?

— No.

— У тебя есть место, где курить?

— Нет, нету, я думал у него раскуриться, он где-то здесь живёт.

— Не живу я здесь, — мычит Куку. — Я живу в Африке.

— Заметно. Слушай, а у тебя самого есть место?

— Я об этом и говорю! Я отведу вас в своё место!

— А трубка у тебя есть?

— Конечно!

— Ну ладно, так и быть, пошли к тебе, — ясно, что он хочет протащиться.

Мы возвращаемся к тому же дому, латинос, Пако, набирает код в подъезде. Дверь открывается.

— Подождите-ка здесь.

Он отходит к мусорному баку и начинает в нём рыться. Наконец, он достаёт оттуда пустую банку от кока-колы, и гордо демонстрирует её мне:

— Во, видал?! Совсем чистая, наверху была.

Я сплёвываю. Мне уже всё похуй. Лишь бы быстрей раскуриться, догнаться. Кокс отпускает, а за ним, как известно, подползает жестокая депрессия, «краш». В моей ситуации это смерть, однозначно.

Мы поднимаемся по лестничным пролётам на одну из площадок. «Вот моё место!», торжественно объявляет Пако, сгибает банку посередине и достаёт из кармана кнопочный нож. Он шустро проделывает пером несколько дырок посередине банке и подносит её мне:

— Вот тебе и трубка. Только пепел нужен.

Я закуриваю сигарету стряхиваю пепел на проделанные ножом продолговатые отверстия в банке. Когда пепел закрывает их, я отдаю Куку сигарету, достаю один камешек, разворачиваю, разламываю его ногтем. Крэк слегка крошится, крошки тоже падают на пепел. Я кладу остатки камешка в обёртке на ступеньки и беру «трубку». Пако подносит зажигалку к белым осколочкам, мгновенно тающим под пламенем на чернеющем от кокаиновой влаги пепле. В этот момент я делаю глубокую затяжку и почти сразу же ловлю такой мощный приход, какого даже от «винта» у меня не было. Он в десятки раз сильнее того, что я испытал несколько часов назад в португальском спортивном баре после порошка.

Такое впечатление, что в этом волшебном камешке была скрыта квинтэссенция головокружительных моментов человеческого счастья, которые мы лишь изредка, время от времени, переживаем в течение всей нашей долгой жизни, и оно на несколько секунд становится всецело моим. На несколько эфемерных, неуловимых секунд я словно бы возношусь над самим собой и над своей жизнью, над ужасами, мучениями и перипетиями нескольких последних лет и сливаюсь с разлитой в горних сферах божественной благодатью. Как бы я хотел побыть в этом состоянии подольше, поделиться им со своими любимыми, и даже дать немного тепла всем несчастным этого мира, потому что в этот момент я чувствую себя в состоянии сделать всё что угодно, свернуть любые горы. Но химические законы обмена веществ неумолимы, и этот эффект выделенного субстрата коки настолько же недолговечен, насколько он силён. После прихода я как бы спускаюсь, да что там, стремительно падаю с небес на землю и вот уже наблюдаю, как Куку с Пако спорят из-за делёжки остатков камешка, которые я им отдаю.

Курим дальше. В какой-то момент Куку вдруг ни с того, ни с сего молитвенно складывает руки, выставляет перед собой, над головой, и склоняется передо мной в почтительном поклоне. Я глазами спрашиваю, мол, в чём дело? Он говорит: «По-моему ты святой. Ты не обычный человек». Когда мы в молчании докуриваем четвёртый камень, уже рассветает. Куку собирает со ступенек камешки и крошки — ему кажется, что это просыпавшиеся кусочки крэка, такое бывает у всех, кто его курит. Я пересчитываю наличность. Есть червонец и ещё монетки. Чуть-чуть до трёх баксов не хватает. Пако говорит, что возьмёт на них три дозы. Обязательно надо взять ещё, только бы не домой, в эту мерзкую нору, вернее, только бы не сейчас. Выходим на улицу и идём дальше по району, искать дилеров.

