В Голливуде актрисы, певицы и проститутки были примерно в равном положении. Все они начинали одинаково. Худшее, что могла сделать девушка — это отказать тем парням.

Мэрилин Монро

О Мэрилин Монро написано больше, чем об аварии в Карибском море, которая чуть ли не стала причиной ядерной войны. Белокурая красотка, секс-символ Америки, она вскружила голову многим мужчинам. Перед вами книга одного из самых известных биографов — Дональда Спото.

Книга «Мэрилин Монро» — это воспоминания людей, которые близко знали актрису. Автор рассказывает о непростой жизни и всемирной славе голливудской звезды, о ее ранней смерти, которая до сих пор окружена слухами, тайнами и интригами.

Дональд Спото считал, что методика доктора Гринсона, психотерапевта Мэрилин, не только не улучшала ее состояние, но наоборот «была гибельной для больного». По мнению биографа, доктор не помогал Мэрилин стать более самостоятельной, а наоборот, делал все, чтобы подчинить ее своей воле. «Он был уверен, что может заставить ее выполнить все, что захочет», — пишет Спото. Более того, Гринсон распространял ложные слухи о шизофрении Монро, запрещал встречаться с Джо Ди Маджио и даже избивал.

У Дональда Спото необычный взгляд не только на отношения Монро с доктором, но и на слухи о романе с Кеннеди. Это одна из самых захватывающих книг о Монро — не откажите себе в удовольствии прочесть ее.

 

Посвящение

Элейн Мэрксон с выражением любви и благодарности.

Творит она благо, а вовсе не зло

во всякие дни живота своего.

Мудрость исходит из уст ее.

Достойна она похвалы.

    Книга присказок

 

Глава первая. До июня 1926 года

Слава означает подвергнуться испытанию, проявить свою ценность и источать небольшое очарование... И еще — устроить так, чтобы кто-то нас полюбил.

Генри Джеймс. Неудобный возраст

Если некто говорит правду, то рано или поздно он будет разоблачен.

Оскар Уайльд. Фразы и мудрые высказывания для пользы юношества

Прадедом Мэрилин Монро со стороны матери был Тилфорд Мэрион Хоген, родившийся в 1851 году в штате Иллинойс в семье фермера Джорджа Хогена и его жены Сары Оуэне вскоре после того, как те перебрались сюда из штата Кентукки. В возрасте двенадцати лет рост Тилфорда составлял 183 сантиметра и он был худющим, словно жердь, но у подростка вполне хватало силенок для тяжелой работы на ферме. В 1870 году, будучи девятнадцатилетним парнем, он жил в округе Бэрри, штат Миссури, где женился на Дженни Нэйнс. Чтобы содержать жену, а с 1878 года еще и троих детей, Тилфорд за жалкое вознаграждение трудился от рассвета до заката в качестве простого поденного рабочего; однако, невзирая на все его старания, семье этого представителя рода Хогенов вечно недоставало денег. На протяжении десяти с лишним лет он вместе со своими иждивенцами постоянно кочевал по штату Миссури, находя при этом самые разнообразные места д ля проживания — то дома, расположенные на территории ферм, то примитивные, неухоженные избы, то помещения для прислуги, а временами — и обыкновенные сараи.

Тилфорд, невзирая на бедность и весьма поверхностное образование, несомненно, обладал любознательным, пытливым и впечатлительным умом: он самостоятельно выучился читать и отдавал предпочтение освоению классической поэзии и прозы — весьма почтенному занятию, которому он, к сожалению, мог уделить совсем немного времени. Его серьезная и практичная супруга Дженни, постоянно жаловавшаяся на нищету, в которой прозябала семья, отнюдь не поощряла мужа в том, чтобы тот развивал литературные интересы. Их брак продержался двадцать лет, после чего — по неясным причинам — дело дошло до развода. Дженни забрала детей и возвратилась к матери в округ Черитон, а Тилфорд устроился жить с сестрой в округе Линн.

Невзирая на матримониальные проблемы Хогена, приятели и соседи весьма любили и уважали его, поскольку был он человеком щедрым, который всегда, причем по собственной инициативе, делился своими скромными запасами провизии и топлива. Изначально свойственное "Гилфорду умение вникнуть в положение других людей еще более углубилось после того, как его здоровье оказалось подорванным из-за острого ревматического воспаления суставов и постоянных инфекций, поражавших дыхательные пути; скверное физическое состояние Тилфорда усугублялось изнурительной работой, скудной диетой и вечной нищетой. Вдобавок ко всему после расторжения брака окружающие отвернулись от него, поскольку развод в те времена, то есть в конце девятнадцатого века, не принадлежал к числу событий, распространенных в кругу тех ревностных и пылких христиан, которые составляли общественность Миссури. После 1891 года (когда ему исполнилось сорок лет) Хогену пришлось работать больше, нежели когда-либо в жизни, и он производил впечатление человека преждевременно состарившегося и слабого, даже изможденного; кроме того, он чувствовал себя невообразимо одиноким без детей, которые навещали его весьма и весьма редко.

Наиболее веселой и жизнерадостной среди них была Делла Мэй — средняя из троицы детей Тилфорда и Дженни. Делла родилась 1 июля 1876 года, когда ее родители ненадолго осели в Брансуике, штат Миссури. Не особенно красивая, но всегда шустрая, игривая и озорная, она была не по возрасту развитым и живым ребенком. Однако девочка совсем не разделяла интеллектуальных склонностей и интересов отца; более того, в противоположность ему она непрерывно прогуливала школьные уроки. Родители и учителя были прямо-таки возмущены, когда Делла в девятилетнем возрасте отвела одноклассников к расположенному неподалеку пруду, чтобы там всем вместе поплескаться, поплавать и позаниматься рыбной ловлей. Еще больше беспокоило взрослых то, что Делла охотно водилась со старшими подростками и в компании с ними во второй половине дня часто пряталась на сеновале или в сарае, чтобы там развлекаться игрой под многообещающим названием «поцелуй меня быстрее». Пятнадцатилетней девицей она уже давным-давно перестала ходить в школу; Делла делила время между отцом и матерью и вызывала большой интерес у парней, восприимчивых к ее влекущему природному очарованию.

Разгулявшаяся и вошедшая во вкус Делла оттягивала момент вступления в брак вплоть до того времени, когда ей исполнилось двадцать два года, что в ту пору считалось довольно-таки изрядным возрастом для обручения и замужества девушки. В 1898 году на жизненном пути ей встретился Отис Элмер Монро — маляр, занимавшийся ремонтом жилья, который был на десять лет старше Деллы и недавно приехал в Миссури из штата Индиана. У Отиса, как и у отца Деллы, были более высокие притязания, устремления и наклонности, нежели занятие простым физическим трудом. Он упорно утверждал, что в один прекрасный день бросит свое ремесло и станет изучать искусство в Европе, и развлекал Деллу разговорами о французских художниках и о парижской «Belle Epoque» [«прекрасной эпохе»], известных ему по гравюрам в иллюстрированных журналах.

После периода обязательного тогда ухаживания, во время которого будущий жених сделал формальное предложение, Делла Мэй Хоген и Отис Элмер Монро в конце 1899 года поженились. Ее фотография, относящаяся к этой поре, показывает женщину среднего роста, с бодрым и свежим округлым лицом, темными глазами, почти суровыми чертами и в нестандартной позе, не имеющей ничего общего с чрезмерной скромностью. Никакого фотоснимка Отиса не сохранилось, но Делла описала его как мужчину со светлой кожей, рыжеватыми волосами и глазами орехового цвета. По ее позднейшим словам, он был «весь из себя элегантный и всегда одевался как джентльмен — или, по крайней мере, как камердинер». После неудачного падения из-за какого-то происшествия его левая щека оказалась украшенной шрамом, в результате чего у Отиса был задорный, боевитый и немного романтический облик. Делла, по-видимому, считала своего мужа дамским угодником, а также человеком сильным и повидавшим большой мир, где ему довелось лицом к лицу столкнуться со всевозможными опасностями.

Вскоре после свадьбы Отис велел Делле упаковать весь их нехитрый скарб. Он принял предложение поработать на мексиканской государственной железной дороге, поскольку это гарантировало ему более высокие заработки, нежели эпизодические работы по покраске домов. Молодая семья поселилась в городке, который позднее был известен как Пьедрас-Неграс (а впоследствии стал называться Порфирио Диас — в честь правившего мексиканского президента) и располагался прямо на границе, неподалеку от селения Игл-Пасс, что в штате Техас. Делла, поначалу страдавшая на новом месте и чувствовавшая себя несчастной из-за того, что пришлось оставить родные края, часто и подолгу простаивала на крылечке перед домом, вглядываясь в мост через реку Рио-Гранде, который вел в Техас. Но она была человеком, легко приспосабливающимся к окружающей ситуации, и быстро примирилась с судьбой, войдя в новую, сотворенную для себя самой роль неофициальной наставницы индейских и мексиканских женщин, для которых ей время от времени приходилось бывать и акушеркой. Осенью 1901 года Делла сама обнаружила, что забеременела, и поутру 27 мая 1902 года принесла на свет ребенка — девочку, которой дала имя Глэдис Перл; пять дней спустя мексиканский судья по гражданским делам выдал ей свидетельство о рождении.

В 1903 году Отис и Делла пришли к выводу, что ничуть не худшую и даже лучшую работу в сфере транспорта ему можно найти в Лос-Анджелесе, где постоянно росло количество трамвайных, троллейбусных и железнодорожных вагонов, необходимых для того, чтобы связать друг с другом различные районы этого быстро разраставшегося города. Весной они перебрались в Калифорнию. Там супруги сняли маленький домишко с одной спальней на Западной тридцать седьмой улице, в центре южной части города, и Отис приступил к работе на железной дороге, принадлежащей фирме «Пасифик электрик». Имея теперь на содержании жену и дочурку, он полностью забросил свои давние мечтания о том, чтобы рисовать акварели на борту жилой баржи, заякоренной где-нибудь на Сене.

В 1905 году Делла родила мальчика, которому дали имя Марион Отис Элмер, и семье понадобилось большее помещение. Из домашних записей вытекает, что на протяжении нескольких последующих лет они вели настоящую кочевую жизнь и в период с 1903 по 1909 год сменили по меньшей мере одиннадцать арендованных меблированных домов или квартир. Хотя Глэдис и Марион не испытывали особых нехваток и не страдали от бедности, все равно при таком отсутствии всякой стабильности и с таким малым количеством вещей, которые дети могли бы признавать своими, малыши росли в атмосфере постоянных перемен и беспокойства. Все время сидя на чемоданах, они, как когда-то и сама Делла, не располагали достаточным количеством возможностей к тому, чтобы завязывать и налаживать прочные, длительные дружеские отношения. Вдобавок Отис частенько не возвращался домой ночевать, а когда Делла начинала выспрашивать, где он был, тот в ответ клялся и божился, что ровным счетом ничего не помнит. Поскольку мужу периодически случалось сильно выпивать, Делла вовсе не удивлялась, что его настолько подводит память. Словом, 1907 год стал для Отиса и Деллы Монро периодом тяжких испытаний.

В следующем, 1908 году как здоровье, так и поведение Отиса, которому был сорок один год, ухудшалось в темпе, вызывавшем среди окружающих обоснованную тревогу. У него отказывала память, нередко он отвечал невпопад; кроме того, Отис страдал сильнейшими головными болями и — что было для него совершенно нетипичным — стал совсем неопрятным. Его прежние припадки бешенства, доводившие, бывало, Деллу и детишек до состояния форменного ужаса и отчаяния, прекратились, но зато теперь он впадал в истерию с приступами плача, сопровождавшимися сильной дрожью конечностей. По крайней мере однажды их шестилетней дочурке Глэдис пришлось со страху на два дня перебраться к соседям.

Летом 1908 года Отиса наполовину парализовало. Осенью, после того как он поступил в штатную больницу для малоимущих жителей Южной Калифорнии, расположенную в городке Пэттон, округ Сан-Бернардино, ему поставили диагноз; выяснилось, что он страдает прогрессивным параличом, который представляет собой последнюю стадию сифилиса нервной системы, иногда называемого сифилисом головного мозга. Это заболевание было известно в западных странах уже в течение по меньшей мере двух столетий, но первый эффективный способ его лечения препаратами мышьяка, в частности с применением лекарства под названием сальварсан, был разработан немецким врачом, бактериологом и биохимиком Паулем Эрлихом лишь в 1908 году[1]Немецкий бактериолог и нобелевский лауреат (1908 год, вместе с российским микробиологом Ильей Мечниковым), прославившийся исследованиями иммунной системы человека и внедрением метода лечения сифилиса с помощью органического соединения мышьяка — сальварсана. — Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, примечания переводчика.
— к сожалению, слишком поздно, чтобы Отис мог им воспользоваться.

По истечении трех месяцев Делла была не в состоянии выносить визиты к мужу: он стал совершенно безумным, да и внешне изменился до неузнаваемости; кроме того, она нашла себе постоянную работу в качестве прислуги, благодаря чему могла зарабатывать на содержание детей. Через девять месяцев, 22 июля 1909 года, Отис скончался в возрасте сорока трех лет, так и не поднявшись с больничной койки.

Делла была потрясена молниеносным ухудшением состояния мужа, имевшим катастрофические последствия для его разума. Она сказала детям, что их отец сошел с ума и умер как душевнобольной — быть может, от пьянства, а возможно, из-за плохого поведения. Однако медицинская карта с историей болезни, возвращенная Делле после смерти мужа и в течение многих десятилетий хранившаяся в семейных бумагах, ясно доказывает, что Огис Элмер Монро умер от заболевания органического (а не психического) происхождения. Слабоумие, или, выражаясь по-медицински, деменция, явилась у него лишь следствием случившегося общесистемного заболевания, а вовсе не результатом генетической предрасположенности. Более того, один из лечащих врачей полагал, что имевшая у него место разновидность сифилиса относилась к так называемому эндемическому типу — иными словами, это означало, что смертоносные бледные трепонемы, или спирохеты, попали в его организм не посредством полового акта, а в итоге тех катастрофически негигиеничных условий, в которых ему довелось работать в Мексике, где везде роились всевозможные бактерии, микробы и прочая нечисть. (Отметим, что в 1880—1910 годах количество заболеваний сифилисом в Мексике было настолько велико, что эта болезнь по существу носила характер эпидемии — хотя ее разновидности там и не всегда четко дифференцировались.) Делла, Глэдис и Марион Монро ошибочно считали, что их муж и отец умер по причине безумия, в то время как фактически Отиса убила инфекция, которая напрочь уничтожила его мозговые ткани.

Трудно сказать, каким образом известие о кончине отца отразилось на семилетней Глэдис и четырехлетнем Марионе, но на их поведение наверняка оказал влияние пример матери. Поначалу Делла изображала тихую, глубокую печаль, добросовестно трудилась и вместе с детьми посещала одну из расположенных невдалеке протестантских церквей, «чтобы помолиться за собственную душу». Однако, если не принимать во внимание эпизодические приступы скорбной тоски, Делла по-прежнему, как и в пору молодости, была полна живости и беспокойства — в конце концов, ей ведь было всего лишь тридцать три года. Уже в 1910 году она принимала в своем доме, расположенном на Боулдер-стрит, 2440, различных холостяков и вдовцов, которые потенциально подходили на роль ее мужа. Глэдис, которая всегда считалась бойкой и экстравертивнойдевочкой, не без оснований думала, что вскоре у нее появится новый папа. «Мама любила мужчин, — вспоминала она позднее, — а мы хотели иметь отца».

Этого детям пришлось ожидать два года, в течение которых Делла несколько раз обручалась (или притворялась, что это произошло), прежде чем решилась наконец окончательно остановиться на новом избраннике. А 7 марта 1912 года в возрасте тридцати пяти лет она вышла замуж за двадцатидевятилетнего Лайла Артура Грейвса, сравнительно недавно приехавшего в Калифорнию из городка Грин-Бэй в штате Висконсин, — серьезного и застенчивого мужчину, который работал вместе с Отисом в фирме «Пасифик электрик» и сейчас состоял на железной дороге в должности старшего стрелочника. Новая семья переехала в дом Грейвса на Южной Хилл-стрит, 324 1/2, — в квартале, позднее ставшем частью того района, где сконцентрировалась основная часть административных учреждений Лос-Анджелеса.

Понадобилось немного времени, чтобы Делла отдала себе отчет в совершенной ею ошибке. Лайл тоже оказался любителем крепко выпить — именно это она утверждала, когда по истечении всего только восьми месяцев после свадьбы забрала детей и переехала на постоянное жительство в отель. Месяц спустя, на Рождество 1912 года, она вернулась к Грейвсу — это случилось совершенно явным образом, потому что женщина не располагала средствами к существованию. Однако, невзирая на многочисленные подарки, которые Лайл щедро разложил под елочкой для детей, а также на то, что он переписал на Деллу право распоряжаться его заработной платой, примирение продлилось недолго. Через пять месяцев, ровно в тот день, когда Глэдис исполнилось одиннадцать лет, Делла снова — и уже навсегда — оставила мужа. 17 января 1914 года она получила развод, обвинив супруга в «пренебрежении обязанностями по содержанию семьи, разгульной жизни и постоянном злоупотреблении спиртными напитками».

Делле по собственному опыту было отлично знакомо нестабильное, неспокойное детство (ее родители развелись, когда ей только-только исполнилось тринадцать лет). Однако, хотя эта женщина ожидала от взрослой жизни чего-то большего, нежели выпало на ее долю в детстве, она все же оказалась не в состоянии создать настоящий дом ни себе, ни детям: можно сказать совершенно буквально, что в мире не было такого места, которое те могли бы назвать своим настоящим домом.

Наиболее обиженной чувствовала себя Глэдис: ее отец умер при таинственных обстоятельствах после какой-то странной и страшной болезни, причем мать после этого вполне мило принимала других мужчин, а потом отправляла их ни с чем; джентльмены приходили в гости и уходили; Грейвс стал ей новым отцом всего лишь на парочку месяцев, затем перестал им быть, потом опять стал, а позднее исчез из их жизни насовсем. Для Глэдис, вступавшей тогда как раз в пору зрелой юности, мужчины представлялись постоянно сменяющимися заезжими гостями, на которых нельзя было положиться; одновременно поведение матери заставляло ее предполагать, что мужчины каким-то образом все-таки необходимы женщине для жизни. Что касается Деллы, го она по-прежнему продолжала прекрасно развлекаться в мужской компании, в которой эта дама действительно нуждалась. Таким образом, ее подрастающая дочь получала извне весьма специфические сигналы и указания по поводу супружества, семьи и родительских обязанностей.

Ближе к концу 1916 года Делла вместе с детьми сняла комнату в пансионате на Вестминстер-авеню, 26, — в районе под названием Венеция, располагавшемся на берегу Тихого океана к югу от Санта-Моники, в двух десятках километров от центра Лос-Анджелеса. Калифорнийская Венеция была запроектирована Эбботом Кинни (который заработал изрядное состояние на производстве сигарет из сладковатого сорта табака) таким образом, чтобы по возможности напоминать свой всемирно знаменитый итальянский прообраз.

Кинни нанес на листы ватмана романтические каналы с переброшенными через них живописными мостами и мостиками, которые соединяли улицы между собой, а также задумал множество пляжей и захотел разместить магазины в домах, находившихся на обсаженных цветами берегах. Строительство лагун и небольших вилл было начато в 1904 году, а в следующем году каналы уже наполнялись водой. Кинни сумел убедить владельцев магазинов, отелей и ресторанов, чтобы те строили свои сооружения в стиле венецианского ренессанса, и для создания пущего дополнительного эффекта выписал из Италии гондольеров в количестве двадцати четырех человек, которые привезли с собой подходящий репертуар тамошних песен-баркарол, а также стихотворных текстов к ним. На протяжении первых двух десятилетий двадцатого века эту новую Венецию называли тихоокеанским островом Игр, а в 1925 году ее включили в границы метрополии Лос-Анджелеса. Делла когда-то в молодости любила посещать это место, а сейчас выбрала его в качестве дома для себя и детей.

В это время Глэдис было четырнадцать лет. Эту живую и невероятно кокетливую девушку невозможно было не заметить на любом школьном мероприятии или на вечеринке в дружеской компании — она бросалась в глаза. Ее светло-каштановые волосы поблескивали рыжеватым оттенком, у нее был высокий, звучный голос, и ей была свойственна постоянная готовность рассмеяться и вволю похохотать. Точно так же как и ее мать, она жаждала обращать на себя внимание, особенно мужчин постарше — и в этом не было ничего удивительного, поскольку собственный отец проявил к ней так мало интереса. Одиннадцатилетнего брата Глэдис, Мариона, вскоре отправили к каким-то дальним родственникам в Сан-Диего, поскольку Делла полагала, что мальчику следует воспитываться в доме, главой которого является мужчина. Марион, высокий, статный и сильный, как его дедушка Тилфорд Хоген, был в своей школе чемпионом по плаванию; когда же ему только-только исполнилось девятнадцать лет, он подделал метрику и женился на своей однокласснице Олив Брюнингс, которая была младше него. Что ж, Марион Монро не был в своей семье ни первым, ни последним, кто вступил в супружеский союз до наступления совершеннолетия[3]В те времена в большинстве штатов Америки мужчины официально считались совершеннолетними в 21 год, а женщины — в 18 лет.
.

На вечеринке в честь Нового, 1917 года Делла воспылала бурной страстью к Чарлзу Грейнджеру — симпатичному вдовцу ростом 183 сантиметра. Через пару дней он стал на Вестминстер-авеню каждодневным гостем.

Жизненный путь Грейнджера представлялся Делле гораздо более захватывающим и занятным, нежели все то, что во времена оные планировал Отис Монро. Вначале Грейнджер работал в должности монтажника, занимавшегося установкой лесов для буровых вышек в период интенсивной эксплуатации залежей сырой нефти в Лос-Анджелесе, то есть в девяностых годах прошлого, девятнадцатого века. В 1915 году он поплыл на корабле в Индию, а оттуда отправился в Юго-Восточную Азию, где осуществлял надзор за бурением скважин для Бирманской нефтяной компании. После возвращения в Южную Калифорнию Грейнджеру удавалось находить работу лишь эпизодически, когда его время от времени, притом ненадолго, нанимала фирма «Шелл». Жил он неподалеку от Деллы, на Кэрролл-кэнэл-корт, 410, в скромном двухкомнатном домике, который гляделся в один из многочисленных каналов, расположенных в глубине лос-анджелесской Венеции. Это место выглядело гораздо более привлекательным, нежели пансионат на Вестминстер-авеню, и когда Делла впервые его увидела, то была прямо-таки очарована.

В те времена свободная внебрачная связь воспринималась обществом так же негативно, как и прерывание беременности либо развод, однако Чарлз и Делла, невзирая на это, приняли решение поселиться на Кэрролл-кэнэл-корт, не заключая официального брака; она безо всяких затей просто стала называть себя миссис Грейнджер, и никто ни о чем не узнал. По всей видимости, решение о том, что они не станут оформлять свой союз, исходило от Грейнджера, поскольку его виды на получение стабильной работы в Калифорнии были туманными и он питал надежду на подписание нового заморского контракта. Прежние отношения Деллы с Отисом Монро и Лайлом Грейвсом были для нее необычайно обременительными, так что и сейчас она и Чарлз Грейнджер часто в течение нескольких дней или даже пары недель жили отдельно. В дополнение ко всему Чарлз должен был регулярно давать деньги на содержание двух своих подрастающих сыновей, живших в Северной Калифорнии, и ему не больно-то хотелось возлагать на себя юридическое обязательство обеспечивать кроме этого быт для Деллы и ее дочери. Глэдис, осторожная в отношении нового отца и недовольная тем, что ее мать вновь очутилась в ненормальной ситуации, совершенно не дававшей девочке ощущения безопасности, чувствовала себя несчастной и проявляла это по отношению к Грейнджеру грубым и дерзким поведением или же упорным молчанием. В результате Делла стала считать дочь своего рода препятствием для устройства собственной семейной жизни, поскольку Чарлз не предлагал им поселиться вместе с ним.

И тогда произошло счастливое событие. Джон Ньютон Бейкер, двадцатишестилетний бизнесмен из штата Кентукки, приехавший в Лос-Анджелес, скорее всего, для того, чтобы малость отдохнуть и развлечься, без памяти влюбился в четырнадцатилетнюю Глэдис, а она — в него, причем вовсе не потому, что вступление в связь с мужчиной означало независимость от Грейнджера. 17 мая 1917 года Делла, присягнув на Библии, что ее дочери уже исполнилось восемнадцать лет и она только что прибыла из штата Орегон, охотно засвидетельствовала заключение брака, после чего предоставила в распоряжение молодых свою комнату на Вестминстер-авеню и быстренько перебралась в домик к любовнику. В 1918 году Грейнджер все-таки нашел работу — правда, не имеющую ничего общего с добычей нефти, но зато, по крайней мере, дававшую ему постоянный заработок в качестве администратора пристани «Водные наслаждения» в Санта-Монике. Пока что все наши персонажи могли бы гордиться своей необычайной находчивостью, расторопностью и умением устраивать дела.

Вначале Глэдис была счастливой молодой супругой и всего через семь месяцев после официального вступления в брак принесла мужу первенца, которому дали имя Джек. На следующий год, в июле 1919 года, на свет появился их второй ребенок — дочь Бернис Инез Глэдис.

Принимая во внимание безвременную смерть отца, а позднее — непостоянство чувств матери, Глэдис не дано было в детстве познать стабильную семейную жизнь и сама она совершенно отчетливо не стремилась создавать настоящий дом. Ей быстро надоело материнство и нарастающий объем обязанностей по дому, и неоперившаяся мамаша предпочитала доверить Бернис соседкам (точно так же, как до этого подкидывала им Джека), а сама отправлялась на танцы или пляжные развлечения с друзьями либо с совершенно незнакомыми людьми; муж ее тем временем целыми днями работал в качестве торгового посредника.

20 июня 1921 года Глэдис подала заявление с просьбой о разводе, обвинив при этом Бейкера в «исключительно грубом поведении, состоящем в том, что он забрасывает ее оскорблениями и отвратительными ругательствами, пользуется в ее присутствии вульгарной лексикой, а также бьет и пинает ногами», хотя она сама всегда была ему «такой доброй и верной женой». Однако добродетельность Глэдис была поставлена Бейкером под сомнение, и он, в свою очередь, вменил жене в вину распутное и аморальное поведение. Суд был в затруднении и пока что не позволил юной матери забрать детей из Лос-Анджелеса.

В то самое время, когда на подмостках зала заседаний разыгрывалась эта судебная мелодрама, роман Деллы с Чарлзом также претерпевал бури. В марте 1922 года Делла возвратилась к любовнику, после чего снова ушла от него, переехав вместе с Глэдис в арендованный домик с четырьмя спальнями под номером 46 на авеню Роз в Венеции — это была очередная улица в ее жизни, широченная, словно аллея, и удаленная от моря всего на пару шагов. Подписываясь на договоре о снятии дома как «Делла Монро», она согласилась арендовать в нем две спальни, работать в качестве экономки и домоправительницы, а также ежемесячно платить сто долларов в пользу отсутствующих владелиц — Адели Вайнхоф и Сьюзи Ноэль. Однако до конца июля она не выслала тем за аренду дома ни единого чека. Это стало причиной чудовищного скандала между Деллой и Глэдис, в ходе которого они взаимно обвиняли друг друга в бессмысленном растранжиривании или даже краже денег. Работы ни у одной из них не было, а средства на существование они черпали из того, что получили от Грейнджера (а также из остатков небольшой суммы, которую удалось вытянуть из Бейкера), растрачивая деньги главным образом на развлечения, так как у обеих имелись поклонники. Короткий период совместного проживания завершился в том же июле — вместе с официальным распоряжением о немедленном принудительном выселении. Делла с позволения Грейнджера перебралась в пустой домик, которым тот владел в Хоторне.

Окончательный приговор по делу о разводе семейства Бейкеров был утвержден в мае 1923 года. В том же самом месяце Джон Бейкер забрал маленьких Бернис и Джека и вернулся в родной штат Кентукки. Глэдис навестила их всего один раз, приблизительно год спустя, но дети были ей как чужие, так что она безо всяких угрызений оставила их под постоянной опекой отца. Возможно, под воздействием возникавших иногда чувств вины и печали она на протяжении последующих лет изредка пробовала вступать с детьми в контакт, но безрезультатно. Джеку уже никогда больше не довелось увидеть свою мать (говорили, что он умер в возрасте двадцати с небольшим лет), и понадобилось несколько десятилетий, прежде чем с нею встретилась Бернис. Глэдис, которая не располагала сколь-нибудь значительным опытом поддержания постоянной эмоциональной связи со своей матерью Деллой, оказалась совершенно не в состоянии даровать любовь и собственным детям.

Очутившись совершенно свободной от всяких домашних забот и семейных обязанностей, Глэдис перекочевала в район, известный под названием Голливуд, где стала работать. В фирме «Консолидэйтед филм индастриз» (здание которой размещалось на углу улиц Сьюорд и Ромейн) она занималась резкой и склеиванием негативов для кинофильмов, благодаря чему как-то соприкоснулась с киноиндустрией и пообтерлась в этом мире.

Каким бы ни был конкретный характер выполнявшейся работы, Глэдис ежедневно видела перед собой на монтажном столике массу изображений и картинок, которые создавались для того, чтобы развлекать Америку. В 1923 году сорок три миллиона человек (сорок процентов всего населения страны) заплатили в среднем по десять центов, чтобы просмотреть в общей сложности 567 немых черно-белых фильмов, произведенных в этом году. Это была эпоха звезд — таких, как ослепительная в своей рафинированности Глория Свенсон и героическая, преувеличенно скромная Лилиан Гиш; молодецкий и бравый Дуглас Фэрбенкс и чувственный Рудольфо Валентино; экзотическая Пола Негри и забавная Мэрион Дэвис. Самым большим успехом пользовались в том году Лоис Уилсон и Эрнст Торренс в фильме «Крытый фургон»[4]Иногда этот знаменитый фильм-вестерн (1923) выходца из Дании режиссера Джеймса Крюзе, повествующий об американских переселенцах — пионерах освоения Запада, называют «Караван».
, Лон Чани[5]Актер немого кино, сыграл более 140 ролей, в основном злодеев, уродов, монстров. За умение перевоплощаться и мастерски использовать грим (многие секреты которого унес с собой в могилу) получил прозвище «Человек с тысячью лиц» (так же называется кинофильм о нем, снятый в 1957 году). Фильм про горбуна Квазимодо (наряду с «Искусством оперы» и «Нечистивой троицей») принадлежит к его высшим достижениям.
в «Горбуне собора Парижской Богоматери», Мэри Пикфорд[6]Знаменитая американская киноактриса и продюсер, вначале варьировавшая образ скромной девушки, добродетель которой неизменно вознаграждалась, а позднее отошедшая от привычного амплуа, но уже не имевшая прежнего успеха, в том числе и в драме «Розита» (1923). В 1929 году получила премию Американской киноакадемии «Оскар» за роль в фильме «Кокетка», а в 1975 году — специальную премию «Оскар» за достижения в кино. Окончательно перестала сниматься в 1933 году. 
в кинофильме Эрнста Любима «Розита», Эдна Первиенс в «Парижанке»[7]На самом деле этот выдающийся фильм не имел массового успеха в прокате.
Чарли Чаплина, Сесиль Б. Де Милль в первой версии «Десяти заповедей»[8]Вторую версию этого замечательного фильма (так называемый римейк) знаменитый режиссер выпустил в 1956 году.
и Гарольд Ллойд[9]Один из лучших комиков американского немого кино, создал маску изящного, воспитанного молодого человека в шляпе-канотье и роговых очках, осторожного и трусоватого.
в фильме «Наконец в безопасности». Глэдис принадлежала к широкому кругу работников, которые в массовом порядке стекались в Голливуд отовсюду; ведь еще четыре года назад для нужд кинопромышленности трудились в различном качестве всего тридцать пять тысяч человек, в то время как в 1923 году их число достигло уже ста тридцати тысяч.

Фирма «Консолидэйтед филм индастриз» являлась одной из нескольких кинолабораторий, занимавшихся проявлением негативов и изготовлением копий с отснимаемых каждый день сцен или же со срочно заказанных материалов; уже на следующее утро продюсеры, режиссеры и администраторы фильмов могли просмотреть первую рабочую копию того, что было сделано в течение предыдущего съемочного дня. Работая по шесть дней в неделю в комнате, битком набитой сослуживцами, Глэдис, натянув, чтобы не повредить негативы, белые нитяные перчатки, вырезала фрагменты пленки, указанные студийными монтажерами, и передавала их тем, кто склеивал эти куски в законченные кадры и сцены монтируемого фильма.

Вскоре после того, как Глэдис приступила к работе, она близко подружилась со своей непосредственной начальницей — Грейс Мак-Ки, которая спустя короткое время стала играть в жизни Глэдис решающую (сразу вслед за матерью) роль. Еще существеннее то, что Грейс оказала огромное влияние на следующего ребенка Глэдис — Норму Джин. К концу 1923 года Грейс и Глэдис вместе снимали квартиру по адресу Хайперион-авеню, 1211, расположенную к востоку от Голливуда, в той части города, которая позднее стала именоваться Серебряным озером.

Грейс Мак-Ки родилась в штате Монтана 1 января 1895 года, и ее крестили под именем Клара Грейс Этчисон. В 1915 году, проживая в Нью-Йорке, она, уже будучи к этому времени разведенной, вышла замуж за своего почти ровесника, автомобильного механика Реджинальда Эванса, которому был двадцать один год. Грейс мечтала о карьере киноактрисы, но, пожалуй, не имела для этого никаких данных, кроме располагающей, обаятельной улыбки и безудержного честолюбия. Имея рост всего 155 сантиментов, Грейс была чрезвычайно энергичной блондинкой. Она по собственной воле согласилась играть в жизни роль «девушки, с которой можно поразвлечься», а это означало, что большинство окружающих считали ее попросту шлюхой. Утверждая, что Эванс отправился волонтером на первую мировую войну и то ли умер, то ли погиб в 1918 году (факт, который нельзя было опровергнуть, как, впрочем, и доказать), Грейс омолодилась, убавив себе три года, и в 1920 году выскочила замуж за рисовальщика Джона Уоллеса Мак-Ки, который был младше нее на два года — при этом она безо всякого сожаления позабыла о своем первом муже из Монтаны, равно как и о втором, Реджинальде Эвансе. Грейс и Мак-Ки пробыли друг с другом недолго, хотя минули долгие годы, прежде чем супруги официально расторгли брак.

Грейс, женщина, которой были неведомы тормоза, совершенно свободно вступала в очередные связи. «Она была словно птица», — метко оценил много лет спустя ее переменчивые чувства, миниатюрную фигурку и вольное, смелое поведение Олин Г. Стэнли, довольно долго работавший вместе с Грейс в «Консолидэйтед филм».

Эта женщина была легкомысленна, много и тяжело работала и вела распутную жизнь. У нее имелись амбиции и стремление сделать карьеру. Интриганка. Если она в ком-то нуждалась или чего-то хотела, то просто шла и брала. Вечеринки и спиртное оказались в ее жизни, пожалуй, самым важным, а работа представляла собой лишь средство для достижения указанной цели.

Обе подруги, Грейс и Глэдис, по словам Стэнли, всегда с нетерпением ожидали очередных свиданий. «У них бывало, как бы это сформулировать, множество приключений, множество встреч с парнями из нашей лаборатории или же с окрестных киностудий». Дамочки вместе со своими кавалерами, предварительно нагрузившись парой картонных коробок с контрабандным алкоголем, который в столице кинематографической империи был все-таки вполне доступен и во времена сухого закона, проводили воскресные дни в деревянных домиках, расположенных в горах, или же в развлечениях на океанских пляжах. Если Грейс и Глэдис крутили романы в какой-то другой, будний день и по этой причине не являлись на службу либо покидали лабораторию, чтобы поразвлечься во второй половине рабочего дня, то служебные обязанности этих шустрых особ выполняли коллеги, трудившиеся вместе с ними, — взамен за выпивку или за какой-нибудь доллар-другой. Глэдис Бейкер и Грейс Мак-Ки были типичными для безумных двадцатых годов «молодыми суфражистками» (сейчас сказали бы «феминистками»), которые решили в индивидуальном порядке расширить и углубить недавно завоеванную женщинами поправку к конституции, предоставляющую им избирательные права, пополнив ее разного рода дополнительными привилегиями; последние давали им возможность вести вполне свободную светскую и сексуальную жизнь, что в течение длительного времени считалось исключительно мужской прерогативой.

На самом деле они попросту имитировали — на своем уровне и по-своему — поведение наиболее экстравагантных и скандальных кинозвезд, гипнотизирующие изображения которых каждый день перемещались у них перед глазами на монтажном столике. В 1924 году — разумеется, по совету вездесущей Грейс — Глэдис выкрасила свои светло-каштановые волосы, придав им вызывающий и почти провокационный вишнево-красный цвет. «Пока Грейс не взяла ее в свои руки, — вспоминал в этой связи их общий знакомый Олин Стэнли, — Глэдис на самом деле была никто — эдакая серая мышка. В прежние времена я бы в жизни не оглянулся ей вслед, даже если она оказалась бы единственной девушкой на всей улице».

Был, впрочем, человек, который неоднократно оглядывался ей вдогонку — это был Мартин Эдвард Мортенсен, служащий, который занимался выполнением контрольных замеров в южнокалифорнийской газовой компании; он познакомился с Глэдис летом 1924 года. Сын норвежского иммигранта, родившийся в Калифорнии в 1897 году, он тоже успел пройти через первое супружество, закончившееся несколько лет назад, а сейчас, в возрасте двадцати семи лет, созрел к тому, чтобы утихомириться и основать стабильную семью. Неудержимая бойкость Глэдис и свойственная ее характеру сумасшедшинка, идущие в паре с ее добродушной и незлобивой натурой, с ходу очаровали молодого человека. Помимо этого Мортенсен, воспитанный как набожный лютеранин, был под большим впечатлением от пылкой религиозности Глэдис, хотя наверняка не знал о том, насколько новой и кратковременной является эта сфера ее интересов. В том году Грейс вместе со своим тогдашним кавалером, который навещал обеих дам в их квартирке на Хайперион-авеню и рассказывал о своем не совсем обычном вероисповедании, принимала участие в парочке богослужений, проводившихся движением под названием «Христианская наука» (это было религиозное учение и духовная система исцеления от болезней, о которой у нас будет случай поговорить позднее). Глэдис, как обычно, разделила любопытство Грейс, хотя ни одна из них даже не рассматривала возможность всерьез примкнуть к этой или какой-то иной религии.

Словом, Глэдис представлялась Мортенсену идеальной спутницей жизни. Она, в свою очередь, считала его привлекательным, щедрым и решительным мужчиной, ревность которого льстила ее самолюбию. Кроме того, по внешнему виду он казался старше нее более чем на пять лет, а на скуле у него красовался небольшой рубец (видимо, именно поэтому она подсознательно немного отождествляла его с собственным отцом). Во всяком случае, Глэдис не видела абсолютно никакого повода отвергать его предложение о том, чтобы заключить с ним брак и тем самым обеспечить себе надежное и спокойное будущее.

И тем не менее их супружеский союз, заключенный 11 октября 1924 года, не мог рассматриваться как счастливый, поскольку — и это наверняка можно было предвидеть заранее — Глэдис была не в состоянии сравниться со своим новым мужем по части супружеской верности. Поначалу жизнь Глэдис с Мартином, как о том доверительно делилась много позднее Грейс, была образцовой, тихой и... невыносимо нудной. По истечении четырех месяцев Глэдис — словно бы беря пример с брачных и иных связей своей матушки — без всяких предварительных сигналов просто ушла от мужа, снова поселившись вместе с Грейс. Мортенсен 26 мая 1925 года с болью в сердце подал в Верховный суд штата Калифорния иск о расторжении брака, в котором горестно констатировал, что Глэдис «умышленно и без всякого на то основания покинула [его] и до сих пор не вернулась [к нему]».

Глэдис всячески тянула с ответом, а ее муж несколько раз пытался возвратить сбежавшую супругу назад. В соответствии со словами Олина Стэнли, Мортенсен часто защищал ее от нападок тех сослуживцев, кто как-то унижал ее достоинство. Однажды Стэнли, придя утром на работу, заметил, что один из мужчин, работавших в лаборатории, бросал на Глэдис похотливые взгляды, и услышал слова, адресованные тем человеком одному из приятелей: «Хотелось бы мне поиметь малость этого тела».

Какой-то тип, до которого донеслись эти слова, ответил: «Я слыхал, что ее достаточно просто попросить», после чего немедля вскочил другой мужчина и схватил того субъекта за горло, пронзительно завопив при этом: «Чтоб ты, гад, никогда больше не говорил про нее такие вещи!» И знаете, кто это был? Ну да, Мортенсен. Он все еще сходил с ума по этой девице.

Мортенсен продолжал ждать и не терял надежду, но, поскольку Глэдис ни разу не ответила на неоднократно возобновлявшиеся им попытки примирения, ему в конечном итоге ничего не оставалось, кроме как потребовать от суда вынести окончательный приговор по делу о расторжении его брака с Глэдис. Вердикт был — без всяких возражений с ее стороны — оглашен 15 августа 1928 года. В 1929 году Глэдис узнала от своих друзей или знакомых из штата Огайо, что человек по имени Мартин Эдвард Мортенсен погиб там в результате дорожной аварии. И подумала, что вот так закончился этот период ее жизни.

В самом конце 1925 года, почти через десять месяцев после того, как Глэдис бросила Мортенсена, она обнаружила, что забеременела. Поскольку теперь она уже не жила вместе с Грейс и к тому же регулярно получала из суда повестки по делу о разводе, то, естественно, обратилась за помощью к матери. Хотя все мужчины, которым случалось появляться в жизни Глэдис, трактовали ее более чем скверно (впрочем, некоторые из них были женаты), никто не мог бы хуже отреагировать на ту трудную ситуацию, в которой очутилась распутная Глэдис, нежели это сделала ее родная мать Делла. С добродетельным возмущением — еще бы, ведь она теперь стала сама себя именовать миссис Грейнджер! — эта особа пренебрегла просьбами и неприятностями дочери и, не долго думая, просто-напросто отправилась в ранее запланированную экскурсионно-туристическую поездку по Юго-Восточной Азии — вместе со своим любовником, которому предстояло путешествовать по делам нефтяной фирмы «Шелл ойл» и за ее счет.

Многие годы биографы полагали, что беременность Глэдис явилась следствием ее романа с Чарлзом Стэнли Гиффордом, начальником дневной смены все в той же фирме-лаборатории «Консолидэйтед филм». Гиффорд разошелся с женой, Лилиан Пристер, в октябре 1923 года, а развод, который та потребовала после ухода мужа, был официально объявлен судом в мае 1925 года.

Красивый и дерзкий Чарлз считался и дома, и на работе необузданным ловеласом, чем он сам нескрываемо гордился: его супруга в иске по поводу предоставления развода констатировала, что тот «бесстыже хвастался покорением разных женщин». В их числе была и Глэдис Бейкер.

Выражая сомнения в отцовстве этого покорителя женских сердец, отметим следующее. Помимо всего прочего, Глэдис после рождения ребенка никогда не говорила ни в какой-либо частной беседе, ни в публичном месте о том, что отцом является Гиффорд; она также никогда не добивалась от него материальной помощи или того, чтобы тот содержал ее или малютку. Просто истина в этом деле такова, что отцом мог быть каждый из парней, с которыми она имела дело в 1925 году, — Гарольд Руни, коллега по работе, влюбленный в нее по уши; или же Клэйтон Мак-Намара; или, что представляется наиболее правдоподобным, Раймонд Гатри, занимавшийся в фирме проявлением кинопленки и рьяно ухаживавший за ней на протяжении пары-тройки месяцев.

Во всяком случае, дочь Глэдис никогда не познакомилась с Гиффордом и никогда не обрела убежденности, что именно он является ее отцом. Чтобы получить в этом вопросе уверенность, дочь, повзрослев, старалась вступить в контакт с парочкой мужчин, из которых, как она сама говорила, один непременно должен быть ее отцом (в их числе мог очутиться и Гиффорд), но сообщения по поводу попыток организации указанной встречи носят, как известно, спорный и противоречивый характер. Зато наверняка нет никаких доказательств того, что именно Чарлз Стэнли Гиффорд был отцом ребенка, которого родила тогда Глэдис. Многократно упоминавшийся здесь Олин Стэнли, который в 1925 и 1926 годах хорошо знал и Глэдис, и Гиффорда, в ответ на вопрос, была ли у них, по крайней мере, интрижка или захудалый роман, не сумел дать однозначный ответ. «Глэдис всегда с кем-нибудь спала. Но чтобы Гиффорд был отцом? Это ведомо одному только Господу Богу».

Дитя появилось на свет 1 июня 1926 года в девять тридцать утра в городской больнице Лос-Анджелеса, а в свидетельство о рождении малышку записали как дочь Глэдис Бейкер, проживающей по адресу: бульвар Уилшир, 5454. В те времена можно было без особых хлопот фальсифицировать некоторые данные, так что Глэдис без долгих размышлений просто заявила, что двое ранее рожденных ею детей умерли. Кроме того, она дала волю фантазии и сообщила, что ей неизвестно место пребывания ее мужа, пекаря, которого она назвала «Эдвард Мортенсон», урезав тем самым его двойное имя и исказив последнюю гласную в фамилии. Отдел регистрации рождений в бюро статистики населения при департаменте здравоохранения штата Калифорния вписал новорожденную девочку в реестр под именем Норма Джин Мортенсон. В молодости ее знали как Норму Джин Бейкер. Начиная с двадцатого года жизни она стала именовать себя Мэрилин Монро, но долго после этого отвергала предложения насчет юридической смены имени и фамилии, поддавшись уговорам лишь за семь лет до смерти.

 

Глава вторая. Июнь 1926 года — июнь 1934 года

В 1917 году красавица Норма Толмэдж, девушка с глазами лани, которой было тогда двадцать лет, вышла замуж за тридцативосьмилетнего независимого продюсера Джозефа М. Шенка. Новоиспеченный супруг основал кинофирму, названную по имени жены, и с удивительным успехом стал выстраивать ее карьеру. До того наступившего в 1926 году момента, когда супруги расстались, Норма Толмэдж успела сняться в шестидесяти с лишним кинофильмах, основная часть которых представляла собой многосерийные слезливые мелодрамы с названиями вроде «Грустная улыбка» или «Страшные тайны», где единственным, но зато триумфальным достижением была ее ослепительная, полная неотразимой экспрессии внешность[10]Толмэдж была, пожалуй, самой высокооплачиваемой и богатой актрисой тех времен, хотя в истории кинематографа сохранился лишь единственный фильм с нею — «Голубка» (1928). Эта суперзвезда немого кино из-за сильного нью-йоркского акцента оказалась неспособной перейти к звуковым фильмам. Богатой женщиной она удалилась на покой, но в своем отношении к людям осталась властной звездой.
. В глазах рядовой работницы кинолаборатории вроде Глэдис, которая с завистью смотрела на всех сколь-нибудь красивых женщин и в связи с профессией непрерывно и пристально разглядывала кадры с изображением Толмэдж, эта фамилия воплощала не только образец для подражания: ее благозвучное имя «Норма» несло в себе нечто от тотема и связанной с ним надежды, оно было благословением для будущего ее дочери. В тот период у девочек были популярны двойные имена, и Глэдис, следуя моде, пришла к выводу, что ее малютке подойдет второе имя «Джин»[11]В противоположность широко распространенному убеждению, Глэдис никак не могла тогда дать дочке второе имя в честь Джин Харлоу, поскольку Харлин Карпентер (а именно так звучит настоящее имя и фамилия этой актрисы) выбрала себе псевдоним только в 1928 году. [Кроме того, в 1926 году, когда родилась Норма Джин, Харлоу было всего пятнадцать лет и она вообще не пришла еще в кино. — Прим. перев.]. — Прим. автора.
.

Через две недели после рождения ребенка Глэдис отдала Норму Джин в приемную «суррогатную» семью, которая проживала на расстоянии более двадцати пяти километров от Лос-Анджелеса. Причины этого решения не так уж трудно понять.

В безумные двадцатые годы складывающиеся новые моральные и этические нормы способствовали как совершению нестандартных поступков, так и ведению дискуссий о них — причем не только в Европе, но и во всем мире. После ужасов и мерзостей первой мировой войны везде произошел необычайный, буквально взрывоподобный рост новых, оригинальных и интересных по задумке способов развлечения, в числе которых были также и достаточно смелые (а временами даже опасные). Нью-Йорк, Берлин и Париж почти одновременно вступили в эру джаза. Жизнь казалась нескончаемой полосой стихийных, ничем не сдерживаемых развлечений, экзальтированного возбуждения и изощренного экспериментирования. Европейцы охотно привозили из Америки произведения таких творцов, как знаменитые писатели Эрнест Хемингуэй и Теодор Драйзер или не менее знаменитые музыканты Джордж Гершвин и Джелли Ролл Мортон[12]Американский джазовый пианист и композитор (настоящее имя Фердинанд Джозеф Ла Менте), цветной креол, играл удивительную смесь блюза, рэгтайма, креольской и испанской музыки; один из создателей джаза и его культовая фигура.
, но их совершенно не интересовали суровые религиозные принципы, столь сильно укорененные в американской традиции, — ни в чем не потакающие человеку и не дающие ему ни малейшего снисхождения.

Однако в Соединенных Штатах нарастал конфликт: нашествие новых обычаев лоб в лоб сталкивалось со старыми пуританскими принципами и тормозами. В двадцатые годы в общественных местах можно было увидеть намного более высоко приподнятый краешек платья и услышать гораздо более грубый язык, нежели когда-либо ранее. Чтобы придать веселью дополнительный размах, распространилось употребление наркотиков (особенно кокаина и героина), а в искусстве и в кино стало принято подвергать рассмотрению темные стороны жизни. В то же время вследствие тогдашней американской особенности, известной под названием сухого закона, иметь и потреблять спиртное было в ту пору запрещено[13]С января 1920 года в США действовала 18-я поправка к Конституции, которая запрещала «производство, продажу и транспортировку» спиртных напитков; в декабре 1933 года 21-я поправка отменила этот запрет.
. После того как в стране стали громко звучать голоса, призывающие к моральной бдительности, резко возросла восприимчивость общества к доктринам всякого рода псевдоморализующих учений (в отличие от учений, провозглашающих подлинную мораль), и это привело к возникновению многих весьма консервативных религиозных движений — не только в Калифорнии, но и везде на Юге.

В пользу передачи ребенка в «приличную» семью говорили и другие обстоятельства: Глэдис никак не могла бросить работу, и в то же время рядом с нею не было никого, кто мог бы заняться малышкой, пока сама она находилась вне дома; кроме всего прочего, в неспокойной, цыганской жизни этой женщины (точно так же, как и в жизни ее матери, если только Глэдис была в состоянии осознать данную параллель) на материнство не хватало ни места, ни времени.

Имелись также иные, не столь отчетливые, более неуловимые и даже подсознательные (но от этого не менее существенные) причины, чтобы отдать Норму Джин под опеку третьих лиц. Глэдис своими глазами видела дегенерацию и смерть отца, причиной чего (как ей ошибочно сказали) послужило его сумасшествие — состояние слабо изученное и плохо понимаемое, но, как тогда верили, наверняка наследственное и наследуемое. Разочарованная супружеством, Глэдис — равно как и Делла — не могла найти себя и в роли матери. Будучи враждебно настроенной по отношению к Делле — из-за тяжелого прошлого, а также потому, что та, не колеблясь, предоставила ее самой себе в последнем периоде вынашивания ребенка, — Глэдис могла бы в некотором смысле послужить классическим — по Фрейду — примером родителя, который не расположен к своему ребенку того же пола[14]Исследования, проведенные в двадцатые годы на территории всех Соединенных Штатов, свидетельствовали о том, что многие родители, воспитывающие собственных детей, «сами в эмоциональном смысле являются детьми... и проявляют это отсутствием заинтересованности в своем потомстве и враждебностью как к нему, так и к тем чужим детям, которых им приходится воспитывать». — Прим. автора.
.

Помимо всего, ее, наконец, самым банальным образом пугали те обязанности, которые несет с собой уход за грудным младенцем. Глэдис, целиком разделяя влечение своей закадычной подруги Грейс Мак-Ки к ничем не стесняемой и полной наслаждений жизни (словно бы именно это и было их призванием), успела уже окончательно привыкнуть к своему самовлюбленному и ничем не ограниченному бытию.

Таким образом, она была абсолютно не подготовлена к тому, чтобы превратиться в трудолюбивую, предусмотрительную и преданную мать, и сама прекрасно знала об этом. Не питала по этому поводу сомнений и Делла, родная мать Глэдис, которая, едва успев возвратиться из экзотического странствования по южным морям — ее внучке в тот момент исполнилась ровно неделя, — тут же начала усиленно склонять Глэдис отдать крохотную Норму Джин под опеку солидного и набожного семейства Болендеров; они тоже жили на Род-Айленд-стрит — улице, где находился дом Деллы в Хоторне. (Название этой улицы, первоначально именованной в честь одного из самых старых американских штатов, неоднократно менялось по мере того, как Хоторн и расположенный с ним по соседству городок Эль-Сегундо становились, что называется, задним двором международного аэропорта Лос-Анджелеса.) «Зря я, наверное, родилась на свет, — много лет спустя делилась с приятельницей Норма Джин. — Мать меня совершенно не хотела. Видно, я ей мешала, да к тому же еще навлекла на нее позор».

Семья Болендеров, точно так же как и многие другие семейства в те времена, пополняла свои доходы тем, что воспитывала приемных детей, за что получала ежемесячно по двадцать два доллара от родителей ребенка либо от штата Калифорния.

Итак, 13 июня 1926 года Норма Джин Мортенсен (ее фамилию записывали в официальных документах по-разному — как Мортенсен, Мортенсон или Бейкер) была доставлена к Альберту и Иде Болендерам. Он был почтальоном, она же посвятила себя материнству (у нее был единственный сын), воспитанию принимаемых в дом детей, ведению домашнего хозяйства, а также делам местного протестантского прихода, который принадлежал к одному из ответвлений англиканской церкви, отличавшихся особой простотой и суровостью обрядов. Среди многочисленных драматических описаний жизни Нормы Джин почетное место занимает рассказ о том, что в первые десять лет жизни ей довелось сменить чуть ли не дюжину или даже больше опекавших ее семей. Как и многие другие повествования о ее детстве, этот фрагмент высосанной кем-то из пальца биографии звезды великолепно укладывается в легенду о несчастном, прямо-таки диккенсовском детстве — это ведь любимая тема массы голливудских борзописцев, тема, которая из сентиментальных побуждений приходится по душе множеству самых разных людей. Однако в действительности первый период жизни Нормы Джин был, если рассматривать его в географических терминах, скорее стабильным, поскольку на протяжении семи лет она неизменно жила в скромном четырехкомнатном доме Болендеров.

В раннем детстве, можно сказать в младенчестве, Нормы Джин произошло одно несчастное событие — нечто, чего она, будучи годовалым ребенком, не могла запомнить, но потом узнала от Болендеров, Глэдис и Грейс.

В начале 1927 года у Деллы внезапно разболелось сердце и, кроме того, она стала подверженной частым инфекциям верхних дыхательных путей. Ухаживала за ней Глэдис, которая, невзирая на необходимость каждый день подолгу добираться трамваем на работу, на все это время переехала к матери. Поздней осенью Делла была уже в фатальном состоянии. Она испытывала огромные трудности с дыханием, порожденные прогрессирующей болезнью, и это вызывало у нее острую депрессию. Лекарства приносили лишь непродолжительное облегчение, причем, как это бывает с большинством пациентов, страдающих сердечно-легочной недостаточностью, эти светлые полосы заболевания заполнялись приятными грезами и минутами легкой задумчивости, которые порой перемежались случавшимися иногда периодами настоящей эйфории. Когда Глэдис отправлялась на работу, Делла, вся заплаканная, могла спрятаться в комнате и не высовываться оттуда, но зато вечером дочь заставала мать в веселом настроении готовящей ужин. Совершенно естественно, что в подобных обстоятельствах Глэдис возвращалась мыслями к непредсказуемому поведению своего отца в период, когда тот начинал погружаться в болезнь. В семейных документах сохранились определенные доказательства в пользу того, что на исходе весны 1927 года у Деллы случился апоплексический удар, что могло явиться дополнительной причиной наблюдавшихся у нее перед этим поразительных перепадов настроения и отношения к жизни.

К концу июля Делла была убеждена в близости смерти, и волны мучивших ее воспоминаний, которые все время накатывали на нее, смешивались с галлюцинациями: она рассказала Глэдис, что ее престарелые родители, Тилфорд и Дженни Хоген, помирились и вот-вот придут сюда, чтобы спасти ее и забрать домой, на ферму. На следующее утро Делла утверждала, что Чарлз Грейнджер (уже давным-давно отсутствовавший в ее жизни) в темноте неслышно прокрался в ее комнату, скользнул под одеяло и страстно любил ее всю ночь напролет. Вскоре после этого Делла с огромными трудностями выбралась из дома и пошла к Болендерам повидать внучку. Она долго стучалась в их двери, а потом, обозлившись, что там нет никого, кто мог бы отпереть и впустить ее внутрь, выбила локтем дверное стекло — «без всякого известного мне повода, — заметила в этой связи Ида, добавив: — Мы вызвали полицию».

4 августа 1927 года Делла с острым воспалением сердечной мышцы (более известным под названием миокардита) была доставлена в штатную больницу в Норуолке. 23 августа, после девятнадцати дней тяжких мучений она умерла в возрасте пятидесяти одного года. В свидетельстве о смерти в качестве причины печального исхода приведен просто острый миокардит и добавлено, что пациентка страдала «атипичным маниакально-депрессивным психозом». Этот последний термин был с медицинской точки зрения неточен, особенно в тот период, а присовокупили его только потому, что Глэдис в разговоре с больничным врачом подчеркнула: в течение нескольких последних недель перед поступлением в больницу настроение и поведение ее матери менялось так, что их трудно было прогнозировать.

Факт таков, что на самом деле для оказания реальной помощи тяжелобольной сердечнице Делле было сделано очень немногое. Она обращалась к врачам всего три или четыре раза и часто забывала о дозировке и времени приема прописанных ей лекарств. Поэтому дежурный врач, оформляя на следующий день после кончины Деллы свидетельство о ее смерти, и добавил туда заключение о ее «психозе» — действуя не из объективных соображений, а исключительно на основании мнения Глэдис по поводу состояния психики ее матери. В составе больничной документации, имеющей отношение к заболеванию Деллы, нет никаких упоминаний о проведении психиатрического обследования или даже о визите к невропатологу. Делла Монро (так она фигурирует в истории болезни) умерла от болезни сердца, которая из-за недостаточного кровоснабжения мозга временами вызывала у нее определенные психические отклонения. Точно так же как и в случае ее мужа, Отиса Монро, нет реальных и веских доводов в пользу того, что Делла была умалишенной. Но Глэдис твердо поверила в миф о психической болезни, бытующей в их семье: после похорон Деллы она впала в отчаяние и целых несколько недель была не в состоянии ходить на работу. Замкнувшись в домике матери, она размышляла над тем, что оставила после себя Делла; в конце концов Глэдис покинула материнский дом, приняв решение продать его. Собравшись наконец с силами, Глэдис перебралась обратно в Голливуд, где работала сразу на двух киностудиях, в том числе во время уик-эндов.

Хотя имелись различные причины для того, чтобы часто произносить всякие сочувственные слова по поводу жизни Нормы Джин, правда состоит в том, что (в противоположность более поздним публичным сообщениям) годы, проведенные ею в семье Болендеров, в принципе были спокойными — опекуны удовлетворяли ее материальные потребности, и нет никаких доказательств того, чтобы ее унижали или подвергали издевательствам. Зато она была единственным ребенком, который оставался в этом доме так долго: на воспитание к Болендерам за время ее пребывания поступило более дюжины других детей, которые успели пожить там и уехать дальше либо вернуться в собственные семьи.

«Вопреки тому, что рассказывалось позднее, — утверждает первый муж Нормы Джин, — ей никогда не пришлось столкнуться с настоящей нищетой, она никогда не ходила голой и босой, и, насколько мне известно, у нее всегда было что поесть». Складывается впечатление, будто после того, как она сделала карьеру, ей «отчаянно понадобилась какая-нибудь душещипательная семейная повесть о бедности и голоде... [в то время как] правда заключается в том, что она выросла и воспитывалась в небольшом, но удобном домике, который был обставлен и оборудован вполне по-современному, если даже не сказать роскошно». В квартире Болендеров стоял, к примеру, и старый рояль, впрочем, исковерканный и раздрызганный; он использовался главным образом для аккомпанемента гимнам, которые распевали задушевные друзья Иды из круга прихожан ее церкви. Имелись также в доме и игрушки, и книги, а еще — специальная маленькая комната, где могли переночевать родители, приехавшие навестить своего ребенка.

Однако Норма Джин была наверняка сломана психически и эмоционально, живя в условиях постоянного стресса, который был связан с ее неопределенной самоидентификацией, а также с тем, что девочка не знала, когда и почему ее мать внезапно явится, чтобы затем столь же внезапно исчезнуть. Глэдис, приезжая проведать дочку, обычно забирала девочку с собой на длительную прогулку, экскурсию или же пикник. Тогда они вместе ехали трамваем линии «Пасифик электрик» на Сансет-Бич — хорошо известный сейчас телезрителям всего мира «пляж заходящего солнца»; или же они делали несколько пересадок и отправлялись в путешествие на Юг, чтобы посетить фабрику художественного стекла в Торрансс; или, недолго думая, просто катались себе и катались из одной приморской местности в другую, останавливаясь в Редондо, Хермосе или на лос-анджелесском Манхэттене, чтобы перекусить либо съесть мороженое. В самых ранних воспоминаниях Нормы Джин сохранилась площадь Св. Марка в Венеции (просьба не путать с итальянской) — на углу улицы, ведущей в Уиндуорд, и океанской набережной с променадом, — где (и тогда, и десятки лет спустя) местные жители и приезжие туристы делали покупки, а колоритная, живописная толпа переливалась на пляж и обратно. Глэдис как-то купила девочке маленький зонтик в полоску, который она хранила потом много лет; а еще Норма Джин обожала глазеть на мимов, жонглеров и пожирателей огня, которые выступали на площади. Мать с дочерью часто ездили миниатюрной венецианской железной дорогой в Уиндуорд и гуляли вдоль каналов, где Глэдис показывала малышке места субботних встреч Дугласа Фэрбенкса и Мэри Пикфорд, Гарольда Ллойда или Уильяма С. Харта[15]Этот американский режиссер известен своим настойчивым стремлением к реализму в содержательных вестернах, основанных на его собственной жизни в резервации индейского племени дакота. Снимал и играл главные роли в немом кино с 1914 до 1925 года.
. Но такие счастливые уик-энды случались необычайно редко, поскольку Глэдис все более ограничивала частоту и продолжительность визитов к дочери. «Мать всегда вовремя платила за ее содержание», — вспоминала Ида, добавляя, что «Норма Джин никогда не была неухоженной замарашкой, девочка всегда ходила нарядно одетой». Но Глэдис стала теперь в первую очередь некой таинственной гостьей, которая нерегулярно и в самой минимальной степени принимала участие в жизни маленькой Нормы Джин.

Девочка очутилась в неприятной ситуации, потому что у других детей был человек, которого они могли назвать мамой или папой. «Как-то утром я крикнула [Иде] "мама", а она мне ответила: "Не зови меня так, я не твоя мама. Говори мне тетя Ида". Тогда я показала пальцем на ее мужа, сказав: "Зато он — мой папа!", на что та ответила односложным "нет"». Впоследствии, по утверждению одного близкого друга актрисы, Руперта Аллана, она «дискутировала о своем отце чаще, нежели о ком-либо другом из ее прошлого. Мать тоже вспоминалась, но без особых чувств. Зато ей чрезвычайно не хватало отца, хотя она была достаточно разумной, чтобы остерегаться всякого, кто был готов создать ей некий суррогат родителя».

Ида Болендер поступила совершенно правильно, ответив Норме в соответствии с истиной. Другое дело, что в тональности ее голоса и в поведении, пожалуй, отсутствовало то утешающее и успокаивающее объяснение, которое избавило бы малышку от смущения, а также от убежденности в том, что в определенном смысле она существенно отличается от других детей. В возрасте двух или трех лет Норма Джин была не в состоянии понять спорадические приезды и отъезды женщины, которую ей велели называть мамой. «Приезжала она нечасто, — сказала Норма по этому поводу позже. — И была для меня просто женщиной с красными волосами». Визиты Глэдис означали хорошее развлечение, появление нежданного гостя и так далее, но главную роль в первые годы жизни Нормы Джин играли, несомненно, Болендеры, и в вопросах поведения, религии и морали именно они располагали решающим голосом.

«Ходить в кино — грех», — вспоминала Норма Джин одну из заповедей Болендеров. «А если конец света случится в тот момент, когда ты будешь сидеть в кино, — предостерегала ее Ида, — знаешь, что тогда с тобой будет? Сгоришь вместе со всеми этими испорченными, пропащими людьми. Мы ходим в церковь, а не в кино». Резкое расхождение между взглядами Глэдис и супругов Болендер не могло не вызвать у девочки серьезную дезориентацию в оценке надлежащего поведения, а также в установлении критериев добра и зла.

Невзирая на то, была она дезориентирована или нет, на фотографиях, относящихся к этим первым нескольким годам жизни, Норма Джин выглядит милой девчушкой со светло-пепельными волосами, обаятельной улыбкой и голубовато-зелеными яркими глазами. Впрочем, она всегда вспоминала, что в доме Болендеров «никто и никогда не назвал меня симпатичной». Искренняя, скромная и напрочь лишенная чувства юмора Ида не признавала похвал такого рода, питая убеждение, что красота может оказаться даже опасной. Хотя эта женщина жила в бурлящем жизнью и вполне современном районе Лос-Анджелеса, она на пару с Альбертом вполне могла бы позировать Гранту Вуду[16]Американский художник, лидер так называемой регионалистской школы живописи. Упомянутая картина (1930), написанная как раз во время рассматриваемых событий, но под влиянием стиля фламандского портрета XV века, производит исключительно сильное, прямо-таки магическое впечатление и представляет собой строго фронтальный и как бы сугубо реалистический поясной парный портрет немолодой четы с суровыми лицами на фоне сельского дома; муж держит стоймя вилы, вызывающие мысль о трезубце или тройном подсвечнике. Считается самым знаменитым произведением художника.
для его известного полотна «Американская готика». Излюбленным компаньоном Нормы Джин в играх и забавах был приблудный песик, которого она принесла домой и назвала Типпи. Приемные родители разрешили ей держать щенка при условии, что она сама будет им заниматься, и девочку обычно видели в обществе верного Типпи, который тащился в двух шагах позади нее.

В принципе Болендеров совершенно не тянуло к земным развлечениям; во главу угла они всегда ставили моральные и религиозные обязанности. Церковь, которую они посещали (ее здание оказалась разрушенным до основания известным землетрясением 1933 года), была средоточием их жизни, а тем самым и жизни детей, отданных им под опеку. «Мы забирали ее с собой в воскресную школу, — подтверждала позднее Ида. — Вместе с моим сыном и с другими детьми».

Этот маленький набожный взвод маршировал по направлению к церковным скамьям не только по воскресеньям; они шагали туда на молитву и для учебы еще дважды в неделю, один раз утром, другой после обеда, как вспоминала об этом Мэрилин. «Каждый вечер я должна была молиться о том, чтобы не проснуться в аду. Я должна была произносить такие слова: "Обещаю, пока жива, не покупать, не пить, не продавать, а также не подавать спиртного, и да поможет мне в этом Бог. Я воздержусь от курения всяческого табака и никогда не буду поминать имени Господа нашего всуе"... Я всегда ощущала себя при этом не в своей тарелке».

Тот факт, что семейство Болендеров не растрачивало времени на развлечения да забавы и не разбрасывалось комплиментами, находится в полном соответствии с суровым и весьма религиозным характером их повседневной жизни. Они были глубоко убеждены в том, что самая, пожалуй, большая польза, проистекающая для них лично из веры, состоит в наличии у них уверенности в правильности своих моральных убеждений, поскольку именно высокая мораль и нравственность обеспечивает грядущее спасение души. Они принадлежали к одному из ответвлений Объединенной церкви ниспослания Духа Святого (находившейся под большим влиянием широко известной Евангелической миссии апостольской веры из Лос-Анджелеса) — общества религиозного пробуждения, основанного в этом городе в 1906 году. Как и многие другие люди с самыми лучшими намерениями, но с ограниченным кругозором и с потенциально опасными формалистическими наклонностями, апологеты этой разновидности христианства со всей решительностью и твердостью сводили религию к кодексу надлежащего поведения, совершенно игнорируя мистические аспекты веры. Особая ясность и неизменность установок требовалась в общении с детьми. Что касается тех лиц, которые задавали неуместные вопросы или сетовали на жизнь, то их жалели, ими пренебрегали или же относились к ним с тихим презрением — причем независимо от их возраста. Сказанное не предполагает, однако, наличия каких-то доказательств в пользу того, что Болендеры не были внимательными и заботливыми приемными родителями. «Они были очень строгими, — сказала Норма Джин много лет спустя. — Эти люди наверняка не хотели причинить мне какой-нибудь вред или обиду — просто такова была исповедуемая ими религия. Воспитывали меня сурово».

На протяжении более чем ста лет в Лос-Анджелесе расцвели самые разнообразные религии: римско-католическая церковь, все главные течения протестантства и даже иудейские кагалы. Но в двадцатые и тридцатые годы все более популярными становились евангелические секты, число которых росло почти так же быстро, как количество ароматно пахнущих эвкалиптов или не столь благовонных автомобилей. Нетрадиционные, порой даже истерические попытки исцеления посредством веры, облачение в по меньшей мере странные одежды, бдения от сумерек до предрассветной зари, во время которых от грешников требовали «признаний», а также многочасовые богослужения, разительно напоминающие киношные фантазии, — вот чем характеризовалась здешняя религиозная жизнь. Все это вовсе не выглядит удивительным в городе, где благодаря прессе и изобретательной рекламе пышно расцветал шоу-бизнес; вырастающие как грибы церковные конгрегации[17]У протестантов автономная церковная община.
тоже нанимали на службу специалистов по рекламе и агентов по связям с прессой.

Самым лучшим примером этого живописного духа времени в детстве Нормы Джин была знаменитая Эйми Семпл Макферсон, которой горячо восхищались Болендеры, бравшие с собой Норму Джин вместе с другими своими маленькими подопечными послушать эту известную евангелистку. Сестра Эйми, священнослужительница церкви ниспослания Духа Святого, родившаяся в 1890 году, начала в качестве странствующего проповедника возглашать истины Священного Писания уже в возрасте семнадцати лет; она также читала проповеди в ходе богослужений, транслировавшихся по радио, и священнодействовала на церемониях, задачей которых было исцеление страждущих. В Лос-Анджелесе ее приняли весьма горячо. Именно там сестра Эйми, предварительно расставшаяся с двумя очередными мужьями и обретшая многих учеников и последователей, основала Международную церковь неколебимого Евангелия, для которой верующие выстроили в 1927 году храм Ангела Господнего за ошеломляющую по тем временам сумму в полтора миллиона долларов[18]Ничего удивительного: храм был рассчитан на пять тысяч прихожан, и у всех них были сидячие места.
. Разбросанные по всей стране конгрегации этой церкви, прираставшие числом и укреплявшиеся в своем единении благодаря радиопередачам, насчитывали десятки тысяч прихожан.

Макферсон была неординарной личностью. Обычно ей сопутствовала мать, шутливо именовавшаяся «мамаша Кеннеди»[19]Эта парочка не имела ни малейшего отношения к бостонскому клану финансистов и политиков, к которому, в частности, принадлежал президент Джон Ф. Кеннеди.
и следившая за должным количеством аплодисментов во время отправлявшихся ее дочерью театрализованных богослужений, которые строились вокруг идеи религиозного пробуждения, — представлений, идеально отвечавших духу Голливуда. Дабы возгласить проповедь о незыблемых законах Божьих, сестра Эйми обряжалась в полицейский мундир; для обсуждения вопросов нравственности она облачалась в викторианский рабочий наряд. С целью достижения желаемого эффекта рутинно использовались свет, музыка и зеркала. На саксофоне, к примеру, играл молодой мужчина по фамилии Антони Куин — будущая кинозвезда. Даже после распада третьего брака верующие обожали энергичную и привлекательную сестру Эйми — невзирая на более чем полусотню дел, возбужденных против нее в судах[20]Пожалуй, наиболее громкое из них имело такую предысторию. В мае 1926 года проповедница пошла поплавать в Тихом океане и исчезла — как думали, утонула, но приблизительно пятью неделями позже она вновь объявилась, рассказывая о своем похищении и последующем то ли выкупе, то ли чудесном спасении. Инцидент привел к суду по обвинению в лжесвидетельстве, но служительница Господня была оправдана.
, и несмотря на громкие скандалы, связанные (по отдельности) с сексом и деньгами (у нее был роман даже с Чарли Чаплином). Все перечисленное приводило к тому, что впечатление, которое производила эта полная жизни блондинка, использующая с целью воодушевления своих приверженцев орудия сценического ремесла, становилось для тех, кому довелось ее увидеть в натуре, незабываемым[21]Макферсон умерла в 1944 году, когда ей было пятьдесят три с небольшим года, в результате передозировки барбитуратов [популярных и тогда и впоследствии, вплоть до 70-х годов в качестве снотворного. — Прим. перев.]. — Прим. автора.
.

В своем доме Болендеры строго соблюдали принципы, установленные их вероучением. Танцы, курение сигарет и игра в карты считались сатанинским исчадием, а простота, порядок и послушание — признаками добродетели; детская неопрятность, вызывающие ответы ребенка на вопросы старших или плохое поведение считались грешными. В семье скрупулезно придерживались установленного времени для трапез, работы и развлечений; домашний устав и распорядок дня добросовестно соблюдались, и любой ценой надлежало избегать каких-либо отступлений от них. На лице Иды часто возникало выражение недовольства или раздражения по причине какой-нибудь мелкой детской шалости: «Этой паре было трудно угодить. Во мне всегда чего-либо не хватало, хоть я и не припоминаю, чтобы я натворила или же навлекла на себя что-то особенное». Нелегко было завоевать признание особы, исполнявшей для Нормы Джин функции матери. Альберт Болендер ограничивал свою роль тихой поддержкой и одобрением того, как его супруга управляла домом, а его непробиваемое суровое молчание воспринималось детьми куда болезненнее и весомее, нежели любая угроза конкретного наказания.

Каждый ребенок находит способ выразить свой бунт, который является естественным следствием созревания, обретения чувства независимости, а также попыток проверить и манифестировать (иначе говоря, проявить) собственную индивидуальность. Железная дисциплина, царившая в доме, решительно не оставляла места для мелких шалостей или проказ, для приступов дурного настроения или тем более для явного неповиновения. Норма Джин (что она позднее неизменно подчеркивала) могла ускользнуть только в мир внутренних переживаний. У Болендеров уделялось столько внимания вопросам приличия, что — видимо, сугубо по контрасту — становился неизбежным такой многократно повторявшийся в детстве будущей звезды сон:

Мне снилось, что я стою в церкви совершенно раздетая, все люди лежат у моих ног на церковном полу, а я с ощущением полной свободы прогуливаюсь себе нагишом между распластанными фигурами, стараясь ни на кого не наступить.

Эта сюрреалистическая сцена была изложена и соответствующим образом приукрашена в зрелом возрасте, а вопрос о том, действительно ли она являлась Норме Джин по ночам или нет, пожалуй, не столь и существен. Гораздо важнее следующее: этот сон показывает желания актрисы по поводу того, что люди начнут позднее думать о ее детских фантазиях, — выходит, еще ребенком она предчувствовала, кем станет в грядущем и какое влияние будет оказывать на людей. Она станет женщиной поражающей и шокирующей, которая будет обнажать свое тело без всякого чувства вины; кроме того, она будет стараться никого не оскорбить, не задеть, и это в некоторой степени увязывается с тем, что все, кто распростерся у ее ног, принимают (как она того хотела) и даже обожают ее. Было ли это описание сном или нет — но оно стало явью.

Болендеры были бы в ужасе, услышав повествование о такого рода сне: в их доме единственным местом, где нагота считалась дозволенной, была ванная. А поскольку чистота казалась им столь же важной, как и набожность, и даже была в некотором роде приметой и свидетельством последней, то единственной экстравагантностью, которую позволяли себе Болендеры, была регулярная организация горячей ванны для детей. В доме, где маниакально боялись совершить даже минимальное прегрешение, Норму Джин систематически уговаривали оголяться, намыливаться и тереть себя мочалкой. Однако у нее никогда не было ощущения, что она вынырнет из воды достаточно чистой для того, чтобы ее приемные родители остались довольными. «Могла бы ты постараться и получше», — тихо говорил один из них, расчесывая ей волосы и одевая чистое платьице. Заповеди церкви проповедовались не только с амвона, но и в доме: в качестве цели подрастающим детям всегда ставилось стремление к совершенству. Если нечто не достигает высот идеала — а в жизни, разумеется, таким оказывается абсолютно всё, — то оно заслуживает безусловного пренебрежения. Отсюда следует: нет ничего более опасного, нежели похвальба, которая может довести человека до удовлетворения самим собою, до лени или духовного очерствения. Норма Джин вспоминает, что в детстве она никогда не чувствовала себя достаточно подготовленной, достаточно чистой, аккуратной и хорошей, чтобы явиться на глаза Болендерам. «Ты всегда можешь сделать лучше», — так звучала их первая заповедь. Дорога от перепачканной блузки до вечных мук была совсем короткой.

Разумеется, девочка не должна была скучать и не имела права отвлечься во время религиозной мистерии — живой картины, — в которой она принимала участие при проведении пасхальных торжеств 1932 года вместе с пятьюдесятью другими детьми, одетыми во все черное и построенными в форме креста. Одновременно с восходом солнца состоялось ее первое публичное выступление в ходе богослужения, которое проводилось в голливудском амфитеатре:

У всех нас под черными облачениями были надеты белые туники, чтобы по определенному знаку сбросить верхние накидки и превратить тем самым черный крест в белый. Но я была настолько поглощена разглядыванием людей, оркестра, окрестных холмов и звезд на небе, что забыла о необходимости смотреть на дирижера, который как раз и должен был подать сигнал. И вот судьба — я оказалась единственной черной точкой на белом кресте. Семья, в которой я жила, никогда мне этого не простила.

«Я должна избавиться от этого молчаливого ребенка, — услышала Норма Джин, когда Ида в тот вечер откровенничала с мужем. — Она мне действует на нервы».

В 1932 году домашнюю дисциплину и режим дополнили новые требования, выдвигавшиеся школой. «Пройдешь два квартала, свернешь налево и пойдешь прямо, пока не уткнешься в школу», — сказала Ида в одно сентябрьское утро, и Норма Джин вместе с двумя детьми постарше, которые жили по соседству и должны были ее сопровождать, отправилась в первый класс школы, размещавшейся в Хоторне по Вашингтон-стрит и позднее перенесенной на пересечение этой же улицы с бульваром Эль-Сегундо (сразу к югу от зоны, включенной теперь в территорию международного аэропорта Лос-Анджелеса). Школьная дисциплина оказалась для Нормы не более чем разновидностью дисциплины домашней, но, по ее воспоминаниям, во дворе она «любила играть в театр и притворяться, что жизнь отличается от того, чем она кажется на первый взгляд. Как и все дети, мы устраивали представления, разыгрывая всякие и разные сказки. Но я — пожалуй, больше, чем остальные, — предпочитала придумывать собственные, быть может, потому, что в той жизни, которую я вела с приемными родителями, все можно было безошибочно предвидеть». Почти каждый день Типпи провожал девочку в школу и поджидал перед зданием, чтобы спустя несколько часов вместе с ней возвратиться домой.

Другую «игру в притворялки» вдохновил, по всей вероятности, передававшийся тогда по радио детективный сериал, на прослушивание которого Болендеры выразили высочайшее согласие. В тот год Норма Джин пару раз выбралась в школу с фонариком, позаимствованным у Альберта, и в поисках чего-то похищенного или некой добычи освещала (не обращая внимания на дневной свет!) таблички с номерными знаками у каждого автомобиля, мимо которого проходила, после чего тщательно фиксировала все номера на бумажку. Таким способом девочка в начале 1933 года практиковалась в написании цифр.

И тогда — с той же неудержимой стремительностью и внезапностью, как землетрясение, которое в марте этого года обрушилось на Южную Калифорнию, — жизнь Нормы Джин вскоре после ее седьмого дня рождения подверглась радикальному изменению, В один далеко не прекрасный день сосед, выведенный из себя громким лаем Типпи, схватился за ружье и убил собаку, погрузив тем самым ребенка в безграничную печаль. Болендеры вызвали Глэдис, которая явилась в конце июня вместе со своей подругой Грейс Мак-Ки; последняя в тот период была — даже в большей степени, чем обычно, — ближайшей наперсницей Глэдис, ее духовной опорой, дававшей матери Нормы Джин советы при необходимости принятия любых трудных решений и для преодоления всяческих личных либо финансовых проблем. Сорокалетней Грейс — одинокой после нескольких браков, бездетной, великодушной, преклоняющейся перед богемой и лихой до дерзости — предстояло в будущем стать наиболее влиятельной личностью в жизни Нормы Джин. Пока, однако, самой важной оставалась Глэдис.

Мать помогла Норме Джин похоронить ее любимца. Потом она заплатила Болендерам за последний месяц, упаковала вещи дочери и забрала ее с собой в маленькую квартирку, которую сняла на лето в Голливуде в доме на Эфтон-плэйс, 6012, вблизи от киностудий, где она вместе с Грейс работала, точнее подхалтуривала, на резке пленки. Тем самым пребывание Нормы Джин в сонной деревеньке, лежащей на окраине Голливуда, окончательно завершилось, а вместе с ним утратили свою обязательность и тамошние суровые моральные принципы. Неожиданное решение Глэдис перевернуть оставшуюся часть своей жизни, поставить ее с головы на ноги и заняться воспитанием дочки представляется шагом почти что отчаянным, а также поступком, навязанным или продиктованным чьей-то посторонней совестью.

13 июня — в рамках программы президента Франклина Рузвельта по борьбе с великим кризисом — была создана Ассоциация кредитования владельцев домов и сотням тысяч американцев были предоставлены ссуды под низкий процент. Глэдис как одинокая мать без проблем соответствовала установленным критериям и попала в заветный список ссудополучателей. Немедля она взяла кредит на дом, куда и въехала с дочерью осенью того же года. Жизнь переменилась молниеносно, как заметила Норма Джин, когда летом Глэдис и Грейс водили девочку по Голливуду и центру Лос-Анджелеса.

За десять лет до этого в городе проживало полтора миллиона человек, сейчас их было почти втрое больше. Такой расцвет привел к огромному разрастанию предместий и образованию разных поселений, соединенных друг с другом трамваями фирмы «Пасифик электрик»; их вагоны курсировали от Пасадены на северо-востоке до Лонг-Бич на юго-западе, перевозя нуждающихся всего за четвертак — двадцать пять центов. Билет в деревню Лэнкершим (позднее ставшую Северным Голливудом) стоил пятнадцать центов, а в Зелза (Канога-Парк) — десяточку. Трамваи названивали вдоль аллей Голливуда и Санта-Моники — двух самых крупных транспортных артерий, бегущих с востока на запад, в то время как по бульвару Сансет[22]Знаменитый бульвар Заходящего солнца, прославленный в 1950 году одноименным фильмом Билли Уайлдера о нравах Голливуда.
пассажиры разъезжали элегантными двухэтажными автобусами.

Для каждого района Лос-Анджелеса было характерно развитие другой отрасли промышленности или техники. Невдалеке от побережья работали авиационные заводы; им предстояло открыть городу дорогу в большой мир, от которого Лос-Анджелес был отделен пустынями на востоке и океаном на западе. Взгорья, окаймлявшие Голливуд с юга, были усыпаны буровыми вышками, а порт Лос-Анджелеса представлял собой крупнейший в Америке пункт перегрузки нефти.

В полутора десятках километров по направлению вглубь страны располагался центр кинопромышленности. Он развивался как никогда прежде и притягивал — принимая во внимание начало эры производства звуковых фильмов — не только множество технического персонала, но и массу полных лучезарных надежд актеров со всего света. Акционерные общества, действующие в этой сфере, вложили более двух миллиардов долларов в недвижимость, здания киностудий и их оснащение; было проложено и заасфальтировано более трехсот километров новых улиц, соединенных с подъездными путями к студиям. По мнению всего мира, Голливуд являлся синонимом Лос-Анджелеса. Впрочем, несмотря на всю эту предпринимательскую активность и на эффективный, высокопроизводительный выпуск фильмов, трудно было говорить о высоком уровне культуры, что — по крайней мере, частично — объяснялось притоком в Лос-Анджелес большого количества рабочих из других мест. Североамериканской глубинкой, штатами Среднего Запада: Айовой, Миссури, двумя Дакотами, Небраской, Канзасом — в Калифорнию поставлялись, говоря словами современного историка, «люди, прочно вросшие в стереотипы американского фольклора, — они были связаны главным образом с той ветвью протестантской церкви, которая характеризовалась скромностью обрядов, а также с движением, бывшим в первую очередь пуританским и материалистическим[23]В Америке это слово вне философии означает тенденцию быть более заинтересованным материальными, нежели духовными или интеллектуальными, целями или ценностями.
». А из Центральной Америки приезжали совсем другие люди: испаноязычные католики, зачастую с сильными индейскими корнями, — иными словами, американцы неевропейского происхождения и потому, как упорно утверждают жители Среднего Запада, вообще никакие не американцы. Лос-Анджелес превращался в город контрастов: очереди за дармовым кризисным супом, бедные иммигранты, но одновременно — блистательные резиденции Беверли-Хилс и живущие в немыслимой роскоши звезды кино. В этом провинциальном центре тяжелый труд и работа на земле — традиционные ценности американских пионеров — сталкивались со стремлением к быстрому обогащению, славе и к жизни в вечном блеске солнца.

В конце августа Глэдис и Норма Джин вселились в шестикомнатный меблированный дом, который располагался на Эрбол-драйв, 6812, недалеко от голливудского амфитеатра. Она выбрала эту конкретную виллу по причине наличия в составе меблировки небольшого антикварного рояля для детей, выкрашенного г белый цвет. У Глэдис было такое впечатление, словно этот инструмент был живьем взят из кинофильма «Кариока»[24]Он не сохранился в истории кино; самим же этим словом в Бразилии именуют жителей Рио-де-Жанейро, которых в стране считают любителями забав, чувственными и беззаботными людьми. Возможно, в Америке Рио-де-Жанейро так же ассоциируется с белым роялем, как у нас — с белыми штанами.
, фрагмент которого перематывался ее собственными руками в лаборатории (над ним она работала в этом году в студии RKO[25]Одна из самых крупных тогда кинофирм, объединявшая также радиокомпании, сеть кинотеатров и др. Ее владельцем и президентом был в ту пору Джозеф Кеннеди — отец будущего президента США.
) или же из фильма «Золотоискательницы 1933 года» Басби Беркли[26]Знаменитый американский хореограф и режиссер (настоящее имя Уильям Беркли Инос). Был хореографом и постановщиком сперва бродвейских, а затем и голливудских мюзиклов, сыграл большую роль в становлении этого жанра. В упомянутом фильме режиссера Мервина Ле Роя он только ставил вокально-танцевальные номера. Целиком Беркли поставил фильм «Золотоискательницы 1935 года».
. Для Глэдис, как и для большинства киноманов, белый рояль был предзнаменованием и предвестием лучших времен.

Цена дома была заранее согласована, и ссуду в размере пяти тысяч долларов предоставило Калифорнийское товарищество кредитных гарантий; любопытно, что долговая квитанция была выписана на «Глэдис Бейкер, замужнюю». Чтобы облегчить себе выплачивание ежемесячных сумм для погашения ссуды, Глэдис немедленно сдала весь дом «кинематографической» супружеской паре с дочерью, после чего обратно сняла у них для себя и дочки спальню в собственном доме, разделяя с той семьей салон, ванную и кухню. В спальне Глэдис и Нормы висела маленькая, оправленная в рамку фотография Чарлза Гиффорда. На основании этого факта несколько авторов сделали позднее ошибочный вывод по поводу того, кто был отцом Нормы Джин; однако девочка знала только (или ей подсказала это мать), что снимок является воплощением остатков чувств Глэдис к ее бывшему воздыхателю.

Глэдис продолжала заниматься работой, связанной с монтированием фильмов, а жила вместе с английскими актерами, у которых было хорошее настроение, но переменчивое счастье; Джордж Эткинсон[27]Достаточно известен и упоминается в одной из американских энциклопедий в трех фильмах: «Дизраэли» (1929) А. Грина, «Ничего, кроме одинокого сердца» (1943) Клиффорда Одетса и «Я помню мамочку» (1948) Дж. Стивенса — на второстепенных ролях.
сыграл парочку небольших ролей в нескольких фильмах Джорджа Арлисса[28]Старейший и маститый актер британской сцены, переехавший «на заработки» в Голливуд, — фигурирует там дважды: как исполнитель главных ролей в упомянутой картине «Дизраэли» (за исполнение роли британского премьера он удостоился премии «Оскар») и в ленте «Человек, который играл Бога» (1932), где его партнершей была Бетт Дейвис, обратившая на себя внимание этой работой; о его режиссерской деятельности не упоминается.
, его жена была статисткой в массовках, а дочь временами подставляли дублершей вместо Мадлен Кэрролл[29]Пик карьеры этой киноактрисы пришелся на конец 30-х годов, когда она снималась в главных ролях во многих известных лентах, в частности, в классическом фильме «Узник Зенды» (1937), одним из трех режиссеров которого был Джордж Кьюкор, с которым через двадцать с лишним лет работала Мэрилин Монро.
. Поэтому нет ничего удивительного, что в доме разговаривали главным образом о фильмах: о написании сценариев, о производстве картин, их просмотре и об игре в них. Ужин, состоящий из рубленого мяса, ломтей копченой говядины или гренок с плавленым сыром — обычно его готовила Глэдис, — бывал приправлен пикантными новостями из мира кино, мелкими сплетнями про кинозвезд и планами дальнейшей работы студий. В этом году один штат за другим отменял сухой закон, и в столь свойственные Калифорнии долгие, жаркие летние вечера Глэдис, Грейс и их друзья, закончив ужинать, усаживались на веранде и там курили сигареты и потягивали пиво из высоких кружек. Норма Джин часто собирала пустые пивные бутылки и ставила в них цветочки, сорванные в малюсеньком палисадничке на задворках дома; в одну из бутылок она как-то налила немного лавандовой туалетной воды, которой пользовалась мать. Кинофильмы, сигареты, пиво, сладко пахнущие жидкости — как она вспоминала позднее, этот отрезок ее жизни весьма сильно отличался от лет, проведенных у Болендеров:

Жизнь стала бурной и весьма разнообразной, совершенно непохожей на скромное существование первой семьи. Глэдис и Грейс вкалывали, когда надо было работать, а все остальное время проводили в развлечениях. Они любили потанцевать и попеть, выпивать и играть в карты, и у них была масса приятелей и друзей. По причине религиозного воспитания, полученного мною, я была просто в шоке от их поведения и думала, что все они неминуемо отправятся в ад. Целыми часами я горячо молилась за них.

Такой стиль жизни взрослых поражал дисциплинированную, спокойную семилетнюю девочку, возбуждая в ней понятное беспокойство. Еще труднее оказалась необходимость привыкнуть к другой матери. «Тетя Ида не была моей мамой, — повторяла она себе. — Вон та дама с красными волосами и есть моя настоящая мама». Дама, которая без колебаний сдавала своим приятелям игральные карты, разливала им пиво, скатывала ковер и отплясывала нечто разудалое. Именно эту особу надлежало удовлетворить, именно ей надо было понравиться — женщине, совершенно непохожей на Иду Болендер и, кроме того, совсем незнакомой ребенку.

Абсолютно новой в жизни девочки оказалась и такая штука, как кино — здесь оно не только принималось и одобрялось, но даже стало необходимостью. Когда во время уик-энда Глэдис и Грейс брали с собой Норму Джин на гулянье в Голливуд, они, естественно, обращали особое внимание девочки на огромные голливудские кинотеатры-дворцы, эти храмы развлечения, которые порой с успехом соперничали с Пантеоном, Версалем, святынями Дальнего Востока, готическими соборами и европейскими оперными театрами. В этих кинотеатрах, говорили они малышке, показывают «наши фильмы». Архитекторы, не считаясь с затратами, заполняли огромные интерьеры картинами и антиквариатом, скульптурами и бьющими фонтанами. «Ни один король или император не прогуливался никогда по зданию, обустроенному с большей пышностью и богатством», — хвастал театральный декоратор Гарольд Рамбах.

Воображение неудержимо несло творцов этих святынь кино, а вместе с ростом воображения росла и стоимость строительства. К востоку он Вайн-стрит, на бульваре Голливуд располагался легендарный кинематографический театр «Пэнтэйджис», возведенный в 1930 году в качестве кинотеатра-дворца и рассчитанный на 2288 зрителей; одетые в чинные мундиры билетеры-капельдинеры с фонариками в руках разводили посетителей по залу с позолоченными стенами, разгребая воздух, который был густо насыщен испарениями дорогих духов, и маневрируя между богато украшенными колоннами и арками, между лампами с неестественным светом и чеканными статуями. Импресарио Сид Грауман, вдохновленный находкой археологами гробницы фараона Тутанхамона в 1922 году, в том же самом году отгрохал на бульваре Голливуд Египетский театр. Одиннадцать лет спустя это сооружение сохранило свой первозданный характер: гости двигались по Длинному, театрально оформленному двору, вдоль стен, украшенных лепниной, мимо имитаций гробниц и саркофагов, которые располагались среди грандиозных изваяний египетских богов, фараонов, а также различных мумий, сфинксов и стервятников... Однако крупнейшим достижением Граумана был размещавшийся на той же улице, но чуть дальше на запад Китайский театр, который снаружи напоминал буддийское святилище, а внутри выглядел словно китайский дворец, декорированный изысканными украшениями[30]В числе других прославленных и эксцентрических сооружений — некоторые из них находятся в самом центре, на здешнем Бродвее — кинотеатры «Уорнер бразерс», «Эль-Капитан», «Вайн-стрит», «Палас», «Лос-Анджелес», «Юнайтед артистс» и «Дом майя». — Прим. автора.
. Большущий гонг возвещал о начале киносеанса. Именно здесь, в этом месте, Грауман позаботился о своем бессмертии, равно как и о бессмертии нескольких поколений кинозвезд — оно достигалось путем оставления отпечатков их ладоней и стоп в мокром цементе.

Норму Джин — которой когда-то сказали, что она принадлежит к семье, где «ходят в церковь, а не в кино», — теперь каждый уик-энд на протяжении двух лет кряду забирали в эти храмы воображения, где она видела на экране Кэтрин Хепберн[31]Блестящая американская актриса, уникально сочетающая патрицианскую красоту и мужественную заземленность, обаяние и тонкий юмор. С 1932 по 1981 годы имела успех на Бродвее. Снималась также в множестве фильмов и удостоена четырех премий «Оскар» для лучшей актрисы за главные роли в картинах «Ранняя слава» (1933), «Угадай, кто придет к обеду» (1967), «Лев зимой» (1968, разделила с Барброй Стрейзанд) и «У Золотого озера» (1981). Ее автобиография «Я: истории из моей жизни» была издана в 1991 году и стала бестселлером.
в роли Джой в «Маленьких женщинах», Мэй Уэст[32]Американская актриса, мастер двусмысленностей, известная ролями вызывающе сексуальных женщин с утраченной честью и непочтительным остроумием. Со своими платиновыми волосами, приятной фигурой, специфическим юмором, музыкальной одаренностью, характерной походкой и тягучей, соблазнительной интонацией Уэст за ее презрение к расхожей морали стала в 30-е годы идолом антипуритан, а также объектом оскорблений и восхищения. Писала сценарии ко многим своим фильмам, а также другие произведения. В 70-е годы вернулась в кино.
, источающую женскую уверенность в себе в фильме «Она нанесла ему ущерб», Клодет Кольбер[33]Американская актриса родом из Парижа (настоящее имя — Лили Шошуэн). Вначале выступала в театре, а с 1930 года почти исключительно в кино, в основном в романтических комедиях, и стала одной из наиболее именитых актрис на амплуа дамы. После войны утратила популярность, но в 70-е годы вернулась на Бродвей.
, купающуюся нагишом в «Клеопатре», или Ракель Торрес, соблазняющую Гручо Маркса[34]Знаменитый комик, один из четырех братьев Маркс, которые снимались в этой ленте полным квартетом.
в «Утином супе». Лучше всего из увиденного она запомнила, насколько Глэдис и Грейс были без ума от ослепительной блондинки — Джин Харлоу[35]В кино с 1928 года. После главной роли в фильме «Ангелы ада» (1930) стала одной из наиболее популярных звезд Голливуда. Снималась в ролях соблазнительниц в гангстерских кинофильмах. Позднее проявила комедийный талант, спародировав свой традиционный образ в «Платиновой блондинке» и др. фильмах.
— бесстыдной секс-бомбы, взбиравшейся по ступенькам социальной лестницы в кинофильме «Обед в восемь». «Вот настоящая кинозвезда!» — прошептала Грейс на ухо Норме Джин, указывая на Харлоу и выражая чувства миллионов американцев. С этой минуты, как позднее отметила Норма Джин, «Джин Харлоу была моей любимой актрисой».

Когда Глэдис и Грейс имели работу в кинолабораториях — а ведь их заработки напрямую зависели от этих каждодневно мелькающих на экранах богов и богинь, — Норма Джин получала от них деньги, чтобы спокойно и в безопасности проводить время в кинотеатрах. «Вот я и просиживала там целыми днями, а иногда даже до ночи — маленький ребенок в полном одиночестве перед таким огромным экраном — и была в полном восторге. Я не пропускала ни одной мелочи из того, что делалось в фильме, не оставляя себе ничегошеньки [из денег] даже на поп-корн».

В сентябре, когда Норма Джин пошла во второй класс начальной школы на Селма-авеню, ее записали в журнал, отбросив последнюю букву во втором имени и превратив из «Jeane» в «Jean» — а именно так звали Харлоу. Разумеется, это могла быть обычная описка, но она повторялась настолько часто, что вполне можно предположить: Глэдис и Грейс «примерялись» с девочкой и к Норме Толмэдж, и к Джин Харлоу.

Этой осенью до Глэдис дошли новости из штата Миссури. Ее дедушка Тилфорд Хоген, славный фермер-самоучка, в жизни которого развод стал причиной большого душевного опустошения, тяжело пережил известие о смерти бывшей жены. И все-таки на следующий год, когда Хогену исполнилось уже семьдесят семь лет, он вступил в брак с робкой, великодушной и работящей вдовой Эммой Уайет. Всегда не особенно крепкий здоровьем, он вдруг начал быстро слабеть и сдавать. Да и его жена вскоре стала страдать сердцем.

С момента биржевого краха 1929 года голод и нищета стали в Соединенных Штатах повсеместно распространенными, даже повальными явлениями, а Тилфорд Хоген не обладал устойчивостью к их роковым последствиям. Каждый день сообщалось о сотнях самоубийств по всей стране, вызванных потерей огромных состояний или скромных семейных сбережений. В 1933 году не менее пятнадцати миллионов человек были без работы — каждый четвертый глава семейства. Лопнули десятки банков, каждую неделю закрывались какие-то фабрики и заводы, бесчисленные сельскохозяйственные рабочие превратились в кочующих по стране батраков и пролетариев, а в больших городах буржуазия и аристократия, прежде бесконечно уверенная в себе, искала убежище в хибарках из просмоленного картона и перетрясала мусорные свалки в поисках остатков снеди. В феврале казалось, что народ находится на краю всеобщего нервного срыва, когда в недавно избранного, но еще не приступившего к своим обязанностям президента Франклина Делано Рузвельта, посещавшего Майами, едва-едва не угодила пуля террориста. Рузвельт вступил в должность в марте[36]Президент США, избираемый в начале ноября каждого високосного года, вступает в должность 20 января следующего года; у Рузвельта не было причин нарушать это правило.
, и, хотя он вместе с новым правительством обещал радикальные реформы с целью излечения народа от страшной болезни, все понимали, что это вопрос далеко не одной недели. В период всеобщей горечи и паники Тилфорд Хоген оказался до предела измотанным годами несчастий. Состояние его легких и почек ухудшалось столь же быстро, как и положение фермы, арендатором которой он являлся, и в мае 1933 года дед Глэдис был уже не в состоянии содержать себя и Эмму. В этом месяце злая судьба окончательно добила старика: у него собирались отобрать ферму.

Сразу после полудня 29 мая 1933 года Хоген из окна своего маленького деревенского дома в Лэклиде помахал рукой Эмме, которая, крутанув рукоятку, завела движок их старой развалюхи и отправилась за покупками в ближайший городок. Когда она вернулась и позвала мужа, ей не было ответа ни из дома, ни из ближайшей округи. Тогда Эмма отправилась в стоящий немного поодаль и тоже разваливающийся сарай. Войдя внутрь, она увидела покачивающееся тело мужа, которое висело на веревке, перекинутой через балку под крышей. Следствие, проведенное по требованию департамента здравоохранения штата Миссури, без затруднений подтвердило мнение врача: лишенный надежды и гордости Тилфорд Мэрион Хоген оказался не более чем очередным случаем самоубийства в округе Линн в наихудшем году великого кризиса.

Хотя Глэдис никогда и никак не сталкивалась с Тилфордом (о его печальной кончине она узнала из письма дальней родственницы), полученное известие вызвало у нее сильное потрясение, после чего она впала в депрессию. Ее отец, как она была ошибочно проинформирована, умер в результате безумия; одной из причин смерти матери признали маниакально-депрессивный психоз; сейчас — дед ушел из жизни, наложив на себя руки. Все это убеждало Глэдис в том, что над их семьей действительно тяготеет роковое клеймо психических болезней. Ее невозможно было переубедить. Вечерами она степенно и безостановочно вышагивала по дому, бормоча про себя молитвы и читая вслух Библию. Неутолимая в своем горе, Глэдис отказывалась от пищи и сна, отчасти поддаваясь только уговорам со стороны Грейс. Норма Джин, до смерти перепуганная непривычной и такой длительной печалью матери, принесла той чай и, держа за руку, умоляла Глэдис отдохнуть и перестать всхлипывать.

Спустя несколько недель Грейс взяла дело в собственные руки и вызвала невропатолога. По сообщению Элинор Годдард (позднее — сводной сестры Нормы Джин), «этот врач назначил Глэдис какие-то таблетки. Но она очень сильно на них реагировала». Надобно подчеркнуть, что в 1933 году психофармакология располагала еще не особенно значительным опытом и потому нельзя было предвидеть всех результатов воздействия некоторых психотропных препаратов. Случалось, что некоторые лекарства, признанные безвредными, в единичных случаях вели к необратимым и опасным для здоровья последствиям.

В феврале 1934 года Глэдис все еще жила в собственном мире, пребывая в депрессии, хотя у нее и не было выраженных симптомов психоза: причиной неспособности Глэдис адекватно реагировать на реалии окружающего мира был скорее ее образ жизни в прошлом (и наверняка также чувство вины и раскаяния из-за того, что она бросила собственных детей), нежели фактическая душевная болезнь. Кроме того, она несла на себе нелегкий труд по ведению домашнего хозяйства, хотя и работала шесть дней в неделю, а также пыталась постичь своего самого младшего ребенка, девочку, которая до сих пор была ей чужда. Иными словами, ее надежды на будущее внезапно столкнулись с прошлым, и даже более того — с горькими угрызениями совести из-за прежнего стиля жизни и из-за того, что она забросила Норму Джин в раннем детстве. Помимо всего указанного, временами Глэдис чрезмерно пила — как многие люди после того, как с шумом откупорили бутылки и бочки, дабы отметить конец сухого закона, — и алкоголь мог вступить в опасную для организма реакцию с каким-нибудь успокоительным средством.

Конечно же, в этом состоянии Глэдис нуждалась в более квалифицированной врачебной помощи, а получение консультации психолога или психиатра было в то время в Лос-Анджелесе весьма непростым делом. Убежденность в сумасшествии, при странных обстоятельствах укоренившаяся в доме вскоре после этого, стала бесспорной и неопровержимой истиной только гораздо позднее; перед этим все было не более чем нехитрой повестушкой, на скорую року склепанной несравненными агентами нашей кинозвезды по связям с прессой вкупе с великолепным репортером и легендарным писателем, которые приняли решение создать голливудскую сказочку в голливудском же стиле.

«Врач, прописавший ей лекарства, не мог знать, как они подействуют на Глэдис, и в 1935 году все полагали, что ее состояние носит необратимый характер, — вспоминает Элинор Годдард. — О попытке совладать со своими проблемами, чтобы продолжать воспитывать Норму Джин, вообще не было даже речи. А ведь до этого момента она справлялась со всеми делами действительно великолепно».

Итак, в начале 1934 года Глэдис Перл Монро Бейкер Мортенсен, которой еще не исполнилось тридцать два года, была помещена в санаторий, расположенный в Санта-Монике. Успокоившаяся и одинокая, она оставалась там несколько месяцев, прежде чем ее перевезли в Лос-Анджелес и положили в общедоступную больницу обычного типа, откуда ей время от времени давали «увольнительную» на уик-энды с целью проверить способность пациентки совладать с «действительностью» (это слово использовано в одном из нескольких сохранившихся медицинских заключений, относящихся к тому периоду)[37]Глэдис Монро, медицинское заключение из больницы Лос-Анджелеса, датированное октябрем 1934 года: «Миссис Монро [именно так!] после четырехдневного визита в семью добровольно возвратилась в больницу. Находится в состоянии сильного возбуждения. Направлена д-ром Феллоуз к д-ру...» Это единственный фрагмент, который удалось расшифровать из разодранной и пожелтевшей истории болезни, которую хранила Мэрилин Монро. — Прим. автора.
. Глэдис, которой никогда не предоставлялся специализированный психиатрический уход, постепенно замыкалась в мрачном и пустынном мире собственного воображения. А тем временем бездетная, неспокойная и опасная Грейс Мак-Ки охотно возложила на себя заботу о дочери своей подруги — она стала уже третьим за восемь лет лицом, выполняющим функции матери Нормы Джин.

На протяжении большего времени 1934 года Норма Джин оставалась на Эрбол-драйв, где ею занимались Эткинсоны; однако их плотно контролировала Грейс, которая была там почти ежедневным гостем. В жизнь Нормы снова пришли огромные перемены и новые надежды, вызывавшие у нее беспокойство, а вместе с ними появились совсем другие эталоны поведения, которым она должна была подчиниться. Ида Болендер считала кинозвезд и мир, в котором те вращались, грешными; когда Норма Джин однажды похвалилась Иде, что мать взяла ее с собой в кино, та высказалась, что это, мол, опасное развлечение. Потом Глэдис внушила Норме Джин убеждение, что кинематограф — всего лишь невинная забава; и слава Богу, потому что со временем он ее обильно возблагодарил.

Грейс, однако, пошла еще дальше. Она считала, что не следует ни осуждать просмотр кинофильмов, ни ограничиваться обозреванием Клары Боу[38]Эта актриса не считается сейчас знаменитой; в истории кино осталась, пожалуй, лишь ее далекая от секса роль в зрелищной картине специализировавшегося на авиационной тематике режиссера Уильяма Уэлмана «Крылья» (1927) о военных пилотах, где в эпизодической роли снимался Гари Купер.
или Джин Харлоу — нужно их добросовестно имитировать. В голове девочки, еще не достигшей восьми лет, те системы ценностей, которые ей поочередно приходилось принимать и к которым нужно было приноравливаться, создавали невероятную путаницу и порождали огромные противоречия. Таким образом, детство Нормы Джин оказалось в большой мере заполненным сплошной полосой противоречий, следствием которых могло явиться порожденное в ней чувство вины. Приличная барышня, сформированная Идой Болендер, старалась избежать всяческих фривольностей и жить в соответствии с принципами строгой морали. Ребенок, которого навещала Глэдис, стремился развеселить мать, утешить ее и понравиться ей. А вот девочку, которой стала заниматься Грейс, призывали отбросить все это и стать совершенно другим существом — придуманным персонажем, которого воспитает и которым станет руководить сама Грейс Мак-Ки. До 1934 года Грейс изливала свои материнские чувства (и изрядные деньги) на двух собственных племянниц. Позднее эти девочки перебрались в Нью-Йорк. Печаль, которую вызвал в Грейс Мак-Ки разъезд с Глэдис, неожиданно переменилась в улыбку фортуны — вдруг у нее появился ребенок, которого она могла воспитывать и лепить по собственному усмотрению.

«Грейс любила Норму Джин и восхищалась ею», — вспоминает Лейла Филд, коллега Мак-Ки по работе. И продолжает:

Если бы не Грейс, не было бы никакой Мэрилин Монро... Грейс восхищалась Нормой Джин так, словно та была ее родной дочкой. Грейс говорила, что Норма Джин обязательно станет кинозвездой. Такое у нее имелось предчувствие. Даже убеждение. «Не расстраивайся, Норма Джин. Когда вырастешь, будешь красивой девушкой — и важной персоной, кинозвездой».

А чтобы ускорить бег событий, Грейс одевала Норму Джин в шитые по мерке шерстяные платья в клетку, укладывала волосы в прическу с локонами и настаивала, чтобы девочка улыбалась и надувала губки, как Мэри Пикфорд. Элинор Годдард, знавшая Норму Джин до того, как та стала Мэрилин Монро, подтверждает эти факты.

Грейс была очень наблюдательной. Она с самого начала предчувствовала, что ее подопечная Норма Джин станет актрисой. И делала все, что в ее силах, дабы это случилось на самом деле. Грейс не могла иметь собственных детей, и потому она изливала свои чувства на Норму Джин, считая, что девочка в такой же мере ее дочь, как и Глэдис, а может быть, даже больше ее дочь, нежели дочь Глэдис.

«Больше ее дочь, нежели дочь Глэдис» — именно так, поскольку Глэдис считалась сейчас некомпетентной и бездарной матерью. Принимая во внимание расходы, которые несла Грейс на Норму Джин, следует согласиться, что доброжелательность являлась в данном случае вполне сознательным мотивом действий Грейс; при этом она предоставила ребенку куда больше свободы, чем Болендеры, и окружила девочку заметно большей роскошью. Но свобода, удовольствия и преимущества, которые Грейс обеспечивала для Нормы Джин, приносили пользу и ей самой. «Грейс Годдард была мила, если могла что-то поиметь благодаря этому», — сказал первый муж Нормы Джин, преуменьшая тем самым щедрость и самоотверженную жертвенность Грейс.

Женщина, которой Норма Джин должна была нравиться сейчас, которой она была обязана спокойным сном и пропитанием, не только любила работу на так называемой «фабрике грез», но и руководила там одним из самых важных подразделений. Наблюдая светскую жизнь Голливуда и помогая монтировать на целлулоидной пленке разного рода повествования, Грейс видела актеров в их повседневной, обыденной жизни, а также в ролях киногероев — воплощающимися в различных персонажей и носящими всякий раз новое имя — совсем как она во времена своей бурной молодости и полной фантазии богемной жизни, когда она беззаботно меняла мужей или фамилии.

Вряд ли когда-либо какую-либо девочку готовили с такой тщательностью к появлению в Голливуде, как Норму Джин, которая к тому же достаточно долго присматривалась к Грейс, без конца меняющей цвет волос или длину платьев. Благодаря своей работе Грейс узнала, что макияж, свет, фильтры и тени могут менять внешний облик женщины. По роду занятий ей было известно, что именно охотно «покупали» студии, на что они «клевали» и чего желала публика. Непрерывно растущие достижения пластической хирургии — а эта отрасль позднее стала в Лос-Анджелесе одной из наиболее рекламируемых и прибыльных — выражали хорошо понятную тоску кинематографического мира по идеалу, которого невозможно было достигнуть. Иными словами, работа Грейс Мак-Ки состояла в неустанном совершенствовании иллюзий. В течение нескольких последующих лет Норма Джин с энтузиазмом пользовалась опытом Грейс. Взяв на себя обязанности по воспитанию и обучению девочки, Грейс обретала шанс в конечном итоге сотворить из нее собственную дочь — шанс, который она не получила от матери-природы.

В 1934 году Олин Г. Стэнли мимолетно, но часто сталкивался по работе с Грейс при обрезании и склеивании пленки в монтажной, принадлежащей студии «Коламбия». Как он вспоминает, в субботу рабочий день длился у них четыре часа и на протяжении многих месяцев Грейс просила свою подругу приводить Норму Джин в монтажную к одиннадцати, за час до закрытия. «Нас, сотрудников, представляли девочке, и каждое приветствие выглядело идентично. Грейс произносила: "Дорогая, я хочу, чтобы ты познакомилась с Олином. — Олин, разве она не красавица?"».

Поначалу это была обыкновенная гордость. Но Грейс пошла дальше: «Норма Джин, повернись и покажи этому милому господину, какой у тебя сзади большущий бант на платье. А сейчас пройдись туда и повернись кругом. Чудесно, а сейчас возвращайся сюда... Ой, а вот ведь Элла, взгляни, Норма Джин! Ты же познакомилась с Эллой в прошлом месяце. Скажи-ка ей еще разок... она уже наверняка забыла, но ты-то ведь не забыла! Скажи Элле, кем ты хочешь быть, когда вырастешь. Скажи: "кинозвездой", дорогая! Скажи ей, что обязательно станешь кинозвездой!» Такое промывание мозгов повторялось каждую неделю в течение многих месяцев. Другая работница студии подтвердила воспоминания Стэнли. «Грейс напрямую говорила о своих намерениях rio поводу девочки, — припоминала Шарлотта Энгельберг. — Норма Джин должна была стать кинозвездой, и дело с концом».

Для достижения этой цели мог послужить только один эталон. «Грейс была заворожена юной Джин Харлоу, — сказала Норма Джин. — Посему Джин Харлоу стала и моим идолом».

 

Глава третья. Июнь 1934 года — ноябрь 1937 года

Харлин Карпентер, девушка, родившаяся в 1911 году в хорошей семье в штате Канзас, приехала в Голливуд вместе с разведенной матерью — женщиной, амбициозно рвавшейся во что бы то ни стало дойти до положения кинозвезды. Однако ее дочери повезло в этом больше — она взяла себе имя и фамилию матери и в качестве Джин Харлоу выступала без всякого вознаграждения статисткой в немых фильмах, а потом стала сниматься в эпизодах, мелькая на экране в короткометражных комедиях с Лаурелом и Харди[39]Известная американская пара комиков: большой толстый неумеха Харди и маленький худенький ловкач Лаурел.
. Первую значительную роль девушка получила в 1930 году в фильме «Ангелы ада». Связь дочери с матерью оставалась настолько сильной, что даже в ходе своих очередных супружеств «деточка», как нежно именовали Джин, часто проводила ночи в материнском доме.

В девяти кинофильмах, вышедших в прокат на протяжении последующих двух лет (самые известные среди них — «Враг общества», «Платиновая блондинка» и «Жена из вторых рук»), Джин Харлоу со своей нескрываемой сексапильностью и волосами цвета платины, шокирующим образом обесцвеченными перекисью, воплощала на экране весьма магнетическую и необыкновенно притягательную личность. Впрочем, кинокритики в целом дружным хором утверждали, что Харлоу — всего только банальная стройненькая блондинка двадцати одного года от роду, играющая банальные же эротические роли. Горя желанием выступать в более продвинутых и самобытных фильмах, актриса подписала в 1932 году контракт с фирмой «Метро—Голдвин—Майер» (МГМ), где продюсер Луис Б. Майер весьма рассудительно и продуманно создавал ее артистический имидж и где она смогла развернуть свой врожденный комедийный дар. В противоположность тому, что старались внушить публике, Джин на самом деле являлась скорее мягкой молодой женщиной, которая искренне стремилась пополнить свое довольно-таки поверхностное образование и была невероятно — быть может, даже невротически — привязана к матери, известной в кинематографических, а потом и в иных кругах в качестве «мамочки Джин». Выражая всеобщие чувства тех, кто знал Джин Харлоу, актриса Моурин О'Салливен сказала, что «на студии МГМ не было никого, кто бы ее не любил, кого бы она не забавляла или кто не считал бы ее абсолютной и безусловной избранницей судьбы»[40]Цитируется по книге Эвы Голден «Платиновая девушка: жизнь и легенды Джин Харлоу» (1991). О'Салливен повторила идентичные замечания в мини-сериале «Когда лев рычит», передававшемся в 1992 году телевизионными кабельными сетями Тернера и посвященном истории киностудии МГМ [как известно, ее эмблемой служит рычащий лев. — Прим. перев.]. — Прим. автора.
.

Хотя двадцатидвухлетняя Джин Харлоу выступала ныне партнершей таких признанных звезд, как Кларк Гейбл[41]Знаменитый американский киноактер. Вскоре после дебюта в вестерне «Нарисованная пустыня» (1931), где он играл злодея, снялся в том же году в дюжине других ролей, в том числе главных. Его имидж, сочетавший черты гангстера и героя-любовника, привлекал зрителя, и в 30-е годы он был, в соответствии со своим прозвищем, «королем» экрана. Особенно запомнился ролью Ретта Батлера в картине «Унесенные ветром» (1939). После трагической гибели в 1942 году жены, актрисы К. Ломбард, в авиакатастрофе перестал сниматься и добровольцем пошел на войну, где в чине майора летал на бомбардировщике. В 1946 году вернулся на экран, но уже без такого успеха.
и Спенсер Треси[42]Знаменитый актер, замечательно передававший на экране душевное богатство и мудрость своих героев. Замечательно играл у режиссера Стэнли Крамера в лентах «Нюрнбергский процесс» (1961) и «Это безумный, безумный, безумный, безумный мир» (1963), а также в паре с актрисой К. Хепберн, чья утонченность и ироничность удачно контрастировала с его непосредственностью и мужественностью. В 30-е годы играл обычно простых, душевно чистых парней.
, ее, невзирая на обещания давать более серьезные роли, по-прежнему просили поглубже распахнуть декольте и играть с эротическим подтекстом. И все же, когда Грейс Мак-Ки брала с собой Норму Джин, чтобы та увидела «Обед в восемь», «Взрывную блондинку» и «Созданную для поцелуев» — перечисленные фильмы вышли на экраны между летом 1933 и летом 1934 года, — мнения критиков по поводу Харлоу становились все более благосклонными.

Студия МГМ не переставала одевать Джин в облегающие белоснежные платья, подчеркивающие ошеломляюще светлые волосы этой блондинки. Такое кинематографическое воплощение чистого эротизма каким-то образом соответствовало характеру актрисы: она редко носила белье, а в ресторанах и на пресс-конференциях часто можно было увидеть, как она с упоением поглаживает собственное тело. Как и многие другие кинозвезды обоего пола, она сама была самой большой поклонницей своего таланта. Во внеэкранной жизни Харлоу явно недоставало того, что можно было бы назвать непрестанным счастьем. К моменту, когда ей исполнилось двадцать четыре года, она успела трижды побывать замужем, по существу тратя всю свою короткую жизнь на непрерывные поиски отца, от которого Харлоу всегда была оторвана. Однако публика ее обожала, и даже таинственные обстоятельства очевидного самоубийства ее второго мужа (который был старше нее на двадцать два года, то есть ровно вдвое) не уменьшили ее популярности.

Нет ни грана преувеличения в утверждении, что во времена великого кризиса Джин Харлоу была в Америке символом смелой, но зачастую преувеличенной, чрезмерной чувственности. Появились довольно многочисленные актрисы, имитирующие фасон прически или же стиль игры Джин, но публика и журналисты упрямо утверждали, что второй Харлоу никогда не будет[43]Имидж Харлоу пытались размножить или же навязать столь разным актрисам, как Мэрион Дэвис, Джоан Кроуфорд, Бэтти Грейбл, Констанс Беннетт, Лида Роберти, Элис Фэй и Джоан Блонделл. — Прим. автора.
.

Грейс Мак-Ки решительно возражала против этого: «Норма Джин, нет никаких препятствий к тому, чтобы ты, когда вырастешь, стала такой же, как она. С соответствующим цветом волос и лучшим носом...» Ребенку, в то время восьмилетнему (а также всем тем, кто слышал эту неизменную присказку), Грейс казалась малость смешной, чтобы не сказать раздражающей. Однако именно она научила девочку жить в твердой уверенности, что той суждено стать кинозвездой. Словно бы стремясь воплотить в жизнь собственные мечтания о достижении такого положения, и Грейс, и Мамочка Джин предприняли энергичные действия в пользу девушки, жизнью которой они жили и которая, как они в то верили, должна была добиться успеха там, где им самим не удалось пробиться. В сентябре 1934 года Грейс придала своим волосам крашеной блондинки голубовато-фиолетовый оттенок, а Норме Джин осторожно подкрасила губки и щечки. Тем самым неофициальная опекунша девочки дала старт гонке, которая в дальнейшем шла в воистину олимпийском темпе.

Этот год прошел для Нормы Джин в ежедневной учебе в начальной школе, а также в регулярных походах в кино вместе с Грейс и в эпизодических визитах Глэдис, которая по меньшей мере трижды ходила с ними по воскресеньям на ленч в отель «Амбассадор». Тихая, печальная и чужая Глэдис безрадостно ковырялась вилкой в еде, в то время как Грейс весело щебетала, с гордостью показывая платье, которое она недавно купила Норме Джин, и розовые ленточки, вплетенные ею в кудрявые волосы девочки. Такие ситуации не могли не быть весьма конфузливыми и неловкими — в первую очередь для матери, которая чувствовала себя ни на что не годной еще в большей степени, чем обычно, но и для дочери: ее снова настраивали против женщины, которую она никогда по-настоящему не знала.

Во время таких посещений Глэдис наверняка бывала исключена из «настоящей» жизни семьи, невзирая на рекомендации врачей, чтобы она в ней активно участвовала. Глэдис не ощутила себя более прочно связанной с реальной действительностью даже тогда, когда она навестила дочь в доме на Эрбол-драйв. Там Эткинсоны, по-прежнему погруженные в свои несбывшиеся мечты и надежды, упаковывали вещи для возвращения в Англию, где, как они говорили, их ждал верный успех. Испытывая ужас от ответственности за Норму Джин и несомненное чувство вины из-за того, что подвела врачей, дочку и Грейс, Глэдис вернулась к относительному спокойствию больницы. Там, по крайней мере, она вела жизнь в комфорте установленного распорядка, не выполняла никакой ответственной работы и не несла материнских обязанностей, благодаря чему была избавлена от постоянного чувства вины. Единственную действительность образовывало для нее то, что она видела и слышала в непосредственной близости. Норма Джин становилась для Глэдис не более чем смутным, неотчетливым силуэтом, который блуждал где-то на периферии ее памяти, словно болезненный призрак. «Моя мать, — сказала позже Норма Джин, — никогда по-настоящему и не старалась быть со мной. Думаю, меня для нее вообще не существовало».

Осенью дом на Эрбол-драйв был выставлен на продажу; этот отрезок улицы вскоре исчез — он был включен в комплекс, созданный вокруг голливудского амфитеатра. Однако Грейс не забрала девочку к себе, и причина была достаточно простой. Мак-Ки приняла решение стать законным опекуном Нормы Джин, но суд штата Калифорния требовал доказательств того, что живые и здравствующие родители (или родитель) ребенка неспособны к осуществлению опеки над ним и шансы на изменение ситуации отсутствуют. Кроме того, по законам штата требовалось, чтобы перед усыновлением ребенок провел по меньшей мере шесть месяцев в окружном сиротском приюте, пока за это время будет устанавливаться и оформляться право на опеку.

Первое требование удалось легко удовлетворить, когда Грейс получила официальное свидетельство врачей о душевной болезни Глэдис, которая была признана умалишенной. После этого Мак-Ки организовала перевод Глэдис из общедоступной больницы Лос-Анджелеса в штатную больницу в Норуолке, где не так давно умерла Делла Монро. Состояние Глэдис нормализовалось, и врачи из Лос-Анджелеса констатировали, что уже не могут больше держать ее в своей больнице общего типа. «Болезнь данной пациентки, — свидетельствовал отчет главного врача, — характеризует то, что она: (1) периодически отдается религиозным чувствам; (2) временами испытывает глубокую депрессию и беспокойство. Представляется, что это состояние носит хронический характер». Такие формулировки отчетливо демонстрируют поверхностный характер диагностирования и лечения психических болезней в 1935 году. Разумным представляется вопрос: а не была ли жажда духовной чистоты и здоровья — обычное следствие депрессии и беспокойства — вполне адекватной реакцией Глэдис на многочисленные жизненные испытания, постигшие ее?

Поскольку вилла на Эрбол-драйв перестала быть семейным домом, единственным выходом стало помещение Глэдис в стационар. Кроме того, штатная больница в Норуолке (по крайней мере, в сравнении с общедоступной больницей Лос-Анджелеса) пользовалась лучшей репутацией применительно к умению справляться с хроническими случаями разнообразных психических заболеваний. В дополнение к общей апатии Глэдис и отсутствию у нее внешних проявлений каких-либо эмоций, заявление Грейс о внебрачном происхождении Нормы Джин и изложение ею всей семейной истории подруги — уже традиционного, хотя и неточного припоминания душевных болезней, явившихся уделом Тилфорда, Отиса и Деллы, — убедило врачей Лос-Анджелесской больницы в том, что их пациентка является человеком, не несущим ответственности за свои поступки и, стало быть, недееспособным.

Таким образом, в январе 1935 года Глэдис забрали в штатную больницу, расположенную в Норуолке, где она пробыла ровно год, вплоть до момента следующего переезда. «Мне было неприятно, что она болеет, — вспоминала впоследствии Норма Джин, — но нас никогда не связывали никакие отношения. Я видела ее не особенно часто». Грейс не столкнулась с затруднениями и при выполнении второго правового требования. Выяснив, что в сентябре следующего года Норма Джин может добиваться предоставления ей места в сиротском приюте Лос-Анджелеса, она договорилась с семейством Джиффенов, проживавшим в западном секторе города, о том, что до указанного времени эти люди будут заботиться о девочке. Однако прежде, чем отдать туда Норму, Грейс хитроумно пронюхала, что Джиффены, имея и без того полный дом детей — как собственных, так и взятых на воспитание, — не в состоянии задержать у себя Норму Джин на сколь-нибудь длительное время.

Грейс демонстративно проявляла свою заботу о Норме Джин и еженедельно направляла заявления и справки в надлежащие инстанции, а также вновь обратилась в суд с просьбой отказаться от обязательного помещения ребенка в приют для сирот, так чтобы после пребывания у Джиффенов девочка могла бы сразу поселиться с нею. «Невозможно себе представить, как же я была счастлива, когда Грейс сказала мне, что не отправляет меня в какую-то непонятную школу, где мне пришлось бы жить с детьми, которых я совсем не знаю, и без семьи».

И таким вот образом после двух месяцев, проведенных у Джиффенов, девочке разрешили — пока суд проверит по всем статьям, подходит ли Грейс для того, чтобы стать легальным опекуном Нормы Джин, — временно пожить с матерью Грейс, Эммой Уилетт Этчисон. Та занимала отдельную квартиру на Лоди-плэйс в Голливуде, в красивом, украшенном белой лепкой здании в испанском стиле, крыша которого была покрыта черепицей, двор обсажен цветами, а в центре тихо журчал фонтан. Норма Джин поселилась там ранней весной 1935 года.

В это же самое время Грейс приступила к действиям — не только быстро преодолев все формальности, связанные с организацией опеки над Нормой Джин, но также добившись от суда предоставления ей исключительного контроля над делами Глэдис П. Бейкер. Грейс справедливо рассуждала, что финансовые вопросы следует решать на регулярной и официальной основе, чтобы избежать потенциального захвата имущества Глэдис то ли человеком, который может неожиданно появиться и выдать себя за отца Нормы Джин, то ли налоговым ведомством. Она знала также, что надлежащие домашние инвестиции, или же обналичивание банковского чека, или продажа какой-либо недвижимости требуют огромной осторожности, и понимала, что могла бы от имени Нормы Джин брать деньги на содержание девочки. Применительно к этому Грейс сделала 25 марта заявление под присягой, что Глэдис нуждается в назначенном судом кураторе и что, невзирая на факт несоблюдения самой заявительницей условий предоставления ей права временно опекать сироту, она была бы подходящей кандидатурой.

В апреле активы «имущества» Глэдис были оценены следующим образом:

Глэдис Бейкер, как ее тогда называли, располагает суммой 60 долларов наличными на банковском счете; имеет: 90 долларов в виде чеков без гарантированного покрытия (страховка за потерю работы в связи с заболеванием); один радиоприемник стоимостью 25 долларов с подлежащим для погашения рассрочки взносом в размере 15 долларов; у нее 250 долларов долга за седан марки «Плимут» 1933 года, которым Глэдис пользовалась редко; и 200 долларов, причитающихся с нее за белый рояль.

1 июня, в день, когда Норме Джин исполнилось ровно девять лет, Грейс Мак-Ки вошла во владение всем, что принадлежало Глэдис Бейкер, — взяв на себя одновременно ответственность за распоряжение этим имуществом. В течение нескольких дней она отвезла автомобиль его первому владельцу (который после этого отказался от претензий по долгу), продала рояль за 235 долларов (надлежащим образом переведя прибыль в состав имущественной массы); дом был получен обратно взамен за ипотечный заклад, причем без уплаты штрафа.

Одновременно Грейс представила список расходов, за которые она требовала вернуть деньги, — расходов, понесенных ею, когда она ранее опекала и Глэдис, и Норму Джин, например: 24 доллара — гонорар сиделке Джулии Беннет; 25 долларов — Эмме Этчисон за уход и опеку над Нормой Джин; 49,30 доллара — затраты, связанные с санаторием для Глэдис в Санта-Монике; счет на сумму 43,16 доллара за вещи, купленные для Нормы Джин. Располагая способностью продраться сквозь дебри всяких юридических инструкций, положений и предписаний, Грейс Мак-Ки являла собой опасное сочетание фантазерки и прагматика.

Тем не менее некоторые повороты судьбы нельзя ни предвидеть заранее, ни сразу оценить после того, как они уже наступили, — к их числу принадлежит неожиданный любовный роман. Впервые за несколько последних лет, насколько это вообще можно сейчас установить, жизнью Грейс завладела любовь к мужчине, который навсегда изменил ее планы, равно как и судьбу Нормы Джин.

Нет точных данных о том, каким образом весной 1935 года Грейс Мак-Ки познакомилась с Эрвином Силлимэном Годдардом; однако не подлежит обсуждению тот факт, что их соединил друг с другом внезапный взрыв чувств. Годдард, который был на десять лет моложе Грейс, был почти двухметрового роста (196 сантиметров), и его временами путали с киноактером Рэндолфом Скоттом[44]Был популярен в 30-е годы в музыкально-танцевальных лентах и вестернах. Блеснул в главной роли в картине режиссера Сэма Пекинпы «Скачки по горной стране» (1962).
. Поклонник Грейс и на самом деле был таким красавчиком, что его нанимали дублировать Джоэля Мак-Кри[45]Играл, в частности, главные роли в фильмах У. Уайлера «Тупик» (1937) и А. Хичкока «Иностранный корреспондент» (1940), а также в паре с Рэндолфом Скоттом в ленте «Скачки по горной стране».
в нескольких фильмах (одна из дочерей Годдарда позже приметила своего отца в роли солдата рядом с Лаурелом и Харди в комедии «Жили себе двое гуляк»). Годдард, разведенный «шатун»-одиночка из Техаса, с тремя детьми, которых он уже давно в глаза не видел, представлял из себя типичного компаньона для выпивки, как охарактеризовала его позднее собственная дочь Элинор. Обворожительный и вполне интеллектуальный, он пользовался также репутацией мастера-золотые руки и был сыном хирурга; по этим причинам ему было дано прозвище то ли «Дока», то ли «Док» [сокращение от «доктор»], и все его так и звали — Док. Однако чрезмерная самоуверенность, слишком уж светский образ жизни и мечтания о карьере кинозвезды часто приводили Дока Годдарда к длительным периодам ничегонеделанья, а это, в свою очередь, вело к затягивающимся допоздна посиделкам с приятелями в местном баре. Нет потому ничего удивительного в том, что Годдарду пришлась по душе и даже импонировала жизненная энергия Грейс и ее бурная натура, а то обожание и уважение, которые она проявляла по отношению к нему, он счел неотразимыми аргументами.

Грейс, со своей стороны, была прямо-таки ошеломлена комплиментами и страстным ухаживанием молодого и красивого мужчины, которого она описывала всем знакомым как кинозвезду. Док Годдард и Грейс Мак-Ки, идя рядом, выглядели почти комично: она, ниже него на целых тридцать сантиметров[46]Если верить тому, что сказано в первой главе про рост Грейс (155 см), а ранее в данной главе — про рост Годдарда (196 см), то она была ниже даже не на тридцать сантиметров, а заметно больше, так что контраст был еще разительнее. 
, худощавая и тщательно одетая, и он, пресловутый мускулистый ковбой. Их беззаботное и приветливое поведение предотвращало шуточки или же прямые насмешки над ее возрастом, а друзья не могли нарадоваться, видя, какую нескрываемую радость доставляет им пребывание в обществе друг друга весной и летом 1935 года. Они поженились в августе, после того как провели безумный и разгульный уик-энд в Лас-Вегасе, где тетка Грейс была свидетельницей на их бракосочетании.

Возвратившись в Лос-Анджелес, молодожены взяли к себе одну из дочерей Годдарда, Нону, приехавшую к ним в Калифорнию (в последующем она стала киноактрисой и выступала под псевдонимом Джоди Лоренс), и вся четверка вселилась в маленький дом на Одесса-авеню в Ван-Найсе, в долине Сан-Фернандо, сразу за холмами Голливуда. «Норма Джин была робкой, замкнутой в себе девочкой», — отмечала многие годы спустя Джоди Лоренс, добавив, что обе они были «невротичными детьми, [которые] чаще всего молчали и с большой впечатлительностью реагировали на окружение». Лоренс вспоминала как они вдвоем построили себе домик на перечном дереве и вскарабкивались в него, когда им казалось, что у них какие-то неприятности. «Этот домик из веток и листьев был нашим убежищем»[47]Джоди Лоренс в 1951—1962 годах сыграла второразрядные роли в шести кинофильмах. После завершения съемок последнего из них она покончила с собой. — Прим. автора.
.

Слово «скромный» было бы слишком лестным определением их дома, который в принципе был обычной сельской избой. Оба супруга, и Док, и Грейс, имели в этот период работу только эпизодически, а сбережениями ни один из них не располагал. Годдард настаивал, что Норма Джин им ни к чему — лишний рот для прокорма, — и добился в конце концов от Грейс, чтобы та отдала ребенка в приют для сирот — ненадолго, обещал он, пока ему не удастся добыть пресловутое золотое руно.

В свете грандиозных планов, связанных с удочерением девочки и сотворением из нее настоящей кинозвезды, Грейс нелегко было сказать малышке, что в сентябре ей придется перебраться в сиротский приют. Что же касается Нормы Джин, то для нее это означало внезапный разрыв еще одного союза, нарушение еще одного обещания; в очередной раз она оказалась ненужной мебелью, которую выставляли из дома. Как сказала ей когда-то Ида Болендер, собственная мать ее «бросила», и Норма Джин уже успела узнать, что ее могут покинуть, если она станет досадной помехой. Отсутствие близких подруг в ее взрослой жизни в значительной мере было связано с детскими переживаниями: у Нормы не было ровным счетом никакого опыта, на котором она могла бы строить свое доверие к женщинам, никакого опыта (за исключением чуждой, сухой и закостенелой Иды Болендер), свидетельствовавшего о женской верности. Естественный процесс приспосабливания ребенка к социальной жизни в обществе еще раз оказался заторможенным и отброшенным назад.

13 сентября 1935 года Грейс уложила вещи Нормы Джин и отвезла ее в сиротский приют Лос-Анджелеса, расположенный по улице Норт-эль-сентро в Голливуде, где девочку зарегистрировали как три тысячи четыреста шестьдесят третьего ребенка за двадцатипятилетнюю историю указанного заведения. Место это ничем не напоминало ночлежного дома; совсем наоборот, посетителей встречала симпатичная, просторная усадьба из красного кирпича в колониальном стиле. Тем не менее здесь все-таки размещалось учреждение для сирот.

Дом мог одновременно принять от пятидесяти до шестидесяти детей, не все из которых являлись сиротами; в двадцатые годы по меньшей мере треть обитателей составляли беглецы или уличные беспризорники, покинутые родителями — бедными рабочими или иммигрантами, — которые были не в состоянии (или не испытывали охоты) содержать нежеланного отпрыска. В тридцатых годах многие родители, затронутые нищетой, имели право добиваться помещения ребенка на короткий срок в подобное учреждение. Такие воспитанники — к их числу принадлежала и Норма Джин — классифицировались как «временные постояльцы или стипендиаты». Пребывание Нормы в сиротском доме продолжалось вплоть до 26 июня 1937 года (она покинула его вскоре после того, как ей стукнуло одиннадцать лет), и в течение всего этого времени Док, увы, все еще не добыл искомого золотого руна. «У Дока во времена кризиса имелась масса проблем, — вспоминал позднее первый муж Нормы Джин. — Его можно было только пожалеть, поскольку мозги у него работали отлично, причем казалось, что и руками он умеет сделать почти что все».

Мальчики и девочки проживали в разных крыльях здания, располагаясь по пять-шесть человек в старательно ухоженных, аккуратных комнатах. Начиная с 1952 года Мэрилин, делая всякого рода заявления для прессы, все более и более давала волю своей фантазии. В 1960 году она сказала (приукрашивая и разные другие дела), что «спала в комнате, где стояло двадцать семь коек», после чего весьма детально перечислила прочие печальные подробности сиротской доли, как-то: мрачные помещения, умывание ледяной водой, казарменную дисциплину и вечные работы на побегушках — то выскабливание и отдраивание уборных, то мытье сотен грязных тарелок после еды. На самом деле в штате учреждения имелся соответствующий персонал для приготовления пищи и уборки помещений, однако в целях развития у детей чувства ответственности им платили по пять или десять центов в неделю за выполнение более легких и менее важных работ, отвечающих их возрасту и силенкам.

По словам Элинор Годдард, Норма Джин черпала вдохновение как раз в рассказах Элинор о действительно трудных и являющихся насмешкой над всякими нормами условиях жизни, которые той в детские годы довелось испытать на собственной шкуре в Техасе, когда в раннем детстве ее родители разошлись, а девочку перебрасывали от одних чужих людей к другим, из одного заведения в другое, и бедняжка Элинор на самом деле много раз попадала в отчаянное положение. Но отрезок времени, проведенный Нормой Джин в сиротском доме на Эль-сентро, был вполне сносным, а поскольку этот приют считался нерелигиозным, то есть в нем не было обязательной религии, то администрация, хоть и призывала детей ходить по воскресеньям в церковь, не навязывала своим питомцам совершенно никаких религиозных обязанностей.

В личном деле Нормы зафиксировано, что в 1935 году она была «нормальной здоровой девочкой, которая хорошо ест и спит, производит впечатление довольной, не жалуется и говорит, что любит свой класс». Учеба проходила не в здании самого приюта, а в начальной школе по Вайн-стрит, куда прогулочным шагом нужно было идти минут пять. По поводу двух лет, проведенных Нормой Джин в этой школе (в четвертом и пятом классах), никаких свидетельств не сохранилось[48]Мэрилин Монро вплоть до самой смерти упорно настаивала на многих своих драматических повествованиях о приюте для сирот. — Прим. автора.
.

В этот период Грейс часто являлась по субботам в приют и забирала Норму Джин на целодневную вылазку, которая, как правило, включала в себя ленч и посещение кинотеатра — если имени место дневные премьеры, во время которых они обе аплодировали звездам экрана и плакали вместе с толпами поклонников, что тогда считалось в порядке вещей. В числе фильмов, которые Норма Джин запомнила чрезвычайно хорошо, фигурировал и «Бунт на "Баунти"» с Кларком Гейблом[49]К. Гейбл в этом фильме, снятом в 1935 году режиссером Фрэнком Ллойдом, играл роль главаря мятежников; вторую главную роль: жестокого и вздорного амодура, капитана Блая — сыграл великолепный англо-американский актер Чарлз Лоутон.
; тот напоминал девочке темноволосого мужчину с усиками, фотография которого висела в их доме на Эрбол-драйв. Потом она говорила, что Гейбл был мужчиной, о котором она думала как об отце». Грейс часто покоряла девочке слова о своих попытках «организовать все так, чтобы ты могла вернуться со мною туда, где твое настоящее место». Не подлежит сомнению, что она имела при этом в виду формальное объявление Годдарда опекуном девочки.

В такие дни Норму Джин часто брали в Китайский театр Граумана, где, как запомнилось девочке, она «пыталась вставить свою ступню в отпечатавшиеся следы подошв, но мои школьные башмаки были слишком велики для узеньких шпилек на высоком каблуке, которые служили обувью актрисам. Потом я померила свою руку по сравнению с их ладонями, однако здесь моя казалась слишком маленькой — в общем, все это очень обескураживало и расхолаживало!».

Тем не менее с такой учительницей, как Грейс, обескураженность Нормы Джин не могла длиться долго. Девочку часто брали в парикмахерский салон, где Грейс с беспокойством приглядывалась к тому, как Норме Джин пытались добавить очарования, поспешно накручивая ее волосы на бигуди и укладывая их с помощью щеток и плойки. Иногда в кафе или в кинотеатре девочку вели в дамский туалет и показывали правильную технику нанесения пудры на лицо или помады на губы; карандаш для подведения глаз и одеколон завершали маленько представление, которое проходящие мимо дамы могли посчитать несколько странным и преждевременным демонстрированием взрослости. «Если говорить про косметику, то в Грейс было что-то от фокусницы, — вспоминает Элинор Годдард, — и она обожала мучить нас самыми разными советами насчет макияжа».

В 1935 году в Голливуде состоялись премьеры двух фильмов с Джин Харлоу: «Китайские моря»[50]В этом фильме Харлоу снималась вместе с Кларком Гейблом. Они выступали вместе также в кинофильмах «Держи своего мужчину» (1933), «Саратога» (1937) и др.
и «Его золотая рыбка», — и Грейс укрепилась в убеждении, что Норма пойдет по следам Харлоу, которая смотрелась на экране необычайным созданием, ослепительной звездой черно-белых фильмов, женщиной с платиновыми волосами, одетой в чисто-белые, переливающиеся наряды и — если только это было возможно — передвигающейся среди белых декораций и белого реквизита. Грейс после просмотра в 1935 и 1936 годах нескольких кинофильмов с Джин Харлоу сама перекрасилась в блондинку, и ее можно было теперь увидеть исключительно во всем белом; для Нормы Джин она тоже покупала белую одежду и даже размышляла над тем, не обесцветить ли девочке волосы перекисью водорода до платинового цвета, но благоразумие» отказалась от этой идеи: сиротский приют наверняка не был бы в восторге от подобной метаморфозы у своей десятилетней воспитанницы. Как в то время сообщала солидная «Нью-Йорк таймс», именно вслед за Харлоу и благодаря ей платиновые блондинки «начали появляться везде — среди актрис, танцовщиц, статисток и блюзовых певичек... а также в метро, на улицах и в зрительных залах театров».

«Раз за разом Грейс трогала родинку на моем носу, — рассказала многие годы спустя Норма Джин. — "Моя дорогая, ты — идеал, за исключением этого малюсенького бугорка, — говорила Грейс. — Но когда-нибудь ты станешь законченным совершенством, как Джин Харлоу". Однако я знала, что, невзирая на любые усилия, мне никогда не бывать совершенством, потому что это не дано никому, и пусть лучше меня оставят в покое». Когда Грейс смотрела на девочку, перед ее мысленным взором стояла молодая Харлоу, и она говорила о своем видении Норме Джин (которая потом повторяла его друзьям настолько часто, что оно стало у нее чуть ли не манией). У обеих были голубые глаза и слегка скошенный подбородок (что «может явиться и достоинством» — сказала Грейс); цвет волос можно было соответствующим образом изменить. Такая ранняя подготовка и настоятельные уговоры следовать образу великой кинозвезды как эталону, разумеется, оказывали воздействие на ребенка с неясной самоидентификацией, на девочку, которой недоставало нормальной семейной жизни и которая — чтобы удовлетворить столь многочисленных и столь непохожих женщин, игравших роль ее матери, — была вынуждена подчиняться самым различным эталонам, навязываемым ей. Иными словами, Норму Джин готовили к тому, чтобы в конечном итоге она стала новым воплощением кинематографических грез.

1 июня 1936 года — в день, когда Норма Джин отмечала свой десятый день рождения, — в газетных рубриках светской хроники некоторое возбуждение вызвало заявление эффектной платиновой блондинки-кинодивы о том, что после едва ли не десяти лет выступлений под девичьей фамилий своей матери она в конце концов официально поменяла свою фамилию на Джин Харлоу. Посему с данного момента она — после трех браков — перестает с правовой точки зрения носить имя Харлин Карпентер Мак-Грю Берн Робсон. Примерно в то же самое время в средствах информации начало широко распространяться известие о том, что Харлоу принадлежит к числу добровольных сотрудниц, энергично проводящих кампанию в пользу повторного переизбрания президента Франклина Делано Рузвельта, — и эта политическая ангажированность произвела на Грейс огромное впечатление.

Субботние дни, проводимые вместе с Грейс, были приятной передышкой от школы и от жизни в коллективе. Но нельзя удивляться тому, что Норма Джин считала «тетю Грейс» некой разновидностью Глэдис, эдаким эксцентричным созданием, приезжающим тогда, когда сочтет это удобным для себя, причем она, Норма, спустя какое-то время может стать для наезжающей тети чем-то несущественным — вплоть до того, что та и вовсе забудет о ней. Ведь, что ни говори, Норму Джин убрали из дома, когда там объявился Док с одной из своих дочерей.

Визиты Грейс не поддавались предвидению, равно как нельзя было вообще с уверенностью рассчитывать на них, хотя ее приходно-расходная книга с домашней бухгалтерией (старательно сохраненная) указывает, что она регулярно вносила плату за приют и за одежду для девочки. (К примеру, в 1936 году Грейс оплачивала полную ставку, что составляло пятнадцать долларов в месяц.) Почти столько же она потратила на одежду, косметику и «мелкие расходы»[51]Приходно-расходная книга, которую вела Грейс, хранилась у Мэрилин Монро до конца жизни. — Прим. автора.
. Норма Джин имела право опасаться, что Грейс когда-нибудь исчезнет без предупреждения, как это когда-то произошло с Глэдис. И полагала, что, видимо, так оно и случилось, когда в конце 1936 года Грейс пять суббот подряд не приезжала в приют проведать ее. В течение этого периода девочка по любому поводу разражалась спазматическим плачем. Ведь если она действительно «почти совершенство», терялась Норма Джин в домыслах, то почему же ее бросили? Одна из женщин, обслуживавших пристанище сирот, добрая душа по фамилии миссис Дьюи, просветила ее, что к большинству детей вообще не приезжает никто и никогда, но это было слабым утешением. Много лет спустя третий муж Нормы Джин утверждал, что она «могла войти в большую комнату и в толпе гостей сразу распознать каждого, кто рано потерял родителей... или побывал в приюте для сирот».

В начале 1937 года настроение Нормы Джин еще более ухудшилось. «В те годы я никогда не чувствовала себя счастливой», — сказала она как-то одной журналистке. Действительно, в ту пору педагог приюта записал в бумагах, что девочка все чаще производит впечатление «обеспокоенной и замкнувшейся в себе... и тогда она слегка заикается. Норма Джин подвержена также простудам, у нее очень часто бывает катар верхних дыхательных путей и кашель... Если в это время не проявить по отношению к ней терпение и доверительность, то она выглядит испуганной. Рекомендую поместить в хорошую семью».

Характерно, что тоска Нормы Джин по тому, чтобы кто-то ее утешил, нашла выход в мире ее богатой фантазии. «Временами я говорила другим детям, что у меня есть настоящие, и притом прекрасные родители, которые отправились в дальнее путешествие, но в любой момент могут вернуться за мной, и как-то я даже написала сама себе открытку, которую подписала от имени мамы и папы. Разумеется, никто мне не верил. Но я вовсе не огорчалась из-за этого. Мне хотелось думать, что это правда. И, быть может, если бы я добросовестно считала, что все так и есть на самом деле, то оно бы действительно случилось».

Выдумывание идеальных родителей могло время от времени смягчать чувство одиночества; позднее (даже когда она смирилась с правдой) ей с трудом давалось выстраивание отношений с женщинами. Точно так же как Норма Джин сочла невыполнимыми указания Иды и Грейс, которые деликатно напоминали ей, что она всегда в состоянии «сделать лучше» и «быть совершенством», никто не мог бы соответствовать требованиям, предъявлявшимся девочкой к своим идеализированным родителям. Периодически она возобновляла свои поиски, неизбежно кончавшиеся разочарованием; временами она выбирала себе в качестве друзей, любовников или мужей неподходящих мужчин — пожалуй, оттого, что подсознательно верила: если она снова пройдет через несчастливые моменты своей жизни, то сможет наконец отвратить последствия прошлого и повернуть судьбу в другую сторону.

Ее печаль и воображение находили себе еще и другой выход. Своему первому мужу и многочисленным друзьям она рассказывала позднее:

Часто я выходила на крышу [приюта для сирот] и смотрела на находившуюся в нескольких кварталах башню с компрессорной и со служебными помещениями для киностудий, где когда-то работала моя мать. Иногда это доводило меня до слез — из-за одиночества, которое я ощущала. Но одновременно у меня родилась мечта и каприз — работать там, где создаются фильмы. Когда я сказала об этом Грейс, та чуть не пустилась в пляс от радости.

Легко понять унылое настроение девочки и ее склонность к фантазиям. Сиротский дом усердно и внимательно заботился о своих маленьких питомцах, но действовал методами, которыми любое учреждение опекает группу лиц, вынуждаемых к послушанию. Там царила атмосфера казенного дома, совершенно не располагавшая к тому, чтобы между детьми и воспитателями складывание отношения личной дружбы; по идее это должно было предотвратить нездоровую зависимость, а также эротическую привязанность, которой трудно избежать в замкнутых формированиях, где взрослые живут «in loco parentis»[52]«вместо родителей» (лат.).
. В результате у ребят, воспитывавшихся в детских учреждениях, часто можно наблюдать парадоксальное безразличие к судьбам других людей. Собственно говоря, таков почти каждый ребенок, но, поскольку персонал старается никому не отдавать предпочтения и избегать появления любимчиков, создается состояние эмоциональной пустоты. Несмотря на самоотверженность наставников, сиротские приюты не принадлежат, пожалуй, к счастливым местам. Каждый без слов ощущает искусственный характер окружения, и дети очень быстро начинают ориентироваться, что их жизнь является болезненно неполной.

Случались, однако, и исключения. Миссис Дьюи увидела как-то Норму Джин, возвращающуюся с очередной субботней вылазки с Грейс. Расфуфыренная и причесанная, с новыми ленточками во вьющихся волосах и со свеженаложенным макияжем, девочка подходила к зданию. Впоследствии она вспоминала:

Вдруг я остановилась. Мне было известно, что нам не разрешено краситься [в сиротском приюте], но я совсем позабыла, что на мне макияж, который старательно накладывала Грейс. Я не знала, то ли мне войти вовнутрь, то ли просто сбежать. Другую девочку как-то наказали или отругали... за то, что она носила при себе губную помаду — учителя сочли это ужасной глупостью.

Но реакция миссис Дьюи поразила Норму Джин. «У тебя прекрасная кожа, — сказала та. — Знаю, ты не хочешь, чтобы твое лицо блестело, но иногда ты прячешь его под слишком толстым слоем румян». И с этими словами смягчила плоды трудов Грейс, не вгоняя при этом Норму в краску[53]Мэрилин Монро по-разному рассказывала эту историю: в некоторых упоминаниях идея нанести макияж принадлежала миссис Дьюи. — Прим. автора.
.

Грейс сдержала данное своей воспитаннице обещание забрать ее назад домой. Последние документы, касающиеся предоставления опеки, были поданы заявительницей, то есть Грейс, 26 февраля 1936 года, и ее просьба (с типичной для бюрократии медлительностью) была удовлетворена весной 1937 года. Норма Джин оставила сиротский приют Лос-Анджелеса и прибыла в домик Годдардов в Ван-Найсе 7 июня 1937 года — через неделю после своего одиннадцатого дня рождения. Именно в тот момент, когда она вечером садилась в машину Грейс, по радио передали коммюнике о смерти Джин Харлоу, которая в возрасте двадцати шести лет умерла вследствие самоотравления организма ядовитым азотистым соединением — мочевиной. Луис Б. Майер, шеф Харлоу в студии МГМ, резюмировал единое мнение тех, кто знал ее лично, и тех, кто просто восхищался ею: «Эта девушка, которую обожали многие миллионы, была самым симпатичным и самым приятным человеком, которого я знал за тридцать лет работы в кинопромышленности». А один из журналистов написал: «Она внесла в комедию не очень много нового, но благодаря своей личности смогла обогатить представление о нескольких комических типах своего времени: золотоискательницы, необразованной бабенки, прагматичной особы, горлопанши и скандалистки, а также всяких мнимых скромниц, модных тогда среди карикатуристов, публицистов и записных остряков». В соответствии с тем, что говорила Мэрилин через много лет, Грейс разрывалась в тот миг между скорбью в связи с гибелью этой молодой красивой женщины и убеждением, что благодаря указанному событию будущее Нормы Джин обретает реальные очертания.

Пребывание Нормы у Годдардов продолжалось недолго — по причине чрезвычайно неприятного инцидента, который произвел на совсем молоденькую девушку несомненное травмирующее воздействие. По словам первого мужа Мэрилин, Джеймса Доухерти, однажды ночью Док Годдард, сильно пьяный, схватил юное создание и, грубо лапая, тиская и одновременно лаская, попытался ее изнасиловать. Однако Норма Джин смогла все-таки вырваться и убежала со всех ног, колотясь от страха и рыдая. Это происшествие, особенно у столь впечатлительной и лишенной отца девочки, возбудило в той глубокий страх и отвращение, и она всю жизнь возвращалась к нему в своих рассказах. Первый опыт Нормы Джин в физических контактах с мужчинами отделил секс от любви: то, что поначалу могло показаться жестом нежности, на поверку оказалось отвратительным и оскорбительным[54]О приставаниях Дока к Мэрилин Монро автор узнал из рассказа Доухерти в апреле 1992 года. — Прим. автора.
.

Норма Джин немедленно пожаловалась «тете Грейс», которая наверняка обеспокоилась тем, что поведение ее крепко выпившего мужа предвещает куда более серьезные неприятности. «Не могу верить ничему и никому», — прошептала Грейс. И вот получилось так, что в ноябре 1937 года она снова отослала девочку из дома, на сей раз — к своим родственникам. «Сначала я просыпалась у Годдардов и думала, что я еще в приюте, — рассказывала Норма Джин приятельнице восемнадцать лет спустя. — Потом, еще не успев как следует к ним привыкнуть, я уже жила с другой тетушкой и другим дядюшкой, а просыпаясь, считала, что все еще живу у Годдардов. Трудно было во всем этом разобраться», — горько закончила актриса свое повествование.

 

Глава четвертая. Ноябрь 1937 года — июнь 1942 года

В ноябре 1937 года Норма Джин поселилась у своей двоюродной бабушки, жившей с внуками — двоюродными братьями и сестрами Нормы — в Комптоне, примерно в сорока километрах на юго-запад от долины Сан-Фернандо, но все еще в округе Лос-Анджелес. Однако вместо милого родственного дома ее ждало новое испытание сил и новые проблемы.

Прежде всего, в доме царила атмосфера таинственности, там постоянно шептались о чем-то мрачном и загадочном, связанном с семейной историей. Настроение напоминало рассказы Эдгара Аллана По или Генри Джеймса — оно наверняка пробуждало бы ощущение ужаса, если бы здесь не сияло яркое южнокалифорнийское солнце. Кроме того, угрожающая атмосфера, прямо-таки висевшая в комнатах, слава Богу, не имела ничего общего с Глэдис или ее дочерью.

Немолодую женщину, которой Грейс нерегулярно платила за содержание Нормы Джин, звали Ида Мартин; она была разведена и получала в месяц иногда пять долларов, временами десять либо пятнадцать, а часто и вообще ничего. Это была мать Олив Бранингс, девушки, которая в 1924 году вышла замуж за младшего брата Глэдис, Мариона. Олив и Марион Монро, насколько это было известно семье, на протяжении пяти лет жили в Салинасе, городке в центральной части Калифорнии, где тот работал механиком. У них было трое детей: Джек, родившийся в 1925 году, Ида Мэй, которая родилась в 1927-м, и Олив — в 1929-м. 20 ноября 1929 года — когда младшему ребенку было всего девять месяцев — Марион Монро после обеда вышел из дому, сказав жене, что идет купить газету и вернется перед ужином. Больше его уже никогда не видели в семье и не получили от него ни единой весточки.

Отдел розыска лиц, пропавших без вести, не смог выйти на его след, а местная полиция тоже была не в состоянии установить, куда он направился в тот злополучный день, после того как вышел из дома. Не помогли также ни калифорнийский департамент транспорта и дорожного движения, ни полиция четырех соседних штатов. Марион не контактировал ни с кем из своей семьи, включая Глэдис, которая получила весть об исчезновении брата уже назавтра после того, как это случилось. Его последнего работодателя, Джо Зеброни (владельца акционерного общества централизованных складов и перевозок) исчезновение работника также застало врасплох, и он не имел понятия ни о том, куда подевался Марион, ни какова цель его путешествия или же конечная судьба пропавшего без вести беглеца. Ида Мартин, теща Мариона, наняла пользующееся хорошей репутацией детективное агентство Шейера в Лос-Анджелесе; но и оно за три года ровным счетом ничего не разведало.

В 1934 году жена Мариона Олив («без средств к существованию и нуждающаяся в помощи государства», как звучало ее заявление с просьбой о вспомоществовании) официально обратилась в судебные органы по поводу признания ее мужа умершим, благодаря чему троих ее детей зарегистрировали бы в качестве наполовину сирот, а это дало бы ей право воспользоваться социальным пособием на них. (Законодательные положения, регулирующие вопросы выплаты пособий родителям-одиночкам, были впоследствии изменены, но в те времена они являлись последней спасительной соломинкой для Олив, желавшей добиться финансовой поддержки.) Однако положения закона, действовавшего в штате, требовали десятилетнего отсутствия супруга, для того чтобы выдать свидетельство о его предполагаемой смерти, а вслед за этим предоставить оставшейся семье пособие. Таким образом, Олив и трое ее детей вплоть до 1939 года жили в ужасающей нищете.

Когда Норма Джин приехала в Комптон, она в первый раз в жизни увидела своих двоюродных сестер и брата. Ида Мартин занималась всей троицей своих внуков, в то время как Олив работала на близлежащих фермах. Дети были недалеки друг от друга по возрасту: маленькой Олив было восемь лет, ее сестричке Иде Мэй — десять, Джеку — двенадцать, а Норме Джин — одиннадцать. Годы спустя Ида Мэй вспоминала один такой мелкий факт из их совместного детства: «Помню, Норма Джин беспрестанно повторяла, что никогда не выйдет замуж. Она говорила, что станет учительницей и у нее будет множество собак».

Это опять оказался дом без родителей, с разбитой семьей, с брошенными и вырванными из своей среды детьми, которые пытались как-то устроить себе жизнь после таинственного исчезновения отца. Точно так же как и в случае матримониальных союзов Деллы, Глэдис и Грейс, складывалось впечатление, что мужчины нужны, но вместе с тем это странные и капризные создания — недостойные доверия, переменчивые в чувствах, труднопостижимые, непредсказуемые в каждом своем шаге и тем не менее вызывающие болезненные чувства, когда их нет поблизости. Жизнь была несовершенной как с ними, так и в равной степени без них.

И снова Норма Джин вынуждена была узнать очередную приемную мать и стараться прийтись ей по вкусу. Ида Мартин прилежно смотрела за домом, но была не в состоянии объяснить Норме причину отсутствия дяди Мариона или рассказать, почему тетя Олив отошла от семьи. «Как-то мы решили сбежать из дому, — рассказывала Ида Мэй. — Нам пришла в голову идея поехать в Сан-Франциско и поискать там моего отца, потому что кто-то вроде бы когда-то говорил, что видел его в тех краях. Но мы никуда не поехали». Она запомнила также, что по другую сторону улицы жила одна интересная девочка и еще — вызывающая трепет женщина: безумная Дороти Энрайт, которая сидела на крыльце, бесконечно колыхаясь в старом плетеном кресле-качалке. «Ее семья старалась занять и отвлечь эту беднягу просмотром иллюстрированных журналов про кино, которые потом доставались нам».

По прошествии многих лет Норма Джин описывала указанный период своей жизни как довольно сложный:

Мир вокруг меня был в то время полон угроз и ужасов. Мне пришлось научиться притворству, чтобы — даже не знаю, как сказать, — не поддаться этому ужасу. У меня было ощущение, что весь мир как бы замкнут предо мною... [Я чувствовала себя человеком, который] вынесен за скобки жизни, и единственное, что я реально могла сделать, — это выдумать себе какую-нибудь игру в притворство.

Одна из самых нелепых и фантастических ее идей была вдохновлена фотографией из киношного журнала, изображающей процесс производства вина, и «вот так ей пришло в голову, что и мы тоже могли бы делать вино, — вспоминает все та же Ида Мэй. — Во дворе стояла старая, большая и никому уже не нужная ванна, так что мы собирали виноград и засыпали его в эту ванну, а потом долго топтались по нему босыми ногами. Все это продолжалось дня три или четыре и закончилось противной вонью, а вина почему-то не было и в помине!»

Весной 1938 года Олив Монро навестила Иду Мартин и они вместе сказали детям, что с этого момента те должны говорить всем, что их отец умер, а не уехал, поскольку благодаря этому они смогут получать деньги, достаточные для пропитания семьи. Этот сюжет был немедленно подхвачен и Нормой Джин, которая сказала своей преподавательнице, что живет у родственников, потому что ее родители погибли в аварии (такое и на самом деле вполне могло бы случиться). Учительница, добросердечная и душевная особа по фамилии миссис Паркер, была тронута до слез, и вплоть до окончания шестого класса Норма Джин была объектом ее особой опеки и заботы. Выдуманная ученицей драматическая история оказалась в данном случае необычайно эффективной.

Некоторые источники, вдохновлявшие поступки и поведение Нормы Джин, имели более сложную психологическую подоплеку. В 1937 году Грейс дважды брала ее с собой на выпущенный недавно кинофильм «Принц и нищий», желая показать ей Эррола Флинна[55]Знаменитый американский актер, бывший моряк и боксер. Обычное амплуа — романтические и отважные герои в авантюрно-приключенческих «костюмных» фильмах, к числу которых принадлежит также «Принц и нищий». Частная жизнь носила шумный и скандальный характер.
и близнецов Мауч, а в начале 1938 года Норма посмотрела этот фильм еще раз, теперь уже со своими кузенами. Беззаботный Флинн в главной роли был великолепен, но мальчуганы-двойняшки, похожие друг на друга как две капли воды, до конца жизни потрясали Норму Джин:

Поначалу я считала, что это [идентичные близнецы] немного жутковато и фантастично, но потом была безумно взбудоражена и наэлектризована, видя двух этих мальчиков, похожих друг на друга тютелька в тютельку, из которых один был принцем, переодетым в нищего, а другой — уличным бродяжкой, притворяющимся принцем[56]Сюжет этого произведения на самом деле несколько более сложен, но именно так Норма Джин, будучи девочкой, резюмировала весь фильм, а ее впечатления в данном случае более важны, нежели тщательный и точный пересказ фабулы. — Прим. автора.
.

Флинн напоминал Норме Джин Кларка Гейбла («я сказала Джеку и Иде, что Гейбл — мой настоящий отец, но они только расхохотались»), но, по-видимому, наибольшее впечатление из всего фильма произвела на нее феерическая идея обмена жизненными ролями. Ребенок только притворяется, что его покинули и вышвырнули на улицу, а на самом деле это принц, и после всяческих перипетий его распознают как наследника британского короля Генриха VIII.

Грейс Мак-Ки Годдард сделала все, чтобы преобразить Норму Джин из замарашки Золушки, для которой буднями был сиротский приют или нечто подобное, в принцессу субботней послеполуденной поры. Грейс готовила ее к карьере кинозвезды и уверяла, что в один прекрасный день та унаследует корону королевы кино, освободившуюся после Джин Харлоу. Норма демонстрировала в то время невероятную изобретательность при описании судеб своей семьи и собственного прошлого; идеализируя реальные воспоминания, она старалась завоевать любовь окружающих. Поэтому нет ничего странного в том, что ее долго преследовала парочка героев из «Принца и нищего», которая счастливо воплощала в жизнь свои мечтания — бедняк становился членом королевской семьи. Кроме того, чтобы привести все дела в полный порядок, ей необходимо еще было встретить своего героического отца (скажем, эдакого Кларка Гейбла или второго Эррола Флинна): тогда брошенный всеми ребенок оказался бы вознесенным до положения законного королевского отпрыска.

Склонность девочки к фантазированию может показаться более понятной в свете двух происшествий, которые имели место в том году. Во-первых, в марте к Норме Джин приехала Грейс и спокойно известила, что ее мать Глэдис после попытки побега из больницы в Норуолке была переведена в более безопасное и надежное место — в штатную психиатрическую больницу в Эгнью, неподалеку от Сан-Франциско.

Глэдис старалась сбежать, поскольку у нее была для этого вполне конкретная причина. Она была ужасно обеспокоена и сбита с толку телефонными звонками своего последнего мужа, Мартина Эдварда Мортенсена, который, как она полагала, за восемь лет до того погиб в штате Огайо в результате мотоциклетной аварии. В действительности Мортенсен преспокойно жил в Калифорнии и здоровье у него было завидное, а в аварию попал некий житель Среднего Запада с той же фамилией и достаточно близкой биографией; родственники же оповестили Глэдис именно о гибели этого незнакомца, ошибочно приняв того за ее бывшего мужа.

Мортенсен, беспокоясь по поводу Глэдис и проявляя заботу о ней, хотел удовлетворить хотя бы часть потребностей своей бывшей супруги. Отыскав ту в больнице, находящейся в Норуолке, он несколько раз позвонил ей туда. Глэдис, попеременно озадаченная и едва ли не истерически счастливая, что кто-то о ней помнит и даже вступил с ней в контакт, попыталась покинуть Норуолк, чтобы найти своего экс-мужа. Однако больничные врачи, пребывая в убеждении, что Мортенсена нет в живых с 1929 года, сочли рассказы Глэдис о том, что он звонит ей, а также последующую попытку пациентки убежать симптомами тяжелой шизофрении, требующей более квалифицированного и интенсивного лечения; его могла бы предоставить специализированная больница в Эгнью. В результате больную немедля перевели туда; больше Глэдис и Мартин уже никогда не поддерживали между собой каких-либо контактов[57]Мортенсен скончался 10 февраля 1981 года в Мира-Лома, округ Риверсайд, Калифорния. — Прим. автора.
.

Норма Джин приняла известие о состоянии матери как уведомление о смерти. Грейс пыталась смягчить ее боль подарками (детали относительно соответствующих покупок и связанных с этим расходов хранятся в семье Грейс): пляжным ансамблем, новенькой шляпкой и тремя парами новых туфель. Тем летом, к ужасу и недоумению Иды Мартин и ее внучат, у Нормы Джин, самой бедной из детей, имелось не меньше десятка пар обуви, причем все они были куплены Грейс (и отнесены на банковский счет Глэдис, который в результате все более и более ужимался).

Другое событие было связано с актом насилия, вызвавшим у девочки еще большую травму, нежели грубые и отвратительные «ухаживания» Дока Годдарда. В 1938 году, незадолго до того, как Норме Джин должно было исполниться двенадцать лет, двоюродный брат принудил ее к определенной разновидности сексуальных контактов. В соответствии с тем, что рассказывали много позднее ее близкие знакомые, в частности Норман Ростен и Элинор Годдард, она была «сексуально использована» (хотя ее первый муж утверждает, что к моменту выхода замуж Норма Джин продолжала оставаться девственницей). Этим напористым братцем был тринадцатилетний Джек, о последующей жизни которого ничего не известно; после того как ему стукнуло двадцать, он, видимо, пошел по стезе папаши и бесповоротно исчез. Гнусное происшествие снова укрепило Норму Джин в убеждении, что мужчины вожделеют ее, но только для того, чтобы лишний раз оскорбить и унизить; в конечном итоге, нельзя забывать: ей было в тот момент неполных двенадцать лет. Как вспоминает в этой связи Ида Мэй, Норма Джин в течение многих дней подряд после случившегося упорно и тщательно мылась.

Грейс прибыла, словно добрая фея, чтобы организовать празднование и отметить двенадцатый день рождения Нормы Джин. Потратив одиннадцать долларов и семьдесят четыре цента на новое платье для именинницы и невообразимую по тем временам сумму в шесть долларов на то, чтобы причесать ее в парикмахерском салоне, Грейс прилежно накрасила девочку и немедленно отвезла ее в фотоателье с целью сделать серию профессиональных снимков. Это был, как она пояснила, первый шаг к славе — к тому, чтобы постепенно превратиться в новую Джин Харлоу. Грейс подарила также Норме альбом для фотографий.

Но постоянные старания Грейс, чтобы Норма Джин выглядела красивой, маниакальная забота о ее будущем и даже подарки принимались девочкой скорее по необходимости и без особого энтузиазма — ведь у нее имелись вполне обоснованные причины (особенно после того, что она испытала с отчимом Доком и кузеном Джеком) считать себя не более чем объектом, предназначенным для того, чтобы доставлять наслаждение другим. Но юридически значимые решения по вопросу о ее месте жительства принимала Грейс, и от нее девочка зависела также и в финансовом отношении.

Вскоре Грейс совершила очередной шаг на пути устройства судьбы своей подопечной. Она постановила, что в конце лета Норма Джин покинет дом Мартинов и возвратится в Лос-Анджелес. Это было сделано не только для того, чтобы держать девочку поближе к себе и лучше заботиться о ней в период созревания, а также в близкий уже момент начала кинематографической карьеры, но и с тем, чтобы отдать Норму в ту школу для более старших детей, которую она для нее выбрала. Однако Норма Джин не должна была вернуться в дом Годдардов, ей предстояло поселиться у родной тетки Грейс.

Эдит Ана Этчисон Лоуэр, которую все коротко звали Ана, была сестрой отца Грейс. Она родилась 17 января 1880 года, и в момент, когда в ее дом въехала Норма Джин, ей было пятьдесят восемь лет. В двадцатые годы она вместе с мужем, Эдмундом Х. («Уиллом») Лоуэром, приобрела несколько скромных домов и вилл в разных частях округа Лос-Анджелес. Где-то около 1933 года или раньше Ана разошлась с мужем и, хотя она вовсе не являлась богатой разведенкой, соглашение о расторжении брака обеспечивало ей определенный доход от аренды упомянутых домов. (Уилл Лоуэр умер в 1935 году.) Но во время кризиса финансовая ситуация Аны казалась под угрозой, когда часть жильцов, снимавших у нее жилье, попросту покинула свои (а точнее, ее) домовладения.

В 1938 году Годдарды жили — по существу задаром — в одном из домов Аны по Одесса-авеню в Ван-Найсе, в то время как сама Ана частично занимала принадлежащий ей дом на две семьи на Небраска-авеню, 11348, в западной части Лос-Анджелеса (первый этаж она сдавала). Ана за содержание Нормы Джин Бейкер должна была ежемесячно получать от штата Калифорния тридцать долларов. (После злосчастного эпизода с телефонными звонками от Мортенсена Грейс везде записывала Норму Джин под фамилией, которую ее мать, Глэдис, носила в первом браке, поскольку даже сама Глэдис чаще всего использовала именно ее.)

«Тетя Ана», как называла ее Норма Джин, была пышнотелой, беловолосой и незлобивой, даже снисходительной особой. Она принадлежала к числу усердных приверженцев известной секты Христианской науки[58]Секта, которая базируется исключительно на Священном Писании и учит исцелять болезни усилиями разума и духа. Основана около 1866 года.
и уже дошла там до звания «исцелителя».

«Эта женщина была весьма религиозной, — вспоминает Элинор Годдард, — но без узколобого фанатизма. В принципе Ана была рассудительной, невероятно сострадательной, жалостливой и сердобольной, а также терпимой. Выглядела она — благодаря внушительной фигуре — грозно и сурово, но сердце у нее было мягким, и в ней не было ровным счетом ничего от напыщенной и надменной матроны, каковой ее часто полагали».

Ана была великодушным человеком, весьма дружелюбно настроенным к людям; ее трудолюбие и приверженность религии явились причиной того, что раз в неделю она посещала тюрьму Линкольн-Хейтс, где читала узникам Библию.

В жизни Нормы Джин только Ана Лоуэр проявила к ней подлинную любовь.

Она переменила всю мою жизнь. Эта женщина была первым на свете человеком, которого я действительно любила и который любил меня. Она была потрясающим человеком. Когда-то я написала про нее стихотворение [давно потерянное], и знакомые, которым я его показывала, просто плакали... Оно называлось «Люблю ее». Только она одна любила меня и понимала... Эта женщина никогда не нанесла мне рану, ни единого разочка. Просто она не смогла бы. Это была сама доброта и любовь.

Однако, какой бы доброй ни была Ана, она являлась всего лишь одной из многочисленных женщин, заменявших Норме Джин мать. Эта почтенная особа могла окружить девочку нежной заботой и относиться к ней как к дочери, которой у нее самой никогда не было. Но это не меняет того факта, что Ана была очередной женщиной в окружении Нормы Джин, которая перенесла развод, что неоспоримо повлияло на отношение пожилой дамы к мужчинам (точно так же, как это было в случае Глэдис, Грейс и Иды Мартин). «Разумеется, мы никогда не вели с ней разговоров на темы супружества и секса», — признавалась Мэрилин Монро много лет спустя.

Тогда возникла до странности двусмысленная ситуация, поскольку Ана, хотя за ее спиной уже был неудачный брак и она была самой старшей из всех, кто опекал Норму Джин, все равно никогда не оказала девочке по-настоящему женского доверия. Несомненно, отношения между ними осложняла страстная вера Аны в фундаментальные положения Христианской науки, принципы которой она старалась навязать Норме Джин. В августе 1938 года и позднее девочка систематически принимала участие в местных богослужениях секты Христианской науки — дважды в воскресенье и еще один раз в течение недели.

Ана Лоуэр мягко, но слишком уж примитивным образом старалась убедить Норму Джин, что настоящим является только пребывающее в нашем разуме, а разумом можно вознестись на любые духовные вершины. Однако это не убеждало девочку, которая к тому времени уже слишком долго сбегала от ненадежной действительности в мир мечтаний и грез, роящихся видениями из просмотренных ею кинофильмов, а еще — планами преображения в Джин Харлоу, которые с наслаждением обдумывала Грейс, равно как и своими собственными детскими фантазиями. Иными словами, религиозные чувства Аны, усугубленные благодаря ее викторианско-пуританским убеждениям, а также возрасту (который у молодых людей вроде Нормы Джин ассоциируется с закатом жизни), не были подходящими для девочки, если принять во внимание ее прошлый опыт, а также текущие потребности периода созревания.

В 1938 году в Америке имелось около двух тысяч конгрегаций Христианской науки, в которых было сконцентрировано приблизительно двести семьдесят тысяч членов[59]Как заметил один из ученых, занимающихся вопросами религии, «препирательства и полемики, касающиеся генезиса движения под названием Христианская наука, плюс неясности, существующие по поводу отдельных периодов жизни миссис Эдди [основательницы секты], а также отсутствие доступа к архивным материалам, хранящимся в помещениях материнской церкви, привели к тому, что на свет так и не появилось полностью достоверное, классическое исследование на тему этого религиозного движения». — Прим. автора.
. Сообщество, официально основанное в 1879 году в Бостоне Марией Бейкер Эдди, исходит из того, что религия представляет собой систему терапевтической метафизики. Преобладающее большинство сторонников этого учения всегда составляли американки среднего и пожилого возраста, причисляемые к средним и высшим слоям общества, хотя данное вероисповедание привилось во всех странах, где основная часть населения принадлежит к протестантам. Самым важным в указанной доктрине является определенная разновидность субъективного идеализма: материальная субстанция есть иллюзия, существует только Бог (или Разум). Целью учения миссис Эдди (которое кодифицировано в книгах под названиями «Наука и здоровье» и «Ключ к Священному Писанию») является приведение нереального материального тела в состояние идеальной гармонии с нашим реальным духовным состоянием: будучи сотворены по подобию Бога, мы стремимся к духовному совершенству.

В одной из разновидностей гностицизма[60]Раннехристианская мистическая ересь, утверждавшая, что всякая материя — зло, и отрицавшая телесное существование Христа. Позднее — религиозное учение с теми же идеями.
, связанной с традиционным американским трансценденциализмом[61]Всякая философия, базирующаяся на доктрине, что принципы и законы реальности должны выявляться на основе исследования процессов мышления, либо философия, ставящая интуитивное и духовное выше эмпирического, основанного на опыте. В США связывается с Р.У. Эмерсоном.
(который возник и развился в родных краях миссис Эдди, в Новой Англии[62]Исторически сложившийся район в США: шесть северо-восточных штатов, где появились первые переселенцы из Европы в Америку; главный центр — Бостон. 
), провозглашается оптимистическое отношение к наблюдаемому миру, который всегда возможно приблизить к тому, отражением чего он является, добиваясь этого благодаря как усердию, так и духовному оздоровлению. (Надлежит, однако, подчеркнуть, что адепты Христианской науки никогда не призывали к удалению от мирских дел: примером ответственного отношения к общественной и так называемой «светской» жизни может послужить основание и долговременное финансовое содержание одной из самых крупных американских газет, бостонской «Крисчен Сайенс монитор» [или «Вестник Христианской науки»] — одного из самых солидных изданий, пользующихся признанием во всем мире.)

Набожный человек, придерживающийся этого учения, постоянно стремится к достижению такого духовного состояния, в котором можно преодолеть ограниченность нереального тела и смертного, заблуждающегося разума. Христианская наука в своей чистейшей форме отвергает существование чувственного познания, хотя и принимает во внимание такой этап в жизни человека, в котором он стремится к совершенству и достигает его благодаря правильному мышлению. Нет никакого греха, страдания, смерти, есть только иллюзии, а мы являемся жертвами болезненных миражей. С указанной доктриной тесно связана теория «злой воли животного магнетизма» — дурной или злой мысли, которая «представляется» правильной и глубокой только потому, что разные люди ошибочно уверяют в ее правдивости. Многоопытные сторонники Христианской науки — особенно те, кто официально признан, то есть элита преподавательских кадров и практики, натренированные в чтении «канонических текстов», молитвах и обращении к терапевтическому лечению, — учат, как противостоять силе этого самого «животного магнетизма».

Более того, дисгармония между грехом, болезнью и смертью может быть побеждена путем истинно набожных размышлений и ревностного, истового изучения комментариев миссис Эдди к Священному Писанию. Вместо наркотиков и лекарств надлежит принять духовную истину, отбросить грех и отличать абсолютное существование от преходящей смертной жизни. Символ Христианской науки понуждает к этому: крест (без фигуры почившего или умирающего Христа), окруженный короной-ореолом. Слава доминирует над страданием, что не имеет действительного соотнесения с человечеством и его жизнью.

Приверженцы Христианской науки благодаря изощренно сложному и интригующему парадоксу не разделяют презрения консервативных протестантов к миру и к телу, они признают развлечение и забаву; не настроены они враждебно и к науке (за исключением медицинских исследований). Поскольку Ана Лоуэр приняла решение не искать никакой работы, она являлась хорошей кандидатурой на то, чтобы стать одной из «исцелительниц», официально признанных данной церковью; в качестве таковой она получила разрешение принимать клиентов за плату.

Когда, однако, Норма Джин начала учебу в седьмом классе неполной средней школы имени Эмерсона, располагающейся на Сэлби-авеню, между бульварами Уилшир и Санта-Моника в западной части Лос-Анджелеса, учение и умения Аны немедленно оказались под вопросом. Как раз в сентябре этого года у девочки начались месячные, а она в течение большей части жизни переживала каждую менструацию весьма болезненно. В 1938 году не было готовых лекарств, которые способствовали бы облегчению последствий этого недомогания, являвшегося для Нормы Джин настоящей мукой мученической (да и маловероятно, чтобы Ана побеспокоилась о таковых). Друзья этого и более поздних периодов жизни Нормы Джин вспоминают, что каждый месяц она буквально извивалась по полу, рыдая от боли. Начались тянувшиеся до конца жизни гинекологические проблемы, включая хронические недуги типа кистозности придатков. В это время перед ней встала очередная проблема, подлежащая решению: если настоящего тела нет, если Бог представляет собой «всё во всём» и если существует только Добро, то откуда эти пытки? Почему собственное тело обманывает ее? Тетя Ана утешала ее, обнимала, молилась вместе с нею, «но ничего не помогало. Я должна была просто притерпеться и перетерпеть».

В школе имени Эмерсона в седьмом классе было пятьсот учеников, и они — точно так же, как те, кто ходил в восьмой и девятый классы, — проживали во всех частях западного сектора Лос-Анджелеса. Некоторых подвозили из охраняемого поселка одно-семейных коттеджей — Бель-Эйр — возле бульвара Сансет. Другие происходили из семей среднего достатка, которые проживали в солидных одноэтажных домах в западной части Лос-Анджелеса. Наконец, были и такие — в их числе и Норма Джин, — кто добирался из более бедного района под названием Соутелл, находившегося поблизости от школы, так что оттуда в нее можно было ходить пешком.

Кварталы и микрорайоны так называемого Западного прибрежья города, Соутелла, ограничивали четыре бульвара: Сепульведа на востоке, Банди — на западе, Уилшир — на севере и Пико — на юге. Окрестности были заселены человеческой мешаниной — японскими иммигрантами, давними калифорнийскими пионерами с Востока страны и со Среднего Запада, недавними приезжими из изнывающей от песчаных бурь Оклахомы, которые во времена кризиса искали работу и убежище в солнечной Калифорнии, испанцами и мексиканскими индейцами, а также старожилами Лос-Анджелеса вроде Аны Лоуэр.

По словам Глэдис Филлипс (впоследствии Уилсон), школьной подруги Нормы Джин, «у жителей Лос-Анджелеса имелось сильное чувство классовой принадлежности, что, к сожалению, распространялось также и на школьную жизнь. Все ученики оказались немедленно неофициально поделенными на группы в зависимости от того, где они жили. А Соутелл — это просто было нечто в дурном вкусе». Действительно, анхеленьос, как на испанский манер называли порой жителей Лос-Анджелеса, многозначительно улыбались, когда звучало название этого района, и думали о пивных заведениях и всяких рюмочных и распивочных, поскольку в Соутелле было много таких местечек, где встречались простые работяги; тамошний житель многим казался чуть ли не синонимом бедняка, притом неграмотного или, в лучшем случае, малограмотного. Ана Лоуэр не принадлежала ни к неграмотным, ни к безработным и не сидела на пособии, но с самого первого дня большинство школьных подруг и соучениц (так утверждает Глэдис Филлипс) считали Норму Джин девочкой «родом из социальных низов».

Учебные предметы, которые проходила Нормы Джин, — те, что были предназначены для девочек-семиклассниц, не посещавших школьные приготовительные курсы, — не выглядели особенно импонирующим образом с научной точки зрения; впрочем, и ее школьные достижения, иными словами, оценки, не принадлежали к разряду ни исключительно хороших, ни исключительно плохих:

ОСЕНЬ 1938 года

Обществоведение (история, теория гражданских прав и обязанностей, география): 3

Физическое воспитание (гимнастика): 4

Природоведение: 3

Практика делопроизводства: 5

Журналистика: 4

ВЕСНА 1939 года

Основы биологии: 3

Английский язык: 4

Бухгалтерское дело: 4

Физическое воспитание: 3

«Норма Джин была весьма средней ученицей, — вспоминает Мейбл Элла Кэмпбелл, преподававшая у нее природоведение и основы биологии. — Но она выглядела так, словно бы о ней не особенно хорошо заботились. Одеждой она немного отличалась от остальных девочек. В 1938 году она не принадлежала к числу хорошо развитых. Норма Джин была ребенком приятным, но некоммуникабельным и малоактивным».

Двадцать лет спустя Мэрилин дополнила эти слова некоторыми подробностями:

Я почти не отзывалась, и некоторые дети называли меня Мышкой. В первый год пребывания в Эмерсоновской школе у меня было всего два светло-синих костюмчика, доставшихся на мою долю еще из приюта для сирот. Тетя Ана расширила их, а то я немного выросла и раздалась, но все равно они мне не годились. На ноги я чаще всего надевала теннисные туфли, потому что их можно было купить за девяносто восемь центов, а еще мексиканские сандалии. Эти были даже дешевле. В списке лучше всего одетых девочек я наверняка не фигурировала. Можно сказать, что особо популярной я не была.

Норма Джин — сохраняющая сдержанность по отношению к новому окружению, зажатая и сконфуженная из-за необходимости носить каждый день один и тот же, притом далеко не самый лучший наряд и не обладающая опытом контактов с ровесницами (за исключением сиротского приюта) — испытывала трудности в отыскании друзей и завязывании дружеских отношений. «Насколько помню, она была аккуратной, но бесцветной, — припоминал ее одноклассник Рон Андервуд. — Еще она была малость робкой и замкнутой, а новых друзей у нее явно не было». Мариэн Лосмэн (позднее Зейч) запомнила, что «она, пожалуй, всегда была одна». Глэдис Филлипс подтверждает: «Действительно, она ни с кем не была близка». Одиночество Нормы Джин усугублялось отсутствием телефона в доме Аны Лоуэр.

После того как девочке исполнилось тринадцать лет, у нее даже прибавилось проблем в поддержании тесных связей с женщинами. 1 июня 1939 года Грейс захватила ее с собой поездом в Сан-Франциско, где в пансионате, патронаж и надзор над которым осуществляла психиатрическая клиника, находилась мать Нормы Джин (и будет жить там еще несколько лет). Глэдис вела себя послушно и не выглядела дерганой; она не производила впечатления неразумной или отрешенной; была чистой и явным образом ухоженной. Однако ни во время первоначальных приветствий, ни потом, в ходе ленча, она не произнесла ни единого словечка — и молчала до тех пор, пока Норма Джин и Грейс не были полностью готовы к отъезду. Тогда она печально посмотрела на дочь и тихо сказала: «У тебя всегда были такие маленькие симпатичные ступни».

Жизнь с Аной доставляла не особо много впечатлений, а Норма Джин пока не поддерживала других контактов с окружающими. С тетей Аной она, по крайней мере, чувствовала себя в безопасности. Девочка нашла у нее дом, но он не был синонимом семьи.

Когда весной 1939 года Норма Джин начала в Эмерсоновской школе учебу в восьмом классе, ее социальная или, если угодно, светская жизнь оживилась — главным образом потому, что ее тело изменило свои формы. Заинтересованность занятиями: кулинарным делом, практикой делопроизводства, элементарным испанским языком и математикой — сошла у нее к нулю и выцвела, словно детские акварели, выставленные на солнце. На переломе лета и осени Норма претерпела настоящую метаморфозу, а к концу года ее рост составлял уже 165 сантиметров. Обрисовались и женские формы: вызывающие, округлые груди, выставлявшиеся ею напоказ (без лифчика) с помощью облегающего коричневого свитера («под которым не было блузки, что невозможно было даже вообразить», — добавила Глэдис Филлипс).

На новую одежду денег не хватало, голубая юбочка сделалась слишком узкой в бедрах, а запаса, чтобы Ана могла ее еще раз расширить, совсем не осталось. Однако девушка нашла выход: купила недорогие мальчишеские брюки, вывернула наизнанку шерстяной жакетик с застежками спереди, придав ему тем самым совершенно иной (и более привлекательный, даже соблазнительный) облик, и как-то вызвала своим появлением в классе такую сенсацию (девушкам не полагалось носить брюки), что ее дважды отсылали обратно домой, чтобы она снова влезла в тесную юбочку — разумеется, безрезультатно.

«Вдруг все началось словно бы заново», — сказала она впоследствии об этом периоде.

Даже девушки стали немного обращать на меня внимание, наверно, потому, что думали: «Гм, с этой надо держать ухо востро!» В школу я ходила пешком, и это было настоящее удовольствие. Все мужики сигналили — знаешь, те, кто ехал к себе на работу, притормаживали и махали мне рукой, а я тоже махала им. Мир стал вдруг доброжелательным.

На самом деле — даже более чем доброжелательным: мир реагировал на нее позитивно и энергично. Норма Джин охотно отвечала на веселые заигрывания новых обожателей. Билет на поездку с Небраска-авеню до школы имени Эмерсона стоил всего-навсего пять центов, но девушка предпочитала идти в школу пешочком — в окружении двоих, троих, а то и больше ребят, которые спорили насчет того, кому выпадет привилегия нести ее учебники и пакет с бутербродами. То же самое повторялось днем, после окончания уроков.

«Физически она развилась быстрее, чем большинство из нас, и не стыдилась подчеркивать свою фигуру», — уверяла Глэдис Филлипс.

Казалось, ее тело просвечивает сквозь свитер. И хотя в ту пору редко случалось, чтобы девушки, отправляясь в школу, подкрашивали губы ярко-красной помадой и делали макияж, но Норма Джин поступала именно так. По этой причине некоторые ученицы считали ее вызывающей — хотя на самом деле они ей, разумеется, завидовали. Ничего вульгарного в том, как она одевалась, не было, но, когда в классе называлось ее имя, мальчики улыбались и поднимали брови, а иногда можно было услышать, как кое-кто из них отчетливо урчит «Мммммммммм!» — никогда этого не забуду! Норма Джин внезапно начала выделяться в толпе!

Это выглядело так, словно детские мечты Нормы об окружающих ее со всех сторон воздыхателях и обожателях в какой-то степени начинают сбываться. После многих лет, проведенных под опекой Грейс, Норма Джин отлично знала, как накраситься, чтобы обратить на себя внимание; однако сейчас, осознавая властную силу своей фигуры и чисто сексуальную привлекательность, которая манила и притягивала парней, она не ленилась вскакивать с постели ранним утром и уделять целые часы тому, чтобы вырядиться перед школой. Если верить словам Глэдис Филлипс, однажды Норма Джин чуть ли не час простояла в туалете для девушек, все это время причесывая и перечесывая свои светло-каштановые волосы и перебирая в пальцах каждый локон, каждую прядку. В школе начали шептаться, что когда бы и кто бы из девушек ни заскочил в туалетную комнату, там всегда оказывалась Норма Джин, поправляющая свой макияж.

Она действительно пыталась стереть неприятное прошлое, в котором можно было растеряться и затеряться. Шлифуя и оттачивая свою внешность перед зеркалом, девушка в некотором роде меняла себя — еще совсем недавно потерянного, всеми отвергаемого, одинокого и покинутого ребенка, — преобразуясь, как ее часто призывала Грейс, в совершенно другого человека. А средства для достижения этой цели были под рукой, потому как в Лос-Анджелесе можно было купить самую радужную, самую новейшую и самую дешевую косметику во всей Америке. На бульваре Голливуд во время уик-эндов было не протолкнуться от уличных торговцев, раздающих задаром образчики новых сортов губной помады, румян, пудры, карандашей для подводки глаз и всяческих одеколонов. Когда ей было тринадцать лет, Норма Джин Бейкер неожиданно осознала, что вполне в состоянии быть привлекательной и манящей, и захотела использовать это — совершенно невинным образом, то есть так, чтобы не подвергать себя риску тех омерзительных ситуаций, которые она пережила с Доком и Джеком. В принципе, она полагала, что может предложить другим только это свое новое обретение — внешность, — что только ею она может блеснуть. Пожалуй, в глубине души Норма Джин понимала: никто особо не считался с ее мнением или чувствами и, стало быть, только ее наружность, ее тело умеет будить восхищение и обожание — так, как это обстояло и с верными поклонниками из ее детских грез.

Норма Джин, как уверяют все ее школьные подруги, вовсе не выглядела исключительно красивой девочкой; ни в ее волосах, ни в чертах лица не было ничего из ряда вон выходящего. Но от нее исходило то, что Мэри Бейкер Эдди назвала — в совершенно ином контексте — «животным магнетизмом».

Следует, однако, подчеркнуть, что в 1939 году столь явное и искреннее демонстрирование чувственности вовсе не означало сексуальной доступности — хотя Норму Джин все-таки, пожалуй, считали (так утверждает Глэдис Филлипс) «несколько вызывающей». Впрочем, если даже она и притягивала внимание, в этом не было ни обещания, ни угрозы. Девушка владела ситуацией.

Кроме того, секс не являлся в те времена настолько популярным занятием в средней школе, как это стало позднее. Противозачаточные таблетки вообще не были еще известны, а простейшие средства предохранения для мужчин и для женщин были труднодоступными (в принципе, официально все они в силу закона о здоровом продовольствии и лекарствах от 1933 года вообще считались нелегальными); однако прежде всего тогда повсеместно боялись венерических болезней — ведь в 1939 году антибиотики вроде пенициллина не были еще усовершенствованы и доведены до такого состояния, чтобы их можно было применять в широких масштабах. Тайный поцелуй поздним вечером на крыльце, не заходящие слишком далеко ласки во взятом напрокат или одолженном автомобиле где-то далеко наверху, на шоссе Маллхолэнд-драйв, откуда, как на ладони, далеко внизу были видны мерцающие городские огни, — в этом состояли допустимые границы секса для большинства молодых жителей Лос-Анджелеса. Воображение отдельных ребят из средней школы мог разжечь вид «вот та-а-акой девчонки» или же развешанных повсюду киноплакатов, которые говорили о «бурных страстях, распаляющих кровь в жилах», но единственное беснующееся пламя, действительно не поддававшееся в то время сдерживанию, бушевало в документальных кадрах кинохроники, показывающих начало войны, которая вспыхнула в Европе. Глэдис Филлипс и другие одноклассники Нормы вспоминают, что временами в школе циркулировали слухи про ту или иную «испорченную» девушку или «разнузданного» юношу, но никогда эти сплетни ни в коей мере не касались Нормы Джин.

