20 ноября

Я стерва шлюха дрянь продажная душонка простушка подстилка кокотка пустышка киска ночная бабочка курочка блудница гулящая куртизанка гетера лахудра проститутка распутница — ПРЕДАТЕЛЬНИЦА, недостойная возложенной на меня священной Миссии, недостойная моего Искусства!.. Вот уже пять дней, как я с тобой не говорила, Дик; я вела себя как последняя из последних кокеток, как последняя ветреница; запиши все это, Дик, не упусти ни слова! И я надеюсь, что мой чертов писарь, грошовый бумагомаратель, безработный преподаватель, безвестный писака, жалкий дипломированный щелкопер перенесет на бумагу все, что записано на этих пленках, передаст пылкость моих слов, мою ярость! Но только пусть эта продажная душонка не прикасается к моему «стилю», не смеет «приглаживать» его, «приукрашивать» и, главное, пусть этот озлобленный реваншист-неудачник не вставляет между моими словами свои грязные мыслишки.

Только в тебе, Дик, мой верный Дик, я не сомневаюсь — Дик никогда не предает!..

Так вот, я попалась в ловушку для птиц, прельстившись сомнительными выгодами, которые местные власти рекламируют изо всех сил, чтобы поработить массы. Я просочилась в ряды этих господ, считающих себя хозяевами Игры, хотя на самом деле они всего лишь жалкие игрушки, пешки в масштабах планеты в оккультной, космической игре в шахматы. Я села в бежевый «бентли» с красными кожаными креслами и приборной доской из черного дерева мэра не-знаю-какого-города, которое припарковалось, словно тыква, превратившаяся в карету для Золушки, перед моим «частным отелем» на площади Сент-Катрин. Садясь в этот «бентли» (8 литров, 1924, коллекционная вещь), я начала спускаться в ад моего рабства. Это произошло шестнадцатого ноября, то есть четыре дня назад, когда я перенеслась в волшебную сказку, которой еще предъявлю счет за все злодеяния, ступила на путь, ведущий к Голгофе…

Станции, ведущие к Голгофе, я перечислю в хронологическом порядке: Нина Риччи, Курреж, Сен-Лоран, Балансьяга, Виттон, Ревиллон, Лагерфельд, Пако Рабанн, Шанель, Патек… Все это — роскошные дома терпимости, в которые этот подозрительный мэр меня затащил, так как ему захотелось, чтобы мое «оперение» было под стать его «фюзеляжу», другими словами, чтобы мои тряпки соответствовали диапазону моего секс-эпил. («У меня на тебя виды, Лю, — объяснил он, — но нужно изменить твой внешний вид!») На мягком ковре у Нины Риччи, под ослепительное сияние старомодных хрустальных люстр, свисающих с допотопного кесонного потолка, он крутился вокруг меня, в то время как вокруг меня кружились услужливые продавщицы, исполняя танец обольщения, который никто не осмелится показать даже на подмостках Комической оперы в постановке Даниеля Мегиша, но который все-таки обольстил Ту, какой я была, — безмозглую неотесанную девчонку. Этот мэр был настоящим Мефистофелем (ему не хватало только раздвоенных копыт, рогов и черной маски Бетмэна). Добавьте к этому его загнутые вверх усы (типичный образчик девятнадцатого века, кроме СС), длинные седеющие волосы, завязанные в «хвост» на затылке, и костюм «Кензо» (с воротником, как у кителя, из зеленовато-голубого таиландского шелка). Вот так рядился этот невысокий хмырь с пробивающимся брюшком, без конца что-то засовывающий в свои ноздри быстрым движением руки, от чего у него начинался насморк и он омерзительно шмыгал носом.

К тому же мэр был не просто «знатоком моды», а депутатом-мэром «знатоком моды» (он действительно был депутатом, не знаю какого департамента, а также членом генерального совета)… Я примерила очаровательное маленькое черное платье с лифом на китовом усе — «исключительно для вечера» — из муслина и креп-сатина, с большим декольте и тонкими бретельками, скрещенными на спине, дополненное лакированным кожаным поясом с плоской пряжкой, который мне посоветовали носить вместе с колье из аквамаринов (цвет моих глаз) и туфлями с пряжкой. В этом платье (и в зеркале во весь рост) глупая кукла, то есть я, выглядела действительно классно! Я стала еще лучше несколько часов спустя, когда, сидя в кресле в салоне «У Кариты» (улица Фобур-Сент-Оноре, 11, VIII округ Парижа), где меня, как собачку, препоручили заботам косметологички и парикмахерши, увидела в зеркале перед собой свое лицо, которое больше не было моим, настолько его преобразили эти служанки любовниц крупных предпринимателей и государственных прихлебателей.