Навстречу, вдоль оградки, ковыляет типичной такой тюремной, хип-хоповской походкой ещё один негр, весь увешанный рыжьём и пальцы в болтах. Пако, приветствуя его, радостно поёт на мотив Боба Марли: «African Tonight!!!». Дилер щерится, довольный. Пако, как и обещал, договаривается с ним на три дозы по пять баксов. Я ссыпаю тому мелочь с червонцем, он отдаёт мне три дозы. Продвигаемся дальше, заходим на подземную стоянку. Забираемся подальше. Я разворачиваю дозу, раскладываю крэк на капоте машины. Пако подносит мне трубку. Но не успеваю я выдохнуть после затяжки, как откуда ни возьмись из-за угла выходит здоровый такой чёрный детина и, завидев нас, начинает верещать. Просто удивительно, здоровые чернокожие лбы, когда злятся, вместо того чтобы орать благим матом, почему-то начинают верещать тонким таким голосом:

— Вы… вы… какого хуя вы там делаете?! Это же моя машина!!!

— Сорри, сорри, братан, мы ошиблись чуть-чуть, всё нормально, братан, сейчас уйдём, уже уходим, братан, — подскакивает к нему и начинает тараторить Пако. Но здоровяк не унимается:

— Нет вы… вы… Вы давайте уберите дерьмо с моей машины!..

Но Куку уже бережно собирает крэк в фольгу, бормоча при этом:

— Это хороший человек, у него работа, он семью кормит, не то что мы…

 

7

Когда я оказываюсь уже в своей комнате в мертвящем оцепенении пост-кокаинового «краша», я обнаруживаю, что у меня с раннего утра разрывается телефон. Я беру трубку и с удивлением слышу в ней знакомый голос. Это Славик, бакинец из соседнего цеха:

— Ну наконец-то! Алик, ты где пропадал? Тебе работа нужна или нет?

— Конечно, нужна, — несмотря на своё состояние, мне удаётся адекватно реагировать на сваливающееся на меня избавление.

— Короче небольшая такая фабрика по изготовлению рекламных лайтбоксов. «Лучше, чем неон» называется, как раз недалеко от тебя находится, за Мэри и Уилсон. Там брательник мой, близнец работает, он всё меня перетягивает, а я говорю да куда мне хозяина менять, к тому же повышение ожидается, а тут с тобой такая история. Так что давай-ка бери ручку, листик бумаги и записывай номерок.

— Славик, я… Я не знаю, как тебя благодарить, — я, в самом деле, растерян, растроган, мне не верится в свалившееся на меня счастье. В который раз, потеряв всё, я обретаю новую надежду.

— Ты записывай давай.

Я, конечно, никакой был, но, слава богу, дома были ещё остатки бурбона. Я допил «Джека», чтобы хоть немного сбить заторможенность из-за «краша», недаром алкоголь с кокаином так противоречат друг другу, и набрал номер. В общем, встретились мы с Колей, братом-близнецом Славика на Мэри и Флинт-стрит, поговорили обо всём и на следующий день, уже более-менее посвежевший я явился на фабрику. Прошёл интервью с хозяином, Моисеем Михайловичем, и с супервайзером Янушем, венгром по происхождению. Януш сразу шутить начал, насчёт татар подкалывать, мол, они миллион венгров вырезали в своё время. Я ему ответил в том духе, что мне жаль, и что меня там типа не было, я в этом варварстве не участвовал. Цех в подвале относительно небольшой, по сравнению с гигантскими помещениями «Worldwide Furnitures», оборудование антикварное, купленное на аукционах. Работа — выпиливание и сборка электрических рекламных лайтбоксов. Это даже лучше, чем компьютеризированный конвейер на мебельной фабрике, ближе к моему ремесленнопроизводительному идеалу. Вообще всё складывается просто замечательно! Я подписываю необходимые бумаги, и мне объявляют о приёме на работу.