Иными словами, постепенно стали сбываться ожидания Грейс, поскольку зимой 1939—1940 года Норма Джин исподволь начала становиться звездой средней школы имени Эмерсона. Эта школа представляла собой огромное и бездушное учреждение, и Норма Джин из кожи вон лезла, чтобы только обратить на себя внимание. Поскольку ею долго пренебрегали те, кто должен был по идее обеспечить девочке ощущение безопасности, она даже сейчас «играла», строя из себя кокетку, в то время как в действительности была всего лишь наивным подростком, жаждущим хоть капельки одобрения и понимания.

Норма Джин отчаянно жаждала (так вспоминают ее одноклассники и ровесники: Филлипс, Андервуд и Лозман), чтобы ею восхищались, любили и уважали, а дом никак не мог удовлетворить этих потребностей. Тихая, тесная квартирка Аны на Небраска-авеню, в которой не было ни телефона, ни места для приема гостей, не позволяла Норме Джин пригласить после школы несколько подружек, чтобы всей компанией выпить по стакану содовой либо лимонада или же прослушать на переносной радиоле «Виктрол», полученной от Грейс в качестве рождественского подарка, парочку-другую пластинок Гленна Миллера[63]Американский тромбонист и руководитель джаз-оркестра («биг-бэнда»), получивший широкую известность благодаря участию в предвоенном музыкальном кинофильме «Серенада Солнечной долины».
. «Норма Джин на самом деле была очень милой и симпатичной, — сказала все та же Глэдис Филлипс, — но она производила впечатление немного зажатой, поскольку все время стеснялась и даже стыдилась своего происхождения».

Летом 1940 года четырнадцатилетняя Норма Джин расцвела еще больше. У нее была единственная набивная блузочка в цветастые узоры, но девочка умела надеть ее по самым разным поводам. Заправленная в синюю юбку, эта блузка оказывалась вполне уместным нарядом на воскресное богослужение с Аной; одетая поверх брюк, она обеспечивала свободу движений, когда мальчики возили ее на раме велосипеда; наконец, подвязанная высоко над талией, она чудесно открывала живот. Все огладывались ей вслед, когда Норма Джин, одевшись таким образом, вышагивала в места, постоянно посещаемые в Вествуде: в популярный зал Тома Крамплера по другую сторону улицы напротив кинотеатра в Вествуд-виллижд, где было принято пить содовую; к миссис Грэдис, на юго-восточном углу Вествуда и бульвара Уилшир; к Альберту Шитцу, где она встречалась с парнями, вертевшимися там часами и покупавшими ей кока-колу; и в чуть более дешевый и не такой ухоженный бар «Хи-Хо», где даже не обязательно было выходить из машины. Ребята, которые искали себе проблемы, могли без труда найти их как раз в «Хи-Хо»[64]Вот что говорила в этой связи Глэдис Филлипс Уилсон: «Она никогда не ходила в фешенебельные заведения или в загородные клубы, потому что ребята из состоятельных семей не назначали ей свиданий. Может, им бы и хотелось, но подобное поведение не встретило бы одобрения у их окружения». — Прим. автора.
.

Скорее всего, именно в «Хи-Хо» Норма Джин в первый раз встретила учившегося в той же Эмерсоновской школе, но в старшем классе Чака Морена — остроумного, по-бунтарски настроенного парня, который одалживал у кого попало автомобили (временами без разрешения), чтобы захватить очередную девушку на свидание в Оушн-парк-пир между калифорнийской Венецией и Санта-Моникой. Он пользовался популярностью среди мальчиков, поскольку был прирожденным лидером и хорошим спортсменом, а также среди девочек, поскольку был еще и веснушчатым рыжеволосым симпатягой, который не лез далеко в карман за комплиментами и сладкими речами. Тем летом Чак удостоил своей благосклонностью Норму Джин. Девушка она была стройная, хохотала от его шуток, отвечала улыбкой на заговорщические подмигивания парня и производила впечатление довольно робкой — словом, сочетала в себе такую массу достоинств, что он не мог устоять. Когда Норма входила в зал, где пили минеральную воду, Чак вопил: «А вон идет девушка Ммммм!»

Тем летом Морен несколько раз брал с собой Норму Джин и ездил на старой отцовской машине в танцевальный зал на пристань, где Лоренс Уэлк[65]Руководитель джаз-оркестра, который после тридцати лет работы в Калифорнии стал благодаря телевидению известен по всей стране.
дирижировал оркестром, а актриса Лана Тернер[66]Пользовалась успехом в 40-е и в начале 50-х годов, амплуа и внешний облик в чем-то близки к Мэрилин Монро, так что одно время тормозила карьеру последней.
всю ночь напролет танцевала со своим мужем Арти Шоу[67]Кларнетист и руководитель белого джаз-оркестра (настоящее имя Артур Аршавски), который был особенно популярен в конце 30-х — начале 40-х годов.
, который был руководителем оркестра. Впоследствии Норма Джин так вспоминала длинные и жаркие летние вечера на пристани:

Мы танцевали до упаду, а потом выходили на стаканчик колы и прогуливались на холодном ветру. Чаки давал мне понять, что хочет чего-то большего, нежели просто иметь партнершу для танцев. Его руки вдруг оказывались везде! Но меня это пугало, и я была довольна, что умею выцарапаться [то есть выкрутиться] от самых сильных ребят — жизнь в сиротском приюте [а также то, через что довелось пройти с Доком и Джеком] научила меня этому. Бедный Чак ничего с этого не имел, у него только болели ноги, и он тратил силы на борьбу со мной. Но я себе думала так: что ж, у него просто нет права ни на что большее. Кроме того, я в самом деле не больно рвалась к сексу, и в этом, пожалуй, были свои хорошие стороны.

То, что она «не больно рвалась к сексу» и ее репутация среди коллег по школе была незапятнанной, подтверждается еще и довольно символичной заметкой в гороскопе (с громким названием «Взгляд в будущее»), помещенном в школьной газетке, в соответствии с которым Норма Джин в один прекрасный день должна была стать «лучезарно улыбающейся директрисой пристанища для старых дев». Вот какая информация появилась в местном издании, хотя Норма Джин на вечеринках никогда не простаивала у стены, совсем недурно отплясывала румбу и гротескные групповые танцы, а перед тем как покинуть свою среднюю школу, «обучилась действительно современной штучке, "нью-йоркеру"» — медленному и весьма замысловатому танцу, которому предстояло покорить Калифорнию.

Морену благодаря присущему ему обаянию удавалось избежать проблем — как со стороны полиции (принимая во внимание автомобили, которые он «одалживал» не только у отца), так и от родителей нескольких девушек из Эмерсоновской школы (последних ему частенько не удавалось отвезти домой раньше наступления рассвета). Его свидания с Нормой Джин окончились в сентябре 1940 года: девушка вернулась в Эмерсоновскую школу и отправилась там в девятый класс, а он начал учебу в десятом в университетской средней школе.

На групповой фотографии выпускников его класса ученики послушно улыбаются, усиленно стараясь сохранить для взоров потомков серьезное выражение лица. Однако стоящий среди них Чак Морен в дерзком жесте поднял и вытянул средний палец левой руки в направлении фотоаппарата. Можно только догадываться о последующей реакции на это со стороны школьной администрации, а также родителей. Во всяком случае, Чак в течение следующих двух лет отправлял Норме Джин поздравительные открытки на День святого Валентина. Вышвырнутый восемнадцать месяцев спустя из средней школы-лицея за плохое поведение, Морен ненадолго уехал из Лос-Анджелеса, после чего записался добровольцем в армию. Его отправили на войну, где он погиб через месяц после того, как ему стукнуло двадцать.

Прежде чем завершился 1940 год, Норма Джин нашла наконец подругу своего возраста. Элинор, вторая дочь Дока Годдарда, приехала, чтобы поселиться вместе с отцом и Грейс в квартале Ван-Найс на Эрчвуд-авеню. В это же самое время Ана Лоуэр начала жаловаться на серьезные проблемы с кровообращением и на другие сердечно-сосудистые недомогания, так что Норма Джин вернулась к Годдардам и подружилась с Элинор, которую близкие звали Бебе.

Бебе Годдард, будучи всего на шесть месяцев младше Нормы Джин, была приятной и красивой девочкой, которой исполнилось четырнадцать лет за неделю до Рождества. Она была к тому же боевой, стойкой и энергичной — ее вынудила к этому жизнь, а повествование о детстве Бебе вызывало у любого слушателя дрожь ужаса. Родители развелись, когда ей было полтора года. Некоторое время она вместе с братиком и сестричкой воспитывалась у матери, но позднее у миссис Годдард началось психическое заболевание и женщина стала опасной для окружающих. «Это была настоящая трагедия, — вспоминала многие годы спустя Бебе Годдард. — Она была настоящей психопаткой, без всяких угрызений совести и без всякого сознания того, что есть добро и что зло. Эта женщина, если хотела, умела быть приятной и пробуждать доверие, но потом безо всякой паузы превращалась в непредсказуемую и взрывоопасную особу». Бебе, которую перевозили то туда, то сюда, от родственников к чужим людям — она перебывала чуть ли не у дюжины приемных семей по всему Техасу, — созревала, ухаживая за братом и сестрой, преодолевая страх перед невозможностью выжить и страдая от ледяного безразличия отца. Имеет смысл припомнить эти печальные события в детстве Бебе, поскольку многое из того, что Мэрилин рассказывала о первых годах собственной жизни, в действительности довелось пережить Бебе. Легендарные истории о двенадцати или тринадцати приемных семьях, о физических наказаниях и избиениях, о недоедании и настоящем голоде — все это Мэрилин «одолжила» из реального прошлого Бебе и произвольным образом использовала в воспоминаниях, как только появлялась потребность привлечь на свою сторону прессу и завоевать общественное сочувствие. «То, о чем я поведала Норме Джин в ту первую зиму, произвело на нее огромное впечатление. Она проявила ко мне глубокое сочувствие, и очень быстро мы стали близкими подругами».

Обе девушки были яркими особами, брызжущими радостью и энергией. Имея абсолютно одинаковый рост, вес и цвет волос, они одалживали друг другу одежду и косметику, а Грейс всегда была готова дать им ценный совет по поводу макияжа. В соответствии с тем, что утверждает Бебе, именно в ее обществе Норма Джин впервые в жизни стала без малейшего смущения резвиться и проказничать, а еще она научилась смеяться. «Все ее обожали. У нее был такой блестящий талант веселиться».

Норма Джин посещала среднюю школу имени Эмерсона вплоть до окончания девятого класса, что имело место в июне 1941 года. Ее выпускные оценки по испанскому языку, обществоведению и физическому воспитанию не производили особого впечатления, а что касается такого предмета, как риторика с привитием ораторских навыков, то она чудом не завалила его, поскольку страх перед тем, что ее сочтут ограниченной и непригодной для привлечения в компанию однокашников, все время сдавливал ей горло и лишал речи. Однако на занятиях по журналистике, которые вела мисс Крэйн, она продемонстрировала выдающиеся способности и необычайное чувство юмора. Фамилия Нормы Джин Бейкер часто фигурировала в тот год в общешкольной газете «Эмерсонец», поскольку она пописывала в рубрику «Всякая всячина». Принимая во внимание ее дальнейшую судьбу и последующие успехи (особенно в сфере кино), любопытным может показаться факт, что перу будущей звезды принадлежит следующая маленькая заметка:

После анализа и сопоставления результатов более чем полусотни анкет, распространенных в школе, мы приходим к выводу, что для пятидесяти трех процентов наших молодых людей идеалом девушки является блондинка. Сорок процентов отдают предпочтение брюнеткам с голубыми глазами, а семь утверждают, что хотели бы очутиться на безлюдном острове с рыжеволосой девчонкой... Если иметь в виду максимальное единомыслие анкетируемых, то идеальной девушкой была бы блондинка с медовым отливом волос, изящной фигурой и правильными чертами лица, притом элегантная, интеллектуальная и одаренная в спортивном отношении (но все-таки женственная); кроме того, она должна быть лояльной подругой.

Что ж, мечтать не вредно. В принципе, она описала себя, включая те черты, которыми хотела бы обладать.

Одной из этих желанных черт являлось преодоление страха перед публичными выступлениями. Невзирая на растущую популярность Нормы Джин и ее все более глубокую убежденность в собственном умении обращать на себя внимание, продолжало существовать фундаментальное препятствие, которого ей так никогда и не удалось преодолеть. Этот факт подтверждался ее посредственными результатами на уроках по ораторскому искусству, во время которых она своей робостью и страхом перед публичным высказыванием доводила почтенного преподавателя, мистера Ступса, буквально до бешенства. Чем усерднее учитель призывал и подталкивал, тем больше ученицу заклинивало в молчании, результатом чего явились довольно-таки печальные последствия — эти события положили начало наблюдавшейся у Нормы Джин на протяжении всей жизни тенденции к заиканию. Как члена редакционной коллегии, издававшей школьную газету, ее попросили стать секретарем класса. «А я ответила: "М-м-м-могу не больше пары м-м-м-минут в м-м-м-месяц". Это было страшно»[68]Она вообще заикалась довольно часто. — Прим. автора.
.

Точно так же как Норма умела творить чудеса со своим более чем скромным гардеробом, и легкое заикание она смогла превратить в некое светское достоинство. В июне 1941 года Норма Джин попала в группу всего из нескольких ребят и девушек, которые в специально выпущенном классном алфавите оказались благодаря своим необычным чертам как-то выделенными и отмеченными: «А — амбициозный: Джон Харфорд... В — веселая: Мэри Джин Бойд... О — очаровательная: Нэнси Мун... Р — радикальный: Дон Болл...» И — за своеобразное остроумное упрямство, попросту: «М-м-м-м: Норма Джин Бейкер». И в школе, и за ее пределами она была «девушка Ммммм». Используя свое милое заикание, она сопрягла его со звуком, который слышала от ребят в свой адрес. Всегда впечатлительная, осторожная и несмелая — она была достаточно находчива и изобретательна, чтобы уметь обратить собственные недостатки в достоинства.

Норма Джин провела первый семестр десятого класса (второй год обучения, начинающийся в сентябре 1941 года) в средней школе Ван-Найса, находившейся ближе к дому Годдардов, чем уже упоминавшаяся университетская средняя школа в западной части Лос-Анджелеса. Здесь она получила еще худший аттестат, чем в Эмерсоновской школе. Оказалось, что Норме Джин трудно было сосредоточиться на школьных обязанностях, поскольку ее внимание рассеивал и отвлекал симпатичный, умеренно высокий (178 сантиметров), темноволосый и голубоглазый молодой человек с крошечными, но убийственными усиками. Его звали Джеймс Доухерти, и его семья занимала в том же Ван-Найсе дом прямо напротив Годдардов, чуть вдали от Эрчвуд-стрит.

Джим Доухерти, родившийся 12 апреля 1921 года в Лос-Анджелесе, в двадцатилетнем возрасте пользовался репутацией, которая коренным образом отличалась от славы Чака Морена. Самый младший из пятерых детей в семье, которой пришлось пережить тяжкие времена в период кризиса, он успел пожить в Ван-Найсе в самой натуральной брезентовой палатке, целыми днями работая на сборе фруктов, прежде чем его родители вместе с детьми смогли позволить себе снять маленький дом. В средней школе Ван-Найса Джим неизменно выступал на школьных представлениях, был звездой футбольной команды и выиграл выборы на пост председателя ученического совета. Находил он время и на то, чтобы в целях пополнения семейного бюджета подрабатывать, хватаясь за самые причудливые виды деятельности: бывал чистильщиком обуви, делал бутерброды в кондитерской и принимал участие в торжественных церемониях местной погребальной конторы — последней работой он продолжал заниматься и после окончания школы. Чтобы иметь возможность помогать матери и братьям с сестрами, он отверг предложение одного из колледжей о предоставлении спортивной стипендии.

Осенью 1941 года Джим работал на авиастроительном заводе фирмы «Локхид», разъезжал на открытом голубом «Форде» и поочередно назначал свидания нескольким девушкам; особенно серьезно он раздумывал по поводу одной из них — некоей Дорис Дреннэн, — пока та его не бросила. «Ты не смог меня удержать», — вот в чем она его обвинила. В момент, когда Джим встретил Норму Джин, он трудился в ночную смену на заводе «Локхида» (в числе его коллег по работе был крепкий, мускулистый парень по имени Роберт Митчам) и жил настолько близко от средней школы Ван-Найса, что его мать Этель вместе со своей приятельницей Грейс Годдард попросили молодого человека привозить Норму Джин и Бебе из школы, до которой девочкам было сейчас гораздо дальше добираться, чем раньше, поскольку Годдарды в октябре переехали на Одесса-авеню в другой домик, владелицей которого была Ана Лоуэр. В тот год Бебе несколько раз серьезно болела и не посещала школу, а Джим запомнил, что Норма Джин пользовалась случаем, чтобы каждый день «садиться ко мне капельку ближе».

Джим казался Норме Джин (как она сказала позже) «идеалом мужчины», главным образом по причине своих усиков («она была восхищена ими», — утверждал Доухерти); и действительно, их щеточка должна была напоминать девушке таинственного дружка Глэдис, а также Кларка Гейбла и Эррола Флинна; кроме всего, усы прибавляли молодому человеку немного возраста и солидности. «Неплохой старичок!» — так выразилась о нем с одобрением Норма Джин, разговаривая как-то днем после возвращения из школы с расхворавшейся Бебе.

Что касается Доухерти, то вот его слова: «Я обратил внимание, что она была премилой и симпатичной девчоночкой, которая считала меня бесподобно выглядящим в белых рубашках, но для меня она была не более чем ребенком, потому как в нашем возрасте пять лет представляют собой огромную разницу». Он охотно согласился играть роль шофера, которым восхищаются, но о том, чтобы назначать свидания, не могло идти и речи.

Однако ни Джим, ни Норма Джин не оценили в должной мере напора Грейс Годдард, которая взяла на себя роль свахи. Едва увидев блеск в глазах своей воспитанницы, она тут же приступила к действиям, «ловко маневрируя [Нормой Джин] так, чтобы я обратил на нее внимание», хотя сам Доухерти смог осознать все это лишь много позднее. Через пару дней после Пёрл-Харбора и поспешного вступления Америки в войну Грейс спросила у Этель Доухерти, можно ли рассчитывать на то, что Джим будет сопровождать Норму Джин на рождественский вечер с танцами в фирму «Адел пресижн продактс», где в то время работал Док. Джим согласился — как он позже сказал, отчасти потому, что ему льстило откровенное обожание со стороны Нормы Джин, а отчасти из-за того, что его роман с Дорис Дреннэн не выдержал двукратной проверки, когда та отправилась в Санта-Монику, а он оказался не в состоянии удержать ее.

Переломным моментом в их отношениях с Нормой стал праздничный прием по случаю Рождества Христова. Во время свободного танца Норма Джин находилась к Джиму (как он вспоминает) «чрезвычайно близко, смежив веки, так что даже Грейс и Док видели, что я для них уже больше чем просто хороший сосед. Я, как никогда в жизни, получал удовольствие от танцев с этой маленькой девочкой, которая, впрочем, уже и сама себя не чувствовала таковой, да и мне не казалась такой уж маленькой».

Грейс, которая жаждала ускорить вступление Нормы Джин в зрелый возраст, всячески поощряла их к упрочению знакомства. Она давала девочке деньги, чтобы та ходила с Джимом в кино, предложила им сделать автостопом вылазку на взгорья в Голливуд-Хилс, потом они как-то совершили на лодке прогулку по озеру Попс-Уиллоу и время от времени ездили на север в округ Вен-тура, где навещали сестру Джима Элиду и разбивали бивак на берегу озера Шервуд. Грейс запаковывала на пикники ленч, и таким вот образом Джим — благодаря окрестной природе и энергичной Грейс — почувствовал себя счастливым тем, что проводит уик-энды с очаровательной, вызывающей всеобщее восхищение и ничего не требующей Нормой Джин.

Иногда они останавливались по вечерам на шоссе Маллхолэнд-драйв чуть ли не на самой вершине горы, являвшейся частью скального массива Санта-Моника-Маунтинз. Как рассказывала об этом впоследствии влюбленная парочка, их интимные контакты носили вполне невинный характер. «Она очень ловко держала меня в повиновении», — резюмировал Джим. Молодые люди беседовали о войне, о школе и о многом другом, и Норма Джин искренне призналась Джиму, что она — незаконнорожденная безотцовщина, чем не вызвала в том ни сочувствия, ни неприязни. Он привлек ее ближе к себе, она склонила голову ему на плечо, а радио, немилосердно трещавшее из-за атмосферных помех, передавало новейшие шлягеры: «Не сиди ты под этою яблоней...», «Эта старая добрая черная магия...», «И лунный свет становится тобою...». Норма Джин больше всего любила слушать Фрэнка Синатру, который выводил «Больше никогда не полюблю я» и «Ночь и день». «Мне было с ней невероятно хорошо», — говорил Джим; Норма Джин оказалась лучше развитой физически, нежели большинство пятнадцатилеток (и она преобразилась в роскошную, просто классную барышню); кроме того, она полностью полагалась на мужскую опеку Джима и восхищалась всем, что он делал. Ему, понятное дело, подобное обожание невероятно льстило.

В начале 1942 фирма «Адел пресижн» сообщила, что собирается перевести Дока Годдарда на свой завод в штате Западная Виргиния в качестве менеджера по продажам на всем Восточном побережье страны. «По правде говоря, — призналась Бебе много лет спустя, — он до этого просто бил баклуши и слонялся без дела, пытаясь стать актером, хватаясь за самую разную работу и так далее, — вот он и решил в конечном итоге, что должен уже как-то остепениться и образумиться. Док прекрасно умел продавать все что угодно, и наконец-то у него появилась мотивация взяться за постоянную работу». Грейс и Бебе должны были сопутствовать ему, но содержать Норму Джин Годдарды не могли себе позволить. Однажды утром Грейс четко и по-деловому проинформировала об этом свою подопечную, добавив, однако, что ее муж «работает над чем-то замечательным [для Нормы Джин]».

Невзирая на то, каковы были дальнейшие планы Грейс, ее решения фатально воздействовали на девушку, которая немедленно сочла, что в очередной раз с ней обошлись как с бесполезной вещью. Это подтверждает и Доухерти:

...с этого момента Норма Джин потеряла уважение к Грейс. У нее сложилось такое впечатление, что ее еще раз оттолкнули, что ее выставили из очередного дома... Дело в том, что Грейс ранее пообещала Норме Джин, что та уже никогда больше не будет испытывать неуверенности в своем завтрашнем дне, и бедная девушка полагала, что своими нынешними действиями Грейс нарушила данное ею обещание.

Вскоре, в конце января, планы начали реализоваться. Здоровье Аны Лоуэр несколько поправилось, и после того, как начался второй семестр второго года обучения, а Годдарды полностью подготовились к отъезду, Норма Джин вернулась к Ане на Небраска-авеню и начала посещать университетскую среднюю школу, располагавшуюся в симпатичном здании, возведенном в испанском стиле на углу Вестгейт-авеню и Техас-авеню. В феврале и марте Джим (которого неустанно подталкивали и Грейс, и Этель) по-прежнему ездил к Норме Джин, то пробираясь по узкому проходу через Сепалведа-пасс, то преодолевая многочисленные повороты на дороге, которая извивалась среди каньонов, соединявших район долины с западной стороной города (автострад вокруг Лос-Анджелеса в ту пору не было даже в проектах).

Пятнадцатилетняя Норма Джин, лишенная дома и отверженная приемными родителями, принимала ухаживания Джима с благодарностью. В принципе, у нее не было случая укрепить в себе ощущение собственной ценности — без родительского влияния и поддержки в жизни, без той безопасной гавани, где можно было бы всегда укрыться в непогоду, она была лишена всего того, из чего слагается нормальная жизнь девочки-подростка, за исключением школы, а быстрое физическое развитие опередило ее эмоциональное созревание.

В школе часть одноклассников заметила перемену в ее поведении: «Она стала шумной, — утверждал Том Ишии. — Разговаривала Норма слишком громко, и некоторые стали считать ее слегка пристукнутой». Однако ни один из тех, кто знал ее жизнь в ту весну 1942 года, не удивился бы тому, что глубокая заинтересованность, которую проявлял по отношению к девушке красивый и заметно более старший молодой мужчина, укрепляла и развивала ее эго. Когда Годдардам подошло время уезжать (а это помимо всего означало для девушки еще и утрату новой подруги, Бебе), эмоциональный вакуум прошлого и ненадежное настоящее просто подталкивали Норму Джин к тому, чтобы искать опору в Джиме. Ситуация еще более усложнилась, когда в марте оказалось, что пребывание Нормы Джин на Небраска-авеню вскоре вынужденным образом подойдет к концу, поскольку у Аны снова разболелось сердце.

И тогда-то все и случилось. Вопрос исходил не от Джима, не от Нормы Джин и даже не от Грейс, которая была слишком хитроумна, чтобы его задать.

Это Этель Доухерти напрямую обратилась к сыну с предложением:

— Годдарды переезжают в Западную Виргинию и не берут с собой Норму Джин. Девушка не может больше жить у миссис Лоуэр, а это означает, что ей придется возвратиться в сиротский приют и оставаться там до тех пор, пока ей не исполнится восемнадцать.

— Да. Понимаю, — только и вставил Джим.

— Грейс хочет знать, не собираешься ли ты жениться на Норме Джин. В июне ей исполняется шестнадцать — а этот возраст в Калифорнии уже позволяет девушке вступать в брак.

«В тот момент мне пришло в голову, — многие годы спустя рассказывал Доухерти, — что в свои шестнадцать Норма Джин слишком уж молода для меня. Я тогда вовсе не думал о женитьбе на ней, и я бы на самом деле не сделал этого... но согласился, поскольку мне предстояло вскоре идти в армию и у меня было ощущение, что под крылом моей матери она найдет себе дом. Ну, и я, конечно же, считал ее чудесной девушкой, с которой мне будет хорошо. Сама Норма Джин одобрила эту идею».

Но она поступила так исключительно потому, что у нее не было выбора. Позже Мэрилин сказала, что вышла замуж за Джима, поскольку «благодаря этому не надо было возвращаться в сиротский дом». В середине марта, через два дня после отбытия Годдардов в Западную Виргинию, Норма Джин ошарашила учителей и одноклассников, заявив, что бросает школу, потому что в июне выходит замуж; с этого дня ее больше ни разу не видели на уроках, и тем самым в середине второго года обучения в средней школе ее формальное образование завершилось. Прекращение учебы не давало ей позднее покоя и стало причиной комплекса неполноценности, который умело использовался кое-кем из окружающих.

Быть может, трактовка мотивов действий Грейс и Этель как хладнокровного расчета является чрезмерно суровой; однако, в любом случае, нелегко простить им то, что они манипулировали Нормой Джин. Две эти женщины быстро внушили девушке небезопасное убеждение, что ее свобода и наличие средств к существованию напрямую связаны с жизнью под боком у мужчины. Переселение Годдардов и приближающееся бракосочетание были для Грейс, по-прежнему маниакально жаждавшей превращения Нормы Джин в Джин Харлоу, еще одной аналогией с биографией ушедшей в иной мир звезды: ведь и Харлоу в возрасте шестнадцати лет покинула среднюю школу, чтобы стать спутницей жизни некоего Чарлза Мак-Грю, симпатичного социалиста двадцати одного года от роду. Джин Харлоу была тем эталоном, который Грейс пригрезила для Нормы Джин и по которому она готовила девушку к жизни.

«Весь этот брак организовала и устроила Грейс Мак-Ки, — призналась через многие годы Мэрилин Монро. — У меня не было абсолютно никакого выбора. Что тут еще можно добавить? Они не могли меня содержать и были вынуждены что-нибудь придумать. Вот так я и выскочила замуж». И далее: «Впоследствии мне все случившееся казалось сном — как будто бы этот факт вообще никогда не имел места. И ничего хорошего из этого не вышло, точно так же как не удалось и первое замужество Джин Харлоу. Видимо, мы обе были слишком молоды».

Она и на самом деле была слишком молода — в противоположность мнению Грейс, которая проигнорировала возраст девушки, сконцентрировавшись на той роли, которую той предстоит сыграть в жизни. Даже к ее девичьей невинности отнеслись, как вспоминал потом Джим, совершенно небрежно, прямо-таки спустя рукава. Однажды днем он, его мать Этель, Норма Джин и Грейс потягивали кока-колу. Вдруг девушка, колеблясь, спросила, а не может ли она выйти замуж за Джима, «но не заниматься с ним сексом». Вопрос этот был не столь уж наивен, поскольку намерение Нормы состояло, вероятно, в том, чтобы заставить всех еще раз задуматься над приближающимся бракосочетанием. Однако Грейс, ни секунды не размышляя, ответила: «Не огорчайся. Научишься». Норма Джин могла бы получить точно такой же ответ, если бы выразила беспокойство по поводу предстоящей контрольной по математике[69]Как-то раньше Норма Джин спросила Ану Лоуэр про секс, а та попросту вручила ей некий старый учебник. Книжка под названием «Что каждая молодая леди должна знать о супружестве» была написана настолько ханжески и уклончиво, что едва ли не самой щекотливой и жгучей темой был в ней вопрос о способах глажения мужских рубашек. — Прим. автора.
.

Опасения Нормы Джин касались не одного только секса. «В конце концов, я никогда не видела ни единого счастливого брака», — отметила она через многие годы, и это было меткое и верное наблюдение. Делла, Глэдис, Ида и Олив являли собой сплошные наглядные примеры одних неудачных семейных союзов и эмоциональной нестабильности супругов.

Если же обратить наше внимание к Доухерти, то, как он признавался позже, «я делал все возможное, чтобы она считала себя привлекательной и с любой точки зрения достойной уважения и восхищения. Однако этими своими действиями я, как оказалось, подкладывал мину под наше совместное будущее». Джим завел девушку в магазин, чтобы та выбрала себе обручальное кольцо, и только после этого жениху пришло в голову, что в соответствии с традицией ему бы надо было сперва попросить ее руки — хоть в данном случае это являлось пустой формальностью, поскольку все равно за нее уже приняли решение. А она без всяких размышлений выразила свое согласие, так что труппа и сценарий представления были уже готовы и оставалось всего только назначить дату торжества.

1 июня 1942 года Норме Джин минуло шестнадцать лет. В следующее воскресенье они вместе с Джимом нашли однокомнатную квартирку в районе Шерман-Оукс, по улице Виста-дель-Монте, 4524. Хотя жилплощадь была совсем небольшой, они сняли ее на полгода; владелец предложил установить новую складную кровать, которую легко можно было спрятать в стенной шкаф, увеличивая тем самым жизненное пространство. Их невеликое имущество было перевезено в новый «дом» еще перед свадьбой.

Последние приготовления характеризуются некоторым отсутствием последовательности и уклонением от реальности, что поначалу представляется малозначительным, но показывает те непрестанные колебания, которым подвергалось это супружество. Приглашения разослала «мисс Ана Лоуэр», и они звали гостей на бракосочетание ее «племянницы Нормы Джин Бейкер», но в акте о заключении брака невеста подписалась как «Норма Джин Мортенсен». Кроме того, она указала, что является дочерью «Э. Мортенсена, место рождения неизвестно» и женщины по фамилии «Монро, родившейся в штате Орегон». Норма Джин не указала имени матери. Впрочем, как и все родственники невесты, в том числе даже Годдарды, Глэдис все равно не приняла бы участия в церемонии. Альберт и Ида Болендеры обещали прибыть из Хоторна, хотя не одобряли ни этого брачного союза, ни самого торжества.

19 июня 1942 года, в пятницу вечером, точнее, в половине девятого, пастор Бенджамин Лингенфелдер открыл церемонию, проходившую в доме семейства Честера Хоуэлла (друзей Грейс), на Сауз-Бентли-авеню, 432, в западной части Лос-Анджелеса. Все носило импровизированный и немного сюрреалистический характер. Девушка, которую Норма Джин едва знала по университетской средней школе, выполняла функции ее подружки; Марион, брат Джима, был шафером, а племянник Джима, Хью, нес на бархатной подушечке обручальные кольца. Жених вспоминал, что невесте «понравилась крутая лестница в холле, выглядевшая совершенно как в кино. Но она настолько тряслась от лихорадочного возбуждения, что едва могла устоять на ногах». Джим тоже передвигался не совсем уверенно — «я чувствовал себя немного не в своей тарелке, поскольку брат перед самым приездом влил в меня двойной виски».

Скромный прием проходил в расположенном неподалеку ресторане, где какая-то юная артисточка, развлекавшая свадебных гостей другой пары молодых, вытащила Джима Доухерти на сколоченную наспех сцену, чтобы тот станцевал с нею. Вернувшись к столику, он застал свою свежеобретенную супругу «не слишком довольной. Она посчитала, что я строю из себя непонятную обезьяну, и была права». В четвертом часу утра молодожены прибыли в свой дом в Шерман-Оукс.

Из всех впечатлений, действий и переживаний этого дня Джиму Доухерти особенно запало в память одно воспоминание: невеста «на протяжении всего дня не выпускала мою руку и, даже держась за меня, смотрела мне в глаза так, словно боялась, что я исчезну навсегда, если вдруг выйду из комнаты».

 

Глава пятая. Июнь 1942 года — ноябрь 1945 года

«Я — капитан, а моя жена — первый офицер, старпом, — сказал Доухерти о своем браке. — А коль так, то жена должна быть довольна уже тем, что находится на корабле, и не мешать мне управлять и командовать им». Однако с самого начала супружества между лишенной уверенности в себе, невинной и несмышленой Нормой Джин и смелым, опытным Джимом на борту время от времени возникали симптомы бунта, пока наконец старпом не выпрыгнул с судна.

Гораздо позднее появились два бортовых журнала, которые составил капитан: в них были однобоко отобранные факты, нашпигованные хронологическими пояснениями вкупе с интимными деталями и в то же время изобилующие импровизированными разговорами и ложно интерпретированными событиями. В течение многих лет эти сочинения представляли собой единственную доступную посторонним карту супружеского путешествия, и так было вплоть до момента обнаружения записей бесед, в которых как капитан, так и старший помощник раздельно привели совершенно различные тексты донесений о рейсе, который с первого дня следовал к пункту назначения под названием «катастрофа»[70]Два опубликованных «донесения» представляют собой статью размером в тринадцать страниц под названием «Мэрилин Монро была моей женой», помешенную в мартовском номере журнала «Фотоплей» за 1953 год, и более позднюю книгу объемом в сто сорок страниц, которая по сути расширяла и дополняла эту статью и была озаглавлена «Тайное счастье Мэрилин Монро» (Чикаго, изд. «Плейбой-пресс», 1967). За подписью Элиды Нельсон, сестры Доухерти, выходила также «Правдивая история жизни Мэрилин Монро», опубликованная в 1952 году в декабрьском номере журнала «Современный экран». По словам ее брата, эта фатальная статья основывалась на всяческих анекдотических историях, рассказанных им домашним, которые журналисты дополнительно приукрасили и драматизировали. — Прим. автора.
.

Джеймс Доухерти неизменно утверждал публично, что «в нашем браке никогда не было никаких проблем... пока я не захотел увеличения семьи, а она не захотела делать карьеру». Такого рода формулировки представляют собой ясное выражение традиционного подхода к супружеской паре как к союзу, где доминирует мужчина; кроме того, они выражают желание представить в розовом свете первый из трех ее браков, которые все носили договорной характер. Однако в тех комментариях Джима, которые впоследствии не попали в опубликованные интервью с ним, содержится более искренняя оценка щекотливых аспектов их супружеского альянса. «Ни за что на свете я не женился бы во второй раз на киноактрисе, — признавался он. — У нее в голове было только одно: стать звездой, — и она отбросила всё на свете ради того, чтобы непременно добиться поставленной цели. Думаю, что в большой степени это была работа Грейс».

Что касается Нормы Джин, то она через много лет сказала так: «Я в связи с этим браком не горевала, но и не чувствовала себя в нем счастливой. Мы с мужем редко разговаривали. И вовсе не потому, что были обижены или поссорились. Просто нам нечего было сказать друг другу. Я умирала от скуки».

На протяжении шести месяцев — от июня до декабря 1942 года — молодое семейство Доухерти жило в снятом внаем однокомнатном домике в Шерман-Оукс. Здесь шестнадцатилетняя Норма Джин пыталась как-то совладать с нереальными требованиями быть подходящей женой для независимого мужчины двадцати одного года от роду. Она задавала немного вопросов, принимая как должное свою роль сексуальной партнерши и хозяйки дома — роль, которую ее вынудила играть Грейс и доброкачественного исполнения которой ждал от нее сейчас Доухерти. Однако это шло абсолютно вразрез с существовавшими ранее намерениями заменить на экране ушедшую из жизни звезду Джин Харлоу. Эта перемена планов порождала у Нормы Джин беспокойство «Я на самом деле не знала, где нахожусь и что должна делать», — вспоминала она позднее об этом моменте жизни.

Доухерти вынужден был признать:

Она была настолько впечатлительна и не уверена в себе, что я осознал свою неспособность обращаться с нею. Я знал, что она совсем молода и что ее чувства весьма ранимы. Норма Джин думала, будто я зол на нее, если хоть раз, выходя из дому, я на прощание не поцеловал ее. Когда вспыхивала ссора — а это происходило постоянно, — я чаще всего говорил: «Замолчи!» или даже «Заткнись!» и укладывался спать на диване. Проснувшись через час, я обнаруживал ее спящей рядышком со мною или сидящей неподалеку на полу. Одновременно Норма Джин была весьма снисходительной. Никогда в жизни она не таила ни на кого обиду. Мне казалось, будто я знаю, чего она хочет, но то, о чем я думал, никогда не оказывалось тем, чего она хотела в действительности. У меня складывалось впечатление, что Норма Джин играет какую-то роль, готовясь к тому будущему, которого я не мог предвидеть.

Это искреннее признание, зафиксированное в 1952 году, но не включенное в окончательный, опубликованный в 1953 году вариант статьи «Мэрилин Монро была моей женой», представляет собой ключ к пониманию той психологической пропасти, которая разделяла эту супружескую пару. Оно вносит также существенные коррективы в образ очаровательной, беззаботной и страстной молодой жены, который довольно ловко, но все-таки как-то фальшиво представлен в книжице Доухерти.

Он быстро стал отдавать себе отчет в том, что в большей мере является для нее отцом и опекуном, нежели мужем. «Норма Джин обращалась ко мне "папуля". Когда она упаковывала для меня что-нибудь перекусить на работу, то я часто находил внутри записочку вроде: "Дорогой папуля, когда ты будешь читать это, я буду спать и видеть тебя во сне. Обнимаю и целую тебя. Твоя маленькая девочка"».

Но Доухерти был компанейским парнем, у него было много приятелей, он любил всяческие игры, обожал уходить из дому и придерживался мнения, что флирт с красивыми девушками на танцульках и вечеринках никому не причиняет вреда и вполне допустим. В то же время у Нормы Джин не было друзей и подруг, в компанейском плане она была малость неотесанной, нервничала, что на публике может своей неловкостью вогнать их обоих в краску, и в результате стала ревнивой, обозленной и напуганной тем, что муж бросит ее, если вдруг обратит внимание на какую-то другую женщину. Джим предпочитал оставлять часть заработка себе на карманные расходы, но Норма Джин просила у него дополнительных денег и транжирила их в первую очередь на подарки для него же самого, причем довольно дорогие, скажем, на сигары фирмы «Ван-Дайк» или на новые шелковые рубашки — словно бы она хотела купить любовь мужа за его же собственные деньги.

Принципиальные различия в степени их эмоциональности стали видны уже летом. С того момента как застрелили ее любимого пса Типпи — а это случилось десять лет назад, — Норма Джин была чрезвычайно чувствительна к страданиям животных. «Она любила их всех и всегда старалась подбирать бродячих или заблудившихся тварей», — утверждала Элинор Годдард; а Грейс подчеркивала, что точно такой же была Джин Харлоу, которая всю жизнь держала в доме настоящий зверинец из собак, кошек и даже уток. Поэтому, когда однажды вечером Джим возвратился домой с убитым кроликом, подготовленным к разделке, Норма Джин не могла перенести этого зрелища и едва ли не впала в истерику. Сама мысль о том, чтобы съесть бедное животное, пробуждала в ней неописуемое отвращение.

Приводя описание этого происшествия, Джим жаловался, что Норма Джин «уклонялась от кухарничания». Не особенно разбираясь в кухонной проблематике и не обладая никаким опытом выполнения обычных домашних работ, Норма Джин все время была обеспокоена и отчаянно боялась, что муж окажется недовольным ею и в результате ее наверняка отправят — куда, она не знала. Ничего странного, что она так судорожно вцепилась в его локоть в день свадьбы и не выпускала его.

Именно поэтому она так легко допускала кулинарные промашки. Процеженный кофе вдруг оказывался приправленным солью; местная разновидность виски подавалась на стол неразбавленной, причем в четырехсотграммовых стаканах; не было конца вечным порциям морковки с отварным зеленым горошком, поскольку юной хозяйке как-то сказали, что еда должна являть собой приятное для глаза колористическое сочетание; наконец, когда муж после воскресной рыбалки возвратился с уловом, то жена не знала, как приготовить рыбу. Когда же Норма Джин подача форель фактически в сыром виде, то Доухерти язвительно буркнул: «Надо тебе научиться хоть время от времени варить нормальный обед», на что она отреагировала плаксивым ответом: «Какой же ты все-таки ужасный грубиян». Далее последовал страшный скандал, закончившийся лишь тогда, когда Джим втолкнул ее — полностью одетую! — под холодный душ. «Потом я пошел прогуляться, а когда вернулся, то она уже остыла и пришла в себя». Такое отношение со стороны мужа совершенно естественным образом привело к тому, что в ней еще более выросло ощущение собственной бездарности, а также страх, что ее бросят.

Что касается их интимной жизни, то Доухерти в компании часто говорил с восторгом: «Наше супружество было идиллией и в постели, и вне нее». В соответствии с этим ему обычно приписывается представление Нормы Джин как ненасытной нимфоманки, которая во время автомобильной поездки кричит мужу: «Съедь-ка здесь с шоссе! Съезжай быстренько!» Неутомимо домогаясь постоянных сексуальных контактов, она якобы заново определила значение термина «нарциссизм». Все эти байки, ловко придуманные наделенными богатым воображением писаками и редакторами из издательства «Плейбой-пресс», которые горели желанием внести свой вклад в складывавшийся тогда газетно-журнальный имидж Мэрилин Монро как вечно чувственной женщины, не найдут подтверждения в неопубликованных и куда более сдержанных воспоминаниях Доухерти.

Еще важнее то, что все эти байки категорически отличаются от того, что Норма Джин в частном порядке рассказывала друзьям. Режиссеру Элиа Казану[71]Выдающийся американский режиссер, а также известный писатель. Грек, родился в Турции, эмигрировал в США в 1913 году. Был сторонником подхода к актерскому мастерству, развитого К.С. Станиславским. Получил двух «Оскаров» за режиссуру острых фильмов «Джентльменское соглашение» (1947) и «В порту» (1954). Снимал также картины по собственным романам о греческих иммигрантах — «Америка, Америка» (1962) и «Сделка» (1966). Есть у него и более поздние романы, написанные в популярном и доступном стиле.
она доверительно призналась позднее, что не любила «ничего из того, что делал со мною Джим, за исключением поцелуев», и после этих слов деликатно прикоснулась к своей груди; Джим, достигнув удовлетворения, обычно тут же засыпал, оставляя ее возбужденной, смущенной и недовольной. Она открыто разговаривала о своем браке с Доухерти и с другими друзьями. В искренних, но полных рассудительной сдержанности воспоминаниях она — не то чтобы принимая все это особенно близко к сердцу, а скорее в попытке самооправдания и, в меньшей степени, осуждения — говорила так:

Разумеется, степень моей информированности о сексе оставляла желать лучшего. Скажем так: некоторые вещи казались мне более естественными, чем другие. Хотелось попросту удовлетворить его, и сначала все это казалось немного странным. Я не знала, хорошо ли я это делаю. Поэтому спустя какое-то время супружество стало мне безразличным.

Доухерти, правда, никогда не принадлежал к разряду людей жестоких, но со своим молодым запалом, мужским эгоизмом и чувством независимости он был точно так же неподготовлен к жизни в браке, как и его жена. В минуту искренности он сделал такое признание:

У меня была привычка уходить из дому и часами играть с приятелями в бильярд, что, конечно же, ранило ее чувства. Знаю, мне не следовало так поступать. Когда я оставлял ее в одиночестве, что, возможно, случалось слишком часто, она сразу же начинала плакать.

Не располагая в браке с «папулей» чувством безопасности, Норма Джин быстро поняла, что в решающей сфере семейных отношений ее союз с этим мужчиной станет еще одной копией хорошо известного ей эталона: она снова чувствовала себя никому не нужной.

«Ее интеллект наверняка отличался от среднего, — признавал Доухерти в частном порядке. — Она мыслила более зрелым образом, чем я, поскольку ей досталась более тяжелая жизнь». Однако, принимая во внимание отношение Доухерти к брачному союзу вообще (и в особенности к своему собственному), молодой муж мог ощущать себя неприятно задетым зрелостью Нормы Джин; отсюда проистекало и то, что он держался на известной дистанции от жены, и проявлявшаяся у него время от времени бессознательная, но от этого ничуть не менее толстокожая манера поведения. Он считал свой брачный союз некой услугой, которую он оказал потрясающей и привлекательной девушке, а также «симпатичной идеей» организовать самому себе приятную жизнь; кроме всего прочего, Доухерти полагал, что благодаря этому супружескому союзу он обеспечит Норме Джин дом у своей матери, когда сам отправится на войну.

Однако невзирая на то, насколько чистыми и даже благородными побуждениями этот молодой человек руководствовался, все они отнюдь не являлись наилучшими мотивами для вступления в брак — союз, для которого он — так же, как его жена, — не созрел эмоционально. Похоже, оба они отдавали себе отчет во всей сложившейся ситуации, поскольку единогласно и категорично приняли решение по самому важному внутрисемейному вопросу: детей у них не будет. Во всяком случае, Норму Джин, которая сама была пока почти ребенком, «повергала в ужас мысль о беременности... Женщины в моей семье никогда не были в состоянии справиться с материнством, а я все еще продолжала привыкать к роли жены. О том, чтобы стать матерью, я думала как о событии весьма и весьма отдаленном». Отдавая себе отчет в имеющихся у них супружеских проблемах (и памятуя о возможной воинской службе), а также осознавая все большее расхождение их взглядов на будущее, Доухерти был более бесцеремонным: «Я требовал применения противозачаточных средств».

В начале 1943 года на протяжении нескольких месяцев молодые супруги жили по Эрчвуд-стрит, 14747, в Ван-Найсе — в доме родителей Доухерти, которые на какое-то время выехали из Лос-Анджелеса. Джим по-прежнему продолжал работать в фирме «Локхид», где его сослуживец, будущий актер Роберт Митчам, обратил внимание, что Доухерти каждый день приносит на работу один и тот же стандартный ленч: бутерброд с крутым яйцом.

— Что, твоя старушенция каждый день делает тебе одинаковый бутерброд? — спросил Митчам.

— Тебе обязательно надо повидать эту самую старушенцию! — откликнулся Доухерти.

Ответ был вполне в стиле Митчама:

— Надеюсь, она выглядит лучше, чем этот твой бутерброд с яйцом.

Вскоре Доухерти принес фотографию жены. Митчам пришел к выводу, что эта девушка никоим образом не ассоциируется со злополучными бутербродами. Когда через несколько дней он по случаю встретился с юной женой приятеля, ему показалось, что она — «очень робкая и милая особа, но среди людей чувствует себя не особенно хорошо».

В середине 1943 года родители Доухерти возвратились обратно на Эрчвуд-стрит и молодая семья перебралась на несколько месяцев в дом на Боссемер-стрит, тоже в Ван-Найсе. Здесь в свободное время они начали встречаться с другими супружескими парами: молодым художником и его невестой, бухгалтершей, двумя студентами-медиками и их женами. Норма Джин попросила новых знакомых принести к ним в дом свои грампластинки и организовала парочку вечеринок с танцами, во время которых, к крайнему изумлению Джима, чуть ли ни в первую же секунду преображалась из преувеличенно стыдливой хозяйки дома в талантливую актрису. Она обожала танцевать, разбивала пары, переходя от одного партнера к другому, заливалась смехом и без конца кружилась. Джим становился ревнивым, видя, как действуют на мужчин ее полные очарования движения. «Норма Джин была слишком красива, — вспоминала Элида, сестра Джима. — Она ничего не могла поделать, когда жены друзей, глядя на нее, испытывали такую зависть, что охотно сбросили бы ее со скалы». Тем летом, как вспоминает Доухерти, во время уик-эндов они часто выбирались позагорать на пляж в Санта-Монике или в лос-анджелесской Венеции, где Норма Джин привлекала всеобщее внимание, «поскольку [как утверждал Джим] носила купальник на два номера меньше, чем надо было!».

Когда они жили в Ван-Найсе, Норма Джин приютила отбившуюся от какого-то дома шотландскую овчарку-колли, к которой очень сильно привязалась, — она дала псу имя Маггси и каждый день уделяла много часов вычесыванию и купанию собаки, а также ее дрессировке. Если Норма Джин не занималась Маггси, то основную часть дня посвящала уходу за собственной внешностью и культивированию своей красоты. Она постоянно опробовала новую косметику, принимала длительные ванны и множество раз в день промывала лицо водой с мылом, чтобы предотвратить появление прыщиков и (как она верила) улучшить кожное кровообращение. Казалось, что своими неустанными усилиями по совершенствованию своей красоты она стремится достичь идеала, который не может быть претворен в жизнь, создать такой образец безупречности, который был бы признан всеми, — словом, в этот период она хотела считаться красавицей даже в большей степени, чем в ту пору, когда упорно работала над достижением той же цели в средней школе. «В вопросах собственной внешности она была перфекционисткой, — вспоминает Доухерти. — Если она чем-либо и выделялась, то чрезмерно критическим отношением к себе».

Ничего странного, что у Нормы Джин по-прежнему не было близкой подруги. Единственное общество, где она хорошо себя чувствовала, составляли дети — племянники и прочие родичи ее мужа, малышня, которую она обожала нянчить, купать, чистить их платьица и костюмчики, играться с ними, читать им сказочки и тому подобное. «Уже само ее присутствие в комнате доставляло детям радость», — заметил в этой связи Доухерти. С другой стороны, он припоминает, что часто видел печаль и какое-то то ли замешательство, то ли ошеломление, рисующееся на ее лице, когда он возвращался домой, — словно бы она боялась, что он не вернется.

Хотя то, чем Доухерти занимался в «Локхиде», считалось работой на благо укрепления обороноспособности страны и обеспечивало ему дальнейшую отсрочку от призыва на действительную армейскую службу, Джиму мечталось рвануть вместе с приятелями за океан, но Норма Джин умоляла его не думать пока о том, чтобы отправиться на войну, а записаться в торговый флот, оперирующий на родине. После нескольких недель пребывания в лагере для новобранцев, находящемся на острове Санта-Каталина, Джим получил приказ приступить к командованию взводом призывников на учебной базе морской службы, куда его жена приехала вместе с Маггси под самый конец 1943 года.

Расположенный в заливе Сан-Педро в сорока с лишним километрах от берега, остров Каталина имел в длину сорок пять и в ширину тринадцать километров. В 1919 году владелец империи жевательной резинки, Уильям Ригли[72]Его империя процветает и сегодня — все знают, скажем, мятную жвачку «Риглис спирминт» или «Дирол».
, начал превращать остров в курорт и выстроил там огромное казино, а также создал условия для рыбной ловли в открытом океане и других дорогостоящих развлечений для отдыхающих. Каталина, являвшаяся привлекательным туристским объектом еще в тридцатые годы, в 1943 году оставалась в значительной мере неосвоенной и незастроенной и там постоянно проживало всего лишь несколько сот пенсионеров. Добраться туда можно было шхуной, самоходным паромом или вертолетом[73]В описываемое время коммерческая эксплуатация вертолетов еще не началась; первый в США успешный полет вертолета конструкции Игоря Сикорского состоялся в 1939 году.
. На острове был всего лишь один населенный пункт — городок Эвелон, — а почти на всей остальной территории радовала глаз еще не испорченная цивилизацией природа Калифорнии с кочующими тут и там бизонами и козлами, с горами, каньонами и берегами, изрезанными заливчиками. Однако именно суровую Каталину выбрали тузы кинематографа: Сесиль Б. Де Милль, Джозеф Шенк, Луис Б. Майер и Сэмюэл Голдвин[74]Все четверо — знаменитые кинопродюсеры, а Де Милль — еще и знаменитый режиссер, снявший более 70 картин, большинству которых сопутствовал кассовый успех. Во многом именно он разработал систему «боевика», играя на вкусах обывателя.
— в качестве места для возведения первого кинотеатра, акустически приспособленного к показу звуковых фильмов. Они переправлялись через пролив на собственных роскошных яхтах, чтобы организовывать на острове мировые премьеры кинофильмов и вести дискуссии о своих многообразных достижениях.

С момента начала второй мировой войны Каталина стала закрытым объектом и ее преобразовали в учебную базу для разных родов войск. Отель «Святая Екатерина» (получивший название в честь безгрешной великомученицы[75]Итальянская монахиня, Святая Екатерина Сиенская (1347—1380), которая исповедовала аскетизм и мистические настроения.
, которая была патронессой острова) использовался в качестве кулинарной школы для шеф-поваров армейских кухонь. Яхт-клуб превратили в учебные классы для проведения регулярных лекционных занятий, а береговую охрану обучали в городке Ту-Хэрборз. Управление стратегических служб (предтеча будущего Центрального разведывательного управления, или ЦРУ) обосновалось в Тойон-Бэй, а Корпус связи обустроил радарные посты в Кэмп-Кэктус. Корпус торгового флота, куда как раз записался Доухерти, разместился в Эвелоне; оттуда новобранцы отправлялись на тренировочные занятия, во время которых вскарабкивались на прибрежные скальные стенки и поднимались на горные вершины, а также вырубали проходы через густые лесные заросли, готовясь тем самым к еще более трудным условиям, ждавшим их за океаном в войне с Японией.

В 1943 и 1944 годах в семействе Доухерти часто вспыхивали конфликты. «Пока она была зависимой от меня, все у нас складывалось на самом деле хорошо», — сказал Доухерти много лет спустя. Но его семнадцатилетняя жена в то время начала медленно пересматривать заново и переоценивать как преимущественное положение мужа в семье, так и свою зависимость от него. Потратив половину месячных заработков на оплату жилья, Доухерти вместе с женой, собакой и всем домашним скарбом перебрался в квартиру, расположенную на склоне близ Эвелона, где его задача по-прежнему состояла в обучении рекрутов для Корпуса торгового флота. «Разумеется, в городке ощущалась нехватка женщин, — вспоминал он, — и именно там начались проблемы с мужчинами. Она всякий раз, когда я упоминал о своих давнишних девушках, испытывала ревность, но в тот год на Каталине для ревности было гораздо больше поводов у меня. Норма Джин великолепно отдавала себе отчет в красоте своего тела и знала, что нравится мужчинам. Моя жена постоянно отправлялась вместе с Маггси на прогулки, одетая в плотно облегающую белую блузку и ничуть не менее облегающие белые шорты, с ленточкой в волосах. Выглядела она при этом как мечта, прохаживающаяся по улице».

Именно так и воспринимали ее десятки солдат, на глазах которых Норма Джин любила в оздоровительных целях совершать моционы в «куцем купальном костюмчике»; Доухерти вспоминает, как он жаловался: «Каждый тип на пляже мысленно насиловал ее!» Однако Норма Джин не могла понять его претензий: она носила заманчивые бикини[76]Это слово вошло в обиход для обозначения раздельного купальника с очень узкими трусиками и лифчиком только после 1952 года, когда одноименный тихоокеанский атолл стал печально знаменит во всем мире благодаря тому, что США произвели там первое испытание своей водородной бомбы. 
днем и обтягивающие свитера по вечерам вовсе не для того, чтобы соблазнять мужчин, а просто потому, что (как это вынужден был позднее признать и Доухерти) «отдавала себе отчет в собственной красоте и не видела ничего дурного в желании подчеркнуть ее». Норма Джин намеревалась также держать себя в форме и под воздействием армейского инструктора Говарда Кэррингтона (бывшего чемпиона по поднятию тяжестей) стала упражняться со штангами и гантелями, чтобы улучшить себе фигуру и осанку. Она отличалась от всех других женщин, находившихся на базе, — была не только совершенно естественной и без малейшего стыда открывала свое тело для обозрения, но и скрупулезно выполняла строго обусловленные армейскими инструкциями упражнения на гимнастических снарядах, которые, как правило, использовались для улучшения своей физической готовности только набившими в этом руку мужчинами.

В ту зиму однажды вечером на остров приехал знаменитый оркестр Стэна Кентона[77]Известный музыкант (настоящее имя — Стэнли Ньюкомб), руководитель свингового биг-бэнда из Лос-Анджелеса, объединявшего принципы классики и джаза, один из родоначальников симфоджаза. В описываемые годы (1944—1946) его оркестр стал выходить на первые позиции в США.
, чтобы выступить там со своей программой. Девушки и молодые женщины, добровольно вступившие в армию, а также жены военнослужащих были перевезены паромом в центральный пункт Каталины, и огромный бальный зал казино буквально кишел веселящимися парами, которые теснились на танцевальной площадке, окруженной со всех сторон балюстрадой, откуда открывались великолепные виды на залитое лунным светом море и на город. Подавали пиво и коктейли, но Норма Джин пила исключительно безалкогольные напитки, а также настой на полевых травах, приправленный имбирем; она все еще в какой-то степени была воздерживающейся от спиртного приверженкой Христианской науки и «племянницей» тети Аны.

За время семичасового бала и концерта Доухерти всего лишь однажды смог протанцевать со своей женой, которая в тот вечер оказалась наиболее популярной партнершей для танцев, и кавалеры буквально расхватывали ее. Он запомнил, как стоял в сторонке и слушал комментарии мужчин, обменивавшихся замечаниями по поводу прелестей его жены. «Признаюсь, я в тот момент испытывал ревность, а не гордость за нее», — сказал он через много лет после развода.

И вот в разгар веселья, когда музыканты старались изо всех сил, а пары столь же неутомимо кружились в танце, Доухерти внезапно оповестил жену, что они скоро уходят.

— Я пойду с тобой домой, но собираюсь вернуться, — ответила Норма Джин. — Мне здесь ужасно весело.

— А где же ты будешь спать, дорогуша?

— Не понимаю, о чем это ты?

— Очень просто: если ты оставишь меня одного и придешь сюда, тебе незачем возвращаться домой!

Эту битву он выиграл, но жена отыгралась на нем и остроумно, и эффективно. Вскоре после этого танцевального вечера Доухерти, как-то днем вернувшись домой немного раньше обычного, обнаружил двери квартиры запертыми на ключ, что не было у них в обыкновении. Когда он постучал и громко позвал жену, Норма Джин ответила: «Это ты, Билл? Ой, подожди минутку!» Тогда Доухерти заявил ледяным тоном, что это он. «Ох, извини, — раздалось в ответ. — Я не ждала тебя так рано, Томми!» Все это время из-за дверей доносились какие-то тупые удары, отчетливый шум от передвигаемой мебели и (в чем Доухерти был особенно убежден) отзвуки приглушенного разговора. Поскольку в домике не было задних или кухонных дверей, которые дали бы любовнику возможность быстро скрыться, то Джим предполагал, что застал жену врасплох на месте преступления и что все его наихудшие опасения в конечном итоге подтвердились, а ревность оказалась более чем обоснованной.

Едва не теряя рассудок от бешенства, он рявкнул еще раз — и тогда жена открыла входную дверь, чтобы встретить его с широкой улыбкой на лице. Она была одна, обернутая в махровое полотенце, поскольку Джим прервал ее в момент принятия душа. Его ничем не оправданный взрыв злости показал, что он может быть бессмысленно, по-мальчишески ревнивым и что в нем нет ни капли доверия собственной жене. А ведь именно в доверии она нуждалась более всего, чтобы без излишних опасностей преодолеть те угрозы, которые несет с собой зрелая молодость. Своей шуткой, придуманной из желания отомстить, она могла также бессознательно отразить и сделать наглядно заметным гораздо более серьезный эмоциональный кризис в сфере их супружеских чувств и отношений: нетрудно вообразить себе, что она и на самом деле хотела бы быть с другим мужчиной, даже если «Билл» и «Томми» были всего лишь мимолетной фантазией.

Однако Доухерти был в определенном смысле прав, говоря, что жена целиком зависима от него; ведь невзирая на то, какие желания в ней пробудились, у Нормы Джин не было никого другого, на кого она могла бы положиться, и потому она чувствовала себя чрезвычайно несчастной, когда весной 1944 года ее мужа отправили в южноазиатскую зону боевых действий на Тихом океане. «Она заклинала меня не уезжать, — вспоминал он впоследствии, — а когда я сказал, что у меня нет выбора, умоляла, чтобы у нас был ребенок — тем самым она будет иметь меня рядом с собою. Но я знал, что ей было бы очень трудно с младенцем, причем не только из финансовых соображений. На самом деле она еще не дозрела до материнства. И я сказал, что дети у нас появятся позже, уже после войны».

Несмотря на то, насколько запутанным и неоднозначным было ее отношение к Доухерти и к браку, вместе с отъездом мужа в Норме Джин ожило давнее чувство одиночества и отверженности. «Ей хотелось иметь что-то или кого-то, к кому она могла бы все время прижиматься», — вспоминал Доухерти, — так, как это было в день его убытия на службу, когда он осушал ее слезы и утолял страдания.

Будучи теперь женой солдата, отправленного за океан, Норма Джин переехала к свекрови на Хермитейдж-стрит, 5254, в северной части Голливуда. Этель Доухерти работала в расположенном неподалеку Бербанке в качестве санитарки на фабрике фирмы «Рэйдиоплэйн компани». Последняя являлась собственностью английского актера Реджинальда Денни[78]С 1934 по 1965 год снимался в ролях второго плана во многих известных голливудских картинах.
, которому удалось сконструировать первый управляемый по радио беспилотный самолет, предназначенный для слежения за целями и для уничтожения неприятельских машин тараном. В апреле 1944 года Этель нашла там работу и для Нормы Джин — неприятное, но дающее постоянный заработок занятие по нанесению на фюзеляжи самолетов вонючего лака путем опрыскивания (это называлось работой «на покраске»). Имея в качестве базовых отраслей промышленности самолетостроение, а также разные другие оборонные производства, экономика Южной Калифорнии пережила во время войны период блестящего процветания; поэтому тысячи женщин могли найти там работу.

Жизнь со свекровью протекала бесконфликтно и была вполне комфортной, но Норме Джин недоставало общества мужа. Парадокс состоял в том, что без него она скучала по нему, по его грубоватости и некоторому нахальству. Иными словами, Норма Джин принадлежала к числу женщин, которые неустанно ищут партнеров, хотя бы эти мужчины пренебрегали ими или даже бессознательно наносили душевные травмы. Подобные женщины пытаются воссоздать ситуацию отверженности, с которой они сталкивались в прошлом, и исправить ее посредством замены ролей. Эта черта характера Нормы Джин в последующие годы будет углубляться и усугубляться, а ситуация — неоднократно повторяться.

Норма Джин написала Грейс в Западную Виргинию письмо (от 15 июня 1944 года), в котором охарактеризовала свою жизнь в этот период. За исключением парочки мелких ошибок в тексте, ее послание является весьма ярким, насыщенным и лапидарным. Позже она признала, что приукрасила описание своей семейной жизни из соображений лояльности по отношению к мужу и глубоко укорененного в ней желания сделать приятное Грейс Годдард:

...Джима нет уже семь недель, а первую весточку от него я получила в преддверье своего дня рождения. Он прислал мне телеграмму через «Вестерн юнион». Начиналась она словами: «Любимая, по случаю дня рождения шлю тебе массу самых горячих поздравлений». Когда этот листок попал мне в руки, я просто рухнула.

Собственно говоря, я никогда не писала и не рассказываю тебе о нашей супружеской жизни. Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что, если бы не ты, мы вообще могли бы никогда не пожениться, и знаю, сколь многим мы обязаны тебе уже за один этот факт, наравне с бесчисленным количеством других... Я люблю Джима не так, как все, и отдаю себе отчет, что никогда в жизни не была бы счастлива ни с кем другим, а еще знаю, что он испытывает ко мне то же самое. Потому ты сама видишь, что мы вдвоем действительно очень счастливы — разумеется, я имею в виду когда мы вместе. Мы ужасно скучаем друг по другу. 19 июня исполнится вторая годовщина нашего брака. И наша совместная жизнь действительно очень счастливая.

Я работаю по десять часов в день в «Рэйдиоплэйн компании, на аэродроме «Метрополитэн» [в настоящее время — Бербанк]. Почти все, что зарабатываю, откладываю (чтобы нам после окончания войны легче было купить дом). Работа вовсе не из легких, потому что я целый день провожу на ногах и много хожу.

Изо всех сил старалась получить место в военной администрации, заполняла разные нужные для этого бумаги, и все было уже на мази, но я узнала, что буду работать с целой АРМИЕЙ мужиков. Я провела там всего один день, однако в этом месте оказалось слишком много бабников, с которыми мне пришлось бы работать, а с меня хватает тех, что в «Рэйдиоплэйн компани», и целая армия мне вовсе ни к чему. Офицер по кадровым вопросам сказал, что может принять меня на работу, но не советовал — ради моего же собственного блага, так что я снова нахожусь в «Рэйдиоплэйн компани» и очень рада этому... [79]Норма Джин в принципе оценивалась своим начальством в «Рэйдиоплэйн компани» на уровне «выше среднего». — Прим. автора.

С наилучшими пожеланиями, Норма Джин

Во время отпуска, предоставленного фирмой в 1944 году, Норма Джин (в то время ей было восемнадцать) в первый раз в жизни отправилась в путешествие за пределы Калифорнии и навестила Грейс, которая временно работала в кинолаборатории, расположенной в Чикаго. Отъезд Грейс из Западной Виргинии был, по мнению Бебе, необходимостью, поскольку, хоть она и имела там постоянную работу, «у нее начались проблемы с выпивкой [что вовсе не было странным]. Все жены моего отца страдали по этой причине, поскольку одним из главных его занятий были ежедневные разгульные и шумные попойки, к которым те поневоле присоединялись».

Норма Джин побывала также у Бебе в Западной Виргинии, а потом ненадолго заехала к своей единоутробной сестре Бернис Бейкер, которая в то время была уже замужней женщиной и матерью. Про этот последний визит ничего неизвестно: две дочери Глэдис почти не знали друг друга, и хоть они и питали надежду стать подругами, этому препятствовали длительные периоды разлуки; посему редкие встречи, невзирая на добрую волю с обеих сторон, всегда оказывались немного натянутыми и неловкими.

Вернувшись в Калифорнию, Норма Джин снова продолжила работу в фирме «Рэйдиоплэйн», где ее задача состояла сейчас в проверке и укладке парашютов, что оказалось ничуть не более интересным, нежели напыление защитного лака. Она по-прежнему зарабатывала самую низкую допустимую ставку в стране: ей платили двадцать долларов в неделю за шестьдесят рабочих часов. С большим опозданием Норма Джин написала Грейс, чтобы поблагодарить ту за новое платье и за гостеприимство, проявленное по отношению к ней во время пребывания в Чикаго; это письмо, датированное 3 декабря 1944 года и отправленное незадолго до ожидавшегося приезда Доухерти в отпуск по случаю Рождества Христова, содержит важное упоминание о том, что Норма Джин отправляла Грейс деньги из своих заработков:

Разумеется, я надеюсь, что Джим на Рождество будет дома — без него праздник просто не был бы нормальным. Я очень люблю его — серьезно — и думаю, что второго такого мужчины нет на свете. Он действительно замечательный человек.

Побольше денег я пришлю тебе немного позже.

Не могу тебе сказать, Грейс, сколько мне дала эта поездка; я буду тебе благодарна за нее до конца дней своих. Очень люблю тебя и папу [иными словами, Дока Годдарда]. Мне страшно тебя не хватает.

Целую,

Норма Джин

P.S. Передавай привет всем в студии.

Пребывание Доухерти дома во время праздников Рождества и Нового, 1945 года явилось эдакой сменой декораций, которая внесла приятное разнообразие в повседневные занятия его супруги. Норма Джин не отпускала мужа от себя ни на минуту, а когда подошло время его отъезда, случилось кое-что особенное.

По словам Доухерти, Норма Джин внезапно сообщила, что собирается позвонить своему отцу — мужчине, которого она не знала и с которым никогда до сих пор не контактировала. Набрав номер, она назвала свою фамилию и сказала, что является дочерью Глэдис. Но потом очень быстро положила трубку на рычаг, заявив Джиму, что тот мужчина прервал соединение. Был ли это отец Нормы Джин? Сумела ли она выйти на нужного человека?

На протяжении многих лет все верили, что этот разговор происходил в точности так, как его описала Норма Джин. Но даже если бы и нашелся кто-нибудь, поверивший в ужасающее, безжалостное безразличие мужчины по отношению к собственной дочери, все равно остаются некоторые сомнения. Во-первых, сама Норма Джин признала, что человеком, с которым она связалась по телефону, не был мистер Мортенсен, но она никогда не открыла Джиму ни фамилии, ни места жительства своего собеседника. Во-вторых, отсутствуют доказательства того, что Глэдис когда-либо разговаривала с дочерью о ее отце (если она вообще знала, кто им является), а Грейс никогда не вдавалась в открытые рассуждения на данную тему. В-третьих, Доухерти не слышал голоса мужчины, доносившегося из телефонной трубки, а Норма Джин никогда не приводила деталей якобы состоявшегося разговора. В течение последующих семи лет подобный эпизод повторился по меньшей мере дважды: всякий раз Норма Джин предпринимала попытку вступить в контакт со своим отцом в присутствии лица, в сочувствии и поддержке которого она в тот момент была весьма заинтересована; в данном случае по ее просьбе Доухерти пришлось продержать ее в объятьях несколько часов подряд.

Существует большая вероятность того, что это была одна из ее очередных «игр в притворялки», с помощью которой Норма Джин хотела пробудить сочувствие к себе и найти утешение. Подобное случалось и позднее: всякий раз, когда она испытывала страх, что ее покинут, Норма Джин изображала из себя одинокого, брошенного ребенка. В принципе говоря, она была незаконнорожденной — и это в те времена, когда общество решительно и без колебаний клеймило такого рода случаи. Вплоть до самого конца жизни и даже через много лет после того, как она открыто призналась в том, что родилась в результате внебрачной связи, Мэрилин Монро принимала свою участь нагулянного ребенка, бастарда, с полным достоинства унижением. В общем не особенно важно, действительно ли Норма Джин пыталась связаться с мужчиной, о котором говорила, что тот является ее отцом; с таким же успехом это могло быть одним из ее наиболее убедительных и впечатляющих представлений. Но знаменательным является тот факт, что в некоторых ситуациях, когда Норма Джин опасалась оказаться брошенной, она тут же «звонила отцу». Независимо от того, скрывалась ли за этой манерой поведения истина или нет, такая тактика приносила результат: Норме приходилось напоминать окружающим о своем потерянном детстве, о страшной пустоте в ее прошлой жизни, о том отвержении, которое навсегда нанесло ее чувствам неизлечимую рану. «Утешьте меня», — словно бы говорила она каждым своим жестом, и это давало эффект.

«Будучи особой рассудительной, — вспоминал Доухерти, — она, конечно же, знала и понимала, что я обязан вернуться на службу и уехать за океан... но мой отъезд сочла очередным актом отвержения». Однако вспыхнувшее было чувство одиночества и недоуменного замешательства длилось недолго, и вскоре после повторного убытия Джима на Тихоокеанский фронт Норма Джин в том же январе 1945 года бросила работу в самолетной фирме. Причина состояла в том, что она увидела для себя шанс начать совершенно новую жизнь.

Предыдущей осенью, после возвращения из своего путешествия по стране, когда Норма Джин благополучно занималась проверкой и прочими манипуляциями с парашютами, на их фабрику прибыла команда киношников из Первой армейской киностудии. Им поставили задачу снять на пленку женщин, работающих для нужд укрепления обороноспособности страны на разных ответственных рабочих местах, в том числе — у сборочного конвейера. Однако результат не должен был выглядеть как типичные документальные кадры утомленных девушек в рабочих комбинезонах. «Моменталисты», то есть любители кратких зарисовок и моментальных снимков, как иногда называют в Америке фото- и кинооператоров-документалистов, должны были вернуться с материалами, пригодными как для армейских, так и для обычных коммерческих журналов: с отличными фотографиями и несколькими короткими киносюжетами (без звука). Съемке подлежали наиболее привлекательные молодые женщины, которым следовало тщательно и вдумчиво придать такие позы, чтобы ясно показать зрителю, что самые симпатичные из них не просто завалены работой, но одновременно являются неутомимо вкалывающими патриотками.

В прибывшей группе кинематографистов оказался двадцатипятилетний Дэвид Коновер. Его встреча с Нормой Джин, имевшая место в конце 1944 года, была описана ею в письме к Грейс, датированном 4 июня 1945 года[80]Коновер (который, кстати, получил приказ на выполнение вышеуказанной задачи от старшего офицера по фамилии Рональд Рейган) ошибочно указал в своих мемуарах под названием «Я отыскал Мэрилин», что в первый раз они встретились 26 июня 1945 года; на самом деле к этому моменту за истекшие семь месяцев состоялось по меньшей мере несколько их встреч, как это вытекает из цитируемого письма Нормы Джин, адресованного Грейс. К сожалению, упомянутая книга кишит всякого рода неточностями, множеством сфабрикованных диалогов и выдуманных событий. Коновер был талантливым фотографом и оператором, но одновременно — невероятным лгуном. — Прим. автора.
:

...Прежде всего [фотографы] вытащили меня оттуда и начали делать мои снимки... Все при этом спрашивали, где я, черт побери, пряталась раньше... Они сфотографировали меня кучу раз, отсняли в нескольких сюжетах, а некоторые пытались назначить свидание и т. п. (разумеется, я всем отказала)... Когда сеанс съемок закончился, один капрал по фамилии Дэвид Коновер сказал, что хотел бы сделать несколько моих цветных фото. У него была фотостудия на «пятачке» [бульвара] Сансет. Он говорил, что в случае моего согласия решит с заводским начальством все вопросы, так что я ответила «о-кей». Мне было сказано, как одеться, накраситься и т. п., и на протяжении следующих нескольких недель я ему многократно позировала... По его словам, все снимки вышли великолепно. Он добавил также, что мне любой ценой нужно стать профессиональной фотомоделью... что я прекрасно получаюсь на фотографиях и что он хотел бы сделать намного больше моих фотоснимков. Еще он рассказал, что знает множество людей, с которыми хотел бы меня познакомить.

Я ему ответила, что вряд ли смогу с ним всерьез работать, пока здесь находится Джим, а он на это заметил, что готов подождать, и поэтому я в любой момент жду от него известия.

Это ужасно милый человек, он женат, и нас связывают исключительно деловые отношения, что меня вполне устраивает. Похоже, и Джиму пришлась по душе мысль, чтобы я стала моделью, так что я довольна.

Весной 1945 года Норма Джин быстро зарабатывала славу идеальной фотомодели. Охотно готовая к сотрудничеству, старательная, доброжелательная, она встряхивала своими кудрявыми светло-каштановыми волосами, бросала голубовато-зелеными глазами искрометные взгляды, лучезарно улыбалась и, не моргая, всматривалась в объектив камеры, а также вполне охотно и с готовностью принимала даже самые странные и неожиданные позы, не выказывая при этом ни усталости, ни стеснительности.

У Коновера и других фоторепортеров складывалось впечатление, что непосредственно за мгновение перед щелчком затвора или перемоткой пленки в Норме Джин пробуждалось нечто смелое и полное жизни. Это выглядело похожим на флирт с камерой — словно бы Норма Джин обращалась к анонимным поклонникам, давая им максимум возможного и завоевывая тем самым новых обожателей, как это бывало в ее детских мечтаниях. Стоя перед нацеленным на нее объективом, она училась тому, как запечатлеть в нем свой блеск.

«У нее было очень выразительное лицо, — сказал много лет спустя Коновер, — в нем сочеталась нежная тонкость с поразительной подвижностью». Ему была неизвестна никакая другая модель, так критически настроенная по отношению к себе, равно как и такая, которая бы столь же вдумчиво анализировала каждый фотоснимок, каждый негатив или отпечатанный кадр, выискивая, выслеживая и чуть ли не вынюхивая свою малейшую промашку. «Что тут со мной приключилось?» — частенько спрашивала она, или: «Это ужасно! И что же я сделала плохо?» Можно догадаться, что ее разочаровывало все, что не дотягивало до идеала, поскольку в определенном смысле Норма Джин продолжала оценивать саму себя в соответствии с воспитательными методами семейства Болендеров, которые настраивали своих питомцев на стремление к совершенству, а также с теми принципами, которые вбивала в нее Грейс, имея целью сделать из нее великую кинозвезду. Искренняя, заботящаяся о своем внешнем облике, охотно задающая детальные вопросы о кинокамере, освещении, различных видах кинопленки и так далее, Норма Джин Доухерти стремилась производить как можно лучшее впечатление и настоятельно подчеркивала свою чувственность. Свитерок, который она носила, был на номер или на два мал по сравнению с ее далекими от худобы формами (91,5-61-86,5 сантиметров в августе 1945 года), а полосатые, одетые крест-накрест шлейки, прижимавшие рубашку к телу, должны были выгодно подчеркивать ее ядреный, сочный бюст (который она, кроме всего, делала еще выше с помощью соответствующего бюстгальтера).

С июня и до середины лета 1945 года Дэвид Коновер делал снимки Нормы Джин Доухерти, разъезжая с ней по всей Калифорнии — от Барстоу до Риверсайда, от Долины Смерти до Бейкерсфилда. Некоторые из его работ были использованы в армейских публикациях, другие он подарил своей фотомодели. Ранней осенью события стали немного усложняться.

Прежде всего, Этель осудила поведение невестки: девушка просто таскается с молодыми фотографами вроде Коновера — так звучал ее приговор. «Мамочка малость разозлилась, когда заметила, что моя жена действует коварно», — признал позднее Джим. Этель жаловалась, что стремление Нормы Джин к профессии фотомодели не пристало замужней женщине, которая вскоре, после возвращения Джима из армии, должна стать матерью. Доухерти-маме не нравилась также независимая светская жизнь девушки. Тем летом венгерский актер Эрик Фельдари сопровождал Норму Джин на голливудский прием, происходивший в саду с бассейном вокруг дома актера Роберта Стэка[81]Больших успехов не добивался; снимался в одной из ведущих ролей в картине У. Уэлмана «Большой и мощный» (1954) о кошмарном авиарейсе над океаном.
. «На ней был белый купальный наряд, — вспоминал потом Стэк, — который она весьма мило заполняла собою... Помню, мне она показалась несмелой и словно бы немного отсутствующей. Я всячески старался быть с ней гостеприимным, но всякий раз, когда я спрашивал, не нужно ли ей чего-либо, она неизменно отвечала: "Нет, всё в порядке"».

В конце концов Норме Джин надоели полные осуждения взгляды Этель, и она перебралась обратно на Небраска-авеню, в западную часть Лос-Анджелеса, где расположилась в нижней части двухквартирного особнячка Аны Лоуэр. Джим наверняка получал от матери весточки о развитии новых интересов жены, поскольку он писал Норме Джин, что «все эти дела с позированием — чудесная штука, но после того, как я вернусь из армии, у тебя появится полноценная семья и тебе придется остепениться. Ты можешь делать только одну карьеру, женщина не должна находиться в двух местах одновременно». Ее же письма Джиму, которые перед этим отправлялись из Лос-Анджелеса столь часто, в этот период стали куда более редкими; Норма Джин считала свой брак фактически утратившим силу, черты характера мужа и его ожидания применительно к ней — вредными для ее набирающей обороты карьеры, а его позицию по отношению к ней — отталкивающей. «Если говорить обо мне, — сказала она одной подруге десять лет спустя, — это означало, что наш брак попал в трудную ситуацию. Коль ты кого-то любишь, разве тебе не хочется, чтобы этот человек был счастлив? Чтобы он занимался делом, которое ему нравится и которое у него хорошо получается? Единственное, чего я хотела, — узнать, кто же я такая. Джим думал, что ему это известно, и считал, что мне полагается быть всем довольной. Но я не была. Этот брак закончился намного раньше, чем закончилась война».

Доказательством тому, в соответствии со словами Коновера, является их короткий, но страстный роман летом 1945 года. Единственным свидетелем этого события был сам Коновер, а поскольку его книга состоит из припомнившихся ему бесед, чудом воспроизведенных по прошествии тридцати лет, то просто невозможно верить всем его словам. Тем более что автор приводит ошибочную хронологию событий и совершенно безосновательно приписывает лукавому голосу Нормы Джин козни и притязания совратительницы: «Давай сделаем то, что напрашивается само собой», — якобы прошептала она. «И мы сделали это», — несмело дополняет Коновер.

Очередной поворот событий наступил 2 августа 1945 года, когда (в результате уговоров Коновера и еще одного фотографа) Норма Джин обратилась с просьбой принять ее в агентство «Синяя книга». В Голливуде имелись тысячи девушек, которые хотели стать фотомоделями или манекенщицами, и ровно столько же моделей, которые жаждали сделать карьеру звезд экрана. Будучи одним из десятков агентств, организованных с целью удовлетворить подобные устремления, «Синяя книга» принадлежала Эммелайн Снивели. Это была низенькая, достопочтенная и честная англичанка, которой было много за сорок и которая всегда носила шляпку. Вместе с семидесятилетней матерью Эммой она вела свой непростой бизнес, своеобразным способом сочетая подозрительность с чувством юмора и решая все вопросы, как говорится, «в белых перчатках» и с большой проницательностью. При этом она демонстрировала циничный реализм по отношению к моральным и финансовым угрозам, присущим жизни моделей. Поведение в соответствии с этикетом Старого Света, что было редкостью в Лос-Анджелесе, не особо заботящемся о соблюдении светских норм, делало из Эммы и Эммелайн Снивели женщин, словно бы живьем сошедших со страниц диккенсовского «Николаса Никльби».

С 1937 по 1943 год мисс Снивели управляла так называемой сельской школой в Вествуде, которая (как она сообщала в своем проспекте) «специализировалась в подготовке молодых девушек к позированию для съемок и к демонстрации нарядов». В январе 1944 года она перебралась в апартаменты отеля «Амбассадор» на бульваре Сансет, где и развернула свою деятельность, создав агентство «Синяя книга» — предприятие, которое (придерживаясь слов из его рекламной брошюры) «готовит девушек к карьере актрисы, манекенщицы и фотомодели, учит их, как придавать себе очарование, изящно двигаться, быть красивой и добиваться успеха; при этом предоставляется возможность индивидуального развития» — согласитесь, все это было как раз тем, в чем нуждалась Норма Джин. В списке учениц мисс Снивели было на тот момент около двадцати моделей, и, по словам Лидии Бодреро (в дальнейшем — Рид; она также пользовалась услугами «Синей книги» для обучения в 1945 и 1946 годах), многие из них хотели в конечном итоге стать киноактрисами, поскольку и манекенщицы, и фотомодели оплачивались в Лос-Анджелесе довольно-таки скверно. Успехом после окончания курсов в агентстве, принадлежащем Снивели, считалось получение контракта на какой-нибудь киностудии или переезд в Нью-Йорк, где модели зарабатывали намного лучше.

И таким вот образом «Синяя книга» имела с августа и в течение всей осени 1945 года новую ученицу-клиентку. В момент приема Нормы Джин в агентство ее физические данные были охарактеризованы следующим образом: рост — пять футов и пять дюймов [165 см]; вес — сто восемнадцать фунтов [53,6 кг]; размеры в дюймах — 36-24-34 [91,5-61-86,5 см], размер одежды — номер 12 [46 по принятой у нас системе], цвет волос — средняя блондинка, «волосы чрезмерно вьются, перед укладкой нуждаются в осветлении и перманенте», глаза — голубые, а также «идеальные зубы», если иметь в виду их белоснежный цвет, но с небольшим дефектом прикуса (верхние резцы и клыки слишком выступают над нижними), который впоследствии потребует исправления. Норма Джин внесла двадцать пять долларов в качестве платы за размещение ее фотографии в каталоге «Синей книги» и сказала, что умеет «немного танцевать и петь».

На протяжении первых нескольких недель она систематически посещала занятия по демонстрации одежды, которые вела миссис Гэвин Бердсли, по макияжу и уходу за внешним видом, где священнодействовала Мэри Смит, и по искусству позирования, которое преподавала сама мисс Снивели. Затраты на внесение снимка в каталог и плата за весь курс обучения в размере сто долларов были отнесены на счет заказа, немедленно полученного Нормой Джин. Речь шла о том, что в сентябре сталелитейная фирма «Холга стил компани» организовывала показ своих промышленных изделий в зале Пан-Пасифик, и Норме Джин заплатили сто долларов за десять дней работы в качестве будущей гостеприимной хозяйки, которая бы встречала и провожала посетителей.

«Не думаю, чтобы это дитя когда-либо раньше успело побывать в первоклассном отеле», — сказала через много лет Снивели. — Она все время озиралась по сторонам, словно бы очутилась в ином мире... Но я была убеждена, что спустя короткое время смогу превратить ее в девицу, которая будет хорошо продаваться. Это была прямолинейная американка, здоровая девушка — слишком пухленькая, но по-своему красивая. Мы пытались научить ее, как она должна позировать, управлять своим телом. Она старалась потише смеяться, поскольку до сих пор делала это слишком громогласно, даже зычно; кроме того, при чрезмерно аффектированной улыбке ее нос казался немного длинноватым. Поначалу она не знала, как себя вести, не имела ни малейшего понятия о красивой походке, о том, как следует эффектно сидеть или позировать. Она приступила к занятиям как наиболее слабо подготовленная среди всех девушек, которых мне довелось видеть в своем агентстве, но зато работала усердней всех... Ей хотелось учиться и хотелось стать кем-то значимым в большей степени, чем какой-либо другой из моих клиенток».

После уже упоминавшегося показа промышленных изделий, после двух дней позирования для каталога одежды фирмы «Монтгомери» и четырехдневного показа моды где-то в Голливуде всем наставникам Нормы Джин стало ясно, что сильной стороной этой девушки является не столько демонстрация костюмов и платьев, сколько публикация ее изображений в журналах и рекламных буклетах в разнообразных, но неизменно восхитительных позах: производило впечатление и способствовало продаже товаров не то, что было на ней надето, а она сама. Позднее Мэрилин сама четко указала причину такого положения дел:

Проблемой, если это можно так назвать, была моя фигура. Мисс Снивели как-то сказала, что никто не обращает внимания на мои наряды, поскольку все одетые на меня платья, блузки или купальники были слишком облегающими. Иными словами, они глазели на меня, и черт бы побрал всю эту одежду.

Снивели посылала Норму Джин к издателям, чтобы она позировала для снимков, помещаемых на обложках иллюстрированных журналов, и к фотографам, а также в рекламные агентства. Эффект оказался немедленным и ошеломляющим: до весны 1946 года Норма Джин Доухерти (которую мисс Снивели временами представляла просто как Норму Джин) появилась на обложках не менее чем тридцати трех журналов, в числе которых фигурировали такие, как «Американская фотокамера», «Парад», «Пленительные фотомодели», «Романы знаменитостей», «Пышный карнавал», «Лафф», «Взгляд исподтишка» и «Посмотри».

Педагог Нормы Джин уловила существенную черту, характеризующую се личность, — это была девушка, всегда готовая посмеяться, но относящаяся к своей работе со всей серьезностью, благодаря чему казалось, что в каждом элементе ее профессиональной деятельности есть нечто необычайно забавное.

«Если перестать над всем этим задумываться, — сказала через много лег Норма Джин, — то это даже смешно. Ты улыбаешься в камеру, держишься непринужденно, ведешь себя так, словно ты развлекаешься, а на самом деле именно сегодня какая-то судорога ужасно сводит живот. Наверное, я не должна так говорить, но временами позирование кажется мне таким искусственным и фальшивым занятием, что я просто вынуждена смеяться. Они думают, что все прошло великолепно, что я лучезарно улыбаюсь им, — и без всяких задних мыслей делают свои снимки, полагая, что я отлично провожу время. Ясное дело, временами бывает и на самом деле смешно. Но позирование может также временами граничить с настоящим безумием. Я как-то спросила, почему это мне нужно рекламировать зубную пасту в купальном костюме. Фотограф посмотрел на меня как на сумасшедшую!»

Лидия Бодреро Рид вспоминает, что Норма Джин была «очень серьезной, очень целеустремленной, и с ней всегда было приятно разговаривать. У нее была только одна проблема. Она появилась на таком большом количестве глянцевых обложек, что кто-то решил: эта девушка слишком примелькалась. Словом, люди настолько досконально изучили Норму Джин в разных журналах и рекламах, что через год ей трудно было найти работу». По словам Бодреро, фотомоделям угрожала еще одна опасность, еще одна возможность примелькаться. «Мисс Снивели предостерегала нас, чтобы мы никогда не появлялись на снимках неодетыми (как она это называла) — фотографироваться обнаженными, говорилось нам, означает неминуемый конец карьеры».

Для Нормы Джин у мисс Снивели имелось дополнительное указание: ей хотелось, чтобы девушка осветлила свои каштановые волосы. Снивели считала, что брюнетка всегда выходит на снимках темнее (по ее мнению, все детали, в том числе и фон, становятся в этом случае более темными), в то время как блондинку можно фотографировать в любой одежде и при любом освещении. Она напоминала Норме, пользуясь словами одной пьесы, что джентльмены предпочитают блондинок[82]В 1953 году режиссер Хоуард Хоукс снял (с Мэрилин Монро в главной роли) музыкальную комедию с таким названием.
, и приводила в качестве примера Бэтти Грейбл, а также Джин Харлоу.

Имея все это в виду, Снивели зимой отправила девушку к фотографу Рафаэлу Вольфу, который, как оказалось, был старым приятелем Дока Годдарда. Он согласился использовать Норму Джин для нескольких фотоснимков, рекламирующих шампунь, но только (и почти наверняка по договоренности со Снивели) в том случае, если та покрасит свои каштановые волосы. И вот вскоре девушка нервно сидела в популярном среди людей кино салоне красоты «У Фрэнка и Джозефа», где специалистка по косметике Сильвия Бэрнхарт порекомендовала ей распрямить волосы и перекрасить их в золотисто-белокурый цвет. Поддержание волос в таком состоянии требовало регулярных визитов к парикмахеру и неустанной заботы на протяжении всей жизни — особенно позднее, когда Мэрилин стала еще более светлой блондинкой и нужно было придавать волосам сначала золотистый глянец, а в конце блестящий платиновый оттенок.

В ту зиму трио в составе Снивели, Вольф и Бэрнхарт приблизило к воплощению в жизнь ту надежду, которую давно питала Грейс, — надежду, что ее замечательная Норма Джин в один прекрасный день заново воспроизведет и вернет на экран облик знаменитой Джин Харлоу. И когда этим же летом Годдарды возвратились из Западной Виргинии в Калифорнию, никто не был в большей степени тронут новым образом Нормы Джин, чем Грейс. Джим Доухерти, который тоже вернулся в Калифорнию (с заморской службы), обнаружил в жене гораздо большие перемены, нежели только цвет волос. Она была в высшей степени возбуждена немым короткометражным фильмом, который только что отсняли с нею для агентства «Синяя книга». Взятая средним планом и улыбающаяся прямо в объектив, Норма Джин демонстрировала купальник, прохаживалась в каком-то летнем платье и смеялась, помахивая рукой в сторону камеры. Это был, как она сказала мужу, самый восхитительный день в ее жизни. Невзирая на предшествующие уверения Нормы Джин в том, что Джим одобряет ее честолюбивые притязания стать фотомоделью и манекенщицей, сейчас он оказался совершенно безразличным к результатам принятого ею решения.

 

Глава шестая. Декабрь 1945 года — август 1946 года

«Пока она была зависимой от меня, все у нас складывалось по-настоящему хорошо». Этими словами Джим Доухерти кратко резюмировал свой первый брак, подведя ему итог.

Когда он в первый раз отправлялся на армейскую службу, зрелище провожающей его Нормы Джин напоминало сцену из слезливой военной мелодрамы. Беззаветно преданная Джиму молоденькая супруга в порту не отступала от него ни на шаг; потом она, вся заплаканная, ждала, размахивая розовым шарфиком, пока его судно отчалило, потом медленно удалялось от берега и вошло в воды залива Сан-Педро, чтобы наконец полностью скрыться за горизонтом.

Однако полтора года спустя, когда Доухерти в декабре 1945 года возвратился в надежде радостно провести с женой и в кругу своей семьи праздник Рождества Христова, трогательная встреча в порту не состоялась. Через много лет он вспоминал об этом в следующих словах:

Норма Джин опоздала на час. Она обняла и поцеловала меня, но в ее действиях был какой-то холодок. Мне дали две недели отпуска, перед тем как возобновить несение службы на корабле, выполняющем каботажные рейсы вдоль калифорнийского побережья, но мне не кажется, чтобы мы в тот мой приезд провели вместе хотя бы две ночи Я тогда в первый раз доподлинно осознал, что собой представляет ее честолюбие.

Говоря об этом периоде, он добавил без особой убежденности: «Мне никогда и в голову не приходило, что она может быть неверна мне». Это заявление — при сопоставлении с тем, о чем ему вскоре предстояло узнать, — выглядит неправдоподобным. Доухерти был наверняка в достаточной степени умудрен в житейском смысле, чтобы обратить внимание на симптомы опасности: эмоциональный холод со стороны жены, а также ее явную устремленность на то, чтобы делать карьеру, — ведь через день после его прибытия она во время рождественских праздников уехала работать, причем не одна, а с красивым незнакомцем.

Андре де Динес был тридцатидвухлетним голубоглазым и мускулистым иммигрантом из Трансильвании. Имея за плечами Рим, Париж и Лондон, где он успел побывать в роли завсегдатая всевозможных кафе, тратторий, бистро и прочих питейных заведений, де Динес пожаловал в Голливуд; здесь он завоевал популярность благодаря своим талантам фотографа, мужским достоинствам и образу жизни, причем все эти свойства выглядели сочетанием мрачной элегантности Белы Лугоши[84]Актер венгерского происхождения, начавший свою карьеру с заглавной роли в фильме Тоща Браунинга «Дракула» (1931) и сохранивший амплуа до конца 40-х годов, копи он снимался в роли Дракулы даже в комедии; в 1931 году отказался от роли Франкенштейна, о чем сожалел до конца жизни; исполнял также роль комиссара в ленте Э. Любича «Ниночка» (1939) с Гретой Гарбо в заглавной роли русской шпионки.
с байроновским очарованием Чарлза Бойе[85]Известные французский актер, снявшийся более чем в ста американских и французских фильмах, перейдя от учтивых, романтичных ролей 20—30-х годов на характерные.
. Минувшей осенью Эммелайн Снивели организовала встречу де Динеса с Нормой Джин. Она, по мнению мисс Снивели, «все еще производила впечатление напуганного ребенка, милого и одинокого, чаще всего ходила одетой в новые белые хлопчатобумажные платья и жаждала, чтобы кто-нибудь счел ее хоть чего-то стоящей».

Де Динес начал с самого простого. Он поставил ее, босую и улыбающуюся, на прямом отрезке шоссе № 101, проходившего к северу от Голливуда; там, невзирая на слепящее солнце, она вглядывалась в диафрагму немигающими глазами. Результаты этой серии снимков оказались более чем воодушевляющими — благодаря Норме Джин, которая с разудалыми косичками, в красной юбке с белыми звездочками и в полосатом свитере — словно модная девица, добирающаяся автостопом, — загорала, не обращая внимания на дорожное движение; фотограф знал, как добиться того, чего ему хотелось. Затем он забрал свою модель на большой луг, выдернул ленточку из ее волос, заменил свитерок и облегающую блузку на белый фартук в складку и одолжил в расположенной неподалеку усадьбе новорожденного ягненка. Сейчас Норма Джин была простой фермерской дочкой, которая, однако, источала, какэто сформулировал сам де Динес, «наивное, но опасное и волнующее очарование»[86]Один из этих фотоснимков появился на обложке журнала «В кругу семьи», вышедшего в свет в апреле 1946 года. — Прим. автора.
.

Потом произошла очередная перемена облика: волосы были зачесаны назад и у шеи стянуты резинкой, она натянула на себя джинсы синего цвета, а красная блузка, завязанная сразу же под бюстом, задорно обнажала живот. В таком наряде Норма Джин, сидя на заборе, улыбалась в камеру и выглядела так, словно собиралась вот-вот войти в сарай неподалеку.

Когда Норма Джин показала эти снимки Джиму, тот продемонстрировал холодное безразличие. «С моей точки зрения, она превратилась в совершенно другого человека. Жена показывала мне разные фотографии, свои новые платья и туфли — как будто бы я интересовался всеми этими штуковинами. Она гордилась своими изображениями на обложках журналов и той популярностью, которой с недавних пор стала пользоваться в "Синей книге", и ждала от меня точно такой же реакции. Ей хотелось сделать карьеру». Иными словами, она уже перестала быть зависящим от других подкидышем и отшельником; теперь она стала честолюбивой молодой женщиной, а с этим решительный моряк никак не мог согласиться.

Непосредственно перед Рождеством, к ужасу и гневу Аны Лоуэр и Этель Доухерти (не говоря уже о кипящем возмущением муже, которого оставляли в одиночестве), Норма Джин отправилась в очередное, теперь уже более длительное странствие с де Динесом. «Правда такова, — призналась она через годы, — что я начала эту поездку, имея в виду исключительно деловые соображения [де Динес заплатил двести долларов за ее проживание]. Но Андре представлял это себе совершенно иначе». («У меня было большое желание сделать из нее свою любовницу».) Апатичная реакция Доухерти, энтузиазм, с которым Норма Джин подходила к работе фотомодели, а также страстная настойчивость де Динеса, обожавшего Норму, привели к тому, что ее верность мужу оказалась подвергнутой очередному испытанию. «Честно говоря, Андре систематически использовал Норму Джин, — утверждает Алекс Д'Арси, актер и знакомый нашего фотографа. — Это был совершенно полоумный тип, который внушил девушке, что он абсолютно необходим ей».

Андре и Норма сначала задержались в пляжной местности Зама-Бич, где он фотографировал свою спутницу, когда та подбрасывала волейбольный мяч, бродила по волнам, дефилировала в раздельном купальном костюме и просто бегала по пляжному песку. Потом они отправились в пустыню Мохаве, где едва не наступила физическая близость этих двух воплощений природной красоты. Оттуда пара поехала на север, через Йосемитский национальный парк и дальше — в штаты Невада и Вашингтон. Энтузиазм Андре не остыл ни на градус даже тогда, когда он щелкал свою модель на заснеженных склонах хребтов, близ вершины горы Маунт-Худ. Однако, когда они останавливались на ночь в отдельном домике или в мотеле, Норма Джин упорно поддерживала платонический характер их отношений и настаивала на отдельных комнатах: «Мне надо было как следует выспаться, чтобы на следующий день отлично выглядеть, и [поэтому] я просила его быть хорошим и послушным». Пока что Андре страдал и ощущал в себе мрачную неудовлетворенность отвергнутого конкурента, когда подсовывал ей под двери номера листки бумаги. «Приди ко мне, — царапал он на них. — Мы будем любить друг друга. Ты не пожалеешь».

И тем не менее очередной телефонный разговор Нормы Джин с Грейс Годдард послужил детонатором целой цепочки событий, которые в конечном итоге привели модель в постель к ее фотографу. Речь у них шла, в частности, о Глэдис, которая жила тогда в Портленде, штат Орегон, и Грейс после беседы с Нормой организовала встречу матери с дочерью.

Встреча двух женщин после шести с лишним лет разлуки оказалась, как это легко можно было предвидеть, трудной; для Нормы Джин она явилась также невыносимо печальной. Когда в сан-францискской психиатрической клинике поняли, что Глэдис не представляет собой угрозы ни для себя, ни для других, ей дали двести долларов, два платья и свободу. После почти годичного блуждания в одиночку по северо-западному тихоокеанскому побережью (часто бедная женщина находила убежище в приютах Армии Спасения) несчастная сняла номер в жалком отеле, расположенном в Портленде. Поскольку Глэдис привыкла к тому, что многие годы к ней относились как к человеку умственно и психически неполноценному, она уже не умела нормальным образом поддерживать отношения с людьми. Не чувствуя никакой тяги к общению и совершенно безразличная ко всему, Глэдис явила собой ужасающее зрелище для дочери, которая приехала навестить ее с подарками и устроила в тот день настоящее представление.

Норма Джин обняла мать, скованно сидящую в плетеном кресле и полностью погруженную в себя; потом она показала ей несколько своих фотографий работы де Динеса и вручила пакет шоколадных конфет. Но Глэдис не выразила ни благодарности, ни удовлетворения. Она оказалась даже не в силах протянуть руку и прикоснуться к дочери, и после продолжительного неловкого молчания (Андре в это время нервно прохаживался по комнате) Норма Джин прикорнула у ног матери.

И тогда на мгновение показалось, что разделявшая их стена рухнула. «Я бы хотела поселиться с тобою, Норма Джин», — прошептала Глэдис. Эти слова повергли в ужас Норму Джин, которая едва знала мать и которая в предвидении скорого конца своего замужества содрогнулась при одной мысли о том, что могла бы оказаться обремененной необходимостью опекать и заботиться о Глэдис. Именно в этот момент к разговору подключился Андре, сказав, что собирается жениться на Норме Джин после ее развода и что они вдвоем намереваются перебраться в Нью-Йорк. Норма Джин пыталась прервать его или хотя бы скорректировать и смягчить высказывание фотографа, но тот заявил, что им обоим уже давно пора покинуть этот отель. «Мама, скоро я с тобой снова увижусь», — пробормотала Норма Джин, с трудом сдерживая слезы, после чего поцеловала мать, оставила на столе вместе с подарками и сувенирами свой адрес и номер телефона и тихо вышла. Когда они с Андре ехали на машине в южном направлении, в сторону дома, она всю дорогу проплакала.

До конца жизни Норму Джин преследовала мысль о Глэдис, которая пережила дочь на двадцать два года. Как признала позднее актриса, у них никогда не было шансов установить нормальные отношения, какие связывают обычно мать и дочь, поскольку опасения Нормы по поводу возможности самой психически заболеть усугублялись той явной травмой, которую порождали в ней воспоминания детства. Знаменитая Мэрилин Монро никогда не рисковала возможностью возникновения такой ситуации, в которой Глэдис могла бы вновь отвергнуть дочь или отстраниться от нее. Но это стало причиной того своеобразного стереотипа отношений с женщинами, который сложился в ее жизни: потребность иметь мать сталкивалась со страхом перед ее утратой, и в своем стремлении не подвергать себя риску боли, которую ей могут причинить окружающие женщины, она часто сама первой отвергала предложенную ей женскую дружбу. Стыдясь своего прошлого и избегая всего, что могло бы его напомнить, Мэрилин Монро напрасно пыталась забыть о матери, хотя издалека все же удовлетворяла материальные потребности и запросы Глэдис.

Тем вечером Норма Джин и Андре остановились на деревенском постоялом дворе. И там — точно так же, как когда-то Норма искала утешения в объятиях Джима после (настоящего или выдуманного) отвержения отцом, — она и сейчас обратилась к другому, более старшему и более сильному мужчине. «Я пытался познать ее тело в воображении, — дрожащей рукой написал де Динес много лет спустя, — но действительность превзошла мои самые смелые мечтания... [И тогда] я отдал себе отчет, что она плачет». Увиденные им слезы свидетельствовали только о счастье Нормы Джин, о том удовольствии и удовлетворении, которые она испытала после напряженного периода жизни с Доухерти и сразу вслед за трудной встречей с Глэдис. Ее не мучили угрызения совести, поскольку весь остаток путешествия Норма Джин была (как утверждает де Динес) «лукавой и вызывающей», а также энергичной и охочей до игр любовницей, игриво прятавшейся под простыней или под покровами ночной рубашки и дразнящей его, прежде чем он мог удовлетворить ее пыл.

Роман с де Динесом означал также поворотный пункт в жизни Нормы Джин. Андре был ее первым внебрачным сексуальным партнером (или вторым, если принять на веру сомнительное сообщение Дэвида Коновера). Однако, помимо его несомненной физической привлекательности и того факта, что он был ощутимо старше Нормы Джин (являясь — как и Доухерти — своеобразным суррогатом отца), де Динес завоевал ее — точно так же, как и Коновер, — благодаря тому, что являлся фотографом. В те годы мужчины, стоящие у окуляра неподвижного фотографического аппарата, значили то же самое, что в более поздние времена кинооператоры, кинопродюсеры или агенты киноактеров. Эти люди могли продемонстрировать ее миру в самом лучшем свете (дословно!); она нуждалась в них, она была им благодарна, она чувствовала, что задолжала им, и старалась как-то отблагодарить, предлагая в знак признательности себя — женщину, образ которой они магически породили и теперь продвигали и вводили в моду среди анонимной массы зрителей-потребителей.

Случившееся явилось началом важного сюжетного мотива в жизни будущей актрисы, поскольку именно тогда ее стало возбуждать само позирование для съемок. «Крутить роман» с фотоаппаратом — занятие, в такой же мере доставляющее удовлетворение, как и безопасное... Это не такая уж редкость среди фотомоделей, манекенщиц и актрис, в основе профессии которых лежит жажда быть замеченной, распознанной, расхваленной и одобренной, а также стремление к тому, чтобы удовлетворять ожидания других и соответствовать этим ожиданиям.

Под этим углом зрения Норма Джин весьма напоминала Джин Харлоу, которая систематически флиртовала (временами скандальным образом) с фотографами. Например, когда во время выездной серии с фотографом Тедом Алланом ей, то есть Харлоу, подали рыбацкую сеть, чтобы она набросила ее на белое платье, актриса немедля разделась донага и стояла завернувшись в одну лишь сеть. «Разве так не лучше?» — спросила она у Аллана. А сам этот фотограф позже пришел к выводу о наличии у Харлоу «убежденности, что если она вызовет во мне возбуждение, то я сделаю более качественные снимки. Тогда я отдал себе отчет в том, что для этой актрисы весьма важным является постоянное одобрение — оно дает ей чувство, что ее любят». Норма Джин не так уж сильно отличалась от женщины, которую ей постоянно ставили в качестве образца.

Будучи объектом всеобщего обозрения и восхищения как обладательница прекрасного тела, она жаждала доставить удовольствие всем, кто рассматривал ее, и удовлетворить тех, кто вожделел ее. Секс стал для Нормы Джин логическим продолжением и развитием того, что нарастало в ней с самого детства и усиливалось в школьные годы: это была самая обычная потребность в признании. Девочка, которой снились толпы верных поклонников, чтящих ее наготу, могла теперь по-настоящему отдаться им всем телом, могла вознаградить их обожание. Для Нормы Джин это вовсе не было актом бесстыдства или распутства, и она, кстати, никогда не ощущала себя в этой связи виноватой. Она, как сказал Дэвид Коновер, и вправду «делала то, что напрашивается само собой».

Норма Джин возвратилась в Лос-Анджелес уже гораздо более опытной и повидавшей виды молодой женщиной, а это не могло не бросаться в глаза. Дома она обнаружила безумствующего от гнева мужа, который потребовал от нее сделать выбор между ним и своей карьерой. Молодая женщина доказывала, что у нее не было никаких причин быть домоседкой и домохозяйкой, раз ее мужа целых два года не было с ней. Кроме того, она задавала вопрос: а что, собственно, плохого в позировании? Ответ звучал двояко: Доухерти хотел иметь спокойную и обыкновенную жену, а не возбуждающую всеобщий восторг будущую королеву; кроме того, ему еще и хотелось иметь детей. Новая «холодная война» воцарилась в семействе Доухерти весной 1946 года, особенно в тот краткий период, когда (по словам Джима) его жена «чуть ли не впала в бешенство, полагая, что забеременела». Вероятно, оба они думали о сомнительном характере отцовства; во всяком случае, появление долгожданной менструации знаменовало собой благополучное разрешение, по крайней мере, данной проблемы.

В конце января Джима снова призвали на военную службу на Тихом океане, где американский торговый флот после победы союзников оказывал помощь в транспортировке людей и имущества обратно в Европу и в Соединенные Штаты. На прощание он сказал жене о своих надеждах на то, что за несколько месяцев до момента его возвращения она поумнеет.

Когда Грейс узнала, что Норма Джин снова осталась одна, она время от времени приглашала свою приемную дочь в Ван-Найс на совместный обед или на уик-энд, но неизменно получала отказ. Частично это могло быть связано с желанием Нормы Джин как можно дальше отойти от прошлого, но существовала и иная, гораздо более прозаическая и тревожная причина, по которой она стремилась держаться на определенном расстоянии от Грейс. В 1946 году та была уже сложившейся алкоголичкой, временами до неприличия фривольной и шумной, а временами подавленной и отсутствующей, целиком погруженной в свои мысли. Точно так же как и в случае Глэдис, поведение Грейс перестало поддаваться прогнозированию.

Из своего маленького пристанища, расположенного под квартирой Аны Лоуэр, Норма Джин выходила главным образом лишь для того, чтобы поработать фотомоделью и манекенщицей. Эммелайн Снивели разослала во все концы города множество ее самых разнообразных снимков, которые циркулировали по офисам художников и фотографов Лос-Анджелеса, и чуть ли не ежедневно в «Синей книге» раздавались звонки с предложениями.

В феврале Норма Джин позировала шотландскому фотографу Уильяму Бернсайду, который находился под впечатлением ее «взгляда, выражающего печаль невзирая на улыбающееся лицо». Как ранее Коновера и де Динеса, она очаровала его своей готовностью сотрудничать и желанием нравиться. «Мне приходилось неделями ждать, чтобы завоевать ее поцелуй», — поделился Бернсайд через много лет; отсюда было уже совсем недалеко и до более тесной близости. В первую очередь она любила фотографический аппарат, который, по словам Бернсайда, «льстил ей», а следом за ним любила того мужчину, который держал его в руках. Однако Норма Джин не была хищной молоденькой кинозвездочкой-старлеткой, предлагавшей секс взамен за продвижение собственной карьеры. Бернсайд прекрасно помнит «ее робость и чувство неуверенности. Она не любила, чтобы к ней прикасались слишком рано. Нельзя было и подумать о том, чтобы взять ее силой».

Норма Джин быстро, просто на глазах менялась. Она по-прежнему была закрепощенной и неуверенной в себе, боялась, примут ли ее и одобрят ли, время от времени заикалась в процессе разговора, но сейчас она научилась отдаваться камере — с целью получить снимок, или фотографу — влекомая исключительно сексом. Как Бернсайд, так и другие завоевали благодарность Нормы Джин своим профессиональным талантом, она же выражала свою признательность телом. Бернсайд, однако, вскоре закончил их роман. Норма Джин прислала ему такое стихотворение:

Любила тебя когда-то

И даже тебе в том призналась,

Но ты ушел далеко.

Когда ж ты вернулся, то было

Уже, к сожалению, поздно

И стала любовь только словом,

Словом, давно позабытым.

Ты помнишь?

В феврале и марте 1946 года она позировала художнику Эрлу Морену и фотографу Джозефу Джезгару, и с обоими у нее установились весьма сердечные, но исключительно платонические отношения. Морен платил ей десять долларов в час, фотографируя в разнообразных туалетах, а также наполовину раздетой: то купающейся красавицей в намеке на купальный костюм; то вытирающейся после купания; то развешивающей — с обнаженной грудью — дамское белье. На основании этих фотографий он чиркал потом многочисленные рисунки углем и мелом, которые продавал фирме «Браун энд Биглоу» — самому крупному американскому издательству, занимавшемуся выпуском художественных календарей. «Эта девушка любила позировать, — сказал Морен через много лет. — Для нее это была чистой воды игра, и инстинктивно она все делала хорошо».

Джезгар, фотографическая знаменитость, прославившаяся благодаря своим заслугам для журналов «Фотоплей» и «Новости для граждан Голливуда», по просьбе Эммелайн Снивели согласился сделать пробные снимки Нормы Джин. Однажды днем, после обеда, он распахнул двери своей квартиры, соединенной с фотоателье, и увидел «застенчивую девушку, не имеющую в себе ничего общего с типичной моделью, девушку, которая была перепугана и не могла перевести дух». Она опоздала на час с лишним, и это удивило фотографа, поскольку явно противоречило ее горячему желанию сделать карьеру; позднее он стал думать, что опоздание было связано с «ее неуверенностью, хорошо ли она выглядит и будут ли рады ее приходу».

Норма Джин сказала Джезгару, что у нее нет денег заплатить за съемки и она не может себе позволить даже хороший обед — это было бесспорное преувеличение, если принять во внимание ее до отказа забитое зимнее расписание работ. Но Джезгар был другом Снивели и вечером 10 марта, прежде чем высохли первые негативы, пригласил ее на ужин. Их сеансы фотосъемки продолжались целый месяц — на верхушке большого табло с надписью «Голливуд» и на пляже в Зама-Бич, где он сделал как цветные, так и черно-белые кадры, замечательно передающие радостную возбужденность и наэлектризованность Нормы Джин, когда она рисовала сердечки на мокром песке.

Ласло Уиллинджер тоже сделал в том же самом году необычные фотоснимки Нормы Джин.

Когда она видела фотоаппарат — совершенно безразлично, какой именно, — она оживлялась и становилась совершенно, иной. В момент, когда снимок был сделан, она тут же возвращалась в предшествующее, обычное состояние, не особенно интересуясь окружающим. Однако у нее был исключительный дар — и она с успехом пользовалась этим талантом — возбуждать сочувствие в людях, причем даже в тех, кто постоянно вертелся в соответствующих сферах и вроде бы знал о склонности этой фотомодели играть на человеческих эмоциях.

Не было бы ничего странного, если бы оказалось, что эта красивая одинокая девятнадцатилетняя девушка, живущая вдали от мужа и имеющая все более широкий круг знакомых, закрутила с кем-нибудь интрижку. Но ситуация была совершенно иной. Актер Кен Дюмейн, равно как и приятельница Нормы, Лидия Бодреро, помнят, что весной 1946 года манекенщицы и фотомодели из агентства Снивели нередко назначали своим друзьям по два и даже три свидания в день. Но вечер, проведенный вместе с Нормой Джин, означал всего лишь посещение кинотеатра, прогулку на пляж или поход на танцевальную вечеринку в клуб. У нее не было репутации легкодоступной девушки, хотя она и встречалась с несколькими молодыми мужчинами. Дюмейн припоминает, что сопровождал ее в ночной клуб «Сансет-стрип», который она охотно посещала и «куда исполняющий женскую роль Рей Бурбон притягивал толпы поклонников. Она страстно любила подобные вещи, и с нею можно было прекрасно провести время в развлечениях. В ней была также врожденная кротость и чувство приличия, которых не могли изменить никакое окружение и никакие шуточки».

Даже если бы она питала склонность воспользоваться случаем, это намерение дало бы осечку, поскольку в ее жизни возникли новые осложнения. Той весной Норма Джин чуть ли не ежедневно обнаруживала в почтовом ящике письма, в которых Глэдис умоляла дочь дать ей возможность приехать и поселиться вместе с нею. Глэдис обещала, что не причинит дочери никаких хлопот, — она наверняка сможет найти работу. В апреле Норма Джин выслала матери в Портленд денег на дорогу, и вскоре они делили одну кровать и две малюсенькие комнатки на Небраска-авеню. Это была ее последняя, короткая и неудачная попытка сблизиться с матерью.

Именно такую ситуацию застал в доме Джим, приехавший в апреле на недолгую побывку. Придя в собственную квартиру, он наткнулся на Глэдис, которая окинула его тупым взглядом. Как он вспоминал через долгие годы, сразу было понятно, что Глэдис не в состоянии позаботиться о себе. Но и ее дочь также не могла возложить на себя подобные обязанности.

Сущность психического заболевания и эмоциональных проблем Глэдис продолжает оставаться неясной, поскольку немногочисленные сохранившиеся в семье заключения врачей не дают на этот вопрос однозначного ответа. С одной стороны, Глэдис была подвижной, едва ли не проворной, вполне ориентировалась в окружающей ситуации и осознавала, кто она такая; она также не впадала в неконтролируемое бешенство, не страдала галлюцинациями, не проявляла симптомов паранойи или типичной шизофрении. В то же время Глэдис самоустранилась из нормальной жизни; другими словами, она выглядела не способной или не склонной поддерживать обычные человеческие отношения, а еще менее — выполнять какую-либо регулярную работу. Говоря наиболее общо, эта женщина страдала отсутствием чувств. «Она легко могла сбиться с толку, заблудиться, — вспоминает Элинор Годдард, — и невозможно было предвидеть ее поведение. Глэдис была послушной, но словно бы отсутствующей». Много лет спустя освоенные к тому времени специализированные медицинские исследования могли бы обнаружить у нее в организме отсутствие биохимической сбалансированности или даже доброкачественную опухоль в мозге; консультация психолога или психиатра была бы способна выявить хронические, но курабельные, то есть поддающиеся излечению, фобии или же комплекс вины, и лекарственная терапия могла бы принести спасение. Но в 1946 году ни человек, ни деньги не были в состоянии помочь Глэдис.

Результаты ее совместного проживания с Нормой Джин немедленно почувствовал на своей шкуре Джим: в доме просто не хватало места на троих, и поэтому буквально через несколько минут ему пришлось перебраться к матери, у которой он и провел свой краткосрочный двухдневный отпуск. В свете происходивших до этого у них с женой дискуссий на тему ее карьеры и его планов на будущее Джим отнесся к присутствию Глэдис как к вступительному шагу Нормы Джин к тому, чтобы разъехаться и жить врозь, шагу, который его супруга совершила продуманным и удобным для себя способом. Ему казалось, что она «действует с преднамеренным умыслом, выписав Глэдис в их квартирку на Небраска-авеню, где та заняла мое место в единственной имеющейся кровати». Но эта оценка являлась чрезмерно суровой: ему было неизвестно о предшествующей просьбе Глэдис, выраженной в Портленде, и о ее дальнейших мольбах; однако он почувствовал себя оскорбленным, оказавшись лишенным контакта с женой и даже не побеседовав с ней на тему их последующей совместной жизни. Глэдис представлялась ему просто «женщиной, лишенной чувств», чтобы не сказать незваной гостьей и чужаком. Словом, Джим вернулся к своей службе в торговом флоте, не повидавшись больше с Нормой Джин.

Ближе к концу апреля Глэдис приняли в клинику, расположенную в Южной Калифорнии, куда ее дочь любой ценой старалась присылать деньги, необходимые для удовлетворения дополнительных потребностей матери. Норма Джин никогда не переставала оказывать Глэдис финансовую поддержку, хотя сейчас ее главной заботой стала карьера[87]К вопросу о том, как Мэрилин Монро содержала Глэдис: «Мэрилин никогда не уклонялась от обязанности содержать свою мать, хотя юридически не была обязана заниматься этим», — констатировала Инез Мелсон, которая управляла делами Мэрилин Монро в последние годы. «Хотя Мэрилин сделала для матери и не слишком много, она участвовала в затратах по уходу за ней, а соответствующей записью в завещании обеспечила ей опеку даже после своей смерти». — Прим. автора.
.

В начале 1946 года она несколько раз беседовала с Эммелайн Снивели на тему возможности начать работу в кино. Коновер, де Динес, Бернсайд и Морен сказали ей о том, что у нее есть шансы, что она — прирожденная актриса, которая обязательно должна попасть в «конюшню» молоденьких кинозвезд. Каждый год в Голливуде с сотнями девушек проводились пробные съемки и подписывались низкооплачиваемые контракты. Временами им давали возможность отсняться в мелких эпизодах, некоторых из них дополнительно обучали и готовили на роли с текстом, и совсем немногочисленные счастливицы добивались статуса актрис на роли второго плана.

Из всех этих кандидаток лишь отдельные становились истинными кинозвездами. В студиях было известно, что вкусы публики переменчивы и большой успех редко длится долго. Нужно готовить и воспитывать молодые кадры, создавать кузницу талантов, из числа которых продюсеры могли бы в нужный момент вылавливать новых звезд кинематографа. Среди общепризнанных принципов один был неписаным, но его придерживались как очевидного. Молодая незамужняя женщина в этой системе охотней принималась во внимание при рассмотрении возможностей «продвижения по службе»: в конечном итоге внеплановая беременность героини обошлась бы студии в астрономическую сумму, если бы пришлось отменять съемки уже начатого фильма или менять состав исполнителей. От жаждущих славы молодых кинозвезд-старлеток требовалась готовность к жертвам.

Эти принципы действия киностудий были привиты Норме Джин не только фотографами и мисс Снивели, но и еще раньше усилиями Грейс, с которой Норма Джин встретилась сейчас по меньшей мере однажды, в апреле. Если Норма Джин реально намеревалась сделать карьеру кинозвезды, то брак супругов Доухерти нужно было формально расторгнуть. Это ведь Грейс когда-то постаралась поместить Глэдис в больницу; это она ловко добыла право опеки над Нормой Джин; и она приняла решение о пребывании девочки в сиротском приюте. Она же, Грейс, запланировала и ее замужество, а теперь уговаривала молодую женщину развестись с Доухерти. Действительно, как констатировал в свое время Джим, «голос Грейс во многих вопросах был едва ли не решающим». И вот 14 мая Норма Джин покинула Ану Лоуэр и отправилась к тетке вездесущей Грейс — шестидесятидевятилетней вдове Минни Уиллетт, которая жила в доме 604 на Третьей южной улице в Лас-Вегасе — городе в штате Невада, где развестись можно было (и тогда, и сейчас) так же легко и просто, как зайти в любое из тамошних казино или игорных домов.

Две недели спустя, во время несения службы вблизи Шанхая, Доухерти получил письмо с почтовым штемпелем Невады. Адвокат К. Норман Корнуолл сообщал, что Норма Джин Доухерти обратилась с просьбой о разводе. «Вначале она считала, что именно я даю ей чувство безопасности, — вспоминал Доухерти ход своих мыслей в тот период, — а сейчас ей думалось, что контракт со студией будет обеспечивать это лучше. Есть масса девушек, которые умеют петь и танцевать и у которых хорошенькое личико, но в кино хочет играть именно она. Что ж, желаю ей успеха». Джим немедля отправил телеграфом депешу в соответствующее окружное управление и распорядился, чтобы его жене перестали ежемесячно пересылать деньги.

В конце июня он вернулся в Калифорнию и попросил у Аны Лоуэр дать ему номер телефона Нормы Джин. Но у Минни его жены не было, она находилась в больнице Лас-Вегаса, где у нее лечили заражение полости рта — нечто вроде стоматита.

Сначала Доухерти не узнал по телефону ее низкий голос — но сразу сориентировался, что его новое звучание не связано с болезнью.

— Мне сказали, что я должна говорить тише, если собираюсь играть в кинофильмах, — призналась Норма Джин, сразу же добавив: — Санитарка пару дней назад принесла сюда твое письмо. Почему ты снял меня с довольствия?

— Послушай, дорогая, — Доухерти ответил ей столь же открыто, — так уж получается. Если мне ничего не достается, то и не за что платить.

Когда она начала рассказывать, что не хочет терять Джима, что они по-прежнему могут «ходить на свидания» и что она совершает все это исключительно из карьерных соображений, Доухерти сделался непробиваемым. «Она думала, что мы могли бы жить вместе, не будучи супругами, — вспоминал Доухерти через многие годы, — что можно было бы сохранить все по-старому». Не совсем уверенная в будущем, Норма Джин пыталась создать благоприятную почву для «запасного аэродрома».

— Ты с ума сошла? — спросил Джим. — Я хочу иметь жену и детей. Ты хочешь развода — и ты его получишь. Стало быть, все кончено.

Так оно и случилось. Выдвигая по отношению к Доухерти типовое неконкретное обвинение в «чрезвычайной психологической жестокости, подрывающей здоровье истицы», Норма Джин подала исковое заявление о расторжении брака, против чего ее муж не выдвинул возражений. В два часа пополудни 13 сентября 1946 года Норма Джин и Минни явились на последний допрос к окружному судье А.С. Хендерсону в Лас-Вегасе. Сообщив предварительно свою фамилию и адрес в Неваде, подательница иска о разводе ответила на несколько вопросов, заданных ее адвокатом:

— Намереваетесь ли вы сделать [Неваду] своим домом и местом постоянного проживания?

— Да.

— Было ли у вас подобное намерение с момента прибытия в мае?

— Да.

— Вы собираетесь оставаться здесь в течение неопределенного времени?

— Да.

— Вы заявили, что муж относился к вам с особой жестокостью, причем без всякой причины или провокации с вашей стороны. Можете ли вы описать суду какие-либо акты жестокости, на которых вы основываете свое обвинение?

— Ну, прежде всего, муж не содержал меня, он не хотел также, чтобы я работала, и критиковал меня за подобные идеи. Кроме того, у него был очень тяжелый характер и отвратительное поведение, он временами впадал в неописуемое бешенство, трижды бросал меня. Он доставлял мне всевозможные неприятности, даже в присутствии моих друзей; и еще: он не старался создать для меня дом.

— Как все это влияло на ваше здоровье?

— Я расстраивалась и нервничала.

— Настолько сильно, что без ущерба для здоровья не в состоянии проживать с мужем под одной крышей?

— Да.

— А возможно ли примирение?

— Нет.

Не прошло и пяти минут с момента их прихода в суд, как судья Хендерсон стукнул молотком и объявил: «Развод предоставляется», после чего немедленно поднялся с кресла. С этого момента их брак был признан недействительным. Джеймс Эдвард Доухерти подписал вердикт отдельно, две недели спустя, возвратив Норме Джин Доухерти свободу и «Форд-Купе» 1935 года выпуска. Больше они уже ни разу не встречались и не разговаривали друг с другом. «Я вышла замуж и развелась, — сказала она репортеру через четыре года. — Это была ошибка, и мой муж уже женился повторно». Так звучало ее последнее публичное заявление на данную тему.

Принимая во внимание показания Нормы Джин в суде, власти штата Невада вполне могли бы обвинить ее в лжесвидетельстве, поскольку в действительности она не проживала там непрерывно от 14 мая по 13 сентября, как того требовало законодательство штата о разводах. Летом она потихоньку улизнула в Лос-Анджелес, где Эммелайн свела ее со своей приятельницей Хелен Эйнсворт. Эта суровая женщина-агент весом за девяносто килограммов, которую в кинематографических кругах фамильярно и довольно бесцеремонно называли Амурчиком, была руководителем бюро довольно видного агентства талантов Западного побережья, известного под названием Национальная корпорация концертирующих артистов. Оказывая услугу своей старой подруге Снивели, мисс Эйнсворт устроила встречу Нормы Джин с одним из менеджеров крупной киностудии «XX век — Фокс», располагавшейся на бульваре Пико в западной части Лос-Анджелеса[88]Предвидя возможность получения Нормой Джин какой-либо работы в кинематографе, Снивели заранее подталкивала ее к подписанию контракта с Национальной корпорацией концертирующих артистов, что и было сделано еще 11 марта 1946 года. — Прим. автора.
.

Точно в условленный час, в половине одиннадцатого утра в среду, 17 июля 1946 года, Норма Джин появилась у Бена Лайона. Этот человек, которому в тот момент исполнилось сорок пять лет, уже успел завершить собственную длинную карьеру на сцене и экране, а наибольшую популярность принесла ему роль в фильме, который заложил фундамент и для карьеры Джин Харлоу, а именно в «Ангелах ада» — картине 1930 года производства Ховарда Хьюджеса. Лайон вместе с женой, актрисой Бебе Дэниелс[89]В отличие от мужа, не снимавшегося в ведущих ролях в известных картинах, она играла главную роль старлетки (начинающей кинозвезды) в фильме Ллойда Бэкона «Сорок вторая улица».
, во время второй мировой войны жил в Англии (тогда он отличился на службе в Королевских Военно-Воздушных Силах), а после возвращения супругов в Америку студия «XX век — Фокс» постоянно нанимала его в качестве лица, ответственного за поиск новых талантов, а также как руководителя службы кастинга[90]Подбор актеров на роли в кинематографе или театре.
. Лайон вручил Норме Джин фрагмент сценария фильма «Крылатая победа» и попросил ее прочитать оттуда вслух пару строк; в этой уже отснятой в 1944 году на студии «XX век — Фокс» военной мелодраме указанные им слова произносила Джуди Холлидэй[91]Получила в 1950 году премию «Оскар как лучшая актриса и в 1951 году «Золотой глобус» как лучшая музыкально-комедийная актриса за роль в кинофильме Джорджа Кьюкора «Родившаяся вчера». 
— другая несколько запыхивавшаяся блондинка, которая обладала невероятным комедийным талантом. Нам ничего неизвестно ни об этой первой встрече Нормы Джин со студийным начальником средней руки, ни о впечатлении, которое она произвела, но Лайон попросил претендентку прийти еще раз — теперь уже на пробную киносъемку.

И вот случилось так, что 19 июля 1946 года Норму Джин завели в один из съемочных павильонов указанной киностудии, где в тот момент строились декорации к новому фильму «Мать носила колготки»[92]Впоследствии эта музыкальная комедия режиссера Уолтера Лэнга (с которым через десяток лет работала и Мэрилин Монро) получила премию «Оскар» за лучшую музыкальную партитуру.
с Бэтти Грейбл. Здесь ее представили выдающемуся оператору Леону Шемрою (который получал премии Американской академии киноискусства «Оскар» за фильмы «Черный лебедь», «Уилсон» и «Оставь ее небесам»), опытному и талантливому гримеру, или, как сейчас говорят, визажисту, Аллану Снайдеру (который подбирал косметику для самых больших звезд киностудии «XX век — Фокс», в частности, для той же Бэтти Грейбл, Джин Тирнри, Линды Дернелл и Элис Фэй), режиссеру Уолтеру Лэнгу (известному популярными зрелищными фильмами с великолепным визуальным оформлением), а также модельеру костюмов Шарлю Лемэру. Одним словом, Лайон вызвал на пробные съемки четырех самых лучших специалистов, которыми располагала студия.

Однако, в противоположность популярному мнению, работа в кино вовсе не принадлежала к разряду легких. «Она была манекенщицей и фотомоделью, — вспоминал этот момент Снайдер, — так что пришла к нам, зная всё и обо всем, или, по крайней мере, она так думала. Помнится, мне тогда показалось, что перед нами, невзирая на ее очевидное и понятное нервное состояние, весьма решительная и честолюбивая девушка». Норма Джин требовала от Снайдера наложить на нее толстый слой грима, что было совершенно не подходящим для цветной съемки в техниколоре[93]Система подготовки цветных позитивов, вначале (1922) двухцветная, а с середины 30-х годов трехцветная; фильмы в техниколоре стали стандартными в 50-е годы как попытка противостояния телевидению, тогда еще черно-белому.
, и когда ее увидел Шемрой, то отложил свою большущую сигару и рявкнул на Снайдера: «Уайти (такое у того было прозвище[94]Восходит, вероятно, к английскому слову «белый», поскольку Снайдер занимался «побелкой», «отбеливанием» лиц, приданием им белизны.
), да что же ты, черт бы тебя побрал, натворил с этим лицом? Оно ведь не годится для съемки, если его так размалевали! Возьми-ка ты эту девушку, смой с нее все это свинство, сделай ей лицо так, как оно должно выглядеть, и приводи обратно!»

Беспокойство Нормы Джин и отсутствие у нее опыта незамедлительно привели к тому, что она начала заикаться и потеть, а от смущения и страха перед поражением на лице у нее (как это очень часто случалось потом на протяжении всей жизни) выступили красные пятна. К огромному удовлетворению испытуемой, в этот момент она узнала, что проба будет производиться без звука: при рассмотрении и утверждении результатов съемки генеральным продюсером Даррилом Ф. Зануком во внимание будут приниматься исключительно ее внешние достоинства. После этого дебютантке дали ряд простых указаний и небольшая группа блестящих специалистов приступила к работе; в кинокамеру установили бобину пленки для съемки в техниколоре длиной шестьдесят метров, и Лэнг крикнул: «Мотор!»

На съемочной площадке воцарилась тишина. Норма Джин, одетая в широкое и длинное, до самого пола платье, прошлась несколько шагов туда и назад, после чего присела на высокий табурет. Потом она закурила сигарету, погасила ее, встала и двинулась в направлении установленного на сцене окна. В ней произошла необычайная перемена: когда камера жужжала, Норма Джин не проявляла ни следа волнения — у нее не тряслись руки, она двигалась без всякой спешки, с весьма изысканными, тщательно отработанными движениями; и вообще, она производила впечатление самой уверенной в себе женщины на белом свете. Особенно же запомнилось всем зрителям то, что ее лучезарная улыбка вызывала у них встречные улыбки.

Через пять лет Леон Шемрой сказал:

Когда я впервые увидел ее, то подумал: «Эта девушка станет второй Харлоу!» Естественная красота плюс неуверенность придавали ей какой-то таинственный вид... У меня по спине пробежали мурашки. В девушке было нечто такое, что в последний раз довелось видеть в немых фильмах. Она была фантастически красива, напоминая в этом смысле Глорию Свенсон... [95]Знаменитая красавица времен немого кино, имидж которой сочетал величие, деловитость и веру в себя.
и обладала кинематографической сексуальностью как у Джин Харлоу. Каждое ее движение на сцене было пронизано сексом. Ей не нужна была звуковая дорожка — она создавала ее своей игрой. Эта девушка продемонстрировала нам, что в состоянии возбуждать у своих зрителей все пять чувств.

Либо во время уик-энда, либо в следующий понедельник отснятый материал был показан Зануку, одобрение которого было необходимо, если ей намеревались предложить контракт. Сложилось так, что Занук не очень-то загорелся при виде Нормы Джин, и так произошло потому, что она никогда и нигде не играла — ни единой роли, даже в каком-нибудь любительском представлении, — а также никогда не училась актерскому мастерству. Занук, который лично предпочитал брюнеток в стиле Линды Дернелл[96]Снималась на ведущих ролях в комедиях Дж. Кромвелла «Анна и король Сиама» (1946) и Джозефа Л. Манкиевича «Письмо трем женам» (1949), драмах Рубена Мамуляна «Кровь и песок» (1941), Джона Форда «Моя дорогая Клементина» (1946), Отто Преминджера «Прощай навеки, Амбер» (1947) и др.
, считал также, что в лице Бэтти Грейбл студия располагает достаточным количеством блондинистого сексапила. В любом случае, он не заметил в ней того огня, который зажег и распалил его коллег. Но уступка Лайону и Шемрою не была связана для него ни с каким риском. Договорно-юридический отдел киностудии получил указание подготовить контракт, и во вторник, 23 июля, пополудни Хелен Эйнсворт встретилась со своим студийным коллегой Гарри Липтоном, чтобы представить тому новую клиентку Национальной корпорации концертирующих артистов.

Норме Джин был предложен стандартный договор без каких-либо оговорок, исключений или поправок. Ее постоянная ставка, которая выплачивалась невзирая на то, работает она или нет, должна была на протяжении шести месяцев составлять семьдесят пять долларов в неделю с правом студии возобновить контракт на следующие полгода при увеличенном вдвое вознаграждении. Ее судьба должна была теперь зависеть не столько от таланта, сколько от того интереса, который она сумеет возбудить в насчитывавшем девяносто человек отделе прессы и рекламы этой киностудии. Эти «пресс-атташе», как их называли, занимались пробуждением публичного интереса к актрисам, размещали сообщения о них в газетах и журналах, предназначенных для поклонников-фанов, и привлекали внимание наиболее влиятельных и имеющих самое высокое положение обозревателей и авторов собственных газетных колонок, посвященных кино: Хедди Хоппера и Лоуэллы Парсонс, Уолтера Уинчелла и Сиднея Сколски. За них, равно как за журналы «Фотоплей», «Современный экран», «Серебряный экран» и ряд других, шла борьба, и всяческой лестью этих законодателей киномоды пытались склонить к тому, чтобы они ускорили карьеру определенных актеров. Власть их была в самом буквальном смысле безграничной.

Невзирая на скромный контракт и ненадежное будущее, Норма Джин была тронута — 29 июля ее фамилия была впервые упомянута в голливудской светской хронике. Опубликованный в рамках синдиката прессы обзор киноновостей содержал такую кратенькую заметку:

Ховард Хьюджес выздоравливает[97]7 июля продюсер и пилот Хьюджес разбил один из своих самолетов при посадке в Беверли-Хилс и был серьезно ранен в результате этой аварии. — Прим. автора.
.

Взяв в руки один из журналов, он обратил внимание на девушку на обложке и быстро отдал своему помощнику распоряжение, чтобы тот ангажировал ее для работы в кино. Речь идет о Норме Джин Доухерти, манекенщице.

Хьюджес опоздал. Пятого сентября журнал «Всякая всячина» в первый раз напечатал ее фамилию, сообщив в рубрике «Новые контракты», что она является одной из двух молодых женщин, принятых на работу студией «Фокс».

Будучи в возрасте двадцати лет, новая потенциальная звезда оказалась на год моложе того, что требовалось в штате Калифорния для подписания имеющего силу контракта. Поскольку с юридической точки зрения опеку над ней по-прежнему осуществляла Грейс, то Норме Джин снова пришлось обратиться к этой женщине, хоть они и не поддерживали между собой контактов. Грейс Мак-Ки Годдард, как оказалось, принимала решения по всем наиболее важным вопросам в жизни Нормы Джин; это касалось: отъезда девочки от Болендеров, чтобы поселиться вместе с Глэдис; последующей изоляции Глэдис и ее помещения в различные психиатрические больницы; материальной ситуации Нормы Джин и ее пребывания вначале в сиротском приюте, а затем у родственников в Комптоне; возвращения к Годдардам и отъезда от них, когда те перебирались на Восток страны; ее брака с Доухерти и последующего развода. Временами девушка чувствовала себя как ненужная добавка, как лишняя, хоть и вполне симпатичная вещица в жизни своей опекунши. Но столь же часто Грейс вселяла в Норму Джин веру в то, что та носит в себе идеализированное собственное «я», новую блистательную Харлоу, с данными и способностями которой ее теперь доброжелательно сравнивали. Грейс фактически в огромной степени управляла жизнью Нормы Джин, а зависимость последней от Грейс стала характерной особенностью их взаимоотношений (так же, как это было в случае с Доухерти). Однако неустанное подчинение утомляет людей, а долговременное послушание не могло не причинять боль молодой женщине, которая быстро поняла, сколь многого она может достигнуть сама — благодаря своим способностям, чертам характера и собственному телу.

Хотя Норма Джин стала объектом мании и манипуляций со стороны Грейс, что должно было порождать в молодой женщине противоречивые чувства, она — и это несомненно — была очень сильно связана с опекуншей, гораздо сильнее, чем с кем бы то ни было до сих пор в своей жизни. Грейс — попавшаяся в силки неудачного, лишенного любви брака, от проблем которого ей не удавалось сбежать с помощью спиртного, — знала Норму Джин как никто другой и верила, что ее подопечная сделает карьеру и воплотит ее собственные мечтания. Когда нетвердой рукой Грейс проставляла свою подпись под фамилией Нормы на ее контракте с киностудией, она тем самым оправдала свою прежнюю власть над ней и одновременно выпустила объект своего всестороннего влияния на свободу — смутную, но неизбежную. По существу этой самой подписью Грейс признала зрелость Нормы Джин, чего она не сделала по случаю ее свадьбы с Доухерти, и устранилась в тень — оставшись активным игроком из прошлого актрисы, но не пытаясь вмешаться в будущее.

За пару дней перед окончательным подписанием контракта (что имело место 24 августа 1946 года) Норма Джин была вызвана в офис Бена Лайона. Осталось согласовать только одну деталь — вопрос ее фамилии. Что касается Доухерти, то ее — и Лайон сказал об этом без всяких обиняков и фигур умолчания — наверняка следует сменить, поскольку ни у кого не будет уверенности, как эту фамилию следует произносить: то ли нужно говорить «До-гер-ти» или «До-хер-ти», то ли «Доу-фер-ти», а может, «Дугь-ер-ти» или даже «Даг-хер-ты». Спросил он девушку и ее о возможных предложениях по поводу новой фамилии. У Нормы Джин не было колебаний: семейной, родовой фамилией ее матери была Монро, а ее носители являлись единственными родственниками начинающей актрисы, в которых она могла быть целиком и полностью уверена. (Словом, как и Джин Харлоу, она взяла себе девичью фамилию матери.) Лайон выразил согласие: Монро — это была короткая и легкая фамилия, и притом такая американская, словно фамилия президента[98]Ничего удивительного — президент с такой фамилией действительно был; речь идет о Джеймсе Монро (1758—1831), пятом президенте США, занимавшем эту должность с 1817 по 1825 год и известном доктриной Монро, которая запрещала европейцам вмешательство в дела Американского континента и его колонизацию.
.

Осталась не менее трудная проблема — имя. «Норма Джин Монро» звучало как-то коряво, а на «Норме Монро» можно было сломать себе язык. Сначала решили остановиться на «Джин Монро», но Норма не была этим довольна. Ей хотелось поменять все... Пока Лайон размышлял, та рассказывала о своей жизни. Она никогда не знала собственного отца... ее отчим, а точнее, приемный отец, был человеком слишком требовательным и хамоватым... в средней школе ее звали «девушка Ммммм». В этот миг Лайон резко подался вперед на своем стуле:

— Я знаю, кто ты — ты Мэрилин! — воскликнул он.

Через много лет Лайон вспоминал: «Я сказал ей, что когда-то давно знал одну чудесную актрису по фамилии Мэрилин Миллер и что она мне ее напоминает».

Эта ассоциация пришла Лайону в голову совершенно естественным образом, словно сама по себе, когда Норма Джин сидела перед ним и рассказывала свою биографию, напуганная, что может упустить открывающийся перед ней шанс из-за того, что они не смогут подобрать ей подходящее имя. Лайон подумал о Мэрилин Миллер не только потому, что сидевшая перед ним девушка была такой же блондинкой и у нее были такие же голубовато-зеленые глаза. Много лет назад Лайон был влюблен в Мэрилин Миллер и был даже обручен с ней, пока не познакомился с Бебе Дэниелс. Ему было известно, что, будучи маленькой девочкой, Миллер осталась без отца, который бросил малышку, и позднее ее воспитывал отчим, оказавшийся настоящим тираном. Та Мэрилин стала звездой музыкальных комедий, ставившихся на Бродвее в двадцатые годы (в частности, таких суперпопулярных пьесок, как триптих «Салли» [1920], «Санни» [1925] и «Розали» [1928]); в течение недолгого времени у нее был большой успех и в кино. Потом, после трех замужеств и на фоне заканчивающейся карьеры, а также непрерывно ухудшающегося состояния здоровья, она умерла в 1936 году в возрасте тридцати семи лет[99]Сохранилось лишь упоминание о том, что она снималась в небольшой роли в картине «Великий Зигфелд» (1936) о знаменитом бродвейском импресарио начала века, начавшем свою деятельность еще на Чикагской всемирной выставке 1893 года и долгое время владевшем самым знаменитым нью-йоркским ревю.
. Бен Лайон сказал, что перед ним сидела заново воплотившаяся Мэрилин Миллер, равно как — тут ему пришлось согласиться с Шемроем — и новая Джин Харлоу.

Норма Джин Доухерти не сразу дала себя убедить: Мэрилин (сокращение первоначального двойного имени Мэри Линн) звучало для нее как-то чуждо и искусственно. Лайон напомнил ей, что с момента окончания первой мировой войны это имя — одно из самых распространенных среди американских девушек, и причина как раз в Мэрилин Миллер.

— Произнеси его, — потихоньку уговаривал ее Лайон.

— Ммммм, — попробовала Норма Джин, на мгновение начав заикаться.

И тут оба они, конечно же, расхохотались.

— Это решает дело, «девушка Ммммм»! — прокричал Лайон, хлопая в ладоши. — Как ты думаешь, дорогая?

Та в ответ только улыбнулась:

— Ну что ж, пожалуй, я таки действительно Мэрилин Монро.

 

Глава седьмая. Сентябрь 1946 года — февраль 1948 года

Та киностудия, которая претендовала на опеку над многообещающей новенькой старлеткой по фамилии Мэрилин Монро, обязана своим существованием Уильяму Фриду — венгерскому иммигранту, который на переломе двух столетий сумел открыть дешевый ресторанчик с танцами и музыкой в нью-йоркском районе Бруклин. После окончания первой мировой войны он сменил фамилию на Фокс и вскоре после этого организовал кинокомпанию и перебрался на Западное побережье США, где занялся производством, распространением и прокатом кинофильмов, а также организацией их показов в Голливуде. В числе работавших на него актрис и актеров оказались, в частности, Теда Бара, первый образец загадочной femme fatale [роковой женщины], чемпионка по плаванию Аннетт Келлерман, киноковбой Том Микс, потрясающе нежная и чувствительная Дженет Гейнор, получившая самую первую премию «Оскар» Американской академии киноискусства как самая лучшая актриса[100]За 1927 год, причем сразу за роли в трех картинах.
, а в начале тридцатых годов — Шерли Темпл[101]В кино с трех лет, в 30-е годы играла милых девчушек и была в десятке самых кассовых звезд Голливуда, затем ее популярность упала, хотя она и продолжала сниматься в мелодрамах и вестернах.
, в то время способная малышка.

В 1935 году кризис и несчастный случай повернули колесо фортуны в противоположном направлении. Уильям Фокс объявил себя банкротом, а его фирма «Фокс филм корпорейшн» объединилась с киностудией «XX век пикчерз», созданной два года назад большим человеком — Джозефом Шенком (бывшим мужем Нормы Толмэдж) и Даррилом Ф. Зануком, который до этого был руководителем службы производства фильмов на киностудии «Уорнер бразерс». Шенк стал председателем правления новой киностудии «XX век — Фокс», а Занук — ее вице-президентом, ответственным за вопросы производства. До 1943 года Занук оставался единственным человеком из упомянутой троицы, который не подвергался судебным преследованиям и уголовным наказаниям за налоговые махинации, коррупцию или незаконную выплату денежных сумм профсоюзу[102]Экранная эмблема, разнообразная реклама студии и надписи на множестве неоновых витрин всегда отождествлялись с наименованием «20 век — Фокс», но из юридических соображений все контракты, документы и фирменные бланки должны были подписываться от имени фирмы «XX век — Фокс». В 1984 году тире, которое с 1934 года подчеркивало имевшее место слияние двух разных киностудий, было ликвидировано. — Прим. автора.
.

Мэрилин Монро пришла на указанную студию в период ее наивысшего процветания, когда последние успехи таких кинофильмов, как «Лаура», «Дом на 92-й улице», «Дерево растет в Бруклине», «Ключи к королевству» и «Оставь ее небесам»[103]«Лаура» (1944) О. Преминджера — мелодрама о мнимом убийстве молодой женщины, «Оскар» за операторскую работу; «Дом на 92-й улице» (1945) Г. Хатауэя — шпионский фильм (премия «Оскар» за сценарий) о двойном агенте, в котором, кстати, директор ФБР Дж. Эдгар Гувер играл самого себя; «Дерево растет в Бруклине» (1945) Э. Казана — драма о девушке, пытающейся выбиться из низов; «Ключи к королевству» (1944) Дж. Манкиевича; «Оставь ее небесам» (1945) Дж. Сталя — детективная мелодрама о безумно ревнивой молодой женщине, «Оскар» за операторскую работу. Между прочим, во всех них почти нет звезд.
, принесли кинокомпании доход в сумме свыше двадцати двух миллионов долларов. Эта фирма пользовалась славой и уважением за великолепную технику, которая там применялась, за сделанные с размахом мюзиклы, за находившиеся на высоком уровне триллеры, за интересные драмы и, наконец, за внушительный подбор режиссеров и актеров[104]К числу наиболее популярных актрис и актеров, имевших контракт с этой студией, относились в то время: Энни Бэкстер, Бэтти Грейбл, Кармен Миранда, Грегори Пек, Тайрон Пауэр, Джин Тирней, Генри Фонда, Элис Фэй и Лоретта Янг; среди самых известных режиссеров фигурировали: Элиа Казан, Анатоль Литвак, Джозеф Л. Манкиевич, Отто Преминджер и Генри Хатауэй. — Прим. автора.
. Однако в американских домах как раз тогда начали появляться первые телевизоры, и всем киностудиям предстояло испытать резкое падение прибылей.

Судьба крупного акционерного общества, каковым являлась данная киностудия, в большой мере зависела от решений всего одного человека, который уже в возрасте тридцати пяти лет везде имел решающий голос. В 1946 году сорокачетырехлетний в ту пору Даррил Ф. Занук, родом из штата Небраска, был, как и прежде, невысоким, импульсивным, деспотичным и брызжущим энергией мужчиной, способ поведения которого лучше всего отражала его привычка поучать свой персонал фразой: «Да не поддакивайте вы мне, пока я не кончу говорить!» С 1923 до 1933 года он писал сценарии для киностудии «Уорнер бразерс», где его бесспорной заслугой были несколько приключений Рин-Тин-Тина; разумеется, Занук лично контролировал благополучный переход популярной собаки из немых фильмов в звуковые.

Образ Занука, сохраненный сценаристом Эрнестом Леманом[105]Лауреат премии «Золотой глобус» (в соавторстве) за сценарий к фильму Б. Уайлдера «Сабрина» (1944).
, выглядит живым и многообещающим: он запомнил Занука как шумного мужчину с большой сигарой, который величественным шагом прохаживался по киностудии, держа в руке шпицрутен для верховой езды. «У Занука был помощник, который подбрасывал ему в воздух бумажные шарики, чтобы тот попадал по ним шпицрутеном во время прогулки. В один прекрасный день этого человека вышвырнули с работы, и по студии циркулировала сплетня, что он будто бы попал в самого Занука!» Леман запомнил также растянутые до бесконечности совещания по вопросам сценариев с участием Занука, а также его вмешательство буквально во все дела, связанные с производством кинофильмов.

С того момента как он взял на себя руководство киностудией «Фокс» (которая располагалась на бульваре Пико, 10201, в десяти минутах неспешной ходьбы от того места, где жила Мэрилин и куда она ходила в школу), весельчак Занук стал известен тем, что относился к коллегам с той же доброжелательностью и снисходительностью, с какой смотрел на собак. Как и многие кинопродюсеры, во власти которых была возможность запросто ускорить чью-либо карьеру или пустить ее под откос, Занук туго «затягивал ремень» в деловых и коммерческих вопросах, но давал себе поблажку в личной жизни, особенно во время вечерних бесед с многообещающими молодыми кинозвездами — встреч, в ходе которых порой решались действительно весьма и весьма личные вопросы. Занук, по словам его хорошего друга, сценариста Филиппа Данни, был «энергичным и свободным любовником, [но одновременно] гением в вопросах оценки характера. Как и все большие продюсеры, он знал, когда баловать, когда внушать робость и обескураживать, а когда уговаривать».

Достижения Занука-продюсера, бесспорно, выглядели импонирующим образом: ведь он принес студиям, где работал, более тридцати двух «Оскаров»[106]К числу наиболее известных фильмов, где продюсером выступал Занук, до 1946 года принадлежали «Дом Ротшильдов», «Безумец», «Джесси Джеймс», «Молодой мистер Линкольн», «Барабаны вдоль Могаука», «Гроздья гнева», «Табачная дорога» и «Зеленая долина». — Прим. автора.
. В 1946 году Занук выступал продюсером получившего награды фильма об антисемитизме «Джентльменское соглашение», режиссером которого являлся Элиа Казан. Но под надзором Занука находились также сценарии, финансовые сметы, состав исполнителей, монтаж и окончательная доводка более пятидесяти фильмов в год; он утвердил больше кинофильмов в техниколоре, нежели их выпустила любая другая студия в городе, и, кроме того, Занук привлекал к сотрудничеству новых режиссеров, одновременно не забывая опытных творцов. В своей работе он был полностью независим от президента компании. Спироса Скураса, которого отлично знал по киностудиям «Уорнер бразерс» и «XX век», и наоборот — Скурас, главный финансист в правлении студии, целиком полагался на творческий инстинкт Занука.

Если говорить о Мэрилин Монро, то Занук почти не замечал ее: для него она была всего лишь одной из многих молодых актрис, с которыми у студии был контракт, и при распределении ролей в новых фильмах он откладывал или переворачивал ее фотографию быстро и безо всякого интереса. Невзирая на это, у Мэрилин был теперь постоянный источник дохода, и в сентябре она открыла банковский счет. И все-таки год она закончила, так и не сыграв ни единой роли — даже самой малюсенькой или в групповой сцене. «Она размышляла о работе очень серьезно», — говорил ее агент, Гарри Липтон, и добавлял о несогласии Мэрилин с теми, кто считал, что у нее чудесное занятие: получать деньги, ничего не делая и не снимаясь. Хотя от нее и не требовалось ежедневно являться на студию, она, как припоминает Аллан Снайдер, делала это. Мэрилин по-прежнему жила с Аной Лоуэр, откуда приезжала автобусом или велосипедом в костюмерный отдел киностудии «Фокс», чтобы познакомиться со стильной старинной и современной сценической одеждой, разными тканями и корсажами. Она задавала вопросы всякому, кто располагал ценными для нее сведениями и знаниями, каждому опытному работнику, кто готов был уделить ей пять минут, чтобы продемонстрировать освещение, показать кинокамеру, уточнить способ произнесения текста или особенности дикции.

«Она отчаянно стремилась впитывать все, что только могла» (это слова Снайдера) и хотела, в частности узнать различные способы наложения грима, присущие черно-белым и цветным съемкам. Известный во всем кинематографическом мире (а позднее и на телевидении) своим техническим совершенством в гримировке актеров, Снайдер быстро стал в этом вопросе ментором молодой ученицы. Она доверяла ему, опиралась на его советы и была благодарна своему наставнику за терпение, проявляемое тем в вопросах раскрытия тайн косметики в кинематографе, — хотя у нее самой не было никаких особых дел и занятий, а его день был до краев заполнен работой.

«Я сразу же заметил, что ей отчаянно недостает уверенности в себе и что она, хоть уже много позировала фотографам, не считает себя красивой. Ее нужно было подолгу убеждать, чтобы она заметила свою природную свежесть и красоту и поняла, как потрясающе ее можно использовать для киносъемок». Отсутствие у Мэрилин веры в себя, а также ее детское любопытство к различным трюкам и трансформациям, возможным благодаря кинематографическому ремеслу, прямо-таки тронули Снайдера. Его восхищала также решительность Мэрилин и ее умение преодолевать разочарование, которое каждую очередную неделю приносило ей отсутствие предложений из киностудии. Впечатляло Снайдера и ее упорство в стремлении максимально постичь те вопросы, о которых до сих пор у нее не было ни малейшего понятия. Снайдер, точно так же как Шемрой и Лайон, заметил в ней редко встречающийся блеск, нечто неуловимое и не поддающееся дефинициям, опытность женщины и открытость ребенка. На протяжении шестнадцати лет, с первого дня карьеры Мэрилин и вплоть до конца ее жизни, их связывала прочная и непоколебимая дружба, не осложненная романом[107]Через много лет Снайдер так резюмировал процесс гримирования Мэрилин Монро: легкая основа из тонального крема, потом тени под веки, на скулы и несколько выше них. Затем — тени на сами веки, слегка размазанные вплоть до висков, обводка глаз контурным карандашом, слабое подчеркивание бровей, чтобы расширить лоб, легкий тональный крем ниже скул и нежные тени в зависимости от костюма и освещения. Цвета губной помады — самые разные. Позднее широкоэкранные фильмы выдвинули новые требования. — Прим. автора.
.

Ближе к концу 1946 и в начале 1947 года другие сотрудники киностудии также заметили ее энтузиазм и жажду включиться в работу; ведь получение какого угодно задания означало для Мэрилин, что она принята в ту среду, где все еще полагала себя чужеродным телом. Джон Кэмпбелл, работавший на студии в качестве публициста, вспоминает, что Мэрилин, одетая в облегающий свитер, ежедневно навещала все офисы прессы. Сам Кэмпбелл относился к ней доброжелательно и не хотел вести себя с девушкой невежливо, но команды сверху по ее поводу не было, так что журналисты считали эту старлетку немного нудной и приставучей.

Совершенно другого мнения по поводу Мэрилин придерживались фотографы «Фокса», к которым часто обращались с просьбой предоставить журналам, газетам или рекламным агентствам хорошие фотоснимки внешне привлекательных актрис, имевшим со студией контракт. Мэрилин с радостью позировала им в самом что ни на есть минимальном купальнике или в неглиже, которое было почти таким же прозрачным, как целлофан. Не лишено оснований предположение, что большинство наиболее смелых и даже рискованных фотографий не могло быть использовано, однако в процессе съемки этих кадров ни сами фотографы, ни их утомленный объект не жаловались на чрезмерный объем или сложность работы. С типичной для них небрежностью журналисты из «Фокса» наделали кучу шума вокруг информации, которая очаровательным образом отличалась от правды: снимок Мэрилин Монро в раздельном купальном костюме, украшавший номер газеты «Лос-Анджелес таймс» от 30 января 1947 года, был снабжен веселой подписью: «Воспитательница маленьких деток попала в кино». Фотография сопровождалась небольшой заметочкой, где пояснялось, что эта «восемнадцатилетняя детская воспитательница-блондинка была замечена искателем талантов с киностудии и сразу же ступила на путь, ведущий к славе. Но это не будет короткой прогулкой».

В феврале 1947 года студия воспользовалась своим правом возобновления, точнее, продления, контракта на следующие полгода, а несколько дней спустя Мэрилин наконец начала играть. Ее кинематографическим дебютом стала роль ученицы средней школы во второразрядном фильме под названием «Скадда-ху! Скадда-хей!», которое британские распространители вполне разумно сменили в прокате на «Летнюю молнию». Этот снятый в техниколоре цветной фильм рассказывает о фермерской семье, где единокровные братья ведут между собой целое сражение насчет того, как лучше всего выращивать и воспитывать мулов[108]Американское название ссылается на крики, которые издают фермеры, погоняя упряжки мулов, — это эквивалент типичного «Но-о-о!», применяемого у нас в тех же целях для лошадей.
. В течение нескольких мартовских дней Мэрилин приходила на студию, где под наблюдением режиссера Ф. Хью Херберта сыграла в двух сценах, которые не вносили ничего дополнительного в смертельно скучную фабулу. В первой из них она была снята в лодке вместе с еще одной молодой актрисой. При окончательном монтаже все эти кадры оказались вырезанными. Во второй сцене ее можно было увидеть и услышать только в течение какой-нибудь секунды, когда она быстро шагала вслед за леди Джун Хейвер и восьмилетней Натали Вуд[109]Русская по происхождению (настоящая фамилия Гурдина), начала сниматься с 1943 года и как актриса взрослела вместе со своими героинями, пользуясь вплоть до начала 70-х годов популярностью среди молодежи.
, крича Хейверу «Привет, Рэд!» Только самый внимательный зритель мог заметить Мэрилин Монро, которая исчезала с экрана раньше, чем Хейвер успевал ответить «Привет, Пэгги!»[110]Видимо, думая о своих инициалах и выбранной для себя кличке «Девушка Ммммм», Мэрилин ошибочно указала (Эдварду Р. Марроу в телевизионном интервью для программы «Лицом к лицу», записанном в 1955 году), что ее первым словом, произнесенным на экране, было «Ммммм» в фильме «Скадда-ху! Скадда-хей!», но «его вырезали». — Прим. автора. 

Второй фильм, сделанный с ее участием для студии «Фокс», также не помог карьере актрисы. В мае 1947 года Мэрилин проскользнула через три короткие сцены в фильме «Опасный возраст» — мрачной мелодраме о преступности среди молодежи. В качестве официантки Евы, работающей в забегаловке, которая постоянно посещается подростками и именуется у них не иначе как «Крысиная нора», экранная Мэрилин пытается выбить у мальчишек дурь из головы. Когда один из них приглашает ее после работы на свидание, она отвечает ухажеру, что тот не может себе позволить подобное и что она ему не по зубам; через парочку секунд этот же самоуверенный парень заказывает для себя и другой девушки чего-то выпить, хвастаясь Еве-Мэрилин: «Я ж тебе сказал, что у меня есть бабки!» Она присматривается к нему с холодным пренебрежением, откидывает назад свои длинные белокурые волосы и баритональным, дерзким голосом, достойным другой Евы (артистки по фамилии Арден[111]Играла второплановые и эпизодические роли в фильмах «Дверь на сцену» (1937), «Девушка с обложки» (1944), «Милдред Пирс» (1945), «Анатомия убийства» (1959).
), презрительно говорит тому: «Ну да, и ты все их спустил на две кока-колы!» Ее нахальная реплика вызывает единственный взрыв смеха на протяжении всего этого напыщенного и чрезмерно растянутого фильма, который был быстро позабыт. «Опасный возраст» (в титрах которого фамилия Мэрилин Монро фигурирует на четырнадцатом месте) вышел на экран в декабре 1947 года, за четыре месяца перед фильмом «Скадда-ху! Скадда-хей!».

Ни один из этих фильмов не помог ни ей, ни продюсерам, и в августе 1947 года студия не возобновила контракт с Мэрилин. «Когда я сообщил ей, что "Фокс" не воспользуется правом на продление договора, — вспоминает Гарри Липтон, — в первое мгновение она повела себя так, словно мир рушится. Однако — и такое отношение было типично для Мэрилин — она тут же тряхнула головой и заметила: "Что ж, на самом деле это не имеет особого значения — ведь все это исключительно вопрос спроса и предложения"». Невзирая на то, насколько сильно она хотела работать и насколько горячо жаждала добиться успеха, Мэрилин была реалисткой, отдающей себе отчет в том, что она попала в группу тех актеров и актрис, находившихся на временном контракте, которые не были приняты на постоянную работу. В момент, когда финансовая ситуация киностудии потребовала увольнения определенного количества неработающих, или, как говорят в кино, находящихся в простое, сотрудников, она очутилась в их числе. Последний полученный ею чек был выписан на сумму сто четыре доллара и тринадцать центов (после удержаний) и датирован 31 августа 1947 года.

Отсутствие постоянного места работы не означало, однако, бездеятельности. С января киностудия посылала часть своих молодых артистов и артисток, включая Мэрилин, в скромное здание «Лаборатории актеров» (находившееся на бульваре Крещент-хайс, недалеко от бульвара Сансет, в южном направлении от него), где драматурги, актеры и режиссеры с Бродвея имели возможность представлять результаты своих трудов. В том же январе Мэрилин посмотрела там одноактную пьесу Теннесси Уильямса[112]Выдающийся американский драматург, лучшие пьесы которого характеризует поэтический диалог, символичность и весьма оригинальные персонажи, а также умение создавать блистательную смесь декаданса, ностальгии и чувственности.
под названием «Портрет мадонны», в которой Хьюм Кронин[113]Известный американский актер театра и кино, сценарист и театральный режиссер, более всего известный своим активным полувековым сотрудничеством с супругой, Джессикой Тэнди, с которой они были женаты с 1942 года. В 1994 году супруги получили впервые тогда присужденную премию «Тони» за совокупные театральные достижения.
руководил в качестве режиссера действиями своей жены Джессики Тэнди; эта пьеса, значительно измененная и расширенная, была поставлена в декабре следующего года в Нью-Йорке под названием «Трамвай "Желание"».

До конца 1947 года Мэрилин Монро посещала тамошние неофициальные занятия, читала пьесы и анализировала отдельные сцены с изумлявшей и захватившей ее в ту пору группой опытных актеров из Нью-Йорка. Эти контакты имели для нее переломное значение не только потому, что она поближе познакомилась с театром и с несколькими из его наиболее спорных и интеллектуальных представителей; время, проведенное в «Лаборатории актеров», позволило ей уяснить несколько общественных и политических вопросов, которые позднее предопределили ряд весьма важных выборов и решений актрисы как в ее профессиональной карьере, так и в личной жизни. «Я отошла настолько далеко от "Скадда-xy!", насколько это было возможно, — сказала она позднее. — Впервые мне удалось почувствовать, чем может быть настоящая актерская игра в настоящей пьесе, и это затянуло меня».

Самым важным в тот момент явилось яркое проявление новых черт ее дозревающего характера, черт, которые в данный период жизни окажутся источником ее постоянного беспокойства. Мэрилин Монро переживала глубокий внутренний конфликт, раздираемая между желанием обрести быстрое признание и одобрение как киноактриса, с одной стороны, и жаждой знаний, гарантирующих достижение серьезного артистического успеха, — с другой. Она стыдилась того, что прервала учебу в школе, и ее всегда влекли к себе люди образованные, от которых она могла бы узнать что-либо о литературе, театре, истории и обществе. Помимо этого, в ней была глубоко укоренена забота о бедных, слабых, брошенных и лишенных прав — словом, о людях, с которыми она всегда отождествляла себя как в жизни, так и в искусстве. Все волновавшие ее желания и тревоги находили отголосок как во впечатлительности и отзывчивости актеров, с которыми она познакомилась в 1947 году в «Лаборатории», так и в той разновидности драматургии, которую они отстаивали.

«Лаборатория актеров» представляла собой побочный продукт деятельности театра «Груп» из Нью-Йорка. Под руководством своих основателей Харольда Клермена, Черила Кроуфорда и Ли Страсберга театр «Груп» — вместе со своим ведущим драматургом, глашатаем общественного протеста Клиффордом Одетсом[114]Наиболее одаренный из американских драматургов социального протеста 30-х годов, боровшихся с идеалами буржуазного общества. Впоследствии провел немало лет в Голливуде и написал много сценариев, а также ставил фильмы, которые не весьма соответствовали идеалам его молодости.
— предлагал зрителю пьесы, защищавшие интересы бедного люда, пьесы с резко левым посылом, нацеленные против капитализма. Хотя после десяти лет деятельности труппа была формально распущена в 1940 году[115]На самом деле это произошло в 1941 году — по финансовым соображениям.
, ее члены продолжали существенным образом влиять на развитие американского театра, и в следующем десятилетии несколько актеров из театра «Груп»: Морис Карновски и его жена Фоби Брэнд, Дж. Эдвард Бромберг и Роман Бонен — давали частные уроки, руководили маленькими студийными театрами в Лос-Анджелесе и ставили там пьесы для студентов и любителей театра.

Невозможно переоценить влияние, оказанное на Мэрилин представителями этого нью-йоркского театра и теми пьесами, которые они обсуждали и ставили, а также самим фактом контакта с настоящими профессионалами, которые — хоть и представляли собой довольно строптивое и шумное сборище — были динамичны и полны новых идей. На протяжении почти десяти месяцев 1947 года Мэрилин, находясь под опекой Фоби Брэнд и ее коллег, читала и штудировала — пусть даже отрывочно, не особенно скрупулезно и нерегулярно — по меньшей мере фрагменты перечисленных ниже пьес, поставленных ранее театром «Груп» в Нью-Йорке:

• «1931 год» — пьеса Клэр и Пола Сифтонов, поставленная в первый раз как раз в том году, который фигурирует в ее названии. Ее действие разворачивалось во времена великого кризиса, и она показывала проблемы простого рабочего парня, потерявшего свое место, и его девушки, которые в конечном итоге примкнули к нью-йоркским сторонникам коммунизма. Мэрилин узнала, что в премьерном спектакле, показанном в том же Нью-Йорке, главные роли играли Карновски, Бромберг, Брэнд и Одетс — четверка, которая познакомилась одним июньским вечером после прочтения указанной пьесы.

• «Ночь над Таосом» (1932 год) Максуэлла Андерсона — драма о бунте против грабителей, которые отбирают у простого люда земельные участки. Состав исполнителей был таким же, как и в предшествующей пьесе, но к ним дополнительно присоединилась Паула Миллер, которой вскоре предстояло выйти замуж за первого режиссера спектакля, Ли Страсберга. Супругам Страсберг было суждено стать в конечном итоге парой наиболее влиятельных людей в актерской карьере Мэрилин Монро.

• «Люди в белых халатах» (1933 год) Сиднея Кингсли — пьеса о борьбе врача с идеализмом; к той же самой труппе, которая играла в двух предыдущих представлениях, добавился еще молодой актер Элиа Казан. Мэрилин уже слышала о нем, поскольку, когда она попала на киностудию «Фокс», именно Казан ставил там уже упоминавшийся фильм «Джентльменское соглашение». В «Лаборатории» о нем говорили едва ли не с набожным почитанием как о театральном и кинематографическом гении, талантливом актере, режиссере и продюсере. Тридцативосьмилетний в то время Казан впоследствии возвратился в Нью-Йорк и стал одним из соучредителей новой театральной школы — Актерской студии. Казан и указанная студия также сыграли значимую роль в личной и профессиональной жизни Мэрилин.

• «Проснись и пой!»[116]Иногда называется «Пробудись и пой».
(1935 год) Клиффорда Одетса, в которой те же самые актеры играли еврейскую семью из Бронкса, борющуюся за выживание во времена великого кризиса; в финале главный герой становится левым агитатором. Через много лет Мэрилин вспоминала, что плакала над судьбой этой «полубезумной, разрушенной семьи, а особенно ее тронуло самоубийство, совершенное престарелым дедушкой»; быть может, все прочтенное напоминало ей собственную семью и Тилфорда Хогена.

• «Плач по девственницам» (1935 год) Ниллиса Чайлда, где Фоби Брэнд и Паула Миллер под руководством режиссера Черила Кроуфорда исполнили роли женщин родом из одной семьи в Сан-Диего, которые пытаются во время кризиса как-то уйти от монотонности работы на фабрике рыбных консервов.

• «История Клайда Гриффитса» (1936 год) Эрвина Пискатора[117]Знаменитый немецкий режиссер. Коммунист с 1919 года. Антифашист. С 1933 года жил в СССР, Франции, США. С 1947 года — в ФРГ.
и Лены Голдшмидт, в которой Брэнд, Карновски, Бонен и Казан интерпретируют роман Теодора Драйзера «Американская трагедия» в категориях классовой борьбы в США.

• «Золотой мальчик» (1937 год), где те же самые актеры (и вновь с режиссурой Страсберга) представляют на театральных подмостках написанную Одетсом драму человека, вынужденного делать выбор между карьерой скрипача и профессионального боксера.

Дискутируя по поводу этой пьесы, Фоби Брэнд внушала слушателям, что подобного рода душевный разлад переживает каждый серьезный актер, каждый серьезный художник, — и действительно, самому Одетсу пришлось выбирать между написанием смелых и литературно дерзновенных пьес для Бродвея либо весьма прибыльных сценариев для Голливуда. «Она попросила нас внимательно прочитать его пьесу "Ночная схватка"[118]В других источниках ее название («Clash by Night») переводится как «Столкновение ночью».
, где главную роль в бродвейской постановке играла Таллала Бэнкхед[119]Американская актриса, известная красотой, хриплым голосом и изощренной манерой исполнения. Была дочерью спикера палаты представителей Соединенных Штатов, бросила школу в возрасте 15 лет. Ее театральный дебют состоялся в 1918 году в Нью-Йорке, имела успех на лондонской сцене с 1923 по 1931 год, в том числе в пьесе «Падшие ангелы» Ноэла Коуарда. Признавалась нью-йоркскими театральными критиками лучшей актрисой сезона.
, — вспоминала Мэрилин. — Это была одна из тех немногих пьес, где, как мне казалось, могла бы сыграть и я, поскольку там имелась роль девушки, личность которой оказалась очень близка мне».

Во время занятий в «Лаборатории» все время приходилось возвращаться к одним и тем же темам (общественная неудовлетворенность и ситуация лишенных прав бедняков) и мелькали одни и те же фамилии — Одетс и Страсберги; Черил Кроуфорд и Элиа Казан. Пока Мэрилин смогла познакомиться только с Фоби Брэнд и ее мужем, Морисом Карновски; последний регулярно опаздывал на репетиции и занятия в «Лаборатории», в то время как его супруга столь же неизменно требовала от слушателей пунктуальности.

Мэрилин, дитя великого кризиса, воспринимала все эти пьесы и дискуссии как нечто гораздо более сильное и более тесно связанное с действительностью, чем фильмы, в которых она играла, или те, что она видела в процессе съемок на студии «Фокс» или же просто в кинотеатрах.

Я могла думать только о весьма удаленном пункте под названием Нью-Йорк, где актеры и режиссеры занимались чем-то сугубо отличным от праздного стояния на протяжении целого дня, прерываемого только мелкими склоками о степени крупности очередного плана или о ракурсе кинокамеры. Я никогда не видела театрального представления и не думаю, что смогла бы должным образом прочитать пьесу. Однако Фоби Брэнд и ее коллеги как-то очень уж правдоподобно рассказали мне обо всем этом. Это показалось мне необычайно увлекательным, и я хотела бы участвовать в подобной жизни. Но я даже ни разу не выезжала из Калифорнии[120]Разумеется, она выезжала, причем несколько раз. — Прим. автора.
.

На занятиях Мэрилин производила впечатление робкой и смущенной. По словам Фоби Брэнд, «она добросовестно выполняла все задания», но не производила особого впечатления:

Она мне хорошо запомнилась благодаря красивым и длинным белокурым волосам... Я пыталась поговорить с этой девушкой и узнать о ней побольше, но мне это не удалось.

Она была чрезвычайно замкнута в себе. Чего я не заметила в ее игре, так это остроумия, шутливости и чувства юмора. Всю карьеру молва твердила об этом ее чудесном комедийном даре, но мне его как-то не довелось увидеть [121]Не сохранились никакие записи или документы по поводу ролей, на которые назначались слушатели, или о театральных сценах, репетировавшихся в «Лаборатории». Сама Мэрилин никогда не называла тех немногих ролей и сцен из пьес, в которых ей пришлось там выступать. — Прим автора.
.

В «Лаборатории актеров» Мэрилин впервые столкнулась с выступлением на сцене и поняла, что это — трудное занятие, требующее дисциплинированности и огромного прилежания. Две ее роли на киностудии «Фокс» были сыграны достаточно небрежно, и, как она сориентировалась, наблюдая за другими лицами на съемочной площадке, киноактерам требовалось в каждый данный момент знать наизусть всего одну-две строчки диалога. Хотя день пребывания на съемочной площадке мог длиться десять и даже двенадцать часов (а рабочая неделя в 1947 году была шесть дней), эффективное время работы составляло совсем немного. Актеры опаздывали, нужно было переустанавливать свет, камеры выходили из строя, в сценарий на ходу вносились поправки — при такой организации работ режиссер фильма и административная группа, руководившая его производством, были счастливы, если в течение съемочного дня удавалось отснять четыре минуты экранного времени. (Знаменитый писатель Фрэнсис Скотт Фицджеральд, работавший в Голливуде, охарактеризовал как-то съемки кинофильма следующим образом: мероприятие, в ходе которого очень много народа очень долго ждет, совершенно ничего при этом не делая.)

С другой стороны, профессионалы, готовящие театральные представления, учили всю роль наизусть и разбивали сцены на небольшие фрагменты, чтобы проанализировать их совместно с режиссером и сценографом. При этом Мэрилин казалось, что, если говорить в целом, эти люди посвятили себя ремеслу гораздо менее доходному и в то же время требующему гораздо больших затрат труда. «Актеры, работающие в кино, зарабатывали много лучше театральных, и люди из "Лабы", разумеется, не скрывали, насколько сильно обиженными и ущемленными они чувствуют себя по этой причине», — сказала Мэрилин и добавила, что сама переживала точно такие же душевные сомнения, как и герой «Золотого мальчика» Одетса: следует ли ей посвятить себя искусству, или нужно делать карьеру кинозвезды?

Поскольку Мэрилин не хотела возвращаться к позированию (а тем более браться за какую-либо иную работу), то она вполне могла бы оказаться не в состоянии посещать занятия в «Лаборатории» — ведь после того, как в студии «Фокс» ее вычеркнули из ведомости на зарплату, у нее оказалось намного меньше денег на жизнь и квартиру и ей пришлось бы плохо — если бы не случайная встреча с одной великодушной супружеской парой, состоявшаяся в начале августа.

Это случилось на ежегодном турнире по гольфу для разного рода знаменитостей в загородном клубе «Чевиот-Хилс», отделенном от территории студии «Фокс» одним лишь бульваром. На эти соревнования приглашали красивых молодых актрис-«контрактниц», чтобы те носили известным актерам клюшки для игры в гольф и сумки, услуживая Генри Фонде, Джеймсу Стюарту, Джону Уэйну, Тайрону Пауэру[122]Все они неоднократно входили в списки наиболее популярных актеров США, награждались «Оскарами» и т. д.
и другим и выполняя их пожелания. За две недели до истечения срока действия контракта Мэрилин была с наилучшими пожеланиями от студии «Фокс» направлена в клуб в качестве одной из потенциальных кандидатур на «носильщицу».

Она оказалась прикрепленной к Джону Кэрроллу, интересному сорокадвухлетнему киноактеру ростом 183 сантиметра, красоту которого часто сравнивали с мужским обаянием Кларка Гейбла или Джорджа Брента[123]В 30—40-е годы — довольно известный актер на амплуа героя-любовника, исполнял ведущие роли во многих лентах, в частности, в картине Уильяма Уайлера «Иезавель» (1938) с Бетт Дейвис и Генри Фондой.
. Кэрролл, состоятельный человек, разумно инвестировавший свои деньги на протяжении актерской жизни, являлся мужем Люсиль Раймен — руководительницы службы поиска талантов на киностудии «Метро-Голдвин-Майер». В круг ее обязанностей входило отыскивать среди обращающихся в студию мужчин и женщин подходящих кандидатов на актеров (она, в частности, открыла Лану Тёрнер, Джун Эллисон[124]Премия «Золотой глобус» (1952) для лучшей музыкально-комедийной актрисы за роль в картине «Рано тебе еще целоваться», главная женская роль в фильме Энтони Манна «История Гленна Миллера» (1954) и др.
и Джанет Ли[125]«Золотой глобус» (1961) для лучшей актрисы второго плана за роль в картине А. Хичкока «Психо». 
), затем находить для них хорошие сценарии и осуществлять надзор за уроками драматического мастерства, танца, фехтования и дикции, которые те получают. Семью Кэрроллов хорошо знали и восхищались — за помощь (как советами, так и наличными деньгами), которую они оказали нескольким молодым и бедным ученикам, обещавшим стать талантливыми актрисами и актерами.

Люсиль запомнила, что Мэрилин надела на тот турнир облегающий свитер и белые расклешенные шорты с разрезами, но была не в силах сладить с тяжелой сумкой Джона, набитой всякими принадлежностями для гольфа, и попросту носила в руках несколько клюшек, время от времени принимая соблазнительные позы — в расчете на сопровождавшую их прессу. Наряду с очевидным очарованием Мэрилин, в котором та и сама отдавала себе отчет, Люсиль Раймен заметила в ней какую-то словно бы детскую наивность, «потерянный взгляд покинутого ребенка». Ее сексапильность и умение обращать на себя внимание не были ни неприличными, ни вызывающими. «Была она эдаким маленьким симпатичным созданием, — вспоминает Люсиль. — Помню, я подумала: "Ах, какое же ты бедное маленькое дитятко, эдакий ты приблудный котеночек"».

Когда день клонился к закату, все собрались на небольшую вечеринку в клубном баре, а когда и она близилась к концу, Мэрилин — объект изрядной заинтересованности со стороны мужчин — тихо заявила Кэрроллам, что ей не на чем вернуться домой и что она с прошлого дня ничего не ела. Поскольку Люсиль должна была срочно уйти из клуба, чтобы еще тем же вечером вместе с коллегой по студии посмотреть в центре города один спектакль, она предложила, чтобы Джон, прежде чем отвезти Мэрилин домой, сводил ее поужинать.

Как утверждает Люсиль, так те и сделали. Поздним вечером Джон пересказал жене разговор, который они вели по дороге к дому Мэрилин. Вез он ее не на Небраска-авеню, а в какое-то задрипанное местечко в Голливуде, куда она перебралась в июне. Девушка пригласила спутника к себе в квартиру, но тот ответил, что устал и мечтает об одном: вернуться домой.

— Но как же я смогу отблагодарить вас, если вы не подниметесь наверх? — спросила Мэрилин. Джон понял предложение, но отверг его.

«Она пыталась быстренько очаровать его, — утверждает Люсиль, — но не приняла во внимание одной очень важной особенности Джона: тот не любил столь нахального поведения».

Люсиль считала, что Мэрилин не подходит для студии МГМ: «Она была смазливой и сексуальной, но не обладала свойствами тех актрис первого плана, с которыми Майер подписывал контракты в 1947 году». Тем не менее, поскольку Люсиль и Джон все-таки время от времени помогали молодым актерам стартовать для выхода на профессиональную орбиту, в начале сентября они пригласили Мэрилин на ужин. Та рассказала им, насколько серьезно она размышляет о своей карьере и как сильно ей нравится «Лаборатория актеров»; призналась она и в том, что является безденежной сиротой и что ей поневоле пришлось покинуть жилище на Небраска-авеню, когда тетя Ана легла в больницу и дом заняли новые постояльцы.

Потом Мэрилин тихо добавила, что все деньги ей приходится тратить на учебу, жилье и эксплуатацию автомобиля, а на еду она зарабатывает своим телом, предлагая мужчинам быстрый секс в машине где-нибудь в боковых улочках неподалеку от Голливуда или от бульвара Санта-Моника. «Она действительно занималась этим за любую приличную кормежку, — утверждает Люсиль. — Не за деньги. Девушка сказала нам, причем без гордости или стыда, как именно она договаривается с клиентами: она делает то, что делает, а те приносят ей потом завтрак или ленч». Об этом периоде своей жизни Мэрилин разговаривала также через парочку лет с человеком, учившим ее актерскому ремеслу, — Ли Страсбергом. По его мнению, «Мэрилин была шлюхой, и ее потаскушье прошлое плохо на ней отразилось».

Прежде чем Кэрроллы успели сделать какие-то комментарии по поводу услышанного, Мэрилин доложила им, что боится возвращаться в свою крохотную квартирку. Когда она хотела обналичить свой последний чек, полученный от киностудии «Фокс», то спросила у полицейского в Голливуде, можно ли ей сделать это в местном банке, невзирая на то, что у нее нет там никакого счета. Полицейский выяснил у Мэрилин фамилию и номер телефона, после чего сам получил для нее деньги; с купюрами в руках она поблагодарила вежливого копа и ушла. Ночью тот же самый мужчина вломился в ее жилище и пытался напасть на нее; когда же Мэрилин начала орать настолько громко, что на пороге появилась разбуженная соседка, бандит сбежал через кухонные двери. «Просто не знаю, что мне и делать, — закончила Мэрилин. — Я все-таки нуждаюсь в каком-то месте для сна. Нужно еще питаться, иметь машину и платить за учебу на театральных курсах. Придется мне, видно, начать работать на бульваре. — Тут она на мгновение замолкла. — Я решила сменить фамилию. На Джорни Эверс[126]По-английски эту «фамилию» (Journey Evers) можно при желании перевести приблизительно так: «Путешествую когда угодно».
».

Кэрроллы были настоящими добрыми самаритянами и немедля приступили к действиям. В течение большей части года они жили в долине Сан-Фернандо на своем ранчо Гренада-Хилс, где выращивали лошадей, но была у них квартира и в городе, на самом верхнем этаже в Эль-Паласио — элегантном здании в испанском стиле, возведенном на северо-восточном углу бульвара Ла-Чинега и Фонтанной авеню. Кэрроллы предложили Мэрилин бесплатно пожить в гостевой комнате их апартаментов. Благодаря этому она могла бы без проблем посещать курсы и ходить на собеседования с потенциальными работодателями в любой момент, когда ей вздумает позвонить агент Гарри Липтон, — и все это без необходимости «работать на бульваре». Вот что вспоминает Люсиль: «Мэрилин рассказала, что в возрасте девяти лет ее изнасиловали, а когда ей было одиннадцать, она занималась сексом ежедневно, хотя это, как сама девушка призналась позднее, не соответствовало истине. Подобными рассказами она хотела вынудить нас к тому, чтобы мы приняли ее в наш дом и не позволили пойти на панель; и ей это удалось». Мэрилин была особой впечатлительной, но ей хватало ловкости и сообразительности, чтобы знать, какого рода россказни и байки вызывают сочувствие у людей определенного типа.

В соответствии с их записями, Кэрроллы давали ей деньги на протяжении всего сентября (восемьдесят долларов — 2 сентября, пятьдесят — 15-го, еще восемьдесят — 26-го и семьдесят пять — 27-го). Осенью супруги попросили своего представителя, адвоката Альберта Блюма, составить соответствующий договор. Они будут регулярно выплачивать «Джорни Эверс, известной также в качестве Нормы Джин Доухерти», на «личные расходы» сумму в размере сто долларов в неделю. Если через Блюма или Кэрроллов она сумеет найти работу, то возвратит все деньги, а ее агент Гарри Липтон получит причитающиеся ему десять процентов. Дочь Глэдис никогда до сих пор не содержали с подобной щедростью.

В сентябре события покатились быстро. 21-го Люсиль где-то заметила уведомление о предстоящем распределении ролей в студенческом представлении комедии 1940 года «Предпочитаем лоск и обаяние», которую собирались сыграть в Театре миниатюр Блисс-Хейдена на бульваре Робертсон (позднее в этом здании разместился Дом театра Беверли-Хилс). Она немедленно позвонила Лили Блисс и ее мужу Гарри Хейдену[127]В 40-х годах часто снимался в эпизодических ролях.
, охотно принимавшим различных протеже Люсиль на занятия по актерскому мастерству и дававшим им возможность выступить на сцене, не обременяя молодых людей расходами по оплате, поскольку Люсиль время от времени ангажировала одного из студентов Театра миниатюр в МГМ. Супруги Хейден встретились с Мэрилин и через несколько дней назначили ее (причем довольно-таки метко, если принять во внимание предложение, сделанное той Джону Кэрроллу) на роль второго плана — молодой голливудской кинозвезды, которую обаятельный главный герой пьесы собирается соблазнить, но эту задумку срывает его умная и оригинальная жена.

Премьеру этого любительского представления, которое намеревались потом показывать в течение целого месяца, запланировали на 12 октября, но репетиции затруднялись систематическими опозданиями Мэрилин и ее явной неспособностью запомнить текст. После длинной беседы с девушкой Люсиль пришла к выводу, что обе проблемы проистекали из страха актрисы выбрать неподходящий костюм: перед тем как выйти из дому, она несколько раз переодевалась, опасаясь, что ее внешний вид сочтут неприемлемым (да еще и часами поправляла макияж), и вообще боялась неудачи. На самом же деле Мэрилин великолепно знала диалог, но заикалась и делала паузы настолько часто, что вызывала у других студентов-актеров явную озабоченность. В конечном итоге Мэрилин удалось кое-как продраться через два спектакля, которые пресса Лос-Анджелеса милосердно не подвергла рецензированию[128]Как правило, на одну и ту же роль назначалось несколько учащихся, причем каждый из них выступал на сцене, так что впоследствии различные представления подвергались сравнению в ходе обсуждения на занятиях. К числу других киноактеров, время от времени выступавших в театре Блисс-Хейдена, принадлежали также: Вероника Лейк, Ион Холл, Дорис Дей, Крэг Стивене и Дебби Рейнолдс [все они снимались в 30—50-е годы в фильмах, попавших в американские энциклопедии, а Д. Дей и Д. Рейнолдс достаточно известны. — Прим. перев.]. — Прим. автора.
. Спустя несколько лет Мэрилин сказала, что это была ужасная пьеса и что она согласилась на предложенную ей роль только из чувства долга по отношению к Кэрроллам. Это заявление никак не оправдывает хронических опозданий актрисы, но ее критическая оценка была верна: пьеска «Предпочитаем лоск и обаяние» на Бродвее сошла со сцены после одиннадцати спектаклей и была бы полностью предана забвению, если бы не Блисс и Хейден[129]После ее премьеры в 1940 году один из нью-йоркских критиков в октябре написал в газете «Нью-Йорк пост», что в этой пьесе «за уши вытаскивали из могилы шуточку за шуточкой и, доставая из савана, неспешно разматывали, пока вся сцена не оказалась заполненной мумиями, сотканными из слов». — Прим. автора.
.

Когда минула осень, Кэрроллы осознали, что стали снисходительными приемными родителями Мэрилин, которая сейчас умоляла их предоставлять ей возможность проводить уик-энды в их загородном имении и тем самым не оставаться одной. Однако Люсиль и Джон ценили эту имевшуюся у них крупицу одиночества; кроме того, на ранчо у них было все больше и больше работы. Или, к примеру, однажды вечером Люсиль, придя в свою квартиру, обнаружила там Мэрилин, деловито вертящуюся вокруг внушительной кипы из двадцати пяти бюстгальтеров, на которые она потратила всю свою недельную субсидию. Каждый из этих бюстгальтеров Мэрилин тем временем наталкивала ватой, чтобы ее груди торчали более дерзко и вызывающе. «Я села, — вспоминает Люсиль, — и сказала ей, что все это бессмысленно и глупо». Мэрилин ответила вполне искренне: «Но ведь все люди только на это и смотрят! Зато, когда я сейчас буду идти по бульвару Голливуд, каждый меня заметит!»

В один из пятничных ноябрьских вечеров на ранчо Кэрроллов зазвонил телефон. Мэрилин сказала им нервным шепотом, что некий подросток по имени Том Пипинг вскарабкался по приставной лестнице и подглядывает за ней через окно спальни. Кэрроллы считали невозможным, чтобы кто-либо мог взобраться по лестнице на четвертый этаж, и подозревали в этом сообщении просто-напросто маленькую уловку со стороны Мэрилин, которая хотела избежать одиночества и приехать к ним на ранчо. Другое дело, что ее недавнее упоминание о необходимости прогулок по бульвару Голливуд с торчащим бюстом обеспокоило их в такой же мере, как и выдумка про Тома Пипинга. Словом, Люсиль перепугалась, что маленький приблудный котенок может насовсем превратиться в блудливую уличную кошку; что Мэрилин, не познавшая в доме искренней отцовской любви, без конца станет искать одобрения и поддержки у разных мужчин, которые на самом деле нуждаются всего лишь в ее теле, да и то лишь на несколько минут. В возрасте двадцати одного года эта девушка все еще бесцельно брела по жизни, хотя она так сильно жаждала и профессиональной, и личной стабильности; именно по этой причине Люсиль все-таки начала приглашать Мэрилин на каждый уик-энд в Гранада-Хилс.

Мэрилин неустанно добивалась благосклонного расположения Кэрроллов и жаждала, чтобы те все время показывали ей свою привязанность и дружбу. Она хотела, чтобы эта супружеская пара заменила ей родителей, и боялась, как бы ее снова не оттолкнули. Однако вела она себя не всегда так, как надлежало. По дому Кэрроллов она разгуливала весьма условно одетой, спата нагишом при открытых дверях и тем самым обычно шокировала и возмущала мать Джона, которая в го время также была гостьей Кэрроллов. В общем, Люсиль Раймен Кэрролл написала многие годы спустя, что в начале 1948 года Мэрилин стала для нас проблемой. Она звонила ко мне в офис и к Джону на студию по меньшей мере четырежды в день, хотя мы оба все время просили ее не делать этого. Мы попались в ловушку, которую сами же неосознанно и расставили. В результате мы не располагали никаким контролем над ней: это она контролировала нас и управляла нами.

Этот контроль частично проявлялся в явном пренебрежении установленным расписанием дел (как собственным, так и у других) а также в том, что эпизодически она строила из себя особу таинственную и неуловимую. После того как на протяжении нескольких пятничных вечеров подряд Кэрроллы напрасно ждали приезда Мэрилин на ранчо, она позвонила туда и загадочно сообщила, что «этот уик-энд намеревается провести с кое-какими людьми»; по мнению Люсиль, это «означало, что она отправляется на два-три дня заниматься позированием. И действительно, в понедельник мы застали ее комнату сплошь заваленной фотоснимками, которые она анализировала день и ночь».

Спустя какое-то время Мэрилин стукнула в голову странная идея. Она пришла к выводу, что ее отношения с Кэрроллами вскоре непременно и резко изменятся. Как вспоминает Люсиль, однажды Джон пригласил ее на уик-энд. Мэрилин подумала, что это означает сигнал к началу их романа. Она пришла ко мне и сказала: «Люсиль, хочу спросить, дашь ли ты развод Джону. Мне кажется, ты не любишь его — если бы ты его любила, то не работала бы так усердно и проводила с ним каждый вечер и ночь, вместо того чтобы отправляться на представления и кинофильмы. Думаю, что Джон любит меня. Сам он мне этого не говорил, но он так терпелив со мной и так сильно мне помогает. У него бы не получилось быть таким, если бы он не любил меня».

Люсиль спокойно ответила: если Джон хочет развода, ему достаточно только попросить об этом. Когда Мэрилин обратилась по тому же вопросу к Джону, тот пояснил, что испытывает к ней именно те чувства, которые и должны быть присущи учителю по отношению к ученице, и что он хотел бы всего только поддерживать ее усилия сделать карьеру, а также оказывать финансовую помощь. «Странным в этом деле было то, — пишет Люсиль, — что Мэрилин вовсе не казалась огорченной услышанным. Сердце ее не было разбито, как это бывает в случае неудавшейся любви». На самом деле девушка в такой же мере могла ощутить и удовлетворение. Обладая таким прошлым, Мэрилин не была подготовлена к правильному восприятию обычных дружественных жестов и многие из них оценивала сквозь призму собственной потребности в получении мужской поддержки и одобрения.

После пяти месяцев круглосуточной опеки над Мэрилин Кэрроллам стало ясно, что, как констатировала в этой связи Люсиль, «мы забрались слишком далеко, и нам придется оттуда выбираться». На одном приеме, состоявшемся в феврале 1948 года, Джон представил Мэрилин бизнесмену Пэту Де Чикко, которому повезло с продажей так называемых «бон-бонов» — замороженных сладостей величиной с обычную конфету, продававшихся главным образом в кинотеатрах. Де Чикко был другом известного кинопродюсера и члена правления студии «Фокс» Джозефа Шенка, с которым Мэрилин там тоже мимолетно встретилась.