У этой «девицы» — завоевательницы — была длинная челка и волосы (короткие на затылке), полыхающие как медь; ее лицо, более сочное и оживленное сублиматорами и унификаторами, казалось фруктовым плодом, благодаря румянам цвета манго; ее губы были покрыты сверхстойкой ореховой помадой, ресницы — черной тушью, а веки — серо-голубыми тенями… Эта девица, эта чужестранка, эта иммигрантка была хуже, чем классной — она была КРАСАВИЦЕЙ!

А таким девицам все позволено!

Она была бой-баба! И она разбила меня наголову.

Я смотрела на нее, а она смотрела, как я на нее смотрела, и, казалось, спрашивала своими инквизиторскими зрачками, что это здесь делаю я, с глупым видом сидя напротив нее в маленьком черном вечернем платье от Нины Риччи (хотя до вечера было еще далеко)? Это что, средопостье? В кого это я вырядилась? Кто я такая? Чего я хочу? Чего я от нее хочу? Маленькая воображала, выскочка! Неужели я надеялась, что меня примут в их касту? Да видела ли я себя со стороны? Неужели я верила, что туда можно попасть, не выдержав вначале тяжелого экзамена, более тяжкого, чем на степень бакалавра, который я с треском провалила (5 баллов из 20). Там располагали обо мне всеми сведениями. Так как, соплячка (эта рыжеволосая с челкой становилась все более агрессивной), службу информации в полиции интересуют не негодяи, а негодяйки вроде вас! (Она называла меня на «вы», чтобы подальше от меня дистанцироваться). Там всё знают о ваших жалких проделках с бандитами из Гарж-ле-Гонесса, о вашей банде «Трахнем маму»! Кража мотоциклов, машин, и, наконец, вооруженные нападения: мясная кошерная лавка «У Давида» в Сарселле; арабская забегаловка «Ле Пальмье де Марракеш» в Бобиньи; и «венец всего», как вы говорите, супермаркет «Интермарше» и оружейный магазин в Орли-Вилле! Три месяца тюремного заключения условно за соучастие (вы стояли на стреме, спрятавшись под навесом автобусной остановки); я уж не говорю о ваших связях с черт знает какими темными политическими группами, возможно, исламистами… И это еще не всё!

Я побледнела.

Эта рыжая девка с челкой, обращавшаяся ко мне на «вы», вывела меня на чистую воду. Я вжалась, как мышь, в свое кресло; я снова стала хулиганкой из пригорода, бандиткой, Малышкой, ничтожной, ничтожеством, Козеттой, да еще с судимостью. В общем, меня вернули в мою среду, в мои бывшие условия существования; а в центре зеркала восставала, подобно фигуре Командора, самая чистая часть моего существа, оторванная от социальных корней и умело преображенная алхимическими методами косметичек, — эта рыжеволосая с челкой, которая моими аквамариновыми глазами буравила меня презрительным и беспощадным взглядом девицы из лицея Жансон-де-Сайи в XVI округе Парижа, столкнувшейся по прихоти богов со случайно забредшей на улицу Бель-Фёй девицей из лицея Эмиля Золя в Курнёве.

Я была разгромлена. Как Парижская Коммуна версальцами… Но у меня еще оставались кое-какие резервы. «Они» — эта рыжеволосая и ее работодатели — далеко не всё обо мне знали. Некоторые секреты из жизни Лю я не доверю никому, даже тебе, Дик!

Быстро и искрометно орудуя ножницами, парикмахерша прошлась по моей челке, которую сочла недостаточно «расчлененной», и тем завершила свое творение.

— Вы только взгляните! — со злостью воскликнула рыжеволосая в зеркале. — Даже в платье от Нины Риччи вы выглядите так, словно вышли из «Тати»! Чтобы быть на высоте, вам следовало бы родиться в другой среде!