Работа у меня налаживается сразу же, я учусь, у меня получается, мне интересно. Шатаясь по ночам по улицам, я с гордостью отмечаю свой вклад в их мертвенно-бледное освещение. Электрические лайтбоксы мне и впрямь начинают нравиться больше, чем неон. Живу достойно, кормлюсь трудом своих рук… Или стараюсь во всяком случае… Дело в том, что после того раза у меня так и вошло в привычку курить крэк в конце недели. Я даже стал дожидаться конца недели, чтобы всю ночь просидеть за трубкой, снова и снова затягиваясь пахнущим выхлопными газами дымом и гоняясь за бледным подобием первого прихода, за иллюзией переживания сильных эмоций, за суррогатом счастья. Постепенно я перешёл на два-тра раза в неделю, насколько позволяли заработки. Крэк — это если не самый вредный (по вредности он второй после героина), то точно самый глупый наркотик на свете. Всё, что он содержит в себе — это пустота. Это типично американский наркотик, недаром он родился именно в Америке, плод американской почвы и рыночной смекалки негритянских гетто. Этот мгновенный, головокружительный приход и следующая за ним сокрушительная пустота очень похожи на саму Америку. В Америке всё может оглушить и удивить в первый момент, но, по прошествии некоторого времени, ты замечаешь, что это сверкающая, эфемерная надстройка, под которой кроется ужасная зияющая пустота. Духовная, эмоциональная, психологическая пустота. Пустота и голая, ни чем не прикрытая жажда наживы — вот вся суть этого континента. Некоторые особенно слабые индивиды не выдерживают, приобретают огнестрельное оружие и начинают шмалять во всех подряд вокруг себя — это типично американский феномен, точно так же, как и курение крэка. Но Америка не любит слабых. Разок я повстречал Мануэля в местном молле. Он был с подружкой. Мы прошли мимо друг друга. Он втянул голову в плечи, так что глаз из-под козырька бейболки видно не было. В другой раз я ехал по Мэри в одном автобусе с его кентами, сальвадорскими пацанами с завода, на задних сиденьях. В глаза они не смотрели, но я уловил их косые взгляды и невнятное бормотание сквозь зубы. Я смекнул, что если когда-нибудь я встречу Ману не одного и не с подружкой, а в компании земляков, есть реальная возможность попасть под пресс. Засаду на меня устроить было очень просто, к тому же я жил в латинском квартале, и весь мой подъезд поголовно был родом из Центральной Америки. Я не был уверен, что в этом случае мне одному удастся повторить с ними то же, что с толпой сельчан, в тот раз на «Химзаводе». Я призадумался. Потом принёс на работу свой кухонный нож и при помощи Джои, американского паренька из одного со мной цеха, заточил его до остроты бритвы. Я знал, что это не спасёт меня, но покоцать я теперь мог их конкретно… Или завалить… И неважно чем потом это всё закончится…

Так я и хожу теперь по району, с оглядкой… Привычка курить крэк по ночам постепенно начинает отнимать у меня все мои силы и ресурсы. Питаюсь я парой бутербродов на обед и банкой бобов в томатном соусе на ужин. Теперь уже если мне попадается мягкий кокаин, он меня не устраивает. Тогда я сам варю его на конфорке с пищевой содой или аммиаком, изготовляю крэк, и заново начинаю погоню за давно похороненными во мне мечтами о счастье и любви, о конце одиночества, который мне могла принести только новая встреча с Альфиёй. В какой-то момент, я понимаю, что увяз в новом губительном пристрастии и после очередной рабочей недели я, вместо этого, быстро собираюсь и сажусь на автобус в Сен-Дени. Мне надо поговорить с Федяном.