Дом Шенка, выстроенный в стиле итало-испанского ренессанса на шоссе Сауз-Кэролвуд-драйв, 141, бывал в субботние ночи местом легендарной игры в покер, куда хозяин вместе с гостями приглашал привлекательных и пикантных молодых женщин; им ставилась задача следить, чтобы высокие стаканчики игроков были полны виски со льдом, а пепельницы оказывались своевременно опорожненными. Де Чикко попросил Мэрилин присоединиться к нему в следующую субботу. Так вот и вышло, что бывшая актриса студии «Фокс» оказалась вновь представленной важной птице с той же киностудии, выполнявшей там функции хозяина дома.

«Меня пригласили в качестве украшения, — сказала Мэрилин, — просто как персону, которая должна придать рауту дополнительный блеск». Особенно это взволновало Шенка, который (и Люсиль Раймен Кэрролл узнала об этом через парочку дней) «уставился на Мэрилин, как на картину».

Шестидесятидевятилетний в ту пору Шенк принадлежал к числу влиятельных лиц. Вместе со своим братом Николасом — оба они детьми эмигрировали из России — он когда-то владел несколькими универсальными аптекарскими магазинами и эксплуатировал луна-парки, прежде чем присоединился к Маркусу Лоеву, директору театрального треста, явившегося прообразом будущей студии МГМ. Николас так и остался с Лоевом, но Джо стал в 1917 году самостоятельным продюсером и добился успеха благодаря фильмам, где, в частности, снимались его жена Норма Толмэдж, шурин Бестер Китон и комик Роско (Фатти, или Толстяк) Арбэкль[130]Двое последних — знаменитые комики эпохи немого кино.
. К 1948 году Джо Шенк успел побывать председателем правления Сообщества артистов, президентом кинокомпании «XX век пикчерз», а в данный момент являлся председателем правления студии «XX век — Фокс», где по-прежнему располагал огромной властью. Это был лысый мужчина с крупными чертами лица, проницательными серыми глазами и суровым контуром губ, которые в совокупности давали ложное представление о присущем ему в действительности остром чувстве юмора и тонком нюхе в вопросах коммерции и психологии, квинтэссенцией чего явился совет, данный им как-то приятелю: «Когда четверо или пятеро мужиков говорят тебе, что ты пьян, то даже в том случае, если ты не брал в рот ни капли спиртного, самое простое, что можно сделать, это ненадолго прилечь».

Привыкнув по роду занятий добиваться человеческой благосклонности и симпатии, Шенк умел быть жестким и требовательным либо деликатным и услужливым — в зависимости от того, какой репутацией он, по собственному мнению, пользовался у данного человека.

В тот субботний вечер Мэрилин отнюдь не была единственной женщиной в доме Шенка; там присутствовали и другие манекенщицы, фотомодели, актрисы и прочие молодые красивые женщины, питавшие надежду начать актерскую карьеру или ускорить ее. Помимо того что они разносили напитки и сигары, некоторые из них были склонны (если не сказать готовы) к тому, чтобы во время перерывов в игре оказать тому или иному любителю покера и куда более интимные услуги. В тот вечер Мэрилин держалась неподалеку от Де Чикко и пыталась с должным шармом пренебрегать выразительными и красноречивыми взглядами хозяина дома.

На следующий день за Мэрилин прислали лимузин с приглашением на частный обед с Джо Шенком — и она знала, что отвергнуть подобное предложение было бы чистым безумием. «Как же я должна действовать после обеда, когда ему захочется получить то, что его во всем этом интересует на самом деле?» — спросила она у Люсиль, а та дала ей точно такой же совет, какой она часто предоставляла в подобной ситуации молодым актрисам из МГМ: «Скажи ему, что ты девственница и хочешь сохранить невинность для надлежащего мужчины». Совсем поздно Люсиль была разбужена взвинченной Мэрилин, которая из дома Шенка шептала в трубку уединенного телефона: «Ему известно, что я была замужем. Что мне сейчас говорить?» Вечер, в соответствии с прогнозами, закончился, скорее всего, тем, что Мэрилин проявила покладистость.

Позднее она рассказала Люсиль и еще паре человек, что впервые ей пришлось стоять перед своим начальником на коленях — в позе, которая все-таки не являлось общепринятой при подаче заявления о приеме на работу. Но она отчаянно хотела сниматься, рвалась добиться успеха в качестве кинозвезды и потому согласилась с тем фактом, что условия трудоустройства временами приходится обговаривать наедине, а не в кабинете агента. «Мэрилин совершенно открыто говорила о своей интрижке с Шенком, — вспоминает Эми Грин, в более поздний период ставшая ее близкой подругой. — Он помог ей сделать карьеру, а она дала ему то, о чем тот просил».

Хотя Джо Шенк был заядлым «юбочником» — а Мэрилин являлась всего лишь одной из его многочисленных добыч, — он не бросил ее, да и она, по сути дела, тоже его полюбила. Несмотря на договоренность, существовавшую между Зануком и Шенком по поводу того, что последний не будет нажимать на студию в попытке добиться для своих подружек привилегированного подхода, Шенк все же позвонил своему приятелю по игре в покер Гарри Кону, одному из руководителей студии «Коламбия». В конце февраля Мэрилин явилась в офис Кона, располагавшийся на углу бульвара Сансет и Гоуэр-авеню. Кон, возбуждавший в людях страх и бывший одним из самых ненавистных администраторов в истории Голливуда, отвечал, в частности, за развитие карьеры танцовщицы Маргариты Кармен Кансино, которая стала кинозвездой Ритой Хейуорт.[131]Иногда фамилия этой весьма известной актрисы (главные роли в лентах «Кровь и песок», «Девушка с обложки», «Леди из Шанхая» Орсона Уэллса и многих других) пишется «Хейворт».
Он готов был, начиная с 9 марта, предложить Мэрилин шестимесячный контракт со ставкой сто двадцать пять долларов в неделю. Кон выдвинул, однако, одно условие — причем совсем не такое, как она ожидала поначалу.

На следующей неделе ее волосам была с помощью электролиза придана пушистая фактура, а после нескольких процедур нанесения перекиси водорода, или так называемого пергидроля, естественный каштановый оттенок довольно скверно подкрашенных белокурых волос Мэрилин удалось полностью ликвидировать. В зеркале она видела перед собой женщину, все более и более похожую на ее любимую артистку времен детства — Джин Харлоу. «Стало быть, джентльмены предпочитают блондинок, верно? — спрашивала Харлоу в кинофильме 1932 года под названием "Жена не первой свежести", любуясь своим отражением в зеркальце, и вдруг резко поворачивалась в сторону камеры, улыбалась и отвечала сама себе: — Да, предпочитают!»

Гарри Кон не был джентльменом, но предпочитал Мэрилин в виде яркой блондинки. Одобрив новую внешность молодой женщины, он быстро отправил ее в три разных подразделения студии. И когда Макс Эрноу из отдела талантов окончательно заполнял и оформлял личную карточку этой совсем новенькой актрисы на контракте, а люди из рекламной службы успели позаботиться о том, чтобы сделать пару-тройку ее пробных фотоснимков, сама Мэрилин прибыла в уютный домик преподавательницы драматического искусства из студии «Коламбия» Наташи Лайтесс, которую интересовали куда более серьезные вопросы, нежели то, как перекрасить ее волосы.

 

Глава восьмая. Февраль 1948 года — май 1949 года

«Она была словно вулкан, который непрестанно извергается или у которого вот-вот должно начаться извержение, — самая переменчивая и взрывоопасная женщина, какую мне довелось знать», — сказала журналистка Джейн Уилки про Наташу Лайтесс, бывшую на протяжении шести лет педагогом Мэрилин Монро и преподававшую ей драматическое искусство.

В 1948 году Наташе было приблизительно тридцать пять лет и ее украшали коротко остриженные каштановые волосы с седыми прядками; эта высокая, худая, угловатая и необычайно подвижная особа временами напоминала слегка пристукнутую цаплю, попавшую в хлопотную и затруднительную ситуацию. Родившись в Берлине (а не в России, как она утверждала, дабы избежать антинемецких чувств, после того как эмигрировала из Германии), Наташа училась там у великого театрального режиссера Макса Рейнхардта, играла в репертуарном театре и вышла замуж за писателя Бруно Франка. После прихода нацистов к власти супружеская пара выехала в Париж, а оттуда — в Америку, где они присоединились к большой группе сбежавших из Германии деятелей искусства[132]Наиболее выдающимися из них являются: архитектор Вальтер Гропиус, архитектор и рисовальщик Марсель Бройер; философы: Ханна Арендт, Пауль Тиллих, Герберт Маркузе и Клод Леви-Стросс; дирижеры: Отто Клемперер, Фриц Райнер, Георг Селл, Эрих Лайнсдорф и Бруно Вальтер; композиторы: Арнольд Шенберг, Эрих Вольфганг Корнгольд, Курт Вайль и Пауль Хиндемит; писатели: Бертольд Брехт и братья Манн (Томас и Генрих); ученые: Альберт Эйнштейн, Ганс Бете и Эдвард Теллер; кинорежиссеры: Билли Уайлдер, Фред Циннеман, Фриц Ланг и Детлеф Серк (позднее — Дуглас Сирк). — Прим. автора.
. Во время второй мировой войны Наташа сыграла небольшие роли в двух голливудских кинофильмах, учила сценическому мастерству контрактных актрис и актеров Сэмюэла Голдвина, а потом приняла предложение о работе подобного рода для киностудии «Коламбия». Ее муж в 1947 году возвратился в Германию, оставив Наташу с совсем маленькой дочуркой, которую она сама воспитывала.

Деспотичная и суровая, даже в чем-то жестокая, Наташа производила большое впечатление на начальников, равно как и на актеров, часто обескураживая их своей беглостью речи, знанием различных жанров искусства и литературы, а также строгим отношением к своим молодым ученикам, которых считала много хуже тех актеров, с кем ей довелось иметь дело за границей, в Европе. Однако, даже если ее оценка профессиональных возможностей этой артистической молодежи была бы полностью справедливой, трудно оправдать тот снисходительный тон, ту манеру разговаривать свысока, которую она усвоила в общении с актерами; в целом она вела себя так, словно являлась эдакой экзотической баронессой, вынужденной в силу обстоятельств почтить своей эмиграцией Голливуд.

Пожалуй, лучше всего отражают характер Наташи ее написанные от руки письма друзьям и студентам: малопонятные фразы усыпаны разбросанными в самых неожиданных местах подчеркиваниями и восклицательными знаками, разительно напоминая пунктуацию в комиксах. Абсолютно любая вещь считалась ею вопросом огромной важности, и во время индивидуальных занятий с актерами, а также при встречах с продюсерами и режиссерами она не выносила ни дискуссий, ни возражений. В киностудии «Коламбия» фамилия Наташи вызывала уважение, но без тени сердечности, а ее суровая манера поведения, типичная для старых дев, раздражала как женщин, так и мужчин. Только восхищение Гарри Кона, порожденное завистью, и упрямство нескольких менеджеров-иммигрантов являлись причиной того, что ее до сих пор не вычеркнули из ведомости на зарплату. Если бы решение в этом вопросе зависело от актеров, находящихся в студии «Коламбия» на контракте, Наташа давным-давно очутилась бы снова в студии МГМ на положении иностранки с неопределенным прошлым и умоляла дать ей хоть самую жалкую работенку.

Однако описанным выше поведением она не более чем маскировала свое горькое разочарование. Наташа рассчитывала и притязала на большую сценическую карьеру, но Лос-Анджелес смог предложил ей только работу в кино (да и то в мелких масштабах), а ее явный акцент и несколько отталкивающий облик ограничивали диапазон доступных Наташе ролей. В результате занятое ею позднее положение преподавателя сценического искусства означало, что она окончательно отказалась от своих честолюбивых мечтаний и трудилась теперь ради успеха более молодых, более привлекательных и, как она полагала, менее талантливых актеров. В ее отношениях с Мэрилин с самого первого дня появились тревожные сигналы.

В своих неопубликованных интервью и мемуарах, повествующих о тех годах, когда она была учительницей Мэрилин, а эпизодически даже жила с ней в одной квартире, Наташа говорит о многом с едва скрываемой горечью — причем не только по причине запутанного и неудачного, прямо-таки злосчастного финала их знакомства. С момента самой первой встречи с Мэрилин Наташа была к ней в претензии за ее красоту и очарование, и так продолжалось всегда, в том числе и тогда, когда она восхищалась Мэрилин или пробовала ее совершенствовать. Конфликт сопровождался весьма трогательным и небанальным развитием ситуации, поскольку преподавательница чрезвычайно быстро ощутила себя безгранично влюбленной в свою ученицу — и эта страсть оказалась едва ли не губительной для самой Наташи, но приносила выгоды Мэрилин, которая инстинктивно знала, как использовать чью-то преданность, уходя при этом от каких бы то ни было сексуальных контактов, если она была настроена против таковых.

Во время их первой встречи (10 марта 1948 года) Мэрилин была очарована опытностью и эрудицией Наташи, увидев в ней женщину, от которой она может научиться действительно многому. Она рассказала Наташе о своем пребывании в «Лаборатории актеров», а та в ответ прочла краткую лекцию по поводу Московского художественного академического театра (МХАТа), охарактеризовала выдающегося актера и теоретика театра Константина Сергеевича Станиславского и рассмотрела влияние Антона Павловича Чехова на современную драму. «Из того, что она тогда рассказывала мне, я запомнила немногое, — вспоминала позднее Мэрилин Монро. — Это был водопад, брызжущий впечатлениями и живописными картинами. Я сидела, созерцая ее полные экспрессии руки и искрящиеся глаза, и вслушивалась в то, как Наташа уверенным голосом повествовала о русской душе. Рассказала она мне и о том, какое учебное заведение и у кого окончила, явно давая понять, как много изучила и знает. Но одновременно она вела себя так, что и у меня складывалось впечатление, будто бы я тоже — человек особый, необычный».

У Наташи сложилось далеко не столь сильное впечатление:

В Мэрилин многое было заторможено, она чувствовала себя закрепощенной и не произнесла ни словечка по собственной воле. Ее привычка почти не шевелить губами при произнесении слов выглядела неестественной. Диапазон человеческого голоса позволяет передавать всю гамму чувств, и для каждого ощущения и впечатления имеется свой эквивалент в оттенке тональности речи. Я пыталась научить Мэрилин всему этому. Ей, однако, было уже известно, что ее сексапильность в любой ситуации срабатывает безотказно и что в первую очередь она может полагаться именно на нее.

«Бывали дни, — признавалась позднее Мэрилин, — когда я не могла понять, почему Наташа оставила меня в качестве своей ученицы, поскольку она давала мне понять, что я никчемна и лишена таланта. Очень часто мне казалось, что для нее я была всего лишь одним из сотни других безнадежных случаев».

А ведь обращая внимание только на недостатки Мэрилин, Наташа парадоксальным образом укрепляла в актрисе убеждение, что собственное тело, сексуальное очарование, а также смелые выходки и проделки являлись ее главным (а в принципе — единственным) козырем. Более того, между учительницей и ученицей пролегала глубокая культурная пропасть, и Наташа использовала этот факт для осуществления своеобразного психического контроля над Мэрилин — довольно-таки рафинированная метода, часто используемая разочаровавшимися любовниками. Тем самым чуть ли не с первого дня в их взаимоотношениях сложился и начал развиваться сложный союз Пигмалиона и Галатеи.

«Как-то я обняла ее, — вспоминает Наташа, — и произнесла: "Хочу любить тебя". Помню, она пристально посмотрела на меня и ответила: "Наташа, тебе не нужно любить меня до тех пор, пока ты работаешь со мной"». Обе женщины были искренними друг с другом, но только одной из них приходилось испытывать муки и терзания страсти, не находящей взаимности. Наташина боль могла бы исходить прямо со страниц русского романа, поскольку ее любовь носила трагический характер; эта женщина не могла найти в своем чувстве удовлетворения, не в состоянии она была и покончить с ним. «Она была влюблена в меня и жаждала, чтобы я тоже ее любила», — это все, что Мэрилин сказала позднее на данную тему.

Незадолго перед смертью Наташа высказалась более открыто:

Мне хотелось бы иметь одну десятую интеллекта Мэрилин. Правда такова, что мои чувства и вся моя жизнь в значительной мере находились в ее руках. Я была заметно старше, являлась для нее преподавательницей, но она знала глубину моей привязанности и использовала мои чувства так, как это умеет делать красивая и более молодая особа. Мэрилин говорила, что в нашей паре именно она нуждается во мне. Однако на самом деле все обстояло наоборот. Моя жизнь с ней означала постоянный отказ от самой себя.

Наташа была права. Хотя казалось, что это Мэрилин зависит от нее, девушке удалось, однако, сохранить независимость и силу, а также врожденное честолюбие, благодаря которым она преодолела и в конечном итоге победила бесчисленные разочарования, одиночество и неудачи. Наташа Лайтесс намного сильнее зависела от Мэрилин, испытывая в ней потребность. В этом как раз и может состоять причина того эмоционального кризиса, который она переживала на протяжении шести лет. Даже будучи приговоренной к разочарованию в любви, Наташа продолжала любить настолько горячо, что была не в состоянии заставить себя совершить поступок, который принес бы ей освобождение, — распрощаться с Мэрилин.

Сложилось так, что первая неделя занятий Мэрилин по актерской игре и владению голосом совпала по времени с кончиной Аны Лоуэр, умершей от сердечной недостаточности 14 марта в возрасте шестидесяти восьми лет (до этого она свыше двух лет серьезно хворала). Четыре дня спустя ее тело кремировали, а урну с прахом захоронили в Вествудском мемориальном парке, неподалеку от дома, где вместе жили Норма Джин и ныне покойная Ана. По словам Джеймса Доухерти, Мэрилин не провожала тетку в последний путь — она настолько боялась пропустить урок у Наташи, что ничего не сказала той о смерти Аны Только гораздо позднее девушка призналась своему педагогу, что Ана была «единственным человеком, позволившим ей узнать, что такое любовь». Слыша такие слова, Наташа должна была переживать настоящее страдание.

Ежедневные занятия по правильному дыханию и дикции оказали немедленное, хотя и не во всем благоприятное, влияние на разговорную речь Мэрилин и на то, как она позднее произносила текст перед камерой. Поскольку у Наташи была настоящая мания правильности, она заставляла Мэрилин повторять предложение до тех пор, пока каждый слог не начинал звучать выразительно, а потом еще требовала соответствующим образом складывать губы, перед тем как начинать произносить фразу. Особенно рьяно она взялась за отчетливое проговаривание концевых зубных согласных, так что Мэрилин приходилось раз за разом декламировать фразы вроде «Говорят, тот, кто брод перейдет наоборот, будет рад: говорят, тот за год отыщет клад» и делать это до тех пор, пока не достигалось искусственное подчеркивание всех этих «д» и «т», а каждое слово не оказывалось четко отделенным от предыдущего и последующего.

К сожалению, навык от указанного упражнения быстро закрепился, найдя отражение в неестественном и аффектированном способе произнесения реплик на экране, и потребовались годы (а в конце концов — и новый педагог), чтобы преодолеть эту привычку. Чрезмерно старательная дикция, преувеличенное складывание губ, перед тем как начать говорить, излишнее акцентирование каждого слога — все эти способы артикуляции и словесные чудачества, в которых критики позднее часто обвиняли Мэрилин Монро, являлись следствием слишком активного попечения и надзора со стороны Наташи Лайтесс. И, хотя вскоре стало ясно, что метод Наташи давал отдачу в комедийных ролях, следующей преподавательнице Мэрилин пришлось трудиться вдвое дольше, чтобы подготовить актрису к произнесению более серьезных и более зрелых высказываний. Однако в частной жизни не было и следа той бездушной, чуть-чуть излишне отработанной выразительности и аффектации, которые были характерны для манеры речи экранной Мэрилин.

Как и многие другие люди, влюбленные без взаимности и без надежды, Наташа с готовностью и даже рвением пользовалась любым предоставляющимся случаем побыть чем можно ближе к объекту своей страсти и старалась формировать, учить Мэрилин и воздействовать на нее в гораздо большей степени, чем того требовали педагогические обязанности. «Я начала развивать ее разум», — сказала она через много лет, добавив, что познакомила Мэрилин с произведениями знаменитых поэтов и композиторов. По мнению Наташи, Мэрилин вовсе не принадлежала к разряду интеллектуалок и скорее «напоминала бродягу, кормящегося тем, что выбросит море, причем она использовала аналитические умы других людей, сгребая для себя их знания, мнения и воззрения». Наташа пробуждала в Мэрилин такие культурные потребности, которые прежде были ей неведомы. Однако в эмоциональном плане каждая из этих женщин никогда взаимно не понимала свою визави, и они просто оказались запертыми в круге частично совпадающих потребностей.

В конце весны 1948 года Мэрилин регулярно получала деньги от киностудии; невзирая на это, Кэрроллы по-прежнему пересылали ей изрядные суммы на карманные расходы, благодаря чему девушка могла в частном порядке брать у Наташи дополнительные платные уроки. И, как вспоминает Люсиль, их подопечная в это время перестала заниматься проституцией. 9 июня Мэрилин, благодаря стараниям Люсиль, поселилась в гостинице «Студио клаб» на Норт-Лоди-стрит, 1215, — прямо в Голливуде, причем в двух минутах ходьбы от сиротского приюта Лос-Анджелеса. Клубный комплекс зданий в испано-мавританском стиле, с обширным двором и многочисленными пальмами всех видов предназначили под отель, где жили молодые женщины, мечтающие сделать карьеру в разных сферах искусства, причем дело там было поставлено не хуже, чем в интернате при хорошем колледже или в отделении Христианского союза девушек. Строго соблюдалась ночная тишина, а лица противоположного пола могли наносить визиты только в просторном общедоступном салоне, построенном в стиле древнеримского атрия[133]Закрытый внутренний двор с бассейном в середине древнеримского жилища, куда выходили остальные помещения в доме.
. Люсиль внесла вперед триста долларов в качестве платы за проживание на протяжении полугода, и Мэрилин вселилась в комнату с номером 334[134]В «Студио клаб» в разное время проживали многие актрисы, сделавшие потом карьеру, в их числе Эвелин Кейес, Линда Дернелл, Донна Рид, Дороти Мэлоун и Ким Новак. — Прим. автора.
.

Располагая приличной зарплатой вкупе с карманными деньгами, Мэрилин позволила себе обзавестись новым «Фордом-кабриолетом», за который в соответствии с договором о покупке должна была расплачиваться ежемесячными взносами. Кроме этого, она приобрела себе дорогую профессиональную сушилку для волос, большой запас всяческой косметики, книги, граммофон и пластинки с серьезной музыкой. «Я чувствовала себя так, словно бы впервые жила своим умом и действовала на свой страх и риск, — рассказывала она позднее. — В "Студио клаб" действовал определенный распорядок жизни, но женщины, отвечавшие за его соблюдение, были достаточно приятными, так что если мне приходилось возвращаться после того, как двери в половине одиннадцатого запирались, милой улыбки и простого извинения обычно оказывалось для них вполне достаточно». Иными словами, надзор осуществлялся дамами, которые были слишком проницательны, чтобы задавать нескромные или просто бестактные вопросы.

Однако в студии «Коламбия» отсутствовала подобная деликатная сдержанность при анализе затрат на тех контрактных актрис и актеров, которые получали жалованье, но не играли ни в каких фильмах. Макс Эрноу, шеф отдела талантов, часто оказывался первым, кому звонили по телефону из бухгалтерии киностудии, и в июне один из таких звонков имел прямое отношение к Мэрилин Монро. Через пару дней Эрноу предупредил Наташу, что к концу месяца в списке учащихся, за которых платила студия, станет одной строкой меньше, поскольку их кинокомпания не собирается субсидировать частные уроки Мэрилин. «Пожалуйста, не делайте этого, — умоляла Наташа. — У нее хорошо получается. Она любит эту работу, и я уверена, что сделаю из нее настоящую актрису». В тот же день Наташа позвонила продюсеру Гарри Ромму, который в тот момент занимался производством второразрядной картины под названием «Девушки из кордебалета». Да, подтвердил Ромм, актриса на одну из главных ролей все еще не подобрана.

В начале июня после внушительной серии кинопроб, в ходе которой Мэрилин пропела одну из песенок, написанных для указанного фильма, ее взяли на роль; кстати, весь этот кинофильм был отснят при минимуме затрат всего за десять дней. Мэрилин исполнила в нем роль хористки, мать которой (ее играла Адель Джергенс) пытается отговорить доченьку от замужества с красавчиком-социалистом — такой союз, если верить настояниям энергичной мамаши, может закончиться только катастрофой, точно так же как ее собственный брак распался в свое время по причине «классовых различий». В соответствии с голливудской традицией демократического подхода ко всему на свете, включая также и романтические мюзиклы, этот часовой фильм кончается триумфом неподдельной любви (однако отнюдь не триумфом наивной и лишенной социального реализма фабулы).

Со своими длинными, волнистыми и шелковистыми волосами, перекрашенными в золотисто-белокурый цвет и уложенными в стиле Риты Хейуорт, Мэрилин придала блеск сценарию — нудному и усыпанному напыщенными банальностями. Хотя наставления Наташи сделали ее речь медлительной, а жесты столь тщательно отрепетированными, что они часто производили впечатление механических, от Мэрилин, казалось, прямо-таки исходило сияние — особенно в сценах с главным героем (Рендом Бруксом[135]Снимался в лентах «Унесенные ветром» (1939), «Жанна д'Арк» (1948), играя там роли второго плана.
), нервное поведение которого (оно вытекало из сценария) поощряло ее взять контроль над ситуацией на себя. Приподнятая бровь или внезапное понижение голоса являли собой сильное подспорье для разных ее женских штучек в этой роли. Особенно это касалось двух песенок — «Всякий видит: я тебя люблю» и «Каждой нужен па-па-папуля» — Мэрилин проявила в них намного больший талант, чем того требовал данный конкретный фильм. В первый раз она пела тогда на экране, причем пела очень хорошо — бархатным, несколько приглушенным голосом, который представлял собой интересное сочетание девичьей невинности и женской предприимчивости.

Коллеги-актеры любили ее, и на студии царило мнение, что Мэрилин принадлежит к числу тех, за кем есть смысл наблюдать во время работы. По словам Милтона Берла[136]Комик и актер, первым в Америке ставший в конце 40-х годов телевизионной суперзвездой в качестве ведущего «Театра звезд» (1948—1956) сети NBC. Его популярность, как полагают, помогла массовой продаже телевизоров в рабочие семьи, за что он получил прозвище «мистер Телевизор». Молодым телезрителям был известен как «дядюшка Милти». Награжден премиями «Эмми» в 1949 (за «Театр») и 1979 годах (специальная премия за вклад в телевидение).
, который познакомился с ней именно в тот год, Мэрилин была далека от того, чтобы принимать фальшивые позы, устраивать показуху или демонстрировать искусственную аффектацию. «Ей очень хотелось стать звездой, — вспоминает он, — но прежде она хотела быть кем-то для самой себя». Адель Джергенс соглашается, что Мэрилин Монро необычайно серьезно относилась к «Девушкам из кордебалета», охотно давала себя уговаривать на более ранний приход на съемочную площадку и была отлично готова к каждому режиссерскому повороту. «Она сказала мне со слезами на глазах, что потеряла мать и точно так же, как хористка из этого кинематографического повествования, знает, что собой представляет общественный остракизм. Мэрилин принадлежала к тем девушкам, которых рефлекторно хочется заслонить от бед, хотя с первого взгляда бросалось в глаза, что голова на плечах у нее была и она наверняка не нуждалась в особой защите».

В этом Джергенс была целиком права, поскольку во время проб и репетиций перед съемками «Девушек из кордебалета» Мэрилин познакомилась и быстро влюбилась во Фреда Карджера, музыкального аранжировщика и преподавателя пения в студии. Тридцатидвухлетний и, стало быть, на десять лет старший Карджер был красивым светловолосым мужчиной, спокойным и вежливым с коллегами, когда-то дамским угодником, но со времени своего недавнего развода — заядлым врагом женщин. Однако некоторые из них все-таки поднимали у этого женоненавистника настроение, кокетничая и заигрывая с ним. В тот момент он жил в скверно спланированном доме вместе с матерью, маленькой дочерью, а также с разведенной сестрой и ее детьми — большой семьей, к которой быстро присоединилась Мэрилин. Наташе она доверительно призналась, что «только замужество может обеспечить ей чувство безопасности, а Фредди — мужчина ее мечты».

19 сентября 1948 года вместе с окончанием съемок фильма «Девушки из кордебалета» истек срок действия контракта Мэрилин со студией «Коламбия», а предложение о его продлении не прозвучало; Кон и Эрноу должны были пожалеть об этом уже в следующем месяце, когда актрису доброжелательно оценил специализированный и вполне компетентный профессиональный журнал «Вестник кинематографа». «Одним из светлых пятен [в "Девушках из кордебалета"] является пение мисс Мэрилин Монро, — написал критик Тибор Крекеш. — Она хороша собой и со своим располагающим голосом и манерой поведения выглядит перспективно и обещающе». Этих слов нельзя назвать восхищением, однако они наверняка явились первой лестной рецензией, которая, впрочем, не изменила решения Кона. Для него самой яркой звездой была Рита Хейуорт, как для студии «Фокс» — Бэтти Грейбл, а для МГМ — Лана Тернер; никто на этих киностудиях не слушал Гарри Липтона или Люсиль Раймен, когда те говорили о фантастической восходящей кинозвезде — Мэрилин Монро, актрисе с необычайными достоинствами и сильной мотивацией. «Под внешностью куколки и классной красотки скрывалась жесткая, сообразительная и быстро все просчитывающая Мэрилин», — так звучала оценка Люсиль. Но одного этого не хватило для того, чтобы ее карьера стала развиваться в убыстренном темпе. Никто не заметил ее комических способностей, никто не оценил ее огромного врожденного таланта — наверняка отчасти по причине стереотипов, циркулирующих по поводу привлекательных молодых блондинок.

Это была уже вторая пауза в ее карьере, и ничто не предвещало перемен к лучшему. По словам Люсиль, случившееся подтолкнуло Мэрилин к попытке бросить «Студио клаб» навсегда и перебраться к Карджерам, чтобы повысить тем самым шансы на заключение брака с Фредом и, не меняя рода деятельности, добиваться достижения цели в приятной атмосфере любящей тебя семьи. Когда Фред отвозил ее домой после их первого свидания, Мэрилин направила его не к «Студио клаб», а в грязную и буквально завшивленную квартирку в Голливуде (недавно покинутую другой молодой актрисой со студии «Коламбия»); это, мрачно сказала Мэрилин, все, что она может себе на данный момент позволить. Хитрый трюк сработал, и на протяжении трех недель Мэрилин жила вместе с Карджерами в их доме на Харпер-авеню, к югу от бульвара Сан сет.

Этот мелкий обман, точно так же как и прежние попытки ввести в заблуждение Кэрроллов, явился очередным ловким приемом, неожиданным ухищрением молодой женщины, которая быстро поняла, когда нужно принимать драматическую позу: если она в важные для нее моменты была заинтересована в чувствах других людей, то тут же выдумывала на потребу мгновению какое-либо потрясающее происшествие или призывала на помощь печальные воспоминания прошлого. Однако в подобном поведении, в ее страстном стремлении принадлежать к чьей-то семье было также нечто трогательное и умиляюще-наивное. Мать и сестра Фреда безмерно любили ее, и Мэрилин использовала это чувство, в который раз привязавшись к приемной семье и помогая в разных домашних работах, чтобы доказать всем, насколько хорошей женой она будет для Фреда и подходящей мачехой для его дочери.

Когда вскоре из «Студио клаб» позвонили в отдел талантов «Коламбия», чтобы поинтересоваться у Мэрилин, куда она подевалась, то на следующий день после обеда Фред просто отвез ее обратно в это прибежище старлеток. Как призналась позднее Мэрилин, «Фред сказал, что коль я солгала в этом деле, то он вообще не может мне верить. И вообще — он считал, что я не послужу детям в его семье хорошим примером. Из-за этого я почувствовала себя никчемной и ничего не стоящей». Принимая во внимание психические потребности Мэрилин и категорический отказ Карджера удовлетворять их, напрашивается вывод, что оба они отреагировали на ситуацию слишком резко. Впрочем, описанное событие не прервало их роман, который тянулся вплоть до конца 1948 года, но с момента, когда ложь Мэрилин вышла наружу, Карджер неизменно подчеркивал, что женитьба на ней не входит в его планы[137]Позднее он взял в жены актрису Джейн Уимен, с которой, опять же, развелся, потом снова сошелся [в 1961 году] и еще раз развелся: к моменту его смерти, наступившей в 1979 году, существовала тем не менее и еще одна миссис Карджер. [Между прочим, Д. Уимен как раз в 1948 году развелась с актером Рональдом Рейганом, будущим президентом США. Это произошло вскоре после выхода на экран фильма режиссера Жана Негулеско «Джонни Белинда», за роль в котором она получила «Оскар» и «Золотой глобус» как лучшая актриса; «Глобуса» она была удостоена и позднее, в 1952 году. — Прим. перев ]. — Прим. автора.
. «По этой причине она чувствовала себя несчастной, — полагает Наташа. — Часто после встречи с этим мужчиной у нее были слезы на глазах». Как нетрудно было предвидеть, Наташа горячо советовала Мэрилин — кстати, вполне разумно, — чтобы та покончила с этим романом.

Карджер продолжал поддерживать их отношения в чисто физической плоскости и полностью развеял надежды Мэрилин на замужество, но в то же время отнюдь не прекратил помогать ей делать карьеру. Помимо развития и совершенствования голоса, он давал Мэрилин советы по вопросам одежды и этикета, которыми она добросовестно и с готовностью пользовалась. Кроме того, зимой Фред завел ее к стоматологу, доктору Уолтеру Тейлору, и заплатил за аппарат, благодаря которому девушка должна была избавиться от дефекта прикуса; одновременно ей отбелили зубы: на фотоснимках, где она позировала, ее зубы выглядели великолепно, но кино предъявляло совершенно иные требования. К концу года, когда она уже перестала носить установленные дантистом скобки и крючки, абрис ее нижней челюсти стал ровнее, а улыбка еще более лучезарной. В благодарность за заботу о ее красоте Мэрилин продолжала щедро осыпать Фреда своими милостями. Он без возражений принимал ее любовные ласки, но по-прежнему не позволял вести разговоры на темы бракосочетания.

Парадоксом остается факт, что Фред, невзирая на роман, относился к Мэрилин с отчетливым пренебрежением. К сожалению, такие взаимоотношения будут в ее жизни повторяться. Она как-то поделилась с Наташей (а три года спустя призналась и режиссеру Элиа Казану), что Карджер беспрерывно критиковал ее, высмеивал ее манеру одеваться и разговаривать, а также сказал, что единственный истинный талант Мэрилин проявляется в постели. Поскольку далеко не лучшая оценка со стороны Карджера совпадала с ее собственным мнением о себе, то она испытывала к нему почти маниакальное влечение. Мэрилин постоянно пробовала изменить суждение Фреда, доказать, что она — честная девушка, достойная его любви, а фактически вследствие всего этого только унижалась, вымаливала одобрение и всегда была готова отдаться ему. И чем более открыто он — с едва скрываемым презрением — демонстрировал девушке свое превосходство, тем усерднее она стремилась его завоевать. Символ отца, любовник, учитель в сфере искусства — Карджер воплощал в себе все то, по чем, как казалось, тосковала Мэрилин. Далекий и снисходительно покровительственный, он напоминал ей мужчин, которых она знала в прошлом. В этом смысле Мэрилин (как и тогда, когда была рядом с Доухерти) превратилась в маленькую девочку, которая старалась подлизаться, понравиться и завоевать любовь и заботу более старшего мужчины. Впрочем, и от Наташи — которая так терпеливо страдала по ней — Мэрилин ожидала материнской поддержки; в обоих этих случаях: Фреда Карджера и Наташи Лайтесс — их отношения с Мэрилин были заранее предопределены почти противоположной степенью взаимной эмоциональной вовлеченности. Мэрилин любила Фреда намного сильнее, чем он того хотел, в то время как Наташа вожделела Мэрилин куда больше, нежели любила ее та.

Благодаря Кэрроллам отсутствие работы осенью 1948 года не означало для Мэрилин нищеты. Однако эта супружеская пара решительно добивалась, чтобы она по-прежнему продолжала брать уроки у Наташи (за которые они сами же и платили), а также являлась в театр Блисс-Хайдена для участия в просмотрах кандидатур на роли.

В октябре, направляясь на такой просмотр, она стала причиной автомобильной аварии. Мэрилин никогда не принадлежала к числу особо внимательных или осторожных водителей; словом, двигаясь по бульвару Сансет, она налетела на идущую перед ней машину, которая неожиданно для Мэрилин притормозила. Немедленно собралась толпа. Ни она, ни водитель второго автомобиля не были ранены и вообще не пострадали, но Мэрилин — в красных шпильках и бело-красном платье с узором в крупные круги, которое было на два размера меньше того, что ей требовалось, — произвела сенсацию. Среди зевак оказался бывший фоторепортер из агентства Ассошиэйтед Пресс Том Келли, в тот момент — независимый фотограф, славившийся великолепными работами, для съемок которых он часто приглашал, то есть нанимал, самых фотогеничных моделей Голливуда. Когда Мэрилин сказала, что опаздывает на очень важную деловую встречу, а у нее нет с собой денег на такси, Келли вручил ей пять долларов и свою визитную карточку. Мэрилин поблагодарила его, вызвала Гарри Липтона, чтобы тот полюбовно решил вопрос с аварией, и помчалась по месту назначения. Встреча с Келли, как оказалось, сулила более благоприятные перспективы, нежели очередное пробное прослушивание в театре Блисс-Хайдена, которое закончилось не совсем удачно.

Ее роман с Фредом Карджером также складывался не особенно благополучно. Незадолго перед Рождеством Фред был близок к тому, чтобы порвать с ней. «Мэрилин начинала понимать, какую боль она себе причиняет, — заметила Наташа через несколько лет. — Она была влюблена в человека, относившегося к ней гнусно и только так, как это было удобно ему. Мэрилин все время старалась быть милой с его семьей и с его дочерью. Она бы с удовольствием вышла за него замуж, хотя Фред был невыносим. Ей думалось, что любовь его изменит. А я все время питала надежду, что она как-нибудь окажется вырванной из этой связи».

Желание Наташи сбылось, но вовсе не так, как она того ожидала. На новогоднем приеме, который давал продюсер Сэм Шпигел, Мэрилин была представлена Джонни Хайду, вице-президенту агентства «Уильям Моррис», ведавшему там административными делами, и одному из самых влиятельных людей в Голливуде. Прежде чем эта ночь подошла к концу, голова у Хайда пошла кругом, причем вовсе не от выпитого. В первую неделю января 1949 года он склонил Мэрилин поехать с ним на короткие каникулы в Палм-Бич. Помимо того что Хайд стал размышлять по поводу дальнейшей карьеры молодой женщины, он сумел сразу же попасть и к ней в постель. С того вечера Джонни Хайд был безнадежно влюблен — в противоположность Мэрилин. Когда она снова увиделась с Наташей и сообщила ей последнюю новость, та только развела руками и пробормотала старую французскую поговорку: «Un clou chasse l'autre» — «один уходит, другой занимает его место»[138]Такова трактовка автора данной книги; буквальный перевод этой поговорки заметно иной; «гвоздь всего — в охоте к переменам».
.

Преемник Карджера отличался от него буквально во всем — трудно было бы разниться сильнее. Той зимой Мэрилин было двадцать два года, Джонни Хайду — пятьдесят три. Он родился в России как Иван Гайдабура. В десятилетнем возрасте мальчик вместе с семьей, труппой акробатов, эмигрировал в Америку. Хилый с детства, а в молодости часто жаловавшийся на сердечно-легочную недостаточность и прочие связанные с этим недомогания, Джонни стал агентом в Нью-Йорке, а в 1935 году перебрался оттуда в Голливуд. Там ему повезло как открывателю новых талантов и менеджеру; среди его многочисленных протеже фигурировали Лана Тёрнер, Бетти Хатгон[139]Играла главные роли во многих фильмах конца 40-х — начала 50-х годов, в частности, в картине Сесиля Де Милля «Грандиознейшее представление на земле» (1952), награжденной «Оскарами» и «Золотыми глобусами» за лучший кинофильм, режиссуру и сценарий (в разных сочетаниях).
, Боб Хоуп[140]Американский комик и киноактер, развлекал американские части во время второй мировой войны, войн в Корее, Вьетнаме и Персидском заливе. Часто выступает по телевидению как церемониймейстер, где его едкий юмор и мастерство остроумного ответа выглядят особенно эффектно.
и Рита Хейуорт. Росточку в нем набралось всего немногим больше полутора метров, у него были резкие черты лица, сильно поредевшие волосы и вообще нездоровый вид; внешне он ничем не напоминал привлекательного и трудолюбивого иностранца, получившего американское гражданство. Тем не менее этот человек обладал огромным авторитетом и пользовался большим влиянием. Хотя Джонни был мужем и отцом, он никогда не отказывался от короткого романа или быстрого покорения какой-либо подвернувшейся особы — невзирая на серьезные проблемы с сердцем, из-за которых после достижения пятидесятилетнего возраста он еженедельно подвергался медицинскому обследованию.

С момента знакомства с Мэрилин Джонни Хайд стал жертвой бурной страсти, которую он испытал к своей новой и пугающе молодой любовнице. Мэрилин любила Джонни так, словно тот был ее отцом. Она многому училась у него, а когда оказалось, что сотрудничество с Гарри Липтоном не приносит никаких ощутимых результатов, пожелала, чтобы ее представлял Джонни. Смена агента произошла без труда, поскольку Хайд выкупил у Липтона ее контракт. Через несколько недель Джонни посвящал ей практически каждую минуту своей профессиональной и личной жизни.

Прежде чем весна 1949 года перешла в лето, Джонни покинул свою семью. Полный решимости сделать из Мэрилин вторую миссис Хайд, он забрал ее из «Студио клаб», чтобы поселиться с любовницей в арендованном доме на шоссе Норт-Палм-драйв, 718, в Беверли-Хилс. Однако, желая избежать проблем с прессой, Мэрилин согласилась держать также маленький однокомнатный номер в скромном отеле «Беверли Карлтон», где она получала почту и всяческую корреспонденцию по деловым вопросам. По словам Элиа Казана и Наташи Лайтесс, Мэрилин не собиралась выходить за Джонни замуж, хотя и продолжала жить с ним. Ее отказ от предложения сочетаться браком и тем самым отречение от большого состояния Хайда привели лишь к тому, что тот с еще большей настойчивостью стоял на своем. «Мэрилин, я долго не проживу, — постоянно повторял он ей. — Выходи за меня, и ты станешь очень богатой женщиной». Однако это не меняло ее решения, поскольку в соответствии с собственным кодексом поведения Мэрилин не могла выйти замуж за того, кого не любила. Отвергая матримониальное предложение Хайда, Мэрилин проявила также большее чувство реализма, нежели ее партнер, разумно предвидя, насколько сильно пострадала бы от этого ее репутация: она была бы названа низкой материалисткой, которая не только крутит романы и заводит шуры-муры ради карьеры, но даже выходит замуж за человека, являющегося, как всем известно, смертельно больным.

Примерно в то же самое время, по словам Питера Леонарди, одного из тех, кто стал сотрудничать с Мэрилин гораздо позднее, Хайд усиленно уговаривал Мэрилин подвергнуться операции по наложению лигатуры, или, иначе говоря, перевязыванию труб яйцеводов. «Джонни Хайд отлично знал, что девушкам из Голливуда очень часто приходится отправляться с кем-либо в постель, — утверждал Питер Леонарди, друг Мэрилин и ее личный помощник. — Это происходило перед появлением [общедоступных противозачаточных] таблеток, и он просто не хотел, чтобы Мэрилин оказалась обремененной детьми». Молодая женщина сначала согласилась на эту процедуру, но позднее переменила мнение. «Никогда она этого не делала, — заявил в свое время доктор Леон Крон, ее гинеколог. — Да и сплетни о том, что Мэрилин Монро много раз прерывала беременность, попросту смешны. Она не делала этого ни единого раза. Дважды у нее случался выкидыш, и один раз имела место беременность, которая оказалась внематочной и потребовала немедленного прерывания. Однако она никогда не делала аборт по собственной воле».

Достигнув двадцати двух лет, Мэрилин страстно жаждала и профессионального успеха, и честной, достойной жизни. «Он готов был стать моим агентом невзирая на то, что единственной более или менее теплой верхней одеждой, имевшейся тогда в моем гардеробе, было поношенное пальто с воротничком, — вспоминала Мэрилин в статье Джейн Корвин "Сирота в горностаях", опубликованной журналом "Фотоплей", — а на пробы и репетиции я ходила без чулок еще до того, как это вошло в моду, потому что не могла себе позволить даже единственную приличную пару... [Джонни] приучил меня читать хорошие книги и слушать хорошую музыку, около него я снова выучилась разговаривать. С детства мне казалось, что если я не буду произносить ни словечка, то никто не сможет ни в чем обвинить меня».

Привыкнув к принятым в Голливуде способам взаимообмена услугами, она искала признания и одобрения у тех, кому могла бы понравиться. Что касается Хайда, то Мэрилин считала, что счастье этого человека зависит — по причине его физической слабости — исключительно от нее. Она отвечала его порывам инстинктивно, руководствуясь при этом самыми что ни на есть благородными побуждениями, и удовлетворяла его сексуальные пожелания, хотя сама не находила в этом ни удовольствия, ни удовлетворения. «Я знала, что никто не способен помочь мне так, как Джонни Хайд, — исповедалась она как-то Наташе. — Но, помимо этого, мне было жаль его; ведь он просто помешался на мне. Я никогда его не обманывала и не видела ничего плохого в том, что позволяю ему любить себя. Секс много значил для него, но не для меня». Таких чувств не могла бы питать толстокожая девица, норовящая только использовать мужчину ради собственной выгоды.

Точно так же как это бывает во многих других запутанных связях, в их романе не было недостатка в неприятных и опасных моментах, которые вытекали из диаметрально противоположных ожиданий и планов на будущее, имевшихся у каждого из любовников. Мэрилин на протяжении года с лишним была абсолютно верна Джонни, пренебрегая при этом многократными предложениями как со стороны весьма влиятельного Джо Шенка, так и куда более привлекательного Фреда Карджера, который по зрелом размышлении сменил точку зрения и явно стал проявлять ревность. Невзирая на верность Мэрилин, Джонни, по словам Элиа Казана, называл ее «пустой башкой» — это была его любимая формулировка применительно к скудоумным девицам легкого поведения, точно так же как почти обо всех женщинах он выражался «шлюшки и наивные простофили». Хайд, как и Карджер, мог безнаказанно оскорблять и обижать Мэрилин, поскольку его негативная оценка не противоречила ее комплексу неполноценности.

Все эти сложные реакции напрямую связаны с ее работой фотомодели, манекенщицы и актрисы. На протяжении многих лет, проведенных в качестве Нормы Джин с Болендерами, Глэдис, Грейс Мак-Ки и Джимом Доухерти, от Мэрилин постоянно требовалось соответствовать ожиданиям других людей, причем до такой степени, что ее собственные желания и естественное развитие индивидуальности девушки, ее поведение и внешний облик формировались другими людьми. Карджер заплатил за стоматологический аппарат, поскольку ему не нравился прикус Мэрилин; Хайд пошел еще дальше. Он позаботился о том, чтобы хирург-косметолог из Беверли-Хилс по имени Майкл Гардин удалил ей с кончика носа небольшой хрящеватый бугорок и установил в челюсть, под нижние десны, силиконовый протез в форме полумесяца с целью придать лицу более мягкие очертания. Именно эти операции повлияли на смену внешнего вида актрисы в кинофильмах, снятых после 1949 года. Улучшение собственной внешности было для нее совершенно естественным занятием: ведь Мэрилин все время готовилась нравиться другим и никак не могла дождаться признания и похвал, которых она так упорно добивалась, обольстительно и кокетливо улыбаясь на фотографиях и работая над завоеванием положения кинозвезды.

Рассчитывая на сексапильность Мэрилин, Джонни Хайд немедленно представил свою новую пассию независимому продюсеру Лестеру Коуэну, который инвестировал часть денег Мэри Пикфорд в фарс, снимавшийся братьями Маркс. Фильм «Люби счастливо» был закончен в феврале 1949 года; в нем нашлась небольшая, придуманная на ходу роль для Мэрилин. Она была здесь простым приложением к братьям Маркс, кинофильмы которых представляли собой безумный импровизированный коктейль самых разнообразных идей. Подозрительный Гручо со своими вечно вытаращенными глазами играл роль частного детектива. Он слышит стук в дверь и отпирает ее, чтобы впустить Мэрилин, а та, вырядившись в платье с открытыми плечами, которое переливается всеми цветами радуги, входит в его кабинет, чувственно двигая телесами.

— Чем могу служить? — спрашивает у нее Гручо и поворачивается к публике, чтобы добавить: — Какой дурацкий вопрос!

Положив ему руку на плечо жестом соблазнительницы, Мэрилин мурлычет:

— Мистер Груньон, я хочу, чтобы вы мне помогли.

— А в чем, собственно, проблема? — спрашивает Гручо, заговорщически подмигивая зрителям, кося глазами и одновременно поднимая густые брови.

Мэрилин, удаляясь от него за пределы кадра, отвечает:

— Какие-то мужчины постоянно преследуют меня.

— В самом деле? — Гручо произносит эти слова, глядя на ее удаляющуюся фигуру. — Не пойму, почему бы это! — Конец сцены.

«Удивительное дело, — комментировал Гручо прессе свои впечатления после завершения съемок. — Это Мэй Уэст, Теда Бара и Бо Пип в одном лице!» За полдня работы Мэрилин заплатили пятьсот долларов плюс дополнительные триста за рекламные фотоснимки. Свыше половины этой суммы она немедля потратила на подарки для женщин из семьи Карджеров и на золотой перстень для самого Фреда. Послала она сувенир и Кэрроллам, которые вскоре после этого, узнав о ее связи с Джонни Хайдом, справедливо решили, что от них уже не требуется производить дальнейшие траты на Мэрилин. Весной 1949 года они перестали субсидировать Мэрилин, когда та сообщила супругам, что предназначает свои (а точнее, их) карманные деньги на своевременное погашение ссуды, связанное с приобретением автомобиля.

Фильм «Люби счастливо» был для Мэрилин четвертым, но, несмотря на двухлетнюю практику в студии и годичное обучение у Наташи, ее карьера зашла в тупик, а достижение положения кинозвезды казалось весьма отдаленной, а быть может, и вообще нереальной целью. Никто, кроме Джонни и Наташи, заменявших Мэрилин родителей, взяв тем самым на себя роль Кэрроллов, не уделял ей особого внимания.

Невзирая на негативные последствия ее театральных упражнений с Наташей, нельзя недооценивать духовного воздействия этого педагога, поскольку Лайтесс — равно как и Джонни — углубили в Мэрилин любовь к русской культуре и литературе, а также развили в ней те интересы, которые в этой записной красотке впервые пробудила «Лаборатория актеров». Подход Наташи был более академическим, нежели у Джонни, однако после пары-другой стаканчиков виски он также не уставал рассказывать о великих русских писателях и декламировать отрывки из Пушкина и Леонида Андреева. В тот год Мэрилин перепахала антологии российской поэзии. «Я начинала видеть для нее какие-то перспективы — написала тогда Наташа. — Ей недоставало самодисциплины, она была ленивой, но я держала ее на коротком поводке. Если она приходила на урок неподготовленной, я злилась. Я ругала и обзывала ее, словно воспитывала собственную дочь. А Мэрилин при этом смотрела на меня так, как если бы чувствовала себя жертвой низкого предательства».

Мэрилин никогда не могла понять столкновения воли и принципов, наблюдавшегося в Наташе — высокообразованной, но суровой, щедрой, но деспотичной, — поскольку сама Мэрилин, всегда алчущая одобрения И положительной оценки, болезненно относилась к критике. И если она и отдавала себе отчет в неудовольствии Наташи, порождаемом растущей зависимостью актрисы от Джонни, то в указанное время Мэрилин этого никак не проявляла. «Наташа завистливым и ревнивым взглядом смотрела на каждого, кто был мне близок», — так звучал через несколько лет ее лаконичный комментарий; никаких деталей она при этом не приводила.

Первые месяцы 1949 года актриса провела с Джонни (если это было ему на руку) и с Наташей (если это отвечало намерениям Мэрилин); при этом казалось, что все другие люди не играют в ее жизни никакой роли и что она не поддерживает никаких контактов с давними знакомыми. Наташа откорректировала речь Мэрилин и ее манеру двигаться, а Джонни расширил ее идеологические и политические горизонты. Его рассказы с последних днях русского царя Николая II, о драматизме революции 1917 года, а также вера в то, что в сердцевине коммунизма еще продолжает тлеть какая-то надежда, придали Мэрилин определенную политическую ориентацию. «Все это интриговало ее, — утверждает Наташа, — и постепенно она начала перенимать его политические симпатии», которые передавались ей, как представляется, только в эпизодических беседах, выражавших как врожденную любовь Джонни к России, так и его приверженность демократии. Однако превыше всего Мэрилин ценила в Джонни то, что он становился на защиту людей отвергнутых, бедных и лишенных всяких прав.

Этот либерализм затрагивал чувствительную струну в натуре Мэрилин, склонной сочувствовать униженным и оскорбленным; частично это, пожалуй, было вызвано ее личным жизненным опытом. Искусство, формирующее общественное сознание, о котором она узнала в «Лаборатории актеров», литературная культура, страстно пропагандируемая мелодраматической Наташей, а также слегка приправленный алкоголем романтизм Джонни Хайда, находивший выражение в его любви к старой России, но одновременно и в твердой убежденности, что там необходимы реформы, — все это вовлечение в русскую душу глубоко тронуло Мэрилин. Как рассказывала Наташа, ее ученица часто читала какой-нибудь рассказ Толстого, одновременно слушая сюиту из балета П.И. Чайковского «Щелкунчик». Каким бы странным ни выглядело для кого-то подобное сочетание, никто не может осудить актрису за желание целиком и полностью погрузиться в ту культуру, которая начала ее привлекать и затягивать.

В принципе, Мэрилин постепенно формировала совершенно новый образ самой себя и своей жизни. Контакты с такими людьми, каких она знала в прошлом, скажем, с особами вроде Грейс, являлись теперь редкостью. К примеру, не сохранилось никакого упоминания о том, чтобы Мэрилин ответила на открытку от Грейс, полученную 20 апреля и информирующую актрису о том, что ее мать Глэдис во время краткосрочного освобождения из штатной больницы вышла замуж за мужчину по фамилии Джон Стюарт Эли. Нет каких-либо сведений ни об этом недолгом супружестве, ни о дальнейших личных контактах между матерью и дочерью; тем не менее Мэрилин по-прежнему продолжала пересылать в адрес Глэдис небольшие квоты (позднее, вместе с улучшением финансовой ситуации Мэрилин, эта сумма увеличилась).

Хотя Мэрилин не отказалась делать карьеру, после фильма «Люби счастливо» она не получила никаких предложений. Девушка упорствовала, что будет самолично платить за номер в «Беверли Карлтон», и за исключением вечеров, которые проводила там с Джонни, покрывала затраты на свое проживание из остатков гонорара за упомянутый фильм. Обязавшись принять в июле 1949 года участие в специальном турне по всей стране, имевшем целью разрекламировать указанную картину, Мэрилин вплоть до этого времени ничего не делала. Если же принять во внимание, что у нее были и кое-какие дополнительные расходы — в частности, на книги, а также на погашение автомобильной ссуды, — то Мэрилин поневоле обратила свои взоры на визитные карточки фотографов. Именно тогда она натолкнулась на адрес Тома Келли — человека, который помог ей в день аварии на бульваре Сансет. Студия Келли располагалась по адресу Северный Сьюуорд, 736, в Голливуде; там в окружении большого количества фотоаппаратов, осветительных ламп, мебели, реквизитов, пластиковых деревьев и многочисленных ширм и занавесей он трудился над снимками, предназначенными для рекламных агентств. При помощи собственной жены Натали и брата Билла Том Келли создал несколько самых впечатляющих и красивых работ во всей тогдашней художественной фотографии, работ, отличавшихся полным фантазии и полета освещением, драматической организацией объектов съемки и — в границах, допустимых для рекламных фото, — новаторским подходом к представлению людей вместе с разного рода товарами и предметами.

В начале мая Мэрилин без всякой предварительной договоренности прибыла в его студию. У нее была с собой папка для бумаг. Она была кричаще размалевана, одета в декольтированную белую блузку, красные туфельки на высоких каблуках и сильно облегающую красную юбку, которая стесняла движения. Выглядела Мэрилин не только как американская девушка с прежних фотографий Коновера или Джезгара, но и как фотомодель, которая готова трудиться. Да, сказал Келли, у нее есть шансы сразу же получить конкретное занятие, поскольку другая его фотомодель отказалась работать по причине болезни, а у него уже были запланированы съемки для рекламы пива. Натали проводила Мэрилин в гардеробную, подправила ей макияж и вручила сплошной купальный костюм вместе с цветастым пляжным мячом. «Пожалуй, я что-то здесь вижу», — отреагировал Том, когда они на пару появились в студии.

Через две недели производители пива «Пабст» имели в своем распоряжении новый рекламный плакат, а в их рекламном агентстве Тому Келли сказали, что это — наиболее красивая фотомодель, какую он когда-либо снимал. Том признался Натали и Биллу, что и сам согласен с такой оценкой, но не до конца понимает, каким образом удалось добиться подобного эффекта. Разумеется, Мэрилин становилась весьма привлекательной уже после наложения соответствующего грима. Но когда она позировала, то непосредственно перед щелчком затвора с ней происходило нечто необычайное, и на фотографии от молодой женщины прямо-таки разило сексом.

25 мая Келли связался с Мэрилин, оставив ей записочку у портье в отеле «Беверли Карлтон». Дело было в том, что тот самый плакат с рекламой пива привлек внимание Джона Баумгарта, чикагского изготовителя календарей, который спросил у Келли, не пожелала ли бы его новая модель попозировать для очередного номера календаря. Идея состояла в оригинальном фотографировании обнаженного тела. Поскольку Мэрилин уже позировала с ничем не прикрытой грудью Эрлу Морену и вообще была привычна к тому, чтобы прогуливаться не совсем одетой как дома, так и на пляже или в фотостудиях, то она сразу же приняла подобное предложение. Два дня спустя, вечером 27 мая 1949 года, она возвратилась в ателье Келли и подписала документ, позволяющий публиковать фотографии; в нем девушка назвала себя «Мона Монро».

Тридцатисемилетний Келли, как всегда серьезный и молчаливый при выполнении порученного ему задания, запустил на портативном патефоне одну из любимых пластинок Мэрилин — знаменитую интерпретацию пьесы «Начнем бегин[141]Эстрадный танец латиноамериканского происхождения; темп (умеренный, по характеру немного сходен с танго и румбой. Упомянутая мелодия принадлежит знаменитому саксофонисту, одному из создателей стиля би-боп Чарли Паркеру и относится к так называемым джазовым стандартам.
» оркестром Арти Шоу. Пол в его студии был задрапирован алой бархатистой тканью, и на протяжении двух часов Мэрилин позировала обнаженной, свободно меняя позы, в то время как фотограф, расположившись в десяти метрах над ней, на лестнице, щелкал один снимок за другим. Она же послушно поворачивалась то так, то эдак... выгибала спину дугой... смотрела в камеру... потягивалась и усаживалась боком.

Среди десятков снимков сохранились только два отчетливых и выразительных портрета Мэрилин: «Новинка» — такое название было придумано в фирме Баумгарта для фотографии, где представлен нагой профиль ее тела на фоне складчатой ткани, и «Золотые мечты» — это было наименование фотоснимка, где бюст Мэрилин был полностью открыт для обозрения, а сама она лежала с деликатно подогнутыми ради приличия ногами. Баумгарт заплатил Келли пятьсот долларов за весь комплекс авторских прав в целом; Мэрилин получила из этой суммы пятьдесят долларов за участие в двухчасовом сеансе съемок. Больше она никогда не встречалась с Келли. Через три года описанные фотографии обошли весь мир и Мэрилин, желая избежать скандала, провела блистательную кампанию, представив свое поведение во время съемочного сеанса чуть ли не как акт героизма; если бы не это, Голливуд, да и вся страна не поняли и не приняли бы подобного поведения прославленной актрисы. Она рассказывала, что ходила в то время голодная, что у нее не было работы и она ждала любого предложения, исходящего из мира кино. В другой раз она утверждала, что кредитная фирма наложила на ее автомобиль арест за неуплату нескольких месячных взносов, а без машины она была не в состоянии поехать в Лос-Анджелес для поиска работы. (От этой версии актриса быстро отказалась: непогашенные квоты за новый дорогостоящий кабриолет не были бы благосклонно восприняты общественным мнением[142]Едва только затрагивалась тема фотографий в календаре, Мэрилин немедленно заявляла, что она была «без гроша в кармане и задолжала за жилье» или же что была «голодна и задолжала за жилье». — Прим. автора.
.) В любом случае, она позировала в изолированной частной студии, причем во время сеанса присутствовала жена фотографа. Сделанные фотоснимки носили художественный характер. Что же во всем этом было плохого? Ничего, но кое-какие детали, извлеченные позднее на свет божий ее противниками, не согласовывались с подлинными фактами.

Дело обстояло довольно просто: Мэрилин позировала нагишом потому, что ей нравилось так фотографироваться. Робкая девушка, заикавшаяся, когда впервые попала на съемочную площадку, припомнила (или придумала) сон времен детства: обнаженная, она, не испытывая никакого чувства стыда, стоит перед своими поклонниками и почитателями. Гордясь своим телом, она часто разгуливала по квартире безо всякой одежды; и действительно, случайный гость или посетитель, приходящий в дом на Палм-драйв, вполне мог мимолетно увидеть Мэрилин, когда она голышом проходила из спальни в ванную или из бассейна в кабинку для переодевания. «Я чувствую себя хорошо только тогда, когда обнажена», — сказала она как-то репортеру Эрлу Уилсону[143]А он написал это в своей книге «Шоу-бизнес лежит нагишом». — Прим. автора.
. Однако за ее наготой скрывалась как невинность, так и холодный расчет. И роль в фильме «Люби счастливо», и календарь демонстрировали исключительно ее тело; складывалось впечатление, что только оно и было в ней существенно.

Ситуация напоминала инцидент с Джин Харлоу, которая послужила моделью для знаменитых фотографий, сделанных в 1929 году Эдвином Боуэром Хессером в Гриффит-парке Лос-Анджелеса. Укутанная в прозрачный складчатый шифон, под которым на ней не было ничего, Харлоу позировала, словно девица легкого поведения, — точно так же, как когда-то она, завернувшись в одну лишь рыбацкую сеть, призывала Теда Аллана делать снимки. Фотографии Хессера настолько взбесили ее первого мужа, что тот развелся с актрисой. Как он обвинял бывшую супругу позднее, случившееся оказалось для него последней каплей — это было нестерпимое оскорбление, которое нанесла ему женщина, весьма известная тем, что щеголяла собственным телом как в жизни, так и в кино. «Видно ли что-нибудь через это платье?» — спрашивает Харлоу в фильме «Жена не первой свежести». «Боюсь, что да, моя дорогая», — отвечает ей подруга. «Тогда я его надену!» — возвещает Харлоу с триумфальной улыбкой.

Те фото, на которых в 1949 году заснята Мэрилин Монро, в большей мере, нежели изображения какой-либо иной обнаженной женщины в истории фотографии, стали для масс буквально святыней: их можно было увидеть везде, и они всегда пользовались невероятным успехом. Являя собой поворотный пункт в марьяже искусства с рекламой, упомянутые фотоснимки украшали календари, игральные карты, брелки для ключей, авторучки, футболки, различные приборы и принадлежности, белье и домашние товары; на протяжении десятков лет люди бизнеса обогащались, предъявляя претензии на права по распространению упомянутых фотографий или перепродавая эти права. Например, первый раскладной разворот премьерного издания журнала «Плейбой» за декабрь 1953 года заполнили как раз «Золотыми мечтами».

Благодаря мастерству Келли в снимках Мэрилин нет ничего похотливого; ее неподдельная чувственность таит в себе скорее своего рода классическое спокойствие, естественную женственность. Когда нервная по натуре Мэрилин нагой и в блеске ламп вставала перед объективом фотокамеры, ею в тот же миг овладевало спокойствие, а вытекающая из него чувственность является скорее естественной, нежели непристойной. Ее привлекательность производит впечатление непобедимости; ее «детскость» лучится спокойствием взрослого человека; ее зрелость воплощает невинность, которая взывает к чувствам как мужчин, так и женщин. Редко удается так тонко уловить наготу на фотографиях, как это случилось во время сеанса Келли-Монро в мае 1949 года.

 

Глава девятая. Июнь 1949 года — декабрь 1950 года

Словно наперекор майской серии фотоснимков с Томом Келли, в конце июня и в начале июля 1949 года Мэрилин Монро одевалась с подчеркнутой, даже чуть чрезмерной элегантностью.

Лестер Коуэн был не только продюсером кинофильма «Люби счастливо», но и опытным организатором, отлично знавшим, что нет более полезной штуки для успешного прохождения премьеры фильма, чем присутствие на ней изящной и сексуальной блондинки. Поэтому контракт, подписанный с Мэрилин, обязывал ее участвовать летом в турне по стране для продвижения упомянутой кинокартины в массы: ведь актриса была, бесспорно, самым привлекательным элементом этой ленты, хотя на экране появлялась всего на пару минут. Коуэн обеспечил ей вознаграждение в размере ста долларов в неделю на протяжении пяти недель плюс оплата рекламы в каждом городе и чеки на новые наряды. «Я купила самые красивые вещи, какие только удалось найти в голливудских магазинах, — вспоминала артистка. — Ничего дешевого или смелого. Джонни и Наташа сказали мне, что я должна путешествовать как дама, каковой я, по их мнению, пожалуй, не являлась. Поэтому я купила себе пару превосходных шерстяных костюмов и свитеров, несколько блузок, застегивавшихся под горлышко, а также строгий жакет».

Не будучи предупреждена о том, что в Чикаго и Нью-Йорке лето обычно бывает не столь приятным, как в Южной Калифорнии, Мэрилин быстро убедилась: ее костюмы, пожалуй, чуть плотноваты и жарковаты для климата, при котором температура в городе превышает тридцать градусов, а влажность — семьдесят процентов. На Манхэттене она выдержала только четыре съемочных сеанса у фотографов и две короткие встречи с прессой, после чего побежала сменить свои строгие шерстяные костюмы на легкие и воздушные летние платья — с открытой спиной, без рукавов и с большими декольте. Фоторепортеры из газетных отделов новостей непрерывно щелкали затворами, фотографируя ее, а Мэрилин с типичным для нее пикантным духом противоречия и своеобразной строптивостью надевала к своим до предела декольтированным туалетам элегантные белые перчатки.

В течение всего этого путешествия Мэрилин была словно «тот, кто привлекает взоры всех», как Офелия выразилась о Гамлете; она использовала это обстоятельство, ловко соединяя свой опыт фотомодели, манекенщицы и актрисы со многим из того, чему научилась от Наташи и Джонни. «Ее природная смышленость проявлялась в умении говорить надлежащие вещи в надлежащее время, — сказала как-то Наташа. — В контактах с людьми у нее было прекрасное чутье на ситуацию». Мэрилин делала ручкой толпам зрителей, улыбалась, посылала в публику воздушные поцелуи, раздавала автографы тем, кто приходил в кинозалы на премьеру картины «Люби счастливо», и навещала в больницах детей-инвалидов.

Цель всех указанных выступлений и встреч состояла в рекламе нового фильма. В соответствии со сложившимся обычаем, звезд кино в ту пору принимали словно членов царствующего дома: они были кинематографическими королевами и принцессами, но одновременно, как давали понять народу, — обычными женщинами, которые «всегда» интересовались делами простых людей. Если говорить о Мэрилин, то тут имелось одно принципиальное отличие от других кинодив: она пребывала с больными, обездоленными и неполноценными детьми дольше, нежели с помешанной на ней публикой или с нахальными репортерами. В Оук-парке, штат Иллинойс, и в Ньюарке, штат Нью-Джерси, она довела людей, ответственных за ее расписание, чуть ли не до нервного припадка, когда настаивала на персональной встрече с каждым ребенком из штатного приюта для сирот и с каждым больным из госпиталя для неимущих инвалидов. Эти ее посещения не имели в себе ничего общего с показной добротой; надо сказать, что, в принципе, Мэрилин вообще не рекомендовала фотографам фиксировать на пленку подобные печальные встречи.

Поздно вечером и по ночам Мэрилин в своих гостиничных номерах погружалась в чтение трудных романов Марселя Пруста и Томаса Вольфа[144]Американский писатель, чьи романы имели огромное воздействие на читателей его поколения; после войны был не столь популярен.
, а также отрывков из книг Зигмунда Фрейда с изложением теории сновидений. Потом, после многих часов, проведенных за чтением, она позволяла своему счету за телефонные разговоры расти до заоблачных высот; этому способствовали ночные беседы с Наташей, которой Мэрилин задавала бесконечные вопросы, стараясь восполнить многочисленные пробелы в своем образовании. Охотнее всего она вела дискуссии насчет образа Грушеньки из «Братьев Карамазовых» («пожалуйста, делай в слове "Грушенька" ударение на первый слог», — настаивала Наташа). Как-то Джонни Хайд сравнил Мэрилин с этой похотливой и не совсем понятной героиней Достоевского; при этом он даже бросил мимоходом — пожалуй, без особой серьезности, — что в планировавшемся студией МГМ фильме по этому роману, сценарий к которому писали в то время Джулиус и Филипп Эпстайны, соответствующая роль была бы весьма подходящей для Мэрилин. Однако она восприняла мимолетное замечание Джонни с убийственной серьезностью и вскоре стала чуть ли не маниакально интересоваться распутным прошлым этой девушки и ее искренним, великодушным сердцем. Вначале хитроумная и решительная, Грушенька благодаря любви к Дмитрию Карамазову стала более чистосердечной и менее самолюбивой, а к концу романа искупила свои промахи и ошибки возвышенной жертвой. (В этом плане могли бы оказаться любопытными размышления о том, отождествлял ли Джонни себя и Мэрилин с героями Достоевского.) «Это была самая трогательная история из всего, что я когда-либо читала или слышала, — сказала Мэрилин позднее. — Я спросила Наташу, получится ли из этого хороший фильм. Она ответила утвердительно, но добавила, что если речь идет обо мне, то пока еще слишком рано думать о такой роли». Телефонные разговоры Мэрилин с Джонни не были до такой степени проникнуты литературой: он быстро уступал и соглашался с любым мнением молодой красавицы по поводу русских классиков, поскольку прежде всего его интересовало, хранит ли она ему верность.

Однако у Джонни не было причин расстраиваться. Совершенно случайно в Нью-Йорке тем летом работал Андре де Динес. Он разыскал Мэрилин в отеле «Шерри-Нэзерлэнд» и одним субботним утром вытащил ее на Лонг-Айленд. «Внешностью и свободой поведения она уже тогда напоминала признанную звезду экрана, — вспоминал он через многие годы, — и просто лучилась радостью». Именно так она и выглядит на фотографиях, сделанных им в тот летний день, когда в белом сплошном купальном костюме и со спутанными мокрыми белокурыми волосами резвится на пляже. Мэрилин подпрыгивает, танцует и бродит по волнам, сидит на песке и рисует пальцем незамысловатые узоры и небрежно крутит во все стороны зонтик в горошек. Это была Сабрина или Ундина — нимфа вод, морская нереида[145]В числе наиболее известных античных нимф ни Сабрина, ни Ундина не фигурируют. Ундины принадлежат к средневековой германской мифологии, они близки к древнегреческим наядам или славянским русалкам и не имеют отношения к морю, являясь божествами рек и ручьев.
, очаровательным образом пробуждающаяся к жизни.

К вящему огорчению фотографа, игривая фея оказалась верна Джонни и вечером отвергла предложение де Динеса возобновить старый роман. Мэрилин добавила, что завтра утром у нее запланировано важное интервью и она хочет добросовестно подготовиться к нему, поскольку знает, что въедливый журналист обязательно будет задавать вопросы по поводу ее внепрофессиональных интересов — к примеру, спрашивать, что она сейчас читает.

Большие надежды, которые Мэрилин возлагала на прессу, в процессе встречи и беседы с этим представителем печатного слова оказались быстро развеянными. В воскресенье 24 июля Эрл Уилсон явился в отель «Шерри-Нэзерлэнд», чтобы встретиться там с «девушкой Ммммм», как ее сейчас называли газетчики. «Кое-кто не умеет свистеть девушке вслед, — заметила как-то Мэрилин, — вот они и мычат по-простому "Ммммм"». Уилсон, который счел ее «довольно-таки нудной собеседницей», задал вопросы всего лишь по поводу парочки основных данных, которые могли интересовать читателей его колонки, и подготовил по результатам их разговора довольно поверхностную, бессодержательную и ничего не значащую заметку. Мэрилин Монро, написал он, — это неизвестная двадцатилетняя актриса из Ван-Найса (на самом деле ей было двадцать три года) «с тонкой талией, внушительным бюстом и длинными красивыми ногами». Так выглядели самые глубокие наблюдения Уилсона. Мэрилин он посчитал женщиной, «которая не может претендовать на звание гения актерской игры», — именно так Уилсон поспешно оценил в своей рубрике талант Мэрилин, пренебрегая тем фактом, что до сих пор ей представилось очень мало случаев проявить себя в чем бы то ни было. Когда она рассказывала о серьезных вещах и о существенных мотивах своей деятельности, Уилсон не проявлял ни малейшего интереса; впрочем, точно так же вели себя разные важные шишки из киностудии, которые видели в ней лишь еще одну сексуальную блондинку и в противоположность фотографам не уделяли ей достаточно длительного и пристального внимания, которое позволило бы этим людям заметить, что ее внешнему блеску сопутствует неподдельный комедийный талант.

Когда в начале августа Мэрилин возвратилась в Голливуд, Джонни отвел ее на прослушивание в студию «Фокс». После того как молодая актриса пропела там парочку тактов из популярной песенки и продефилировала в короткой юбочке, ее приняли (но только на один фильм, без контракта на определенный период времени, как это было раньше), предложив роль хористки в одной из сцен музыкального вестерна. В августе Мэрилин несколько дней была занята на съемках картины с банальной и нехитрой фабулой под названием «Билет в Томагавк». Ее сольный номер — Мэрилин играет там одну из четырех подружек, она танцует вместе с ними и поет песенку «О, какой толковый молодой человек!» — показывает богатство возможностей Монро как танцовщицы с очень быстрым степом и как певицы, достойной всяческого внимания. Поскольку в ленте «Скадда-ху! Скадда-хей!» Мэрилин практически не появилась на экране, этот вокально-танцевальный номер был ее по-настоящему премьерным выступлением в кинокартине, отснятой в техниколоре. Как вспоминает искусный гример и визажист Аллан Снайдер, она работала меньше других, а получилась намного лучше — в своем желтом наряде Мэрилин выглядела просто потрясающе. Но в тот момент, когда упомянутый фильм был закончен и уже направлен на тиражирование, как раз провалилась другая цветная кинокартина «Фокса» того же жанра — комедийный вестерн «Красивая блондинка из разряда скромниц» с беловолосой Бэтти Грейбл в главной роли. Это неудачное совпадение по времени плохо отразилось на «Билете в Томагавк» — ни исполнительные продюсеры, ни администраторы, ответственные за назначение артистов на роли в других картинах, не особо интересовались как самой этой лентой, так и выступлением в ней Мэрилин Монро.

В принципе, сведения о безразличии руководства студии к этому кинофильму дошли до съемочной группы еще в процессе работы над картиной, и все, включая Мэрилин, порой производили впечатление людей, которым надоело заниматься реализацией этого проекта. Как-то после обеда Мэрилин пришла на запланированную натурную съемку довольно длинной сцены на полчаса позже, чем надо было, тем самым предоставив помощнику режиссера предлог для того, чтобы сделать ей выговор.

— Ты ведь знаешь, найдется кому тебя заменить.

— Вас тоже могут заменить, — холодно ответила Мэрилин, — причем после этого не придется переснимать сцены, отснятые с вашим участием.

В начале сентября 1949 года темп жизни Мэрилин Монро заметно ускорился. Это случилось благодаря знакомству с двумя мужчинами, которым предстояло стать одними из самых близких и самых важных людей в ее жизни. Руперт Аллан был в ту пору тридцатишестилетним литератором и издателем журнала «Лук»; в его обязанности входила подготовка интервью и фоторепортажей об уже завоевавших признание и потенциальных звездах экрана. Этот высокорослый, изысканный и ухоженный джентльмен, родившийся в Сент-Луисе и получивший образование в Англии, был человеком начитанным, остроумным и весьма уважаемым — за тактичность и лояльность. Вскоре после того, как Руперт познакомился с Мэрилин, он сменил профессию и стал одним из наиболее почитаемых в Голливуде личных агентов кинозвезд по связям с прессой; в списке его клиентов фигурировали, в частности, Марлен Дитрих[146]Выдающаяся голливудская актриса и эстрадная певица немецкого происхождения, резкая противница нацизма.
, Бетт Дейвис[147]Знаменитая киноактриса, известная выверенной страстностью актерской игры и яркими изображениями эксцентричных героинь и дьявольских интриганок. Вела длительную борьбу со студией «Уорнер бразерс» за более сильные роли. Первый «Оскар» получила за ленту «Опасная» (1935). В карьере, которая охватила почти 60 лет, имела больше номинаций на «Оскара» (10), чем любая другая актриса, и в 1977 стала первой женщиной, которая получила «Оскар» за достижения в кино на протяжении всей жизни.
, Грегори Пек[148]Знаменитый актер, играет мужественных и обаятельных героев, снимался во многих известных лентах: «Дуэль на солнце» (1946) К. Видора, «Джентльменское соглашение» (1947) Э. Казана, «Римские каникулы» (1953) У. Уайлера, «Убить пересмешника» (1962, получил премию «Оскар») и др.
, Дебора Керр[149]Голливудская звезда родом из Англии, играла главные роли в лентах «Черный нарцисс» (1946), «Копи царя Соломона» (1950), «Камо грядеши?» (1951), «Отсюда — в вечность» (1953), «Бог его знает, мистер Эллисон» (1957) Джона Хьюстона с Р. Митчамом, музыкальной комедии «Король и я» (1956, получила премию «Золотой глобус») и др.
и Грейс Келли[150]Американская киноактриса. Дебютировала в 1949 году на Бродвее в серьезной пьесе Августа Стриндберга «Отец», а в 1951 году — в кино. В 1954 году получила премии «Оскар» и «Золотой глобус» за роль в картине Дж. Ситона «Сельская девушка». Успешно играла также в детективах и музыкальных лентах. В 1956 году оставила кино, чтобы выйти замуж за князя Монако Ренье III и стать величественной и достойной княгиней Монако. Погибла в автомобильной катастрофе близ Монако в 1982 году.
; последней из них он в конце карьеры служил уже в качестве генерального консула в Монако — после того как актриса стала там княгиней Грейс. В светских кругах Голливуда почиталось большой честью получить приглашение на ужин в дом Руперта Аллана и его коллеги Фрэнка Маккарти, бывшего адъютанта генерала Паттона и будущего продюсера (в том числе кинофильма, выпущенного в 1970 году и озаглавленного фамилией этого бравого воина).

Именно в резиденцию Аллана и Маккарти, расположенную на Сибрайт-плэйс, на вершине обрывистого каньона в Беверли-Хилс, Мэрилин — благодаря протекции Джонни Хайда — была однажды вечером в начале сентября приглашена на встречу с бригадой фотографов из Нью-Йорка, готовивших фоторепортажи о молодых актрисах из Голливуда.

В числе этих фотографов она познакомилась со вторым человеком, переменившим ее жизнь. В 1949 году Милтон Грин (урожденный Грингольц) быстро обретал славу одного из самых талантливых фотографов страны, если говорить о тех, кто занимался съемками показов мод и знаменитых личностей. «Мне показали папку с самыми красивыми снимками, какие мне доводилось видеть в своей жизни. Я только ахнула и спросила: "Господи, кто же их сделал?"». После того как ее представили Грину, Мэрилин сказала: «Но вы же просто мальчик!», на что Милтон, не растерявшись, ответил: «Что ж, а вы просто девочка!»[151]Принято считать, что этот короткий разговор произошел во время встречи в 1953 году, которую Милтон и Мэрилин официально признали моментом начала их знакомства; с этим согласилось большинство разных лиц — включая Эми Грин (которая стала женой Милтона как раз в этом году). Однако Руперт Аллан слышал его в собственном доме в 1949 году. — Прим. автора.

Двадцатисемилетний и в тот момент разведенный, Грин был невысоким, темноволосым и эмоциональным мужчиной, который с ходу произвел на Мэрилин большое впечатление своим профессионализмом. Он говорил о «написании картин с помощью фотоаппарата», о красочных и фантастических идеях воспевания женщин на фотоснимках. Будучи неизменно завороженной этой профессией и ее представителями, а также желая узнать, каким образом она лично могла бы воспользоваться несомненным талантом Милтона, Мэрилин не отступала от него ни на шаг, словно в доме в тот вечер не было никого другого. «Я сказала ему, что у меня множество собственных снимков, но все равно я готова хоть целую ночь позировать для него».

В некотором смысле так и произошло. Мэрилин и Милтон покинули прием и провели этот вечер и следующее утро в месте, которое Милтон называл своим «домом на Западном побережье». На поверку этот «дом» оказался всего лишь номером в отеле «Шато-Мармон» на бульваре Сансет; там и разворачивался их роман в течение краткого пребывания Милтона в Голливуде (которое очень удачно совпало по времени с отъездом Джонни Хайда — в одиночестве — на недельный отдых в Палм-Спрингс). А 14 сентября 1949 года Милтон возвратился в Нью-Йорк, не сделав ни единого снимка Мэрилин[152]У нас еще дойдет очередь до Грина. Пока же для очередного номера журнала «Лайф», который вышел 10 октября, Филипп Холсмэн сфотографировал семь молодых актрис и одну бывшую манекенщицу для репортажа, озаглавленного «Восемь девушек готовы к самому разному». Мэрилин, про которую ошибочно написали, что она выступала только в картине «Люби счастливо», схвачена на этих снимках в моменты, когда она «видит чудовище... слушает шутку... обнимает любовника... пробует коктейль». Только одна ее улыбка выглядит подлинной; только одну Мэрилин ждала впереди подлинная карьера. — Прим. автора.
. В тот же самый день в его фотостудию, находящуюся на Лексингтон-авеню, была доставлена телеграмма следующего содержания, лихо адресованная «Милтону (страстному фотографу) Грину»:

Милтон Грин, я люблю тебя всем сердцем,

И не только за твой «дом» и твое гостеприимство.

Я люблю тебя, считая, что ты самый лучший,

И поверь, мой дорогой, я не просто льщу.

Обнимаю,

Мэрилин

Поскольку оба они целиком посвятили себя деланию карьеры в городах, удаленных друг от друга почти на пять тысяч километров, то после этих роскошных десяти дней свиданий ранней калифорнийской осенью ни один из них не ожидал новой встречи.

Молодой, здоровый и интеллектуальный любовник вроде Милтона Грина, невзирая на то сколь недолго он пребывал в этом качестве, вносил приятное разнообразие в жизнь Мэрилин. Некоторые из ее биографов утверждают, не располагая на то никакими доказательствами, что в 1949 и 1950 годах у актрисы имелось много подобных любовников; на самом же деле флирт с Милтоном был единственной изменой, которую она позволила себе по отношению к Джонни Хайду. Мэрилин (как она сказала Руперту Аллану) была «опечалена по причине возвращения Милтона в Нью-Йорк».

Она, однако, не располагала временем, чтобы позволить себе романтическую удрученность. Джон Хьюстон, получивший в 1948 году две премии Американской академии киноискусства[153]Так называемые «Оскары».
за сценарий и режиссуру фильма «Сокровище Сьерра-Мадре», занимался подбором исполнителей для своей новой картины под названием «Асфальтовые джунгли» — пропитанной мрачным настроением ленты в жанре film noir («черного кино»); она должна была рассказать о людях, растерянных духом и потерянных для общества, которые к тому же оказались втянутыми в неудачную кражу дамских украшений. Пока незанятой в нем оставалась еще роль Анжелы Финлей — молодой любовницы нечестного юриста средних лет; и вот в конце октября студия МГМ назначила на нее Мэрилин Монро. Анжела должна была стать ее пятой работой в кино — работой, которая довольно существенно изменила ее судьбу. У.Р. Барнетт, автор романа, который лег в основу сценария Хьюстона, описал будущую героиню Монро как «секс-бомбу; кроме того, в ее манере говорить было что-то такое — неопределенно ленивое, небрежное и до нахальства самоуверенное, — чем просто невозможно было пренебречь».

Среди многочисленных сплетен, циркулирующих по поводу карьеры Мэрилин Монро, не так уж много найдется таких, которые были бы настолько же далеки от истины и при этом повторялись с такой же непоколебимой убежденностью, как расхожее мнение по поводу того, как ей удалось получить указанную роль. Хьюстон в своей автобиографии подтвердил принятую всеми ложь и, что характерно для него, приписал при этом именно себе заслугу в мгновенной и верной оценке таланта Мэрилин и в ее назначении на данную роль сразу же после короткой пробы, на которую актрису привел Джонни Хайд. «Когда она закончила, мы с Артуром [Хорнблоу, продюсером картины] посмотрели друг на друга и утвердительно кивнули головами. Это была Анжела из "Т"». Однако на самом деле Мэрилин получила эту роль при совершенно других обстоятельствах, что подтвердила директор архива киностудии МГМ, которая в ту пору одновременно являлась в указанной студии опекуном новых талантов, — Люсиль Раймен Кэрролл.

Хайд действительно привел Мэрилин к Хорнблоу и Хьюстону. «Мэрилин выглядела просто ужасающе, — вспоминает Хорнблоу. — Она услышала, что мы ищем девушку весьма сексуальную, и потому оделась соответственно, то есть чрезмерно подчеркивая свои прелести». Невзирая на свою почти зримую убежденность в том, что сможет одним телом обеспечить себе желанную роль, Мэрилин произвела на продюсера впечатление «разнервничавшейся и чуть ли не до смерти перепуганной девочки». Она прочитала Хорнблоу и Хьюстону несколько указанных ей строчек и удалилась вместе с Хайдом.

Хьюстон к тому моменту уже сделал свой выбор и решил доверить упомянутую роль Лоле Олбрайт — актрисе с такими же белокурыми волосами. Однако Люсиль сообщила Хьюстону, что Олбрайт (используя успех, которым сопровождалось ее участие в фильме 1949 года «Чемпион» вместе с Кирком Дугласом[154]Американский актер (настоящее имя Иссур Данилович, затем Исидор Демски), исполняющий роли настоящих мужчин, чья бравада часто маскировала внутреннюю сумятицу. В 1995 году получил специальную премию киноакадемии «Оскар» за вклад в кинематограф ролями приблизительно в 70 фильмах. Активен в разнообразных общественных и политических вопросах, получил президентскую медаль Свободы в 1981 году и французский орден Почетного легиона в 1985 году. Автор двух романов и автобиографии «Сын старьевщика» (1988), а также отец актера Голливуда Майкла Дугласа. Нам известен главными ролями в картинах «Странствия Одиссея» (1953), «Жажда жизни» (о художнике Винсенте ван Гоге, 1956), «Спартак» (1960). За роль в фильме «Чемпион» (и еще дважды) выдвигался на премию «Оскар». Что касается Олбрайт, то она в титрах этой ленты указана третьей (и последней) из актрис.
) требует оплаты в размере полторы тысячи долларов в неделю, в то время как небольшая роль Анжелы стоила максимум одну пятую этой суммы. Так, может быть, есть смысл еще раз подумать насчет Мэрилин? Хьюстон оставался непоколебимым и старался выиграть время, просмотрев еще не менее восьми молодых актрис, про которых наверняка знал, что студия МГМ их отвергнет. Одновременно Люсиль соглашалась с Джонни в том, что Мэрилин действительно в состоянии хорошо сыграть роль Анжелы.

В конце концов Люсиль все-таки заставила упрямца Хьюстона принять нужное ей решение. Дело в том, что тот был страстным любителем лошадей и владел упряжкой ирландских жеребцов, которые содержались и тренировались на ранчо Кэрроллов. Этот великолепный сценарист и режиссер был одновременно разгульным плейбоем, а также безудержно азартным игроком и шальным, взбалмошным чудаком, который к тому же редко относился к своим долгам по-серьезному. В тот год он задолжал Кэрроллам ни много ни мало — восемнадцать тысяч долларов, все время запаздывая с уплатой и всячески оттягивая ее. Одним воскресным сентябрьским днем они пригласили Хьюстона к себе на ранчо и без обиняков сказали ему, что если тот не согласится провести еще одну пробу с Мэрилин, то Кэрроллу придется немедленно продать скакунов Хьюстона и забрать себе причитающиеся деньги. В итоге дело было быстренько решено в пользу Мэрилин.

На следующее утро Люсиль позвонила парикмахеру Сиднею Гилярофф и оповестила генерального директора студии Луиса Б. Майера, что в среду на послеобеденное время запланирована важная проба. «На протяжении следующих трех дней и ночей мы главным образом занимались репетированием», — сообщает Наташа, причем занимались, как выяснилось, не зря, а с положительным результатом, поскольку Мэрилин, читая текст со сцены, произвела на Майера надлежащее впечатление, о чем он и сообщил Хьюстону вместе с Хорнблоу. Тем пришлось неохотно согласиться с мнением шефа, которое по существу представляло собой распоряжение. «В жизни она производила на меня большее впечатление, нежели на экране, — признавался Хьюстон. — Было в ней что-то трогательное и милое». Пока Мэрилин не стала звездой экрана, Хьюстон вообще не проявлял особого энтузиазма, говоря насчет ее таланта. Только через несколько лет, когда она уже стала знаменитой, Хьюстон — и это было вполне типично для него — приписал все заслуги себе. Правда, часть из них ему все же пришлась уступить на долю талантливого оператора Хола Россона — который, как стало известно Мэрилин, на протяжении короткого периода был мужем Джин Харлоу.

Осенью этого года, во время реализации кинокартины «Асфальтовые джунгли», Мэрилин попросила Наташу приходить на съемочную площадку, чтобы оперативно давать ей советы. «Это было первое реальное проявление храбрости, которое я у нее заметила, — сказала в этой связи Наташа, — поскольку ни один режиссер не отнесется благожелательно к идее присутствия на площадке преподавательницы драматического искусства, которой может вздуматься начать вмешиваться в его работу. Но Хьюстон согласился, и в первый раз я работала на площадке исключительно с Мэрилин». Результат оказался впечатляющим — но не по причине присутствия Наташи, а невзирая на этот факт и даже вопреки ему. Хьюстон и Хорнблоу припоминают, что Мэрилин после каждого отснятого кадра посматривала на своего педагога: утвердительный кивок сверху вниз или же покачивание головой из стороны в сторону означали соответственно одобрение или неудовольствие. Если бы роль была более длинной, Хьюстон наверняка не вынес бы подобного вмешательства, поскольку Мэрилин под воздействием Наташи делалась совсем робкой и еще более встревоженной, чем обычно. (В готовом фильме все это можно увидеть въявь, когда в конце первой сцены с участием Мэрилин та, выходя из кадра, бросает мимолетный взгляд в сторону своей учительницы.) Однако, невзирая на зависимость от Наташи, игра Мэрилин в «Асфальтовых джунглях» великолепна, и она знаменует собой важный этап в развитии ее мастерства.

Первая из трех сцен, в которых она ненадолго появляется на экране, имеет место на двадцать третьей минуте киноленты, когда Мэрилин, лежа на диванчике, словно пушистая кошечка, смотрит вверх и видит над собой донжуана в годах, причем далеко не моложавого. Улыбаясь сквозь страх, она тихо спрашивает: «Чего ты так стоишь и присматриваешься ко мне, дядюшка Лончик?» Когда тот обнимает ее, чтобы поцеловать перед сном и отправить на ночь баюшки в постель, на лице Мэрилин заметна печаль — уныние и тошнотворная усталость содержанки, которая живет с гораздо более старшим мужчиной исключительно из финансовых соображений. Создаваемый ею образ, присутствующий на экране всего лишь семьдесят пять секунд, пробуждает в зрителе жалость и негодование.

Во второй сцене она сыграла Анжелу более наивно и чувственно. Одетая в черное платье с открытыми плечами, она сначала на момент предается унынию и печали при мысли, что ее могут бросить, а потом становится излишне многословной — это служит реакцией на известие, что у нее есть шансы отправиться в роскошный морской круиз. «Ты только вообрази меня на этом пляже в моем зеленом купальном костюме, — возбужденно говорит она своему любовнику. — Боже милый! Я едва не купила белый, но он все-таки не был по-настоящему классным. Пойми меня правильно! Если бы мне хотелось чего-нибудь суперклассного, я купила бы какой-нибудь французский! Девочки, берите ноги в руки, флотилия причаливает!» В одном-единственном кадре, снятом с первого же дубля, Мэрилин сохранила правильные пропорции между упорством материалистки и девичьей живостью и жизнерадостностью своей героини. Пару минут спустя, в последней для нее сцене, ей предоставляется наибольшая возможность проявить себя во всем блеске. Сначала раздраженная по причине вторжения полицейского, девушка становится перепуганным ребенком, подловленным полисменом на неуклюжем обмане, с помощью Которого она пыталась обеспечить алиби своему любовнику-бандиту. На протяжении двух с половиной минут и всего в двух кадрах Мэрилин смогла показать свою Анжелу не карикатурной простушкой и примитивной дурочкой, а чувственной девушкой, раздираемой одновременно страхом, детской лояльностью, бесстыдной заботой о собственной выгоде и мучительным отвращением к самой себе.

В своей короткой, но важной роли в «Асфальтовых джунглях» Мэрилин эффектно превратилась из рядовой полустатистки в серьезную актрису. Но, поскольку воплощаемый ею образ присутствует на экране всего в течение пяти минут, а весь кинофильм длится два часа, фамилия «Мэрилин Монро» появляется не в начале ленты, а в конце, одиннадцатой по счету среди пятнадцати занятых там актрис и актеров. Лиза Уилсон из журнала «Фотоплей» оказалась единственной рецензенткой, которая обратила на нее внимание в этой ленте: «Там выступает красивая блондинка по имени Мэрилин Монро. Она превосходно использовала отведенное ей экранное время». Помимо этого упоминания, в прессе царило полное молчание на тему роли, которую Мэрилин всегда считала одним из своих наилучших достижений. «Не знаю, что я там сделала, — сказала она Наташе после завершения последней сцены, — но знаю, что отыграла все это отлично». Ее преподавательница принадлежала к тому типу педагогов, которые полагают ненужным и даже вредным открыто осыпать ученика похвалами, поскольку это якобы может оказаться опасным для личности обучаемого, и потому ограничилась только замечанием, что Мэрилин сыграла как следует.

Новый, 1950 год начался неспокойной смесью радости, гордости и разочарования.

Наташа теперь делала акцент на жестикуляцию и движения. «Владей своим телом, владей телом, владей телом!» — говорила она чуть ли не набожно, словно бы взывала к самой себе и к своим подавляемым желаниям. Одновременно Джонни осаждал и изводил продюсеров, добиваясь, чтобы те привлекали Мэрилин играть, и действуя везде, где это только было возможно. В январе ее поспешно ангажировали в снимавшийся на киностудии «Фокс» нудный фильм Микки Руни под названием «Шаровая молния», где она появлялась буквально на несколько секунд (причем совершенно неожиданно) в качестве девушки-компаньонки, которая на лужайке сопутствует богатым игрокам в крикет.

Работа над этим фильмом не подверглась полному забвению актрисой и не канула для Мэрилин в лету только потому, что она познакомилась тогда с парикмахершей из «Фокса» по имени Агнесс Фланеген — приятной особой с развитым материнским инстинктом, которая потом многократно причесывала Мэрилин. В то время как Джонни Хайд был (по крайней мере, частично) символом отца, Агнесс в гораздо большей степени, нежели суровая Наташа, выполняла тогда для Мэрилин материнские функции: актриса часто навещала семейство Фланегенов и их двоих детей, время от времени присоединяясь к ним в качестве почти полноправного члена семьи. Агнесс незадолго перед смертью, последовавшей в 1985 году, вспоминала, что в присутствии Мэрилин она должна была соблюдать осторожность в высказываниях о том, что ей понравилась какая-то одежда или вещица, — поскольку обычно предмет, упомянутый при актрисе, на следующий день появлялся в доме у Фланегенов. Такая щедрость продолжалась вплоть до 1962 года, когда Мэрилин незадолго до смерти успела прислать Агнесс копию своих садовых качелей, пришедшихся последней по вкусу. Подобные спонтанные великодушные поступки были весьма типичны для Мэрилин — причем даже тогда, когда она испытывала затруднения с финансами; по существу, всю жизнь она считала, что деньги нужны для того, чтобы тратить их на людей, которых любишь.

В том сезоне Мэрилин получила две еще меньшие роли в совершенно позабытых кинокартинах, снятых на студии МГМ. В фильме «Подходящая помесь» она произнесла меньше двух десятков слов и вновь осталась незамеченной, стремительно промелькнув на экране в качестве некой Дасти Ле Дуа; в сценарии эта девица характеризовалась как «молодая манекенщица» и должна была порождать примерно те же самые ассоциации, что и «племянница» в «Асфальтовых джунглях». Во время коктейля к персонажу Мэрилин подходит незнакомец (его играет Дик Пауэлл[155]Снимался на ведущих ролях в картинах «Золотоискательницы 1933 года» (1933), «Сорок вторая улица» (1933), «Сон в летнюю ночь» (1935) по У. Шекспиру, режиссер Макс Рейнхардт, «Прощай, куколка» (1944) по Р. Чандлеру, «Плохой и красивая» (1952), поставил военный фильм «Враг под нами» (1957).
), который приглашает ее к себе в квартиру на домашний обед и обещает: «Если будешь хорошо себя вести, я тебе дам рецепт», на что она отвечает с сарказмом: «Что входит в это блюдо, я и так знаю».

Потом, уже в начале весны, Мэрилин запихнули в какой-то неясный фильм, который быстро исчез из виду и только через парочку лет после смерти актрисы вынырнул где-то в Австралии. Эта лента под названием «История из родного городка» представляла собой профинансированный промышленниками дифирамб, пропетый в честь американской послевоенной коллективной находчивости и изобретательности. Мэрилин ненадолго появляется там в качестве Ирис — то ли дежурной, то ли портье в офисе редакции провинциальной газеты, которую выводят из равновесия оценивающие и сладострастные взгляды ее шефа.

Хотя после выступления в двух этих кинофильмах Джонни Хайд усиленно рекомендовал Мэрилин студии МГМ, тамошний руководитель отдела производства Доур Шэри не предложил ей дальнейшего сотрудничества. Он отговорился тем, что у студии имеется подписанный контракт с Ланой Тёрнер и потому там, мол, не требуется еще одна блондинка, конкурирующая с Ланой; в то же время в разговорах с коллегами, например с той же Люсиль Раймен Кэрролл, Шэри высказывал чрезвычайное возмущение романом Хайда и Монро. Итак, в апреле на счету Мэрилин имелось девять ролей, сыгранных на протяжении трех лет, причем ни одна из них ни на йоту не приблизила актрису к славе. Фильм «Девушки из кордебалета» превратился в нечто уже позабытое и второразрядное, а «Асфальтовые джунгли», хоть и получили определенное одобрение со стороны критики, были слишком мрачной картиной, чтобы Мэрилин с ее помощью могла завоевать популярность.

Если она не занималась с Наташей, то в вечерних туалетах или купальных костюмах позировала для фотографий, а также отслеживала в прессе всяческие новости из мира кино и показывалась на закрытых приемах, куда приходила вместе с Джонни, жизнь с которым стала необычайно трудной, поскольку его здоровье ухудшилось и он еще сильнее расхворался. Невзирая на это, Джонни совершенно не берег себя и по-прежнему неизменно сопутствовал Мэрилин на непрерывно проходивших светских приемах и разных профессиональных мероприятиях, с гордостью представляя ее везде как ценный талант, ожидающий достойных предложений. Еще более трогательным выглядит желание Джонни, чтобы все и всюду считали Мэрилин, привлекательную молодую женщину, его невестой, на которой он все еще надеялся жениться.

Боясь вызвать у Мэрилин раздражение или как-то обидеть ее, Джонни вел себя словно нервный и одурманенный страстью любовник, занявшись опасной — при его состоянии здоровья — игрой: он с пылом двадцатилетнего юноши старался удовлетворять, как ему казалось, ее сексуальные потребности, после чего часто не мог перевести дух, а грудь ему пронизывала сильнейшая боль. Однако Мэрилин, как это следует из ее признаний, обращенных к Люсиль, полагала, что Джонни может скорее повредить ее карьере, нежели помочь ей, а уж замужество наверняка испортило бы ее репутацию раз и навсегда. Несмотря на брань и нескрываемые упреки со стороны друзей Джонни, в этом вопросе она оставалась несгибаемой. «Было бы просто смешно, если бы я вдруг стала выдавать себя за миссис Хайд, — заявила она Руперту Аллану. — Ко мне относились бы еще менее серьезно, чем сейчас».

И действительно, тогда главная цель Мэрилин состояла в том, чтобы стать чем-то более значимым, нежели только любовницей своего агента и соблазняющим зрителя украшением второразрядных кинолент. Наташа утвердила ее в убеждении, что киноактриса — трудная профессия, требующая умения от многого отказаться, и что если Мэрилин на самом деле хочет стать замечательной актрисой, то должна непрерывно работать над чистотой дикции и научиться владеть самыми мелкими своими движениями. Джонни давал ей более практичные советы: по его словам, Мэрилин нуждалась только в хорошем сценарии и в продюсере, а все остальное довершит камера, фиксируя на пленке необычайное сочетание ее детской невинности и женской сексапильности. Что касается актерского мастерства, то Джонни считал это дело великолепной штукой, но, по его мнению, чтобы выйти на положение звезды, далеко не каждому нужно обязательно овладеть им в совершенстве. В кинематографе важнее всего ему казался внешний облик, да и тот может быть чуть ли не как угодно изменен освещением, подбором объектива, гримом, соответствующим расположением камеры и костюмом. Низкий актер может показаться высоким; тихому голосу можно придать полнозвучность; ошибку можно исправить путем простого повторения сцены. И совсем уж настоящие чудеса творятся на монтажном столике, в студии звукозаписи и в лаборатории, изготавливающей эталонную копию ленты. Таковы были те две диаметрально противоположные позиции, которые занимали главные советчики Мэрилин. Наташа делала упор на классическое произношение и на сдержанную ограниченность жестикуляции; Джонни утверждал, что у Мэрилин все и так в полном порядке, а самое главное, чтобы она тщательно следила за фигурой. Ирония судьбы проявлялась здесь в том, что две эти позиции почти идеально соответствовали конфликту, который сопутствовал ей на протяжении всей жизни, — с одной стороны, она жаждала забыть о собственном прошлом и о невзгодах, которые ей довелось пережить в детстве; с другой стороны, она хотела всем этим воспользоваться. В данном случае Джонни видел ее такой, как она есть, а Наташа — такой, какой она может стать.

Хотя Мэрилин, казалось бы, не отличалась ни внутренней дисциплиной, ни навыками, позволяющими предпринимать систематические интеллектуальные усилия, она по-прежнему охотно восполняла пробелы в своем образовании. Однажды, заскочив днем после обеда с Рупертом Алланом в книжный магазин в Беверли-Хилс, чтобы пролистать новые поступления, Мэрилин купила несколько книг об искусстве и оттуда повырезала репродукции полотен Фра Анжелико, Дюрера и Боттичелли. Она развесила их на стенах в кухне и спальне дома на Палм-Бич, а около кровати поставила оправленную в рамку фотографию великой итальянской актрисы Элеоноры Дузе[156]Актриса огромного диапазона: от трагедийных до комедийных ролей в пьесах М. Метерлинка, Г. Ибсена, А. Дюма-сына, К. Гольдони, Г. Д'Аннунцио и других драматургов.
, о которой знала лишь немногое сверх того, что та занимала выдающееся место в истории театра; в те времена Наташа полным обожания тоном нередко рассказывала о Дузе как об эталоне актерского мастерства для каждой актрисы, всерьез размышляющей о сценической карьере.

В числе книг, которые Мэрилин откопала в тот день, оказался также роман о Везалии[157]Естествоиспытатель, основоположник анатомии. Главный труд «О строении человеческого тела» (1543) дает научное описание всех органов и систем человеческого организма, построенное на базе экспериментальных исследований.
, итальянском анатоме эпохи Ренессанса. Его художественная интерпретация мускулатуры человека сразу же буквально заворожила девушку. Вскоре она снова навязала себе режим регулярных занятий физическими упражнениями — точно так же, как поступала когда-то на Каталине, — и стала ежедневно заниматься штангой, чтобы развить силу и бюст. «Она относилась ко всему этому делу настолько основательно и всерьез, — вспоминает Руперт Аллан, — что стала внимательно сравнивать рисунки Везалия с фотографиями других актрис, а также с самой собой. Например, она настаивала, что не хочет быть такой же широкоплечей, как Джоан Кроуфорд. Разумеется, Мэрилин знала, что обладает великолепным телом, и хотела выяснить, как лучше всего развить его и затем использовать в своей карьере».

Каждое утро можно было увидеть, как Мэрилин пробегает по аллеям Беверли-Хилс — а ведь в 1950 году женщины нечасто занимались бегом трусцой (равно как и поднятием тяжестей).

Весной под предлогом, что ее присутствие опасно для здоровья Джонни, Мэрилин съехала из дома на Палм-драйв, ненадолго переселившись в свое официальное место пребывания: однокомнатный номер в отеле «Беверли Карлтон» — довольно унылом сооружении со стенами, сложенными из шлакоблоков. Однако при переезде она руководствовалась не только альтруистическими соображениями. Скучая по работе, Мэрилин возобновила знакомство с Джо Шенком и была приглашена в его дом на несколько вечерних встреч. В 1950 году немного нашлось бы молодых актрис, более честолюбивых и амбициозных, чем Мэрилин, более ослепленных перспективой пышной роскоши и успеха, а также более готовых плясать под дудку любого человека, лишь бы тот помог им претворить в жизнь одолевающие их мечтания.

В этом смысле существует определенный эмоциональный шаблон, неустанно возвращающийся в жизнь Мэрилин Монро и повторяющийся, словно лейтмотив в опере. Лишенная опоры и поддержки в своей повседневной жизни, она ощущала настолько огромную потребность в одобрении — которую могла удовлетворить лишь на пути обретения славы в качестве актрисы, — что ради карьеры была готова пожертвовать едва ли не всем на свете. Нельзя поставить Мэрилин в вину сексуальную неразборчивость или сладострастную похотливость (и уж наверняка она не была нимфоманкой), однако она временами все-таки предлагала свое тело мужчине, который, как ей думалось, мог бы оказать ей помощь.

Один только сценарист Наннелли Джонсон, упоминая о связи Мэрилин с Шенком, дал ей определение как «одной из наиболее усердных молодых потаскушек в городе». «Почти все считали, что я пытаюсь их обмануть, — сказала Мэрилин Монро в 1955 году, который стал переломным в смысле ее превращения из "усердной молодой потаскушки" в зрелую женщину. — Похоже, никто не верит кинозвезде. Или, по крайней мере, этой кинозвезде. Быть может, за истекшие несколько лет я не позаботилась сделать ничего, чтобы заслужить людское доверие. Я мало разбираюсь в этих вещах. Просто я старалась никого не ранить и помочь самой себе».

В действительности она очень даже разбиралась, по крайней мере, благодаря здравому рассудку, которого вдоволь набралась на улице (или же в студии), и ее слова представляют собой как многозначительную самооценку, так и опровержение расхожего мнения о том, что в числе ее многочисленных талантов недостает умения задумываться над жизнью. В 1950 году Мэрилин хорошо знала, что ее считают «усердной молодой потаскушкой», и в определенном смысле она действительно была таковой. Но она также отлично осознавала тот факт, что использование ею кого-то для своих целей имеет и оборотную сторону — ведь ее саму тоже использовали другие. Голливуд вовсе не является единственным местом, где процветает манипулирование людьми и существуют целые структуры такого манипулирования, хотя надо признать, что здесь это зачастую делается с превеликим мастерством, граничащим с искусством. Джонни боготворил Мэрилин и очень хотел нормализовать отношения с ней, а она чувствовала себя обязанной ему и была готова откликнуться чуть ли не на любой его зов. Удостаивала она своей благосклонностью и Джо Шенка, который быстро готовил почву под ее новую роль. «Джо спонсировал женщин, — сказал продюсер Дэвид Браун, начавший свою длинную карьеру видного кинодеятеля в 1951 году в качестве руководителя сценарного отдела на киностудии "Фокс". — Он готовил их для других мужчин и для другой жизни, а быть может, даже для супружества. Джо проявлял заботу о них и об их карьерах, а взамен, скажем так, просил капельку симпатии и внимания. Он наверняка оказал большое влияние на карьеру Мэрилин». Наташа тоже в некотором смысле воспользовалась этим: она тем временем продолжала получать небольшое вознаграждение от Мэрилин, обещавшей, что сохранит Наташу в качестве частной преподавательницы драматического искусства в своих последующих картинах; помимо всего прочего, Мэрилин очень ценила Наташу как личность — уже хотя бы потому, что та стала весьма сильно зависеть от своей ученицы.

Однако со всем этим были связаны и определенные неприятности. На протяжении едва ли не всей своей жизни эта молодая женщина вкладывала столько энергии в сотворение и поддержание богоподобного идола с этикеткой «Мэрилин Монро», что за рамками границ, очерченных своей карьерой, не поддерживала никаких дружеских отношений и часто ощущала отсутствие близкой подруги. Здоровые партнерские отношения требуют определенного чувства собственного достоинства, в то время как Мэрилин всегда считала себя кем-то худшим и даже заслуживающим презрения. Именно по этой причине — а совсем не потому, что она оказалась какой-то исключительной эгоисткой, — Мэрилин на протяжении большей части своей жизни была лишена важного источника человеческой поддержки, равно как и ощущения принадлежности к некоему сообществу людей. А это, в свою очередь — что за ирония судьбы! — стало причиной многих таких событий, которые Мэрилин восприняла в качестве свидетельства того, что ее расчетливо и обдуманно используют другие люди.

Взаимоотношения актрисы с агентами, режиссерами и продюсерами складывались подобно тому, как это было со знакомыми типа Агнесс Фланеген: дабы завоевать симпатию всякого человека, в котором она была заинтересована, Мэрилин полагала необходимым дать ему кусочек самой себя — впрочем, не только каждому отдельному лицу, но и миллионам поклонников. Эта привычка часто влекла за собой неприятные последствия, и в результате получилось так, что в возрасте двадцати трех лет она уже не верила ни в чувства других, ни в собственные возможности испытывать подлинные чувства. Это довело ее до эмоциональной изоляции, поскольку, обладая высокими и честолюбивыми профессиональными устремлениями, она сомневалась в собственном умении добиться для себя признания в качестве независимой женщины. Интенсивность желаний и стремлений Мэрилин вступала тут в конфликт с ее глубинными эмоциональными и духовными потребностями. Она была личностью с богатой внутренней жизнью, но желание во что бы то ни стало добиться признания приводило к тому, что она искала его вовне; под этим углом зрения Мэрилин Монро может, пожалуй, действительно считаться самой лучшей актрисой кино.

Знакомство Мэрилин с Шенком было весьма ценным, и Джонни решил как можно лучше использовать его в интересах молодой актрисы. В начале апреля он захватил ее с собой на встречу с известным писателем и режиссером Джозефом Л. Манкиевичем, который только что получил «Оскара» за сценарий к комедии «Письмо к трем женам»[158]На самом деле этот выдающийся сценарист и режиссер получил за указанный фильм премию «Оскар» не только за сценарий, но и за режиссуру.
и сейчас готовил для Занука новую картину. Этот фильм, получивший пока рабочее название «Самая лучшая роль», представлял собой пикантный, мудрый и проницательный рассказ о популярной сорокалетней театральной актрисе и ее молодой сопернице. Сценарий, в котором шла речь о вечных, но не перестающих удивлять завистливых чувствах, опасениях и амбициозных наклонностях, характерных для театрально-актерской среды, был насквозь пронизан язвительным юмором, а все персонажи обрисовывались броско и живописно. Когда весной того же года лента вошла в стадию производства, она получила название «Всё о Еве».

В ней имелась небольшая, но важная и значимая роль, которая была словно специально предназначена для Мэрилин и идеально подходила ей, — Джонни, едва прочитав сценарий, сразу же сообразил это, и с ним немедля согласился Манкиевич. Речь шла о роли мисс Кэзуэлл, аппетитной начинающей актрисы, которая полна энтузиазма и желания поработать; хотя эта девица, пожалуй, и не проявляет исключительного таланта, но зато ради карьеры готова и умеет вкрасться в доверие к самым разным немолодым мужчинам (например, к критикам и продюсерам). Являясь более рафинированной и утонченной версией Анжелы из «Асфальтовых джунглей», мисс Кэзуэлл характеризует себя как «выпускницу школы драматического искусства Копакабаны»[159]Вероятно, киногероиня имела в виду знаменитый клуб с рестораном в Нью-Йорке.
. Вообще-то по сценарию она должна была ненадолго появиться всего в двух сценах, но поскольку своей личностью внесла большой созидательный вклад в характер Евы, то заняла в фильме едва ли не основополагающее и принципиально важное место.

Манкиевич просматривал и других актрис, но знал, что Мэрилин «прекрасно поработала для Джона Хьюстона [и в ней есть] нечто такое, от чего у человека перехватывает дыхание в груди, а еще какая-то сладострастная невинность, необходимая для этой роли». С его согласия и при сильной поддержке и проталкивании со стороны Хайда Мэрилин была ангажирована на одну неделю, и ей предложили за это пятьсот долларов. Она снова очутилась в «Фоксе», хотя всего только на короткое время.

Съемки двух сцен, в которых участвовала Мэрилин, заняли вовсе не неделю, а свыше месяца. Сначала в качестве съемочной площадки был выбран холл театра «Каррен» в Сан-Франциско, но из-за шума, явственно доносившегося с улицы, пришлось в диалогах между нею, Джорджем Сендерсом[160]Получил за участие в этой картине премию «Оскар» для лучшего актера второго плана. Снимался в подобных ролях во многих картинах, в том числе в лентах «Иностранный корреспондент» (1940) А. Хичкока, «Айвенго» по Вальтеру Скотту (1952) с Робертом Тейлором и Элизабет Тейлор, детективной комедии «Выстрел в темноте» (1964) и др.
и Бетт Дейвис отдельно записать звук; потом имела место сложная сцена, разыгрывающаяся на светском приеме, которая снова снималась в павильоне[161]Для сцен, разыгрывавшихся в помещении театра «Каррен», Мэрилин (с согласия Занука и Манкиевича) выбрала костюм из собственного гардероба — платье-свитер плотной вязки, в котором она уже успела с хорошим результатом продемонстрировать свою фигуру в кинофильмах «Шаровая молния» и «История из родного городка». — Прим. автора.
. Манкиевич потом вспоминал, что Мэрилин появилась на съемочной площадке с томиком «Писем к молодому поэту» Рильке, но припомнил и то, что ему пришлось объяснять актрисе, кем был этот немецкий поэт[162]Выдающийся австрийский (а не немецкий) поэт, который в основном писал меланхолическую, самоуглубленную и непростую для восприятия лирику, характеризующуюся огромным языковым богатством. Оказал большое влияние на поэзию XX века.
и какое место он занимает в литературе. А что, кто-либо порекомендовал ей эту книгу? Нет, ответила Мэрилин, я вообще прочитала настолько мало, что чувствую смущение и испуг, видя, сколько мне еще надо проработать. «Периодически я отправляюсь в "Пиквик" [книжный магазин, в то время располагавшийся в Беверли-Хилс] и просто гляжу, что там есть. Листаю себе разные книги и, если прочту где-то фразу-другую, которая меня заинтересует, покупаю. Вот так я вчера вечером купила экземпляр Рильке». А потом она едва ли не с детским ощущением вины спросила: «А разве это плохо?» Он же ответил, что вовсе нет и что это вообще один из самых лучших способов подбирать книги для прочтения. У Манкиевича сложилось впечатление, будто Мэрилин «не была приучена слышать от кого-либо, что она поступила или сделала какую-то вещь хорошо». На следующий день Мэрилин переслала ему еще один экземпляр этого сочинения — в подарок.

Джордж Сендерс, с которым Мэрилин часто разговаривала на разные темы, согласился, что она была очень пытливой и любознательной и очень неуверенной — а также послушной, пунктуальной и спокойной. Мэрилин хотела, чтобы люди ее любили, и беседа с ней могла неожиданно обрести глубину. Она проявляла интерес к интеллектуальной тематике, что было, выражаясь как можно помягче, довольно-таки хлопотно. В ее присутствии трудно было сконцентрироваться.

У Сендерса сразу сложилось впечатление, что Мэрилин завоюет огромный успех, поскольку «просто бросалось в глаза, что ей суждено стать звездой» (совершенно так же, как это казалось Еве из киноленты). Однако он признавал, что ей очень не хватало светского лоска, хороших манер и благовоспитанности, считавшихся необходимой принадлежностью всякой молодой актрисы. Манкиевич вспоминает, что в тот момент Мэрилин показалась ему самым одиноким существом, с каким ему доводилось сталкиваться в жизни. В Сан-Франциско актеры и члены съемочной группы наперебой приглашали ее пойти с ними перекусить или чего-нибудь выпить, и она была этим довольна, но [по словам Манкиевича] «почему-то никогда не поняла или не приняла для себя всеобщего молчаливого согласия насчет того, что она является одной из нас. Она оставалась сама по себе, хотя у нее и не был характер отшельницы или нелюдимки. Просто она была совершенно одна».

Поведение Мэрилин в картине «Всё о Еве» в точности соответствовало требованиям сценария. В белом платье с открытыми плечами, элегантно причесанная, она двигалась и разговаривала как-то особенно соблазнительно и маняще — с некой чрезмерной скромностью. Однако в деловом плане эта роль дала ей немного, не считая того, что она в очередной раз показала себя в качестве аппетитной добавки; кроме всего прочего, роль мисс Кэзуэлл была слишком короткой и слишком похожей на Анжелу из «Асфальтовых джунглей», чтобы критики могли заметить Мэрилин. Надежды Джонни на то, что Занук даст себя убедить в необходимости подписать с Мэрилин настоящий долгосрочный контракт, пока что сорвались, поскольку этот продюсер по-прежнему не замечал в ней ничего сверхъестественного.

Невзирая на неодобрение со стороны коллег из агентства «Уильям Моррис», Джонни не переставал действовать так, словно Мэрилин являлась его единственной клиенткой. Он сунул ее в телевизионную презентацию масла для автомобильных двигателей («Залей-ка "Ройял Тритон" в маленький животик "Синтии"», — мурлычет Мэрилин служащему автозаправочной станции). Ему удалось также уговорить журналиста Фреда Дадли описать Мэрилин в статье под названием «Как рождаются звезды», помещенной в сентябрьском номере журнала «Фотоплей». У Мэрилин, по словам Дадли, «был тихий, неуверенный голос и прозрачные глаза. Она была дикой и пугливой, словно серна. Если мимо кто-то проходил чуть быстрее обычного, она пряталась за забором». Хотя Мэрилин всегда побаивалась интервью и без особой охоты принимала участие в пресс-конференциях, она отдавала себе отчет, что и то и другое является необходимым. Однако актриса так никогда и не привыкла к указанным мероприятиям и, если только это оказывалось возможным, всячески избегала журналистских расспросов; присущая ей робость, а также периодические рецидивы заикания отбили у нее охоту к импровизированным высказываниям, в том числе даже на сугубо частных приемах.

В ту осень — «поскольку я хотела развить свой ум и научиться совместно действовать в составе команды» — Мэрилин записалась на не дающие никаких прав или удостоверений вечерние курсы мировой литературы в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса Явившись туда без макияжа и в синих джинсах, которые были куплены в магазине, занимавшемся снабжением армии и военно-морского флота, Мэрилин выглядела скорее как продавщица, нежели честолюбивая молодая актриса. Коллеги по этим курсам позднее не могли вспомнить о ней ничего особенного, за исключением тех самых джинсов, которые в 1950 году не так уж часто встречались в качестве женского облачения. Однако преподавательница по фамилии Клэр Сэй запомнила, что эту слушательницу характеризовали старательность и скромность. Да и сама Мэрилин была довольна курсами и на протяжении десяти недель каждый вторник добросовестно посещала занятия.

Ей удалось сэкономить и отложить немного денег, поскольку она приняла приглашение Наташи (получавшей сейчас скромное вознаграждение от своих частных учеников) поселиться вместе с той в тщательно ухоженной небольшой Наташиной квартире с одной спальней, которая размещалась в приятно выглядевшей двухквартирной вилле на Харпер-авеню, в паре шагов к северу от района Фаунтин в западной части Голливуда. Там Мэрилин спала на тахте в гостиной, помогала ухаживать за дочерью Наташи Барбарой, читала книги, изучала разные жанры искусства и, по правде говоря, вносила изрядный беспорядок в аккуратную обитель Наташи. Кроме того, она притащила туда с собой маленькую собачку по кличке Джозефина, названную так в честь Шенка, от которого Мэрилин и получила ее в июне в качестве подарка по случаю своего двадцатичетырехлетия, — и на это миниатюрное создание Мэрилин не жалела (так, по крайней мере, казалось Наташе) ни времени, ни внимания, ни денег. «Она пичкала Джозефину дорогушей телячьей печенкой и купила ей специальное одеяльце для спанья». Но собачонку никогда не учили, как следует вести себя в доме, и везде было полно ее экскрементов, а Мэрилин никогда не могла собраться с духом и убрать за своей любимицей. Когда Наташа пробовала жаловаться на эту вредную для здоровья грязь, Мэрилин принимала жалкий и несчастный вид: «брови у нее взмывали вверх, плечи опускались, а на лице появлялось выражение тяжкой виновности. Она вообще воспринимала самое минимальное замечание как проявление чрезмерного осуждения». В то же время актриса — и Наташа не могла не обратить на это внимания — невероятно следила за собой, постоянно мыла лицо, чтобы избежать загрязнения пор нежной кожи, подолгу принимала ванны и тратила свои скромные деньги на визиты к дантисту, чтобы лишний раз проверить, не образовалась ли у нее в зубах какая-нибудь мельчайшая дырочка. «Наташа, это ведь мои зубы!» — воскликнула Мэрилин в ответ на вопрос, не слишком ли часто она посещает стоматолога.

Тем не менее Наташа ведь души не чаяла в Мэрилин, которая «давала выход моему чувству любви, а будущее виделось нам обеим светлым» — пожалуй, этот оптимизм вряд ли проистекал из тогдашней конкретной ситуации, — и потому она стоически переносила неудобства, причиняемые гостьей, как-то справлялась с Джозефиной, а по ночам работала с Мэрилин над сценическими этюдами. Готовясь к новой роли, которую актриса могла бы внезапно получить в какой-то неведомой киноленте, обе женщины придумали сложную систему знаков, похожих на те, которыми общаются друг с другом при игре в бейсбол тот, кто пробивает мяч, и кто ловит его. Если Мэрилин слишком понижала голос, Наташа делала определенный жест; другим движением она информировала актрису о ее неподходящей позе, а еще какой-то сигнал свидетельствовал о том, что Мэрилин была близка к потере внутреннего равновесия и начинала выходить из себя.

«Я подавала ей знак, если она повернулась слишком поздно или если данное движение выглядело "пустым", поскольку не мотивировалось правильным суждением о себе и о представляемом персонаже». Упор на надлежащую мотивацию и верные суждения смущал и тревожил Мэрилин, поскольку Наташа требовала от нее интеллектуальных усилий, а это ввергало актрису в состояние легкой паники. Джон Хьюстон никогда не говорил про мотивацию, констатировала Мэрилин, и Джо Манкиевич тоже этого не делал. Но Наташа упорно настаивала, что настоящая актерская игра — если трактовать её как дело, которым занимаются в Московском художественном театре, — невозможна без значительных интеллектуальных усилий.

Мэрилин добросовестно и с усердием подходила ко всем подобным упражнениям, пытаясь понять, какими мотивами руководствуется в своих поступках тот персонаж, роль которого она исполняет, и как-то связать все это с собственным жизненным опытом и переживаниями. Систематическое развитие в себе указанного навыка готовило ее к будущим важным тренировочным упражнениям, а также стало причиной ее многолетних стычек с кинорежиссерами, которые, как правило, были настроены враждебно по отношению к такого рода самонаблюдению. Еще важнее то, что подобный подход к роли оказался для нее попросту неподходящим; Мэрилин и без того была весьма впечатлительной и робкой молодой женщиной, которую неустанно терзали сомнения. На протяжении последующих четырех лет вся та спонтанность, которая необходима для убедительного актерского воплощения образа на экране или на театральных подмостках, по существу подавлялась у Мэрилин чрезмерным анализом собственного «я».

Усердно занимаясь учебой дома и на курсах, Мэрилин все-таки находила время, чтобы эпизодически наносить визиты Джо Шенку, но вместе с тем несколько недель пренебрегала Джонни Хайдом. Время от времени она звонила Джонни по телефону, но не навещала его, и это полное отсутствие внимания к страдающему старому любовнику шокировало даже Наташу, которая грозилась, что лично завезет ее в дом на Палм-драйв, если Мэрилин сама не посетит больного Джонни. В ноябре тот занимался делами Мэрилин главным образом по телефону, находясь в постели, к которой его сейчас приковала болезнь сердца. Тем не менее Джонни, предпринимая всевозможные усилия, полагал, что не зря интенсивно занимается делами Мэрилин и открывающимися перед ней возможностями: даже пребывая на смертном одре, он все еще лелеял надежду сделать из нее миссис Хайд.

Впрочем, в этот период Мэрилин посвящала свое время и внимание не только Джо Шенку. Изо всех сил стремясь познакомиться с каждым, кто мог бы ей чем-то помочь, она отправилась в легендарную аптеку Швеба, расположенную на бульваре Сансет, 9024, чтобы встретиться там с репортером Сиднеем Сколски, давно занимавшимся освещением всяческих кинематографических событий[163]В своих мемуарах Сколски указывает, что в первый раз встретился с Мэрилин Монро в 1957 году около минерального источника; версию самой актрисы о том, как она пошла к Швебу, чтобы познакомиться с Сиднеем Сколски, подтверждали Наташа Лайтесс, Люсиль Раймен Кэрролл и Руперт Аллан (а ранее и сам Сколски). — Прим. автора.
.

Будучи ростом лишь немногим более ста пятидесяти сантиметров, Сколски являл собой умного, образованного и энергичного мужчину с русско-еврейской родословной, обладавшего нечастым даром распознавать таланты; иными словами, он во многом напоминал Джонни Хайда. Сколски родился в 1905 году, в двадцатые годы работал пресс-агентом в Нью-Йорке, был, в частности, импресарио у Эрла Кэрролла, для которого придумал знаменитый девиз, висевший над входом в его ночной клуб: «Через эти двери проходят самые красивые женщины в мире». Потом Сколски стал журналистом, занимающимся вопросами разнообразных видов увеселений и досуга, — вначале он писал для газеты «Нью-Йорк дейли ньюс», затем для газетного синдиката Уильяма Рэндолфа Херста, который, в частности, охватывал «Нью-Йорк пост» и «Голливуд ситизен ньюс». Как житель Лос-Анджелеса и журналист, занимающийся американским кинематографом, он придумал и ввел в обращение хитрый и ныне уже забытый термин «суперфотоид» для описания мужского эквивалента фотографии симпатичной девицы, изобрел «частный показ» и подсказал идею организации закрытых просмотров кинофильмов для прессы перед их публичными премьерами. «У него была склонность навязывать свое общество белокурым дамам, скажем, Бэтти Грейбл, Кэрол Ломбард и Лане Тёрнер, которую он называл "супербюст"», — вспоминает дочь Сиднея Сколски, Стэффи Сидней Сплэвер.

Колонка голливудских новостей, которую вел Сколски, была намного богаче рубрик Луэллы Парсонс или Хедди Хоппера, поскольку в ней читателям регулярно сообщалась доверительная и даже конфиденциальная информация о разных технических и финансовых вопросах, связанных с производством фильмов, а не только сочные и аппетитные сплетни о жизни и любовных похождениях знаменитых актрис и актеров. Ипохондрик, боявшийся всего на свете, начиная от собак и кошек и кончая плаванием, Сколски страдал также загадочными приступами депрессии. «Мэрилин нашла в моем отце родственную душу, — добавляла Стэффи. — Оба они напоминали перепуганных детей, оба они были куда умнее, чем им самим казалось, и, кроме того, Мэрилин вообще питала явную слабость к относившимся к ней по-отцовски еврейским интеллигентам».

Сколски, ставший впоследствии кинопродюсером (к примеру, таких лент, как «История Джолсона»[164]Фильм 1946 года об американском актере театра и кино родом из Литвы Оле Джолсоне, сыгравшем важную роль в истории звукового кино; лента получила два «Оскара»: за звукозапись и музыку.
и «История Эдди Кантора»[165]Фильм о знаменитом водевильном актере, выступавшем, кстати, в одной антрепризе с Олом Джолсоном; в 1936 году Кантор снимался в картине «Великий Зигфелд» о знаменитом бродвейском импресарио.
) и всегда пользовавшийся огромным влиянием на журналистов, которые крутились около киностудий, был живописным эксцентриком и имел в то время удобный офис в мезонине у Швеба; оттуда он наблюдал сцены, разыгрывающиеся внизу, и видел, как входят и выходят знаменитые и совершенно неизвестные клиенты, точно так же как Флоренц Зигфелд приглядывался к сцене прямо из своего кабинета, находившегося в башне над зданием театра. Причина размещения Сиднея Сколски в помещении аптеки была простой: Швеб потихоньку снабжал своего постояльца, заядлого любителя принимать разные лекарства, всевозможными препаратами, пробные образцы которых Сколски должен был или просто хотел достать. В пятидесятые годы наркотики, которые позднее стали считаться опасным и вредным пристрастием, были намного более доступны, нежели в последующий период. Тогда страшная цена, которую приходится платить за их долговременное употребление, еще не была по-настоящему известна, отсутствовали также (появившиеся позже) суровые правительственные распоряжения, запрещавшие или сильно ограничивавшие распространение опасных барбитуратов[166]В зависимости от дозировки или формульных добавок оказывают седативное (успокаивающее) действие, стимулируют сон, являются противосудорожным или анестезирующим средством.
, амфетаминов[167]Возбуждающие средства, или стимуляторы, способствующие бодрствованию и росту работоспособности.
и прочих наркотических веществ. У Швеба Сколски получал прессу и вел разговоры по телефону, а поскольку вождение автомобиля занимало в списке его фобий почетное первое место, ему приходилось (впрочем, без особых затруднений) отыскивать какого-либо знакомого, который повозил бы его по городу. Широко известен факт, что среди его «шоферов» фигурировала звезда такого масштаба, как Марлен Дитрих, которая верно оценивала весомость дружбы с Сиднеем Сколски. Если Сколски не раскатывал по городу и не занимался тестированием на себе новых медицинских рецептур, то его можно было найти в любимой им студии «XX век — Фокс», где Сиднею удавалось организовывать себе бесплатные ленчи, а также стрижку волос и где он относил к кругу своих поверенных многих самых старых журналистов из числа сотрудничавших с «Фоксом», в том числе Гарри Брэнда и Роя Крафта. «Думаешь, моя фотография появится когда-нибудь в каком-либо из этих журналов?» — робко и конфузливо спросила однажды Мэрилин у Сиднея в его пристанище у Швеба. Сколски знал, что это невозможно, но он нутром почувствовал ее чистосердечность и увидел скрывающуюся за этим трогательную восприимчивость к ударам.

«С этого мгновения мы стали друзьями, — написал Сколски через много лет после ее смерти. — Мэрилин всегда искала совета, [хотя] она была гораздо умнее, чем старалась показать. Она отнюдь не принадлежала к числу рядовых молодых актрисок с роскошными белокурыми волосами, которых можно встретить около любой сколь-нибудь крупной киностудии... Оказалось, что это милое, деликатное и беспомощное создание. Почти каждый хотел ей помочь. В этой беспомощности Мэрилин коренилась ее самая большая сила».

Хотя привязанность Сиднея Сколски к Мэрилин носила безоговорочный характер и была повсеместно известна (поначалу — его жене и детям, вскоре — всему Голливуду), связь между ними никогда не вышла за рамки платонической отцовской дружбы.

«Он с самого начала верил в меня, — сказала потом Мэрилин. — У меня была привычка вести с ним длинные разговоры. Я всегда считала, что могу полностью ему довериться и рассказать абсолютно обо всем». И она действительно могла. В день их первой встречи она поведала Сиднею Сколски, что ее сравнивали с Джин Харлоу и что, сколько она себя помнит, ей ставили Харлоу в качестве примера и образца для подражания. Сидней считал, что это сравнение вовсе не являлось неподходящим, а саму цель тоже находил вполне достижимой. Он знал Харлоу лично и мгновенно сориентировался, что обеим женщинам присуще редкое сочетание честолюбия и смиренной кротости, примером чего могут послужить неоднократные заявления и той, и другой о том, что они жаждут стать настоящими актрисами, — заявления, которые обе звезды делали, даже находясь уже в зените славы.

В то время казалось, что благодаря пребыванию в доме состояние здоровья Джонни Хайда слегка улучшилось, особенно после визита, который все-таки нанесла ему Мэрилин в конце ноября. А 5 декабря, после того как Джонни на протяжении более чем года являлся ее представителем без заключения письменного договора или соглашения «клиент-агент», Мэрилин подписала с его агентством «Уильям Моррис» типовой для Союза кинематографистов контракт на три года. Два дня спустя Джонни сообщил Мэрилин, что использовал все свое влияние, названивая всем своим личным и служебным должникам в «Фоксе», и в конце концов организовал ей там пробную съемку. При этом имелся в виду не только полугодовой договор с данной киностудией в сочетании с ролью в картине «Холодное плечо» и, скорее всего, в еще одной или двух лентах; сверх этого в качестве возможного варианта рассматривался также и долгосрочный контракт с «Фоксом».

Мэрилин впала в транс. Она немедленно побежала поделиться новостью с Сиднеем, а тот первым делом дал ей три таблетки снотворного, чтобы беспокойство, связанное с подготовкой, не вымотало ее перед пробой. Потом началась работа с Наташей. Та прочитала короткую сценку, которую Мэрилин предстояло сыграть, оценила ее как бессмысленную, но вздохнула и принялась за дело, пытаясь создать некое пристойное сценическое представление.

10 декабря Мэрилин, одетая все в то же завлекательное платье-свитер, которое успело побывать на ней в фильмах «Шаровая молния», «История из родного городка» и «Всё о Еве», сыграла короткую драматическую сцену, где выступала в качестве любовницы гангстера. На роль уголовника выбрали Ричарда Конте[168]Известный актер, снимавшийся в картинах Дж. Манкиевича «Дом для посторонних» (1949), Г. Хатауэя «Мир цирка» (1964), Ф. Копполы «Крестный отец» (1972) и др.
; через много лет он вспоминал, что Монро была невероятно собранна и напряжена и что Наташа стояла невдалеке, стремясь вселить в нее дополнительное мужество. «Бенни, я пришла сказать тебе, что больше здесь нельзя оставаться, — глядя в камеру, произнесла Мэрилин перепуганным голосом, совершенно не подходящим к этой сцене. — Что будет, если эти бандюги найдут тебя тут? Ты не имеешь права так рисковать!» Герой, роль которого исполнял Конте, явно полагает, что девушка хочет заманить его в ловушку, и размахивается, чтобы ударить ее. «Ну, давай же, — дрожащим голосом отвечает Мэрилин. — Тебе не впервой бить меня. Я уже начинаю привыкать к этому». Сцена заканчивается крупным планом с проблеском настоящих слез в ее глазах.

Сложилось так, что студия «Фокс» в конечном счете не занялась производством фильма «Холодное плечо», а Джонни дали ответ, что в данный момент имеется только одна небольшая роль, которую Занук счел подходящей для Мэрилин, — роль секретарши в комедии, носящей название «Не старше, чем тебе кажется», — ее собирались запустить в работу где-то в следующем месяце. Предложение было принято.

Это оказалось последним вопросом, который решил для нее Джонни. 16 декабря он выехал вместе со своей секретаршей на отдых в Палм-Спрингс, а Мэрилин — по его просьбе и с его деньгами — отправилась вдвоем с Наташей в Тихуану делать предпраздничные покупки. Не дожидаясь 25 декабря, то есть самого дня Рождества, Мэрилин быстро потратила почти всю имевшуюся у нее наличность на подарок, который, как она обратила внимание, понравился Наташе, — брошь с камеей из слоновой кости, оправленную в золото. Как раз в то время, когда женщины на пару шныряли по магазинам, у Джонни случился обширный инфаркт миокарда и карета скорой помощи молниеносно доставила его обратно в Лос-Анджелес. Когда Мэрилин после разных перипетий все-таки вечером 18 декабря добралась до местонахождения Джонни, он уже несколько часов как скончался.

Джонни Хайду не довелось с помощью Мэрилин избавиться от той горькой внутренней напряженности, которую оставляла в нем его любовь, лишенная взаимности, а ей уже не могла представиться возможность выразить ему свою благодарность. «Думаю, ни один мужчина в жизни никогда не любил меня так, как он, — сказала Мэрилин Монро в 1955 году. — Каждый из них требовал от меня только одного. Джонни тоже желал этого, но он хотел на мне жениться, а я просто не могла так поступить. Даже тогда, когда он злился на меня за то, что я отвергла его предложение, мне было ясно, что он все равно не перестал и никогда не перестанет меня любить, не перестанет работать ради моего блага».

Жена, которую бродил Джонни, и его дети попросили, чтобы Мэрилин не допустили к участию в погребальной церемонии в Форест-Лоун, но она вместе с Наташей — обе в шляпках с густой вуалью — с успехом сыграли свои роли: убедили охрану, что работают прислугой в семье покойного. Через час после того, как все разошлись, Мэрилин в одиночестве подошла к свежей могиле и извлекла единственную белую розу, которую долгие годы хранила засушенной в Библии. В противоположность сплетням, циркулировавшим позднее на тему поведения Мэрилин во время похорон и утверждавшим, что она будто бы выкрикивала, словно безумная, имя Джонни и бросалась на фоб, на самом деле актриса была полна достоинства и скорби, что подтвердила даже Наташа. «В те послеполуденные часы я увидела в ней нечто такое, чего прежде не замечала, — вспоминала потом Наташа. — Угрызения совести, раскаяние, чувство безвозвратной и невосполнимой утраты... — можете назвать это как вам угодно».

Мэрилин продолжала сидеть над свежей могилой вплоть до наступления сумерек, когда сторожа вежливо попросили ее покинуть кладбище. На протяжении следующего месяца она и на работе, и дома часто разражалась плачем, испытывая острую жалость и к себе, и к неутомимому, ослепленному любовью Джонни. Лишившись его безграничной преданности, его защиты и обожания, она ощущала пронзительное и болезненное чувство отсутствия верного союзника, отца и нежного друга. В ее жизни уже не раз случались неожиданные потери и резкие перемены — достаточно вспомнить хотя бы отъезд матери, переход на жительство в сиротский приют, спешно организованный брак, смерть Аны Лоуэр или собачки Джозефины в конце лета, — но ничто не ударило по ней так болезненно, как кончина Джонни.

Через несколько дней (даже часов, как однажды засвидетельствовала Мэрилин) позвонил Джо Шенк. Он выразил ей соболезнования и предложил, если она сочтет возможным, воспользоваться его домом, где гостевые комнаты готовы предоставить молодой женщине максимум всяческих удобств (надо полагать, и ему тоже). «Джо Шенк помешался на ней», — сказал в этой связи Сэм Шоу, фотограф из Нью-Йорка, которому часто заказывали проекты рекламных плакатов к лентам киностудии «Фокс», а также снимки событий, происходивших на съемочной площадке и около нее. Шоу познакомился с Мэрилин вскоре после смерти Джонни. «Джо Шенк выступал в качестве ее благодетеля задолго до того, как она стала великой звездой экрана. Если она испытывала голод и хотела съесть чего-нибудь вкусненькое либо если была опечалена и жаждала выплакаться, то звонила ему».

Однажды утром, вскоре после Рождества, Наташа застала Мэрилин погруженной в сон, а рядом с кроватью валялась бутылочка с таблетками от Швеба. В следующее мгновение она заметила в уголке губ Мэрилин остаток желатиновой облатки и, опасаясь самого худшего, впала в истерику, бурные проявления которой немедля разбудили спящую красавицу и подняли ее на ноги. Как пояснила Мэрилин, она не запила таблетку ни единым глотком воды и быстро заснула, а лекарство медленно таяло и растворялось у нее во рту.

«Наташа часто обвиняла меня в чрезмерно бурной реакции, — сказала она позднее Милтону Грину. — Но на сей раз она сама сильно перегнула. Никогда я не верила в романтические бредни насчет того, что нужно следовать за своим любимым всюду, даже в могилу. Помню, когда Джонни умер, я была глубоко несчастной, ощущала себя виноватой и должна была привести в порядок массу самых разных своих чувств, но, дорогой мой, наверняка и никогда мне не хотелось из-за этого умереть». Дело еще и в том, что Джонни постарался организовать для Мэрилин «под елочку» нетипичный подарок, которому она весьма обрадовалась: это был договор, заключенный с журналистом «Фокса» Гарри Брэндом по поводу того, что студия представит ее в качестве своей молодой и многообещающей актрисы, сделав это с помощью фотопортрета восходящей звезды, который поместит журнал «Лайф». Одетая в черное платье и длинные черные перчатки, она была снята в профиль. Большое декольте служило как бы оправданием подписи «Грудастая Бернар»[169]Имеется в виду Сара Бернар драматическая актриса.
. Еще две фразы информировали читателя, что будущее этой девушки наверняка обеспечено: ведь «если она будет всего лишь неподвижно стоять и просто дышать, то мужчины все равно сбегутся к ней со всех сторон. После небольших, но пикантных ролей в картинах "Асфальтовые джунгли" и "Всё о Еве" студия убеждена, что ей суждено быть и прекрасной драматической актрисой».

Эти слова написал Джонни, выражая ими свою веру и надежду. Однако Занук и его коллеги, трудившиеся в административном здании на бульваре Пико, вовсе не собирались делать из Мэрилин Монро «прекрасную драматическую актрису». В конце концов, с какой стати этой замечательно грудастой блондинке надо было подравниваться под особу вроде Сары Бернар?

 

Глава десятая. Январь 1950 года — март 1952 года

5 января 1951 года истек срок аренды квартиры Наташи, расположенной на Харпер-авеню. Учительница Мэрилин приняла решение купить маленький домик в Голливуде, и поэтому артистка снова поселилась в отеле «Беверли Карлтон», чтобы, как она сказала, находиться поближе к «Фоксу» и располагать большей свободой действий. Однако вскоре оказалось, что Наташе, которая слабо разбиралась в хитросплетениях ипотечных кредитов и банковских ссуд, не хватает тысячи долларов, необходимых для окончательного завершения сделки по приобретению дома. Когда Мэрилин узнала об этом, то буквально на следующий день примчалась к Наташе с деньгами. «Только намного позже до меня дошли сведения о том, откуда она их взяла, — признавалась Наташа. — Она продала норковый палантин, который получила в подарок от Джонни Хайда. Это была единственная на самом деле добротная вещь, имевшаяся в ее гардеробе», — и единственная, обладавшая какой-то материальной или сентиментальной ценностью. Указанные деньги, как и дорогая брошь на Рождество, явились подарком той женщине, которая, невзирая на сложный характер их взаимоотношений, все-таки была для Мэрилин матерью.

В тот год Мэрилин познакомилась с тремя мужчинами, которым предстояло сыграть в ее жизни важные роли — хотя и совершенно разные. Первым был знаменитый режиссер, вторым — драматург, ненадолго промелькнувший тогда на горизонте ее жизни, а третьим — преподаватель драматического искусства. Последний еще более углубил ее восторженную увлеченность русскими артистическими традициями, а также русской драматургией.

Однако прежде, чем дело дошло до упомянутых встреч, Мэрилин в очередной раз разыграла комедию, предприняв попытку вступить в контакт со своим давно утраченным отцом.

На протяжении двух недель после смерти Джонни она вновь пробовала связаться с отцом. Как мы помним, впервые она проделала этот номер еще во времена совместной жизни с Доухерти. А сейчас Мэрилин как-то утром позвонила по телефону Наташе. «Она заявила, будто только-только узнала, кто ее настоящий отец, — вспоминала Наташа, ничего не знавшая о состоявшемся ранее телефонном разговоре, который Мэрилин вела в присутствии Доухерти, — и хотела, чтобы я поехала вместе с ней наведаться к этому мужчине». Таким вот образом Мэрилин вместе с женщиной, заменявшей ей мать, пустилась на свидание со своим якобы настоящим отцом. Они двинулись в направлении Палм-Спрингс, а потом — дальше, в пустыню, и так ехали до момента, когда Мэрилин попросила Наташу завернуть на бензозаправку, поскольку ей захотелось позвонить оттуда и предупредить родителя о своем скором приезде. Вернувшись в машину, Мэрилин сказала Наташе, что им придется возвращаться назад в Лос-Анджелес, потому что отец, по ее признанию, не хочет с ней видеться. Но точно так же, как это было в случае с Джимом, она и теперь не сообщила никаких подробностей; Наташа не смогла позднее вспомнить фамилию этого мужчины, и нет никаких доказательств в пользу того, что какой-то контакт вообще имел место — и раньше, и в тот момент на заправке, и впоследствии. Однако в этот день определенные надежды Мэрилин все же сбылись: Наташа окружила ее еще большим вниманием и заботой, а также стала уделять ей дополнительное время при работе над ролью, которую артистке вскоре предстояло сыграть, и в результате Мэрилин чувствовала себя как желанный и находящийся в безопасности ребенок[170]Сидней Сколски описал в своих мемуарах идентичное происшествие с Мэрилин. — Прим. автора.
.

Почти немедленно жизнь Мэрилин покатилась в ускоренном темпе. Помимо контракта со студией «Фокс» (подготовленного к подписанию весной), ее работа в кино по-прежнему ограничивалась серией стереотипных и почти немых ролей блондинок. Слава Мэрилин росла, и ее красотой все более восторгались, но все-таки она рассматривалась главным образом в качества декоративного сексуального аксессуара, и ее назначали на роли, которые с таким же успехом могла бы сыграть едва ли не каждая красивая молодая артисточка. В фильмах «Асфальтовые джунгли» и «Всё о Еве», равно как в эпизодических ролях, сыгранных ею в трех второразрядных картинах выпуска 1951 года, Мэрилин продемонстрировала, что у нее есть талант и невероятный шарм. Однако ни Голливуд, ни Америка в целом не проявляли особого интереса к таинственным глубинам жизни этой молодой красавицы, которая наверняка могла бы предложить публике нечто большее, чем обычный сексапил.

Фильм «Ты настолько молод, насколько сам считаешь» сделал указанный факт наглядным и очевидным для самой Мэрилин, и из-за этого она почувствовала себя несчастной. Данная лента, в основу которой положен рассказ Пэдди Чаевски[171]Американский писатель, драматург и сценарист, один из ведущих авторов, писавших для телевидения в 50-е годы. В 1955, 1971 и 1976 годах удостаивался премии «Оскар» за сценарии кинокартин «Марти» (по короткому телесериалу, который многие считают шедевром и чуть ли не вершинным достижением американского телевидения), «Больница» и «Телесеть» соответственно. Включен в Телевизионный зал славы.
, показывает вынужденного перейти на пенсию шестидесятипятилетнего бизнесмена, который, чтобы ликвидировать дискриминацию пожилых людей, выдает себя за президента крупного финансового холдинга. В указанной картине фамилия Мэрилин Монро впервые появляется в заглавных титрах перед названием (среди исполнителей она идет шестой по счету); однако помимо этого в роли соблазнительной и рассеянной секретарши Харриэт, исполнявшейся Мэрилин, ничего особенного не было. Аллан Снайдер, как всегда, гримировал ее, а также успокаивал самим фактом своего присутствия. По его словам, «Мэрилин была смертельно перепугана зрителями, считавшими ее воплощением секса. Боже мой, если бы они только знали, как же это было для нее трудно!» Особенно теперь, когда ничто не могло компенсировать актрисе разочарования бессмысленностью ее роли в кинофильме, который никому не мог принести ни пользы, ни радости. В январе Мэрилин угнетала не только смерть Джонни, хотя большинство окружающих считали основной причиной ее печали именно это грустное событие. «Она постоянно плачет, — жаловался режиссер Хэрмон Джонс своему другу Элиа Казану, слава которого как театрального режиссера и одного из учредителей Актерской студии дошла сейчас и до Голливуда — дошла вместе с его картинами «Джентльменское соглашение», «Пинки» и «Трамвай "Желание"» по пьесе Теннесси Уильямса. — Всякий раз, когда я в ней нуждаюсь, она плачет. А у нее от этого заплывшие глаза!» Мэрилин нередко приходилось разыскивать в каком-нибудь темном углу павильона, где она сидела ужасно расстроенная, причем не только и не столько по причине смерти боготворившего ее Джонни, сколько ввиду печальных перспектив, рисующихся перед ней как перед актрисой.

Невероятно поглощенный искусством театральной и кинорежиссуры, Казан посвящал также массу энергии всякого рода сексуальным эскападам (он сам открыто признавался в этом, приводя всяческие детали в опубликованных им мемуарах). В этот день он пришел на съемочную площадку исключительно для того, чтобы увидеться с Мэрилин, которую ему когда-то представили как спутницу Джонни Хайда. «Она [с момента смерти Джонни] вообще нигде и ни с кем не появлялась, — вспоминает режиссер, — и я подумал, не следует ли мне самому заскочить к этой девушке... Обо всех молодых артистках в те времена было принято думать как о добыче, которую мужчина должен взять приступом и подчинить своей воле. Тот неподдельный интерес, который пробудился во мне, просто обязан был принести результаты». Его донжуанские планы и расчеты быстро сбылись. Мэрилин приняла приглашение на обед, и вскоре — в тот момент, когда Казан, ставя фильм «Да здравствует Сапата!»[172]По сценарию Дж. Стейнбека.
, помногу находился в Калифорнии, — ему удалось добиться желанной цели.

«Во время съемок на натуре, — вспоминает в этой связи Сэм Шоу, — Мэрилин ввязалась в большой роман с Казаном, а поскольку в ту весну у нее было не особенно много работы, то она приезжала вместе с Казаном на ранчо студии "Фокс", где Элиа в качестве режиссера занимался съемками кинокартины. Вечером, на обратном пути, мы обычно останавливались всей компанией в каком-нибудь ресторанчике или таверне, потягивали пиво, запускали музыкальный автомат и танцевали в свое удовольствие».

«В таких ситуациях, — добавляет Шоу, — нельзя было вообразить себе лучшую или более веселую спутницу, чем Мэрилин. Все знали о присущем ей беспокойстве, но далеко не все знали, что она умела отдыхать и развлекаться, что она никогда не жаловалась на обычные житейские неприятности или неудобства, что она никогда и ни о ком не говорила плохо и что у нее было блестящее врожденное чувство юмора».

Мэрилин считала сорокадвухлетнего в ту пору и женатого Казана сопереживающим и полным понимания слушателем (сам он именовал эту методу надлежащей «техникой обольщения»), а также человеком блестящего ума. Он же воспринимал ее как «простодушную и скромную красотку, которую Голливуд унизил и довел до готовности всегда пойти с кем-либо в постель». Помимо этого он рассматривал Мэрилин как девушку, которая не располагает никакими знаниями, кроме собственного жизненного опыта, и пытается добиваться уважения к себе от разных мужчин, которых она в состоянии увлечь и заманить; однако на деле она по большей части позволяет им унижать и оскорблять себя, поскольку их презрительное отношение к ней в значительной мере совпадает с ее собственной самооценкой.

Их роман тянулся целый год. Поначалу любовники встречались в ее маленьком гостиничном номере. Однако после того, как Мэрилин купила себе в кредит рояль и перекрасила его в белый цвет, получив тем самым дубликат того элегантного музыкального инструмента, который столь много значил для нее и ее матери в доме на Эрбол-драйв и который Грейс в конечном итоге продала, ее и без того тесная комнатка еще более уменьшилась. По этой причине она часто ночевала с Казаном в просторном доме агента Чарлза Фелдмена и его супруги, актрисы и фотографа Джин Хоуард. С наступлением утра Казан попросту натягивал на себя белый купальный халат и отвозил Мэрилин обратно в «Беверли Карлтон», опуская брезентовый верх своего кабриолета, пока они распевали и смеялись в утренней мгле, висевшей над каньоном Колдуотэр. Это был, пожалуй, первый в ее жизни роман, который не связывался ни с какими осложняющими обстоятельствами и давал ей полное удовлетворение. Мэрилин ничуть не отпугивало ясное осознание отсутствия каких-либо шансов на замужество — более того, этот факт словно бы нес с собой дополнительное ощущение свободы. Что же касается Казана, то «Мэрилин просто не могла быть женой, — как он написал позднее. — Это знал каждый». Она была скорее «великолепной компаньонкой».

Знакомство — благодаря Казану — с Фелдменом принесло Мэрилин немедленную профессиональную пользу. Поскольку Джонни долгое время пренебрегал всеми другими клиентами агентства «Уильям Моррис», чтобы полностью посвятить себя Мэрилин, после его смерти агентство не проявляло особого желания представлять интересы актрисы. Хотя оно вроде бы упорно вело от ее имени рутинные переговоры с киностудией «Фокс», безразличие представителей агентства стало очевидным, когда в марте бумаги, уже полностью готовые к подписанию, провалялись на письменном столе Морриса целых три недели. Это в конечном итоге привело к тому, что Мэрилин (хотя агентство Морриса по-прежнему получало свою долю от ее заказов) отправилась в агентство «Знаменитые артисты». Этой компанией управлял Фелдмен — солидный и элегантный мужчина, который вместе с Хью Френчем руководил карьерой Мэрилин Монро на протяжении нескольких последующих лет[173]Понадобилось ни много ни мало три года, прежде чем договор Мэрилин с конторой Уильяма Морриса оказался расторгнутым. Агентство «Знаменитые артисты» также не представляло актрису официально вплоть до 12 марта 1953 года, а контракт с этим агентством не был ею подписан даже до марта следующего года; впрочем, вскоре и этот договор перестал действовать. — Прим. автора.
.

Контракт с «Фоксом» носил стандартный характер. Оклад Мэрилин, который гарантировался ей в течение сорока недель в году независимо от того, играет она в какой-либо картине или нет, составлял пятьсот долларов в неделю, причем студия имела право по истечении года продлить контракт. Если студия действительно примет подобное решение, то Мэрилин станет получать еженедельно по семьсот пятьдесят долларов на протяжении второго года, по тысяче двести пятьдесят долларов — на третий год, по полторы тысячи — на четвертый, по две тысячи в неделю — на пятый год и, наконец, две с половиной тысячи — на шестом году. Если она к тому времени будет по-прежнему оставаться в «Фоксе», то в 1957 году — и за весь последующий период — станет получать по три с половиной тысячи долларов в неделю[174]В течение десятилетий ошибочно указывалось, что максимальная ставка Мэрилин в «Фоксе» была установлена в контракте равной полутора тысячам долларов в неделю. На самом же деле она получала именно столько в момент расторжения данного контракта в 1955 году; если бы она продолжала оставаться в указанной киностудии, то ее заработки повышались бы в соответствии с обусловленным календарным графиком. — Прим. автора.
.

На протяжении семи последующих лет Мэрилин была обязана работать исключительно на киностудию «XX век — Фокс» и соглашаться на все предлагаемые ей роли. В конце каждого года студия могла в одностороннем порядке и без указания причины разорвать контракт и уволить актрису; в любой момент они могли одолжить ее другой кинокомпании и черпать извлекаемую из этого прибыль, как бы велика она ни была (в то же время сама Мэрилин продолжала бы получать всего лишь ту сумму, которая причиталась ей в соответствии с договором, заключенным ею с компанией «Фокс»), Более того, артистке не разрешалось принимать никакие предложения о работе, хотя бы и самые прибыльные (в том числе в театре, на радио или телевидении, а также с целью записи грампластинок), даже если она в данное время не снималась ни в каком фильме «Фокса». Именно так выглядели семилетние контракты, которым подчинялось большинство актеров в американском кинобизнесе. Можно назвать такой договор кабальным и рабским, поскольку он давал кинокомпаниям все мыслимые и немыслимые права, оставляя для актеров-исполнителей совсем немногое. Такова была действовавшая в ту пору процедура, и она продержалась вплоть до радикальной реорганизации всей системы кинопроизводства, которая состоялась как раз в огромной степени благодаря Мэрилин Монро.

Однако даже в тот момент, когда Мэрилин подписывала указанный контракт (вступавший в силу с 11 мая 1951 года), ей как-то удалось отстоять для себя одну важную привилегию. Даррил Занук, который по-прежнему не считал Мэрилин Монро ценным пополнением своей колоды актеров и просто поддался мягкому нажиму со стороны Шенка, Хайда, агентства Морриса и Скураса, согласился нанять Наташу Лайтесс в качестве преподавательницы драматического искусства для Мэрилин и даже по мере возможности привлекать ее к работе с другими актерами, находящимися у студии на контракте. Наташу сразу же внесли в ведомость по заработной плате для сотрудников студии «Фокс», установив ей вознаграждение в размере пятисот долларов в неделю (с возможностью ежегодных повышений), и Мэрилин дополнительно уплачивала ей еженедельно еще двести пятьдесят долларов за частные уроки. Так возникла парадоксальная ситуация, по причине которой Наташа никогда не испытывала смущения, в то время как Мэрилин могла бы страдать и даже чувствовать зависть: ведь артистка зарабатывала куда меньше, чем учительница. Но Мэрилин были безразличны заработки Наташи, как, впрочем, и собственные: «Меня не интересуют деньги, — не раз говаривала она. — Я хочу только одного: изумлять».

В соответствии с действовавшим соглашением студия «XX век — Фокс» должна была посылать своих самых красивых актрис на ежегодные киноторжества, которые проходили весной. Именно при этих обстоятельствах Мэрилин в первый и единственный раз появилась 29 марта на вручении премий Американской академии киноискусства. Она вручала «Оскар» за наилучшее достижение в области звукозаписи. На ней было темно-фиолетовое шифоновое платье без рукавов, позаимствованное из студийного гардероба. Но, готовясь к выходу на сцену, Мэрилин вдруг заметила маленькую дырочку, образовавшуюся в ткани. Разразившись рыданиями, она сетовала, что не может показаться перед юпитерами в таком состоянии. Ассистентка как-то справилась с неожиданно возникшей проблемой, а тем временем другие молоденькие актрисы со студии «Фокс» поправляли ей макияж и придавали мужества. В конце концов Мэрилин, едва не лишившаяся дара речи из-за страха перед выходом на сцену, смогла перебороть себя, подойти к подиуму и вручить статуэтку лауреату (по случайному совпадению им оказался Томас Моултон — за работу в фильме «Всё о Еве»[175]Эта картина получила еще пять «Оскаров».
).

Когда Элиа Казан описал в своих воспоминаниях день встречи с заплаканной Мэрилин Монро на съемочной площадке картины «Ты настолько молод, насколько сам считаешь», то забыл добавить, что в тот момент его сопровождал драматург Артур Миллер, автор оригинального сценария к фильму «Крюк»[176]Английское название этого фильма «Hook» (буквально — «крюк» или «скоба») имеет и переносное значение — «крючок, зацепка». В отечественных источниках указанный фильм, вышедший на экраны в 1954 гаду и получивший ряд премий на европейских кинофестивалях, называется «В порту».
, в котором Казан собирался быть режиссером. Это произведение было задумано как политически острый и довольно щекотливый фильм о честных портовых докерах из Бруклина, которые бунтуют против эксплуатирующих их жуликов. Точно так же как и Казан, Миллер запомнил, что в тот январский день Мэрилин выглядела в павильоне весьма опечаленной. Помнил он и то, что в момент, когда они подали друг другу руки, из-за «неожиданного соприкосновения с ее телом меня пробрало трепетом — чувством, которое никак не сочеталось с ее печалью среди всего окружающего великолепия и изобилия техники, а также кипучей рабочей суеты, связанной с подготовкой к съемке очередной сцены»[177]Если верить Казану, то первая встреча Миллера с Мэрилин произошла в конце зимы, когда Чарлз Фелдмен пригласил драматурга к себе домой на прием. Однако Сэм Шоу и Руперт Аллан наряду с другими подтверждают информацию Миллера об их более ранней встрече. В своей забавной автобиографии, великолепно обнажающей закоулки его психики, Казан вообще меняет и полностью путает многочисленные даты и факты; например, он указывает, что в момент, когда они вместе с Миллером на следующий день забирали Мэрилин на студию «Коламбия», у нее имелся подписанный контракт с Гарри Коном. — Прим. автора.
.

Назавтра Мэрилин по приглашению Казана отправилась вместе с ним в офис Гарри Кона, который подумывал о том, не организовать ли съемки ленты «Крюк» в павильонах киностудии «Коламбия» (и который, кстати говоря, вовсе не сразу узнал свою давнишнюю контрактную артистку). Эта встреча положила начало целой серии событий, которые в итоге привели к отказу от работы над указанным фильмом, а это решение, в свою очередь, сыграло существенную роль для возникновения будущего супружеского союза Мэрилин с Артуром Миллером.

Под нажимом Кона сценарий показали Рою Брюэру, председателю голливудского профсоюза работников сцены и личному другу Джо Райана, лидера Международного профсоюза портовых рабочих. Вскоре после этого Брюэр проинформировал Кона, что он попросил Федеральное бюро расследований (ФБР) прочитать сценарий фильма «Крюк». А в этом ведомстве труд Миллера с ходу классифицировали как произведение, призывающее к совершению преступных деяний и носящее в опасной степени антиамериканский (а быть может, даже подрывной) характер, причем в период, когда война в Корее настоятельно требовала решения проблемы транспортировки живой силы и вооружений с использованием морских путей. Брюэр указал также, что если сценарий Миллера не будет изменен так, чтобы доминирующей темой в нем стали негодяи коммунисты и выступающие против них хорошие парни антикоммунисты, в любом кинотеатре, который получит прокатную копию картины «Крюк», профсоюз приостановит работу своих киномехаников, обслуживающих проекционную аппаратуру. В данном вопросе сам Брюэр по существу оказался более «антиамериканским», нежели сценарист, поскольку он энергично боролся против свободы слова, гарантированной американской Конституцией. Миллер предпочел забрать свой сценарий обратно, нежели выполнять столь абсурдные требования[178]Когда Миллер забрал свой сценарий из Голливуда, вместо того чтобы изменить его направленность и звучание, он получил телеграмму от Гарри Кона, который ставил ему в вину, что «В МОМЕНТ, КОГДА МЫ ПЫТАЕМСЯ ПРИДАТЬ СЦЕНАРИЮ ПРОАМЕРИКАНСКУЮ ОРИЕНТАЦИЮ, ТЫ ОТСТУПАЕШЬ» (см. книгу Миллера). Это положило начало абсурдным обвинениям в антиамериканизме, которые предъявлялись Артуру Миллеру. — Прим. автора.
, и это явственное проявление профессиональной честности и принципиальности немедленно вызвало у Мэрилин восхищение.

Многие часто обращали внимание на симпатию актрисы к более слабым. Она невероятно сочувствовала увечным детям-инвалидам, из-за которых, как мы уже знаем, перечеркнула планы специалистов по рекламе в ходе кампании по популяризации одного фильма при проведении турне по стране, и неоднократно причиняла трудности другим лицам, заставляя остановить машину, чтобы, к примеру, позаботиться о поранившемся или заблудившемся домашнем животном. Зрелище бездомного пьяницы на бульваре Голливуд, кратенькая заметка о чернокожем актере, которому запретили войти в театр или в ресторан, ситуация людей, живших как бы за бортом общества (вроде ее матери), — все это доводило Мэрилин едва ли не до плача и порождало немедленную бурную реакцию, сопровождавшуюся конкретной, иногда и финансовой, помощью. Сейчас Артур Миллер показался ей защитником страждущих и заброшенных людей, которыми никто не интересовался и которых никто не поддерживал, — и благодаря этому он завоевал ее уважение. На этой почве вскоре пустило свои корни семя любви, но до того, чтобы это чувство полностью выросло и расцвело, предстояло прождать еще целых пять лет.

В момент их знакомства Мэрилин было двадцать пять, Артуру — на десять лет больше. Он родился в 1915 году в Гарлеме и вместе с семьей — его отец был портным — пережил на своей шкуре все невзгоды великого кризиса. После окончания средней школы и работы в универмаге он стал посещать занятия в университете штата Мичиган, где получил премию за написание нескольких драматургических произведений. Когда Миллер впервые встретил Мэрилин, то был женат на Мэри Грейс Слэттери, которую полюбил во время совместной учебы в колледже, и имел двоих детей. Его профессиональные достижения включали пьесу, которая провалилась на Бродвее («Человек, которому так везло»), удачный роман об антисемитизме («Фокус»), а затем пришли слава и премии за две пьесы: «Все мои сыновья» (1947) и «Смерть коммивояжера» (1948). Наряду с Теннесси Уильямсом и Юджином О'Нилом Миллер считался одним из крупнейших драматических талантов Америки. С очками на носу, высокий и худощавый, он был несмелым человеком, словно бы не доверяющим собственным силам и возможностям; его поведение выглядело немного неестественным и было типичным для интеллектуала. Однако начиная с сороковых годов Миллер перестал ограничивать свои интересы исключительно книгами: уделяя внимание определенным общественным и семейным вопросам, он являл собой тип человека активного и охотно пребывал на свежем воздухе. Артур любил заниматься спортом, работать в саду и что-то мастерить гораздо в большей мере, нежели разговаривать на темы всяких эстетических теорий; подобное умствование пришло к драматургу лишь позже, когда окружение стало ожидать от него именно этого.

На протяжении многих недель после их первой встречи с актрисой Миллер — после того, как Казан и Мэрилин Монро проводили наедине романтические минуты и часы, — часто присоединялся к ним во время совместных визитов к писателям и композиторам. Втроем они перелистывали книги, переходя от одного букиниста к другому, или же отправлялись на пикник к побережью по дороге, извивавшейся среди каньонов. Артур ощущал, что «воздух вокруг нее был наэлектризован» и что людей, пребывавших в обществе Мэрилин, трогает «не только ее красота, но и ее сиротство — девушке буквально было некуда и не к кому пойти». Он навсегда запомнил выражение испуга, рисовавшееся на лице Мэрилин в процессе чтения, словно бы она опасалась, что пробелы в ее образовании непременно должны вызывать у окружающих иронические насмешки. Миллер чувствовал также, что их начало связывать «нечто таинственное... словно нить взаимопонимания». Не желая довести дело до супружеской измены, он принял решение как можно быстрее уехать из Лос-Анджелеса.

По прошествии многих лет стиль прозы Артура Миллера становился цветистым и чуть ли не пламенным, едва ему доводилось вспомнить свою первую встречу с Мэрилин Монро. В 1951 году артистка выглядела как сплошная боль, и я знал, что должен скрыться от нее или же утратить ощущение границы сознания... В моей робости она заметила некоторый шанс безопасности для себя, своего рода спасение от той одинокой, неспокойной и пустой жизни, которую ей создали. В момент расставания [на летном поле аэропорта] я поцеловал ее в щеку, а она от удивления глубоко втянула в себя воздух. Я почему-то начал смеяться и говорить, что она явно перегибает и преувеличивает, пока оттенок серьезности на дне ее глаз не породил во мне бурных угрызений совести... Я был обязан сбежать от ее детской ненасытности... но ее запах продолжал пребывать на моих ладонях... Тайна этого общения пронзила меня насквозь с силой едва ли не радиоактивного излучения, и я радовался этому ощущению как верному доказательству того, что скоро снова стану писать... [Мэрилин] завладела моим воображением и дала мне ту силу, которая не поддается пониманию, но позволяет приблизиться к тому, чтобы овладеть умением разогнать непроницаемую тьму.

Характерно, что Наташа приводит более романтическую версию тех же самых событий. «Она влюбилась в него, а он — в нее, и тут нет места каким-либо сомнениям». По словам Наташи, «в тот год они не были вместе в постели, но она возбужденно говорила мне, что встретила такого мужчину, которого могла бы любить до конца дней своих». Что касается Артура, то он признавался: «Если бы я остался, то мне пришлось бы сделать это ради нее. Но я не хотел такого развития событий. Поэтому я просто сел в самолет и улетел. Но она наверняка разрушила весь сложившийся во мне внутренний порядок».

Казану также было известно, что влюбленность этой пары носит чисто платонический характер; в этом его убедили дифирамбы в честь Миллера, которые Мэрилин не уставала возглашать даже в тот момент, когда была в постели вместе с Казаном. Она восхищалась творчеством Миллера и его высокой этикой, повесила у себя фотопортрет Артура и нервничала из-за его неудачного брака с Мэри Грейс Слэттери. «Большинство людей имеют возможность восхищаться своими отцами, — написала она в одном из своих немногочисленных писем, отправленных Миллеру на протяжении последующих четырех лет, — но у меня никогда не было папы. А мне обязательно нужен кто-либо, кем я могла бы восхищаться». Вот что написал в ответ Миллер: «Если тебе непременно нужен объект для восхищения, то, может быть, есть смысл выбрать Авраама Линкольна? Карл Сэндберг[179]Знаменитый американский поэт эпического размаха, проявлявший также интерес и к социальной тематике. Биографию «Авраам Линкольн» он завершил в 1939 году.
великолепно сделал его биографию». В день, когда Мэрилин получила это письмо, она купила книгу Сэндберга и оправленный в рамку портрет Линкольна. Обе эти вещи оставались с ней вплоть до самого конца ее жизни.

Да и Казан вскоре уехал, но до этого Мэрилин успела рассказать ему, что забеременела от него, хотя на самом деле потом оказалось, что ничего такого не случилось. «Меня это перепугало до ужаса. Я знал, насколько страстно Мэрилин жаждала иметь ребенка... но она была настолько безумно влюблена [в Артура], что не могла ни о чем другом говорить... Словно рядовой прохвост, я решил тормознуть все эти мои любовные занятия, но недолго продержался верным сему благому намерению». Летом 1951 года роман Казана и Монро уже стал достоянием прошлого.

Весной и в начале лета Мэрилин Монро играла роль вызывающей блондинки в кинокартине под названием «Любовное гнездышко» — на сей раз она изображала бывшую сотрудницу женского корпуса при британской армии, которая после войны вселялась на Манхэттен в элегантный дом с фасадом из песчаника, принадлежавший ее бывшему коллеге по армейской службе, к этому времени успевшему выгодно жениться. Вновь она представляла собой не более чем украшение, призванное оживить совершенно нулевой сценарий.

2 мая Сидней Сколски остроумно прокомментировал в своей рубрике ее работу, отметив, что в момент, когда Мэрилин стаскивала с себя платье, чтобы подготовиться к сцене под душем, на съемочной площадке становилось тесно, но вместе с тем воцарялась такая тишина, что «можно было услышать жужжание мухи». Для съемок другой сцены она — в соответствии с требованиями сценария — появилась перед камерой в раздельном купальном костюме в горошек, на котором «эти горошины еле на ней умещались» — как в шутку заметил кто-то. Джун Хейвер, игравшая в картине главную роль, запомнила, что «вся съемочная группа не дышала, и люди только глазели, стоя как вкопанные». Однако Мэрилин в меньшей степени страшилась наготы, чем собственно актерской игры, и в этой сцене с первого момента была полна очарования и демонстрировала свои манящие прелести. Джек Хаар[180]До 1962 года был ведущим престижного вечернего телешоу на канале NBC, сохранившегося до сих пор.
, с которым она играла в другой короткой сцене, полагал, что ее робость свидетельствовала о наглости и эгоизме, но и он вынужден был признать, что даже посредством маленькой роли Мэрилин «делала весь фильм». А журналист Эзра Гудмен, невзирая на всю абсурдность сценария «Любовного гнездышка», хвалил Мэрилин как «одну из наиболее многообещающих [актрис]».

Несмотря на одобрение со стороны прессы и коллег (а также на дружбу Мэрилин с Шенком и Скурасом), Занук продолжал все так же игнорировать ее комедийные способности. На главную роль она смогла выдвинуться лишь позднее, когда на общем собрании акционеров кинокомпании «Фокс», происходившем в Нью-Йорке, прямо-таки все бурлило и кипело от разговоров по поводу одной блондинки, которая смогла разогреть даже такую безнадежную комедию, как «Любовное гнездышко». Энтузиазм держателей акций совпал по времени с рецензией в газете «Нью-Йорк таймс» на ленту «Ты настолько молод, насколько сам считаешь», где Босли Кроутер написал: «Мэрилин Монро просто великолепна в роли секретарши». И так вот шаг за шагом специалисты все чаще замечали ее присутствие, пока в конце концов Зануку пришлось сдаться перед всеобщим требованием. Мэрилин явила миру новое лицо — наивной, но чувственной и полностью развившейся женщины, которая совершенно естественным образом и с открытостью невинного ребенка наслаждается собственным телом. Однако ее жизнь, как профессиональная, так и личная, за-вязла на одном месте. В каком-то смысле артистка сама попалась в ловушку творившегося для нее имиджа, в созидании которого она сама живо соучаствовала уже с того момента, когда стала манекенщицей и фотомоделью. Близкая связь означала для нее главным образом половую связь: «Я знала множество лиц, которых не любила, — высказывалась она позднее об этом периоде, — но у меня не было друзей. У меня были учителя и другие люди, достойные всяческого уважения, — но никого, с кем я могла бы просто поболтать. У меня всегда существовало впечатление, что я — никто, и единственный способ стать кем-то состоял в том, чтобы действительно превратиться в совсем другого человека. Видимо, именно поэтому мне так хотелось играть».

Осенью, вероятно благодаря приятелям Наташи Лайтесс, Мэрилин стала брать дополнительные уроки драматического мастерства у знаменитого актера и театрального педагога Михаила Чехова[181]Великий русский актер и реформатор театра, которого многие считают равноценным К.С. Станиславскому. Художественный руководитель 2-го МХАТа (1924—1927). С 1928 года жил за рубежом.
, племянника великого русского драматурга и бывшего коллеги Константина Сергеевича Станиславского по Московскому художественному театру. Этот шестидесятилетний в то время мужчина был самым мягким наставником актрисы во всей ее предшествующей карьере; кроме того, он предоставлял Мэрилин возможность дальнейшего контакта с русской театральной традицией, которую столь высоко ценили «Лаборатория актеров» и Наташа. Пользуясь как актер и педагог огромным престижем в континентальной Европе и в Англии, Михаил Чехов поработал с такими светилами театра, как Макс Рейнхардт, Федор Шаляпин, Луи Жуве и Джон Гилгуд. Во время второй мировой войны он осел в Голливуде, где из его различных ролей в кино более всего был известен великолепный образ немолодого психоаналитика доктора Брюлова, созданный им в картине Дэвида О. Сэлзника и Альфреда Хичкока «Завороженный» (1945). В момент своей встречи с Мэрилин в 1951 году он как раз вносил последние исправления в свою книгу «О технике актерской игры», которая на несколько последующих лет стала для Мэрилин настоящей Библией.

«Наши тела могут быть нашими самыми лучшими друзьями или же злейшими врагами, — сказал Чехов Мэрилин во время их первой встречи. — Тебе следует попытаться трактовать свое тело как инструмент, выражающий творческие мысли. Ты должна стремиться к достижению полной гармонии между телом и психикой»[182]Чехов привел здесь эпиграф, помещенный им перед началом первой главы упомянутой книги. — Прим. автора.
. Некоторые понятия, провозглашавшиеся Чеховым, несомненно напоминали несколько беспардонные настояния Наташи о необходимости передавать телом то, что Мэрилин чувствовала в душе. Однако с Чеховым все обстояло совсем иначе: в то время как Наташе всегда недоставало в отношениях с Мэрилин терпения (по причине борьбы с подавляемым чувственным влечением к ней), Чехов никуда не спешил. На первом же уроке он провел с Мэрилин целую серию упражнений в спокойной атмосфере, которая принципиально разнилась от настроения, царившего на съемочной площадке или во время занятий с Наташей. Как сказал Чехов, ее тело — этот необычайный инструмент, который многими рассматривается исключительно как объект, — должно превратиться в чувствительную мембрану, воспринимающую едва уловимые впечатления, ощущения и психические импульсы и становящуюся их носителем.

Пожалуй, самым важным для Мэрилин аспектом учения Михаила Чехова было то, что он призывал артистку выйти за рамки собственного мировоззрения. Старайся расширить круг своих интересов, и благодаря этому тебе будет все легче и легче даваться умение показывать психику других персонажей без того, чтобы навязывать им свою личную точку зрения, — вот к чему сводились его советы Мэрилин. Это представляло собой основополагающий принцип театральной философии знаменитого Московского художественного, хотя спустя несколько лет Ли Страсберг переделал его в нечто совсем иное и даже противоположное.

Занятия и упражнения были интенсивными, но устремленными на достижение вполне простой цели. Чехов просил Мэрилин широко развести руки, расставить ноги и воображать, что она становится все больше и больше. Его ученица должна была говорить себе: «Я смогу пробудить спящие мышцы своего тела. Я оживлю и использую их». Потом ей следовало скрючиться, стоя на коленях на полу, и воображать, как она делается все меньше, сжимаясь при этом так, словно бы она собиралась сию минуту напрочь исчезнуть. За этим следовали упражнения на растяжение и самые обычные занятия по регулированию дыхания (влияющие на естественность дикции) — причем все это для того, чтобы в ней возросло чувство свободы, которое, по мнению Чехова, было пока у Мэрилин весьма ограниченным. Благодаря этой новой свободе, — говорил Мэрилин ее наставник, — она в конечном итоге освободится от самой себя и ее преобразует — ею «завладеет» — сценический образ. «Одни дискуссии по поводу персонажа, его сознательный и разумный всесторонний анализ не в состоянии дать желанного эффекта, который состоит в том, чтобы актер превратился в другого человека, — подчеркивал Чехов. — Доверяясь только своему мыслящему разуму, ты останешься холодной и пассивной. Но если ты сумеешь создать "воображаемое тело" [вероятно, он понимал под этим использование творческого воображения и своего рода физическое смирение и покорность], то твоя воля и чувства как бы сами пожелают вселиться в другую личность». Однако наибольшее впечатление произвело на Мэрилин и наибольшее восхищение вызвало в ней постижение понятия «творческой индивидуальности», которое вводил в оборот Чехов, — постижение некой воображаемой автономии, которая позволит актрисе больше, чем когда-либо до сих пор, выйти за пределы собственной ограниченной натуры — чего она так сильно жаждала.

Она никогда не разговаривала с Чеховым на темы, связанные с ее личной жизнью, и потому должна была счесть благословенным знаком судьбы, когда тот рекомендовал ей непременно познакомиться со «Смертью коммивояжера». А неделю спустя педагог прочел ей вслух из собственной рукописи о «художниках такого масштаба, как Артур Миллер и Элиа Казан, и о магии их творчества, в котором присутствует как исконно американская, так и общечеловеческая трагедия».

Тематика, которую затрагивал Чехов, и его методы работы казались Мэрилин простыми и чудесными, но одновременно они были также весьма рафинированными, порой даже почти мистическими. В результате, когда педагог необычайно деликатно и осторожно попросил ее рассказать о своих размышлениях, а также об упражнениях, проделываемых на дому, Мэрилин просто одеревенела от страха, будучи не в состоянии даже всего лишь подумать о том, что могла бы разочаровать своего ментора. В тот период молодая артистка болезненно боялась поражения, она тряслась от самой мысли, что может стать причиной неловкости для себя или других людей, хотя для этого не было ни малейшей причины. Кроме того, она культивировала в себе чуть ли не безумное устремление делать все идеальным образом, как того усиленно добивалась от нее в свое время Ида Болендер.

Такой сверхусердный подход к учебе приносил неблагоприятные результаты — неустанное стремление Наташи к совершенству привело к тому, что нормальный способ разговаривать, от природы свойственный Мэрилин, превратился в слишком старательную и неестественную дикцию, а занятия с Чеховым довели дело до того, что она в еще большей степени боялась проявить свое естество, дабы не оказаться отвергнутой. Наставник как-то попросил ее прочесть трудную книгу Мейбл Элсворт Тодд «Мыслящее тело». Несмотря на то что Мэрилин несколько лет пыталась понять учение этого мудреного автора и постичь ее теорию о связи между анатомией, психикой и эмоциями, актриса (как, впрочем, многие читатели до Мэрилин и после нее) чувствовала себя слишком слабо образованной, чтобы понять присущий этой работе специфический, немного заумный язык.

В том-то и состоят наиболее трогательные парадоксы жизни и карьеры Мэрилин Монро, что апробированные профессиональные методы, применявшиеся для того, чтобы укрепить в ней веру в себя, приносили противоположные результаты. Она так никогда и не смогла полностью совладать с аналитическим подходом к исполняемым ею ролям, равно как и подняться на тот высокий интеллектуальный уровень, которого от нее ожидали. Однако Мэрилин была настолько чарующе покорной и пластичной, такой милой и столь благодарной за каждую крупицу знаний и информации, что каждая беседа любого влиятельного человека с нею завершалась обретением им своего рода контроля над артисткой, пусть даже и благожелательного. Чем тяжелее и напряженнее работала Мэрилин, тем более неуверенной она себя чувствовала.

Под воздействием требований, которые к ней предъявлялись, Мэрилин, играя роль, стала еще более робкой, стеснительной и закрепощенной, а это в итоге приводило к своеобразному параличу. Вместо того чтобы дать Мэрилин возможность отыскивать воплощаемый сценический персонаж в себе, преподаватели уговаривали ее искать себя в исполняемом персонаже, а когда она этим занималась, то возвращалась в привычное для нее состояние неуверенности и неспособности что-то сделать. С каждой очередной ролью она становилась все более запуганной, все более терзаемой беспокойством, а также убежденной в том, что так никогда и не сумеет удовлетворить своих педагогов или режиссеров, — словом, если перед уходом на работу в павильон она съедала легкий завтрак, то из-за тошноты непременно расставалась с ним еще до того, как успевала появиться на съемочной площадке[183]По словам журналистки Луэллы Парсонс, Мэрилин несколько раз стошнило непосредственно перед выходом в эфир, когда она бывала гостем радиопрограммы, которую вела Парсонс. Эта реакция наверняка свидетельствует о нервозности актрисы и не имеет ничего общего собственно с передачей указанной журналистки. — Прим. автора.
.

И при всем том достоин внимания тот факт, что в конечном итоге ей удалось добиться столь многого при столь примитивных сценариях. Она как-то смогла найти в себе силы, чтобы перейти от полного отсутствия опыта через обычный профессионализм к рафинированному и утонченному актерству для специфической разновидности легкой комедии в стиле Билли Бьюрк и Ины Клэр[184]Первая из них снималась, в частности, в картинах «Обед в восемь» (1933) с Джин Харлоу и «Отец невесты» (1950) с Элизабет Тейлор, вторая — в «Ниночке» (1939) с Гретой Гарбо и в «Скрипаче на крыше» (1971).
. Однако подлинные возможности Мэрилин были сильно скованы и ограничены порядками, господствовавшими на кинофабрике, ролями, которые ей отводились, слишком академичными указаниями советчиков, собственной психической слабостью и довольно хлипким здоровьем. Первым непосредственным результатом сложившейся ситуации явилась отвратительная привычка опаздывать, которая в конечном итоге вошла в ее плоть и кровь.

Например, в июле она почти на час опоздала на интервью с Робертом Каном, который писал для общенационального журнала первую обширную статью, представлявшую Мэрилин Монро широкой публике (в конечном счете она появилась в журнале «Кольерс» 8 сентября 1951 года). «Она особо заботится о том, чтобы выглядеть как можно лучше, и посвящает много часов нанесению макияжа, — написал Кан. — Несущественно, за сколько времени она узнает о предстоящей встрече с кем-то, — все равно она обязательно опоздает. В ее устах слова "сейчас приду" могут означать временной интервал в диапазоне от двадцати минут до двух часов». Невзирая на такой комментарий, статья оказалась неожиданно лестной и была полна метких наблюдений, что явилось следствием осторожного давления со стороны штатного журналиста студии «Фокс» Гарри Брэнда.

Однако Кан, помимо прочего, помог также изначально оправить в выразительные рамки стереотипы, образовавшие позднее миф о Мэрилин, поскольку он принял за чистую монету все дошедшие до него преувеличенные повествования, которые исходили либо от киностудии, либо от самой актрисы. «Она — наиболее важная персона, которая имеется в нашей студии со времен Шерли Темпл и Бэтти Грейбл»[185]Разумеется, это была святая правда, но одновременно фактическое обвинение Занука в том, что он чересчур низко оценивал Мэрилин. — Прим. автора.
, — заявил тогда Кану Брэнд. Затем он подкинул парочку подробностей, препарированных его собственной журналистской командой и потихоньку появлявшихся в прессе, чтобы поддерживать у публики интерес к кинозвездам студии «Фокс»: «Про Темпл двадцать раз в году распускались слухи, что ее похитили. Про Грейбл двадцать раз в году распускались слухи, что ее изнасиловали. Про Монро же двадцать раз в году распускались слухи, что ее изнасиловали и похитили».

Если верить Сиднею Сколски, который помогал Мэрилин и Гарри Брэнду (а позднее писателю Бену Хекту) в создании драматической легенды актрисы, истина носит более прозаический характер. «Мне трудно сказать, сколько правды в ее рассказах о безрадостном и унылом детстве, — признавался Сколски много лет спустя в редком приступе откровенности, — однако я знаю, что Мэрилин далеко не в полной мере была тем бедным и заброшенным ребенком, за которого она себя вечно выдавала. Когда мы встретились в первый раз, то, насколько мне помнится, она говорила про свою жизнь в трех приемных семьях. С течением лет их становилось все больше: пять, восемь, десять, — поскольку артистке было известно, что эти истории прекрасно продаются».

Сколски быстро сообразил, что Мэрилин не знала, кто она есть, но знала, кем должна быть. Отдавая себе отчет в том, что она творит хорошую повесть, Мэрилин одновременно чувствовала, что в ее биографии должны также содержаться элементы хорошей кинокартины. В следующем году соответствующая деятельность стала приобретать вид литературного упражнения, которому сама актриса придавала содержание, а Сколски и Хект — форму. Едва ли не с кинематографической точностью Кан описал ошеломляющее появление Мэрилин на приеме в студии и то, как она заняла почетное место по правую сторону от Спироса Скураса. Разумеется, журналист скрупулезно зафиксировал в статье ее физические параметры (рост — 165 сантиметров, вес — 53,6 килограмма, основные размеры «грудь—талия—бедра» — 94—58,5—86,5 сантиметра), но потом не забыл обсудить трудное детство Мэрилин и отметил, что зрители с нетерпением ждут появления ее следующих кинофильмов.

С момента выхода на экран лент «Асфальтовые джунгли» и «Всё о Еве» в студию еженедельно поступало от двух до трех тысяч писем к Мэрилин от ее поклонников и почитателей — больше, чем писем, адресованных Сьюзен Хейуорд, Линде Дернелл, Бэтти Грейбл, Джун Хейвер, Тайрону Пауэру или Грегори Пеку. С января отдел «Фокса» по связям с прессой разослал в газеты более трех тысяч ее фотографий. Армейская газета «Звезды и полосы»[186]Так в американском просторечье именуется государственный флаг США.
назвала ее «Мисс объектива 1951», а солдаты, воевавшие в Корее, сплошь обклеивали стены казарм ее снимками. За несколько недель до смерти Мэрилин констатировала: «Это не студия сделала из меня звезду. Если я на самом деле звезда, то благодарна за это людям». А Кан добавил: «Как и в случае ее прославленной предшественницы Джин Харлоу, имя Мэрилин быстро превратилось в Голливуде в современный символ сексапильности... [Это произошло, поскольку руководители кинематографа] питали надежду, что получили новую Харлоу». После того как Кан нанес визит в жилище Мэрилин, он добавил, что у этой платиновой блондинки имеются подлинные (а не выдуманные киностудией) литературные привязанности и интересы: ведь на книжных полках в доме актрисы он видел произведения Уолта Уитмена, Райнера Марии Рильке, Льва Толстого, Карла Сэндберга и Артура Миллера, из которых торчали закладки и исчерканные листки бумаги.

В это же самое время Руперт Аллан вносил последние правки в похожий (хотя и заметно более краткий) рассказ о Мэрилин, предназначенный для журнала «Лук». Он также отметил, что на заранее условленное интервью артистка чудовищно опоздала. Она явилась через час после оговоренного времени, после чего сразу же опять вышла, чтобы подправить макияж и переодеться. Все страшно затягивалось, пока она наконец не уселась, но даже тогда Мэрилин тряслась, как желе. Она никогда не бывает довольна собой. Ее бы охватил еще больший ужас, если бы она глянула на себя в зеркало и увидела, что лицо у нее покрыто пятнами, которые ей наверняка захотелось бы скорее затушевать.

Статья Руперта имела огромный успех. Вместе с коллегами он приложил к своей публикации четырнадцать фотографий Мэрилин (читающей внушительный фолиант, выжимающей штангу, бегущей трусцой, а также позирующей для кадров из ее кинофильмов); кроме того, в статье заявлялось, что «из всех блондинок со времен Ланы Тёрнер именно Монро имеет больше всех возможностей для того, чтобы стать звездой экрана». Спустя неделю Сколски в своей рубрике тоже сравнивал Мэрилин с Тёрнер, добавив, что Мэрилин помимо всего обладает еще интеллектом и пробивной силой Джоан Кроуфорд[187]После шокировавшей обывателя роли проститутки в фильме «Дождь» (1933) стала придавать своим героиням больше лоска. В 1945 году удостоилась «Оскара» за роль в ленте «Милдред Пирс». Ее энергичные и безжалостные, зачастую полубезумные героини с возрастом становились все более впечатляющими, и актриса долго не теряла популярности.
. (Деликатно выражаясь, это был сомнительный комплимент, поскольку Кроуфорд никогда не продвинулась в школе дальше пятого класса, а на большинство людей производила впечатление скорее запуганной, нежели симпатичной[188]Мэрилин появилась на обложке журнала «Квик» (19 декабря 1951 года), который назвал ее «новой Джин Харлоу». То же самое проделал с ней в своем декабрьском номере и журнал «Фокус», предсказывая при этом, что артистка будет успешно соперничать с Тёрнер, Грейбл и Хейуорт. — Прим. автора.
.)

Тем летом Мэрилин появилась перед съемочной камерой в своем тринадцатом, невезучем фильме «Давайте сделаем это по закону» — пожалуй, самой пустопорожней, выхолощенной и полностью лишенной комизма картине во всей ее кинематографической карьере, хотя эта лента и рекламировалась как самая что ни на есть натуральная комедия. Артистка присутствовала на экране неполных две минуты, причем в совершенно ненужной и короткой роли эдакой блондинистой материалистки, но ее фамилия фигурировала в титрах на третьем месте. «Мэрилин ничто не давалось легко, — вспоминает Роберт Вагнер, молодой актер со студии "Фокс", исполнитель другой небольшой роли в той же кинокартине, которому через много лет улыбнулось актерское счастье[189]Играл ведущие роли в лентах «Сломанное копье» (1953), «Титаник» (1953) Жана Негулеско, «Самый длинный день» (1962), «Розовая пантера» (1964) и эпизодическую роль в знаменитой сатире Р. Альтмена на Голливуд «Игрок» (1992).
. — Понадобилась масса времени и усилий, чтобы создать ей такой имидж, благодаря которому она позднее стала знаменитостью». В фильме «Давайте сделаем это по закону» усилия были приложены большие, а результат оказался весьма заурядным.

Поскольку многие ее любили, то продюсер Ф. Хью Герберт придумал для нее роль, а И.А. Л. Даймонд[190]Известный сценарист, в сотрудничестве с режиссером Билли Уайлдером создал ряд блестящих комедий, которые отражали их циничный, разочарованный взгляд на современную жизнь и человеческую природу вообще: «Некоторые любят погорячее» (1959), «Квартира» (1960), «Раз, два, три» (1961), «Нежная Ирма» (1963) и др.
написал сценарий, в котором имеются некоторые отсылки на историю жизни Мэрилин. Один из героев описывает ее как «девицу, которая выиграла конкурс на звание "Мисс Кукамонги" и получила предложение поработать. Она живет здесь [в Лос-Анджелесе], позируя для фотографий и пытаясь как-то улучшить свою жизнь», а добивается этого тем, что гоняется на площадке для игры в гольф за красавчиком-плутократом — прозрачный намек на Джона Кэрролла. В последние секунды экранного времени девица является ни больше ни меньше как гостьей на ужине у Джо Шенка: фоном событий служит прием, во время которого мужчины играют в покер, Мэрилин разливает крепкие напитки и заодно выигрывает в этой игре; честолюбивая, амбициозная фотомодель подчиняется тем, кто располагает властью. В каждой сцене на актрисе надето одно из самых декольтированных платьев, какими только располагала киностудия «XX век — Фокс», и хотя ее роль является не более чем чисто декоративной, одной только Мэрилин и удается внести хоть какое-то оживление в эту тухлую комедию. В этом согласны все критики. Большинство из них считает сам фильм «никаким», но Мэрилин — «забавной».