На этих словах она, как и я, встала с кресла и в тот момент, когда я посмотрела в глубь салона, с презрительным видом повернулась ко мне спиной… и исчезла.

В глубине салона я обнаружила мэра не-знаю-какого-города в странной позе: он тоже полулежал в кресле, спинка которого была максимально опущена, и две жрицы, то бишь две красивые косметологички в синих халатах, выполняли над ним какой-то таинственный ритуальный обряд. Они накрыли его тело чем-то похожим на саван из розового нейлона, а лицо — какой-то зеленой резиновой маской, в прорезях которой виднелись его немного растерянные черные глаза.

— Бубубу, бубубу, — пробормотал он через слой сукровичной грязи, сковавшей его губы, когда я наклонила над ним свою расчлененную рыжую челку.

Под этим «бубубу», видимо, нужно было понимать, что он находил меня невероятно сексуальной. Преображенной… Вот она, я, настоящая!

— Бубубу! — добавил он (что переводилось как «Твое содержание наконец соответствует твоей форме. Ты можешь быть мне полезной!»).

— Мы отдадим его вам через десять минут, — заявила одна из косметологичек. — Нам нужно снять с него питательную маску, потом увлажнить лицо минеральной водой, сделать озоновую пульверизацию — и он ваш!

Мэр не-знаю-какого-города три раза в неделю делает косметические процедуры. У него проблемы с кожей: розовая акне в начальной стадии из-за его невоздержанности в еде и пристрастия к красивым женщинам. Это бонвиван. А бесплатные удовольствия у «Кастеля», в «Грийоне» и прочих местах толкают к излишествам. В этом заключаются недостатки социализма.

Мы снова сели в «бентли», и под тихое урчание мотора покатили по Парижу к площади Сент-Катрин. Он отвез меня домой. Сегодня вечером у него «дело», объяснил он, «рабочий обед» с женой Арлетт («Арлетт бросил ее последний любовник Жан-Поль, и я должен ее утешить»), но он скоро даст знать о себе, добавил он с похотливой улыбкой, которая оживила его красное лицо, плохо заретушированное пудрой «Вечерние часы» марки «Герлен». Заднее сиденье машины было полностью погребено под горой мешков и пакетов с марками самых громких имен французской культуры — Нина Риччи и прочие, — а также многочисленных предметов, предназначенных для украшения моего частного отеля: парочка хрустальных ваз («Лаик»), сто шестьдесят томов «Плеяды» («Галлимар»), вещички из кожи («Герпес»)… За все это он как завсегдатай уборных имущих классов, понятное дело, не заплатил ничего — счет должен был быть отправлен, «as usual», казначею мэрии. Наш «бентли», доверху заваленный подарками, был похож на сани Деда Мороза перед Рождеством! И это двадцатого ноября… А мне еще должны были привезти кое-какую мебель!.. Я просто сгорала со стыда: эта кричащая роскошь была настоящим оскорблением растущему числу лиц без определенного места жительства, не считая бездомных. Только совсем простенькие лакированные туфельки радовали меня. Я их нашла на углу улиц Франсуа I и авеню Монтеня, в доме № 32: Кристиан Диор. Хороший адрес! Прямо напротив Нины Риччи. Заблудиться невозможно.

Мэр не-знаю-какого-города отчалил в сторону «Грийона» к своему ярму в лице депрессивной супруги под именем Арлетт. Я же, возвратившись домой, заказала по телефону в «Пиццерии без границ» пиццу «Четыре сезона». Я хорошо знала телефониста Ахмеда из «Пиццерии без границ». Это был мой старый товарищ из нашей банды… Но об этом я больше ничего не скажу. Четверть часа спустя, уплетая «Четыре сезона» и запивая их кокой, сидя по-прежнему в своем вечернем платье от Нины Риччи на деревянном ящике, я рассеянно слушала бесконечную литанию моих бесчисленных воздыхателей, заключенных в электронную камеру автоответчика: «Моя обожаемая малышка Лю, я…»

Осточертели! Это почти так же занудно, как «Ответь» Пьера Булеза.

Все, ложусь в кровать! Маленькая встряска! Сплю! Спокойной ночи, Дик!