От Федяна пахнет машинным маслом, и он вовсю уже шпарит по-французски, работает в одном из местных СТО. У него по-прежнему сохраняются отношения с Аней, хотя и приходится выдерживать жёсткую конкуренцию — она устроилась в ночной клуб «барной девушкой». Её работа заключается в том, что она сидит за барной стойкой и разделяет компанию с желающими выпить, пообщаться, излить душу. Она называет их на местный манер «неудачниками». По какой-то причине, если по-русски, когда мы говорим «неудачник», мы имеем в виду невезучего человека, заслуживающего сострадания, и даже в чём-то уважения за то, что он многое перенёс, то в этой части света это считается одним из самых обидных оскорблений. Наверное, это из-за кальвинистской этики. Такую профессию, как у Ани, могли придумать только на этом континенте — из эмоциональной и психологической пустоты, одиночества и недостатка общения здесь научились извлекать выгоду. Разумеется, нет-нет кто-то пытается продолжить общение за пределами клуба. Насколько удачно, известно только Ане и, может быть, Федяну. Впрочем, это исключительно их личное дело.

Мы сидим на берегу реки Св. Лаврентия и потягиваем из горла кубинский ром. Как и два года назад по реке гуляет свежий, будоражащий воображение весенний ветер. Федян, описав мне в двух словах свою персональную ситуацию, умолкает, опять уходит в себя. Но меня внезапно прорывает. И пока я выговариваюсь с Федяном, меня словно бы осеняют собственные мысли. А он так тих, что чтобы заставить его отреагировать хоть как-нибудь, я невольно переключаюсь на французский, даже не замечая этого:

— Ce n’est pas un endroit pour moi, Федян, mon pote — en tout cas c’est un pays etranger…

J’ai pas trouve’ ma rue, mon quartier, mon faubourg, mon territoire ici mec… N’existe pas ici!..

Qu’est-ce que j’t’ai dit, a toi, ici, dans ce lieu, y’a deux ans, a propos de trouver ma place dans cette vie, sur le boulot rglo et l’autosuffisance?… T’y crois encore?… Dis donc!.. C’est des idees rosees, quoi, mec… Tu crois encore que nous, les producteurs, sommes vraiment le sel de la terre?… Mon cul! Nous, les producteurs — nous sommes seulement le betail salarie’… Des vaches… De la viande!.. C’est comme a mon frere… Rien a foutre!.. Ce que nous faisons au boulot c’est quoi, t’y as jamais pens?… C’est seulement le profit pour ce salaud de patron, en fait, c’est ce qui compte, quoi, et le reste c’est de la merde… Et je m’emmerde dans ce monde de merde!.. Toi, par exemple, tu travailles pour vivre, tu repares les voitures, les moyens de locomotion pour les autres bipedes, qui inondent cet espace urbain maudit… Quel usage en est fait? Dis donc! C’est seulement dommageable, mon avis… Moi, j’fais des Boites Lumieres, des boites stupides, et ces boites que j’ai faites avec ces mains, ces memes mains, elles sont pendues partout dans les Etats-Unis, dans toute l’Amerique… Quelques phrases sur elles, quelques mots drolement fous, importuns, appelants: achat, achetez, achete, achete une marchandise, achete un service, laisse ton argent chez nous, depense… Je suis pas heureux d’une telle saloperie… Mes boites illuminent ces rues mortes comme les lumieres de la mort… J’aime pas les lumieres de la mort, moi!.. Je prefere les tenebres vives, je vais te dire, je prefere le fremissement du feuillage sur nos alles tenebreuses aves leurs reverberes cassees… Et encore sur le sel de la terre — qu’est-ce que tu penses, y a vraiment une classe ouvriere, ces petits hommes honnets et simples, toujours prets a s’aider les uns les autres? Regarde-les, ces degueulasses, ils sont pires que des piciers, des speculateurs, des cafards… Beaucoup d’eux sont plutot prets fourguer l’un ou l’autre, se vendre aux patrons pour une surpaye, quoi, s’entre-devorer, ces salauds… Y’a pas de classe proletarienne, mon pote, une masse d’individus mechants mis par hasard dans les stalles diverses, grandes ou petites, ou ils doivent de jour en jour, la petite semaine repeter les mmes actions, insenses, reduites a l’absurde… C’est difficile d’imaginer quelque chose qui serait plus antihumain que la fabrique ou l’usine!.. Ch’ais pas, moi… Tu passes la journee entiere te casser le cul pour le profit du patron, en inhalant des volutes de poussiere malsaines et des debris de bois, tu travailles sur une machine-outil anachronique, declassee, qui decharge toujours les morceaux de fer comme des petites lances vers ta tete en t’assassinant presque chaque jour… Mais j’veux pas crever comme ca, mec… Un etre humain, c’est reduit au niveau de simple instrument, qui fait durant toute sa vie les memes actions jusqu’ l’automatisme, et surtout il ne voit pas son produit final!.. Sais-tu ce que l’usine me rappelle, moi? C’est Dora!.. C’est Buchenwald!.. C’est Auschwitz!.. Ce bruit monotone, parfois 12 heures de bruit, ces annexes humaines des machines, de la chaine de travail… Et puis… L’argent que tu gagnes, qu’est-ce que tu fais avec ca… J’vais te dire… On va foutrement croquer tous les samedis, on va faire valser… J’en veux plus!.. Je quitte!.. Dis donc, mon frere, est-ce qu’il y a un endroit pour moi dans cette vie de salaud?… S’il y en a un vraiment, c’est pas ici… Ou est-il? Dis donc… En tout cas, au moins, nous avons notre ville, o nous sommes ns, d’o nous provenons, mec… C’est notre maison… Il est temps de revenir, mon pote, je le sais, je le sens… Je reviens, Федян…