Ничего занятного не наблюдалось и в следующей ленте с участием Мэрилин (для нее она была уже четвертой в текущем, 1951 году), представлявшей собой переработку пьесы Клиффорда Одетса «Ночная схватка» и снимавшейся интересным немецким режиссером-иммигрантом Фрицем Лангом. На эту роль ее одолжили киностудии RKO, поскольку у «Фокса» на ближайшее будущее для нее не было никаких планов. Фабула разворачивается среди рыбаков и работников консервной фабрики в Монтерее, штат Калифорния, и рассказывает о несчастной замужней женщине (Барбара Стенвик[191]Играла главные роли в картинах «Безумная мисс Мэнтон» (1938) и «Леди Ева» (1941, обе с Г. Фондой), «Познакомьтесь с Джоном Доу» (1941) Франка Капры, триллере «Двойная страховка» (1944) Б. Уайлдера, «Титаник» (1953) и др.
), которая после неудачного романа с кинооператором (Роберт Райан[192]Снимался во многих лентах, начиная с «Полиции спецназначения» (1940) Сесиля Де Милля и до премированной в Каннах картины «Берди» (1985) Алана Паркера.
) возвращается к своему мужу-рыбаку (Пол Дуглас[193]Был популярен в начале 50-х годов, снимался в «Письме трем женам» (1949) Дж. Манкиевича, «Панике на улицах» (1950) Э. Казана и др.
). Мэрилин исполняла роль Пегги — девушки, которая трудится на упаковке сардинок и обручена с братом Стенвик (его играет Кейт Эндес).

Как указывается в письме с выражением признательности, которое продюсер этой картины Джерри Уолд направил Сиднею Сколски, Мэрилин получила указанную роль только потому, что Сколски рьяно сражался за нее, не побрезговав прибегнуть даже к шантажу. Уолд был ему потом по фоб жизни благодарен за попытки запугать его: одна только Мэрилин и заманила зрителей на этот мертвенный, статичный фильм, и ее выступление оживило то жалкое и мрачное зрелище, которое он собой являл.

Тем не менее Мэрилин отнюдь не так легко добивалась каждого очередного успеха, а сами съемки были тяжким испытанием и для нее, и для коллег актрисы. Во-первых — и это прекрасно помнят Сидней и Наташа, — Мэрилин настолько нервничала во время работы на съемочной площадке, что (точно так же, как в ходе подготовки к радиопередачам) ее тошнило перед съемкой почти каждой сцены, а на лице и на руках у нее выступали красные пятна. Только благодаря колоссальной решимости она все-таки добиралась до площадки перед камерой. «Стучите за меня по дереву», — время от времени шептала она своей преподавательнице и опекунше, когда, дрожа от страха, выходила вперед, чтобы встать перед объективом.

Марджори Плечер, которая присматривала за ее гардеробом в картине «Ночная схватка» (и которая стала позднее миссис Аллан Снайдер), припоминает, что упорное стремление Мэрилин к идеальному совершенству заставляло многих людей считать совместную работу с ней трудным делом. «Все следовало застегнуть на последнюю пуговицу и доработать в мельчайших деталях, причем не только в том, что относилось к ней лично, но и к костюмам окружающих, а также к бутафории и реквизиту. Она считала, что обручальное колечко, полученное ею для этой ленты от реквизитора, не подходит к исполняемой роли; зато ей пришлось по душе мое кольцо, и именно его она носила в картине».

Мэрилин требовала к себе чрезвычайной доброжелательности. Фриц Ланг, с трудом выносивший капризы и предрассудки актеров (и еще более нетерпимый к проявлениям легкомыслия или бесталанности), резюмировал свое мнение о молодой кинозвезде в следующих словах: «Она смертельно боялась приходить в павильон, вечно опаздывала, не могла выучить свою роль на память и наверняка несла ответственность за затягивание работы». Более всего возмущало Ланга вмешательство Наташи, ее каждодневное присутствие на съемочной площадке и в киностудии. «Мне пришлось провести с Лангом настоящее сражение за право находиться возле Мэрилин, — вспоминает Наташа. — Я не отходила от нее ни на шаг, работая в ее крошечной грим-уборной на протяжении целого дня. Она настолько нервничала, что пропускала по много строк из текста своей роли, после чего Ланг доходил до белого каления и набрасывался на нее, словно бешеный».

Особую благожелательность проявляла по отношению к Мэрилин Барбара Стенвик — известная актриса с уже сложившейся репутацией, которая терпеливо относилась к своей полной волнений молодой партнерше и рекламировала ее как будущую звезду экрана. «Она не была дисциплинированной и всегда опаздывала, — соглашалась Стенвик, — но в ней было какое-то волшебное очарование, которое мы все сразу же почувствовали». Когда журналисты, репортеры и просто гости приходили посмотреть на ход реализации «Ночной схватки», то объектом их заинтересованности чаще всего оказывалась именно Мэрилин Монро. «Мы вовсе не хотим разговаривать с ними [со Стенвик или с двумя другими исполнителями главных ролей], — вспоминает Ланг, которому не раз доводилось слышать нечто подобное. — Нам хочется потолковать с девушкой, у которой большие груди». Мэрилин, как всегда, гордилась своим телом, но тем не менее возмущалась, что прессу интересуют только фотоснимки и всяческие пикантные происшествия из ее жизни, — сама она предпочла бы побеседовать по поводу своей карьеры, но журналисты старательно избегали указанной темы, словно бы подобный разговор был неуместен. Роберт Райан вспоминал, что подобная позиция газетчиков весьма угнетающе действовала на Мэрилин и порождала у нее опасения, что ей, увы, недолго осталось пребывать в положении молодой актрисы, на которую возлагают определенные надежды.

«Ночная схватка» вышла на экраны в 1952 году и добавила в актив Мэрилин несколько лестных рецензий. Элтон Кук, публикуя свой отзыв в газете «Нью-Йорк уорлд-телеграм энд сан», справедливо признал ее выступление достойным похвалы: «Убеждающая зрителя актриса и талантливая молодая звезда, которая вполне стоит всей фантастической рекламы вокруг нее. Доставшаяся ей роль не особенно велика, но именно Мэрилин во всей этой картине создала наиболее значительный и запоминающийся образ». И действительно, она здорово сыграла в тех немногочисленных сценах, где появляется ее героиня Пегги, соединяя смелую чувственность и фальшивый мазохизм: когда жених пугает ее (причем не совсем в шутку), что сию минуту задушит, она наносит ему удар в челюсть. Ее рефлекторное движение заставляет и партнера, и публику задуматься по поводу этой кроткой и сексуальной фабричной работницы.

Прежде чем 1951 год отошел в историю, Мэрилин возвратилась в «свою» кинокомпанию. Владельцы прокатной сети кинотеатров просмотрели первую смонтированную версию картины Ланга, и по студии «Фокс» стали циркулировать слухи и мнения, что эту артистку не следует столь необдуманно одалживать, столь легковесно оценивать и использовать только от случая к случаю. В нью-йоркском офисе студии акционеры задавали Спиросу Скурасу вопрос, когда Мэрилин выступит в следующем кинофильме; он, в свою очередь, спрашивал о том же у Занука. В конечном итоге, нужно было спокойно констатировать определенные факты.

В принципе имелась возможность поручить ей роль в полудетективной мелодраме — инсценировке романа Шарлотты Армстронг, — где говорилось о неуравновешенной молодой женщине, потерявшей во время войны любовника в авиационной катастрофе. После того как ее по истечении нескольких лет выписывают из психиатрической больницы, она устраивается работать нянькой в отеле. Здесь эта женщина снова оказывается в состоянии, близком к сумасшествию, когда начинает думать о том, что неприятный, невежливый и бессовестно использующий ее постоялец отеля (его играет Ричард Видмарк[194]На его счету ведущие роли во многих премированных лентах известных режиссеров, в том числе в фильмах «Поцелуй смерти» (1947) Г. Хатауэя, «Паника на улицах» (1950) Э. Казана, «Сломанное копье» (1954), «Нюрнбергский процесс» (1961) Стэнли Крамера, «Убийство в "Восточном экспрессе"» (1974) Сидни Люмета и др.
) — не кто иной, как ее погибший возлюбленный. А этот мужчина пытается ее изнасиловать, и бедная девушка теряет контроль над собой, подвергая тем самым опасности и себя, и маленького ребенка, за которым она присматривает.

Это была первая главная роль Мэрилин Монро в приличном полнометражном фильме[195]Девушки из кордебалета» являлись так называемым фильмом категории «В» и считались второразрядной картиной; кроме того, в 1951 году об этой ленте уже никто и ничего не помнил. — Прим. автора.
. Указанная картина, которая после длительных колебаний получила в конечном итоге название «Можно входить без стука»[196]Принятый у нас перевод английского названия «Don't Bother to Knock». Пожалуй, правильнее было бы назвать этот фильм «Не трудитесь стучать».
, должна была доказать, что Мэрилин Монро в состоянии сыграть и завоевать успех не только в роли красивой comprimario[197]Буквально этот испанский театральный термин означает «певец (певица) на вторых ролях».
. И она действительно доказала это, несмотря на сценарий, переполненный избитыми фразами, на рост затрат на производство, потребовавший установить в Голливуде новый, более низкий уровень тарифных ставок, а также на режиссера (англичанина Роя Бейкера[198]Между прочим, его картина «Ночь, которую не забыть» (еще одна лента о катастрофе «Титаника») получила в 1958 году премию «Золотой глобус» как лучший иностранный англоязычный фильм.
, который не терпящим возражений резким тоном отдавал непонятные распоряжения, допивая очередную чашку горячего чая) — он относился к Мэрилин с еще большим презрением и предубеждением, чем Ланг.

Занук потребовал, чтобы перед ее формальным назначением на роль были проведены пробные съемки. «Наташа, я в ужасе», — сказала вся продрогшая Мэрилин, прибежав поздним вечером без предупреждения в квартиру своего педагога. Разрываясь, как обычно, между противоречивыми чувствами: страстного желания и страха, — она доверилась терпению Наташи, и они работали — с короткими перерывами — два дня и две ночи напролет. «Я в тот момент не предполагала, что она уже готова сыграть роль, требующую от актера столь солидных профессиональных навыков и умений, — признавалась спустя многие годы Наташа, — но на репетициях и пробах она показала себя настолько великолепно, что даже Зануку пришлось в письменном виде охарактеризовать ее положительно». Еще лучше актриса сыграла в самой картине, которую удалось отснять быстро и без особых пауз в работе. Невзирая на протесты со стороны Мэрилин, Бейкер совершенно не использовал при монтаже дублей; благодаря этому лента «Можно входить без стука», завершенная в начале 1952 года, показывает Мэрилин в сценах, где она до удивления свободно и удачно импровизирует. «Искренне говоря, на мою долю досталось совсем мало работы, — добавляла Наташа. — Мэрилин выглядела до ужаса напуганной всем этим предприятием, однако она отлично знала, чего именно требует от нее данная роль и как ей соблюсти эти требования. Я всего лишь старалась придать ей малость уверенности в себе».

С самой первой сцены этой картины, когда Нелл Форбс, роль которой исполняет Мэрилин Монро, через вращающиеся двери входит в вестибюль нью-йоркского отеля, она напоминает перепуганную лань, ни капельки не уверенную ни в себе, ни в месте, занимаемом ею в обществе. У Мэрилин, одетой в простое серое платье, черный кардиган и хорошо подобранный к ним шотландский берет, глаза неспокойно бегают во все стороны, а движения настолько нескладны, словно перед нами послевоенная сирота или брошенный всеми малый ребенок. В ее внешнем облике все как-то приглушено, волосы едва причесаны, на лице видны только остаточные следы макияжа: в этой женщине нет ничего очаровывающего — если в ней и есть красота, то лишь вытертого и чуть потрескавшегося фарфора.

В гостиничном номере, где ей следовало заниматься порученным ее заботам маленьким ребенком, она спрыскивает себя одеколоном, а потом примеряет сережки и браслет своей работодательницы. Глядясь в зеркало, Нелл начинает медленно улыбаться, но при звуках пролетающего неподалеку самолета радость сменяется в ней ужасом; она бросается к окну, выглядывает на улицу, по щекам у нее текут обильные слезы, и на перепутанную женщину наплывает волна воспоминаний. Во всех этих крупных планах, равно как и в исключительно длинных кадрах, в которых Видмарк наблюдает за ней со двора отеля, Мэрилин умело выражает свои чувства жестами; с помощью продуманной игры рук и плеч она красноречиво балансирует между страхом и надеждой, сохраняя равновесие между ними.

Сила ее выразительности никогда не ослабевает. В многозначительном взгляде Нелл на Видмарка, которого она упрямо считает своим незабвенным женихом, отчетливо рисуется болезненная, но одновременно нежная просьба предоставить ей укрытие, а своим длинным и превосходно модулированным высказыванием Мэрилин трогает зрителя и пробуждает в нем жалость. «Я буду такой, как ты пожелаешь, — говорит она ломающимся от волнения голосом, — потому что навеки принадлежу тебе. Неужели ты никогда не чувствовал, что если позволишь мне уйти, то пропадешь — ведь ты не будешь знать, куда пойти, и у тебя не окажется никого, кто мог бы занять пустующее место».

Мэрилин изображала Нелл не как стереотипную душевнобольную женщину, а типичной жертвой расходящегося все более широкими кругами безумия большого города, некой почти стандартной фигурой, символизирующей все те кажущиеся с виду немного знакомыми личности, которые мелькают буквально в каждом отеле. Произнося фрагмент своей роли («когда я ходила в среднюю школу, у меня ни минуты не было собственного красивого платья»), Мэрилин вполне могла бы думать о своей юности; если она говорила об одиночестве своей героини в психиатрической больнице где-то на севере штата Орегон, в ее памяти не могло не ожить воспоминание о визите к Глэдис в Портленд. Игра актрисы носит чрезвычайно убедительный и тонкий характер, а результатом ее исполнительского мастерства становится создание зримого портрета воплощаемого ею персонажа — женщины, которая психически искалечена войной и эмоционально сломлена утратой любимого человека, женщины, пытавшейся покончить с собой, но в глубине души все же жаждавшей иметь хоть какую-либо зацепку, чтобы жить. В своей последней сцене Мэрилин, окруженная толпой всматривающихся в нее жильцов отеля, напоминает затравленного зверя. Когда Нелл выводят, она печально смотрит на Видмарка, помирившегося со своей девушкой (Анной Бэнкрофт[199]Известная актриса, данная роль была ее дебютом в кино. Училась у Ли Страсберга. В (962 году получила премии «Оскар» и «Золотой глобус» за роль воспитательницы в картине Артура Пенна «Сотворившая чудо» по пьесе У. Гибсона про знаменитую слепоглухонемую Элен Келлер, приобщившуюся к нормальной жизни Еще одним «Золотым глобусом» была награждена в 1965 году за роль в английском фильме Джека Клейтона «Пожиратель тыкв» по сценарию известного драматурга Г. Пинтера, получившем в Каннах «Золотую пальмовую ветвь», В комедии «Толстяк» (1980) была сценаристом, режиссером и исполнительницей главкой роли.
), которую он прежде восстановил против себя. «Люди должны любить друг друга», — произносит он с почтением, придавая своим словам характер молитвы. Дар Мэрилин, ее умение исполнить драматическую и полную нюансов роль уже не вызывает никаких сомнений. Когда летом следующего года картина попала в прокат, специализированный журнал «Вестник кинематографа» провозгласил ее «великой новой звездой, восхода которой всегда ждут зрители», а журнал «Всякая всячина» объявил, что Мэрилин Монро «несомненно, является одной из наиболее кассовых актрис». Монро, — добавляла нью-йоркская газета «Дейли миррор», — «полностью господствует над ролью».

«Нам приходилось переживать самый настоящий ад, когда нужно было вытащить ее из уборной и приволочь на съемочную площадку, — так Ричард Видмарк через много лет охарактеризовал тогдашнюю ситуацию. — Поначалу нам казалось, что она никогда и ничего не сделает хорошо, и в сердцах мы чертыхались: "Господи, это невыносимо, тут просто нечего монтировать!" Но по дороге от объектива к негативу происходило нечто непонятное, и когда мы начинали смотреть получившуюся копию, то уже знали, что на экране она доминирует над всеми нами!» Анна Бэнкрофт, Джим Бэкас[200]Исполнял роли второго плана во многих известных картинах: «Пат и Майк» (1952) Дж. Кьюкора, в наиболее значительной ленте Николаса Рея «Бунтовщик без идеала» (1955) с идолом молодежи Джеймсом Дином и Натали Вуд, в комедии С. Крамера «Это безумный, безумный, безумный, безумный мир» (1963) и др.
и прочие восприняли игру Мэрилин с таким же энтузиазмом.

Мэрилин, слыша непритворные комплименты коллег, чувствовала себя ошеломленной и реагировала на них с неподдельной скромностью: с ее точки зрения, она вполне могла бы сыграть намного лучше. Принимая поздравления и ободрительные слова от корреспондентки агентства Юнайтед Пресс Алины Мосби, к которой Мэрилин питала доверие, артистка сказала в ответ очень просто: «Сейчас я пытаюсь найти себя, стать хорошей актрисой и хорошим человеком. Временами я в глубине души чувствую себя сильной, но мне нужно извлечь эту силу на поверхность. Это нелегко. Всё нелегко. Но нужно постоянно пытаться и пытаться». И еще добавила: «Не люблю я говорить про свое прошлое, это для меня неприятные переживания и воспоминания, о которых я стараюсь забыть». Учеба у Наташи и у Михаила Чехова, создание нового имиджа для себя, исполнение трудных ролей вроде Нелл Форбс, предъявляющих к ней как к актрисе большие требования, — все это были механизмы, с помощью которых она могла уйти от всех своих неприятных воспоминаний. Однако стремление превратиться в «хорошего человека» означало, что Мэрилин жаждала стать кем-то совершенно иным, и с 1952 года она прямо-таки маниакально стала добиваться достижения этой цели, в чем ей охотно помогали студийные журналисты.

Хотя Мэрилин окутывала свое прошлое завесой тайны, она никогда не переставала помнить о наиболее болезненных фактах собственной жизни — о неизвестном отце и о чуждой ей матери. В начале 1952 года она предложила женщине по фамилии Инез Мелсон, чтобы та занялась управлением всеми делами Глэдис, а также стала у той официальным попечителем. Из своих заработков Мэрилин регулярно пересылала деньги на уход и опеку над своей матерью, которую Инез по несколько раз в месяц навещала в течение всего времени пребывания той в различных казенных больницах, находившихся под надзором штата Калифорния. На протяжении пяти лет дело не дошло ни до встречи матери с дочерью, ни даже до телефонного разговора между ними; не обменивались они и письмами либо иной корреспонденцией. Более того, о Глэдис даже никогда не заходила речь, поскольку журналисты студии «Фокс» последовали примеру Мэрилин и заявили, что артистка является сиротой. А пока что Глэдис Монро оставалась женщиной, воспоминание о которой постепенно стиралось из памяти дочери, — неким загадочным и неясно рисующимся силуэтом, служившим источником стыда, почти мифической личностью, которую Мэрилин могла бы посетить только втайне от мира.

В 1952 году у актрисы было целых три места жительства — меблированные квартиры на Хилдейл-авеню в западном Голливуде и на Доухени-драйв, в двух кварталах оттуда, а также комфортабельные апартаменты в отеле «Бель-Эр», расположенном в отдаленной местности, в сельской тиши Каменного каньона. Тогда, как, впрочем, и всегда, Мэрилин производила впечатление человека, который нигде не укоренен и ощущает себя не принадлежащим ровным счетом никому; поэтому ее цель, о которой она никогда громко не говорила (и в которой бы наверняка никому не призналась), состояла в том, чтобы в каком-то смысле принадлежать всем.

Около Мэрилин всегда были люди, заменявшие ей родителей, и в 1952 году эти роли систематически исполняли Наташа Лайтесс и Михаил Чехов. По этой причине ее вновь пробудившееся желание сыграть Грушеньку в кинофильме «Братья Карамазовы» имело под собой вполне законное обоснование, поскольку тем самым Мэрилин могла как бы стать приемной русской дочерью этой экзотической русской пары. Да и сами Чехов и Лайтесс были убеждены, что такой вариант событий вполне возможен, и даже поощряли Мэрилин к этому — точно так же, как и Артур Миллер, которому она в этой связи специально написала. «Я остаюсь ошеломленным великолепием "Братьев Карамазовых" еще со школьной скамьи», — ответил ей тот.

Мэрилин умела быть строптивой и не склонной сотрудничать с другими людьми, умела эгоистически опаздывать на назначенные свидания и принимать благородные действия других по отношению к ней с наглостью. Когда Михаил Чехов сказал Мэрилин, что своими непрекращающимися опозданиями она дезорганизует ему распорядок дня и что они, пожалуй, должны приостановить занятия до лучших времен, то получил от Мэрилин письмо следующего содержания:

Дорогой сэр

Прошу пока еще не бросать меня — я знаю (и горько сожалею по этому поводу), что злоупотребляю вашим терпением.

Я отчаянно нуждаюсь в работе с вами и в вашей дружбе. Вскоре позвоню вам.

С наилучшими пожеланиями,

Мэрилин Монро

Чехов с ходу дал себя убедить.

Если говорить о Наташе, то она столкнулась со своего рода эмоциональным холодом со стороны Мэрилин. Артистка, как и в былые времена, желала быть протеже Наташи, ее любимой дочерью и вообще самым важным лицом в Наташиной жизни, — но только на установленных ею самою принципах, а также невзирая на ту боль, которую, как было отлично известно Мэрилин, она причиняла Наташе. Последняя терпела подобную ситуацию не только из чисто денежных соображений, но и потому, что по-прежнему была влюблена в свою странную, но все более преуспевающую ученицу.

Следуя «традиции» ленты «Можно входить без стука», Занук снова назначил Мэрилин на две слабые и сугубо декоративные роли. Сначала это была изящная и глупая секретарша-блондинка в фарсе «Обезьяньи проделки», где ученый (его роль играет Кэри Грант[201]Американский киноактер родом из Англии (настоящее имя Александр Арчибалд Лич), известный своей учтивой и ироничной манерой игры. После турне по Соединенным Штатам в 1920 году с английской бродячей полуцирковой труппой работал в водевиле и впоследствии стал ведущим актером музкомедии в Нью-Йорке. В 1932 году переехал в Голливуд, где в том же году появился в семи фильмах, за которыми последовал длинный ряд романтичных и изощренных комедий, установивших его репутацию как одного из ведущих актеров. Снимался с Мэй Уэст, Кэтрин Хепберн и другими прекрасными актрисами; был любимцем режиссеров А. Хичкока и Х. Хоукса. В 1970 году получил специальную премию «Оскар» за общий вклад в кинематограф.
) открывает эликсир молодости. Потом в сходной комедии «Мы не женаты» она появляется на пять минут в качестве жены и матери, которая выигрывает конкурс красоты на звание «Мисс Миссисипи» только для того, чтобы узнать следующее: с юридической точки зрения ее брак вообще не зарегистрирован, и она может рекламировать себя в качестве незамужней «мисс». По словам сценариста картины Наннелли Джонсона, вся эта роль была введена в фильм только для того, чтобы дать Мэрилин Монро возможность покрасоваться в двух купальных костюмах.

Аллан Снайдер, гримировавший Мэрилин и в «Обезьяньих проделках», был согласен с режиссером этой ленты Хоуардом Хоуксом, что редко доводится видеть актрису, в такой степени испуганную предстоящим появлением перед объективом съемочной камеры. Но после того как Мэрилин все-таки выходила на съемочную площадку, камера, по словам Хоукса, начинала любить ее; странным, как он добавлял, в этом было то, что «чем более знаменитой она становилась, тем сильнее боялась... Ей недоставало веры в собственные способности». Снайдер, который работал с Мэрилин уже почти шесть лет, понял причину иначе: та просто боялась, что выглядит недостаточно хорошо.

Она знала все ловкие приемы грима и макияжа — как подчеркнуть и выделить глаза, какие кремы и цвета применить в качестве тональной основы, как придать надлежащий цвет своим губам. Ясное дело, выглядела она фантастически, но все это было иллюзией: в действительности без макияжа она была очень красива, но не бросалась в глаза и знала про это.

Неожиданное происшествие прервало съемки ленты «Обезьяньи проделки» и подготовку к производству картины «Мы не женаты». 1 марта 1951 года Мэрилин начала ощущать постоянные боли в нижней части живота и у нее сильно повысилась температура; доктор Элиот Кордей поставил диагноз: воспаление придатков яичников. Мэрилин попросила врача пока воздержаться от операции и в течение нескольких дней пролежала в больнице «Ливанские кедры», подвергаясь лечению антибиотиками, которые боролись с инфекцией и победили. Через неделю она снова приступила к работе, обойдясь без хирургического вмешательства.

Однако ее просьба отнюдь не означала готовности принести себя в жертву ради двух упомянутых фильмов, о которых она охотнее всего вообще бы забыла; совсем напротив — ей нужно было решить один важный и сугубо личный вопрос. В начале февраля Мэрилин познакомилась с одним всемирно известным бейсболистом, а к концу месяца постоянно встречалась с ним. «Но мы вовсе не женаты!» — сказала она пронюхавшему об этом журналисту, который подозревал в происходящем какие-то обезьяньи проделки.

 

Глава одиннадцатая. Март—декабрь 1952 года

Когда в начале 1952 года Мэрилин Монро познакомилась с Джо Ди Маджио, ей было двадцать пять лет, а ему — тридцать семь. Невзирая на внутренние конфликты и мучившие ее постоянные опасения, она становилась самой знаменитой кинозвездой в истории Голливуда. Джо недавно завершил блестящую спортивную карьеру.

Джозеф Пол Ди Маджио был восьмым по счету из девяти детей и четвертым из пяти сыновей и родился 25 ноября 1914 года в Мартинесе — небольшом городке на юге Калифорнии — в семье иммигрантов из Сицилии. Год спустя семья перебралась в Сан-Франциско, где у Джузеппе Ди Маджио было побольше возможностей ловить раков, представлявших собой основу существования многочисленного потомства рыбака; его лодка «Розалия» (названная так в честь жены) бросила якорь на стоянке в портовом бассейне гавани Норт-Бич.

Джо рос и воспитывался в суровом католическом доме, где дисциплина, скромность и самоотверженность рассматривались как вещи совершенно очевидные, а сфера деятельности детей папаши Ди Маджио определялась безоговорочным и преданным участием в семейных делах, посещением школы и регулярным хождением в собор, названный именами святых Петра и Павла. Родители Джо непрерывно вбивали ему в голову важность надлежащего поведения и честного труда; они также предостерегали его, чтобы не позволять другим использовать себя. Никто не смел пренебрегать семьей Ди Маджио за то, что она приняла для себя американский образ жизни.

Между шестым и восьмым годами жизни маленькому Джо пришлось носить на ноге тяжелую и неудобную шину, чтобы исправить врожденный дефект — слабость голеностопного сустава и лодыжки. Этот период усугубил в мальчике склонность замыкаться в себе и укрепил его в намерении овладеть в совершенстве какой-нибудь спортивной дисциплиной, требующей физической ловкости и силы. Когда он избавился от ортопедического аппарата, то вскоре стал играть в бейсбол со своими братьями — младшим Винсентом и старшим Домиником, которые уже тогда всерьез подумывали о профессиональном бейсболе и в конечном итоге достигли поставленной перед собой цели.

Как и многие дети иммигрантов, Джо был воспитан в гордости своим сицилийским происхождением, но одновременно оно вводило его в некоторое смущение, поскольку юноша хотел ощущать себя чистокровным счастливчиком американцем. Мэрилин Монро также испытывала замешательство при воспоминании о своем детстве и всячески старалась забыть о нем, и именно это стало одной из нитей, которые их объединяли. Оба они были в свое время робкими, но привлекательными подростками, которые вели себя сдержанно по отношению к противоположному полу, но явно ценили взгляды исподтишка и комплименты, все-таки достававшиеся на их долю. Джо предпочел бейсбол и уже четырнадцатилетним пареньком помог школьной команде «Бойз клаб» завоевать первенство.

Когда Джо исполнилось шестнадцать лет, он был повыше ста восьмидесяти сантиметров и, хотя выглядел худощавым (даже взрослым человеком он никогда не весил больше шестидесяти пяти килограммов), оказался физически сильным и был полон естественного обаяния. Точно так же как и Мэрилин, он бросил школу в десятом классе — однако не для того, чтобы жениться, а с целью начать работать на заводике, который занимался пастеризацией и разливом апельсинового сока, и тем самым помочь своей многочисленной семье зарабатывать деньги на жизнь. Во время уик-эндов, а также в каждый перерыв на протяжении дня, когда он был свободен от работы, Джо отправлялся в ближайший парк поиграть в бейсбол. Еще до того, как парню исполнилось восемнадцать, ему платили неплохие деньги за то, что он выполнял функции игрока, который в команде «Тюлени из Сан-Франциско» должен был ловить мячи между второй и третьей базами; в 1935 году в возрасте двадцати одного года он под бдительным надзором своего тренера и друга Лефти О'Доула посылал мяч на расстояние более ста двадцати метров.

На следующий год Джо подписал контракт с командой «Янки из Нью-Йорка», в которой он вскоре стал самым знаменитым правым крайним, в обязанности которого входило ловить и бросать мячи, а также оказался самым популярным дебютантом на протяжении последних двадцати пяти лет. Его воистину королевское по тем временам вознаграждение составляло пятнадцать тысяч долларов, причем основную часть своего первого заработка Джо потратил на то, чтобы его семья смогла перебраться в большой и удобный дом на Бичстрит. Он вложил также деньги в ресторан («Грот Джо Ди Маджио»), расположенный на улице под названием Рыбацкая пристань и специализировавшийся на дарах моря, и начал одеваться в дорогие костюмы от лучших портных, разъезжать на «Кадиллаке», а также появляться в Нью-Йорке и Сан-Франциско с красивыми статистками. Прежде чем ему исполнилось двадцать два года, Джо стал национальным героем — в тот период, когда Америка, погрязшая в трясине жестокого экономического кризиса, отчаянно нуждалась в идолах и в безукоризненных образцах для подражания. Окруженный восхищением мужчин, обожанием мальчишек и вожделением женщин, Джо Ди Маджио был сильным и мягким по натуре человеком, чье непоколебимое спокойствие как на бейсбольном поле, так и за его пределами делало этого молодого мужчину еще более привлекательным и интригующим.

Точно так же как и Мэрилин, Джо был уважаемым и приличным человеком, который с уважением относился к другим людям. Подобно ей, он также добился отличных результатов, но, похоже, не любил ими хвастать. По мнению его друзей и коллег по клубу, Джо никогда не играл в бейсбол ради удовольствия: для него это был вопрос достижения рекордных результатов, гордости и (в отличие от мотивации Мэрилин) денег. Например, в 1938 году он в начале сезона отказался приступить к играм, поскольку требовал более высокого вознаграждения, чем предлагавшиеся ему двадцать пять тысяч долларов (на которые он в конце концов все-таки согласился). 2 августа 1939 года в девятом [последнем] периоде игры команды «Янки» против Детройта Джо сумел поймать мяч, пробитый высоко вверх с расстояния почти сто пятьдесят метров от его собственной позиции, а это являлось настолько невероятным и великолепным достижением, что спортивные журналисты, расхваливая Ди Маджио и превознося его под небеса, по существу не обратили внимания на факт поражения его команды «Янки из Нью-Йорка» в указанном матче. «Я стараюсь сохранять спокойствие», — так звучал типичный комментарий Джо. И действительно, складывалось впечатление, что этот игрок никогда не радовался своим успехам, даже тогда, когда получил в американской лиге звание «Самый ценный игрок года» — кстати, он завоевывал этот титул трижды. Отчужденный ото всех и (как говорили некоторые журналисты) аристократичный Джо Ди Маджио в возрасте двадцати пяти лет своим внешним обликом напоминал нового Папу Пия XII[202]Пий XII (1876—1958) был Папой в 1939—1958 годах, так что в момент избрания ему было шестьдесят три года.
.

Но с очевидными отличиями. Будучи признанным в 1937 году одним из наиболее элегантно одетых мужчин в стране, Джо получил малозначительную роль в кинофильме «Манхэттенская карусель». В нем играла также милая светловолосая статистка Дороти Эрнолдайн Ольсен. 19 ноября 1939 года Ди Маджио заключил с нею брачный союз.

Джо проинформировал прессу, что зимой они с супругой будут проживать в Сан-Франциско, а в ходе бейсбольного сезона разъезжать вместе с командой «Янки из Нью-Йорка»; Дороти, со своей стороны, заявила, что предпочитает Нью-Йорк и Лос-Анджелес. Джо хотелось иметь женщину, которая любила бы семью — как его полная преданности мать и буквально помешанные на доме сестры; Дороти жаждала делать карьеру. Посему они с самого начала оказались вынужденными пойти на компромисс. Во время бейсбольного сезона 1940 года Ди Маджио снял на Манхэттене роскошные апартаменты по Вест-Энд-авеню. Вскоре после этого Дороти начала жаловаться друзьям и знакомым, что ее муж проводит большинство вечеров вне дома, просиживая с приятелями допоздна в спортивных клубах и в ресторанах — он не видел повода отказаться от этой устоявшейся привычки и тогда, когда Дороти в начале 1941 года забеременела, и когда 23 октября у них родился сын, Джо-младший. В 1942 году их брак оказался под большим вопросом, хотя в прессе об этом не писалось — газетам хватало чего сказать о гораздо более важных событиях, происходивших во всем мире.

Когда в 1942 году средние общематчевые показатели Джо по броскам и набираемым очкам стали снижаться, болельщики почувствовали себя обманутыми, жена выказывала еще большее неудовольствие, а он сам отказался от сорока трех с половиной тысяч долларов вознаграждения. В феврале 1943 года Ди Маджио записался добровольцем в авиацию. Назначенный командованием Военно-Воздушных Сил осуществлять надзор за спортивными тренировками, Джо нес службу на бейсбольных полях сражений в Калифорнии, штате Нью-Джерси и на Гавайских островах, а также провел много времени в госпиталях в попытках залечить язву желудка.

Прежде чем Джо в сентябре 1945 года демобилизовался из армии, его супруга смогла без всяких затруднений получить развод; в следующем году она благополучно вышла замуж за одного нью-йоркского биржевого маклера. Ди Маджио, к слову, неоднократно пытался помириться с Дороти после ее второго развода и в перерывах между этапами розыгрыша чемпионата в бейсбольной лиге жил вместе со всей своей семьей в Сан-Франциско, где его незамужняя сестра Мария готовила, убирала, шила и заботилась о том, чтобы все потребности знаменитого брата были удовлетворены. Если же он находился вне дома, то останавливался в отелях, главным образом нью-йоркских. «Невозмутимый Джо» Ди Маджио после возвращения в команду «Янки» превратился в одинокого, меланхоличного человека, самочувствие которого не весьма улучшило даже сказочное годичное вознаграждение в размере ста тысяч долларов. Однако его присутствие на поле действовало на команду успокаивающим и мобилизующим образом, и он часто выходил на матчи, игнорируя рекомендации врача.

После развода его контакты с женщинами носили в целом эпизодический и мимолетный характер и были холодными и неприятными. Испытывая едва ли не болезненные опасения, что те хотят просто использовать его славу, Джо часто пенял, что «каждый звонящий по телефону в чем-то нуждается». Как вспоминал позднее Аллан Снайдер, Джо умел бывать в компании довольно трудным человеком — особенно когда вместе с ним находилась Мэрилин — он становился невежливым и подозрительно относился к каждому слову и жесту.

Любимым местом Джо в Нью-Йорке был охотно посещаемый определенной публикой ресторан Тутса Шора — своеобразное пристанище для мужчин, названное какой-то женщиной гимнастическим залом с обслуживанием. Тут господствовала шутливая холостяцкая атмосфера, велись толки о спорте и девушках, рассказывались всякие случаи из жизни и анекдоты. Многие годы сюда регулярно приходили Бейб Рут[203]Легендарный американский бейсболист.
и Джек Демпси[204]Знаменитый американский боксер-тяжеловес, чемпион мира в 1919—1926 годах.
, Деймон Руньон[205]Американский журналист и писатель, автор рассказов.
и Эрнест Хемингуэй, журналист Боб Консидайн и Джордж Солотэр, пухлый и болтливый тип, который держал агентство по продаже билетов при театре «Эдельфи». Джордж мог достать для Ди Маджио билет на любое представление, а также организовать ему свидание с какой-нибудь заманчиво выглядящей статисткой. Джорджу приписывается изобретение слова «сраконудие» в качестве определения нудной пьесы и «рассрачивание» — для обозначения развода. Хочется верить, что этот талант придумщика родился в нем как реакция на жизненный успех, когда он переселился из Браунсвилла (бедной части Бруклина) в Броксвилл (богатый район Вестчестера). И Лефти ОДоул, и Джордж Солотэр оставались друзьями Джо до самого конца жизни.

В 1949 году после операции на пятке Джо Ди Маджио впал в депрессивное состояние, которое, как он утверждал, едва не довело его до «душевной болезни», в результате чего спортсмен стал еще более молчаливым и сторонился всяких компаний еще в большей степени, нежели когда-либо прежде. Джо изо всех сил старался доказать всем и самому себе, что по-прежнему является полезным игроком. Выступая против команды «Бостон ред сокс» (в серии, закончившейся выигрышем десяти из одиннадцати матчей), Ди Маджио влет попал по мячу четыре раза и в трех сменах смог обежать все базы. «Один из самых блистательных поворотов во всей истории этого вида спорта», как написали по этому поводу в журнале «Лайф», сделал из него «внезапно национального героя... даже для тех людей, которые ни разу в жизни не видели ни единого матча». В 1950 году он выступил в ста тридцати девяти играх, на протяжении последних шести недель имел триста семьдесят попаданий, набрал сто четырнадцать очков и в ходе одной смены трижды нанес по мячу такие мощные удары, что смог обежать все базы.

И все-таки летом 1951 года многократно повторяющиеся травмы и недомогания в конечном итоге отразились на его здоровье. Один из журналистов публично высказал ставшее всеобщим мнение, что Джо стал на поле «весьма медлительным. Он совершенно не в силах ударить слева по быстро летящему мячу, не в состоянии обежать все позиции и добраться до последней базы, и он наверняка не сумеет ловить трудные мячи». В том году, через несколько недель после того, как он в тридцать седьмой раз отметил свой день рождения, Джо Ди Маджио — страдая от воспаления суставов, язвы желудка, шпор на пятках и отложения солей в локте бросковой руки — завершил свою спортивную карьеру. Два дня спустя, 13 декабря 1951 года, он подписал контракт, в соответствии с которым должен был выступать ведущим одной из программ нью-йоркского телевидения перед и после каждого из матчей, проводимых командой «Янки» на своем поле, — увы, такому роду занятий не совсем способствовали робость и застенчивость, всегда испытываемые им перед объективом камеры. Тем не менее бывшему спортсмену платили за это пятьдесят тысяч долларов в год, а благодаря тому, что он еще и рекламировал различные товары, Джо мог питать уверенность, что до конца дней своих будет оставаться богатым человеком. Осторожно расходуя деньги, он постепенно нажил изрядный капитал. Имея в качестве старого спортивного зубра верных поклонников и болельщиков, у Тутса Шора Джон Ди Маджио продолжал считаться (в том числе и в кругу близких ему людей) «одиночкой... который держался подальше от больших возлияний, происходивших в раздевалках спортсменов, неизменно сохранял ледяное спокойствие, никогда не высказывался дурно о других игроках, был скован и переменчив в своих настроениях».

Зимой, на переломе 1951 и 1952 годов, Джо — после того как увидел в газете фотографию Мэрилин Монро, где она, одетая в коротенькую юбочку и облаченная во всяческие бейсбольные аксессуары, пытается, приняв сексуальную позу, попасть по мячу, — захотел познакомиться с артисткой. Сочтя указанный снимок проявлением ее подлинной заинтересованности предметом, он узнал от одного знакомого, что эта по-скульптурному рельефная блондинка является восходящей кинозвездой. Ничего страшного, — заметил он по этому поводу, — я все равно с ней увижусь. Встретившись с Мэрилин в итальянском ресторане на бульваре Сансет (она заставила ждать себя всего лишь два часа), спортсмен быстро сориентировался, что красотка никогда не бывала на бейсбольном матче и не имеет об указанной игре и о спорте вообще ни малейшего понятия. Джо, в свою очередь, не интересовался кинопроизводством и испытывал недоверие к Голливуду и окружавшему сие место восторженному почитанию — все это было, по его мнению, фальшивым блеском.

Уже одно взаимное безразличие к интересам противоположной стороны вполне могло бы перечеркнуть шансы на возникновение романа, однако природа совершила то, чего не удалось достигнуть с помощью беседы. Мэрилин пришелся по вкусу спокойный, высокий и красивый мужчина, европейские манеры которого она приняла за элегантный способ продемонстрировать оказываемое ей уважение.

Меня саму удивило, что я так потеряла голову из-за Джо. Я ожидала встретить блестящего мужчину, каким вроде бы должен быть прославленный нью-йоркский спортсмен, а познакомилась со сдержанным джентльменом, который к тому же не начал с ходу добиваться меня. На протяжении двух недель мы почти ежедневно ужинали вдвоем. Джо относился ко мне словно к существу исключительному. Он очень приличный человек и как-то умеет повести дело так, что и другие рядом с ним чувствуют себя такими же.

Ди Маджио не жалел ей советов, а Мэрилин добросовестно внимала каждому обращенному к ней слову. Он настаивал, чтобы актриса избегала голливудского мошенничества и всей тамошней иллюзорной видимости. Ей следует остерегаться журналистов. Она должна как можно больше зарабатывать и основную часть денег откладывать. Все это артистка уже не раз слышала, но едва ли не важнее всех правильных слов ей представлялись спокойная, отцовская забота Джо о ней и его привлекательная внешность.

В феврале между ними вспыхнула страсть, и пресса быстро проинформировала о романе между двумя наиболее разрекламированными знаменитостями Америки. Джо выразил согласие поприсутствовать на последнем съемочном дне «Обезьяньих проделок» и наверняка сделал это с большей нерасположенностью, нежели Мэрилин, кота отправлялась на первую в своей жизни встречу по бейсболу. «Джо смотрит на соблазнительные формы Мэрилин Монро, — фривольно и игриво извещал публику Сидней Сколски, — и ему хочется пробить чем покрепче»[206]Сидней Сколски напечатал это 17 марта 1952 года в нескольких газетах; словно по иронии судьбы, именно в тот вечер Джо захватил Мэрилин на первый в ее жизни бейсбольный матч — на стадион «Гилмор», где второразрядная профессиональная команда «Звезды Голливуда» встречалась с командой всех звезд из главной лиги за кубок и награду «Киванис-клуба». Сам Джо играл в середине поля. — Прим. автора.
.

Нетрудно понять их взаимную очарованность друг другом, которая была вызвана не только обаянием, исходящим от каждого из них.

Оба они хорошо осознавали, что своими карьерами обязаны исключительным физическим данным, и оба гордились своей сексапильностью. Достаточно длительные связи Мэрилин с Карджером, Хайдом и Казаном (а также заинтересованность Артуром Миллером) служили бесспорным свидетельством того, что она отдавала предпочтение таким мужчинам, которые были для нее символом отца, а отнюдь не волокитам и ловеласам. Джо она считала сильным и немногословным защитником, человеком, который хочет охранять и любить ее, считаясь при этом с ее волей и точкой зрения. Кроме того, пребывая в обществе Джо, Мэрилин приобретала популярность в еще более широких зрительских кругах — не только как обаятельная артистка, но и как подруга национального героя.

Джо проявлял неожиданную нежность по отношению к этой красивой светловолосой девушке, которую он уже мысленно видел в роли преданной матери и хозяйки дома; именно так воображал он себе идеал женщины, когда выбирал Дороти. Однако и нынешней наследнице его первой жены не было суждено соблюсти подобные требования (и в этом нет ничего удивительного). Мэрилин была для Джо в первую очередь воплощением секса, молодой женщиной, которая недавно обрела славу и стояла на пороге большой карьеры. Хотя Мэрилин нравилось очаровывать толпы и публично обнажать свои прелести, Джо верил, что она остепенится, образумится и пожелает устроить семейную жизнь. Тогда у него будет самая очаровательная жена в мире. «Это станет так, словно мы оба бросили играть», — сказал по этому поводу Джо.

Оба партнера страшно боялись этой любви. Джо постоянно подчеркивал и предостерегал Мэрилин от того, чтобы она не позволяла себя использовать, и это встречало с ее стороны полное понимание. Ведь и Ди Маджио, и Монро верили, что единственным мерилом их личной человеческой ценности является достигнутый ими успех. Но существовала одна причина, по которой подобное сходство не сулило им ничего хорошего. Для Джо время успехов уже миновало, и сейчас он использовал только сохранившуюся в людях заинтересованность его прежними достижениями, тогда как Мэрилин еще далеко не дошла до вершины своей карьеры.

Уже в самом начале между бывшим спортсменом и его избранницей имело место расхождение во мнениях, но (как казалось) не настолько принципиальное, чтобы они не могли договориться. У Джо были консервативные взгляды, он считал, что женщинам полагается быть скромными и — что в его случае представляется вполне понятным — послушными своим мужчинам. Гордясь красотой Мэрилин, он хотел, чтобы ею восхищались и другие, но только с разумного расстояния, и самое мельчайшее проявление заинтересованных отношений между Мэрилин и другим мужчиной (даже чисто дружеских) немедленно порождало в нем ничем не аргументированную ревность. Вдобавок ко всему он сказал Мэрилин, что самая лучшая карьера, какую та может сделать, — это стать хорошей женой и матерью. И вообще, не поразмыслит ли она над полным уходом из кинематографа, чтобы они могли иметь полноценную семью и нормальную личную жизнь? Она не обещала ему в этом деле ничего конкретного, ограничившись словами, что, по правде говоря, создание семьи — действительно самая сокровенная ее мечта.

Привыкнув к аккуратному и ухоженному итальянскому дому, Джо был почти болезненно педантичен; Мэрилин же, подобно множеству других забеганных и рассеянных актрис, была мастерицей устраивать в любом месте беспорядок. Джо был честным и лояльным человеком, тщательно избегающим внешних проявлений своих чувств, а Мэрилин являла собой тип женщины сверхвозбудимой и прямо-таки брызжущей всяческими инициативами. Ей необходимо было жить в Лос-Анджелесе, он предпочитал Сан-Франциско. Он уделял много времени и внимания финансовым вопросам, ей же они были абсолютно безразличны. Пока казалось, что эти различия несущественны. Их смягчению дополнительно способствовало то, что Мэрилин без всяких затруднений установила дружеский контакт с двенадцатилетним сыном Джо от первого брака, с которым она была настолько же мила, насколько щедра и великодушна; кроме того, она также склоняла его к встречам с отцом, отнюдь не пытаясь при этом занять место Дороти. Как можно было ожидать, у Наташи Лайтесс было ко всему этому совершенно иное отношение. В феврале не составляло труда заметить, что преподавательница Мэрилин и ее любовник испытывают друг к другу взаимную антипатию, словно они выступали в качестве соперников. «Наташа действительно ревновала к мужчинам, с которыми я встречалась, — констатировала через несколько лет Мэрилин. — Ей казалось, что именно она является моим мужем».

Наташа же вспоминает Джо в следующих выражениях: «Впервые я встретилась с ним, когда однажды вечером отправилась в квартиру Мэрилин на Доухени-стрит. Он мне сразу же не понравился. Этот человек выглядел скупым и нудным. Мэрилин представила нас друг другу, назвав меня своей учительницей, что не произвело на того ровным счетом никакого впечатления. Примерно через неделю я по телефону обратилась к Мэрилин, и трубку поднял Джо: "Если вы хотите поговорить с мисс Монро — мисс Монро! — то советую позвонить ее агенту"».

Мэрилин немедленно выступила в роли ловкого миротворца. На следующий день она пошла к руководству студии «Фокс» и попросила предоставить Наташе должность главного преподавателя драматического искусства во всей этой киностудии. Эта просьба была немедленно выполнена, и Наташа тут же подписала соответствующий двухгодичный контракт; тем самым студия хотела пойти навстречу Мэрилин и одновременно воспользоваться случаем, чтобы поручить мисс Лайтесс другие обязанности, благодаря чему она не присутствовала бы непрерывно на той съемочной площадке, где работала Монро. Неудачная попытка помирить Наташу и Джо стала источником страданий для Мэрилин, которая не могла понять, что они оба хотят иметь ее в качестве своей исключительной собственности. Уильям Травилла, модельер, который занимался ее нарядами в «Фоксе», вспоминал, как Мэрилин во время работы над фильмом «Обезьяньи проделки» однажды плакала после ухода со съемочной площадки. На его невысказанный вопрос актриса ответила, что, похоже, не в состоянии ни для кого оказаться подходящим человеком: как бы она ни старалась, все равно оставляет разочарованными тех, кого любит. Но не своих зрителей, — заметил на это Травилла, и Мэрилин сразу же повеселела и приободрилась.

Последующие дни подтвердили его слова. Поскольку сообщалось, что Мэрилин серьезно относится к урокам вокала, которые начала брать у музыканта со студии «Фокс» по имени Хол Шеффер, то ее попросили исполнить что-нибудь в эстрадном концерте, который пройдет в военном городке Пендлтон, в южной части Лос-Анджелеса. Там она в буквальном смысле слова поставила на колени тысячи солдат своей мастерской интерпретацией песенки «Сделай это еще разочек». Мэрилин не оставила ни малейших сомнений в том, к чему относится местоимение в названии песни. Когда она приглашала: «Приди же и возьми же, ведь ты не пожалеешь», — то передавала любовное томление целой гаммой тихих постанываний, которые выражали вожделение и последующее свершение. Ее голос был чист и страстен, а дыхание находилось под полным контролем; складывалось впечатление, что мысленно она переносилась со сцены в спальню. Ни одно выступление не породило такой заинтересованной тишины, как этот концертный номер, организованный на импровизированной временной сцене под открытым небом на базе в Пендлтоне. Мгновение спустя зал разразился шквалом аплодисментов и толпа слушателей бросилась к сцене.

Эту песенку, сочиненную Джорджем Гершвином на слова Б.Г. Де Сильви, в первый раз исполнила в 1922 году на Бродвее Ирэн Бордони в представлении «Французская куколка». Мэрилин записала ее 7 января 1953 года, и диск немедленно стал песенкой для нес и выдуманного ею гипотетического любовника. Запрет на продажу указанной грампластинки только увеличил ее ценность, поскольку зачастую она тиражировалась нелегально и продавалась по высокой цене, которую почитатели Мэрилин все равно были готовы платить. Через многие годы, когда этот концертный номер был наконец официально допущен к продаже, «Сделай это еще разочек» навсегда осталась превосходной и забавной эротической песенкой.

Мэрилин, одетая в кашемировый свитер и облегающую юбку, чувствовала себя совершенно свободно вдали от режиссеров, наставников, операторов и журналистов. Она была в превосходном настроении, а с молодыми мужчинами вела себя именно так, как было нужно. Ее поклонники восторженно свистели, топали, выкрикивали всякие одобрительные слова и изо всех сил били в ладоши. На сцену вышел организатор концерта, чтобы поблагодарить Мэрилин, и добавил, что она выглядит просто фантастически и, вообще, у нее самый красивый бюст, какой только доводилось когда-либо видеть в Пендлтоне. Ни секунды не раздумывая, Мэрилин тут же обратилась к публике: «А что, ребята, вы всегда свистите вслед девушкам в обтягивающих кофточках? — произнесла она в микрофон. — Да о чем вообще весь этот гвалт? Заберите у нас кофточки, и что тогда останется?» При этих словах, как нетрудно было ожидать, поднялась настоящая буря. Чувство юмора не оставило ее и за кулисами. Когда журналист задал артистке беспардонный и откровенно хамский вопрос, не подкладной ли у нее бюст, как, мол, бывает в кино, она ответила: «Тем, кто меня хорошо знает, это известно лучше».

Мэрилин Монро представляла собой ту женщину, которой в 1952 году сделали самую большую рекламу, а то, как умело она справилась с последствиями так называемого «скандала с календарями», свидетельствует о внутренней силе, проявлявшейся у нее при необходимости преодолевать превратности судьбы, и о блистательном овладении навыками саморекламы. Где-то в районе 1 марта отдел «Фокса» по связям с прессой получил известие о том, что циркулирующие по стране календари с фотографией обнаженной женщины, изданные на 1951 год фирмой Джона Баумгарта, были перепечатаны (таков был спрос) и на 1952 год. В этот период чаще, чем когда-либо прежде, Мэрилин в неглиже можно было лицезреть на экранах кинотеатров, а также в журналах и газетах — особенно после того, Как артистка начала встречаться с великим Ди Маджио, — так что не понадобилось особо много времени, дабы отождествить именно ее с нагой девушкой на фотоснимке под названием «Золотые мечты». Таким вот образом и вышло, что у самых ворот киностудии «Фокс» и Гарри Брэнда, и Роя Крафта, и всю бригаду тамошних журналистов поджидал скандал общенационального масштаба.

Ни одна американская кинозвезда никогда не совершила ничего сопоставимого с тем, что натворила Мэрилин, хотя всевозможные сплетни об актрисах и актерах были делом привычным. В Голливуде всегда случались злобные инсинуации и рядовые провокации, но с момента введения в 1934 году нравственной цензуры все кинокомпании под давлением охранителей морали, действующих с одобрения правительства, оказались вынужденными избавляться от тех своих звезд, которые угрожали общественной нравственности, учиняя столь грешные деяния, как позирование перед фотографами в обнаженном виде. В конце концов, 1952 год — это разгар эры «холодной войны» и упорных предостережений сенатора Джозефа Маккарти перед нашествием русских, которые украдкой пролезут в американские дома через окна, причем это нашествие, как предостерегал сенатор и его сторонники, станет возможным именно вследствие того, что в обществе рухнут моральные принципы. В своей непрекращающейся эйфории по случаю победы союзников над нацизмом Соединенные Штаты напоминали малость свихнувшегося шизоидного подростка, который был в тот момент полон безудержной спеси из-за того, что ему досталось играть роль «лидера свободного мира», — а это означало собой не только огромную честь, но и признание Америки самой богатой и лучше всего вооруженной державой на земле.

В ту пору голливудские кинокомпании под давлением нескольких волонтеров-доброхотов из Общества гражданской самозащиты — вроде пресловутого Джозефа Брина и его близких соратников — были вынуждены подчиниться Кодексу кинопроизводства. Скажем, сегодня члены Общества гражданской самозащиты с успехом занимались организованной преступностью, а назавтра они же рассматривали под микроскопом сценарии и уже готовые, смонтированные киноленты, устраняя оттуда любые словесные или визуальные намеки на то, чем люди занимаются в спальне или в ванной комнате. Даже длительность экранного поцелуя была строго лимитирована, а супружеские пары никогда не делили ложе (что касается несупружеских пар, то таковые, разумеется, просто не существовали). Другими словами, это был период лицемерия и опасных репрессий, проводившихся в основном такими общественными группами, как Легион благонравия, уже само название которого явно указывало на то, что он привержен фарисейским принципам общественной морали, свойственным викторианской эпохе. Все эти группы охранителей общества, действующие с благословения епископата американской католической церкви, палец о палец не ударили для того, чтобы способствовать развитию духа толерантности (и еще меньше — чтобы понять учение или сущность христианства); что же касается их противников, то в соответствии с клеветническими измышлениями Легиона, все они сплошь были лишенными всяких принципов либертинами[207]Человек, пренебрегающий авторитетами и не ограничивающий себя в моральной или сексуальной сфере; сторонник свободомыслия и скептик в вопросах религии.
. Пока эта формация не была сметена более толерантными веяниями, явственные дуновения которых почувствовались в католической церкви десятилетие спустя[208]Видимо, автор имеет в виду Второй ватиканский собор (1962—1965), созванный реформатором римско-католической церкви Папой Иоанном XXIII и во многом либерализовавший церковь.
, живущие в целибате[209]Обет безбрачия в католической церкви, который дают священники и монахи.
церковники имели возможность осуждать кинокартину даже за то, что в ней прозвучало слово «девственница» («Луна голубая»[210]Этот мюзикл режиссера Отто Преминджера вышел на экраны в 1953 году.
); тем самым они очутились в довольно-таки странной ситуации, запретив другим использовать слово, которое сами почитали в своих ежедневных молитвах. Однако по причине столь суровой критики указанная лента — острая сатирическая комедия для взрослых — подверглась едва ли не бойкоту: ведь когда Легион чихал, в Голливуде наблюдалась сильная простуда. В американской действительности пятидесятых годов было полным-полно такого рода поразительной культурной шизофрении (чтобы не сказать ханжества в сфере морали).

В марте сотрудники кинокомпании «Фокс» впали в настоящую панику: чуть ли не ежеминутно там раздавались телефонные звонки от полномочных представителей продюсеров в Нью-Йорке и Калифорнии. Мэрилин вызвали в дирекцию, ей показали «Золотые мечты» и спросили, верны ли слухи. Без колебания или смущения она тут же ответила утвердительно, «хотя на самом деле я считала, что Том [Келли] уловил и запечатлел меня отнюдь не самым лучшим образом», — вот так звучал ее дополнительный комментарий к событию.

После смерти Мэрилин самые разные люди приписывали себе решение этого неожиданно возникшего вопроса, но на самом деле Мэрилин лично продумала победоносную стратегию, благодаря которой актрисе удалось избежать грозной опасности, а ее имидж остался незапятнанным — более того, после всего случившегося она стала котироваться еще выше прежнего.

На следующую неделю у артистки было запланировано интервью, которое должна была брать Алин Мосби, корреспондентка агентства Юнайтед Пресс. Мэрилин добросовестно отвечала на все вопросы и позировала для фотографий. Потом она попросила Мосби остаться с нею наедине и, понизив голос до конспиративного шепота, сказала: «Алин, дорогая моя, я столкнулась с одной проблемой и не знаю, что делать. — При этих словах Мэрилин вытащила гигиеническую салфетку и приложила ее к глазам, которые уже поблескивали от набегавших слез. —

Пару лет назад, когда у меня совершенно не было денег ни на еду, ни на жилье, один знакомый фотограф предложил мне попозировать раздетой для снимков, которые должны были появиться в художественном календаре. В ателье сидела его жена, они оба вели себя самым милым образом, и я заработала пятьдесят долларов, в которых отчаянно нуждалась. Неужто я и вправду сделала нечто страшное? Мне и в голову не приходило, что меня могут распознать, а сейчас идут разговоры, что из-за этого, мол, рухнет моя карьера. Я нуждаюсь в твоем совете. Тут добиваются от меня опровержения того, что на снимке представлена я, но я не умею врать. Что же мне делать?»

13 марта 1952 года весь этот рассказ появился в газете «Лос-Анджелес геральд экземайнер» со следующей шапкой, принадлежащей перу Алин Мосби: «Мэрилин Монро признается, что раздетая блондинка из календаря — это она». Тем самым Мэрилин упредила голоса осуждения, доверившись, как и ее героиня, малышка Нелл, милосердию прессы и общественного мнения. В течение нескольких дней указанную историю размножили и прокомментировали все информационные агентства, журналы и газеты в стране, а затем и в Европе.

Так вот Мэрилин трансформировала свою личную и профессиональную катастрофу в победу, добившись одним этим мудрым ходом беспрецедентного доступа к прессе и надолго обеспечив себе и киностудии «Фокс» великолепную рекламу, которую ни студия, ни тем более она сама никогда не смогли бы купить. Сперва сотворив из своего тяжкого детства трогательную и вполне правдоподобную маленькую драму (перед которой никто был не в силах устоять), она и сейчас отыскала превосходный и свидетельствующий о ее искренности и очевидной чистоте намерений способ публично признаться в том, что она действительно позировала в обнаженном виде. Рекламируя свое тело и сексапильность, она одновременно выставила себя девушкой столь же невинной, как какой-нибудь ангелочек с картины времен Ренессанса. На протяжении многих недель Мэрилин покорно встречалась с прессой — эдакая оборванка, живьем вынутая из романа Диккенса, и притом само воплощение невинности, чье тело мог бы осмелиться приоткрыть только гнусный извращенец. Она молила о том, чтобы к грехам ее прошлого отнеслись с пониманием, — а вовсе не просила (и это следует подчеркнуть) о прощении. Актриса представляла себя в качестве честной и работящей девушки, которая выросла в трудных условиях и познала в жизни много горечи — люди наверняка не могли не отнестись к этому с сочувствием. Если бы Армия Спасения имела своих представителей в прессе, то все равно им бы наверняка не удалось придумать лучшую рекламную кампанию с целью добиться поддержки для уличных бродяг и падших женщин. Она не стыдится — с нажимом повторяла Мэрилин. Актриса признавалась:

Это действительно я в том календаре. Я не хочу оставаться известной только узкому кругу, мне хочется существовать для многих людей, подобных мне самой. Хочется, чтобы мужчина пришел домой после тяжело отработанного долгого дня, посмотрел на эту фотографию — и ему захотелось бы воскликнуть: «Вот это да!» [211]Однако она отнюдь не была довольна, когда через парочку месяцев фотографии из календаря появились на бокалах, пепельницах и бумажных салфетках. Юристы, работающие для Мэрилин Монро и для кинокомпании «Фокс», пытались, но без особого успеха, остановить поток товаров с изображением ее обнаженного тела. — Прим. автора.

Мэрилин действительно сделала из себя «важнейшую новость дня», как сказал журналист Джо Хайамс. На обложке апрельского номера журнала «Лайф» отливал глянцем сделанный Филиппом Холсменом снимок Мэрилин. Актриса одета в белое, открывающее плечи платье, веки у нее полуопущены, а губы приоткрыты. Как обычно, она позировала возбужденной, едва ли не дрожа от характерного для нее сочетания невинного удивления и сексуальной готовности. Атмосферу интимности усугубляло место расположения Мэрилин, которую фотограф втиснул в угол между шкафом и дверями.

Холсмен, ранее уже снимавший Мэрилин для того же журнала «Лайф» в составе группы других молодых актрис, питавших большие и честолюбивые притязания, констатировал, что сейчас она вовсе не столь робка, как тогда, а интерьер ее жилища полон спортивным инвентарем для упражнений, многочисленными фотоснимками и серьезными книгами (Бернард Шоу, Джон Стейнбек, Генрик Ибсен, Оскар Уайльд, Эмиль Золя и русские писатели) и трактатами об искусстве (альбомы с произведениями Франсиско Гойи, Сандро Боттичелли и Леонардо да Винчи). Когда он фотографировал артистку, то заметил, что каждое ее движение и жест представляли собой сочетание сознательного и подсознательного обращения к людям — это присутствовало «в том, как она смеялась, в том, как она стояла в уголке и флиртовала с фотокамерой, и прежде всего в том, как она двигалась».

«Мэрилин Монро: объект голливудских сплетен» — так объявлялось журналом на обложке. Внутри номера был помещен небольшой отпечаток пресловутого снимка из календаря, а рядом — сделанная у нее в доме фотография, где Мэрилин (полностью одетая) мечтательно и с наслаждением слушает классическую музыку: тем самым наиболее традиционный журнал в Америке одобрил и принял Мэрилин Монро. В сопутствующей статье читателя информировали, что каждую неделю она получает от своих «болельщиков» пять тысяч писем, добавляя, что «Мэрилин наивна, и ей недостает плутоватости, но хватает ловкости для того, чтобы знать, как сделать карьеру в безжалостном мире кинематографической магии». После описания ее детства — с соответствующими декоративными финтифлюшками — статья завершалась предсказанием, что «весь Голливуд окажется у ее ног... и в числе будущих фильмов Мэрилин, скорее всего, найдется место для биографического повествования о Джин Харлоу». Это, кстати, было как раз то, что она и Сидней поведали «Лайфу» о своих «производственных планах». Потом на протяжении целого года ее именовали «наследницей Харлоу», не ведая, что эта формулировка была потихоньку пущена в обращение самой Мэрилин и незаменимым Сиднеем Сколски.

С этого момента содержание каждого интервью, которое она давала, и каждой истории, которую она рассказывала, было тщательно продумано — не для того, чтобы обманывать, а для того, чтобы ускорить собственную карьеру и опровергнуть голливудских ханжей и лицемеров, уличив их во лжи.

Что же касается парочки выдуманных деталей (скажем, она не была ни голодной, ни бездомной, когда позировала Тому Келли), то Мэрилин всегда считала их делом второстепенным.

В это время Мэрилин стала все чаще встречаться с Сиднеем Сколски, который уговорил ее, чтобы на волне восхищения, прощения и сочувствия она еще более приукрасила легенду о своей жизни, и помог ей сделать это на практике. «Если в биографии кинозвезды что-то не так, — сказал продюсер Дэвид Браун, — то можно все это изменить с помощью студийного отдела рекламы или оборотистого советчика-консультанта актрисы. Звездам меняли фамилии, возраст, место рождения, организовывали новых родителей — словом, можно было сделать все, что способствовало созданию мифа». Одна из самых старых занимательных историй, сочиненных о раннем детстве Нормы Джин, — это некий неправдоподобный рассказ про безумную женщину (в разных версиях ее иногда называют матерью девочки, чаще — бабушкой, время от времени — соседкой), которая, когда Норме Джин был годик, пыталась задушить ее подушкой, и пришлось применить силу, чтобы оттащить ее от малышки. Импульсом к тому, чтобы придумать столь гротескное происшествие, послужил, возможно, последний в том году фильм Мэрилин «Можно входить без стука» (который еще не успел выйти на экраны), поскольку там в кульминационном моменте Нелл связывает маленькую девчушку, за которой приглядывает, и затыкает ей рот кляпом, едва не удушив ребенка. Стирая грань между своим подлинным и кинематографическим «я», артистка притворялась, что сама является девочкой из кинокартины, павшей жертвой злонамеренного нападения.

Мэрилин выпуталась из трудной задачи оправдания и обоснования некоторых сомнительных эпизодов своей жизни, сделав это путем драматизации прошлого. «Мое детство напоминает кинофильм, который можно будет увидеть на экране еще в этом году, — сказала она. — Но я пережила это и выжила». И точно так же как актриса очистилась от обвинений о соучастии в деле удовлетворения чьих-то грязных страстишек, заявив, что фотографировалась нагишом, потому что была голодна и у нее не было где жить, теперь она коллекционировала и распространяла всякие измышления на тему своего детства (к примеру, про четырнадцать приемных семей). Потерянная маленькая девочка, которая, в принципе, была неотъемлемой частью ее подлинной натуры, становилась едва ли не единственным жизнеспособным элементом, благодаря которому Мэрилин возбуждала симпатии у окружающего мира.

Как Мэрилин и предвидела в беседе с Наташей, Джо был страшно недоволен появлением ее актов[212]Картина с представленной на ней обнаженной натурой. 
в календаре, который тогда печатался уже по всему свету. Впрочем, он, похоже, в ту пору не разговаривал с ней на указанную тему, поскольку в конце марта и в начале апреля (когда Джо усиленно готовился к комментированию выступлений нью-йоркских «Янки» в предстоящем сезоне) его контакты с ней были не особенно частыми. Однако он прервал затянувшееся молчание, чтобы оказать своей подруге поддержку в момент, когда сенсациями становились очередные открытия, касающиеся прошлого актрисы. Журналисты разузнали, что, в противоположность прежним заявлениям Мэрилин на тему ее сиротского детства, мать артистки была жива — более того, она чувствовала себя настолько хорошо, что ее выписали из штатной больницы в Эгнью и ныне Глэдис временно работала санитаркой в частной психиатрической клинике «Хоумстед-лодж», расположенной на бульваре Колорадо в Игл-Роке — районе Лос-Анджелеса неподалеку от Пасадены. Поскольку со времен, когда Глэдис вела нормальную жизнь, миновали долгие годы, то сейчас она вела себя довольно странно (особенно в окружении психически больных пациентов).

Этот факт всплыл на поверхность в связи со смертью мужчины по фамилии Джон Стюарт Эли, женой которого с недавнего времени была Глэдис. Мистер Эли, электрик, проживавший в западном округе Лос-Анджелеса, умер 23 апреля 1952 года от инфаркта в возрасте шестидесяти двух лет. Примерно тогда же Глэдис написала дочери короткое письмецо, обратившись к ней по ее новому имени:

Дорогая Мэрилин

Любимая моя деточка, напиши мне, пожалуйста. Меня здесь всё нервирует, и я хотела бы побыстрее выбраться отсюда. Мне бы хотелось, чтобы мое дитя относилось ко мне с любовью, а не с ненавистью.

Целую тебя.

Мама

Это письмо, которое Мэрилин хранила до своих последних дней[213]Письмо Глэдис к Мэрилин сохранилось по сей день. — Прим. автора.
, угодило ей в самое сердце. Она не проявляла к Глэдис неприязни, а просто не хотела ее навещать, невзирая на просьбы, передававшиеся через Инез Мелсон; все выглядело так, словно она уже никогда и никоим образом не вступит с Глэдис в контакт. Такое поведение указывает на очередной парадокс в ее сложной натуре. Мэрилин помогала матери, но издали — выписывала чеки, организовывала уход и в конечном итоге удовлетворяла ее потребности через поверенный фонд. Но в 1952 году Мэрилин подошла к такому моменту в жизни, когда весь свой талант и энергию она посвящала созданию и поддержанию своего нового имиджа, и в соответствии с этим хотела вести себя в точности так, как эта творимая ею другая женщина — более того, она хотела стать ею. Глэдис же была воспоминанием из несчастного прошлого актрисы, персонажем семейной истории, изобиловавшей, как ей когда-то сказала Грейс Мак-Ки Годдард, туманными и опасными болезнями, которые вполне могли оказаться наследственными. Для нее гораздо лучше было стать новой личностью с новой самоидентификацией — быть может, новой Джин Харлоу или просто Мэрилин Монро.

«Я знала, что на самом деле нас ничто не связывало, — защищала она через несколько лет свое отношение к матери, — и знала, что в состоянии сделать для нее очень немногое. Мы были чужды друг другу. Наше совместное проживание в Лос-Анджелесе складывалось очень трудно, и даже она отдавала себе отчет в том, что ни одна из нас по сути не знает другую». Одну из немногочисленных дискуссий о своей матери Мэрилин закончила следующим утверждением: «Мне хочется просто позабыть обо всех тех несчастьях и страданиях, с которыми ей довелось столкнуться в ее жизни, а мне — в моей. Я пока не могу забыть об этом, но хочу попробовать. Когда я становлюсь Мэрилин Монро и не думаю про Норму Джин, мне это иногда удается».

В последующие годы многие духовные страдания Мэрилин Монро станут результатом того, что она была не в состоянии забыть то, что произошло, и часто из-за этого во время психотерапевтических сеансов было невозможно заниматься непосредственно ее чувством вины и последствиями указанного состояния[214]28 октября 1952 года Грейс Годдард отправила Мэрилин Монро письмо, обратив ее внимание на то, что Глэдис не была «полностью вылечена» [представителями Христианской науки], и настаивая, чтобы мать актрисы была снова помещена в стационар, расположенный в Эгнью, или же в санаторий «Рокхэвен», находящийся в городке Уэрдаго-Сити. Как обычно, совет Грейс был услышан и выполнен: 9 февраля Глэдис перевели в «Рокхэвен», и с этого момента Мэрилин ежемесячно выплачивала за досмотр за матерью двести пятьдесят долларов. — Прим. автора.
.

После раскрытия того факта, что Глэдис жива, студии «Фокс» во второй раз за год пришлось выдумывать какую-то историю, дабы противостоять прессе и общественному мнению. Руководство снова вызвало Мэрилин на ковер, и она снова нашла способ предотвратить волну возмущения собственной ложью и обратить всю ситуацию в свою пользу. Киножурналиста Эрскина Джонсона попросили провести интервью, на которое он будет располагать эксклюзивными, то есть исключительными, правами. «Без моего ведома, как несмышленого дитяти, — сказала Мэрилин, пользуясь старосветскими оборотами и лексикой (ее высказывание написал Сидней Сколски), — моя матушка по инвалидности провела много лет в штатной больнице. Я тем временем воспитывалась в нескольких приемных семьях, указанных мне куратором округа Лос-Анджелес, и более года пребывала в городском сиротском приюте Лос-Анджелеса. Я не знала матери как следует, но после того, как стала взрослой и получила возможность помогать ей, поддерживаю с ней контакт. Я помогаю ей в настоящее время и хочу помогать также и в дальнейшем, если у нее будет на то нужда».

В письме к издателю журнала «Редбук», отправленном в июле, Мэрилин добавила к изложенному следующее:

Эту историю я рассказала так, как услышала ее в бытность ребенком, и с того момента, когда узнала о существовании матери, я пыталась уважать ее жажду сохранения анонимности... Мы никогда не знали друг друга сколь-нибудь близко, и нас никогда не связывали нормальные отношения матери и дочери. Если я совершила ошибку, утаивая эти факты, то прошу принять мои самые глубокие извинения; прошу также поверить, что единственным мотивом моего поведения явилось уважение к женщине, которой я чувствую себя глубоко обязанной.

Неясно, что она понимала под жаждой сохранения анонимности. Если говорить об отношении Мэрилин к Глэдис, то не вызывает сомнения, что своим поведением актриса производила впечатление человека бесчувственного и толстокожего. Ощущая уколы прошлого, она пыталась скрыть его.

Более принципиальным вопросом было сохранение в тайне ее внебрачного происхождения. «Отец Мэрилин погиб в результате автомобильной аварии, — написал Джонсон, — вследствие чего у ее матери случился нервный срыв». Ничего сверх этого не интересовало шефов киностудии, довольных тем, что в конечном итоге удалось установить, кто же мать Мэрилин, поскольку в тот год объявилось сразу несколько женщин, каждая из которых утверждала, что Мэрилин — это ее дочь.

Хотя в очередном фильме, появившемся на экранах в 1953 году, Мэрилин присутствовала в кадре совсем недолго, студия «Фокс» уже объявляла ее в титрах как звезду. Картина под названием «О'Генри: полный комплект» начинается с сюжета по рассказу этого писателя «Фараон и хорал», в котором забавный и симпатичный бродяга (его роль исполняет знаменитый Чарлз Лоутон), желая обеспечить себе на зиму теплый кров и какую-никакую пишу, безуспешно добивается, чтобы его арестовали. Зная, что за ним наблюдает полисмен («фараон»), патрулирующий улицу, он предпринимает последнюю попытку — подкалывается к Мэрилин, элегантно, скромно и мило одетой проститутке, чтобы предложить ей переспать. Сначала бродяжка шепчет девице, что не может ни заплатить ей, ни проставить выпивку, поскольку у него нет ни цента, а потом, тронутый ее красотой и наивностью, отдает девушке единственную имеющуюся у него вещь — свой зонтик. «Очаровательной и незабываемой юной даме», — произносит бедняк, роняя при этом прохудившийся котелок. Когда после этого он поспешно удаляется, Мэрилин провожает его долгим печальным взглядом. Приближается полисмен: «Что здесь творится? Что происходит?»

«Он назвал меня дамой!» — говорит приятно удивленная девица, а когда улица темнеет, она начинает плакать — скорее над собой, нежели над ним. Эта сцена оказалась одним из наиболее трогательных эпизодов в кинематографической карьере Мэрилин — блистательным и тонко сыгранным портретом[215]Подлинный рассказ О'Генри разительно отличается от этого чисто голливудского сценария: там уличная девица выступает проходным персонажем и по собственному почину вешается на не весьма-то и пристающего к ней подзаборника Сопи, зонтик тот крадет у посетителя табачной лавки (который и сам до этого «прихватил» его утром в ресторане), а потом, когда сесть за это не удается, вышвыривает этот зонтик за ненадобностью и т. д.
.

Помимо частых поездок в Лос-Анджелес, где он игран роль миролюбивого посредника между Мэрилин и прессой, Джо был рядом с ней и тогда, когда разгорелся еще один скандал, опять-таки способствовавший росту симпатий к артистке. Двух нью-йоркских проходимцев арестовали и поставили перед судом, когда было доказано, что фотографии обнаженной женщины, которыми они торговали, были на самом деле снимками Мэрилин Монро. Стало казаться, что каждая неделя ее жизни достойна описания: каждое ее знакомство, каждый фрагмент ее биографии, все, что случалось с ней в прошлом и что происходит сейчас, а также то, что только может стрястись, особенно нынче, когда ее так часто видели и фотографировали в обществе Джо. Сплетни о висящем в воздухе бракосочетании кружили по Голливуду и за его пределами.

18 апреля кинокомпания «Фокс», как и прогнозировалось, воспользовалась своим правом на продление контракта с Мэрилин: с 11 мая она будет получать по семьсот пятьдесят долларов в неделю — и это была одна из самых низких ставок, выплачивавшихся в ту пору хоть чего-либо стоящей актрисе. У Монро пока не было юридически оформленного договора с Фелдменом и агентством «Знаменитые артисты»; ее статус в агентстве Морриса тоже все еще оставался неясным, и если бы даже представители этой последней фирмы захотели возместить актрисе понесенные убытки и попытались заключить со студией новый контракт в связи с тем, что за истекший период Мэрилин стала для «Фокса» гораздо ценнее, их шансы на положительное решение вопроса были бы ничтожными. Продолжал действовать известный нам семилетний контракт, и с этим фактом ничего нельзя было поделать.

28 апреля после длительного недомогания и сильных болей у Мэрилин в больнице «Ливанские кедры» удалили аппендикс. Когда доктор Маркус Рэбуин поднял больничное белье, чтобы приступить к операции, он с удивлением увидел, что Мэрилин приклеила к животу написанное от руки письмо — просьбу, свидетельствовавшую о ее страхе перед бесплодием:

Доктор Рэбуин!Очень важно прочитать это перед операцией!

Дорогой доктор Рэбуин

Прошу вырезать как можно меньше. Понимаю, вам кажется, что моя просьба продиктована суетностью и тщеславием, но на самом деле причина в другом. Для меня принципиально важно, чтобы я являлась настоящей женщиной.

Прошу оставить (не знаю, как мне молить вас) как можно больше — я целиком в ваших руках. У вас есть дети, и вы должны сами знать,что все это значит, —пожалуйста, доктор Рэбуин. — я чувствую, что могу на вас положиться!

Благодарю вас — благодарю вас — благодарю вас. Бога ради, дорогой доктор,не удаляйте мне яичники— и еще раз прошу, сделайте, пожалуйста, все, что в ваших силах, чтобы не остались большие шрамы.

От всего сердца благодарю вас,

Мэрилин Монро[216]Содержание письма, приклеенного Мэрилин Монро к собственному телу, многократно публиковалось, а его копия сохранилась. — Прим. автора.

Рэбуин, малость развеселившись, все-таки подумал, что не повредило бы участие гинеколога в качестве ассистента, и в операционную привели доктора Леона Крона. С этого момента он стал врачом Мэрилин, занимаясь ее постоянными проблемами с крайне болезненными менструациями, а также вопросами беременностей. 6 мая Мэрилин возвратилась домой с совсем маленьким швом и радостно объявила Джо, что сможет иметь детей.

В мае она восстанавливала силы в своей квартире на Доухени-драйв, однако к концу месяца — поскольку поклонники узнали адрес актрисы и стали засыпать ее письмами (а также докучать нежелательными визитами) — Мэрилин откликнулась на пожелания Джо и решилась снять небольшой номер в отеле «Бель-Эр».

Итак, в 1952 году Мэрилин впервые возбудила интерес мировой общественности. Началось это со снимков в календаре, продолжилось известием о ее матери и завершалось связью с Джо; существенную роль сыграло и то, что на экранах почти тогда же появился не один, а целых пять ее кинофильмов («Ночная схватка» в июне, «Мы не женаты» и «Можно входить без стука» — в июле, «Обезьяньи проделки» и «О'Генри: полный комплект» соответственно в сентябре и октябре). Сперва об актрисе появлялись спорадические упоминания и небольшие заметки в рубрике Сиднея Сколски, потом ее фотографии стали публиковаться на обложках журналов, а статьи по ее поводу начали печататься по меньшей мере трижды в неделю, временами даже чаще, — словом, никогда прежде ни один властитель дум или глава государства не пользовался такой всемирной славой. Снимки Мэрилин, интервью с ней и всяческие новинки об артистке лились непрерывным потоком.

1 июня Мэрилин Монро исполнилось двадцать шесть лет и в своей киностудии «Фокс» она узнала, что состоявшиеся недавно пробы ее съемок на цветной пленке дали положительный результат. Было уже запланировано, что летом она сыграет в фильме, который будет реализоваться в техниколоре, — триллере «Ниагара», фабула которого начинается со стрельбы над могучим водопадом. По случаю дня рождения артистке сообщили, что она вытянула в лотерее счастливый билет и осенью сыграет главную роль в картине «Джентльмены предпочитают блондинок» — музыкальной комедии, основывающейся на рассказах, книге, немом фильме и бродвейском мюзикле Аниты Лоос[217]Между прочим, по ее пьесе Винсенте Миннелли снял знаменитый фильм-мюзикл «Жижи» (1958), получивший девять «Оскаров» и три «Золотых глобуса».
. Роль, первоначально предназначавшаяся для Бэтти Грейбл, досталась Мэрилин по многим причинам: прежде всего, она пользовалась все большей популярностью. Кроме того, Монро, которая в соответствии с контрактом оплачивалась по жестко установленной ставке, оказалась намного дешевле, чем Грейбл. Наконец, она была на десять лет моложе Бэтти, да и Занук, прослушав не допущенную к продаже запись песенки «Сделай это еще разочек», обрел убежденность, что Мэрилин отлично справится с музыкальной стороной намеченной к производству киноленты. Однако, пожалуй, самым существенным оказалось то, что за назначение Мэрилин на эту роль сражался Джул Стайн[218]Он также один из авторов мюзикла, положенного в основу фильма В. Миннелли «Колокола звенят» (1960), и соавтор музыки к картине У. Уайлера «Смешная девчонка» (1968), где дебютировала Барбра Стрейзанд, получившая за роль «Оскар».
, автор многочисленных бродвейских песенок, в том числе той, которой предстояло стать фирменным вокальным знаком Мэрилин Монро, — «Бриллианты — вот лучшие друзья девушки».

8 июня звезда оставила в аптеке у Шваба прощальное письмецо, предназначенное для Сиднея, и вылетела в Нью-Йорк. 10 июня, делясь этой новостью с читателями, Сколски заметил: «Ах, как быстро летят месяцы — и листки календарей!» Два дня спустя вся его колонка была посвящена своеобразному резюме жизненного пути и карьеры Мэрилин Монро.

А в это время она вместе с другими актерами, выступающими в «Ниагаре», — в частности, с Джозефом Коленом[219]В 40-е годы играл главные роли во многих известных лентах: «Гражданин Кейн» (1941) Орсона Уэллса, «Дуэль на солнце» (1943) Кинга Видора, «Газовый свет» (1944) Дж. Кьюкора, «Третий человек» (1949) Кэрола Рида по сценарию известного английского писателя Грэма Грина, награжденной на Каннском кинофестивале «Золотой пальмовой ветвью».
и исполнителями ролей второго плана: Жаном Питерсом и Максом Шоуалтером (в то время известным под фамилией Кейси Адаме), — с трудом переносили рев и бешенство как ниагарского водопада, так и Генри Хатауэя[220]Известный и плодовитый режиссер (настоящее имя Маркус Генри Леопольд де Финнес), для лучших работ которого характерны уверенный профессионализм и чувство стиля; снимал картины самых разных жанров: мелодрамы, комедии, военные фильмы, детективы и вестерны.
— режиссера, которому чувство доброжелательности по отношению к актерам было совершенно чуждо. Хатауэй снимал по сценарию Чарлза Брекетта, Уолтера Райша и Ричарда Брина фильм, в котором рассказывалось о подвергаемом психическим издевательствам и едва ли не пыткам бывшем пациенте больницы для умалишенных Джордже Лумисе (его играл Коттен); бедняге предстояло быть убитым в итоге интриги, сплетенной его похотливой супругой Роуз (Мэрилин Монро) и ее молодым любовником Патриком (Ричард Аллан[221]Не особо известен; в 1952 году был занят во второстепенной роли в кассовой ленте Г. Кинга «Снега Килиманджаро» по Э. Хемингуэю.
). Бурно кипящий водопад символизирует эмоции всех основных героев кинофильма:

Джордж сходит с ума от ревности, Роуз умирает от вожделения, а Патрик пылает жаждой убийства, чтобы удовлетворить тем самым желание своей любовницы. Однако планы преступной парочки перечеркивает Джордж, который в финале убивает и Патрика, и Роуз, чтобы затем отправиться к бушующему водопаду в поисках собственной гибели.

К удивлению многих, Мэрилин и Хатауэй хорошо сотрудничали друг с другом, хотя артистку ввергали в ужас съемки, которые велись летом в Нью-Йорке и Калифорнии. «Она никогда не питала веры в себя, — утверждает этот режиссер, — никогда не обрела убежденности, что является хорошей актрисой. Трагедия состояла в том, что ей никогда не позволили стать таковой». Однако, в противоположность данному высказыванию, как раз «Ниагара» предоставила ей такую возможность. В психологическом портрете Роуз, созданном ею, актриса выглядит убедительно аморальной. Другое дело, что в целом этот аспект остался незамеченным, поскольку во время съемок основной упор всеми делался на походку Мэрилин, а также на ее наготу, скрывавшуюся под ночным бельем. В созданном ею образе нет ничего от захватывающего дух невинного секса, от комичной наивности — есть только желчная эгоистичная шлюха, убежденная в неотразимости исходящего от нее соблазна, а также своей страсти к уничтожению; голос Роуз выражает презрение к слабому и бездарному мужу, который не желает помочь самому себе.

Джозеф Коттен считал, что с Мэрилин легко работать и приятно поддерживать дружеские отношения. «Если у меня была охота поговорить о себе, она терпеливо выслушивала. Если появлялась охота поговорить о ней, она заливалась румянцем. У меня о ней сложилось впечатление как о маленькой потерянной девочке». Что же касается опозданий, то Коттен вспоминает слова Мэрилин, сказанные ею по этому поводу второму администратору фильма: «Так я что: снимаюсь в кино или отмечаюсь на проходной?»

Так же как и Нелл Форбс в картине «Можно входить без стука», Роуз (в исполнении Мэрилин Монро) полностью отличалась от безотказной сексуальной красотки — амплуа, которым была так довольна и киностудия «Фокс», и американская публика. В обеих этих лентах обаяние Мэрилин опасно, ей нельзя доверять, поскольку чары этой молодой женщины несут за собой смерть. От обеих указанных картин остается совсем небольшой шаг до исполнения ролей эдаких отвратительных материалисток из кинофильмов «Джентльмены предпочитают блондинок» и «Как выйти замуж за миллионера» — робких, фальшивых и, когда им это удобно, строящих из себя дурочек. Все перечисленные роли только укрепили Мэрилин в решительном стремлении во что бы то ни стало избежать превращения в типаж и вечно играть одно и то же. Она делала с этой целью все что могла, и как раз «Ниагара» упрочила и подкрепила ее положение кинозвезды.

Прибыв в первой сцене на пикник, организованный для туристов неподалеку от Ниагарского водопада, и одетая в облегающее алое платье, Мэрилин в роли Роуз растягивается в мечтательном настроении на траве и мурлычет парочку тактов из песенки «Поцелуй», которую она попросила поставить на патефон. Молодая особа немедленно становится воплощением грез каждого присутствующего молодого мужчины о сексе, и каждый из них, буквально обалдевая от силы этого подлинного явления природы, поочередно получает отказ от свидания. «Поцелуй» внезапно обрывается, а невинное маленькое сборище рассеивается, когда муж Роуз вдребезги разбивает пластинку. Этот кадр импровизировался на съемочной площадке в самый последний момент, поскольку студийные стражи морали и нравственности после визита возмущенных представительниц американского Женского клуба почувствовали себя обязанными объявить манеру пения Мэрилин слишком уж наводящей на определенные мысли.

В целиком сохранившейся записи этой песенки, сделанной Лайонелом Ньюменом и Хейвеном Гиллеспи (она стала распространяться только через несколько лет после смерти Мэрилин), артистка проявила себя как выдающийся талант в области эстрадного пения. Это обнаруживается в чистоте тона и хорошо контролируемом дыхании, в том бархатном звучании и спокойствии, которыми характеризовалась каждая фраза, в убежденности, что все сделано хорошо и ее желания сбудутся. Иными словами, стереотипный любовный стишок, написанный в 1950 году, благодаря ей стал и достоверным, и манящим: «Поцелуй же меня... подари мне наслажденье... и заключи меня в объятья... это та минута...» В приглушенном, подрагивающем голосе Мэрилин можно отыскать влияние Эллы Фицджералд (записи которой она по ночам изучала дома) и даже динамизм таких ее современниц, как певицы Джулия Уилсон, Джой Стэффорд и Дорис Дей. Однако это вовсе не простая имитация разных стилей: если бы в пятидесятые годы можно было купить все пластинки Мэрилин Монро, ее бы шумно провозгласили одной из самых превосходных исполнительниц баллад того периода.

Генри Хатауэй назвал Мэрилин «самой естественной и органичной актрисой, какой я когда-либо руководил» — впрочем, критики не всегда разделяли эту точку зрения (хотя журналы «Тайм» и «Ньюсуик» отметили ее растущие драматические возможности). Тонкие и чуткие выразительные средства Мэрилин, ее нетерпение и полная задора строптивость вносят состояние постоянного беспокойства в это цветное, но все же «черное» кино, толкующее о несчастьях плохо подходящих друг другу пар, которые разыгрываются над романтическим Ниагарским водопадом. Вожделение, о котором актриса дает понять своей игрой, настолько же чревато риском, как и пребывание вблизи от неудержимого потока. Кроме того, в этом кинофильме, как вспоминает Аллан Снайдер, Мэрилин совершенно случайно научилась своей знаменитой походке с покачивающимися бедрами. Оператор снимал длинный проход актрисы, которая удалялась от камеры, идя по улице, вымощенной булыжником и полной выбоин. В какой-то момент она, соблазняюще оглядываясь и вильнув при этом бедрами, потеряла туфельки с высокими каблуками. С этого времени такое полуоглядывание и виляние стало одним из характерных для нее движений.

Для Хатауэя она была великолепной партнершей в совместной работе, очень легко поддающейся указаниям и невероятно честолюбивой на съемочной площадке. И притом умной, на самом деле умной. Может быть, она не была образованной, но обладала врожденным интеллектом. Всегда, однако, находились разные дураки, старавшиеся сделать из нее идиотку. Никто, пожалуй, не относился к ней по-честному. Для большинства мужчин она была особой, которой они немного стыдились — так вел себя даже Джо Ди Маджио.

Хатауэй был абсолютно прав. В июле и августе во время уикэндов Мэрилин поспешно мчалась на Манхэттен, чтобы побыть с Джо, который излагал слушателям ход матчей с участием команды нью-йоркских «Янки». И на стадионе, и в телевизионной студии Джо нервничал и неуверенно чувствовал себя перед микрофоном и камерой, в буквальном смысле слова заставляя себя брать короткие интервью у игроков и с трудом зачитывая объявления и рекламу пива. Однако он ни за что не принял бы никакого совета от Мэрилин, имевшей собственные приемы для снятия волнения — дыхательные упражнения, которым она научилась от Наташи, и несколько десятков секунд внутренней концентрации, рекомендовавшихся Михаилом Чеховым.

«Масса всяких мужиков имела привычку крутиться возле персональной телестудии Джо, причем только для того, чтобы увидеть ее хоть краешком глаза, — сказал форвард из команды "Янки" Фил Ризутто. — Перед матчем она любила сидеть на трибунах и разговаривать с некоторыми игроками. А те были совсем еще пацанами и просто радовались при мысли, что вот они придут домой и расскажут приятелям, как познакомились с самой настоящей кинозвездой». Это, однако, не нравилось Джо, который весьма косым взором посматривал на то, что Мэрилин привлекает внимание других мужчин и носит платья с большими декольте и обтягивающие юбочки. «Джо любил ее, — утверждал Ризутто. — Я знаю это». Однако проблема состояла в том, что Джо был «мужик ревнивый и ему не нравилось, как все окружающие мужчины глазеют на нее». С таким же успехом можно было просить воды Ниагары перестать течь и низвергаться. Однако Мэрилин знала, как смягчить его гнев. Она предложила ради приличия заказать в отеле «Дрейк» два отдельных номера; пользовались же они только одним. На публике любовники показывались лишь в дорогих ресторанах вроде «Ле павильон» и везде раздавали автографы. «Джо Ди Маджио предпринял очередную атаку на Мэрилин Монро», — сообщал неутомимый Сидней Сколски. Однако любовным играм, об исходе которых заключались пари, суждено было затянуться.

Когда Мэрилин возвратилась в Голливуд, чтобы продолжить работу над «Ниагарой» в павильоне, Джо пришлось остаться в Нью-Йорке вместе с командой «Янки», а Хатауэй усиленно уговаривал ее выселиться из отеля «Бель-Эр». Он настоятельно советовал ей также отказаться от уроков Наташи Лайтесс, которые, по его мнению, не давали Мэрилин ничего, кроме того, что после них она чувствовала себя более неполноценной и менее уверенной в себе. Хатауэй попросил ее также выступить в нескольких сценах «Ниагары» в собственной одежде, на что она без малейшего смущения ответила, что у нее есть только брюки, свитера и одно черное платье, купленное на похороны Джо Хайда. «Поэтому, если мне нужно куда-то пойти, я вынуждена одалживать наряды в студии, — объяснила ему Мэрилин. — Своего у меня ничего нет».

Причина носила чисто финансовый характер. Из причитающихся ей семисот пятидесяти долларов в неделю Мэрилин после отчисления налогов приносила домой неполные пятьсот. Из этой суммы десять процентов она выплачивала Уильяму Моррису, почти двести долларов в неделю уходило на оплату за уроки драматического искусства, дикции и вокала, по крайней мере пятьдесят или шестьдесят долларов в месяц шло Инез Мелсон и заметно больше — за содержание Глэдис.

Когда в конце июля Мэрилин вернулась в Калифорнию, Джо попросил ее встретиться с ним в Сан-Франциско, где он представил свою избранницу собственной семье. Там на основании данных ей указаний она сделала вывод, что женщина, носящая фамилию Ди Маджио, должна являться специалисткой во всяческих домашних работах, в том числе — в кулинарном искусстве, шитье, глажении и ведении домашнего хозяйства. И ревнивому Джо, и прессе Мэрилин сказала немного позднее, что единственное занятие которому она хотела бы себя посвятить, — это быть хозяйкой дома. «Думаю, когда у меня появится семья, я, как говорится, "завоюю подлинный авторитет"», — добавила она к этому.

Еще перед концом лета Джо беседовал с ней о том, чтобы бросить актерское ремесло. Неужто это не возбудило в ней беспокойства? К такому повороту она не была готова, но, с другой стороны, не хотела довести дело и до расставания с Джо. Поэтому Мэрилин попросила у него немного времени на размышление. А это привело к тому, что Ди Маджио начал налегать еще сильнее. «Мне не хотелось отказаться от карьеры, — сказала она позднее, — а Джо больше всего желал именно этого. Он хотел, чтобы я была красивой экс-актрисой, как он был великим экс-игроком. Нам предстояло вместе двигаться в направлении заходящего солнца. Но я еще не была готова к такому путешествию. Ради Бога, ведь мне еще не исполнилось тогда и тридцати!»

Хотя информация о Мэрилин непрерывно присутствовав на первых страницах газет, она по-прежнему поражала и изумляла окружающих новыми идеями. Например, летом она безо всякого предупреждения дебютировала в радийном эфире в «Театре звезд Голливуда», колко и убедительно интерпретировав роль в одной превосходной одноактной пьесе. 26 октября ее можно было услышать в развлекательной радиопрограмме чревовещателя Эдгара Бергена[222]Один из наиболее преуспевших чревовещателей всех времен, обладал отличными вокальными навыками и владел творческим поведением на сцене. В своих репризах разыгрывал из себя простака, который служит объектом непочтительных шпилек куклы (размером почти с человека).
: она рассказывала шуточки и анекдоты в паре с героями Бергена — Чарли Маккарти и Мортимером Снердом.

Артистка рискнула также совершить нечто чрезвычайно шокирующее и фривольное. Острому журналисту Эрлу Уилсону Мэрилин сообщила, что не носит «под платьем ничего, то есть совсем ничего — никаких трусиков, плавок, пояса для чулок или бюстгальтера», а в 1952 году это было весьма редкой привычкой. «Я хочу чувствовать себя свободной», — пояснила она. Донесения о некомплекте в ее туалете то и дело мелькали вплоть до самого конца года. К примеру, на организованном в Лос-Анджелесе бейсбольном матче, доход от которого должен был пойти на благотворительные цели, актрисы были одеты в свитера и шорты, «но фря Монро вышла на поле, чтобы отбить первый мяч в игре, в сильно обтягивающей юбке, под которой не было абсолютно ничего». Примерно в то же самое время у фотографа Джорджа Харрелла был с Мэрилин съемочный сеанс в его ателье. «Она отмочила такой же номер, как Харлоу[223]В 1929 году Джин Харлоу в Голливуде явилась на съемочную площадку одетой в черное платье крупной ячеистой вязки, «под которым она была голенькая», по словам режиссера Артура Якобсона. «Трудно было догадаться, действительно ли на ней имелось платье, или оно было всего лишь нарисовано». — Прим. автора.
, — вспоминал Джордж. — [Явилась] завернутой в нечто непонятное и совершенно неожиданно позволила этому покрывалу опасть на пол. Догадываюсь, что цель обеих звезд заключалась в том, чтобы произвести на людей сильное впечатление. Что поделаешь, они были эксгибиционистками[224]Эксгибиционизм — неудержимая страсть к самодемонстрации и самообнажению, иногда доходящая до стадии извращения.
».

Летом, во время турне, предназначенного для ознакомления публики с картиной «Обезьяньи проделки», Мэрилин с той же отвагой носила платье настолько «экономного» фасона, что оно открывало ее тело от плеч до пупка, причем всем было совершенно очевидно: на ней нет ни трусиков, ни лифчика. Национальная премьера этой ленты проходила в курортной местности Атлантик-Сити в штате Нью-Джерси, и журналисты кинокомпании «Фокс» договорились с организаторами проходившего там же конкурса на звание «Мисс Америка», что Мэрилин станет первой женщиной, которая будет выполнять на нем обязанности церемониймейстера.

Когда эта информация разошлась по стране, правительство Соединенных Штатов тоже пожелало воспользоваться представившимся случаем. В понедельник, 1 августа, к Мэрилин обратились с просьбой согласиться позировать для фотографий в компании с облаченными в униформы представительницами вооруженных сил, что должно было явиться фрагментом рекламы, призывающей молодых женщин вступать в армию. Стоя рядом с несколькими из этих девушек, одетых, как полагалось по армейскому уставу, в темные костюмы и галстуки, Мэрилин в своем изрядно декольтированном белом летнем платье в красные горошки широко улыбалась. Фотограф настоял сделать снимок в необычном ракурсе, с балкона, и попросил Мэрилин слегка наклониться вперед. В результате при взгляде на получившийся позитив складывалось впечатление, что ее пышные груди оказались слишком сильно открытыми и не хватает опасной малости, чтобы они оказались совершенно обнаженными. Через три часа после того, как агентство Юнайтед Пресс разослало и опубликовало указанную фотографию по всей стране, какой-то армейский чиновник распорядился изъять снимок и отстранить Мэрилин Монро от участия в кампании по вербовке женщин в армию. «Родителям потенциальных добровольцев-девушек эта фотография может дать ошибочное, представление [о жизни в казарме]», — на полном серьезе заявил анонимный офицер. Мэрилин, в свою очередь, выпалила в ответ нечто простенькое: «Я весьма удивлена и чувствую себя задетой и обиженной».

На следующий день она еще смелее распахнула свое тело, когда возглавляла парад, организованный по случаю выборов «Мисс Америка». Затем на протяжении многих дней не спадала волна громких протестов и полных возмущения заявлений, сделанных некоторыми церковными иерархами и женскими группами после того, как газеты по всей стране показали блистательную Мэрилин, на которой было какое-то развевающееся и мало что заслоняющее черное одеяние с декольте, тянувшимся вплоть до талии и возбуждавшим испуг от одного желания пойти взглядом вслед за ним. Результат можно было легко предвидеть: Мэрилин сосредоточила на себе больше внимания, чем любая из конкурсанток. «Люди таращились на меня целый день, — невинно сказала она через несколько дней, — но я думала, что их восхищает моя розетка распорядительницы и церемониймейстера». Когда Джо встретился с ней в Лос-Анджелесе, он гневно выразил ей свое решительное недовольство подобным выставлением собственного тела напоказ; но Мэрилин сказала в одном из интервью, что «это платье было запроектировано и скроено в расчете на уровень высоты человеческого глаза, а не на фоторепортеров, вскарабкивающихся на балкон и делающих снимки с высоты. Я смущена и задета за живое». Сидней Сколски также помог успокоить слишком возмущенные реакции. «Фотографы забирались на платформу и снимали артистку сверху, — написал он возмущенно. — Что же они рассчитывали увидеть?»

Такие смелые выходки, сознательно запланированные с намерением шокировать публику и притянуть к себе ее внимание, типичны для актеров, которые нуждаются в рекламе, чтобы удержаться на завоеванных позициях; однако помимо этого все артисты в некоторой степени являются эксгибиционистами, кое-кто из них — в более буквальном смысле этого слова, нежели остальные. Потребность обращать на себя внимание вовсе не противоречит робости или неразговорчивости в частной жизни; истинная натура актера часто сильно разнится от его публичного имиджа.

В данном случае «Мэрилин Монро» действительно становилась тщательно продуманной и отлично исполненной ролью бесстыдной и чувственной женщины с пышными формами, все более светлыми белокурыми волосами (в конце концов дошедшими до платиновой белизны) и влажными губами, которая улыбается толпам и поет для тысяч. В определенном смысле указанная роль Мэрилин Монро удовлетворила и высвободила ту часть ее самой, которая уже с детства видела сны о наготе и массовом обожании. Поскольку артистка начала рассказывать об упомянутом сне именно в данные годы, то это на самом деле вполне может быть случай, подпадающий под латинскую формулу post hoc ergo propter hoc[225]после того — значит вследствие того. В Древнем Риме так было принято указывать на ошибочность предположения об одном событии как о причине другого события, если оно сделано просто потому, что первое предшествовало второму по времени.
. Опасность, однако, состояла для Мэрилин в том, что посвящение себя кинематографической карьере на данное время обеспечило подтверждение и повышение ценности имиджа ее личности, но с точки зрения длительной перспективы оно затормозило процесс построения солидного внутреннего фундамента, который облегчил бы ей жизнь. Иными словами, то, чего актриса так страстно жаждала — убедительно имитировать других людей, — было для нее, располагающей столь незначительным чувством собственной идентичности, явным препятствием. Хотя на протяжении всей своей жизни Мэрилин, не колеблясь, появлялась на крупных публичных мероприятиях почти обнаженной, с этого времени ее можно было увидеть в голливудских ночных клубах, на светских приемах, в ресторанах и на кинопремьерах реже, чем любую другую знаменитую актрису. На нее взирали и ею восторгались на экране, на страницах журналов и газет, но людям редко представлялась возможность увидеть ее непосредственно, и только горстка других знаменитостей могла встретиться с ней на частных приемах. Достойным внимания исключением было ее присутствие на банкете, который в самом конце 1952 года устроила кинокомпания «Фокс» в доме руководителя популярного музыкального ансамбля Рея Энтони[226]Бывший музыкант из оркестра Гленна Миллера.
. Торжество было организовано, чтобы отметить запись Эрвином Дрейком и Джимми Ширлем песенки Энтони под названием «Мэрилин». Актриса вызвала восхищение собравшихся гостей, играя под руководством Микки Руни[227]В 30-е и 50-е годы один из самых популярных актеров американского кино, снимался с 1927 года в серии «семейных» фильмов, где играл постоянного комического персонажа, затем в мюзиклах в дуэте с Джуди Гарленд, а позднее во многих серьезных и известных лентах.
на малом барабанчике с бубенцами.

Помимо этого имелись еще две причины ее нечастых появлений в качестве светской львицы: во-первых, хотя Мэрилин хорошо чувствовала себя, находясь в центре внимания толпы, когда пела, улыбалась или помахивала зрителям рукой, ей недоставало решимости на публичное словесное высказывание. Она всегда ненавидела импровизированные интервью и пресс-конференции, к которым чувствовала себя неподготовленной, и ее ввергала в ужас мысль о том, что она может показаться глупой либо допустить какой-нибудь промах или оплошность, в результате чего люди перестанут относиться к ней с одобрением. Во-вторых, ограничивая число своих частных выступлений в Голливуде, она тем самым в результате делала себя самой знаменитой среди всех знаменитостей, становилась актрисой, полной возбуждающей интерес загадочности как для кинематографической общественности, так и для всего мира.

Той осенью она уделяла много времени и внимания нарядам. Поскольку остальные сцены «Ниагары», дубли отснятого материала и постсинхронизация должны были делаться в павильонах, Мэрилин поставила перед собой важную задачу. Джо охотно согласился с Генри Хатауэем, что ее гардероб нуждается в значительном обновлении и пополнении, и он сопровождал ее во время совершения покупок, давая советы и выражая свое мнение, когда в магазинах модной одежды Лос-Анджелеса Мэрилин примеряла блузки, платья и костюмы на глазах взвинченных приказчиков.

В одном из магазинов всеобщее удивление возбудило не столько присутствие пользующейся известностью артистки, которая делала там покупки (в конце концов, не такое уж это было редкое и необычное событие для Лос-Анджелеса), сколько сделанный ею выбор: Мэрилин дополнила плотно прилегающие к телу брюки столь же обтягивающей и притом короткой блузкой, так что в комплекте они оставляли живот открытым. В примерочной другого магазина она вогнала в транс обслуживавшую ее продавщицу, когда — собираясь примерить белое платье без рукавов и с большим декольте — стянула с себя свитер и джинсы и осталась совершенно голой[228]Сходную историю рассказал модельер модной одежды Сесил Чапмен: когда Мэрилин во время перерыва в съемках «Ниагары» посетила Нью-Йорк, то продавщица в универмаге Сакса, расположенном на фешенебельной Пятой авеню, сильно разозлилась на Чапмена «за то, что он привел с собой девицу, которая примеряет вещи, не имея на себе ни белья, ни чулок». — Прим. автора.
.

Как она могла заранее догадаться, все это вызвало у Джо глубокое неудовольствие, и в ту осень пресса не раз сообщала об «определенном охлаждении отношений» и о «разнице во взглядах», разделяющей наиболее любимую американцами несупружескую пару. Еще больше сплетен и слухов разошлось около 1 октября, когда Джо уехал из города, обрушив на Мэрилин, как она позднее сказала, «массу ругательств». В результате 4 октября пополудни, в субботу, Мэрилин (которая никогда не любила в одиночестве совершать покупки) попросила Наташу сопровождать ее при поездке в «Джеке» — магазин, расположенный на бульваре Уилшир. Там она выбрала несколько пар брюк, юбок и блузок, а также всякие аксессуары и выписала на свой лицевой счет в «Бэнк оф Америка» чек на сумму триста тринадцать долларов и тринадцать центов. Ниже своей подписи она указала адрес: Кастилиэн-драйв, 2393, — где они вместе с Джо сняли квартиру на два месяца, чтобы избежать встреч с настырными и вездесущими журналистами, очень часто не дававшими им покоя в отеле «Бель-Эр»[229]Все эти мелкие детали и незначительные подробности не были бы достойны внимания, если бы не вопиющие к небесам и требующие возмездия утверждения, формулируемые одним из наиболее странных почитателей, с какими Мэрилин когда-либо довелось столкнуться. Летом, во время съемок вблизи Ниагарского водопада, двадцатипятилетний турист из штата Огайо по имени Роберт Слэтцер попросил у Мэрилин сделать общую фотографию. Если говорить о таких импровизированных снимках и назойливых мольбах об автографе, то среди всевозможных публичных лиц нет человека более великодушного и готового пойти навстречу желаниям поклонников и прочих совершенно незнакомых людей, нежели Мэрилин, да никого и не эксплуатировали в большей мере вплоть до самой смерти. Однако в данном случае она неосознанно способствовала завоеванию Слэтцером славы. Нет доказательств в пользу того, что Мэрилин Монро и Роберт Слэтцер снова когда-либо встречались, и не сохранилось ни писем, ни каких-то фотографий или иных документов, которые могли бы свидетельствовать о том, что они поддерживали хоть какие-нибудь контакты. Однако по прошествии многих лет на свет божий стали вылезать едва ли не самые нелепые и вздорные утверждения в повсеместно известной новейшей истории Америки.
В 1972 году, пребывая в удобной ситуации, поскольку Мэрилин не могла его опровергнуть, Слэтцер предложил вниманию журналиста Уилла Фаулера короткую незавершенную статью, содержащую разные спекуляции на тему смерти Мэрилин Монро, которая была выставлена жертвой политического заговора. Эта гипотеза выглядела популярной в свете циркулировавших в то время сплетен по поводу покушения на жизнь президента Джона Ф. Кеннеди, а также в связи с его братом, генеральным прокурором США Робертом Ф. Кеннеди, с лидером борцов за гражданские права Мартином Лютером Кингом, его сыном и иными людьми. «Жалко, что вы не были супругами, — сказал Фаулер, отнюдь не взволновавшийся предложением Слэтцера. — Вот тогда бы получилась на самом деле отличная книга». Вскоре после этого Слэтцер снова связался с Фаулером и сказал, что в прошлый раз просто позабыл упомянуть про факт своего брака с Мэрилин. «Слэтцер, — это мнение Фаулера, — сделал карьеру обыкновенного жулика, пудря мозги наивным и не слишком пытливым продюсерам зрелищных телевизионных циклов, которым он внушал, что являлся мужем Мэрилин. На самом деле он, разумеется, никогда не был женат на ней. Знаменитая артистка встречалась ему всего однажды, неподалеку от Ниагарского водопада... И никогда больше — ни до, ни после того». Вскоре Фаулер отверг предложение, выдвинутое Слэтцером.
Тем не менее Роберт Слэтцер окончил и опубликовал под собственной фамилией книгу «Жизнь и загадочная смерть Мэрилин Монро». В ряду его наиболее настойчивых и неразумных уверений присутствует и абсурдное утверждение о том, что уик-энд с 3 по 6 октября 1952 года он провел вместе с Мэрилин Монро в пограничном с США мексиканском городе Тихуана, где 4 октября они поженились. По словам Слэтцера, через несколько дней этот брак был признан недействительным, поскольку Мэрилин «боялась Джо, боялась, что скажут в киностудии, и боялась Наташу, которая была весьма ревнива и властолюбива и к тому же обладала огромным влиянием на актрису». Даже если мы не станем обращать внимания на факт, что весь указанный уик-энд Мэрилин провела в Лос-Анджелесе, Слэтцер никогда не представил никакого документального подтверждения факта заключения брака или же его признания недействительным: он лишь беззастенчиво утверждал, что брачное свидетельство сжег некий petit fonctionnaire [мелкий чиновник (исп.)] в Тихуане.
Важно отметить, что до момента выхода в свет книги Слэтцера в 1974 году не было ни единого свидетеля, который мог бы подтвердить истинность факта указанного бракосочетания. Мужчина по фамилии Ноубл Чиссел как-то сказал, что участвовал в данной церемонии, однако незадолго перед смертью он признался Уиллу Фаулеру, что «просто старался помочь другу», сделав для этого лживое заявление. Более того, Чиссел признался фотографу Джозефу Джезгару, что Слэтцер за подтверждение этой лжи обещал ему сто долларов, в которых Чиссел тогда весьма нуждался. Аллан Снайдер, один из ближайших друзей и доверенных лиц Мэрилин, был рядом с ней во время работы над каждым из фильмов, снимавшихся в 1952 году. «Я никогда не верил в то, что Слэтцер сочетался с Мэрилин браком, — заявил он. — Не было представлено ни единого доказательства в пользу этого, и всегда что-нибудь непременно наводило на мысль, что указанное событие никогда не имело места». Кей Айчер, на которой Снайдер был женат с 1954 по 1956 год, всегда от души хохотала, когда кто-либо упоминал при ней о браке между Мэрилин и Слэтцером; как и многие другие лица, она подтвердила, что Роберт встречался с актрисой только однажды, близ Ниагары, когда и был сделан уже упоминавшийся импровизированный снимок. «В его россказнях все время используется эта одна-единственная фотография, — заявила Айчер. — Людей слишком долго обманывают». Разумеется, Слэтцер стал утверждать, что был мужем Мэрилин, лишь через много лет после ее кончины, и это было с его стороны мудрое решение: если бы он осмелился сделать такое заявление раньше, немедленное отрицание со стороны актрисы погубило бы весь его замысел.
И все-таки одно лишь «супружество» не позволяло Слэтцеру развернуться во всю ширь. Он сверх этого еще и утверждал, что вплоть до смерти Мэрилин был ее ближайшим доверенным лицом — человеком, знавшим и сохранившим в памяти все секреты ее карьеры и любовных перипетий. Это было весьма наглое заявление, поскольку ни один из друзей, родственников, деловых партнеров, коллег по работе, мужей или любовников актрисы был не в состоянии припомнить, чтобы когда-либо встречался с этим человеком (а тем более чтобы Мэрилин хоть раз о нем упоминала). Не фигурировал также Слэтцер ни в одной из ее приватных записных книжек с номерами телефонов или адресами. Словом, никто из близких к Мэрилин людей никогда не слыхивал о Роберте Слэтцере ни при жизни актрисы, ни после смерти — да-да, на самом деле, ни единый человек, пока не появилась та самая его книга. Однако наихудшим из всего оказалось влияние Слэтцера на последующих биографов Мэрилин Монро. Абсурдные утверждения насчет ее мнимого романа с Робертом Ф. Кеннеди, а также прозвучавшее у Слэтцера обвинение Р. Кеннеди в том, что тот был якобы напрямую замешан в преднамеренном убийстве Мэрилин, — все это в большой мере берет свое начало в измышлениях Слэтцера. Многие годы он извлекал огромные прибыли из своей книги и выступлений в телевизионных программах. В поддержку высосанных им из пальца утверждений о поддержании близких и даже интимных отношений с Мэрилин он продавал фотографии, которые, по его заявлению, сделал самолично на съемочной площадке ее последнего, оставшегося неоконченным фильма «С чем-то пришлось расстаться». Однако продававшиеся им негативы и готовые отпечатки доказывают, что указанные фотографии были сделаны вовсе не Слэтцером (присутствия которого на закрытой для посторонних съемочной площадке режиссера Джорджа Кьюкора никто был не в состоянии припомнить), а Джеймсом Митчеллом — специально назначенным для этой цели фотографом киностудии «Фокс». Мало кому удалось добиться столь больших и вместе с тем незаслуженных выгод, как Слэтцеру, утверждениями которого наверняка бы пренебрегли, если бы он в компании с несколькими преданными ему друзьями не запустил из желания заработать целое жульническое предприятие, которое функционировало на протяжении десятилетий и которое сознательным и систематическим образом марало репутацию многих людей. По поводу этого вопроса смотрите в конце книги послесловие «Большое мошенничество». — Прим. автора.
.

Незадолго до конца 1952 года Мэрилин приступила к работе над двадцатым в ее карьере и шестым в этом году кинофильмом — музыкальной комедией в техниколоре «Джентльмены предпочитают блондинок» (по сценарию, написанному Чарлзом Ледерером). Эта лента навсегда запечатлела образ актрисы как тошнотворно-приторной материалистки на выданье, на первый взгляд лишенной интеллекта, но в принципе демонстрирующей массу здравого смысла в контактах с мужчинами — скупцами и миллионерами. «Мне казалось, ты глуповата!» — замечает отец ее богатого кавалера. «Я умею пошевелить мозгами, когда требуется, но большинству мужчин это не нравится». Приведенный только что важный кусок диалога был (как показывают записи ассистента режиссера) включен в почти готовый фильм по прямому настоянию Мэрилин: как обычно, она понимала роль лучше, чем кто-либо другой, и указанная вставка — это ее собственный хитроумный ответ на повсеместную в пятидесятые годы дискриминацию женщин. В картине «Джентльмены предпочитают блондинок» Мэрилин играла роль Лорелеи Ли, а Джейн Рассел[230]Играла ранее в вестернах Х. Хоукса «Изгой» (1943—1947) и Нормана Маклеода «Бледнолицый» (1948).
была ее остроумной темноволосой подружкой Дороти Шоу. (В соответствии с установленной контрактом недельной ставкой в тысячу двести пятьдесят долларов Мэрилин получила за эту ленту около пятнадцати тысяч долларов; вознаграждение же Джейн Рассел составило полтораста тысяч долларов. На Мэрилин по-прежнему распространялись условия описанного выше контракта, а запутанные отношения с Моррисом и агентством «Знаменитые артисты» все еще не были до конца прояснены.)

Лорелея и Дороти плывут на корабле из Нью-Йорка в Париж, знакомятся с миллионерами, работают в ночном клубе и находят выход из каждой ситуации, возникающей по причине слабости, которую Лорелея питает к богатым мужчинам, и ее сомнительной верности своему женоподобному, изнеженному жениху. (Две звезды спасли этот слабый фильм от полного провала за счет по-настоящему блестящего исполнения нескольких вокальных и танцевальных номеров.)

И самым прославленным среди них оказалось уже упоминавшееся легендарное исполнение Мэрилин песенки Джули Стайн и Лео Робина «Бриллианты — вот лучшие друзья девушки». Окруженная десятками мужчин в черных фраках и черных бабочках, Мэрилин в своем розовом развевающемся платье искрится и сияет на фоне ярко-красной циклорамы[231]В данном случае — устройство для вращения элементов декораций и съемочной аппаратуры при съемках панорамного кинофильма.
. Как и прочие музыкальные номера, эта сцена была поставлена не режиссером фильма Хоуардом Хоуксом (который вовсе не специализировался на музыкальных комедиях), а знаменитым хореографом Джеком Коулом. По правде говоря, Мэрилин вовсе не танцевала: она подскакивала, бегала, перепрыгивала, показывала на что-то, размахивала руками, а также то тут, то там взлетала вверх на руках у взвода мужчин и все это время нежно перебирала в пальцах нитки с нанизанными на них бриллиантами и в эротическом экстазе выкрикивала: «Тиффани... Картье... Говори же со мной, Гарри Уинстон!!!»[232]Названия знаменитых ювелирных фирм, имеющих собственные фешенебельные магазины.
Так выглядела принятая в 1953 году пародия на «похоть вроде секса» (по крайней мере, в представлении критиков и студии). Номер — не применительно к его художественной ценности — понравился всем и стал наиболее часто демонстрируемой сценой из всей фильмотеки Мэрилин Монро, поскольку артистка сделала из него сатиру наивысшего класса.

Над этими фрагментами своей роли Мэрилин трудилась неутомимо, словно знала, что данная сцена превратится в своего рода национальную святыню. По словам актера Рона Наймэна (игравшего одного из ее поклонников в сцене с «Бриллиантами»), Монро очень понравилась всем работавшим в этой картине, но в противоположность Джейн Рассел она по причине врожденной робости была не в состоянии проявить сердечность в непосредственных контактах. Вдобавок, если Мэрилин на чем-нибудь настаивала (на повторении кадра, на внесении изменений в уже отснятую сцену, на маленьком совещании с Наташей), то с ней соглашались («если она уже вбивала себе что-нибудь в голову, то была несгибаемой», — сказал Наймэн). Звукооператор Лайонел Ньюмэн вспоминал процедуры озвучивания, во время которых Мэрилин настаивала, чтобы петь с оркестром, — а ведь в практике редко использовалась стопроцентная запись музыкальных сцен в целом, обычно пение подкладывалось к записанному заранее музыкальному сопровождению. Артистка также попросила сделать одиннадцать дублей, предпринимая прямо-таки героические усилия, чтобы песня вышла идеально. «Она четко знала, чего хотела, и была чертовски уверена в этом, — утверждает Ньюмэн, — [однако] оркестранты ее обожали. Она всегда была милой, вежливой, не поддавалась сиюминутным настроениям и никогда не забывала поблагодарить всех, кто с ней работал».

Мэрилин (из всех кинозвезд она, пожалуй, меньше всех обращала внимание на материальные блага) исполнила «Бриллианты — вот лучшие друзья девушки» как своего рода сатиру. Ее ненасытная жадность явно ненатуральна, о чем свидетельствуют многозначительные заговорщические подмигивания и усмешки. «У меня такое ощущение, словно все это приключилось с кем-то другим, — сказала Мэрилин о славе, которая обрушилась на нее после того, как картина вышла на экраны. — Я где-то неподалеку и сама чувствую и слышу происходящее. Но если по-честному, то это не я». («В ней не было ничего настоящего, — припечатал Хоукс. — Все абсолютно нереальное».) По словам Джека Коула, Мэрилин готовилась к этой сцене со страстью, доходящей до исступленного умопомрачения. Хол Шеффер, главный музыкальный педагог кинокомпании «Фокс», который нес ответственность за подготовку и аранжировку музыки к кинофильмам и заодно давал Мэрилин частные уроки, был с этим согласен. «Она обожала петь и пела хорошо, а своего идола Эллу [Фицджералд] просто боготворила. В принципе, наибольшее воздействие на искусство пения Мэрилин оказала полученная ею от меня пластинка под названием "Элла поет Гершвина"; певице там аккомпанировал только рояль пианиста Эллиса Ларкина». Благодаря роли Лорелеи Ли Мэрилин осталась в памяти всего мира как эдакая соблазнительная блондинистая секс-бомба — сплошное тело, ни единой мысли, мало чувства, какие-то шепотки, тоненький голосок, нулевая впечатлительность. С жесткими, негнущимися благодаря лаку волосами и лицом, блестевшим от косметики, она походила на смазливую и пухленькую куколку, несущая в себе огромную опасность для мужчин. Меченая скупостью, Лорелея Ли только с виду является невинной карикатурой на статную, пригожую девицу. Мэрилин сотворила из нее сатирический персонаж, ставший гвоздем десятилетия. «Я честолюбиво мечтаю, чтобы люди смотрели на меня в драматических произведениях, — сказала она зимой, — [но] при этом не собираюсь отказываться от ролей с пением и от комедийных ролей».

Однако в душе актрису раздирало на части, поскольку она не знала, то ли стремиться к серьезным драматическим работам, то ли сосредоточиться на музыкальной комедии. Позднее она сказала об этом периоде:

Я была обязана вырваться из всего этого, просто обязана. Опасность состояла в нарастании во мне самой уверенности в том, что только этим и ограничивались мои возможности — ограничивались мои потенциальные достижения — ограничивались возможности любой другой женщины. Наташа и все прочие говорили о том, насколько я убедительна, насколько много меня самой есть в данном персонаже или же насколько многое от этого персонажа должно иметься во мне. А я знала, что могу сыграть еще лучше и добиться еще большего. Но никто меня не слушал.

«Она очень хотела стать звездой, чрезвычайно жаждала этого», — сказал Сидней Сколски во время съемок этого технически сложного кинофильма, которые тянулись с ноября 1952 года до конца февраля 1953 года. Эта жажда подтверждалась и самой Мэрилин: «Я хочу быть звездой, жажду этого больше, чем всего прочего. Это для меня — самое ценное, ценнее не бывает», — сказала она Ирэн Кросби, своей дублерше в фильме «Джентльмены предпочитают блондинок».

Однако ее заветная мечта не была столь уж очевидной для тех, кто гораздо отчетливее видел лишь ее постоянные опоздания и панический страх перед началом работы, когда она в конечном итоге все же оказывалась на съемочной площадке картины «Джентльмены предпочитают блондинок». Наташа Лайтесс нервничала, Аллан Снайдер мягко призывал, Хоуард Хоукс (занимаясь непосредственно режиссурой, он не играл в утонченную вежливость) жестко уговаривал, партнерша Джейн Рассел приходила Мэрилин на помощь. А та все равно не могла решиться войти в павильон и отснять две короткие сцены, а потом записать сложные музыкальные отрывки. Лорелея Ли была нацелена на финансовые результаты, Мэрилин Монро посвятила себя тому, чтобы довести свое актерское мастерство до совершенства. Всякий мужик с пухлым кошельком был достаточно хорош для ее кинематографической героини; всякий, кто мог бы придать ей веру в себя и усовершенствовать ее технику актерской игры, был для Мэрилин лучшим другом.

«Она была в ужасе», — таково мнение Джейн Рассел, которую окружающие считали милой, выдержанной и обходительной профессионалкой; она приписывает чрезмерное беспокойство Мэрилин ее «отчаянному, нестерпимому желанию стать кинозвездой». Чтобы помочь Мэрилин успокоить нервы, Джейн пригласила ее зимой на дискуссию, которая была организована в доме одного из членов христианской конгрегации; взамен и в благодарность за это Мэрилин подарила коллеге книгу Зигмунда Фрейда. «Ни одной из нас не удалось переделать другую», — заметила позднее Мэрилин. Джейн быстро сообразила, что Мэрилин «намного умнее, чем считают многие», и восхищалась ею за то, что она после окончания съемок надолго оставалась поработать с Джеком Коулом, а на следующее утро, как вспоминает та же Джейн, приезжала «без макияжа, со связанными в узелок волосами и в синих джинсах на репетиции танцев, которые были тяжелой и изнурительной работой». Мэрилин, как утверждает Коул, отдавала себе отчет в том, что ей недостает танцевальной техники.

Она была просто очень красивой девушкой, с которой случились все эти дела, — и вдруг она превратилась в звезду, и ей нужно было выходить на подмостки и играть, а все на нее смотрели. Это повергало ее в самый настоящий ужас! Она ведь знала, что не в силах с этим справиться. В студии она не признавалась в том, что не в состоянии спать [от страха]... Актриса пряталась за то, что ей будто бы нужно сделать макияж и уложить волосы — «всего только еще один разочек», — потому что она невероятно боялась выйти и встать перед камерой. И в этом она была похожа на маленькую девочку, не знающую, как нужно просить прощения.

Мало помогала Мэрилин и вездесущая Наташа, которая начинала дирижировать ею на съемочной площадке немедленно после того, как Хоукс дал актрисе очередные указания. Мэрилин после каждой отснятой сцены закрывала ладонью глаза от резкого света, ожидая похвалы своей наставницы. Когда Хоукс был уже больше не в состоянии выдерживать это постоянное вмешательство, он пошел по стопам Фрица Ланга и вышвырнул Наташу из павильона звукозаписи, однако Мэрилин в ответ на это стала просто являться на работу все позже и позже. Через неделю Наташе снова позволили и попросили сопровождать актрису на съемочной площадке, а Хоукс по-прежнему считал Мэрилин «страшно перепуганной маленькой девочкой, [которая] думает, что она недостаточно хороша для того, чтобы делать то, что она делает. Но [когда она] встает перед камерой, ей это нравится».

Тем не менее Мэрилин, по мнению Джейн, всегда казалась немного расстроенной или несчастной. Причиной ее огорчения в большой мере было растущее напряжение в отношениях между Джо (который два-три раза прибывал на съемочную площадку — и, как оказывалось, только для того, чтобы из-за постоянной судорожной и суматошной суеты вокруг Мэрилин им там пренебрегли) и Наташей (которую Джо увидел в самом центре бедлама и счел, что для Мэрилин та важнее него — по крайней мере, в профессиональном смысле).

Находясь уже близко к обретению положения звезды (по мнению людей из ее окружения, это должно было случиться в 1953 году вместе с выходом на экраны кинокартин «Ниагара» и «Джентльмены предпочитают блондинок»), Мэрилин, однако, все еще не была убеждена, что играет подходящие ей роли, и полагала, что как актриса она еще слишком мало развилась. «Я действительно сгораю от желания делать нечто иное, — заявила она одному журналисту из "Лос-Анджелес таймс" в процессе осенних съемок. — Отдавать роли себя всю, заманивать сексуальным очарованием, которое источает каждый миллиметр твоего тела, — все это дьявольски тяжело. Мне хотелось бы играть такие роли, как Джулия в "Хороните своих мертвецов", Гретхен в гётевском "Фаусте" или Тереза в "Колыбельной песне". Я не хочу до конца дней своих быть только комедийной актрисой». Не испытывала она особого восторга и от того, что кинокритики, оценивая ленту «Джентльмены предпочитают блондинок», как обычно, подчеркивали только ее внешность.

Словно бы в подтверждение того, что она на самом деле метит гораздо выше, Мэрилин воспользовалась советом Наташи, которая вычитала в «Лос-Анджелес таймс» кое-какую информацию. Старинный друг и учитель Наташи, реформатор сцены Макс Рейнхардт умер в 1943 году, и как раз сейчас его первая жена собиралась выставить на аукцион сто семьдесят восемь позиций из его Regiebücher [«режиссерских тетрадей»] — записей, сделанных в процессе производства фильмов, с его пометками по поводу развития действия, поддержания темпа сцен, декораций и монтажных перебивок. Эти материалы явились бы ценным пополнением домашней библиотеки Мэрилин, — сказала Наташа, которая, несомненно, и сама хотела иметь к ним доступ.

И вот в среду, 3 декабря, обе дамы отправились в галерею Голденберга в Беверли-Хилс. Когда предлагаемая цена перевалила за несколько сот долларов, Мэрилин осталась сражаться за окончательную цифру с антикваром по имени Джейк Цейтлин, который занимался уникальными книжными публикациями. Он принимал участие в торгах от имени и по поручению университета Южной Калифорнии: в тамошней библиотеке (библиотеке Доухени[233]Владелец нефтяной компании «Пан-Америкэн петролеум», филантроп.
) уже был создан раздел «Собрание Рейнхардта» с более чем тремя тысячами единиц хранения, и это учебное заведение хотело расширить свои фонды. Наконец цена дошла до тысячи трехсот долларов.

— Тысяча триста двадцать! — выкрикнул Цейтлин.

Эта сумма была повторена с возвышения аукциониста, и воцарилась напряженная тишина.

— Тысяча триста тридцать пять! — воскликнула после непродолжительного размышления Мэрилин, заполучив тем самым продававшееся собрание рукописей.

Точно так же как и футбольная команда «Нотр-Дам» в текущем сезоне, Мэрилин выиграла у университета Южной Калифорнии, и точно так же как в случае команды «Нотр-Дам», эта победа не способствовала росту ее популярности, когда на следующей неделе пресса раструбила о случившемся.

5 декабря хранитель университетской библиотеки Льюис Стиг заявил о своей надежде на то, что Мэрилин пожертвует свое приобретение библиотеке Доухени. Она, в свою очередь, сказала журналистам, что к этому времени успела осознать: столь ценная коллекция должна быть доступной всем студентам, изучающим драматическое искусство; сейчас она размышляет, в частности, по поводу Гарвардского или Стэнфордского университетов в качестве надлежащих мест для хранения ее дара. Поддерживая свою прежнюю просьбу, Стиг еще раз попросил Мэрилин остановиться на его предложении, сделав это в момент, когда с высоты почти в полсотни метров сможет осмотреть предлагаемое место хранения ее пожертвования во время матча, который пройдет под Новый год на стадионе «Роуз-боул». Мэрилин отказалась.

Через несколько недель Мэрилин получила письмо от сына Рейнхардта, Готфрида: «Вы, дорогая мисс Монро, наверняка поймете, что, невзирая на выложенные вами деньги, эти книги принадлежат [мне], а вовсе не вам». Воспользовавшись любезным согласием Мэрилин, он уже собирался выслать ей чек на сумму, которую она уплатила, но аукционист проинформировал его, что актриса до сих пор не уплатила за указанные материалы и не забрала их; поэтому Готфрид внес причитающуюся сумму непосредственно в банк.

В холодный сочельник Рождества Христова Мэрилин в одиночестве возвратилась с приема, проходившего в студии, в свой оплаченный вперед номер в отеле «Беверли-Хилс». Когда она открыла двери и зажгла свет, то с удивлением увидела Джо, который укреплял на вершине богато наряженной елки последнее серебряное украшение. В ведерке со льдом охлаждалось шампанское, а в камине весело пылало пламя. Это был, как она сказала позднее, самый радостный праздник в ее жизни.

 

Глава двенадцатая. 1953 год

В начале 1953 года Мэрилин и Джо заключили между собой устную договоренность. Она не станет носить в общественных местах платья, которые бы настолько сильно открывали тело, что он будет из-за этого чувствовать себя неловко, а Джо, со своей стороны, постарается быть более терпеливым по отношению к ней и более вежливым с Наташей, к которой он испытывал антипатию, встречавшуюся, впрочем, с полнейшей ответной взаимностью. «Мэрилин, — сказала Наташа как-то вечером, — этот мужчина ниспослан тебе в качестве кары божьей за твою жизнь». Надо заметить, что даже по критериям, которых придерживалась Наташа, подобное утверждение было, несомненно, сильным преувеличением.

Выступая или же не выступая в качестве бича божьего, Джо на протяжении всей зимы сопровождал Мэрилин в ресторанах; Сидней Сколски написал 9 февраля в своей рубрике, что эта пара «по-прежнему образует весьма близкий союз». Однако он не отказал себе в язвительном комментарии, сообщив, что на организованное поздним вечером того же самого дня торжество вручения премий, во время которого журнал «Фотоплей» присвоил Мэрилин почетное звание «Наиболее быстро восходящая звезда», ее спутником выступал не Джо, а сам Сидней, которого актриса поймала буквально в последнюю минуту.

Причина была простой. В ресторан отеля «Беверли-Хилс» (где Мэрилин жила в этом сезоне) она решила надеть платье из золотой парчи, которое придумал и сшил для нее Травилла. Это была весьма рискованная, соблазнительная и тесно прилегающая к телу модель, которую она носила на съемочной площадке картины «Джентльмены предпочитают блондинок», — платье до самого пола, с глубоким декольте, которое в фильме можно было увидеть только в отдельных кадрах. «Пришлось сделать кое-какие поправки, — вспоминал Травилла, добавив, что умолял ее не носить сейчас этот туалет. — Мэрилин, ты сейчас чересчур толстая, чтобы в нем показываться! Оно тебе слишком тесно, люди будут смеяться!» Однако она не поддалась уговорам, сказав Травилле, что как раз только что узнала «такой фокус, который позволяет быстро сбросить вес, — орошение толстой кишки с помощью клизм, которые вытягивают воду из организма и настолько обезвоживают его, что в талии немедленно теряется несколько сантиметров». Этот сильнодействующий и потенциально опасный способ снижения веса Мэрилин использовала вместо диеты вплоть до конца жизни. «В тот день она проводила процедуру орошения толстой кишки дважды, — вспоминает Травилла, — но зато была счастлива, что платье сидит на ней идеально».

Когда в этот самый день после обеда Джо увидел Мэрилин в описанном наряде и сообразил, что она не надела под него ни бюстгальтер, ни трусики, ни комбинацию или какое-нибудь другое белье, то он разозлился и тут же ушел. Назавтра Сидней сдержанно проинформировал читателей своей рубрики, что «Джо пришлось на несколько дней выехать в Сан-Франциско» — безусловно, для того, чтобы остыть в более северном климате и найти утешение в простых нравах собственной семьи.

Как и предвиделось, никто не притягивал к себе столько внимания, как она, когда появилась тем вечером в Хрустальном зале отеля, облаченная в облегающее золотое платье, «которое, — как сообщала репортер светской хроники Флорабел Мюэ, — выглядело так, словно было на ней нарисовано».

С помощью одной маленькой уловки Мэрилин обратила на себя всеобщее внимание, став главной достопримечательностью вечера... Собравшиеся гости наградили ее громкими аплодисментами, [в то время как] две другие актрисы: Джоан Кроуфорд и Лана Тёрнер — ограничились тем, что бросили на нее мимолетный взгляд. При сопоставлении с Мэрилин любая девушка по контрасту выглядела сейчас неинтересной.

В такой ситуации грозная Джоан Кроуфорд двинулась в атаку. Завоевав славу в том самом году, когда Мэрилин только родилась, она приветствовала свою потенциальную соперницу без той сердечности, которая должна быть присуща настоящей спортсменке. Совсем напротив, она тут же созвала прессу и публично осудила «фотескное зрелище», которое устроила из себя Мэрилин, заявив при этом, что «публике нравятся такие женские натуры, в которых есть что-то провоцирующее, но ей также нравится знать, что под этой видимостью в актрисе таится настоящая леди». После этого Кроуфорд добавила едва ли не с набожной серьезностью: «Дети не любят [Мэрилин]... поскольку они не любят смотреть, как кто-либо использует собственную сексапильность. И не забывайте о зрительницах. Они никогда не выберут картину для просмотра всей семьей, если сочтут ее не подходящей для их мужей или детей».

Сорокадевятилетняя звезда рассчитывала, разумеется, на короткую память Голливуда (и всей страны), поскольку под псевдонимом Билли Кэссин молодая Джоан Кроуфорд завоевала славу, в обнаженном виде танцуя на столе чарльстон в одном нелегальном питейном заведении, а потом выступив в нескольких порнографических лентах. Не была бы она довольна и тем, если бы в этот февральский вечер ей напомнили заявление, которое эта дама сделала в бытность свою эдакой вызывающей двадцатилетней особой: «Здоровая американская девушка просто создана для того, чтобы носить на себе как можно меньше тряпья»[234]Впрочем, через несколько месяцев, 10 июня 1953 года, ей об этом напомнила местная газета «Лос-Анджелес ситизен ньюс». — Прим. автора.
.

Мэрилин, однако, никак не отреагировала на нападение и не ссылалась на прошлое Кроуфорд. Именно в то время, когда ее осудили за появление с чрезмерно открытым бюстом рядом со степенными девицами из американских вооруженных сил, актриса спокойно выбила оружие из рук у своей противницы: «Высказывание мисс Кроуфорд затронуло меня, — сказала она журналистке Луэлле Парсонс, а через нее всей стране, — в связи с моим неизменным восхищением тем, какая она чудесная мать, тем, что она взяла к себе на воспитание четырех детей и создала для них великолепный дом. Кто же лучше меня может знать, какое это имеет значение для бездомных малышей?» Почти полностью исключено, чтобы Мэрилин в тот момент знала, каким образом Кроуфорд выполняет свои материнские обязанности по отношению к этим детям. О ее жестокости было позднее с ужасающей отчетливостью рассказано в книге, написанной одним из ее приемных детей-страдальцев. Но не в этом дело, и Бог с ней: Мэрилин, брошенное дитя, ловко ввернув намек на свою печально сложившуюся детскую жизнь, снова завоевала симпатии общественного мнения.

В 1953 году, пожалуй, только в Америке проблема обтягивающего платья, которое носит молодая и красивая женщина, могла попасть на первые полосы газет, породив неожиданную бурю в Южной Калифорнии, славящейся в целом умеренным климатом. Но на помощь актрисе уже подтягивалось моральное подкрепление. «Мэрилин — это самое крупное явление, возникшее в Голливуде на протяжении последних лет, — заявила Бэтти Грейбл, которая на протяжении прошедшего десятилетия привлекала для кинокомпании «Фокс» массу зрителей. — Кинофильмы — дело нехитрое, их просто снимают и потом демонстрируют, и вдруг нате — просто откровение! Это Мэрилин. Да она же настоящее оружие в руках Голливуда!» Все это было правдой, и лично Грейбл была настроена к Мэрилин дружелюбно. Но в действительности отдел рекламы «Фокса» написал эти слова в марте, когда обе эти блондинки вместе с брюнеткой Лорин Бэколл[235]Кино- и театральная актриса (настоящее имя Бэтги Джоан Перск), которая рано обрела успех, сочетая хрипловатый голос и провокационное поведение с хладнокровной утонченностью. Начала карьеру как фотомодель. В 1943 году ее снимок на обложке журнала «Харперс» привлек внимание Хоуарда Хоукса, и он подписал с ней семилетний контракт. Сменив фамилию, она в 19 лет стала кокетливой и в то же время решительной партнершей Хамфри Богарта в фильме Хоукса «Иметь и не иметь» (1944) по Хемингуэю. После женитьбы в 1945 году эта пара выступила вместе в трех других фильмах: «Большой сон» (1946) Х. Хоукса по Р. Чандлеру, «Темный проход» (1947) и «Кей Ларго» (1948) Джона Хьюстона. После смерти мужа от рака в 1957 году Бэколл частично обратилась к сцене и получила в 1970 году премию «Тони». Снималась в лентах «Убийство в "Восточном экспрессе"» (1974) и «Нищета» (1990) по роману Стивена Кинга. В 1979 году издала автобиографию, тепло принятую критиками.
начали работу над фильмом «Как выйти замуж за миллионера». Дорогостоящая комедия в техниколоре должна была стать попыткой создать на студии «Фокс» полную настроения панорамную кинокомедию — столь же эффектную, как библейский эпос «Облачение». Новая широкоэкранная техника и Мэрилин Монро: вот те два самых мощных оборонительных редута, которые возвел «Фокс» в качестве средства против оттока зрителей из кинотеатров в связи с массовым распространением телевизоров. Как и в случае с техниколором, стереофоническим звуком, трехмерным стереоскопическим изображением, широкоэкранной проекцией (а также с быстро, к счастью, отвергнутыми машинами под названием «ароморама», дополнявшими изображение запахом), все это являлось попытками киностудий с помощью разных технических затей и придумок дать зрителю то, чего, на их взгляд, недоставало в хороших романах для взрослых с логично построенной фабулой.

Следствием такой всесторонней погони за зрителем явилось также написание (а еще чаще — набрасывание общих контуров) ролей специально в расчете на популярных звезд. Способный писатель и продюсер Наннелли Джонсон уже успел придумать для студии «Фокс» и для Мэрилин эпизод в картине «Мы не женаты»;

сейчас он был готов выполнить очередной заказ, представив ее, Грейбл и Бэколл в кинофильме, который в принципе являл собой чистой воды показ мод. Название «Как выйти замуж за миллионера» выглядит почти как резюме сюжета, основывающегося на двух театральных пьесах, о трех обожающих деньги материалистках, которые складывают свои сбережения в общий котел, снимают за эти деньги роскошные апартаменты на Манхэттене и принимаются за поиски богатых муженьков[236]Эта картина является переделкой ленты «Греки замолвили за них словцо» (1932).
.

Хотя сцена с участием Монро, представляющая актрису во время сна, породила на съемочной площадке (как и во время работы над «Ниагарой») определенное волнение, поскольку под простыней на Мэрилин ничего не было, она, как обычно, впадала в ужас, когда надо было встать в одежде перед кинокамерой. Но после того, как артистка в конечном итоге начинала играть, происходил настоящий взрыв эмоций — разыгрывался, как это сформулировал ее режиссер Жан Негулеско, «роман, о котором никто из окружающих не знал. Это был язык откровенных взглядов, интимной фамильярности... А публикой ей служили объективы». На этот взрыв реагировали сотни тысяч людей. Перед наступлением лета Мэрилин получала в неделю больше двадцати пяти тысяч писем, и журнал «Редбук», идя по стопам «Фотоплея», вручил ей еще одну премию — как «самой кассовой молодой актрисе». Вся эта популярность и невероятная слава не породили у нее «головокружения от успехов»: Мэрилин не демонстрировала никаких особых капризов или причуд, не добивалась никаких привилегий. Она оставалась собой; по признанию актрисы, ей казалось, что все происходящее случилось с кем-то другим.

Еще никогда Наташа не была настолько ненужной Мэрилин, как во время съемок фильма «Как выйти замуж за миллионера»; однако актриса, как вспоминал тот же Наннелли Джонсон, словно находилась «под воздействием чар своей преподавательницы драматического искусства». «В этот период, — добавлял ее коллега-актер Алекс Д'Арси, — Наташа на самом деле давала ей плохие советы, пытаясь оправдать свое пребывание на съемочной площадке тем, что требовала делать дубль за дублем, и этим усугубляла неуверенность Мэрилин в себе». «Ну, дорогая моя, все было нормально, — частенько говорила она Мэрилин, — но все-таки надо, может быть, повторить еще разок».

Классический маневр был совершен этой парочкой во время съемок, проходивших весной этого года. Вначале Мэрилин добивалась повторения каждого кадра, пока ей не удавалось увидеть одобрительный кивок Наташиной головы, которую взбешенный продюсер вкупе с режиссером в конечном итоге убрали со съемочной площадки. На следующий день Мэрилин, отговорившись приступом бронхита, не явилась на работу. В результате Наташа была восстановлена в прежних функциях — и ей повысили зарплату. «Монро не в состоянии сниматься в кино без Лайтесс, — написал агент Чарлз Фелдмен в памятной записке для сотрудников своей конторы "Знаменитые артисты" после посещения съемочной площадки. — А эта наставница не отступится, пока не получит соответствующего вознаграждения».

И тем не менее характерно, что на этой капитуляции киностудия заработала. Роль близорукой Полы, доставшаяся Мэрилин, была самой короткой из всей троицы красавиц-актрис, однако артистка блеснула в ней комизмом, вполне достойным Гарольда Ллойда или Чарли Чаплина, забавно натыкаясь на двери и стенки, когда на носу у нее не было очков[237]Картине придали пикантность эпизоды и фрагменты, предназначенные специально для тонких ценителей кинематографа. Демонстрируя во время показа мод невероятно аппетитный купальник апельсинового цвета, Мэрилин не успевает выйти на подиум, как ведущая этого обозрения произносит: «Вам, господа, разумеется, известно, что джентльмены предпочитают блондинок, — и вот наш аргумент в пользу того, что они таки правы!» В другом месте Бэколл торжественно заверяет, что ее лично гораздо больше влекут к себе немолодые мужчины: «Взгляни-ка попристальнее на этого почтенного господина, как его там, из "Африканской королевы"...» — это был откровенный намек на мужа Бэколл, Хамфри Богарта, который был старшее нее на двадцать пять лет. [Этот знаменитый актер, ставший после безвременной смерти одной из легенд американского кино, снимался в 1951 году в упомянутом фильме режиссера Дж. Хьюстона и был за эту роль удостоен премии «Оскар». — Прим. перев.]. — Прим. автора.
.

Камера зафиксировала также краткие мгновения действительно потрясающей актерской игры, когда Пола (психологически весьма похожая на Мэрилин, как того, несомненно, и хотел Джонсон) была неуверенной в себе молодой женщиной, которая боялась оказаться отвергнутой и рассчитывала на добросердечие друзей.

Уморительное исполнение роли Полы оказалось первой важной комедийной работой Мэрилин, и благодаря ей актриса попала в не слишком длинный перечень женщин, которым удается сочетать комизм с сексуальным очарованием: Мейбл Норман, Клара Боу, Мэрион Дейвис, Колин Мур и Джин Харлоу едва ли не полностью исчерпывают собой список актрис, наделенных такими несмежными талантами; Кэрол Ломбард и Люсиль Болл были, правда, необычайно привлекательными женщинами, но в своих фильмах они делали больший упор на то, чтобы блеснуть забавными выходками, нежели своей сексапильностью. С другой стороны, в большинстве чисто комедийных актрис, скажем в Луиз Фазенде, Мэри Дресслер и Фэнни Брайс, не было ничего вызывающего. Успех кинофильмов «Джентльмены предпочитают блондинок» и «Как выйти замуж за миллионера» показал, что Мэрилин умеет соединить тщательно продуманные и спланированные комедийные сцены с милыми случайностями, бывшими делом натуры. Благодаря этим картинам она поняла, что, усвоив и применяя манеру игры, характерную для Джин Харлоу, можно — вместо произнесения пустых слов — многое донести до зрителя простым мурлыканием вроде «Ммммм»; она овладела также умением стоять почти неподвижно и тем не менее подавлять одним своим присутствием всех актеров, находящихся на сцене.

Конечно же, едва заметные перемены в ее актерстве могли быть итогом дополнительных занятий, которые она весной этого года посещала в театре «Тэрнэбаут»: Михаил Чехов представил ее знаменитой актрисе пантомимы Лотте Гослер, которая развивала в актерах умение двигаться и «разговаривать» телом. Мэрилин принимала участие в групповых занятиях, проводившихся Гослер. Однако по причине врожденной робости ей не удалось больше одного или двух раз включиться в совместные упражнения с коллегами или в коллективную импровизацию, так что актриса приходила туда только эпизодически.

Несмотря на исключительную впечатлительность Мэрилин, даже Лорин Бэколл, которой приходилось ужасно страдать из-за опозданий своих коллег, вынуждена была признать, что Мэрилин «была мила и никогда не жаловалась. Мне она нравилась. Она как-то сказала, что на самом деле ей бы хотелось сидеть в Сан-Франциско вместе с Джо Ди Маджио в какой-нибудь таверне с итальянской кухней и есть спагетти». Мэрилин привязалась и к Бэтти Грейбл, которой в свое время не досталась роль Лорелей Ли. Когда с дочуркой Грейбл во время прогулки верхом произошел несчастный случай, Мэрилин часто звонила, предлагая свою помощь и ободряя пострадавшую, — «и звонила только она», — как утверждала Грейбл. («Дорогая, — обратилась она однажды от всей души к Мэрилин во время паузы в съемках, — я уже получила свое, теперь получай-ка ты то, что причитается тебе».) Алекс Д'Арси также вспоминал, что пытался успокоить Мэрилин, которая боялась, что она не годится для этой профессии, не раз с этой целью приглашая актрису поужинать и расхваливая ее комедийные дарования. «Я заглянул в эти прославленные прозрачные глазищи, — рассказывал он, — и увидел всего лишь маленького перепуганного ребенка. Мне пришлось отвести взгляд, чтобы скрыть то болезненное сочувствие, которое она во мне пробудила». Хотя журналисты из Голливуда становились на уши, чтобы вынюхать и вытащить на свет божий какой-нибудь кусок пожирнее, касающийся проявлений зависти между коллегами-актрисами во время съемок фильмов «Джентльмены предпочитают блондинок» и «Как выйти замуж за миллионера», им так и не удалось ничего разведать.

«Маленький перепуганный ребенок» чувствовал себя одиноким, когда весной того года Джо проводил значительную часть времени в служебных командировках. Мэрилин недоставало отцовской критики со стороны Ди Маджио, его снисходительного покровительства и вместе с тем защиты. Отсутствие Джо вызвало в ней знакомое чувство горечи и печали от того, что ее снова оттолкнули и бросили — как это много раз случалось в детстве или же тогда, когда Джим Доухерти отправился на войну. И, как обычно в подобной ситуации, она обратилась к человеку, замещавшему ей в данный момент отца, — к Сиднею Сколски, пытаясь найти в нем утешение и компании. Если актриса не была занята на съемках, то таскала его вместе с собой на всякие встречи и мероприятия, сопровождала Сиднея во время голливудского бракосочетания (с Шейлой Грэхем), брала на открытие нового ночного клуба и на банкет в честь королевской пары (осенью этого года Голливуд посетили король и королева Греции).

Мэрилин ощущала себя покинутой, если ее отрывали от Сиднея дольше чем на десять минут, как это случилось на приеме, который устроил актер Клифтон Уэбб[238]Снимался в детективах «Лаура» (1944) Отто Преминджера, «Острие бритвы» (1946) по Сомерсету Моэму (премия «Золотой глобус» для лучшего актера второго плана), в комедии «За дюжину выйдет дешевле» (1950), в «Титанике» (1953).
. В полном отчаянии она ходила из комнаты в комнату следом за Джуди Гарленд[239]Актриса с незаурядным музыкальным и драматическим дарованием (настоящее имя Фрэнсис Гамм). В кино с 1935 года, когда снималась с Микки Руни, а в 40-х годах — во множестве мюзиклов. Мать знаменитой актрисы и певицы Лайзы Миннелли.
. «Я не хочу быть далеко от тебя, мне страшно», — призналась ей Мэрилин, на что Гарленд, которая нервничала ничуть не меньше, ответила: «Все мы боимся. Нам тоже страшно». Мэрилин была до скованности робкой и тогда, когда вместе с Сиднеем Сколски пошла в начале июня на закрытый показ картины «Джентльмены предпочитают блондинок»; недовольная своим экранным обликом, актриса реагировала так, словно ей понравились лишь те сцены, в которых она не участвовала.

Сходное беспокойство можно было в ней заметить и 26 июня, когда Мэрилин Монро и Рассел написали свои фамилии и оставили отпечатки ладоней и ступней во влажном цементе во дворе Китайского театра, который находился на бульваре Голливуд — в том самом месте, где почти двадцать лет назад Глэдис и Грейс показывали ей следы, оставленные другими звездами. Эти две красавицы, блондинка и брюнетка, одетые в похожие белые летние платья в мелкий горошек, примкнули к длинному списку кинозвезд, которые на протяжении тридцати лет принимали приглашение Сида Граумана и отдавали дань традиции, сложившейся в полном экзальтации кинематографическом мире[240]Начало этой традиции положили Мэри Пикфорд и Дуглас Фэрбенкс, когда они случайно наступили на свежеуложенный бетон перед зданием театра и Грауман, помчавшийся им на помощь, попросил звездную пару увековечить это происшествие и подписаться под отпечатками своих подошв. Следы, оставленные Мэрилин, находятся недалеко от оттисков стоп Джин Харлоу, которая исполнила пожелание Граумана 29 сентября 1935 года. — Прим. автора.
. В тот вечер, к радости коллекционеров автографов, Сколски пригласил обеих артисток на ужин в ресторан Чейзена, где даже пресыщенный персонал кухни прокрался в зал для посетителей, чтобы поглазеть на двух красоток: беловолосую и черноволосую, — с аппетитом поглощающих бифштексы с картошкой фри. На протяжении целой недели это событие дня подробно расписывалось и иллюстрировалось фотографиями во всех сколь-нибудь важных американских газетах и журналах; а ведь им надо было успеть рассказать о таких важных вещах, как, скажем, коронация британской королевы Елизаветы II, которая произошла в том же месяце и привлекла к себе даже большее внимание, чем широко рекламировавшееся обручение симпатичной пары: сенатора Джона Ф. Кеннеди и мадемуазель Жаклин Бувье.

В начале лета кинокомпания «Фокс» дала Мэрилин очередное задание. Вследствие несправедливой критики ее трогательной и лишенной всякой экзальтации игры в ни на что особенное не претендующем и недооцененном фильме «Можно входить без стука» ей поручили главные роли в картинах, действие которых разыгрывается на фоне могучего водопада («Ниагара»), на роскошном трансатлантическом лайнере, в фиктивном Париже («Джентльмены предпочитают блондинок») и в шикарной квартире на Манхэттене («Как выйти замуж за миллионера»). Казалось почти неизбежным, что Мэрилин ожидает в каком-нибудь вестерне роль певички в салоне для ковбоев.

Точно так же как ее предшествующий фильм, снятый в техниколоре, изобиловал всяческими экстравагантностями, в ленте «Река, откуда не возвращаются» было полным-полно потрясающих пейзажных планов и спецэффектов; к сожалению, и этот фильм оказался конгломератом разношерстных, но одинаково избитых фраз, и ни величие канадских Скалистых гор, ни зрелая красота Мэрилин не могли компенсировать девяноста минут целлулоидной скуки.

Первая проблема (на которую она сразу же обратила внимание) состояла в скучной фабуле. В кинокартине рассказывалось о бывшем заключенном — ковбое, который находит своего затерявшегося маленького сына у певицы, живущей в лагере для горняков. После того как их подло обманул ее жадный ухажер, вся троица: Мэрилин, мускулистый Роберт Митчам[241]Этот не раз уже упоминавшийся актер снимался на главных ролях в амплуа «крутого мужика» во многих лентах, от «Перекрестного огня» (1947) Э. Дмитрика до «Прощай, куколка» (1975) Д. Ричардса по Р. Чандлеру, однако известные режиссеры его не приглашали, если не считать данного фильма с Мэрилин Монро и картины «Бог его знает, мистер Эллисон» (1957) Джона Хьюстона.
и симпатичный малыш Томми Реттиг[242]Был занят и в картине Э. Казана «Паника на улицах» (1950); взрослой известности не приобрел.
— оказываются предоставленными самим себе среди великолепной природы, и им предстоит сражаться с опасными порогами и перекатами священной реки, с индейцами, которые носятся в погоне за белыми скальпами, с изголодавшимися пумами и случайными охотниками, появляющимися из ниоткуда, но с карабинами и угрозами. После того как на убогом плоту им удается преодолеть последний участок реки, они попадают в город и в финальной сцене образуют собой маленькую счастливую семью, которую сплотила эта совместная борьба.

То был двадцать второй фильм Мэрилин и ее пятая главная роль, однако студия «XX век — Фокс» по-прежнему не знала, что же с ней делать. Правда заключается в том, что там не обращалось никакого внимания на исключительные возможности Мэрилин. Ее роли могла играть первая попавшаяся актриса: от Мэрилин требовалось немногим более того, чтобы она мило позировала, прохаживалась походкой соблазнительницы, выглядела как куколка и пела песенки, которые бы взывали к мужскому воображению и утверждали зрителей в убеждении, что красивые блондинки столь же глупы, сколь и продажны. Хотя сама Мэрилин и была против этого, она должна была соблюдать положения действовавшего контракта и с огромной добросовестностью отдалась музыкальным репетициям и пробам. В роли Кей она должна была исполнить в ленте «Река, откуда не возвращаются» четыре песни, что она и сделала с достойной восхищения лихостью и бравадой — спела любовный романс («Один серебряный доллар»), разухабистую дворовую балладу («Мне пора подать заяву»), веселую песенку, призванную развлечь мальчика («Пойдем подальше на луга»), а также титульный номер, давший название всей картине. Через тридцать лет после ее смерти на рынок в конце концов выпустили эти четыре произведения в качестве составной части полного собрания ее записей — слишком поздно для того, чтобы принести надлежащую и своевременную известность актрисе, которая была первоклассной вокалисткой независимо от пустого и бессодержательного фильма, но в самую пору, чтобы в очередной раз подтвердить: эта артистка могла дать гораздо больше, чем от нее ожидалось. Как это часто случалось, интерес у публики вызвали лишь те фрагменты фильма, где на экране появлялась Мэрилин.

Вторая проблема, связанная с производством картины «Река, откуда не возвращаются», заключалась в выборе режиссера. Родившийся в Вене Отто Преминджер получил юридическое образование и намеревался стать почтенным судьей, однако перекинулся на постановку кинокартин (самой известной среди которых была «Лаура», выпущенная в 1944 году). Про него говорили, что во время работы над фильмом он ведет себя по отношению к своей съемочной группе и актерскому коллективу не только как судья, но и как палач. Режиссер приобрел репутацию диктатора, который даже самую стойкую актрису умел довести до слез. Высокопарный вестерн представлял собой тяжкую задачу и для Преминджера, и для Мэрилин. Будучи человеком из совершенно иного культурного круга, он абсолютно не годился на то, чтобы делать такого рода картину, и это с самого начала вогнало его в дурное настроение. По словам агента Мэрилин, Чарлза Фелдмена, главной проблемой, связанной с проведением съемок, была тем летом Наташа, которая «пыталась режиссировать всю ленту». «Я умолял [Мэрилин], чтобы она расслабилась, произносила [свои реплики] естественно, — вспоминает Преминджер, — но она не обращала на меня внимания. Она слушалась исключительно Натащу... и играла свою роль столь торжественно, настолько артикулируя каждое словечко, что ее невозможно было снимать — так явственно она шевелила губами... Мэрилин была словно податливой глиной в руках Наташи».

Эти руки умели быть совершенно неуступчивыми, как нехотя призналась сама Наташа. «Мэрилин, — сказала она однажды во время пребывания в Канаде, — ведь тебя интересую вовсе не я, а только моя работа с тобой. Едва только ты перестанешь во мне нуждаться, то сразу же позабудешь, как произносится мое имя». Невероятно трудно дать ответ на столь полное отчаяния утверждение, и Мэрилин также не смогла найти слов, которые бы удовлетворили Наташу. «Мэрилин была убеждена, что в Наташе кроется нечто магическое, — сказал много лет спустя Роберт Митчам. — Она полагала, что ей нужен не режиссер, а кто-то другой — лучше всего женщина, которая бы ей говорила, когда именно она делает что-либо хорошо».

Напряженную атмосферу отнюдь не смягчали предъявлявшиеся к Мэрилин требования по физической подготовке; актриса должна была (и на натуре, и в павильоне) справляться с естественными, а также создававшимися для нужд фильма дополнительными трудностями при съемке сложных сцен. Пол Варцел, руководитель отдела, ответственного, в частности, за спецэффекты, вспоминал, что, к примеру, в одной из трудных сцен на плоту к Мэрилин отнеслись особенно беспардонно, когда при съемках какого-то кадра на нее выплескивали кучу ведер воды. «Из-за нас ей пришлось вытерпеть в этом фильме немало, но мы ни разу не услышали даже слова жалобы. Она знала, каковы требования сюжета, и после начала съемок вела себя как настоящий профессионал. Вся съемочная группа просто восхищалась ею».

Испытывая давление со стороны своей преподавательницы, желая удовлетворить режиссера и (по словам Роберта Митчама) боясь стать перед камерой из-за отчаянного страха плохой оценки извне, Мэрилин в заключительной сцене все равно блистала. Было в ней нечто неуловимое, напоминающее актера девятнадцатого века в дремучем бору: ее плотно облегающие джинсы, шикарная блузка и идеально наложенный грим были до смешного анахроничными. Одновременно (как и в «Ниагаре») она была и поражающим своими внезапными переменами воплощением капризной природы, и существом с отчетливой печатью своей собственной, неповторимой индивидуальности. В лучших своих моментах она взывала к зрителю необычным и в то же время натуральным очарованием, которое вытекало из сочетания неуступчивости и податливости. Это проявлялось и тогда, когда она пела на наспех сколоченном возвышении в шахтерском лагере, и когда страдала от голода и холода в лесу, и когда видела бесплодность своего романа с красивым, но отвратительным мерзавцем или осознавала любовь к спокойному, предусмотрительному Митчаму и его храброму маленькому сыну[243]«Сегодня я не взялась бы за роль в "Реке, откуда не возвращаются", — сказала Мэрилин в 1955 году. — Считаю, что заслуживаю чего-то получше вестерна десятой категории, где актерская игра считается куда менее важной, нежели пейзажи и техника наложения и совмещения изображений. Студия сделала ставку на ландшафты — вместо актеров и актрис». — Прим. автора.
.

Ее маленький подвиг был тем более достоин внимания, что, как дружно отмечают Митчам, Варцел и Снайдер, Мэрилин редко удавалось выкроить свободную минутку для себя — и в Канаде, и после возвращения в павильоны студии. Пресс-агенты устраивали ей одно интервью за другим. Занук или кто-то из его помощников звонили актрисе чуть ли не ежедневно, чтобы перечислить жалобы Преминджера на Наташу, а Джо, обеспокоенный ошибочными сплетнями о романе между Мэрилин и Митчамом, приехал вместе со своим другом Джорджем Солотэром. Угрожающие водовороты и холодные канадские ночи было легче выдержать, чем бушующую вокруг нее бурю страстей. Снайдер вспоминает об одном важном и малоизвестном эпизоде. Когда они ехали поездом на натурные съемки и вместе восхищались великолепными видами, он сказал: «Мэрилин, вот перед тобой главный хребет канадских Скалистых гор. Если ты на самом деле любишь Джо, бросай кино. Вы можете вместе перебраться сюда, построить себе красивый дом, обустроиться, завести детей». Мэрилин на мгновение задумалась. «Видишь ли, я это все прекрасно понимаю, — так она отвечала ему с грустью в голосе, — но не могу этого сделать, просто не могу». И не добавила к этому ни словечка.

В то время как Мэрилин целыми днями работала, Джо рыбачил, охотился, а потом ждал в «Бунгало Беккера» в национальном парке Джаспер на западе канадской провинции Альберта (где жили члены съемочной группы и артисты) и в отеле «Маунт-ройял» в расположенном сравнительно недалеко национальном парке Банф, когда весь съемочный коллектив перебрался туда. В подобные периоды они жили вместе, но всякий раз, когда разговор переходил на тему бракосочетания, Мэрилин нервничала еще сильнее, чем перед выходом на съемочную площадку. Снайдер вспоминает, что «Джо был непростым для совместной жизни человеком, хамоватым и замкнутым, а вдобавок чудовищно ревнивым. Мэрилин любила после работы пригласить парочку коллег на чашку кофе или рюмку чего покрепче, но, если неподалеку оказывался Джо, настроение скоро становилось мрачным. Джо ненавидел кинематограф и все, что было с ним связано»[244]Однако пресса замечала в романе Монро и Ди Маджио только ничем не замутненное счастье. Даже «Нью-Йорк таймс» в номере от 20 июля с радостью оповещал об их «долговременном романе». — Прим. автора.
.

Единственное намерение Джо сводилось к тому, чтобы ободрять Мэрилин, особенно после того, как 19 сентября в национальном парке Джаспер она сильно вывихнула себе ногу в лодыжке — не больно важное происшествие, которое тем не менее поставило на ноги всех жаждущих новостей газетчиков (словно Мэрилин была умирающей), рвавшихся документально зафиксировать ее ковыляние на костылях и мужественное поведение.

К концу августа съемки в Канаде завершились, и 1 сентября Мэрилин, Джо и вся группа возвратились в Голливуд, чтобы в павильонах «Фокса» снять сцены, разыгрывающиеся в закрытых помещениях. Когда самолет приземлился в Лос-Анджелесе, толпа из более чем ста журналистов и фоторепортеров бросилась вперед, выкрикивая вопросы, проталкиваясь поближе с целью сделать снимок и — что случается с прессой нечасто — бурно аплодируя звезде. Роберту Митчаму пришлось воспользоваться всей своей немалой силой, чтобы защитить Мэрилин. «Я думала, что эти овации предназначены кому-то другому», — вспоминала потом артистка.

Сложилось так, что в ту же неделю была опубликована книга доктора Альфреда Р. Кинси «Сексуальное поведение женщин», которая возбудила еще больше споров, разногласий и возражений, нежели его же предшествующий том «Сексуальное поведение мужчин».

В то лето мир облетели важные известия: окончание войны в Корее благодаря соглашению о прекращении огня и возвращение домой в начале сентября первых американских частей; спорные обстоятельства исполнения смертного приговора, вынесенного сомнительным шпионам Этели и Джулиусу Розенбергам[245]Американские граждане, осужденные в 1951 году по обвинению в передаче Советскому Союзу во время войны секрета атомной бомбы. Несмотря на вопросы относительно справедливости их судебного разбирательства и сомнения, не рассеявшиеся до сих пор, а также невзирая на многие международные протесты и просьбы о милосердии, были казнены в 1953 году.
; весьма резкие выступления сенатора Джозефа Маккарти (яростно обвинявшего бывшего президента Гарри Трумена в сознательной поддержке коммунизма); кровавое подавление Советами антикоммунистических демонстраций в Восточном Берлине, а также сообщение России о том, что она располагает атомной бомбой.

Однако столь же важным и для средств массовой информации, и для самих американцев было опубликование результатов многолетней работы Кинси — первого серьезного научного исследования сексуальной активности в Соединенных Штатах. Уже сам факт появления и общедоступности труда подобного содержания буквально расколол общество, все еще пропитанное пуританством, все еще недостаточно зрелое и неспособное противостоять своему коллективному «Ид»[246]Ключевое понятие фрейдизма и психоанализа: наряду с «Эго» и «Суперэго» — одна из трех частей души, являющаяся основным источником инстинктивного и подсознательного, а также полового инстинкта, или либидо.
. Мэрилин Монро и кинофильм «Джентльмены предпочитают блондинок», общенациональная премьера которого состоялась в июле, были признаны глобальной манифестацией в точности того, что изучал доктор Кинси, и вместе с тем того, что зрители кинотеатров одновременно и жаждали, и безумно боялись. С 1942 года вплоть до своей смерти в 1956 году доктор Кинси работал в качестве зоолога и директора Института по вопросам исследования пола в университете штата Индиана. В 1948 году он опубликовал капитальный труд «Сексуальное поведение мужчин» — первую настоящую научную работу на тему секса в Америке и одновременно нежданный бестселлер. Кинси и возглавлявшийся им коллектив провели опросы более чем пяти тысяч американцев, которым задавали подробные вопросы на тему супружеских и внебрачных половых контактов, петтинга, мастурбации, гомосексуальных проявлений и актов сексуальной жестокости. Когда это сочинение появилось в книжных магазинах (и всего лишь в нескольких публичных библиотеках), многие окружные полицейские управления пытались конфисковать его экземпляры. Женские организации и религиозные объединения силились воспрепятствовать проведению опросов и не допустить появления их результатов в печати. Столь же шокирующей, как сам факт массового обследования, оказалась информация о том, что Национальный совет по вопросам научных исследований и Фонд Рокфеллера выделили соответствующие денежные квоты на продолжение указанных работ. Миллионы людей утверждали, что эта книга — непристойная и даже похабная, а многие отвергали ее как ненужную и в принципе довольно-таки нудную; не было также никаких данных в подтверждение того, что некоторые экземпляры оказались не возвращенными в библиотеки, похищенными или тайком пронесенными в школьных ранцах.

Потом, после проведения свыше двенадцати тысяч интервью и по истечении пяти лет, на книжных прилавках появилось «Сексуальное поведение женщин» — и это произошло как раз тогда, когда Мэрилин Монро ежедневно фигурировала в газетах, каждую неделю в журналах и непрерывно (так, по крайней мере, казалось) на экранах всех окрестных кинотеатров. Многие общенациональные и религиозные лидеры подвергали нападкам одновременно и Кинси, и Монро, словно эту парочку связывало какое-то общее дело и общая заинтересованность, причем их обоих невозможно было ни проконтролировать, ни сдержать. В тот момент, когда Мэрилин чувственно пела «Бриллианты — вот лучшие друзья девушки», Институт изучения секса проводил анкетирование и интерпретировал его результаты, сопоставлял кинокартины, книги и произведения искусства, стараясь проводить междисциплинарные исследования секса и различных видов сексуальной практики. В 1952 году, когда разразился скандал с опубликованными в календаре фотографиями обнаженной Мэрилин Монро, таможенное управление Соединенных Штатов обвинило указанный институт в импорте материалов эротического характера. В конечном итоге власти стали тщательно контролировать такого рода научную деятельность, чтобы чистота американского разума не была осквернена размышлениями над непотребной проблематикой секса.

Отчеты, или, как их иногда принято называть, «рапорты Кинси» были предназначены для чтения; и, хотя они разрослись до восьмисот страниц, их структура и содержание были простыми. После тщательного рассмотрения методологии обследования в объективном тоне излагались все полученные результаты. Не принимались во внимание ни случаи фанфаронства, ни мнимая смиренность; основополагающая достоверность отчетов подтверждается анонимным характером опросов и открытостью тематики.

В 1948 году исследования над мужчинами концентрировались на разнообразии и частоте гетеро- и гомосексуальных половых контактов, в то время как в 1953 году в исследованиях женского секса смело занялись — к грядущему ужасу миллионов людей по всей Америке — женским оргазмом. Столь же притягательным для многих лиц оказалось решительное утверждение Кинси о том, что ни одна разновидность сексуальной активности не может считаться «более нормальной», нежели какая-то другая; совершенно напротив, ученый настаивал, что сексуальная активность охватывает собой целую гамму способов поведения и форм выражения чувств. Иными словами, нормальность устанавливалась общественными правилами и обычаями.

Совпавшее по времени опубликование рапортов Кинси и завоевание Мэрилин славы, сопряженное с упрочнением позиций актрисы, было выгодно обеим сторонам: впервые серьезные научные изыскания касались наиболее деликатного аспекта человеческого сознания, причем такого, который из соображений безопасности был со всех сторон огорожен самыми суровыми правилами и запретами. Кинси, равно как и Мэрилин, смог пробиться сквозь видимость, порождаемую пуританско-викторианской моралью в сфере женских желаний и форм поведения (чтобы не сказать женской агрессивности), видимость, которая — находясь под бдительным оком и защитой Кодекса кинопроизводства и Легиона благонравия — по-прежнему сохранялась и в Голливуде, и по всей стране: в городских, школьных и религиозных сообществах. Особую связь с американским образом жизни и со вспышкой повсеместного протеста против сексуальной откровенности различных известных лиц, воплощавшихся персоной Мэрилин Монро, имело открытие, что половая жизнь женщин весьма резко переменилась со времен первой мировой войны. Как сообщал Кинси, в 1950 году более половины американских женщин, вступающих в брак, не были девственницами, по меньшей мере одна четверть замужних женщин имели любовников, а наиболее странным показалось многим то, что женщинам на самом деле нравился секс. Таким образом, американские женщины вели жизнь, совершенно отличную от представлений американских мужчин по этому поводу. Констатация этого факта была такой сенсацией, что издатель рапортов Кинси, который первым заходом напечатал пять тысяч экземпляров, вскоре довел объем продаж до более чем четверти миллиона книг.

В ту же неделю, когда Мэрилин прилетела в Лос-Анджелес, журнал «Тайм» нес во все стороны весть про «День К.» («День Кинси») и подробно излагал противоречивые реакции на публикацию Кинси как со стороны прессы, так и общественного мнения, поскольку этот фолиант в такой же мере разделил людей, как вопрос о моральной оценке одеяний Мэрилин и мотивов деятельности ее героини Лорелеи в картине «Джентльмены предпочитают блондинок». Газета «Нью-Йорк таймс» упрятала рассказ о споре вокруг Кинси на дальнюю страницу где-то внутри номера, а еженедельник «Филаделфиа буллетин» подготовил обширный отчет размером в три тысячи слов, который в конце концов сняли из номера, опасаясь (как это было сформулировано в разъяснении, предназначенном для читателей) «без нужды оскорбить в лучших чувствах многих лиц из огромного круга наших читателей». Газета «Чикаго трибьюн» оказалась менее озабоченной, ничтоже сумняшеся охарактеризовав рапорт коротко как «настоящую угрозу для общества», в то время как менее известная «Ралейт таймс» бесплатно предлагала читателям разыграть три экземпляра спорного тома. Европа — и это вполне можно было предвидеть — не проявила в этом деле заинтересованности; итальянские газеты поместили всего лишь краткие упоминания о Кинси и его труде или вообще проигнорировали весь этот вопрос, а Париж выразил изумление, что кого-то подобное вообще может удивить. Одновременно в американских ночных клубах, где каждое словцо, хоть как-то ассоциирующееся с половым актом, было категорически запрещено, в качестве заменяющего кода стали — во избежание обвинений в похабщине и безнравственности — применять термин «Кинси». В 1953 году прямые дискуссии по поводу секса велись, пожалуй, исключительно на страницах книг Кинси, на медицинских и психиатрических семинарах, а также в раздевалках средних школ[247]Словно в ответ на это, в сентябре того же года распространители календарей и изготовители игральных карт продали рекордное количество изображений обнаженной Мэрилин Монро. Их выслеживала полиция, которая в нескольких городах произвела обыски в магазинах и конфисковала упомянутые календари, словно они представляли собой какие-то опасные химические вещества. Один невезучий бизнесмен из Лос-Анджелеса, некий Фил Макс, попал на первые страницы газет всей страны, когда был арестован и подвергнут крупному штрафу за то, что выставил подобную новинку на витрине своего магазина по продаже фотоаппаратов, который располагался на бульваре Уилшир. С таким же запалом окружной прокурор в Эллехени, штат Пенсильвания, запретил распространение повсеместно известных календарей в своем округе и напирал на губернатора, чтобы тот ввел подобный запрет во всем штате. — Прим. автора.
.

Так вот и получилось, что достижение актрисой Мэрилин Монро вершин карьеры удивительным образом совпало по времени с рапортом Кинси на тему женщин и эрой борьбы Америки с укоренившимся в ней своего рода юношеским смущением в вопросах секса. Мэрилин сменила вульгарную, хоть и остроумную, Мэй Уэст и полную очарования Джин Харлоу (обе они были кинематографическим феноменом тридцатых годов) образом, соединявшим в себе черты девочки и женщины. Хотя сама Мэрилин своим постоянным стремлением к достижению совершенства превзошла извечные американские мечты, одновременно она воплощала собой эти мечты. Она была послевоенным идеалом послевоенной девушки — нежная и слабая, не скрывающая, что попала в беду, обожающая мужчин, наивная и жаждущая секса без предъявления каких-либо требований. Но в том, как она подавала себя подлинно чувственным созданием, присутствовала какая-то скрытая агрессия; из-за указанного специфического несоответствия ее сексуальное воздействие тем самым одновременно и отвечало культурным ожиданиям, свойственным 1953 году, и противилось им. Хотя она была женщиной впечатлительной и испуганной (и часто казалась таковой и на экране), ей были также присущи какая-то неуступчивость и независимость. И, пожалуй, наиболее тревожным и угрожающим для культуры оказывалось то, что замешательством, которое Мэрилин производила вокруг секса, она пробуждала к себе уважение. Дамы вроде Одри Хепбёрн[248]Одна из самых знаменитых инженю [«невинных девушек»] в кинематографе; нам известна по картинам У. Уайлера «Римские каникулы» (1953, премия «Оскар» как лучшей актрисе) и К. Видора «Война и мир» (1956), где она замечательно играла Наташу Ростову, а также по картине, называвшейся в советском прокате «Возвращение Робина Гуда» (1976), где актриса выступала после долгого перерыва. В последние годы жизни посвятила себя голодающим детям Африки.
и Грейс Келли получали премии Американской киноакадемии, а толпы поклонников бросалась везде на Мэрилин, и тысячи зрителей не уставали бить в ладоши и выкрикивать здравицы в ее честь.

Одновременно киностудия, где работала эта не осознающая своей роли актриса-первопроходец, показывала ее Америке только и исключительно в единственном образе (и такой ее считали по всей стране) — в виде эдакой наивной блондинки, которая может соблазнять, не провоцируя. Мужчины оценивали ее высоко, не испытывая при этом чувства, что она одержала над ними победу, а женщины инстинктивно ощущали, что для них Мэрилин не представляет собой никакой угрозы. Почитатели Мэрилин склонялись перед ее всевластным обаянием, не признавая факта ее триумфа и даже не проявляя к ней ни малейшего уважения.

Поскольку актриса производила впечатление женщины, которая целиком осознавала притягательность своего тела, то она смогла стать квинтэссенцией послевоенной Америки, однако к ней, как и к женщинам из рапорта Кинси, не относились всерьез. Если иметь это в виду, то становится, пожалуй, чуть легче понять манию Америки на почве Мэрилин и при ее жизни, и после смерти, поскольку при рассмотрении феномена Мэрилин Монро напрашивается неопровержимый вывод, что американская культура обязана была как-то соотнестись с новой действительностью, сотворенной этой впечатлительной, но все-таки независимой женщиной; этой культуре пришлось также противостоять опасности, которую Мэрилин несла для обоих полов в своей погоне за несбывшейся мечтой и в стремлении к достижению полной (не только сексуальной) зрелости, чего жаждала и чего боялась ее современница.

Весь этот клубок смятения и желаний, связанных с Мэрилин и ее неоднозначной и порождающей споры наружностью, нашел словно бы символичное воплощение в телевизионном дебюте актрисы, состоявшемся 13 сентября. В качестве гостьи развлекательной программы Джека Бенни[249]Американский комик (настоящее имя Бенджамин Кубельский), являвшийся гостеприимным хозяином очень долго продержавшихся «Шоу Джека Бенни» на радио и телевидении. Снимался и в кино, выступал в конце 1950-х и в 60-х годах в театрах и ночных клубах, а после 1956 года часто появлялся на благотворительных концертах с ведущими симфоническими оркестрами как комический солист-скрипач.
она явилась ему на голубом экране как бы во сне, на борту корабля. Однако, когда стареющий комик разбудил спящую красавицу, рядом с ним очутилась какая-то могучая и совсем не привлекательная женщина — которая потом чудесным образом преобразилась в Мэрилин Монро. «Она была великолепна, — это слова Бенни. — Ей была известна тайна не поддающейся сознательному усвоению искусства такой актерской интерпретации комедийных текстов, словно бы они были подлинной драмой, и тем самым она владела умением извлечь из них юмористическую сторону». Контракт с киностудией «Фокс» не позволял Мэрилин получить за это выступление адекватное вознаграждение в форме наличных денег; однако она могла принять новый черный «Кадиллак» с обитыми красной кожей сиденьями, которым щеголяла в городе на протяжении последующих двух лет.

Новый автомобиль она использовала главным образом для того, чтобы в отсутствие Джо возить своего друга Сиднея. Осенью этого года Мэрилин и Сиднея Сколски видели вместе в «Чиро», где они выкрикивали что-то восторженное по адресу нового ночного клуба Джонни Рея; в подобных ситуациях даже собравшиеся там знаменитости вели себя подобно ее рядовым поклонникам и вымаливали автограф. «Успех помог прославленной Мэрилин, — заметил Сколски. — Но она не утратила присущего ей редкого умения быть частью толпы и одновременно держаться на расстоянии».

Это наблюдение оказалось весьма метким, поскольку на протяжении нескольких последних лет Мэрилин (подобно членам королевской семьи) одновременно добивалась симпатии со стороны широкой публики и сохраняла дистанцию по отношению к ней. Примером такого поведения может послужить ее реакция на полученное 28 сентября известие о смерти Грейс Мак-Ки Годдард. Грейс после нескольких лет хронического беспробудного пьянства и после пары апоплексических ударов, сделавших ее инвалидом, в возрасте пятидесяти восьми лет лишила себя жизни, приняв слишком большую дозу люминала. Когда 1 октября Грейс хоронили в Вествудском мемориальном парке, Мэрилин не было в числе тех, кто провожал ее в последний путь. Отсутствие актрисы было вызвано не столько страхом перед толпой, сколько фактом, что на протяжении последних лет обе женщины почти не контактировали между собой. Грейс — по существу посеявшая то зерно, из которого произросла карьера Мэрилин, поставившая перед девочкой жизненную цель, призывавшая маленькую Норму Джин стать актрисой и готовившая ее к этому — оказалась исключенной из участия в ее успехе и никогда не присутствовала на празднествах по случаю того, что Мэрилин достигла положения кинозвезды. После того как на первых порах совместной жизни Мэрилин с Доухерти они с Грейс обменялись несколькими сердечными письмами, последующая корреспонденция носила лишь спорадический характер и была связана главным образом с организацией ухода за Глэдис и ее устройством в то или иное лечебное учреждение.

Отстранение Мэрилин от Грейс, по крайней мере частично, явилось результатом ухода Грейс в алкоголь и того, что она стала зависимой от наркотиков — именно в таком состоянии застала ее Мэрилин во время двух своих визитов (в 1948 и 1951 годах), и это настолько напугало молодую женщину, что она избегала дальнейших контактов. С этой точки зрения Грейс могла напоминать ей Глэдис, которая замкнулась в собственном микромире и постепенно оказалась потерянной для Мэрилин. Полным разрывом отношений с Грейс Мэрилин избежала того, чтобы оказаться повторно отверженной женщиной, которая ее уже один раз оттолкнула, поспешно выдав замуж в совсем юном возрасте и уехав в Западную Виргинию.

По неприятному стечению обстоятельств дистанция, которую Мэрилин выдерживала по отношению к Грейс, оказалась как бы следствием отдаления матери от артистки, что Грейс достигла и позднее использовала. Сделав дочь Глэдис своей приемной дочерью, Грейс запустила в работу механизм, который в конце концов привел к «бегству» от нее Мэрилин, сформировавшейся в соответствии с амбициями и несбывшимися мечтаниями Грейс. Это ведь Грейс способствовала и вступлению Нормы Джин в брак, и расторжению этого брака, когда отправила ее к своей тетке Минни. Полученный в Неваде развод ускорил первый контракт начинающей актрисы с киностудией «Фокс». Грейс, которая сама была замужем за ни на что не годным и совсем опустившимся пьяницей[250]Что касается мужа Грейс, то после 1945 года он ни разу не встретился с Мэрилин. Эрвин (Док) Годдард женился еще дважды — вначале на Анне Элис Лонг, а позднее — на Анни Руни, которая погибла вместе с ним в автомобильной аварии, случившейся в Вентуре 4 декабря 1972 года. — Прим. автора.
, а также страдала из-за своих болезней и непреодолимых наклонностей, не могла вынести своей лишенной всякого смысла жизни, особенно когда видела, каких успехов добивается Мэрилин. Хотя эта женщина, несомненно, способствовала карьере Мэрилин, сейчас она не могла быть рядом с ней. Быть может, ее мучило чувство вины за то, что она отделила мать от дочери (в чем, впрочем, сама никогда не признавалась). Скорее всего, смерть была для нее единственным способом бегства. Грейс нашли мертвой на складной койке в ее домике в Ван-Найсе. В этой смерти было нечто от классической трагедии. Недоставало только сцены катарсиса, которая выражала бы сочувствие женщине, погубленной самой безумной из американских страстей — погоней за карьерой кинозвезды.

Сложилось так, что женщины, роли которых играла Мэрилин вплоть до достижения двадцатисемилетнего возраста, кончали несчастливо. Может быть, по этой причине она ощущала потребность в более близком контакте с Наташей, которая для нее представляла собой суррогат матери.

Хотя Наташа и не участвовала в парадном мероприятии, каковым являлась премьера ленты «Как выйти замуж за миллионера», которая проходила 4 ноября, она помогла Мэрилин выбрать из студийных запасников подходящее платье. Перед началом показа Наннелли Джонсон и его жена Дорис пригласили в свой небольшой дом на выпивку и холодные закуски Мэрилин, Лорин Бэколл и ее мужа Хамфри Богарта. Оживленная, смеющаяся и сияющая красотой Мэрилин одновременно и нервничала, и испытывала возбуждение по причине близящейся демонстрации картины. Не будучи приученной к спиртному, она выпила три стаканчика бурбона и двинулась к кинотеатру, поддерживаемая Богартом — известным любителем крепких напитков. Ее движениям мешало сильно облегающее платье и путающиеся ноги, но ожидавшая толпа видела только свою любимицу Мэрилин, а когда процессия кинозвезд начала свое движение, ежеминутно выкрикивала ее имя. И действительно, все взгляды были устремлены на Мэрилин, которая блистала в шелковом платье цвета платины, украшенном поблескивающими жемчужинками. Как вспоминает Жан Негулеско, Мэрилин полагала, что «доказала всем (и себе): она способна выдержать любую конкуренцию».

Вступление Мэрилин в кинотеатр, описанное в профессиональной газете, не имело себе равных со времен «Глории Свенсон ее самого лучшего периода», но от внимания звезды не ускользнуло несколько зловредных комментариев, брошенных ее коллегами. «Это самая счастливая ночь в моей жизни, — сказала Мэрилин. — Она напоминает мне игру из детства, когда я притворялась, что со мной приключилось нечто чудесное. Сейчас это стало былью. Но меня удивляет, что успех пробуждает в некоторых столько ненависти. Хотелось бы, чтобы дело обстояло не так. Было бы замечательно — радоваться успеху, не видя зависти в глазах всех окружающих».

Она могла иметь при этом в виду и Наташу, и кого-либо из числа самых близких к ней, но конкурирующих актрис. Наташа продолжала оставаться ее преподавательницей и время от времени неофициально выполняла функции костюмерши, однако (в соответствии со словами Мэрилин) начала «совершенно сходить с ума и просить [моего] адвоката выплатить ей пять тысяч долларов в счет покрытия затрат на лечение, которые она вынуждена будет понести вследствие операции. Хватит уже с меня Наташи, я сейчас отдаю себе отчет в том, что она полна невероятного коварства». «Но, — добавляла она вежливо, — я вовсе не хочу, чтобы она потеряла работу в "Фоксе"».

Представляется, что существовали три причины столь внезапной перемены их взаимоотношений. Во-первых, после двадцати фильмов, снятых под надзором Наташи, стало ясно, что ни один из коллег Мэрилин не отзывался позитивно о методах работы ее педагога и о том, что та постоянно во всё вмешивается. Ближе к концу скопилась такая масса жалоб, что Мэрилин уже не могла ими больше пренебрегать. Во-вторых, Мэрилин просто начала терять к ней доверие. Наконец, в-третьих, ей хотелось выполнить пожелание Джо. По словам нового агента Мэрилин Хью Френча, дни Лайтесс «были сочтены, и в длительной перспективе расставание с ней наверняка пойдет Мэрилин на пользу».

Конец симбиоза Мэрилин с Наташей — потребовалось еще целых два года, чтобы их отношения оказались разорванными официально, — был встречен с удовольствием одним лишь Джо, который после почти двух лет стараний получил в конечном итоге согласие актрисы на брак. Однако он не мог смириться с тем, что его будущая супруга настолько сильно привязана к Голливуду, а особенно к Наташе. Он налегал на Мэрилин, чтобы та вообще бросила работу в кино или, по крайней мере, улучшила свой финансовый статус в этой отрасли производства. Его заинтересованность кинематографом ограничивалась только материальными аспектами. Например, 1 декабря после встречи с Мэрилин Рей Старк подготовил служебную записку, где констатировалось, что Ди Маджио «убедил Мэрилин не играть ни в каком новом фильме, реализуемом киностудией "Фокс", пока она не выторгует себе новый, лучший контракт».

Джо не мог знать, что вскоре Мэрилин получит аналогичный совет от своего старого знакомца, фотографа Милтона Грина; более того, он предложил ей одно смелое предприятие. Милтон приехал в октябре со своей новой женой Эми, с которой он только что сочетался браком, — бывшей фотомоделью Ричарда Аведона[251]Американский фотограф, чья изящная, творческая работа в сфере моды, как и резкие, вызывающе реалистические снимки знаменитостей, а затем и простых людей, быстро принесли ему международную славу.
, сейчас работавшей самостоятельным консультантом в вопросах моды.

Со времени встречи с Мэрилин в 1949 году Милтон (ему сейчас был тридцать один год) бросил «Лайф» ради журнала «Лук» и превратился в одного из наиболее известных и пользующихся спросом фотографов. В 1953 году он взялся сделать серию фотоснимков голливудских кинозвезд и летом изготовил девять фотопортретов Мэрилин, на одном из которых она показана играющей на старомодной мандолине, а на другом полулежит, вся якобы безразличная и расслабленная, в короткой черной провоцирующей куртке из толстой ткани. Когда фото Милтона были опубликованы в вышедшем в свет 17 ноября номере «Лука», Мэрилин в знак благодарности прислала ему дюжину роз.

Однако речь шла о чем-то неизмеримо большем. Милтон выслушал жалобы Мэрилин на систему найма актеров, функционирующую на ее киностудии, на ее явно заниженное вознаграждение (полторы тысячи долларов в неделю), выглядящее совершенно абсурдно в свете огромных прибылей, которые киностудия «Фокс» черпала от лент своей звезды, а также на то, что ей изрядно поднадоели роли типа Лорелеи, Полы или Кей. Он предложил ей задуматься над созданием собственной кинокомпании, что позволило бы им лучше зарабатывать, самим выбирать сценарии и режиссеров, а также использовать свои творческие возможности и усилия во благо Мэрилин и ее будущего. Это был ключевой момент в профессиональной жизни Мэрилин, который положил начало принципиальному повороту в ее карьере. Вместе с Милтоном они потихоньку, без лишнего шума, начали вести со своими адвокатами переговоры, направленные на реальное воплощение указанного замысла. Реализация этого плана заставила Мэрилин в дальнейшем покинуть Голливуд более чем на год и помогла раз и навсегда изменить обычай, в соответствии с которым студии заключали с актрисами и актерами долгосрочные контракты. Иными словами, Милтон Грин помогал ей советами, обеспечивал опеку и представлял ее интересы так, как этого не делал ни один агент с момента смерти Джона Хайда.

В тот период семья Гринов и Мэрилин быстро подружились. По мнению Эми, Милтон усматривал в актрисе такие возможности, каких не замечал никто иной, а та начала все более полагаться на него. С тонким чутьем ему удавалось извлечь на фотографиях артистки присущие ей пленительное обаяние и манящие чары. И подумать только, что они смогли бы свершить в качестве независимых продюсеров картин, снимаемых специально в расчете на Мэрилин и обеспечивающих достойные главные роли этой наиболее прославленной женщине в истории развлечений и увеселений!

21 ноября Джо выехал из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско, где втайне приступил к подготовке бракосочетания. Тем временем Мэрилин никак не дала знать студии о своих намерениях, и когда она получила указание явиться на десять дней для выполнения трудных съемок к страшной «Реке, откуда не возвращаются», то, как с удовлетворением констатировал бдительный и осторожный Хью Френч, «не жалела себя и сделала все, что смогла».

Все могли предполагать, что Мэрилин выполнит и очередное распоряжение кинокомпании «Фокс» и 15 декабря прибудет на съемочную площадку своего нового фильма — глупой истории под названием «Розовые колготки», представлявшей собой так называемый римейк снятой в 1943 году картины под названием «Кони-Айленд». Это был рассказ про школьную учительницу, которая становится популярной певичкой — исполнительницей мюзиклов. Эта стереотипная роль, понятно, лишь укрепила недоброжелательное отношение Мэрилин к «Фоксу». Отнюдь не смягчила актрису и весть о том, что ее партнером предстояло стать Фрэнку Синатре, поскольку одновременно она узнала, что тот получал бы по пять тысяч долларов в неделю — в три с лишним раза больше, чем она[252]Ее возмущение этой разбежкой в ставках могло явиться причиной «оговорок и возражений» по поводу последнего альбома Синатры, которые она высказала в начале 1954 года в беседе с Дэйвом Гэрроуэем, участвуя в телевизионной программе «Сегодня»; не считая этого случая, она всегда отзывалась о Синатре с самым большим восхищением. — Прим. автора.
.

23 декабря, когда руководство киностудии размышляло над тем, как после недельного опоздания все-таки заставить актрису прибыть на съемки, Мэрилин, предварительно забронировав билет на фамилию Нормы Доухерти, за четверть часа до полуночи села в самолет компании «Вестерн эрлайнс», рейс номер 440. За самое дешевое место в салоне она заплатила пятнадцать долларов пятьдесят три цента. С собой актриса захватила всего один костюм, платье и два свитера. Однако в Сан-Франциско ее уже ожидали щедрые подарки от Джо (в том числе и норковое манто).

 

Глава тринадцатая. Январь—сентябрь 1954 года

Карьера Мэрилин Монро продолжалась шестнадцать лет. На протяжении первых восьми из них, с 1947 по 1954 год, она так или иначе выступила в двадцати четырех кинофильмах; в течение последующих восьми лет, с 1955 до 1962 года, — всего в пяти. Такое снижение профессиональной активности — причиной которого отнюдь не стала потеря актрисой всемирной популярности — многие годы относили на счет лени, систематического пьянства и употребления наркотиков, а также разных психологических и психиатрических проблем, которые в конечном итоге довели звезду до почти беззаботного самоуничтожения.

Увы, Мэрилин действительно очень даже умела бывать капризной и полностью поглощенной собой; кроме того, в связи со своими эмоциональными и психологическими особенностями она часто оказывалась не в состоянии подчиниться жесткому режиму работы на съемочной площадке. Это приводило к пропуску занятий и репетиций, к регулярным и едва ли не злостным опозданиям, а также к тому, что актриса зачастую не считалась с другими. Однако она никогда не делала этого умышленно, и всякий, кто знал ее, клялся, что Мэрилин всегда искренне расстраивалась и раскаивалась, если отдавала себе отчет в том хаосе, который она порождала своими безалаберными и безответственными поступками.

Что касается хронических вредных привычек, Мэрилин никогда не была алкоголичкой: в принципе, она вообще плохо переносила напитки повышенной крепости, о чем может свидетельствовать ее поведение на приеме, предшествовавшем премьере картины «Как выйти замуж за миллионера». Слегка чрезмерная выпивка на протяжении нескольких вечеров подряд подкидывала тему для сплетен, но не давала оснований для диагностирования у Мэрилин алкоголизма как заболевания. Более серьезный характер носила ее зависимость от снотворных препаратов, которая началась вполне невинно где-то в первых месяцах 1954 года в период ее обычной бессонницы, вызванной запоздалой менструацией. Таблетки, причем в больших количествах, Мэрилин получала от Сиднея Сколски — в качестве бесплатных пробных доз, к которым тот имел неограниченный доступ у своего друга Швеба.

Проблема привыкания к лекарствам и образования зависимости от них вообще стала осознаваться только ближе к концу шестидесятых годов; быть может, именно из-за недопонимания все коллеги, работодатели и друзья Мэрилин сделали явно недостаточно для того, чтобы отучить ее от разнообразных препаратов. Барбитураты, чтобы поскорее заснуть, амфетамин, чтобы проснуться и обрести активность, наркотики, чтобы расслабиться, — в Голливуде таблеток было ничуть не меньше, чем агентов, и их всегда можно было без труда получить в главном здании киностудии. Полки библиотек прямо-таки гнутся под тяжестью чудовищных и внушающих ужас повествований о кинозвездах, жизнь которых была подвергнута опасности или вообще загублена неразумными врачами. Студийные медики «брали под козырек» и выполняли указания исполнительных продюсеров и директоров фильмов, которые требовали сделать все возможное и невозможное, чтобы актер мог выйти на площадку и сыграть свою роль. Эррол Флинн, Джуди Гарленд, Тайрон Пауэр, Монтгомери Клифт, Ричард Бартон, Элизабет Тейлор — этот скорбный перечень можно было продолжать и продолжать, анализируя длительный период от расцвета немого кино и вплоть до записей на видеокассетах. Сидней делился с Мэрилин своими запасами, не осознавая возможных опасных последствий; он даже хвастался в своей светской рубрике, что снабжал Мэрилин всем, в чем та нуждалась, если чувствовала себя расхворавшейся или взвинченной, и по этой причине Джо называл Мэрилин и Сиднея «друзьями по таблеткам, а не по перу».

Однако из всех кинозвезд, принимавших наркотики, репутация Мэрилин Монро пострадала более всего, может быть по причине ее врожденной доброты, молодого возраста, наивности, а также нескрываемой потребности в признании и одобрении. Женщина, с которой в определенной степени связывались чаяния и надежды национальной культуры Соединенных Штатов, не могла себе позволить никаких слабостей. Ей надлежало быть столь же совершенной, как и ее экранной красоте, пребывать настолько же сильной в психическом отношении, насколько ее прекрасному ореолу белокурых волос следовало представать символом ее внутренней чистоты и совершенства. Словом, массовая культура нуждалась в Мэрилин Монро более, чем в какой-либо иной фигуре в истории кино. А если принять во внимание, что она являлась женщиной-идолом, то ее поражение — по сравнению с неудачами обычных людей — представляло собой подлинную катастрофу.

Однако Мэрилин одновременно оказалась и символом многочисленных противоречий, так что общественное мнение в каком-то смысле хотело, чтобы эта звезда померкла и закатилась. Как ни говори, она пробуждала недозволенные желания и воплощала в себе ту женственность, которая как раз тогда открывала всему миру силу своего эротизма. Смерть в 1969 году Джуди Гарленд — актрисы, никогда не являвшейся символом сексуальности, — смерть, вызванная злоупотреблением наркотиками, породила всеобщее сочувствие. Однако трагедию Мэрилин публика встретила только с осуждением — после того как было ошибочно сообщено, что актриса умерла в результате случайной (или преднамеренной) передозировки лекарств. В последние годы своей жизни Мэрилин Монро реже выступала в кинофильмах не потому, что она теряла силы, а потому, что более критически оценивала себя и старалась больше работать над собой — и благодаря этому одерживала огромные победы, причем часто они случались невзирая на все превратности и удары судьбы. Та наиболее искусственная, дорогостоящая и недисциплинированная форма в истории развлечений, каковую представляло собой кино, отнюдь не являла собой самое удачное занятие для женщины, которую уже с самых ранних лет заставляли стремиться к тому, чтобы стать звездой экрана.

Трудное прошлое Мэрилин привело к тому, что актриса жаждала атрибутов славы — несметных табунов анонимных обожателей и поклонения со стороны толп, — а это часто принималось по ошибке за внешнее проявление самолюбия. Столь же очевиден и тот факт, что она не располагала ни жизненной подготовкой, ни темпераментом, необходимыми для соблюдения дисциплины как обязательной предпосылки серьезного отношения к актерству. Проблемы последних лет жизни Мэрилин в немалой мере вытекали, кроме того, и из присутствия в ее ближнем окружении людей, которые внушали ей, что она уже вполне сформировавшаяся артистка — благодаря самому факту своего существования в качестве звезды — и ей вообще не надо ничего больше делать: нужно просто стоять перед лицом потрясенного мира и позволять восторгаться собою. Мэрилин хотела в это верить и пыталась соответствовать связанным с этим требованиям, слишком часто усваивая и демонстрируя замашки и образ бытия великой актрисы. С другой стороны, она сама замечала абсурдность подобной позы, которая обнажала гнетущее ее беспокойство и делала ее подверженной всякого рода формам профессионального, публично-светского и сексуального использования. Эта актриса, жаждавшая уважения, одобрения и просто поводов верить в себя, попала под зубцы шестерен переменчивой, но хорошо смазанной машины Голливуда. И какая же ирония судьбы присутствовала в том, что она сама оказалась соучастницей в деле создания невероятно искусственного явления под названием — Мэрилин Монро Суперстар [Суперзвезда][253]Отсылка к названию нашумевшей рок-оперы «Иисус Христос Суперзвезда» (1971) композитора Эндрью Ллойда Уэббера.
. Осознание этого причиняло актрисе боль, даже если она ничего по сему поводу и не говорила.

Поведение Мэрилин в 1954 году являло собой попытку продемонстрировать, насколько серьезны ее намерения. Она хотела доказать это каждодневным трудом, а вовсе не яркими жестами, публичным раскаянием в своих деяниях или рьяной защитой собственной персоны. Весь этот год она жила и работала весьма интенсивно — открыто пренебрегла договорными обязанностями перед студией «Фокс», вышла замуж, а затем выехала за границу, где впервые в жизни сыграла в кинокартине по-настоящему главную (!) роль, а в конце года отказалась от брака, который нес ей сплошные затруднения и неудобства, после чего оставила Голливуд ради Нью-Йорка.

И прежде всего она выступила против своей киностудии. После того как 4 января 1954 года «Фокс» за неявку Мэрилин на съемочную площадку фильма «Розовые колготки» приостановил действие своего контракта с артисткой и перестал выплачивать ей заработную плату до тех пор, пока та не вернется к выполнению своих обязанностей, Мэрилин дала своему адвокату Дойду Райту указание сообщить прессе, что она «сражается не за деньги. Проблема сводится к тому, что киностудия не позволяет Мэрилин прочитать сценарий картины. А она тем временем хочет быть уверенной в том, что предложенная роль отвечает ее пожеланиям».

Занятая актрисой позиция представляла интерес по двум причинам: во-первых, потому, что игра велась прежде всего вокруг ее вознаграждения — а оно составляло всего лишь толику того, что зарабатывали менее популярные актрисы, хотя Мэрилин на тот момент пользовалась репутацией одной из пятерки наиболее кассовых звезд мирового экрана, приносящих наибольшие прибыли; во-вторых, невзирая на то что Мэрилин по контракту не располагала правом утверждать сценарий, она знала, что студия часто приглашает пользующихся уважением актеров предварительно просмотреть машинописный вариант — ведь одностороннее навязывание роли могло стать причиной неудачной или даже плохой актерской игры. Иначе говоря, соображения, базирующиеся на правильно понимаемой долгосрочной заинтересованности продюсеров, толкали последних на поиск таких сценариев, которые бы отвечали запросам их актеров. Что касается Мэрилин, то студия «Фокс» полагала, что той будет лучше всего продолжать держаться ролей, которые в ряде последних фильмов уже принесли актрисе успех, причем руководство киностудии не выясняло у своей звезды ее собственное мнение по данному поводу, в то время как она (а также — по совершенно разным причинам — Джо Ди Маджио и Милтон Грин) желала существенных перемен в своей жизни и в своей карьере. Относительно картин «Река, откуда не возвращаются» и «Нет штуки лучше шоу-бизнеса» Мэрилин несколько лет спустя сказала:

Меня засовывали в фильм, не спрашивая согласия, и зачастую — против моей воли. У меня не было выбора. Разве это нормально? Я тяжело работаю, горжусь своей работой, и я такой же человек, как каждый из них. Если я буду держаться ролей того типа, какие мне предлагает «Фокс», то быстро надоем своим зрителям.

В случае ленты «Розовые колготки» она оставалась непреклонной. «Я прочла сценарий, и он мне не понравился. Эта роль для меня не подходит. Вот и всё. Разумеется, я хотела бы зарабатывать больше, но еще выше моя заинтересованность в обретении хорошего сценария, чтобы я могла сделать хороший фильм».

Это заявление Мэрилин, процитированное Сиднеем Сколски, вызвало на бульваре Пико панику; акционеры «Фокса» и полномочные представители продюсера в Нью-Йорке беспрерывно звонили, добиваясь, чтобы руководство кинокомпании как можно скорее нашло выход из этой неприятной, а потенциально даже катастрофической ситуации. Однако Занук занял в данном вопросе твердую позицию: «Не могу поверить, что она настолько сошла с ума. У нас запланировано производство кинокартины за два миллиона двести тысяч долларов; мы восприняли сценарий с удовлетворением и вовсе не обязаны направлять его актрисе [хотя он лично уже сделал указанный шаг]. Эта картина написана и предназначена для нее». Таким вот образом на протяжении первых двух недель 1954 года поле битвы было обозначено — и ни одна из сторон не собиралась капитулировать.

Своим поведением в данном вопросе Мэрилин воспроизводила очередную страницу из жизни Джин Харлоу, которая на протяжении многих лет боролась за то, чтобы сменить свой имидж и получать от студии более разнообразный спектр ролей. Харлоу также бастовала, добиваясь более высокого вознаграждения, нового контракта, большей свободы в вопросах выбора художественных решений и возможности сниматься в более серьезных картинах, и в этих устремлениях актрису поддерживал зависящий, казалось бы, от Голливуда журнал «Фотоплей». В январе 1934 года, ровно за двадцать лет до того, как стала развертываться кампания Мэрилин, Харлоу подписала новый контракт с Луисом Б. Майером — соглашение, в соответствии с которым она должна была для начала получать по три тысячи долларов в неделю (и это в пике великого кризиса!), а окончательно — вдвое больше[254]Аналогичные войны с киностудиями вели готовые на все актрисы такого масштаба, как Бетт Дейвис, Кэтрин Хепберн и Оливия де Хэвилленд. — Прим. автора.
.

Разумеется, в момент, когда редакционные статьи и первые полосы газет по всему миру были полны сведений о бракосочетании между Монро и Ди Маджио, пресса не преминула заметить очередное сходство между Мэрилин и Харлоу. «Мэрилин — это девушка, полная неожиданностей — заметил журнал "Тайм". — Наряду с этим в ее лице на небосклоне кинематографа взошла новая звезда, о которой больше всего говорят со времен Харлоу». В свою очередь, «Лайф» подтвердил: она действительно явилась «наследницей традиции, сформированной в свое время Джин Харлоу». Прогнозировавшийся и обсасывавшийся на протяжении двух лет, но объявленный всего за час до заключения, ее брак с Ди Маджио все-таки не рассматривался в качестве некоей неожиданной развязки: что ни говори, это был союз двух наиболее обожаемых (и недостаточно понимаемых) жителей Америки в этом столетии. После длительного и бурного ухаживания все последующее разыгрывалось с удивительной быстротой — начиная от брачной церемонии и вплоть до завершения краткого периода существования этой супружеской пары.

Самореклама была второй натурой Мэрилин, и актриса пришла к выводу, что первым журналистом, которому следует передать указанную «горячую» новость, должен быть человек с «Фокса». Днем 14 января в половине второго она позвонила из Сан-Франциско Гарри Брэнду. Потом она отправилась в канцелярию Чарлза С. Пири, федерального судьи городской мэрии, где молодых внесли в соответствующий реестр: Джо указал свой подлинный возраст — тридцать девять лет; она написала подлинную фамилию (Норма Джин Мортенсен Доухерти), однако отминусовала себе три года и сказала, что ей исполнилось двадцать пять. Мэрилин, одетая в темно-коричневый костюм первоклассного качества, украшенный горностаевым воротничком, стояла бок о бок с Джо. Три орхидеи слегка подрагивали в ее руке, когда она обещала «любить, уважать и утешать»; отсутствие обещания «быть послушной» немедленно было замечено журналистом, которого впустили в зал. В торжественной церемонии участвовало совсем немного родственников и знакомых Джо; со стороны Мэрилин никого из близких не было. Когда цветы быстро увяли в ее горячей ладони, артистка обратилась к Джо: а если она умрет раньше него, будет ли он каждую неделю возлагать букет на ее могилу — так, как Уильям Пауэлл заботился о месте последнего успокоения своей любимой, Джин Харлоу? Джо обещал.

На супругов Ди Маджио, намеревающихся как можно быстрее покинуть офис судьи, накинулись две сотни журналистов и фотографов, а также более трехсот поклонников, которых впустили в здание городской мэрии. Молодожены вынуждены были согласиться на то, чтобы их засняли, дали репортерам короткое интервью, а затем последовал непременный поцелуй перед фотокамерами и еще один поцелуй.

— Сколько детей вы планируете? «Я лично хотела бы иметь шестерых», — ответила Мэрилин. Джо ограничился одним ребенком.

— Где вы будете жить? «Здесь, в Сан-Франциско», — звучал ответ Джо. «Я собираюсь делать карьеру, — призналась Мэрилин, а после того, как заметила взгляд, брошенный на нее Джо, добавила: — но хочу помимо этого быть и хозяйкой дома».

Вслед за этими словами Джо едва ли не рявкнул: «Пошли». Он взял Мэрилин за руку и быстро двинулся в направлении задней лестницы; однако они свернули не в ту сторону и попали к кабинету начальника налогового управления, а потом на протяжении двух этажей лестничных маршей продирались сквозь десятки ловцов автографов, пока все-таки не добрались до темно-синего «Кадиллака» Джо, стоявшего неподалеку от здания. Новоиспеченный муж Мэрилин поспешно завел двигатель, и молодая пара быстро отъехала, проигнорировав последний вопрос о том, где они планируют провести медовый месяц[255]В мире наибольшую заинтересованность состоявшимся бракосочетанием проявил, бесспорно, Лондон. «Мэрилин выходит замуж», оповестил «Дейли экспресс» в заголовке, растянувшемся на всю ширину полосы. «Ах, что за домохозяюшка!» — вносила свой акцент «Дейли скетч». «Я навеки твоя, Джо», — так импровизировали журналисты из «Дейли миррор». — Прим. автора.
.

Ближе к вечеру они заехали в городок Пасо-Роблес на полпути между Сан-Франциско и Лос-Анджелесом, где в скромном отеле «Клифтон» Джо снял комнату за шесть долларов, настаивая, чтобы там была двуспальная кровать и телевизор. «Обычно я беру семь пятьдесят, — уверял их Эрнест Шарп, владелец заведения, — но сейчас не сезон». Через много дней он сообщил прессе, что Мэрилин «вся сияла», а Джо выглядел «серьезным и усталым». Шарп добавил про услышанную им загадочную фразу Джо, обращенную к жене: «Нам надо забыть о том, что мы оставили позади себя».

На следующее утро Мэрилин позвонила Лойду Райту, чтобы узнать о последних новостях, а также об известиях, поступивших на ее имя. Видимо, в качестве акта доброй воли по отношению к Мэрилин и в связи с ее замужеством студия «Фокс» временно возобновила приостановленную было выплату еженедельных сумм. Мэрилин снова попала в платежную ведомость, и ее самым что ни на есть любезным образом попросили вернуться на работу, дабы успеть на репетиции и пробы к «Розовым колготкам», начинающиеся 20 января. Однако Джо оставался неумолимым — его жена не будет выступать во второразрядном кинофильме в роли женщины легкого поведения. Невзирая на то что в брачной клятве Мэрилин не упоминалось послушание, тут она целиком согласилась с мужем. Когда и после 26 января актриса не показалась на работе, на студии верх взяли деловые соображения и ей снова приостановили выплату денег, причитающихся по контракту. Тем временем, покинув 15 января Пасо-Роблес, супруги Ди Маджио двинулись к югу от Лос-Анджелеса в поисках убежища и нашли его в мотеле неподалеку от Палм-Спрингс, где, кстати, Джо потребовал сменить номер, когда оказалось, что на экране их телевизора не слишком четкое изображение.

Невзирая на то что Джо отказался от продолжения спортивной карьеры, ему очень хотелось вновь обрести статус звезды. Перед заключением брака он выразил согласие на то, что будет сопровождать своего старинного друга и наставника Лефти О'Доула, а также его свежеиспеченную жену Джин в Японию для проведения там показательных игр по бейсболу и занятий с новичками. Мэрилин, желая быть лояльной супругой, решилась, даже рискуя еще большим обострением конфликта с киностудией, отправиться заодно с ними в Страну восходящего солнца.

Сразу после полуночи 29 января две супружеские пары: Ди Маджио и О'Доулы — готовились к отлету в Токио рейсом 831 компании «Пан-Америкэн». Нетипично вырядившаяся в солидный и даже строгий черный костюм, который был украшен только леопардовым воротничком, Мэрилин прибыла на аэродром. Правая рука была у нее запрятана под меховой накидкой из норки. Когда один из журналистов заметил торчащий оттуда большой палец, обездвиженный посредством небольшой шины, он немедленно задал смущенной Мэрилин соответствующий вопрос.

«Я ушиблась, — неуклюже ответила актриса. — У меня есть свидетель, со мною был Джо. Он прямо слышал, как в пальце что-то хрустнуло». Когда газетчики начали настойчиво требовать от нее подробностей, Мэрилин отвернулась и умолкла. Для прессы и ее друзей это послужило первым сигналом того, что в ее супружеском союзе существует какая-то оборотная, темная сторона[256]Дело о сломанном большом пальце было подхвачено агентством Ассошиэйтед Пресс и широко описано. — Прим. автора.
. Признаки применения насилия появлялись на протяжении последующих восьми месяцев с тревожно нарастающей частотой, и Мэрилин язвительно подчеркнула их, присвоив Джо двусмысленную кличку — «мой забивала[257]Так на американском спортивном жаргоне именуется тот, кто сильно бьет; конкретно: а) боксер с жестким ударом; б) игрок в бейсбол с высоким процентом попаданий дальних ударов.
», — хотя, как она часто говорила, ни разу раньше не видела своего мужа играющим в бейсбол.

Тему сломанного большого пальца быстро сменила другая, а Джо, который обычно во время подобных встреч с журналистами молчал, здесь сказал, что Мэрилин обязательно посетит армейский госпиталь в Японии, где выздоравливают и набираются сил многие американские солдаты, отвоевавшие в Корее. «Да, — тихо добавила актриса, — надеюсь, я так и сделаю». Когда у нее спросили, скоро ли она вернется в кино, Мэрилин ответила просто: «Не знаю. Меня приостановили».

«Нас это сейчас не интересует, — добавил Джо, оттягивая жену от журналистов. — Мы находимся в свадебном путешествии». Однако время протекало в не слишком-то веселой атмосфере.

Во время стоянки в Гонолулу им мало удалось отдохнуть. Толпа поклонников с воплями «Мэрилин!» прорвалась на летное поле, и фанаты, окружив актрису, таскали ее за костюм и пытались выдернуть хоть прядку волос. Она впала в самую настоящую панику, а шестеро полицейских бросились вперед, чтобы эскортировать супружескую пару в здание аэровокзала. «Власти аэропорта, — сообщалось в телеграмме, переданной агентством Юнайтед Пресс Интернэшнл, — заявили, что уже много лет ни одна кинозвезда не сталкивалась со столь горячим и полным энтузиазма приемом».

2 февраля они прибыли в Токио, где (по сообщению журнала «Тайм») Джо вновь «остался почти незамеченным, поскольку тысячи японцев толпились и проталкивались, чтобы увидеть его жену. Обожатели Мэрилин так сильно напирали на приехавшую пару, что супруги оказались вынужденными возвратиться на борт самолета, спасаясь позднее бегством через багажный люк». В отеле «Империал» двести полицейских пытались восстановить порядок, после того как поклонники Мэрилин — добиваясь возможности увидеть ее хотя бы на минутку или, по меньшей мере, сфотографировать занимаемый ею номер — учинили форменный разгром, заскакивая в фонтан, толкаясь в заклиненных вращающихся дверях и разбив кучу стекол. Толпа выла и вопила, не желая расходиться, пока Мэрилин не помашет им рукой с балкона, и звезде, хоть и неохотно, пришлось показаться на нем со словами, что она, конечно же, любит своих зрителей, но это зашло уже слишком далеко: к ней отнеслись так, словно она какой-то заезжий «диктатор или нечто в этом роде».

Именно тогда Джо, по словам Лефти О'Доула, впервые отдал себе отчет в том, насколько слава Мэрилин превосходит его популярность. После осознания этой истины Джо стал брюзгливым и желчным. Он позволял ей выходить из отеля только на бейсбольный матч и только в своем обществе: «Мэрилин, никаких магазинов, никаких покупок. Толпа растерзает тебя». Она не спорила с ним и не возражала, но О'Доул заметил, что актриса чувствовала себя оскорбленной, когда ей отдавали распоряжения.

Что касается Джо, то еще большее возмущение охватило его на следующий день, во время пресс-конференции, организованной вроде бы в его честь. Все вопросы относились к Мэрилин, и ей пришлось едва ли не со стоическим спокойствием давать не подготовленные заранее ответы по самым интимным делам:

— Согласны ли вы с рапортом Кинси? — «Не до конца».

— Спите ли вы нагишом? — «Без комментариев».

— Ходите ли вы естественной походкой? — «Я хожу с момента, как мне исполнилось шесть месяцев».

— От какого зверя мех на вашей шубе? — «От "Фокса", а не от "Двадцатого века"»[258]Игра слов: fox («фокс») по-английски значит «лиса».
.

— Носите ли вы белье? — Тут Мэрилин бросила на переводчика убийственный взгляд и ехидно ответила в стиле Роуз Лумис (из «Ниагары»): «Завтра я непременно куплю себе кимоно». Нетрудно догадаться, как реагировал Джо, когда токийская пресса окрестила его жену «Достопочтенной Актрисой, Виляющей Ягодицами».

Ситуация, в которой очутился Ди Маджио, еще более осложнилась на следующий день, 3 февраля. Именно в тот момент, когда Джо изо всех сил пытался отделить Мэрилин от прессы и публики, пришло приглашение от генерала Джона Э. Халла, командующего Главной ставкой американских войск на Дальнем Востоке. Если ему удастся получить необходимое для этого правительственное разрешение, а также добиться одобрения со стороны всех заинтересованных служб и организаций, в том числе международных, то не согласится ли мисс Монро[259]Так в оригинале, хотя на тот момент актриса была не столько мисс Монро, сколько миссис Ди Маджио.
посетить американские части, все еще расквартированные в Корее, чтобы немного развлечь наших парней наскоро импровизированным единоличным представлением? Так как дни Джо и Лефти были до отказа заполнены бейсболом, а вечера, причем допоздна, — встречами с токийскими спортивными журналистами, то Мэрилин сочла это великолепным приглашением — продолжающим традиции тех артистов, которые приезжали петь для ребят в армейских мундирах. Однако Джо был настроен решительно против; по словам его друзей, «дела начали складываться скверно уже во время их свадебного путешествия, [когда] какой-то генерал попросил ее приехать в Корею... Мэрилин вопросительно взглянула на Джо. "Это твой медовый месяц, — сказал тот, разводя руками. — Поезжай, если хочется"». И она поехала. 8 февраля Мэрилин получила от соответствующего армейского ведомства разрешение за номером 129278 как артистка кабаре, и ей вручили документы, дающие возможность пуститься в Корею.

На протяжении четырех дней, начиная с 16 февраля, Мэрилин в обществе Джин О'Доул и офицера по организации досуга Уолтера Булле разъезжала на самолетах, вертолетах и открытых военных джипах, побывав в десяти зимних лагерях, где свыше ста тысяч солдат и тринадцать тысяч морских пехотинцев приветствовали ее на двенадцати представлениях оглушительным ревом и сверхпродолжительными аплодисментами. Только в течение двух дней зрителями Мэрилин были благодарные подразделения третьей, седьмой, двадцать четвертой и сороковой армейских дивизий — шестьдесят тысяч молодых мужчин. Большинство из них никогда не видели ни единого фильма Монро, потому что в период обретения ею славы они уже находились в армии. Однако эти парни видели ее фотографии, календарь, разные снимки — словом, тысячи ее портретов в газетах и журналах[260]Первый номер журнала «Плейбой», который появился в декабре 1953 года и в котором Мэрилин присутствовала на лицевой обложке и на внутренней раскладной странице увеличенного формата, было трудно достать, а в киоски он вообще не поступал. Его экземпляр напоминал ценную коллекционную вещицу, о которой намного больше людей говорило, нежели имело или хотя бы видело ее. — Прим. автора.
.

На каждой очередной стоянке Булле высаживался первым — словно фокусник, который сопровождает проходящее представление и как раз сейчас собирается вытащить кролика из шляпы. Следом за ним вместо пушистого белого кролика выпрыгивала Мэрилин; трепеща ресницами и посылая во все стороны воздушные поцелуи, она старалась утихомирить роившиеся от солдатских униформ склоны соседних холмов и пригорков. На ней были натянуты оливково-коричневые брюки, куртка-ветровка, а в мочках ушей поблескивали сережки с имитацией бриллиантов — так она выглядела, пока не переоделась к выступлению. А вот тут, невзирая на резкий ветер и низкую температуру, она надевала прилегающее к телу платье цвета лаванды[261]Бледно-голубоватый или синеватый цвет.
, которое потом сохранила до самого конца жизни в качестве своего рода реликвии. На сколоченных наскоро подмостках она пела, в частности, свои коронные номера: «Бриллианты — вот лучшие друзья девушки» и «Сделай это еще разочек». Температура сразу повышалась на пару градусов, особенно когда она исполняла вторую песенку, слова которой словно бы ставили под сомнение название первой.

«Передо мною было семнадцать тысяч солдат, — сказала Мэрилин пару месяцев спустя Бену Хекту, — и все они орали и визжали, сколько было сил в легких. Я стояла, улыбаясь им. Начал падать снег. Но мне было так тепло, словно светило летнее солнце... Я всегда боялась публики — всякой публики. У меня сводило живот, кружилась голова и наверняка отказывал голос. Но, стоя под этим сыпавшимся на меня снежком прямо напротив вопящих солдат, я впервые в жизни ничего не боялась. Меня пронизывало только одно чувство — счастья».

Один из аккомпаниаторов, пианист Эл Гуастафесте, вспоминал, что артистка не вела себя как звезда экрана. «Это была Мэрилин Монро, но в те дни она, пожалуй, и сама этого не осознавала! Если я ошибался, почему-то извинения приносила она. Если ошибалась она, то опять-таки тут же просила прощения».

Ее шестая по счету аудитория состояла из десяти тысяч военнослужащих, входивших в состав голландских, таиландских и американских подразделений. Офицер, который вел концерт, спросил у Мэрилин, стоявшей на сцене между двумя танками, как она себя чувствует. «В полной безопасности», — ответила актриса, и толпа взорвалась хохотом. Но она умела быть и серьезной, и хроникеры этой экспедиции не имели ни малейших сомнений в том, что Мэрилин руководствовалась самыми что ни на есть чистыми побуждениями.

«Она производила на нас такое впечатление, словно бы ей на самом деле хотелось там быть», — вспоминал Тед Цешински, который служил в инженерных войсках в качестве фотографа Бюро информирования общественности. Во время выступления Мэрилин на военно-воздушной базе К-2 в Тэгу у него было место в первом ряду.

Она не рассматривала это как обязанность, которую должна выполнить, или же как саморекламу. Из всех артисток и артистов, которые приезжали к нам в Корею — а таких набралось не меньше полудюжины, — она оказалась самой лучшей. Впечатления человека взволнованного или нервничающего она не производила, но не было в ней ничего и от глупой блондинки. Когда нам, нескольким фотографам, после окончания выступления разрешили подняться на сцену, Мэрилин была весьма мила и выражала готовность к сотрудничеству; а еще актриса сказала, насколько она рада тому, что находится здесь, с нами. Она ничуть не спешила, беседовала с каждым о его близких, о родных городах и о тех гражданских профессиях, которые были у нас до армии. Царил ужасный, пронизывающий холод, но она совсем не торопилась с уходом. Мэрилин была потрясающей артисткой. Она вела себя так, что тысячам рядовых американских военнослужащих казалось, будто она действительно думает и заботится именно о каждом из них.

Мэрилин отдавала себе отчет в том, что стала объектом мечтаний десятков тысяч молодых мужчин, однако ей хотелось как-то дать им знать, что ее цель состояла в стремлении пробудить в них не вожделение, а понимание. «Это мой первый опыт общения с такой живой и даже буйной аудиторией, — обратилась она к толпе, готовясь отбыть на вертолете после самого последнего своего выступления, — и вообще самый крупный мой опыт в контактах с массовым зрителем. И скажу так: это — лучшее из всего, с чем мне доводилось сталкиваться до сих пор». А потом добавила:

Я нашла свое место в жизни. Впервые у меня было чувство, что люди, глядя на меня, принимают и любят меня. Пожалуй, мне всегда этого хотелось. Они просили посетить их потом в Сан-Франциско.

Огромный горизонтальный винт начал вращаться, и Мэрилин повернулась, чтобы подняться в кабину. С красивой белозубой улыбкой и (как утверждает свидетель-очевидец) со слезами на глазах она крикнула на прощание:

До свидания, до свидания всем. До свидания — и да благословит вас Господь. Спасибо, что вы были так добры ко мне. Вспоминайте меня по-хорошему!

Раздались приветственные возгласы и громкие хлопки в ладоши мужчин, которые сняли затем головные уборы и долго махали ими на прощание.

Невозможно переоценить весомость и значение этих четырех дней. Вдали от Голливуда Мэрилин дала великолепные и совершенно спонтанные представления (которые, к счастью, сохранились в кинохронике). Она совершила это, будучи избавленной от критических замечаний мужа, равно как и от суровой оценки своей наставницы, своих режиссеров, исполнительных продюсеров и директоров фильмов, которые всегда, словно сговорившись, укрепляли в ней убежденность в том, что она сыграла недостаточно хорошо или что у нее не хватает навыков и умений. Вместо парализующего страха, часто испытываемого ею на съемочной площадке, здесь Мэрилин чувствовала, как всю ее переполняет любовь к охваченной энтузиазмом зрительской массе. «Когда я поехала в Корею, — рассказывала она немного позднее Сиднею Сколски, — то ни капельки не волновалась и не нервничала. Ни на руках, ни на груди у меня не выступали красные пятна или что-нибудь в этом роде. Я была совершенно расслаблена».

Ее стихийные представления прошли исключительно хорошо потому, что ей позволили вести себя спонтанно, позволили быть самою собой. И в то время как Голливуд углублял в ней неприятное ощущение обескураженности и доводил до состояния, в котором она забывала куски текста своей роли и начинала заикаться, в Корее ей не случилось пропустить ни единого словечка. Никто также не требовал от Мэрилин, чтобы она размышляла над каждым жестом, — от нее всего лишь ждали, чтобы она пела с огоньком и чувством, и за это одаривали абсолютной любовью. Как и те сироты и увечные дети, к которым артистка относилась столь сердечно, анонимные солдаты с их энтузиазмом компенсировали ей поведение знаменитого бейсболиста, не терпящего возражений режиссера и прочих людей, требовавших от нее слишком многого.

Вернувшись в Токио, Мэрилин, по словам многих свидетелей, подбежала к Джо, словно взбудораженный ребенок, говоря ему, что никогда в жизни у нее не было чувства такой полной поддержки и одобрения. «Джо, это было так чудесно! Ты никогда не слыхал таких оваций!» — еще раз повторила она. Воцарилось молчание, и муж отвел взгляд. «Мне говорили об этом», — эти тихие слова и составляли весь его ответ[262]Сколски в своей книге описал эту сцену несколько иначе. «Джо, когда-либо десять тысяч человек стоя выкрикивали бурные приветствия в твою честь?» Голос Джо был «настолько лишен остроты эмоций, словно это говорила пара притуплённых шипов. "Семьдесят пять тысяч", — ответствовал он тихо». — Прим. автора.
.

Когда 24 февраля Мэрилин и Джо вернулись в Сан-Франциско, их брак уже находился под серьезной угрозой. После того как журнал «Фотоплей» объявил о присуждении своей очередной ежегодной премии для лучшего актера за 1953 год, оказалось, что это звание вновь досталось Мэрилин, на этот раз — за роли в картинах «Джентльмены предпочитают блондинок» и «Как выйти замуж за миллионера». Однако, когда она прибыла в Лос-Анджелес для получения диплома и приза, ее снова сопровождал не муж, а все тот же Сидней Сколски. «Джо ненавидит толпы и бьющую в глаза роскошь», — сказала актриса Сиднею, но все-таки была не в состоянии скрыть разочарования безразличием супруга. Тем не менее, когда 8 марта она вступила в банкетный зал ресторана в отеле «Беверли-Хилс», повторилась прежняя ситуация. Одетая в блестящее и сильно облегающее белое платье из атласа с открытыми плечами, Мэрилин выглядела как-то по-другому, и некоторым репортерам понадобилась пара-тройка минут, пока они заметили это и сообразили, что актриса перекрасила волосы со светло-медовых в эффектный платиново-золотистый цвет. Точно так же как Харлоу, сейчас Мэрилин захотелось иметь в своей жизни как можно больше максимально светлых вещей — не только в гардеробе, но и в меблировке. Все, что она выбирала, было рассчитано на эффект, словно бы она могла посредством этого добиться обожания со стороны зрителей — иными словами, завоевать то чувство, которого ей так недоставало в собственном доме.

После окончания церемонии Мэрилин и Сидней пошли в ее номер что-либо выпить. И в этот момент — пожалуй, впервые за все время их знакомства — она совершенно ошарашила его.

— Сидней, знаешь, за кого я собираюсь выйти замуж?

— Замуж? О чем ты говоришь?

— Так вот, я собираюсь сочетаться браком с Артуром Миллером.

— Артуром Миллером! Да ты ведь только что возвратилась из свадебного путешествия! И сама рассказывала мне, какой Джо замечательный человек, как ты с ним счастлива и как фантастически провела там время! А сейчас говоришь, что собираешься замуж за Миллера. Не понимаю.

— Подожди. Сам увидишь.

Нет никаких доказательств в пользу того, что Мэрилин после их с Миллером разлуки снова встречалась со своим любимым драматургом, а также подтверждений того, что между ними имела место переписка или какой-то иной вид корреспонденции; но Мэрилин собиралась воплотить в жизнь именно эту мечту.

Продлив свое пребывание в отеле «Беверли-Хилс» на март, Мэрилин послушалась совета Чарлза Фелдмена и Хью Френча, полагавших, что она сделала бы себе великолепную рекламу и, пожалуй, неплохо заработала, если опубликовала бы автобиографию — жанр, который в ту пору только недавно появился на литературном горизонте. Мэрилин согласилась, отдавая себе отчет в необходимости привлечь для этой цели первостатейного литературного «негра», то есть человека, с которым она могла бы свободно разговаривать о своем прошлом; однако при этом окончательное утверждение содержания готового текста, разумеется, оставалось бы за ней.

Агенты Мэрилин быстро установили контакт с Жаком Шамбруном, агентом пользующегося известностью журналиста, литератора и сценариста Бена Хекта[263]Литератор, чье творчество характеризуют оригинальный драматизм, яркость и остроумие. Написал около 25 романов, приблизительно 250 рассказов и 20 пьес (последние — в соавторстве), а также написал или сотрудничал в создании множества сценариев (официально — не менее 60). В 1954 году вышла его автобиография «Дитя столетия».
; весной того же года соответствующий договор был подписан. Мэрилин и шестидесятилетний в ту пору Хект, которые пришлись друг другу по душе еще во время съемок «Обезьяньих проделок» — фильма как раз по его сценарию, — теперь стали регулярно, в соответствии с обоюдно согласованным графиком, встречаться по пару раз в неделю, причем по настоянию актрисы к ним часто присоединялся Сидней Сколски. Хект писал быстро (в те времена еще не существовали удобные в использовании магнитофоны и диктофоны), и к концу апреля первый набросок ее автобиографии был уже готов. «Мэрилин плакала от восторга, читая то, что я накропал», — докладывал Хект в письме к Шамбруну[264]«Скорострельность» Хекта была одним из его достоинств, благодаря чему он стал для Голливуда таким ценным и привлекательным человеком; впрочем, даже далеко не полный перечень его успехов доказывает, что скорость работы никак не отражалась на качестве. После получения в 1929 году премии «Оскар» за фильм «Подполье» [это на самом деле фильм 1927 года, удостоенный «Оскара» в сезоне 1927—28 гг. — Прим. перев.] он написал (либо так или иначе составил, не приводя свою фамилию) более двухсот сценариев, и в их числе для таких лент, как «Первая полоса» (в соавторстве со своим постоянным напарником Чарлзом Мак-Артуром), «Лицо со шрамом», «Королева Кристина», «Двадцатый век», «Все кончилось удачно», «Вихри над взгорьями» и «Водоворот». Он внес также наибольший вклад (хотя его фамилия и не фигурировала в экранных титрах) в придание окончательного вида сценарию эпопеи «Унесенные ветром»; кроме того, он писал или переделал множество сценариев для режиссера Альфреда Хичкока, в частности, к его фильмам «Иностранный корреспондент», «Завороженный», «Печально знаменит», «Обвинительное заключение», «Веревка» и «Незнакомцы в поезде». — Прим. автора.
.

У возникшей таким путем книги оказалась странная и запутанная судьба, поскольку ее опубликовали только в 1974 году, после смерти и актрисы, и писателя. Она была издана под названием «Моя история» и содержала житейские анекдоты, придуманные в 1951 и 1952 годах Мэрилин и Сиднеем, рассказы о событиях из биографии актрисы, сообщенные Хекту самой Мэрилин и тем же Сиднеем весной 1954 года, а также подвергшиеся значительному перередактированию фрагменты не авторизованного Хектом текста, которые публиковались по частям с мая по август 1954 года в лондонском еженедельнике «Эмпайр ньюс» (права на это издание были проданы Шамбруном без ведома и согласия Монро или Хекта); наконец, весь этот пестрый конгломерат текстов подвергся в начале семидесятых годов окончательной переработке, выполненной Милтоном Грином и неизвестным литератором или литераторами, которых тот нанял для указанной цели.

Набросок Хекта, сохранившийся среди его бумаг в чикагской библиотеке «Ньюберри», не содержит упоминаний о нескольких ключевых событиях из жизни Мэрилин, причем тех, которые повсеместно сочтены подлинными. По словам вдовы писателя, тот небрежный и неполный машинописный текст на шестидесяти восьми страницах, который был предложен вышеупомянутому британскому изданию, не являлся делом рук ее мужа, а был наспех подготовлен под надзором плутоватого (чтобы не сказать свободного от этических норм и принципов) Шамбруна, которого Хект позднее вышвырнул за неоднократное предоставление ложной информации, публикацию неавторизованных текстов и подачу неверных сведений о своих доходах.

Тщательное сопоставление опубликованной версии с ненапечатанным черновым материалом самого Хекта ясно показывает, что ни одна из первых шестидесяти шести страниц книги «Моя история» не была написана Хектом. Непосредственным доказательством этого служат как подробные заметки Роуз Хект на обложке двенадцатого скоросшивателя с документами ее мужа, так и сравнение с остальными сочинениями Хекта: ни лексика, ни стиль этой части «Моей истории» ни в малейшей степени не напоминают того, что когда-либо писал Хект. Косвенным доказательством является отсутствие окончательной рукописи Хекта для текста, столь разнящегося от этих перепечатанных на машинке страниц; ведь и то и другое этот писатель всегда собственноручно утверждал. Различные машинописные версии текста (в том числе даже те, которые не имели ничего общего с Хектом) очутились в его бумагах просто потому, что после изгнания Шамбруна от этого пройдохи потребовали вернуть адвокатам своего бывшего работодателя всё, связанное с его деятельностью у Хекта. «Сядь и постарайся придумать про себя что-нибудь интересное», — сказал Хект артистке, когда они приступили к своему совместному творчеству. И она действительно придумала, да и он тоже не отставал, а ведь был еще и Сидней (позднее к ним всем присоединился, кроме того, и Милтон Грин).

Чтобы справиться с задачей, Мэрилин позвонила своей подруге Люсиль Раймен Кэрролл, попросив ее принять Бена Хекта и совершенно искренне рассказать тому о начальных стадиях карьеры Мэрилин в Голливуде. «Но ведь ты сейчас жена Джо, — с удивлением сказала в ответ Люсиль. — Да тебе же наверняка не хочется, чтобы я раскрыла Хекту всё! Это был бы конец и твоей карьеры, и твоего брака». Однако Мэрилин настаивала. Вероятно, она рассчитывала на то, что после опубликования Хектом всей правды у прессы появится новый предлог к никогда не кончающейся дискуссии по ее поводу и одновременно ускорится то, чего Люсиль опасалась, — распад брака с Джо. Дело с календарем тот с горечью признал результатом временного помешательства Мэрилин; но вот то, что она зарабатывала на бульваре, объяснить ему будет наверняка трудно. Однако Хект и сам отлично знал, что можно, а чего нельзя публиковать в те мало толерантные времена, и потому наиболее пикантные подробности из жизни Мэрилин, относящиеся к периоду ее «хождения по бульвару», оказались полностью обойденными молчанием. К сожалению, все совместное предприятие «Монро-Хект» рухнуло в июне того же года, когда Хекту стало известно о том, что Шамбрун без надлежащего разрешения от Мэрилин или самого Хекта продал отрывки из рукописи — которые в значительной мере сам же и подкорректировал — лондонскому изданию «Эмпайр ньюс». Одновременно Сиднею Сколски не хотелось допустить, чтобы задумка провернуть выгодный бизнес совсем погибла: он быстро написал про актрису короткую книгу, которая была одобрена ею и вначале публиковалась в отрывках по разным газетам, а через парочку месяцев была напечатана целиком. (Самой первой книжицей про Мэрилин явилась тоненькая, в сто с небольшим страниц, публикация, появившаяся в 1953 году: в ней Джо Франклин и Лори Палмер собрали воедино газетные и журнальные статьи об артистке.)

Однако у Мэрилин были совсем другие огорчения. Она сняла дом под номером 508 на Норт-Палм-драйв в Беверли-Хилс (Джин Харлоу жила в доме номер 512), и Джо с неохотой согласился покинуть Сан-Франциско и быть вместе с нею — по крайней мере, временами, потому что в конце мая Мэрилин возвратилась на съемочную площадку. Он не одобрял этого; однако не хотелось ему и ситуации, в которой она работала бы одна, без всякого надзора.

Хотя Фелдмен с момента смерти Джонни Хайда неофициально и без какого-либо контракта представлял интересы Мэрилин, законными правами на получение процента от ее заработков располагало агентство Уильяма Морриса. По истечении в начале 1954 года срока действия договора с этим агентством Мэрилин подписала наконец 31 марта контракт со «Знаменитыми артистами» — именно в тот момент, когда Фелдмен и Френч завершали окончательное согласование условий заключения мирного соглашения с киностудией «Фокс».

Договор, подписанный Мэрилин со студией, носил искренний характер, хотя вскоре и этот документ оказался под вопросом, а после того, как через несколько месяцев актриса покинула Голливуд, послужил основанием для проведения сложной и хитроумной баталии. Пока, однако, казалось, что все проблемы решены. «Фокс» согласился отказаться от своего требования к Мэрилин выступить в «Розовых колготках». Если взамен за этот отказ Мэрилин сыграет роль второго плана в мюзикле «Нет штуки лучше шоу-бизнеса», то еще в том же году она получит главную роль в киноверсии бродвейского шлягера Джорджа Аксельрода «Зуд седьмого года», режиссером которой должен был стать Билли Уайлдер[265]Именитый американский режиссер, сценарист и продюсер родом из Австрии (настоящее имя Сэмюэль). Наиболее известен как постановщик легких комедий с хорошо выстроенным сюжетом и отличной игрой актеров, а также характерным диалогом, отражающим его довольно мрачное и сатирическое представление о человеческой природе. Вместе с тем один из лучших фильмов Уайлдера — психологическая драма «Сансет бульвар» (1950, удостоен премии «Оскар» за сценарий) о безжалостных нравах Голливуда.
.

Мэрилин снова получала зарплату, предусмотренную в ее контракте, — но только до августа 1954 года, когда надлежало подписать новый семилетний договор. Ей было также обещано дополнительное вознаграждение за «Зуд седьмого года» в размере сто тысяч долларов, хотя это нигде не было сформулировано в письменном виде и никогда не было выплачено в полном объеме. Именно указанная сумма и составляла предмет торга, когда позднее Мэрилин снова выступила против «Фокса» и (как утверждали ее оппоненты) не выполнила свои контрактные обязательства.

Мелкие споры возникли вокруг вопроса, на котором настаивала Мэрилин: она требовала от студии оплачивать преподавательницу драматического искусства (Наташу Лайтесс), выбранного ею учителя пения (Хола Шефера) и постановщика танцев (Джека Коула) за то, что все они будут готовить актрису к картине «Нет штуки лучше шоу-бизнеса». Актриса одержала в этой торговле победу, но «Фокс» по-прежнему опасался, что потеряет самую великую кинозвезду в мире, и потому потребовал, чтобы периоды, в течение которых действие ее нынешнего контракта приостанавливалось (с января по апрель это случалось дважды), были добавлены к действующему контракту прежде, чем с августа вступит в силу новый семилетний договор с нею. Тем самым Мэрилин была бы вынуждена сыграть еще в одном кинофильме. Разумеется, все эти ходы и усилия выражали собой обеспокоенность студии возможностью повторной неявки актрисы на работу; однако руководители «Фокса» не отдавали себе отчета в том, что указанное требование может обернуться против них.

Поскольку «Зуд седьмого года» предполагалось снимать в совместном порядке с Уайлдером и Фелдменом как сопродюсерами (у последнего были исключительно хорошие отношения с «Фоксом» и многими его клиентами), то Мэрилин осознала, что снова будет обогащать других людей, при том что сама будет лишена возможности контролировать художественный уровень картины или хотя бы иметь достойную финансовую компенсацию. Одновременно она планировала гораздо более длительный отъезд, чем кто-либо мог ожидать. На протяжении всего 1954 года шел обмен корреспонденцией между ее адвокатом Лойдом Райтом и адвокатом Милтона Грина Фрэнком Делани — оба эти господина делали все возможное, чтобы найти финансовую поддержку для новой компании, которую условно назвали «Мэрилин Монро продакшнз». Обсуждение всех вопросов проходило в условиях максимальной секретности, поскольку в случае, если «Фоксу» стало бы известно о планах актрисы, ее контракт с указанной студией мог оказаться признанным недействительным по причине наличия у нее планов, противоречащих духу и букве этого документа.

Основную часть апреля и мая Мэрилин провела в Сан-Франциско, где вместе с Джо жила с его сестрой и остальной семьей. Как и в случае Карджеров, сейчас Мэрилин тоже пыталась влиться в семью, искренне желая найти здесь то, чего она была лишена в детстве. Однако идея сделать из Мэрилин обычную домохозяйку была столь же смехотворна, как и попытка вообразить, что она драит на кухне газовую плиту, шьет пинетки для еще не родившегося потомка и пробует, насколько идеально проварились макароны.

В конце мая она возвратилась в Голливуд и день за днем работала вместе с Ходом Шефером и Джеком Коулом над своими номерами в картине «Нет штуки лучше шоу-бизнеса»[266]В том году у Генри Хатауэя теплилась надежда режиссировать киноленту, основанную на романе Сомерсета Моэма «Бремя страстей человеческих», где Мэрилин выступит в паре с Джеймсом Дином. Однако Занук не хотел даже слышать о столь серьезной для нее роли. — Прим. автора.
.

Съемки начались 29 мая; по желанию Мэрилин и к неудовольствию Джо, Наташа вернулась на съемочную площадку и в значительной мере — в жизнь актрисы. Джо ревновал жену также и к Шеферу — красивому и элегантному холостяку, с которым Мэрилин проводила на студии долгие часы, нередко и вечерами. Многие недели артистка не обращала внимания на ревность Джо, а тот (как она призналась позднее) совершенно не обращал внимания на нее; словом, они производили впечатление случайных жильцов одного и того же дома, которые время от времени встречаются на Палм-драйв. Лента «Нет штуки лучше шоу-бизнеса» являла собой не более чем панорамное обоснование детально проработанных композитором Ирвингом Берлином[267]Один из наиболее популярных композиторов-песенников и авторов текстов песен в истории Соединенных Штатов, выходец из России (настоящее имя Исидор Балин). Написал приблизительно 1500 песен, в том числе для ревю Зигфелда. Идет ли речь о бродвейских мюзиклах или кинофильмах, юмористических песенках или романтических балладах — во всех этих жанрах Берлин оставил заметный след. В 1955 году президент США Дуайт Д. Эйзенхауэр наградил Берлина за его патриотические песни специальной медалью, учрежденной Конгрессом США.
номеров из гипотетического мюзикла; их длинная череда была еле склеена друг с другом сладкой до приторности историей некоего семейства ирландских водевильных артистов (их роли исполняли Этель Мермен, Дэн Дейли, Митци Гейнор, Дональд О'Коннор и Джонни Рей). Мэрилин играла не существенную для фильма второплановую роль костюмерши, которая влюбляется в одного из героев и доказывает, что тоже умеет петь и играть на сцене. Однако и ее, и весь фильм окончательно затмили чрезмерные зрелищные эффекты, сверхизысканные наряды, а также малоуместные сцены, полные сентиментальной набожности, начиная от кратких проповедей на тему о пользе воздержания и кончая излияниями об артистах, которые становятся принцами.

Летом в течение всего съемочного периода Мэрилин страдала довольно серьезным бронхитом (вызванным затянувшимися последствиями вируса, который она подхватила в Корее) и анемией. В первый раз дали знать о себе и результаты злоупотребления снотворными, после которых — во время тех немногочисленных утренних серий съемок, на которые Мэрилин являлась пунктуально, — она чувствовала себя разбитой, выглядя унылой и плаксивой. Режиссер Уолтер Лэнг[268]Снял немало картин, в основном музыкальных, в том числе «Король и я» (1956), получивший пять «Оскаров» и «Золотой глобус» как лучший фильм года.
и другие члены съемочного коллектива были раздражены и обеспокоены, видя ее встревоженной, нервной и неподготовленной. По воспоминаниям Наташи, вечерами, во время репетиций со мною она играла чудесно, но на следующий день уже не помнила ни словечка. «Вам невдомек, какая же я несчастная», — произносила нередко Мэрилин. Никаких подробностей или причин она не приводила, но своими опозданиями доводила работающую с ней съемочную группу чуть ли не до безумия.

По словам этого репетитора Мэрилин, в данном случае имел место «конфликт между ленью и честолюбием». Однако даже Наташа вынуждена была признать, что причина лежала не в одной только банальной лености; она с грустью рассказывала, как Мэрилин в ту весну, когда Ди Маджио вел себя с ней столь отвратительно, когда он бил ее, нередко звонила мне в третьем или четвертом часу утра. Она была не в силах вынести подобного отношения. Я разговаривала с ней целыми часами, и рука у меня прямо-таки приклеивалась к телефонной трубке. Мэрилин знала, что может набрать мой номер в любое время дня и ночи, и той весной она так и делала.

Тогдашняя установка актрисы во всем полагаться на Наташу объясняет странно выглядящее при иных обстоятельствах событие, которое случилось 14 июня; в тот день Мэрилин позвонила Хью Френчу, настаивая, чтобы Наташе повысили зарплату. Когда руководитель производственного отдела киностудии Лью Шрайбер категорически отказал, Мэрилин стала угрожать, что на четыре года вообще откажется от съемок в фильмах. Следствием этого заявления оказалась серия поспешно организованных встреч с участием Мэрилин, Занука, Фелдмена и Френча. Наташа получила повышение. Одержав эту победу, Мэрилин пошла еще дальше. Она отказалась подписывать с «Фоксом» новый контракт по поводу «Зуда седьмого года», пока ей не будет предоставлена гарантированная возможность выбирать себе для всех ближайших кинолент преподавателей дикции, пения и танца. Она подчеркивала (это следует из внутренних заметок агентства «Знаменитые артисты»), что «устала от необходимости бороться со студией, поскольку ее интересовало только одно: творческое исполнение ответственных ролей».

Наташа в тот горький период супружеской жизни Мэрилин не была ее единственной наперсницей и доверенным лицом: позднее о перипетиях брака актрисы узнали со всеми омерзительными подробностями и семья Гринов, и Элиа Казан, и Артур Миллер, и Ли Страсберг. Тогда же Мэрилин, отказываясь до конца осознать, что, заключив брак с Ди Маджио, поступила неразумно, стала все чаше обращаться за помощью к барбитуратам; ведь более всего она нуждалась в сне и жаждала уснуть — не только для того, чтобы набраться сил перед очередным рабочим днем, но и из-за желания избежать конфронтации или просто контактов с Джо. Невозмутимый и безмятежный с посторонними и со своими знакомыми, но зачастую относящийся к женщинам то свысока, то снисходительно, то просто плохо, он не был для Мэрилин подходящим мужем, во всяком случае — на том этапе их жизни. По своей сути он разительно напоминал Фреда Карджера, и покорное послушание Мэрилин было как бы повторением того, что случилось в том давнем романе.

Гораздо более печальным оказалось следующее: она в очередной раз тиражировала модель связи с мужчиной, который на самом деле ценил ее не весьма высоко, который многое в ней высмеивал, начиная с одежды, и который заранее исходил из того, что знает лучше ее самой, как ей следует поступать и какой вариант действий для нее оптимален. Очередная связь Мэрилин только подтвердила ее плачевно низкую самооценку, и рядом с Джо мотив покровительственного мужского отношения приобрел явно оскорбительный характер — вероятно, еще и потому, что в соответствии с парадоксом, таящимся в такого рода связях, Джо по-своему очень любил ее.

В подобной ситуации, пожалуй, не удивляет факт, что Мэрилин вновь искала возможность удовлетворить свои эмоциональные потребности на стороне и нашла ее у деликатного и терпеливого Хода Шефера, дирижировавшего исполнением музыки к картинам «Джентльмены предпочитают блондинок» и «Река, откуда не возвращаются». В результате ее усиленных уговоров он сотрудничал с Мэрилин и в ленте «Нет штуки лучше шоу-бизнеса», а позднее его фамилия фигурировала также и в начальных титрах указанного фильма — в знак признания ценного вклада этого музыканта в подготовку актрисы к исполнению ее роли. Свершения Шефера оценили настолько высоко, что его одолжили киностудии «Уорнер бразерс» для работы с (кстати, блестяще сыгравшей) Джуди Гарленд в киномюзикле «Родилась звезда» (к сожалению, в титрах картины это не было отмечено надлежащим образом).

Шефер был милым и спокойным человеком, осуществлявшим художественный присмотр за тем, как Мэрилин исполняла четыре песенки к кинофильму «Нет штуки лучше шоу-бизнеса», а также как она делала в этом же году несколько записей для фирмы грампластинок RCA. Очень скоро кругом начали настолько громко говорить о романе между педагогом и его ученицей, что Ди Маджио открыто выразил свое возмущение происходящим. «Смешно, что мистер Ди Маджио ревнует ко мне в большей мере, нежели к другим лицам, с которыми работает Мэрилин, — сказал Шефер довольно-таки опрометчиво. — Это потрясающая девушка, прекрасно относящаяся ко всем нам. Я лично от всех этих разговоров испытываю сплошное смущение»[269]Эти слова Хола Шефера цитировались 6 октября в газете «Лос-Анджелес экземайнер», а затем в ежемесячнике «Конфиденшл» за сентябрь 1954 года. Хотя указанный журнал считался ориентированным в основном на сплетни, всякая приводимая в нем информация тщательно проверялась и аккуратно излагалась, даже если она относилась к самым что ни на есть сенсационным происшествиям из жизни знаменитых людей. Например, «Конфиденшл» первым в Голливуде перестал притворяться, что в американской киноиндустрии отсутствуют гомосексуалисты. Благодаря привлечению пронырливых репортеров, компетентных юристов, опытных специалистов по проверке выявленных фактов и способных журналистов этот журнал поставлял на читательский рынок наиболее поразительные по тем временам истории о неквалифицированном руководстве и о студийных жуликах. — Прим. автора.
. Однако подобные заявления не уменьшали ни потока сплетен, ни гнева Джо.

Тогда-то и произошел один мрачный инцидент. Вечером 27 июля у Шефера была назначена встреча с Шейлой Стюарт, актрисой, с которой он занимался в доме автора популярных песенок Гарри Гивентера. Когда Шефер не явился на это свидание, эта пара позвонила ему домой, потом на работу и стала обзванивать общих знакомых, но безрезультатно. Обеспокоенные, поскольку им было известно о романе Мэрилин и Шефера (или они, по крайней мере, слышали сплетни на эту тему), оба решили отправиться в кабинет Шефера на киностудии и там в четвертом часу утра нашли музыканта растянувшимся на полу и без сознания. Гивентер и Стюарт вызвали скорую помощь и повезли Шефера в больницу Санта-Моники, где немедленное промывание желудка спасло молодого мужчину от последствий приема чрезмерной дозы бензидрина и нембутала, которые тот вдобавок запил ядовитой жидкостью, идентифицированной позднее как состав для чистки пишущих машинок. Отчеты об этом случае, подготовленные как полицией, так и врачебным персоналом, не оставляли на сей счет ни малейших сомнений. В то же время отсутствуют подробные описания обстоятельств или событий, ставших причиной данного происшествия. В частности, Мэрилин вполне могла под нажимом мужа сказать Шеферу, что они должны порвать друг с другом независимо от того, насколько важными или прочными были связывающие их узы; шли разговоры и об анонимных телефонных звонках, которые будто бы весьма сильно напугали Шефера.

Гивентер и Стюарт подтвердили, что хотя Мэрилин и не была единственной посетительницей Шефера в период его выздоровления, она приходила чаще всех. Более того, кто-то немедленно оповестил актрису о случившемся, поскольку она примчала в больницу в тот момент, когда Шефера перевозили в реанимационное отделение, и находилась рядом с ним так долго, как это ей позволили. Молодая женщина судорожно держалась за носилки, непрерывно повторяя со слезами: «Все хорошо, дорогой... это я, Мэрилин... я с тобой... все уже хорошо». По просьбе бюро «Фокса» по связям с прессой журналисты студии осторожно, но неубедительно описали случившееся с Шефером как нервный срыв в результате переутомления; однако вся эта история заняла в голливудской прессе и салонах столько места и времени (а Гивентер и Стюарт настолько решительно отрицали наличие хоть сколько-нибудь серьезной подоплеки), что все были убеждены: данное событие знаменует собой трагическое завершение романа.

Журналистка Луэлла Парсонс неизменно восхищалась Мэрилин, никогда не относилась с доверием к сплетням о ее внутрисемейных проблемах с Джо и была бы последним человеком, поверившим в их расставание. Обычно она пела в честь Мэрилин столь высокопарные пеаны, словно та была голливудской Жанной д'Арк, сражавшейся с опасными врагами своей капризной славы и с переменчивыми настроениями студии; эта журналистка, кстати говоря, осыпала похвалами и Джо. Однако Парсонс знала о романе между Мэрилин и Холом, проинформировав читателей своей рубрики о том, что «Джо чрезвычайно страдал, когда Мэрилин многократно навещала Хола Шефера, находившегося тогда в критическом состоянии. В такой же мере Ди Маджио ревновал и к отношениям Мэрилин с Наташей Лайтесс, которую он однажды вообще попросил покинуть их дом». Невзирая на истинный характер и глубину связи между Мэрилин и Шефером, о ней столько говорилось применительно к разводу актрисы с Джо, что все их друзья считали указанную связь одним из важных обстоятельств, склонивших актрису к такому шагу, как расторжение брака. И события, имевшие место после того, как Мэрилин и Джо разошлись, доказали правоту подобных мнений.

Шефер весьма искренне рассказывал об их сотрудничестве. «Ее ощущение собственной ценности было слабо выраженным, — написал он в частном порядке через много лет, — но одновременно она была женщиной очень сложной, которая при всем том отлично знала, чего хочет добиться. Хотя ее и переполняли опасения, она начала по-настоящему свободно интерпретировать песни, которые исполняла. Я постоянно сопутствовал ей в студии звукозаписи. В процессе монтажа записанный материал менялся совсем немного, приходилось только вносить паузы и перебивки, а необходимость в повторной постсинхронизации возникала совсем редко. Она питала ко мне доверие, и мы стали довольно близки друг к другу. Меня предостерегали, чтобы я держался от нее подальше и не встречался с ней в частном порядке по неслужебным делам. Я был с ней мягок и деликатен, а это, пожалуй, многое для нее значило и приходилось ей по душе».

Предостережение держаться подальше поступило им обоим непосредственно от коллег с киностудии «Фокс», а также от агента Мэрилин, однако его скрытое значение было очевидным: Джо явно не принадлежал к тем людям, кто сможет вынести хоть какого-нибудь соперника.

Тем не менее Шефер был не в состоянии противиться чарам Мэрилин ни по работе, ни в их дружеских отношениях. Чтобы как-то компенсировать себе то, что она считала «глупой ролью в глупом фильме» под названием «Нет штуки лучше шоу-бизнеса», Мэрилин сделала серию записей для фирмы по производству грампластинок RCA, в числе которых фигурировала, в частности, едкая и язвительно сладкозвучная интерпретация известной песни под названием «Чудесный роман»; измененный текст сей сентиментальной баллады чуть ли не дословно описывал быстрый крах ее собственного брака: «наш блестящий роман безо всяких поцелуев... мое сердце не из камня, потому я больно жалю...»

В один из летних дней это произведение было всего в два захода записано при участии семнадцати музыкантов, которыми дирижировал Шефер. «Мэрилин, дыши поглубже, — произнес Хол, прежде чем они начали, и артистка тут же расслабилась, а он улыбнулся и добавил: — но постарайся забыть о своих легких». Шефер подстегнул ее взять высокое си-бемоль, а следом — низкое, сильное ре-бемоль. «Я не испытаю удовлетворения до тех пор, — сказала она ему, — пока люди не захотят слушать мое пение, не глядя при этом на меня».

Пожалуй, в большей мере, чем какая-либо иная запись, «Чудесный роман» позволяет вообразить целую гамму чувств — смелых и нежных, полных грусти, соблазняющих и гневных, — которые поочередно сопутствовали артистке в этом году. Действительно, Мэрилин была, как сказал Шефер, «женщиной очень сложной». Однако по неизвестным причинам упомянутые песни не поступили на коммерческий рынок даже через много лет после ее смерти — хотя фирма RCA летом того же самого года смогла продать свыше семидесяти пяти тысяч экземпляров пластинки «Мне пора подать заяву» (из картины «Река, откуда не возвращаются») в течение первых трех недель после того, как она поступила в продажу.

Роль Вики, поспешно дописанная в уже готовый сценарий картины «Нет штуки лучше шоу-бизнеса», показалась Мэрилин чуть ли не местью со стороны студии: она означала отступление на уровень ее предшествующих малозначащих ролей, ничего не вносила в данный фильм и была не более чем непритязательной вариацией на тему Лорелеи Ли. Особые возражения со стороны цензоров вызвал один из ее номеров — «Горячая волна»; речь шла о выразительной демонстрации в кадре раскинутых ног, живота и промежности актрисы, лежащей на земле после падения. «На нас накатили горячие волны, тропический жар от палящей волны. Но это понятно — ведь столбик поднялся, становится жарче, а ты, несомненно, отлично танцуешь горячий канкан...» Когда эту ленту смотришь спустя годы, данный номер воспринимается не столько как развлечение для солдатской аудитории, сколько как эдакое мрачное предвкушение куда более смелых и куда более безвкусных стилей низких забав, которым предстоит появиться впоследствии. «На то, как мисс Монро крутится и извивается, нельзя смотреть без смущения», — так звучала типовая рецензия того времени на этот номер актрисы. Получше она выглядела — невзирая на идиотский костюм, украшенный перьями и блестками, — когда пела «Получив все то, что хочешь, больше этого не хочешь». По заявлению Ирвинга Берлина, именно интерпретация Мэрилин впервые заставила его заметить сексуальный подтекст его собственной песенки.

Достижение Мэрилин следует расценивать еще выше, если принять во внимание, что в этот день она очень сильно нервничала, как это весьма подробно и точно описал 9 июня Сидней Сколски. Дело в том, что именно на той неделе ее адвокат должен был явиться в суд и выступить ответчиком по делу об обвинении своей клиентки в лихачестве при управлении автомобилем. Его выдвинул против актрисы человек по фамилии Бэрт Антиноза, чья машина получила удар сзади от автомобиля, за рулем которого сидела Мэрилин, когда 21 мая она ехала по бульвару Сансет. Антиноза требовал компенсации в размере трех тысяч долларов; суд, проконсультировавшись с автомобильной мастерской истца, постановил взыскать с виновницы аварии пятьсот долларов.

Только несколько членов актерского ансамбля и хореограф Джек Коул знали, что вульгарное поведение Мэрилин при исполнении «Горячей волны» являлось идеей Наташи Лайтесс. «У нас был установлен своего рода шифр — определенный жест означал, что она должна шевельнуть соответствующими мышцами. Все вокруг думали, что я — Свенгали[270]Человек, который склоняет кого-то стать художником или артистом, для того чтобы затем руководить его карьерой. Это слово стало нарицательным после рождения носящего это имя литературного прообраза — героя романа «Трильби», написанного в 1894 году франко-английским писателем Джорджем Дю Морье и повествующего в живописных и сентиментальных тонах о художниках и натурщицах парижского Латинского квартала.
». Действовавшая у них система знаков оставалась неизвестной многие годы, пока Рита Морено (также работавшая в ту пору в студии «Фокс») в 1991 году не раскрыла одну из тайн: «Если Мэрилин не делала того, что хотелось Наташе, та показывала на свое лоно. Для Мэрилин это был знак, что она играет не так, как надо».

Джо и его друг Джордж Солотэр пришли на съемочную площадку 27 августа, то есть в день, когда Мэрилин как раз снимала сцену танца в «Горячей волне». Чуть ли не после пятнадцатого дубля она подбежала к мужу, чтобы обнять его, но тот отстранился, не поздоровался с ней и вообще не сделал ни одного поощрительного жеста. Вскоре оператор снова вызвал ее к камере, и Джо после пяти минут созерцания Мэрилин, которая совершенно недвусмысленно отплясывала в тесном двухчастном костюмчике в облипку, а также наблюдения за тем, как собравшаяся на площадке и совершенно естественная в подобной ситуации толпа мужчин бросает на нее алчные взоры, с шумом выскочил из павильона, бормоча нечто неопределенное по поводу кинопроизводства, Джека Коула, Хола Шефера и тому подобного. Ни у кого из тех, кто находился поблизости, не было ни тени сомнения насчет того, что именно думает обо всем этом Ди Маджио.

Разнервничавшаяся и сконфуженная Мэрилин тут же перепутала такт, потеряла ритм движения и оступилась, а далее забыла текст и, ужасно вспотев от всего этого, поскользнулась и упала. Сидней Сколски, находившийся на противоположном конце подиума, немедля бросился ей на помощь. Когда к артистке вернулось спокойствие и она успела поправить макияж и причесаться, Сидней представил ей двух других гостей студии: юную шестнадцатилетнюю актрису Сьюзен Страсберг и ее мать Паулу, супругу Ли Страсберга, режиссера и преподавателя театрального искусства из Актерской студии в Нью-Йорке. Мэрилин слышала о Страсбергах уже во время пребывания в голливудской «Лаборатории актеров». Миссис Страсберг, тогда еще Паула Миллер, играла в пьесе «Ночь над Таосом», которую Мэрилин подробно изучала, а про Ли она знала от Мориса Карновски и Казана, характеризовавших того как замечательного педагога для любого серьезного и амбициозного актера. «Я много слышала о вашем муже, — сказала Мэрилин в тот день Пауле на студии "Фокс". — И всегда мечтала учиться актерскому мастерству у мистера Страсберга»[271]Когда Мэрилин во время съемок кинофильма «Да здравствует Сапата!» крутила роман с Казаном, она познакомилась и часто бывала в обществе звездного актера и протеже Казана, Марлона Брандо, игравшего там заглавную роль. Этот выдающийся актер обучался у Страсберга и ценил его чрезвычайно высоко. В 1954 году Брандо работал, в том числе и в «Фоксе», и однажды во время ленча вновь настоятельно рекомендовал Мэрилин и Страсберга, и его студию. — Прим. автора.
. Паула ответила, что всякий раз, когда Мэрилин будет попадать в Нью-Йорк, ее будут рады видеть в студии. Подобная идея представлялась актрисе еще более привлекательной в свете сомнительных художественных достоинств картины «Нет штуки лучше шоу-бизнеса» и очевидной разочарованности в своем супружестве.

Точно так же как Джин Харлоу, Мэрилин никогда не чувствовала себя счастливой в роли порядочной и трудолюбивой хозяйки дома. Однако муж хотел видеть ее именно такой, и совершенно напрасно, поскольку она не располагала ни временем, ни склонностями для деятельности на подобном поприще. В свое время Харлоу и Хол Россон тоже поспешно заключили брак, а потом развелись, прежде чем минул год, указав в качестве главной причины распада их семейного союза полярно противоположные стили жизни. «Я постоянно думала про Харлоу, раз за разом размышляя по поводу событий в ее жизни, — высказалась позднее Мэрилин Монро. — Получалось так, словно меня навещали духи, и порой мне думалось, уж не я ли сама их провоцирую? Мне кажется, наши с ней души были похожими или что-то в этом роде, даже сама не знаю. И еще: я все время задумывалась, неужто и мне суждено умереть такой же молодой?»[272]Эту тираду Мэрилин записали на диктофон несколько позже, 11 апреля 1957 года. — Прим. автора.

Однако между Мэрилин и Джо существовали более серьезные расхождения, связанные с диаметрально различающимися взглядами на суть брака. Для Джо принципиальным делом было доминирующее положение мужчины; он никогда не смог бы примириться с тем, что Мэрилин постоянно выражает желание играть, что она отказывается бросить актерскую карьеру, что она хочет самостоятельно приглашать друзей в их арендуемый дом. А она никак не могла понять, почему радость, которую доставляет ей собственное тело, или же удовольствие, испытываемое ею как актрисой от того, что другие обожают ее, приносит Джо стыд. Наконец, серьезным предостерегающим сигналом перед назревающим скандалом являлась молва по поводу Хола Шефера — молва, гласившая, что Мэрилин проводит с ним вечера, занимаясь далеко не только репетированием, вокалом или записью музыки. В этом смысле ревность и подозрения со стороны Джо, возможно, были и не совсем безосновательными, однако Мэрилин всегда говорила про Хола только и исключительно как про своего музыкального педагога и репетитора.

В это время настоящей «любовницей» Джо стало телевидение: он предпочитал спортивные передачи, но вообще-то ему нравилось почти всё. Вкусы Мэрилин были более рафинированными. Она жаждала эмоций, общества, живых развлечений и приятного времяпрепровождения, ей хотелось смотреть пьесы, ходить на концерты. Актриса постоянно покупала книги, и она испытывала желание подискутировать с Джо на темы поэзии и театра. Ему же от всего этого было ни холодно ни жарко, и он не видел никаких причин покидать уютный дом и являться пред очи всех этих «шарлатанов», которые только и рвались либо использовать его с женой, либо глазеть на него с супругой. Существовавшие между ними различия лишь усугублялись вследствие постоянного пребывания вместе. Весной того года Мэрилин подарила мужу золотой медальон к часовой цепочке с выгравированной на нем максимой[273]Краткое изречение, четко формулирующее некое нравственное или житейское правило; родственно афоризму.
из «Маленького принца» Сент-Экзюпери: «Глаза слепы. Искать любовь надо сердцем». И вот вам ответ Джо: «Да что же это, черт подери, должно означать?»

Супругов Ди Маджио по существу связывал только общий реалистичный взгляд на мир, сформированный бедностью и трудными житейскими обстоятельствами, а также недоверие, испытываемое ими обоими по поводу человеческой лояльности. Кроме того, ни один из них не окончил полной средней школы, и оба хотели подняться выше своего скромного происхождения, добившись этого тем, что завоюют славу и сделают карьеру. К перечисленному присоединялось сильное взаимное физическое влечение, но за два истекших года оно было утолено и никак не облегчало той необходимости в самопожертвовании и тех проблем, которые естественным образом вытекали из нормальной супружеской жизни.

Джо Ди Маджио никогда не высказывался публично по поводу Мэрилин Монро, никогда из его уст не раздались слова похвалы или гордости достижениями жены, он никогда не беседовал о ней с историками, журналистами или биографами ни до ее смерти, ни после; наконец, он редко позволял упоминать ее имя, в том числе даже своим самым близким друзьям. Мэрилин же, напротив, всегда открыто говорила о Джо — до замужества, на протяжении семейной жизни с ним и после разрыва — и часто пользовалась случаем похвалить, скажем, его внешность. «В нем есть обаяние и красота героя Микеланджело, — сказала однажды Мэрилин в интервью. — Он движется словно ожившая статуя». Это утверждение оказалось пророческим комплиментом, поскольку спустя совсем короткое время Джо навеки принял позу каменного безразличия. «Как-то он несколько дней подряд не произнес в мой адрес ни слова, — признавалась она немного позже. — Я спросила, в чем дело, но услыхала в ответ: "Кончай приставать". Он не позволял мне принимать никаких гостей или визитеров, разве что я была больна». После двухлетнего романа оказалось, что они ужасно надоели друг другу.

«Когда я выходила за него замуж, у меня не было уверенности насчет того, зачем я делаю это, — признавалась Мэрилин позже своим друзьям. — Во мне сидело слишком много благодушных мечтаний, связанных с ролью хозяйки дома». В определенной мере ее склонило к принятию данного решения и простое человеческое сочувствие к Джо, погруженному в печаль после смерти брата, который утонул (или утопился?) в 1953 году. Джо оплакивал эту утрату на протяжении многих дней и искал утешения у Мэрилин — а это хотя бы ненадолго дало ей ощущение того, что она играет в его жизни важную роль. Мэрилин нуждалась в постоянстве чувств и опеке со стороны этого сильного, спокойного мужчины, являвшегося для нее символом отца.

Однако ее не удовлетворяло сидение перед телевизором, бейсбольные матчи и всяческие зрелища типа ревю, а когда Джо ставил эти развлечения выше контактов с ней, она чувствовала себя такой же заброшенной и покинутой, как в детстве. Джо, который был старше нее на двенадцать лет, являл собой тип властного, внешне кажущегося спокойным человека, который хотел решать за нее все, но, на беду Мэрилин, был для нее одновременно и отцом, отсутствовавшим в детстве Нормы Джин, — тем мужчиной из ее грез, которого она любила и хотела покорить.

Чтобы доставить Джо удовольствие, ей пришлось с самого начала играть перед ним роль послушного ребенка, притворяющегося замужней женщиной, — стало быть, она вела себя здесь подобно тому, как и когда-то по отношению к Джиму Доухерти. Мэрилин старалась отвечать ожиданиям мужа, однако тем самым в этом замужестве только лишь воспроизводилась ситуация, присущая ее первому браку. Джо хотел, чтобы Мэрилин принадлежала исключительно ему, однако она не соглашалась на это: ей нужно было также еще и радовать толпы. Быть может, Ирвинг Берлин был прав, когда комментировал исполнение актрисой своей песенки: действительно, «получив все то, что хочешь, больше этого не хочешь»! Мэрилин желала, чтобы кто-то защищал ее, но отнюдь не владел ею в качестве личной собственности.

С другой стороны, у Джо были свои мечтания. Не без оснований можно задать вопрос: так что же его влекло, если не та женщина, которую он хорошо знал? Кому он хотел посвятить себя после двухлетнего романа, если не Мэрилин Монро, которая стала по истечении этого времени еще более знаменитой и еще труднее поддающейся контролю и управлению? Временами казалось, что он гневается на жену как раз потому, что та была в его распоряжении. Он оказался подозрительным по отношению к тому, чем реально обладал, зато верил в то, что выскальзывало у него из рук; посему на протяжении всей его жизни (до-, вне- и после-брачной) Джо так влекли актрисы, появлявшиеся ненадолго или проездом, и посему он не потерял интереса к Мэрилин даже после развода с ней. Довольный перевесом, достигнутым над женой, Ди Маджио мог бы считать, что Мэрилин воплощает его самые смелые мечты; впрочем, и она полагала, что Джо служит олицетворением ее устремлений. Однако слова Ирвинга Берлина справедливы и применительно к состоянию его чувств.

Сверх этого, Джо, по всей вероятности, верил, что сможет изменить ее, сможет «изъять из обращения» легендарную Мэрилин так же, как изъял Невозмутимого Джо. Он сам также пал жертвой славы, он также почти не обладал собственной идентичностью — помимо идентичности звезды бейсбола, которую ревностно оберегал. Итак, роковое соперничество между мужем и женой продолжалось. Джо как традиционалист чувствовал себя задетым ее славой и независимостью: он хотел видеть свою жену домоседкой, причем целиком послушной ему. А сущность прекословия между ними состояла в том, что Джо жил славой, достигнутой в прошлом, и вытекающим из нее общественным признанием своей персоны, в то время как Мэрилин располагала всем этим в настоящий момент и, по всем расчетам, должна была пользоваться известностью и в будущем.

Однако подобное поведение было для нее возможным только благодаря эмоциональному пониманию мира, навязанному актрисе в прошлом. Она всегда старалась быть лучше той женщины, каковой сама себя считала, и постоянно жаждала, чтобы ее понимали, признавали, а также любили — глубоко и постоянно. Мэрилин неустанно старалась соответствовать ожиданиям других. Во время свадебного путешествия она научилась играть с Джо в бильярд, но ее энтузиазм по отношению к этому занятию был притворным; в Сан-Франциско она ходила с мужем порыбачить, но констатировала, что это чертовски нудная штука; она старалась научиться правильно подсчитывать очки в бейсболе, а также запоминать детали сюжета многосерийного телевизионного вестерна, но и то и другое отнюдь не привлекало и не увлекало ее. Мэрилин была настолько приучена подгонять собственную личность под ожидания других людей: Грейс Годдард, Джима Доухерти, Фреда Карджера, Джона Хайда, Наташи Лайтесс и прочих, — что словно автоматически вчувствовалась и вникла в роль «миссис Ди Маджио».

Расписание занятий и дел Мэрилин на протяжении 1954 года могло бы повергнуть в трепет и расхолодить бегуна-марафонца: все делалось в молниеносном темпе, невзирая на то что напряжение, сопровождавшее ее личную жизнь, стало прямо-таки невыносимым. В конце августа она закончила свое участие в работе над лентой «Нет штуки лучше шоу-бизнеса» и немедленно начала сниматься в Нью-Йорке в очередной картине — «Зуд седьмого года». Здесь Мэрилин играла роль безымянной девушки с Манхэттена, невольной искусительницы своего нервного женатого соседа (его играл Том Юэлл[274]Снимался, в частности, в картинах «Ребро Адама» (1949) Дж. Кьюкора и «Великий Гэтсби» (1974) Дж. Клейтона по роману Ф. Скотта Фицджеральда; за роль в «Зуде седьмого года» ему предстояло получить «Золотой глобус».
), жена которого отправилась на летние каникулы. Они флиртуют друг с другом, беседуют на самые разные темы, Том мучается и страшно корит себя, но в соответствии со сценарием добродетель торжествует и невинность не утрачивается (в противоположность сценическому прототипу этой ленты, который не должен был блюсти драконовские требования Кодекса кинопроизводства).

Съемочный коллектив, занятый производством «Зуда седьмого года», трудился в чрезвычайной спешке: и Джордж Аксельрод, заканчивающий приспосабливать свою пьесу к нуждам кино; и Уайлдер, до мелочей продумывавший и конструировавший действие и настроение каждой сцены; и художник по сценическому оформлению, а также по костюмам Уильям Травилла, которому за один уик-энд приходилось создавать эскизы ко всем десяти нарядам Мэрилин. Один из его костюмов, запроектированных для «Зуда седьмого года», принадлежит к числу самых знаменитых в истории кино: это было прямое летнее платье бледно-бежевого цвета — как неотбеленный лен — с глубоким вырезом спереди, которое держалось на пояске, переброшенном через шею, и имело более светлые складки; его юбку должен был вздымать высоко вверх порыв холодного воздуха, дующий через решетку из тротуарного люка, когда внизу с грохотом проезжает поезд подземки.

8 сентября Джо попрощался с Мэрилин. А она села в самолет, совершающий ночной рейс в Нью-Йорк, куда и прибыла назавтра в восемь пятнадцать утра. Гарри Брэнд из отдела рекламы «Фокса» позаботился о том, чтобы по меньшей мере пятьсот служащих аэропорта знали о ее приезде. Наперекор моде, которая в том сезоне отдавала предпочтение свободным, не подчеркивающим бюст моделям от Диора, Мэрилин вышла из кабины лайнера в очень тесном шерстяном платье. Она позировала на поданном трапе и весело перебрасывалась репликами с репортерами, пока полиция не отстранила толпу почитателей и не обеспечила ей эскорт до лимузина. Потом актрису в мгновение ока обвезли по городу, заставив побывать на шести утренних интервью, на ленче с журналистами и на пресс-конференции в помещении газеты «Нью-Йорк дейли ньюс».

Целую неделю средства массовой информации пребывали в постоянной готовности. 13 сентября добрая тысяча зевак пришла поглазеть на первую из двух сцен, снимавшихся непосредственно на нью-йоркских улицах. Их можно было бы с легкостью отснять и на территории, принадлежащей «Фоксу», но это перечеркнуло бы возможность сделать фильму фантастическую рекламу (которая и была единственной причиной всего описываемого путешествия в Нью-Йорк). Все газеты и журналы поместили специально написанные длинные статьи и интервью на указанную тему, а бухгалтеры кинокомпании «Фокс» уже потирали руки, прикидывая предстоящие прибыли от «Зуда седьмого года».

Итак, после того как толпа устроила овацию в ее честь, а зрителей попросили соблюдать тишину, Мэрилин высунулась из окна дома под номером 164 на Восточной шестьдесят первой улице, крикнув «Эй!» и швырнув Юэллу пару туфель. «Эй! — весело воскликнула она. — Я как раз только что вымыла голову!» Стоп. Дубль два. Еще дубль. Готово. И это было всё. Выглядело происходящее очень легко и просто. Однако, по словам Джорджа Аксельрода, присутствовавшего во время всех съемок фильма, когда пришел момент начать указанную сцену, Мэрилин, как обычно, впала в ужас. Ведь эта минута навсегда сформирует ее имидж; поскольку благодаря всем имеющимся техническим средствам актрису осмотрят, оценят, примут и одобрят (или нет), а затем, вследствие всего указанного, полюбят и запомнят (или нет). В противоположность фотоснимкам, которые Мэрилин могла самолично рецензировать и давать согласие на их опубликование, в кинопроизводстве ей, чтобы рассеять гнетущие ее сомнения (а до конца это ей никогда не удавалось), приходилось умолять режиссеров еще об одном дубле — и это после того, как они и так отсняли массу повторов. Она была сметливой, скорой на слово и остроумной, — вспоминал Аксельрод, — обладала врожденным интеллектом и чувством юмора, а также не верила ни в одно из своих достоинств. «Однако, хотя ее честолюбие метило высоко и она безумно жаждала успеха, Мэрилин не владела профессиональным жаргоном, связанным с актерской игрой или съемками кинофильмов, и это давало ее "опекунам" перевес. Они учили ее и придавали храбрости, но не слишком энергично — словом, так, чтобы не потерять работу».

Мэрилин обожала поклонение толп, и когда она сталкивалась с массовым признанием, то в ней оживала склонность к эксгибиционизму — пожалуй, острее всего это проявилось между часом и четырьмя после полуночи в холодную предрассветную пору 15 сентября. Знаменитая сцена с поддуваемым снизу платьем должна была сниматься на Пятьдесят второй улице, перед выходящим фасадом на Лексингтон-авеню кинотеатром «Транс-Люкс», о чем и была оповещена пресса и публика. Там собралось несколько сотен фотографов — профессионалов и любителей, — к которым ближе к ночи примкнули почти две тысячи ротозеев, жаждущих одного: увидеть как можно больше аппетитных частей тела Мэрилин. Помощник Уайлдера проинформировал собравшихся, что если все будут разумно сотрудничать со съемочной группой, оставаясь за выставленными барьерчиками, дабы можно было без помех отснять сразу всю сцену, то впоследствии кинокамеру оттянут в сторону и каждый обладатель фотоаппарата сможет нащелкать столько кадров, сколько его душа пожелает.

То, что произошло далее, было немедленно названо кинорепортером-очевидцем Ирвингом Хофменом «дублем, который смотрели по всему миру». Мэрилин расположилась над решеткой, Пол Варцел, ответственный за всякие спецэффекты, регулировал могучий вентилятор, установленный ниже уровня мостовой, и светлое платье Мэрилин взлетало вверх, обнажая (как и было запланировано) ее белые штанишки, а вовсе не комбинашку или короткие трусики. Эхо съемок прокатилось по всему свету. Два часа толпа вопила, а Мэрилин улыбалась, заливисто смеялась и приветственно махала рукой, охотно позируя фоторепортерам и рядовым фотолюбителям. Дважды она просила сделать короткий перерыв и отправлялась в ближайший кинотеатр, чтобы согреться чашечкой горячего кофе, поскольку замерзала от сильного ветра, нагоняемого вентилятором, а также от холодного ночного воздуха. «В ту ночь она тряслась как осиновый лист и простудилась», — вспоминал Том Юэлл. Однако точно так же, как Джин Харлоу, Мэрилин всегда рвалась быть поближе к своей публике и никогда не строила из себя перед окружающими некую великую кинодиву, принадлежащую иному миру.

Отличная мысль заснять указанную сцену именно в таких обстоятельствах пришла в голову фотографу Сэму Шоу, который с 1951 года поддерживал с Мэрилин дружеские отношения и был нанят сопродюсером «Зуда» Чарлзом Фелдменом для того, чтобы подготовить документальный фотоотчет о реализации указанной картины. Еще начиная с подготовительного периода, предшествовавшего собственно съемкам ленты, Сэм помнил о сцене с развевающимся платьем как о фирменном знаке всего этого фильма. «Съемочная площадка была устроена на Лексингтон-авеню исключительно из рекламных соображений, — сказал он годы спустя. — Все знали, что эту сцену придется целиком повторить в павильонах студии». Уайлдер и Варцел заранее утвердили подобный график, четко осознавая, что все крупные и даже средние планы придется потом доснять — хотя бы просто потому, что в Нью-Йорке кругом господствовал слишком сильный шум, не позволявший записать на пленку диалоги. В принципе фотографии, сделанные в ту ночь, показывают гораздо больше, нежели попало в картину: в финальной сцене «Зуда седьмого года», законченной уже в «Фоксе», Мэрилин лишь проходит над решеткой и порыв ветра поднимает ее платье всего до колен, после чего камера предусмотрительно и деликатно переходит на ее лицо и показывает, как девушка оглядывается вокруг — словно бы ищет, кого поблагодарить за живительное и освежающее дуновение. Сам Дисней не смог бы управиться с камерой с большей чуткостью и осторожностью[275]Дисней, однако, вряд ли одобрил бы фрагмент этой сцены, который пришлось вырезать из-за возражений цензоров. «А тебе не хотелось бы иногда поносить юбку? — спросила Мэрилин у Юэлла, когда ее освежил бодрящий порыв. — Жалко мне вашего брата, что приходится вечно ходить в этих теплых брюках». — Прим. автора.
.

Однако в том, что произошло потом, не было ничего забавного.

Днем раньше находящемуся в Беверли-Хилс Джо позвонил по междугородному телефону его старый приятель, журналист Уолтер Уинчелл, и предупредил его, что на Лексингтон-авеню готовится неслабое представление. Джо успел поймать ночной самолет в Нью-Йорк. Вечером, однако, он чувствовал себя утомленным, да и не больно интересовался — как обычно — съемками фильма, так что решил дождаться возвращения Мэрилин в баре отеля «Сент-Режи». Туда приехал Уинчелл и, стремясь получить для своей рубрики занятный материал, попробовал, следуя путем Яго из шекспировского «Отелло», уговорить Джо отправиться вместе с ним на Лексингтон-авеню. Но Джо отказался:

— Она бы разнервничалась из-за этого, да и я тоже.

— Да брось ты, Джо. Я-то ведь просто обязан быть там. Может, мне удастся состряпать из этого дела недурную статейку.

— Нет, ступай без меня, Уолтер.

Однако в конечном итоге Уолтер все же победил и мужчины вдвоем явились к месту съемок, чтобы увидеть то, на что именно и рассчитывал Уинчелл и чего больше всего на свете опасался Джо. Когда платье его жены раз за разом взлетало вверх, а толпа ревом и воплями выражала свой восторг, Ди Маджио в бешенстве обратился к Уинчеллу: «Да что же здесь, черт побери, делается?» Билли Уайлдер вспоминал, что Джо «выглядел как смерть», когда вместе с Уинчеллом поспешно возвращался в гостиничный бар. Бессмысленным покажется вопрос о том, почему Джо не пришло в голову, что многие из людей, сгрудившихся той ночью на Лексингтон-авеню (не говоря уже о массе всяких прочих лиц), на «календарных» фотоснимках наверняка видели гораздо больше тела Мэрилин.

Позже из апартаментов, которые занимали супруги Ди Маджио, доносились крики и вопли. Наташа, проживавшая в соседнем номере, пошла взглянуть, что происходит, но Джо отправил ее восвояси. На следующее утро перед ней и Глэдис Уиттен, парикмахершей Мэрилин, предстало потрясшее их зрелище. «Джо ужасно разозлился на нее, — вспоминала Глэдис, — и слегка побил. У Мэрилин остались синяки на руках и плечах, но мы затушевали их соответствующим гримом»[276]Об импульсивности Мэрилин и Джо широко распространялись многие очевидцы. — Прим. автора.
.

Днем после обеда 16 сентября супружеская пара Ди Маджио вернулась в Калифорнию. Двумя неделями позже Мэрилин подала иск о разводе.

 

Глава четырнадцатая. Сентябрь 1954 года — январь 1955 года

Хронические опоздания Мэрилин Монро на работу обычно принято было связывать с ее разнообразными опасениями по поводу того, что она, мол, недостаточно хорошо подготовлена, что ее внешний вид недостоин быть запечатленным камерой и т. д. Однако более всего актрису пугало признание ее исполнения неприемлемым, из-за чего она снова (как это не раз бывало в детстве) столкнется с тем, что ее отвергнут, что она окажется нежеланной, отторгнутой и нелюбимой. Таким образом, если режиссер излагал Мэрилин какие-то свои замечания или вносил определенные поправки, ему приходилось делать это максимально деликатно и вежливо. Иначе он мог довести актрису до приступа рыданий из-за ужасного расстройства той ошибкой, которую она совершила; в карьере Мэрилин подобный неудержимый плач стал причиной многих потраченных впустую съемочных дней.

Однако четырехдневное отсутствие Мэрилин на киностудии «Фокс» во время двух последних недель сентября 1954 года было вызвано совершенно другими причинами. Роковая ночь на Лексингтон-авеню и скандал в отеле, а сразу же после всего этого — длинный перелет в Лос-Анджелес довели актрису до состояния болезненного нервного и физического истощения и уложили ее в постель с тяжелой простудой, угрожающей перейти в воспаление легких. Запланированное по графику количество съемочных дней для «Зуда седьмого года» растянулось с тридцати пяти до сорока восьми, и фильм был завершен только в ноябре. Том Юэлл вспоминал, как Мэрилин во время сцен, где они целовались, приносила ему свои извинения: «Надеюсь, тебе не слишком мешал запах лекарств, которые я сегодня принимала».

В нарушение рекомендаций врача и к радости Билли Уайлдера, Мэрилин на протяжении нескольких дней в интервале от 18 сентября до 1 октября все-таки являлась в павильон. «Было видно, что она старается, — отмечал ее коллега Том Юэлл, — и уже за одно это она мне нравилась». Как и все в съемочной группе, он сочувствовал партнерше в связи с проблемами в ее личной жизни и, подобно начальству «Фокса», отдавал себе отчет в том, что от одной лишь Мэрилин зависит, будет ли картина иметь успех или, напротив, потерпит провал. «Другие актрисы тоже могут устроить хорошее, веселое и забавное представление, — написал Занук Уайлдеру 20 сентября, — но ничто в данной ленте не сравнится с индивидуальностью Монро». Это было в большей мере предостережение, нежели наставление, и Уайлдер прекрасно его понял.

Как можно было предвидеть, возникли проблемы: ведь Мэрилин должна была сыграть стопроцентно комедийную роль во время печального и страдальческого периода своей жизни. Если ей надлежало день за днем являться утром на съемочную площадку, то приходилось, увы, столь же регулярно принимать полученные от студийного доктора Ли Сигела дозы снотворных и успокаивающих средств; она еще к тому же дополняла их препаратами, которые бесплатно предоставлялись Сиднеем Сколски. «Мне необходимо выспаться, — сказала она Сэму Шоу. — Мои почитатели хотят, чтобы я была неотразима. И я не подведу их».

Ее брак достиг состояния полнейшего хаоса, метафорическим символом чего стал их грязный, неухоженный дом на Палм-драйв; никто не занимался ни кухней, ни прачечной, кровати не застилались, остатки еды не убирались и не выносились. Пренебрежение основополагающими принципами соблюдения чистоты и гигиены было неизбежным в случае женщины, до такой степени занятой работой, поглощенной собственными делами и к тому же столь несчастной и недостаточно организованной, как Мэрилин, хотя вполне имеет смысл задуматься, почему никто и никогда даже в мыслях не позаботился о том, чтобы нанять домашнюю прислугу. Чистота была для Джо настолько же важна, как и набожность, однако для Мэрилин ее поддержание было почти невозможным.

«Когда в какой-то день она была в ударе, то играла великолепно, — вспоминал Уайлдер, — хоть эта тварь Лайтесс все время сидела начеку в засаде, а Мэрилин искала ее одобрения для каждого своего движения. Мне это не нравилось, но я был готов на всё — лишь бы отснять хорошую сцену». И он соглашался — невзирая на принципиальные расхождения. «Зуд седьмого года», который был обречен на всестороннее подчинение морализаторским требованиям приснопамятного Кодекса и Легиона благонравия, получился фильмом весьма статичным, и оживление в нем наступало только при появлении на экране Мэрилин — особенно в сценах смешной сатиры на телевизионные рекламы. К сожалению, в фабуле напрочь отсутствовала развязка, а принятый в картине подход к рассмотрению моральных сомнений и душевного разлада женатого мужчины зачастую вызывал самое обычное раздражение — вместо того, чтобы возбуждать у зрителя смех и веселить его.

И тем не менее ленте сопутствовали вполне благоприятные комментарии; они порождались в большой мере тем, что Уайлдер называл экспрессивностью тела — Мэрилин выглядела на экране так, что казалось: достаточно протянуть руку, чтобы потрогать ее, словно перед вами было настоящее живое существо. Но это еще не всё. Монро инстинктивно знала, как истолковывать юмористический текст и как преподносить его специфическим для нее образом. Она никогда не бывала вульгарной в ролях, которые без нее вполне могли бы оказаться вульгарными, и когда человек видел ее перед собой в зале кинотеатра, ему становилось как-то приятно на душе. Короче говоря, она обладала такими достоинствами, которыми на экране не могла похвастать ни одна актриса, за исключением Греты Гарбо. Ни одна.

«Мне так хотелось сделать что-нибудь хорошее в искусстве, раз уж в моей жизни делалось столько плохого», — признавалась Мэрилин немного после. И ей это удалось, хотя она была последним человеком, который был в состоянии оценить результаты собственной работы. Как-то однажды в конце сентября Мэрилин поразила съемочную группу «Зуда». Ее коллеги были уже приучены к значительным затяжкам работы, поскольку актриса обычно заикалась и запиналась в начале каждой реплики и приходилось делать массу лишних дублей. Поэтому они с ужасом думали о съемках одной из заключительных сцен картины — длинном и трудном кадре, в котором Мэрилин должна была объяснить Юэллу, почему ее влечет к себе такой абсолютно посредственный и лишенный всякого романтизма мужчина, как он, и почему его жена должна ревновать своего, казалось бы, вполне рядового мужа. И Аксельрод, и Уайлдер были готовы к тому, что Мэрилин понадобится несколько дней, дабы прорваться через весь этот текст.

К их крайнему удивлению, она произнесла его без запинки за три минуты и в единственном дубле, причем «говорила превосходно [по словам Аксельрода] и с такой внутренней убежденностью, что все, кто присутствовал на съемочной площадке, аплодировали ей».

Мэрилин пояснила автору сценария и режиссеру, что легко смогла здесь вжиться в роль, поскольку верила в каждое произносимое слово, а снимаемая сцена была близка ее собственному жизненному опыту.

ЮЭЛЛ: Взглянем правде в глаза. Ни единая красивая и разумная девушка никогда меня не захочет. Она захочет Грегори Пека...

МЭРИЛИН: Откуда ты знаешь, чего хочет красивая девушка? Думаешь, каждая красотка — это кретинка? Тебе кажется: вот пошла девушка на танцульки и встретила там какого-то парня — эдакого потрясного, важно надутого раскрасавца с экстравагантно обнаженным торсом, — который величественно прохаживается по залу, будто тигр, и словно бы говорит: «я такой пригожий, что тебе против меня не устоять». И после этого девице вроде бы ничего не остается, кроме как пасть перед ним на колени. А она вот не падает. Но в танцзале есть еще один парень — далеко в углу, — может, он из тех, которые нервные и не очень смелые, может, немного вспотел. Сначала девушка не останавливает на нем взгляда, но потом как-то нутром начинает ощущать, что он благороден, доброжелателен и немного расстроен, а еще что он будет с нею нежным, милым и мягким — и вот это как раз и влечет ее к нему! Ах, если бы я была твоей женой, то ревновала бы тебя — и очень даже ревновала...

[Целует его.]

Думаю, ты просто само совершенство!

27 сентября, через неполные две недели после возвращения супругов Ди Маджио на Палм-драйв, Джо отправился в Нью-Йорк и Кливленд, чтобы вести репортажи с матчей мирового чемпионата по бейсболу. На протяжении нескольких следующих дней Мэрилин постоянно разговаривала со своей старой подругой Мэри Карджер Шорт (сестрой Фреда), которая первой узнала о том, что пара Ди Маджио расходится.

Когда в субботу, 2 сентября, Джо приехал обратно в Беверли-Хилс, Мэрилин сообщила ему, что попросила своего адвоката подготовить исковое заявление о разводе. Кроме того, она проинформировала о своих намерениях Даррила Занука, который немедленно распорядился не впускать Джо на территорию киностудии. А Джо, будучи уверенным, что Мэрилин успокоится, одумается и кризис минует, ничего не сказал ей в ответ, а только перебрался из расположенной наверху спальни в комнатку на первом этаже, сохраняя при этом выразительное и торжественное молчание.

Однако в ту ночь соседи слышали отзвуки страшного скандала в доме 508. Обеспокоенная миссис К. Мидли все время была наготове — на случай, если бы дело дошло до рукоприкладства или иного применения силы; она была одной из нескольких женщин по соседству, которые видели тогда, как Мэрилин, растрепанная и укутанная почему-то в меховое пальто, вышла из дому и пару часов прогуливалась по главной улице и на задворках Палм-драйв.

Ранним утром в понедельник Мэрилин продемонстрировала, что жизненная энергия и инстинкт самосохранения в ней сильнее, чем гнетущая ее боль. Жаждущая, как всегда, рекламы и стремящаяся еще раз обернуть в свою пользу ситуацию, потенциально чреватую неприятностями, она позвонила Билли Уайлдеру, чтобы сказать, что она больна и не сможет прийти на работу. Сразу же после этого — точно так же, как она поступила 14 января, находясь в Сан-Франциско, — актриса связалась по телефону с Гарри Брэндом. Приглушенным голосом, словно бы сообщала какую-то великую тайну, Мэрилин призналась ему, что наняла Джерри Гизлера, самого известного в Голливуде адвоката по уголовным делам, который особенно прославился, защищая разных знаменитостей в деликатных и щепетильных делах. Гизлер будет представлять ее интересы в деле о расторжении брака, которое, как она надеется, завершится быстро, гладко и без борьбы. Брэнд посоветовал ей сохранять спокойствие и обещал сам заняться всем. Пресс-агенты студий обладали таким положением, возможностями и уверенностью в себе, что именно этим людям первым передавались все новости по поводу рождений, бракосочетаний, разводов, болезней и смертей, которые они затем использовали, припутывая к ним всяческих тузов, светил и корифеев Голливуда.

Брэнд, великолепный экс-журналист, немедля перешел в наступление. Он молниеносно передал информационным агентствам краткое заявление о том, что известная всему миру супружеская пара вскоре расторгнет брак «по причинам расхождений, вытекающих из тех противоречивых требований, которые ставит перед каждым из супругов их профессиональная карьера». Этот текст должен был вызвать улыбку у каждого из знавших о том, что к тому моменту Джо отошел уже почти от всех дел, за исключением комментирования матчей Кубка мира. Потом Брэнд отмобилизовал свой взвод: Роя Крафта, Чака Панаму, Молли Мэррика и Рея Метцлера — и дал каждому из бойцов список самых важных газет, журналистов и ведущих обозревателей-авторов колонок. В течение семи минут каждая из двадцати выходивших в Лос-Анджелесе ежедневных газет оказалась «первой», которая узнала обо всей этой истории.

На следующий день, 5 октября, новость распространилась по всему свету, и тем же утром более сотни репортеров и фотографов разбили лагерь на лужайке около дома 508 на Палм-драйв. А внутри дома находился Гизлер; он сидел рядом с Мэрилин, почивавшей в кровати и выслушивавшей успокоительные слова от доктора Леона Крона. Монро подписала сопроводительный документ к иску о разводе, где говорилось, что в течение восьми месяцев пребывания в браке она испытывала «тяжкие психические страдания, вызванные действиями и поведением ответчика, в которых не было никакой вины истицы»[277]Гизлер радостно проинформировал прессу, что это была типичная в своей неясности юридическая формулировка, столь же обобщенная и туманная, как, скажем, «разнящиеся политические взгляды». — Прим. автора.
. Мэрилин заявила, что брак перестал существовать 27 сентября, когда Джо вылетел на Восток страны, а также пояснила, что не будет добиваться алиментов и что у них нет общей собственности или имущества, подлежащих разделу. Затем Гизлер спустился к Джо и вручил ему положенные в данном случае документы, одновременно известив, что если тот на протяжении десяти дней не выразит согласия на развод, то брак будет расторгнут по его вине. Джо без единого слова спрятал бумаги в карман и вернулся к тому, чем занимался, — продолжил смотреть телевизор.

Далее, чтобы поддерживать прессу в состоянии неопределенности, был организован небольшой спектакль. Гизлер вышел из дома и сказал журналистам лишь то, что возможность примирения отсутствует, однако супруги хотят расстаться как друзья. Для придания этой информации большей достоверности он добавил, что мисс Монро лежит больная, поскольку она инфицирована вирусом, а мистер Ди Маджио, будучи заботливым мужем, готовит ей супчик. Скорее всего, на следующий день журналистам будут сообщены очередные подробности, а может статься, перед прессой даже появятся главные действующие лица.

Утром 6 октября на лужайке перед домом 508 по Палм-драйв были расставлены кинокамеры. Сам Хьюстон или Хичкок не оформили бы окрестный пейзаж более красиво и мелодраматично, когда калифорнийское солнце пробилось сквозь редеющий туман. В десять часов журналистскую братию охватило изрядное замешательство: Джо с чемоданом в руке быстрым шагом спустился с крыльца в сопровождении своего друга Рено Барсоччини. Мужчины уселись в «Кадиллак» хозяина дома (точную копию лимузина Мэрилин), и Джо сказал, что отправляется в Сан-Франциско. «Там мой дом, и он всегда был им. Сюда я никогда не вернусь». В действительности он вовсе не поехал сразу в Сан-Франциско, а на протяжении шести недель укрывался в тиши дома Леона Крона, который был другом и для него, а не только для Мэрилин. По словам Крона, Мэрилин тогда каждый вечер звонила Джо. А в следующее утро Мэрилин появилась на пороге своего дома в пять пятьдесят. На ней был резко контрастирующий с ее платиновыми волосами черный облегающий шерстяной свитер, черный кожаный поясок, перетягивающий талию, черная же габардиновая юбка и черные туфельки. Выглядела она так, словно собралась на похороны. Опираясь на руку Гизлера, Мэрилин подошла к микрофонам, расставленным репортерами. Рядом с ней тут же оказался Сидней Сколски, который заявил журналистам: «Тут не замешан никакой другой мужчина», а это как раз и сочли верным свидетельством того, что очень даже замешан. Гизлер бросил на него злобный взгляд и принял эстафетную палочку.

— В данный момент мисс Монро нечего вам больше сообщить, — начал он. — Я выступаю от ее имени как адвокат и могу сказать лишь то, что до печальной развязки дошло из-за сталкивающихся друг с другом карьерных планов обоих супругов.

Разумеется, пресса не хотела, чтобы Мэрилин так и ушла без единого слова. Однако на град вопросов, которыми ее забросали, она ответила сдавленным, хриплым голосом только одно: «Сейчас я ничего не могу сказать. Простите меня. Простите». В этот момент она расплакалась и, склонив голову на плечо Гизлера, продолжала всхлипывать, вытирая глаза белым платочком. Однако обратно в дом она не вернулась, а села в машину, которая вначале заехала на Норт-Роксбэри-драйв в кабинет доктора Крона, а потом — на киностудию. Через два часа она снова оказалась дома и в постели.

Многих лиц немедленно попросили прокомментировать случившееся. Наташа Лайтесс, откровенно наслаждаясь сложившейся ситуацией, сказала прессе:

Замужество было большой ошибкой Мэрилин, и у меня такое впечатление, что она сама давно это знала. Такого рода драмы не разыгрываются за одну ночь. Это самый лучший выход...

По крайней мере, сейчас Мэрилин сможет полностью развить свой талант. У этой девушки есть шанс стать великой драматической актрисой. Последние жизненные испытания помешали ей в достижении указанной цели. Сейчас все это уже осталось для нее позади.

На вопрос об отрицательном отношении Джо к кинематографическому имиджу Мэрилин и ее манере одеваться Наташа, словно забыв о том, что и сама высказывала сходные опасения, лицемерно добавила:

Некоторые люди настолько мелки, что их возмущает всё, приносящее другому человеку успех. Они ужасно ссорились и ругались. У Мэрилин неизменно оставалась надежда, что все как-то образуется, но мистер Ди Маджио никогда не обращал внимания на ее чувства.

Сама Мэрилин разговаривала на тему развода немного и только с несколькими друзьями. Михаилу Чехову она изложила свое мнение лапидарно: «Джо — прекрасный человек, но у нас очень мало общего». Вскоре она без прикрас призналась Сьюзен Страсберг: «Меня тошнило от него — тошнило»[278]Сколски в своей книге подтвердил это искреннее признание: «Джо Ди Маджио нагонял на Мэрилин тошноту. Его стиль жизни сводился к пиву, телевизору и старушке — сиречь жене, которая была на третьем месте после какого-нибудь "Дымка из ствола" или "Шоу для полуночников", а также после банки с пивом, причем все это — вечер за вечером. Мэрилин не могла на это согласиться — даже если речь шла о национальном герое» — Прим. автора.
. Потом появились и кое-какие детали:

Ему не нравились женщины, которых я играла, — он их считал потаскухами. Не знаю, какие мои картины он при этом имел в виду! Ему не нравились актеры, которые меня целовали, и не нравились мои костюмы. Словом, ему не нравилось все, что было связано с моими фильмами, и еще он ненавидел всю мою одежду. Когда же я объясняла ему, что обязана так одеваться и что это часть моей работы, он посоветовал бросить такое занятие. Но неужели он не понимал, на ком женится, когда мы регистрировали брак? Честно говоря, наше супружество был своего рода сумасшедшей и трудной дружбой с сексуальными привилегиями. Позже я сообразила, что браки часто бывают именно такими.

7 октября ровно в девять утра Мэрилин снова явилась на съемочную площадку «Зуда седьмого года» и, как вспоминает Билли Уайлдер, выглядела очень веселой. «Первый раз за много последних дней я чувствую, что живу, — сказала она режиссеру. — И, кроме того, мне сегодня чудесно спалось».

А вот впавший в мрачный настрой Джо исчез из поля зрения. «Я не понимаю произошедшего, — изрек он, наверняка питая надежду на отказ Мэрилин от идеи развода. — И уверен, что она прозреет». А потом добавил, пожалуй, с неумышленной снисходительностью: «На мой взгляд, [Мэрилин] хорошая девушка — молодая и наивная, — но мне кажется, что она оказалась введенной в заблуждение многими своими мнимыми друзьями».

26 октября Джо предпринял смелую попытку вернуть свою жену, воспользовавшись в качестве посредника Сиднеем Сколски. Вдвоем мужчины поехали на Палм-драйв, где Джо умолял Мэрилин еще раз все обдумать. «Однако Мэрилин после принятия решения всегда была несгибаемой, — вспоминал потом Сколски. — Она уже настроилась на развод».

На следующий день Сидней сопровождал Мэрилин и Джерри Гизлера в суд, расположенный в Санта-Монике. Как вспоминал с некоторым удивлением Сколски, адвокат Мэрилин рассказал своей подопечной, «каким образом она должна вести себя с репортерами и кинооператорами. Он работал словно добротный кинорежиссер, подробно объясняя, в каком она должна быть настроении и какое у нее должно быть выражение лица. Мэрилин дала безукоризненное представление — причем в полном соответствии с пожеланиями Гизлера»; может быть, еще и потому, что в данном случае возможность дубля напрочь отсутствовала.

Одетая весьма тщательно и позаботившаяся при этом о мельчайших деталях — в черном платье с небольшим декольте, черной шляпе и контрастирующих с ними белых кожаных перчатках и белых жемчугах, подаренных ей Джо на день рождения, — Мэрилин понимала, что ей предстоит очередное большое и важное выступление. В возрасте всего двадцати восьми лет ей довелось проживать самый разрекламированный год в своей биографии, и актриса усердно старалась, чтобы всякие события приносили ей дополнительную известность и охотно расписывались бы в прессе, и с этой целью Мэрилин предоставляла последней всё новые и новые факты насчет собственной персоны. «Ваша честь, — тихо промолвила она в адрес судьи Роудеса, давая свои показания, которые были потом повторены по всему миру, — у моего мужа случалось такое настроение, когда он не желал со мной разговаривать по пять или семь дней подряд, а иногда даже дольше — десять дней. Я спрашивала, в чем дело. Но он не отвечал либо говорил: "Отцепись!" За девять месяцев нашей супружеской жизни он позволил мне принять гостей всего два или три раза, причем один раз — когда я была больна. Тогда он согласился, чтобы кто-то меня проведал».

Потом она добавила слова, которые ни в коем случае не соответствовали истине: кстати говоря, они в значительной мере противоречат также и тому, что она говорила друзьям и прессе:

Я предложила отказаться от моей работы в надежде, что это позволит разрешить наши проблемы. Но даже это не помогло.

В этом месте ее голос дрогнул:

Я надеялась, что найду в браке любовь, доброжелательность, чувство и понимание. Но наш союз нес мне главным образом холодность и безразличие.

Наташа рвалась выступить в роли свидетеля, но Мэрилин вполне разумно запретила ей делать это. Поэтому свидетельские показания давала спокойная по натуре Инез Мелсон, которая управляла делами Мэрилин:

Мистер Ди Маджио проявил далеко идущее безразличие и отсутствие заботы о счастье миссис Ди Маджио. Я лично видела, как он оттолкнул ее и сказал, чтобы она ему не мешала.

Через неполные восемь минут судья Орландо Х. Роудес принял и утвердил временное постановление о разводе; окончательное расторжение брака должно было наступить ровно год спустя.

Однако Джо по-прежнему оставался невыносимо ревнивым, и очевидным доказательством этого явилось странное событие, которое он через девять дней спровоцировал вместе со своим приятелем Фрэнком Синатрой.

С середины октября Джо нанял частного детектива с задачей следить за Мэрилин (наверняка в надежде, что найдется какой-нибудь порочащий ее факт). Вечером 5 ноября детектив сообщил Джо, что, следуя за по-разному переодевавшейся Мэрилин, несколько раз попадал по одному и тому же адресу: Уоринг-авеню, 8122, — где, между прочим, жила Шейла Стюарт, актриса и одновременно ученица Хола Шефера, которого она вместе с Гарри Гивентером нашла без чувств в его кабинете. Взбешенный Джо, которого соглядатай оповестил и вызвал, быстро прибыл на место и хотел вломиться в квартиру Шейлы, чтобы самолично посмотреть, что и с кем делает там Мэрилин.

Сыщик советовал ради осторожности подождать несколько минут и сам, в свою очередь, вызвал Синатру, вскоре прибывшего на угол Уоринг-авеню и Килки-драйв со сворой каких-то типов. Парочка из них вошла в здание, и сообща они выбили двери, которые вели в квартиру одного из жильцов[279]Сообщения разных участников инцидента во многом разнятся: скажем, Синатра утверждал, что ждал неподалеку в автомобиле, и даже обратился в суд, чтобы выразить свой протест против показаний частного детектива Филиппа Ирвина. — Прим. автора.
. Раздался душераздирающий крик, и фонарик частного детектива вырвал из темноты чью-то фигуру: до смерти перепуганная тридцатисемилетняя Флоренс Котц сидела, выпрямившись, на кровати, судорожно сжимая ночную сорочку и одеяло, а также призывая громким визгом о помощи, которая вскоре и прибыла. Мужчины были уже готовы начать стрельбу, однако не смогли сразу найти отстоящие на несколько метров двери Шейлы Стюарт. Шум поднял на ноги саму Шейлу, Мэрилин и еще одного человека, который, воспользовавшись всеобщим замешательством, быстро выбежал и скрылся[280]Некоторые утверждают, что этим человеком был Хол Шефер, ссылаясь на то, что и он сам якобы говорил о своем пребывании тогда в квартире у Стюарт.
. Чуть погодя был найден автомобиль Мэрилин, запаркованный у дома 8336 по Де-Лонпре-авеню, где Мэрилин снимала квартиру после того, как выселилась с Норт-Палм-драйв.

Долгие годы этот эпизод носил название «налета не в те двери». Флоренс Котц потребовала от Синатры и Ди Маджио двести тысяч долларов компенсации, и дело попало в суд. Синатра отрицал свое участие во взломе, и после четырехлетнего разбирательства Верховный суд штата Калифорния отклонил иск — после того, как адвокат Синатры, Милтон Радин, заключил с Флоренс Котц мировую, выплатив ей семь с половиной тысяч долларов. Что касается гостей Шейлы, то оба ее визитера опровергали всякие подозрения[281]«Налет не в те двери» широко комментировался в номерах газет за 6 и 7 ноября, хотя представителям Синатры удалось тогда обеспечить анонимность и ему, и Джо — это видно из сообщений агентств Юнайтед Пресс и Ассошиэйтед Пресс за эти дни. Однако журнал «Конфиденшл» в сентябрьском номере за 1955 год раскрыл все детали указанного происшествия и, что особенно интересно и достойно быть отмеченным, штат Калифорния начал потом расследование по вопросу средств и методов, применявшихся указанным журналом, махинаций, имевших при этом место, а также последствий опубликования данной истории. Результаты проведенного следствия — надо думать, к большому разочарованию Синатры и Ди Маджио — очистили «Конфиденшл» от подозрений; в принципе было установлено, что его редакция «достаточно добросовестно проверяла и документально подтверждала публикуемые ею материалы... Также и поведение детективов [нанятых журналом) полностью соответствовало строгим указаниям кодекса, разработанного властями штата для лиц, занимающихся указанной деятельностью профессионально». Об этом же было написано еще через полтора года в газете «Нью-Йорк таймс». — Прим. автора.
.

4 ноября Мэрилин завершила свое участие в съемках «Зуда седьмого года» и Чарлз Фелдмен дал в ее честь прием в ресторане «Романофф» в Беверли-Хилс. Он пригласил целых восемьдесят гостей, чтобы те поближе познакомились с актрисой и отпраздновали ожидающий ее близкий успех. Однако это был не только щедрый и дружеский жест: у Фелдмена были две другие веские и вполне дельные причины.

Прежде всего, вечернее торжество явилось ответом Фелдмена на все более резкие и явственные обвинения Занука в адрес Мэрилин за ее частое отсутствие на работе, за вечные опоздания на съемочную площадку, наконец, за необходимость многократно повторять одну и ту же сцену оттого, что Мэрилин плохо подаст свою реплику. По утверждению Фелдмена в письме к руководителю «Фокса», это были смехотворные претензии: в тот день, когда актриса закончила работу в картине «Нет штуки лучше шоу-бизнеса», она тут же вылетела в Нью-Йорк на натурные съемки фильма «Зуд седьмого года». Правда, развод отнял у нее почти неделю, зато после возвращения в павильон она работала пятнадцать дней подряд без всякого перерыва: «Она всегда готова к сотрудничеству, и вообще: эта девушка — на самом деле фантастическая, сенсационная актриса». К этому было добавлено, что для придирчивого к мелочам режиссера делать двадцать и даже больше дублей вовсе не является чем-то необычным и Зануку отлично известно об этом. Уильям Уайлер обычно изводил актеров тем, что повторял один и тот же кадр шестьдесят и более раз, а Элиа Казан во время работы над фильмом «Трамвай "Желание"» (в котором Фелдмен был продюсером для студии «Уорнер бразерс» и который завоевал несколько «Оскаров») часто заставлял знаменитых Марлона Брандо и Вивьен Ли снимать десятки дублей, прежде чем добивался от них того, что хотел.

Вторая причина носила более личный характер. Мэрилин делала массу шума вокруг своего отъезда из Голливуда. Ее адвокаты долго анализировали договоры, заключенные у нее с «Фоксом», и им удалось найти там кое-какие щели, благодаря которым можно было заявить, что указанные контракты недействительны. Это было сделано с той целью, чтобы актриса и Милтон Грин могли вместе начать творческое содружество, основать компанию под названием «Мэрилин Монро продакшнз» и впоследствии делать кинокартины, над которыми они располагали бы полным контролем от первого и до последнего дня производства, и не только получать более высокие доходы, нежели зарплата актрисы на студии «Фокс», но и иметь возможность дополнительно положить в карман недурственную сумму за счет уплаты меньших налогов. Было также известно, что в соответствии со своим новым договором Мэрилин собирается покинуть Фелдмена и обратиться к новым агентам, работникам Музыкальной корпорации Америки, сокращенно называвшейся МСА (Мэрилин подписала контракт с этой фирмой 26 июля 1955 года).

«Я чувствую себя как Золушка», — призналась Мэрилин, когда прибыла в ресторан «Романофф», одетая в великолепное рубинового цвета платье из шифона, позаимствованное из гардероба студии. Кларк Гейбл пригласил ее на танец, Хамфри Богарт пропустил с ней стаканчик, Клифтон Уэбб нашептал парочку злокозненных сплетен, а Сидней Сколски получил материал на несколько статеек в свою рубрику. На прием прибыл сам Занук, а также Джек Уорнер, Клодет Кольбер[282]Одна из популярнейших звезд 30-х годов (настоящее имя Лили Шошуэн), награждена премией «Оскар» за роль в картине «Это случилось однажды ночью» (1934), наиболее успешно выступала в комедийных ролях. Начинала как театральная актриса и в 1958 году вернулась на Бродвей, где успешно выступала до 1985 года.
, Сэмюэл Голдвин, Гари Купер, Билли Уайлдер, Сьюзен Хейуорд[283]Снималась в картинах «Красивый жест» У. Уэлмана (1939), «Дом для посторонних» Дж. Манкиевича (1949), «Давид и Бетшеба» (1951), «Снега Килиманджаро» (1952), «Долина кукол» (1967) и др., удостоена премий «Оскар» и «Золотой глобус» за фильм «Я хочу жить!» (1958) о реальной проститутке, приговоренной к смертной казни.
и Лоретта Янг[284]Снималась в картинах «Кентукки» (1938), «Жена епископа» (1947) и др., удостоена премий «Оскар» и «Золотой глобус» за фильм «Фермерская дочь» (1947), имела собственное шоу в телесети NBC, за которое трижды — в 1954, 1956 и 1958 годах — награждалась премией «Эмми» для лучшей драматической актрисы.
. Мэрилин, как это несколько дней спустя сформулировал Сколски в своей колонке, видела, что «ее в конечном итоге признала и приняла в свой круг так называемая городская элита. У Мэрилин никогда не было ощущения принадлежности к ней. Она завоевала славу благодаря популярности, которой пользовалась среди своих почитателей», однако всегда чувствовала себя забытой Голливудом. «Из низов я вознеслась на вершины», — изрекла она позднее. Наибольшее впечатление в тот вечер произвело на нее знакомство с Кларком Гейблом, ее давним кумиром. «Я всегда восхищалась вами и мечтала сыграть с вами в одной картине», — призналась она ему в танце. «А я посмотрел "Джентльмены предпочитают блондинок", — ответствовал ей Гейбл, — и сказал своему агенту, что вы обладаете неотразимой силой воздействия. Мне бы тоже хотелось выступить вместе с вами». И, как они того хотели, им действительно довелось встретиться на съемочной площадке, но этому, увы, не сопутствовали столь уж приятные обстоятельства.

Сияющая и счастливая невзирая на усталость, Мэрилин очаровала всех присутствующих. Когда Джордж Аксельрод и Даррил Занук сказали ей, что после просмотра первых семи частей «Зуда седьмого года» считают ее игру превосходной, то Мэрилин так ответила на их комплименты: «Это благодаря Билли [Уайлдеру]. Он потрясающий режиссер. Мне бы очень хотелось снова выступить в его картине, но он снимает сейчас историю про Чарлза Линдберга[285]Знаменитый американский летчик, впервые совершивший в 1927 году беспосадочный перелет через Атлантический океан (из США во Францию) и вновь попавший на первые полосы газет всего мира, после того как несколько лет спустя преступники из корыстных побуждений похитили его сынишку. 
и почему-то ни за что не согласился, чтобы именно я сыграла Линдберга».

Каждый день 1954 года был у Мэрилин заполнен сложными профессиональными и личными делами, а также мелкими, хотя и обременительными, проблемами со здоровьем. В воскресенье, 7 ноября, в семь вечера Мэрилин прибыла (с трехчасовым опозданием) в больницу «Ливанские кедры», «чтобы избавиться от женских недомоганий, которые изводили ее на протяжении многих лет», как это сформулировал для газет ее хирург и гинеколог Леон Крон. Он имел при этом в виду операцию, которую сам же и сделал на следующий день в попытке вылечить актрису от хронического кистозного перерождения яичников.

Пресса зафиксировала пребывание Мэрилин в больнице, подчеркивая, что привез ее туда Джо и на протяжении тех пяти дней он был единственным посетителем актрисы, ежедневно часами просиживая у выздоравливающей во время обеда и по вечерам. Во вторник он принес в ее палату на шестом этаже флакон духов «Шанель № 5», что дало повод для слухов о примирении супругов. «На это нет ни малейшего шанса, — решительно заявила в среду Мэрилин, — но мы навсегда останемся друзьями».

12 ноября Мэрилин разрешили вернуться домой, а поскольку Джо ненадолго выехал в Сан-Франциско, актриса обратилась за помощью к Мэри Карджер Шорт. В момент, когда Мэрилин покидала больницу, фоторепортерам удалось сделать снимки исхудавшей, растрепанной артистки, которая чуть ли не плакала, пытаясь спрятать лицо. Это было отражением не столько ее подавленности и упадка сил на нервной почве (как в тот момент настаивали многие), сколько разочарования тем, что ей не удалось выбраться из больницы незаметно, съехав вниз грузовым лифтом. Она не хотела, чтобы ее видели, а тем более фотографировали непричесанной и без макияжа, — отсюда отчаяние Мэрилин, когда на нее налетели лихие ребята из «Лос-Анджелес дейли ньюс».

Мэрилин не стала придерживаться рекомендаций лечащего врача насчет необходимости длительного отдыха. На следующий вечер Джо возвратился в Лос-Анджелес и они вместе отправились в ресторан «Вилла Капри», где познакомились почти три года назад. Чтобы отметить приходящееся на 25 ноября сорокалетие Джо, Мэрилин подарила ему золотые часы, которые тот с гордостью носил затем на протяжении многих лет, пока не раздавил в безобидном дорожном происшествии.

В течение ноября неизменным спутником Мэрилин на всех светских мероприятиях был Сидней; тем месяцем их видели в самых разных клубах: и «У Тиффани», и в «Палм-Спрингс-Ракэ», и в «Хоб-Ноб». Однажды вечером Мэрилин Монро решилась совершить ошеломляющий по тем временам поступок, который еще более способствовал росту ее популярности.

В пятидесятые годы голливудские ночные клубы не приглашали темнокожих исполнителей на выступления, и когда Мэрилин узнала, что с агентами ее любимой джазовой и эстрадной певицы Эллы Фицджералд вообще не хотели даже разговаривать на предмет ангажемента в эти заведения, Монро позвонила по этому вопросу владельцу «Мокамбо». «Мэрилин Монро хотела, чтобы он немедленно привлек меня к выступлениям и заключил контракт, — вспоминала потом великая Элла, — и обещала, что если тот совершит подобный шаг, то она будет занимать столик неподалеку от сцены каждый вечер, когда я буду петь. Кроме того, она сказала ему — и это было правдой, — что благодаря репутации суперзвезды, которой она обладала, пресса будет безумствовать. Хозяин клуба согласился, и Мэрилин каждый вечер приходила туда и усаживалась за столик рядом с подмостками». Тем самым Мэрилин очутилась в авангарде вызывавшего тогда не столько спокойные дискуссии, сколько ожесточенные споры движения за гражданские права. В последующие годы этот вопрос будет все больше интересовать актрису — она осознала одно из наихудших предубеждений американцев и старалась бороться с ним.

В тот же период Мэрилин столкнулась с еще одним жанром искусства, представительницей которого была для нее английская поэтесса Эдит Ситуэлл[286]Английская поэтесса и критик, ролом из известной литературной семьи. Носила титул кавалерственной дамы, то есть особы, удостоенной ордена Британской империи.
; актриса познакомилась с ней на чаепитии в Голливуде и рассказала о своем собственном искреннем интересе к поэзии. Леди Эдит сказала, что если бы Мэрилин случилось когда-либо оказаться в Лондоне, она с удовольствием пригласит ее на ленч.

В конце 1954 года все происходило словно в ускоренном темпе. Милтон Грин прибыл в Лос-Анджелес с предварительным комплектом документов на создание кинокомпании «Мэрилин Монро продакшнз», которую с этого времени все стали называть ММП. Не успела актриса сделать непопулярный шаг, поддержав права негритянского меньшинства, как стало видно, что она готовится к очередному бунту. Мэрилин надоело, что лишенные всякого творческого воображения боссы студии шли проторенной дорожкой и занимали ее в одних и тех же ролях, соответствующих некому отлаженному трафарету; ее пугала перспектива очередных семи лет подневольного контракта со студией «Фокс» и болезненно задело несоблюдение студийными шефами устного обещания заплатить ей сто тысяч долларов премии за «Зуд седьмого года». Словом, она мечтала о лучших сюжетах и сценариях, о более амбициозных ролях, ей хотелось самой выбирать себе кинофильмы и режиссеров.

К подобным требованиям в Голливуде не относились всерьез, однако Мэрилин была готова бороться с Зануком, Скурасом, акционерами и критиками точно так же, как она боролась с принципами отбора исполнителей, действовавшими в ночных клубах. Отдавая себе отчет в занимаемом ею положении и связанном с этим престиже, а также живо памятуя успех, которым она пользовалась на банкете в ресторане «Романофф», Мэрилин выбрала для начала битвы за перемены именно этот период. Она знала, что студия будет нуждаться в ней весной для рекламирования «Зуда», знала, что является самой крупной американской кинозвездой, и была полна желания как раз сейчас провести решающее сражение — надо заметить, весьма рискованное, поскольку у актрисы не было абсолютно никаких гарантий того, что она сумеет выжить без той махины, против которой восстала.

И все-таки, пожалуй, именно фотограф Милтон Грин сделал для Мэрилин возможной дальнейшую карьеру, забрав ее с этой целью — как бы парадоксально это ни показалось — из Голливуда. Если не считать кратких перерывов, связанных с пребыванием в студиях «Коламбия» и МГМ, актриса с 1947 года была собственностью «Фокса». Теперь она рвалась прожить очередные семь лет своим умом. Она уже не желала больше выносить капризов ни мужа, ни шефов — и Милтон привлекал к себе актрису не только тем, что чудесно фотографировал ее, но и тем, что не был деловым человеком, бизнесменом. Грин отнюдь не лучше нее разбирался в хитросплетениях контрактов, заключаемых для производства кинокартин, не имел понятия о тонкостях составления смет и бюджетов, контроля за производственным процессом и о тысячах прочих деталей, связанных с выпуском фильмов. Их сообщество, их кинокомпания была в определенном смысле попыткой сыграть втемную, но другого способа просто не существовало. Какой-то частью своей личности Мэрилин хотела стать серьезной актрисой, точно так же как Милтон Грин стремился вырваться из образа и бытия всего лишь популярного фотографа. «Ему тоже мечталось вознестись выше своего прошлого, — написал потом его близкий друг Майкл Корда, писатель и издатель. — Он хотел стать театральным и кинопродюсером, важной шишкой — хотя по сути это не так уж сильно отличалось бы от того, чем он уже и так занимался». Мэрилин было тогда двадцать восемь лет, а Милтону стукнуло тридцать два, и оба они были готовы рискнуть.

Своим коммерческим предприятием эта пара ошеломила Голливуд. Милтон Грин и его адвокаты Фрэнк Делани и Ирвинг Стайн могли поначалу манипулировать контрактами и договорами, поскольку люди кино с Западного побережья не принимали всерьез коллег с Восточного побережья, считая их не более чем выскочками и карьеристами, слабо разбирающимися в предмете. Фирму ММП хозяева Мэрилин сочли еще одной ее сумасбродной мечтой, вроде грезы о роли Грушеньки в «Братьях Карамазовых».

Одновременно Мэрилин чувствовала, что дружба Чарлза Фелдмена с Зануком ставит ее в невыгодное и двусмысленное положение. Агентство «Знаменитые артисты» и лично Фелдмен вели с «Фоксом» больше дел и имели там больше клиентов, нежели любое другое агентство в городе, а ей это не нравилось. Подозрительно относясь почти к каждому, кто был связан с «Фоксом», актриса рассталась с Фелдменом, беспардонно разорвав и контракт с ним, хотя была должна своему агенту двадцать три тысячи триста пятьдесят долларов, перечисленных ей в качестве аванса[287]Фелдмен предоставил Мэрилин аванс, чтобы приобрести права на литературный сюжет, фильм по которому так никогда и не снимался, а также чтобы заплатить Наташе, адвокатам Мэрилин и заказать оригинальный сценарий. — Прим. автора.
; по подсказке Милтона Грина она перешла в МСА. Президент этого нового для Мэрилин агентства, Лью Вассермен, пришел к выводу, что МСА будет представлять ее интересы и на Восточном, и на Западном побережье: он сам с коллегами займется этим в Калифорнии, а Джей Кантер и Морт Винер позаботятся об актрисе в Нью-Йорке[288]Американские источники классифицируют фирму МСА, которой руководил Вассермен, как ведущую силу в индустрии развлечений США на протяжении многих лет (она существует с 1924 года).
.

Фелдмен, который всегда вел себя как джентльмен, решил не навязывать свою персону и контракт переменчивой и несчастливой клиентке; однако он настаивал на возврате причитающихся ему денег, хотя понадобилось пять лет, прежде чем ему удалось их заполучить. Что касается Вассермена, то Мэрилин было известно, что он — самый влиятельный и могучий агент во всем киномире. Этот человек уже сумел к тому времени выторговать исторический контракт для актера Джеймса Стюарта, в соответствии с которым тот отказался от части своей регулярной зарплаты взамен на процент от прибылей, принесенных фильмом. Тем самым было положено начало так называемым «процентным контрактам», которые стали революцией в сфере заработков актеров и в конечном итоге дали им возможность самим становиться продюсерами, а затем и породили феномен соединения профессий — постепенно актер-продюсер-сценарист-режиссер в одном лице становился в Голливуде универсальной фигурой.

Мэрилин в частном порядке оценивала свое профессиональное прошлое следующим образом:

Мне никогда не представился случай научиться чему бы то ни было в Голливуде. Мне навязали слишком быстрый темп работы. Меня гнали из одной картины в следующую. А если ты беспрерывно делаешь одно и то же, оно перестает быть для тебя интересным или поучительным. Я хотела постоянно развиваться как женщина и актриса, а в Голливуде никогда не спрашивали моего мнения. Мне только говорили, в котором часу я должна явиться на работу. Чувствую, что благодаря отъезду из Голливуда и прибытию в Нью-Йорк я в большей степени стану сама собой. В конце концов, если я не могу быть собой, то зачем мне вообще быть? [289]Эти слова нельзя считать особенно достоверными, поскольку они взяты из письма Эми Грин, нью-йоркской хозяйки Мэрилин, отправленного автору данной книги в 1992 году, то есть через тридцать лет после смерти актрисы и почти через сорок после описываемых событий.

Страх, что в принципе она не является собой, что огромная часть ее личности остается для нее непознанной, продолжал оставаться едва ли не главной заботой актрисы вплоть до конца жизни.

В 1955 году актриса навязала себе целый ряд ролей: продюсера, играющей и обучающейся актрисы, пациентки, подвергаемой психоанализу, — ролей, выражавших ее желание стать совершенно другим человеком, нежели «Мэрилин Монро», от которой она тогда едва не отреклась. Если бы это был всего лишь каприз или серия поверхностных «испытаний», на которые она потратила время — вместо того, чтобы основательно заняться работой, — то можно было бы легко навесить на нее ярлык незрелой, поглощенной исключительно собой и к тому же ленивой дилетантки — и многие именно так и поступили. Однако Мэрилин была совершенно другим человеком. Будучи двадцативосьмилетней прославленной актрисой, она трактовала большинство своих экспериментов как хороший способ открыть и узнать саму себя, а американская культура терпела такое занятие единственно у выпускников высших учебных заведений. В пятидесятые годы униформизация жизни и стремление к стабилизации считались едва ли не самыми важными национальными добродетелями, а от честной двадцатилетней девушки ждали, что она так или иначе отыщет свое место в окружающем ее коммерциализованном и неспокойном мире. Норма Джин-Мэрилин была достаточно честной и порядочной для признания в том, что она и не знает, и не чувствует себя хорошо, когда самоидентифицируется с той личностью, которую сама слабо понимает и которой она, в принципе, так и не стала. И вот молодая женщина на протяжении года разбиралась со знаменитой Монро, отдаваясь этому занятию со все большей заинтересованностью.

Принимая во внимание вышесказанное, можно быть уверенным, что присущая актрисе на протяжении практически всей жизни почти маниакальная склонность смотреться в зеркало не являлась одним лишь проявлением ее нарциссизма. Коллеги по работе и друзья часто видели ее стоящей перед зеркальной стенкой или сидящей за туалетным столиком с трехстворчатым трельяжем, словно это был некий священный иконописный триптих; она вглядывалась в себя без всякого немого и мечтательного обожания, а с безжалостной критичностью, и по зрелом размышлении то меняла свой внешний облик, то снова возвращалась к предшествующему, будучи постоянно недовольной своим отражением. Неустанно занимаясь тем, что переодевалась, внимательно рассматривала себя, меняла макияж и совершала тому подобные действия, которые имели целью придать ее фигуре и лицу все новый и новый вид, Мэрилин жила в состоянии устойчивой неудовлетворенности собой, постоянно пытаясь сконцентрироваться на какой-то еще не окончательно довершенной грани своего до сих пор не реализованного «я».

Когда Мэрилин начала поиски своего нового имиджа, боссы студии «Фокс» справедливо стали беспокоиться о собственных коммерческих интересах. Однако они были достаточно мудрыми, чтобы умело позаботиться о деньгах. На протяжении года — вплоть до момента, когда в конце 1955 года Мэрилин поставила свою подпись на новом контракте с «Фоксом», — юрисконсульты Грина имели дело со спецами с «Фокса».

Окончательному краху традиционной методы заключения контрактов, позволяющей киностудии трактовать актеров как свою собственность, в большой мере способствовала выдержка Мэрилин, ее упорство, а также увенчавшиеся успехом действия, которые они предприняли вкупе с Грином и его адвокатами. Мэрилин Монро наверняка была блудной дщерью «Фокса», однако в конце концов ее с энтузиазмом приняли обратно, причем в значительной степени именно на тех условиях, которые она продиктовала. Точно так же как и ранее, это был союз, в основе которого лежала взаимная выгода, поскольку Мэрилин и Милтон нуждались в деньгах «Фокса», а «Фокс» нуждался в актрисе, способной приносить студии прибыли.

Личный союз кинозвезды с ее новым партнером носил довольно специфический характер. Ни Монро, ни Грин не были любителями поболтать, оба они в разговоре уступали инициативу собеседнику, так что между ними часто воцарялась длительная пауза — и без всякого загадочного или таинственного подтекста. Из записей сотен встреч между Мэрилин Монро и Милтоном Грином вытекает, что в большинстве своем их беседы вполне могли бы оказаться одноактными пьесами, написанными начинающим Харольдом Пинтером[290]Известный современный английский драматург, близок к драме абсурда, где поступки и речи персонажей выглядят алогичными, а фабула почти разрушается.
.

Мэрилин приехала на Восток, чтобы провести с Гринами Рождество 1954 года и устроить себе жизнь в Нью-Йорке, где она рассчитывала регулярно смотреть на Бродвее новые постановки и брать уроки в Актерской студии у Ли Страсберга. Она утверждала, что все детали, касающиеся деловых интересов и финансовых вопросов, оставила Милтону, его юристам и бухгалтерам. В момент наступления нового, 1955 года надежды всех были связаны с высокими художественными требованиями и верой в дружбу; в их спаянной команде господствовало убеждение, что даже личные проблемы будут с легкостью разрешены.

На протяжении последующих двух лет Мэрилин провела много времени в спокойной атмосфере дома Гринов, который находился на Фэнтон-Хилл-роуд в городке Уэстон, штат Коннектикут. С детства живя в городе, Милтон мечтал о доме в сельской местности и, приспособив под жилье просторную конюшню, многие годы достраивал и переустраивал свою усадьбу, пока та в конечном итоге не стала с архитектурной точки зрения одной из самых пленительных и восхитительных резиденций в округе. Собственно конюшню переделали в салон с высоким потолком и огромным камином. В доме было много гостевых комнат, большая кухня в деревенском стиле и фотографическая студия.

Грины ввели Мэрилин в тот светско-компанейский и профессиональный круг, где сами вращались. «Возле нас она познакомилась с совсем другой жизнью, — вспоминала много позже Эми, — а это была жизнь интенсивная и четко организованная. У Мэрилин имелась собственная небольшая комната, где она размещалась, когда приезжала к нам погостить. Однако основную часть времени все мы проводили в различных нью-йоркских компаниях и сферах. Нас везде приглашали, и мы занимались буквально всем. Мэрилин желала стать образованной дамой, но одновременно хотела быть и звездой. В этом заключался конфликт. Но поначалу она была весьма счастлива, борясь за правое дело, сражаясь с Зануком и вообще чувствуя себя важной персоной».

Джей Кантер, один из ее нью-йоркских агентов по линии МСА, согласился с только что представленным мнением. «В тот год Мэрилин казалась мне очень свободной, оживленной, полной душевного подъема и ожидания серьезной работы. Ей нравилось то, что она находилась за пределами Голливуда. Это было время, полное обещаний и надежд, и у меня сложилось впечатление, что Мэрилин постепенно берет свою жизнь в собственные руки».

В пятницу вечером, 7 января, общественность была проинформирована о некоторых фактах из ее новой жизни. Милтон собрал восемьдесят журналистов и потенциальных инвесторов компании ММП в доме Фрэнка Делани на Восточной сорок шестой улице. Присутствовали все обозреватели и обладатели собственных колонок с Манхэттена и все репортеры, невзирая на статус, за исключением Дороти Килгэллен и Уолтера Уинчелла, которых Милтон вычеркнул из списка «по причине их глубокой ненависти к Мэрилин». Актриса, как обычно, опоздала на час, но в конечном итоге явилась — вся в белом, одетая во взятое напрокат манто из горностаев, которое было наброшено на белое атласное платье, а ее волосы имели новый, несколько приглушенный платиновый оттенок; она выглядела как новое воплощение Джин Харлоу. «Мэрилин и на самом деле вознамерилась стать воплощением Харлоу, — вспоминала та же Эми Грин. — В этом состояла ее цель. Она всегда говорила, что, скорее всего, умрет молодой, как Харлоу; что мужчины приносили в ее жизнь несчастье, как это происходило и с Харлоу; что у нее были сложные и запутанные отношения с матерью, как у Харлоу. Все это выглядело так, словно она строила свою жизнь по образу и подобию Харлоу — внезапная вспышка, потом еще одна».

Тихим голосом Мэрилин оповестила в тот вечер о создании новой компании, в которой она будет президентом, а Милтон Грин — вице-президентом. «Мы займемся всеми сторонами индустрии развлечений, — сказала она, — но я уже утомлена вечно одними и теми же, причем дрянными ролями секс-бомбы. Мне хочется делать что-то лучшее. У людей, знаете ли, есть многочисленные возможности». Когда Мэрилин спросили, как все сказанное соотносится с ее статусом в студии «Фокс», Делани прервал со словами, что она уже не связана с «Фоксом» никаким контрактом.

Спокойное короткое замечание Делани достигло бульвара Пико еще до того, как у тамошних шефов кончился рабочий день, и они, как и можно было предвидеть, отреагировали возмущением и собрали собственную пресс-конференцию. На ней было сообщено, что на мисс Мэрилин Монро наверняка и бесспорно лежат формальные обязательства работать на «Фокс» — причем в течение еще последующих четырех лет. Казалось бы, на этом дело закончено, но в действительности газеты по всей стране на протяжении нескольких очередных недель ежедневно печатали отчеты о ходе этой склоки.

После завершения приема для прессы Мэрилин заявила Грину, что хочет продолжить празднование в «Копакабане», где в тот вечер пел Синатра. Туда не удастся попасть, — отозвалась Эми Грин, — поскольку билеты на его выступления распроданы на много недель вперед. «Ничего страшного, — ответствовала в свою очередь Мэрилин. — Если вам хочется послушать Фрэнка, то пошли со мной». Она подобрала свое горностаевое манто и возглавила целую процессию участников приема, которая двинулась в «Копакабану»; там Милтон предложил войти через кухонные двери, после чего они попросили вызвать на переговоры Анджело, метрдотеля. Через пару минут в клуб внесли добавочные столики и стулья. Отвлеченный шумом и сбитый с толку Синатра перестал петь, а зал утих. И тут перед певцом, сияя ослепительной белизной, возникла Мэрилин, которая пару секунд назад вошла не через те двери, что надо, но оказалась как раз в том месте, где надо. Синатра улыбнулся, подмигнул ей, и выступление продолжилось. «Ну, как, оказывается можно попасть?» — прошептала Мэрилин на ушко Эми. «Признаюсь, я была не права», — ответила ей подруга. Через много лет Эми подтвердила, что «Мэрилин прекрасно знала, какой властью располагает и какое влияние оказывает на людей».

Когда Делани заявил, что Мэрилин уже не обязана работать на «Фокс», он говорил это не ради тщеславной и пустой похвальбы; к тому имелись веские основания. Юрист тщательно подсчитал дни в начале 1954 года, в течение которых работа Мэрилин на студии была приостановлена, а также вычислил период, в течение которого «Фокс» был обязан возобновить опционы к картинам «Нет штуки лучше шоу-бизнеса» и «Зуд седьмого года». Опоздав с этим на несколько дней и не позаботившись, кроме того, о перенесении на бумагу своего устного обещания насчет предоставления Мэрилин стотысячной премии за «Зуд», кинокомпания с формальной точки зрения просрочила платежи; кроме того, дирекция студии рассчитывала на то, что Фелдмен в свое время вынудит Мэрилин подписать два существенных документа, однако актрисе ловко удалось уклониться от этого. Более того, Делани обратил внимание всех заинтересованных лиц, «что не представлялось возможным с точки зрения законодательства, дабы мистер Фелдмен был одновременно и агентом, и продюсером ["Зуда седьмого года"] без заключения на сей счет отдельного договора и получения на то согласия мисс Монро». По этой причине было решено выделить указанный кинофильм из общего договора, но и этот вопрос не дождался документального оформления в письменном виде. Поэтому Делани мог утверждать, что de facto производство картины «Зуд седьмого года» означало расторжение контракта 1951 года между Мэрилин Монро и студией «Фокс».

По счастливому для ММП стечению обстоятельств кто-то с «Фокса» сказанул кому-то из журнала «Всякая всячина», что «мисс Монро действительно снялась [в "Зуде седьмого года"] в соответствии с новым соглашением, которое обеспечивало ей существенный рост заработков». Эта капелька недержания речи и последующей огласки чрезвычайно облегчила дальнейшие усилия ММП: ведь, согласно действовавшему в Калифорнии законодательству, опубликование подобного заявления означало, что у Мэрилин нет никаких дальнейших обязательств перед «Фоксом», пока не закончатся переговоры по заключению нового контракта. Одновременно Мэрилин получила письмо от студии. В нем содержалось признание того факта, что ее контракт 1951 года фактически оказался расторгнутым устной договоренностью, которую они достигли, приступая к съемкам «Зуда». «Такое письмо — это мечта каждого адвоката, — написал Ирвинг Стайн, — поскольку лишь неслыханно редко случается, чтобы оппонент полностью подтвердил и засвидетельствовал наличие устной договоренности. Я убежден, что студия "XX век — Фокс" с финансовой точки зрения поступила в высшей степени разумно, поскольку в противном случае она потеряла бы алмазные копи». Пока что для ММП дела складывались необычайно удачно.

Как легко было предвидеть, и в студии «Фокс», и в офисе Грина юристы двинулись в наступление. Прежде всего студия приостановила действие контракта Мэрилин. Это, однако, не было сильным ударом, поскольку формально «Зуд седьмого года» находился на стадии производства и Мэрилин была необходима «Фоксу» для съемки нескольких последних сцен, запланированной в Голливуде на январь. Готовилось и дополнительное наказание — на случай, если актриса откажется от участия в следующей картине под названием «Как быть очень-очень популярной». Мэрилин не собиралась принимать указанное предложение, поскольку ей в этой ленте была предназначена роль специалистки по стриптизу.

Желая тем не менее надлежащим образом выполнить свои обязанности, Мэрилин вместе с Милтоном в воскресенье, 9 января, полетели в Голливуд, и на следующий день артистка явилась на студию, чтобы сняться в заключительных кадрах «Зуда седьмого года». «Отлично выглядишь!» — сказал ей вместо приветствия Билли Уайлдер. «А почему должно быть иначе? — ответила Мэрилин. — Ведь я же зарегистрировала свою фирму!» Первой картиной новой кинокомпании, — сказала она несколько наперед, — могла бы стать биография Харлоу.

Снова очутившись на Манхэттене, Ирвинг Стайн, весьма энергичный адвокат новой группы, делал все возможное, чтобы компания, на которую он работал, преуспевала. Стайн был старым другом Фрэнка Делани, адвоката Грина, и его наняли в качестве юридического советника вновь созданного предприятия. Он трудился с огромной самоотдачей и самопожертвованием, зачастую без регулярного вознаграждения, поскольку ММП не имела никаких поступлений, пока весной Милтон не заложил свой дом в Коннектикуте, чтобы помочь в финансировании долгосрочных планов и покрыть текущие расходы, в частности на проживание Мэрилин в Нью-Йорке.

Стайн с ходу доказал свою полезность, настаивая, чтобы Мэрилин перебралась на постоянное жительство в штат Коннектикут (где предприниматели не уплачивали в то время подоходный налог, что давало дополнительные финансовые выгоды). В соответствии с указанной рекомендацией Мэрилин в конце января обратилась к властям штата с просьбой о выдаче ей водительского удостоверения и о внесении в тамошние избирательные списки. Стайн понял, что столь же важно продолжение связи между Мэрилин и Ди Маджио, который во время рождественских праздников навестил актрису в Нью-Йорке — фактически провел у нее в отеле по меньшей мере одну ночь.

Ирвинг Стайн оценивал указанный контакт со стратегической точки зрения: он мог принести всему предприятию или добавочные хлопоты, или выгоды — просто потому, что Мэрилин в эмоциональном плане еще не освободилась от Джо, и это прямо-таки бросалось в глаза. «Последствия происходящего могут оказаться для нас роковыми, — зафиксировал Стайн в дневнике компании 27 января, — поскольку Джо все сильнее настаивает на возвращении Мэрилин в Калифорнию». А через несколько дней многозначительно добавил: «Надо вынудить Джо Ди Маджио провести разговор с Франклином [Делани]. Милтон и Мэрилин поссорились в машине, возвращаясь из Коннектикута]. Нам обязательно нужно познакомиться с Ди Маджио!» Из записей Стайна, сделанных 2 февраля, вытекает факт его обращения к Делани по поводу того, что было бы правильно передавать Мэрилин разные известия о «Фоксе» «только тогда, когда Ди Маджио находится в городе».

Это не составляло никакого труда, потому что куда бы ни направлялась Мэрилин, Джо всенепременно устремлялся за ней. Когда она вместе с Милтоном поехала в Бостон, чтобы посетить потенциального спонсора ММП, Джо нежданно-негаданно свалился на них в отеле, так что актрисе пришлось покинуть Милтона и провести пять дней с бывшим супругом в Уэлсли, штат Массачусетс, в доме его брата Доминика. Вся пресса кипела от слухов и сплетен о возобновившейся супружеской любви.

— Это примирение? — спросил журналист, прерывая их обед в одном из ресторанов Бостона.

— Как ты думаешь, дорогая? — сладким голосом переспросил в свою очередь Джо, обращаясь к экс-жене.

Мэрилин на мгновение заколебалась.

— Нет. Скажем, что это просто посещение.

Человек по имени Генри Розенфелд, встретиться с которым отправились Милтон и Мэрилин, был богатым производителем одежды, ньюйоркцем, который в этом месяце надолго прибыл по делам в Бостон. Он начал там выпуск недорогой одежды для женщин — недорогой, но обладающей почти таким же неброским шиком, какой присущ нарядам, демонстрируемым на подиумах модельерами высокой моды. Его скромные, обычно похожие на рубашки платья, продававшиеся по цене от восьми до десяти долларов, пользовались одинаковым успехом среди конторских служащих, актрис и дам из общества; до 1955 года годовой оборот фирмы вырос до восьмидесяти миллионов долларов. Розенфелд, которого называли Кристианом Диором Бронкса, проявлял интерес к широкому кругу деятельности, и Милтон лелеял надежду, что в этот круг попадет и кинопроизводство. В целом этот расчет оказался неверным, и попытка не удалась, но на протяжении нескольких ближайших месяцев Розенфелд передавал небольшие суммы на текущие расходы ММП, и разошлись слухи (которые сегодня невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть), что Мэрилин воспользовалась своими прелестями, дабы убедить фабриканта в серьезном характере всего, что предпринимала ее кинокомпания.

Одновременно очень многие люди: Сэм Шоу, Элиа Казан, Черил Кроуфорд и вся команда Милтона — были убеждены, что два руководителя нового кинопредприятия снова закрутили между собой роман. Разумеется, не вызывает сомнений, что снимки Мэрилин, которые Милтон сделал в 1954 и 1955 годах, принадлежат к числу наиболее искусительных и эротичных в истории фотографии. На некоторых из них, скажем на том, который сделан с рассеивающим фильтром и называется «Сидящая в черном», Мэрилин напоминает берлинскую женщину-вамп образца примерно 1928 года — на ней только сетчатые чулки, что-то вроде корсажа и шляпа, а ее взгляд и поза поразительно неестественны, едва ли не безумны — и упоительно чувственны.

Годами Эми Грин решительно опровергала сплетни о том, что Мэрилин и Милтон будто бы и вправду состояли в любовниках, утверждая, что уж она-то в первую очередь знала бы о такой связи. Однако и Эми вынуждена была признать, что «Мэрилин разбивала супружеские союзы, сама того не желая», и что Милтон был скрытным и не поддающимся контролю мужчиной, который не умел, а быть может, и не хотел совладать с собственной склонностью к излишним шалостям. Когда фирма Монро-Грина перестала функционировать, Мэрилин довольно открыто рассказывала (к примеру, своему агенту по связям с прессой и доверенному лицу Руперту Аллану) о романе с Милтоном, который продолжался на протяжении всего пребывания последнего в браке. Еще со времен Андре де Динеса безбоязненный и настойчиво убедительный фотограф оказывал на Мэрилин, пожалуй, наиболее сильное и необузданное эротическое воздействие.

В том же январе 1955 года Милтон снял для Мэрилин номер в отеле «Глэдстоун» на Восточной пятьдесят второй, неподалеку от Лексингтон-авеню. Там она могла встречаться с прессой, давать интервью и развивать свою активность, которая могла оказаться полезной для фирмы как раз в Нью-Йорке. В то же время она жила недалеко и от студии Милтона, располагавшейся на Лексингтон-авеню, 480, где часто организовывались деловые встречи и съемочные сеансы. Мэрилин быстро поняла, что если она наденет темные очки, платок в паре со старым пальто и забудет о макияже, то может совершенно спокойно прогуливаться по Нью-Йорку, не опасаясь оказаться распознанной или вдруг подвергнуться натиску тех, кто домогается автографов. Уже в апреле она призналась в этом по национальному телевидению в программе «Лицом к лицу». Мэрилин наверняка возбудила бы всеобщий интерес и поклонение, если бы кто-то случайно натолкнулся на нее на улице, но в 1955 году она не была заинтересована в том, чтобы жертвовать своим временем на упрочение имиджа кинозвезды Мэрилин Монро[291]Как-то в феврале Мэрилин просматривала журнал «Всякая всячина» и наткнулась на помещенную фирмой RCA рекламу двух своих песенок, которые исполнялись в картине «Нет штуки лучше шоу-бизнеса». Рядом с их названиями располагалась ее фотография с ручкой проигрывателя, провокационно расположенной на обнаженной груди. Она расхохоталась. — Прим. автора.
.

У нее были куда более серьезные интересы. Дело в том, что она решила воспользоваться приглашением Паулы Страсберг и познакомиться с ее мужем, а также посетить Актерскую студию. Однако актрисе недоставало мужества просто взять и позвонить, чтобы договориться о встрече, и в итоге она обратилась к двум бывшим коллегам четы Страсбергов: Элиа Казану и продюсеру Черилу Кроуфорду, — которые готовили премьеру новой пьесы Теннесси Уильямса «Кошка на раскаленной крыше». Они отрекомендовали актрису, и та отправилась на свидание с наиболее прославленным и наиболее спорным наставником драматического искусства в Америке. Знакомство Монро и Страсберга положило начало их альянсу, который носил как личный, так и профессиональный характер и который, продолжаясь вплоть до самой смерти артистки, был столь важен, как никакой другой в ее жизни.

Ли Страсберг, в то время режиссер в возрасте пятидесяти четырех лет, родился в 1901 году в Польше под именем Израиль Шрулке. Он приехал в Америку в 1909 году и воспитывался среди еврейских иммигрантов в восточном Манхэттене, в среде, которая была нишей в материальном смысле, но богатой в культурном. Когда ему исполнилось двадцать лет, он стал учиться актерскому мастерству у Ричарда Болеславского, русского актера и режиссера, который работал с Константином Сергеевичем Станиславским в Московском художественном театре — МХТ[292]Это было в 1908—1918 годах, причем Болеславский являлся одним из организаторов и участников 1-й студии МХТ и даже ставил там спектакли начиная с 1913 года. С 1920 года жил за границей, сначала работая актером и режиссером в Театре польском в Варшаве, а затем — на Бродвее и в других местах.
. Затем в 1931 году (сменив фамилию на Страсберг) он вместе с Мерилом Кроуфордом и Харольдом Кларменом основал легендарный театр «Груп». Страсберг был в нем актером, продюсером и режиссером, а также главным авторитетом в вопросах обучения, и здесь же он стал развивать новый подход к актерской игре. Бросив «Груп» в 1937 году после резкого спора по поводу своего метода, Страсберг продолжал работать, но единолично, и в 1951 году был назначен художественным руководителем Актерской студии[293]Среди десятков прославленных актеров, которые в разные периоды времени прошли через студию, фигурируют: Анна Бэнкрофт, Марлон Брандо, Эллен Барстин, Джоан Вудворд, Бен Гэззара, Джеймс Дин, Роберт Де Ниро, Энни Джексон, Роберт Дювалл, Патрисия Нил, Пол Ньюмен, Аль Пачино, Джеральдин Пейдж, Сидней Пуатье, Эстелла Парсонс, Род Стайгер, Ева Мария Сент, Ким Стэнли, Морин Стэплтон, Шелли Уинтерс, Эли Уоллах, Салли Филд, Джули Харрис и Дастин Хофман. — Прим. автора.
— через четыре года после того, как та была организована Казаном, Кроуфордом и Робертом Льюисом.

Студия была местом, где актеры встречались в целях поиска новых выразительных средств, и являлась своего рода театральной лабораторией, в которой исполнители пытались перед зрительным залом, состоящим из коллег, играть самые разные роли и при этом рисковали, ошибались, подвергались насмешкам и выслушивали слова одобрения тех, кто внимательно наблюдал за ними. Как правило, рядовая публика никогда не видела их выступлений, и члены студии готовили спектакли для членов студии. Без всякого формально установленного плана или даже наметок занятий участники группы попросту приезжали два раза в неделю к Страсбергу (по вторникам и пятницам с одиннадцати до часу); по-видимому, в другое время они в индивидуальном порядке проводили репетиции с педагогами или экзаменаторами или же, если им повезло попасть в число немногих избранных, — с самим Страсбергом у него в доме, где с них брали до абсурда низкую плату в размере тридцать долларов в месяц за три занятия в неделю. Участие в коллективных сеансах студии обеспечивалось исключительно приглашением, которое можно было получить после демонстрации своих способностей перед Страсбергом.

Страсберг — невысокий, худощавый, резкий и суровый мужчина, являвшийся неоспоримым авторитетом в своей области, — занимал в отношении как многих из своих учеников и слушателей, так и противников (в числе последних находились другие известные преподаватели драматического искусства: Херберт Бергхоф, Сэнфорд Майснер и Стелла Адлер) полную холодной сдержанности и, пожалуй, даже грозную позицию. «Мы были словно новообращенными, которые перешли в иную веру, — сказал актер Эли Уоллах[294]Снимался в ведущих, но не главных ролях во многих фильмах, в том числе в последней ленте Мэрилин Монро «Неприкаянные».
о первых шагах студии после прихода туда Страсберга. — Мы не понимали и не принимали ничью манеру игры, кроме нашей. Всякий другой актер был для нас язычником». Первые члены студии (здесь никого не называли учениками или студентами) пребывали в святой убежденности насчет преимущества метода Страсберга над всеми другими формами подготовки актера — таково мнение Шелли Уинтерса, принимавшего участие в студийных занятиях с самого начала. «Мы жертвовали всем, и в том числе собою, во имя великого Театра. Все мы думали, что будем играть пьесы Шекспира и переженимся между собой».

Страсберг как личность был полон противоречий. Приверженцы и энтузиасты маэстро подчеркивали его умение тщательно проанализировать мельчайший жест, самую краткую паузу в театральном представлении, осветить каждую деталь, которая помогала или, напротив, мешала правильно охарактеризовать персонаж. Меньшее воодушевление выказывали те, кто замечал его деспотичное поведение, эмоциональную холодность по отношению ко всем, за исключением нескольких любимчиков, и слишком интимный характер отдельных его импровизаций. «Временами он вступал на территорию, которую лучше было бы оставить психиатрам», — вспоминала еще одна участница студии, Энни Джексон, на самом деле игравшая в пьесах Шекспира и вышедшая замуж за своего коллегу Эли Уоллаха.

«Ли был окружен почитанием, словно святыня», — признавал Элиа Казан, добавляя, что на протяжении долгих лет Страсберг полагал, что актеры будут склоняться перед силой его риторики и интенсивностью чувств. Чем более наивными и менее уверенными в себе были актеры, тем больше власти обретал над ними Ли. Чем более знаменитыми они становились и чем значительнее делались их успехи, тем больше эта власть приходилась ему по вкусу. Идеальную жертву-почитательницу он нашел в лице Мэрилин Монро.

Если изложить метод Страсберга кратко и синтетически, то он, по мнению автора, опирался на несколько бесспорных доктрин.

Прежде всего, задача актера состояла не в одном лишь имитировании; он должен был воспроизводить действительность посредством «взывания к чувствам» или же использования «эмоциональных воспоминаний». По этой причине поведение на сцене должно быть психологически оправдано, обосновано и мотивировано искренними побуждениями, вытекающими из неповторимой личности данного конкретного исполнителя. Для более основательного подтверждения того, что сценический образ и вся пьеса взяты из жизни и носят спонтанный характер, актерам рекомендуется импровизировать — во время репетиций, а в некоторых случаях даже во время представлений. Но выше всех перечисленных принципов лежит необходимость едва ли не мистически отдаваться искусству актерской игры и той истине, которую эта игра может раскрыть.

Страсберг, делая упор на показ подлинных эмоций, основывающихся на личном опыте и переживаниях актера, настаивал, чтобы немедленно начинать противодействовать всему, что затрудняет глубокое проникновение в себя; блестяще пользуясь психотерапией, он стал для своих учеников чем-то вроде врача-психоаналитика. После нашумевшего выступления Марлона Брандо в «Трамвае "Желание"» и столь же нашумевшего периода, когда этот актер подвергался психоанализу, связь между актерской игрой и психотерапией стала считаться окончательно установленной — с полной убежденностью и уважением. «Это сделало из меня настоящего актера», — признался Брандо сразу же после кончины Страсберга, расхваливая при этом его метод (хотя он учился и у Стеллы Адлер, подход которой был совершенно иным). «Идея Ли состояла в том, чтобы вы научились использовать все происходящее в вашей жизни для сотворения того образа, над которым сейчас работаете. Научитесь исследовать свое подсознание и использовать всё, что довелось испытать и пережить».

Указанная точка зрения привела к тому, что позднее целые сонмища актеров стали обвиняться в том, что они превратились в некую мешанину тиков и привычек, что они слишком углубляются в собственное нутро, перегружая публичные представления своими личными проблемами. Джордж К. Скотт, который играл у Страсберга в чеховских «Трех сестрах» — спектакле, подвергшемся сокрушительной критике, — высмеял многие из тактических ходов своего режиссера, в частности, то, что Страсберг отдавал пальму первенства уязвленным, манерным и подчиненным ему исполнителям. Позднее этот актер превосходно высмеял стиль и многозначительные паузы шефа, обратившись к нему: «Ли — ты — должен — растолковать — смысл — слова — "Страсберг"».

В тот период, когда главным преподавателем в Актерской студии был Элиа Казан, упор в методе делался прежде всего на движение и чувства; при этом от слушателей добивались абсолютной точности в трактовке текста пьесы и интегральной целостности персонажей. Однако под влиянием Страсберга произошло смещение в сторону углубления и растравливания эмоциональных или, если угодно, чувственных воспоминаний, а также в направлении прошлого отдельных актеров, что приводило к определенной сверхчувствительности, которую метко и остроумно прокомментировал Роберт Льюис: «В конечном итоге, плач — вовсе не единственная цель игры на сцене. Иначе из моей старой тетушки Минни получилась бы настоящая Дузе!»

К числу пользовавшихся наибольшим уважением противников всего, что воплощал в себе Страсберг, принадлежал не кто иной, как Лоренс Оливье, который считал, что актерство — это вопрос хорошего владения техникой и собирания всех, даже самых мелких, подробностей о герое. Обращение к личному опыту и переживаниям казалось ему противоречащим задаче актера, состоящей в верном воспроизведении намерений драматурга, а не своих собственных. Как-то, попав в осаду ярых сторонников метода Страсберга, Оливье взорвался:

Вся эта болтовня про метод, метод! Про какой метод?! Я думал, что у каждого из нас есть свой метод... То, что называют «методом», вообще говоря, вовсе не является полезным для актера. Вместо того чтобы раз за разом играть и играть одну и ту же сцену, что многим исполнителям не нравится, они предпочитают обсуждать, обсуждать и обсуждать. Лично я бы вместо того, чтобы тратить время на болтовню про всякие абстрактные вещи, остановил свой выбор на восьмикратном проигрывании и переделке какой-то сцены. Актер приходит к совершенству через многократное повторение. Спорить по поводу мотивов и тому подобного — чистая глупость. Американские режиссеры очень любят такой подход и слишком призывают к нему.

При этом он, не принося извинений, имел в виду Ли Страсберга. Однако, невзирая на критику со стороны Оливье, Страсберг вовсе не был безумцем, который привлекал к себе исключительно (или хотя бы в первую очередь) всяких невротиков, жаждавших ему подчиниться. Великолепные актеры десятками приходили в студию, которая из жалкого и тесного помещения перебралась в 1955 году в покинутую и заброшенную греческую православную церковь, находившуюся в здании под номером 432 на Западной сорок четвертой улице, между Девятой и Десятой авеню.

Страсберг был слишком хорошим актером, дабы не отдавать себе отчет (а время от времени и признавать вслух), что в великом исполнительстве, как и в каждом истинном ремесле или искусстве, присутствует какой-то невыразимый и таинственный элемент, что большой актер по существу растворяется и исчезает в исполняемой им роли, что актеры обязательно умеют использовать собственные слабости для создания сценического персонажа и что хорошие актеры неизменно и искренне будут так поступать. Будучи привлекательным главным образом для молодых, для звезд, а также для тех, кто несчастлив и слаб психически, он с особой заинтересованностью привлекал в студию людей сверхвпечатлительных. Страсберг считал также — и здесь он часто передвигался по зыбкой и опасной почве, — что отдельные слушатели не годятся для применения его метода до тех пор, пока не пройдут через процедуру систематического разблокирования чувств, через длительное сравнительное изучение скрытых до поры до времени источников знания о своем прошлом — особенно с помощью психоанализа.

Он велел провести такого рода тест и Мэрилин Монро, когда та посетила его в начале февраля 1955 года, причем выдвинул это в качестве условия для участия в занятиях для актеров. «Мой отец хотел, — вспоминала через тридцать с лишним лет дочь Страсберга Сьюзен, вытащить из нее все, с чем она не могла совладать, все то, связанное с ее прошлым, что она подавляла и заглушала в себе, — и высечь из нее всю имевшуюся энергию. По его словам, чтобы добиться этого, ей придется поработать в окружении настоящих специалистов... Мой отец влек к себе Мэрилин, поскольку, хоть его формальное образование было небольшим, он понимал человеческую натуру, и потому она немедленно приняла его предложение. Она была заворожена человеческой натурой, особенно своей собственной. Этим двоим людям было предписано на небесах встретиться и работать вместе».

Мэрилин согласилась, поскольку очень хотела, чтобы всё в ее жизни началось заново. С этого дня Наташа Лайтесс, даже сама об этом не ведая, оказалась раз и навсегда вычеркнутой из жизни звезды.

Как сказал Ли, Мэрилин должна просто открыть свое подсознание. Говоря в целом, это был умный совет, и для актрисы в нем присутствовало определенное интеллектуальное очарование; однако в других отношениях он оказался роковым. Дело в том, что анализ психики человека надлежит вести в подходящем для него темпе и периоде времени, а не под нажимом, не из уважения к гуру, не в качестве учебной дисциплины или средства для достижения конкретной цели. Ранние годы жизни Мэрилин Монро были сплошным запутанным клубком утрат, растления и унижения, в чем она сама отдавала себе отчет только частично. И в то время как отдельные люди оказываются серьезно ограниченными в своих возможностях, если не пытаются противиться подавляемым чувствам и воспоминаниям, другие не в силах этого сделать или же делают только тогда, когда чрезвычайно страдают. Это аксиома, что внутренняя жизнь каждого человека образует собой его собственное неделимое и цельное достояние, что существуют определенные указания, но нет строгих правил достижения психического здоровья или зрелости. Поэтому навязывать неподходящую систему упражнений или заставлять заниматься самоанализом человека малоустойчивого или слишком впечатлительного чревато огромным риском. И именно такой опасности подверглась Мэрилин, когда отправилась на поиски психиатра, которого Ли Страсберг одобрил бы и который — в этом она также должна была иметь уверенность — не оторвет ее от Милтона Грина и их нового кинопредприятия.

Ее выбор не стал неожиданностью. На протяжении двух недель решение было принято, и Мэрилин начала по три, четыре, а зачастую и пять раз в неделю ездить из своего номера в «Глэдстоуне», что на Восточной девяносто третьей улице, в кабинет психотерапевта доктора Маргарет Хохенберг, которая несколько лет лечила Милтона Грина.

«Милтон не только рекомендовал актрисе этого доктора, — подтвердила Эми. — На самом деле он даже отвез ее к Хохенберг, хотя поначалу испытывал сомнения, опасаясь, что две женщины не смогут поладить». Высокая и толстая пятидесятилетняя венгерская иммигрантка, белые волосы которой были заплетены в тугие косицы, Маргарет Герц Хохенберг решительным образом взялась за лечение своей новой пациентки. Она изучала медицину в Вене, Будапеште и Праге, работала в психиатрических больницах для тяжелобольных, а потом специализировалась в психоанализе — всё это прежде, чем в 1939 году доктор Хохенберг приехала в Нью-Йорк и открыла частную практику. «Мне нравится с ней разговаривать», — вот всё, что Мэрилин сказала Эми на эту тему.

Итак, 1955 год должен был стать годом, когда явление под названием «Мэрилин Монро» — блистательная и сексуальная кинозвезда — окажется отставленной в сторонку; пренебрегли при этом и фигурой Джин Харлоу, которая неким символическим образом направляла жизнь Мэрилин. Вместо этого почти удалось создать женскую версию Марлона Брандо, поскольку Монро начала строить из себя драматическую актрису: она разгуливала по Нью-Йорку в синих джинсах или обычных брюках, в майке с рукавами или без и лишь слегка подкрашенной, если вообще накладывала на себя макияж. Но под всем этим скрывалась всего лишь личинка или, если хотите, куколка — нечто по-прежнему незрелое и детское. Перестав являть миру накрашенное лицо, этот плод замысловатых и хитроумных операций, Мэрилин хотела неясным пока способом стать, как говорится, подлинной личностью; и, чтобы достигнуть этого, она всё начала с нуля — будто бы до сих пор и не было никакой Мэрилин Монро.

Выполняя эту задачу, Мэрилин очутилась в особо трудной ситуации, поскольку вместо прежней искусственности на свет явилась новая, более утонченная опасность. Артистка считала, что сейчас она уже независима, что наконец она занимается чем-то ради самой себя, а не для того, чтобы удовлетворить других. Это была самая горькая иллюзия в ее жизни.

 

Глава пятнадцатая. Февраль—декабрь 1955 года

Ли Страсберг и Маргарет Хохенберг объяснили Мэрилин, что ее напрочь запутанное детство, неспособность поддерживать дружеские отношения, постоянные подозрения, что другие люди хотят всего лишь использовать ее, а затем отшвырнуть от себя, маниакальное стремление актрисы доставлять удовольствие другим — все это не должно идти ей во вред. Напротив, это может даже расширить ее запас слов и положительно повлиять на усовершенствование актерской техники. Мэрилин признавалась:

Мои учителя и другие люди — они стояли выше меня, а я не была лучше, чем кто бы то ни было. Мне всегда казалось, что я никто, и единственный способ стать кем-то состоял в том, чтобы — ну да, стать кем-то другим. Видимо, поэтому мне всегда так хотелось играть.

Если говорить о здешней, нью-йоркской карьере Мэрилин, то перед ней ставилось слишком много целей, ее слишком сильно давили, на нее возлагалась чрезмерно большая ответственность за ход дел. Словом, попав туда, где она собиралась найти место и время для того, чтобы познать саму себя — а ведь именно в этом состояла основная причина бегства актрисы из Голливуда, — она ощутила: ее вновь торопят и подгоняют.

Последствия постоянно напряженного ритма не заставили себя ждать — Мэрилин совсем выбилась из колеи и не могла спать. Вызванный к ней врач прописал разные успокоительные, а также барбитураты и рекомендовал, чтобы в ближайшие пару недель актриса уменьшила количество терапевтических сеансов, деловых свиданий и вообще выходов в город. 28 февраля — через несколько дней после начала психотерапии — Ирвинг Стайн приехал к ней в номер «Глэдстоуна» побеседовать о делах: они размышляли о том, как наиболее эффективно продолжать переговоры со студией «Фокс» по поводу ее нового контракта, и Мэрилин сказала, что должна будет обговорить все это с Джо Ди Маджио. Тогда Стайн записал для себя:

Мне показалось, что характер нашего совещания полностью изменился после прихода Милтона. Мэрилин перестала мною интересоваться и сконцентрировала все внимание на Милтоне. На меня она почти не смотрела и стала сдержанной в своих ответах, словно давала их Милтону. Особенно это относилась к вопросам, связанным с Джо Д... С момента прибытия Милтона наше совещание приняло совершенно неудовлетворительный характер... Я перезвонил доктору, который попросил меня еще раз пояснить Мэрилин всю важность ограничения объема ее деятельности.

Эти записи важны по нескольким причинам.

Во-первых, встречи Мэрилин с доктором Хохенберг создали новую перспективу для ее связи с Милтоном, которого она любила, в котором нуждалась и к которому испытывала уважение. Однако пользование услугами этого психотерапевта означало поворот в их обоюдной игре, поскольку сейчас Мэрилин должна была ублажать и мужчину, который содержал ее, а также помогал проложить новую дорогу в жизни, и женщину, поддерживавшую этого мужчину. Она снова очутилась в ситуации подчиненности, будучи вынужденной играть роль благодарного ребенка, который обязан делать приятное другим. Этот конфликт весьма обострился и вызывал у актрисы разного рода тревожные состояния, что находило проявление в ее нервах и бессоннице. Наблюдение Стайна: «характер нашего совещания полностью изменился после прихода Милтона» — заставляет думать о наличии у Мэрилин опасений, что Милтон во время сеансов у Хохенберг ведет дискуссии по ее поводу — точно так же, как она сама разговаривала о нем. Дополнительно усложнял ситуацию недавний визит Джо. Боясь, что Милтон по этой причине будет злиться, Мэрилин «стала сдержанной в своих ответах, словно давала их Милтону». Там, где артистка собиралась найти новое поприще для своей карьеры, пышным цветом расцветала новая и опасная ревность.

Во-вторых, лекарства, к которым она стала прибегать, лишь затемняли ее разум там, где ей требовалось ясное и эффективное мышление; эти средства приносили быстрое успокоение, но осложняли терапию и отрывали Мэрилин от тех людей, с которыми она должна была сотрудничать в важных и серьезных предприятиях. Маргарет Хохенберг, похоже, не знала об этих препаратах, хотя представляется маловероятным, чтобы она не заметила поел едет-вий их воздействия и не сочла уместным задать своей клиентке соответствующий вопрос. Нет доказательств того, что эта специалистка по психотерапии консультировалась с врачом Мэрилин (доктором Шапиро), которого вызвали просто для того, чтобы назначить что-нибудь успокоительное знаменитой пациентке, переживающей, как ему сказали, определенного рода кризис.

С этого момента и вплоть до конца жизни актрисы неизменная разобщенность и отсутствие взаимодействия между ее психотерапевтами и обычными интернистами[295]Специалист по внутренним болезням, лечащий врач-терапевт.
так и сохранялось — некоторые из ее врачей были более доброжелательны, обладали более высокой квалификацией и питали меньшую склонность к манипулированию актрисой, нежели другие, но все они вели лечение независимо друг от друга. Каждый из них считал, что берет на себя исключительную ответственность за здоровье Мэрилин Монро, каждый гордился такой пациенткой и утверждал, что имеет на нее эксклюзивные права, охотно узурпируя для себя то верховенствующее положение, от которого Мэрилин — в ее стремлении к независимости и зрелости — надлежало бы в обязательном порядке избавить. Ведь она, как ни крути, принадлежала к кругу драгоценных пациенток.

В-третьих, в возрасте двадцати девяти лет артистка имела уже за собой разнообразный опыт в мире шоу-бизнеса и прошла через многие испытания, но лишь малая их часть помогла ей в психологическом созревании, зато все до одного утвердили Мэрилин в убеждении, что самое важное — это внешний вид, красота и забота о безупречной внешности.

«Моя проблема, — сказала она тогда, — заключается в том, что я перегружена работой. Но мне хочется быть неотразимой. Знаю, у некоторых это может вызывать смех, но такова истина... Я пытаюсь стать артисткой и быть достоверной, и временами мне кажется, что я нахожусь на грани безумия. Просто я стараюсь найти самую подлинную часть самой себя, а это очень трудно. Иногда мне думается: "Ведь я всего лишь хочу быть настоящей". Но это вовсе не просто. Во мне всегда присутствует скрытая мысль, что если говорить по правде, то я притворяюсь или что-то в этом духе, что я фальшивая... Джо понимал это. Он, когда был молод, тоже переживал очень тяжкие минуты, вот он и понимал меня хоть немного, да и я тоже его понимала, и это лежало в основе нашего брака».

А после этого Мэрилин добавила, что чувство собственной бездарности возникало в ней из извечной дилеммы, из невозможности достижения идеала — той цели, которую всегда перед ней ставили: и когда она еще пребывала у Болендеров, и когда снималась в легковесных картинах, и сейчас, когда она намеревается играть серьезные роли:

Мое желание — играть как можно лучше, играть так хорошо, как я только умею, причем с момента команды «Мотор!» и вплоть до остановки камеры. Мне хочется быть совершенной, идеальной — настолько, насколько я в состоянии... Ли говорит, что следует начать с себя, а я спрашиваю: «С меня? Но ведь я же не такая важная персона! Что он себе про меня думает? Разве я ему какая-то Мэрилин Монро, а?»

Можно предположить, что от отчаяния ее спасла, пожалуй, не психотерапия, а необычайное умение преодолевать нервное состояние стихийным весельем, мягким подшучиванием над собой и сознанием, что некая «Мэрилин Монро» в принципе не представляет собой самую таинственную часть той личности, которую она искала и каковой, по ее собственным ощущениям, она постепенно становилась.

Тем временем Мэрилин искала отдохновения в чтении и посещении музеев. Одним мартовским днем она перерыла все книжные магазины на Манхэттене и вернулась в отель с двумя сумками книг; среди них были, в частности, «Письма Эллен Терри» и «Письма к г-же Патрик Кэмпбелл»[296]Выдающиеся английские актрисы, с которыми Б. Шоу связывала творческая дружба. Для последней он написал роль Элизы Дулитл в «Пигмалионе», а их многолетняя переписка легла в основу известной пьесы Дж. Килти «Милый лжец».
Бернарда Шоу, написанная Ричардом Олдричем биография его жены Гертруды Лоренс[297]Английская актриса, славившаяся стильностью, обаянием и искушенностью исполнения. В 20-е годы была признанной звездой музыкальных ревю и легких комедий в Лондоне и Нью-Йорке. Позднее блистала в изощренных комедиях своего друга Ноэла Коуарда, в частности и в «Падших ангелах» (1942).
, «Улисс» Джеймса Джойса[298]Который многие — и, пожалуй, справедливо — считают самым сложным романом XX века: по форме, богатству лексики, количеству литературных, мифологических и прочих аллюзий и др.
и экземпляр машинописной версии комедии Ноэла Коуарда[299]Английский драматург, актер, продюсер и композитор, ставивший свои пьесы и игравший в них главные роли. Особо известен как летописец жизни британского высшего общества. В 1970 году возведен в рыцарское достоинство.
«Падшие ангелы», которая в том году была поставлена на Бродвее с Нэнси Уокер и Маргарет Филлипс в главных ролях[300]Ее английская премьера состоялась в 1925 году; обе упоминаемые актрисы — второразрядные.
.

Мэрилин вместе с Джо несколько раз пообедала в компании с Сэмом Шоу и его женой, а когда она за столом упомянула о своих литературных интересах, то Сэм организовал ей встречу с поэтом и прозаиком Норманом Ростеном[301]В литературе сколь-нибудь заметного следа не оставил.
и его супругой Хеддой. Тем самым было положено начало их большой дружбе, которая длилась вплоть до смерти актрисы, причем Норман выступал для нее в роли наставника в вопросах культуры, а Хедда стала помощницей Мэрилин на Манхэттене. Ростены были, по словам Нормана, с самого начала очарованы новой знакомой — благодаря присущей актрисе простоте и искренности. Мэрилин, совершенно не похожая на кинозвезду, явилась впервые в бруклинский дом Ростенов в обществе Сэма, который пробормотал ее имя так, что оно прозвучало как «Мэрион». Хедда спросила свою гостью о роде занятий, а когда Мэрилин ответила, что готовится начать занятия в Актерской студии, хозяйка спросила, в каких пьесах она играла.

— Ах, я ни разу не стояла на сцене. Но снялась в нескольких фильмах.

— А под какой фамилией?

И тут, как вспоминал Норман Ростен, «несмелым голосом» был произнесен ответ: «Мэрилин Монро». Вскоре после этого Норман захватил с собой Мэрилин на выставку работ Родена, где ее до глубины души тронула скульптура «Рука Господня», изображающая любовников в объятиях, которые являются взору из тайного убежища, найденного ими в гигантской пальме.

Однако, хотя Мэрилин и была робкой, она, с другой стороны, целиком осознавала последствия и значение своего звездного положения. «Когда она навещала нас в верхнем Бруклине, — рассказал Норман Ростен много лет спустя, — то всегда настаивала на том, что поможет мыть посуду. Ей очень хотелось, чтобы ее считали обычным человеком, можно сказать, членом семьи. Но Мэрилин никогда не позволяла окружающим полностью забыть о том, что она — кинозвезда». С этой целью актриса тихо и мелодраматически вздыхала, неожиданно погружалась в полное мечтательности молчание или же проводила долгие минуты перед зеркалом Хедды, поправляя макияж и давая всем понять, насколько же важен для нее — да, пожалуй, и для всех — ее внешний облик. Это шло в паре с другим представлением о себе — тем, которое складывалось у актрисы, когда она, ненакрашенная и соответствующим образом подгримированная и замаскированная, прогуливалась инкогнито по улицам Манхэттена.

Той весной Милтон пришел к выводу, что статус Мэрилин требует более элегантного жилища, нежели отель «Глэдстоун». Актриса Леонора Корбетт, появлявшаяся на сценических подмостках Лондона в тридцатые годы, а потом игравшая в первом нью-йоркском представлении пьесы «Веселый дух» Коуарда, искала кого-нибудь, кто пожелал бы снять на полгода ее номер с одной спальней на двадцать седьмом этаже отеля-башни «Уолдорф-тауэр», и с ней быстро подписали соответствующий договор. Вскоре супружеские пары Ростенов и Шоу вместе с Гринами подняли бокалы шампанского и произнесли тост в честь новых изысканных апартаментов Мэрилин.

Был и еще один повод, достойный празднования, хотя об этом знала исключительно Мэрилин. Сложилось так, что Норман Ростен был школьным коллегой Артура Миллера и по чистой случайности Мэрилин встретилась с драматургом именно у Ростенов. За те четыре года, которые минули с момента их знакомства, Миллер написал получившую позднее многочисленные награды пьесу «Салемские колдуньи»; в ее основе лежал процесс ведьм, состоявшийся в 1692 году, — и это историческое событие он интерпретировал как метафорическую отповедь крикливым судебным процессам пятидесятых годов против так называемых подрывных элементов. Вскоре — осенью 1955 года — планировался к постановке «Вид с моста».

Миллеру, который был на год младше Джо, скоро должно было исполниться сорок; Мэрилин в тот момент было двадцать девять лет. В жизни Миллера наблюдалось определенное смятение и трудности, хотя считалось, что причина состоит в его чрезмерной мягкости. Высокий рост, долговязая фигура и бросающаяся с первого взгляда в глаза серьезность обеспечивали ему огромный авторитет; кстати, как и Джо, а до того Джим Доухерти, он был человеком спортивным и обожал бывать на свежем воздухе, самозабвенно занимаясь охотой и рыбной ловлей. Однако Миллер в глазах Мэрилин представал также полноправным представителем того истинного театра, которому она сейчас намеревалась отдаться всей душой.

Артур, правда, признавал, что в молодости малость нюхнул модную в те времена коммунистическую теорию общественного устройства, однако впоследствии, как и многие другие литераторы (среди них — Эрнест Хемингуэй, Эдмунд Уилсон[302]Американский литератор и критик, нередко расценивавшийся как один из законодателей литературных вкусов своего времени в Соединенных Штатах.
или Игнасио Силоне[303]Псевдоним Секондо Транквилли, второстепенного итальянского литератора и члена компартии, редактора нескольких радикальных политических газет. Оставил коммунистическое движение в 1930 году.
) отверг русский марксизм середины двадцатого столетия как бесплодный в интеллектуальном и общественном смысле. В пятидесятые годы Миллера считали писательской совестью американского общества, поскольку его пьесы затрагивали прежде всего те моральные и социальные проблемы, с которыми сталкивались семьи американцев после войны. Однако он не был сухарем-теоретиком; американские драматурги старались избежать этого. Юджин О'Нил, Теннесси Уильяме, Уильям Индж[304]Американский драматург, автор ряда бродвейских хитов, в том числе пьесы «Пикник» (1953), которая тогда же удостоилась Пулитцеровской премии в разделе «драматическое искусство», и «Автобусная остановка» (1955), позже переделанных в фильмы; в последнем снималась Мэрилин Монро.
, Артур Миллер, Роберт Андерсон[305]Известен пьесой «Чай и симпатия» (1953), но в целом все-таки выпадает из данного ряда.
, а позднее Дэвид Мэмет[306]Американский драматург, сценарист и режиссер. Его поэтический, комично фрагментированный и часто умышленно отталкивающий стиль и язык сравнивают с Аристофаном, Эрнестом Хемингуэем, а также авангардистами и абсурдистами Сэмюэлом Беккетом и Гарольдом Пинтером.
, Джон Гуэре[307]Наряду с Андерсоном не столь знаменит, как другие перечисленные здесь драматурги.
, Дэвид Рейб[308]Американский драматург, во многих пьесах использовал армейскую службу как образец той бессмыслицы, которой множество людей посвящает свою жизнь.
и Аугуст Уилсон(если упомянуть лишь нескольких из этой когорты) писали не академические трактаты, а произведения, которые основывались на чувствах и воспоминаниях, пьесы, которые предназначались для актеров и публики и которые выражали трогательное понимание людских дилемм.

Первая жена Артура была скорее интеллектуалкой и теоретиком. Мэри Грейс Слэттери исповедовала либеральный католицизм, занималась издательской деятельностью и страстно увлекалась политикой тридцатых, сороковых и пятидесятых годов. Она предоставляла мужу стимулы к творческой деятельности, а также и содержала его, в первые годы их брака работая официанткой, пока Артур не стал на ноги. (Высказывались даже мнения, что Миллер в работе над «Смертью коммивояжера» вдохновлялся жизненным опытом отца своей жены, страхового агента.)

Миллер признал в автобиографии, что в тот год вся его работа оказалась связанной с новым появлением Мэрилин в его жизни «и с вытекающей из этого смеси отчаяния по поводу действующего брака и удивления, которое вызвала [Мэрилин], покидающая небольшую комнату, чтобы собраться с мыслями» перед выходом сцену или просто на люди. Всего двух или трех скромных ужинов вместе с Ростенами и одного или двух вечеров, проведенных Миллером тет-а-тет с Мэрилин, оказалось достаточно для того, чтобы их дружеские отношения развились в роман. «Это было потрясающе — иметь ее рядом с собою, — сказал он через годы. — Такой девушке просто невозможно было противостоять. Но она, сверх того, еще и пробуждала надежды. Мне казалось, что она действительно станет явлением, отменной актрисой. Мэрилин была бесконечно завораживающей, способной к оригинальным наблюдениям и нетрадиционной в каждом своем проявлении».

Однако это не означало, что Джо Ди Маджио был уже сброшен со счетов; пожалуй, на ту весну пришелся единственный период в жизни Мэрилин, когда она одновременно поддерживала две связи: с человеком, который недавно был ее мужем, и с другим мужчиной, которому предстояло стать таковым. Проблема заключалась в том, чтобы один из них не узнал про другого, а это требовало известной ловкости.

Хотя Миллера переполняла любовь к Мэрилин, он боялся «оказаться втянутым не в свою жизнь» — и для этого были вполне обоснованные причины. Он сам не совсем знал, чего именно хочет, и пока не имел желания расторгать брачный союз с Мэри Грейс Слэттери — невзирая на то, насколько сложным тот стал и насколько не удовлетворял драматурга, — а «мысль об устранении Мэрилин из моей жизни представлялась невыносимой». Мэрилин также оказалась в трудном положении. Она совершенно не чувствовала себя в силах отказаться от большого чувства только потому, что любимый ею человек оказался женат. Одновременно Мэрилин в очередной раз подвергла свою жизнь оценке, и оказалось, что, хотя Артур был привлекателен физически, возбуждал ее в интеллектуальном плане и проявлял к ней отцовскую нежность, наконец, хотя она вожделела его больше, чем какого-либо другого мужчину прежде, она не намеревалась подталкивать его к разводу.

Совсем наоборот: она настаивала, чтобы из-за нее он ни в коем случае не рвал брачные узы. Пока она будет вполне счастлива, имея его время от времени в качестве любовника. Можно было предвидеть, что подобная любовь, граничащая с безразличием, делала Артура Миллера тем более пылким обожателем Мэрилин. Но правда была такова, что и он также жаждал всеобщего одобрения, поскольку с недавнего времени попал в водоворот страшной схватки с идеологами правого толка, стремившимися изничтожить драматурга за его (как они полагали) симпатии к коммунистам и высказывания с призывами к свержению правительства. Да и вообще, все, что он делал в своей жизни, осмеливаясь критиковать некоторые извечные мифы об американском превосходстве, вдруг оказалось предательством. «Мне предстоит сделать массу вещей, — сказала позже Мэрилин своей подруге Эми. — Я-то готовилась начать новый этап в своей карьере. Но Артуру уже и ждать было особенно нечего. В каком-то смысле мне было жаль его». И актриса, быть может, по-своему даже сопереживала борьбе писателя за свободу, за право на критику и свободу художественного высказывания без вмешательства властей; в конце концов, она ведь и сама сражалась с «Фоксом» именно за это. В воздухе висели грозовые политические тучи. Миллер временно перестал дружить с Казаном, который в тот момент сотрудничал с властями и выспрашивал фамилии лиц, принадлежавших когда-то к модным группам с левым уклоном, а также интересовавшихся русской проблематикой и особенно историческими и культурными корнями российской Октябрьской революции; Миллеру не хотелось пойти по следам Казана. Мэрилин, хотя и проявляла полнейшее отсутствие заинтересованности плетением каких-либо интриг, сочувствовала Артуру из-за ситуации, в которой он оказался, хотя и избегала однозначно высказываться по поводу того, на чьей же все-таки она стороне — Казана или Миллера. Любопытно, как бы посмотрел на все это дело Страсберг, этот мастер концепции актерской игры, основывающейся на русском театре?

Мэрилин по-прежнему глубоко восхищалась Казаном и поддерживала этого режиссера. 9 марта на премьерном показе его новой картины «К востоку от Эдема»[310]По эпическому роману Джона Стейнбека с Джеймсом Дином в главной роли.
, доход от которого предназначался Актерской студии, они вместе с Марлоном Брандо добровольно вызвались поработать билетерами. Две недели спустя Мэрилин в обществе Гринов отправилась на премьеру спектакля «Кошка на раскаленной крыше» Теннесси Уильямса, постановщиком которого также являлся Казан. И фильм, и пьеса вызвали большие споры и возражения.

А ведь вовсе не каждое событие провоцировало дискуссии. Доход от организованного 30 марта в огромном зале «Мэдисон-сквер-гарден» премьерного представления цирка «Ринглинг бразерс» был направлен Фонду борьбы с артрическими и ревматическими заболеваниями. Среди всех прибывших звезд ни одна не бросалась в глаза больше и не была принята восемнадцатитысячной аудиторией с большим одобрением и энтузиазмом, чем Мэрилин. В соответствии со сценарием, придуманным ее импресарио Майком Тоддом (под заинтересованным надзором Милтона Грина), у нее было весьма эффектное антре[311]Здесь — выход актера на сцену.
: она — в узком, в облипку, и очень сексуальном платье, украшенном перьями и блестками, — въехала на арену верхом на слоне, выкрашенном в шокирующий розовый цвет. «Для меня это имело огромное значение, поскольку ребенком я никогда не была в цирке», — оповестила Мэрилин широкую общественность через неделю.