— С одной стороны, ты, конечно, во многом прав, Алик, — неожиданно вдумчиво и серьёзно отвечает мне Федян. — Но с другой, видишь, это у всех всегда по-разному. Ты вот долго жил за границей, а за это время многое в Алма-Ате изменилось. Причём изменилось до неузнаваемости, ты ещё сам увидишь, удивишься. Люди совсем другие стали. Так что, если даже ты и прав насчёт своего дома, своей улицы, если где-то и есть место, где ты должен чувствовать себя хорошо и спокойно, то это вовсе необязательно должно быть там, где ты родился и долго жил. Не факт! Я, например, считаю, что нашёл своё место здесь, я здесь всем доволен, я чувствую, что моя жизнь развивается, что я расту. Веришь, нет, даже если мне дадут американское гражданство, я уже никуда не поеду бродить по свету, как мы хотели. Я никуда не хочу отсюда двигаться. Мне здесь хорошо.

— Ну, Федян, что я могу сказать, это всё из-за Ани, наверное. У вас же типа любовь с ней. Ты пойми, Федян, любви ведь не бывает на самом деле, бывает лишь привязанность. Ты привязался к ней, вот и пропала тяга двигаться. Осядешь здесь, погрузнеешь, детишек заведёте. Так и жизнь пройдёт.

— А я и не хочу, чтобы было по-другому, Алик. Это и есть жизнь, — и, помолчав, с улыбкой добавляет, — мы решили жениться. Я люблю её, а она любит меня — только это обладает для меня значением, больше мне ничего от этой жизни не надо. Вот почему для меня не важно, останемся мы здесь, или в конечном итоге окажемся где-то ещё. Где будет она, там и будет мой дом. И это больше, чем просто привязанность, поверь мне.

— Поздравляю, Федян, рад за вас. Нет, серьёзно. А я всё-таки поеду искать свой дом. Давай пять. Счастливо!

Как и два года назад, мы обнимаемся на прощание, и я устремляюсь на поиски своей судьбы, которая, как мне кажется, может ждать меня дома, под густой сенью деревьев на наших улицах, на которых человеческие отношения всё ещё сохраняют некую естественность и непринуждённость без какой-либо необходимости платить за это деньги.