Публичным форумом для этого высказывания стала представлявшая знаменитостей телевизионная программа «Лицом к лицу» Эдварда Р. Мэрроу, которому Мэрилин согласилась дать интервью. После нескольких недель технических приготовлений, имевших целью обеспечить возможность трансляции в прямом эфире «живой» передачи из дома Гринов в штате Коннектикут, интервью было в конце концов запланировано на 8 апреля. Однако вместе с приближением часа его начала Мэрилин все более волновалась, полагая, что в простом платье и со скромным макияжем она будет выглядеть жалкой и неухоженной в сравнении с изящной темноволосой Эми. Когда же оператор сетей CBS пытался успокоить актрису, говоря, что она выглядит ослепительно и миллионы американцев немедля в нее влюбятся, Мэрилин вообще едва не парализовало от страха. Ведь такая телепередача не имела ничего общего со съемками фильма: здесь не было репетиций и не существовало возможности делать дубли. Однако режиссер телепрограммы тихо сказал тогда Мэрилин: «Дорогая, смотрите прямо в камеру. Существуете лишь вы и камера — только вас двое». И это придало ей храбрости и сделало возможным ее восхитительно натуральное выступление.

Когда Мэрроу заговорил о целях кинокомпании ММП, Мэрилин ответила без уверток, что хотела бы, «во-первых, способствовать производству хороших фильмов... Речь не о том, что я противница мюзиклов и комедий; в принципе, они мне нравятся, но я хотела бы играть и драматические роли». Актриса поблагодарила тех, чьи усилия в большой мере позволили ей сделать карьеру, особо выделив Джона Хьюстона, Билли Уайлдера, Наташу Лайтесс и Михаила Чехова. Тогда кое-кому показалось, что Мэрилин выгладит несколько странно и недостаточно чарующе — видимо, потому, что произошла столь огромная перемена по сравнению с ее предшествующим, во многом искусственным поведением. В частности, на вопросы она отвечала коротко и без смущения, ни разу не попытавшись стать центром внимания и никоим образом не строя из себя всесторонне талантливую кинодиву.

Милтон в 1955 году делил свое время между фотостудией, где он старался продолжать вести нормальную деятельность, и деловыми встречами с Ирвингом Стайном, Фрэнком Делани и Джо Керром, своим бухгалтером. Фирма ММП отчаянно нуждалась в деньгах на покрытие текущих затрат, скажем, на отель и содержание Мэрилин, а также в фондах для реализации дальнейших планов. На Милтоне лежала ответственность за поиски богатых спонсоров, но все его усилия оказались пустой тратой времени и сил. По этой причине стало необходимым заметить тот белый флаг, которым люди с «Фокса» сигнализировали ему свою готовность заключить соглашение о перемирии. В течение всего 1955 года Милтоном и его юристами трудолюбиво выторговывались условия нового контракта между ММП и «Фоксом».

С начала апреля, когда стало шире известно о присутствии Мэрилин в Нью-Йорке, ее начали засыпать просьбами о выступлениях. Компания Артура П. Джейкобса располагала в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе группами специалистов по связям с общественностью, и ее сотрудники были назначены консультантами Мэрилин в вопросах рекламы. Джейкобс и его коллеги на обоих побережьях: Джон Спринджер, Лоис Вебер, Руперт Аллан, Патрисия Ньюкомб — непрерывно сортировали поступавшие каждую неделю в адрес Мэрилин буквально сотнями приглашения с просьбой дать интервью, выступить на концерте, доход от которого направлялся на какую-нибудь высокую цель, поучаствовать в сборе пожертвований на благотворительную деятельность или почтить своим присутствием обед, организуемый по какому-то весьма торжественному поводу.

Поскольку Мэрилин настаивала на регулярных визитах к доктору Хохенберг и индивидуальных занятиях со Страсбергом, то получилось так, что она сильно ограничила свои встречи с журналистами и сеансы фотосъемки, которые из рекламных соображений являлись для нее необходимыми. Исключение было сделано для Евы Арнолд, чьи фотопортреты Марлен Дитрих очень тронули Мэрилин. «Подумай, как ты могла бы показать меня!» — обратилась она к Еве. Арнолд сделала очень симпатичную фотографию Мэрилин, на которой та читает «Улисса» Джеймса Джойса; сфотографировала она ее и совершенно иначе — в леопардовой шкуре, ползущей, словно первобытный хищный зверь, через болотистый, топкий луг.

Неделю спустя Арнолд привезла отпечатки Мэрилин на утверждение. Потом она рассказывала, что Мэрилин открыла ей дверь своего номера, облаченная всего лишь в прозрачный шлафрок черного цвета, хотя в тот момент она давала интервью весьма приличной, по-английски одетой даме из иностранного журнала.

Поиски собственной идентичности были до удивления неясным и туманным мероприятием, и чем более Мэрилин приближалась к цели, тем труднее было ее достигнуть. Временами, когда она отправлялась на какую-то светскую или деловую встречу, ей приходилось одеться более строго и официально, и часто Эми помогала актрисе подобрать аксессуары, подходящие к скромному костюму. Занимаясь покупками вместе с той же Эми или с Хеддой Ростен, Мэрилин надевала черные очки, шарф или шляпу и была без макияжа — однако хоть звезда и маскировалась, но чрезвычайно хотела, чтобы ее все-таки распознали. Поэтому ей приходилось соблюдать определенные границы. Как вспоминал Норман Ростен, Мэрилин арендовала лимузин, возивший ее по магазинам, и немедленно занавешивала в нем окна, дабы в момент, когда автомобиль остановится, быть уверенной в том, что пешеходы будут знать: через минутку оттуда выйдет некто важный.

Именно так вспоминает Эми Грин день, когда они совершали покупки на весьма дорогой Пятой авеню. Мэрилин, как обычно, поначалу сохраняла полнейшее инкогнито, оставаясь не распознанной ни клиентами, ни продавцами. Но по мере того как Мэрилин с подругой двигались по магазинам и пассажам, актриса постепенно — вещица за вещицей — избавлялась от элементов, использованных ею для изменения облика, пока наконец сорвала с себя парик и солнцезащитные очки, влетела в кабинку для примерки и вынырнула оттуда уже как Мэрилин Монро — к удивлению и возбуждению всех, кто присутствовал у «Сакса»[312]Система фешенебельных универсальных магазинов.
. Это избавление от камуфляжа имело красноречивый двоякий смысл: Мэрилин хотела сбросить с себя все наносное, ту маску, за которой она пряталась от мира, и хотела показать людям свое истинное лицо. Однако в принципе она тем самым обнаруживала лишь образ звезды, по отношению к которой сама питала неоднозначные чувства. Актриса боялась, что без этого образа она вообще не обладает идентичностью; стараясь сбежать от своего придуманного имиджа, она одновременно боялась его потерять. Сьюзен Страсберг, подруга актрисы, вспоминает, что Мэрилин впадала в ярость и замыкалась в себе, если какой-то таксист вдруг не узнавал ее[313]Невзирая на упорство, с которым она маскировалась, Мэрилин по-прежнему переживала глубокий кризис личности, кризис, над которым сама подшучивала. Когда Сьюзен Страсберг как-то сказала, что в одном вопросе борется сама с собой и что ей кажется, будто в ней звучит некий внутренний голос, Мэрилин заметила: «Всего-то один голос? Я лично слышу целый хор!» — Прим. автора.
.

Весной этого года Стэнли Кауфман готовил к изданию альбом с фотографиями Мэрилин Монро, выполненными Сэмом Шоу во время съемок «Зуда седьмого года». «На ней были майка и брюки, между которыми светился кусочек живота. Колени были слегка побитыми. Волосы выглядели непричесанными». Однако когда Кауфман показал Мэрилин снимок, на котором она выглядела очень измученной долгим рабочим днем на съемочной площадке и который он хотел поместить в упомянутый альбом, артистка твердо воспротивилась этому. «Когда люди смотрят на меня, они хотят видеть звезду».

Примерно в то же самое время Мэрилин начала выражаться о себе в третьем лице. Сьюзен Страсберг вспоминает, как во время прогулки они заметили группу поклонников актрисы, дожидавшихся ее возвращения в отель. «Хочешь увидеть, как я становлюсь ею?» — спросила она у подруги. Сбитая на момент с толку, Сьюзен внезапно увидела нечто фантастическое:

У меня было такое впечатление, словно она как-то внутренне перестроилась, вроде бы что-то в ней «сработало», и вдруг — вот вам, получайте — это уже не та обычная девушка, с которой я только что прохаживалась, но «Мэрилин Монро», ослепительная дива, готовая показаться своим поклонникам. Головы тут же начали поворачиваться. Люди стали толпиться вокруг нас. А Мэрилин улыбается, будто маленький ребенок.

Точно так же и Сэм Шоу никогда не забыл, как Мэрилин многократно высказывалась о собственной персоне в третьем лице. Глядя на себя в сцене из «Зуда» или рассматривая свою фотографию, она не раз бросала замечания типа: «Не должна она была этого делать... Мэрилин бы сказала, что... В этой сцене она была хороша». Трумэн Капоте[314]Известный американский писатель, ценимый за техническую виртуозность и острую наблюдательность. Из его поэтичной прозы особо ценится повесть «Голоса травы» (1951).
описал, как он однажды застал Мэрилин сидящей перед слабо освещенным зеркалом. На вопрос, что она делает, актриса ответила: «Смотрю на нее». Эли Уоллах, прогуливаясь однажды с Мэрилин вечером по Бродвею, видел, как она — без всякого макияжа или хотя бы экстравагантного костюма — задерживала уличное движение, чтобы обратить на ceбя внимание. «Ей захотелось на минутку побыть Мэрилин Монро», — произнесла она, и в этом состоял ее магнетизм. Все это выглядело так, словно сквозь мозг молодой женщины внезапно пронеслась какая-то картина — мечта о некой блестящей личности, о далекой и полузабытой особе по имени Мэрилин Монро, — и эта греза словно бы на мгновение сбылась. Однако актриса знала, что Мэрилин Монро — это только ее часть; посему она могла общаться со звездой, но редко отождествляла, идентифицировала себя с нею. Она сама соучаствовала в создании данного образа и охотно демонстрировала это — а агенты, продюсеры, режиссеры и зрители именно того и желали. Всяческие неприятности и опасности, эмоциональное беспокойство, тревожность, распад связей и дружеских отношений — все это случалось лишь тогда, когда она пыталась управлять своей жизнью, опираясь исключительно на манящие атрибуты славы, предусмотренные для Мэрилин Монро, и никак не согласуясь со своим более глубоким, интимным «я». В рамках психотерапии ей рекомендовали записывать всякие случайные мысли или вести дневник, однако, как сама актриса признавалась своим друзьям, она никогда этого не делала. Дважды Мэрилин покупала блокноты из мраморной бумаги, но они так и остались чистыми, поскольку чувство долга было ей чуждо и, кроме всего, звезда стыдилась своего вопиющего, как она полагала, правописания и синтаксиса. Временами, правда, она все-таки делала заметки на обрывках бумаги. Записи Мэрилин, основывающиеся на соображениях, вынесенных ею из встреч с ее психоаналитиком и ее преподавателем драматического искусства, показывают, сколь важной она считала работу над своим внутренним миром:

• «Проблема отчаяния в моей работе и моей жизни — мне безусловно, следует с этим бороться, приобретая прочные профессиональные навыки и ставя их выше отчаяния».

• «Исполнение какой-либо сцены напоминает откупоривание бутылки. Если ее не удается открыть одним способом, нужно попробовать другой — а может, вообще оставить ее в покое и приняться за другую бутылку? Ли не был бы этим доволен...»

• «Как или почему я умею играть — не уверена, умею ли я вообще, — вот вещь, которую я должна понять. Мучения, не говоря уже о повседневных событиях, которые нам приносит жизнь, и боль, которую никому нельзя растолковать».

• «Как спать? Каким образом эта девушка засыпает? О чем она думает?»

• «Чего я боюсь? Прячусь из страха перед наказанием? Либидо? Спросить у доктора Х.».

• «Как говорить на сцене, чтобы это звучало естественно? Нельзя позволять актрисе огорчаться, пусть огорчается героиня».

• «Научиться примирять и сочетать противоречивые импульсы».

Чаще Мэрилин переносила свои чувства в верлибр[315]«Белые», нерифмованные свободные стихи, лишенные также и ритмической основы; гораздо более распространены в западной, нежели в русской поэзии.
— настоящие стихи были бы здесь, пожалуй, не совсем подходящим словом — в поэтические образы того, что она ощущала и чего боялась в возрасте двадцати девяти лет.

Ночь над Нилом — она успокоит

темнота — освежает — Ночь лишена

глаз, нет никого — тишина —

Есть только Ночь.

Жизнь —

Я иду в твои обе стороны,

Как-то длюсь и пребываю,

А чаще всего опадаю,

Крепкая, как паутина на ветру,

Существуя больше в морозе на стеклах,

чем эти искрящиеся лучи,

которые видела я на картине.

К ПЛАКУЧЕЙ ИВЕ

Я встала под твоими ветвями,

А ты распустилась, и в конце

Прильнула ко мне.

А когда ветр налетел на землю

и песок — Ты прильнула ко мне.

Я ведь слабее, чем паутина,

куда прозрачней,

но ты вцепилась в меня

и крепко держала на ветре порывистом

жизни — в которой порою

я в обе иду стороны

и падаю чаще всего,

когда меня тянешь в две стороны.

Однако, в противоположность многим поэтам божьей милостью, Мэрилин никогда не относилась к своим балладам слишком серьезно, что хорошо видно на примере одной из них, характеризующейся беззаботным юмором и натуральной серьезностью и вполне достойной, если не принимать во внимание ошибок и описок оригинала, Э.Э. Каммингса[316]Американский поэт, в смысле формы (но не содержания) — один из наиболее радикальных экспериментаторов XX столетия. Отличительная особенность его поэзии — отказ от прописных букв; в стихах Мэрилин этого не наблюдается.
или Уильяма Карлоса Уильямса[317]Американский поэт, романист и врач, писавший обыденным языком про каждодневные ситуации.
.

Я просто порой за столом посижу

И жизнь свою в рифмы чуть-чуть уложу.

На этом никто не нажил капитал,

Но мне не впервой, мой удел вот таков.

Да пойми же ты, черт бы тебя побрал,

Что люди просто не любят стихов.

Я ведь хочу лишь суметь прокричать

то, что в голову мне стучит:

вкусы тех блюд, что нельзя забывать,

и к самым тайным желаньям ключи.

Вертятся мысли и мозг мне сверлят

тихою и неустанной струей.

Пока не ушла я — пусть замутят

листа белизну строки чернотой.

С первого дня их совместной со Страсбергом работы на частных занятиях, которые начались весной 1955 года и проходили у него на квартире (она находилась в доме 225 по Западной восемьдесят шестой улице), Ли, выступая в роли отца и учителя Мэрилин, применял по отношению к ней своего рода тотальное психическое менторство, что вскоре вызвало возмущение со стороны и Милтона Грина, и Артура Миллера. Ли полностью согласился с Мэрилин в ее ненависти к киноиндустрии и даже разжигал в ней это чувство, особенно к студии «Фокс», поскольку был убежден, что недобросовестное использование хороших актеров и писателей стало типичным обычаем данного заведения. Эта неприязнь вытекала из его собственного опыта, поскольку в 1954 году указанная киностудия не предоставила ему шанса поставить в качестве режиссера фильм «Где-то в ночи», к которому он вместе с Джозефом Л. Манкиевичем написал сценарий. Студия лишила упрямого и воинственного Ли контракта, и он возвратился на Восточное побережье, где, по словам Сьюзен, четверке Страсбергов (Ли, Пауле, самой Сьюзен и ее младшему брату Джону) жилось очень тяжело. «Мой отец был страшно разочарован и вел бои с плохими людьми, но он умел и вдохновлять других», — а это склонило его бывшего партнера Черила Кроуфорда присылать к Страсбергу актеров, хотевших чему-то научиться. Потом Казан попросил его унаследовать от Роберта Льюиса руководство Актерской студией. Поскольку вначале Мэрилин боялась говорить и принимать участие в открытых занятиях, ее пригласили в дом Страсбергов: место, заряженное эмоциями, поскольку Паула принесла собственную карьеру, свои желания и жизнь всей семьи в жертву — на алтарь доминации Ли.

Семнадцатилетней в тот момент Сьюзен Страсберг (которая уже успела сыграть серьезные роли в двух фильмах: «Паутина» и «Пикник») вскоре предстояло достичь большого успеха на Бродвее в качестве Анны Франк[318] В 1933 году ее еврейское семейство оставило нацистскую Германию и обосновалось в Амстердаме. В июле 1942 года они вместе с еще одной семьей укрылись на чердаке, чтобы избежать ареста. В августе 1944-го их тайник был раскрыт, а они арестованы. Девушка меньше чем через год погибла в концлагере. Ее голландский дневник, описывающий с юмором и нежностью два трудных года в уединении, был найден и издан в 1947 году (в США — в 1952), став основой для пьесы Фрэнсис Гудрич и Альберта Хэкетта, а также для упоминаемого здесь кинофильма.
. Сьюзен немедленно прониклась добрыми чувствами к напуганной и впечатлительной Мэрилин — «невзирая на маску кинозвезды, которую она в любой момент надевала на себя и снимала. Она не раз говорила нам: "Голливуд никогда мне не простит — вовсе не то, что я уехала оттуда, и не то, что борюсь с системой, в которой он функционирует, а не простит победу, которую я одержу — а я именно это и намереваюсь сделать"». Поскольку Мэрилин вскоре стала новым членом семьи Страсбергов — она ела вместе с ними за кухонным столом и часто оставалась на ночь, — то Сьюзен имела возможность оценить ее внутреннюю силу. Хотя студийное руководство недооценивало Мэрилин, сама-то она знала, как использовать свое прошлое, соединив его одновременно и с красотой, и с необходимой сладостной кротостью характера, чтобы в итоге принять ту позу детской наивности, которой не мог воспротивиться почти никто.

Но Ли и Паула посвящали Мэрилин огромное количество времени и внимания, и в результате Сьюзен «была убеждена, что на ее долю уже не хватало любви и энергии, и чувствовала свою вину за такие мысли, поскольку хорошо видела, насколько одинока Мэрилин. У той на самом деле не было никого, кому она могла бы довериться, — никого на свете». Ли стал для Мэрилин отцом, а Паула — матерью, нянькой, учительницей и даже распорядителем таблеток. Однажды ночью Мэрилин так сильно хотела уснуть после приема гостей, которые собрались у Страсбергов, что объединила снотворное с шампанским, выпив к тому же одним бокалом больше, чем следовало. Одурманенная и неспособная держаться на ногах, она приползла к спальне Ли и Паулы и скреблась в их дверь на глазах окаменевшей от страха Сьюзен.

«Ты никогда не нервничаешь? У тебя не бывает приступов страха?» — спрашивала актриса у друзей в моменты отрезвления. Когда ей говорили, что всё это — нормальные состояния, которые особенно часто доводится испытывать актерам, Мэрилин тихо отвечала собеседнику: «Но ты не находишься в моем положении. Когда играешь в фильме, нужно с самого утра хорошо выглядеть, а значит, надо выспаться. Поэтому я и принимаю таблетки».

Эта привычка — в противоположность тому, что обычно приписывают Мэрилин, — не имела ничего общего с попыткой самоуничтожения: актриса наверняка не была психопатической личностью. Следует подчеркнуть: она делала лишь то, что в пятидесятые годы совершали очень многие люди и уж особенно артисты. Злоупотребление лекарствами стало привычкой не только впечатлительных драматургов типа Теннесси Уильямса и Уильяма Инджа, равно как дающих себе поблажку актрис и актеров вроде Таллалы Бэнкхед или Монтгомери Клифта; оно стало широко распространенной и повсеместно одобряемой частью жизни многих людей. «Наш домашний врач прописал мне снотворное, когда мне исполнилось семнадцать лет, — вспоминала Сьюзен. — Люди постоянно запивали лекарства шампанским, чтобы усилить их действие. А Мэрилин донимал страх, робость и пронзительная боль, сопровождавшая у нее каждые месячные. Она очень, очень страдала».

Употребление снотворных пилюль и успокоительных препаратов (Мэрилин никогда не принимала амфетамин или марихуану и не делала себе инъекций наркотиков) началось у нее совершенно невинно — с ограниченных количеств бесплатных пробных доз, которые актриса получала от Сиднея Сколски. В 1955 году повторяющееся время от времени неосторожное сочетание лекарств с алкоголем нарушало ход ее занятий и приводило к тому, что на следующий день она была болезненно впечатлительной, мрачной и погружалась в умственную летаргию.

Хотя чета Страсбергов приняла актрису к себе, им было далеко до семьи, которая была бы идеальной для Мэрилин. У Ли имелась предрасположенность к гневу, а у Паулы — склонность к истерическим припадкам и угрозам самоубийства. По иронии судьбы, эти талантливые и властные родители в финансовом отношении были — на протяжении нескольких лет — зависимы от таланта, успехов и доходов своей дочери. «В нашем доме, — рассказывала Сьюзен, — все вращалось вокруг отца: его настроений, нужд, ожиданий и неврозов. Он учил людей, как они должны играть, но это было ничто по сравнению с театром в нашем доме... Вся наша семья состояла из чужих друг другу людей». Ее брат Джонни был убежден, что «трудно поддерживать какую-нибудь связь с Ли, если ты не книга, не пластинка, не кот или не Мэрилин».

Ли — неумышленно халатный отец — не жалел для Мэрилин того внимания, которого не уделил собственным детям: не единожды он, когда Сьюзен хотела рассказать ему о своих личных делах, отвечал: «Меня это не интересует, разве что речь пойдет о вопросах, связанных с твоей работой». С Мэрилин же он беседовал о ее личных проблемах всегда, когда актрисе того хотелось, а если она была расстроена, чувствовала себя несчастной или неуверенной, то всегда мягко утешал ее. Ли делал всё это, поскольку верил в самородный и неиспользованный талант Мэрилин (а не потому, что был влюблен в нее; впрочем, такое нельзя исключить, но на то нет никаких явных доказательств). Прочные узы, образовавшиеся между ними, проистекали из взаимной потребности добиться признания у «главной струи» кинопроизводства, из которой они оба сознательно самоустранились.

Их связывала также околдованность русской культурой, с которой Мэрилин познакомилась раньше благодаря Карновски, Хайду, Лайтесс и Чехову. Страсберговский метод, а также упражнения, во время которых использовалось русское искусство и русская поэзия, представляли собой для Мэрилин часть логически связанного единого целого; сюда же она же она относила и свою связь с Артуром Миллером, левые симпатии которого сходились с взглядами Страсбергов. Интерес Мэрилин к людям, вышвырнутым за рамки общества и лишенным гражданских прав, привел к тому, что она полюбила героев последних пьес Миллера и даже отождествляла себя с ними. Ли и Артур были для Мэрилин словно взаимно дополняющими друг друга половинками отца и любовника, наставника и предводителя. «Когда у меня возникают проблемы, мне нравится поговорить с Ли». Рядом с ним она чувствовала себя в безопасности, ощущала, что ее одобряют, а также впервые с удовольствием принимают в кругу людей, которых она уважала. Из чувства благодарности Мэрилин осыпала семейство Страсбергов подарками — ужасно огорчая этим Милтона, поскольку жалованье, выплачиваемое им актрисе, та тратила без малейшего стеснения.

Когда летом Мэрилин стала приходить в студию на групповые занятия, то вначале боялась открыть рот. Однажды молодая девушка и кандидат в актрисы Глория Стайн спросила, способна ли Мэрилин вообразить себя играющей перед такой впечатляющей и пропитанной взаимным доверием группой. «О нет, — услыхала она в ответ. — Я слишком восхищаюсь всеми этими людьми. Сама я пока еще недостаточно хороша. Ли Страсберг — это гений. А я собираюсь действовать строго в соответствии с его указаниями».

Эти указания зачастую требовали отдельных репетиций с коллегами по группе. Звоня как-то к молодому человеку, с которым она должна была вместе пройти одну сцену, актриса представилась:

— Привет, это я, Мэрилин.

Тот ради шутки спросил:

— Какая Мэрилин?

— Ну, знаешь, — ответила она вполне серьезно, — Мэрилин из студии.

Видимо, именно скромность этой наиболее прославленной во всей группе женщины стала причиной того, что знаменитые театральные актрисы масштаба Ким Стэнли[319]В кино не блистала, хотя снималась, например, в ленте Брайана Форбса «Сеанс в сырой полдень» (1964) с Ричардом Аттенборо, выступала рассказчицей в знаменитой картине Р. Маллигена «Убить пересмешника» (1962) и др.
— которая в том году с огромным успехом выступила в главной роли в пьесе Уильяма Инджа «Автобусная остановка», — не колеблясь, подтверждали, что «всякий добросердечный человек любил Мэрилин. А она любила нас всех. Было в ней нечто такое, прямо-таки заставлявшее любить ее. Поначалу она ничего не делала; долгое время только сидела и смотрела». Франко Корсаро, в то время один из коллег по студии, а позднее — ее художественный руководитель[320]В кино снимался довольно много и долго, но только на эпизодических ролях.
, утверждал, что Мэрилин «всерьез относилась к попыткам превратиться в драматическую актрису. Она постоянно опаздывала, но всяческие критические замечания слушала уставившись с максимумом внимания на говорящего и пользовалась даваемыми ей советами».

Голос Мэрилин раздавался лишь тогда, когда ей было что сказать. Однажды молодой драматург Майкл Газзо высказался, что сцена, написанная Джорджем Тэборирго[321]Он и несколько других упоминаемых выше лиц не добились в дальнейшем большой известности.
, не была до конца ясной. Мэрилин энергично подалась вперед, потом для пробы подняла голову, а когда Ли подал ей знак, тихо заметила, что, по ее мнению, именно это и требовалось в данной сцене: ситуация в том фрагменте пьесы была для героя неясной, а вот замешательство слушателей вызывалось тем, что было спрятано «между строк» и что Ли хотел извлечь на поверхность в ходе репетиции. Страсберг признал ее правоту. В другой раз симпатичный журналист, проводивший с ней интервью, спросил про любимых писателей актрисы. Мэрилин ответила, что сейчас читает «Процесс» Кафки, и поделилась метким наблюдением: «Я знаю, ходят разговоры, что это такая еврейская вещь про чувство вины — по крайней мере, мистер Артур Миллер так считает, — но, на мой взгляд, речь идет о чем-то неизмеримо большем. На самом деле в этой книге говорится про мужчин и женщин — в каком-то смысле про наше падение или нечто подобное. Пожалуй, про то, как понимать первородный грех». Это были речи отнюдь не дилетантки, а человека, говорящего о том, что любит, и старающегося критически подходить к прочитанному, а также заглядывать в комментарии, приводимые в конце тома.

В середине мая Мэрилин регулярно приходила в студию и в качестве наблюдателя тихонечко усаживалась в конце зала. Одновременно над зданием кинотеатра «Луи-стейт» на углу Сорок пятой улицы и Бродвея красовалась ее фотография высотой с пятиэтажный дом. «Вот всё, чем они интересуются», — мрачно сказала артистка Эли Уоллаху, когда они проходили мимо этого места, где вскоре должна была пройти премьера ее нового фильма.

Когда 1 июня Мэрилин явилась на премьеру «Зуда седьмого года», то каждым сантиметром своего тела была звездой, в том числе и тогда, когда принимала бурные выражения признательности от публики, среди которой присутствовали такие знаменитые киноактеры, как Грейс Келли, Генри Фонда[322]Один из самых известных американских киноактеров, снимался в фильмах всех жанров, лауреат многочисленных премий. Нашему зрителю известен среди иных ролями Пьера Безухова в экранизации «Войны и мира» (1956), или несговорчивого присяжного в картине «Двенадцать разгневанных мужчин» (1957).
, Ричард Роджерс, Маргарет Трумэн, Эдди Фишер и Джуди Холидэй[323]Кроме Г. Келли, Г. Фонды и отчасти Э. Фишера, остальные ни в каких известных лентах не снимались.
. На протяжении последующих нескольких недель по всей стране проходили премьерные показы этой картины, и Мэрилин снова стала самой популярной, наиболее часто фотографируемой и описываемой личностью в Америке — даже президент Эйзенхауэр не мог бы с ней сравниться. Кроме того, «Фокс» сколотил на ней состояние: «Зуд седьмого года» был (пользуясь языком журнала «Всякая всячина») наиболее охотно посещаемым фильмом этого лета, билеты на который шли нарасхват, словно горячие сдобные булочки, а выручка перевалила за четыре с половиной миллиона долларов. Билли Уайлдер, будучи в одном лице продюсером и режиссером, получил из этой квоты полмиллиона долларов плюс долевое участие в доходах; агент Мэрилин и сопродюсер Чарлз Фелдмен заработал триста восемнадцать тысяч и точно такое же дополнительное финансовое обеспечение. Мэрилин же, продолжая ожидать свою стотысячную премию (которую ей в конечном итоге все-таки выплатили), до сих пор получила только вознаграждение в соответствии с ее тарифной ставкой, установленной контрактом. Таким образом, Грин и компания еще более ретиво обговаривали и выторговывали с «Фоксом» новый контракт — не только потому, что не могли дальше обходиться без него, не могли купить издательские права или основать производственную компанию, но и оттого, что знали: у студии «Фокс» имелась сильная мотивация к тому, чтобы сохранить за собой свое наилучшее достояние и не давать повода для возбуждения судебного процесса[324]Хотя Голливуд продавал Мэрилин и секс, он по-прежнему поощрял наградами изысканную утонченность: «Оскары» за 1953 и 1954 год были вручены соответственно Одри Хепбёрн и Грейс Келли. Да и позже ситуация не изменилась — коллеги не заметили необычайных результатов работы Мэрилин Монро в картинах «Автобусная остановка» и «Принц и хористка» и попросту отмахнулись от них. Мэрилин, осмелившаяся провести год за пределами Голливуда, ни разу не была даже выдвинута на получение вышеназванной премии Американской киноакадемии. — Прим. автора.
.

Во время премьеры, которая по стечению обстоятельств пришлась ровно на тот день, когда Мэрилин исполнилось двадцать девять лет, ее сопровождал Джо Ди Маджио, и именно он выполнял функции хозяина на приеме, организованном в ее честь у Тутса Шора после показа. «Мы с Джо просто добрые друзья, — заявила актриса прессе, — и новый брак не планируется. Это всё, что я могу вам сообщить». В тот период она проводила вдвое больше времени с Артуром Миллером: совершала с ним длительные прогулки по Манхэттену, ужинала в доме Ростенов и — более интимно — в ресторане отеля «Уолдорф-тауэр». И как раз в номер актрисы в этом отеле отправился Джо, чтобы потолковать с ней по поводу Артура. «Мэрилин боялась Джо, — отмечал публицист Лоис Вебер, — боялась чисто физически. Бросалось в глаза, что в своих убеждениях тот несгибаем. Несомненно, он должен был питать к Мэрилин весьма неоднозначные чувства... Временами она отчетливо давала понять, что он сильно оскорблял, а быть может, и поколачивал ее в приливе бешеной ревности».

У Руперта Аллана сложилось аналогичное впечатление: «Мэрилин сказала мне, что после развода Джо стал ее большим другом, но, когда они состояли в браке, тот бил и унижал ее, убежденный, что жена ему изменяет». Надо сказать, вместе с возобновлением союза Мэрилин с Джо беспокойство Милтона Грина выросло больше, чем когда-либо раньше: он боялся, что непостоянство чувств актрисы может затруднить его фундаментально важный план заключения нового, выгодного контракта с «Фоксом».

В начале лета одна исключительно толстокожая журналистка из нью-йоркской прессы отметила, что место Милтона как наставника Мэрилин занял Ли Страсберг. Это стало причиной неслыханно напряженной атмосферы на последующих заседаниях ММП, и где-то около 1 июля Милтон попросил Мэрилин поехать вместе с ним и Эми на туристическую экскурсию в Италию. («Как же мы будем встречаться с Мэрилин, раз Милтон уехал?» — жалобно спросил Фрэнк Делани в телефонном разговоре с Ирвингом Стайном.) Мэрилин не дала себя уговорить и не согласилась выехать из Нью-Йорка, приведя в качестве причины необходимость как участвовать в актерских занятиях, так и регулярно смотреть на Бродвее пьесы. Кроме того, она приняла приглашение Страсберга проводить с его семьей уик-энды в снятом ими на сезон летнем домике в парке Файр-Айленд, на напоминающем косу острове недалеко от Манхэттена.

К этому времени Мэрилин уже успела стать независимой от Ли и Паулы. Порой — иногда это случалось даже два или три раза в неделю — она, будучи не в состоянии заснуть, являлась, вся растрепанная, в середине ночи в их квартиру, жалуясь, что снотворное, к которому ее организм уже сумел приспособиться, совершенно перестало действовать. Тем летом кошмарные сновидения, одиночество, а также поставленная перед ней ужасная задача говорить на сеансах психотерапии о своем детстве, о родителях, которых у нее не было, о браке, заключенном в ранней юности, об антипатии к Грейс Годдард, о периоде, когда она занималась проституцией, об озлобленности по отношению к студии «Фокс» и тому подобном — все это неблагоприятно отразилось на се впечатлительной душе и скорее ослабило, нежели укрепило веру в себя.

Кроме того, Мэрилин всё более подозрительным взглядом смотрела на Гринов — на свое профессиональное взаимодействие с Милтоном и на личные отношения с Эми. В процессе принятия деловых решений она чувствовала себя на вторых ролях и видела, что ее мнением пренебрегают, в личном плане — устала от одиночества. Милтон и его партнеры никак не могли довести до конца контракт с «Фоксом», и Мэрилин стала задумываться, не совершила ли она ошибку, уехав из Голливуда. Все свои горести она изливала у Страсбергов. Актриса приходила к ним после полуночи, пила шампанское, когда Паула подавала чай, потом искала в их шкафчиках пилюли и так далее, пока наконец в пятом или шестом часу утра не впадала в сон.

1955 год, для Мэрилин явившийся по многим соображениям годом ценных открытий и полезной учебы, оказался для нее также периодом, когда она глотала слишком много таблеток и пила излишне много шампанского. Эми вспоминает этот год как время, в течение которого Мэрилин постоянно то садилась на диету, то отказывалась от ее соблюдения, а также то принимала лекарства, то бросала их. «Однажды она дала мне коробок со снотворным и попросила, чтобы я держала его у себя; если же она станет выпрашивать его содержимое, мне надлежало устроить ей скандал. Я сказала, что она пришла именно к тому человеку, какой ей требуется. Но вскоре после этого Мэрилин стала заискивать и умолять, а Милтон настаивать, чтобы я отдала ей порошки».

С приобретением таких лекарств в те времена никаких проблем не было, и врачи постоянно снабжали ими и Мэрилин, и Милтона. «Милтауном [популярным успокоительным, или транквилизирующим, средством] угощали как карамельками», — вспоминала Эми. Казалось, что каждый может принимать таблетки до бесконечности — и вскоре они погубили Милтона точно так же, как и Мэрилин. Фармацевтические фирмы предоставляли врачам бесплатные пробные партии лекарств, и некоторые из докторов давали своим пациентам слишком много дармовых патентованных средств, превращая их тем самым в частых посетителей, а затем и завсегдатаев своих медицинских кабинетов. «Это была страшная пора, — добавила Эми. — Брат Милтона — врач, и у нас всегда имелась масса лекарств, всё, что душа пожелает: для возбуждения, для успокоения, — нам были доступны буквально любые препараты».

По этим причинам время, которое Мэрилин проводила с доктором Хохенберг, можно, пожалуй, считать потраченным впустую. Чем более обеспокоенной и встревоженной становилась Мэрилин, тем более она чувствовала себя отгороженной от Милтона и обиженной на него, а также на их общего психотерапевта; это зафиксировали в своих записях, которые велись на протяжении всего года, и Ирвинг Стайн, и Фрэнк Делани, причем независимо друг от друга. Как же Милтон мог все-таки функционировать, раз она не могла? Как он мог принимать — наравне с ней — таблетки и все-таки выполнять свою работу? Копаясь в собственном нутре, наверняка необходимо пройти через мрачный и болезненный период, через классическую тьму разума и души, но Мэрилин не обнаружила никакого устойчивого и ясного света в событиях этого года, который поначалу обещал быть необычайно удачным.

Однажды летом, во время уик-энда, который Мэрилин проводила в расположенном прямо на песчаном пляже дачном домике Страсбергов, актриса стояла в свете луны обнаженной, а Сьюзен заворожено наблюдала за ней, восхищаясь пружинистостью, эластичностью и лучезарной белизной ее кожи.

— Мне бы хотелось быть такой, как ты, — произнесла Сьюзен.

— О нет, Сьюзи, — ответила Мэрилин. — Это я бы хотела быть такой, как ты! Тебе предстоит сыграть большую роль на Бродвее, роль Анны Франк, и люди тебя уважают. Нет, нет, со мной не случилось ни того, ни другого.

Летом того же года Мэрилин удивила городок Бемент в штате Иллинойс, приняв приглашение поучаствовать в празднествах по случаю столетия его основания. Ее попросили разрезать ленточку перед входом на художественную выставку и произнести речь о своем любимом президенте Линкольне, чей бюст планировалось открыть. За компанию, а также для того, чтобы запечатлеть путешествие, она пригласила фотографа Еву Арнолд, которая вспоминала, что Мэрилин «обладала огромным, даром показываться на публике и делать себе рекламу» и потому не собиралась пропустить этого на вид не особо важного события из жизни американской глубинки. «Придется дать массам искусство!» — сказала она со смехом.

Вся экспедиция уложилась в один день. Жители Бемента проявили по отношению к великой звезде безграничное обожание, нащелкав массу ее любительских снимков и выпрашивая автографы; все это доставляло Мэрилин невероятное блаженство. По мнению Арнолд, Мэрилин всегда инстинктивно чувствовала, где стоит тренога с фотоаппаратом, и играла для него, наслаждалась им, доказывая факт своего существования посредством бессловесных изображений, а не мелькающих кинокадров. В присутствии фотокамеры происходила мгновенная и автоматическая трансформация: Мэрилин рефлекторно выдвигала грудь вперед, втягивала живот, вертела бедрами, а лицо у нее начинало сиять улыбкой. Как заметила Сьюзен, кожа у Мэрилин действительно была светящейся, а великолепная утренняя дымка создавала своего рода ореол, световой нимб над ее головой. Фотографии, казалось, канонизируют актрису, показывая существо почти неземное и вместе с тем чувственное.

Мэрилин обладала достаточно большим опытом, чтобы знать, насколько ей необходимы высококвалифицированные фотографы типа Грина или Арнолд, которые воздавали ей дань с помощью изображений, не только поддерживающих мифы и иллюзии, но и подталкивающих людей отправиться в кино. «Она была довольна, если людям понравился ее последний фильм, — вспоминал Джон Спринджер из офиса Джейкобса, — но когда все говорили про ее последний снимок на обложке или на постере, ее охватывала самая настоящая радость». Потому-то Мэрилин и вела себя так в Бементе — улыбалась, махала ладошкой, заговаривала со старушками, брала на руки малюток, — все время памятуя о присутствии возлюбленного ею фотоаппарата, а также людей, которые отныне станут боготворить ее до конца дней своих.

Снова окунувшись в сутолоку нью-йоркских будней и в уикэнды, проводимые со Страсбергами или Гринами, Мэрилин увидела еще одну пьесу Артура Миллера, поскольку как раз готовился премьерный спектакль «Вида с моста». Актриса посетила первое представление, которое прошло в театре «Коронет» 29 октября; тогда же она впервые встретилась с родителями драматурга. Вскоре после этого Мэрилин сидела на кухне бруклинского дома Исидора и Аугусты Миллеров — ненакрашенная и одетая в обычную серую юбочку и черную блузку с высоким воротником. «Я собираюсь жениться на этой девушке», — сообщил Миллер своим родителям. Никто не думал, что он сам относится к своим словам всерьез, поскольку тогда еще не говорилось вслух про развод с Мэри Грейс.

Мэрилин навестила также Нормана и Хедду Ростенов. Когда она гостила как-то в их домишке близ пляжа, толпа купающихся и загорающих окружила ее и напирала настолько сильно, что актриса едва не утонула, но обратила все происшествие в шутку, будучи, как всегда, благодарной за проявленный к ней интерес. Шампанское и икра, которые она ценила главным образом потому, что эти деликатесы никогда не были пищей заброшенных и осиротевших детей, стали в тот год ее излюбленными лакомствами. И поэзия, хотя бы и непонятная, немедля захватывала и увлекала ее — даже прежде, чем кто-либо начинал растолковывать стихи или она сама прочитывала сопроводительный текст. Ростен запомнил Мэрилин с большим чувством декламирующей отрывки из Йитса[325]Ирландский поэт и драматург, нобелевский лауреат (1923), лидер ирландского ренессанса.
так, словно она говорила их от себя — аналогично тому, что она делала при исполнении ролей в кино:

Все то, что человек привычно уважает,

Лишь день один, а то минуту длится:

Любовь, свершившись, вянет на странице,

А кисть — художника мечту уничтожает.

Когда она закончила, добавил хозяин дома, в комнате воцарилась полная почтения тишина, которую никто не осмеливался прервать. То был знак молчаливого постижения и признательности, адресованный не только мудрости английского поэта, но и меткости выбора стихотворения, выбора, сделанного той, которая только что так проникновенно его прочитала.

Осенью того года в Актерской студии игрались сцены из пьес Антона Павловича Чехова и Ли дал Мэрилин прослушать несколько долгоиграющих пластинок Чайковского, Скрябина и Прокофьева — все это лишь еще больше углубило ее приверженность русской культуре. Артур Миллер и удовлетворял, и будил в ней эту заинтересованность, и поэтому, когда Мэрилин узнала, что в Калифорнии умер ее любимый Михаил Чехов, она попросила Артура прочесть вместе с нею вслух несколько фрагментов из «Братьев Карамазовых», желая этим актом почтить память великого актера. Именно он, Чехов, первым надоумил ее сыграть роль Грушеньки, и Миллер в тот вечер пообещал Мэрилин написать для нее сценарий на основании этого романа.

Еще раз подчиняясь своей особой склонности к чужой культуре, Мэрилин пошла 11 октября в «Карнеги-холл» на концерт российского пианиста Эмиля Гилельса. Когда его представляли актрисе, маэстро сказал: «Вы должны когда-нибудь посетить Россию. Там все хотели бы вас увидеть».

«С большим удовольствием, — ответила Мэрилин, — и в один прекрасный день я приеду. Как раз сейчас я читаю Достоевского».

Именно той осенью Мэрилин в принципе уже приняла подобное решение. В ходе ее посещения Бемента мистер Карлтон Смит из Национального фонда поддержки культуры спросил у звезды, не хотелось ли бы ей поехать в Москву во главе группы американских актеров в рамках проведения дискуссии на тему западной и российской культуры. Мэрилин не понадобилось много времени для размышления, и она немедленно предприняла соответствующие шаги с целью получения советской визы. Однако типичные бюрократические проволочки сделали ее выезд невозможным — и, по правде говоря, это было хорошо, поскольку как раз в данное время она не могла покинуть ММП и тем самым, возможно, отказаться от все более реальных видов на быстрое заключение контракта с «Фоксом» и на возвращение к работе в кино.

Мэрилин была известна в качестве партнерши Артура Миллера — человека, каждое заявление которого анализировало Федеральное бюро расследований. Начиная с 1955 года там была заведена изрядная папка и на Мэрилин Монро — всевозможные формуляры и документы, о существовании которых она даже не подозревала. Это был настоящий перевод бумаги.

Как показали рассекреченные позднее документы, в 1955 году ФБР, равно как ЦРУ и администрация генерального прокурора США, прямо-таки с маниакальной бдительностью подходили к передвижениям лиц, которые считались опасными с точки зрения национальных интересов из-за симпатий, проявлявшихся ими в прошлом к коммунизму — что порой было равнозначно «доказанной» симпатии к русской культуре. Из картотеки Мэрилин вытекает, что ФБР детально отслеживало ее отъезд из Голливуда, пребывание у Гринов в Коннектикуте, дружбу с Артуром Миллером, обучение в Актерской студии; зафиксировали и ее просьбу о выражении согласия на поездку в СССР. Директор ФБР Дж. Эдгар Гувер потребовал, чтобы тщательно контролировалась каждая попытка выезда Мэрилин за пределы страны — с Миллером или без него, — равно как и все ее поездки по личным делам. Страна просто кишмя кишела русскими шпионами, скрывающимися под маской кинозвезд[326]Странно, однако, что в том же, 1955 году Мэрилин не находилась под колпаком постоянного контроля со стороны Агентства национальной безопасности — возможно, потому, что это требовало формального согласия генерального прокурора. — Прим. автора.
.

Одновременно связь Мэрилин с Артуром положила конец всяким сплетням о примирении с Джо. «Надеюсь, наш брак будет окончательно расторгнут в пределах месяца», — угрюмо сказала она журналистам, когда летом приехала в Париж. Постановление о разводе бесповоротно вступило в силу 31 октября 1955 года. «Мне не следовало никогда выходить за него замуж, — поделилась Мэрилин с Эми Грин. — Я не могла стать итальянской домохозяйкой, каковую он хотел из меня сделать. А женой его я стала потому, что мне было жаль этого человека, он казался таким одиноким и несмелым». Мэрилин «было жаль» и Артура, и эти ее чувства — хотя в большой мере они порождались Желанием актрисы быть нужной, а не только желанной — представляют собой важный фактор, помогающий понять, почему же она заключала браки, которые ничуть не отвечали ее таланту и темпераменту.

Осенью истек срок найма номера в отеле «Уолдорф-тауэр», и на следующие полгода компания ММП сняла для Мэрилин квартиру на площади Саттон-плэйс, 2. Отсюда она, как обычно, ходила на занятия в студию и на сеансы психотерапии; однако помимо этого Мэрилин начала чаще бывать в театрах. Например, в сезоне 1955 и в начале 1956 года она увидела Пола Муни в пьесе Джерома Лоренса и Роберта Э. Ли «Кто сеет ветер», Сьюзен Страсберг — в «Дневнике Анны Франк», а также Эдварда Дж. Робинсона и Джину Роулендс — в «Середине ночи» Пэдди Чаевски (недолго и бесплодно говорилось о том, что Мэрилин должна сыграть в киноверсии этой пьесы). В обществе Марлона Брандо — с которым ее часто видели в театрах, ресторанах, а также поздно возвращающейся домой — она принимала участие в нескольких премьерах фильмов, в частности, в торжественном декабрьском гала-представлении по случаю выхода на экраны «Татуированной розы»[327]По одноименной пьесе Теннесси Уильямса. Марлон Брандо в этом фильме режиссера Дэниела Манна не снимался, в нем блистали Анна Маньяни и Берт Ланкастер.
.

Во время приема, организованного после показа этой картины, Мэрилин представили актрисе, которую она недавно видела на сцене, — но познакомиться с ней она особо не рвалась. В октябре Мэрилин появилась на премьере первой после «Зуда седьмого года» комедии Джорджа Аксельрода — фарса под названием «Не избалует ли успех охотницу до бриллиантов?» (который играли даже в то время, когда его автор писал сценарий к «Автобусной остановке»). Главная женская роль здесь досталась Джейн Мэнсфилд — цветущей и пышной платиновой блондинке, имидж которой напоминал образ самой Мэрилин.

Фабула являлась забавной сатирой на американскую богиню кино Риту Мэрло, которая занималась учреждением собственной компании по производству фильмов. «Все вы сначала говорите, что хотите описать меня такой, какая я на самом деле, — обращается Рита к журналистам, — робкая и одинокая девушка. А потом вечно кончается одним и тем же. Что я не ношу белья... Что мой развод...» Пьеса эта с первой и до последней сцены была pièce-a-clef[328]иносказание, зашифрованная аллегория (фр).
про Мэрилин Монро.

Когда занавес поднимается, перед зрителями предстает Рита Мэрло. Она только-только развелась с легендарным спортсменом Бронком Брэнниганом, человеком, который скор на расправу, когда дело касается реализации его прав на Риту. На сцене компанию ей составляет массажист — Мэрилин тоже регулярно привлекала к работе в этом качестве своего хорошего друга, актера и мануального терапевта Ральфа Робертса, который массировал ее. По существу вся пьеса содержит намеки на лиц и институты, которые сыграли важную роль в жизни Мэрилин: на Сиднея Сколски, на агентство «Уильям Моррис», Чарлза Фелдмена, МСА, Билли Уайлдера и Даррила Занука, — а прообразом молодого и неопытного журналиста, вступающего в альянс с Ритой, наверняка послужил свежеиспеченный продюсер Милтон Грин. Появляется в пьесе и некто Майкл Фримен, драматург — копия Артура Миллера, — который будто бы написал произведение под названием «Спрятаться тут негде» (его сюжет — сатирический пересказ «Вида с моста»),

Мэрло (фамилия явно сбита из слов «Мэрилин» и «Монро») — это полнейший ноль, глупая девица с опилками вместо мозгов, скудно одетая и дома, и на работе, но с претензиями играть совершенно не подходящие для нее роли (например, Жанны д'Арк). Рита размышляет также насчет неореалистического сценария картины, которая бы основывалась на пьесе о психиатре и проститутке — в этом месте Аксельрод опасным образом приблизился к документальному жанру.

Рита, таланты и умения которой ограничиваются сексом, каждую минуту забывает название журнала, с которым имеет дело, но ее глупость не препятствует счастливой концовке: драматург, живущий в Голливуде, и переведенный было туда журналист возвращаются в Нью-Йорк, отбрасывают все искусственное и при случае обретают свои души. Пьеса, которая с успехом выдержала четыреста сорок представлений, не показалась Мэрилин такой же забавной, как театральной публике. Несколько месяцев спустя, не вдаваясь ни в какие комментарии, она холодно сказала Аксельроду: «Видела вашу пьесу». Тот не спросил ее о впечатлениях.

В конце года в Нью-Йорке была неожиданная вьюга с сильным снегопадом, а в кабинетах Милтона Грина и его адвокатов — безумная суматоха. Во-первых, Фрэнк Делани отказался от работы на Милтона и ММП, когда почувствовал необъяснимое отсутствие доверия со стороны Мэрилин. Обязанности Делани возложил на себя Ирвинг Стайн.

Кроме того, Питер Леонарди, парикмахер, время от времени занимавшийся прической Мэрилин, лживо заявил, что Милтон обещал открыть ему собственный салон; он сделал по данному вопросу письменное заявление под присягой, а потом неумно пытался устроить внесудебное соглашение, довольствуясь взятием под залог нескольких шуб Мэрилин. Заметки, делавшиеся Ирвингом Стайном с 6 по 9 ноября, когда громкую распрю удалось предотвратить, отчетливо показывают, что все это дело — больше напоминающее фарс, нежели серьезное разбирательство, — было погашено не адвокатами, а психиатром Мэрилин, доктором Хохенберг. Стайн пишет о ней в своих заметках как о «психоаналитичке Мэрилин».

Влияние доктора Хохенберг на решения, принимаемые Мэрилин по профессиональным вопросам, похоже, росло изо дня в день, причем совершенно неестественным образом: «Милтон звонил с целью сказать, что психоаналитичка запрещает Мэрилин идти на встречу с Питером [Леонарди]... и что Мэрилин не должна уступать просьбам всех, кто хочет ее увидеть». Трудно сказать, почему Грин или кто-нибудь иной должен был получать согласие доктора Хохенберг на какие бы то ни было вещи или знакомить ее с деталями профессиональных и юридических проблем; но так или иначе очевидно одно: и для Мэрилин, и для Милтона эта медичка стала практически незаменимым человеком, и оба они были не в состоянии действовать самостоятельно, а тем более противостоять своей все более сильной зависимости от барбитуратов. Позднее высказывалось мнение, что они оба нуждались в ином лечении, нежели то, которым воспользовалась доктор Маргарет Хохенберг.

Однако, невзирая на проблемы с собственной психикой, руководители компании «Мэрилин Монро продакшнз» закончили 1955 год и начали 1956-й в хорошем настроении. После всех стычек, скандалов и проявлений ненависти между студией «Фокс» и ММП — которые, впрочем, обеспечили их юристам и агентам массу канцелярской работы с бумажками всех видов — контракт Мэрилин был готов к подписанию. Самые важные его клаузулы обеспечивали актрисе запоздалую премию за «Зуд седьмого года», а также сто тысяч долларов за ближайший кинофильм плюс еженедельных пятьсот долларов на прислугу и прочие расходы во время съемок. В течение следующих семи лет Мэрилин должна была выступить всего в четырех картинах «Фокса», причем она имела право утверждать в них сценарий, режиссера и оператора. Взамен за каждый фильм, сделанный для «Фокса», она могла сыграть в другой картине, снимаемой иной студией; Мэрилин имела также право записываться, выступать на радио и принимать участие в шести телевизионных программах в год; кроме того, она должна была пользоваться налоговой защитой, поскольку зарплату ей будет выплачивать ее собственная компания[329]В тот период наивысший налог с акционерных обществ составлял три процента, а для частных лиц — восемьдесят восемь. — Прим. автора.
. Киностудия «Фокс» посредством регулярных ежемесячных чеков, выставляемых на фирму ММП, станет предоставлять Мэрилин годовое содержание в размере сто тысяч долларов брутто, а Милтон будет получать семьдесят пять тысяч.

Год закончился так же, как начался, — частным скромным приемом с шампанским, поданным в доме у Гринов к столу, когда 31 декабря часы пробили полночь. Чтобы сделать новый год совершенно счастливым, они приняли решение относительно первых двух фильмов, которые произведет их компания: Мэрилин должна была выступить в картине «Фокса», построенной на основе бродвейского шлягера Уильяма Инджа «Автобусная остановка», а также сыграть вместе с Лоренсом Оливье в киноверсии пьесы Теренса Реттигена[330]Английский драматург. Его учтивые и грамотно сделанные пьесы обычно бывали ловко закручены; написал также много киносценариев.
«Спящий принц», которая должна была сниматься в Лондоне.

«Сейчас я начинаю себя понимать, — отметила примерно в то время Мэрилин. — Можно сказать, что теперь я смелее смотрю себе в глаза. Большую часть жизни я провела убегая от самой себя, но в конечном итоге во мне смесь простоты и комплексов». Наступающий год принес с собой достаточно много драматических событий, чтобы все это проверить.

 

Глава шестнадцатая. 1956 год

«Мэрилин Монро доказала, что она — настоящая деловая женщина», — объявил 30 января 1956 года журнал «Тайм», детально описывая условия ее нового контракта со студией «Фокс» и излагая дело так, словно он означал легкую победу, одержанную актрисой, что называется, «в личном зачете». В публикации сообщалось также, что Мэрилин вскоре прибудет в Голливуд, дабы приступить к съемкам нового фильма «Автобусная остановка».

Это действительно был для актрисы сезон интенсивного труда. 5 февраля Оливье, его агент Сесил Теннент и драматург Теренс Реттиген прибыли в Нью-Йорк, чтобы лично побеседовать с Мэрилин на предмет экранизации пьесы «Спящий принц», в которой Оливье в 1953 году играл вместе со своей женой Вивьен Ли в Лондоне. В 1954 году Хью Френч подсказал Мэрилин мысль, что роль американской хористки, которая влюбляется в распутника королевских кровей из Центральной Европы, — это роль-мечта, созданная словно специально для нее. Когда актриса начала выбирать для себя картины, то все время думала о пьесе Реттигена, видя в роли принца исключительно Оливье — и только его, сказала она, потому что они образуют собой просто невероятно подходящую друг другу пару актеров, а также потому, что выступление в дуэте с таким именитым мастером могло бы обеспечить ей в дальнейшем больший авторитет как актрисе. В то же время Оливье хотел стать в картине сопродюсером, режиссером и исполнителем главной мужской роли. Это был целый букет требований, но компания ММП — после лавины телеграмм, которыми стороны обменялись зимой этого года, — в конечном итоге уступила и согласилась с ними.

Во вторник, 7 февраля, Оливье, Теннент и Реттиген встретились с Мэрилин в ее жилище на Саттон-плэйс; актриса, как обычно, заставила себя ждать полтора часа. «Но, — вспоминал через четверть века Оливье, для которого, говоря в принципе, пунктуальность была вежливостью театральных королей, — когда она появилась, то через пару секунд уложила нас к своим ногам. Она была настолько чудесна, так остроумна, так невероятно забавна, а в целом оказалась намного более привлекательной, нежели любая другая актриса, какую я только мог вообразить себе на экране».

Двумя днями позже в конференц-зале отеля «Плаза» в полдень была организована пресс-конференция, на которую прибыло свыше полутора сотен журналистов и фотографов. Интерес оказался таким, словно здесь планировалось объявить кандидатов на пост президента страны или результаты выборов Папы Римского, но на всем происходящем лежал какой-то налет сюрреализма, и вовсе не по причине преобладания подхода, что, мол, «все это только кино», как частенько говаривал Альфред Хичкок. Нет, за этим скрывалось что-то большее: данное событие должно было положить начало сотрудничеству между великим классиком английской театральной сцены и самым крупным американским (а в принципе, и мировым) символом секса — они и на самом деле составляли собой необычную пару.

Наконец, в зал прибыли: серьезный, одетый в темный костюм Оливье, скромный, благовоспитанный Реттиген и Мэрилин — в черном бархатном платье с большим вырезом, запроектированном модельером Джоном Муром. Всего две бретельки, тоненькие и слабые, как отварные спагетти, отделяли актрису от шанса вызвать крупный скандал.

Вопросы, как обычно, были нудноватыми:

— Сэр Лоренс, что вы думаете о мисс Монро как об актрисе?

— У нее огромный комедийный дар, и уже потому она исключительно хорошая актриса. Благодаря своей врожденной актерской хватке она в состоянии убедить зрителя, что нет на свете существа непристойнее нее, а после этого через секунду внушить ему, что она — очаровательная и невинная глупышка.

— Мэрилин, что ты чувствуешь при мысли о сотрудничестве с сэром Лоренсом?

— Он всегда был моим кумиром.

— Правда ли, что тебе хочется играть в «Братьях Карамазовых»? Думаешь, справишься?

Гримаса раздражения пробежала по ее лицу.

— Я не хочу играть братьев. Собираюсь играть Грушеньку. Это девушка.

— Мэрилин, продиктуй мне, пожалуйста, имя «Грушенька» по буквам, — осмелился попросить кто-то.

— Поищи в книге, — процедила она в ответ.

Журналисты снова перекинулись на Оливье, задав ему пару-тройку более прозаических вопросов: о Голливуде, о его заработках, о его перевесе над американскими звездами кино.

Вот тогда-то все и случилось. Мэрилин, словно собираясь улыбнуться в объектив, перегнулась вперед, и одна из бретелек ее платья треснула. На секунду воцарилась мертвая тишина, после чего начало вспыхивать и стрелять такое количество блицев, что вполне можно было бы ослепить атакующую дивизию. Мэрилин улыбнулась, тихонько попросила английскую булавку и наклонилась, пока сзади ей пристегивали бретельку к лифу платья.

— Ребята, мне что, снять пиджак? — спросил мэтр. — Это кому-нибудь мешает?

До момента окончания конференции бретелька платья оборвалась еще дважды.

«Обрыв бретельки был заранее запланирован и тщательно подготовлен в процессе одевания», — вспоминал через тридцать пять лет в письме к автору костюмер-дизайнер Джон Мур. Ева Арнолд, которая в тот день фотографировала Мэрилин, подтверждает этот факт: «Пока мы спускались вниз, она сказала: "Жди спокойно, увидишь, что будет"». Результатом явился очередной мастерский ход Монро — а также ее снимок на первых страницах нескольких ежедневных нью-йоркских газет. Шумихи вокруг нее было всегда предостаточно.

В ту зиму делались также менее пикантные и не столь скандальные фотоснимки Мэрилин. Прибывший из Лондона Сесил Битон[331]Знаменитый английский фотограф, а также театральный художник. Его ранние портретные фотографии и снимки для известного журнала мод «Вог» во многом покончили с тогдашним неестественным, лишенным воображения стилем в пользу оригинальной, творческой манеры на базе необычных ракурсов, поз и фона. Проектировал также декорации и костюмы — в частности, для знаменитых фильмов-мюзиклов «Моя прекрасная леди» и «Жижи».
ходил за ней по квартире с фотоаппаратом, в то время как она резвилась, пищала от радости, прыгала по тахте, вкладывала в рот стебелек цветка и втягивала при этом воздух так, будто затягивалась сигаретой. Битон счел ее «естественной, одухотворенной и заразительно веселой».

На протяжении первых двух месяцев нового, 1956 года Мэрилин знакомилась с зимними уголками и закоулками Нью-Йорка, прохаживаясь с Артуром Миллером по улочкам верхнего Бруклина. Они посещали старые дома писателей и художников, и Мэрилин с восхищением слушала детские воспоминания Артура. В этом периоде, как свидетельствует Сэм Шоу (который задокументировал на фотографиях странствия любовников по Нью-Йорку), «Бруклин стал для нее нирваной, волшебным местом, подлинным домом». Но нирвана — это фантазия, а волшебные места обычно сводятся к сказочным городкам вроде Диснейленда. Связь Монро-Миллер, которую она считала чем-то «дивным и неземным», не могла существовать в отрыве от суровой действительности; и с самого начала эта пара сталкивалась с огромными трудностями.

Во-первых, Миллер вступил в трудный период своей писательской карьеры — причем это случилось как раз тогда, когда Мэрилин заново начала свою профессиональную жизнь свежими и потрясающими успехами: она сыграла в этом году две самые значительные свои роли. Ситуация здесь до странности напоминала ее прежний союз с Джо. Во-вторых, суперконсервативные политические группировки, действующие без всяких тормозов и подначиваемые некоторыми представителями прессы в союзе с правительственным патронажем, готовились к беспардонному наскоку на Миллера.

«В газетах появляются разнообразные полицейские рассказы про Мэрилин и ее "красных друзей"», — записал 6 января 1956 года Ирвинг Стайн в своих заметках, которые делались им для ММП. И действительно, имелось несколько писак правого толка, враждебно настроенных по отношению к людям покроя Миллера, который являлся приверженцем либерализма, и в 1954 году, когда драматург хотел поехать в Бельгию, чтобы участвовать в репетициях одной из своих пьес, ему отказали в заграничном паспорте. Публицист Луис Баденц часто нападал на Миллера, которому он навесил ярлык «скрытого коммуниста», а журналист Винсент К. Флоэрти выдумал нечто еще более глупое: «Молодежь обожает Мэрилин. Когда Мэрилин выйдет замуж за человека, который был связан с коммунизмом, эти подростки и юноши подумают, что коммунизм, в конце концов, не так уж и плох!»

Но самые грязные оскорбления обрушил на писателя давний коллега Джо, Уолтер Уинчелл — ретивый собиратель информации и чуть ли не закадычный друг директора ФБР, Дж. Эдгара Гувера, которому он регулярно направлял дружеские записки, начинающиеся словами «Дорогой Джон». 12 февраля, вскоре после того, как Миллер и его жена объявили о своем предстоящем скором разводе, Уинчелл в радиопередаче, зарегистрированной ФБР как документ с датой и номером, довел до народа страны следующую информацию: «Самая популярная американская кинозвезда стала теперь любимицей левых интеллектуалов, причем некоторые из них считаются красными подручными Москвы».

В это время Артур был одним из двух или трех наиболее известных американцев, которых подвергли всесторонним допросам (а вскоре и предъявили официальное обвинение) в правительственной подкомиссии, с маниакальной подозрительностью боровшейся со всем, что могло бы угрожать национальной безопасности: эти люди боялись государственного переворота, совершенного коммунистами, которыми руководит Москва. Агенты Гувера завели на Миллера дело еще во времена его учебы в университете, поскольку у того проявлялись либерально-социалистические интересы: он поддержал тогда идею отправить американские суда с помощью для сражающейся Испании[332]Речь идет о гражданской войне в Испании (1936—1939).
. Во время второй мировой войны Миллера признали негодным к армейской службе по медицинским показаниям (что чиновникам ФБР показалось отсутствием патриотизма). Он был также членом Американской партии труда. Начиная с 1944 года фэбээровские филеры открыто следили за Миллером, и в 1947 году наиболее подозрительным им показалось участие драматурга в писательских семинарах, которые еженедельно организовывались дирекцией известного издательского дома «Саймон энд Шустер»; литераторы собирались там с целью противодействовать нападкам крайне правой пропаганды, распространяемой по каналам средств массовой информации. Профессиональные и творческие достижения Миллера не защитили его от слежки и надзора со стороны ФБР. Его первая пьеса, имевшая успех на Бродвее, «Все мои сыновья», рассказывает о производителе авиационных двигателей, который сознательно продает дефектные изделия американским Военно-Воздушным Силам; ФБР дало этому определение «партийная пропаганда». В 1948 году на страницах бюллетеня «Контракт», который безжалостно расправлялся с красными, Миллера открыто назвали коммунистом — после того как ФБР не понравилось, что он поддержал образование нового государства Израиль. Еще более абсурдное событие произошло в 1949 году, когда ФБР ни с того ни с сего вдруг выступило в роли театрального критика, осудив «Смерть коммивояжера» за «негативное представление жизни в Америке... и [за то, что пьеса] наносит удар по [национальным] ценностям». Однако больше всего беспокоила агентов Гувера поддержка, которую Миллер оказал семинару, организованному на тему Декларации прав человека: ведь на нем открытой критике подверглись «полицейские методы, применяемые некоторыми чиновниками из американской армии и ФБР».

Когда разошлись слухи, что брак между Монро и Миллером наверняка будет заключен, Уинчелл пошел еще дальше и в другой передаче по национальному радио заявил: «[Миллера] ждут неприятности. Повестку с требованием явиться в действующую при Конгрессе США Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности получит целое сообщество его близких знакомых, которые — так уж получается — являются также близкими знакомыми мисс Монро; все они в прошлом проявляли симпатии к коммунизму!»

Поношение и очернение людей было повсеместной практикой, проявлением паранойи, охватившей Америку в пятидесятые годы и врывавшейся в дома простых людей вместе с регулярно накатывавшими волнами истерии, которая порождалась злобными вымыслами в стиле Уинчелла. После того как его очередная информация была принята и зафиксирована, ищейки ФБР немедля похватали свои темные очки да блокноты и начали сопоставлять даты разных поездок Мэрилин и ее друзей Гринов, которых тоже на протяжении некоторого времени относили к потенциальным подрывным элементам. Однако правительственные шпики смогли донести своему начальству лишь о том, что «мисс Монро после окончания съемок фильма "Автобусная остановка" вернется в Нью-Йорк перед планируемым путешествием в Англию, где она должна сниматься в фильме с Лоренсом Оливье». Подобные сведения эти люди вполне могли узнать от Хедды или Луэллы — или даже от других, столь же скрупулезных, хотя и резко отличающихся от них агентов: речь идет о дамах и господах из учреждения Артура П. Джейкобса, которые систематически поставляли всем заинтересованным лицам информацию о выездах и прибытиях Мэрилин, а также о ее профессиональных планах. Единственное важное открытие, о котором фэбээровцы ранее донесли Вашингтону, тоже оказалось ошибочным: ведь они полагали, что в Лос-Анджелесе Мэрилин остановится в отеле «Шато-Мармон», а на самом деле сложилось так, что там во время съемок «Автобусной остановки» она поселила Паулу Страсберг (и там же Мэрилин в апреле и мае тайно встречалась с Артуром во время уикэндов).

Однако ни один журналист или агент не зашел настолько далеко, чтобы отметить неблагоприятное значение совсем другого события: 12 марта Норма Джин Мортенсен (как она обычно подписывалась) официально с точки зрения закона превратилась в Мэрилин Монро. «Я актриса и считаю, что фамилия составляет для меня определенное препятствие, — заявила она при этом. — Уже много лет я пользуюсь именем и фамилией, которые сейчас хочу принять, — Мэрилин Монро, — и именно под этой фамилией я всем известна».

Оставались еще три других важных дела, требовавших формальной реализации, и с ними быстро покончили. Во-первых, невзирая на первоначальное неудовольствие Милтона — проявленное Ирвингу Стайну, который вел переговоры (как всегда, когда речь шла о деле деликатного свойства), — Мэрилин отдала Милтону не пятьдесят один процент акций ММП, а на два процента меньше, оставив тем самым контроль над их совместной студией за собой. Если бы журналисты из «Тайма» знали об этом факте, он послужил бы им самым лучшим доказательством того, что Мэрилин Монро действительно «настоящая деловая женщина».

Во-вторых, агенты Мэрилин в МСА (постоянно получавшие напоминания о данном деле от Лью Вассермена) подгоняли Грина и Стайна «выторговать как можно лучшее соглашение и найти первоклассного распространителя и прокатчика» тех кинофильмов, которые вскоре отснимет ММП. Вассермен предлагал для картины с участием Оливье кинофирму «Уорнер бразерс». «Держись того, что проверено, — предостерегай Вассермен Милтона, — иначе, если замахнешься слишком высоко и потерпишь поражение, то погубишь "Монро продакшнз"». В свою очередь, Милтон в нескольких письмах и телефонных разговорах с Вассерменом посоветовал именно ему заняться распространением и прокатом. «Отличная идея, — парировал Вассермен, зловеще добавив, — Парочка человек уже крутится вокруг этого дела. Будь осторожен. ММП умеет делать себе рекламу, а мы [то есть Грин, Монро и Вассермен] скажем в студии, что именно надо делать». Скорее всего, крутились вокруг этого дела другие администраторы студии, предлагающие тут и там договоры, не утвержденные Вассерменом; а ведь его профессиональное и политическое влияние в тот период (не говоря уже о последующих десятилетиях) просто невозможно было переоценить.

Третье дело касается изъявления последней воли Мэрилин; она составила соответствующий документ 18 февраля, н он многое говорит о том, что она чувствовала в начале 1956 года. Располагая имуществом стоимостью в двести тысяч долларов (довольно-таки произвольная сумма, опирающаяся в большой мере на уверенность в будущих доходах), она сделала следующие распоряжения: двадцать тысяч долларов — для доктора Маргарет Герц Хохенберг; двадцать пять тысяч долларов — для Ли и Паулы Страсбергов; десять тысяч долларов — жене Михаила Чехова; сто тысяч долларов — Артуру Миллеру, «которые должны быть ему выплачены, хотя лучше всего постараться заранее удержать отсюда налоги»; сумма, достаточная для покрытия расходов на пребывание Глэдис Бейкер Эли в санатории до конца жизни (но полная квота на эти цели не может превосходить двухсот пятидесяти тысяч долларов); десять тысяч долларов — Актерской студии, наконец, десять тысяч долларов — на учебу Патрисии Ростен, дочери Нормана и Хедды[333]Это завещание в дальнейшем дважды изменялось. — Прим. автора.
. Когда Мэрилин поставила подпись под этим своим завещанием, Ирвинг спросил у нее, думала ли она над тем, какая эпитафия должна быть выбита на ее надгробье. «Мэрилин Монро, блондинка, — сказала актриса, рисуя в воздухе одетым в перчатку пальцем свои пышные формы, и добавила со смехом: — 37-23-36[334]Объем бюста-талии-бедер в дюймах (94-54,5-91,5 см).
».

Непосредственно перед отъездом в Голливуд на съемки «Автобусной остановки» Мэрилин собралась с духом и начала подготовку к выступлению вместе с Морин Стэплтон[335]В кино большой карьеры не сделала, хотя в 1971 и 1981 годах получала премии (в том числе «Оскар») как лучшая актриса второго плана.
в отрывке из пьесы Юджина О'Нила «Анна Кристи» — самой первой сцене, действие которой разыгрывается в баре. «С ее стороны это был воистину смелый ход, — говорила через много лет Стэплтон. — Ей бы выбрать для себя какую-либо малоизвестную рель, чтобы выступление можно было оценивать исключительно по существу. Но играть в "Анне Кристи" заглавную роль, в которой выступали самые блистательные актрисы — вплоть до Гарбо включительно! Ведь это означало, что каждый более или менее опытный театральный зритель приходил посмотреть спектакль, уже имея неплохое представление о том, как должна быть выстроена роль».

В процессе репетиций Мэрилин была ужасно серьезной, — добавила Стэплтон, на тот момент ведущая актриса Бродвея, которой особую и самую большую славу принесла роль в «Татуированной розе» Теннесси Уильямса. «Я считала ее актрисой интеллигентной, умной, старательной и наделенной интуицией, хотя и видела, что предстоящее новое испытание вселяет в нее ужас». Как-то после окончившейся репетиции они уселись в одно и то же такси, которое сначала подъехало к дому Мэрилин. Обе они были выжаты как лимон, и решение вопроса о способе дележа штаты за проезд приобрело размеры и характер сцены из пьесы О'Нила. «Слушай, — сказала в конце концов Стэплтон, — если ты немедленно не выйдешь из машины, не отправишься домой и не позволишь мне заплатить, я кончаю все дела и с тобой, и с этой треклятой сценой, где мы играем!»

Несчастной Мэрилин пришлось выйти, после чего она с купюрой в руке смотрела, как такси тронулось и уехало. Когда через пару минут Морин вошла в свою квартиру, то услышала, что там настойчиво звонит телефон. «Так ты вправду не хочешь играть со мной эту сцену?» — спросила Мэрилин дрожащим голосом. Понадобилось некоторое время, дабы убедить ее в том, что они по-прежнему остаются хорошими подругами и коллегами и что Морин очень хочется выступить именно в этой сцене и именно вместе с Мэрилин.

В день представления, 17 февраля, Мэрилин настолько нервничала, что с ней едва не случился нервный срыв; у нее волосы вставали дыбом при мысли, что она может начать заикаться или забыть свою реплику, как это часто случалось перед кинокамерой. Морин предложила ей положить перед собой на столе экземпляр текста, что было вполне принято в студии на всяких мероприятиях учебного характера и на мастер-классах. «Нет, Морин, если я сделаю это сегодня, то буду уже делать до конца жизни».

Роль Анны Кристи хорошо подходила Мэрилин, поскольку героиня (в соответствии с текстом ремарки) — это «белокурая, хорошо развитая двадцатилетняя девушка, но сейчас у нее проблемы со здоровьем и, кроме того, на ней видны едва заметные следы занятий самой древней профессией в мире». Анна входит в бар, расположенный в портовом районе Нью-Йорка, устало опускается на стул и произносит фразу, которую Грета Гарбо прославила на века в кинематографической версии этой пьесы (1931 год), — однако этим вечером в Актерской студии она была сказана с легкой одышкой и так стремительно, что делала из Анны особу трогательную и одновременно жесткую: «Дай-ка мне виски, а к нему лимонад, только не жадничай, котик».

После дружеского обмена репликами с неуступчивой Марти (Стэплтон) Анна рассказывает о своем детстве словами, которые О'Нил написал будто специально для Мэрилин — и которые, по мнению зрителей, были донесены с почти неподдельной болью:

«Это ведь мне со своим батей нужно встретиться, клянусь! Ну и класс!Яего с детства не видала — даже не знаю, какой он с виду... Вот я и думаю: уж коли он никогда для меня ничегошеньки не сделал, так, может, даст бабок на спанье и жрачку, чтобы мне малость очухаться и прийти в себя. Только я особо на него не рассчитываю. Все мужики одинаковые — он тебя еще малость притопит, когда ты и так на дне».

Позднее Мэрилин следующим образом рассказывала об этом вечере:

Пока я не вышла на сцену, ничего вокруг себя не видела. Ничего не чувствовала. Не помнила ни единого слова текста. Хотела только одного — лечь и умереть. Я была в страшной ситуации и вдруг подумала: «Боже милосердный, что я тут делаю?» А потом просто вышла и начала играть.

Эффект, по мнению большинства присутствовавших на представлении, был поразительный. Анна Стен сочла Мэрилин «очень вдумчивой и исключительно милой актрисой, которая одновременно берет и дает, а это умение встречается редко». Ким Стэнли запомнила, что хотя зрителей в Актерской студии просили никогда не хлопать во время спектаклей, но тогда она впервые услышала аплодисменты. Ли и Паула были в восхищении от Мэрилин и позже, в своей квартире — когда актриса оплакивала неудачное, с ее точки зрения, выступление, — назвали Монро самым крупным талантом десятилетия, что та наверняка сочла сильным преувеличением. Вообще-то Мэрилин немедленно отвергала подобные лестные высказывания, однако какая-то часть ее личности хотела верить в похвалы, и это, как показали ближайшие события, принесло ей достаточно много вреда.

По воспоминаниям Роберта Шнейдермана[336]Он, как и две упомянутые выше актрисы, не обрели известности.
, обучавшегося тогда в студии, «Мэрилин, играя [в студийных сценах и отрывках], часто бывала великолепной, но, когда вся роль оказывалась уже готовой, она погружалась в отчаяние, хотя все кругом говорили ей, что она попала в самое яблочко или же что исполняемый персонаж превосходно воспроизведен ею. Мэрилин ценила себя не больно высоко, но она была, несомненно, замечательной актрисой и постоянно стремилась к тому, чтобы стать еще лучше».

25 февраля, после более чем годового отсутствия, Мэрилин возвратилась в Голливуд в обществе четы Гринов, их сыночка Джошуа, которому было два с половиной годика, и Ирвинга Стайна. В международном аэропорту Лос-Анджелеса Мэрилин спокойно и остроумно отвечала репортерам на вопросы по поводу ее новой кинокомпании, а также о своей жизни в Нью-Йорке. «Мэрилин, когда ты уезжала отсюда год с лишним назад, то была одета совершенно иначе, — начал один из журналистов. — Сейчас на тебе строгое черное платье и блузка с воротничком; это что, новая Мэрилин?» Приложив руку в черной перчатке к щеке, она ответила не задумываясь: «Нет, я-то та же самая, это просто платье новое»[337]Сцена приветствия Мэрилин прессой была заснята на кинопленку и используется чуть ли не в каждом серьезном документальном или биографическом фильме, посвященном Мэрилин Монро. — Прим. автора.
.

Затем актриса вместе с Гринами поехала в дом, снятый по адресу Северный Беверли-Глен-бульвар, 595. Это место относилось к лос-анджелесскому району Вествуд, а дом находился очень близко от Калифорнийского университета и недалеко от студии «Фокс», где были запланированы павильонные съемки к «Автобусной остановке» — после завершения натурных в Финиксе, штат Аризона, и в Солнечной долине, что в штате Айдахо. За найм девятикомнатного дома, принадлежащего семье Лашинг, компания ММП платила по девятьсот пятьдесят долларов в месяц.

Четыре дня спустя имел место довольно серьезный публичный инцидент, хотя в нем были и светлые аспекты. Давно, еще 21 ноября 1954 года, комиссар полиции Лос-Анджелеса вызвал Мэрилин в суд за езду без водительского удостоверения по бульвару Сансет; однако поскольку актриса в это время пребывала в Нью-Йорке, то она не явилась на судебное заседание. Теперь это дело подлежало рассмотрению, и десятки журналистов, фотографов и телевизионных операторов приветствовали актрису и Ирвинга Стайна у ратуши Беверли-Хилс.

— Вам может показаться, что сегодня — прекрасный случай сделать себе рекламу, — рявкнул судья Чарлз Дж. Гриффин, греясь на солнышке, лучи которого целую минуту падали на его кресло.

— Прошу меня извинить, — тихо ответила Мэрилин, — но я вовсе не жажду такой рекламы.

— Однако, — продолжал судья, — «Оскар» вам этим способом не заработать. — Далее, впав в несколько высокопарный тон, судья произнес краткую и выдержанную в стиле Линкольна речь насчет необходимости соблюдения закона всеми гражданами, поскольку в этом, дескать, и состоит суть подлинной демократии. Наконец, уже несколько более мягким голосом, он сказал:

— Мисс Монро, я исхожу из того, что в будущем скорее я буду платить, дабы увидеть ваше выступление, нежели вы будете платить за то, чтобы узреть мое.

После этого Ирвинг внес пятьдесят долларов штрафа и оба они вышли. Вне зала заседаний Мэрилин не смогла удержаться, чтобы не ответить на несколько вопросов: «Мне не позволили произнести ни словечка! Судья, скорее всего, и не знал, что меня целый год не было в городе. Но поймите меня правильно, ребята. На самом деле я вовсе не считаю, что следует пренебрегать судебной повесткой, если ты нарушил правила движения или катался без прав».

От всеобщего внимания не укрылось, что во всех этих выступлениях так или иначе обнаруживалась действительно новая Мэрилин — женщина более уравновешенная, обладающая большей уверенностью в себе и верой в свои возможности. Это подтверждали едва ли не все журналисты, которым она давала интервью в феврале и марте, в частности, те из них, кто писал для журналов и газет «Маккол», «Модерн скрин», «Харперс базар», «Сатердей ивнинг пост», «Мувиленд», «Торонто стар». «Она производила впечатление более довольной и серьезной, чем раньше», — констатировал Аллан Снайдер, с которым они встретились весьма радостно. Однако ее предстоящее поведение на съемочной площадке оставалось пока загадкой.

Ожили личные драмы других людей. Наташа Лайтесс при вести о возвращении Мэрилин в Лос-Анджелес отчаянно пыталась встретиться с бывшей подругой и ученицей. За время первой недели пребывания в Беверли-Глен к Мэрилин поступили от нее десятки телефонных звонков и доставляемых посыльными писем; она, однако, пренебрегла всеми этими обращениями, спокойно заменив Наташу Паулой Страсберг — с тем же хладнокровием, с которым бросила агентство «Знаменитые артисты» и подписала контракт с МСА. Однако на сей раз дело дошло до болезненного недоразумения. Дело в том, что у Наташи нашли раковое заболевание и она не могла больше работать в «Фоксе». Попав теперь в зависимость исключительно от частных уроков, она надеялась, что вернется к индивидуальной работе с Мэрилин. Полное отсутствие ответа от Мэрилин ужасно огорчило и задело ее; 3 марта Наташе позвонил Ирвинг Стайн:

Я представился как адвокат Мэрилин Монро и проинформировал мисс Лайтесс, чтобы она ни под каким видом не звонила актрисе, не посещала ее и не пыталась с ней увидеться. Она должна подчиниться моим указаниям, если хочет избежать дополнительных сложностей. Наташа, которую я никогда в глаза не видел, назвала меня «дорогой мой» и попросила выслушать. Цитирую ее слова. «Единственный человек на свете, который может мне помочь, — это Мэрилин Монро. Я сотворила эту девушку — сражаясь за нее — и всегда считалась на съемочной площадке злодейкой, эдаким черным человеком. Когда я позвонила Мэрилин, а та не пожелала со мною разговаривать, я была в бешенстве. А ведь я целиком отдана ей, и она это знает. Ее вера и безопасность неотделимы от моей веры и безопасности. Я не располагаю финансовыми средствами, но у нее они есть. В пятницу мне сказали в "Двадцатом веке": "Вы уже не можете больше рассчитывать ни на чью протекцию, и мы не нуждаемся в вас..." Но работа — это вся моя жизнь. Я больна. И мне бы очень хотелось встретиться с ней, даже при вас. Хотя бы всего на полчаса». Я отказался: Мэрилин не хочет и не будет просить за нее, и мы не хотим ни беседовать с нею, ни встречаться. Еще я сказал, что ей ни в коем случае нельзя звонить Мэрилин, а если она это сделает, то мне придется поставить ее на место по-другому.

«У Мэрилин было тогда такое положение, — сказала Наташа пару лет спустя, — что ей было достаточно шевельнуть мизинцем — и меня бы не выкинули со студии. Если бы она испытывала хоть капельку благодарности за то, что я для нее в жизни сделала, то помогла бы мне сохранить работу». Нельзя не согласиться с этим мнением, поскольку, хоть между ними часто возникали трения, Наташа всегда была к услугам Мэрилин и в ее полном распоряжении.

С чувством огромной психологической и физической боли Наташа 5 марта приехала без предупреждения в Беверли-Глен. Лью Вассермен, прибывший туда в тот момент на встречу с Милтоном, открыл двери, «загородив мне дорогу рукой. "Вопрос о приеме вас на работу в киностудию абсолютно не касается мисс Монро и не интересует ее"». Наташа глянула вверх и в окне второго этажа увидела Мэрилин, которая смотрела на нее безразличным взглядом. «Тогда я видела ее в последний раз, — призналась Наташа незадолго перед смертью. — Договориться мы были не в состоянии, между нами всегда стояла стена. Много раз я задумывалась, почему и за что я все еще люблю ее». Ко всеобщему удивлению, Наташа Лайтесс пережила Мэрилин, но после долгой и яростной борьбы с болезнью умерла от рака в 1964 году.

Тот факт, что Мэрилин не откликнулась на подобные мольбы, что она, будучи в состоянии использовать свое влияние, не сделала этого, что актриса отвернулась от больной женщины, которая не раз пренебрегала собой, лишь бы доставить приятное Мэрилин, — все это остается загадкой, совершенно непонятным поступком, которым артистка проявила столь нетипичную для себя сердечную черствость. Однако Наташа была для Мэрилин символом матери, так что актрисой — даже тогда, когда она старалась найти опору в других людях, — прежде всего, видимо, руководило неосознанное желание отбросить Наташу прежде, чем Наташа (умирая) уйдет от нее. Весь этот эпизод напоминал расставание Мэрилин с Грейс. Видимо, как раз из чувства вины за отсутствие доброжелательности по отношению к Наташе Мэрилин тут же установила контакт с Инез Мелсон, которая несла ответственность за опеку над Глэдис, а потом позвонила директору санатория в Рокхэвене. Оказалось, что Инез регулярно переправляла туда деньги, присылаемые Мэрилин на уход и опеку над Глэдис, — по триста долларов в месяц.

По мере приближения срока начала съемок «Автобусной остановки» Милтон Грин взял на себя груз проработки всех деталей и окончательного составления календарного плана производства кинофильма. Для человека, не имеющего никакого опыта в данной сфере, он быстро учился и виртуозно справился с большинством стоявших перед ним задач. Во всех делах ему сопутствовал Ирвинг Стайн, который иногда вступал в зону компетенции Мэрилин: пока актриса демонстрировала отсутствие заинтересованности тем, что не оказывало прямого влияния на ее роль. Невзирая на это, она считала, что Милтон, возложив на себя столько обязанностей, по существу обрел контроль над ММП — он принимал решения как по текущим, оперативным вопросам, так и по долгосрочным планам их студии, — и это возбуждало ее подозрения.

Однако пока что Мэрилин все свои силы посвятила работе с Паулой — придерживаясь ее указаний, когда они сцена за сценой обсуждали сценарий «Автобусной остановки», анализируя каждую реплику и задумываясь над каждым жестом. Временами Пауле удавалось добиться от Мэрилин большей смелости, мягко и без нажима рассеяв ее сомнения; в другой раз после часа совместной работы с Паулой Мэрилин оказывалась измотанной и заплаканной, поскольку приходила к выводу, что никогда не сможет оправдать ожидания своей нынешней преподавательницы. Если Наташа обычно не допускала, чтобы Мэрилин во время репетиций или в процессе выступления перед камерой блистала оригинальностью, Паула жадно вылавливала мгновения, когда артистка была аутентичной, когда она была сама собой.

Прежде всего, Мэрилин до совершенства овладела техасско-оклахомским, носовым говором своей героини Шери. Она знала, что эта картина предоставляет ей шанс стать более серьезной актрисой; потому в ее игре не может быть ничего случайного, никакой импровизации. Милтон, готовя рабочий сценарий, максимально точно определил характер каждого кадра и структуру каждой сцены; он обдумал также и грим для Мэрилин — ей надлежало иметь почти мертвенно-бледное лицо женщины, которая ночами поет и танцует, а потом значительную часть дня отсыпается и редко видит солнце.

Стремясь повторить свой успех в «Асфальтовых джунглях», Мэрилин потребовала в качестве режиссера Джона Хьюстона, но он был вне пределов досягаемости. Тогда за дело принялся Лью Вассермен и, как обычно, быстро снял все вопросы. Он вступил в контакт с Джошуа Логаном — могучим, напоминающим Фальстафа[338]Толстяк, гуляка и весельчак, герой комедии У. Шекспира «Виндзорские проказницы».
мужчиной, обладающим выдающимся талантом и наделенным буйным воображением, но при этом — невротиком, которого вечно мучило чувство неуверенности и который всю жизнь пытался сперва побороть, а потом утаить от мира свои гомосексуальные наклонности. Логан входил в тройку наиболее почитаемых на Бродвее режиссеров, а также прославился постановкой таких кассовых кинокартин, как «Юг Тихого океана» и «Мистер Робертс»[339]В фильме 1955 года «Мистер Робертс» режиссером был не Логан, а Мервин Ле Рой; Логан был лишь одним из соавторов пьесы, на которой основывался фильм, и получил за это престижную премию «Тони». В «Юге Тихого океана» он действительно был режиссером, но одновременно и здесь являлся соавтором пьесы, положенной в основу фильма, и тоже получил за это премию, но уже Пулитцеровскую.
. Совсем незадолго до этого он режиссировал фильм «Пикник», где незабываемым фейерверком актерской игры щегольнула Сьюзен Страсберг, дочка его старинного друга. «Но Мэрилин ведь не умеет играть!» — запротестовал Логан, когда Вассермен предложил ему стать режиссером «Автобусной остановки». «А ты посоветуйся с отцом Сьюзен», — ответствовал Лью.

«Я работал с сотнями актеров и актрис — как на занятиях, так и в студии, — ответил Ли на вопрос Логана, — и только двое из них сразу бросались в глаза. Номер один — это Марлон Брандо, а два — Мэрилин Монро». Это мнение превратилось для Логана в едва ли не маниакальную убежденность, и он с нескрываемым удовольствием повторял его бесчисленное количество раз — как при жизни Мэрилин, так и после ее смерти.

Логан принял предложение, но поставил одно условие — хоть он и относится к Пауле с симпатией, но не потерпит ее присутствия на съемочной площадке и того, что она будет совать нос в ход съемочного процесса. В конце концов, у него была репутация режиссера, который в состоянии сотрудничать с самыми впечатлительными и выводящими из себя актерами (в числе которых фигурировали, в частности, Маргарет Саллевен и Генри Фонда). Паула могла сколько угодно поучать Мэрилин в грим-уборной и в фургоне для актеров, заниматься этим ночью или во время еды, но ей было запрещено приближаться к месту съемок либо к кинокамере. Указаниями Логана вскоре пренебрегли, и это было хорошо, поскольку реально «вмешательство» Паулы носило стимулирующий и воодушевляющий Мэрилин характер: начиная с этой роли прогресс в манере игры Мэрилин Монро очевиден на каждом шагу.

Невзирая на все преимущества, которые черпала актриса из работы с Паулой, помощь со стороны последней иногда представляют в искаженном свете, и виноват в этом муж Паулы. Он первым потребовал для Паулы вознаграждение в размере полутора тысяч долларов в неделю. «Мэрилин слишком слаба психически, чтобы самой совладать со всем этим, — заявил Ли в присутствии Мэрилин. — Она нуждается в Пауле». Невозможно было придумать ничего лучшего, чтобы в кратчайшие сроки поколебать веру актрисы в себя, но финансовая цель Страсберга оказалась достигнутой: Милтон становился на дыбы, Ирвинг бесился, в «Фоксе» жаловались, но Мэрилин уперлась, и Паула Страсберг стала еженедельно получать свои полторы тысячи, то есть больше, нежели любой другой ведущий член съемочного коллектива «Автобусной остановки», всякий из художников или композитор картины, — и больше, чем большинство американских киноактеров. Ли Страсберг явно дал понять (как когда-то Наташа), что Мэрилин черпает новые силы в его педагогическом методе, который передается ей через Паулу; после этого стало невозможно представить себе, чтобы актриса могла положиться исключительно на себя.

Все это было также результатом ее совместного проживания со Страсбергами в Беверли-Глен, поскольку если говорить о Мэрилин, то существовала лишь весьма нечеткая грань между заботливой семьей расширенного типа и сопровождавшего актрису всю жизнь ощущения, что она — puella aeterna[340]вечно юная дева (лат.).
. Мэрилин могла находиться на пике своих творческих возможностей, но Ли никоим образом не был заинтересован в том, чтобы утверждать ее в такой убежденности.

Как и можно было предполагать, это стало источником проблем. Мэрилин работала с Паулой на натуре, а потом снова в студии допоздна, но после этого была так страшно переутомлена, что не могла заснуть. Милтон постоянно снабжал ее барбитуратами, в которых актриса — по ее собственному мнению — нуждалась, и привозил их в произвольных количествах от разных врачей из Лос-Анджелеса и Нью-Йорка. Последствия таких действий не были неожиданностью: по утрам Мэрилин часто выглядела столь же бледной, как ее героиня Шери, и актрису невозможно было добудиться, так что она все реже являлась на съемочную площадку вовремя. Логан, как и все ее режиссеры, был предупрежден об этом и почти на каждую первую половину дня предусмотрительно готовил для съемок альтернативные сцены, где Мэрилин не была занята.

Многое из перечисленного выше принадлежало стратегии действий, свойственной прежней Мэрилин. Однако с того момента, как актриса стала зрелой и предприимчивой женщиной, она время от времени принимала властную позу — это ей требовалось делать в качестве президента кинокомпании. То была всего лишь маска, новый способ скрыть старые страхи, но члены съемочной группы нередко чувствовали себя задетыми подобным поведением Мэрилин и испытывали смущение. Вдобавок к этому снотворные препараты, от которых она стала зависеть, не способствовали улучшению (а тем более стабилизации) ее настроения.

Съемочный коллектив, испытывавший такого рода перегрузки и напряжения, прибыл 15 марта в Финикс, где проводимое каждый год родео создавало естественный фон и декорации для нескольких важных сцен, которые проходят в подобном окружении, и где Мэрилин встречает главного героя — эту роль играл молодой театральный актер Дон Мёррей[341]Иными достижениями в кино этот актер не прославился.
, и ему предстояло впервые сняться в кино. Мэрилин не проявила по отношению к неопытному коллеге доброжелательности — возможно, потому, что была старше него (правда, всего на три года) и страшно боялась, что на экране это будет хорошо видно, а еще (как написал Милтон Ирвингу) «из желания показать всем, кто тут первая скрипка». На протяжении всего периода съемок Мэрилин высказывала свои замечания Джошуа Логану, Джорджу Аксельроду и Пауле Страсберг, опасаясь, что рядом с Мёрреем будет выглядеть глупо, а рядом с молодой светловолосой актрисой, играющей роль второго плана, — непривлекательно. «Она говорила и делала разные вещи не задумываясь, как ребенок, — вспоминал Мёррей, — ведь для нее значение имела только собственная точка зрения. Когда ей показалось что я порчу для нее сцену, то она во время репетиции, не прерывая игры, взяла какую-то деталь своего костюма и хлестнула меня ею по лицу. Один из нашитых там цехинов[342]Старинная золотая венецианская монета; ясно, что в данном случае речь идет об имитации, использованной в качестве украшения.
поцарапал мне глаз, и тогда Мэрилин убежала. Но свинства с умыслом она не делала».

Однако этот фильм оказался полем для демонстрации реальных творческих возможностей Мэрилин, актерская личность которой развилась как бы заново. Когда художница по костюмам показала ей одеяние хористки, которое было слишком нарядным и явно делалось в расчете на нужды техниколора, синемаскопа[343]Первая система широкоэкранного кино.
, а также на случай получения «Оскара», Мэрилин стала настаивать на чем-то оборванном, поношенном и производящем с первого же взгляда впечатление дряни, но дряни вызывающей. Она перевернула вверх дном весь склад с костюмами, нашла потертое и изъеденное молью убранство, потом проковыряла дыры в сетчатых чулках и фактически сама смоделировала великолепно потрепанный костюм, который вызвал непритворное восхищение Логана.

С самого начала реализации фильма Милтон решил никого не подпускать к Мэрилин, что порождало огромные проблемы для журналистов и фоторепортеров. «Казалось, Милтон хочет располагать над ней полнейшим контролем, — вспоминал фотограф Уильям Вудфилд, — и нам приходилось выдумывать самые странные способы, чтобы только щелкнуть ее: пользоваться длиннофокусными объективами через отельные окна, заглядывать из-под скамеек объективами с фокусным расстоянием двести миллиметров и откалывать тому подобные штучки».

По словам журналиста Эзры Гудмена[344]Известен как автор книги «Пятьдесят лет упадка и краха Голливуда».
, которому вечно препятствовали и не давали добраться до Мэрилин, «ее окружали несколько весьма интригующих советчиков во главе с Милтоном Грином, которые лезли в ее дела и делали всё что могли, только бы не дать работать репортерам. Никто не мог попасть к Мэрилин, если прежде не договорился с Милтоном».

18 марта Мэрилин и Милтон громко и довольно яростно спорили о том, должна ли компания ММП платить Ли Страсбергу за пребывание на съемочной площадке. Сразу же после окончания бурной дискуссии актрису вызвали для съемки одной из сцен, разыгрывающейся во время родео, и вдруг она упала с расположенной на высоте почти двух метров платформы. Ошеломленная и впавшая на несколько мгновений в такой сильный шок, что не могла кричать от боли, она лежала неподалеку от Милтона, который, как обычно, без конца фотографировал каждую снимаемую сцену. «Он и дальше щелкал затвором, даже не пытаясь ей помочь», — вспоминал Джордж Аксельрод. «Прежде всего я фотограф, а только потом продюсер», — ответил Милтон Джорджу, обвинявшему Грина, что тот не бросился на помощь Мэрилин. Пожалуй, та же самая общая напряженность, сопровождавшая съемки данной картины, стала и причиной резкой дискуссии на тему приближающихся президентских выборов, из которой Мэрилин и Милтон не вылезали на протяжении всего марта и апреля; за ее очередными этапами ассистент исполнительного продюсера Дэвид Майзлес и Ирвинг Стайн следили со все большим нетерпением и раздражением.

Из раскаленного жара близлежащей пустыни, который преобладал в Финиксе, вся группа перебралась в горы Айдахо, где в снежных сугробах и при минусовой температуре удалось на протяжении пяти дней начиная с 26 марта закончить съемки материала для нескольких сцен, разыгрывающихся в Солнечной долине. После возвращения в Лос-Анджелес и главная героиня, и несколько актеров, исполнявших второстепенные роли (Артур О'Коннел, Бэтти Филд и Хоуп Лэндж) заболели какой-то ужасной вирусной хворью. 5 апреля врач Ли Сигел, постоянно работавший в «Фоксе», велел Мэрилин уйти со съемочной площадки домой и лечь в постель; Логан, со своей стороны, пытался замедлить темп работы. Состояние здоровья Мэрилин ухудшилось: 12-го у нее была высокая температура и резкий кашель, и Сигел после консультации с другим специалистом рекомендовал ей отправиться в больницу. Съемочной бригаде пришлось на неделю прервать работу.

В тот же день, когда Мэрилин легла в больницу, Артур Миллер заселился на виллу, снятую им на берегу озера Пирамид, в шестидесяти пяти километрах от Рино, штат Невада; здесь ему надо было прожить два месяца, чтобы выполнить тем самым требование, обязательное в этом штате для получения быстрого развода. Несколько дней спустя вконец расстроенная и заплаканная Мэрилин позвонила ему из своей больничной палаты. «Я не в состоянии этого сделать, не в силах так работать. Ах, папулечка, я не в состоянии этого сделать», — рыдала она в трубку. Мэрилин пыталась объяснить ему, что же доставляет ей такие трудности. «Я ведь не какая-то обученная актриса, и я не умею притворяться, если нужно делать что-то. Ориентируюсь я только в том, что настоящее! Не могу я сделать что-либо, если оно ненастоящее!» Артур озабоченно слушал ее. «Мне хочется жить спокойно, — продолжала Мэрилин. — Ненавижу я все это, не хочу больше этого, хочу жить себе спокойно в деревне и просто быть там, когда ты будешь во мне нуждаться. Одна я уже не в силах больше бороться». В своих мемуарах Миллер добавил: «Вдруг я понял, что у нее не было никого, кроме меня». И все-таки он не воспринял это событие как предостережение; совсем напротив, оно явилось для него дополнительным импульсом к максимально скорому расторжению брака, а также подтверждением своего благотворного влияния на ее жизнь. «Мы поженимся и начнем новую, настоящую жизнь... Ее боль была моей болью».

Несмотря на слепую зависимость от Артура, Мэрилин с самого начала испытывала серьезные сомнения насчет того, спешить ли ей с браком, и она продолжала умолять драматурга не разбивать собственную семью, чтобы жениться на ней. Но одновременно она жаждала чего-то совсем другого: ей хотелось быть с Артуром в сельской тиши, и она тосковала по спокойной жизни. Но если все это и напоминало будничную повседневность из пьесы Торнтона Уайлдера[345]Американский писатель, чьи пьесы и романы, обычно основанные на аллегориях и мифах, имеют всемирную аудиторию.
, актриса знала, что здесь имеется и своя оборотная, темная сторона: «Наш город»[346]Выдержавшая испытание временем пьеса «Наш город» (1938) — это трогательный взгляд на провинциальную американскую жизнь, и она принесла Т. Уайлдеру Пулитцеровскую премию 1938 года по разделу «драматургия».
полон сочувствия к людям, которых жизнь сделала слепцами, выбила из колеи, смяла и раздавила. Даже в тот момент, когда Мэрилин думала, будто хочет отказаться от карьеры, она все равно подспудно хотела работать, стать женщиной уважаемой и сменить запутанное прошлое на упорядоченное будущее.

Во время съемок она нуждалась в присутствии кого-либо, кто придавал бы ей дополнительное мужество, и не противилась тому, чтобы Артур каждую субботу и воскресенье навещал ее в Голливуде (этими поездками он рисковал нарушить требования процедуры предоставления развода). Как вспоминала потом Эми Грин, Логан начал бояться понедельников, зная, что Мэрилин не сможет работать после уик-энда, проведенного с Артуром в отеле «Шато-Мармон» (где, кстати, ФБР вело слежку за ни о чем не подозревавшими любовниками).

«После таких выходных дней Мэрилин была совершенно разбита, — констатировала Эми. — Она не могла приводить Артура к нам, он не имел возможности выходить из отеля, а потом, в воскресенье вечером или утречком в понедельник, вдруг выбирался украдкой из номера Мэрилин и снова отправлялся в Неваду. А она оставалась в одиночестве, сбитая с толку, полная чувства вины... и все это обычно кончалось дурным самочувствием, болезнью и таблетками». В некотором смысле указанная ситуация была намного более легкой для Артура, который всегда производил на Мэрилин впечатление спокойного, уравновешенного и владеющего ситуацией человека.

Джордж Аксельрод уже переделывал ради Мэрилин сценарий «Зуда седьмого года» и сатирическим образом представил актрису и всю ее шатию-братию в фарсе «Не избалует ли успех охотницу до бриллиантов?»; однако сценарий к «Автобусной остановке» он написал (по словам Логана) «специально для нее, причем, творя эту историю, руководствовался исключительно тем чувством, которое к ней питал... Девушка эта была создана наполовину Инджем, наполовину Монро». И, невзирая на все проблемы, возникшие в процессе реализации картины, Мэрилин, используя свою — скрывающуюся под слабостью — силу, создала исключительно богатый, трогательный и убедительный портрет.

Фабула здесь проста: девственно невинный ковбой из Монтаны (Мёррей) едет в Финикс на родео и там знакомится с девушкой с плато Озарк (Мэрилин), в которую тотчас влюбляется. Вначале девушка сопротивляется ему, но потом ее трогает мягкость, наивность и невинность парня — все то, чего ей самой недостает и что, как она опасается, тот станет требовать от нее. В итоге их соединяет вполне прогнозируемая счастливая концовка.

С первой сцены, в которой она появляется в качестве вульгарной певички и танцовщицы, обмахивающей лицо, чтобы хоть как-то защититься от зноя летней ночи, Шери в исполнении Мэрилин значительно выходит за рамки ограничений, налагаемых поверхностным описанием данного персонажа и всей фабулой ленты. Ее игра наверняка была обдумана и спланирована до мельчайших деталей, но она не производит впечатления просчитанной. В ней нет ни следа колебаний и какого-то манерничанья — элементов, появившихся в исполнительской манере Мэрилин под воздействием Лайтесс. «Я ведь пыталась стать кем-то, — начинает она свою первую фразу, и мы слышим, что это говорит не только Шери. — Не могу я сейчас отказаться и все бросить, слишком уж много времени потрачено на завоевание того, что у меня сейчас есть!»

Исполняя в страшно шумном — из-за толчеи — баре шлягер «Старая добрая черная магия», Мэрилин показала понимание того, с какой трудной и деликатной задачей ей предстоит справиться: ведь песенку надо было спеть плохо — что ни говори, картина-то про девушку, которая замахивается гораздо выше, чем позволяют ее реальные возможности. Поэтому ее вокал — это настоящая жемчужина: трогательное соединение нервной стихийности Шери и скромного, невеликого ее таланта, а также робости, утопических надежд и желаний девушки и ее опасений. Натягивая длинные, до локтя, перчатки, делая все, чтобы ее как-то можно было услышать поверх голов мужчин, которые хлещут пиво и режутся в карты, Мэрилин дает великолепное и одновременно банальное представление.

Но только длинным признанием, выдавленным из себя в автобусе, Мэрилин делает свою героиню девушкой из плоти и крови, разбирающейся в себе с печалью, которая не имеет ничего общего с поблажкой для себя. В этой сцене, одной из самых блистательных за все кинематографическое десятилетие, мечтания героини вступают в противоречие с ее тонкой, даже деликатной натурой. Голосом, витающим где-то между дрожью самораскрытия и болезненной грустью, актриса говорит в такой же мере о Шери, как и о себе, и это сразу придает ее игре привкус хорошо ощутимого и понятного аутентизма:

Я начала ходить с парнями с двенадцати лет — эти типы с Озарка времени даром не тратят — и уже пару раз в жизни теряла голову ради кого-то... Конечно же, мне хотелось бы выйти замуж, иметь семью и все эти дела... Может, я и не знаю, что такое любовь. Мне хочется иметь парня, которым я бы восхищалась. Но не желаю, чтобы он обращался со мной плохо. Хочется, чтобы он был добр ко мне. Но чтобы не относился ко мне как к ребенку. Просто я должна чувствовать, что тот, за кого я выхожу замуж, и впрямь меня уважает — кроме того, что любит меня. Ты понимаешь, что я имею в виду?

И она добивается того, что все мы понимаем это.

После премьеры, которая прошла 31 августа, критики рассыпались в похвалах. Типичная рецензия появилась в солидной «Нью-Йорк таймс»: «Советуем всем приготовиться к настоящему сюрпризу. В "Автобусной остановке" Мэрилин Монро доказала, что является настоящей актрисой... Это добротная подержанная потаскушка из пьесы [Инджа], с акцентом жителей Озарка, с кожей словно бы после пеллагры[347]Заболевание кожи из-за нехватки в организме витаминов PP и группы B.
и с определенным чувством собственного достоинства, о котором она что-то там невнятно бормочет, благодаря чему становится даже трогательной». Уважаемый еженедельник «Субботнее литературное обозрение» добавил: этим фильмом Мэрилин «раз и навсегда рассеяла опасения целого народа, что всё, чем она располагает, — это потрясная внешность».

Логан, которого она очень скоро стала обожествлять как режиссера, назвал Мэрилин одним из самых крупных талантов всех времен и наиболее способной современной киноактрисой — симпатичной, остроумной, необычайно умной и полностью поглощенной работой. Хочу сказать, что это самая большая актриса, с какой я когда-либо работал на протяжении всей моей карьеры... Голливуд позорным образом изничтожал ее, не дал девушке шанса. Она невероятно хрупка и к тому же до ужаса перепугана, боится сниматься и настолько критически настроена по отношению к себе, что это граничит с комплексом неполноценности.

В конце мая собственно съемки «Автобусной остановки» закончились и Мэрилин готовилась к возвращению в Нью-Йорк, куда вскоре должен был добраться из Невады и Артур. Однако ее отъезд из Голливуда откладывался, поскольку находящийся в США с официальным визитом президент Индонезии Сукарно попросил ее о встрече. «Я смотрю три или четыре голливудские картины в неделю!» — хвалился Сукарно, который прибыл в Лос-Анджелес, чтобы посетить здешние киностудии и обратиться с речью к представителям Союза производителей кинофильмов. Прессе он сообщил о своем желании, чтобы эта поездка оставила в его памяти неизгладимые впечатления, и посему ему очень хотелось встретиться с мисс Мэрилин Монро. Журналисты опрометью бросились к телефонам, и через несколько часов уважаемую мисс Мэрилин Монро вынудили принять участие во встрече, которой домогался индонезийский государственный муж. Потом она вспоминала обаяние и изысканную куртуазность Сукарно, добавив, что тот «все время смотрел на мои ноги, хотя, казалось бы, при наличии пяти жен ему это дело должно было уже изрядно надоесть». Пока же это дело изрядно надоело самой Мэрилин, и после встречи с президентом она завалилась в постель. То был день ее тридцатилетия.

В конечном итоге Мэрилин выехала 2 июня; Грины остались, чтобы прибраться, упаковаться и запереть дом на Беверли-Глен. Это была вовсе не легкая задача, поскольку, живя на вилле три месяца, компания совершенно запустила и замусорила ее и сейчас помещение выглядело так, словно бы его занимала какая-то весьма нерадивая и легкомысленная орда.

«Грины где-то потеряли или подевали неизвестно куда список вещей, — написал Эл Делгадо из агентства МСА своему коллеге Джек» Кантеру, — а дело это вполне серьезное. Ведь дом дорогой, он обставлен ценной мебелью, и список имущества наверняка не укладывался в сорок страниц. Чувствую, после возвращения владельцев виллы у Милтона будут неприятности — ему может угрожать даже судебный процесс... Сделаю все, что в моих силах, дабы хоть часть меблировки довести до начального состояния, но из-за всей этой истории чувствую себя гнусно: ведь в тот момент, когда они въезжали в дом, он был в идеальном состоянии».

Далее имел место обмен гневными письмами, накладными и счет-фактурами, а также угрозами предпринять соответствующие юридические действия — и все это продолжалось много месяцев. Буря не затихла еще и в сентябре, когда Стайну пришлось встретиться с владельцами, требовавшими компенсацию за многие поврежденные и окончательно погубленные вещи в своем доме; их претензии охватывали: два электрических одеяла, шесть подушек, восемь простыней, пять шерстяных пледов, десять чехлов на стулья, более дюжины расколотых чашек, блюдец, стаканов и антикварный хрустальный кубок, три разбитые настольные лампы, три комплекта оконных занавесей, два предмета садовой мебели. Сверх этого хозяева требовали возвращения трехсот долларов, потраченных ими на последующую чистку ковров и мебельной обивки, а также погашения неоплаченного счета за телефонные разговоры на такую же сумму. Наконец, нанятым ими рабочим пришлось не без усилий устранить тяжелую черную ткань, которую Мэрилин прибила гвоздями к оконным рамам в своей спальне, Поскольку от самого минимального света, проникающего снаружи, она просыпалась — независимо от того, принимала она порошки или нет.

Причины столь нерядового ущерба не так-то легко объяснить (никто не пытается найти для него оправдание), но наверняка одна маленькая собачонка и двухлетний Джошуа Грин не могли довести дом до такой разрухи. Вилла служила Милтону рабочей студией, а и он, и Мэрилин были, по признанию Эми, людьми «неукротимыми и совершенно лишенными умеренности». Если они любили или ненавидели, то всем сердцем. Если выпивали или употребляли наркотики, то и этому занятию отдавались с большим энтузиазмом. Разгром, учиненный в доме, был, пожалуй, производной экстравагантных приемов для гостей в сочетании с поведением перегруженного работой фотографа, пытавшегося как-то сладить с бессчетным количеством новых обязанностей, и кинозвезды, которая время от времени теряла власть над собой. Этот погром был также результатом всего их стиля жизни, важным элементом которого было то, что и спиртного, и наркотиков они себе не жалели.

11 июня Артур получил в Рино развод и на следующий день прилетел к Мэрилин в Нью-Йорк. Журналисты немедленно начали кочевать близ площади Саттон-плэйс, 2, выследив влюбленных даже тогда, когда те выбрались на обед к родителям Артура, которые жили в Бруклине.

Через неделю Мэрилин позвонила Ирвингу Стайну с целью заявить, что она хочет изменить свое завещание и оставить все свое состояние Артуру. «Я сказал ей о возможности заключения брачного договора, но она заявила, что не хочет этого делать». Ирвинг зафиксировал также в своих заметках следующее: «Еще она попросила право на экранизацию пьес Миллера». Однако Мэрилин не забыла о своей матери: в измененной последней воле она оставила семь восьмых своего имущества Миллеру, а остальное предназначила на опеку над Глэдис.

У Милтона имелся сейчас подлинный повод для беспокойства на тему: что означали все эти шаги для будущего компании «Мэрилин Монро продакшнз»? На каких принципах актриса собирается ввести Артура в их товарищество? Может ли Артур желать или даже требовать присоединения к ММП? Собственные профессиональные планы Миллера ограничивались в этом году лишь постановкой в Лондоне пьесы «Вид с моста», которую он расширил из одноактной до двухактной. До предела ревнивый и недоверчивый, Милтон подозревал, что любовь Артура может иметь еще и финансовую окраску: в конце концов, драматургу приходилось платить гигантские алименты, а доходы у него были совсем небольшие. Но это не были те дела, о которых Мэрилин хотела бы вести с Милтоном дискуссии, и они, начиная с указанного момента, стали подходить друг к другу с недоверием, а Мэрилин оказалась в самом центре острой схватки за перенятие контроля над киностудией ММП.

Не было недостатка и в других огорчениях, поскольку от Артура потребовали явиться в Вашингтон на заседание Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности при Конгрессе, чтобы ответить на ряд вопросов, касающихся его членства в коммунистической партии. Перед этой комиссией стояла некая проблема, о которой Артур тогда не знал и которую члены комиссии любой ценой хотели решить. Дело в том, что комиссия не располагала доказательствами преступной деятельности Артура Миллера — а тем более не могла она найти «живого свидетеля, который бы подтвердил факт его вступления в партию, [не говоря уже о наличии] фотографии партбилета или иного партийного удостоверения Миллера». Как назло, когда Ричард Арене, руководитель группы советников, работавших на эту комиссию, обратился за помощью к Дж. Эдгару Гуверу (воспользовавшись посредничеством Клайда Толсона, одного из помощников Гувера), ему сообщили, что ФБР не располагает такими данными — и это невзирая на усилия дружка Гувера, Уолтера Уинчелла, который пытался дополнительно нажать на своего высокопоставленного приятеля, двусмысленно высказавшись, что «в новом романе Мэрилин Монро давно преобладает тенденция сходить налево». Результат этого науськивания оказался противоположным задуманному, что можно рассматривать как небольшой парадокс.

21 июня Артур покинул Мэрилин, а также своих родителей и отправился в Вашингтон, где сделал перед упомянутой комиссией несколько важных заявлений. Он сказал, что хотя четыре или пять раз принимал в сороковые годы участие в писательских встречах, организованных компартией, и подписал в последнем десятилетии много различных протестов, но «никогда не подлежал партийной дисциплине и не подчинялся ей». Спокойно и отчетливо писатель добавил следующее. Что он действительно осудил данную комиссию, когда по ее инициативе устроили слежку и травлю «голливудской десятки» (группы писателей, внесенных в черные списки за опасные — как полагали — политические убеждения). Что он возражал против закона Смита, запрещавшего призывать к свержению правительства, поскольку, «если наказывают за поддержку чего-то, если уже одна поддержка становится преступлением, даже в случае отсутствия факта какой-либо конкретной деятельности, то я лично вообще ничего не могу делать, равно как и вся литература: человек должен иметь право написать стихотворение или пьесу о том, что только его душа пожелает». Далее он заявил, что не раскроет комиссии фамилий лиц, которых видел на собраниях десять лет назад. «Жизнь писателя и без того достаточно трудна, — сказал он, — и я не хочу никому дополнительно ее осложнять. О себе я расскажу всё, но совесть не позволяет мне упомянуть фамилию любого другого человека». В заключение он указал, что, с его точки зрения, было бы катастрофой и несчастьем, «если бы красные заняли страну», и что он давно отказался от каких-либо контактов с коммунистами, а также перестал верить в их принципы. Сделанное Артуром заявление напечатала пресса по всей стране, и — к огромному удовлетворению Мэрилин — драматург стал кем-то вроде героя в борьбе с цензурой и репрессиями. Однако возникло опасение, что его обвинят в неуважении к закону; к этому призывал конгрессмен Фрэнсис Э. Уолтер, который настаивал, что «моральные угрызения и сомнения не дают юридических оснований для отказа отвечать на вопросы, задаваемые во время слушания в Конгрессе». Коллеги Уолтера быстро согласились с его мнением: «Это не подлежит сомнению, — решительно заявил конгрессмен Гордон Х. Шререр. — Миллер пренебрег законом и умалил его значение».

В промежутке между этими неслыханными заявлениями случились две вещи, одна страннее другой, но каждую из них пресса приветствовала с большей радостью, нежели то, что в это же самое время творилось в Конгрессе.

Во-первых, члену палаты представителей Уолтеру пришла в голову еще одна идея. Он поставил в известность адвоката Артура, Джозефа Рауха, что все проблемы, связанные с допросом клиента последнего в комиссии и с возможным обвинением того в пренебрежении законом, будут преданы забвению, «если Мэрилин согласится сфотографироваться в момент, когда она подает руку Уолтеру». Артур тотчас же отверг это предложение и к тому же одновременно довел его до публичного сведения, в связи с чем 10 июля Конгресс тремястами семьюдесятью тремя голосами против девяти обвинил Миллера в пренебрежительном неуважении к закону.

Сенсацию вызвало также одно из высказываний Миллера. Во время допроса драматург попросил вернуть ему паспорт, чтобы иметь возможность поехать летом в Англию, где он хотел довести дело до постановки своей новой пьесы — «и быть с женщиной, которая к тому времени уже станет моей женой». После выхода из зала его взяли в осаду журналисты, задавая напрашивающийся вопрос; и как раз в тот самый момент, сидя перед телевизором в Нью-Йорке, Мэрилин Монро услышала следующие слова Артура: «Я женюсь на мисс Мэрилин Монро перед ее отъездом в Англию, который запланирован на 13 июля. По приезде в Лондон она уже будет миссис Миллер».

Актрису это заявление застигло врасплох в большей мере, нежели других телезрителей. «Слыхали? — спросила она истерическим голосом у Нормана и Хедды Ростенов, которым немедленно позвонила. — Он объявил это всему свету! Вы можете поверить в такое? Ведь он же по существу никогда не просил моей руки. Мы, правда, разговаривали о браке, но вовсе не конкретно». Руперту Аллану, Эми Грин и другим она сказала с нескрываемым сарказмом: «С его стороны было ужасно мило познакомить меня со своими планами».

Дело о неуважении К закону, якобы проявленном Миллером, было закрыто только через год, а тем временем ему предоставили заграничный паспорт (но не на два года, как это было тогда принято, а всего на шесть месяцев, начиная с 6 июля). Ведь любовник, а по сути жених самой большой американской красавицы не мог представлять собой угрозу для Соединенных Штатов, поскольку коммунисты в нынешние времена перестали быть романтиками, не так ли? А он, степенный мужчина, обрученный с Мэрилин Монро, посчитал нормальным, что актриса является объектом обожания для толпы, точно так же как и она приняла и одобрила Миллера, благодаря чему того сочли фигурой менее грозной и не столь спорной. Своим последним заявлением он превратил себя в обыкновенного мужчину, который хочет захватить с собой невесту в свадебное путешествие. Как и в только что законченном фильме Мэрилин Монро, любовь победила всё. На какое-то время можно было забыть, что результатом выступления Миллера в Конгрессе явилось его возведение в ранг чуть ли не национального героя теми либерально мыслящими американцами, которые сопротивлялись тогдашнему оруэлловскому[348]Ссылка на автора известных антиутопий «1984» и «Скотный двор», направленных против тоталитаризма.
духу времени.

Как заметила Сьюзен Страсберг, «Артур учился у Мэрилин: вскоре вся пресса была в его распоряжении». Используя камеры, микрофоны и репортеров — и даже вполне прогнозируемые реакции Мэрилин, — он противодействовал всему, что измышляли против него недоумки из Вашингтона. Мэрилин импонировало смелое выступление Артура в Вашингтоне, и, по словам Руперта Аллана, «с этого момента она восхищалась им, хотя то, каким способом он объявил об их предстоящем браке, неприятно удивило и ранило ее. Если говорить о Мэрилин, то у нее восхищение всегда шло в паре с любовью. Она считала Артура великим писателем. Мне неприятно это говорить, но похоже, что он ее тогда использовал».

Доктор Хохенберг, все еще располагавшая огромным влиянием на профессиональную деятельность и личную жизнь своей пациентки, похвалила идею о бракосочетании (что Ирвинг Стайн с некоторым удивлением отметил в журнале-дневнике студии ММП за 22 июня) и посоветовала Мэрилин, чтобы та не ждала, а сразу же встретилась с прессой. Мэрилин, немедленно забыв обо всех своих сомнениях и обидах, сказала, что, разумеется, выходит за Миллера замуж. Однако с 22 июня и до дня свадьбы (дату которой они не раскрыли) Мэрилин и вправду обдумывала свое решение. И предстоящий вскоре отъезд в Лондон для участия в съемках вместе со страшным Оливье, и брак с Миллером были для нее безусловным вызовом.

И тут ее храбрость, талант, сознание собственных сил и возможностей — все это вдруг оказалось подвергнутым очередному жизненному испытанию. Актрисе не позволили оттягивать принятие решения и хотя бы на минуту задуматься над тем, что она делает. Наверняка ей хотелось проверить саму себя, почувствовать, что она уже не ребенок, зависящий от других людей, а самостоятельная зрелая женщина. Однако не нашлось никого, кто призвал бы ее быть самостоятельной и всесторонне обдумать собственную жизнь. Судьбы многих людей: их денежные выгоды, карьеры, будущее и слава — были связаны с судьбой этой талантливой, впечатлительной и очень нервной тридцатилетней женщины.

Мэрилин была готова сочетаться браком с мужчиной, отвечавшим ее мечтам о самосовершенствовании. Однако склонность Миллера всех поучать и строить из себя символ мудрости углубляли ее комплекс неполноценности. Многим людям, знавшим их обоих, вскоре стало ясно, что хотя вначале Артур несомненно любил ее, он в быстром темпе перешел в опасное состояние сдерживаемого презрения (как бы деликатно оно ни выражалось), вытекающее из убежденности драматурга в своем моральном и интеллектуальном превосходстве.

Таким образом, Мэрилин столкнулась с тем же, с чем в свое время встретилась Джин Харлоу, заключившая свой повторный брак с кинооператором Харольдом Россоном, который был старше нее на шестнадцать лет. Вскоре актриса развелась с ним и подружилась с актером Уильямом Пауэллом, бывшим уже на девятнадцать лет старше. «Джин всегда рвалась углублять свои знания, — говорила ее подруга Морин О'Салливан, — и надеялась, что сможет многому научиться от Пауэлла»[349]Параллель между мужьями Харлоу: весьма рядовым оператором и средней руки киноактером, которые остались практически неизвестными потомкам, — и выдающимся, всемирно известным драматургом, за которого вышла замуж Монро, по меньшей мере сомнительна. Да и разница в возрасте между Миллером и Монро составляла лишь немногим более десяти лет.
. Как Мэрилин, так и Джин трижды в жизни вступали в брак, каждая из них хотела стать настоящей актрисой и разрушить всеобщее убеждение в том, что они не более чем сексуальные красотки. Мэрилин, надо сказать, полностью осознавала указанные аналогии; это ясно вытекает из разговоров, многократно проводившихся ею с Милтоном Грином на протяжении 1955 и 1956 годов и посвященных тому, каким образом они могли бы снять картину о жизни Харлоу — с участием или же без привлечения давнишнего союзника и друга Мэрилин Сиднея Сколски, с которым она впервые беседовала о подобных своих планах и которого сейчас заменил Милтон.

Мэрилин Монро и Артур Миллер обещали, что в пятницу, 29 июня, в четыре часа пополудни встретятся с прессой в его доме в Роксбери, штат Коннектикут. До этого они хотели вместе с родителями Миллера спокойно перекусить в удаленном на несколько миль доме его кузена Мортона. За это время журналисты и фотографы должны были под надзором Милтона собраться в жилище Миллера по Олд-Тофет-роуд.

Но одна из команд газетчиков разведала о семейном ленче в доме Мортона и решила опередить своих коллег. Мара Щербатова, русская княжна, пребывавшая изгнанницей в эмиграции и заведовавшая нью-йоркской редакцией французского журнала «Пари-матч», попросила одного из коллег подбросить ее к дому Мортона, чтобы суметь раньше всех сделать снимки знаменитой пары, а может быть, и получить от них какое-то заявление. Без нескольких минут час Мэрилин, Артур и Мортон вышли из дому, без единого слова уселись в машину и помчали по узкой и извилистой дороге в направлении Тофет-роуд, а Щербатова и ее шофер кинулись в погоню, двигаясь вплотную за автомобилем Миллера. Уже совсем невдалеке от дома Мортона, на необозначенном крутом вираже автомобиль с журналисткой вылетел с дороги и врезался в дерево. Княжна Мара, выброшенная силой удара, вылетела через рассыпавшееся ветровое стекло и получила очень тяжелые ранения.

Услышав шум, Миллер затормозил, и вся тройка побежала на место аварии; зрелище было настолько ужасающим, что Артур не позволил Мэрилин приблизиться. Потом они поехали домой, чтобы вызвать помощь; бледная и трясущаяся Мэрилин в поисках утешения опиралась на Артура. Собственными глазами увидев последствия случившегося, они понимали, что никто уже не в состоянии помочь несчастным. И действительно, журналистка из аристократического рода умерла через неполные три часа в больнице, расположенной в Нью-Милфорде.

Тем не менее пресс-конференция, организованная во дворе под раскидистым деревом, началась в назначенное время. Просматривая сохранившиеся киноматериалы, где Артур бормочет банальные ответы на вопросы собравшихся журналистов, а Мэрилин производит впечатление рассеянной и вовсе не счастливицы, следует помнить о трагедии, разыгравшейся незадолго до этого мероприятия. В принципе, ни один из них не отличался в этот раз особой разговорчивостью, и менее чем через десять минут оба поспешно ретировались в помещение.

После того как последний репортер покинул домовладение Миллера, он и Мэрилин, одетые по-будничному, двинулись вместе с Мортоном и его супругой в здание окружного суда в Уайт-Плейнс, штат Нью-Йорк. Там в пятницу вечером (29 июня) почти в половине седьмого судья Сеймур Рабинович в ходе четырехминутной церемонии обмена обручальными кольцами объявил их мужем и женой. Ни один журналист не имел понятия о бракосочетании, благодаря чему молодая пара смогла вернуться в Роксбери, не услышав треска ни единой магниевой вспышки.

В воскресенье, 1 июля, в доме агента Миллера, Кея Брауна, вблизи от Катона, штат Нью-Йорк, было организовано второе торжество. Однако, когда друзья и родственники собрались на традиционный еврейский свадебный обряд и веселый говор голосов доносился из холла и сада, Грины добросовестно составляли компанию не на шутку разнервничавшейся Мэрилин, которая находилась в гостевой комнате наверху. По существу она уже с пятницы сидела взаперти, и, хотя Эми с мужем могли только строить догадки и предположения, Милтон на всякий случай позвонил Ирвингу Стайну, посоветовав адвокату «быть готовым к возможности возникновения внезапных трудностей в вопросе вступления Мэрилин в брак».

Вскоре Эми и Милтон начали понимать причину ее беспокойства.

— Ты на самом деле хочешь влезать в это замужество? — спросил Милтон у Мэрилин. — Сама знаешь, никакой обязаловки здесь нет.

Глаза ее наполнились слезами, и Эми пробовала ее утешить. А Милтон тем временем продолжал:

— Посадим тебя в машину, а сами займемся гостями.

Они истолковали тогда ее тревогу следующим образом: гражданский брак как-то можно аннулировать, в то время как религиозный обряд представляет собой торжественное увенчание брачного союза.

— Нет, — тихо ответила Мэрилин. — Нет, я не хочу дальше в это влезать.

Однако, когда Милтон уже собирался приступить к выполнению своей неблагодарной задачи, Мэрилин окликнула его и позвала обратно.

— Милтон, дорогой, нет! — воскликнула она. — Мы уже пригласили всех этих людей. Нельзя их разочаровывать.

По мнению Эми, Мэрилин восприняла смерть Мары Щербатовой как дурное предзнаменование для своего брака. «Однако, невзирая на всякие знамения, у нее в любом случае было сознание, что она совершила страшную ошибку, согласившись на этот союз».

Вся труппа и актеры ждали, а невесте, как она сама потом призналась, было жаль Артура. Представление продолжалось. Через несколько минут раввин Роберт Голдберг — которому ассистировали брат Артура, Кермит, а также Хедда Ростен — совершил ритуальный церемониал. В эти послеполуденные часы Мэрилин чудесно отыграла свою роль, поздоровавшись с каждым из двадцати пяти гостей, проявляя заботу о безупречном ходе приема и проверяя, всем ли собравшимся хватает тушеной говядины, индейки и шампанского.

«Что ж, — сказал Джордж Аксельрод, поздравляя новобрачных и остроумно перефразируя знаменитый ответ Бернарда Шоу на предложение о бракосочетании, сделанное ему Айседорой Дункан[350]Знаменитая американская танцовщица, письменно предлагая брак Б. Шоу, выразила надежду, что их дети будут такими же красивыми, как она, и такими же умными, как знаменитый драматург; несостоявшийся жених ответил, что боится прямо противоположного.
, — будем надеяться, что у ваших детей будет внешность Артура и ум Мэрилин». Аксельрод вспоминал, что Мэрилин от души расхохоталась, но ее мужа эти пожелания вовсе не развеселили. По беззаботному поведению новобрачной никто бы не догадался, что ее мучили страшные сомнения.

Прежде, чем супруги Миллер выехали в Лондон на съемки картины «Принц и хористка» (студия «Уорнер бразерс» именно так назвала в конечном итоге киноинсценировку пьесы «Спящий принц»), Артур выставил на продажу свой дом в Роксбери, убедив Мэрилин, что после возвращения они смогут начать новую жизнь в новом доме. 2 июля газета «Нью-Йорк геральд трибьюн» поместила объявление следующего содержания:

Находящийся на отшибе дом драматурга и кинозвезды: 7 комнат, 3 ванные, бассейн, теннисный корт, гараж на две машины, небольшая студия. 4 акра [1,62 гектара], $ 29 500, (если 26 акров [10,5 гектара] то $ 38500).

Коттедж удалось быстро продать за двадцать семь с половиной тысяч долларов, и после погашения небольшого долга по ипотечной ссуде и внесения ряда других мелких сумм остальные деньги были помещены на депозит для покупки другой, расположенной неподалеку усадьбы.

Первая неделя июля прошла в трудных переговорах, за которые отвечал Милтон. Вместе со Стайном они должны были разрешить массу юридических и финансовых вопросов — в том числе снять сомнения по поводу договора между ММП и производственной кинокомпанией Оливье, а также спор между ММП и Джеком Уорнером, требовавшим контроля над окончательным монтажом картины. Еще нужно было погасить острый конфликт с Британским управлением по делам занятости; последнее противилось приезду столь большого количества американцев, собиравшихся принять участие в данном международном предприятии. Кроме того, Миллеры попросили Хедду Ростен, старую приятельницу Артура, с недавнего времени ставшую также близкой с Мэрилин, присоединиться к съемочной группе в качестве личного секретаря Мэрилин и, не больно задумываясь, предложили ей двести долларов в неделю. Эми Грин в предвидении проблем, связанных со все более заметной зависимостью Хедды от алкоголя, заявила Милтону, что это классический пример чрезмерной щедрости Мэрилин, чтобы не сказать потребности окружить себя тучей прихлебателей в момент, когда она готовилась бросить вызов Оливье и команде английских актеров.

И все-таки самое наглое требование, достижение компромисса по которому заняло больше всего времени, выдвинул Ли Страсберг; он пришел в кабинет Милтона, попросил дополнительно вызвать Ирвинга и изложил условия, на которых Паула возьмется за работу с Мэрилин в ходе съемок «Принца». Страсберг не согласился на гонорар меньший чем двадцать пять тысяч долларов за десять недель работы плюс оплата всех расходов, а также двойная ставка за сверхурочные. В совокупности все это составит, как быстро прикинул Стайн, где-то примерно тридцать восемь тысяч долларов, то есть опять-таки много больше, чем получало большинство актеров в Нью-Йорке и Голливуде. Стайн зафиксировал в рабочем журнале компании:

Ли ни капли не волновало то, что эти деньги, в принципе, идут из кармана Мэрилин. Джо [Керр, бухгалтер ММП] и Милтон подробно ознакомили его с трудным финансовым положением фирмы, но Ли был как скала. Он все время подчеркивал эмоциональную незрелость Мэрилин — и вдруг заявил, что готов договориться на определенный процент от фильма! Ему также хотелось, чтобы ставил картину Джордж Кьюкор [351]Известный американский кинорежиссер, знаменитый комедиями и инсценировками литературных классиков. За свою способность открывать и раскрывать выдающиеся таланты актрис иногда расценивается как «женский режиссер». Снимал, в частности, «Обед в восемь» с Джин Харлоу, «Газовый свет» (1944) с Ингрид Бергман, а ближе к интересующему нас времени — ленту «Звезда родилась» (1954) с Джуди Гарленд.
, а не Ларри [352]Уменьшительное от Лоренс, то есть Оливье.
. А еще он сказал, что Паула — это нечто большее, чем просто преподавательница, и потому его не интересует, сколько получают другие преподаватели. Он ни в коем случае не соглашается, чтобы Паула получала такое же вознаграждение, как при съемках «Автобусной остановки».

Возможно, Ли Страсберг был таким же хорошим агентом, как и театральным педагогом и реформатором; во всяком случае, разыгранная им сцена вызвала у Милтона и во всей фирме определенный переполох. Мэрилин сказала, что она урежет малость от своей недельной ставки, но Паула должна быть с ней. И она действительно была — хотя это потребовало ловкого маневрирования на протяжении всей оставшейся части года. Паула Страсберг получала более высокую зарплату, нежели любой другой человек, связанный с производством «Принца и хористки», за исключением Монро и Оливье. Интересным дополнением к этой истории может послужить факт, что вездесущая доктор Хохенберг, с которой Милтон и Мэрилин все еще были связаны, выступила в данном споре на стороне Паулы, хоть и совершенно не знала ее.

9 июля Милтон и Ирвинг первыми пустились в Лондон, а дождливым днем 13 июля по их следам отправились Мэрилин и Артур. Остальная часть группы: Паула, Хедда, Эми и Джошуа — приехала через десять дней. Когда 14-го утром Миллеры прибыли в Великобританию, то в аэропорту их ждали, чтобы поприветствовать, сэр Лоренс и леди Оливье — вместе с семью десятками полицейских, которые требовались, чтобы караулить толпу из двухсот орущих журналистов и фотографов. Как вспоминал Артур, в тот момент Англию вполне можно было начать буксировать по океану — и никто бы этого не заметил. Стоило Мэрилин в течение следующих четырех месяцев появиться где-либо в общественном месте, как на нее немедленно бросалась толпа поклонников, и вскоре было решено, что если она надумается пойти за покупками, то прежде надо будет убрать из магазина всех клиентов до единого. Не успевала она сделать какое-то маловажное и неинтересное заявление, как назавтра оно обсуждалось на первых станицах лондонских газет. К примеру, в субботу, 25 августа, Мэрилин рискнула отправиться за покупками на многолюдную Риджент-стрит, но толпа почитателей окружила ее настолько плотно, что она упала в обморок; были расставлены полицейские кордоны, но на следующий день она все равно была не в состоянии работать по причине нервного истощения и непродолжительного приступа агорафобии[353]Болезненный страх перед открытым пространством или толпой.
.

Как будто бы Милтону было мало хлопот с бюджетом компании ММП, Артур, причем с ходу, в первый же вечер познакомил его с собственной, отнюдь не простой финансовой ситуацией. Он должен был платить ежегодно шестнадцать тысяч долларов на содержание детей; бывшая жена получала сорок процентов его доходов; у него были трудности с уплатой подоходного налога и гонорара адвокатам. Существовала ли возможность объединить его доходы, которые в любом случае не были высокими, с доходами Мэрилин? Мог ли бы он подать налоговую декларацию совместно с Мэрилин и ММП? «Может быть, мы позже займемся этим вопросом [покупки прав на экранизацию] его пьес, — с некоторым раздражением сказал Ирвинг, когда Милтон затронул проблему финансов Артура. — Это могло бы ему помочь».

До конца года студия ММП пыталась (по словам Ирвинга) найти способ «увеличить капитал Артура и не допустить его к участию в прибылях... Мы можем также позаботиться о финансировании производства и распространения кинофильма Артура Миллера, хотя это было бы весьма трудно... У него есть желание написать для Мэрилин сценарий на основе "Братьев Карамазовых", [поскольку] в последнее время он великолепно отдает себе отчет в размере собственных расходов и в том, каким образом их можно включить в расходы на деятельность ММП». Миллер хотел получить от ММП финансовую помощь, однако, как заявил в конечном итоге Ирвинг, «он мог бы не согласиться с тем, что фактически ему нужна помощь в популяризации и проталкивании своей фамилии». Дискуссии продолжались, хотя Кей Браун, друг и агент Миллера, не уставал повторять ему: «Ты не должен вмешиваться в карьеру Мэрилин, так же как она не должна вмешиваться в твои дела». Итак, началось сложное состязание, ставкой в котором было завоевание контроля над деньгами, карьерой и коммерческим предприятием Мэрилин. В числе игроков — а каждый из них был враждебно настроен ко всем остальным — оказались Артур, Милтон и Ли.

Грины поселились в пансионате «Тиббс-фарм» в Аскоте; в распоряжении Миллеров оказался довольно большой апартамент в поместье Парксайд-хауз, располагавшемся в Энглфилд-грин, округ Эгхем, недалеко от Виндзорского парка[354]Все эти места с по большей части «зелеными» — сельскими или лесными — названиями находятся в нескольких километрах друг от друга и неподалеку от западной окраины Лондона.
. Находясь в часе езды от центра Лондона и немного меньше от киностудии в Пайнвуде, Парксайд-хауз представлял из себя резиденцию, построенную в стиле классицизма; он принадлежал лорду Норту (издателю газеты «Файнэншл таймс») и его супруге, пианистке и актрисе Джоан Керр. Их владение занимало площадь в четыре гектара, поросшую буйной травой. Здесь было устроено несколько садов и проложены велосипедные дорожки; дом состоял из выложенного дубовыми балками салона, пяти спален и помещений для прислуги. Мэрилин было необычайно приятно, что Милтон позаботился о ней и распорядился в ее честь перекрасить комнаты в белый цвет.

Однако на протяжении следующих четырех месяцев у Мэрилин было немного времени, чтобы восторгаться прелестями дома, Лондона или английского пейзажа. Через день после приезда ее отвезли на пресс-конференцию в отель «Савой», где два инспектора, один сержант, шесть констеблей и четыре взвода полиции пытались сдержать собравшуюся на Стрэнде[355]Одна из главных улиц Лондона.
четырехтысячную толпу ее любителей. На Мэрилин было надето тесно облегающее платье из двух частей, соединенных на животе прозрачной вставкой. Начался обмен теми же, что и обычно, нудными вопросами и ответами. Да, сказала она, ее радует предстоящая работа с сэром Лоренсом; да, она хотела бы играть драматические роли. «Может быть, леди Макбет?» — спросил журналист из провинции. «Да, но сейчас я могу только мечтать об этом. Знаю, сколько работы еще ждет меня, прежде чем я смогу взяться за такую роль». Своим очарованием и скромностью она за несколько часов покорила британскую прессу. По словам Джека Кардиффа, кинооператора, работавшего на съемках ее картины, Мэрилин везде окружала такая туча журналистов, что все работавшие в павильонах Пайнвуда получили специальные пропуска, дающие право входа на территорию киностудии.

Джек Кардифф, блестяще снимавший многочисленные известные цветные ленты, в частности, такие, как «Красные башмачки»[356]Фильм (1948) про любовный треугольник в русской труппе, ставящей балет по сказке Х.К. Андерсена.
, «Красный нарцисс»[357]Видимо, описка; Кардифф был оператором фильма «Черный нарцисс» (1947) и даже удостоился за эту работу премий «Оскар» и «Золотой глобус».
, а также «Африканская королева»[358]Хорошо известный и награжденный несколькими «Оскарами» англо-американский фильм режиссера Джона Хьюстона (1952), в котором снимались Кэтрин Хепберн и Хамфри Богарт. Впоследствии Джек Кардифф отлично зарекомендовал себя и как режиссер, сняв, в частности, фильм «Сыновья и любовники» (1960) по автобиографическому роману Д. Лоренса и получив за это «Золотой глобус».
, познакомился с Мэрилин и в течение трудного периода работы над «Принцем» подружился с ней. Он считал, что артистка была попеременно то в ужасе, то полна уверенности в себе, боялась выступать перед публикой и коллегами-актерами, но страстно хотела блеснуть в этой картине.

В противоположность многим другим актрисам-исполнительницам главных ролей, которых я знал и с которыми работал, Мэрилин никогда не жаловалась и не ругалась последними словами, даже когда условия для работы были тяжелыми. Разумеется, психику Мэрилин характеризовала некоторая дихотомия[359]здесь: раздвоение.
, трудно постигаемая теми, кому доводилось с ней сотрудничать: с одной стороны, она глубоко жаждала стать настоящей актрисой, с которой все бы считались, с другой — не соблюдала дисциплину, постоянно опаздывала. Думаю, все это вытекало из страха быть отвергнутой, потерпеть поражение. Хотя она производила впечатление мимозы, эта девушка была словно выкована из стали.

С 18 по 20 июля Мэрилин проходила рутинные проверки для подбора грима и костюмов, причем каждая мелочь контролировалась Милтоном, под бдительным оком которого Оливье неохотно уступал. Главной причиной заключения договора с Оливье, как сказал ему Милтон, было стремление, «чтобы о Монро перестали думать в категориях сексуальной красотки, а начали считать ее актрисой с большим комедийным талантом». По мнению Милтона, внешний облик Мэрилин в картине был важным фактором для достижения ею успеха и обретения репутации опытной комедийной актрисы.

Однако Оливье испытывал сомнения. Представляя Мэрилин группе английских актеров, он сказал, что рад возможности снова поработать со старыми знакомыми: Сибил Торндайк и Эсмондом Найтом, — которых знает много лет. Потом, в очаровательно покровительственной манере, он взял Мэрилин за руку и сказал, что все проявят к ней терпение, что ей, конечно же, понадобится немного времени для знакомства с их методами работы (не имеющими, как было ясно дано понять, ничего общего со знаменитым методом Страсберга), но они очень довольны пребыванием с ними «такой восхитительной дамочки»[360]В письме к Милтону, отправленном 12 апреля из Лондона, Оливье называет Мэрилин «умной дамочкой» и «милой девушкой». — Прим. автора.
. «Он старался сохранить дружеский тон, но говорил так, словно подсмеивался над кем-то, кого считает хуже себя», — сказала позже Мэрилин, и она, конечно же, лишь констатировала чистую правду.

Чтобы занять на съемочной площадке доминирующее положение, а также чтобы не поддаться огромному влиянию Паулы, которой он боялся (и от которой его предостерегали Билли Уайлдер и Джошуа Логан), Оливье принял наиболее покровительственную позу, какую себе только можно было вообразить: свою партнершу он счел типичным продуктом Голливуда и особой, от которой он вправе требовать послушания и раболепия. «Дорогая моя, вы должны делать только одно — воздействовать на инстинкты»[361]Это замечание часто цитируется очевидцами (в числе которых Сьюзен Страсберг, Эми Грин, актриса Мэксайн Одли и др.); сам Оливье никогда не опровергал, что говорил такие слова. — Прим. автора.
, — сказал Оливье, и дверца захлопнулась, решение состоялось. С этого момента, как сообщила Хедда Ростен Нортону, Мэрилин стала «подозрительной, мрачной и готовой к круговой обороне». Даже Артур, который обычно брал сторону Оливье и всячески призывал Мэрилин к сотрудничеству с ним, вынужден был признать, что режиссер, пользующийся довольно бесцеремонным языком, слишком быстро позволил себе столь едкую фразу и что Мэрилин с самого начала чувствовала себя обескураженной поведением Лоренса.

Эту скверную атмосферу еще более сгустил роковой случай, после которого ситуация в семействе Миллеров уже никогда не пришла в норму и который поколебал доверие Мэрилин к мужу именно тогда, когда она больше всего нуждалась в таковом. Мэрилин увидела на столе в столовой раскрытую тетрадь Артура для записей и нечаянно заглянула на исчерканную страницу. Там она прочитала, что ее муж задумывается над их браком, что считает ее саму личностью непредсказуемой, мрачной и своего рода женщиной-ребенком, которой он сочувствовал, но одновременно боялся, наконец, что постоянные домогательства жены с требованиями проявлять к ней чувства представляют угрозу его творческой работе. «Там были и какие-то слова насчет того, что я очень его разочаровала, — сказала она Страсбергам, — что он считал меня ангелом, но сейчас предполагает, что заблуждался, — словом, хотя первая жена бросила его, я сделана кое-что похуже. Оливье начинает думать обо мне как о невыносимой девице, а Артур видит, что он уже не в состоянии ответить на это обвинение».

Артур никогда не признался в том, что занес на бумагу столь личные соображения, но сходные мнения на тему Мэрилин он выражал в своих дневниках, которые были потом напечатаны, равно как и во всех интервью, дававшихся им после смерти актрисы. Что касается их повседневной жизни, то союз Мэрилин с ее третьим мужем через три недели после бракосочетания стал медленно распадаться — словно в подтверждение худших предсвадебных опасений.

По словам Сьюзен Страсберг, пребывавшей с Паулой в Лондоне, Мэрилин была морально уничтожена: пережитый шок повлиял на ход ее работы, налагая на преподавательницу актрисы дополнительную обязанность — выполнять по отношению к той материнские функции. Супруги Миллер уже с самого начала вели себя неестественным образом, — добавляет Аллан Снайдер, — держась вдали друг от друга. «Думаю, Артур действительно любил глупых блондинок, — сказала Мэрилин позднее Руперту Аллану в попытке смягчить боль этого воспоминания. — А до меня не знал ни одной из них. Он мне немного помог». Сидней Сколски еще до кончины Мэрилин так резюмировал ее совместную жизнь с Артуром: «Миллер смотрел на Мэрилин исключительно как на идеал и был потрясен, когда открыл, что его жена — это личность, человек, такой же, как ты и я, а может быть, и как сам Миллер».

Мэрилин и Пауле предстояло пережить период репетиций, начинающийся с 30 июля, — занятий, к которым Мэрилин не была приучена; собственно к съемкам приступили 7 августа. Как и можно было предположить, вспоминая процедуру знакомства Мэрилин со съемочной группой, произошло значительное охлаждение отношений между Мэрилин и Лоренсом, который выскакивал из-за камеры, чтобы сыграть перед нею. Гордость боролась в сердцах обоих исполнителей с беспокойством, и часто для каждой сцены делались десятки дублей. Взбешенный Оливье давал своей партнерше указания лишь для того, чтобы увидеть, как Мэрилин выходит с целью обсудить их с Паулой, а частенько и позвонить Ли в Нью-Йорк.

Вмешательство миссис Страсберг в работу над «Принцем и хористкой» делало съемки почти неосуществимыми, и вскоре Паула оказалась втянутой в то, чего она, как вспоминает Сьюзен, боялась. Однако с этим была связана одна история.

Моя мать была когда-то в киностудии на пробах — на роль красивой блондинки, — но ее отвергли в пользу Джоан Блонделл, и мне кажется, что она каким-то образом хотела посредством Мэрилин компенсировать свою несостоявшуюся кинематографическую карьеру. За опоздания Мэрилин всегда винили мою мать, и это доводило ее до бешенства — ведь она ничего не могла поделать с актрисой. Ей действительно хотелось, чтобы Мэрилин имела успех в этой роли. С другой стороны, Мэрилин превратила мою мать в козла отпущения, в человека, на которого можно свалить вину за собственные грехи.

Артур не скрывал своей неприязни к Страсбергам: для него Ли и Паула были людьми «вредными и бездумными», и он ненавидел «почти фанатичную зависимость» Мэрилин от них, поскольку чувствовал, что из-за этого теряет свой авторитет и господствующее влияние на жену. «Об актерской игре она имела такое же понятие, как уборщица», — так оценил Артур знания и умения Паулы; в его глазах она была «аферисткой, но так умело внушала людям покроя Мэрилин свою необходимость для них, что приобрела хорошее реноме». Артур не обратил, однако, внимания на факт, что у Мэрилин никогда в жизни не было настоящих подруг, и та обычная материнская забота, которой окружила ее Паула, представляла собой самое лучшее, что она могла сделать для актрисы.

Столь же неестественным образом складывались отношения между Артуром и Милтоном. «Грин полагал, что станет великим кинопродюсером и Мэрилин будет работать для него, — сказал он позже. — Но она поняла, что у ее компаньона есть какие-то скрытые цели» — речь шла, надо думать, об обретении денег и престижа. А ведь это могло стать их совместными целями.

Милтон тоже был не без греха. Даже Джей Кантер, его друг и агент в МСА, признал, что «для Милтона важно было располагать возможностью контроля над ней — точно так же, как это было важно для Страсберга и Миллера». Одним из механизмов, позволявших Милтону манипулировать Мэрилин, было постоянное предоставление ей всяческих медикаментозных средств, в которых она нуждалась (или ей казалось, что она нуждается) для того, чтобы каждый день встречаться с Оливье на съемочной площадке. Дэвид Майзлес, помощник исполнительного продюсера, считал, что в тот период Милтон «влез в дела, о которых не имел ни малейшего понятия», — так он сказал своему брату Альберту. Дэвид имел в виду щедрую раздачу таблеток и пилюль, после которых Мэрилин часто впадала в состояние, близкое к бессознательному. Все знали, что эти лекарства «доводят ее до гибели», и, как выразился Аллан Снайдер, «уже тогда Милтон был, похоже, не в состоянии доставлять ей столько наркоты, сколько ему хотелось. Однако он ловко сумел поставить дело так, что тонны лекарств приходили в адрес Мэрилин» напрямую от самой Мортимер Уэйнстайн, нью-йоркского доктора Эми и Мэрилин; например, 27 сентября Милтон написал Ирвингу, чтобы Уэйнстайн «как можно быстрее начала высылать для ММ двухмесячный запас дексамила[362]Одна из разновидностей амфетамина.
— в конвертах или маленьких пачечках по дюжине или около того таблеток в каждой». По мнению Кардиффа, Милтон был гениален и при этом истерзан ответственностью, но одновременно он умел быть «отрицательным типом, злодеем, который сделает всё, лишь бы осуществить свой план».

Словно всего перечисленного было мало, началась еще и борьба за почести: Милтон Х. Грин, подписывая договор с Оливье, потребовал для себя статус исполнительного продюсера-директора фильма, но к концу сентября Оливье посчитал это неподходящим и обратился по указанному вопросу непосредственно к Джеку Уорнеру. В титрах первых копий картины фамилия Милтона как исполнительного продюсера указывалась, но потом ее несправедливо и каким-то таинственным образом убрали.

Ни одну из многочисленных проблем не разрешил приезд жены Оливье, знаменитой Вивьен Ли, которая в свое время исполняла в театре роль американской актрисы Элси Мэрины, предназначенную теперь в кино для Мэрилин. С нетипичным для себя отсутствием рассудительности и благоразумия (но, видимо, при явной или косвенной поддержке Оливье) Вивьен приехала в Пайнвуд, чтобы несколько дней наблюдать за съемками, не скрывая при этом своей низкой оценки актерских возможностей Мэрилин.

Смело можно сказать, что Мэрилин не к кому было обратиться. Она ощущала, что муж предал ее, режиссер относится снисходительно, а Милтон, вынужденный сотрудничать с Оливье и его командой, тоже недостаточно поддерживает ее. Ко всем этим людям она питала уважение и одновременно полагала, что ни один из них не отвечал ей в этом смысле взаимностью. Вращаясь в кругу лиц, требовавших от нее полного повиновения, Мэрилин по существу утратила способность принимать простейшие решения и постоянно копалась в себе. В результате она вновь очутилась в той же самой ситуации, которая была ей знакома по детству и ранней юности, когда все ее человеческие связи оказывались непрочными.

Делание кинематографической карьеры никогда, пожалуй, не было в состоянии удовлетворить основополагающие эмоциональные потребности Мэрилин — по той простой причине, что она как актриса в процессе работы постоянно обретала другую идентичность, другую личину и имя, часто меняла прическу и внешность; при этом каждая из картин требовала от нее воплощения в образ новой героини. Ее врожденная подозрительность по поводу лояльности окружающих вынуждала ее часто менять агентов, преподавателей и консультантов — не говоря уже о мужьях. В жизни Мэрилин не было ничего солидного и прочного, она нигде не пускала корней, и сейчас у нее тоже не было никого, кому она могла бы полностью доверять.

Чувство зависимости от других людей — состояние, от которого никто не хотел ее избавить, — по странному стечению обстоятельств стало в глазах публики одним из самых сильных ее козырей. Она молила, чтобы ее обняли; ни один человек не мог остаться безразличным перед лицом женщины, которая столь откровенно нуждалась в чувстве и была, если судить по видимым проявлениям, неприкосновенной. Один журналист, которому удалось проникнуть в Парксайд-хауз и провести там интервью с Мэрилин, вспоминал целый парад льстецов, которые крутились туда-сюда и бросали какие-то ничтожные замечания с единственной целью — проинформировать ее о своем присутствии. Когда этот человек уходил, Мэрилин слегка прикоснулась к его плечу и сказала с неописуемой усталостью: «Слишком много народу, слишком много народу».

В июне и июле жизнь Мэрилин была постоянно опутана сетью интриг. Тогда же приключились и все мыслимые несчастья. Для начала приехал Ли (само собой разумеется, за счет ММП), обменялся мнениями с Оливье — и его вышвырнули. Паула, виза которой ограничивала ее возможности работать в Англии, осенью вернулась в Нью-Йорк — вместе с Хеддой Ростен, пившей настолько много, что она уже ничем и никому не могла помочь. После их отъезда Мэрилин чувствовала себя совсем угнетенной и одинокой, так что Милтон вскоре вызвал в Лондон доктора Хохенберг; результатом этого явились большие расходы и мизерный эффект, поскольку всезнающая медичка заявила, что Милтон «совершил ошибку, учредив ММП вместе с Мэрилин, и ей неизвестно, насколько долго оба партнера смогут работать друг с другом в столь напряженной атмосфере». Конечно же, Мэрилин восприняла это как полное отрицание психотерапевтом ее профессиональной жизни.

Однако у Хохенберг было для Мэрилин конкретное предложение — она немедленно отправила ее к своей старой приятельнице Анне Фрейд, психоаналитику, у которой в Лондоне имелась процветающая практика. Таким вот образом Мэрилин провела несколько психотерапевтических сеансов с дочерью Зигмунда Фрейда.

Дела катились быстро и совершенно непредвиденным образом. Артур решил навестить актерскую чету: Ива Монтана и его жену Симону Синьоре — в Париже, где собирался обсудить планы перенесения на киноэкран своей пьесы «Салемские колдуньи», а потом поехал в Нью-Йорк повидаться с детьми. Тем временем Мэрилин была убеждена, что Милтон за счет ММП скупает английский антиквариат и пересылает его морем в свой коннектикутский дом. Похоже, буквально все тратили деньги актрисы — и прежде всего Ли Страсберг, который ежедневно звонил Мэрилин за ее счет, напоминая, что единственный шанс благополучного завершения съемок фильма — это возобновление сотрудничества с Паулой. Заставив Оливье повлиять на британские власти, Мэрилин добилась своего, и ее педагог вернулась в Лондон с действительной визой.

И все это время продолжались съемки дорогостоящего и технически сложного цветного фильма — наименее ожидавшейся публикой от актрисы салонной комедии, в которой Мэрилин благодаря своему необычайному очарованию дала в одной или двух сценах наилучшее актерское представление в своей жизни. Как вытекает из записей, касающихся процесса производства картины, Мэрилин регулярно просматривала сырой материал, отснятый за предыдущий рабочий день, и оба ее напарника, Оливье и Милтон, вынуждены были признать, что «некоторые кадры чрезвычайно ей понравились, и она открыто выразила Ларри свою признательность».

Когда в конце августа Мэрилин снимала несколько самых лучших своих сцен, оказалось, что она ждет ребенка. Позднее этот факт всегда подвергался сомнению, в том числе даже теми лицами, которые хорошо владели ситуацией, скажем Эми и Алланом, однако из телефонных переговоров, регистрировавшихся ежедневно Ирвингом Стайном в журнале фирмы, вытекает, что до 31 августа интересное положение Мэрилин подтвердили два лондонских врача. «Милтон сказал мне [по телефону], что она беременна, но боится потерять ребенка», — записал Ирвинг. Он понимал беспокойство Милтона, поскольку перед его отъездом в Лондон сам Ирвинг также заметил, что «Хедда и Мэрилин пьют до потери пульса. Хедда плохо влияет на Мэрилин, поощряет ее неразумное поведение и разные ее утверждения, которые не соответствуют истине... а также говорит, что оба они — и Мэрилин, и Артур — не готовы воспитывать детей... Мэрилин плачет и повторяет, что мечтает только об одном: закончить фильм». В начале сентября у нее случился выкидыш.

Это событие держали в тайне даже от Оливье. Ему позволили верить, что уныние и неприступность Мэрилин объясняются попросту отсутствием Артура, положительная оценка которого, мол, была ей по-прежнему необходима. Полное неведение относительно происшедшего, несомненно, явилось причиной того, что он разозлился на Мэрилин, которую считал «дурно воспитанной и примитивной девицей... Никогда я так не был доволен окончанием работы над лентой...» У актрисы были сходные ощущения, однако в публичных высказываниях она неизменно демонстрировала по отношению к своему партнеру великодушие и уважение: «Работа с Оливье была чудесным испытанием. Я многому научилась».

И наоборот, по меньшей мере две знаменитые женщины заявили, что кое-чему научились от Мэрилин. Эдит Ситуэлл, королева эксцентричных дам, исполнила свое не очень давнее обещание и в октябре пригласила Мэрилин к себе домой. С перстнем или кольцом на каждом пальце, облаченная в платье средневекового фасона, в норковой накидке старинного вида и с прической времен Плантагенетов[363]Королевская династия в Англии в 1154—1399 годах.
, леди Ситуэлл сидела, преисполненная достоинства, и наливала в тяжелые кубки джин с грейпфрутовым соком для себя и своей гостьи. В другой день они просидели после обеда несколько часов, неспешно дискутируя о поэзии Джералда Манли Хопкинса[364]Английский поэт, чье творчество — это интенсивный отклик на мир природы; его новшества в поэтической технике породили прихотливо сотканный языковой гобелен, который и воплотил этот отклик.
и Дайлана Томаса[365]Уэльский англоязычный поэт, чьи стихи некоторые критики считали лучшими для его времени. Столь же известен как неистовый и тяжко пьющий чело-зек, казалось бы, решивший умереть молодым. Стиль письма и жизненный путь Томаса заставил многих думать о нем как о романтическом поэте вроде Байрона и Китса. Его жизнь действительно была столь же драматичной.
, стихи которых Мэрилин читала во время бессонных осенних ночей. Мэрилин продекламировала леди Эдит строфу из «Сонетов ужаса» Хопкинса: «Я проснулся и почувствовал касанье темноты, а не утренней зари»[366]Эта цитата из Хопкинса была одной из любимых стихотворных строф Мэрилин. — Прим. автора.
, после чего сказала, что прекрасно понимает настроение отчаяния, в которое погрузился поэт. «Она потрясающа!» — сообщила вскоре свой вывод поэтесса.

Приятной неожиданностью для Мэрилин явилось признание, которого она удостоилась со стороны игравшей в «Принце и хористке» одну из ролей второго плана и весьма немолодой уже леди Сибил Торндайк — одной из легендарных фигур английской сцены, актрисы, для которой Шоу написал пьесу «Святая Иоанна»[367]Актриса родилась в 1882 году, а эта трагедия (сам Шоу назвал ее хроникой) была написана в 1923 году.
. После того как эта почтенная леди провела с Мэрилин на съемочной площадке неполную неделю, она хлопнула своего старого друга Оливье по плечу со словами: «Ларри, ты хорошо сыграл в этой сцене, но рядом с Мэрилин никто не будет на тебя смотреть. Ее манера игры и темп прямо-таки восхищают. Дорогой мальчик[368]Оливье было в тот момент без малого пятьдесят лет.
, не будь к ней слишком суров, когда она опаздывает. Мы в ней отчаянно нуждаемся. Она — единственная среди нас, кто на самом деле знает, как играть перед камерой!» Оливье не принял этих слов близко к сердцу, хоть они и прозвучали из уст леди Сибил.

Невзирая на то, какой супружеский разлад переживала Мэрилин, на публичном форуме актриса защищала Артура от решения гофмейстера королевского двора, который первоначально запретил постановку «Вида с моста», поскольку в тексте содержатся намеки на гомосексуализм. Возмущенная деятельностью цензуры, Мэрилин одной из первых присоединилась к клубу театра «Уотергейт», протестовавшему против всяких форм вмешательства в искусство. На премьере «Вида», которая проходила 11 октября в театре «Комеди», пурпурное платье Мэрилин с глубоким вырезом получило столь горячее и всеобщее одобрение, что громкие проявления энтузиазма едва ли не воспрепятствовали поднятию занавеса. Артур принял это со спокойствием, но усилил нажим в более важных вопросах делового свойства.

Милтон Грин не проявлял энтузиазма в поддержке стараний Артура как-то внедриться в «Мэрилин Монро продакшнз», так что Артур использовал напряженность, сопровождавшую отношения между Мэрилин и Милтоном, с целью добиться большего контроля над компанией ММП. У него было для этого множество благоприятных поводов, поскольку подавляющая часть дел ММП находились в состоянии общего хаоса. Эти действия Артура не встретили, однако, поддержки со стороны Мэрилин, которая — не зная, к кому обратиться, — на протяжении большей части августа проявляла также нежелание сотрудничать с коллегами из Пайнвуда, была с ними упрямой, а иногда и просто отталкивающей. Она никогда не принадлежала к тому типу людей, которые, приходя на работу, оставляют свои огорчения за воротами студии.

Публика не отдавала себе отчета в этих сложностях; в те месяцы королевой Лондона была Мэрилин. Премьера «Автобусной остановки» состоялась через несколько дней после «Вида с моста», и общее отношение прессы к картине адекватно отражает рецензия, помещенная в номере «Тайма» за 17 октября: «Мисс Монро — талантливая комедийная актриса, и ей всегда удается поддержать надлежащий темп игры. Она создала превосходный портрет своей героини, продемонстрировав большой заряд впечатлительности, а временами просто великолепную игру. В ней есть нечто от брошенного родителями ребенка, и ее личность скрывает в себе определенную дозу пафоса, который очень трогателен».

И так вот в момент, когда в ее ушах еще звучали отголоски взрывов британского энтузиазма, Мэрилин Монро получила приглашение на встречу с королевой Англии. Не изменив своему обычаю являться последней даже на самые престижные мероприятия, Мэрилин 29 октября прибыла за пару минут до прекращения входа в кинотеатр «Эмпайр», расположенный на Лейчестер-сквер. Перед показом британского фильма «Битва у реки Платт» королеве представили двадцатку самых знаменитых актеров и актрис кино, в их числе Брижит Бардо, Джоан Кроуфорд, Аниту Экберг и Виктора Мэчура[369]Этот актер как бы выпадает из данного ряда и не удостоился громкой славы, хотя снимался в главных ролях у ведущих режиссеров, в частности, в «библейских» фильмах «Самсон и Далила» (1949) Сесиля Де Милля, «Ряса» (1953, первый широкоэкранный фильм по системе «синемаскоп») Генри Костера, в вестернах «Поцелуй смерти» (1947) Генри Хатауэя, «Моя дорогая Клементина» (1946) Джона Форда (вместе с Генри Фондой) и др.
, однако Ее Монаршая Милость, перемещаясь вдоль шеренги гостей, задержалась только возле Мэрилин. Одетая в платье, которое опасным образом сползало с плеч, Мэрилин сделала прекрасный поклон и пожала протянутую ей ладонь королевы. Сохранившийся киноматериал об этом событии показывает обеих дам (которые были в более или менее одинаковом возрасте[370]И ныне восседающая (с 1952 года) на британском троне королева Елизавета 11 родилась в том же году, что и Мэрилин, а именно в 1926-м, так что их возраст совпадал с точностью до полугода.
) улыбающимися, но с некоторым удивлением. Тогда как Мэрилин во время этой документальной съемки была полна чуть ли не набожного почтения, Ее Королевское Величество запечатлели в момент, когда она с удивлением поглядывает на прославленный бюст Монро, которая еще и шевельнула им, выдвинув вперед, чтобы сделать его более выдающимся.

Комментарии в прессе отражали всеобщее обожание актрисы: «Мэрилин Монро, вершина совершенства, хороших манер и красоты, покорила Великобританию», — это можно было прочесть в «Дейли миррор». Другая ежедневная газета, «Дейли мейл», восхищалась ею за «дипломатичность, раскованную игривость и неслыханное чувство юмора». Журналисты из «Спектейтора» сочли ее «столь же умной, сколь милой и красивой», а «Обсервер» решительно констатировал, что Мэрилин «завоевала себе место в истории современной культуры».

Ближе к закату жизни даже грозный Лоренс Оливье мягче оценивал период, проведенный рядом с Мэрилин. Через много лет после ее смерти он заметил, что «ни у кого не было во взгляде столько неосознанной мудрости; ее личность доминировала на экране. Она сыграла как настоящая звезда. Быть может, я был зол на Мэрилин и на себя, ибо чувствовал, что впадаю в рутину... Мне было пятьдесят лет. Какое бы это было потрясающее воспоминание, если бы благодаря Мэрилин я почувствовал себя на двадцать лет моложе... Она была великолепна, лучше всех».

И это было действительно так. В качестве Элси Мэрины, американской актрисочки-хористки, выступающей вместе с бродячей театральной труппой в Лондоне, она ловит на себе изучающий взгляд великого князя, принца и регента Румынии Чарлза (Оливье), который прибыл в 1911 году в Англию на коронацию Георга V. Его сопровождает подрастающий сын, король Николай VIII (Джереми Спенсер) и вдовствующая королева (Сибил Торндайк), мать последней супруги Чарлза. В «Принце и хористке» почти ничего не происходит: в довольно смелой любовной сцене регенту не удается соблазнить Элси, но он осознает, что девушку можно легко заполучить, играя ей на скрипке цыганские мелодии и вещая всякие сладкие словеса в романтическом стиле. Однако вскоре ловелас с грустью убеждается, что — в противоположность собственным намерениям, а также всеобщему мнению о своей персоне — влюбился, причем с взаимностью. Однако Элси — вовсе не тупая хористка. Ей становится известно о заговоре, составленном молодым королем, который хочет свергнуть своего отца, и она перечеркивает его планы — как в этом деле, так и в намерении свалить австро-венгерское правительство. В последней сцене картины регент и актриска обещают друг другу встретиться через полтора года, но Элси знает, что подобное выше даже ее романтических ожиданий.

Когда смотришь этот фильм в первый или же в двадцатый раз, трудно даже вообразить, сколько препятствий встретило на своем пути производство «Принца и хористки». Элси в исполнении Мэрилин — это великолепный портрет живого человека: девушки, поочередно угодливой и независимой, но которую нельзя купить икрой и шампанским, умной даже на взгляд плейбоев, носящих в глазу монокль, и способной предотвратить международный кризис. На экране не видны замечания посторонних, которые рассеивают и отвлекают внимание актрисы, не различимы дрожащие от внутреннего напряжения губы и подбородок — Мэрилин полностью контролирует свое исполнение. Например, в одной из начальных сцен, разыгрывающихся во время ужина, когда Оливье, занятый вопросами государственной важности, не обращает на нее внимания, Мэрилин съедает позднюю трапезу и выпивает несколько бокалов вина, легко оттянув из-под патрицианского носа Оливье все внимание на себя. Утомившись невниманием принца, она медленно напивается; вся эта сцена — жемчужина импровизации, живо передающая комедийный талант Мэрилин, которым она напоминает Билли Бурк (в «Обеде в восемь») или Мириам Хопкинс (в «Золотых силках»).

Улизнув, чтобы избежать в посольстве встречи с лакеями и камердинерами, Мэрилин продемонстрировала прямо-таки обезьянью верткость, в которой нет ни тени перебора; когда она отдает себе отчет в том, что влюблена, на ее лице рисуется целая буря чувств; убивая время ожидания спесивого регента репетированием шажков и па из своего водевиля, она сама превосходно веселится — ведь для счастливой и полной жизни девушки танец столь же естествен, как и ходьба. Она смотрится словно Джельсомина из «Дороги» или Кабирия из «Ночей Кабирии» Федерико Феллини в исполнении Джульетты Мазины, являя собой идеальное сочетание актрисы и киногероини, умеющей так радостно наслаждаться жизнью.

Существует определенная информация и о том, что делалось за рамками кадра. Последний эпизод, отснятый в ноябре этого года, представлял собой вторую сцену Мэрилин в картине, когда она, стоя в строю хористок, оказывается представленной принцу-Оливье. От Элси требовалось вежливо поклониться, и Мэрилин вместе с Оливье, словно желая помириться в свой последний день на съемочной площадке, — придумали ситуацию, в точности дублирующую их первое совместное выступление: тонюсенькая бретелька ее платья лопается, и актриса вскрикивает: «Ах, не беспокойтесь, пожалуйста, я пристегну булавкой».

С этого момента Мэрилин играет уверенно, а в заключительном кадре, когда прощается с принцем, она по-настоящему трогательна — печальная и мудрая Золушка, которая побывала на балу по случаю коронации монарха, но сейчас знает, что мужчина ее мечты так и останется навсегда в одних лишь мечтах. Этот тончайший и полный сладости — с горчинкой — эпилог выявляет в конце ленты значение длинной сцены литургического характера, разыгравшейся ранее в Вестминстерском аббатстве. Здесь Оливье весьма разумно велел Джеку Кардиффу снимать не детали церковного обряда, а полную пиетета реакцию хористки, обладающей прекрасным в своей чистоте сердцем. Здесь наличие «неосознанной мудрости» столь же зримо, как свет, пробивающийся сквозь витражи храма, а когда хор поет радостные гимны, глаза Мэрилин полны удовлетворенного облегчения. В этой сцене режиссер и актриса невольно преодолели все препятствия, все болезненные разногласия, делившие их более четырех месяцев. В конечном итоге, ведь им обоим хотелось одного и того же: добиться наилучшего результата. Элси в исполнении Мэрилин и Шери, сыгранная ею в «Автобусной остановке», — самые лучшие актерские работы в карьере Монро, два самых больших ее достижения в этом трудном и полном сложностей году.

22 ноября супруги Миллер вернулись в Нью-Йорк. По данным бухгалтерии студии «Уорнер бразерс», Мэрилин отработала пятьдесят четыре дня, а Оливье — всего на двенадцать больше; однако сплетни, циркулировавшие тогда и в последующие годы, привели к тому, что сложилось следующее впечатление: Мэрилин была безответственной и нашпигованной наркотиками актрисой, которая функционировала с трудом. «Принц и хористка» убедительно опровергает подобные мнения; стоит подчеркнуть и еще один факт, ушедший от внимания прессы: фильм был отснят без превышения предусмотренной сметы расходов и потребовалось всего два дополнительных съемочных дня на повторение нескольких сцен."

К концу года утомленная, встревоженная, не уверенная в своем браке, своей кинокомпании, своих друзьях и своем будущем Мэрилин попросила Артура отправиться на зимние каникулы — и так они и поступили. Новый год эта пара встречала и приветствовала в солнечной приморской деревеньке, метко названной Мутпойнт (что означает «место встреч») и расположенной на северном побережье Ямайки.

 

Глава семнадцатая. 1957—1959 годы

1957 год явился началом второго длительного перерыва в кинематографической карьере Мэрилин Монро. Оставив в 1954 году Голливуд после съемок «Зуда седьмого года», она вернулась туда только весной 1956 года для участия в картине «Автобусная остановка»; вслед за ее завершением актриса совершила четырехмесячную вылазку в Лондон, где создавался фильм «Принц и хористка». И вот после того, как на прошлогоднем лицевом счете Мэрилин появились две необычные для нее работы, она попробовала вести спокойную, сугубо частную жизнь — и взяться за совершенно иную роль. Будучи женой драматурга с мировой славой, но на сегодняшний день странным образом вялого и тяжелого на подъем, Мэрилин хотела сыграть роль супруги нью-йоркского еврея, но эта роль оказалась для нее столь же неподходящей и неприятной, как и в двух предшествующих попытках брака.

Сама она полагала, что у нее нет выбора. В поисках собственной идентичности Мэрилин еще раз постаралась быть лояльной спутницей жизни, которая по-хозяйски ведет семейный дом. И хотя предпринимаемые ею старания справиться с возложенными на себя обязанностями иногда даже трогают, она потерпела в этом деле поражение, поскольку ее рвение было и нереальным, и неискренним; подобное самоунижение представляло собой для нее скорее отступление, нежели шаг вперед.

Такого рода возврат к функциям домашней хозяйки, столь противоречащим ее натуре, был тем более проблематичен, что окружение восприняло это как выбор актрисы, совершенный в тот момент, когда кинокомпании ММП — ее единственной надежде на обретение независимости и самостоятельное определение своей судьбы — грозил крах. Может быть, как раз поэтому Мэрилин столь отчаянно уцепилась за свою новую роль, с удовольствием воспринятую другими, но губительную для нее самой.

Артуру Миллеру временами было вполне достаточно куриного бульона, каши и тертого хрена, хотя, по иронии судьбы, в данном случае именно неработающая жена содержала мужа. Мэрилин верила в талант Артура, хотя не видела, чтобы он его использовал: работал тот над своими текстами нерегулярно, и из его работы мало что получалось. Артур тоже почувствовал, что происходит что-то нехорошее. «Я был выбит из равновесия и оказался уже не в состоянии со стопроцентной уверенностью предвидеть ее настроения. У меня складывалось впечатление, словно пережитое Мэрилин в Англии разочарование в том идеале, каковым я ей до этого казался, изменило ее до неузнаваемости», — и как вы прикажете воспринимать эти слова, если не в качестве обходного способа уклончиво признаться в нанесении жене настолько сильной раны, что та потеряла к нему доверие.

Кроме того, отношение Артура к Мэрилин было неоднозначным. «Я испытывал потребность сделать что-нибудь для нее... подарить что-то», — как довод и выражение признательности ее красоте и характеру. Но если он видел в ней трагическую музу, то одновременно считал ее «ребенком, маленькой девочкой, к которой плохо относятся». Элиа Казан подозревал, что Артур излагал жене будущее «в розовых тонах», рассказывая ей о том, как она станет элитарной актрисой, играющей в добротных пьесах, которые он ей предоставит. В этом, оказывается, и состояла снисходительная благосклонность со стороны человека, который в 1957 году сам оказался в творческой яме — драматургом невольно овладела лень, которая передалась и Мэрилин.

В январе они сняли квартиру на Восточной пятьдесят седьмой улице, 444, на четырнадцатом этаже здания, непосредственно прилегающего к дому на Саттон-плэйс, 2. Там Мэрилин с помощью своего художника-модельера Джона Мура поиграла в декоратора интерьеров. Она удалила одну стену и из двух комнат соорудила одну большую, где организовала салон и столовую, покрыв часть стен, а также потолка зеркалами, а остальное выкрасив в белый цвет. По сути дела, белым было всё: рояль, тахта, тяжелые стулья и несколько других предметов из меблировки. Квартира выглядела словно съемочная площадка начала тридцатых годов, несколько напоминая спальню Джин Харлоу из «Обеда в восемь». Однако, как вспоминают друзья, в частности Норма Ростен, Мэрилин никогда не считала окончательно завершенными операции по дальнейшему украшению этой квартиры, да и прочих своих жилищ: она все время что-то переставляла, меняла мебель, шторы, аксессуары и предметы искусства как в сельском доме, который они в конечном итоге все-таки купили в Коннектикуте, так и в дачном домике, снимавшемся на Лонг-Айленде.

Невзирая на склонность актрисы скрываться за темными очками и под платками, Мэрилин по ее новому месту жительства часто оказывалась распознанной. Почтальоны и мусорщики фамильярно здоровались с ней по имени. «Они мне нравятся за это, — сказала она позже в одном интервью, записанном незадолго до смерти. — Эти люди знают, что я отношусь к своим делам всерьез — и когда играю, и когда разговариваю с ними». Актриса обожала контакты с незнакомыми людьми и с соседями, хотя многих из них ее слава вгоняла в робость. Молодая женщина, жившая рядом, всегда узнавала Мэрилин, но боялась выразить ей свое восхищение, чтобы лишний раз не нарушить спокойствие звезды. Они много месяцев молча проходили мимо друг друга, пока однажды вечером, когда эта соседка впервые появилась в шубе, Мэрилин нарушила молчание: «Простите, пожалуйста, что я вас задерживаю, но вы так чудесно выглядите в этой шубе, что я просто не могла сдержаться, чтобы не сказать вам этого». Молодая поклонница Мэрилин едва не расплакалась.

Тем временем деловые и личные отношения Мэрилин и Милтона Грина быстро ухудшались. Каждый их них взаимно обвинял другого в тех трудностях, которые возникли в процессе реализации «Принца и хористки», с подозрением относился к честности и открытости партнера; кроме того, не утихали споры о планах на будущее и о растущем влиянии Артура, а сверх всего, оба они принимали слишком много разных порошков. Однако главной причиной разрыва отношений стало внезапно возникшее у Мэрилин чувство лояльности по отношению к Артуру, который склонял ее отобрать контроль над ММП у этого ненавистного для него человека.

Майкл Корда, в то время молодой писатель и друг Милтона, знал, что Грин, в свою очередь, недоволен Артуром за его властные поползновения в отношении Мэрилин и будущего кинокомпании ММП. Корда отдавал себе также отчет в том, что талант и способности Грина значительно пострадали, с тех пор как он начал принимать дилантин — лекарство, назначавшееся эпилептикам, которым Милтон пользовался не по соображениям здоровья, а потому, что оно повсеместно считалось средством, повышающим энергетику организма за счет стимулирования электрических импульсов в мозгу. Дилантин должен был также как-то нивелировать последствия воздействия нембутала и других барбитуратов, равно как транквилизаторов и прочих одурманивающих средств, и благодаря ему после искусственно вызванного сна у человека на следующий день столь же искусственно добивались оживленного состояния; в результате прием лекарственных препаратов становился для него труднопреодолимой вредной привычкой, настоящим пристрастием.

Если рассматривать события более пристально, то постепенный переход контроля над ММП в руки Артура доказывает, что Милтон потерял свое прежнее положение. Эми Грин, которая с 1954 года являлась близкой подругой Мэрилин, также заметила, что в 1957 году сложилась новая структура взаимоотношений. Мэрилин полагала, что ради блага Артура она должна порвать со всем, что у того ассоциируется с Милтоном — это значит с ММП, с некоторыми формами светской жизни, с определенными категориями кинофильмов. «Но загвоздка, — по мнению Эми, — была совсем в другом. Милтон, хоть и неумышленно, все время осаживал Артура и ставил его на место: "Отойди в сторонку, и ты станешь хорошим мужем, — таким было его отношение к Артуру. — Займись написанием пьес, а нам позволь заняться делами, бизнесом". Если говорить про самого Милтона, то каждый, кто видел его за работой, знал: в нем имеется нечто от гения. Но одновременно он являлся также человеком, которому было присуще ужасающее отсутствие умеренности, из-за чего он разрушил и погубил себя, и совсем немного оставалось до того, чтобы уничтоженной оказалась и семья».

Когда компания ММП начала распадаться, Мэрилин нашла определенное утешение в регулярных контактах с людьми, к которым питала доверие, и на протяжении большей части 1957 и 1958 годов не меняла установившегося распорядка и образа жизни. Пять раз в неделю она посещала свою специалистку по психоанализу; оттуда актриса направлялась на весьма похожие по своей сути занятия — частные уроки с Ли Страсбергом. По случайному совпадению эти двое людей жили не просто недалеко друг от друга, а вообще в одном здании.

Мэрилин хотела найти другого психоаналитика вместо Маргарет Хохенберг, которая по-прежнему лечила Милтона. С этой целью она позвонила в Лондон Анне Фрейд, у которой имелся готовый ответ: в Нью-Йорке жила ближайшая подруга Анны еще со времен детства — Марианна Крис, врач-психоаналитик, отец которой был педиатром и в свое время занимался детьми Фрейда. И таким вот образом весной этого года Мэрилин начала сеансы у доктора Крис. Этот контакт, длившийся свыше четырех лет, имел для Мэрилин переломное значение и в конечном итоге стал для нее причиной страданий; иногда новая психотерапевт помогала ей, но чаще их отношения в большей мере несли с собой для Мэрилин проблемы, нежели оздоровляли ее.

Марианна Рие, родившаяся в Вене в 1900 году, росла в атмосфере интеллектуальной завороженности недавно возникшей теорией психоанализа. После окончания в 1925 году в Вене медицинского факультета она продолжила учебу в Берлине, где по совету Фрейда овладевала психоанализом у Франца Александера; потом, после возвращения в Вену, девушка заканчивала обучение у самого Фрейда и вышла замуж за Эрнста Криса, искусствоведа и специалиста по истории искусства, который впоследствии также стал психоаналитиком (да и кто им не был в окружении Фрейда и Крис!). Зигмунд Фрейд называл Марианну своей «приемной дочерью», и в 1938 году Фрейды сбежали от нацистов в Лондон вместе с Крисами. Семейство Крисов выехало после этого в Нью-Йорк, где Марианна развернула частную практику, специализируясь прежде всего в клинических аспектах фрейдовского детского психоанализа.

Эрнст Крис умер 28 февраля 1957 года, за несколько недель до начала регулярных встреч Мэрилин с Марианной, которая обрадовалась возможности поработать с артисткой, зная, что чем более знамениты ее пациенты и чем больше у них проблем, тем лучше для исследований, которыми она занималась. Перспектива принимать в своем врачебном кабинете Мэрилин Монро представлялась ей весьма увлекательной. Мэрилин, со своей стороны, была довольна, что может приходить к доктору Крис, столь близко связанной с родоначальниками и признанными мэтрами психоанализа, который все еще представлял из себя науку in statu nascendi[371]в состоянии зарождения, в момент образования (лат.).
; актриса полагала, что если кто-то и может ей помочь, то только доктор Крис.

В тот период Крис разрабатывала и продвигала спорную теорию, которая, по ее мнению, позволяла предвидеть развитие психики ребенка и те проблемы, на которые оно натолкнется. Эта темноволосая и внешне интересная женщина являла собой решительного прагматика и исходила из принципа, что дети — это ключ к пониманию человеческой психики. Как написал один из ее коллег, она настаивала, что «наиболее важные достижения в психоанализе стали возможными благодаря детскому психоанализу». Хотя Крис и принимала взрослых пациентов, она всегда подчеркивала, что подоплекой их проблем являются детские переживания. Помогать взрослым для нее в большой мере означало относиться к ним как к детям. Имеет смысл присмотреться повнимательнее к жизненному пути и взглядам доктора Марианны Крис, поскольку ее контакт с Мэрилин Монро с самого начала был ошибкой.

С одной стороны, Мэрилин — больше, чем когда-либо прежде, — старалась понять «сама себя», отодвинуть подальше те ослепительные приложения и добавки, которые образовывали собой суперзвезду Мэрилин Монро, взглянуть прямо в глаза своим страхам и воспоминаниям (а это, как настаивал Ли Страсберг, было необходимо для хорошей актерской игры) и стать человеком ценимым и уважаемым, человеком, каковым она — по собственному убеждению — никогда не была. Ей хотелось полностью позабыть все то, что прошло и ушло; существенным являлся только брак с творческим по своему складу драматургом, материнство, а впоследствии, быть может, и возвращение в кино. Однако за всем этим скрывалась очевидная опасность. Будучи горячей сторонницей теории Фрейда, Крис (точно так же, как Страсберг в ходе частных уроков с Мэрилин) постоянно возвращалась к ее детству. Мэрилин рассказала своему другу, журналисту Руперту Аллану, что в процессе лечения постоянно звучал один и тот же мотив: какое у нее в детстве было отношение к матери и отцу? к каким воспоминаниям ей не хочется возвращаться? что вызывает у нее возмущение? Если она поймет свое прошлое, — подчеркивала Крис, — то можно избавиться от засевшей в ней жестокости. А ведь Мэрилин никогда не располагала сведениями, кем был ее отец, и слабо знала свою мать; ее оценку материнства (и того, как следует готовиться к нему) сформировали женщины, заменявшие ей мать: начиная с Иды Болендер и далее Грейс Мак-Ки и Этель Доухерти вплоть до Наташи Лайтесс и Паулы Страсберг включительно.

Однако анализ прошлого далеко не всегда позволяет пациенту с доверием и надеждой смотреть в будущее. У Мэрилин сложилось впечатление, что ее жизнь застыла на месте, что она попала в проторенную, причем весьма глубокую колею, — и, пожалуй, никто не заметил, что переживаемый ею кризис вовсе не обязательно должен быть симптомом подавленности, упадка духа и депрессии, как это указано в диагнозе; совсем напротив, он мог быть (и на самом деле был) признаком тоски и желания того, чтобы ее жизнь обрела новую, пока еще четко не определенную глубину. Фрейдовская школа исходила из чисто медицинских предпосылок: кризис означает, что происходит нечто плохое, и надо с этим справиться. Но не всегда это оказывалось простым делом. Мэрилин, всегда считавшая, что в жизни лучше действовать, чем дискутировать, что дела важнее разговоров, часто испытывала от всего этого усталость. Однако она не отказывалась от встреч с доктором Крис, поскольку речь здесь шла о родителях.

Ей, с одиноким и нелегким детством, пришлось сейчас сконцентрироваться почти исключительно именно на этом несчастливом периоде своей жизни. Она словно не могла выкарабкаться из тяжелой и однообразной тягомотины, повторяя с Крис все то, что уже проделывала с Хохенберг, и тем самым буквально добивала себя. Где же те новые открытия, новые силы, благодаря которым она сможет вознестись выше печального детского опыта? Постоянными воспоминаниями тут ничего не решить; понимание вовсе не обязательно влечет за собой одобрение или изменение оценки и значения прошлого, в котором были зарыты зерна возможностей — на сегодня и на будущее[372]В этом контексте хотелось бы напомнить по-прежнему волнующее событие 1922 года, когда британские археологи раскопали неизвестные гробницы фараонов. Рядом с одной из мумий, датированной восемнадцатым веком до нашей эры, среди обычных предметов повседневной утвари было найдено зернышко. Один из ученых посадил его и стал поливать; вскоре из семени проклюнулся маленький росток горчицы. — Прим. автора.
.

Рядом с Хохенберг, Крис, а позднее со своим последним психоаналитиком, доктором Гринсоном, Мэрилин, по словам, сказанным ею Руперту, чувствовала себя «так, словно бы она вращалась по кругу. Меня все время спрашивали, что я тогда ощущала и почему, по моему мнению, мать поступила именно так, — словом, выясняли не то, куда я движусь, а где нахожусь сейчас. Но я и так знаю, где нахожусь. А мне бы хотелось знать, могу ли я это использовать невзирая на то, куда движусь!»

И все-таки, несмотря на довольно глубокое проникновение в человеческую психику, осуществленное приверженцами теории Фрейда, неустанное применение его метода к такому человеку, как Норма Джин Мортенсен/Мэрилин Монро, не достигало цели. Частые ретроспекции только углубляли в ней и без того сильную неуверенность в себе. Интуиция актрисы страдала, вытесняясь принужденным сознательным интеллектуализмом, который парализовал ее и вел к тому, что она еще более замыкалась в себе. Произошло смешение различных сфер жизни и реальности разных миров, и для Мэрилин попытки анализировать прошлое вели к нескончаемым стараниям сначала вызвать на поверхность болезненные воспоминания, а потом понять, что именно они означают. А ведь ее воспоминания были туманными и не связанными между собой; посему нет ничего странного в постоянно повторяемых рассказах Мэрилин своей подруге Сьюзен Страсберг о том, что если она не в состоянии ответить на вопросы Крис, то выдумывает текст или происшествие, которое кажется ей самой любопытным. А вот те факты, о которых Мэрилин знала наверняка, ни к чему не вели. Весьма модная в пятидесятые годы разновидность строгого и классического фрейдизма была для нее непригодна, поскольку система с пятью сеансами в неделю довела ее до состояния детской зависимости от психоаналитика. Странным представляется и то, что доктор Крис, равно как и Хохенберг, оказалась не в состоянии — и это на протяжении свыше четырех лет общения! — предотвратить все возрастающую зависимость Мэрилин от снотворных пилюль. Да и Артур, как признавали даже его родственники и друзья, в этом вопросе «вел себя слишком равнодушно, холодно и сдержанно», «был до удивления бездушен и безразличен [по отношению к Мэрилин]. Искусство интересуется людьми вообще, а не конкретным индивидуумом».

Имея дело с мужем, который рассматривал ее в качестве «ребенка» и старался вырвать у нее контроль над ее коммерческим предприятием, с врачом-психоаналитиком, смотревшей на нее как на маленькую девочку, которая забыла свое прошлое, и с приемными «родителями» (Страсбергами), считавшими себя ее духовными наставниками и вожаками, если не поводырями, — Мэрилин просто не могла научиться жить как самостоятельная зрелая женщина.

Каждый день после сеанса у доктора Крис Мэрилин ехала лифтом к Страсбергу, проделывавшему с ней множество упражнений, которые должны были развить в актрисе понимание важности памяти и вынудить ее к тому, чтобы она чувствовала и вела себя словно ребенок: однажды, к примеру, ей надлежало изобразить голодную девочку, а в других случаях — брошенную всеми малышку, расстроенную школьницу, юную невесту. Тем самым Мэрилин должна была высвободить в себе силу «подлинного трагизма» — так он сказал ей, и она поверила, потому что была вынуждена верить. Точно так же как врачи Хохенберг и Крис, Ли также стал для Мэрилин незаменимым. Казан заметил в своей книге, что Страсберг не позволял ей поддаваться влиянию любых других людей — педагогов, режиссеров, даже мужа.

Результат всей этой ситуации легко было предвидеть: Мэрилин начала еще больше огорчаться и беспокоиться насчет собственных возможностей. Перед ней были поставлены необыкновенно высокие цели (уже вскоре она вполне смогла бы сыграть леди Макбет — заявил актрисе Страсберг). «Ли заставляет меня думать, — с ужасом в голосе призналась она Норману Ростену. — И еще Ли сказал, что я должна наконец выйти с открытым забралом навстречу тем проблемам, которые у меня имеются на работе и дома, — в частности, ответить себе на вопрос, как и почему я играю, а у меня в этом вопросе совсем нет уверенности». Ее эмоции, фрустрация и гнев должны, по словам Ли, стать действенной силой ее искусства, а для того, чтобы достичь этого, он не позволял Мэрилин забывать о прошлом. Актриса, располагая по существу не одним, а сразу двумя психоаналитиками, в быстром темпе неслась в никуда, поскольку в действительности ей требовалось вырваться из темницы собственного детства, а не запираться в ней.

Это стало очевидным в марте, когда на занятиях в студии Мэрилин попросили сыграть сцену, в которой ей требовалось петь. Актриса встала перед группой и ломающимся голосом начала проговаривать первую фразу: «Я справлюсь, пока у меня будешь ты...» И вдруг в зале стало так тихо, что было бы слышно, как муха пролетит, — потому что Мэрилин заплакала. Но она продолжала петь дальше, концентрируя внимание на словах и мелодии и позволяя слезам течь по щекам. Всем казалось, что это было прекрасное выступление, блестящее вживание в образ, однако на самом деле Мэрилин была попросту перепугана. Она вовсе не играла: слезы выражали ее боязнь оценки Ли.

Если говорить об отношениях между Артуром и четой Страсбергов, то, по словам Сьюзен, их характеризовала взаимная антипатия. «Не могу сказать, была ли она следствием конкуренции или же того, что Артур хотел располагать полным контролем над Мэрилин. Мне кажется, есть две разновидности людей: те, кто добивается контроля, как мой отец и Артур, и те, кто желает получить одобрение, как Паула, Мэрилин или я». Друзья Мэрилин впервые заметили тогда, что актриса начала поправляться, что она слишком много пьет и часто подхватывает разные вирусные инфекции.

Где-то в районе 1 апреля Мэрилин увидела первую рабочую копию «Принца и хористки». Тогда, движимая яростью и, пожалуй, единственный раз в жизни, она подготовила длинное, подробное письмо, которое продиктовала своей новой секретарше Мэй Райс — когда-то она работала на Артура, а сейчас (поскольку драматург уже больше не нуждался в ее услугах) стала помощницей Мэрилин. «Это вовсе не тот самый фильм, который вы видели в последний раз [зимой предыдущего года в Нью-Йорке], — написала она Джеку Уорнеру, — и я боюсь, что данная версия — не такая удачная, как предшествующая, которая всем нам очень понравилась. Особенно это касается первой части картины, которая идет в куда более медленном темпе, и одна комическая сцена за другой перестают быть смешными, потому что кадры, показавшиеся кому-то чуть более слабыми, заменили красивыми картинками, отчего лента стала скучнее и не такой убедительной. Из-за некоторых неудачных монтажных склеек суть дела вообще теряется, как, например, в сцене обморока. Церемония коронации осталась такой же длинной, как и раньше, если не стала длиннее, и совершенно непонятно, к чему она вообще. Американского зрителя вид витражей не тронет в такой степени, как английского, зато нагонит на него смертельную скуку. Еще я удивлена, что такая значительная часть фильма лишена музыки, поскольку наша принципиальная позиция состояла в том, чтобы создать романтическое зрелище. Мы отсняли достаточно много материала, чтобы сделать из этого превосходную картину, нужно только возвратиться к прошлой версии. Надеюсь, вы не пожалеете усилий, чтобы спасти наш фильм»[373]Мэрилин Монро написала этот текст в начале апреля, но не отправила его сразу, желая еще раз обдумать содержание и внести необходимые поправки; Джек Уорнер получил его 22 апреля. — Прим. автора.
.

Это была деловая и конкретная рецензия, написанная изощренным и искушенным профессионалом, а не какой-то недоученной актрисой, пребывающей в расстроенных чувствах.

Однако, когда Мэрилин просматривала по существу ту же самую, сырую копию кинокартины в Лондоне, она отреагировала совершенно иначе. Судя по всем документам, сохранившимся в архивах киностудий ММП и «Уорнер бразерс», стратегия Мэрилин состояла в том, чтобы дать понять окружающим: Милтон потихоньку перемонтировал весь фильм. К занятию такой позиции ее, как показало последующее судебное разбирательство, в значительной мере подталкивал Артур.

Вначале она заявила, что Милтон должен предотвратить возможность плохого монтажа и озвучивания картины, тесно сотрудничая с Оливье и с тем, кто отвечал за монтирование ленты; затем она заявила, что указание фамилии Милтона в титрах фильма как исполнительного продюсера не было ни согласовано с ней, ни заслужено им. Однако, как вспоминал Джей Кантер, их агент в МСА, и как доказывает соответствующее соглашение «ММП-Уорнер бразерс», датированное 1956 годом, у Милтона это было оговорено в контракте, который был с ним подписан перед началом производства фильма. Да и сам Оливье, никогда не бывший скорым на то, чтобы приписывать кому-то другому свои собственные заслуги, сменил мнение и активно поддержал требования Милтона: ведь Грин добивался, чтобы его указали в качестве исполнительного продюсера и директора фильма не из пустого тщеславия, а из соображений будущей карьеры кинопродюсера.

Мэрилин же нацелилась порвать дружеские и профессиональные отношения с Милтоном и опереться исключительно на Артура, и потому она лицемерно использовала вопрос о надписях и титулах Грина в качестве предлога для того, чтобы избавиться от него. Однако если с актерским талантом у нее все было в порядке, то умение высказывать логичные и правильные мнения в деловых вопросах оставляло желать лучшего. Не умела она и признаться самой себе, что ее отчаянные попытки вкрасться в доверие к мужу и влезть ему в душу (а он был реально заинтересован лишь в том, чтобы захватить контроль над всем, что только давалось в руки) не соответствовали ни тому, что она знала о своем браке наверняка, ни тому, что подсказывала ей интуиция.

11 апреля Мэрилин, имея в качестве тылового обеспечения адвоката Артура, Роберта Х. Монтгомери-младшего, сделала попавшее затем в «Нью-Йорк таймс» заявление, где констатировала, что Милтон плохо управлял компанией «Мэрилин Монро продакшнз», что он предоставил ей ложную информацию по поводу отдельных контрактных договоренностей и приступил к доверительным переговорам без ее ведома и согласия. Как заметил Артур, Мэрилин располагала контрольным пакетом в размере 50,4 процента акций, а у Милтона имелось 49,6 процента.

Через пять дней, во время совещания в офисе Монтгомери, она спокойно заявила, что вице-президент ММП Милтон Грин, адвокат-юрисконсульт Ирвинг Стайн и бухгалтер Джозеф Керр с сегодняшнего дня уволены из ее компании и их заменили Роберт Монтгомери, Джордж Капчик (то ли деверь, то ли свояк Артура) и Джордж Ливайн, друг Артура, который прежде был работником городской коммунальной службы по уборке и очистке, а также торговцем коврами. Даже Роберт Монтгомери признал, что Мэрилин «в споре о внесении фамилии Милтона в титры картины продемонстрировала полное отсутствие рассудительности».

Публичный ответ Грина был полон достоинства и выдержан в тоне сожаления и удивления:

Мэрилин, видимо, не хочет реализовать задачи, которые мы перед собой поставили. У меня есть адвокаты, которые будут меня представлять, но я не хочу сделать ничего, что могло бы повредить ее карьере. Последние полтора года я посвятил исключительно Мэрилин. Практически я отказался от фотографирования.

Мэрилин не поколебалась дать ему публичную отповедь, хотя текст, подсунутый ей Миллером и Монтгомери, был для нее нетипичен, а представленные там факты неточными:

Милтон отлично знает, что мы уже полтора года не находили между собой согласия, и знает, почему так было. Являясь президентом компании и единственным источником ее доходов, я никогда не получила информации о том, что в картине «Принц и хористка» он взял себе должность исполнительного продюсера-директора фильма. Моя компания не была создана для того, чтобы необоснованно приписывать заслуги ее сотрудникам, и я не буду принимать участия ни в чем подобном. Моя компания не была также создана для того, чтобы отдавать 49,6 процента моих заработков мистеру Грину, а для того, чтобы делать более качественные фильмы, а также обеспечить мне более качественные роли и достойные доходы.

Ясно, что означало всё происходящее. Актрису, которая надеялась начать новую жизнь и карьеру рядом с Артуром Миллером, убедили, что Милтон Грин ей уже не нужен. В результате женщина, ради которой тот пожертвовал своим несомненным талантом, неожиданно отнеслась к нему очень плохо. Разумеется, правда, что у него были такие же слабые струнки и вредные пристрастия, как у Мэрилин, и что он даже поддерживал ее наиболее опасные привычки. Но это он помог ей освободиться из рабства голливудской студии и учредить кинокомпанию, благодаря которой она добилась замечательных успехов, выбрав и исполнив роли, которые, безусловно, были лучшими в ее карьере. У них имелись и планы на будущее — в частности, они хотели сделать картину с Чарли Чаплином, который был реально заинтересован в подобном проекте. Сейчас все это рухнуло и представляло собой развалины.

«Правда такова, — сказал Джей Кантер, — что Милтона вдруг оставили на бобах». И Эми, вовсе не закрывавшая глаза на ошибки и слабые стороны Милтона, вспоминала потом слова, которыми Мэрилин поделилась с ней: «Артур лишает меня единственного человека, кому я всегда доверяла, — Милтона», — а у нее, дескать, нет сил воспротивиться этому. Источником всего происходящего было разочарование в браке с Артуром и печаль, ощущавшаяся в этой связи актрисой — которая направила многие из этих чувств против Милтона. По странной прихоти судьбы Мэрилин очутилась в той же самой ситуации, как и перед этим. Ранее она позволила Милтону назначить на все посты в ММП его друзей и приятелей, а вот сейчас она согласилась, чтобы Артур проделал то же самое — только выбрав людей с несравненно более низкой квалификацией. Словом, в 1957 году она располагала вовсе не большим влиянием на свою профессиональную и личную жизнь, нежели три года назад, — несмотря на всю свою злость и протесты. Одна из подобных вспышек гнева случилась у нее уже в апреле. Чета Миллеров встретила на приеме Артура Джейкобса, и Мэрилин (так утверждает Джейкобс) «выкрикивала обо мне и Джее [Кантере] всякие и разные вещи, называя нас "долбаными друзьями этого долбаного мистера Грина, затащившего меня к такой психиаторше, которая старается действовать против меня и к выгоде мистера Грина!"».

Мэрилин Монро и Милтон Грин никогда больше не встретились. Их адвокаты воевали больше года, пока Мэрилин не выкупила его долю в ММП за сто тысяч долларов — что и явилось всем жалованьем Милтона за более чем два года работы. Он снова занялся фотографией, однако пережитое разочарование болезненно отразилось на нем, и в последующие годы он все больше и больше становился зависимым от алкоголя и наркотиков. И тем не менее в своих публичных высказываниях Милтон всегда проявлял к Мэрилин максимальную вежливость:

Она была сверхвпечатлительна и очень предана своей работе — независимо от того, отдавали себе в этом отчет окружающие или нет. Мэрилин великолепно выступила в «Принце и хористке» и была неподражаема в «Автобусной остановке». Я всегда в нее верил. Это была чудесная, любящая и вообще фантастическая личность, которую, как мне кажется, понимали совсем немногие.

Что касается Ирвинга Стайна и Джо Керра, то они уже больше никогда в жизни не имели дела с акционерными обществами, занимающимися производством кинофильмов. Керр вплоть до самой смерти работал в качестве частного бухгалтера-аудитора, а Ирвинг Стайн стал президентом «Элджин уотч компани»[374]Была в то время известной фирмой по производству наручных часов.
в Элджине, штат Иллинойс. Когда он в 1966 году вечером ехал на машине домой, у него случился инфаркт, он наскочил на дерево и погиб на месте в возрасте пятидесяти двух лет.

Мэрилин несколько раз показалась на публике, производя, как обычно, впечатление человека, необычайно довольного жизнью. В числе мероприятий, в которых она принимала участие и доход от которых предназначался на благотворительные цели, было, в частности, соревнование по футболу с участием нескольких лучших команд из разных стран. Оно проходило на бруклинском стадионе «Эббетс-филд», где актриса 12 мая сделала первый удар по мячу в матче Америка—Израиль; и хотя Мэрилин была обута в босоножки с открытыми пальцами, она пнула мяч с такой силой, что вывихнула себе два пальца. Без единого жалобного словечка актриса тем не менее оставалась на трибунах до конца матча, чтобы вручить победителям кубок.

Однако гораздо более болезненным, чем физические страдания был стресс, который она пережила, когда в конце того же месяца поехала вместе с мужем в Вашингтон, где Артур предстал перед судом по обвинению в неуважении к закону, которое было выдвинуто против него Конгрессом в прошлом году. Формально обвинение было предъявлено и дата процесса была установлена еще в феврале, и адвокат Миллера, Джозеф Раух, успел основательно подготовиться к защите. Если бы они проиграли, Миллеру грозило наказание в виде двух лет тюремного заключения и штрафа в размере двух тысяч долларов. Судебный процесс длился с 13 по 24 мая, и в течение всего этого периода супруги Миллер были гостями Джо и Оли Раухов.

«Она хотела только одного: приободрить Артура, придать ему мужества, — вспоминала Оли, — и каждый день утром и вечером расспрашивала о ходе разбирательства. Кинематографом она не занималась и, как представляется, не переживала в этой связи никакого душевного разлада или психических травм». Когда Артур и Джо отправлялись на слушание дела, Мэрилин «брала с полки какую-либо книгу — и каждая, которую она выбирала, была посвящена психиатрии».

В последний день процесса, когда Джо Раух убеждал суд в правильности своей линии обороны, поясняя, что отказ от дачи ответа на неприемлемые вопросы не является нарушением закона и не подлежит наказанию, Мэрилин превосходно справлялась с толпой репортеров. Актриса попросила у Оли Раух рюмочку шерри, натянула белые перчатки («потому что у меня не накрашены ногти и какая-нибудь из близко стоящих баб может это подсечь»), а увидев, что трусики просвечивают сквозь белое платье, быстро стянула их с себя и вышла на встречу с прессой, где сказала журналистам, что находится в Вашингтоне, желая увидеть, как с ее мужа будет снято обвинение. Однако 31 мая, уже после возвращения Миллеров в Нью-Йорк, Артура признали виновным, поскольку в 1956 году он в двух случаях не предоставил ответ на вопрос, заданный ему одним из органов при Конгрессе. Подготовка к подаче апелляции и ожидание окончательного приговора по этому делу займут еще целый год.

Миллеры провели большую часть лета в арендованном домике в Амагансетте, расположенном на самой кромке Лонг-Айленда. Артур пытался разрабатывать несколько идей, а Мэрилин прогуливалась по берегу океана, читала поэзию, навещала Ростенов, находившихся неподалеку в Спрингсе, и только изредка предпринимала вылазки в Нью-Йорк — например, когда она получила приглашение принять участие в торжественном начале строительства здания журналов «Тайм-Лайф».

В этот период у Мэрилин попеременно было то возбужденное, то угнетенное состояние, что Миллер и Ростен сочли признаком ее неуравновешенности. Когда она плакала над раненой чайкой или останавливала машину около потерявшейся собаки, которая волоклась по проселочной дороге, то это объясняли ее чрезмерной впечатлительностью и оторванностью от жизни. Абстрактный разговор на тему открытия сезона охоты на лесных оленей и косуль вызвал у нее сильное раздражение, закончившееся осуждением всех разновидностей спорта, идея которых состояла в убийстве животных. С другой стороны, ничто не доставляло ей такого удовольствия, как игра в теннис или детские забавы с Патти Ростен в их доме; каждый раз радовал ее и приход детей Артура — Джейн и Роберта, — которые регулярно навещали отца.

В принципе, лишь немногие знаменитости посвятили столько же времени благотворительным мероприятиям, доход от которых предназначался на нужды детей: Мэрилин в тот год, в частности, продавала миниатюрные кирпичики в пользу фонда «Молоко для детей» и участвовала в «Марше за медным грошиком». Она всегда была мягкой и милой с детьми, всегда выслушивала их, спрашивала, чего им хочется, записывала их фамилии и прочие данные, а потом пересылала игрушки и сувениры. Ведь малыши, что ни говори, понятия не имели о славе актрисы, ни о чем особом не просили и позволяли ей хотя бы пару минут побыть матерью. Для тех детей, которых она знала лучше, скажем Патрисии Ростен или маленьких Миллеров, она не жалела ни времени, ни усилий. «Мэрилин очень любила детей, — рассказывал Аллан Снайдер. — Мою дочку, детей других знакомых — она всех их любила. Уверен, если бы у нее был собственный ребенок, за которым она могла бы ухаживать и которого могла бы воспитывать, это очень бы ей помогло».

И все-таки тем летом Мэрилин часто пряталась от людей и проводила долгие часы в одиночестве. Она чувствовала себя затронутой приговором, вынесенным в Вашингтоне, и ее беспокоил продолжавшийся поток допросов, слушаний и встреч с адвокатами — а также рост расходов, которые целиком приходились на нее. И вдруг одним июльским днем она тихо сообщила Артуру, что врач подтвердил ее предположения: она беременна; никто не помнил ее такой счастливой, как тогда. Помимо этого, Мэрилин, как заметил Артур, «обрела уверенность в себе, и к ней вернулось внутреннее спокойствие; никогда до этого я не видел ее в таком состоянии».

Но актриса не смогла сохранить беременность. 1 августа во время сильного приступа болей она упала и ненадолго потеряла сознание. Вызвали врача и машину скорой помощи, и Мэрилин спешно отвезли в больницу на Манхэттене, где установили, что беременность была внематочной — эмбрион располагался в яйцеводе. Потеря ребенка поколебала веру Мэрилин в себя и в собственную зрелость; кроме того, как она доверительно рассказала кое-кому из друзей, к примеру Сьюзен Страсберг, молодая женщина чувствовала себя ни на что не годной и неспособной рожать детей. Она считала, что даже собственное тело обвиняет ее в неприспособленности к взрослой жизни.

Возвратившись через десять дней домом, она приняла решение найти себя в роли жены Артура — словно каждая физическая и психологическая преграда, встретившаяся на ее пути, была вызовом, который требовал от нее не только выжить, но и победить. В это время Миллеры заканчивали переговоры по поводу приобретения нового жилища с участком земли в Роксбери. Мэрилин и Артур строили планы полной реконструкции скромного дома, что было, однако, маловероятным. Надо же было так случиться, что именно тогда Мэрилин встретила в отеле «Плаза» Франка Ллойда Райта[375]Выдающийся американский архитектор и теоретик архитектуры, основатель органической архитектуры, связывающей здания с природной средой. Мэрилин Монро не случайно обратилась к нему — среди самых знаменитых его построек есть и много жилых домов, в том числе пластичный и оригинальный «Дом над водопадом».
, завершавшего работу над Музеем Гуггенхейма[376]Знаменитый музей современного искусства, открыт в 1959 году, назван по фамилии Соломона Р. Гуггенхейма — миллионера-промышленника, известного филантропа и коллекционера.
. Мэрилин мечтала о чем-нибудь импозантном; ее мысленному взору представал огромный дом с бассейном, кинопроекционным залом, детскими комнатами, гардеробной и внушительным кабинетом для Артура. Райт сделал проект, но стоимость этого сооружения была настолько огромной, что от его постройки отказались. Миллеры принялись ремонтировать и модернизировать тот дом, которым они владели. Зато им удалось реализовать совершенно другие планы. Сэм Шоу прочитал рассказ Артура «Неприкаянные», опубликованный в тот год журналом «Эсквайр». Фабула была основана на перипетиях трех мужчин, кочующих по необитаемым территориям Невады и занимающихся отловом и забоем диких лошадей — их мясо перерабатывается на консервированный корм для собак. В новелле появляется женщина, такая же одинокая и странствующая по свету, как они, но обладающая внутренней убежденностью в том, что жизнь — святыня. По мнению Шоу, этот рассказ мог послужить основой сценария для превосходного фильма, где сыграла бы Мэрилин и подтвердила такой ролью свои огромные драматические возможности. Но у Артура была другая идея — почему бы не переделать «Голубой ангел», фильм 1930 года, который сделал из Марлен Дитрих звезду международного масштаба?[377]В этом фильме режиссера Дж. Штернберга Дитрих создала образ певички Лолы-Лолы — роковой женщины-вамп, красивой, обостренно-чувственной и аморальной, который артистка потом многократно тиражировала в Голливуде.
«Послушай, Артур, — полемизировал с ним Сэм, — ты написал отличный рассказ, так почему бы не сделать из него фильм? Это оригинальная и сильная вещь, как раз то, что вам обоим сейчас нужно».

Осенью того же года Артур начал писать на основе своего рассказа сценарий. Мэрилин читала готовые куски, смеясь над забавными моментами и раздумывая над героями и мотивами их действий. У нее не было уверенности, подойдет ли ей в конечном итоге роль Розлин Тэбор, разведенки из Рино, которая изменила судьбу троих мужиков, но свои сомнения оставила для себя и призывала Артура продолжать работу.

На Рождество 1957 года Мэрилин, как обычно, была необычайно щедрой, растратив на других значительную часть своих сбережений. Артур получил новое издание английской энциклопедии «Британика». Сьюзен Страсберг нашла под елкой набросок Шагала. Ли она завалила книгами и пластинками, а Паула получила жемчужное ожерелье с застежкой, украшенной бриллиантами, — презент от японского микадо, полученный Мэрилин в 1954 году во время свадебного путешествия с Джо. «Я знаю, насколько она обожает эти жемчуга, — сказала Паула, тронутая до слез. — И смотрите, подарила их мне!»

Самый экстравагантный презент достался Джону Страсбергу, в то время восемнадцатилетнему парню, производившему на Мэрилин впечатление несчастного и заброшенного своей семьей, которая часто пренебрегала им. Она тихонько переписала на его имя свой «Тандербёрд»[378]Спортивная модель «Форда», в те времена один из самых дорогих и модных автомобилей.
, зная, что молодой человек мечтает об автомобиле, но не может себе его позволить.

В первые месяцы 1958 года судьба подвергла супружескую пару Миллеров суровому испытанию. После нескольких неудачных попыток всерьез приступить к «Неприкаянным» Артур впал в состояние нервной подавленности, а его жена не могла привыкнуть к праздному пригородному образу жизни. «Артур писал, писал и писал, но все это дерьма не стоило, — заметила по этому поводу Оли Раух. — Тем временем Мэрилин старалась не привлекать к себе внимания: по ее мнению, сейчас важным был только Артур, он должен писать». Эта установка неизбежно вела к ссорам — при этом Мэрилин и Артур иногда, по воспоминаниям Страсбергов, устраивали друг другу сцены и в компаниях. Мэрилин знала, что Ли и Артур взаимно насторожены и подозрительны, и пыталась улучшить их отношения между собой, но ее старания мало к чему привели.

Как вспоминает Сьюзен, Мэрилин во время встреч четы Миллеров со Страсбергами частенько бывала напряженной и враждебной, а в конечном итоге взрывалась (причем часто без малейшего повода) гневом на мужа, который в подобной неловкой ситуации предпочитал выйти из комнаты без единого слова, нежели вступать с ней в препирательства. Мэрилин испытывала угрызения совести: «Если я не должна так с ним разговаривать, то почему он меня не стукнул? Он просто обязан меня ударить!» Таким манером ее наказывали в прошлом, и сейчас она ждала того же самого. Даже в присутствии столь проверенных друзей, как Ростены, супруги Миллеры, по воспоминаниям Нормана, сохраняли только «видимость супружеской гармонии», а реакцией Артура часто бывал уход в сон — «переход в укрытие», по словам того же Ростена, — поскольку он был «более запутан или даже завязан узлом, чем когда-либо прежде».

Мэрилин не могла вдохновить Артура писать ни качественнее, ни быстрее; не могла она и принести ему ребенка, что — по признанию писателя в позднейших мемуарах — было в большей степени ее мечтой, нежели его. Невзирая на то, что она думала, Мэрилин не ощущала себя музой своего мужа, зато считала себя неудачной партнершей. Да и продолжающийся творческий простой, пауза в работе способствовала у Мэрилин состояниям напряжения и тому, что она становилась инициатором скандалов. Все это стало причиной того, что в первые месяцы 1958 года она все чаще и больше пила. В марте из-за этого в доме в Роксбери дело едва не дошло до беды, поскольку Мэрилин, споткнувшись, слетела с лестницы — к счастью, всего только разбив как следует колено и покалечив правую ладонь стаканом с остатками виски, — и об этом написало агентство Ассошиэйтед Пресс.

Ростен припоминает, что в другой раз она сидела в одиночестве на приеме в своей манхэттенской квартире, потягивая дринк и «уплывая в иные миры; с первого взгляда было видно, что она утратила контакт с реальной действительностью». Когда он подошел к ней, то услышал: «Снова я не смогу ночью уснуть»; Мэрилин считала, что спиртное подействует на нее как наркотик. Аналогично другой ее друг, модельер Джон Мур, вспоминал, что когда одним воскресным утром явился к ней в квартиру сделать примерку, актриса приветствовала его хитрющей улыбкой: «Послушай, горничная вышла, — прошептала она, словно планировала какой-нибудь ловкий подвох, — дольем-ка себе водки к "кровавой Мэри"![379]Известный коктейль, основные компоненты — не смешанные вначале друг с другом водка и томатный сок.
»

Мэрилин после алкоголя часто чувствовала себя скверно, ее организм бунтовал, если она выпивала больше, чем одна-две небольшие порции; больше всего ей нравилось шампанское, после которого у нее не было никаких проблем с желудком. Однако спиртное поднимало у нее аппетит, и актриса, не видя причины любой ценой следить за внешностью, коль она все равно не показывается в Голливуде, стала быстро полнеть — ее стандартный вес всегда составлял пятьдесят два килограмма, а сейчас она поправилась на целых восемь. Немногочисленные фотографии, на опубликование которых Мэрилин выразила согласие в апреле, показывают ее новейший стиль одежды — она позировала в свободном черном платье рубашечного покроя или в так называемом «платье-мешке», удачно скрывающих ее располневшие формы. Иностранные журналисты выражали сожаление по поводу ее одеяний: «Она не должна этого носить, оно выглядит чудовищно», — уколол ее кто-то из Ассошиэйтед Пресс. Джон Мур согласился с этим и в стремлении дипломатично пересказать Мэрилин всеобщее мнение показал ей вырезку из немецкой газеты: в платье-рубашке, — писали там без обиняков, — Мэрилин Монро выглядит так, словно ее затолкали в бочку. Актриса отреагировала забавной уверткой, остроумно отпарировав: «Но ведь я же никогда не сидела в Западном Берлине!»

Ненароком могло показаться, что Мэрилин вообще никогда не бывала не только там, но и в Голливуде, который претерпевал быстрые изменения и где о ней почти позабыли. В апреле 1958 года минуло без малого два года с момента завершения последнего кинофильма, снятого актрисой в Америке, и боссы киностудий уже не ждали ее, как манну небесную. Совсем напротив, они создали двойников Мэрилин, по-обезьяньи копировавших ее: блондинок с пышными формами, которых часто одевали в давние костюмы Мэрилин Монро[380]Например, в «Фоксе» монополией на обесцвечивание волос перекисью располагала Джейн Мэнсфилд, носившая знаменитое платье из златотканой парчи, в котором Мэрилин блистала в ленте «Джентльмены предпочитают блондинок», а Шерри Норт унаследовала от Мэрилин из той же картины красное платье, украшенное жемчужинками. В студии «Юниверсал интернэшнл» ее слишком тесные бюстгальтеры из двух фильмов дали напрокат Мэми ван Дорен; облегающий корсаж из «Реки, откуда не возвращаются», был передан Корин Калве, игравшей в картине «Река Паудер»; в белом складчатом платье Мэрилин из «Зуда седьмого года» кружилась в картине «Холостяцкая квартира» Розанна Эрлен; костюмы Мэрилин из нескольких лент носила в своих фильмах Барбара Николе. На студии «Коламбия» актрису Клио Мур учили походке Мэрилин, а на студиях МГМ и RKO Барбаре Лэнг, Джой Лэнсинг, Диане Доре и Беверли Майкле приходилось часами просматривать фрагменты фильмов, в которых была занята Мэрилин, анализируя ее манеру игры. Даже новое обретение Сиднея Сколски было всего лишь суррогатом Мэрилин. Большинству из этих женщин так никогда и не представился случай узнать, умеют ли они делать что-либо еще, кроме как пытаться верно имитировать другую актрису. — Прим. автора.
.

Однако агенты Мэрилин убедились, что актриса отдавала себе отчет в этой угрозе и в происшедших переменах; и действительно, в мае Мэрилин была готова принять предложение о возвращении в Голливуд — причем не только из желания делать чуть больше, нежели вести сплошные разговоры с Марианной Крис или выслушивать поучения Ли Страсберга, но и потому, что чете Миллеров не хватало денег. Актриса хотела, кроме того, использовать в своей работе то, чему, как она надеялась, ей удалось научиться с 1956 года. Она боялась потерять жизненную цель, считая, что в ходе психотерапии и на уроках драматического мастерства ей были предложены различные варианты дальнейшего поведения, но все они были чистой теорией. Сейчас Мэрилин хотела «иметь работу и цель в жизни, для разнообразия начать что-то делать», как она сказала Сэму Шоу и Сьюзен Страсберг. Мэрилин потеряла ребенка, ей пришлось отказаться от мечтаний о новом доме, она погрязла в бесплодной супружеской жизни, а когда рассматривала себя в зеркале, то видела тридцатидвухлетнюю женщину, все еще симпатичную, но слишком толстую, бледную и утомленную. И тогда она послушалась коллег из агентства МСА — Лью Вассермена, Джея Кантера и Джорджа Чейсина.

Вначале агенты доложили, что «Фокс» предлагает сделать несколько картин на основе мюзикла «Канкан», в которых она выступила бы вместе с Морисом Шевалье[381]Французский шансонье, звезда оперетты и кино. Участвовал еще в картинах предшественника Чаплина, Макса Линдера. В 1960 году в конечном итоге снялся в ленте «Канкан» — но не с Монро, а с Шерли Мак-Лейн; участвовал в этой картине и Фрэнк Синатра.
; размышляли также над фильмом «К нам кто-то подбегает» с Фрэнком Синатрой, а еще — над киноинсценировкой романа Уильяма Фолкнера «Шум и ярость». Да, — подтвердили ей агенты, — в этих лентах она бы избежала возврата к ролям, которые считала для себя обидными и которые она, по собственным словам, будет впредь отвергать; ей не придется играть там таких женщин, как Лорелея Ли в картине «Джентльмены предпочитают блондинок», Пола в «Как выйти замуж за миллионера» и безымянная девица в «Зуде седьмого года».

Именно тогда, когда они обдумывали эти и другие предложения, Билли Уайлдер прислал ей двухстраничную аннотацию картины, основывающейся на старом немецком фарсе, по которому он вместе с И.А. Л. Даймондом писал сценарий. Эта лента под названием «Некоторые любят погорячее»[382]В нашем прокате — «В джазе только девушки».
предполагалась как безумная комедия, разыгрывающаяся в бешеные двадцатые годы и рассказывающая о двух музыкантах, которые случайно стали свидетелями резни, устроенной гангстерами в День святого Валентина[383]Такая завязка представляет собой отсылку к известному едва ли не каждому американцу эпизоду, когда в 20-е годы в Чикаго банда гангстера Аль Капоне громко заявила о себе тем, что как раз в этот день всеобщей любви учинила кровавую бойню, перебив конкурирующую шайку некого Морана.
. Желая выйти из переделки живыми, они переодеваются женщинами и нанимаются в женский эстрадный оркестр, где на гавайской гитаре играет красивая блондинка Душечка Кейн. Ситуация создавала неограниченные комедийные возможности; кроме того, Мэрилин в роли Душечки исполнила бы парочку песен. И хотя это была такая роль, о которой она вроде хотела бы забыть, актриса настолько сильно верила в меткость выбора Уайлдера — памятуя о его последнем успехе, — что была готова вступить с ним в переговоры. Поздней весной было согласовано, что Мэрилин получит сто тысяч долларов и исторические десять процентов с прибылей от фильма. Она полагала, что это будет приятная и финансово выгодная цезура в ее прежней жизни, за время которой Артур как раз закончит «Неприкаянных».

Вечером 7 июля Мэрилин оставила Артура в Амагансетте, а следующим утром в обществе Паулы Страсберг и своего секретаря Мэй Райс прибыла в Лос-Анджелес. Журналисты и фоторепортеры заметили совсем светлые белокурые волосы Мэрилин, ее белую шелковую блузку, белую юбку, белые туфли и белые перчатки. Появившись в утреннем южнокалифорнийском свете, она буквально затмила солнце.

«Паула снова со мной, — сказала Мэрилин, при этом подвергнув себя, как обычно, развернутой самокритике, — поскольку она придает мне уверенность в себе и вообще очень помогает. Прошу понять меня; я не очень быстро выучиваю роль, но весьма серьезно отношусь к своей работе, и я не настолько опытная актриса, чтобы уметь сперва посплетничать на площадке с друзьями и всей съемочной группой, а потом запросто сыграть драматическую сцену. Снявшись в какой-то сцене, мне хочется отправиться прямиком в грим-уборную и там сконцентрироваться на своем следующем выходе, чтобы мои мысли все время бежали по одной дорожке. Испытываю зависть к людям, которые непринужденно встречаются со всеми знакомыми на съемочной площадке и рядом, весело шутят с ними и потом со смехом становятся перед камерой. Я же думаю исключительно о своем выступлении и стараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы получиться как можно лучше. И Паула придает мне уверенности в себе».

Пятидесятичетырехлетняя Мэй Райс была незаурядно умной, тактичной и достойной доверия помощницей, которая когда-то работала секретарем Элиа Казана, а потом, до 1956 года, — Артура Миллера. Потеряв отца в девятилетнем возрасте, она заботилась о больной матери и бабушке и смолоду пошла работать, чтобы содержать их обеих, а также своего брата Ирвинга, который стал кинорежиссером (в частности, именно он снимал киноверсию пьесы Миллера «Все мои сыновья»). Уже почти на протяжении трех лет она занималась всеми канцелярскими делами Мэрилин в Нью-Йорке — отвечала на письма ее почитателей, составляла календарный график ее встреч и дел, вела телефонные разговоры, а также сотрудничала с агентами и теми людьми, кто делал актрисе рекламу. По словам ее невестки Ванессы Райс, Мэй согласилась быть с Мэрилин в Голливуде в течение съемок картины «Некоторые любят погорячее», а также двух следующих фильмов, «потому что Мэй была одна на белом свете и у нее не было семьи — Мэрилин стала всей ее жизнью, ее работой и ее любовью. Она уже сообразила, что работа на Мэрилин порождает массу проблем и хлопот, но знала, что кинозвезды доставляют хлопоты».

Дела начались уже в тот же день после обеда, когда Мэрилин и Мэй помчались вместе с Билли Уайлдером и другими исполнителями главных ролей: Тони Кёртисом, Джеком Леммоном и Джорджем Рэфтом — на пресс-конференцию, организованную в отеле «Беверли-Хилс». К счастью, Мэрилин пришлось жить в отеле только кратковременно (чтобы подогнать костюмы, пройти пробы грима и взять несколько уроков игры на гавайской гитаре), во время съемок в павильоне студии «Голдвин». Когда в начале августа они приступили к реализации фильма, беспокойство, которое всегда сопутствовало Мэрилин в такие моменты, немного спало и смягчилось вестями, поступающими из Вашингтона и Нью-Йорка. Джо Раух смог добиться в апелляционном суде отмены приговора, обвиняющего Артура в неуважении к закону, показав, что Артур не был подробно проинформирован о необходимости сразу же, без оттяжек, отвечать на поставленные вопросы.

Вначале Мэрилин, ее режиссера и коллег-актеров не оставляло хорошее настроение. На протяжении последних шести лет все картины актрисы снимались в техниколоре; сейчас это было гарантировано контрактом, подписанным с «Фоксом», и потому она надеялась, что «Некоторые любят погорячее» тоже будет цветной лентой (хотя она делалась для студии «Юнайтед артисте»). Но нет, — пояснил ей Уайлдер, — этот фильм должен быть черно-белым, в противном случае грим двух мужчин, переодетых женщинами, окажется слишком ярким и броским, а потому — малоубедительным. Мэрилин не была в этом уверена, пока собственными глазами не увидела пробных кадров; с этой минуты картина снималась со стихийным, прямо-таки буйным оптимизмом, в результате которого все чувствовали себя чуть ли не безумно счастливыми.

Уайлдер также заметил, что Мэрилин стала более зрелой как актриса. «Инстинкт подсказывал ей, как она должна произносить свои реплики, — рассказывал Уайлдер через три десятка лет. — У нее было также удивительное умение вносить в текст что-то новое». Да и Паула оказалась полезной. «Это не подлежало сомнению, — сказал Руперт Аллан. — Паула давала Мэрилин чувство безопасности, в котором актриса нуждалась в процессе работы над фильмом, не создавая при этом ненужных сложностей, как Наташа».

И все-таки Уайлдер считал, что с Мэрилин по-прежнему трудно было взаимодействовать. Она все время опаздывала и требовала до бесконечности повторять и повторять дубли — ведь Страсберга научили ее делать нечто еще раз, и еще раз, и еще раз, пока она не почувствует, что делает это хорошо. И вот теперь она заставляла нас нескончаемо все повторять, наш до мелочей продуманный и разумно распланированный бюджет рос не по дням, а по часам, отношения в съемочной группе напоминали скотобойню, а я находился на грани нервного кризиса. По правде говоря, Мэрилин не была человеком трудным — она была просто невыносимой. Да, законченное произведение стоило всего этого, но тогда мы вообще не верили, что оно когда-либо будет закончено.

Иными словами, атмосфера на съемочной площадке вскоре после начала складывалась тяжелая. Джек Леммон и Тони Кёртис, с которыми Мэрилин играла большинство сцен, после десятого или пятнадцатого дубля были утомлены и озлоблены, поскольку Мэрилин все время прерывала снимаемую сцену где-то посередине, огорченная и раздраженная тем, что плохо произнесла какое-либо слово, или — так случалось еще чаще — уверенная, что могла бы сыграть это лучше. «Временами сцена, которую мы могли бы отснять за час, растягивалась до трех дней, — жаловался Уайлдер, — поскольку после каждого неудачного дубля Мэрилин плакала и нужно было поправлять ей макияж». Кроме того, Мэрилин приходила на съемочную площадку, не выучив наизусть текст, так что ей приходилось подсказывать, подбрасывать соответствующие слова на листочках или цеплять написанный текст к реквизиту.

Мэрилин была на год старше и Леммона, и Кёртиса, поэтому ее ввергала в ужас мысль, что на экране она может выглядеть старой, и она нервничала из-за того, что в своем комичном переодетом виде те вообще будут напоминать пацанов-школьников. «Мэрилин цеплялась ко всему, — вспоминал Аллан Снайдер. — Она говорила, что у нее плохо накрашены губы, не так подведены брови и вообще что угодно, — лишь бы не выходить к камере». Если она даже опаздывала, все и так были благодарны, что она вообще пришла. Актриса жила, как это сформулировал ее друг, поэт Норман Ростен, «по мэрилинскому времени».

«Мне никогда не доводилось видеть или слышать, чтобы кто-нибудь так потрясающе руководил актерами, как Билли, — рассказывал позднее Леммон, — но никакие уговоры не давали результата, пока Мэрилин сама не приходила к выводу, что сыграла как следует. Иначе она просто говорила и говорила, как заведенная: "Простите, мне придется это повторить". А если Билли начинал что-то вроде: "Послушай, Мэрилин, а ты бы не могла..." — она тут же прерывала его: "Секундочку, Билли, помолчи немного, а то я забуду, как хотела это сыграть". Такие штучки не раз выводили меня из равновесия. Никто не мог ей объяснить, что у нее, в конце концов, есть профессиональные обязанности. Она не делала ничего, пока сама не приходила к выводу, что готова к этому».

Тони Кёртис был куда более злоречив и крепок на слово: он сказал, что, целуя ее, испытывал впечатление, будто целует Гитлера; скорее всего, имелось в виду, что такой поцелуй мог понравиться только Еве Браун[384]Многолетняя пассия Гитлера, с которой он оформил брак лишь незадолго до их совместного самоубийства.
. «Это его проблемы, — беззаботно ответствовала Мэрилин. — Если мне приходится играть любовные сцены с тем человеком, кто на самом деле питает ко мне совсем иные чувства, то мне приходится разбудить свое дремлющее воображение, иными словами, покинуть этого человека, перебравшись в мир воображения. А Тони там никогда не бывал». Однако ей приходилось повторять нежную сцену десятки раз, чтобы вообразить все это достаточно убедительно, пока в конце, когда вымотанный и охрипший Кёртис смотрел на нее остекленевшим взором, Мэрилин таки распалялась, вжившись в роль, как она любила говорить, «органически».

Даже столь лояльный друг, как Ростен, вынужден был признать, что в такие минуты проблемы имелись у Мэрилин — с самой собой, — что она была женщиной трудной, несущей в себе груз своих эмоциональных тревог. Требование снимать многочисленные дубли она обосновывала тем, что с каждым очередным повтором становилась «все более расслабленной... и во время следующего повторения у нее получится еще лучше». Мэрилин не признавалась в том, что источником ее проблем было не только чувство неуверенности, но и страх, вызванный возвращением в Голливуд: она боялась, что потеряла все ранее завоеванное, что принадлежащая ей кинокомпания защищает ее заработки от налогов уже только символически, что ее снова, как когда-то, неверно оценят и плохо к ней отнесутся.

В начале сентября весь съемочный коллектив вел работу в известном «Отеле-дель-Коронадо», построенном в конце девятнадцатого века в викторианском стиле и расположенном в двух часах езды к югу от Лос-Анджелеса. После месяца напряженных отношений с коллегами и необоснованной убежденности в своей плохой игре Мэрилин снова стала в огромных количествах принимать по вечерам снотворные препараты. Кроме того, она временами принимала таблетки и на протяжении дня — видимо, для того, чтобы убить в себе чувство непригодности.

Гинеколог Мэрилин, Леон Крон, присутствовал во время съемки большей части материала к картине и не скрывал обеспокоенности здоровьем своей подопечной. «Мне казалось, — сказал он через добрых четверть века, — что она находилась в положении цветочницы из "Пигмалиона"[385]В этой пьесе Б. Шоу известный лингвист на пари старается сотворить из вульгарной уличной цветочницы видимость леди, выучив ее произношению и манерам.
. Артур старался сделать из нее даму, а это порождало в ней огромное напряжение. Часто она говорила мне, что очень хочет иметь детей, но я предостерегал ее, что своими дозами спиртного и пилюль она убила бы ребенка, и объяснял, что вследствие приема барбитуратов в ее организме накапливаются токсичные вещества и невозможно предвидеть, когда одной-единственной рюмки окажется достаточно для того, чтобы вызвать выкидыш».

У Мэрилин, как она сама призналась чуть позже Аллану Руперту, было такое чувство, что она, играя роль Душечки Кейн, вернулась в точности к тому стилю исполнения, от которого сбежала из Голливуда в 1954 году.

Поэтому ей хотелось, чтобы фильм был скорее окончен, и в сентябре она на бланке «Отеля-дель-Коронадо» напечатала на машинке такое письмо Норману Ростену: «У меня впечатление, что эта лодка никогда не доберется до причала. Сейчас мы пробиваемся через пролив Гибели. Там бурно и порывисто...»[386]Далее идет: «...но к чему мне беспокоиться — ведь у меня нет фаллического символа, который я могла бы потерять».
В постскриптуме Мэрилин добавила в кавычках: «Люби меня только за кудри мои золотые». Это был намек на ее любимые строки из Йитса: «Только Бог тебя любит за то, что ты есть, / А не за кудри твои золотые». Мэрилин годилась любая причина — лишь бы ее любили.

Быть может, потому, что со стороны ее супружество не казалось столь неудачным, Мэрилин, как и во время съемок «Автобусной остановки», скучала по Артуру и обратилась к нему, когда ее мучили сомнения по поводу текста, который надо было поместить в «Лайфе» рядом с ее фотографиями. Ричард Аведон снял ее в разных костюмах и позах, в которых она с изрядной фантазией имитировала Теду Бару, Клару Боу, Марлен Дитрих, Лилиан Рассел и Джин Харлоу. В качестве фотомодели Мэрилин оценивали совсем не так, как в качестве актрисы на съемочной площадке. «Она безумно легко идет на сотрудничество, — констатировал Аведон. — Позируя, Мэрилин отдается этому больше, чем любая другая актриса, любая женщина, которую мне доводилось фотографировать; она гораздо более терпелива, более требовательна к себе и более расслаблена и непринужденна, чем в жизни».

Артур написал в дополнение к снимкам Аведона текст, полный любви и признательности и выдержанный в хвалебном, едва ли не торжественном тоне. В нем подчеркивалась прямолинейность и впечатлительность Мэрилин, которая «радуется всему, как дитя... и испытывает сочувствие и уважение к немолодым людям... ребенок замечает в ней радость и надежду, а старушка знает, что нет ничего, длящегося вечно». По словам Артура, для актрисы самой важной была дань, возданная Харлоу: ведь последняя затронула не только и не столько разум, сколько чувства Мэрилин. Она «с сочувствием относилась к трагической жизни Джин Харлоу... идентифицируя себя с тем, что в этой женщине было наивной правдой, было подлинно манящим и сексуальным».

Когда Мэрилин прочитала этот комментарий, то почувствовала себя глубоко подавленной, а вовсе не воспрянувшей духом. Почему он подчеркивал ее наивность и склонность к тому, что было им названо «манящим и сексуальным»? Разве это всё, чем она располагает? Мэрилин отреагировала несколько невротически, поскольку данное эссе — один из самых лестных и похвальных текстов, которые написал о ней Миллер. Однако она, не обращая внимания на слова одобрения, впечатлялась сравнением с Харлоу. Упоминание о тяжелой жизни ее предшественницы, о ее борьбе с Голливудом и последовавшей за этим ранней смерти подействовало на мучимую неуверенностью Мэрилин угнетающе, и в пятницу, 12 сентября, она позвонила Артуру в Нью-Йорк. Неизвестно, о чем они разговаривали, но в тот же вечер Артур написал Мэрилин письмо о проблемах с собственной психикой, и это письмо сохранилось. Обращаясь к ней словом «любимая», он пишет, что она — его идеал и он просит у нее прощения за то, чего не сделал (имея, пожалуй, в виду отсутствие своего материального вклада в их брак), и за то, что сделал (видимо, намекая на злополучную запись в раскрытом дневнике). Сюда добавлено, что он, как ему кажется, делает о себе важные открытия во время психотерапевтических сеансов, которые регулярно проводит с доктором Левенстайном и которые позволяют ему понять причину заторможенности в его эмоциональной жизни. Он растолковывает Мэрилин пункты, вызвавшие у нее сомнения в статье, которая была написана для «Лайфа» (скорее всего, в дополнение к тому, что уже обсуждалось по телефону), и выражает убеждение, что его аргументы были правильными и интересными. Письмо кончается мольбой о том, чтобы она любила его и проявила терпимость к его душевному разладу и внутренним сомнениям[387]Это письмо Артура Миллера было напечатано на машинке вечером в пятницу, 12 сентября, к в тот же день отправлено авиапочтой. В понедельник оно было доставлено в номер «миссис Мэрилин Миллер» в отеле «Бель-Эр». Мэрилин, понятное дело, сочла это письмо настолько важным, что хранила его вплоть до смерти. Оно присутствовало в числе личных документов артистки, которые Инез Мелсон забрала из ее жилища 6 августа 1962 года. — Прим. автора.
.

Это письмо имеет огромное значение, поскольку оно противоречит общей тональности и конкретному содержанию опубликованных мемуаров Артура Миллера; ведь в них он представил себя как психически устойчивого мужчину, на протяжении длительного времени страдавшего из-за женщины, которую временами считал очень милой и талантливой, но всегда — балансирующей на грани душевной болезни. В тех фрагментах его книги «Извивы времени», что посвящены Мэрилин, полным-полно покровительственных речей о «дорогой девочке» и «совершеннейшем ребенке», о вечно рассеянном и пребывающем в расстроенных чувствах существе, которое копается в выдуманном им самим прошлом, а также о женщине, от которой он еле успел унести ноги, сохранив жизнь и здоровую психику. Хотя ни от какой автобиографии нельзя ожидать объективной оценки интимных переживаний ее автора, однако данные конкретные воспоминания носят на редкость неполный характер, избирательны при изложении фактов, относящихся к их супружеской жизни, а также необычайно затемнены попытками самозащиты и самооправдания; их мог написать лишь тот, кто испытывает чувство вины и угрызения совести[388]Если, однако, кто-то захотел бы объективно оценить важность этих воспоминаний Миллера, а также все его пьесы и киносценарии, написанные после брака с Мэрилин, — начиная от «Неприкаянных» (1960), далее «После падения» (1964) и вплоть до «Последнего янки» (1993), — то оказалось бы, что все они содержат в себе зашифрованный путеводитель по путаному клубку противоречивых чувств применительно к браку с Мэрилин Монро, чувств, которые он и сам, пожалуй, никогда не смог однозначно очертить. — Прим. автора.
.

Письмо, датированное 12 сентября 1958 года, помогает скорректировать эту одностороннюю точку зрения. Быть может, Мэрилин искала счастье на земле, но он разыскивал богиню. Как справедливо заметил Сидней Сколски, Артур мог почувствовать себя возмущенным, обнаружив, что Мэрилин не только не является для него ни спасительницей, ни тем человеком, который, как он надеялся, разрешит его духовные проблемы, но и сама испытывает трудности в отношении себя. Мэрилин не дано было преодолеть его творческую немощь и те симптомы заторможенности в его эмоциональной жизни, в которых он сам признавался, и Норман Ростен был прав, когда отметил, что Артур «во все большей и большей степени жил рядом с ней как наблюдатель, а тень, павшая в Англии на их брак, все более ширилась и росла».

Телефонного разговора с Артуром, по всей видимости, не хватило, чтобы утешить Мэрилин, поскольку в тот вечер актриса приняла слишком много снотворного, скорее всего, запив таблетки шампанским. К счастью, она не умерла и не впала в летаргию — ее организм прореагировал типичным образом: у нее случился настолько сильный и длительный приступ рвоты, что Пауле пришлось уложить ее на уик-энд в больницу. В понедельник Мэрилин снова приступила к работе. Через несколько дней приехал Артур, чтобы утешить и немного обрадовать ее, а также потому — это мнение его приятельницы Оли Раух, — что в Нью-Йорке ему по существу нечего было делать: он представил первый вариант сценария «Неприкаянных» Джону Хьюстону, который отнесся к нему благосклонно и который, как они надеялись, должен был стать режиссером этой картины.

Присутствие Артура ничем не помогло. Смущенный тем, что сам признал отсутствием у своей жены профессионализма, он стал еще одним авторитетом, с которым должна была считаться Мэрилин. Вдобавок ко всему Артур доводил и без того удрученный съемочный коллектив до полного отчаяния тем, что без спроса вмешивался в работу, наверняка надеясь ободрить этим жену. Неприязнь вызвала и высокомерная поза, которую он невольно принимал. Будучи представленным Уайлдеру и Даймонду, Артур долго распространялся на тему различий между классической комедией и трагедией — и этой профессорской дидактикой не снискал себе симпатий ни жены, ни ее коллег. Тогда-то Джек Леммон и осознал, что Мэрилин «проходит через настоящий ад на земле — страдая и тем не менее внося в их фильм своеобразные чары. Она храбро отыграла эту роль, на самом деле храбро». Впрочем, она всегда давала все что могла, борясь при этом за то, чтобы дать еще больше и сделать еще лучше.

У источников этой борьбы лежало также желание воспротивиться тому плохому мнению, которое, по суждению Мэрилин, имел о ней Артур. Актриса поделилась с Рупертом Алланом и Сьюзен Страсберг своими опасениями насчет того, что Артур считает ее особой, поглощенной собой и не подготовленной в профессиональном смысле. В свое время такие актеры, как (в числе прочих) Спенсер Треси и Эррол Флинн, запросто срывали съемки на неделю, чтобы сбежать и удариться в какой-то пьяный загул, а Джуди Гарленд постоянно подкармливали любой наркотой, какую она только пожелает. А ведь это всего лишь троица из огромного количества актеров и актрис, по сравнению с которыми Мэрилин выглядит пунктуальной и проворной, как свежеиспеченный лейтенант. Кстати говоря, на Мэрилин, помимо всего прочего, как бы свалились последствия того легкомыслия и поблажек, которые на протяжении многих десятилетий доминировали в отношениях разных киностудий к подобным актерам. Ей пришлось не только бороться со своими дурными наклонностями, но и смириться с фактом, что времена, когда актеров баловали и смотрели на их слабые струнки сквозь пальцы, бесповоротно миновали — продюсеры больше уже не хотели транжирить на это деньги.

Все, кто принимал участие в реализации этой кинокартины, видели неприязненное отношение Артура к Мэрилин. «Бывали такие дни, когда мне хотелось задушить ее, — признавался Билли Уайлдер, — но случались и такие чудесные моменты, когда все мы видели, насколько же она великолепна. Но Артуру, мне кажется, не нравилось ничего, и я, помнится, как-то сказал, что в лице Миллера познакомился наконец с человеком, который злится на Мэрилин еще больше меня». Бездеятельный в смысле своей настоящей профессии, зависящий от заработков жены, униженный этим обстоятельством, а также тем, что он считал ее детским капризом, Артур уже больше не мог выносить ни свою жену, ни свой брак.

Однако появилась иная проблема, и осенью атмосфера на съемочной площадке в Коронадо вновь наполнилась нервным напряжением. «Артур заявил мне, что разрешит Мэрилин работать только по утрам, — вспоминал по этому поводу Уайлдер. — По его словам, она слишком утомлена, чтобы выдержать работу в послеполуденную жарищу. "По утрам?! Да она же никогда не появляется раньше половины двенадцатого! Артур, дорогой, приводи ее к девяти, а в половине двенадцатого можешь забирать ее обратно!" Всё тогда сыпалось — мы отставали от графика на двадцать съемочных дней, мы превысили смету бог знает на какую сумму, а она глотала кучу порошков. Но мы работали с Монро и над Монро, и она была нашим чистым золотом — причем не только по причине цвета волос или из-за того, что служила магнитом, притягивающим зрителей. Бесценным было то, что обнаруживалось на экране».

Причина просьбы Артура была простой: в конце октября Миллеры узнали, что Мэрилин снова забеременела. К счастью, самые трудные сцены были уже к тому времени отсняты, и 6 ноября съемки ленты «Некоторые любят погорячее» закончились.

К этому времени режиссер и знаменитая актриса уже почти не разговаривали. Когда Джо Хаймс, журналист из газеты «Нью-Йорк геральд трибьюн», приехал в Голливуд, чтобы взять интервью у Уайлдера, режиссер в открытую сказал, что Мэрилин постоянно опаздывает и не может выучить текст. Когда Хаймс спросил, планирует ли он снимать с Монро последующие картины, Уайлдер ответил так: «Я консультировался по поводу этой идеи со своим терапевтом и со своим психиатром, и оба они посчитали меня слишком старым и слишком богатым, чтобы проходить через такое еще раз». Но эта реакция оказалась сиюминутной: вместе с течением времени и с тем огромным успехом, которым продолжала пользоваться лента «Некоторые любят погорячее» — самая кассовая американская картина первой половины 1959 года, — Уайлдер стал все сильнее расхваливать недюжинный талант Мэрилин Монро и сказал, что возможность снова поработать с ней явилась бы для него честью. Но факт таков, что зимой 1958 года Мэрилин позвонила Уайлдеру из Нью-Йорка, намереваясь (так она сказала Мэтти Малнеку, композитору, сочинявшему музыку к фильмам) предложить тому перемирие, но в последний момент переменила мнение. Трубку сняла жена Уайлдера:

— Одри?

— Привет, Мэрилин!

— Билли дома?

— Нет, он еще не вернулся.

— Когда придет, передай ему пару слов от меня.

— Разумеется.

— Так вот, — сказала Мэрилин и замолчала. — Скажи ему, пожалуйста, — она цедила слова медленно и отчетливо, — пожалуйста, скажи ему, что он может поцеловать меня в задницу!

Снова наступила короткая пауза, и более любезным голосом Мэрилин закончила:

— А тебе, Одри, шлю сердечные пожелания.

Но Уайлдер не был человеком злопамятным. «Каждому случается забыть свою реплику, признал он, — но только настоящий артист в состоянии стать перед камерой и, не зная текста, сыграть так, как она!»

Картина «Некоторые любят погорячее», построенная почти исключительно на идее погони, представляет собой классическую комедию ошибок, напоминающую в этом смысле произведения Шекспира, или либретто, которое Да Понте написал к опере Моцарта[389]Имеется в виду опера «Cosi fan tutte» («Так поступают все (женщины)» или «Все они таковы»), Лоренцо Да Понте — едва ли не постоянный либреттист великого Вольфганга Амадея Моцарта.
, или же викторианскую пьесу «Тетка Чарлея»[390]Нам указанная пьеса известна по одноименному кинофильму.
: мужчины, вынужденные переодеться в женщин, не могут признаться дамам, в которых влюбляются, кем они являются на самом деле. Другой вариант той же идеи — парень встречает девушку, но не может ухаживать за нею. Лента «Некоторые любят погорячее» могла бы стать не более чем комедийным изображением молодых проказ, но Уайлдер и Даймонд, в полной мере демонстрируя чувственное очарование Мэрилин, показали также всё безумие эры сухого закона: запрет на производство и продажу спиртного, внезапный поворот к свободной любви и даже — в заключительной сцене — тихое одобрение гомосексуализма. Когда Джо Э. Браун[391]Этот актер играет роль миллионера Осгуда Э. Филдига III. Браун, кстати, снимался во многих известных лентах, в частности в картинах «Сон в летнюю ночь» (1936) и лучшем фильме 1956 года «Вокруг света за 80 дней», где в эпизодических ролях наряду с ним снимались Ноэл Коуард, Марлен Дитрих, Фернандель, сэр Джон Гилгуд, Бастер Китон, Фрэнк Синатра (в качестве пианиста) и Ава Гарднер.
узнаёт, что его любимый (любимая?) Джек Леммон не является женщиной, он улыбается и немедленно избавляется от всяких огорчений: «Что ж, нет в мире совершенства». Но игра Мэрилин была именно такой. Невзирая на все проблемы, на пленке остался невероятно забавный портрет девушки, играющей на гавайской гитаре, молодой женщины, которая в нетерпеливом возбуждении ожидает встречи с мужчиной своей жизни.

Возвратившись в конце октября в Нью-Йорк, Мэрилин была полна решимости отдохнуть в течение первых месяцев беременности. Однако 16 декабря у нее случился выкидыш; это была ее последняя попытка стать матерью. Во время беременности она принимала аматил (барбитуран амобарбитала) — как снотворное и как успокоительное — и сейчас с ощущением вины вспоминала предостережение доктора Крона. Ростенам Мэрилин написала: «А не могла ли я его убить, приняв весь аматил на пустой желудок? Кроме того, я еще выпила немного шерри». Многие следующие недели она пребывала неутешной из-за убежденности, что не вовремя или неправильно выбранное лекарство, которым она сейчас очень часто пользовалась, стало причиной выкидыша.

Время от Рождества до Нового года было периодом печального восстановления здоровья и прихода в себя, и Мэрилин вступила в 1959 год в состоянии депрессии, которую старалась смягчить, принимая снотворные препараты в качестве успокоительного, которое сглаживало напряжение и снижало тревожность; в те времена врачи, в общем-то, не старались отсоветовать такую практику. Однако аматил и нембутал сами по себе являются транквилизаторами, и иногда имел место опасный порочный круг: бессонница — прием снотворного — утро в летаргии — а затем неудачный, смутно запомнившийся день, который удалось пережить только благодаря очередным порошкам. Психоаналитические сеансы Мэрилин с доктором Крис, к которой она снова стала регулярно приходить, были для нее слабым утешением и немногое объясняли ей. Крис выписывала актрисе успокоительные средства, о которых та просила, и — предположительно — фиксировала и контролировала их количество.

Следствием приема всех этих лекарств был один особенно неприятный побочный эффект: устойчивые запоры, которые Мэрилин все чаще старалась победить клизмами. С 1953 года она делала их по разу в день и только при особых случаях — если чувствовала себя переполненной, а хотела влезть в тесное платье. Однако в 1959 году клистиры стали для нее столь же банальной процедурой, как подстригание волос или мытье головы, только намного более опасной; в тот год по врачебным рецептам было закуплено несколько комплектов принадлежностей, необходимых для такого рода манипуляций.

Мэрилин вернулась также к частным урокам у Ли и к работе в Актерской студии — как вспоминает Сьюзен Страсберг, к неудовольствию Артура, поскольку между ним и родителями Сьюзен возникали всё большие расхождения. Кроме того, Мэрилин добросовестно прочитывала сценарии, доставлявшиеся ей агентами, — и, как она констатировала, ни одно из предложений не было интересным или подходящим для нее. Наконец, вместе с Артуром Мэрилин занималась усовершенствованием дома в Роксбери — первого дома, которым она когда-либо владела.

Однако Мэрилин отнюдь не вела жизнь отшельницы; особенно ее радовали встречи со знаменитыми писателями. Карсон Мак-Каллерс[392]Известная американская романистка и автор рассказов. Писала книги о любви как разрушающей силе и иллюзорной возможности выхода из одиночества. Наиболее популярный роман «Часы без стрелок» (1961) — о «зоне одиночества», окружающей человека в потоке повседневности. Большинство романов экранизировано.
пригласила ее в свой дом в Ниаке, где Исак Динесен[393]Псевдоним датской писательницы баронессы Карен Кристенс Бликсен-Финек. Ее отделанная и тонкая проза связана с миром сверхъестественного, причем все сочинения имеют как датскую, так и английскую версию.
провела с ними весь день после обеда на долгой дискуссии о поэзии. Карл Сэндберг, который мимолетно встречался с Мэрилин во время съемок фильма «Некоторые любят погорячее», время от время приходил в ее квартиру, чтобы потолковать о литературе à deux[394]вдвоем, тет-а-тет (фр.).
. Он считал Мэрилин «сердечной и открытой» и очаровал ее, попросив автограф. «С Мэрилин хорошо говорилось, — вспоминал Сэндберг вскоре после ее смерти, — и очень приятно проводилось время. Временами мы для развлечения притворялись кем-либо и имитировали разных смешных и забавных людей. Я задавал ей множество вопросов. А она рассказывала мне про свою трудную жизнь, но никогда не говорила о своих мужьях».

Итак, в 1959 году Мэрилин не самоустранилась от жизни, не погрузилась в мрачные размышления о себе (а тем более о самоубийстве), как это было принято представлять в созданной позднее легенде. Случались дни, когда актриса, по словам Сьюзен, «была неспокойной, потому что не работала», но в ней всегда жила готовность немедля воспользоваться возможностью приятно провести время.

На фотоснимках, сделанных во время нью-йоркской премьеры кинофильма «Некоторые любят погорячее», которая проходила в феврале, а также на приеме, устроенном в марте Страсбергами по случаю премьерного показа ленты, видна сияющая улыбками Мэрилин, одетая во все белое; кто-то заметил, что она выглядит как сахарная вата. Во время рекламного турне, нацеленного на продвижение картины, она, как обычно, часто и охотно встречалась с прессой. Мервин Блок, репортер из журнала «Чикаго Америкэн», вспоминал много позже, что 18 марта во время ленча у посла, куда была приглашена пресса, Мэрилин производила впечатление «скованной присутствием столь большого количества чужих людей», но была терпеливой и славной. Даже после того, как взвинченный и нервничающий фотограф залил ей спиртным всю переднюю часть платья, актриса сохранила спокойствие, не взорвалась вспышкой гнева, не дала тому почувствовать, что она великая кинозвезда.

Что же касается их давно планировавшегося фильма «Неприкаянные», то Джон Хьюстон продолжал читать разные версии сценария. Не считая этого опуса, литературная деятельность Артура Миллера зашла в тупик, и, как заметил дружелюбно настроенный к нему обозреватель, драматург не знал, что ему сделать, дабы снова начать писать. Словно в насмешку, именно тогда, когда он мучился от творческого бессилия, Национальный институт искусства и литературы наградил его 27 января золотой медалью. В тяжкие времена самая худшая пытка, как писал Данте, — это воспоминания о былой славе.

При таких обстоятельствах Мэрилин была на высоте. Она пригласила на обед семью Артура, оживляя атмосферу тем, что рассказывала разные шутливые истории и анекдоты, и по просьбе гостей спела «Бриллианты — вот лучшие друзья девушки». Из родственников Артура она больше всех любила его отца и часто приглашала немолодую родительскую пару на Пятьдесят седьмую улицу. Мэрилин суетилась вокруг Исидора, жертвовала целым днем на приготовление его любимого блюда, дарила ему мелкие сувениры и относилась к нему с такой неподдельной любовью, словно он был ее отцом, а не Артура. Если старику случалось задремать в кресле, она расшнуровывала ему ботинки и приносила скамеечку под ноги; если он был простужен, Мэрилин подавала ему питательный суп и укутывала в плед.

Врожденная смелость Мэрилин и отсутствие у нее склонности к тому, чтобы сострадать себе или умиляться собственной персоной, лучше всего видны в том, как она реагировала на факт быстрого распада своего брака. По мере того как время текло, а она все больше погружалась в бездействие, Мэрилин потеряла интерес к планам расширения дома в Роксбери. «Ее угнетало отсутствие занятий, — отмечала Сьюзен, — и вгоняла в тоску роль сельской домохозяйки». Мэрилин надеялась найти в Артуре преподавателя литературы, отца и защитника, но этого ей было мало: она жаждала идеала, человека, которого невозможно найти среди земных мужчин. Он же хотел, чтобы Мэрилин стала его трагической музой, чтобы она помогала ему в работе, и оправдывал свою творческую немочь ее слабостью. Она была его произведением искусства. И вот двое людей, когда-то любивших друг друга, теперь оставались вместе только из соображений имиджа и славы Мэрилин. «Пожалуй, я живу ненастоящей жизнью», — сказала она тогда с грустью.

Однако не все шло так уж мрачно. 13 мая Мэрилин получила итальянский аналог «Оскара»: статуэтку — копию «Давида» работы Донателло — за роль в «Принце и хористке». Четыреста человек набились в итальянское консульство на Парк-авеню, где Филипо Донини, директор Итальянского института культуры, вручил ей премию. Десять дней спустя в адрес Мэрилин поступило интересное предложение от ее старого знакомого Джерри Уолда, который был продюсером «Ночной схватки». Он получил от Клиффорда Одетса очередной сценарий и считал, что они могут повторить предыдущий успех трио Уолд-Одетс-Монро кинокартиной под названием «История на первой полосе».

Продюсер и сценарист быстро представили Мэрилин изложенную в общих чертах фабулу. Джой Моррис — так звали главную героиню — была привлекательной одинокой женщиной, которая воспитывалась в приемной семье и была объектом грубого отношения со стороны всех окружающих. Будучи зависимой от мужчин, она продолжает верить: ей есть что предложить миру, кроме красоты, — и эта вера помогает ей выносить все превратности судьбы. Умная и очаровательная, она стремится любой ценой встретить и испытать большую любовь; понадеявшись, что ей удалось найти тихую пристань, Джой выходит замуж за человека старше себя и даже хочет иметь с ним детей. Но ее муж без всяких на то оснований становится ревнивым и грубым.

В этом месте Мэрилин прервала чтение, сказав, что она заинтересована в сотрудничестве с Клиффордом Одетсом, но подождет завершения сценария; сомнения будило в ней и намерение Одетса самому ставить этот фильм. Но самым важным, как она призналась Пауле Страсберг, было то, что Мэрилин восприняла «Историю на первой полосе» как повествование о себе. Письма, телефонные звонки, а эпизодически даже телеграммы, которыми они обменивались с конца мая до середины июня, были хорошим предзнаменованием для «Истории на первой полосе». Но в этот момент Мэрилин заболела. 23 июня в больнице «Ленокс-хилл» ее новый нью-йоркский гинеколог провел операцию с целью смягчить проявления хронической кистозности яичников и придатков, с которой были связаны необычайно болезненные менструации, сильные кровотечения, которые их сопровождали, и выкидыши[395]Сценарий к картине «История на первой полосе» был в конечном итоге написан, и фильм поставили — с Ритой Хейуорт в главной роли. — Прим. автора.
.

Лето минуло спокойно, а осенью к ней снова обратился Джерри Уолд, которому пришла в голову идея нового фильма, который получил рабочее название «Миллиардер», а окончательное — «Займемся любовью». Предложение рисовалось очень заманчиво — Уолд в сотрудничестве со студией «XX век — Фокс» планировал снять в техниколоре цветную панорамную музыкальную комедию по сценарию Нормана Красна[396]Удостоен премии «Оскар» за сценарий к картине «Принцесса О'Рурке» (1943).
, который писал комедии для Кэрол Ломбард и Марлен Дитрих; недавно он переделал свою пьесу «Добрый сэр» в киносценарий удачной комедии «Нескромный», в которой выступили Ингрид Бергман и Кэри Грант. Поначалу режиссером «Миллиардера» должен был стать Билли Уайлдер, на которого Мэрилин была согласна, но опасалась, что во второй раз он не захочет с ней работать; сам Уайлдер сказал Руперту Аллану, что взялся бы за это с огромным удовольствием, но он как раз писал свой очередной сценарий («Квартиру»). Посему она приняла предложение Уолда доверить режиссуру Джорджу Кьюкору, который, в частности, успешно работал с такими актрисами, как Грета Гарбо, Джин Харлоу, Кэтрин Хепберн, Джоан Кроуфорд и Ингрид Бергман. «Он посоветовал мне не нервничать, — сказала Мэрилин после своей первой встречи с Кьюкором. — Пришлось ответить, что я нервная от рождения».

Мэрилин предстояло сыграть актрису по имени Аманда Делл, которая выступает во внебродвейской сатире на мюзикл, носящий то же название — «Займемся любовью». Эта пьеса в пьесе сатирическим образом представляла неправдоподобно богатого нью-йоркского бизнесмена, француза по происхождению, Жан-Марка Клемена. Тот решает прийти на репетицию и, не раскрывая, кто он такой, получает ангажемент в качестве актера, чтобы сыграть самого себя. Клемен влюбляется в Аманду, которая до последней минуты не верит, что ее партнер — финансовый магнат.

Кэри Грант, Рок Хадсон, Чарлтон Хестон и Грегори Пек отвергли предложение сыграть в этой картине главную мужскую роль — то ли по нежеланию специально заниматься пением и танцами, то ли потому, что не хотели послужить в фильме единственно фоном для Мэрилин Монро[397]Кэри Гранту в тот момент было далеко за пятьдесят, да и Грегори Пек был немолод для такой роли.
. Тогда Уолду и Кьюкору стукнуло в голову, что идеальным партнером для Мэрилин был бы настоящий звездный актер французской эстрады или мюзикла, и Мэрилин — под воздействием уговоров этой пары, а также Артура — выразила на это согласие. Так получилось, что в американское кино впервые пригласили Ива Монтана[398]Известный французский актер и шансонье (настоящее имя Иво Ливи). Снимался в фильмах «Плата за страх» (1953), «Салемские колдуньи» (1956), «Война окончена» (1966), «Дзета» (1969), «Осадное положение» (1973), «И... как Икар» (1979) и др. Создал образ простого парня, готового смело смотреть в лицо опасности. Как шансонье обращался к поэзии Л. Арагона, Г. Аполлинера, П. Элюара, а также к актуальным политическим темам.
, который играл в парижском представлении «Салемских колдуний» и как раз сейчас пользовался огромным успехом на Бродвее, где выступал в единоличном шоу. «Уверен, у него была хорошая причина принять это предложение, — сказал много лет спустя Артур Миллер. — Благодаря этому он начинал свою карьеру в американском кинематографе главной ролью рядом с Мэрилин Монро» (и эта причина, заметим, не была ни мелкой, ни достойной презрения). 30 сентября Мэрилин подписала контракт; переговоры с Монтаном, которые касались, в частности, и покрытия расходов на поездку в Голливуд для самого Ива и его жены Симоны Синьоре[399]Знаменитая французская киноактриса (настоящая фамилия Каминкер), лауреат многих международных премий, снималась вместе с мужем, в том числе и в «Салемских колдуньях»; наиболее известные работы — в лентах «Тереза Ракен», «Путь в высшее общество», «Вся жизнь впереди».
, завершились незадолго перед Рождеством.

Тем временем «Фокс» привлек Мэрилин в качестве посла американской культуры. Историческая поездка Хрущева по Америке приближалась в сентябре к кульминационному моменту; 19 сентября представители киноиндустрии дали в элегантном ресторане — принадлежащем студии «Фокс» «Кафе де Пари» — банкет в его честь. Мэрилин попросили встать из-за своего столика (где она по-дружески беседовала с Билли Уайлдером, Уильямом Уайлером, Джошуа Логаном и прочими) и поприветствовать советского руководителя. Хрущев улыбнулся, не моргнув, пристально уставился в ее голубые глаза и жал ей руку так сильно и долго, что потом она несколько дней болела. «Он смотрел на меня как мужчина смотрит на женщину — вот как он на меня смотрел», — с гордостью доложила она журналистам. Переводчик помог им обменяться несколькими фразами по поводу романа «Братья Карамазовы», который к этому моменту уже был перенесен на экран с Марией Шелл[400]Знаменитая немецкая актриса, снималась во многих фильмах у лучших европейских режиссеров; «Братья Карамазовы» снял в 1957 году американец Ричард Брукс.
в роли Грушеньки, — Мэрилин с признанием отозвалась об игре Шелл. Да, я бы очень хотела поехать в Россию, — ответила она на приглашение Хрущева. В «холодной войне» примерно на две минуты наступила оттепель.

Октябрь и ноябрь прошли в подготовке к началу производства картины: примерялись костюмы, подбиралась цветовая гамма, шли встречи с Кьюкором и анализ сцен вместе с Паулой, которая, как всегда, стала полноправным членом съемочной группы. На этот раз были также проведены репетиции и предварительные записи нескольких песен. По словам Фрэнки Воуна, британской звезды поп-музыки, игравшего в фильме второплановую роль, «Мэрилин всегда приходила на репетиции пунктуально. Не было и речи о систематических злостных опозданиях. Когда она появлялась на съемочной площадке, все оживали, словно Мэрилин излучала свет, падавший на каждого. На меня она произвела впечатление профессионала высокой пробы». Многие номера картины требовали хореографической подготовки, а поскольку Мэрилин, танцуя перед объективом, нервничала больше, чем при любых других съемках, то она попросила о помощи своего старого друга Джека Коула, который готовил ее к исполнению всех номеров с танцами в лентах «Джентльмены предпочитают блондинок» и «Нет штуки лучше шоу-бизнеса».

В это же время у Мэрилин завязалась новая сердечная дружба. Ральф Робертс, актер, известный как «массажист для звезд», пользовался огромным уважением среди людей театра и кино благодаря фундаментальным знаниям в области физиотерапии и умению снимать или облегчать боли и решать другие проблемы с мышцами, на которые часто жалуются актеры и танцовщики. Ральф познакомился с Мэрилин в 1955 году в доме Страсбергов, когда он был студентом, а также близким другом семьи. Робертс выступал на Бродвее в представлении «Жаворонок» с Джулией Харрис и Борисом Карлофф[401]Более всего известен ролями в фильмах ужасов, в том числе ролью Франкенштейна.
, а также обучал актера, игравшего массажиста (своего рода эквивалент самого Робертса) в первой сцене кинофильма «Не избалует ли успех охотницу до бриллиантов?».

Ральф, высокий (185 сантиметров) и прямо-таки убийственно красивый парень, пользовался репутацией классического джентльмена с Юга, вежливого и полного сочувствия человека с мягким голосом. Он также обладал обширными знаниями и рафинированными интересами. Той осенью он находился в Лос-Анджелесе, и когда Мэрилин узнала, что Ральф очень помог Джуди Холлидей во время съемок картины «Колокольчики звенят», она немедленно позвонила ему. С момента их новой встречи артистка называла его «Раф», предпочитая именно такой, английский вариант имени Робертса. Гораздо важнее, что он очень быстро стал ее ближайшим другом и самым доверенным лицом, каковым и оставался до конца жизни Мэрилин.

Уже вскоре Мэрилин потребовалась помощь Ральфа. На рождественские праздники приехал ее кинопартнер, опасный и романтичный Ив Монтан. Под бдительным оком Кьюкора Монтан и Мэрилин начали репетиции и пробы к фильму «Займемся любовью», фильму, который носил, как сказала Симона Синьоре, un titre prémonitoire — кошмарное название.

 

Глава восемнадцатая. 1960 год

«Мэрилин выглядела улыбающейся, кипящей энергией, красивой хозяйкой дома. В ней по-прежнему присутствует давняя прелесть, эдакие магические чары». Так написал о ней старый друг Сидней Сколски, завороженный приемом, который Мэрилин организовала в середине января для Монтана в кафе студии «Фокс».

«Думаю, если не считать моего мужа и Марлона Брандо, — сказала она, поднимая тост, — Ив Монтан — это самый привлекательный мужчина, какой только встречался мне в жизни».

Эти слова были встречены вежливыми аплодисментами, и взоры всех обратились к почетному гостю, который по-английски разговаривал слабо и с плохим акцентом. «Все, что она делать, это оригинально, даже когда этот женщина просто стать и ходить, — с трудом прочитал он по бумажке. — Никогда не встречать того, кто умеет так концентрировать себя. Она тяжело работать, повторять много раз одну сцену, но никогда не быть счастливой, пока все не станет получиться идеально. Она помогать мне, а я попробовать помогать ей».

Вначале такая атмосфера сердечности и дружелюбия царила и в отеле «Беверли-Хилс», который успел разрастись на бульваре Сансет в целый комплекс зданий, напоминающих своим стилем средиземноморскую архитектуру; именно там студия разместила в бунгало под номером двадцать чету Монтанов, а чуть дальше, буквально в нескольких шагах, в домике номер двадцать один — Миллеров. После полного напряженности года супругам Миллер все-таки удавалось соблюдать перемирие; как сказала Мэрилин друзьям, они надеялись, что работа над «Неприкаянными» — этот сценарий актриса называла «валентинкой»[402]Подарок ко Дню св. Валентина (14 февраля), который считается днем влюбленных. В этот день принято посылать любимым людям открытки и дарить им на память сувениры, цветы и т. д.
от мужа — позволит им вернуть добрые отношения в семье.

Артур знал Монтанов с 1956 года, и обе пары провели вместе в Нью-Йорке несколько приятных вечеров — это было в сентябре минувшего года, когда Ива чествовали на Бродвее. Сейчас вечером каждого дня они после возвращения Ива и Мэрилин с репетиций вместе ужинали. За тарелкой спагетти или гуляша из ягненка Монтан с помощью Артура и Мэрилин упражнялся в английском и пытался понять напрочь лишенный юмора и к тому же скверно написанный сценарий. Симона, знавшая этот язык получше и имевшая передышку между одной и другой собственной картиной, проводила свое свободное время в походах по магазинам и в бесцельных моционах по Беверли-Хилс. Мэрилин жаловалась на фильм «Займемся любовью», в котором, как оказалось, было больше дыр, чем в головке швейцарского сыра, которую супруги Монтан неизменно держали на кухне. «Сценарий на самом деле был совершенно никакой, — сказала Мэрилин позднее. — Моей девушке там было абсолютно нечего делать!» Артур, попыхивая трубкой, тоже вынужден был признать, что фрагменты, которые он ненароком прочитал, на самом деле были до ничтожности несмешны, зато полны банальностей и стереотипов.

С конца января Артур находился в Ирландии, занимаясь в доме режиссера Джона Хьюстона доработками сценария «Неприкаянных». Хотя до конца ему было еще далеко, в середине марта он вернулся в Штаты — и по весьма странной причине: ему хотелось написать несколько сцен к фильму «Займемся любовью».

В своих воспоминаниях Миллер с горечью констатировал, что работа над этой картиной означала для него «огромную трату времени... [поскольку] сценарий не стоил бумаги, на которой он был написан». Он сказал, что взялся за это неблагодарное дело только потому, что ему хотелось оказать жене публичную поддержку. Его оценка сценария верна, но обстоятельства, приведшие к тому, что он им занялся, несколько отличались от его утверждений, и можно сказать, что они имели решающее значение для дальнейшей судьбы семьи Миллеров.

7 марта Союз киноактеров присоединился к забастовке, которую Союз литераторов проводил против продюсеров и киностудий, и с этого дня в Голливуде была приостановлена реализация всех проектов — именно в тот момент, когда у ленты «Займемся любовью» были самые большие проблемы со сценарием и производством. Оба упомянутых союза добивались в первую очередь введения дополнительных гонораров для актеров и сценаристов за показ их давних кинокартин по телевидению, ставший сейчас для киностудий источником огромных прибылей, и ни один писатель или драматург не стал бы штрейкбрехером ради того, чтобы работать над весьма проблематичными сценами из слабого фильма. Однако, к удивлению многих — и прежде всего самой Мэрилин, — Джерри Уолд смог склонить Артура к нарушению единства рядов. По словам Ива Монтана, Миллер «скорехонько возвратился [из Ирландии], переделал парочку сцен, сунул чек [от "Фокса"] в карман и при этом беспрерывно жаловался, что проституирует».

В действительности Миллер вовсе не так уж сильно умучился этой работой, как он описывал позднее; кроме того, участвуя однажды в просмотре материала, отснятого за прошлый день, он позволил себе такие дерзкие и грубые комментарии, что Кьюкор покинул проекционный зал. Короче говоря, Артур разыгрывал роль матерого драматурга, который приносит себя в жертву, находясь в Голливуде, — а такая его позиция уже бывала источником проблем во время реализации картины «Некоторые любят погорячее». Тем не менее несколько тысяч долларов, которые он поимел за вклад в работу над фильмом «Займемся любовью», пожалуй, все-таки окупили Миллеру эту жертвенность. Гораздо важнее, что данная ситуация оказала роковое влияние на их брак, о котором уже и так циркулировали разные слухи и сплетни. Сидней Сколски резюмировал весь этот эпизод следующими словами: «Артур Миллер, этот большой либерал и человек, всегда встававший на защиту обездоленных, проигнорировал забастовку Союза литераторов и переделал [несколько страниц сценария]. Артур занимался этим потихоньку, ночами», и в результате «жена перестала его уважать... Сходство, связывающее — в глазах Мэрилин — Миллера с убитым более ста лет назад президентом [она часто сравнивала его с Линкольном], сейчас исчезло». Нарушив свои собственные принципы, Артур безвозвратно потерял доверие со стороны Мэрилин: человек, который своим мужеством и пренебрежением к догмам мещанской морали возбуждал несколько лет назад ее искреннее восхищение, сейчас изменил собственным идеалам. «В тот момент я понял, что это уже конец, — сказал Руперт Аллан, вернувшийся тогда из Монако. — Всё казалось лишенным всякого смысла».

Каждую минуту в бунгало Миллеров ожесточенно хлопали двери, а соседи, в частности и супруги Монтан, допоздна слышали раздающиеся в ночи возбужденные голоса. С этого времени работа над картиной «превратилась для всех в тяжкое испытание, — отмечал Джек Коул, который, как и Билли Уайлдер, считал, что... — Артур Миллер ненавидел ее».

«Между ними происходило нечто страшное, — вспоминала Ванесса Райс, — и их брак явным образом разваливался. Это причиняло огромную обиду Мэй, которая была воплощением рассудительности и не могла спокойно смотреть на все треволнения. Однажды вечером Артур, Мэрилин, Мэй, Руперт Аллан и я собирались поужинать, но атмосфера была такой накаленной, что я не выдержала и ушла». Джордж Кьюкор замечал определенный непорядок в жизни Мэрилин, но не знал его причины; позже он признал, что «по существу между ними [супругами Миллер] не существовало настоящего согласия... а я не располагал никаким влиянием на нее. Единственное, что я мог сделать, — это создавать приятную атмосферу».

И фая в кинокартине и стараясь скрыть от мира свои огорчения, актриса нашла определенное утешение в новой дружбе. В этот сложный момент Мэрилин получила моральную поддержку от своей дублерши в картине «Займемся любовью», актрисы Эвелин Мориарти, которая благодаря долгому опыту выполняла на съемочной площадке массу неприятных, но необходимых действий — расхаживала по сцене до прибытия звезды, проверяла и подтверждала пригодность контрольного освещения, участвовала в репетициях с другими актерами. Кьюкор, у которого работа Мориарти уже много лет вызывала восхищение, и на этот раз порекомендовал ее в качестве дублера, и Эвелин — разумная, терпеливая дама с чувством юмора, огромным опытом и хорошей ориентацией в политике киностудии — немедленно завоевала доверие Мэрилин. С весны 1960 года женщины стали сердечными подругами.

Видимо, потому, что недавно Мэрилин во второй раз потеряла ребенка, она охотно вступала в дружеские контакты с детьми коллег — актриса с радостью приветствовала детей в съемочном павильоне, куда всем остальным вход был строго-настрого воспрещен. Как-то Фрэнки Воун представлял ей своего семилетнего сына Дэвида, и Мэрилин, здороваясь с ним, сказала: «Дай щечку!» Мальчик застеснялся и сделал шаг назад, а Мэрилин, приняв удрученный вид, повторила просьбу; но мальчуган все равно не хотел ее выполнить. «И вдруг, — вспоминал Воун, — она начала плакать, прямо-таки рыдать у меня на плече».

Случались, однако, и приятные минуты — к примеру, с детьми Ванессы Райс. Мэрилин во время съемок одной из сцен пригласила их в павильон, а потом захватила с собой в отель перекусить и поплавать в бассейне. Кьюкор вспоминал, что на съемочной площадке были как-то с визитом и две девочки, сестра которых погибла недавно в автомобильной аварии. Узнав о трагедии, Мэрилин попросила познакомить ее с этими детьми; она настаивала, чтобы ее сфотографировали вместе с малышками, сказала им, какие они хорошенькие, и стала их подругой.

Мэрилин проявляла добросердечие не только по отношению к детям. Мэгги Бэнкс, помощница хореографа, вспоминала, что однажды серьезно расхворалась жена студийного электрика: «Я увидела, как Мэрилин дала этому мужчине несколько туго свернутых банкнот; тот расплакался, а Мэрилин попросту обняла его и отошла». Точно так же Эвелин Мориарти никогда не забыла, как Мэрилин анонимно дала тысячу долларов для покрытия расходов на похороны жены одного из работников студии. Такую щедрость она проявляла спонтанно, думая в ту минуту лишь только о конкретном человеке, нуждающемся в помощи.

Поздней весной эмоциональные и профессиональные осложнения в связи со съемками картины «Займемся любовью» сделались непреодолимыми. Иву Монтану стало понятно, что он согласился играть бессмысленную и лишенную всякой привлекательности роль, которой по замыслу надлежало быть всего лишь фоном для бенефиса Мэрилин. Ради своего дебюта в американском кино он смирился с этим разочарованием, однако при исполнении подобной «нулевой» роли у него были с английским языком еще большие трудности, чем обычно, и Кьюкору пришлось заново озвучивать все диалоги. На съемках Монтан каждый день делился с Монро, что боится плохо сыграть и неверно подать свою реплику, опасается выглядеть таким же дураком, как и его герой, — и благодаря этому между ними немедленно протянулась нить взаимопонимания. Пожалуй, впервые в ее карьере актер, играющий рядом с ней главную роль, испытывал такое же смятение, как она. По словам Ива, Мэрилин была права: Артур не понимал ее боязни перед игрой, только актер мог понять это. Они беседовали между собой о том, что им страшно, что коллеги могут их высмеять и выбросить из кино, хоть им обоим пришлось тяжело потрудиться, дабы дойти до нескольких своих хороших ролей, наконец, что партнер каждого из них по браку — это тоже человек искусства, но пользующийся большим уважением, нежели они сами. Их связали узы дружбы, а не внезапный порыв страсти. Даже Симона Синьоре, которая вскоре начала брызгать во все стороны ядом, смогла сориентироваться, что в жизни Мэрилин была (даже тогда) «большая масса народу, прилагавшего всяческие усилия с целью объяснить ей, что никакая она не актриса... Эти люди считали, что молодая второразрядная актриска Мэрилин была во всех смыслах хороша, но ненавидели ее за то, что Монро стала настоящей звездой».

Невзирая на это, ответственность за успех картины, как обычно, ложилась на плечи Мэрилин. По словам Джека Коула, Мэрилин великолепно отдавала себе отчет и в этом, и в собственных ограниченных к тому возможностях. Неуверенная, боящаяся подвести себя и мужа, она снова опаздывала, а часто вообще не приходила, особенно на запланированные музыкальные сцены, съемки которых отняли половину времени, отведенного для производства ленты; Коулу, по его собственному признанию, приходилось каждый день импровизировать эти сцены — причем отнюдь не облегчала ему данную задачу Мэрилин, которая часто пребывала под воздействием снотворного. Однако она «никогда не жаловалась», — добавил к этому балетмейстер, разделяя мнение Джерри Уолда, что звезда не была ни зловредной, ни капризной. Просто она считала свою работу чрезвычайно важной для себя и других и не хотела делать то, что ей казалось неподходящим. «Могу ли я чем-нибудь помочь тебе? — часто шептала она Фрэнку Редклиффу, одному из танцовщиков, в задачу которого входило поднимать и носить ее в музыкальных номерах картины. — Я что-либо делаю не так?»

Процесс съемок этого злосчастного фильма только углублял в Мэрилин чувство неуверенности, потому что ни небрежная манера режиссуры Кьюкора, ни покровительственная поза Миллера не ободряли ее и не придавали твердости. Не помогала и нервная атмосфера на съемочной площадке, где абсолютно все знали, что ленту «Займемся любовью» почти наверняка ждет провал. Вся эта ситуация вызывала у Мэрилин ощущение собственной непригодности, еще более усугублявшееся своего рода внутренней убежденностью в том, что психотерапия вовсе не помогла ей, что все долгое лечение оказалось совершенно бесплодным. «Чего я боюсь? — нацарапала она однажды на обрывке бумаги в ожидании выхода на съемочную площадку. — Неужели сама считаю, что не умею играть? Ведь знаю, что умею, только боюсь. Боюсь, хоть не должна и мне нельзя»[403]Эти каракули были найдены досужим журналистом и в начале мая напечатаны в одном из еженедельников. — Прим. автора.
. В марте Мэрилин обрадовало — хотя и не прибавило ей уверенности в себе, — что Сообщество иностранной прессы за роль в картине «Некоторые любят погорячее» удостоило ее премии «Золотой глобус» 1959 года для лучшей актрисы комедии или мюзикла.

В тот год Мэрилин нашла время и на углубление своих политических знаний. Прочитав целую стопку бумаг, присланных ей из Коннектикута, она приняла на себя почетную обязанность резервного делегата от пятого избирательного округа. 29 марта Мэрилин отправила письмо Лестеру Мэрклу, члену редколлегии «Нью-Йорк таймс», с которым она познакомилась в 1959 году. Содержание письма показывает, с какой серьезностью она подходила к общественно-политической проблематике в этот предвыборный период. «А как обстоят дела с [Нельсоном] Рокфеллером?[404]Вице-президент США (1974—1977). Избирался губернатором штата Нью-Йорк в 1958, 1962, 1966 и 1970 годах. Безуспешно добивался номинации от республиканской партии на пост президента в 1960, 1964 и 1968 годах.
— спрашивала она. — Ведь он более либерален, чем большинство демократов. Может, он активизируется. И все-таки пока [Хьюберт] Хэмфри [405]Вице-президент США (1965—1969). С 1948 года — сенатор, был лидером большинства в Сенате. Поддержка войны во Вьетнаме, вероятно, стоила ему президентства в 1968 году, когда его с минимальным перевесом победил Ричард М. Никсон. В 1970 году был переизбран в Сенат, после чего безуспешно добивался выдвижения на пост президента в 1972 году.
выглядит, пожалуй, единственным кандидатом. Но кто знает, о нем нелегко разузнать что-либо достоверное... Разумеется, у Стивенсона [406]Американский государственный деятель и дипломат, почитаемый за красноречие и остроумие. Внук вице-президента США, чьим полным тезкой он являлся. Дважды был неудачником в борьбе за президентство: в 1952 и 1956 годах выдвигался от демократической партии и на всеобщих выборах потерпел поражение от республиканского кандидата, Дуайта Д. Эйзенхауэра
могло бы получиться, если бы он умел выступать перед простыми людьми, а не только перед профессорами... А вот такого, как Никсон [407]Вице-президент США от республиканской партии в 1953—1961 годах, президент в 1969—1974 годах. Во время второго президентского срока вынужден был подать в отставку под угрозой отрешения от должности (импичмента) в связи с так называемым Уотергейтским делом.
, никогда не бывало: ведь у остальных, по крайней мере, имелась душа! Идеальным президентом был бы судья Уильям О. Дуглас... [408]Член Верховного суда США (1939—1975), где он пробыл дольше, чем любой другой судья.
а вице-президентом, может быть, Кеннеди? Но им не выиграть, потому что Дуглас разведен. Про Кеннеди я ничего не знаю. Возможно, эти кандидатуры и не самые удачные. Но приятно было бы увидеть Стивенсона в роли государственного секретаря.

А сейчас, Лестер, пару слов о Кастро. С детских лет мне прививали веру в демократию, а когда кубинцы в конце концов свергли в кровавой борьбе Батисту, Соединенные Штаты не поддержали их, не оказали им помощи или поддержки — хотя бы в развитии демократии. «Нью-Йорк таймс» обязана объективно и незаинтересованно информировать своих читателей обо всем, что делается на свете. Не знаю — я всегда рассчитывала на «Таймс», и не только потому, что ты там работаешь.

Надеюсь, что у миссис Мэркл всё обстоит хорошо. Это верно, что я довольно часто бываю в твоем доме, главным образом для того, чтобы встречаться с моим чудесным доктором [Крис], как тебе уже успели донести твои шпионы. Однако я бы не хотела, чтобы ты меня увидел раньше, чем я начну носить манто из сомалийского леопарда. Мне хочется, чтобы ты считал меня хищным зверем.

Закончила она лозунгами, которые были тогда в ходу:

Никсона нам не на!

К счастью, Хэмфри наш уже пошел в тираж!

Этот Саймингтон — всё испортит он!

Кеннеди, всем улыбнись — на Рождество в Бостон вернись!

Врожденная любезность Мэрилин, ее стремление развивать свои способности и уходить от источников огорчений были хорошо видны и совсем в другой области. Джо Хаймс, голливудский корреспондент газеты «Нью-Йорк геральд трибьюн», вспоминал, что «она была забавна и полна энтузиазма во время нескольких интервью, которые брались им у нее в этот период. Никогда актриса не проявляла страха или угнетенного состояния, хотя ей приходилось тщательно готовиться к этим встречам — точно так же, как она готовилась к выходу на сцену или перед камерой». Хотя Мэрилин и не любила импровизированных приемов-сюрпризов, она была довольна, когда съемочная группа картины «Займемся любовью» 1 июня отметила ленчем ее тридцать четвертый день рождения. Вечером того дня Руперт Аллан устроил в своем доме на площади Сибрайт-плэйс торжественный ужин в ее честь. На этом приеме Мэрилин большую часть вечера провела за дискуссией об американской драме, которую вела с Теннесси Уильямсом и его матерью Эдвиной — легендарной дамой, подвигшей в свое время сына написать «Стеклянный зверинец»[409]Первая известная пьеса Т. Уильямса, поставленная на Бродвее в 1945 году.
.

Весной этого года Симона Синьоре получила премию «Оскар» как лучшая актриса (за роль в английском фильме «Место наверху»[410]В нашем прокате — «Путь в высшее общество».
) и выехала в Европу на съемки очередной картины. Вскоре после этого Мэрилин и Артур поехали с Джоном Хьюстоном на уик-энд в Неваду, чтобы поискать подходящую натуру для ленты «Неприкаянные», производство которой должно было стартовать ближе к концу лета. «Буду скучать по тебе», — сказала Иву на прощание Мэрилин, садясь в машину. «Что будет, то будет», — пробормотал под нос Артур. Если его замечание было выражением подозрительности по отношению к растущей дружеской близости между Мэрилин и Ивом, то тут Артур был абсолютно прав.

Мэрилин вернулась в Лос-Анджелес одна, а Артур остался поработать с Хьюстоном. Мэрилин однажды вечером в конце апреля вернулась со студии простуженная и с небольшой температурой. Ив пришел в ее бунгало спросить, что она думает по поводу дринка или легкого ужина, и, как он рассказывает в своих мемуарах, присел на край кровати и осторожно погладил ее по руке. «Я наклонился, чтобы поцеловать ее на прощание и пожелать спокойной ночи, но вдруг поцелуй стал бурным — он напоминал пожар, ураган, я не мог перестать ее целовать».

Роман (который был следствием ее разбитого брачного союза, а не его причиной) начался в конце апреля, а закончился — довольно спокойно — в июне. Пресса узнала об их приключении типичным для себя образом: репортеры устраивали засады в кустах перед отелем «Беверли-Хилс» и бессовестно подкупали горничных и мальчиков на побегушках, выуживая из них сильно приукрашенные истории о встречах любовников; в середине июня журналисты глухо повели речь о разводах и вступлении в новые браки. В продолжение этой их связи Мэрилин с радостью воспринимала ухаживания Монтана и его общество, но более всего была благодарна Иву за сердечную заботу, которой он ее окружал. Будучи, однако, реалисткой, она не ждала ничего большего, и нет никаких доказательств в поддержку легенды о том, что окончание романа будто бы погрузило ее в такую печаль, которая была совсем недалеко от депрессии и нервного срыва. Совершенно наоборот: расставание она приняла с достоинством, рассказав прессе, что некоторые из ее партнеров по кинофильмам не лучшим образом выражались по поводу сотрудничества с нею, а вот Ив Монтан никогда этого не делал — «но разве это причина, чтобы выходить за него замуж?» Она четко опровергала абсурдные сплетни о состоянии ее брака, фактически положив им конец.

Артур Миллер никогда не обращал особого внимания на эту интрижку, делая на нее лишь замаскированные намеки или вскользь упоминая об этой истории в сносках и примечаниях к автобиографии. Имеет смысл зафиксировать, что он почти полностью обходит данный факт: ведь даже самое минимальное замечание на эту тему было бы дополнительным аргументом в его пользу, когда он перечислял причины распада своего семейного альянса, распада, ставшего (по его мнению) следствием психической болезни Мэрилин. Если их брак уже в тот момент был браком без любви, то Артур действительно мог совершенно не испытывать ревности.

Фильм «Займемся любовью» был готов в июне. Только благодаря усилиям Мэрилин он не так плох, как можно было предположить, но все равно ничто не могло нивелировать его изъяны: картину убил скучнейший сюжет, не говоря уже о прямо-таки вопиющем отсутствии воображения при подготовке декораций и костюмов.

Однако интерпретация баллады «Мое сердце принадлежит папочке» явилась огромным успехом Мэрилин; ее платиновые волосы искрились на темном фоне, когда она без всяких усилий (так, по крайней мере, казалось) исполняла песенку, репетиции которой заняли две недели. Точно так же как и в предшествующих трех картинах, снятых после 1956 года, дикция и артикуляция Мэрилин естественны, а движения — непринужденны и убедительны. В другом музыкальном произведении, «Что-то особенное», актриса поддерживает идеальный темп актерской игры, а ее инстинктивный контроль над фразами и паузами безупречен. Как Аманда Делл она частенько оказывается озабоченной и озадаченной, но в качестве Мэрилин она отлично знала, чем озадаченность отличается от глупости. «Мне она очень нравилась, невзирая на проблемы, которые у нас возникали, — сказал о Мэрилин Джордж Кьюкор, добавив, что актриса... — была ослепительна на экране, а после окончания работы над лентой весьма щедра ко всем сотрудникам и коллегам». Особую благодарность Мэрилин испытывала к Джеку Коулу:

Она дала мне небольшой конверт... внутри лежал чек на полторы тысячи долларов и листок, на котором было написано: «Я была действительно ужасной, и для тебя это было тяжкое испытание, так что, пожалуйста, поезжай в какое-нибудь симпатичное место на пару недель и веди себя так, словно между нами никогда и ничего не произошло». С ее стороны это было очень мило и любезно. Через два дня я получил очередное послание со следующим чеком, теперь на пятьсот долларов, а в записочке говорилось: «Побудь там на три дня больше»... Это был ее способ сказать человеку, что она его любит и не хочет, чтобы тот на нее злился.

Ближе к концу июня Мэрилин стало охватывать сильное чувство одиночества, поскольку все ее прежние длительные союзы либо подошли к концу, либо были разорваны, либо, наконец, угрожали ее безопасности. Ив вернулся с женой в Париж, Артур — к своей работе с Джоном Хьюстоном в Рино, Паула отправилась в Европу навестить дочь, которая снималась там в кинокартине. Тогда, по мнению Инез Мелсон, «в ней было нечто настолько обезоруживающе детское, из-за чего рождалось ощущение необходимости защищать ее от всего, потенциально способного ей навредить».

Поэтому нет ничего странного, что во время своих последних месяцев в Лос-Анджелесе Мэрилин все чаще обращалась к тому, кто, по ее убеждению, готов был окружить ее отцовской заботой и вниманием. По совету Марианны Крис она пять-шесть раз в неделю посещала психоаналитика, доктора Ральфа Гринсона, с которым эпизодически встречалась начиная с января.

Как и многие из голливудских звезд, среди которых он пользовался такой популярностью, которых он в массовом порядке лечил и проблемы которых сильно его увлекали, Ральф Гринсон сменил в прошлом и имя, и фамилию. Ромео Сэмюэл Гриншпун, родившийся в Бруклине 20 сентября 1910 года, был одним из двойни и первым из четырех детей в семье. Его отец, в ту пору студент медицинского факультета, настаивал, чтобы сестра-близнец Ромео получила имя Джульетта. Позднее Ральф Гринсон в одном из своих наиболее невероятных заявлений уверял, что его отец обожал Шекспира и вообще всякие романтические истории, но не знал, что Ромео и Джульетта были любовниками, лишившими себя жизни. Трудно, конечно, поверить, чтобы образованный человек, студент-медик, к тому же поклонник Шекспира и романтических историй, не знал, какова была судьба молодых влюбленных. Однако, как бы то ни было, сын этого человека питал глубокое убеждение в решающем для формирования его личности влиянии того факта, что ему навязали роль Ромео по отношению к сестре, с которой они были двойняшками.

Джульетта, с детства проявлявшая большой талант к музыке, стала пианисткой, причем концертирующей, что возбуждало в Ромео одновременно и восхищение, и черную зависть. Признание, лавры, а также шумные овации, с которыми ее принимали, стали причиной острого соперничества с сестрой и весьма отрицательно сказались на брате; в частности, он всю жизнь пытался (без особого успеха) играть на скрипке. В итоге вместо карьеры музыканта Ромео выбрал профессию врача, пойдя тем самым по стопам отца; он изучал медицину в Колумбийском университете, а впоследствии — в Бернском университете (Швейцария), где в 1934 году получил звание доктора медицинских наук. Там же он познакомился с Хильдегардой Трёш, на которой в следующем году женился; у них родилось двое детей: Дэниел (позднее также ставший психиатром) и Джоан. Работая в 1934—1936 годах в качестве стажера в больнице «Ливанские кедры», он был известен там как Ральф Р. Гриншпун и лишь в 1937 году официально сменил фамилию на Гринсон. В 1938 году он вновь приехал в Европу, где у Отто Фенихеля познакомился с теорией психоанализа Фрейда.

После возвращения в Америку Гринсон начал воинскую службу и с ноября 1942 по ноябрь 1944 года состоял в санитарном корпусе, работая в госпитале для ветеранов войны в Канандейгуа, штат Нью-Йорк. Рапорт об увольнении Гринсона из армии (включенный 21 января 1946 года в картотеку окружного госпиталя Военно-Воздушных Сил в Скотфилде, штат Иллинойс) содержит существенный фрагмент — описание клинических симптомов болезни, явившейся следствием дорожного происшествия, которое случилось в Канандейгуа 13 декабря 1943 года. Гринсон заявил, что во время поездки на армейском автомобиле скорой помощи получил травму головы (видимо, в результате столкновения), ненадолго потерял сознание и перенес легкую амнезию. На протяжении нескольких дней после аварии Гринсон проявлял признаки маниакальной возбужденности, а когда чуть позже поехал навестить брата в Чикаго, то было обнаружено, что у него не совсем хорошо работает левая нога и поврежден лицевой нерв.

«Был приглашен частнопрактикующий врач, — читаем мы в рапорте. — Он рекомендовал постельный режим и советовал беречь силы; однако, принимая во внимание конкретную ситуацию офицера, сдающего сертификационные экзамены на факультете неврологии и психиатрии, а также его состояние маниакальной возбужденности, мы не придерживались указаний этого врача». Позднее за консультацией обратились к чикагскому невропатологу доктору Поллаку, который констатировал все классические симптомы перелома одной из костей черепа — сильный ушиб и кровоподтек ниже уха, неравномерные рефлексы рук и ног, а также неспособность к одновременной фиксации обоих глазных зрачков. Кроме того, как вытекает из указанного рапорта, после травмы Гринсон полностью потерял чувство вкуса, у него время от времени случались судороги и припадки эпилептического типа, наблюдалось ослабление функций нервов левой стороны лица («что временами проявлялось вполне отчетливо»), а также отсутствие правильных рефлексов в правой руке и общее нарушение координации движений.

Вывод, следующий из рапорта, носил однозначный характер: врач, наблюдавший больного, не хотел делать никаких «конкретных прогнозов, поскольку, как это часто имеет место в подобных случаях, в последующий период могут возникнуть непредвиденные осложнения... Замечено, что вследствие травмы ЦНС [центральной нервной системы] появляются другие заболевания нервной системы, выражающиеся периодическими приступами судорог».

Гринсон, будучи неспособным к службе в действующей армии за пределами страны, в ноябре 1944 года был переведен с прежнего места службы и поставлен руководить невропсихиатрическим отделением в госпитале Военно-Воздушных Сил США, предназначенном для лиц, выздоравливающих после ранений, и расположенном в Форт-Логане, штат Колорадо. Получив повышение и чин капитана, он стал возглавлять отделение, где находилось много больных, которые страдали от фронтового невроза. Приобретенным здесь опытом он поделился позднее со своим другом, писателем Лео Ростеном (никак не связанным с Норманом Ростеном), который использовал указанные материалы для написания романа «Капитан Ньюмен, доктор медицины». В 1945 году Гринсон обратился с просьбой демобилизовать его из армии в связи с желанием открыть частную психиатрическую практику в Лос-Анджелесе, где (как он отмечал в письме, направленном 5 декабря 1945 года командованию в Вашингтон) наблюдалось большое количество лиц, нуждающихся в лечении психических болезней, — среди как гражданского населения, так и ветеранов минувшей войны.

После увольнения из армии в 1946 году Гринсон (с финансовой помощью своего шурина) открыл в Лос-Анджелесе психиатрический кабинет и в 1947 году купил себе дом на Франклин-стрит в Санта-Монике, на самой окраине Лос-Анджелеса. Возведение этого дома заняло много времени и было завершено его владельцами, супругами Джоном и Юнис Мёрреями, только незадолго до указанного момента. Они, однако, быстро пришли к выводу, что будут не в состоянии погасить ипотечный кредит; и в результате Гринсон уплатил шестнадцать с половиной тысяч долларов и въехал в резиденцию, построенную в мексиканско-колониальном стиле. Вскоре после этого Мёрреи стали жить отдельно друг от друга (окончательно они развелись в 1950 году) и Юнис перебралась в арендованный домик, расположенный над океаном. Потеря того, что она именовала домом своей мечты, вызвала у Юнис болезненное чувство утраты, из-за которого она на протяжении многих лет регулярно посещала свое бывшее владение.

Психоаналитические и психиатрические сеансы вошли в послевоенной Америке в большую моду — не только среди лиц, переживавших настоящий интеллектуальный или эмоциональный кризис, но и в кругу тех, кто просто считал для себя необходимым предпринять для разрешения обычных проблем повседневной жизни какие-то резкие действия. Зачастую к психоанализу прибегали и те, кто был всего лишь утомлен, одинок или поглощен собой и одновременно мог позволить себе оплатить сочувствие со стороны внимательного слушателя. (К примеру, детей, которые являлись просто шумными, непослушными или не по возрасту развитыми, часто подвергали долговременной психотерапии, которая порой приносила прямо-таки катастрофические результаты.) По всей стране во многих крупных городах, особенно в более богатых сферах, каждодневные встречи с собственным психоаналитиком были делом обыденным — среди тех, кто был в состоянии заплатить за это[411]Шведский психоаналитик Нильс Хаак много писал на тему необходимости взимания за психиатрические сеансы высокой платы, которую он и тысячи его коллег считали интегральной частью терапии, поскольку ее внесение требовало от пациентов определенных жертв. Убежденность в том, что все дешевое обладает невысокой ценностью, глубоко укоренено в человеческой натуре, аргументировал Хаак, добавляя, что благодаря уплате большой суммы денег у пациента нет ощущения инфантильности своего поведения, а врач, получая высокий гонорар, не будет считать себя лишенным компенсации за страдания, через которые ему приходится проходить вместе со своим клиентом. — Прим. автора.
.

Среди дипломированных врачей, имеющих в 1950 году в округе Лос-Анджелес право применять в своей работе психоанализ, фигурирует и доктор Ральф Гринсон, основатель придерживающегося фрейдовских концепций Психиатрического общества Лос-Анджелеса, человек, который поддерживал тесные связи с Анной Фрейд в Лондоне и с ее коллегами в Европе и Нью-Йорке; в числе его близких друзей состояла и Марианна Крис, рекомендовавшая этого врача Мэрилин Монро.

В пятидесятые года частная практика Гринсона в Лос-Анджелесе неизменно процветала; в его офис, находящийся в Беверли-Хилс, постоянно обращалось много знаменитостей, а также обычных состоятельных людей из западной части округа, и Гринсон с пиететом культивировал и поддерживал мнение, что он является не только врачом, но и популярным лектором, причем и для профессионалов, и для дилетантов. Как написала его супруга Хильди в предисловии к сборнику, содержащему цикл лекций Гринсона, он был «харизматическим оратором, который обожал обучать, любил своих слушателей и редко пропускал случай втянуть группу в дискуссию». Его поведение во время таких мероприятий идеально согласовывалось с общей атмосферой в мировой столице индустрии развлечений; Хильди вспоминала, что Роми [уменьшительное от Ромео] всегда выходил на подиум или приближался к трибуне быстрым, полным задора шагом и с бросающимся в глаза чувством удовлетворенности... Когда я удивлялась тому, что он никогда не нервничает, муж всегда отвечал: «А отчего мне нервничать? Ты только подумай, эти счастливчики прямо горят желанием выслушать меня...» Роми живо жестикулировал, а его голос то со страстью взлетал верх, то надламывался, переходя в беспомощное похохатывание над собственной шуткой. Он выражал свои чувства открыто. И его слушателям никогда не бывало скучно.

Иными словами, в нем было многое от шоумена, и Гринсон (как полагал ряд его коллег) горячо жаждал добиться всеобщего признания и славы, на которые когда-то могла рассчитывать только Джульетта. По крайней мере, это стремление частично объясняет его огромную непосредственную вовлеченность в голливудскую кинопромышленность. Имея в качестве своего полномочного представителя Милтона Радина, известного юриста (и мужа своей младшей сестры Элизабет), доктор Гринсон получал двенадцать с половиной процентов от кассовой выручки брутто за фильм, снятый по книге «Капитан Ньюмен, доктор медицины»; ведь, как писал Гринсон в сентябре 1961 года Лео Ростену, ее заглавный герой был он сам, точно так же как прототипами книжных пациентов на девяносто процентов были люди, которых он лечил во время войны. Гринсон находился также в тесной связи со многими киностудиями, где близко познакомился с несколькими членами дирекции и продюсерами, ставшими его пациентами; кроме того, для публикации своих статей, а также интервью, дававшихся им для разных журналов, он привлекал в качестве своеобразного «продюсера» Лео Ростена.

Сборник статей и лекций Гринсона показывает, что он добивался не только узкопрофессионального признания; ему хотелось привлечь как можно больше слушателей из числа дилетантов, а это заставляло заниматься популяризацией, а иногда и профанацией серьезных проблем. Судя по заголовкам лекций, доктор Гринсон затрагивал такие темы, как «Эмоциональное вовлечение», «Почему люди любят войну», «Секс без любви», «Софи Портная[412]Речь здесь идет о персонаже произведения Филипа Рота «Жалобы Портного» (1969) — спорной и популярной книги, посвященной прежде всего сексуальной деятельности героя, Александра Портного (в том числе с его женой Софи), которая представлена в монологе главного персонажа, произносимом с кушетки его психоаналитика.
наконец отвечает», «Дьявол приказал мне это сделать, доктор Фрейд» и «Люди в поисках семьи». Последняя из них была посвящена (как верно отметила жена Гринсона) обсуждению «потребности, которую Роми открыл в своих пациентах и которая была отражением его собственного, частично не осознанного желания, чтобы люди, которых он лечил, становились членами нашей семьи. Это была мечта о создании неба на земле, такого дома, который врачует все душевные раны».

Суровые критики Гринсона считали, что многие из своих работ он написал с целью привлечь к себе внимание (и, что за этим следует, новых клиентов) и завоевать одобрение окружающих, а не создать серьезное произведение, вносящее творческий вклад в исследуемую проблему.

На протяжении многих лет Гринсон преподавал клиническую психиатрию на медицинском факультете Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, а также занимался усовершенствованием знаний психотерапевтов и надзором за этим процессом в Психоаналитическом обществе и Психоаналитическом институте. Не будет никакого преувеличения в утверждении, что в течение всей своей профессиональной жизни — независимо от того, что доктор Гринсон делал для своих пациентов как врач, и невзирая на это — он был известен в Южной Калифорнии как очаровательный лектор, который завлекает и развлекает свою аудиторию.

Доктор Бенсон Шеффер, работавший в Невропсихиатрическом институте с аутичными[413]Психическое состояние, характеризующееся замкнутостью и отрешенностью от внешнего мира.
детьми во времена, когда Гринсон занимал профессорскую должность в Калифорнийском университете, выразил о Гринсоне — после того, как принял участие в его семинаре и выслушал лекцию, открытую для всех желающих, — следующее мнение, которое следует признать повсеместным: «Ему хотелось развлекать слушателей и выглядеть перед ними умным. Честно говоря, я не заметил в этом человеке затягивающей и впечатляющей глубины. Он производил впечатление скорее ловкого и житейски умного, нежели поглощенного своей работой».

«Только позже, — дополнил другой коллега Гринсона, — многие из нас поняли, насколько он поверхностен»; в подтверждение этой мысли достаточно обратиться к работам или статьям Гринсона. Слишком часто они адресованы такому широкому кругу читателей, что становятся мелкими и пустыми; достаточно лишь бегло прочитать его тексты, чтобы сообразить, сколько «психологии для масс» наплодил их автор. Скорее всего, ему нигде не удалось бы найти столь многочисленных и страстных приверженцев и завоевать такое большое уважение, как в Голливуде, где зачастую требуется попасть в немилость, чтобы возбудить восхищение, и где нужно немало потрудиться, чтобы научиться умилению по собственному поводу. Биограф Анны Фрейд хотя и любил Гринсона и относился к нему с уважением, описал его как «человека, ведущего аскетически суровый образ жизни, рьяного и одновременно эффектного энтузиаста, человека, для которого психоанализ являлся тем, чем он, по мнению Анны Фрейд, и должен быть — и действительно был — для всех ее друзей: образом жизни».

Этот образ жизни не мешал ему злоупотреблять такими словесными формулами, которые часто сводились к эдаким волнительным и трогательным обобщениям, на деле недостойным серьезного психотерапевта и более пригодным в качестве темы для популярной радиопередачи.

Вот фрагмент из лекции 1978 года «Люди в поисках семьи»:

• «Люди, которые ищут для себя семью, стараются перечеркнуть свой плохой опыт из сферы семейной жизни. Это попытка заменить несчастное прошлое счастливым будущим. Семейная жизнь полезна для твоего здоровья».

Из лекции «Психоанализ: ошибки в интерпретации», 1955 год:

• «Дети сложны и взрослые сложны. Но я не считаю это дело безнадежным».

Из лекции «Специфика психотерапии богатых и знаменитых людей», 1978 год:

• «Киноактер или киноактриса являются звездами только тогда, когда они немедленно узнаваемы не только теми, кто к ним внимательно присмотрится, но и любыми людьми на всем свете... Нетерпение восходящих звезд, а также тех, чья слава уже угасает, приводит к тому, что работа с ними относится к разряду самой трудной».

Но, пожалуй, наиболее удивительным выглядит в Гринсоне отрицание фундаментальной доктрины психиатрии, если не всей медицинской этики и практики: «Психиатры и врачи, — сказал он (во время лекции под названием "Лекарства в психотерапии", прочитанной в Центре медицинских наук Калифорнийского университета в 1964 году), — должны быть готовы к прочной эмоциональной связи со своими пациентами, если они хотят, чтобы их лечение дало результат». Эта повсеместно осуждаемая установка оказала принципиальное, чтобы не сказать глубоко вредное, воздействие на лечение Мэрилин Монро.

Как и многие его коллеги в тот период, доктор Гринсон в большой степени опирался на медикаментозное лечение как существенное дополнение психотерапии; он рутинным образом прописывал сам (или просил делать это обычных врачей своих пациентов) барбитураты либо популярные тогда успокоительные препараты (например, либриум), преследуя цель частично снять напряжение, которое испытывали его пациенты в жизни, или просто доставить им удовлетворение. Тот же биограф Анны Фрейд, опираясь на документы, следующим образом описал метод лечения Гринсоном Эрнста Фрейда, брата великого Зигмунда, страдавшего сильными мигренями: он назначал ему огромные дозы успокоительных средств — а это даже в те времена было слишком легкомысленным подходом к лечению болезни, о причинах которой было известно мало.

Несмотря на кризисы и проблемы в личной жизни, Ральф Гринсон на всех публичных форумах являл собой воплощение спокойствия. Во время симпозиума на тему «Моральная жизнь», организованного в Калифорнийском университете, он дискутировал с тремя священнослужителями, когда вдруг разразилась сильнейшая гроза с громом и молниями и везде погас свет. Через минуту лампы снова вспыхнули, и оказалось, что все собеседники Гринсона тем временем встали. «Прошу обратить внимание, — с триумфом произнес доктор, — я единственный, кто продолжает сидеть». Жена, полная трогательной лояльности к нему, высказала где-то довольно бессмысленное соображение, что «уверенность в себе была сильной стороной его психоанализа». Или его эготизма.

Из всех интересов Гринсона тем, который более всего интриговал и его самого, и льнущих к нему знаменитостей, был блеск и бремя славы. Этот мотив постоянно возвращался в его работе, и в лекции «Специфика психотерапии богатых и знаменитых людей» он описал свой опыт, вынесенный из встреч с Мэрилин Монро — встреч, которые в его личной и профессиональной жизни явились периодом, ставшим для него предметом настоящей мании. В упомянутой работе Гринсон не приводит никаких фамилий; да в этом и не было необходимости, коль им указано так много деталей.

Гринсон написал о прославленной и очень красивой актрисе тридцати четырех лет, которая была лишена чувства собственного достоинства и подвергалась лечению его коллегой-женщиной с Восточного побережья. На их первую встречу актриса явилась с получасовым опозданием, объяснив, что всегда опаздывает. В ответ на поставленный вопрос она описала свое детство, сделав особый упор на то, с какой страстью Грейс старалась сделать из нее звезду. Хотя его пациентка не окончила средней школы, Гринсон убедился в ее интеллекте и констатировал, что она интересуется поэзией, театром и классической музыкой. Женщина сказала, что пополнением ее запаса знаний занялся муж; она была ему благодарна за это, но жизнь хозяйки дома нагоняла на нее тоску. Потом доктор предложил пациентке встречаться регулярно в его офисе или у него дома, чтобы не возбуждать ничьего праздного интереса.

Это была поразительно нелогичная идея. В личный кабинет Гринсона, расположенный в его доме в Санта-Монике, надо было входить через парадные двери на фасадной стороне здания; психиатр жил с семьей, и его подрастающая дочь сразу же заметила новую, притом знаменитую пациентку и даже вскоре подружилась с ней — разумеется, все это было далеко не самым лучшим способом не привлекать к себе внимания. В принципе, Гринсон был доволен и горд тем, что у него появилась такая именитая клиентка, а то, что он ввел ее в свой дом и с конца 1960 года вплоть до смерти актрисы относился к ней как к члену семьи, было одной из самых серьезных ошибок этого врача в лечении Мэрилин Монро. Каждый вдумчивый коллектив психиатров или специалистов по психоанализу, работающий на соответствующей кафедре любого американского университета, поставил бы ему этот поступок в вину и стал бы грозить осуждением со стороны всей психиатрической общественности.

Тактика Гринсона по отношению к Мэрилин была катастрофической: вместо того чтобы укреплять в своей пациентке чувство независимости и самостоятельности, он поступал в точности наоборот — все более подчинял ее себе. Незадолго перед смертью Мэрилин доктор Гринсон сказал ее коллегам с киностудии, что хотя он и не Свенгали, но наверняка смог бы склонить Мэрилин сделать все, о чем бы только он ее ни попросил. Хотя впоследствии Гринсон отпирался от этих слов, они действительно вполне могли бы выйти из уст месмерического[414]Месмеризм [по фамилии немецкого врача Ф.А. Месмера] — 1) гипноз, особенно тот, который связан с теорией животного магнетизма Месмера; 2) гипнотическая или непреодолимая притягательность; завороженность.
наставника девицы Трильби[415]Героиня одноименного романа Джорджа Дю Морье, которая благодаря месмерическому внушению со стороны Свенгали становится великой певицей.
.

Так вот и получилось, что с начала 1960 года Мэрилин Монро, если только находилась в Лос-Анджелесе, приходила к доктору Гринсону на консультации по пять раз в неделю. «Я намереваюсь быть ее единственным психотерапевтом, — с гордостью написал он Марианне Крис и охарактеризовал в этом письме Мэрилин так: — Настолько трогательная вечная сирота, что мне становится еще более неприятно, когда она так сильно старается, а у нее зачастую ничего не получается, из-за чего бедняга становится еще более трогательной». Это мнение чрезвычайно важно, поскольку оно предательски выдает полное отсутствие профессиональной дистанцированности Гринсона от Мэрилин и опасную эмоциональную ангажированность с его стороны: ведь он, считая пациентку «трогательной», говоря, что ему делается из-за нее «неприятно», и вынося суждение насчет того, что «у нее зачастую ничего не получается», использует формулировки, которые были бы уместны скорее в устах задетого до глубины души родителя или довольного своей проницательностью наставника, нежели мудрого советчика, которого по-настоящему волнует психическое здоровье пациентки.

Когда Гринсон начинал писать о Монро, даже его стиль утрачивал профессиональный характер и вскоре врач перестал выдерживать в отношениях с ней хоть какую-нибудь дистанцию. Он уговаривал Мэрилин, чтобы та — помимо пяти, а в конце даже семи встреч в неделю («главным образом потому, что она чувствовала себя одинокой и не было никого, с кем она могла бы встретиться; ей нечего было делать, если она не встречалась со мной») — еще и ежедневно звонила ему. Гринсон делал это для того, чтобы, как он сам позднее указал в своем эссе, Мэрилин поняла его систему ценностей и трансформировала ее в собственную систему, необходимую актрисе для того, чтобы выжить в мире кино.

В начале лета Мэрилин сказала о себе коротко: «Мне тридцать четыре года, шесть месяцев я плясала [в картине "Займемся любовью"], у меня не было ни минуты отдыха, я измотана до предела. Куда я качусь?»

В принципе, у нее уже имелся готовый ответ: в Нью-Йорк, на деловые встречи и на примерки костюмов для «Неприкаянных» — фильма, который в июле, после ряда проволочек, вошел наконец в стадию производства. Мэрилин была полна решимости сыграть в этой ленте, несмотря на устойчивые боли в правом боку и частые приступы острого несварения желудка, лишающие ее сна; а ведь сон и без того приходил к ней с таким трудом, а проснувшись из-за болей, она могла снова забыться только путем приема очередной порции таблеток. Получала их актриса прежде всего от своего лос-анджелесского врача, доктора Хаймена Энгельберга. Именно Гринсон рекомендовал Мэрилин обратиться к этому врачу, при этом сказав тому предварительно: «Оба вы склонны к нарциссизму и, я надеюсь, прекрасно договоритесь». Энгельберг очень скоро стал выполнять вполне конкретные и четкие указания Гринсона, который убедил коллегу-терапевта «выписывать ей лекарства... и действовать так, чтобы я не имел ничего общего с текущим лечением Мэрилин. Я беседовал с ней только на свои узкие темы, а Хаймен оперативно информировал меня обо всем остальном». И в этом, пожалуй, как раз состояла суть проблемы.

18 июля по дороге в Неваду Мэрилин задержалась в Лос-Анджелесе на сеанс с Гринсоном, визит к Энгельбергу и свидание с Монтаном, который работал над своим вторым американским фильмом и контакты с которым время от времени носили интимный характер.

Два дня спустя, сжимая в руках сумку с болеутоляющими и снотворными препаратами, Мэрилин приехала в Неваду. Здесь уже собралась вся «семья», как она называла своих ближайших сотрудников: ее педагог (Паула Страсберг), ее массажист (Ральф Робертс), секретарь (Мэй Райс), личный гример (Аллан Снайдер), парикмахерша (Агнесс Фланеген), специалист по гримированию всего тела (Банни Гардел), заведующая ее гардеробом (Шерли Стрэйм) и шофер (Руди Каутцки, нанятый из фирмы проката автомобилей «Кэри лимузин компани»), Мэрилин будет все больше нуждаться в помощи перечисленных людей. Хотя работа над картиной «Займемся любовью» описывалась как трудное испытание, реализация «Неприкаянных» превратится в настоящий кошмар, которого никоим образом не окупил достигнутый конечный результат.

Пожалуй, ни один фильм в истории кинематографа не был сделан без осложнений: журнал записей о ходе производства любой ленты — это обычно хроника опозданий, болезней, непредвиденных трудностей, которые имели место по причине плохой погоды, внезапных изменений в расписании занятий актеров или других членов съемочной группы, проблем с бюджетом, нередко напряженных отношений между актерами и режиссерами, легендарного темперамента звезд и бесчисленных мелочей, зависящих от хорошего взаимодействия представителей многих искусств и ремесел. Скрупулезный Альфред Хичкок был в состоянии предвидеть едва ли не все неприятные возможности, располагал такой же властью, как любой другой режиссер, и не терпел глупости и тем не менее ближе к концу жизни выразил удивление, что кому-то вообще удалось отснять хоть какую-нибудь картину. «Я жил, — сказал он, — в состоянии постоянного изумления, что мы когда-либо смогли окончить даже всего одну картину. Столько вещей в процессе работы могло не получиться, и обычно они действительно не получались».

Кинофильмы с Мэрилин Монро не были исключением; вдобавок с 1953 года те, кто сотрудничал с актрисой, вынуждены были терпеть ее неискоренимые опоздания, вытекающие из постоянного страха перед выходом на съемочную площадку. Эти люди примирились с ее непунктуальностью, потому что Мэрилин вкладывала массу усилий в свою работу, потому что результаты всегда превосходили их ожидания и потому что, как это ни парадоксально прозвучит, она была одной из наименее капризных актрис: не сохранилось никакого упоминания о какой-то публичной вспышке ее неудовольствия по отношению к актеру или режиссеру, равно как о демонстративном проявлении своей гордости или презрения. Требуя от продюсеров и отдельных специалистов только такой же сноровки и знания дела, каких она требовала от себя, Мэрилин знала, что рискует при работе над каждым фильмом. А поскольку актриса, как и все публично выступающие артисты, отдавала себе отчет в том, что ей необходим горячий зрительский прием, то она без конца трудилась и трудилась с целью заслужить общественное признание. Следует обратить особое внимание на приведенные только что краткие соображения, поскольку Мэрилин предстоял ее двадцать девятый и последний кинофильм, в котором от нее требовали всего на свете, за исключением того, что она на самом деле могла предложить — необычайного таланта, богатого воображения и особого дара играть тонкие и замысловатые комедийные роли.

Когда съемки начались, сценарий «Неприкаянных» был далек от завершения, несмотря на три года работы, на написание нескольких, к тому же неоднократно изменявшихся вариантов и на наличие подробного эскизного наброска будущей картины. Вскоре стали ясны две вещи.

Первая из них связана с тем, что картина опиралась на личный опыт Миллера, приобретенный во время проживания в Неваде, являвшегося условием получения развода с Мэри Грейс Слэттери. В течение тех нескольких месяцев 1956 года ему встретилась группа ковбоев, отлавливавших мустангов — диких лошадей, которых когда-то объезжали и делали из них пони для детей, но сейчас продавали на бойни для производства корма для собак. По мнению Миллера, эти мужчины точно так же не умели приспособиться к окружающей действительности, как и животные, которых ковбои считали бесполезными. «Вестерны и Дикий Запад, — по мнению Миллера, — всегда строились на основании картины мира, в котором царит моральное равновесие, где неотъемлемым атрибутом зла являются широкополые черные шляпы и где зло в конце всегда терпит поражение. Здесь имеет место тот же самый мир, только перенесенный из девятнадцатого века в современность, когда белый персонаж перестает быть таким безупречным, как прежде». Миллер сказал, что в его рассказе и сценарии речь будет вестись о «бессмысленности нашего существования и, может быть, о том, как мы довели себя до этого».

Подобная тема была наверняка достойна восхищения, однако в данном конкретном повествовании отсутствовали элементы, образующие собой хороший фильм: достоверные герои «с предысторией», интересная фабула, а прежде всего — взволнованность и впечатлительность художника, — благодаря которым картина, независимо от ее возвышенной или дерзновенной темы, затягивает зрителя и доставляет ему удовольствие. Сценарий, над которым Миллер и Хьюстон работали без передышки, переделывая его страница за страницей, был полон высокопарных и не связанных друг с другом рассуждений на темы чрезмерного индивидуализма, отсутствия контакта и взаимного согласия между людьми в современном мире, упадка Дикого Запада и атрофии американской совести. И хотя сценарий должен состоять не только из приподнятых мыслей, в «Неприкаянных» почти ничего не происходит. Люди таскаются, заходят в бары, слишком много пьют, едут через пустыню, смотрят родео, ловят лошадей с помощью лассо — но в первую очередь бормочут всякие бесплодные фразы («Может быть, нам нужно забыть про обещания других людей... Одно умирает, когда рождается другое... Я не в состоянии оторваться от земли и вознестись к Богу»), Весь сценарий выдержан в таком вот нудном, сугубо литературном тоне.

«Это попытка сделать оригинальный фильм», — сказал друг и бывший издатель Миллера, Фрэнк Тейлор, которого втянули в указанный проект в качестве продюсера. Однако при той скованности, которая сопутствовала съемочному коллективу — да еще на пустынных просторах Невады, где температура летом доходила до пятидесяти градусов, — эта попытка оказалась, пожалуй, с самого начала обреченной на неудачу.

Вторая проблема была еще сложнее. Когда Миллер в 1957 году начал писать «Неприкаянных», он был влюблен, тронут привязанностью жены к природе, ее пристрастием к детям и животным, ее восхищением перед садами, перед цветами и вообще — ее чувствительностью перед лицом мира, зрелой представительницей которого она ему тогда казалась. В 1960 году ко всему этому у него было совершенно другое отношение. Фильм, в котором собиралась сейчас выступать его жена, планировалось снимать на черно-белой пленке, что совершенно отчетливо отражало горечь писателя и его нерасположенность к ярким краскам. Такое публичное проявление печали Мэрилин восприняла как житейскую измену.

«Неприкаянные» продемонстрировали всему миру чувства Артура, а Мэрилин должна была их выразить — причем недвусмысленно, поскольку Артур вложил в уста своей героини, Розлин, целое повествование, представляющее собой как бы описание жизни Мэрилин Монро, начиная с детства и вплоть до развода с Ди Маджио и последующей встречи с немолодым мужчиной, с которым ее ждет не более чем неведомое и сомнительное будущее. Даже дом, в котором герои картины разговаривают, едят и любят друг друга, не достроен — это дубликат неоконченного дома Миллеров в Роксбери. Для исполнения роли мужчины, который убивает лошадей на мясо для псов, Миллер выбрал именно Кларка Гейбла, идола маленькой Мэрилин: «Я всегда думала о нем как о своем отце», — повторяла она с малых лет. Миллер даже дал своему герою имя, являющееся сокращением подлинного имени актера: Гейбла все называли «Гей». В заключительном кадре он и Розлин едут под усеянным звездами небом в новое (возможно, вегетарианское?) будущее.

Дружка Гея-Гейбла звали Гвидо, поскольку актер, выбранный на эту роль, — Эли Уоллах, старый знакомец Мэрилин из Актерской студии, — прославился созданием портрета итало-американского парня Альваро в «Татуированной розе». Так как сценарий ежедневно переделывался, а Артур пылал к Мэрилин все большей злобой, то к концу картины Уоллаху поручили произнести следующую полную гнева тираду, направленную против Мэрилин-Розлин:

Да она с ума сошла! Все тут с ума сошли. Ты не хочешь в это поверить, потому что они тебе нужны. Она сошла с ума! Человек вон борется, творит, старается, меняется ради них. А им все время слишком мало. Вот они и уговаривают тебя крутиться дальше. Я знаю, ты во всем мужик неплохой. Знаю я все эти штучки, просто я на минутку о них забыл.

Третий ковбой, Пирс, которого играл Монтгомери Клифт — актер, характеризующийся еще большей зависимостью от алкоголя и лекарственных препаратов, нежели Мэрилин, истерзанный гомосексуалист с лицом, искалеченным в автомобильной аварии, всю свою жизнь страдавший из-за невротического отношения к матери, — должен был провозглашать фразы в стиле: «Мама, мое лицо в полном порядке, все зажило, оно теперь хорошее и новое». В общем, все было в точности так, как предсказывал (или, на самом деле, от чего предостерегал) в начале работы Тейлор: «Каждый из этих людей играет сам себя». Даже услужливый и преданный массажист Ральф Робертс появился в коротком эпизоде в качестве бдительного шофера машины скорой помощи.

Многозначительной является уже первая сцена с участием Мэрилин, отснятая на пленку 21 июля в маленькой спальне пансионата в Рино. С валящимися от жары с ног актерами, режиссером, кинооператором и людьми, занятыми техобслуживанием, Телма Риттер[416]Играла небольшие роли, в частности, в картинах «Всё о Еве» (в титрах она стоит одной строкой выше, чем Мэрилин Монро), «Письмо трем женам», «Титаник» (1953) и др., в 1958 году удостоена премии «Тони».
сыграла хозяйку пансионата Изабеллу, очень похожую на Минни, родную тетку Грейс (которая предоставила убежище Норме Джин, когда та приехала в Рино, чтобы получить развод с Джимом Доухерти). В этой сцене Изабелла всячески поучает Мэрилин — печальную певичку из ночного клуба, опаздывающую на слушание дела в суде, — которая нервно и поспешно наносит макияж, одновременно заучивая ответы, предназначенные для судьи. Весь текст, произносимый Мэрилин, прямо живьем взят из обоснования развода, написанного в заявлении Ди Маджио:

РИТТЕР-ИЗАБЕЛЛА: Вел ли себя муж с вами грубо?

МЭРИЛИН-РОЗЛИН: Да.

ИЗАБЕЛЛА: В чем проявлялась эта грубость?

РОЗЛИН: Он постоянно... как там дальше-то? (Не может вспомнить нужные слова.)

ИЗАБЕЛЛА: Он постоянно и жестоким образом пренебрегал моими личными потребностями и правами, а также несколько раз применил ко мне физическое насилие.

РОЗЛИН: Он постоянно... слушай, неужели обязательно это говорить? Почему я не могу просто сказать: «Его там не было»? Конечно, он может быть этим обижен, но его там и вправду не было.

Мэрилин, терзаемая болью, которую она все-таки умела перетерпеть, продемонстрировала в этой сцене весь спектр своих богатых актерских возможностей.

«У тебя, по крайней мере, имелась мать», — замечает Изабелла, на что Розлин отвечает: «Да как можно иметь ту, которая постоянно исчезает? Оба они исчезли. Она уехала с другим пациентом на три месяца» — это ведь почти точное подведение итогов жизни Глэдис и ее последнего брака с Джоном Эли, больным, находившимся на излечении в одной больнице с нею.

Ни первый, ни второй диалог не могли быть легкими для женщины, которая старательно скрывала свою личную боль; пожалуй, особенно унизительной должна была показаться ей собственная роль в сцене, где Кларк Гейбл спрашивает: «Почему ты такая печальная? Ты, кажется, самая печальная девушка, какая мне встречалась за всю жизнь». Мэрилин должна ответить: «Никто мне этого раньше не говорил». Но ведь это были как раз те слова, которые она услышала от Артура Миллера вскоре после их бракосочетания.

Руперт Аллан, присутствовавший во время съемок, вспоминал, что Мэрилин была безгранично несчастной оттого, что ей приходится произносить написанные Миллером фразы, которые очевидным образом показывают ее подлинную жизнь. Именно тогда, когда она ждала от него ободрения, Артур действовал на нее еще более угнетающе. Она ведь считала, что у нее никогда не было настоящего успеха. Ощущала себя одинокой, покинутой, ничего не стоящей женщиной, которой нечего предложить другим людям, кроме своей обнаженной и израненной души. И мы, все те, кто принадлежал к ее «семье», делали то, что пыталась бы сделать настоящая семья. Но вся наша работа была связана с картиной, а ведь именно картина была ее врагом.

Если бы у кого-либо из съемочной группы (шли позднее у зрителей) и имелась хоть тень сомнения в том, о ком идет речь в фильме, то Миллер и Хьюстон бесповоротно рассеивали эту тень: дверцы шкафчика Гея-Гейбла изнутри сплошь оклеены изображениями Мэрилин Монро из ее более ранних картин, а также фотографиями, для которых она позировала в качестве модели. «Да не смотри ты на них, — говорит Розлин, обращаясь к Гвидо. — Грош им цена. Гей их повесил ради забавы». Но для Мэрилин это вовсе не было забавным.

Сэм Шоу, который с самого начала, прямо после зарождения идеи снять указанный фильм, принимал участие в его реализации, добавил, что настоящей, большой любовью Артура Миллера был в этот период сценарий и драматург постоянно менял его таким образом, чтобы добиться соответствия своим изменчивым чувствам к Мэрилин; в то же время большой любовью Мэрилин была роль Розлин — благодаря пронзительной честности этой героини. «Но эта роль никогда не стала реальностью, Артур никогда не дат ее Мэрилин. Она боролась и боролась, но тот был неумолим». Норман Ростен, один из самых старых друзей Артура, добавил, что «в случае Артура имел место триумф интеллекта над чувством. Может оказаться, что Мэрилин была большим художником, чем ее муж».

Если, однако, Артур просил Мэрилин обнажить свое прошлое, то он тем самым одновременно просил актрису приготовиться также к тому, что ее ожидает в будущем. В процессе съемок, проходивших в Неваде, супруги Миллер перебрались из общих апартаментов в раздельные номера. Быть может, Мэрилин была не в силах перенести того, что случилось с ее ролью: месяцами она умоляла мужа, чтобы в картине, по крайней мере, Розлин была полнокровным персонажем, женщиной, которая нормальным образом разговаривает, а не только декламирует и декларирует. В начале августа все, кто принимал участие в реализации «Неприкаянных», знали, что знаменитая актриса и драматург-сценарист почти не разговаривают между собой, что они ездят на съемки в пустыню или к озеру по отдельности, что известия друг от друга передает им Паула и что, кроме всего, раскручивается какой-то роман между Артуром и Инге Морат, которая была одним из фотографов, назначенных с целью запечатлеть на снимках процесс реализации картины.

«Неприкаянные» — это название оказалось исключительно удачно подобранным. Никто не удивлялся, что Мэрилин, удостоенная привилегии начинать работу, как правило, после полудня, все равно умудрялась обычно опаздывать. Однако для этого имелась важная и объективная причина. Вечером каждого дня Артур переписывал целые сцены и, когда она ложилась в постель или просыпалась, вручал ей переделанный текст. Мэрилин, видя подобные изменения, вносимые в последнюю минуту, всегда впадала в панику. «Я не помог ей как актрисе», — признавался Артур позднее. А Мэрилин была в растерянности: «По правде говоря, я никогда не знала до конца, чего же он от меня ждет».

В середине лета Мэрилин испытывала смертельные муки — боли в животе резко обострились и организм все хуже справлялся с перевариванием пищи: каждое утро перед началом работы у актрисы случались сильные приступы. Ее утешителем на съемочной площадке выступал Кларк Гейбл, который — словно воплощая давнишнюю мечту Мэрилин об отце — был самым терпеливым актером во всей съемочной группе.

По меньшей мере однажды он провожал актрису обратно в отель, так как она была действительно больна — и, похоже, серьезно. «Но ведь я же обещала Джону [Хьюстону]! — кричала Мэрилин. — Сказала ему, что приду!» Вскоре она и впрямь вернулась на съемочную площадку и сыграла трудную сцену — причем с Гейблом, который потом первым наградил ее аплодисментами. Он выступал в пяти кинофильмах вместе с Харлоу и позитивно оценивал обеих актрис, добавляя, впрочем, что «Харлоу всегда была расслабленной и непринужденной, а эта девушка постоянно напряжена, скована и все время огорчается — по поводу своего текста, внешнего вида, своей игры. Она непрерывно хочет совершенствоваться как актриса».

Но, честно говоря, Мэрилин не очень-то и было где блеснуть. После того как Миллер в очередной раз изменил роль Розлин, эта девушка выражает свой ужас по отношению к отлову и уничтожению мустангов не разговором с мужчинами или попыткой доказать им свою правоту, а «приступом злобы» — как она сказала позднее.

Видимо, они считали меня слишком глупой для того, чтобы уметь что-то растолковать, поэтому мне предусмотрели форменный припадок — я визжу, бешусь. Прямо с ума схожу. И подумать только, что такое сделал мне не кто-то — Артур! Он собирался написать этот сценарий для меня, но сейчас говорит, что это его фильм. Пожалуй, ему даже не хочется, чтобы я в нем играла. Думаю, отношениям между нами пришел конец. Пока нам просто приходится быть вместе, иначе, если бы мы разошлись сейчас, пострадает картина. Артур жаловался на меня Хьюстону, и поэтому Хьюстон относится ко мне как к идиотке, с этим его вечным «моя дорогая, туда... моя дорогая, сюда». Почему он не смотрит на меня как на нормальную актрису? Пусть бы он посвящал мне столько же внимания, сколько своим любимым игральным автоматам.

«Мне приходится работать по шесть дней в неделю, — сказала она журналисту, — но это слишком много. Я нуждаюсь в двух днях, чтобы вернуться в норму, восстановить психические и физические силы. Прежде я действительно работала обычно по шесть дней, но тогда я была молодой». Об этом периоде Мэрилин позднее сказала так:

Приходилось шевелить мозгами, иначе я бы погибла — а меня нелегко уничтожить... Все вечно таскали меня, дергали и рвали на части, словно им хотелось урвать от меня кусочек. Всегда я слышала: «Сделай то, сделай это», причем не только на работе, но и за ее пределами... Боже, единственное, чего я хотела, — попытаться выйти из этого целой, без пробоин.

Принимая во внимание жару, царящую летом в Неваде, внутреннее беспокойство Мэрилин, связанное с распадом ее брака, а также постепенную утрату смысла устремляться к цели, равно как и бесхитростный сценарий, мелкий характер ее героини, агрессивное поведение Джона Хьюстона и необходимость ежедневно, причем даже в самых неблагоприятных обстоятельствах, высекать из себя последние искры мужества — Мэрилин держалась великолепно (в противоположность тому, что утверждали Миллер и Хьюстон). «Она была полна опасений, — вспоминал Кевин Маккарти[417]Снимался, в частности, на ведущих ролях в картинах «Смерть коммивояжера» (1951) по пьесе А. Миллера, за которую актер получил премию «Золотой глобус» для лучшего дебютанта, «Внутренний мир» (1987) и др..
, игравший небольшую роль мужа Розлин, — но сбегала от них, как умненький ребенок».

Еще в конце августа Мэрилин рассыпала во все стороны блестки юмора и живо реагировала на потребности других людей. Когда однажды днем ее распознали ловцы автографов, она быстро натянула на голову паричок и измененным голосом заявила: «Я Митци Гейнор![418]Популярная в то время американская киноактриса; снималась, в частности, в ленте Дж. Логана «Юг Тихого океана» (1949), мюзикле Дж. Кьюкора «Девицы» (1957), музыкальном фильме Ч. Видора «Мужик взбесился» (1957) с Ф. Синатрой и др.
» Не успела ее дублер Эвелин Мориарти закончить опробование системы условных сигналов, необходимых для того, чтобы Мэрилин могла сыграть сцену с визгом (в которой она обругивает мужчин за негуманное отношение к животным и, как следствие, за презрение к жизни вообще), как актриса уже была готова угостить ее горячим чаем с медом и лимоном. А в той сцене, где Гейбл должен был пробудить ее от глубокого сна, Мэрилин откинула с себя простыню, открыв обнаженную грудь. «Стоп! — крикнул Хьюстон, притворно зевая. — Я уже это видел!»

«Ах, Джон, — сказала Мэрилин, — ну пусть люди хоть разок оторвутся от телевизоров. Обожаю делать такие вещи, которые цензоры не хотят пропускать. В конце концов, для чего мы все тут находимся? Неужели только для того, чтобы стоять или прохаживаться перед камерой? Но ведь цензуру когда-нибудь отменят — хотя, видимо, не при моей жизни».

Хьюстон любил как следует выпить; кроме того, он, по словам его дочери Анжелики, был эгоистом «со злобным нравом», а это часто вело к тому, что режиссер подвергал своих актеров опасности. Во время съемок картины «Моби Дик»[419]По одноименному социально-философскому аллегорическому роману Германа Мелвилла с авантюрно-морским сюжетом, повествующим об охоте на символического белого кита.
в 1955 году маниакальное стремление Хьюстона к достижению полного реализма привело к тому, что он заставил исполнителей сражаться с опасным штормом у берегов Уэллса. Лео Генну пришлось бороться с могучей волной, после чего он (потрепанный, побитый и с травмами) провалялся в гипсе семь недель, а Ричард Бейсхарт был серьезно ранен, когда Хьюстон не отключал камеры несмотря на чудовищную грозу.

Через еще более опасные ситуации прошел Грегори Пек, который был близок к гибели, когда его по требованию режиссера привязали во время густого тумана к боку двухтонного резинового кита, имеющего в длину около тридцати метров: канаты лопнули, волны в проливе Ла-Манш вздымались выше пяти метров, и Пек соскользнул в море. Только благодаря спасательному жилету он сумел выплыть — однако мгла была настолько непроницаемой, что никому не удалось заметить актера, который выжил просто чудом. Потом вся эта сцена была воспроизведена в павильоне киностудии «Элстри» близ Лондона — в резервуаре, заполненном более чем четырьмястами тысячами литров воды, и под ветром, производимым с помощью специальных машин и дующим со скоростью более девяноста километров в час. Пека, привязанного к макету чудища, буквально заливало струями воды. А Хьюстон орал: «Когда ты будешь выныривать из моря на хребте кита, я хочу, чтобы глаза у тебя были широко открыты!»

Всегда терпеливый и готовый к сотрудничеству, Пек принял вызов. «Мне не было известно, что лебедка, с помощью которой нас вместе с громадной рыбиной вытягивали из воды, обслуживалась вручную, и как-то ее заело. Я вполне мог быть тогда извлечен из воды мертвым, и Хьюстон, думаю, был бы в глубине души доволен этим, если принять во внимание предельный реализм каждой сцены, которого он так добивался»[420]Партнер Пека по этой картине, знаменитый Орсон Уэллс все-таки обошелся без приключений.
. Аналогичные случаи повторялись во время съемок всех фильмов, которые ставил Хьюстон: ведь его как режиссера часто хвалили за реализм и умение придать литературному тексту дополнительный драматизм. Гейбл, соглашаясь на роль в «Неприкаянных», отлично знал, какими методами пользуется Хьюстон в работе, и потому на гонорар для этого актера было израсходовано более восьмисот тысяч долларов из общего бюджета картины, составлявшего три с половиной миллиона.

Кларк Гейбл годился тем, что в своей актерской карьере, которая длилась свыше тридцати лет и включала в себя участие во многих десятках фильмов, он ни разу добровольно не согласился на использование дублера и в самых трудных секвенциях, требующих небывалой храбрости и ловкости, всегда играл сам. Типичными представляются его подвиги в картине «Китайские моря» (1935): вначале там было решено, что в сцене, где паровой каток начинает двигаться сам по себе и угрожает жизни нескольких случайных прохожих, задержать вышедшую из повиновения машину бросится дублер Гейбла. Однако звездный актер заявил ошарашенному режиссеру: «Я сделаю это сам». И сделал, завоевав уважение и актеров, и технического персонала.

Потом, уже в «Неприкаянных», Гейбл позволил тащить себя канатом более ста двадцати метров за грузовиком, едущим со скоростью шестьдесят километров в час, изображая, что его волочет скачущая лошадь. Ничто не препятствовало воспользоваться услугами дублера, но Гейбл уперся, что и это сделает сам; и он выполнил собственное решение — невзирая на ушибы, синяки и царапины, которых не удалось избежать, хоть он старательно подготовился и, казалось бы, защитился от травм. Несколько раз повторялись также съемки эпизода, в котором ему надо было быстро пробежать сто метров, а его друг Эрни Данлеви вспоминал, как страшно был измучен Гейбл после исполнения сцены, где он поднимает две цементные плиты, предназначенные для Мэрилин в качестве ступенек перед крыльцом: «Этот эпизод пришлось повторять раз двенадцать или пятнадцать, а глыбы, которые он тягал, вовсе не были липовыми». Трудности возникали и у Монтгомери Клифта: после того как ему было велено голыми руками набросить веревку на голову дюжей кобылы и удерживать рвущееся животное, его ладони превратились в кровоточащую рану.

Поначалу Гейбл проявлял понимание — но и он не мог стерпеть чистейшего садизма, одержавшего верх в сцене, где жеребец должен был атаковать дублера маститого актера. Режиссер и представители как страховых обществ, выступавших в данном случае от лица продюсеров, так и общества охраны животных потребовали, чтобы в этом эпизоде действовал специалист, хорошо умеющий ловить коней с помощью лассо. В результате получилось, что в сцене, где взбешенное животное должно было глумиться и измываться над Геем, тяжелому и опасному испытанию подвергся человек по фамилии Джим Пален, валявшийся на земле перед камерой, в то время как жеребец становился над ним на дыбы и брыкался копытами. В процессе съемки первых двух кадров Пален едва избежал серьезного ранения, но в третьем конь все же лягнул его в лицо. Мужчина зашатался, выхаркивая кровь, но когда оказалось, что ни одна кость у него не сломана, Хьюстон заявил, что надо снимать дальше. Крутой мужик Гейбл, до этого момента сотоварищ режиссера и сторонник его линии, не выдержал и, возмущенный, ушел со съемочной площадки: «Проваливайте к дьяволу, — заявил актер. — У меня для вас новость, ребята, — мы уже с ним не кореши». Позднее Гейбл сказал своей жене Кей: «Плевать им на то, будем мы жить или нет. Больше всего меня, черт подери, удивило, что ровным счетом никто не думал о том, не убьют ли они меня ненароком. А ведь когда у нас подписывался контракт со студией, нам никогда не позволяли рисковать. Мне было любопытно, попытается ли Хьюстон меня остановить. Да где там, разрази его гром, — он был в восторге!»

В самую страшную жарищу (когда дурно становилось и самым привычным из здешних объездчиков лошадей) Хьюстон заставлял Мэрилин повторять один и тот же кадр десятки раз, даже когда он был доволен ею уже после нескольких дублей. Актриса быстро поняла, что режиссер вместе с Артуром наказывают ее за частые опоздания, за недовольство сценарием, за открытую критику фабулы и характеристик отдельных персонажей — не говоря уже об унижении, которое она испытывала, будучи вынужденной играть роль Розлин. Артур по-прежнему вручал ей вечерами переработанные фрагменты сценария, которые она должна была до утра выучить наизусть, — и актриса не спала до рассвета, стараясь все запомнить, так что никто не удивлялся, когда она, разнервничавшаяся и изнуренная, принимала все больше снотворных пилюль, после которых Паула Страсберг, Руперт Аллан или Аллан Снайдер будили ее с огромным трудом.

Если, однако, производство картины «Неприкаянные» находилось под угрозой, то виной тому была отнюдь не бескомпромиссность Мэрилин или ее зависимость от лекарственных препаратов. Больше всего зла причинил картине, безусловно, Джон Хьюстон собственной персоной, который давно уже попал в щупальца пагубных пристрастий, представляющих собой угрозу для многих людей, связанных с кинопроизводством. Во-первых, он курил одну сигарету за другой, из-за чего у него был беспрерывный кашель, а также пил массу спиртного, притуплявшего его ум. По меньшей мере трижды приходилось устраивать перерыв в работе, когда Хьюстон внезапно заболевал острым бронхитом или у него обострялась эмфизема легких; случались у него и серьезные трудности с дыханием — и все это позднее стало причиной его смерти.

Кроме того, он приобрел еще одну, по-настоящему грозную привычку, метко описанную Артуром, его самым верным спутником: режиссер «ночи напролет проводил за игрой в кости, теряя и возвращая огромные суммы и давая тем самым выход своей страсти к азартным играм»; потом, во время съемок, он дремал в сидячем положении, а просыпаясь, не имел понятия о том, какая сейчас идет сцена. «На съемочной площадке господствовал хаос», — констатировал Артур. «Но я люблю азартные игры», — заявил Хьюстон в защиту своей губительной страсти, произнося эти слова таким тоном, словно говорил, что любит по выходным съездить половить рыбку. Даже в присутствии репортеров он демонстрировал свою пресыщенность жизнью: «Вчера ночью я влез в неприятности. Меня подставили, и я просадил тысячу баксов». (По словам одного из журналистов, Хьюстону нередко случалось просиживать за игорным столом с одиннадцати вечера до пяти утра.)

В своей автобиографии Хьюстон искренне рассказал обо всем этом: «Много ночей я провел в казино... Играли там главным образом в кости, в карты и в рулетку... Огромное удовольствие я получил, когда однажды ночью проиграл целое состояние, а следующей ночью вернул все потерянное». Однако убытки все-таки перевешивали. Кроме того, Хьюстон часто чувствовал себя плохо по причине неправильного питания. «Молва гласила, — писал биограф Хьюстона, — что для него признаком возвращения хорошего самочувствия является возвращение в казино».

Безумное погружение Хьюстона в пучину азарта не было, как считали некоторые, побегом режиссера от проблем, вытекающих из необходимости сотрудничать с капризной звездой. В казино, расположенном в отеле «Мейпс», Хьюстон открыл себе кредитную линию еще до того, как Мэрилин появилась на съемочной площадке, и каждую ночь ставил там на кон сотни долларов за раз. Через десять дней сумма его ставок доходила уже до десяти—двадцати тысяч долларов за одну ночь; по словам одного знатока истории кино, Хьюстон тратил все доступные деньги на игру в кости, выигрывая, рискуя и проигрывая огромные суммы денег — «постоянно теряя, но не обращая внимания на то, сколько потеряно». Когда Мэрилин увидела, что делается по ночам, и заметила, как ее режиссер посапывает в кресле в то время, когда она беспокоится по поводу своей игры, случилось то, что легко можно было спрогнозировать: актриса еще более замкнулась в себе. Не располагая опорой в лице мужа-сценариста и не будучи вправе рассчитывать на проявления элементарной вежливости со стороны режиссера, Мэрилин испытывала чувство колоссального одиночества. Ей не доставило удовольствия, равно как и не польстило, предложение Хьюстона, который однажды вечером пригласил актрису в казино; пытаясь веселиться, как положено, она тряханула костями и спросила Хьюстона:

— Джон, о чем я должна попросить?

Его ответ был красноречив:

— Не задумывайся, дорогая, а просто бросай их — и всё. Такова уж твоя жизнь. Делай и не задумывайся[421]Нарисованный выше портрет Хьюстона страдает явной односторонностью. В отечественных источниках его оценивают как видного режиссера и «приверженца традиционных форм киноповествования, который стремится опираться на крепкую драматургию и сложившиеся индивидуальности крупнейших американских актеров... и избегает крайне резких стилистических решений». В одной из американских энциклопедий он характеризуется как кинорежиссер и актер, создавший в своей длинной и выдающейся карьере ряд наиболее ценимых и приветствуемых критиками американских фильмов. Далее там, в частности, говорится, что Хьюстон успешно перенес на экран сочинения таких почитаемых американских авторов, как Г. Мелвилл («Моби Дик»), А. Миллер («Неприкаянные»), Теннесси Уильяме («Ночь Игуаны»), К. Мак-Каллерс («Отражения в золотом глазу»)... Получили известность и две его последние картины: «Честь семьи Прицци» (1985), за роль в которой его дочь Анжелика получила «Оскар» как лучшая актриса второго плана, и «Мертвец» (1987) по рассказу Джеймса Джойса, переделанному в сценарий сыном Хьюстона Тони, где также выступала Анжелика. Хьюстон создал также поразительные актерские работы.
Наконец, говоря о здоровье и образе жизни Хьюстона как о факторе, сильно повлиявшем на судьбу и качество «Неприкаянных», не следует забывать, что сразу после окончания этой картины оборвалась жизнь 59-летнего Кларка Гейбла, а затем и 36-летней Мэрилин Монро, в то время как Хьюстон, бывший лишь на пять лет моложе Гейбла, дожил до 81 года, сняв и снявшись еще во многих картинах и выпустив свой последний фильм совсем незадолго до кончины.
.

Всеобщая расслабленность все более затрудняла работу над «Неприкаянными». Паула Страсберг, которая сейчас получала уже три тысячи долларов в неделю, Производила впечатление впавшей в беспамятство, но никто не знал, что это была начальная стадия рака костного мозга — болезни, которая убила ее шесть лет спустя. Как вспоминала Сьюзен, в 1960 году Паула уже принимала в огромных дозах наркотические вещества, которые тайно хранила в маленьком чемоданчике. В принципе, единственной ее заботой было счастье Мэрилин, с чем пришлось согласиться даже Хьюстону: «Считаю, что мы обижаем Паулу, — сказал он своей секретарше. — Ведь всем нам известно, что только благодаря ей фильм еще как-то держится». И это было действительно так — просто потому, что Паула в любую минуту была в распоряжении Мэрилин.

Тем временем от лос-анджелесских врачей Мэрилин к ней непрерывным потоком текли всевозможные таблетки[422]Артур Миллер знал, что «доктора выполняют ее просьбы насчет новых, более сильнодействующих снотворных средств, хотя они великолепно ориентировались, что эти препараты очень опасны... впрочем, всегда находились другие доктора, готовые помочь ей в том, чтобы найти забвение». — Прим. автора.
. Ральф Робертс и Руперт Аллан, которые вместе с Мэрилин отвечали за ее готовность к съемкам, удивлялись, когда Ральф Гринсон каждый вечер выписывал рецепт на триста миллиграммов нембутала (фирменное название барбитурана натриевой соли пентобарбиталовой кислоты); нормальная дозировка этого лекарства в качестве снотворного и тогда, и позже составляла сто миллиграммов, которые можно было непрерывно принимать не более чем две недели подряд, после чего организм привыкал к действию препарата и его эффективность ослабевала. После единовременного приема более чем двух граммов нембутала могло наступить серьезное отравление — даже с возможностью смертельного исхода.

Помимо этого местные врачи давали Мэрилин дополнительные дозы лекарства — и даже делали ей уколы. Миллер и тут не вмешивался: «Тогда я уже почти полностью был вынесен за скобки ее жизни». После этих препаратов Мэрилин погружалась во все большую депрессию, чувствовала себя более встревоженной и беспокойной, все чаще произносила что-то бессвязное и ходила пошатываясь. Ее мучили кошмарные сновидения, настроение менялось труднопредсказуемым образом, а лицо покрывалось сыпью. Тем не менее Мэрилин ежедневно работала. Руперт Аллан вспоминал, что актриса выходила из помещения, чтобы проткнуть булавкой капсулку секонала, перед тем как проглотить ее; а ведь этот способ увеличения силы воздействия лекарства вполне мог довести ее до смерти.

«Ежедневно утром мы заставляли ее встать, но это занимало столько времени, что обычно мне приходилось накладывать ей грим, когда она еще лежала в постели, — рассказывал Аллан Снайдер. — Девушки из прислуги вынуждены были, чтобы она проснулась, затаскивать Мэрилин под душ. Все, кто ее любил, чувствовали: происходит нечто страшное. Нас охватывало безграничное отчаяние. А Артур непрерывно портил и портил роль Розлин, и Мэрилин знала об этом».

Невзирая на всё, ей удалось отснять материал ко всем запланированным сценам, и к 10 августа картина опаздывала всего на две недели.

16 августа Джон Хьюстон потерял во время игры в кости шестнадцать тысяч долларов — этот его убыток стал причиной возникновения одной из самых отвратительных легенд, связанных с жизнью Мэрилин Монро. Указанные шестнадцать тысяч долларов увеличили суммарный игорный долг Хьюстона до более чем пятидесяти тысяч долларов, значительно превысив тем самым квоту, которую акционерное товарищество, выступавшее продюсером «Неприкаянных», было готово выделить на предоставление режиссеру кредита в казино. Затраты на производство фильма и так оказались огромными, и, когда Макс Янгстайн, вице-президент компании «Юнайтед артистс», приехал лично убедиться и проконтролировать, как протекает процесс реализации картины, ни у кого не было сомнений, что Хьюстон зашел слишком далеко. Именно в этот момент оба казино: и в отеле «Мейпс», и в Харрахе — начали напоминать режиссеру о необходимости расплатиться и погасить долг.

У Хьюстона был единственный выход: где-то быстро достать наличные. В противном случае производство картины пришлось бы прервать, поскольку денег не хватало даже на еженедельную выплату жалованья. Поэтому Хьюстон начал в бешеном темпе названивать друзьям в Сан-Франциско. Съемки продолжались, режиссер не заглядывал дальше чем на день вперед, но пока никто не отдавал себе отчета в надвигающемся кризисе. Хьюстон вечно хвастал, что «занятия азартными играми учат понимать одну важную вещь: деньги, черт их дери, ничего не значат»; но сейчас он начал терять это убеждение.

В субботу, 20 августа, Мэрилин полетела в Лос-Анджелес, как она часто делала, если в съемочном графике у нее образовывался незанятый уик-энд. Во время этих наездов она посещала докторов Гринсона и Энгельберга, получала лекарства и рецепты и, кроме того, по меньшей мере дважды встречалась с Монтаном, который как раз тогда заканчивал свою новую картину[423]Это был фильм молодого тогда английского режиссера Тони Ричардсона «Святилище» по У. Фолкнеру. В США Монтан снялся также в картине режиссера А. Литвака «Любите ли вы Брамса?» (1961) по одноименному роману французской писательницы Франсуазы Саган (второе название ленты — «Снова прощай») — вместе с Ингрид Бергман и Энтони Перкинсом.
. Правда, на этот раз французу необходимо было присутствовать в студии, и они не смогли увидеться. Мэрилин отправилась за покупками — ей срочно требовалось платье на мировую премьеру кинофильма «Займемся любовью», которая намечалась в Рино. Приобретя все необходимое, Мэрилин провела ночь в отеле «Беверли-Хилс», причем хорошо спала, и в воскресенье утром вернулась в Неваду, где запланированную премьеру пришлось отменить по причине отсутствия электроэнергии. В этой поездке Мэрилин сопровождали Ральф Робертс и Мэй Райс.

Однако кругом циркулировали настолько злобные и ехидные сплетни, что в то самое воскресенье Монтан во время интервью Хедде Хоппер из-за натиска настырной журналистки оказался вынужденным высказаться на тему своей связи с Мэрилин:

Считаю, что она очаровательное дитя, простая девушка, в которой нет ни крупицы ловкости и хитрости. Возможно, я был слишком чуток, возможно, считал ее более рафинированной, то есть такой же, как другие дамы, которых знал. Но я сделал все, что было в моих силах, дабы помочь ей, когда понял, что играю слишком маленькую роль. Единственным, что бросалось в глаза в моем выступлении в этой ленте, оказались любовные сцены; потому вполне естественно мое стремление сделать максимум для того, чтобы они получились реалистичными.

Такое заявление он сделал с мыслью о жене, с которой собирался вскоре воссоединиться, о чем Мэрилин было прекрасно известно; невзирая на это, его высказывание следует признать не весьма элегантным, чтобы не сказать в неприятной степени покровительственным.

Через неделю после опубликования интервью с Монтаном в газетах снова появились заголовки о разочаровавшем актрису трагическом романе. Немедля эти разговоры связали с проблемами вокруг реализации «Неприкаянных», и вскоре в ежедневных изданиях и журналах было объявлено, что по причине завершения романа с Монтаном и трудных условий работы на съемочной площадке Мэрилин подавлена, надломлена и близка к нервному кризису. А это давало Хьюстону ощущение безопасности.

Как вытекает из регулярно фиксировавшейся хроники производства ленты и из опубликованной впоследствии информации о «Неприкаянных», Мэрилин приступила к работе в понедельник, 22 августа; она шутила с коллегами, явно посвежев после двух ночей здорового сна. На следующий день актриса работала с фотографами, тщательно отбирая снимки, которые, по ее мнению, годились для печати. С 24 по 26 августа она снималась в трудных сценах (среди толпы во время родео и в кадрах с Гейблом), требовавших многочисленных дублей.

В четверг, 25 августа, Макс Янгстайн проинформировал Джона Хьюстона, что банковский счет кинофильма «Неприкаянные» выглядит столь же иссохшим, как пустыня в Неваде. Режиссер не смог достать сумму, достаточную для покрытия его долгов перед казино, и съемки картины приходилось приостановить на неделю, пока на совещаниях руководства «Юнайтед артисте», организуемых одновременно в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, не будет принято решение о выделении дополнительных денег на производство ленты. Хьюстон попросил не информировать пока обо всем происходящем съемочную группу; однако он сказал, что ознакомит с ситуацией Мэрилин и Артура, вложивших в этот фильм собственные деньги.

Мэрилин использовала перерыв в съемках, чтобы провести в Лос-Анджелесе удлиненный уик-энд и встретиться с врачами, а также навестить Джо Шенка, который был тяжело болен и близок к смерти, и еще сходить на прием. Хьюстон, отвозивший актрису на аэродром, обратил ее отъезд в свою пользу. Он созвонился с Гринсоном и Энгельбергом, рассказал им о злоупотреблении лекарствами со стороны Мэрилин и о ее неуравновешенном поведении и попросил поместить актрису на недельку в частную клинику, где она смогла бы отдохнуть. Врачи проявили готовность к сотрудничеству. Как вспоминает один очевидец событий, Хьюстон, усадив Мэрилин в самолет, «вернулся из аэропорта, радостно мурлыча под нос "Венесуэлу", и снова стал завсегдатаем казино, где выиграл в кости три тысячи».

Далекая от нервного кризиса, который — по прогнозам Хьюстона — будто бы угрожал ей после прибытия в Лос-Анджелес (и на который режиссер, несомненно, рассчитывал), Мэрилин заселилась в отель «Беверли-Хилс» и тут же отправилась на запланированный заранее прием в дом Дорис Уорнер Видор, вдовы недавно скончавшегося режиссера Чарлза Видора[424]Известный американский кинорежиссер ролом из Венгрии. С 1924 года в США, где сперва выступал как оперный певец. Снял много фильмов с Ритой Хейуорт, а также биографических лент, особенно музыкальных (в частности, «Неоконченные песни» о Ференце Листе, которую после его смерти закончил Дж. Кьюкор). У нас известен мелодрамой о пианистах «Рапсодия» (1953) с Элизабет Тейлор.
. В воскресенье, 28 августа, она встречалась с Гринсоном и Энгельбергом, которые посоветовали ей воспользоваться паузой в съемках для недельного отдыха — но не в отеле. «Юнайтед артисте» покроет из страховки актрисы ее пребывание в комфортной частной клинике, а мерилом податливости Мэрилин перед их убедительной аргументацией пусть послужит факт, что еще в тот же вечер ее приняли в больницу «Вестсайд» на бульваре Ла-Чинега. Теперь Хьюстону и компании представился случай добыть деньги.

Тем временем Артур и вся группа, пребывающая в Неваде, не знали, где находится Мэрилин[425]Два дня спустя Джеймс Гуди записал в журнале, документально фиксирующем ход реализации картины: «27 августа — Съемок нет. Мэрилин больна и полетела на лечение в Лос-Анджелес. Никто не сказал почему». — Прим. автора.
. В понедельник утром съемочный коллектив пригласили на собрание, во время которого продюсер Фрэнк Тейлор заявил, что у Мэрилин случился нервный кризис и производство картины приостановлено на неделю. «После этих слов, — вспоминала Эвелин Мориарти, — Артур Миллер встал и, не скрывая злости, вышел — он, как и все мы, знал, что это коварный подвох и обман. Разумеется, мы отдавали себе отчет в том, что у актрисы есть проблемы. Но сейчас Мэрилин винили во всем. Ее проблемы преувеличили и раздули только для того, чтобы затушевать дело об азартной игре Хьюстона, а также о том, что он во время производства данного фильма пустил на ветер огромные деньги. Легко же им было делать из нее козла отпущения».

«Когда пресса узнала о нервном истощении Мэрилин, она сделала из этого сенсацию», — вспоминал Ральф Робертс. В понедельник, после звонка от одинокой Мэрилин, он вместе с Ли и Сьюзен Страсбергами отправился в Лос-Анджелес. Мэй Райс и Руперт Аллан уже были там. «Все мы пошли навестить ее», — рассказывал Ральф, который припомнил, что Руперт собирался было купить для Мэрилин кипу журналов, но отказался от этого, поскольку в большинстве из них публиковались ее фотографии вкупе с чудовищными россказнями про нее и Ива.

Руперт Аллан и Ральф Робертс сходились в оценке ситуации. Мэрилин поместили в больницу благодаря действиям врачей, которые плясали под ту музыку, которую сыграл им Хьюстон; кроме того, доктора видели и престижные, и финансовые выгоды от того, что будут на протяжении недели заниматься такой знаменитой пациенткой. Медики из клиники знали, что у актрисы была привычка тайком принимать барбитураты, но, невзирая на это, сами снабжали ее огромным количеством лекарств — такое поведение даже в 1960 году считалось как минимум неосторожным и наверняка неэтичным.

В понедельник секретарша Джона Хьюстона сказала Эвелин Мориарти: «Не огорчайся, на будущей неделе все мы вернемся к работе», — и они действительно вернулись в понедельник, 5 сентября. Тем самым подтвердились два противоречащих друг другу факта. С одной стороны, тот факт, что съемки часто откладывались по вине Мэрилин, — точно так же, как по причине строптивых лошадей или же неустойчивой погоды и пасмурного неба над Невадой. С другой стороны, оказалось, однако, что Мэрилин далеко не в такой степени зависела от лекарств, чтобы ей пришлось прервать работу в «Неприкаянных». Впрочем, так или иначе, но именно на нее многие годы возлагалась ответственность за резко растущую смету картины, которая к тому моменту дошла уже до четырех миллионов долларов. Если Мэрилин была на самом деле настолько тяжело больна, как Хьюстон излагал прессе, то почему тогда уже в первый день ее пребывания в больнице можно было заявить, что ровно через неделю она появится на работе? Сам Хаймен Энгельберг подтвердил это 29 августа: «Мне кажется, что через неделю Монро сможет приступить к работе, — сказал он журналистам. — Она просто утомлена».

Как это часто случается, Мэрилин, оказавшись вынужденной отдохнуть, приняла ряд трудных решений. «Она была очень храброй, — отмечал Ральф, — и не хотела, чтобы мы что-либо сделали за нее. Ей хотелось ощущать нашу поддержку, но она предпочитала покончить со всем этим сама и вернуть себе здоровье. Несмотря на слабость Мэрилин, воля у нее была железная». Но одновременно актриса была полностью послушна своему психотерапевту, в чем скоро убедились ее близкие друзья. Как говорил Руперт Аллан, «Гринсон раскинул сеть поразительного контроля над жизнью Мэрилин. Когда ее приняли в клинику, он заявил в моем присутствии, что за день ей разрешается позвонить по телефону только раз и еще один раз ответить на звонок».

Артур — и это говорит в его пользу — через несколько часов прилетел в Лос-Анджелес и ежедневно навещал Мэрилин в больнице вплоть до 4 сентября, когда она вместе с ним возвратилась в Рино, «производя при этом, — как написал драматург через много лет, — впечатление человека, прекрасно владеющего собой; ее невероятная устремленность к тому, чтобы выздороветь, была просто героической, [но тогда] мы оба знали, что живем по существу уже раздельно».

До 18 октября актриса находилась в Неваде, завершая съемки «Неприкаянных». Миллер постоянно переделывал сценарий, Хьюстон предавался азартным играм, а Мэрилин, после того как коллеги и обслуживающий персонал сердечно поприветствовали ее приезд, трудилась с новой энергией. В журнале, документирующем ход реализации картины, сделана такая запись: «Когда ей сообщили [о последних изменениях, внесенных в сценарий], она просидела целую ночь, готовя новые сцены».

С 24 октября до 4 ноября шли павильонные съемки последних сцен, а также заключительная обработка картины в голливудской студии «Парамаунт». Там Мэрилин и Кларк Гейбл заключили между собой приватный договор: они больше не согласятся ни на какие переделки сценария, производимые в последнюю минуту. «Я знаю, что Артур хороший писатель, — жалобно сказала она Хьюстону однажды вечером, — но не хочу видеть ни одного нового слова в сценарии. Пока нет, пожалуйста». Гейбл проявил несгибаемость; изнуренный месяцами работы в тяжелых условиях, он категорически отказался многократно повторять дубли и учить новые диалоги.

В понедельник, 31 октября, пополудни Генри Хатауэй (режиссер «Ниагары») увидел Мэрилин одиноко стоящей перед павильоном в студии «Парамаунт». Подойдя к ней, он заметил, что артистка плачет. «Всю жизнь, — сказала она, сотрясаемая спазмами сдавленных рыданий, — всю жизнь я играла Мэрилин Монро, Мэрилин Монро и Мэрилин Монро. Я старалась делать это как можно лучше и в конце концов поймала себя на том, что подражаю самой себе. Мне бы так хотелось делать что-то другое. Артур, между прочим, привлекал меня потому, что сказал, как я ему нравлюсь. Выходя за него замуж, я надеялась, что он поможет мне сбежать от Мэрилин Монро, а сейчас мне приходится снова заниматься тем же самым и в том же месте, и я просто не могла уже больше этого выдержать, мне было необходимо выйти отсюда. Я бы просто не вынесла очередной сцены с Мэрилин Монро».

Эти слова были выражением полнейшего разочарования жизнью, а особенно браком с Артуром Миллером.

В качестве юной жены, фотомодели и актрисы она неутомимо трудилась, чтобы достичь всеобщего одобрения, чтобы стать звездой и тем самым добиться цели, которую поставила перед ней Грейс Мак-Ки Годдард. И на этом пути в возрасте двадцати с лишним лет она стала куколкообразной блондинкой из картин «Джентльмены предпочитают блондинок», «Как выйти замуж за миллионера» и «Зуд седьмого года». Но в конце ей все это до смерти надоело, и она отшвырнула искусственность выдуманной Мэрилин Монро, отдавая себе отчет в том, что та была всего лишь ролью, которую она могла принять, но могла и отвергнуть. Разумеется, голливудская Мэрилин Монро была частью ее подлинного «я», но существовало также — была у нее такая надежда, и ради нее она работала — ее более глубокое, хоть еще и не сформировавшееся, «я».

Ей хотелось стать настоящей актрисой, и она отдалась этому желанию без остатка, на вершине славы покинув Голливуд и сменив свой имидж с жены спортивного героя на беззаветную спутницу драматурга. За исключением выступления в «Автобусной остановке» весной 1956 года, когда Мэрилин на три месяца вернулась в Лос-Анджелес, она на протяжении четырех лет держалась вдали от киностудий — от момента завершения «Зуда седьмого года» и вплоть до начала работы над лентой «Некоторые любят погорячее». После окончания указанной картины она снова на год покинула Голливуд, вернувшись только на съемки злополучного фильма «Займемся любовью».

Наибольшие надежды актриса связывала с долго готовившейся картиной «Неприкаянные», веря, что Артур выполнит данное ей обещание. Артур, надо полагать, дал ей то, что мог, но создал он, к сожалению, роль, где использовался образ одинокой и подавленной Мэрилин Монро, а не зрелой женщины, полностью сменившей свой стиль игры, и не исполнительницы, располагающей гораздо большими актерскими возможностями и большей глубиной выражения — чего Голливуд по-прежнему не замечал и не ценил. В «Неприкаянных» это была только бледная, осунувшаяся и перепуганная женщина, жалкий остаток того имиджа, от которого она надеялась избавиться. «Я бы не вынесла очередной сцены с Мэрилин Монро», — сказала она, поскольку отдавала себе отчет в том, что способна извлечь из себя намного больше и что типичная «Мэрилин Монро» на самом деле изменилась.

И ее игру в «Неприкаянных» можно, пожалуй, оценивать только в таком контексте. Эта главная роль в последнем оконченном ею фильме была самой большой несбывшейся надеждой в карьере актрисы: Розлин не позволяла ей ничего большего, нежели создать карикатуру на саму себя, причем полностью лишенную чувства юмора и присущей ей бойкости и живости. Есть в картине моменты, где Мэрилин доминирует над всем происходящим и целиком достойна восхищения, — когда она взрывается возмущением из-за отлова животных, когда на ее лице постепенно проступает озабоченность и ужас, вызванные поездкой через пустыню. Зрители и критики, как тогда, так и теперь, в целом оценили этот фильм как выхолощенный и статичный, хотя несколько страстных почитателей Мэрилин похвалили ее за «хорошую актерскую работу... В мисс Монро есть что-то от волшебницы... — это не просто девица, которая в своем сатиновом платьице вертится на экране». Опять Мэрилин оказалась исключением в весьма средней картине, и в этом смысле «Неприкаянные» представляют собой подведение итогов всей ее кинематографической карьеры. С момента съемок в картине «Скадда-ху! Скадда-хей!» минуло всего тринадцать лет, на протяжении которых Мэрилин сыграла в двадцати девяти фильмах, из них только двенадцать раз в одной из главных ролей. Актриса знала, что ни ее фильмы, ни роли не были так же хороши, как продемонстрированная ею игра.

Осознание собственных возможностей и таланта, отвага, отсутствие терпения по отношению к себе и самообладания в отношениях с другими шли в одном русле с личными проблемами Мэрилин и ее зависимостью от снотворных пилюль. Артур Миллер был прав: в ней имелась какая-то огромная жизненная сила.

Нет, однако, ничего более неуловимого и суетного, чем красота. Средневековые мистики описали бы ее рыдания перед съемочным павильоном в тот октябрьский день как «дар плача» — момент просветленного откровения, кризис в жизни женщины, измученной имиджем красивой и сексуальной дивы, в которой, кроме этого, не кроется ничего, — имиджем, навязанным ей обществом. Обуздываемая и сдерживаемая стереотипами, о которых ей хотелось бы позабыть, актриса тосковала по мечте; ей хотелось хотя бы таким путем истребить ту «Мэрилин Монро», которая уже умерла в ней.

До сих пор психиатры мало помогли ей — не только потому, что Мэрилин так туманно представляла себе свое прошлое и будущее, но и из-за ее убежденности в необходимости давать такие ответы, чтобы удовлетворить своих психотерапевтов, которые, по ее мнению, и так слишком много знали или, по крайней мере, задавали слишком много сугубо личных вопросов. Если психотерапевтическая методология используется без должного уважения к духовной автономии пациента, то лечение может иметь негативные последствия, особенно применительно к тем лицам, которые, как актеры, художники или вообще деятели искусства, ведут двойную и тройную жизнь. В их ситуации сама жизнь, как признавал еще Фрейд, служила прекрасной психотерапией. Мэрилин исполнилось тридцать четыре года, она была в том возрасте, когда многие люди оказываются на перепутье; и у нее было в достатке и храбрости, и внутренней силы, чтобы сделать выбор; хватало ей и врожденного ума, чтобы отдавать себе отчет в собственных возможностях, даже не понимая своего прошлого. В тот день она плакала не только над своим фальшивым «я» — эти слезы были еще и актом прощания, своего рода изничтожением всего того, что она хотела навсегда отбросить.

В принципе говоря, неверная психотерапия поощряла имевшиеся у Мэрилин формы зависимости, вместо того чтобы освобождать ее от них. Следующая картина Джона Хьюстона задумывалась как рассказ о Зигмунде Фрейде; Мэрилин была живо заинтересована ее реализацией, а режиссер хотел поручить ей там роль. Однако через несколько дней актриса призналась Хьюстону: «Не могу я выступить в этом фильме, потому что Анна Фрейд вообще не желает, чтобы он делался. Мне сказал об этом мой психоаналитик»[426]Фильм Хьюстона «Фрейд, тайная страсть» вышел в 1962 году, и заглавную роль там играл партнер Мэрилин по «Неприкаянным» Монтгомери Клифт, что лишний раз подчеркивает серьезность намерений режиссера в отношении Монро.
.

Речь, однако, шла о более серьезных проявлениях зависимости Мэрилин. Ральф Робертс, Руперт Аллан и Сьюзен Страсберг с горечью вспоминают, что доктора Гринсон и Энгельберг не предприняли той осенью ни малейшей попытки отучить Мэрилин от барбитуратов и даже, по словам Ральфа, «в принципе, снабжали ими артистку».

Когда мы приехали в Лос-Анджелес заканчивать «Неприкаянных», то договорились, что Мэрилин заскочит ко мне, и поэтому я отправился к Мэй Райс, чтобы забрать таблетки нембутала, которые доктора вручили ей с целью выделять их «по выдаче» Мэрилин. Вот я и взял их у Мэй и передач Мэрилин. А вскоре я сказал, что это просто глупость, и брал их напрямую от врачей, сразу принося Мэрилин. Насколько я понимаю, никому тогда и в голову не приходило, что все это может оказаться очень опасным.

Осенью этого года, заканчивая студийную работу над своим последним фильмом, Мэрилин ежедневно, не исключая и выходных, приходила к доктору Гринсону. Его дочь и сын знали, что у отца имеются знаменитые клиенты; знали они и то, что отец отменил прием больных в кабинете, чтобы иметь возможность как можно быстрее отправиться с визитами по домам наиболее известных своих пациентов, среди которых Мэрилин стояла на первом месте.

Удивительно, насколько быстро между ними создалась взаимная зависимость, насколько быстро Гринсон отступился от профессиональной этики и утратил чувство ответственности за семью, за работу и за Мэрилин — совершив это по причинам, которые станут ясными только через год.

Первым сигналом грядущих неприятностей была обращенная им к дочери просьба заехать в аптеку и привезти оттуда лекарство в домик Миллеров, принадлежащий к комплексу зданий отеля «Беверли-Хилс», где сам он должен был проводить сеанс с Мэрилин; двери, скорее всего, откроет Артур, — сказал дочери Гринсон. Девушка, которой тогда было двадцать лет, сделала то, что от нее требовалось; она также познакомилась с Миллером и через приоткрытые двери увидела лежащую Мэрилин, которой Гринсон давал привезенное только что лекарство.

Поведение Гринсона являлось серьезным нарушением профессиональной тайны, раскрытием перед собственной семьей личности пациентки и первой осторожной, хотя и наглядной, попыткой включить актрису в свою семью. Вдобавок психиатр ничем не может оправдать втягивания дочери во всю эту историю, поскольку в аптеках имеются собственные системы доставки, а в отелях существуют курьеры. Подобное пренебрежение основами профессионального такта и неумение хранить врачебную тайну послужило только зачином будущего скандального обращения данного доктора со своей наиболее знаменитой пациенткой.

Начиная с этого момента и вплоть до конца жизни Гринсона безумно интересовала одна проблема, которую он сам назвал «контрпереносом»[427]Термин «контрперенос» (иногда «антиперенос») хорошо известен и отнюдь не принадлежит Гринсону.
или инвертированием (то есть обращением) зависимости между пациентом и психотерапевтом; указанный термин он применил для описания своих чувств к Мэрилин. Сделав пациентку зависимой от себя и полностью контролируя ее, Ральф Гринсон в некотором смысле заменил для себя личностью прославленной Мэрилин Монро свою уже известную нам сестру, которая была предметом его любви и восхищения, которую он защищал и награждал аплодисментами и о которой думал с завистью и злостью. Возвращаясь к утверждению Гринсона о том, что Мэрилин будет пробуждать меньше публичного интереса, если станет приходить к нему в дом, а не во врачебный кабинет, можно лишь еще раз засвидетельствовать его очевидную абсурдность: каждый день перед домом врача кишели журналисты, поджидающие в своих автомашинах появления черного лимузина Мэрилин, нанятого актрисой, чтобы возить ее по городу. По Франклин-стрит прогуливали все больше собак, там двигалось все больше прохожих и все чаще встречались лопочущие туристы: дом Гринсона стал достопримечательностью — местом, где звезда бывала чуть ли не ежедневно. Но доктор пошел еще дальше, попросив свою дочь, чтобы та занималась Мэрилин, если он сам не успевал вовремя явиться на встречу с артисткой; он предложил дочери отправляться со знаменитой актрисой на променад и вообще подружиться с ней.

«Я был терапевтом Мэрилин, — сказал Гринсон, — и она относилась ко мне как к отцу, который не разочарует ее, который даст ей возможность понять саму себя, а если это не удастся, то, по крайней мере, проявит к ней чистосердечие и теплоту чувств. Я стал самым важным человеком в ее жизни, хотя чувствовал себя виноватым в том, что бремя данной ситуации несет и моя семья. Но в этой молодой женщине было нечто такое симпатичное, такое восхитительное, что все мы заботились о ней».

Осенью 1960 года Мэрилин знала, что она обязана сменить в своей жизни — невзирая на то, насколько это может оказаться болезненным. В конце октября она открыла нескольким близким людям, что попросила Миллера выехать из их бунгало в отеле «Беверли-Хилс»; вскоре они опубликуют совместное заявление о том, что приняли решение насчет развода. Незадолго перед бракосочетанием Артур сказал: «В ее жизни печально то, что каждое принимавшееся решение исходило из неверных предпосылок и ошибочных расчетов». Смысл этого утверждения был ясен: выходя за него замуж, актриса поступает правильно. Однако сейчас, в первые дни нетипичной для Калифорнии слякотной и холодной осени, Мэрилин заново обдумывала свое тогдашнее решение.

5 ноября, на следующий день после завершения съемок «Неприкаянных», Мэрилин узнала, что Кларк Гейбл перенес тяжелый сердечный приступ. Во время работы над картиной он был для нее другом, перед которым ей нечего было стыдиться, был отцом из ее детских мечтаний, вдруг волшебным образом вошедшим в ее жизнь. «Я заставляла его ждать, часами заставляла его ждать на съемочной площадке, — с чувством неизгладимой вины сказала Мэрилин Сиднею Сколски. — Наказывала ли я тем самым своего отца? Мстила ли за все те годы, когда он заставлял ждать меня саму?» Эти ее слова звучат как гипотеза или диагноз, сформулированные психоаналитиком.

11 ноября Мэрилин снова была в Нью-Йорке — одна в своей квартире на Восточной пятьдесят седьмой улице. Артур жил под чужой фамилией в отеле «Челси» на Западной двадцать третьей. В тот же день их агенты передали прессе коммюнике о скором разводе знаменитой пары. Через пять дней Гейбл, казалось бы, понемногу начавший выздоравливать, умер в больнице после второго, на сей раз обширного инфаркта. Ему было пятьдесят девять лет, и пятая жена актера носила под сердцем его первого ребенка. Мэрилин была безутешна, когда прочитала колонку светской хроники: молва гласила, что Гейбла будто бы доконало невменяемое поведение Мэрилин во время реализации «Неприкаянных». Никто не дал себе труда опровергнуть эти слова и написать о сверхчеловеческих усилиях, к которым вынудил Гейбла Хьюстон; никто не вспомнил и о пагубном пристрастии актера, который на протяжении тридцати лет выкуривал по три пачки сигарет в день.

В жизни Мэрилин произошли и другие перемены. Мэй Райс, на протяжении многих лет верой и правдой служившая ей и Артуру, отказалась от работы; как вспоминает жена ее брата Ванесса, от Мэй требовали слишком многого. Руперта Аллана, самого старого и, пожалуй, самого близкого друга княгини Монако Грейс Келли, его бывшей клиентки, попросили сопровождать эту бывшую кинозвезду, и он теперь ежегодно проводил большую часть времени за пределами Америки. Его место помощника Мэрилин по контактам с прессой заняла Пат Ньюкомб.

Марго Патрисия Ньюкомб, дочь сурового судьи и сотрудницы общественной службы, родилась в округе Колумбия. После завершения учебы в колледже «Миллс» в Южной Калифорнии она работала в качестве пресс-агента для компании Артура П. Джейкобса. В 1960 году девушка пользовалась доверием коллег и клиентов, а благодаря своему такту, деликатности и умению держать язык за зубами — еще и всеобщим уважением. Ньюкомб живо интересовалась политикой — особенно вопросами, связанными с проблемами людей бедных и попавших за рамки общества; как вскоре оказалось, сходными интересами обладала ее новая клиентка и подруга Мэрилин.

В декабре Мэрилин вернулась к ежедневным встречам с Марианной Крис и к занятиям в Актерской студии, которой она пожертвовала тысячу долларов. Как всегда, актриса делилась своими ресурсами с другими, да и прошедший год был, что ни говори, превосходным: она только что получила очередную порцию гонорара в размере почти пятидесяти тысяч долларов за «Некоторые любят погорячее» и вдвое более высокую сумму как часть вознаграждения за «Неприкаянных» (его полный размер составлял триста тысяч и охватывал как актерский гонорар, так и просто невероятные деньги за участие в сопродюсерстве). Однако с такими доходами Мэрилин попала в девяностопроцентную налоговую «вилку» и в конце года с удивлением констатировала, что сбережений у нее очень мало. Нью-йоркский адвокат актрисы Аарон Фрош не взял с нее ни гроша за подготовку документов, связанных с разводом.

Рождество I960 года она провела весьма спокойно — со Страсбергами, слушая музыку и попивая шампанское; как вспоминают Сьюзен и Ральф, актриса прямо валилась с ног от усталости. Однако она не забыла о детях своих бывших мужей. «Я очень горжусь ими», — сказала Мэрилин про Джо Ди Маджио-младшего и про Роберта и Джейн Эллен Миллеров, которые получили от нее рождественские подарки и открытки со словами любви. «Они тоже родом из разбитых семей, — пояснила актриса приехавшему из Англии литератору, — и я, мне кажется, в состоянии понять их. Я всегда повторяла этим детям, что не хочу быть им ни матерью, ни мачехой — в конце концов, их настоящие матери живы. Мне хочется быть для них подругой. Только время могло показать, удастся ли это, и они должны были дать мне немного времени. Я очень ценю их». И они ее ценили, потому что никогда не переслали питать к Мэрилин сердечные чувства. Сестра Джо и отец Артура тоже остались с Мэрилин в самых дружественных отношениях.

Праздники временно подняли у актрисы расположение духа — ее, как и всю страну, под конец 1960 года охватил оптимизм. Победила молодость и витальность, чувство юмора и вера в силу и весомость поставленной перед собой цели[428]Имеются в виду состоявшиеся в ноябре 1960 года президентские выборы, на которых молодой и либеральный сенатор-демократ Джон Ф. Кеннеди с минимальным перевесом победил республиканского кандидата Ричарда М. Никсона.
. Мэрилин и Америка последовали примеру новоизбранного президента США Джона Ф. Кеннеди, который лучился счастьем, юмором и энтузиазмом, и разделили его настроение.

 

Глава девятнадцатая. 1961 год

«Я стараюсь найти себя, — сказала Мэрилин одному дружественному журналисту, — и самое лучшее, что я могу сделать в этом направлении, — это постараться доказать самой себе, что я действительно актриса. И у меня есть надежда сделать это. Мне важна работа. Только на нее и можно опираться в этой жизни. Если говорить напрямую, без обиняков и экивоков, то у меня, пожалуй, есть только надстройка, а базиса — никакого. Сейчас я как раз работаю над базисом».

Стремясь забыть обо всем том тяжелом и неприятном, что довелось пережить во время реализации «Неприкаянных», и компенсировать распад брачного союза каким-то новым занятием, Мэрилин совместно с Ли Страсбергом предложила переделать для телевидения «Дождь» Сомерсета Моэма — довольно обширное повествование о некой Сэди Томпсон[429]Этот рассказ (1921) в оригинале имеет подзаголовок «Мисс Томпсон» и повествует о проститутке, которую на одном из островов Полинезии во время вынужденной стоянки рейсового судна из-за тропического ливня фанатичный пассажир-миссионер задумал наставить на путь истинный.
. На письмо актрисы, информирующее писателя об этих планах. Моэм прислал ответ с французской Ривьеры, где у него был свой особняк. Тронутый и довольный тем, что звезда хочет сыграть Сэди, он высказал уверенность, что Мэрилин будет «великолепна», и вместе с выражением горячей поддержки проекта прислал ей наилучшие пожелания и слова восхищения.

Начатые в январе переговоры о создании телевизионного фильма поначалу протекали гладко. Фред Марч[430]Известный американский актер на остродраматические рати, получил две премии «Оскар» за роли в фильме Р. Мамуляна «Доктор Джекиль и мистер Хайл» (1932) по повести Р.Л. Стивенсона о раздвоении личности к «Лучшие годы нашей жизни» (1946); снимался и в ленте «Смерть коммивояжера» (1951) по пьесе А. Миллера, премированной на Венецианском кинофестивале. Много играл в театре.
согласился исполнить главную мужскую роль мучимого сомнениями, замкнутого и обозленного миссионера, преподобного Дэвидсона, а его супруга Флоренс Элдридж должна была играть миссис Дэвидсон. Договор с телекомпанией NBC, которая в то время регулярно показывала телевизионные версии классических пьес, был уже почти подписан. Однако режиссером представления непременно хотел быть Страсберг, и указанное требование стало яблоком раздора, поскольку руководство компании не хотело с ним согласиться. И хоть боссы телестудии страстно жаждали заполучить Мэрилин, Страсберг их не устраивал — они хотели поручить постановку какому-нибудь опытному кино- или телевизионному режиссеру и предлагали Мэрилин провести совещание по указанному вопросу.

Ли Страсберг был взбешен тем, что его отвергли, а Мэрилин, как всегда, лояльная (а еще, пожалуй, убежденная, что под началом любого другого режиссера ей не сыграть так хорошо), поддержала своего наставника. Ли, любивший поговорить о независимости актеров, на этот раз отнюдь не призывал Мэрилин пойти собственным путем; напротив, он считал «Дождь» их совместным проектом и несколько позднее от имени их двоих отказался от реализации данного фильма[431]Картина «Дождь» в конечном итоге была снята по указанному рассказу, но без участия Мэрилин Монро.
.

Ли был также внесен в новое завещание Мэрилин — составленный 14 января 1961 года ничем не примечательный документ объемом в три страницы, в котором нашел отражение недавний фактически уже состоявшийся развод актрисы. На сей раз Мэрилин выделила по десять тысяч долларов своей единокровной сестре Бернис Миракль и секретарю Мэй Райс, а Ростенам отказывала пять тысяч долларов с оговоркой, что их надлежит использовать для обучения их дочери Патрисии. Одежду и личные вещи она оставляла Ли Страсбергу, и «в соответствии с моим желанием он должен раздать их моим друзьям, коллегам и тем, кому я предана». Кроме того, создавался трастовый фонд в размере сто тысяч долларов, из которого ежегодно должно было выделяться минимум пять тысяч долларов для ухода за Глэдис и две с половиной тысячи — в тех же целях для вдовы Михаила Чехова. Двадцать пять процентов остального имущества должна была получить Марианна Крис «с целью оказания помощи выбранным ею психиатрическим организациям или обществам», а семьдесят пять процентов наследовал Ли Страсберг[432]Имущество Мэрилин было окончательно оценено в 1963 году суммой девяносто две тысячи семьсот восемьдесят один доллар (в ценах 1993 года это составило бы примерно триста семьдесят пять тысяч долларов). Вторая жена Страсберга, на которой он женился после смерти Паулы, последовавшей в 1966 году, унаследовала его долю вслед за тем, как сам Ли умер в 1992 году; таким образом, Анна Мизрахи Страсберг, которую Мэрилин вообще не знала, стала наследницей огромной части состояния Мэрилин Монро — главный его элемент составляли доходы от авторских гонораров за кинофильмы и за право размещения изображений актрисы на кофейных чашках, майках, авторучках и прочем. В 1993 году указанная сумма ежегодно составляла около миллиона долларов. К этому времени Марианна Крис уже давно не жила, а деньги после нее унаследовала детская клиника имени Анны Фрейд в Лондоне. — Прим. автора.
.

Еще одно дело требовало немедленного решения: развод Мэрилин с Артуром. Через своих адвокатов они быстро достигли в этом вопросе согласия. Дом в Роксбери останется собственностью Артура, поскольку был приобретен в результате продажи его прежнего дома, и ни одна из сторон не будет добиваться алиментов; таким образом, открытым оставался лишь вопрос обмена нескольких личных безделиц. Артур отказался от борьбы за право самому подать иск о разводе.

20 января 1961 года Пат Ньюкомб сопровождала Мэрилин и ее адвоката Аарона Фроша в краткой поездке в Мексику. По подсказке Ньюкомб для этой цели был специально выбран день вступления в должность новоизбранного президента Кеннеди, «поскольку вся страна будут следить за церемонней, в результате чего мы сумеем уехать и вернуться незамеченными»; так оно и получилось. В пятницу вечером вся троица прибыла в приграничный техасский город Эль-Пасо, пересекла границу, и Мэрилин в присутствии судьи Мигеля Гомеса Гуэрры потребовала немедленного развода, аргументируя свою просьбу «несходством характеров». Развод был предоставлен безотлагательно, и в субботу вечером все они возвратились в Нью-Йорк. Решение вступило в законную силу во вторник, 24 января, и с этого дня Мэрилин перестала быть женой Артура Миллера.

Она производила впечатление утомленной и нервной, не скрывая этого от журналистов. «Я выбита из равновесия и не хочу, чтобы пресса меня сейчас беспокоила, — заявила она после возвращения, но сразу же вслед за этим попыталась принять более веселый вид, добавив с мрачноватой улыбкой: — однако перед моим мысленным взором все-таки маячит тарелка мексиканских маисовых лепешек и фаршированных тортильяс[433]Свернутые очень острые маисовые лепешки с мясной начинкой «чоризо».
, потому что в Мексике у нас не было времени поесть!» По воспоминаниям Пат, Мэрилин пыталась держаться мужественно, хотя было очевидно, что окончательный распад брака подействовал на нее угнетающе. Одновременно Пат знала, что ее подруга «была сильна духом, сильнее большинства из нас, а мы были склонны забывать об этом, ибо она производила впечатление настолько восприимчивой и хрупкой, что всем нам казалась очевидной необходимость заботиться о ней».

На вопросы об Артуре Миллере Мэрилин отвечала с достоинством — как всегда, когда ей приходилось публично высказываться о своих бывших мужьях или любовниках. «Оценивать его было бы с моей стороны проявлением неделикатности. У меня сложилось бы впечатление, что я движусь по территории, куда мне вход воспрещен, — заявила она. — Мистер Миллер — превосходный человек и большой писатель, но наш брак не сдал экзамена на прочность. Однако каждого, кого я когда-то любила, я все еще немного люблю и сегодня». Характерно, что она не испытывала горечи или обиды на тех людей, в которых разочаровалась, как, впрочем, даже и на тех, кто ее бросил, унизил или предал. Мэрилин откровенничала только с теми друзьями, на такт и молчание которых могла целиком положиться; что же касается прессы, то перед ней она не собиралась оправдываться. Дабы продемонстрировать свою добрую волю, она приняла участие в нью-йоркской премьере «Неприкаянных», проходившей 31 января в кинотеатре «Капитолий». Ее сопровождал Монтгомери Клифт.

Под маской мужества и веселого расположения духа, которую Мэрилин носила на публике, она прятала свое подлинное настроение, бывшее столь же унылым, как нью-йоркская зима. Картину «Неприкаянные», точно так же как и «Займемся любовью», большинство критиков приняли плохо, а зрители, разочарованные игрой главных героев, ломали себе голову над фабулой ленты. 1 февраля — после развода, после плохого приема двух кинофильмов подряд, срыва переговоров по вопросу инсценировки рассказа «Дождь» и без перспектив на скорую работу, которая, невзирая на неизбежно сопутствующую ей нервотрепку, всегда помогала актрисе выдерживать и выживать, — Мэрилин ни в чем не могла найти утешения, что она и сказала Марианне Крис и своим друзьям. Если не считать визитов к Крис, Мэрилин все свое время проводила дома, в затемненной спальне, прослушивая сентиментальные пластинки, поедая снотворные пилюли и быстро теряя в весе.

Ее состояние обеспокоило доктора Крис, которая предложила Мэрилин отправиться в больницу, где в частном отделении актриса могла бы восстановить силы и отдохнуть, гарантированно располагая при этом комфортабельными условиями и полным обслуживанием.

В воскресенье, 5 февраля, Крис отвезла Мэрилин в расположенный вместе с Корнеллским университетом огромный комплекс городской больницы Нью-Йорка, выходящий на Ист-Ривер и Шестьдесят девятую улицу. После подписания документа о согласии на помещение в больницу (под именем Фэй Миллер, чтобы избежать огласки и последующей шумихи) Мэрилин в результате стараний Крис забрали в клинику «Пэйн-Уитни», которая фактически представляла собой психиатрическое отделение городской больницы Нью-Йорка. Там, к ужасу Мэрилин, ее поместили в закрытую больничную палату-камеру для сильно возбужденных и буйных пациентов.

Даже идеально здоровый человек мог бы испытать панический ужас, если эдаким вот манером поместить его под замок; Мэрилин же восприняла происходящее так, будто и ее наконец достала наследственная психическая болезнь, от которой, как она верила, страдали многие ее предки. Судя по признаниям, сделанным впоследствии артисткой Норману Ростену, Ральфу Робертсу и Сьюзен Страсберг, все случилось настолько быстро, что она впала в тяжелый шок. Мэрилин плакала и рыдала, кричала, чтобы ее выпустили, и дубасила в запертые стальные двери до тех пор, пока не поранила себе кулаки, а руки у нее не стали кровоточить. На новенькую не обращали внимания, а персонал, по словам ее лечащего врача, счел, что действительно имеет дело с пациенткой-психопаткой. У Мэрилин забрали одежду и сумочку, ее облачили в больничное одеяние и пугали смирительной рубашкой, если она не успокоится. Молодой психиатр, в понедельник навестивший актрису в ее камере (только так и можно назвать это помещение), признал Мэрилин «безумно нервничающей» — в некотором смысле так оно и было, — а также «потенциальной самоубийцей»; такой диагноз он поставил после того, как Мэрилин, пытаясь попасть в туалет, разбила небольшое стекло в запертой двери, ведущей в ванную. Судя по ее последующим признаниям, сделанным перед друзьями, актриса сказала врачу, что чувствует себя выбитой из колеи и униженной, если не сказать преданной. Но психиатр постоянно повторял один и тот же вопрос: «Почему вы себя чувствуете такой несчастной?» — словно актриса находилась на фешенебельном курорте, а не в больнице для умалишенных, куда ее засунули против воли. Мэрилин отвечала вполне логично: «Я плачу бешеные деньги самым лучшим врачам, чтобы они нашли ответ на это, а вы спрашиваете у меня». Такая вполне рациональная быстрая реплика часто интерпретируется врачом не как своеобразная форма протеста, а как вызов, с которым большинство психиатров-профессионалов предпочитали бы не сталкиваться.

Два дня и две ночи она терпела эту кошмарную ситуацию. Мэрилин, с детства ненавидевшая запертые помещения и всегда державшая открытыми даже двери в спальню, была в состоянии, близком к нервному срыву; после этого «лечения» она уже никогда в жизни не затворялась в спальне и не позволяла, чтобы в дверях торчали ключи или на них устанавливали задвижки. Сьюзен Страсберг разделяла мнение Ральфа Робертса и Руперта Аллана, которые говорили, что Мэрилин «всегда умела отыскать способ, как быстро сбежать — даже со съемочной площадки, — если у нее появлялось ощущение, что у нее за спиной захлопываются двери или смыкаются стены. Она не выносила чувства замкнутости со всех сторон» — будь то на работе или дома.

Наконец одна из санитарок или нянечек, полная сочувствия к Мэрилин, принесла актрисе писчую бумагу, а позднее передала весточку Ли и Пауле Страсбергам, получившим записку Мэрилин в среду, 8 февраля:

Дорогие Ли и Паула

Доктор Крис поместила меня в больницу и оставила под опекой двух недалеких врачей. Ни тот, ни другой не должен бы меня лечить. Я заперта вместе с этими бедными тронувшимися людьми. Уверена, что и сама я кончу сумасшествием, если весь этот кошмар будет продолжаться и дальше. Пожалуйста, помогите мне. Здешняя больница — последнее место, где мне следовало бы находиться. Люблю вас обоих.

Мэрилин

P.S. Я нахожусь в отделении для тех, кто опасен для окружающих. Моя комната похожа на камеру. Дверь в ванную заперли, а ключа не хотели дать, поэтому я выбила небольшое стекло в этой двери. Но, кроме этого, ничего плохого я не сделала.

Но Страсберги были всего лишь друзьями, у них не было возможности помочь ей, а тем более распорядиться о выписке Мэрилин из больницы или хотя бы попросить об этом. Очень может быть, что они связались с доктором Крис, которая не пожелала предоставить им какую-нибудь информацию о состоянии здоровья Мэрилин.

После того как до утра четверга, 9 февраля, никакого ответа от Страсбергов не поступило, Мэрилин позволили один раз позвонить по телефону. Лихорадочно пытаясь добиться помощи, но все-таки владея собой, Мэрилин попыталась связаться с двумя или тремя друзьями, но никого не застала дома. Наконец во Флориде ей удалось поймать Джо Ди Маджио.

Джо и Мэрилин не виделись почти шесть лет, но все это время актриса поддерживала контакт с его семьей и знала, как у него идут дела. С 1958 года Джо зарабатывал сто тысяч долларов в год в качестве вице-президента акционерной компании «В. Монетти, инкорпорейтед», занимающейся снабжением американских армейских частей. Его задача прежде всего заключалась в том, чтобы устанавливать и поддерживать от имени компании хорошие отношения с нужными людьми, разъезжая для этой цели по всему свету, а также исполняя руководящую роль в футбольном и бейсбольном чемпионатах страны. В ходе бейсбольного сезона Джо во Флориде тренировал команду «Янки».

Если говорить о его личной жизни, то в 1957 году он был на волосок от женитьбы на Мэрион Мак-Найт, но их связь закончилась вместе с получением ею титула «Мисс Америка»; это был его единственный серьезный роман за все истекшее время. По мнению семьи и друзей, Джо никогда не переставал любить Мэрилин. «Его любовь была больше, чем Статуя Свободы», — высказался близкий друг Ди Маджио, адвокат из Вашингтона Эдвард Беннет Уильямс, который, как и многие другие, считал, что у этого человека «любовь к ней с годами не ослабевает». И вот сложилось так, что сейчас Мэрилин обратилась с просьбой о помощи именно к Джо. «Он очень любил ее, и они никогда не теряли контакта друг с другом», — подтвердил Вэлмор Монетти.

Вечером того же дня Ди Маджио прилетел в Нью-Йорк из приморского «пляжного» города Сент-Питерсберг и потребовал, чтобы Мэрилин выпустили из клиники и отдали под его опеку. Когда его известили, что для этого требуется согласие доктора Крис, Джо позвонил той и заявил, что если Мэрилин не выпустят до пятницы, то он «разберет эту больницу по кирпичикам» (по словам Мэрилин, он воспользовался именно этим выражением). Крис предложила, чтобы Мэрилин перешла в другую больницу, если ей так не нравится в «Пэйн-Уитни»; Джо ответил, что в надлежащее время обдумает это предложение.

Сейчас все события развивались чрезвычайно быстро.

Во-первых, чтобы не появилась даже возможность возникновения вокруг всего этого дела нежелательной огласки, постановили, что Ральф Робертс отвезет Мэрилин вместе с доктором Крис на Пятьдесят седьмую улицу. По воспоминаниям Ральфа, Мэрилин настолько резко протестовала против своего психотерапевта и так бешено нападала на нее, что после того, как они без приключений добрались домой (где ее ждал Джо), Ральф тут же отвез Крис в ее резиденцию. Как он рассказывал, по дороге доктор не уставала дрожащим от огорчения голосом повторять: «Я сделала страшную вещь, страшную, страшную вещь. О Боже, я не хотела, но сделала». Быть может, это была самая меткая характеристика психотерапевтических отношений данного врача с Мэрилин; во всяком случае, для доктора Марианны Крис они явились последней возможностью как-то высказаться или что-то сделать в этой связи, поскольку в тот же самый день она получила полнейшую отставку и больше уже никогда не встретилась с Мэрилин Монро.

Во-вторых, у Джо не было ни тени сомнения в том, что, невзирая на состояние здоровья Мэрилин в момент ее приема в клинику «Пэйн-Уитни», после выхода оттуда она была безгранично несчастна, пребывала в сильном душевном расстройстве и совсем потеряла аппетит. Актриса согласилась на пребывание в другой больнице, но лишь в значительно более комфортной обстановке и не в таком будоражащем окружении, а главное — только при условии, что Джо останется с нею и каждый день будет выполнять функции сиделки. В итоге 10 февраля, в пятницу, в пять часов пополудни, он помог ей разместиться в одиночной палате Неврологического института Колумбийского университета, входившего в состав Медицинского центра Пресвитерианской больницы. Там Мэрилин находилась для восстановления сил вплоть до 5 марта.

На протяжении многих лет письмо Мэрилин Монро доктору Ральфу Гринсону — документ, во всех деталях показывающий психическое состояние Мэрилин, ее чувства, а также оценку собственной жизни на протяжении той зимы, — считалось утерянным; но в 1992 году его все-таки удалось отыскать. Текст этого письма был занесен на бумагу 1 и 2 марта 1961 года в Пресвитерианской больнице, и в каждой его строке просвечивает ум, трезвость суждений, юмор и зрелость автора. Если у кого-либо и были сомнения насчет того, с достаточной ли полнотой Мэрилин Монро, невзирая на все сопутствующие обстоятельства, понимает ситуацию, в которой она очутилась, была ли она женщиной с врожденным интеллектом и умела ли сочувствовать другим, то указанное письмо раз и навсегда рассеивает подобные сомнения.

Дорогой доктор Гринсон

Когда минуту назад я выглянула через больничное окно на мир, укутанный снегом, то увидела, что вдруг вся зелень оказалась притушенной. Лужайки припорошены снегом, а вечнозеленые кусты отощали и приуныли; но все равно вид деревьев вселяет в меня бодрость — голые ветви словно бы сулят весну и надежду.

Видели ли вы уже «Неприкаянных»? В одной из сцен вы могли заметить, каким странным и голым может быть дерево. Не знаю, выглядит ли оно на экране столь же убедительно; мне думается, что там далеко не всегда удачно отобраны для монтажа отдельные дубли. Когда я начала писать этот текст, у меня из глаз упали четыре слезы. Честно говоря, даже не знаю почему.

Последней ночью я снова не могла уснуть. Иногда я задумываюсь, а зачем вообще нужны ночи. Для меня они почти не существуют — всё сливается в один длинный, кошмарный день. Так или иначе, я решила проводить ночные часы конструктивно и стала читать письма Зигмунда Фрейда. Когда я, раскрыв книгу, увидела рядом с титульным листом фотографию Фрейда, то разразилась плачем — он выглядел очень подавленным и удрученным (видимо, снимок сделали незадолго до смерти), словно жизнь разочаровала его. Но доктор Крис сказала, что он очень страдал физически, о чем мне было известно из книги Джонса [434]Британский психиатр, в 1908 году примкнувший к сторонникам Фрейда и ставший его близким другом; написал капитальный труд «Жизнь и творчество Зигмунда Фрейда».
. Я отдавала себе отчет в его болезни, но все равно верила в то, что мне подсказывала интуиция, поскольку видела печальное разочарование, рисующееся на его мягком и добром лице. В книге показано (хоть я и не уверена, нужно ли публиковать чьи бы то ни было любовные письма), что он вовсе не являлся размазней и недотепой! Тонкий юмор висельника, да и тяжелая борьба были свойственны его натуре. Я прочитала еще не слишком много, потому что одновременно меня интересует напечатанная впервые автобиография Шона О'Кейси [435]Ирландский писатель и общественный деятель, коммунист, много писал на социальные и общественные темы, а также об ирландском националистическом идеализме. Автобиографическая эпопея «Зеркало в моем доме» в 6 книгах содержит скорее впечатления автора о жизни, нежели традиционное собственное жизнеописание.
. Для меня его книга — потрясающая, но ведь такие вещи должны наконец пробудить чье-то беспокойство.

В больнице «Пэйн-Уитни» никто не хотел влезть в мою шкуру и прочувствовать мое положение — пребывание в этой клинике повлияло на меня роковым образом. Меня поместили в камеру (эдакую цементную клетку), предназначенную для очень хлопотных и подавленных пациентов, но я себя чувствовала так, словно меня засунули в какую-то тюрьму за преступление, которого я не совершила. Бесчеловечное отношение напомнило мне давнишние времена. У меня спросили, почему я в этом помещении не чувствую себя счастливой (там все запираюсь на ключ: выключатели освещения, ящики в шкафчиках, сами шкафчики, ванная комната, решетки на окнах, — а в дверях были маленькие оконца, чтобы можно было все время следить за пациентами. Кроме того, на стене виднелись следы применения насилия и знаки, оставленные другими пациентами). Я ответила: «Надо быть сумасшедшей, чтобы здесь понравилось!» Позднее я слышала, как в соседних камерах кричат женщины — думаю, они начинали визжать, когда жизнь становилась для них невыносимой, — и полагала, что в такие моменты с ними должен бы поговорить хороший психиатр, хотя бы для того, чтобы хоть на минуту облегчить их боль и страдания. Думаю, что и они (врачи) тоже могли бы кое-чему поучиться — но их интересовало только то, о чем они прочитали в своих книгах. А ведь от страдающего всю жизнь человека они, пожалуй, могли бы узнать нечто большее — но у меня складывалось такое впечатление, что их больше интересовали люди, поддающиеся их внушениям и нашептываниям, и от пациентов, которые «признавали их правоту», они отставали и отпускали их. Меня попросили отправиться на ТТ («трудовую терапию»). Я спросила: «И над чем мне там нужно будет трудиться?» Ответ: «Вы можете шить или играть в шашки или даже в карты, а можно заняться вязанием на спицах». Я пыталась объяснить им, что в тот день, когда начну это делать, у них появится очередная сумасшедшая. Мне такие действия даже в голову не приходили. Тогда меня спросили, почему я считаю себя не такой, как остальные пациенты, и я пришла к выводу, что раз они на самом деле такие тупые, то им надо отвечать по-простому; и сказала: «Потому что я не такая».

В первый день я действительно примкнула к одной из пациенток. Та спросила у меня, почему я такая опечаленная, и, чтобы я перестала чувствовать себя столь одинокой, предложила мне позвонить кому-либо из подруг. Я сказала, что меня проинформировали об отсутствии телефона на этом этаже. Кстати, об этажах: все они заперты — никто не может ни войти сюда, ни выйти отсюда. Моя собеседница взглянула на меня, вся потрясенная и до ужаса напуганная, и сказала: «Сейчас я отведу вас к телефону». А когда я стояла около автомата и ждала своей очереди, то заметила охранника (потому что на нем был серый мундир в строчку), и как только подошла к аппарату, он плечом оттолкнул меня оттуда, заметив при этом очень строгим голосом: «Вам пользоваться телефоном нельзя». Кстати говоря, они тут сильно хвалились, что в отделении господствует семейная атмосфера. Я спросила их (врачей), как они это понимают. Ответ был такой: «Знаете, у нас на седьмом этаже полы выстелены коврами и стоит современная мебель», на что я возразила: «Это может сделать пациентам всякий хороший декоратор или специалист по интерьерам — если, конечно, для этой цели имеются средства»; и еще: раз врачи имеют дело с людьми, — спросила я, — то почему они не замечают, что у человека творится внутри?

Та девушка, которая рассказала мне про телефон, выглядела очень опечаленной и нервничающей. После того как охранник оттолкнул меня от телефона, она сказала: «Не знала, что здесь могут сделать такое». Потом добавила: «Я тут из-за своего психического состояния: несколько раз я пыталась полоснуть себе по горлу и вскрыть артерии»; она сказала, что раза три или четыре.

Ну что ж, люди покоряют Луну, но не интересуются трепещущим человеческим сердцем. Кто-то может переделать подобных людей, но не сделает этого — кстати, в этом и состоял первоначальный мотив «Неприкаянных», но никто даже не понял замысла. Отчасти так получилось, пожалуй, из-за изменений в сценарии, да и режиссер ввел свои, дополнительные искажения.

Позднее:

Знаю, что никогда не буду счастлива, но знаю, что умею быть веселой! Помните, я вам рассказывала, что Казан называл меня самой веселой девушкой, какую он когда-либо знал, а, вы уж мне поверьте, он их знал мно-о-о-го. Он любил меня целый год и однажды ночью, когда я очень страдала, укачивал меня, чтобы я заснула. Он же посоветовал мне отправиться к психоаналитику, а потом хотел, чтобы я работала с Ли Страсбергом.

Кажется, это Мильтон [436]Английский поэт и публицист, в молодости автор идиллических и элегических поэм, затем республиканец и сторонник Кромвеля.
написал: «Счастливцы никогда не родились...» Мне известны по меньшей мере два психиатра, которые ищут более оптимистический подход к жизни.

Утро 2 марта:

Снова я ночью не спала. Вчера позабыла рассказать вам одну вещь. Когда меня в первый раз впихнули в комнату на седьмом этаже, то не сказали, что это психиатрическое отделение. Доктор Крис уверила меня, что придет на следующий день. Санитарка явилась после того, как меня обследовал врач-психиатр, проверив, в частности, нет ли у меня опухолей или узелков на груди. Я протестовала против этого, но не слишком бурно, и только пыталась объяснить, что врач, который меня сюда помещал, глупый доктор Липкин, провел тщательное обследование не далее как тридцать дней назад. Но когда вошла сестра, я обратила ее внимание на то, что лишена возможности позвонить санитарке или вызвать ее с помощью сигнальной лампочки. Я спросила, почему это так, и еще кое о чем подобном, а она говорит, что здесь психиатрическое отделение. Только она ушла, как я тут же оделась, и сразу после этого та девушка в холле рассказала мне про телефон. Я ожидала около дверей лифта, которые выглядели точно так же, как другие двери с обычной круглой ручкой, с той только разницей, что на них не было никакого номера (понимаете, их просто пропустили). После беседы с той девушкой, которая мне рассказала, что она пыталась сделать с собою, я вернулась в свою комнату, уже зная, что меня обманули насчет телефона, и присела на кровать, пробуя вообразить, как бы я действовала, если бы мне пришлось сымпровизировать такую ситуацию на сцене. И подумала, что сперва надо бы произвести вокруг себя побольше шума. Признаюсь, идея была краденой — из картины «Можно входить без стука», где я когда-то снималась. Тут я взяла легкий стул и нарочно ударила им по окошку, сделанному в двери, — мне было трудно это сделать, потому что я никогда в жизни ничего не била. Пришлось изрядно молотить, чтобы вылетел хоть маленький кусочек стекла, но в конце мне это удалось, и я, спрятав обломок в ладонь, тихо уселась на кровать, ожидая, когда появятся они. После их прихода я сказала: «Если вы намереваетесь относиться ко мне как к сумасшедшей, то я буду вести себя как сумасшедшая». Должна признаться, следующий мой шаг был выдержан в несколько старосветском духе, но я действительно делала это в картине, с той только разницей, что бритвой. Пришлось показать им, что если они меня не выпустят, то я причиню себе вред — а это, поверьте, последняя вещь, которую мне хотелось бы сделать: вы же знаете, мистер Гринсон, я актриса и никогда бы умышленно не обезобразила себя и не довела бы дело до того, чтобы на лице остались шрамы, — я для этого слишком тщеславна. Но с ними я ни в каком смысле не сотрудничала, поскольку не верила в то, чем они занимаются. Меня попросили спокойно отправиться вместе с ними, но я и не подумала двинуться с кровати, и тогда они подняли меня вчетвером: двое сильных мужчин и две крепкие женщины — и отвезли на лифте этажом выше. Нужно признать, что у них хватило чувства приличия нести меня лицом вниз. Всю дорогу я тихо плакала; наконец они занесли меня в камеру, о которой я уже писала, и коровистая тетка, одна из этих силачек, сказала: «Прошу вымыться». Я ответила, что совсем недавно принимала ванну на седьмом этаже. А она говорит строгим голосом: «При переводе на другой этаж требуется сразу же помыться». Человеку, который управляет этим заведением (типаж директора средней школы), разрешили беседовать со мной и задавать вопросы, словно психоаналитику, хотя доктор Крис четко именовала его «администратором» Он мне сказал, что я очень-очень больная девушка и что я очень больна уже много лет. Оказалось, он не в восторге от того, что вытворяют его пациенты. Еще он спросил, как же я могла работать, когда впадала в депрессию. Ему, видите ли, было интересно, мешало ли мне это в работе. Говорил он внятно и решительно. По существу этот человек не спрашивал, а провозглашал, и потому я ответила: «А вы не думаете, что Грета Гарбо, и Чарли Чаплин, и Ингрид Бергман тоже наверняка временами погружались в депрессию, когда работали?» Это все равно что сказать, будто такой игрок, как Ди Маджио, не сможет попасть по мячу, если испытывает депрессию. Глупость ужасная.

Кстати, у меня есть и хорошие новости; похоже, я помогла одному человеку. Он сам так утверждает: это Джо сказал, что я спасла ему жизнь, отправив к психотерапевту. Доктор Крис подтвердила, что тот врач — великолепный специалист. А Джо утверждает, что ему удалось прийти в себя после развода, и еще добавил, что если бы оказался на моем месте, то тоже разошелся бы с собой. На Рождество он прислал корзину пуэнсеций [437]Одна из разновидностей молочая с большими одиночными верхушечными листьями алого, темно-розового или белого цвета, образующими декоративную розетку вокруг маленьких неброских цветков.
. Я поинтересовалась, кто это устроил мне такой сюрприз, — моя подруга Пат Ньюкомб присутствовала в тот момент, когда мне доставили цветы. «Не знаю, — ответила она, — тут только такая карточка: "Всего наилучшего, Джо"», а я говорю: «Есть только один Джо». Поскольку это был сочельник, я позвонила ему и спросила, почему он прислал мне цветы. И услышала: «Прежде всего потому, что надеялся на твой ответный звонок с благодарностями», а потом он добавил: «И, кроме того, кто у тебя, черт возьми, еще есть на этом свете?» Потом Джо попросил, чтобы я когда-нибудь сходила с ним выпить. Я говорю, что знаю его как человека, который не пьет, а он ответил на это, что сейчас время от времени позволяет себе употребить самую малость, и тут я сказала, что нам придется встретиться в очень слабо освещенном месте! Тогда он спросил, чем я занимаюсь в сочельник. Я сказала, что ничем, просто сижу с подругой. А он спрашивает, можно ли ему приехать. Я была этим обрадована, хотя, надо признаться, чувствовала себя придавленной и слезы подступали, но все равно была довольна, что он приедет.

Пожалуй, я уж лучше перестану писать, ведь у вас есть много других занятий, но спасибо, что вы согласились прочитать все это.

Мэрилин Монро

Джо ежедневно навещал бывшую жену в больнице, а перед выпиской отправился во Флориду, куда она обещала приехать и присоединиться к нему, чтобы пару недель отдохнуть.

5 марта, после двадцати трех дней передышки и восстановления сил, Мэрилин покинула Пресвитерианскую лечебницу Колумбийского университета. Шестеро телохранителей эскортировали актрису сквозь толпу из четырехсот ее поклонников и десятков фоторепортеров, собравшихся вокруг главного входа в больницу. Помочь ей пришли: Мэй Райс (полагая, что в такой ситуации может оказаться чем-то полезной), Пат Ньюкомб и ее коллега Джон Спринджер из нью-йоркского офиса Артура Джейкобса. «Чудесно себя чувствую, — сказала Мэрилин. — И чудесно отдохнула». Улыбаясь «так лучезарно, словно получила премию "Оскар"» (это слова одного из журналистов), Мэрилин выглядела здоровее, чем когда-либо до этого: она сбросила почти семь килограммов, которые набрала за несчастное лето 1960 года, и блистала новым, великолепным цветом волос, напоминающим шампанское и хорошо гармонирующим с бежевым кашемировым свитером и юбкой, а также туфлями того же оттенка.

Три дня спустя она отправилась на похороны матери Артура в один из бруклинских домов траурных церемоний, где утешала своего бывшего свекра и выразила соболезнования Артуру. «Мэрилин тогда только что вышла из больницы, — сказал позднее драматургу Исидор Миллер, — а я как раз собирался лечь. Когда мне сделали операцию, она каждый день звонила, присылала цветы и интересовалась у врачей состоянием моего здоровья». Их взаимные чувства не изменились после развода актрисы с Артуром.

В конце марта Мэрилин отправилась в поездку вместе с Джо, который оставил команду «Янки» в Сент-Питерсберге и забрал Мэрилин на тихий и укромный курорт Редингтон-Бич в той же Флориде. Здесь они отдыхали, плавали, прочесывали берег в поисках красивых ракушек, ужинали наедине и рано отправлялись спать. Пару раз они съездили в Сент-Питерсберг посмотреть тренировку «Янки», и вся команда была тронута присутствием Мэрилин и ее темпераментным болельщицким допингом; Джо Ди Маджио очень гордился ею. Его друг Джерри Колемен сказал, что «Джо Ди Маджио глубоко любил эту женщину» — и очень скоро это чувство вновь стало взаимным. А вот слова Лоиса Смита: «Джо по-прежнему казался ей очень привлекательным. Мэрилин знала, что он к ней неравнодушен. Он всегда был в пределах досягаемости, она всегда могла позвонить ему, найти в нем опору, довериться ему, рассчитывать на него. Это было для нее чудесным утешением». Ди Маджио, по словам Пат Ньюкомб, был «героем. Мэрилин всегда могла позвать Ральфа, который не жалел для нее времени и был ей лучшим другом. Но Джо нашел в себе силы приехать и добиться того, чтобы вызволить ее из больницы».

К концу апреля Мэрилин вернулась в Лос-Анджелес и чувствовала себя настолько хорошо (если не принимать во внимание докучливых болей в животе и правом боку), что сообщила журналистам и друзьям о предстоящем вскоре начале работ над новым фильмом, хотя пока она понятия не имеет, какой именно это будет фильм. Вначале актриса приняла предложение поселиться ненадолго в доме Фрэнка Синатры, который отправился в турне по Европе; потом Мэрилин вступила в контакт с Джейн Зиглер, дочерью своей бывшей хозяйки Виолы Мертц, которая сдавала жилье в доме 882 на Норт-Доухени-драйв, угол Синтиа-стрит. Сложилось так, что в том же самом комплексе жилых зданий, где она снимала комнату в 1952 году, сейчас имелась свободная квартира. Мэрилин спешно купила пару вещей из мебели: книжные полки и огромную кровать она поставила в салон, а туалетный столик и шкаф — в маленькую спальню.

Ее гости, такие как Ральф Робертс и Сьюзен Страсберг, обратили внимание на то, что квартира напоминала номер в отеле; она была лишена всяких личных акцентов — никаких фотографий или памятных вещиц, только несколько книг, чемодан с одеждой и коробка косметики. Квартира, пожалуй, была всего лишь базой, откуда она выскакивала к ждущему возле дома лимузину, чтобы отправиться за покупками, на визит к доктору Гринсону или Энгельбергу либо на встречу с агентом, журналистом, сценаристом или продюсером. Чувствительная, как обычно, к внешним шумам, Мэрилин засыпала только после приема нембутала.

В мае она с радостью приняла от вдовы Кларка Гейбла приглашение на крестины младенца Джона Кларка; эта встреча положила конец сплетне, гласившей, что Кей Гейбл будто бы считает причиной смерти своего мужа вечные опоздания Мэрилин. Через несколько дней после этого приятного события актрису поместили в больницу «Ливанские кедры», где доктор Леон Крон снова оперировал ее, чтобы ослабить ужасные боли, вызванные хроническим кистозным перерождением яичников.

1 июня Мэрилин была уже дома. Чтобы отметить свое тридцатипятилетие, она поужинала с друзьями и встретилась с одним лондонским журналистом. «Я очень счастлива, что мне столько лет, — сказала актриса. — Считаю себя созревшей. Великолепно быть девушкой, но еще великолепнее — женщиной». 7 июня она присутствовала в Лас-Вегасе на приеме, устроенном Фрэнком Синатрой по случаю сорокачетырехлетия Дина Мартина[438]Как актер был в то время особенно известен выступлениями во многих лентах в паре с комиком Джерри Льюисом, где Мартин был элегантным дамским угодником, а его напарник — чуть ли не хулиганом, вечно мешавшим ему одерживать легкие победы.
; на нем была также (в числе других) Элизабет Тейлор с мужем Эдди Фишером[439]Играл второплановую роль в картине «Все о Еве», а также одну из главных в ленте «Баттерфилд, 8». Мужем Э. Тейлор пробыл недолго.
.

Причина прибытия Мэрилин на этот раут была довольно проста. Нет точных данных, когда у нее начался короткий и проходивший с перерывами роман с Фрэнком Синатрой (у них наверняка были два или три свидания в Нью-Йорке в 1955 году), но в июне 1961-го их связь возобновилась и продолжалась вплоть до самого конца года. Фрэнк, наверняка пылавший страстью сильнее, чем Мэрилин, встречался с ней в своем доме в Лос-Анджелесе, а время от времени — в Лас-Вегасе и Лейк-Тахо.

«Фрэнк, несомненно, был влюблен в Мэрилин», — констатировал продюсер Милтон Эббинс, который тогда хорошо знал обоих. Эббинс, друг Синатры и вице-президент акционерного общества, принадлежащего Питеру Лоуфорду, вспоминал одно событие, наглядно демонстрирующее безумную любовь Синатры к Мэрилин. Приняв приглашение на ленч, который устраивался в честь президента Кеннеди в расположенном на берегу океана доме Лоуфорда (бывшего тогда мужем родной сестры президента, Патрисии)[440]Лоуфорд являлся также посредственным киноактером, снимавшимся на вторых ролях в лентах «Чокнутый на девчонках» (1943), «Портрет Дориана Грея» (1945) по О. Уайльду, «Исход» (1960) из библейский сюжет, «Самый длинный день» (1962) и др. Единственная крупная роль — в комедии Дж. Кьюкора «Это должно было случиться с вами» (1954).
. Синатра не приехал на прием.

— Он ужасно простужен, — сказала по телефону секретарша певца Глория Лоуэлл, пытаясь в последнюю минуту оправдать отсутствие своего патрона на таком ответственном мероприятии (по случайному совпадению Лоуэлл жила в том же комплексе зданий, что и Мэрилин).

— Ах, Глория, да перестань ты, в это трудно поверить, — ответил ей Эббинс, поднявший трубку. — Скажи ему, что он обязан приехать. Президенту такие вещи не устраивают!

Но секретарша была неумолима: Синалра не приедет — и дело с концом!

Позднее Эббинс узнал от Лоуэлл и самого Синатры, что же явилось подлинной причиной его возмутительной неявки: «Он не мог разыскать Мэрилин! — вспоминал Эббинс. — Та осталась у него на уик-энд и выскочила за чем-то: в магазин, на массаж лица или с другой целью... — и Фрэнк не мог ее найти! Да он вовсе не боялся, что с ней приключилась какая-то беда, — просто по-страшному ревновал ее! И черт его дери, весь этот президентский ленч!»

Мэрилин чувствовала себя задетой такой властной ориентацией Синатры. Он ей нравился, она им даже восхищалась и чувствовала себя в безопасности, когда тот был рядом. Но полностью завладеть ею он бы сейчас не смог, поскольку в 1961 году у Джо уже практически не было конкурентов; кроме того, Мэрилин знала, что, несмотря на их связь, Фрэнк по-прежнему давал выход своим романтическим наклонностям еще и в отношениях с другими женщинами. «Может, он и женился бы на Мэрилин, если бы у него имелся на то шанс, — предположил Эббинс. — В конечном итоге, нарушение обещания, данного президенту Соединенных Штатов, — а он страшно хотел туда попасть, можете мне поверить, — это вам не лишь бы что! Могу выдать вам секрет: он просто помешался на этой девушке!» Руперт Аллан, Ральф Робертс и Джозеф Наар (близкий друг Лоуфорда, его агент и один из ведущих менеджеров принадлежащей ему фирмы) тоже знали, что Синатра питает к Мэрилин глубокие чувства.

Однако, невзирая на множество сплетен, долгие годы распускавшихся журналистами по поводу этой связи, после 1961 года актрису и певца связывала только дружба: мужчиной Мэрилин был Джо, а Фрэнк, как всем было известно, связался, в частности, с актрисой Джульет Проус.

Весной хроническая боль, которую Мэрилин ощущала в правом боку, значительно обострилась, все чаще наблюдались и случаи несварения. В третью неделю июня она попросила Ральфа Робертса сопровождать ее в Нью-Йорк, где 28 числа, испытывая страшные мучения из-за какого-то неясного пока заболевания пищеварительного тракта, актриса была принята в многофункциональную клинику, расположенную на Манхэттене в районе западных пятидесятых улиц. Таким образом, уже в пятый раз на протяжении последних десяти месяцев Мэрилин очутилась в больнице. Врачи констатировали закупорку желчных протоков, а также воспаление желчного пузыря (холецистит), которые и были причиной систематических болей и «несварения» и которые (что было совершенно нормальным в подобном состоянии) докучали ей по ночам и, к несчастью, становились еще одной причиной приема все больших доз барбитуратов.

29 июня была проведена удачная двухчасовая операция, состоявшая в удалении желчного пузыря; когда после общего наркоза Мэрилин проснулась в своей палате, то увидела Джо, бывшего рядом с ней во время поступления в больницу и позднее не расстававшегося с ней вплоть до момента, когда ее на каталке завезли в операционную. Каждый день на протяжении недели экс-супруг бывал с ней, пока семейные дела не вынудили его возвратиться в Сан-Франциско; потом с августа по ноябрь Джо по служебным делам находился за границей. Мэрилин поддерживала с ним постоянный контакт.

11 июля Мэрилин — после того как ее причесал знаменитый нью-йоркский визажист Кеннет — вышла из больницы. Двести почитателей и сотня журналистов и фоторепортеров, поджидавших ее снаружи, забросали актрису вопросами, а также просьбами дать автограф; многие пытались также прикоснуться к ней, потянуть за свитер или просто придвинуться как можно ближе к наиболее часто фотографируемой женщине на земном шаре. «Это было страшно, — призналась Мэрилин позже. — На мгновение мне показалось, что меня хотят разорвать в клочья. Мне сделалось немного дурно. То есть я ценю их внимание, обожание и все такое прочее, но — не знаю — я чувствовала себя так, словно переживаю какой-то кошмар. У меня не было уверенности в том, что удастся целой и невредимой сесть в машину и уехать!»

На подмогу из Лос-Анджелеса прибыла Пат Ньюкомб, привезя с собой в подарок полного темперамента щенка. Восхищенная подарком, Мэрилин сказала: «Пожалуй, назову его Мафиком в честь Фрэнка» — шутка относилась к якобы имеющим место связям Синатры с разными темными личностями.

В том же месяце Мэрилин съездила с Ральфом в дом Миллера в Роксбери, откуда забрала оставшиеся принадлежащие ей вещи. Ральф вспоминал этот день так. Мэрилин, поднеся к лицу старое зимнее пальто, сказала, словно Мама-медведица, надеющаяся подловить златовласую Машеньку: «Он сейчас с женщиной, которая пользуется другими духами и надевала мое пальто», — после чего немедленно вышвырнула его в ящик для мусора. (Этой женщиной была, как они оба знали, Инге Морат, которой вскоре предстояло стать третьей женой Артура Миллера.)

Позднее Мэрилин так признавалась Норману Ростену:

Я дала знать [Артуру], когда приеду, но его дома не было. Мне сделалось грустно. Я думала, он пригласит меня на кофе или что-то в этом духе. Мы ведь провели в этом доме пару счастливых лет. Но его не было, и тогда я подумала: «Может, он и прав: что кончилось, то кончилось, зачем мучить себя воспоминаниями». И все-таки, разве ты не думаешь, что с его стороны было бы вежливее, если бы он приветствовал меня в доме? Хватило бы единственной улыбки.

Однако Мэрилин все же довелось приятно провести время с человеком, связанным с ее прошлым, хоть с совершенно другим и, разумеется, не таким близким актрисе. Речь идет о ее сводной сестре Бернис Бейкер Миракль, приехавшей с визитом в Нью-Йорк и сопровождавшей Мэрилин и Ральфа во второй поездке за вещами в Роксбери. Родственницы встречались друг с другом, пожалуй, в третий раз в жизни, и у них было мало общих тем для разговора, да и связывало их немногое. Но Мэрилин была весьма оживлена и, как вспоминал Ральф, не жалела Бернис комплиментов: «Взгляни, какие у нее великолепные волосы, какой у них чудесный рыжий цвет — ну прямо в точности как у нашей матери».

В начале августа Мэрилин приняла решение вернуться в Лос-Анджелес. Поскольку в Нью-Йорке она не могла найти психиатра, который бы ее устраивал, а возможность возвращения к Марианне Крис изначально исключалась, то актриса решила постоянно подвергаться психотерапии у Гринсона. В то время как Мэрилин летела в Калифорнию самолетом, Ральф Робертс пересекал страну на своем автомобиле, чтобы в течение нескольких последующих месяцев быть ее спутником, шофером (после операции она испытывала некоторые затруднения при управлении машиной) и массажистом. Ральф с радостью исполнял для своей близкой приятельницы все эти функции. Мэрилин сняла ему номер в отеле «Шато-Мармон», расположенном в десяти минутах пути от Доухени-драйв, и с августа по ноябрь они ежедневно бывали вместе (выглядя, по словам Пат и Сьюзен, как очень близкие друг другу брат и сестра). Ральф помог Мэрилин заново обустроиться в ее апартаментах, они вместе отправлялись за покупками, он отвозил ее на массаж лица к мадам Ренна на бульвар Сансет и каждый день в четыре часа дня подвозил на сеансы психоанализа к дому Гринсона. По вечерам они большей частью устраивали в квартире Мэрилин ужин. Она называла его «братик»[441]Чтобы сбить со следа туристов и своих фанатов, Мэрилин повесила возле дверного звонка табличку с фамилией «Марджори Стенджел». Эта женщина была секретарем киноактера Монтгомери Клифта и после увольнения Мэй Райс недолго работала на Мэрилин. — Прим. автора.
. Первой просьбой, с которой Мэрилин обратилась к Ральфу, было повесить тяжелые шторы, похожие на те, какие у нее были в 1956 году в доме на Беверли-Глен, — темной материей была затянута почти вся стена, так что в помещение не пронккал ни малейший лучик света.

Мэрилин, по мнению Ральфа, поначалу пыталась воспринимать все происходящее со спокойствием; к ней вернулись здоровье и бодрость, и она производила впечатление человека счастливого и полного оптимизма. Однако Ральф, Пат, Сьюзен Страсберг, Аллан Снайдер, а также посещавший время от времени Лос-Анджелес Руперт Аллан заметили, что чем больше Мэрилин погружалась в психотерапию, тем более несчастной она становилась. «Вначале она восхищалась Гринсоном, — вспоминал Робертс, — но никто из нас не думал, что он хорошо влияет на нее. Этот человек все более контролировал жизнь актрисы, указывая, кто должен быть ее другом, кого она может посещать и так далее. Но она считала, что должна претворять его волю в жизнь».

Союз Мэрилин с психоаналитиком в последний год ее жизни стал болезненно запутанным и сложным. Уже в октябре Гринсон регулярно отменял посещения остальных пациентов, назначенных к нему на прием в кабинете на Роксбери-драйв, и мчался к себе домой на частную встречу с Мэрилин. В ноябре после окончания психотерапевтического сеанса Мэрилин часто оставалась, чтобы выпить с его семьей бокал шампанского, — раз и навсегда отказавшись сохранять свою анонимность в качестве пациентки и позволяя Гринсону относиться к ней с небрежной фамильярностью. Вскоре она начала задерживаться и на обед — часто по три-четыре раза в неделю. Ральфа Робертса, который всегда приезжал за Мэрилин пунктуально, доктор Гринсон все чаще отправлял ни с чем, а Мэрилин поздно вечером отвозил домой кто-либо из членов семьи врача. Психотерапевт, по мнению его жены, рассматривал свою знаменитую пациентку как «члена семьи», реализуя тем самым «свою мечту о создании неба на земле, такого дома, который врачует все душевные раны».

Однако то, что явилось результатом этих возвышенных устремлений, продемонстрировало одновременно и слабость Гринсона, оказав безусловно вредное влияние на него самого, на его семью и пациентку: Гринсон быстро превратился в психотерапевта, который сам черпает пользу из предоставляемых советов. Вместо того чтобы научить Мэрилин находить в себе способность принимать независимые и автономные решения, он сделал из нее человека, еще в большей мере зависящего от других, укрепив тем самым собственное доминирующее положение. Мэрилин, пользуясь его позволением и даже требованием, звонила в особняк Гринсонов в любое время дня и ночи, чтобы побеседовать о своих мечтаниях, опасениях, колебаниях по поводу сценария или предстоящей деловой встречи, а также о странных сторонах того или иного своего альянса. Поскольку к ней относились как к члену семьи, то она и вела себя так, словно действительно принадлежала к семье, — приходила к ним в дом, когда ей того хотелось, и даже просила юную Джоан Гринсон повозить ее по городу, если Ральф был занят чем-то другим. «Он переступил границу, определяющую отношения между врачом и пациентом, — сказал коллега и друг Гринсона, психиатр доктор Роберт Литмен. — Вовсе не намекаю, что в их отношениях было что-то ненадлежащее, но наверняка такие отцовские проявления, а также восприятие артистки как члена семьи становились источником большой опасности. Все это поставило его в невыносимую ситуацию».

Джоан и ее брат Дэниел (тогда студенты колледжа) знали, что их отец является решительным адептом теории Фрейда; однако Гринсон сказал и им, и жене, что, по его мнению, в случае Мэрилин традиционный фрейдовский подход не принесет желаемого эффекта, что этой молодой женщине нужен пример стабильной семьи, если она сама собирается создать таковую. Мэрилин, по его признанию, настолько очаровательна и сверхчувствительна, что только он один в состоянии спасти ее. Каждый коллега доктора Гринсона по специальности наверняка резко осудил бы этот явно выраженный комплекс избавителя.

С точки зрения Мэрилин, столь тесный союз — которому она была не в силах противостоять — поначалу льстил ей и являлся вполне приемлемым. Однако Гринсон был не в состоянии дать Мэрилин ничего, что заменило бы ей потребность в работе, заменило потребность свершить что-нибудь в качестве актрисы; и поскольку Мэрилин ничем не могла компенсировать свою творческую бездеятельность, то она впадала в депрессию. В тот период она отправила Норману Ростену грустное стихотворение, выражающее сомнения по поводу способа лечения ее души.

Спаси же Спаси же Спаси же

Не знаю чего мне хотеть

ощущаю в себе столько жизни

А жажду одну только смерть.

Как сказала Мэрилин своим лучшим друзьям, некая частица ее «я» не соглашается с тем, чтобы психотерапевт ею манипулировал — но она чувствовала, что впадает во все большую зависимость от него.

Одним субботним днем в конце ноября доктор решился на безумно эгоистичный шаг. Когда Мэрилин пришла к нему на сеанс, тот велел ей вернуться к ожидавшему в машине Робертсу с распоряжением. Походя к автомобилю, актриса была — и Робертс никогда не смог этого позабыть — чрезвычайно огорчена и заплакана. «Доктор Гринсон, — сказала она, — считает, что ты должен возвратиться назад в Нью-Йорк. Он выбрал мне в качестве компаньона кого-то другого. У него сложилось мнение, что двое Ральфов в моей жизни — наверняка слишком много. Я объясняла, что зову тебя Рафом. "Ведь он же Раф!" — повторяла и повторяла я ему. Но он сказал, что нет — мне нужен кто-то совсем другой».

Не вдаваясь в дискуссии, Ральф на следующий день пришел после обеда в квартиру Мэрилин забрать прибор для массажа, с помощью которого ежедневно вечером массировал артистку. Глория Лоуэлл сказала ему, что слышала, как Мэрилин проплакала всю ночь, поскольку хотела, чтобы ее друг остался. Попав в зависимость к Гринсону, актриса не отважилась воспротивиться столь неординарному приказу разорвать дружеские отношения с хорошим и преданным ей человеком. Таким образом, Мэрилин Монро не стала более зрелым человеком и не расширила свой горизонт; совсем напротив, она сделалась психически более слабой, более зависящей от других и более погруженной в детство. «Она стала освобождаться от многих людей из своего окружения, которые только кормились и наживались за ее счет», — написал Гринсон об этом периоде жизни Мэрилин.

На следующий день Робертс перед отъездом в Нью-Йорк пришел попрощаться со своей подругой, но не смог разбудить ее, хотя пять минут звонил в дверь. Размотав садовый шланг, словно хотел полить кусты и цветы, Робертс направил струю воды на окно квартиры Мэрилин. Та отодвинула шторы, раскрыла раму и сказала: «Я знаю, о чем ты думаешь, но всё в полном порядке». Да, — призналась она, — меня немного пошатывает после приема слишком большой дозы снотворного. Но у нее была причина, чтобы принять столько таблеток. Жильцы соседнего дома организовали ночью шальную вечеринку и, зная, что рядом с ними проживает знаменитая кинозвезда, выстроились у нее под окном, скандировали ее имя и призывали присоединиться к ним.

Мэрилин никогда не довелось узнать фамилию своей хозяйки дома, и она с ней ни разу не встречалась; это была актриса, игравшая когда-то небольшие роли и использовавшая временами фамилию Жанна Кармен. Точно так же как Роберт Слэтцер, Кармен после смерти актрисы вылезла на свет божий, чтобы использовать факт своего проживания неподалеку от Мэрилин Монро с целью сколотить на этом деньги. Утверждая, что она была субквартиранткой Мэрилин в доме на Доухени-драйв, она начала в 1980 году выдумывать всякие низкопробные и непристойные истории, которые не находили никакого фактического подтверждения: например, про бешеный роман знаменитой актрисы с Робертом Кеннеди с разгульными свиданиями, веселыми вылазками в Малибу и купанием нагишом.

А ведь фамилия Кармен, как и достопамятного Слэтцера, не встречается ни в одной записной книжке Мэрилин, ни один знакомый актрисы никогда не слышал об этой даме и не видел ее (не говоря уже о какой-то встрече или знакомстве с ней). Бетси Дункан Хэммес, эстрадная певица, близкая подруга Фрэнка Синатры и комика Боба Хоупа, а также дочь заместителя шерифа округа Лос-Анджелес, часто навещала свою подругу Глорию Лоуэлл, жившую напротив Мэрилин, прямо по другую сторону засыпанной шлаком дорожки, и по несколько раз в неделю ужинала вместе с ней. «Никогда я не слыхала ни про какую Жанну Кармен, — сказала Бетси. — Думаю, она там никогда не жила, поскольку иначе мы бы наверняка знали про нее, точно так же как и знали бы, что у Мэрилин имеется субквартирантка».

Настоящие проблемы Мэрилин только начинались. Еще в ноябре актрису пригласили в ее старую киностудию и попросили выполнить свои обязательства по действующему контракту; точнее говоря, от нее потребовали выступить в двух кинокартинах за вознаграждение, составляющее по сто тысяч долларов за каждую из них. Мэрилин была не единственной доходной кинозвездой Голливуда, чувствовавшей себя обозленной и уязвленной тем, что по всему свету раструбили весть про Элизабет Тейлор, которая должна получить в десять раз больше Мэрилин за снимаемую тем же «Фоксом» киноэпопею «Клеопатра» — а ведь с этой картиной были (и все об этом знали) большущие финансовые и художественные хлопоты, прежде всего из-за колоссальных затрат на производство, понесенных сначала в Лондоне, а потом в Риме, так что денежные расходы составили в общей сложности диковинную по тем временам сумму в тридцать миллионов долларов, едва не доведя «Фокс» до банкротства. Уже тогда «Клеопатра» наводила на мысль, что в студии царит поразительный хаос.

И действительно, с годами проблем в этой кинокомпании становилось все больше, и, возможно, есть смысл кратко изложить их. С 1956 года производство картин возглавлял Бадди Адлер, поскольку Даррил Ф. Занук уехал в Европу работать в качестве независимого продюсера, занимающегося распространением своих кинокартин через различные студии. Адлер, весьма эффективный руководитель, вызывавший всеобщее восхищение, умер в 1960 году в возрасте пятидесяти одного года. В этот период студия переживала тяжелые времена — в связи с бурным развитием телевидения наступил отток зрителей из кинотеатров, рухнула прежняя система работы студии (и наступил конец заключению семилетних контрактов), началась выплата актерам и прочим лицам безумно взвинченных ставок (хорошим примером этого служила Тейлор), а между боссами «Фокса», восседавшими в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, все время эдакими партизанскими наскоками шла война за власть.

В это же время президент кинокомпании «Фокс» Спирос Скурас обвинялся в том, что утвердил чудовищно высокие суммы на производство «Клеопатры», и его как бы «понизили на более высокую должность», переведя с поста президента на место председателя правления. Функции президента по желанию нью-йоркских менеджеров «Фокса» были возложены на Роберта Голдстайна, который не слишком хорошо разбирался в вопросах кинопроизводства. «Ему можно пожелать только смерти», — открыто ответил вице-президент Дэвид Браун на обращенный к нему вопрос Скураса о том, что он думает по поводу указанного назначения. Ответ Брауна был передан (самим Скурасом или другим доносчиком) Голдстайну. «Вскоре после этого, — добавил Браун, — меня сняли с постов вице-президента по творческим вопросам и директора материнского акционерного общества и я вдруг оказался продюсером!»

А на студии по-прежнему царил хаос, и одно комичное поражение шло по пятам за другим: Голливуд временами напоминал свои самые лучшие двухсерийные немые комедии-короткометражки.

Во-первых, правление кинокомпании «Фокс» отобрало двух финансовых экспертов, никогда не связанных со студией, Джона Лоуба и Милтона Гулда, чтобы они проанализировали, в чем состоят проблемы компании. По словам Гулда, они приехали из Нью-Йорка в Голливуд, констатировали, что киностудия «разорена, и немедленно потребовали отозвать Голдстайна». Хотя президент кинокомпании признался, что не располагает абсолютно никаким опытом работы в киноиндустрии («моя задача состояла в том, чтобы положить конец бездумному растранжириванию денег»), Гулд заменил Голдстайна новым вице-президентом, отвечающим за вопросы производства фильмов.

Этим человеком являлся Питер Дж. Леватес, умный и образованный юрист, в свое время бывший помощником Скураса, а потом, после войны, — руководителем телевизионного отдела в нью-йоркском рекламном агентстве «Янг и Рабикэм». Хотя Леватес был энергичным и доброжелательным человеком, он не знал технологии, традиций, требований, разнообразных деталей и специфики студийного производства кинокартин. Поставить его во главе киностудии, долги которой достигали двадцати двух миллионов долларов, было, пожалуй не самым мудрым решением. По словам режиссера Жана Негулеско, Леватес был «высоким, темноволосым и нервным мужчиной с отсутствующим взглядом человека, на которого возложили бремя ответственности, превосходящее его способности к пониманию или же его возможности».

Уже тогда Дэвид Браун вел работу над очередным фильмом Мэрилин; он уговорил писателя Арнольда Шульмена сочинить новую версию популярной кинокомедии 1940 года под названием «Моя возлюбленная жена», в которой играли Кэри Грант и Ирэн Данни[442]Популярная актриса 30—40-х годов, играла главные роли в семейных комедиях «Ужасная правда» (1937), «Жизнь с отцом» (1947) Майкла Кертица, «Я помню мамочку» (1948), а также в мюзиклах и др. фильмах.
. В переделанном варианте этой картины Мэрилин (Эллен Арден), замужнюю женщину и мать двоих детей, сводит с пути истинного начальник ее мужа Ник, молодой бизнесмен, делающий блестящую карьеру. Не пройдя этого довольно-таки противного «теста на верность», героиня Мэрилин считает, что Ник из-за нее потерял свой шанс на достижение успеха, и в расстроенных чувствах улетает, ощущая себя униженной, на Гавайи с намерением отправиться на Дальний Восток. Однако Эллен опаздывает на рейс, отправляющийся из Гонолулу в Японию, — и это оказывается счастливым стечением обстоятельств, поскольку этот самолет рухнул в Тихий океан. Героиня, которую сочли погибшей, пять лет находится на Гавайских островах, пока тоска по детям и окончание очередного романа не становятся для нее импульсом к возвращению. Однако ее тем временем официально признали умершей, и Ник успел жениться повторно[443]Сценарий, написанный в 1940 году Сэмом и Беллой Спеваками, был вдохновлен балладой [английского поэта Альфреда] Теннисона «Енох Арден», рассказывающей о матросе, которого считали погибшим. После длительного отсутствия тот возвращается домой и узнает, что его жена повторно вышла замуж. Видя ее счастье, этот человек не признается, кто он такой, а потом умирает с тоски и горя. Спеваки и их продолжатели предусмотрительно назвали своих киногероев именами Эллен и Ник (которые в объединенном виде несколько напоминают [особенно по-английски] имя Енох) и дали им фамилию Арден. — Прим. автора.
.

Мэрилин не хотела играть в этом фильме, «но доктор Гринсон счел, что для меня это было бы полезно» — именно так она доверительно сообщила Ральфу Робертсу. Браун, одолжив песенку из кинофильма Фреда Астера[444]Танцовщик и актер (настоящая фамилия Аустерлиц), известный своим изящным и изысканным стилем танца и участием в музыкальных комедиях. Был самым популярным танцовщиком своего времени, сочетая техническое мастерство с ощущением непринужденности и хорошего настроения. Являлся также хореографом и автором многих песен.
, быстро дал своей картине название «С чем-то пришлось расстаться». Кроме того, он ангажировал Джорджа Кьюкора, который также имел обязательства перед «Фоксом»; помимо всего прочего, Мэрилин и Джордж, невзирая на различные проблемы, с которыми они столкнулись на съемочной площадке ленты «Займемся любовью», расстались друзьями, и актриса обрадовалась, что именно Кьюкора выбрали режиссером ее нового фильма. Однако тот очень быстро заметил целый ряд подводных рифов.

Прежде всего, сценарий был неприемлемым — с точки зрения и его конструкции, и достоверности поведения героев; как, например, можно было осовременить комические, сексуальные и сентиментальные грани этой истории? Минула осень, и даже такой разумный и остроумный литератор, как Шульмен, очутился в трудном положении — и из-за сценария, и оттого, что в «Фоксе» проблемы с производством картин только нагромождались и множились. «С самого начала они ничего не могли сделать как следует», — вспоминал через многие годы Шульмен, добавляя, что у него (равно как у Дэвида Брауна и многих других) не было сомнений, что и фильм, и Мэрилин в связи с нарастающими ошибками в управлении киностудией подвергнутся нападкам. Зимой этого года Шульмена сменил Наннелли Джонсон, который был автором сценария и продюсером двух картин с участием Мэрилин — «Мы не женаты» и «Как выйти замуж за миллионера».

— Тебя тоже в это втянули? — спросила Мэрилин у Джонсона, когда они встретились в отеле «Беверли-Хилс», чтобы обсудить проблемы, связанные со сценарием. После завершения дискуссии Джонсон пришел к выводу, что Мэрилин «сообразительна и весела, а ее соображения по поводу картины необычайно точны и проницательны».

Одновременно Дэвида Брауна заменил человек, которого менее всего ожидали увидеть в этом качестве, хотя, если взглянуть на все происшедшее под определенным углом зрения, его кандидатура выглядела совершенно логичной. «Ричард Занук позвонил мне однажды с такой информацией, — вспоминал Браун. — Он ехал в лифте с мужчиной, державшим под мышкой незавершенный сценарий фильма "С чем-то пришлось расстаться". "Я расстроен", — сказал Дик[445]Уменьшительное от Ричард.
. Я и сам тоже расстроился».

Генри Уэйнстайн, нью-йоркский продюсер телевизионного сериала «Пьеса недели» и сопродюсер пьес для театра «Гильдия», только недавно был принят на работу в «Фокс» — «и киностудия воспользовалась Уэйнстайном [так утверждает Браун], чтобы отстранить меня как продюсера от картины Мэрилин». Соответствующее решение принял в одностороннем порядке Леватес, который 10 января телеграфировал в Нью-Йорк Спиросу Скурасу следующее: «Смена будет произведена на этой неделе, причем настолько незаметно и аккуратно, насколько это возможно». Поборником и ходатаем того, чтобы поручить все это дело Уэйнстайну, оказался не кто иной, как Ральф Гринсон, весьма восхищавшийся молодым продюсером, которого знал по контактам на светско-дружеской почве. Размышляя по этому поводу через многие годы, Леватес понял, «насколько Уэйнстайн и Гринсон взаимно нуждались друг в друге».

«Ее психотерапевт сказал, что было бы лучше, если бы Мэрилин имела дело с кем-то, кто ее понимает и сможет ею заняться, и в результате эту работу получил Генри Уэйнстайн, — вспоминал Дэвид Браун. — Никто не обрадовался его назначению. Джордж Кьюкор, например, во время их первой встречи швырнул в бедного Уэйнстайна бутылкой чернил». Что касается Гринсона, то он получил пост специального советника и консультанта Мэрилин Монро — правда, деньги это давало доктору небольшие, но зато большое чувство удовлетворения. В тот момент он, пожалуй, зашел дальше всего в своей погоне за славой, к которой стремился уже тогда, когда придавал своим лекциям драматургическое обрамление.

Как вспоминал Наннелли Джонсон, все ускользало из-под контроля: «В студии не нашлось человека, у которого хватило бы сил и интеллекта, чтобы положить конец всему этому идиотизму». В то время как он писал сценарий, а производство картины «С чем-то пришлось расстаться» вступило в подготовительную стадию, Мэрилин занялась тем, что всегда придавало ей храбрости: стала позировать для фотографий. Двадцатисемилетний Дуглас Киркленд, в ту пору молодой и способный фотограф, которому вскоре предстояло стать признанным мастером своего дела и одним из лучших специалистов в стране, работал в бригаде журнала «Лук», готовившего в тот момент специальное издание по случаю своего двадцатилетнего юбилея. Элизабет Тейлор, Джуди Гарленд и Шерли Мак-Лейн уже были сфотографированы, а Мэрилин согласилась на проведение сеанса съемки в ноябре.

Дуглас Киркленд трижды виделся с Мэрилин Монро, и, как он потом вспоминал, «всякий раз, когда я встречал ее, это была совершенно другая женщина». В первом случае он с двумя коллегами по работе явился в квартиру актрисы. «Она производила впечатление человека, болезненно оберегающего свою частную жизнь, — вспоминал он, — и нам троим пришлось поклясться, что мы никогда и никому не раскроем ее адрес». Если не считать этого, Дуглас счел ее веселым и беззаботным созданием, напрочь лишенным комплекса звезды, — женщиной, которая оживленно разговаривала и проявляла готовность к сотрудничеству.

Два дня спустя они встретились вновь, теперь уже в ателье фотографа на сеансе съемок, который начался в девять вечера. Как они и договорились, Мэрилин скользнула в кровать, застеленную шелковыми простынями, потом сбросила с себя шлафрок, и Киркленд начал сверху делать снимки. Но в этот момент она обратилась к окружающим с просьбой: «Прервемся на минутку», — и, повернувшись к нескольким сопровождавшим их лицам: парочке своих помощников и ассистентов фотографа, а также к людям из редакции журнала «Лук», — сказала: «Мне бы хотелось, чтобы все вышли. Я считаю, что должна остаться с этим парнем одна. Так мне лучше работается».

Как вспоминал Киркленд, после этого в помещении воцарилась атмосфера, полная сексуального напряжения. Дуглас щелкал затвором, Мэрилин соблазняла фотокамеру, поворачивалась, садилась, откидывалась назад. Потом она попросила, чтобы Киркленд сошел с небольшой балюстрады и присел рядом с ней на кровати. Киркленд, человек женатый, отец двоих детей, не прерывал работы «даже тогда, когда она дразнила его, флиртовала, ясно давая понять, в чем она заинтересована и что именно ему предлагается». После того как последний снимок был сделан, он выпил со своей моделью фужер шампанского и коллеги присоединились к ним.

«Эта укутанная в белые простыни и излучающая тепло женщина любила подобную игру, — рассказывал Киркленд, — и хотя между нами ничего такого не произошло, но, в ее понимании, что-то все-таки случилось». Это было в точности то же самое, что пережили во время сеансов фотосъемки Андре де Динес, Филипп Холсмен, Милтон Грин и все прочие фотографы: объектив аппарата был для Мэрилин не безучастным стеклянным зрачком, но глазом миллионов. Он был для нее объектом сильнейшего желания, обладал возбуждающей и притягательной силой, будоражил ее, и — поскольку все ее сексуальное поведение было адресовано объективу — она неизбежно искушала не только мужчину, находящегося с ней сейчас в фотостудии, но и тех мужчин, которых там не было.

Их третье рандеву имело место в квартире Мэрилин два дня спустя, когда Киркленд пришел к ней показать негативы и отпечатки. На актрисе были темные очки, а на голове шаль. Она была раздражена и сохраняла дистанцию, поэтому он сам, умышленно мешкая, отобрал десять снимков, которые она одобрила; отвергнутые же фотографии Мэрилин порезала ножничками. Про самый лучший, по ее мнению, фотопортрет она сказала: «Думаю, как раз с такой девушкой мечтал бы оказаться среди этих простыней водитель грузовика». Инстинктивно фотограф почувствовал, что Мэрилин стремится нравиться простым рабочим, иными словами, хочет представить себя женщиной, подходящей для самого обычного, среднего мужчины-труженика, а вовсе не для аристократа. «Если я звезда, — констатировала Мэрилин вскоре, — то это люди сотворили меня, не студия, а именно люди». Из их последней встречи Киркленд навсегда сохранил в памяти образ женщины истерзанной, которая тем не менее была в каждом своем проявлении профессионалом.

Факт, что Мэрилин бывала то веселой, то грустной, имел основание, о чем Дуглас Киркленд не мог знать.

Проводя много времени в особняке Гринсона на Франклин-стрит, Мэрилин начала больше ценить красоты испанского стиля, в котором он был построен: стены, покрытые отделанным под мрамор алебастром, многочисленные балконы и галереи, богатство раскрашенных вручную мексиканских кафельных изразцов, бревенчатое перекрытие в салоне, уютная кухня. В этом доме она часто ужинала после окончания психотерапевтических сеансов, здесь она учила Джоан танцевать и здесь же участвовала в организуемых Гринсоном музыкальных вечерах. Гринсон, зная, что Мэрилин любит этот дом и с удовольствием пребывает в нем, предложил ей купить похожий особняк, расположенный где-нибудь по соседству. Актриса с неохотой отнеслась к этой идее, точно так же как она прохладно отнеслась к проекту съемок новой картины для студии «Фокс». Однако в то время решения за нее принимал уже Гринсон. «Это я подсказал ей купить дом, — признал он позднее. — Она заявила, что вовсе не заинтересована оставаться навсегда в Калифорнии, и сообщила о намерении вернуться после завершения очередного фильма в Нью-Йорк, который считает своим настоящим домом».

Однако эти слова он произнес лишь в 1966 году. А в 1961 году задачу отыскать подходящую резиденцию для Мэрилин доктор Гринсон возложил на женщину, которая вскоре была нанята в качестве компаньонки и спутницы жизни Мэрилин, заменив в этом качестве (как того хотел врач) преданного ей Ральфа Робертса, чье место эта особа прочно заняла.

Гринсон уговорил Мэрилин принять на работу Юнис Мёррей, женщину пятидесяти девяти лет, которая четырнадцать лет назад продала ему свой дом. «Доктор считал, что собственный дом заменит ей ребенка и мужа и что она найдет в нем убежище», — сообщила позднее Юнис, которая, пожалуй, и не отдавала себе отчет в том, насколько эта идея является дерзкой и неосторожной. Но не это было худшим в данном деле. Ральф Гринсон, вынуждая Мэрилин к послушанию по отношению к Юнис Мёррей невозможно охарактеризовать связь между этими двумя женщинами каким-то иным словом, — принял, по всей видимости, наименее разумное решение в своей жизни. Даже его жена (не говоря уже обо всех друзьях и коллегах Мэрилин, которые позднее встречались с Юнис) описала эту персону как одну из самых странных личностей, с которыми ей довелось столкнуться в жизни. Начиная с последних месяцев 1961 года немного найдется ночей, которые Мэрилин провела бы без находящейся чуть ли не бок о бок с ней Юнис Мёррей; а когда у той бывал выходной, Гринсон привозил Мэрилин в свой дом, поскольку считал, что «в ее окружении не было никого другого, кому я мог бы доверять». Это — пожалуй, самое странное из всех странных замечаний Гринсона, но, действительно, кроме Юнис, «не было никого», кто столь же охотно выполнял бы его приказы, касающиеся Мэрилин.

Юнис Йорндт родилась в Чикаго в марте 1902 года второй из двух дочерей, и вскоре, когда она была еще совсем младенцем, ее родители — ревностные приверженцы вероисповедания Свидетелей Иеговы — перебрались в земледельческий штат Огайо. Юнис, внешне казавшаяся послушной и воспитанной девочкой, посещала деревенскую школу, а когда ребенку исполнилось пятнадцать лет, ее отправили в школу близлежащего городка Урбана — заведение, которое традиционно отдавало дань религиозным доктринам Сведенборга[446]Видимо, эта школа примыкала к университету Урбаны, основанному в 1850 году последователями шведского ученого и философа Эмануэля Сведенборга.
. Здесь уже пребывала ее сестра Кэролайн, которая была старше Юнис на четыре года. На следующий год в списке учащихся школы в качества местонахождения Юнис был указан Лос-Анджелес, а Кэролайн — Чикаго.

Это противоречие легко поддается объяснению. Родители Кэролайн, проживавшие в своем новом доме в Лос-Анджелесе, были извещены, что их дочь заболела испанкой[447]Так называлась особо тяжелая форма гриппа, которая в годы первой мировой войны вызвала пандемию, то есть всемирную эпидемию, унесшую в могилы около 20 миллионов человек — больше, чем кровавая война.
и находится под опекой врача. Возмущенные столь явным пренебрежением предписаниями их религии, запрещавшей в те времена прихожанам пользоваться врачебной помощью, Йорндты-старшие официально отреклись от Кэролайн, которая с этого момента перестала для них существовать. Когда сия печальная весть достигла школы, о Кэролайн какое-то время заботилась директриса интерната.

Юнис избежала гриппа и тем самым сиротства. Однако она неизменно восхищалась старшей сестрой, считая себя (это ее слова) «лишь тенью» Кэролайн. Девочка была глубоко затронута бурной реакцией родителей на случившееся с сестрой, и с этого времени она — не без причины — начала ощущать первые явные симптомы внутренней тревоги; прежде всего, Юнис была не в состоянии отделить собственную жизнь от жизни сестры и других ровесниц; кроме того, ее едва ли не парализовал страх перед тем, что она окажется отвергнутой. Официально девушка закончила обучение в 1918 году — по-видимому, по причине неустойчивости психики.

Нельзя переоценить влияния религиозного учения Сведенборга на юных представительниц семейства Йорндтов. Идя по стопам творца данной доктрины, преподаватели неустанно склоняли сорок своих подопечных к «постоянным размышлениям о Боге, о спасении и духовных недугах человека», который «поддается велениям искусства и обычаев». Самой благородной целью в жизни выдвигалось супружество, которое, как верили адепты этого учения, длится вечно.

Сестры поддерживали между собой близкие контакты, и в 1924 году обе объявили о своих помолвках и предстоящих обручениях. Благодарная за доброту, проявленную к ней в учебном заведении Урбаны, и верная принципам сведенборгианства, Кэролайн вышла замуж за Франклина Блэкмера, прославленного сведенборгианского пастора, который на протяжении шести лет был ректором колледжа Урбаны. Кэролайн обучалась там с 1921 года до дня свадьбы, а затем, вплоть до своей смерти, последовавшей в 1972 году, играла значимую роль в жизни указанного учреждения — невзирая на то, что ее муж, «человек спорный и отталкивающий», как искренне описал один его коллега-историк, ранее отправился в отставку.

Продолжая во всем подражать своей сестре, вступившей в законный брак с преподобным Блэкмером, Юнис в том же году вышла замуж за Джона Мёррея, ветерана мировой войны и сына не менее знаменитого, чем Блэкмер, сведенборгианского пастора Уолтера Брауна Мёррея. Джон тоже собирался стать пастором и с этой целью поступил в Теологическую школу в составе Йельского университета. Однако он бросит посещать тамошние семинары, никогда не был посвящен в духовный сан и вместо этого целиком отдался своей первой любви — столярному ремеслу, — со временем став заместителем председателя профессионального союза столяров и плотников.

Кэролайн Йорндт Блэкмер посвятила всю свою жизнь сведенборгианству, Урбане, мужу и небольшому детскому садику, который она открыла в 1929 году на территории школы, давая тем самым выход как выражению своей любви к детям, так и стремлению обеспечить им хорошее обучение уже на заре жизни. Тем временем семья Юнис и Джона начала расти, и в конечном итоге у них стало три дочери: Жаклин, Патрисия и Мэрилин. Хотя недостаточное образование не позволило Юнис стать учительницей, она по-прежнему во всем следовала за своей любимой сестрой и зашла в этом деле настолько далеко, что даже называла себя «детской медсестрой» или еще более дерзко — просто «медсестрой». Именно таким титулом Юнис пользовалась во время своей последующей жизни в Лос-Анджелесе, где поместила о себе в телефонную книгу запись как об обученном квалифицированном специалисте с практикой (в действительности она была «лишь тенью» Кэролайн). Не располагая никакими рекомендациями и никакой подготовкой — кроме того, что она прошла нормальную школу материнства, — Юнис всю свою жизнь восхищалась сестрой и ее мужем, доходя в своем обожании едва ли не до идолопоклонничества. После смерти Кэролайн она вышла замуж за своего овдовевшего шурина Франклина, который менее чем через год умер. Похоже, что жизнеописание Юнис Йорндт Мёррей Блэкмер могло бы послужить достойной канвой второразрядного романа девятнадцатого века.

Честно говоря, супружество Юнис и Джона Мёррея столкнулось с трудностями едва ли не с самого начала. Он путешествовал по всей стране и ездит даже в Мексику, занимаясь организацией профсоюзов, а воспитание трех дочек предоставил жене. В Лос-Анджелесе они жили по разным адресам и во время второй мировой войны (на которую Джон не пошел, потому что был уже слишком стар) нашли себе пристанище на оживленной Двадцать шестой улице в Санта-Монике. Одновременно пара начала строительство дома с пятью спальнями на близлежащей Франклин-стрит — эту семейную обитель они, как вспоминала позднее Юнис, планировали для себя многие годы. Особняк был завершен в 1946 году, но уже тогда Джон Мёррей редко показывался дома, а у Юнис не было средств расплатиться по ипотечной ссуде. Испытав огромное разочарование и проведя в своем долгожданном жилище всего четыре месяца, женщина продала его Ральфу Гринсону; а чтобы не терять контакта с домом, Юнис подружилась с его новыми владельцами и даже поинтересовалась у доктора, не могла ли бы она работать на него.

Он нанял ее почти немедленно, размещая затем в домах самых важных клиентов в качестве своей помощницы, компаньонки пациентов и медицинской сестры, для чего Юнис не располагала ни подготовкой, ни особыми способностями; зато она послушно (как того требовал Гринсон) давала ему подробнейшие отчеты о частной жизни его пациентов. «Это были чисто финансовые взаимоотношения, — высказался зять Юнис Филипп Леклер, женившийся на ее дочери Мэрилин. — Она занималась этим ради денег. Ее муж [Джон Мёррей] оставил ее на бобах, квалификации или диплома медсестры у нее не было — она ведь не окончила даже среднюю школу, — но Юнис была женщиной доброй и стала для Гринсона ценным приобретением. Ведь она всегда выполняла все его указания, причем в точности».

В 1950 году, после более чем десятилетнего раздельного проживания, Мёррей наконец развелись — и Юнис восприняла это событие как самую большую катастрофу в своей жизни, поскольку она отступилась от основополагающей заповеди сведенборгианства; проиграла она и в соперничестве с Кэролайн. (Джон Мёррей потом женился повторно, переехал в штат Нью-Мексико и умер в 1958 году.) С 1950 года Юнис оказалась одинокой женщиной, искавшей в жизни цель и опору, и она нашла их только в работе на Ральфа Гринсона. Полная готовности служить серьезному и солидному человеку, который казался ей как символом отца, так и врачевателем душ, Юнис применяла по его указанию «любой метод лечения, который представлялся в данном случае показанным» (это ее собственные слова); она работала или с клиентами, «страдавшими тяжелой депрессией либо шизофренией, [или с] такими пациентами, как Мэрилин Монро, которые приходили в себя после нервных потрясений и нуждались в человеке, придававшем им бодрость и надежду».

Было совершенно естественно, что в знаменитой клиентке, которую звали так же, как самую младшую дочь Юнис, миссис Мёррей видела как бы себя в молодости — робкую, потерянную особу, брошенную родителями, необразованную и разочарованную неудавшимися замужествами. Сейчас у Юнис (в 1961 году она была уже бабушкой) появилась возможность пересмотреть свою предшествующую жизнь и подправить то, что ей не удалось, — и все это благодаря помощи человека, который связал ее с Мэрилин Монро: Ральфа Гринсона. С первой же встречи с актрисой, которая имела место в доме на Доухени-драйв в 1961 году, Юнис считала Мэрилин строптивым ребенком — да и Гринсон ее описывал так же. При этом, как признавали друзья Мэрилин, Юнис относилась к артистке со своего рода доброжелательной покровительственностью, находящей проявление в приятном, спокойном поведении, когда они вдвоем размышляли над тем, куда бы отправиться за покупками и как распланировать свои занятия таким образом, чтобы они не приходили в противоречие с расписанием ежедневных сеансов у Гринсона. Мэрилин, привыкшая уважать решения доктора, не противостояла и Юнис — пока. Но очень скоро, и в этом согласно все окружение актрисы, она почувствовала себя затронутой вмешательством Юнис в ее дела и той ролью очевидной «подслушивательницы» доктора, которую она играла в доме кинозвезды.

Пат Ньюкомб, которая почти ежедневно поддерживала контакты со своей клиенткой, чтобы устанавливать сроки встреч с фотографами и журналистами, а также помогать в ведении переговоров с «Фоксом», была одной из первых, кто заметил, что Юнис — вовсе не самый подходящий человек для Мэрилин. Пат сказала следующее:

Поначалу Мэрилин обращалась к этой женщине за советами — ведь она, как-никак, была той замечательной домоправительницей, которую подыскал для нее Гринсон. Но я с первого дня не доверяла Юнис Мёррей, постоянно всовывавшей нос в чужие дела. Я старалась избегать ее — просто потому, что она была мне не по душе. Эта особа напоминала недоброго духа, который все время кружит, все время приглядывается и прислушивается ко всему.

Аллан Снайдер тоже был в ужасе от Юнис, которую искренне описал как «весьма странную личность. Она вошла в жизнь Мэрилин по указанию Гринсона и вечно нашептывала — нашептывала и слушала. Она всегда присутствовала, обо всем доносила Гринсону, и Мэрилин быстро поняла это», поскольку часто слышала, как Юнис по телефону рассказывала Гринсону обо всем, что того интересовало.

Перед Рождеством Христовым Мэрилин позвонила в Нью-Йорк Ральфу Робертсу с целью сказать ему, что результаты психотерапии пока ничтожны, но она по-прежнему считает самым лучшим выходом для себя держаться доктора Гринсона. «Она призналась, что боится выбранной для нее кинороли, что ей недостает друзей с Манхэттена, и попросила меня вернуться с ней в Лос-Анджелес после той краткой экскурсии в Нью-Йорк, которую она планировала предпринять в начале 1962 года». Однако хотя Мэрилин чувствовала себя несчастной, она сказала Ральфу, что ждет Рождества с радостью, поскольку на праздники к ней обещал приехать Джо.

Ди Маджио прибыл в Лос-Анджелес 23 декабря, украсил елочкой квартиру Мэрилин и загрузил холодильник шампанским и икрой. Мэрилин от имени их обоих приняла приглашение Гринсонов на рождественский обед; Джо, всегда испытывавший при чужих людях робость, без особого удовольствия согласился участвовать в этом приеме. Однако последовавший через неделю Новый год бывшие супруги провели на Доухени-драйв только в обществе друг друга.

Той зимой Мэрилин сказала Ральфу и Пат (а, скорее всего, также и Джо), что миссис Мёррей ищет для нее дом в западной части Лос-Анджелеса, неподалеку от Санта-Моники и Франклин-стрит. Гринсон и миссис Мёррей сочли, что этот район будет для Мэрилин самым подходящим. И если задуматься, то выглядит очень странным, — добавила Мэрилин, — что она сама как-то никогда не могла заставить себя обращаться к своей экономке иначе, чем «миссис Мёррей», хотя та всегда фамильярно величала ее только «Мэрилин».

 

Глава двадцатая. Январь—май 1962 года

В конце января 1962 года Юнис Мёррей нашла для Мэрилин Монро резиденцию. Ральф Гринсон сопровождал свою пациентку во время осмотра, чтобы одобрить сделанный выбор, и актриса купила у супругов Уильяма и Дорис Пейджен дом за семьдесят семь с половиной тысяч долларов. Мэрилин благоразумно оттягивала получение денег за ленты «Некоторые любят погорячее» и «Неприкаянные» и как раз в январе этого года получила чеки на общую сумму двести двадцать пять тысяч долларов. Большую часть этих денег она предназначила на уплату просроченных налогов, а потом взяла ипотечную ссуду в размере сорок две с половиной тысячи долларов под шесть с половиной процентов годовых, которую должна была погашать на протяжении пятнадцати лет ежемесячными взносами по триста двадцать долларов. Два месяца спустя Мэрилин получила право собственности на свое приобретение и документ, удостоверяющий это право.

Необходимые контракты были без всяких осложнений составлены ее новым адвокатом Милтоном Радиным (зятем Гринсона). Радин быстро провернул покупку дома, а позднее добился того, что агентство МСА передало право представления интересов Мэрилин его собственной фирме. Казалось бы, имея рядом с собой Гринсона, Мёррей, Уэйнстайна и Радина, Мэрилин Монро может быть спокойна как за свою личную, так и за профессиональную жизнь. И актриса перед подписанием соответствующих юридических обязательств заколебалась только на мгновение: «Я чувствовала себя скверно, потому что покупала этот дом совершенно одна», — призналась она немного позже. Однако под воздействием уговоров Гринсона насчет необходимости покупки актриса решилась на этот шаг, хотя, как вспоминает Эвелин Мориарти, подруга и дублер Мэрилин, «миссис Мёррей и доктор Гринсон склонили ее к этой покупке», и актриса неоднократно подчеркивала это во время съемок картины «С чем-то пришлось расстаться».

Новое жилище Мэрилин в значительной мере представляло собой более скромную версию дома Мёррей-Гринсона. Неподалеку от Санта-Моники и океана, между бульварами Сансет и Сан-Винсенте, перпендикулярно к Кармелина-авеню находится много тупиковых улочек, известных в обиходе под названием «пронумерованных Элен». На Пятой Элен-драйв под номером 12305 за высокой белой стеной располагался дом, построенный в испанском стиле. Укромный и хорошо запрятанный, небольшой (площадью семьдесят квадратных метров) одноэтажный дом с прилегающим к нему газоном и малюсеньким домиком для гостей нуждался в некотором освежении, но крыша у него была покрыта красной черепицей, толстые, массивные стены декорированы белым алебастром под мрамор, окна были сводчатые, с переплетами, в салоне — бревенчатый потолок, а двери — с арками над ними. Буйная растительность и бассейн придавали дополнительную привлекательность этому домовладению, размещавшемуся в тихом тупичке, на удобном расстоянии от магазинов и киностудии «Фокс», а также недалеко от резиденции Гринсона на Франклин-стрит, да еще и совсем рядом с полями для игры в гольф, принадлежащими спортивному клубу Брентвуда.

На фасадной двери дома виднелся латинский девиз CURSUM PERFICIO, являющийся переводом фразы из греческой версии Нового Завета[448]Значение оригинального греческого текста данного выражения во Втором послании к Тимофею святого апостола Павла, 4:7, и его более позднего, латинского перевода CURSUM PERFICIO, сделанного св. Иеронимом, таково: «завершил бег [или гонку]» [в каноническом русском переводе сказано «течение совершил»: кстати, греческий текст Ветхого (но не Нового) Завета является не оригиналом, а переводом с древнееврейского, который называется Септуагинта и, по преданию, был сделан 70 или 72 мудрецами; латинский перевод Септуагинты носит название Вульгата. — Прим. перев.]. Много веков спустя этот девиз стал использоваться повсеместно и писался на дверях домов по всей Европе, дабы приветствовать путников и пилигримов, которые ищут пристанища; потом указанное выражение стало общепринятым — примерно по такому же принципу, как бытующие на современном Западе вышивки на дверях или коврики с надписью «Добро пожаловать!». Искатели зловещих символов, видящие всё в черном свете, истолковали этот девиз как предзнаменование грядущей смерти Мэрилин (или, хуже того, как ее собственное желание смерти); в действительности же табличка была установлена тридцатью годами раньше тем человеком, кто строил данный дом. — Прим. автора.
. С порога человек сразу ступал в малый салон; с левой стороны располагалась кухня, выгороженный уголок для еды и небольшой солярий, справа — три маленькие спальни, причем окна одной из них, связанной с крошечной ванной комнатой, выходили на лужайку перед домом, а две меньшие спальни соединялись между собой отдельной ванной. В соответствии с обычаем, принятым при постройке домов во времена великого кризиса, в большинстве из них были очень маленькие встроенные шкафы — в данном случае имелось два небольших шкафчика на три спальни плюс буфет для белья — и во всех, как заметила Юнис, отсутствовали замки. Весьма недовольна этим обстоятельством была новая секретарша Мэрилин, Чери Редмонд, женщина, которой было далеко за пятьдесят. С января 1962 года Чери работала на Доухени-драйв, с марта — на Пятой Элен-драйв, а когда началось производство новой картины, ежедневно являлась в «Фокс».

Чери хотела спрятать материалы, касающиеся финансовых дел Мэрилин, а также чеки и связанные с ними личные документы в шкафчике или в одной из меньших спален, «но в этом доме нет ни единой двери, которая бы запиралась», — написала она своей коллеге по работе Хедде Ростен (которая занималась почтой и другими менее важными канцелярскими вопросами на Пятьдесят седьмой улице [в Нью-Йорке]). После того как Мэрилин поселилась на Пятой Элен-драйв и жила там, ни один из замков так и не был отремонтирован; это констатировали следующие владельцы дома. (Чери добилась в конечном итоге того, что 15 марта на ее маленьком шкафчике с документами все-таки установили замок.)

Именно тогда, когда Мэрилин примерялась к частичному обновлению дома и покупке мебели в мексиканском стиле, она впервые услышала о человеке, о котором тогда много говорилось в Голливуде и который сыграл важную роль в ее жизни; разумеется, о них как о паре не писали в прессе (в 1962 году это невозможно было даже вообразить), а просто беседовали на приемах. Вскоре эти беседы перешли в громкий крик, а потом и в поток оскорблений.

Настолько долго предполагалось, что Мэрилин Монро и Джона Ф. Кеннеди связывал страстный роман, что в конечном итоге эта информация запечатлелась в общественном сознании почти так же прочно, как всякое иное событие, реально имевшее место во время президентства этого человека.

Если слово «роман» должно означать длительные близкие отношения, сопровождаемые частыми встречами, то наличие подобной связи между двумя указанными людьми нельзя констатировать. В связи с отсутствием доказательств ни один из серьезных биографов не в состоянии признать, что Монро и Кеннеди были любовниками. С абсолютной уверенностью можно утверждать лишь то, что между октябрем 1961 и августом 1962 года президент и актриса четырежды встречались при разных обстоятельствах и во время одной из таких встреч позвонили из спальни другу Мэрилин; вскоре после этого Мэрилин призналась в указанном единственном сексуальном свидании своим ближайшим доверенным лицам, не скрывая, что вся история, в которую впутались она и президент, этим и ограничивалась.

В октябре 1961 года после проведения сеанса фотосъемок для очередного журнала Мэрилин попросила Аллана Снайдера отвезти ее на ужин в дом Патрисии и Питера Лоуфордов в Санта-Монике, расположенный прямо на берегу моря. Прием был устроен в честь родного брата Пат, президента Кеннеди, а в числе гостей находились несколько кинозвезд-блондинок: Ким Новак[449]Киноактриса, переступившая рамки ранних ролей, где она выступала в качестве сексуального символа, и развившая тонкий, индивидуальный стиль игры. Новак удивила критиков, создав себе сложный образ, который не укладывался в узкий стереотип сексуальной красотки, и став одной из ведущих звезд Голливуда. Наиболее известной была в то время ее «сдвоенная» роль в классическом психологическом триллере «Головокружение» (1958) Альфреда Хичкока. В 1961 году основала собственную компанию по производству фильмов. Успешно снимается и в 90-е годы.
, Джанет Ли[450]С успехом выступала на главных ролях в конце 50-х — начале 60-х годов. За роль в триллере А. Хичкока «Психо» (1960) удостоена премии «Золотой глобус».
и Анджи Дикинсон, которую президент ценил более прочих[451]Пожалуй, он ценил эту актрису не за артистические достижения, поскольку единственная ее роль, которая запомнилась, — служанки в вестерне Х. Хоукса «Рио Браво» (1959) — не была ведущей, да и фильм не принадлежит к киноклассике.
. В противоположность всеобщим разговорам, именно здесь Мэрилин Монро и Джон Кеннеди встретились в первый раз; слухи о том, что они познакомились раньше, невозможно доказать. Деловые обязанности Мэрилин Монро и Кеннеди — с момента вступления последнего в должность президента, состоявшегося в январе 1961 года, — заставляли их находиться на значительном расстоянии друг от друга. В тот октябрьский вечер Мэрилин отвез домой один из слуг Лоуфордов.

Вторая встреча произошла в феврале 1962 года, когда Мэрилин снова оказалась приглашенной на прием, который был организован в честь президента, — на сей раз на Манхэттене, в доме Фифи Фелл, богатой вдовы известного промышленника. Из нью-йоркской квартиры Мэрилин в резиденцию Фелл ее сопровождал Милтон Эббинс; он же проводил актрису домой.

Третья встреча состоялась в субботу, 24 марта 1962 года, когда и президент, и Мэрилин были гостями Бинга Кросби[452]Американский певец, ставший преуспевающим киноактером. Был одним из наиболее популярных исполнителей 30-х годов. Выступал вместе с комиком Бобом Хоупом и танцором Фредом Астером. Как певец соперничал с Фрэнком Синатрой. В 1942 году записал «Белое Рождество» Ирвинга Берлина — одну из самых прославленных и кассовых песен всех времен. Получил «Оскар» для лучшего актера 1944 года за фильм «Идя своим путем», в 1954 году снялся в адаптации пьесы Клиффорда Одетса «Сельская девушка».
в Палм-Спрингс. Именно в этом случае она позвонила Ральфу Робертсу из спальни, где пребывала вместе с Кеннеди.

«Она спросила у меня про одну мышцу, — рассказал Ральф, — знакомую ей по книге Мейбл Элсворт Тодд [«Мыслящее тело»], и было ясно, что она беседует на эту тему с президентом, который был известен тем, что испытывал разного рода недомогания и проблемы с мышцами и позвоночником»[453]Их причиной была спортивная травма спины, полученная во время учебы в Гарварде и ставшая причиной того что, он был признан во время войны негодным к службе (хотя после лечения спины Кеннеди в 25-летнем возрасте добровольно пошел во флот и командовал большим торпедным катером).
. Ральф в точности запомнил не только каждый вопрос Мэрилин, но и ту свободу, с которой Кеннеди, переняв у актрисы телефонную трубку, лично поблагодарил его за квалифицированную консультацию. «Потом, когда все тряслось от сплетен, — вспоминал Ральф, — Мэрилин сказала мне, что ее "роман" с JFK[454]Ходовая в США аббревиатура инициалов президента.
— это лишь те минуты, которые она провела с ним тогдашней мартовской ночью. Разумеется, все случившееся весьма приятно пощекотало ее честолюбие: ведь президент через Лоуфорда добивался свидания с нею на протяжении целого года. Многие люди считали, что той субботой дело не ограничилось. Но из разговора с Мэрилин у меня сложилось впечатление, что ни для нее, ни для него это не было каким-то особо важным событием: встретились, и на том конец».

Четвертая (и последняя) встреча имела место в мае 1962 года во время легендарного торжественного концерта, организованного в «Мэдисон-сквер-гарден» по случаю дня рождения Кеннеди и закончившегося банкетом в доме видного менеджера Артура Крима и его жены Матильды, которая была ученым-биохимиком и впоследствии неоднократно получала награды за огромный вклад в борьбу со СПИДом. Эта майская встреча была наиболее краткой, потому что президент, его брат и вся семья были целый вечер окружены толпой друзей, почитателей и журналистов.

Даже если бы искренность, характерная для Мэрилин в подобных вопросах, была единственным доказательством — а правда такова, что актриса никогда не преувеличивала, но и не минимизировала своей эмоциональной вовлеченности, — то и тогда можно было бы принять ее версию о единственной интимной ночи. Существует, однако, и объективное доказательство, подтверждающее слова Мэрилин. Небылицы о ее долговременном, длившемся от года до десяти лет романе с Джоном Кеннеди были высосаны из пальца алчущими сенсаций журналистами, а также людьми, рвавшимися быстро заполучить деньги или славу, — в общем, теми, кто не анализировал исторические факты и поспешно отказался от возможности воспользоваться достоверными источниками.

В принципе говоря, имелись по меньшей мере еще две знаменитые актрисы с белокурыми волосами, интрижки которых с президентом Кеннеди гораздо легче доказать. Одна из них, Анджи Дикинсон, в момент завершения этой книги уже почти окончила писать автобиографию — в которой с подробностями изложила свое любовное приключение с президентом, — как вдруг решила обойти вопрос о романе с Кеннеди. Однако без этой сюжетной линии повесть о ее жизни утратила свою пикантность и драматичность. По зрелом размышлении она забрала рукопись из издательства, вернула аванс, полученный в счет согласованного гонорара, и, поближе познакомившись с царством публикаторов, раз и навсегда забросила надежду на выход своей книги в свет. Вторая блондинка из актерской гильдии, чья автобиография напечатана, ни словом не вспомнила о своем непродолжительном романе с президентом.

«[Кеннеди] нравился Мэрилин и как мужчина, и как президент», — сказал Сидней Сколски, один из первых друзей актрисы, который был проинформирован о мартовском рандеву; он добавил, что ей понравился и скрытый привкус этого события — в воображении она видела «маленькую, всеми покинутую сиротку, которая позволяет себе закрутить свободную любовь с президентом свободной страны». И, как она вскоре сказала Эрлу Уилсону, Руперту Аллану и Ральфу Робертсу, президент показался ей забавным, интересным и милым сотоварищем, не говоря уже о том, что все случившееся невероятно льстило ей. Что касается отношения к миссис Кеннеди, — добавил Сколски, — «Мэрилин и не завидовала ей, и не испытывала на нее обиду»; актриса отлично понимала, что ее собственная роль в жизни Кеннеди (как и роль других женщин, о которых она знала) по необходимости ограничивается поверхностным и недолгим знакомством.

Посмертные сенсации, касающиеся внебрачных романов Кеннеди, показывают, что по совершенно очевидным причинам было невозможно, чтобы президент серьезно увлекся какой-то единственной женщиной. Преувеличение его «любовного приключения» с Мэрилин является частью мифа о короле Артуре[455]Полулегендарный глава древних бриттов в V—VI веках. Правил и держал суд в Камелоте, близ уэльской границы. Собрал вокруг себя много сильных и храбрых рыцарей. Чтобы подчеркнуть взаимное равенство, все они сидели у большого круглого стола и стали известны как рыцари «Круглого стола».
из Камелота — некоего представления о властелине, которое позднее было перенесено на краткое президентство Кеннеди. У обывателей существовала потребность веры в традицию придворных интриг и супружеских измен — вспомним только Ланселота и Джиневру[456]Красивая, но неверная жена короля Артура; имела роман с Ланселотом, одним из рыцарей «Круглого стола», которого наша традиция трактует (возможно, после пьесы И. Шварца «Дракон») как благородного защитника слабых.
, Карла II и Нелл Гвинн[457]Актриса, а также любовница и повелительница короля. Родилась в Лондоне в начале 1650 года, воспитывалась в публичном доме, который содержала мать. В 1664 году получила работу в королевском театре и на протяжении следующих пяти лет была в его труппе ведущей комедийной актрисой. Юная красавица вскоре привлекла внимание короля и в 1670 году принесла ему сына, Чарлза Боклерка. К этому времени она заняла видное место при дворе и до конца дней своих развлекала короля и его друзей, а также вела экстравагантную жизнь, пользуясь при этом, невзирая на почти полную необразованность, большим уважением, в том числе и у придворных.
, Эдуарда VII и Лили Лэнггри[458]Эдуард VII имел длительный роман с Лили Лэнгтри (Эмилией Шарлоттой Ле Бретон), английской актрисой родом с островов Джерси, названной за свою красоту «Лилией Джерси»; девизом красавицы было название пьесы, где у нее случился первый большой успех, — «Склоняется, чтобы победить».
; к тому же Нелл и Лили были актрисами. Джону Ф. Кеннеди могло казаться, что он милостиво использует droit du seigneur ([буквально: «привилегию сеньора»] то есть право первой ночи).

В такой ситуации могло бы, несомненно, состояться лишь единственное свидание симпатичного и располагающего властью президента и триумфальной королевы кино; если воспользоваться еще одним сравнением из легенд о короле Артуре, то можно сказать, что туманы Авалона быстро рассеялись под падающим на сцену светом правды.

Окончательное и бесповоротное установление фактов важно в данном случае не только из соображений необходимости придать истории точность, но и по причине отвратительных и позорных сплетен, которые стали циркулировать после смерти Мэрилин. Безосновательные, оскорбительные и лживые байки о ее одновременном или более позднем романе с Робертом Ф. Кеннеди, младшим братом президента и генеральным прокурором США, повторялись с еще большим упорством, нежели сенсации насчет ее связи с президентом. Это привело и к абсолютно беспочвенному утверждению о том, что смерть актрисы связана с Робертом Кеннеди — подозрению настолько абсурдному, что оно могло бы показаться забавным, если бы не вредило репутации серьезного человека[459]История развития этой фантастической идеи подробно прослежена в послесловии к данной книге, озаглавленном «Большое мошенничество». — Прим. автора.
.

Сплетни о романе с Робертом Кеннеди опираются на простой факт, заключающийся в том, что он действительно виделся с Мэрилин Монро, причем четырежды; это вытекает из их календаря встреч за 1961 и 1962 годы, а также из свидетельства одного из ближайших сотрудников Роберта Кеннеди в тот период, Эдвина Гутмена. Однако можно наверняка утверждать, что Роберт Кеннеди никогда не делил ложе с Мэрилин Монро.

Гутмен, лауреат Пулитцеровской премии, любознательный и въедчивый репортер и журналист, был в аппарате Роберта Кеннеди специальным помощником по вопросам публичной информации, а также высшим чиновником министерства юстиции по работе с прессой. Расписание поездок генерального прокурора, охватывающее 1961—1962 годы (и сохранившееся в Библиотеке имени Джона Ф. Кеннеди, а также в государственных архивах), подтверждает подробные сведения, изложенные Гутменом. Все это вместе доказывает лишь одно: Роберт Кеннеди и Мэрилин Монро поддерживали только светско-компанейские контакты, которые на протяжении почти десяти месяцев свелись к четырем встречам и нескольким разговорам по телефону. Даже если бы у них обоих имелось желание пофлиртовать — что является чисто теоретическим предположением, — то все равно из этой готовности ничего не могло получиться, принимая во внимание места их пребывания в течение указанного периода.

Мэрилин в первый раз встретила Роберта Кеннеди за несколько недель до знакомства с президентом. «Второго или третьего октября, — рассказывал Гутмен, — мы вместе с Кеннеди принимали участие в многочисленных совещаниях, проводившихся с прокурорами всей страны, а также с сотрудниками ФБР из Альбукерке, Финикса, Лос-Анджелеса, Сан-Франциско, Портленда и Сиэтла. Вместе с генеральным прокурором мы присутствовали на приеме у Лоуфордов; около полуночи Мэрилин решила возвратиться домой. Но она выпила слишком много шампанского, и мы боялись за нее. Ни Бобби, ни я не позволили ей сесть за руль, так что мы вдвоем отвезли ее на место, проводив до самых дверей».

Вторая встреча между генеральным прокурором и Мэрилин произошла в среду вечером, 1 февраля 1962 года, когда вместе с сопровождающими лицами он ужинал у Лоуфордов по дороге из Вашингтона на Дальний Восток, куда направлялся в месячную дипломатическую поездку. «В тот вечер Мэрилин была, — по словам Гутмена, — совершенно трезвым и невероятно милым созданием, действительно милым — с ней было весело и приятно разговаривать, она проявляла сердечность и демонстрировала интерес к серьезной тематике».

Пат Ньюкомб, также участвовавшая в том ужине, вспоминает, что Мэрилин на самом деле была заинтересована знать как можно больше. За день [до приема] Мэрилин сказала: «Пат, я хочу располагать сведениями о последних новостях, мне вправду хочется быть в курсе того, что делается в стране». Особенно она интересовалась гражданскими правами — эти проблемы ее действительно заботили. Актриса подготовила целый список вопросов. Когда в прессе сообщалось, что Бобби разговаривал с ней больше, чем с кем-либо другим, то беседа шла как раз в данном контексте. Мэрилин отождествляла себя со всеми людьми, кого лишили гражданских прав.

На следующий день, 2 февраля, Мэрилин отправила два письма. Одно из них, на двух страницах, было адресовано Исидору Миллеру, к которому актриса обращалась «дорогой папа»:

Вчера вечером я участвовала в приеме, устроенном в честь генерального прокурора Роберта Кеннеди. Для своих тридцати шести лет он производит впечатление человека довольно зрелого и интеллектуального, однако мне в нем больше всего нравится, помимо программы по гражданским правам, великолепное чувство юмора.

В тот же день она написала сыну Артура Миллера, Бобби:

Вчера вечером я ужинаю с генеральным прокурором Соединенных Штатов Робертом Кеннеди и спросила у него, что его ведомство намеревается сделать в вопросе гражданских прав, и еще про парочку других дел. Кеннеди очень интеллектуален, и у него, кроме всего, огромное чувство юмора. Думаю, он бы тебе понравился. Самое большое впечатление этот человек произвел на меня тем, что исключительно серьезно подходит к проблеме гражданских прав. Он ответил на все мои вопросы, а потом обещал, что подготовит мне письмо и в нем еще четче разъяснит все сказанное. Когда я получу это письмо, то обязательно перешлю тебе его копию, потому как в нем наверняка будет масса интересных вещей — ведь я задала ему действительно ворох вопросов и сказала, что американская молодежь ждет на них ответов и хочет, чтобы в этой сфере что-то было сделано.

Две следующие встречи носили более случайный характер: во время нью-йоркского торжества, проводившегося 29 мая по случаю дня рождения президента (среди сотен гостей), а также на приеме, который Питер и Патрисия Лоуфорды дали 27 июня в честь Роберта Кеннеди. Ранним вечером супруги Лоуфорд в сопровождении генерального прокурора заехали к Мэрилин — по ее специальному приглашению, поскольку она хотела показать им свой новый дом. Оттуда они поехали к Лоуфордам на ужин; позднее водитель министра юстиции привез ее назад на Пятую Элен-драйв. «Все приехали, чтобы осмотреть дом, — вспоминала Юнис. — Мэрилин наверняка встречалась тайком с мистером Кеннеди или имела с ним роман!»[460]В понедельник и вторник, 25 и 26 июня, генеральный прокурор побывал в Детройте, Чикаго и Боулдере, где выступал (в частности) на совещании прокуроров Соединенных Штатов. Во вторник пополудни Кеннеди прибыл в Лос-Анджелес, где встретился с агентами ФБР и других спецслужб. В четверг утром он выехал в Оклахома-Сити, Нашвилл и Роанок, откуда 30 июня вернулся в Вашингтон. Служебные записи, подтверждающие события этой недели, неопровержимы. Государственные архивы, две картотеки, ведущиеся в ФБР (они документируют поездки генерального прокурора), а также журналы назначенных встреч, которые вел Джерри Уолд (все эти документы хранятся в университете Южной Калифорнии), подтверждают, что генеральный прокурор большую часть времени в среду после обеда провел с Уолдом, обсуждая возможность съемок кинофильма на основе опубликованной в 1960 году книги Р. Кеннеди «Враг внутри». — Прим. автора.

Все другие россказни просто невозможно доказать. К примеру, те, кто утверждает, что у Роберта Кеннеди и Мэрилин Монро 18 ноября 1961 года состоялось свидание в Лос-Анджелесе, не желают принять во внимание, что в тот день Кеннеди находился в Нью-Йорке и выступал с речью перед собравшимися в университете Фордхэма; если говорить о Мэрилин, готовившейся к сеансу фотосъемки с Дугласом Кирклендом, то она после окончания психотерапевтической беседы вместе со всей семьей Гринсонов ужинала в их доме. Людей, выдумывающих подобные истории, можно сравнить лишь с теми, кто установил в качестве дат интимных свиданий мнимых любовников 24 февраля и 14 марта 1962 года: в первый из этих дней Кеннеди находился с визитом в Западной Германии и пребывал в Бонне, а Мэрилин была в Мексике; во второй — он выступал в Вашингтоне перед Американским советом по бизнесу, в то время как актриса въезжала в новый дом, а компанию в этом деле ей составлял Джо Ди Маджио. Так вот оно и получается.

«На протяжении всего моего знакомства с Робертом Кеннеди, — сказал Эдвин Гутмен, — мне и в голову не пришло, что у прокурора роман с Мэрилин, а тем более с какой-то другой женщиной. — Женщиной его жизни была Этель, и он не проявлял интереса ни к кому другому, если не считать нормальных светско-публичных контактов в общественных местах. Тем летом Мэрилин действительно несколько раз звонила Кеннеди в его офис в Вашингтоне. Бобби был хорошим слушателем, и его интересовали вопросы актрисы, ее жизнь и даже ее хлопоты и проблемы. Но если говорить по существу, то я, Бобби и Анджи [Новелло, секретарь Кеннеди) воспринимали эти звонки как нечто забавное, эдакий юмор — и уж наверняка не как то, о чем шепчут по углам или хранят в тайне. Мы говорили друг другу нечто вроде: "О, снова она с этими своими вопросами". Но их разговоры всегда бывали непродолжительными. Роберт не принадлежал к разряду людей, которые долго треплются на маловажные темы. Но чтобы у него был роман? Честно говоря, это вовсе не соответствовало его характеру».

Те журналисты из Голливуда и Нью-Йорка, которые знали Мэрилин Монро и Роберта Кеннеди, сходятся в мнениях насчет того, кто же был ее любовником. «Тот мужчина [с которым у нее был короткий роман] — это был не Роберт Кеннеди, а его брат Джон», — написал Эрл Уилсон. «Нет сомнения, что это был Джек, а не Бобби», — констатировал старый приятель Мэрилин, Генри Розенфедд. Да и Ричард Гудвин, помощник специального советника президента Кеннеди, организатор позднейших избирательных кампаний Роберта Кеннеди и ведущий выразитель интересов семьи Кеннеди на публичных форумах, охарактеризовал ситуацию предельно ясно: «Каждый, кто был знаком с Робертом Кеннеди, знал, что [шашни] не лежали в его натуре. На протяжении всех этих лет мы много раз беседовали о весьма интимных делах, и фамилия Мэрилин Монро никогда при этом не звучала. Кроме всего, зная отношение Бобби к брату, невозможно даже вообразить, чтобы он "принял эстафету" его романа, как это утверждают некоторые»[461]Сидней Сколски и все ближайшие друзья Питера Лоуфорда, включая Уильяма Эшера, Милтона Эббинса и Джозефа Наара, упорно и единодушно утверждали, что дружба Монро с Робертом Кеннеди носила платонический характер. Сколски в своей книжке подтвердил это мнение: «Она никогда не упоминала Роберта Кеннеди», — и сказал, что Норман Мейлер, «когда писал про Бобби, сконструировал эффектную историю, чтобы заработать деньги» (это цитата из книги Уилсона); впрочем, в 1973 году это подтвердил и сам Мейлер. — Прим. автора.
. Что касается Мэрилин, то она спрашивала у Руперта Аллана и Ральфа Робертса, слыхали ли те сплетни про ее роман с Робертом Кеннеди; когда те ответили утвердительно, актриса клялась и божилась, что это неправда. (Более того, по мнению Ральфа и Руперта, младший из Кеннеди не привлекал Мэрилин в физическом смысле.)[462]Дж. Эдгар Гувер, располагавший целым досье на Мэрилин, которое начало комплектоваться еще до того, как она вышла замуж за Миллера, с максимальной радостью подтвердил бы сплетни о Мэрилин и Роберте Кеннеди, но не располагал никакими материалами на эту тему. «Невозможно, чтобы Гувер не знал про такой роман, если бы он действительно имел место, — сказал Эдвин Гутмен, — и мы наверняка использовали бы эту информацию в процессе последующих политических кампаний Бобби». — Прим. автора.

Через четыре дня после приема у Лоуфордов, проходившего 1 февраля, Мэрилин была в Нью-Йорке — по пути к Исидору Миллеру, который жил тогда во Флориде, откуда она собиралась отправиться за покупками в Мексику. Мэрилин никогда, даже после бракосочетания Артура и Инге Морат, состоявшегося в начале 1962 года, не переставала дарить симпатией отца драматурга — вдовца, ведущего одинокую жизнь, — а также любить и щедро одаривать детей писателя. С момента переезда в новый дом она часто посылала Исидору, Бобби и Джейн Миллерам сувениры, нередко предлагала им билеты на самолет, чтобы они приехали в Калифорнию навестить ее, и спрашивала, что она может сделать для них как своих друзей[463]Вот отрывок из письма Исидору Миллеру от 2 февраля 1962 года: «Серьезно обдумайте мое приглашение и примите во внимание, что вы никогда не были западнее Скалистых гор. Но, прежде всего, я бы очень хотела провести с вами немного времени... Мы наверняка встретимся. Скучаю по вас. Целую...» А вот слова, обращенные к Бобби Миллеру и написанные в тот же день: «Была бы счастлива, если бы вы вместе с Джейн [его сестрой] согласились приехать ко мне на пару дней или на недельку — впрочем, можете оставаться сколько вам угодно. Я решу вопрос с билетами на самолет и встречусь с вами в аэропорту. Ты и Джейн всегда будете для меня приятными гостями. Пожалуй, мы обмениваемся письмами нечасто, но все трое отдаем себе отчет, как много значим друг для друга, ведь верно? По крайней мере, я знаю, что люблю вас, что хочу быть вашей подругой и поддерживать с вами постоянные контакты. Люблю и скучаю по вас. Передай Джейн от меня привет и наилучшие пожелания». — Прим. автора.
.

В Нью-Йорке Мэрилин прежде всего с радостью встретилась со Страсбергами. 6 февраля они все вместе отправились на «Макбета» в постановке лондонского театра «Олд Вик». На протяжении следующих трех дней Мэрилин беседовала с Паулой о первом, еще далеко не завершенном наброске сценария картины «С чем-то пришлось расстаться» и участвовала в нескольких открытых и частных занятиях в Актерской студии. Одновременно ей каждый день поступали весточки из Калифорнии — о ее новом доме, о дате начала съемок новой картины (ей еще предстояло встретиться с Уэйнстайном), о телефонных звонках от Джо, который с удивлением узнал, что Мэрилин находится в Нью-Йорке, тогда как он специально ради нее прилетел в Лос-Анджелес; все это исходило от Гринсона, звонившего не реже одного раза в день. Чери Редмонд скрупулезно записывала все поступающие известия, расшифровывала их и помещала на хранение.

Кроме того, Мэрилин встретилась с представителями журнала «Лайф» по вопросу интервью, в котором она вскоре должна была участвовать; провела она беседу и с Аланом Леви, собиравшим материалы для большой статьи о ней, которую через несколько месяцев намеревался опубликовать журнал «Редбук». Леви, точно так же как друзья и знакомые Мэрилин, счел ее личностью, полной оригинальных мыслей и открыто высказывавшей свое мнение.

Тем временем Юнис получила несколько сот долларов в счет своего жалованья и 12 февраля уехала из Лос-Анджелеса. Она навестила в Мехико-Сити своего шурина Черчилля Мёррея, после чего поселилась в отеле, где ожидала приезда Мэрилин. И абсолютно неважно, что Пат Ньюкомб была полностью готова сопутствовать Мэрилин в поездке как ее подруга, компаньонка и опекунша: Гринсон организовал все так, чтобы вместе с ними была и Юнис.

«Это нетрудно понять, — сказала позже Пат. — Ведь Юнис была попросту "жучком", шпионкой Гринсона, подосланной для того, чтобы докладывать ему о каждом шаге Мэрилин. Вскоре это поняла даже она сама».

В субботу, 17 февраля, Мэрилин прибыла в Майами, где ее поджидала Пат и новый парикмахер, Джордж Мастере (задачей которого станет поддержание платинового цвета волос Мэрилин). На протяжении трех дней актриса делала все, чтобы развлечь Исидора Миллера, — она брала его с собой на обед в «Клуб Жижи» в отеле «Фонтенбло», а также на программу кабаре в ресторан «Минарет». Старик Миллер был разочарован представлением; однако, когда он предложил уйти, Мэрилин, которую уже успели распознать, не хотела доставлять исполнителям огорчение тем, что демонстративно покинет зал. На следующий вечер она пригласила на ужин нескольких приятелей Исидора, а после отъезда Мэрилин ее бывший свекор обнаружил в кармане плаща двести долларов. Когда он чуть позже позвонил бывшей невестке и стал протестовать, Мэрилин ответила, что в свое время он потратил на нее большую сумму. «Видите ли, — сказал он через несколько лет, — Мэрилин хотела, чтобы я был ей защитой [как отец], но и она меня тоже защищала и оберегала».

Мэрилин уже более года не показывалась публично (за исключением нескольких минут после выписки из больницы), и поэтому Пат Ньюкомб и Джордж Мастере поехали с ней в Мексику: там в отеле «Хилтон» были организованы две пресс-конференции с целью показать изящную и похорошевшую актрису, которая делает покупки для своего нового дома и с энтузиазмом (невзирая на собственные опасения по поводу этой кинокартины) говорит о намерении приступить в следующем месяце к съемкам ленты «С чем-то пришлось расстаться». На протяжении одиннадцати дней, начиная с 21 февраля, Мэрилин встретилась с представителями прессы, а потом в обществе Фреда Вандербильта Фидда и его жены Нивес (с которыми она только что познакомилась через общих приятелей) посетила Куэрнаваку, Толуку и Ахапулько. Они перетрясли все тамошние магазины, купили мебель в национальном стиле и разную домашнюю утварь, а также заказали мексиканскую кафельную плитку для новой кухни и ванных комнат Мэрилин. Пат и Юнис обратили внимание, что в этот период Мэрилин ни разу ни принимала снотворные порошки, равно как и любые другие медикаменты.

В то время как Пат квалифицированно направляла подготовку донесений прессы о ходе путешествия, Джордж заметил, что Мэрилин всегда — даже во время незапланированных вылазок — выглядела превосходно. «Когда ей делали макияж, а я придавал волосам актрисы этот необычайный платиновый цвет, — вспоминал Джордж, — в ней происходила невероятная перемена, она становилась "Мэрилин Монро". У нее менялся голос, менялись движения рук и тела — и вдруг она превращалась в существо, совершенно отличное от той простой девушки в потертых джинсах и застиранной майке, которую я видел перед собой еще несколько минут назад. Мне никогда не доводилось быть свидетелем такой полной смены личности. Мэрилин была потрясающей. Она знала, что именно надлежит сделать, дабы оказаться на высоте ожиданий публики».

Этот молодой мужчина также придерживался мнения, что Юнис — существо необычное, но совсем по другой причине (если сравнивать его точку зрения с суждением остальных друзей Мэрилин). «Она была — как бы это сказать? — человеком зловещим и жутковатым, вроде ведьмы. Ужасающая особа. Помню, я думал про нее именно так. Она до крайности ревновала всех к Мэрилин, ссорила ее с подругами — словом, просто сеяла кругом раздоры».

Если говорить о новом знакомом Мэрилин, Хосе Боланьосе, то по отношению к нему такое поведение не давало эффекта. Этот мексиканский поклонник Мэрилин Монро явился к ней, выдавая себя за писателя и почитателя актрисы. Стройный, темноволосый, красивый, словно кинозвезда, он время от времени сопровождал Мэрилин на всяческие мероприятия, организовывавшиеся в ходе ее поездки. Потом из Лос-Анджелеса пришло известие о присуждении Мэрилин премии «Золотой глобус», вручение которой должно было проходить в марте. Тогда она сказала Пат, что на прием пойдет «скорее всего, с Сиднеем Сколски». Но Пат подбросила актрисе мысль, что она сделает себе недурную рекламу, если попросит Боланьоса слетать с нею в Штаты и быть ее партнером во время того торжественного вечера.

Мексиканец охотно согласился, приятно взволнованный перспективой вояжа, который к тому же должен был пройти за счет Мэрилин. В пятницу, 2 марта, все общество возвратилась в Лос-Анджелес, и в понедельник Мэрилин Монро — во второй раз в жизни — получила от Сообщества иностранной прессы в Голливуде премию, предназначенную на сей раз для «самой любимой кинозвезды в мире». Джордж Мастерс, помогавший Мэрилин подготовиться к этому вечеру, вспоминал, что она заказала длинное, до самого пола, зеленое платье, украшенное бусинками из жемчуга, а потом вызвала двух портних со студии «Фокс» и простояла на ногах битых семь часов, в течение которых женщины перешивали платье, вначале закрывавшее даже шею, переделывая его в модель с открытой спиной.

Ее появление на приеме вызвало волну толков и пересудов о новом, теперь уже латиноамериканском любовнике звезды. Однако, что бы их ни соединяло (надо думать, это был не самый романтический союз), Хосе через несколько дней после приема укатил обратно в Мексику, потому что в Лос-Анджелес, как по сигналу, прибыл Джо. Не желая конкурировать с легендарным бейсболистом, Хосе вернулся к своей прежней роли немногословного мексиканского поклонника Мэрилин, в связи с чем мы, возможно, никогда не познакомимся с его воспоминаниями.

Причиной неожиданного прибытия Джо была не ревность. Ди Маджио слышал (а кто же из интересовавшихся голливудскими новинками об этом не слышал), что Мэрилин во время приема, данного в понедельник вечером в ее честь, вела себя исключительно неподобающим образом; как отметила ее подруга Сьюзен Страсберг, она была «пьяной, почти не владела собой, лепетала нечто невразумительное, а платье на ней было до того узким и облегающим, что она с трудом передвигалась». По крайней мере однажды в тот раз тишина в зале означала не восхищение или страх, а возмущение и ошарашенность — даже по голливудским меркам.

Это нетривиальное поведение было вызвано факторами как психологического, так и фармакологического характера. В субботу, воскресенье и понедельник Хаймен Энгельберг сделал ей несколько «уколов витаминными препаратами», как эвфемистически[464]Эвфемизм — более вежливое или осмотрительное выражение, употребленное вместо слишком резкого или неприличного.
названа их Юнис Мёррей, но в действительности они содержали внушительную дозу различных наркотиков. В их числе фигурировали: нембутал, секонал и люминал (опасные для здоровья и вызывающие привыкание барбитураты), а чтобы заснуть поскорее — хлоралгидрат (сваливающий с ног даже быка). Все эти наркотические препараты, которые Мэрилин получала также и в виде капсул, порошков или таблеток, приобретаемых по рецепту, в то время контролировались правительством далеко не столь строго, как в более поздний период.

Известный патолог, доктор Арнольд Эйбрамс, некоторое время спустя заявил: «Предоставление указанных медикаментов в тех количествах, в каких их получала Мэрилин Монро, являлось безответственностью — даже по понятиям 1962 года. Врачам было известно, что эти препараты токсичны и их прием требует строгого контроля. Это ведь уже были не сороковые годы, когда медицина располагала гораздо меньшими знаниями на данную тему». Как будто одного этого было мало, Гринсон тоже начал пичкать Мэрилин все более сильными дозами снотворных средств; только позднее они с Энгельбергом пробовали согласовывать между собой назначение лекарств своей общей пациентке, но результаты их сотрудничества не несли с собой ничего хорошего для Мэрилин.

Это форменный скандал, что врачи, пользовавшиеся таким огромным авторитетом, оказались не в состоянии заметить разницу между «снятием нервного напряжения» и «избавлением от стресса». Когда Мэрилин Монро просыпалась после сна, вызванного барбитуратами, она была в точно таком же нервном состоянии, как и перед их приемом, — наркотики лишь углубляли ее раздражение, вызванное состоянием профессиональных дел. Такие барбитураты, как валиум и либриум (внедрявшиеся тогда в широких масштабах), наверняка помогали людям расслабиться и снять нервное напряжение, но существовала ошибочная теория, что они еще и избавляют от стресса. Реально же происходило нечто прямо противоположное: пациент просыпался, полный точно такой же тревожности, которая часто казалась ему даже еще более трудно переносимой — по причине депрессивного воздействия самих упомянутых препаратов. Пат Ньюкомб, Руперт Аллан и Ральф Робертс знали, что аптечка Мэрилин и столик возле ее кровати напоминают ящики с пробами разнообразных лекарств у Швеба: в распоряжении актрисы имелась целая фармакопея[465]В тот же год, как позднее было документально установлено в ходе рассмотрения иска о разводе, доктор Энгельберг давал жене огромные дозы барбитуратов и снотворных препаратов — якобы для того, чтобы она спокойно восприняла распад своего брака, который продолжался тридцать три года. Из-за такого бездумного злоупотребления лекарствами, опасными для здоровья, его жена находилась на волосок от катастрофы. — Прим. автора.
.

«Ни во время съемок картины "Неприкаянные", ни после ее окончания, — вспоминал Робертс, — Гринсон не сделал ничего, чтобы избавить Мэрилин от ее вредной привычки. В принципе, он сам обеспечивал актрису наркотиками». И когда в конце ее организм привык к ежевечерней дозе нембутала в триста миллиграммов, Мэрилин оказалась перед лицом настоящей опасности — в чем оба врача должны были отдавать себе отчет. Как сказала Пат Ньюкомб, «трудно понять такое пренебрежение своими обязанностями». Быть может, частичным объяснением — но не оправданием! — является желание удержать при себе богатых, знаменитых и нуждающихся в помощи пациентов вроде Мэрилин. «Мне никогда не нравился Гринсон, — сказал впоследствии Аллан Снайдер, — я всегда полагал, что этот человек дурно влияет на Мэрилин. Он давал ей все, что ей только хотелось, просто кормил ее всем этим добром. В его отношении к Мэрилин было что-то странное и искусственное. У меня исчезли последние сомнения в этом, когда студия "Фокс" включила его в свою ведомость на получение зарплаты».

На тот факт, что Мэрилин к концу упомянутой недели явно злоупотребила успокоительными средствами, повлияло также состояние эмоционального возбуждения, в котором она очутилась. В субботу, 3 марта, она впервые после месячной паузы встретилась с Гринсоном: приехала актриса на сеанс веселой, а после беседы с врачом была подавлена и в любую секунду готова была расплакаться. В результате она не вернулась к Хосе Боланьосу (который в тот вечер заселился вместе с ней в отель «Беверли-Хилс»), а осталась ночевать у Гринсонов. Невозможно установить ход того психотерапевтического сеанса. Известно только, что Мэрилин ужасно расстроилась при вести о том, что Наннелли Джонсон отказался от работы над фильмом «С чем-то пришлось расстаться», а это означало верный провал ее новой картины, поскольку никто другой не сумеет распутать (а тем более осовременить) сложные узлы нескольких любовных линий сюжета, равно как и найти логичную развязку всей истории. «Не знаю, удастся ли им когда-либо сделать это, — написал Джонсон своему хорошему коллеге Жану Негулеско. — Пожалуй, они там в "Фоксе" слишком уж всего боятся».

Не прошло и нескольких дней, как студия вызвала Арнольда Шульмена (первого сценариста), у которого сложилось впечатление, что на студии хотели просто позабыть об этой картине, но не могли этого сделать, потому что у них был целый набор подписанных контрактов и они должны были платить людям. Я лично обожаю Мэрилин Монро, и после того, как ясно изложил Питеру Леватесу и еще парочке милых джентльменов из «Фокса», что вижу ситуацию именно так, они не менее четко дали мне понять, каков их план: прикрыть фильм.

Как вспоминал Дэвид Браун, студия на тот момент была уже почти банкротом, а среди кинофильмов и телевизионных сериалов, реализовавшихся на «Фоксе», у ленты «С чем-то пришлось расстаться» была самая высокая финансовая смета. Ситуация была в любом случае катастрофической, независимо от того, закончат картину или нет. Если ее снимут по существующему сценарию и она попадет в кинотеатры, то наверняка окажется одной из самых слабых, наименее смешных и трудно поддающихся восприятию «комедий», которые вышли из стен данной киностудии, — сегодня это хорошо видно из восьми часов неиспользованного материала и почти шестидесяти минут смонтированной киноленты. Окончательная версия, которую смогли получить в июне, производит уже совсем другое впечатление, но тогда никто не верил, что картина когда-либо будет завершена, — за исключением Мэрилин, которая, по мнению Дэвида Брауна, была актрисой, всегда точно знающей, что именно ей требуется и какая вещь выгодна для ее карьеры, — и сейчас она предчувствовала: если картина из-за нее потерпит провал, то ничего худшего для ее карьеры нельзя и вообразить. Она отдавала себе отчет, что в соответствии с контрактом ей придется сыграть в этой кинокартине. Невзирая на личные проблемы, она оставалась профессионалом. В конечном итоге, ей никогда не удалось бы стать Мэрилин Монро, если бы у нее не было больших амбиций, которые она не утратила и в 1962 году.

Шульмен резюмировал все это следующим образом: новое руководство студии, управляющее ею в период невообразимого финансового хаоса, хотело вынудить Мэрилин отказаться от роли, что дало бы им возможность обвинить актрису в нарушении контракта и разорвать его. «Неважно, что там написано, — сказал Шульмен Мэрилин в конце этой недели, — они собираются расторгнуть договор».

Таким образом, когда Мэрилин явилась в дом Гринсонов, у нее была причина для беспокойства: хотя нельзя сказать, чтобы в данном вопросе она руководствовалась болезненными иллюзиями и химерами, но тут, однако, актриса немедленно поверила, что новые хозяева «Фокса» считают ее ненужным товаром. Однако Гринсон, занимаясь Мэрилин, принимал во внимание в первую очередь свои потребности, а не ее. Его метод действий нарушал основополагающие принципы лечения пациентки: он пригласил ее пожить в свой дом под предлогом, что к себе она сумеет въехать только под конец будущей недели. К Хосе Боланьосу Гринсон отнесся как к делу почти побочному и не одобрил его (в противном случае мексиканца бы так быстро не отправили восвояси). В итоге Мэрилин, до крайности послушная своему психотерапевту, снова доверилась Гринсону, а не собственной расторопности и практичности, и прилепилась к нему, а не к тем людям и друзьям, которых выбрала себе сама. Даже адвокат Милтон Радин, приходившийся Гринсону родней и сказавший как-то, что «любил и восхищался [Гринсоном] как братом», согласился с тем, что, невзирая на любые сознательные мотивы действий Гринсона, тот «не должен был до такой степени втягивать Мэрилин в свою семью. Он все время огорчался из-за нее, а потом и меня вовлек в это дело. Что тут скажешь, Мэрилин действительно пробуждала сочувствие, а мой шурин был человеком сердобольным».

Во вторник, 6 марта, когда Мэрилин еще жила у Гринсонов, в Лос-Анджелес приехал Джо; когда он узнал, что его бывшая жена находится на Франклин-стрит, то пришел навестить ее, желая, в частности, предложить помощь в подготовке к переезду, который окончательно запланировали на четверг и пятницу. Однако, когда он прибыл в дом Гринсона, произошло странное и тревожное событие, свидетелем которого был врач, проходивший у Гринсона стажировку.

Придя в дом этого психотерапевта, молодой врач-практикант узнал, что Мэрилин Монро сейчас наверху, «в своей комнате», где она часто пребывала в течение последнего года, и находится под воздействием успокоительных препаратов, поскольку переживает нервный кризис. Он счел в тот момент (и не изменил свое мнение через годы), что подобная ситуация не должна иметь место у выдающегося психиатра, которому следует учить слушателей и тому, каковы границы, в рамках которых допустимо оказывать людям помощь, и тому, что в работе с пациентом необходимо сохранять собственную профессиональную идентичность.

Однако ситуация стала еще более непонятной.

Джо Ди Маджио вошел в дом, а Мэрилин Монро была наверху. Узнав, что приехал Джо, она хотела с ним увидеться, но Гринсон не позволил им встретиться. Он попросил Джо остаться внизу и побеседовать с ним; вскоре Мэрилин у себя наверху начала помаленьку скандалить — как человек, которого против воли заперли в больнице и который хочет повидаться с семьей или своими гостями. Невзирая на это, Гринсон настоятельно хотел оставить Джо внизу, что доводило Мэрилин едва ли не до бешенства.

Тогда-то и произошло самое странное. Вот слова очевидца-практиканта:

Джо по-прежнему настаивал, чтобы пойти наверх и увидеться с Мэрилин. Тогда Гринсон обратился ко мне со словами: «Вот видите, это хороший пример нарциссического склада личности. Вы заметили, как она умеет требовать? Все должно быть так, как она того хочет. Бедная женщина, она не перестала быть ребенком».

Молодой стажер не проронил ни звука, но был потрясен этим инцидентом еще много лет и в результате потерял уважение к своему наставнику. Не нужно спрашивать мнения специалиста — и без того здесь наглядно видны классические признаки проекции[466]Приписывание другому лицу своих собственных установок, мыслей, отношений и т. д.
, поскольку нет сомнения: в данном случае именно Ральфу Гринсону требовалось все держать под своим контролем и именно его нарциссическая личность добивалась, чтобы Мэрилин делала то, чего хочет он Достоин быть отмеченным и тот факт, что Гринсон пренебрег всеми принятыми принципами профессиональной этики, разговаривая о своей пациентке с третьей стороной, да еще и при постороннем человеке.

Генри Уэйнстайн также вспоминает, что Гринсон сходным образом нарушил профессиональную этику, сказав как-то ему: «Генри, не обращай внимания на эти ее бредни. У нее их масса — таким типичным вымыслом девочек является, к примеру, то, что они хотят переспать с собственным отцом. Она как-то фантазировала на эти темы». Трудно сказать, действительно ли в этом состояла мечта Мэрилин или же тут была причина страха; Гринсон тогда уже настолько сильно поддался механизму проекции, что с таким же успехом мог считать самого себя символом того отца, который сексуально привлекает Мэрилин. В любом случае, в беседе с Уэйнстайном о Мэрилин он проявил разительное отсутствие угрызений совести. Так что растущая подозрительность Мэрилин по отношению к Гринсону вовсе не была параноидальными бреднями. «Полагаю, — сказал Уэйнстайн через многие годы, причем с сочувствием к ним обоим, — что Ральф находился в зависимости от нее».

Странно, что Гринсон относился к пациентке таким вот образом, а никто из коллег не упрекнул его в этом. Может быть, причиной указанной ситуации было его колоссальное воздействие на научную среду, но сыграл свою роль и факт, что Гринсон пустил в обращение ложную, придуманную им информацию о том, что Мэрилин Монро — «шизофреничка» и что он консультируется по поводу методики ее лечения с известным в Лос-Анджелесе специалистом Милтоном Векслером, который, однако, был не практикующим врачом, а только лишь титулованным ученым-психологом.

«В то время, — рассказывает один из коллег Гринсона, — все экспериментировали, каким образом лечить шизофреников, а у Векслера имелся собственный метод. Гринсон заслонился Векслером, санкционируя тем самым применяемые лично им способы лечения, которые отходили от общепринятых принципов. Одним из таких способов было приглашение пациентки в свой дом — не только с целью дать ей тем самым то, чего ей могло недоставать в прошлом, но и для того, чтобы находиться с ней в постоянном контакте, чтобы пациентке никогда не доводилось чрезмерно нервничать во время уик-эндов или страдать из-за разлуки».

В тот период Мэрилин постоянно возвращалась мыслями к своему детству — вместо того чтобы освободиться от него. А Гринсон, у которого когда-то был комплекс по отношению к своей сестре Джульетте, водворил Мэрилин на Франклин-стрит, чтобы привязать ее к своему дому, уничтожить ее миф, чтобы контролировать ее и уменьшать ее славу — и все это под видом лечения психических отклонений актрисы и ее неуверенности в себе. Располагая частным кабинетом и квалифицированной «высшей научной инстанцией», которая как бы обеспечивала общее одобрение его методов деятельности, Гринсон стал первым психоаналитиком, считавшим что он свободен от ограничений, распространяющихся на всех его коллег. Психика этого человека оказалась настолько сильно переплетенной с психикой Мэрилин, что он был уже не в состоянии замечать дурное в своем поведении. Попытка не подпустить Джо к Мэрилин являлась проявлением страха Гринсона перед потерей доминирующего положения — точно так же он отреагировал на Ральфа Робертса, близкого друга Мэрилин, утверждая, что «двое Ральфов в ее жизни — наверняка слишком много».

Мэрилин прекрасно годилась для такого рода манипуляций: она была под впечатлением образованного, по-отцовски относящегося к ней мужчины, который, похоже, мог обеспечить ей безопасность; трижды разведясь, она не была уверена в собственной значимости, а также в своем таланте, равно как не знала, умеет ли она любить и быть любимой и одобряемой; вскоре она в первый раз в жизни собиралась поселиться в принадлежащем ей доме; словом, она без протестов приняла Гринсона, который стал ее спасителем — тем, кем любой здоровый и уравновешенный психотерапевт побоялся бы стать. Все, что произошло между Монро и Гринсоном, начиная с весны этого года и вплоть до смерти Мэрилин, наводит на мысль о его опасной одержимости. «Она была бедным созданием, которому я старался помочь, — сказал Гринсон позже, — а кончилось это тем, что я ее обидел». Это, пожалуй, и являлось самым искренним резюме их альянса.

Точно так же как и в клинике «Пэйн-Уитни», Джо снова сумел вытащить Мэрилин из затруднительного положения. Они вместе вернулись на Доухени-драйв, откуда 8 и 9 марта привезли пару вещей из мебели на Пятую Элен-драйв; в ближайшие недели должны были прибыть посылки из Мексики и Нью-Йорка. Джо провел с Мэрилин весь уик-энд, оставил в ее доме пижаму и зубную щетку и во вторник, 13 числа, поехал на работу в фирму Монетти.

Ральф Робертс, возвратившийся в Лос-Анджелес, оказался необыкновенно полезным при переезде. Поскольку Мэрилин еще не заказала для своей спальни портьеры, она попросила его пока повесить те шторы, которые у нее висели на Доухени-драйв, — отрез тяжелого, черного сукна, который был на пару метров шире окна. «Когда она ложилась в постель, то не выносила, чтобы снаружи в комнату попадал хоть лучик света, и всегда спала в отопленном помещении, закрытом только на защелку, имеющуюся в дверной ручке». Ральф Робертс знал ее привычки лучше, чем кто-либо другой: несколько раз в неделю он делал Мэрилин массаж и приходил, когда Мэрилин была уже готова ко сну.

Тем временем вопрос со сценарием картины «С чем-то пришлось расстаться» не тронулся с места. 11 марта приехал литератор Уолтер Бернстайн[467]В свое время он попал в «черный список» Голливуда за «антиамериканскую деятельность», действовал через подставных лиц и написал об этом эпизоде своей жизни сценарий фильма «Фронт» (1976).
— посмотреть, что можно сделать с бесконечно затянутыми и совсем не смешными сценами, а также с напыщенными диалогами. Уже тогда, как он вспоминает, затраты на один только литературный материал и сценарий дошли до трехсот тысяч долларов — что в шесть раз превосходило сумму, предусмотренную в бюджете ленты. Однако в предыдущем году «Фокс» потерял двадцать два миллиона, и (по утверждению Бернстайна) «его дирекция не боялась цифр». Желая пойти навстречу как студии, так и звезде, Бернстайн засучил рукава и отправился домой к Мэрилин, чтобы обсудить сценарий с нею. «Она была очаровательна и необычайно вежлива, — вспоминал он свой визит. — С гордостью актриса водила меня по своему новому дому, и я чувствовал себя в ее обществе действительно превосходно. Она без всяких обиняков говорила о том, какие у нее замечания по поводу сценария. "Мэрилин Монро бы этого не сделала" или "Мэрилин Монро и шагу бы тут не ступила, это они должны к ней подойти" и так далее. Некоторые из ее высказываний выражали типичное эго кинозвезды, но в сумме она очень метко оценила, что в сценарии было хорошо, а что плохо. Пожалуй, больше всего запали мне в память такие ее слова: "Прошу вас не забывать, что в вашем распоряжении — Мэрилин Монро. Вы должны хорошо ее использовать"».

Особенно она была обрадована тем, — добавил Бернстайн, — что в одной из немногочисленных действительно смешных сцен в картине ей нужно будет разговаривать со шведским акцентом, который она прекрасно имитировала.

Уэйнстайн также припоминал, что во время их первой встречи Мэрилин сказала: «Генри, считаю, что ты должен воспользоваться той сценой, а не этой... и напрашивается вот такое развитие действия — ведь давай присмотримся повнимательнее: если в этом фрагменте речь идет о борьбе за мужчину между мной и другой женщиной, то в нем явно не хватает элемента соперничества!» В такие моменты, — вспоминает Уэйнстайн, — «Мэрилин оказывалась весьма уверенной в себе, а ее замечания бывали настолько верными, что мы по существу переделали весь сценарий».

Возможно, она казалась очаровательной и оживленной, но уже 15 марта Мэрилин заболела гриппом, сопровождавшимся высокой температурой, и ее всю трясло. Пат Ньюкомб, помимо выполнения своих служебных обязанностей, бегала — в качестве хорошей подруги — туда-сюда, чтобы принести горячий чай, слова утешения, а также разные бумаги, и не обращала внимания на явную недоброжелательность, которую проявляла Юнис по отношению к каждому, кто, как она считала, вторгался в ее сферу. У домоправительницы было множество работы, о чем она поставила в известность Гринсона, а тот немедля велел Мэрилин удвоить жалованье Юнис и довести его до двухсот долларов в неделю — «исходя из того, что секретарь Мэрилин [Чери Редмонд] зарабатывала двести пятьдесят», как он выяснил от Юнис. Кроме того, Юнис наняла для проведения разных работ в доме и на прилегающей территории своего племянника Нормана Джеффриса, его брата Кейта и еще двух их приятелей — не сказав Мэрилин ни слова об узах, связывающих ее с этими людьми. Более того, из записей оплаченных счетов и прочих расходов, ежедневно делавшихся Чери, вытекает, что Юнис попросила Мэрилин подписать на Нормана и Кейта несколько бланковых [чистых] чеков, но столкнулась с немедленным отказом.

В дневнике, который Юнис Мёррей вела исключительно для себя, она выразила свое презрение к Чери Редмонд — сообразительной даме, обладавшей проницательным взглядом и острым пером, которую приняли на работу по рекомендации Милтона Радина. Чери, в свою очередь, испытывала возмущение поведением Юнис — категорическим и не терпящим возражений. «Война с миссис Мёррей, — написала она Хедде Ростен, — не ободряет человека и не возвышает его духовно, а времени отнимает множество; что тут поделаешь, ведь если спортсмен в игре отступает к задней базе, ситуация от этого никогда не облегчается». Аналогия с оборонительной тактикой в бейсболе была вполне адекватна для системы, никому не помогавшей ни в доме, ни на работе. Дело в том, что Юнис не только доносила о происходящем в доме, но теперь еще и с молчаливым упрямством управляла им.

Принимая во внимание прошлое Мёррей и ее жизненный опыт (не говоря уже о том, что она была alter ego [вторым «я»] Гринсона), легко можно понять ее желание владеть и властвовать. Дом на Пятой Элен-драйв, который был выбран из соображений сходства с ее утраченным домом и который создавал (как она сказала) «связь» между нею, Гринсоном и Мэрилин, стал для этой женщины чем-то вроде тотема. Потеряв собственную семью и мужа, Юнис рассматривала Гринсона в качестве суррогата мужа: для нее это был человек, готовый помочь и похожий на отца семейства, человек, призвание которого состояло в помощи другим людям, наконец, человек, с которым она взаимодействовала уже полтора десятка лет, продолжая одновременно пресмыкаться и раболепствовать перед своей сестрой и ее мужем.

Осуществляя доверенную ей Гринсоном опеку над Мэрилин, Юнис обретала возможность еще раз пройти через свое прошлое и исправить былые ошибки; для нее дом Мэрилин был собственным домом — потому она искренне интересовалась его архитектурным обликом, состоянием, в котором он содержится, и ремонтом. И точно так же как из жилища на Пятой Элен-драйв она сотворила собственный дом, так и из Мэрилин она пыталась сделать себе дочь, а из Гринсона — мужа, который к ней вернулся. Обосновавшись в жизни Мэрилин, Юнис Мёррей временно получила обратно все то, к чему стремилась и чего потом лишилась; наконец-то она могла исполнить свою мечту и стать завзятой нянькой-опекуншей, какой была ее сестра Кэролайн. Таким образом, то, что Юнис жила в опасном мире фантазий, все более в него погружаясь, стало для Мэрилин тревожной и угрожающей проблемой. Ральф Гринсон и Юнис Мёррей, которым не удалось воплотить собственные жизненные планы в реальность, сейчас совершенно явным образом удовлетворяли свои потребности: доктор, по словам жены, создавал дом своей мечты, эдакие небеса для тех, кого он, как ему казалось, мог спасти; а мнимая нянька рассматривала заботу о Мэрилин как свою жизненную миссию.

Объект этих опасных, путаных чувств и манипуляций был, однако, сильнее, нежели полагало большинство людей. В стремлении любой ценой принять приглашение на банкет, организовывавшийся в последнюю субботу марта в доме Бинга Кросби в честь президента Кеннеди, Мэрилин взяла и выздоровела. В особняке Кросби она излучала очарование, блистала юмором и провела ночь в постели президента[468]«Даже в худших снах, — признавалась Сьюзен Страсберг, наперсница Мэрилин. — она не хотела постоянно быть с JFK. Один раз можно было переспать с харизматическим президентом, она наслаждалась этой полной напряженности ситуацией, которая требовала от нее быть сдержанной и хранить тайну. Но президент наверняка не был тем человеком, с которым ей хотелось бы провести всю жизнь, и она открыто сказала нам об этом». — Прим. автора.
. Именно тогда Джон Кеннеди позвал ее на майское торжество в «Мэдисон-сквер-гарден» по случаю своего предстоящего дня рождения; она не только приняла приглашение, но и обещала спеть «Happy birthday to you».

Этот чудный уик-энд может — по крайней мере, частично — объяснить, почему в ближайший понедельник Мэрилин (по словам Уолтера Бернстайна) во время встречи с продюсером, режиссером и сценаристом своей картины «была в прекрасном настроении и из нее ключом била энергия». Когда Мэрилин находилась в студии, туда приехал тамошний штатный доктор, Ли Сигел, который завел ее в соседнюю комнату и там сделал актрисе один из своих знаменитых «витаминных уколов» — этих столь ценимых в Голливуде сочетаний наркотиков, которые, в зависимости от потребностей фирмы или желания самой звезды, добавляли энергию или действовали успокаивающим образом. «Сигел был в "Фоксе" специалистом по организации хорошего самочувствия, — вспоминал писатель Эрнест Леман, один из создателей самых лучших голливудских сценариев и продюсер снятых по ним фильмов[469]Получил «Золотой глобус» за написанный вместе с Сэмюэлом Тейлором и Билли Уайлдером сценарий картины последнего «Сабрина» с Хамфри Богартом и Одри Хепберн; кроме того, Клиффорд Одетс написал по его рассказу «Расскажи мне про это завтра» сценарий довольно известного фильма «Сладкий аромат успеха» (1957).
. — Помню, как-то он сделал мне укол внутривенно, как делал это сотням людей на студии. Это был опасный коктейль из амфетамина и бог знает чего еще». Каждые несколько дней Мэрилин получала дополнительно сходную дозу наркотиков от Энгельберга.

Во время указанного совещания в киностудии Мэрилин узнала, что дата начала съемок ленты «С чем-то пришлось расстаться» перенесена на конец апреля, и в связи с этим актриса — хотя в студии ей запретили отправляться в Нью-Йорк, чтобы не рисковать новой простудой, — выехала к Страсбергам, чтобы обсудить с ними проблемы, связанные с этой картиной. Как призналась им Мэрилин, она особенно нервничала из-за того, что сроки завершения сценария по-прежнему не укладывались ни в какие разумные рамки и конца этой работы не было видно; в такой ситуации помощь Паулы в подготовке отдельных сцен была еще более желательна, чем когда-либо прежде. Ли сторговал условия соответствующего договора, выхлопотав для жены гонорар в размере пять тысяч долларов в неделю, из чего половину должна была платить сама Мэрилин. Ли Страсберг, когда-то прослывший пламенным социалистом, сейчас хорошо знал ценность доллара.

Мэрилин — как всегда, когда она нуждалась в Пауле, — становилась мотовкой. Именно в это время актриса подписала чек на тысячу долларов и стала одной из учредительниц так называемого Музея воспоминаний Голливуда, который должен был сделаться кино- и телевизионным архивом, но никогда не был создан; чек ей тоже никогда не вернули. Дети Миллера по-прежнему получали от нее подарки без всякого повода, а просто в знак ее любви. Кроме того, Мэрилин переправила одной из студийных парикмахеров по имени Агнесс Фланеген копию садовых качелей, которые той очень понравились во время визита на Пятую Элен-драйв. Такие спонтанные акты щедрости, как вспоминал Аллан Снайдер, по-прежнему были типичны для знаменитой актрисы: «Когда ты занимался покупками вместе с Мэрилин, следовало быть весьма осторожным. Если ты вошел с нею в магазин и ненароком показал на рубашку или другую вещь, которая пришлась тебе по вкусу, можно было не сомневаться, что на следующий день тебе пришлют ее домой!»

Такое поведение было тем более достойно внимания, что Мэрилин, одна из самых строптивых и самых кассовых актрис, картины которой позволили «Фоксу» заработать свыше шестидесяти миллионов долларов, соблюдала условия контракта, который она могла бы попросту порвать, — она играла в картине «С чем-то пришлось расстаться» всего за сто тысяч долларов. Для сравнения: Сид Чарисс[470]Снималась, в частности, в главных ролях в музыкальных картинах В. Миннелли «Повозка для оркестра» (1953) и «Бригадун» (1954); неоднократно играла вместе с Фредом Астером, в том числе в картине «Шелковые носки» (1957).
была нанята (на роль второго плана) за пятьдесят тысяч долларов, Том Трайон[471]Играл главную роль в картине известного режиссера Отто Преминджера «Кардинал» (1963), которая получила «Золотой глобус» как лучший фильм года.
должен был получить (за еще меньшую роль) пятьдесят пять тысяч долларов, а Дин Мартин и Джордж Кьюкор зарабатывали по триста тысяч за картину, общий бюджет которой равнялся трем миллионам двумстам пятидесяти четырем тысячам долларов. «Деньги, — сказал один из тогдашних продюсеров, работавших для "Фокса", — заставляют Мэрилин выглядеть как куколка. Она могла бы иметь миллион долларов и каждый день получать на них проценты. Студия сделала на ней невероятный бизнес». Если это правда, то остается открытым вопрос, почему агенты звезды не пробовали выторговать для нее более высокое вознаграждение. По мнению Дэвида Брауна, «ее агент должен был всего лишь прийти, чтобы составить новый контракт, — это было так просто».

Но на бульваре Пико в кабинетах руководства ничего и никогда не было просто, а уж тем более в 1962 году. Бюджет кинофантазии «Клеопатра» с Бартоном и Тейлор, съемки которой прошли в Лондоне, а потом были чуть ли не целиком повторены в Риме, достиг тридцати миллионов долларов, и для покрытия указанных затрат пришлось продать земельный участок, принадлежащий студии; вдобавок к этому закрыли удобную столовую и школу юных дарований, а также перестали орошать лужайки, являющиеся собственностью киностудии. В июне 1961 года в студии «Фокс» в ведомости на выплату жалованья еженедельно фигурировали двадцать девять продюсеров, сорок один сценарист и две тысячи двести пятьдесят четыре сотрудника, занимавшихся реализацией тридцати одной кинокартины; сейчас продюсеров было пятнадцать, сценаристов — девять, а персонал общей численностью шестьсот шесть человек был занят работой всего лишь над девятью фильмами. В 1961 году пятьдесят пять контрактных актрис и актеров обходились киностудии «Фокс» в двадцать шесть тысяч девятьсот девяносто пять долларов в неделю; год спустя контрактами располагали лишь двенадцать актеров и актрис, и еженедельно они отягощали расчетный счет студии суммой в семь тысяч четыреста восемьдесят долларов. Питер Леватес, глядя на последнюю строчку сценария, гордо заявил Спиросу Скурасу, что картина «С чем-то пришлось расстаться» будет реализована в предусмотренные сроки, в соответствии с утвержденной сметой и на протяжении сорока семи съемочных дней. Хотя это заявление было сделано без всякого стороннего умысла и с верой в его правдивость, по существу оно было почти комичным, поскольку, когда 23 апреля к съемкам фильма все же наконец приступили, сценарий все еще не был завершен, Мэрилин хворала, а Дин Мартин еще не выполнил свои прошлые договорные обязательства.

Весной Мэрилин наняла в фирме «Кэри лимузин компани» автомобиль «Кадиллак» с шофером, и документация о поездках представляет собой настоящую карту ее образа жизни. В соответствии с подробными счетами, которые каждый день выставлялись Мэрилин и подписывались ее водителем Руди Каутцки, расписание занятий актрисы со 2 апреля и вплоть до первого съемочного дня было каждую неделю одинаковым. Она начинала день — обычно около полудня — массажем лица в салоне у мадам Ренна на бульваре Сансет, затем в кабинете Гринсона в Беверли-Хилс проходил сеанс психоанализа, а потом шло чтение сценария с Паулой, жившей в отеле «Бель-Эр-Сэндс» на том же бульваре Сансет. Затем Мэрилин посещала Энгельберга, Сигела или врачей-специалистов, которые лечили другие докучавшие ей недомогания; эти доктора рекомендовали уколы, иногда выписывали одинаковые рецепты и стабильно снабжали Мэрилин всем тем, о чем она просила. Затем ее везли в магазины «Брентвуд-Март» на бульвар Сан-Винсенте или к Юргенсену в Беверли-Хилс, где она покупала провизию; наконец, поздно пополудни актриса ехала на второй сеанс с Гринсоном к нему домой: уже тогда случалось, что консультации проходили у психотерапевта дважды в течение дня.

В эти регулярные каждодневные занятия вклинились только пробы костюмов и грима, которые проходили 10 апреля в «Фоксе», а также примерка нарядов 16 апреля у нее дома. «Мэрилин была очень счастлива, что вернулась к работе, — считал Генри Уэйнстайн. — Тесты дали превосходные результаты. Я никогда не видел кого-либо такого же довольного, как Мэрилин во время этих проб». По мнению монтажера картины Дэвида Бретертона, Аллана Снайдера (все еще любимого гримера актрисы и ее близкого друга) и Марджори Плечер (ответственной за гардероб Мэрилин, впоследствии стала миссис Снайдер), Мэрилин в момент прибытия на пробы была еще красивее, чем обычно: все обратили внимание на ясность высказываний актрисы, ее безмятежное настроение и желание напряженно потрудиться.

Воспоминание Уэйнстайна о том, что половину апреля она провалялась дома «в барбитуратовой спячке», и его полный паники поспешный приезд на студию 11 апреля, когда он настаивал на переносе срока начала съемок, можно отнести только на счет его слабого владения вопросами последействия нембутала. В действительности, как вытекает из графика поездок, в тот день Мэрилин выехала из дому на ежедневные встречи и занятия в четверть десятого утра; по-молодому усердный, но не совсем рассудительный Уэйнстайн прибыл в шесть утра.

С этого момента — если не принимать во внимание окончательный вид трагически извращенного и незавершенного фильма «С чем-то пришлось расстаться» — съемки этой ленты напоминали производство других картин Монро. Боясь стать перед камерой, Мэрилин, как вспоминают Уэйнстайн и вся съемочная группа, опаздывала, прикидывалась больной, затягивала репетиции. Кроме того, боясь, что не выспится, актриса часто принимала слишком много порошков — никто не морочил себе голову контролированием дозировки лекарств, которые она глотала, — а по утрам под Мэрилин подкашивались ноги, и она на протяжении нескольких часов была в отсутствующем, полубессознательном состоянии. Однако, придя в себя, актриса рвалась любой ценой справиться со своей задачей и играла превосходно. Великолепно владея ролью, она охотно повторяла сцены, пока режиссер не был удовлетворен, и проявляла терпимость по отношению к своим коллегам-партнерам; словом, делая все, чтобы понравиться публике, она, как сказал Дэвид Браун, проявляла огромный профессионализм. Все: Снайдер, Ньюкомб, Страсберг, Робертс, даже Леватес — были убеждены, что источником ее проблем является связь с Гринсоном и Мёррей — тем тандемом, который все перечисленные люди были не в состоянии победить. К своему крайнему изумлению, Пат Ньюкомб обнаружила в середине апреля, что Юнис перебралась жить в гостевую комнату дома Мэрилин.

«Мэрилин не могла в собственном доме перейти в другую комнату, не проконсультировавшись и не получив "добро" от тех людей, которые узурпировали себе все права на нее, — сказал через много лет Леватес. — Ее так называемые советчики постоянно создавали актрисе препятствия и доводили ее до ужасающего кризиса самоидентификации. Считаю, что Мэрилин была милой женщиной — и вовсе не какой-то мелкой особой, которая не в состоянии дифференцировать стоящие перед ней вопросы, а человеком, задумывавшимся над своей жизнью и замечавшим разницу между иллюзиями и реальностью. В ней имелась глубина; все это было вовсе не легко и не просто. У нее была неимоверно сложная натура, из-за чего она страдала и сбегала со съемочной площадки. Но когда она находилась в пиковой форме, никто не мог с ней сравниться».

Кьюкор разделял это мнение: советы, которые ей давались, были нагромождением сплошного вздора.

В воскресенье, 22 апреля, после сеанса с Гринсоном, Мэрилин поехала к югу от Лос-Анджелеса, в Хермоза-Бич. Там опытная парикмахерша Перл Портерфилд (которая, в частности, ухаживала за осветленными и завитыми волосами Мэй Уэст) подготовила Мэрилин к выходу на съемочную площадку картины «С чем-то пришлось расстаться». Юнис настолько восхитилась прической Мэрилин, что с этого времени сама мыла и укладывала свои истонченные каштановые волосы только у Перл Портерфилд.

Съемки первой сцены с участием Мэрилин были запланированы на утро понедельника, 23 апреля, однако в этот день актриса проснулась со страшной головной болью, она не могла говорить и испытывала трудности с дыханием; Мэрилин осмотрел ее дантист (единственный врач, которого удалось вытащить к ней в пять утра) и обнаружил острое воспаление верхнечелюстной пазухи — гайморит. До конца недели актрисе было велено оставаться в доме; единственным исключением могли быть только визиты к Гринсону. Однако подобные ситуации часто складываются во время работы над любой картиной, и на всякий случай всегда планируются другие съемки. В тот день работа шла над кадрами, снимаемыми так называемой субъективной камерой (фиксируя то, что видит героиня), а со вторника до пятницы включительно шла работа над сценами с участием Сид Чарисс и Дина Мартина.

Наконец в понедельник, 30 апреля, ровно в девять утра Мэрилин явилась на съемочную площадку. Красивые белокурые волосы, безупречная кожа, выразительные и подвижные глаза являли собой прекрасное дополнение костюма, в котором она должна была в первый раз появиться в фильме: бело-красного облегающего платья в крупные цветы, легкого белого пальто и белых туфель. На протяжении семи часов — и более семидесяти раз, если тщательно подсчитать все отвергнутые дубли, — Мэрилин повторяла сцену, снимаемую наездом с последующим крупным планом, в которой Эллен Арден возвращается домой после пяти лет отсутствия. Стоя возле бассейна, она в безмолвном удивлении всматривается в сына и дочурку, весело брызгающих друг на друга водой и вначале не замечающих присутствия незнакомой женщины, а потом, после того как начинают разговаривать с нею, не осознающих, кто она такая. То, что удалось отснять эту сцену, — чудо, и не только потому, что у Мэрилин по-прежнему был гайморит и температура за тридцать восемь: она заставила себя работать.

Ее героиня, раздираемая противоречивыми чувствами, попеременно радуется тому, что видит своих детей, и боится их реакции, беспокоится за их счастье и гордится тем, какие они выросли большие и симпатичные. По крайней мере в тридцати из сорока с лишним дублей, снятых по указанию режиссера Джорджа Кьюкора, Мэрилин Монро навсегда запечатлена не только в полном расцвете своей красоты, но и на вершине творческих возможностей. С помощью Паулы Страсберг Мэрилин припомнила собственное потерянное детство, а также печаль, в которую она окуналась после каждого очередного выкидыша, случавшегося у нее, и в этих воспоминаниях ей удалось отыскать целую гамму таинственных чувств, благодаря которым в этой простой сцене она смогла выразить полную грусти и глубоко человечную скорбь. Как ни один из фильмов, в которых она играла после «Автобусной остановки» и «Принца и хористки», это неоконченное произведение служит памяткой поразительного актерского мастерства Мэрилин. Она непринужденно улыбается, но ее брови морщатся, а глаза наливаются слезами, словно волна воспоминаний была для нее наказанием и одновременно вызывала грусть.

В этой картине Мэрилин Монро совсем не такая, как в лентах «Всё о Еве», «Ниагара», «Джентльмены предпочитают блондинок» или «Зуд седьмого года». Она — зрелая женщина, спокойная, деликатная, но одновременно полная очарования и блеска. Мэрилин не имитировала чувств; напротив, она глубоко ощущала их, анализировала, в определенном смысле — переживала и проживала. Ее смех несколько мгновений спустя в компании с детьми не является проявлением ловкости или безумия; это — выражение радостной внутренней убежденности, что все будет хорошо. Каждый, кто смотрит эту сцену (или несколько дублей, использованных в носящей то же название документальной ленте, которая выпущена на экраны в 1990 году), видит только опытную и тонко чувствующую актрису, сумевшую научиться выражать глубокие человеческие чувства и развиться в качестве актрисы так, как ей того хотелось.

В этот день Мэрилин работала до четырех часов дня, а когда вернулась домой, то просто рухнула на кровать. На следующий день Энгельберг заявил актрисе, что она еще не вылечила свой гайморит и потому не может работать; его диагноз подтвердил и присланный из студии «Фокс» доктор Сигел, который позвонил в дирекцию и сказал, что в таком состоянии не разрешил бы играть в фильме даже собаке. Мэрилин было приказано оставаться в постели до конца недели, и студии дали знать об этом. Здесь играл роль и еще один вопрос: существовало опасение, что в сценах, где Мэрилин надлежало обнимать и целовать детей, их близкий контакт может оказаться опасным для здоровья маленьких актеров.

«Она была действительно больна, — подтвердила Марджори Плечер, — и все об этом знали. Однако в студии ей все-таки не хотели верить». Аллан Снайдер согласился с такой точкой зрения: Мэрилин, всегда слабая физически, была подвержена простудам и инфекционным заболеваниям верхних дыхательных путей уже более пятнадцати лет — словом, все то время, что он ее знает, — и на той неделе ее разобрал острый гайморит с высокой температурой, «но никто не хотел об этом и слышать». Пат тоже знала, что болезнь — более чем настоящая.

На съемочной площадке с 1 по 4 мая известие об отсутствии Мэрилин объявлялось ежедневно, причем так, словно оно поступило в самую последнюю минуту. Эвелин Мориарти сказала, что всегда знала с одно- или двухдневным опережением о продолжающемся нездоровье Мэрилин: «Никогда не случалось так, чтобы она просто не явилась!» Во время ее отсутствия вполне можно было за короткое время составить обходной план съемок.

Невзирая на болезнь, Мэрилин дома по несколько часов в день работала с Паулой. Однако «Фокс» тогда совершил очередную тактическую ошибку, присылая каждый день в десять или одиннадцать вечера курьера с измененной версией сценария, отпечатанной по традиции на бумаге другого цвета по сравнению с предшествующей версией или с написанными впервые диалогами; этот новый текст был творением того или иного писателя, а также Кьюкора или кого-то другого, кто был готов рискнуть и попытаться сделать то, что представлялось невозможным. Из-за всей этой неразберихи «нервы у Мэрилин были истрепаны до предела», — по словам Наннелли Джонсона, который постоянно поддерживал с ней контакт и знал, как проходит реализация картины. Мэрилин сочла свое возвращение к работе чувствительным поражением, и актриса была права. «И именно в это время она получала все больше и больше исправлений, пока наконец от первоначального сценария не уцелели четыре страницы». Когда Кьюкор и Уэйнстайн узнали, что эти изменения доводят Мэрилин до отчаяния, они пробовали обманывать ее, посылая свежепеределанный текст на бумаге того же цвета, что и предыдущая версия. «Она была слишком сообразительной [а лучше сказать слишком опытной], чтобы дать себя обдурить такими штучками», — закончил Джонсон. На той же неделе Мэрилин пожаловалась Уэйнстайну и Леватесу, напомнив им, что у нее имеется разрешение принять участие в большом празднестве, организуемом в мае в Нью-Йорке по отучаю дня рождения президента Кеннеди. Эвелин Мориарти вспоминала, что информацию о предстоящем в этот период отсутствии актрисы объявили с упреждением в несколько недель; и действительно, в распространенном 10 мая календарном плане работ отмечалось, что 17 мая съемки закончатся в девять тридцать утра, «поскольку мисс Мэрилин Монро получила согласие на выезд в Нью-Йорк». Невозможно себе помыслить, чтобы киностудия не разрешила самой знаменитой голливудской кинозвезде принять участие в зрелище, организуемом в честь президента страны. Кроме того, другие актеры получили разрешение на участие в этом особом событии безо всякого труда, и каждый из них должен был заполнить собой фрагмент вечернего представления. В Нью-Йорке, как вспоминала Хедда в письме к Чери, отправленном в первых числах мая, уже было объявлено о предстоящем прибытии Мэрилин.

По этому случаю Мэрилин провела много часов на примерках у Жана Луи — того самого, кто в 1953 году сшил для Марлен Дитрих на открытие ночного клуба давно прославившееся платье — тесно прилегающее к телу, украшенное цехинами, искусственными бриллиантами и изумрудами, а также шифоном, который прикрывал тело, но и радовал глаз, создавая ощущение наготы. Но на Дитрих имелось белье; Мэрилин же хотела надеть только плотно облегающее платье, усыпанное цехинами, чтобы вся ее фигура переливалась и мерцала под лучами прожекторов. Оригинальная модель была окончена буквально в последнюю минуту; Мэрилин натянула платье, не надев, как подчеркнул позднее журнал «Лайф», «под него ничего, ну совершенно ничего», и только в отраженном, рассеянном свете актриса производила впечатление одетой — воистину, она сияла как настоящая звезда. Юнис без обиняков выразила неодобрение такому смелому одеянию. «Оно бы, пожалуй, выглядело лучше, если было бы чуть свободнее», — вот ее слова, на которые Мэрилин отреагировала весело: «Побольше храбрости, миссис Мёррей, храбрости!»

Хотя и домашний, и студийный врачи рекомендовали Мэрилин со вторника по пятницу (1—4 мая) постельный режим, к Чери — она сейчас работала в «Фоксе» — обратились с просьбой ежедневно звонить Юнис и справляться о состоянии здоровья пациентки. Информация за 1 мая содержала странную приписку: «16.00: я позвонила [Юнис], а та сказала, что спросит у Мэрилин о ее самочувствии и сразу же мне сообщит. Но больше она к телефону не подошла. Я тоже не позвонила ей и ушла в 18.30». У Юнис несколько раз в апреле и мае бывали случаи, когда она пренебрегала своими обязанностями — то ли страдала кратковременными провалами памяти, то ли проявляла удивительное отсутствие вежливости. Так или иначе, Юнис, пожалуй, становилась все более похожей на врача Мэрилин.

В течение первой майской недели Кьюкор снимал кадры, не требующие присутствия Мэрилин, — сцены с Дином Мартином и Филом Силверсом[472]Снимался на ведущих ролях во многих фильмах, начиная с мюзикла «Леди, будьте хорошей» (1941) и до главной роли в псевдоримской комедии «Забавное приключение по дороге на Форум» (1966), был в 1952 году лауреатом премии «Тони» для лучшего актера, имел собственное шоу на канале CBS, за которое получил в 1955 году премию «Эмми», и т. д.
, с Дином Мартином и Сид Чарисс, сцены в суде, реализовавшиеся в другом съемочном павильоне, а также сцены и кадры, изображающие мир с точки зрения героини Мэрилин. Гринсон по-прежнему настаивал на двух сеансах в день, и Мэрилин по дороге к нему, как показывают записи в контрольном листке водителя, останавливалась в аптеках «Винсент», «Хортон-конверс» и еще в какой-то на Вествуде. Гринсон, как и ранее, выписывал ей множество лекарств — не против гайморита (это являлось прерогативой Энгельберга или Рубина, которых Мэрилин тоже навещала), а от тревоги и волнения, которые порождались в ней ходом реализации ленты «С чем-то пришлось расстаться». Однако барбитураты и успокоительные препараты, назначаемые ей, действовали совершенно не так, как надеялся Гринсон. Вместо того чтобы способствовать лучшей работе Мэрилин и стимулировать ее творческую отдачу, таблетки все сильнее нарушали функционирование организма актрисы; в сочетании с антибиотиками они оказывали еще более сильное успокоительное и усыпляющее воздействие, становясь причиной того, что она постепенно теряла ориентацию, а также чувствовала себя в большей степени одурманенной и сонной. Случайный наблюдатель мог бы ошибочно решить, что она ведет себя как хроническая алкоголичка. На Джоан Гринсон снова возложили обязанность возить Мэрилин, часто опьяненную наркотиками и бормочущую бессмыслицу, к ним домой и обратно, когда у Руди бывали выходные дни.

Находясь в таком состоянии, Мэрилин временами имела претензии к друзьям или вела себя по отношению к ним неподобающим образом. Случалось, что она трактовала Пат как служанку, а не как квалифицированную помощницу; например, она распорядилась провести в дом Пат вторую телефонную линию, чтобы иметь со своим агентом постоянный контакт, и актриса могла обратиться к ней с самой ничтожной просьбой или жалобой в любое время дня и ночи. Однако, когда Пат, не заплатив последний взнос, потеряла свой автомобиль, Мэрилин подарила ей новый, махнув рукой на затраты.

В понедельник, 7 мая, Мэрилин под воздействием чувства долга прибыла на работу, но через полчаса ее, попеременно то трясущуюся от холода, то обливающуюся потом, отослали домой. Предвидя такую возможность, Кьюкор и его второй исполнительный продюсер подготовились к альтернативным сценам, и вся группа отправилась на юг, на Бальбоа-Айленд, чтобы там заняться съемками кадров без Монро. Когда они добрались на место, погода испортилась, и весь следующий день моросило. Все вернулись на съемочную площадку в четверг, который был четырнадцатым съемочным днем (только один из них проходил с участием Мэрилин), что означало четыре с половиной дня опоздания — ни в коем разе не вызванного болезнью Мэрилин и вполне типичного для производства многих других картин. С обычной голливудской изобретательностью (прогнозируя, к примеру, непредвиденные происшествия, болезни, «нелетную» погоду, изменения в сценарии или новые декорации) планы менялись; в принципе говоря, 10 мая в уточненный график работ был для компенсации отставания введен всего лишь один дополнительный съемочный день.

В пятницу Мэрилин позвонила на студию и попросила Эвелин принести ей пару мелочей из гардероба, за что дублерша актрисы с удовольствием взялась. Когда Эвелин прибыла на Пятую Элен-драйв в надежде увидеться с Мэрилин, Юнис коротко и вежливо отправила ее восвояси: «Мне очень неприятно, но у мисс Монро сейчас посетитель». Как позднее сориентировалась Эвелин, в этот момент Мэрилин попросту была в другом конце дома или лежала в ванне и понятия не имела о приходе подруги. «Но что я могла поделать? — задала Эвелин через много лет риторический вопрос. — Миссис Мёррей напоминала скрытую камеру, установленную доктором Гринсоном»; кто-то иной мог бы предложить альтернативное сравнение: она напоминала миссис Денвере, отвратительную ключницу, которая терроризировала вторую миссис де Винтер после смерти Ребекки[473]Речь здесь идет о кинофильме «Ребекка», выпущенном в 1940 году. Этот фильм (он был режиссерским дебютом А. Хичкока в США) удостоился премии «Оскар» как лучшая картина года. Невинная молодая женщина, ставшая супругой богатого англичанина Максима де Винтера (его играл Лоренс Оливье), испытывает враждебность со стороны его домоправительницы, миссис Денверс, и начинает явственно ощущать, что та желает ей зла. В конечном счете она выясняет многое насчет характера и нравов Ребекки, первой миссис де Винтер, и безвременно умирает.
.

В субботу приехала Паула вместе с сестрой Би Гласс, которая приготовила суп по-домашнему и всякие любимые разносолы Мэрилин. Прибыл и Джо — чтобы провести здесь уик-энд, — и Мэрилин ненадолго оказалась в кругу преданных ей и доброжелательных людей, благодаря чему и сама была весела, невзирая на болезнь, уже долго донимавшую ее. Пат кратко подсуммировала чувства нескольких близких друзей актрисы, когда сказала, что из всего окружения Мэрилин «наиболее лояльной и полезной была Паула. Она критиковала свою подопечную за опоздания, но много дала ей. И она никогда не пыталась захватить звезду в исключительную собственность или устранить других людей из ее жизни». Ральф Робертс, который тоже заскочил с визитом, обнаружил, что Мэрилин окружена атмосферой тепла и понимания: «В ту пору Джо был действительно единственным мужчиной в ее жизни, и это вселяло в нас надежду, ибо все мы ощущали, что союз Мэрилин с Гринсоном таит в себе нечто ужасное; даже Руди отдавал себе в этом отчет».

Гринсон сделал Мэрилин полностью зависимой от себя, а потом неожиданно предал ее. 10 мая он вместе с женой уехал в пятинедельное путешествие за границу: доктор должен был прочесть доклад в Израиле, а по дороге супруги хотели нанести давно откладывавшийся визит к его матери, которая в феврале перенесла инфаркт. Уэйнстайн умолял его не уезжать. «Ральф стал центральной фигурой в ее жизни, благодаря ему она могла функционировать, — вспоминал Уэйнстайн, — и я, честно говоря, был удивлен и огорчен. Ведь он уехал, когда все наконец закрутилось и было на ходу». Однако этой поездке в большой мере способствовала жена Гринсона — предположительно потому, что очень хотела воспользоваться шансом оторвать мужа от его пациентки, к которой тот был привязан чрезмерно и, как казалось, навсегда: всякий, кто знал тогда знаменитую пациентку и ее психотерапевта, понимал, что по существу она стала всей его жизнью. Сам Гринсон признался своему близкому другу, что «Хильди боялась оставлять меня в доме одного».

Гринсон, пожалуй, тоже боялся расставания — он опасался за себя, за их альянс, за свой контроль над ней. Однако то, что он проделал перед отъездом, было весьма неблагоразумным.

Выезжая на пять недель, я полагал необходимым оставить ей немного лекарств, которые она могла бы принимать, почувствовав себя несчастной и разнервничавшейся — иными словами, когда она ощущала себя отвергнутой и испытывала желание закатить сцену. Я назначил ей быстродействующий антидепрессант, который ей следовало принимать в сочетании с дексамилом, предназначенным для снятия тревоги и для успокоения. У меня была надежда, что для нее будет лучше, если я оставлю ей хотя бы лекарство, на которое она сможет положиться. Короче говоря, я полагал, что во время моего отсутствия она будет не в состоянии вынести мучительного беспокойства, вытекающего из того, что вдруг оказалась одна. Оставляя ей медикаменты, я предпринял попытку оставить ей какую-то частицу себя, оставить то, что она могла бы проглотить, принять — и благодаря этому преодолеть чувство ужасающей пустоты, порождающее в ней угнетенное состояние и агрессивность.

Тот взаимный характер воздействия, о котором он по существу говорит выше, — его зависимость от Мэрилин, — настолько же очевидна, как и чудовищно эгоистическая страсть, которая к тому времени уже полностью завладела им: Ральф Гринсон оказался в когтях одержимости навязчивой идеей, над которой он с этого момента уже не располагал контролем. Хильди была права, когда «боялась оставлять [его] в доме одного». Что касается дексамила, то это было обычное лекарство ускоренного действия — смесь декседрина и амобарбитала, производное амфетамина в соединении с барбитуратом кратковременного воздействия, — которое было впоследствии изъято из обращения в связи с трудностями в сохранении надлежащих пропорций между воздействием двух упомянутых компонентов препарата.

Перед отъездом Гринсон велел Мэрилин освободить Паулу Страсберг от работы над фильмом «С чем-то пришлось расстаться»: он намекал, по-прежнему перенося собственные чувства на других людей, что Паула просто использует актрису и ее деньги. Мэрилин никак не комментировала этого указания, и, хотя Паула вскоре выехала на несколько дней в Нью-Йорк, актриса не передала ни ей, ни студии известия об увольнении.

Однако она была рассержена на Юнис и через несколько дней после отъезда Гринсона отправила свою опекуншу на все четыре стороны, вручив ей чек. «Уже тогда, — по словам Пат, — Мэрилин была сыта по горло действиями миссис Мёррей. Она испытывала к ней чувство раздражения и хотела избавиться от нее. Мы, более других связанные с Мэрилин, были, разумеется, этим весьма обрадованы». Одним этим поступком Мэрилин, как она признавалась своим друзьям, сделала важный шаг в направлении к обретению большей уверенности в себе — она получила независимость от женщины, злившей ее тем, что беспрестанно совала нос не в свои дела, а постоянный шпионаж, которым та занималась, вызывал отвращение. Ведь как там ни говори, а цель психотерапии, как всегда считала Мэрилин, заключалась в том, чтобы брать на себя ответственность за свои действия и, уж в любом случае, вести себя как взрослый человек.

Отказ от услуг Юнис наверняка прибавил Мэрилин храбрости и воодушевил ее, поскольку в тот самый день она помчала на киностудию и там на протяжении десяти часов с необычайной терпеливостью и огромным чувством юмора повторяла более пятидесяти раз сцену, в которой участвовал принадлежащий семье коккер-спаниель. Пес (Мэрилин назвала его Типпи в память о щенке, который был у нее в детстве и которого убил обозлившийся сосед), замечательно действовавший на репетициях, вдруг не захотел подчиняться командам и указаниям, которые ему давали из-за камеры; а только часами скакал вокруг Мэрилин, жарко дыша и стараясь лизнуть ее в лицо. Кто-нибудь другой не захотел бы так долго стоять на коленках в ожидании правильных действий животного, но Мэрилин только хохотала и шутила, что метод Страсберга учил актера не спешить с выходом на сцену в ожидании, пока появится подходящее настроение, и нет никаких причин, которые мешали бы собаке рассуждать точно таким же образом и давать себе волю. Отрывки из этой сцены, которая по сути была для Мэрилин мучительной и должна была бы ввергать ее в стресс, по прошествии лет выглядят невероятно забавными. «Он действует все лучше!» — кричит актриса Кьюкору после примерно двадцатого дубля с коккером, и в нескольких фрагментах пленки видно, что Мэрилин смеется до слез над комичным поведением упрямой собачонки.

Актриса лучилась живостью и юмором и в следующие два дня, 15 и 16 мая, во вторник и среду, но сценаристы продолжали писать и писать, словно заведенные, а Уэйнстайн пытался выяснить у Кьюкора, как же можно дальше снимать картину, не зная, чем она кончается, и еще не назначив актеров на несколько ключевых ролей. С участием Мэрилин пока делались исключительно дубли сцены встречи с детьми около бассейна.

На следующее утро она тоже пришла на работу пунктуально и весь день была взволнована и приятно возбуждена предстоящим выпетом в Нью-Йорк. Тем временем между здешним офисом «Фокса» и Нью-Йорком продолжались непрекращающиеся телефонные переговоры на тему о недопустимости ее отъезда. Во-первых, Уэйнстайн узнал от Кьюкора, что если Мэрилин будет отсутствовать на съемочной площадке в четверг после обеда и в пятницу, то картина будет отставать от графика на шесть дней и режиссеру придется объясняться по этому поводу перед новым руководством. Тогда, по воспоминаниям Уэйнстайна, никто уже не помнил о дополнительной причине для отсутствия Мэрилин на работе 17 мая: ведь в 1956 году к ее контракту было приложено дополнительное соглашение, в соответствии с которым студия обязалась не принуждать Мэрилин к работе во время ее менструаций. «Она указала нам эту дату еще перед началом производства фильма, — вспоминал много позже Уэйнстайн, — и мы согласились, что в этот день съемок у нее не будет». В итоге это оказалось выгодным для производства ленты, но как могли продюсер и режиссер официально признаться в том, что благодаря случившейся паузе они получали время, чтобы окончить сценарий и скомплектовать исполнителей для этой совсем слетевшей с катушек кинокартины?

Все изложенное было предметом заботы Кьюкора и Уэйнстайна только потому, что подобные вопросы привлекали внимание нью-йоркских воротил студии и Леватеса, их здешнего начальника. «Я понятия не имел, хорош фильм или плох, — признался через много лет Милтон Гулд. — Производством картин я не занимался. Моя задача состояла в том, чтобы решать финансовые вопросы». И он добросовестно занимался этой трудной задачей, но отсутствие интереса к художественному уровню картин было весьма близорукой политикой. В принципе, такая позиция являлась сигналом о зарождении в кинематографии новой тенденции, которая долго не продержалась: в ближайшем будущем решения по творческим вопросам предстояло принимать юристам и выпускникам школ бизнеса и менеджмента — людям наверняка умным и полным добрых намерений, но совершенно не знающим безумной и полной сюрпризов махины под названием «кино» и потому фанатично стремящимся к жесткому соблюдению производственных планов, чего обычно невозможно было добиться. Эти новые люди интересовались исключительно так называемыми принципиальными вопросами, не принимая во внимание такую «мелочь», как художественные достоинства произведения.

Последствия этой вопиющей недальновидности легко можно было предвидеть. Обеспокоенный Уэйнстайн («с которым я уже тогда собирался расторгнуть договор», — сказал Гулд) вызвал Милтона Эббинса, который от имени и по поручению Лоуфорда отвечал за подготовку к нью-йоркскому празднику на Западном побережье:

— Милт, тебе надо что-то предпринять. Ты друг Питера, и ты обязан мне помочь. Мэрилин должна ехать в Нью-Йорк, а этого нельзя допустить.

— Что значит «этого нельзя допустить»? — переспросил Эббинс.

— Милт, она не может уехать. Мы в самой середке картины. Ты не мог бы что-нибудь придумать?

— Послушай, Генри. Во-первых, я здесь не представляю Мэрилин Монро. Во-вторых, откуда эти неожиданные проблемы? Ведь ее поездка запланирована уже пару недель назад. Побойтесь Бога, ведь это же день рождения президента!

— Милт, дело пахнет массой проблем. Если она уедет, то — прямо сам не знаю — вполне может потерять эту роль.

— Потерять роль? Как это?

— Ну, знаешь...

Эббинс, как он сам вспоминает, на минутку замолчал, а потом ответил:

— Понимаешь, Генри, не верю я, чтобы Мэрилин что-либо тут потеряла. Она не такая дурочка. И Микки [Милтон Радин] тоже вовсе не дурачок. Микки ни разу мне не позвонил, никогда не проронил ни словечка на эту тему!

Как вспоминала Эвелин Мориарти, на этой неделе впервые была предпринята попытка воспрепятствовать Мэрилин в отъезде в Нью-Йорк — и сразу же были использованы все доступные методы борьбы. «Когда Питер [Леватес] позвонил проинформировать меня, что Мэрилин в четверг выезжает в Нью-Йорк, — сообщил Милтон Гулд, — я распорядился, чтобы он не позволил ей этого сделать. Он не позволил, но она все равно поехала. И тогда я ему приказал уволить ее». Осуществление последних, резких и сильнодействующих шагов заняло несколько недель, хотя Гулд очень рассчитывал на то, что вопрос разрешится быстро; однако в конечном итоге его приказание оказалось выполненным. Логика рассуждений была проста: студия, отказавшись от картины, сэкономит три с лишним миллиона долларов, вышвырнув на помойку ленту, на которую было использовано всего шесть пунктов съемки и двадцать актеров, — ленту, приговоренную к катастрофе с первой же беседы о сценарии, кинокартину, режиссер и главная исполнительница которой не питали друг к другу доверия. Если студия «Фокс» смогла бы найти какую-либо убедительную причину для прекращения съемок — например, серьезную болезнь звезды, — то, возможно, удалось бы даже убедить страховую компанию вернуть кинокомпании понесенные затраты. И уж в любом случае, фильм можно было, по крайней мере, отложить на какое-то время на полку, переделать сценарий, а потом возобновить его реализацию.

Если бы «Фокс» не так сильно спешил начать производство фильма (именно к этому сводились правильные советы Милтона Радина), то «С чем-то пришлось расстаться» либо стала бы хорошей картиной (сперва на бумаге, как это бывает со всеми хорошими кинолентами, — на данном этапе реализации Дэвид Браун рекомендовал особую внимательность и осторожность), либо никогда не вышла бы из фазы обсуждения сценария и сберегла бы тем самым деньги, а также труд и здоровье большого количества людей. Когда Мэрилин летела в Нью-Йорк, она ничего не знала обо всех этих махинациях.

«Все это дело было смешным, — сказал много времени спустя Генри Уэйнстайн, заново оценивая причины ненадлежащего подхода к данному событию. — Главные люди в "Фоксе" старались доказать, что они — боссы. Если бы у меня было немного больше опыта, я поехал бы с ней в Нью-Йорк, захватив с собой парочку журналистов со студии. Вместо того чтобы ломать себе голову отклонением от сроков, можно было предстоящим банкетом сделать себе неплохую рекламу; нашей команде достаточно было покрутиться вокруг и сфотографировать титры: "С чем-то пришлось расстаться" — и Мэрилин Монро! Но этих людей интересовала исключительно власть, в Голливуде она стала для всех настоящим пунктиком. А думать про власть, когда у тебя есть Мэрилин Монро, — это самая настоящая глупость».

17 мая в одиннадцать тридцать утра, как и было ранее согласовано, съемки с участием Мэрилин Монро были завершены, а Питер Лоуфорд и Милтон Эббинс, которые должны были сопровождать Мэрилин и Пат в их дороге в Нью-Йорк, прилетели на студию «Фокс» вертолетом, чтобы забрать обеих дам в международный аэропорт Лос-Анджелеса. «Конечно, вполне хватило бы и автомобиля, — согласился впоследствии Эббинс, — но Питер обожал летать вертолетом. Я ему как-то сказал, что удивлен, почему он не пользуется этим летательным аппаратом, когда надо сделать покупки в супермаркете фирмы "Сирс"».

Часом позже адвокаты «Фокса» подали на Мэрилин жалобу (датированную 16 мая и переправленную также и агентству МСА, и Милтону Радину), обвиняя ее в неявке на работу и нарушении условий контракта, а также угрожая принятием против нее суровых санкций. Если бы юридический отдел киностудии умышленно хотел как можно сильнее напугать и разозлить актрису, он не мог бы сделать этого лучше; битва обещала быть жаркой и упорной.

Вечером того же дня Мэрилин приехала в свои нью-йоркские апартаменты, куда на следующее утро ей доставили копию обвинения в нарушении условий контракта: сейчас у нее уже не было сомнений в том, что ей грозит увольнение с работы. Отреагировала она на это (по словам Пат Ньюкомб и Ральфа Робертса) с нескрываемым и вполне понятным возмущением: как Гринсон мог настолько беззаботно оставить ее и отправиться в Европу? Будучи связанным с реализацией картины и поддерживая контакты с Уэйнстайном и Радиным, он располагал такими обширными связями, что наверняка прознал бы заранее, какие козни строятся против нее. Почему же ее «команда», как называли в «Фоксе» троицу в составе Уэйнстайна, Гринсона и Радина, в такой ответственный момент не стала на ее сторону? Почему вообще дело дошло до получения ею подобного письма? Зачем она держит адвокатов, если те не в состоянии защитить ее от столь абсурдных обвинений? Только помощь друзей и непреодолимое желание успешно справиться со стоящей теперь перед ней ближайшей задачей помогли Мэрилин подготовиться к выступлению.

В пятницу вечером Ричард Адлер, композитор и продюсер, который режиссировал церемонию принесения поздравлений и пожеланий президенту, пришел в апартаменты Мэрилин, чтобы за белым роялем провести с ней репетицию. Как вспоминал Робертс, «Мэрилин добрые три часа подряд не уставала раз за разом повторять "Happy birthday to you"... Адлер все больше беспокоился, поскольку боялся, что Мэрилин будет выглядеть слишком чувственно. Он даже вызвал Питера Лоуфорда, дабы тот попросил Мэрилин вести себя не столь провоцирующим образом. Но она, само собой разумеется, только мило улыбнулась в ответ и дальше продолжала разучивать песню так, как считала нужным».

В субботу вечером «Мэдисон-сквер-гарден» заполнили пятнадцать с лишним тысяч человек, каждый из которых заплатил от ста до тысячи долларов за билет на огромный прием по случаю дня рождения президента, доход от которого должен был покрыть дефицит, образовавшийся в Национальном комитете демократической партии после президентской кампании 1960 года[474]Празднование дня рождения президента было устроено за десять дней до фактической даты; в тот год ему исполнялось сорок пять лет. — Прим. автора.
. Джек Бенни, элегантный и остроумный ведущий вечера, нечто среднее между конферансье и церемониймейстером, представил исполнителей: Эллу Фицджералд, Джимми Дюрана[475]Американский комик, знаменитый своим выдающимся носом, дребезжащим и скрежещущим голосом, особенно при пении, а также быстрым остроумием, в совокупности сделавшими его популярной телевизионной личностью.
, Пегги Ли[476]Эстрадная певица; в 1994 году вместе с еще четырьмя исполнителями (в том числе Барброй Стрейзанд) получила премию «Грэмми» за достижения на протяжении всей карьеры.
, Генри Фонду, Марию Каллас[477]Знаменитая оперная примадонна XX века (сопрано), Была женой греческого мультимиллионера, судовладельца Аристотеля Онассиса (который после развода с ней женился на вдове убитого президента Д. Кеннеди, Жаклин).
, Гарри Белафонте[478]Американский певец, актер и активист борьбы за гражданские права. Специализировался на музыке Вест-Индии. Его беззаботная поп-музыка обращалась к широкому кругу американцев. Получил (в качестве первого темнокожего артиста) премию «Эмми» 1960 года за телешоу «Сегодня вечером с Белафонте». В 1994 году награжден Национальной медалью искусств.
, Майка Николса[479]Родился в Берлине, ребенком переехал в США, учился в Актерской студии, с 50-х годов выступал как актер и певец в театрах и кабаре Нью-Йорка (настоящее имя Михаил Пешковский). С 1963 года начал ставить театральные спектакли (получил как режиссер пять премий «Тони»), а затем и кинофильмы (премированная лента 1966 года «Кто боится Вирджинии Вулф?»; «Оскар» и «Золотой глобус» 1967 года за режиссуру картины «Выпускник» с Дастином Хофманом).
и Элейн Мэй, — но, когда подошла очередь Мэрилин, пришлось сделать музыкальную паузу, потому что актриса, как обычно, опаздывала. Наконец она прибыла в «Мэдисон»; стилист Микки Сонг, занимавшийся прическами братьев Кеннеди, в последний момент поправил ей волосы, и Мэрилин была готова к выходу на сцену. «В связи с ее опозданием мы постоянно всё меняли, — вспоминал Уильям Эшер, ассистент режиссера вечера, — и комик Билл Дана предложил, чтобы Питер Лоуфорд объявил ее как "запоздалую Мэрилин Монро". Питер послушался его. Наступил историческая минута, один из самых странных и наиболее нервных моментов, зафиксированных телекамерой: Мэрилин, с трудом шевелящаяся в своем суперобтягивающем платье, дюйм за дюймом перемещается по направлению к подиуму, а Лоуфорд говорит: "Мистер президент, а вот и запоздалая Мэрилин Монро"».

Сняв накидку из горностая и показавшись в наряде, про который Эдлай Стивенсон сказал «только кожа и бусинки», разволновавшаяся Мэрилин начала петь «Happy birthday to you». Это не было, как опасался Адлер, претенциозное или неприличное исполнение; все было исполнено с небольшой одышкой, словно бы запыхавшись, и с тонким намеком на пародию — как будто звезда относится к затертым фразам с легкой иронией. Но разве молодой и элегантный президент не заслуживал новой интерпретации музыкальных пожеланий, чего-то отличного от исполнения, которое он, надо полагать, слышал уже во время узкосемейного приема в день, когда ему исполнилось лет семь? Публика начала вопить, ликовать и что-то выкрикивать уже после первого куплета, который был исполнен так, словно Мэрилин пела в прокуренном ночном клубе; актриса же в ответ на такую реакцию чуть не подпрыгнула от радости и, поднимая руки, воскликнула: «Все вместе!» Под аккомпанемент второго хорового фрагмента в зал внесли огромный, высотой более двух метров торт с сорока пятью свечами, который высоко держали на вытянутых руках два крепких кондитера. Мэрилин завершила свое выступление короткой благодарностью, пропетой на мелодию песни «Спасибо за память»[480]Получила премию «Оскар» как лучшая песня — кинофильм «Большая радиопередача 1938 года».
:

Спасибо президенту лично

За все, чего сумел достичь он,

За выигранные им сражения,

За кланов и клик поражение...

В ходе своего двадцатиминутного выступления Кеннеди поблагодарил каждого из исполнителей по отдельности и, в частности, сказал: «Мисс Монро прервала съемки картины, чтобы прилететь сюда с самого Западного побережья, и посему я сейчас уже могу спокойно отправляться на пенсию — после того как она настолько потрясающе пожелала мне здоровья». Это был один из тех многочисленных фрагментов речи Кеннеди, которые вызвали всеобщий смех, а все его выступление в целом являло собой, как обычно, сплав элементов политики, риторики, юмора, ободрения слушателей и серьезных напоминаний о важных общественных проблемах. Потом за кулисами актеры и исполнители общались с президентом. Мэрилин, которая на этот вечер пригласила в качестве своего гостя Исидора Миллера, представила старика Джону Кеннеди. «Мне хотелось бы представить моего бывшего тестя», — сказала она с гордостью.

После окончания торжественного приема состоялся частный банкет — в доме Артура Крима и его жены Матильды; последняя вспоминала, что «Мэрилин приехала в узком платье, обшитом цехинами, которые выглядели так, словно их прицепили прямо к коже, поскольку сетка была телесного цвета». Джордж Мастерс добавил, что «Мэрилин шествовала в платье, запроектированном модельером Жаном Луи. Оно блестело от всяких украшений, но одновременно было элегантным и тонким, даже рафинированным, в этой своей наготе — словно бы отсутствие нижнего белья было самой что ни на есть привычной штукой под солнцем». В тот вечер она больше всего заботилась о том, чтобы в шумной толпе гостей Исидору было где присесть и чтобы его тарелка была полна еды.

В некотором смысле этот вечер был для Мэрилин Монро необычайно существенным. Потерянная девочка не только нашла, по крайней мере ненадолго, свое место в замке короля, находящемся в Камелоте, — ведь сбылся наяву сон, не раз возвращавшийся к ней в детстве. Только что Мэрилин стояла почти нагая перед своими поклонниками, совершенно не испытывая стыда и будучи почему-то невинной, как голубка. «В ней была трогательная мягкость, — сказала Матильда Крим. — Ну что тут сказать? Просто она выглядела невероятно красивой».

 

Глава двадцать первая. Май—июль 1962 года

В воскресенье, 20 мая, через день после большого нью-йоркского представления, Мэрилин поспешно вернулась в Лос-Анджелес, где в своем доме на Пятой Элен-драйв застала Юнис Мёррей спокойно готовящей для нее ужин. Экономка, по-видимому, поняла (или так объясняла другим), что чек и увольнение означают всего лишь отпуск, из которого она только-только возвратилась, и с готовностью принялась выполнять свои обязанности. Мэрилин, утомленная и искренне обрадованная, что нашелся человек, который разбудит ее утром, приготовит завтрак, проведет пару необходимых разговоров по телефону и займется всякими домашними мелочами, обошла молчанием вопрос об увольнении, к которому уже больше не возвращались.

На следующий день утром она прибыла на съемочную площадку и после того, как продюсер, режиссер и вся группа приняли ее холодно, работала на протяжении восьми часов. Все знали, что ей грозит, но лица, ответственные за реализацию картины, по-прежнему испытывали трудности с ее производством. Прежде всего, еще не был окончен сценарий, а они ставили отсутствие профессионализма в вину ей, как Мэрилин с сарказмом сказала позднее Пауле. В принципе, она совершенно справедливо подозревала свою съемочную группу и все руководство «Фокса»: ведь полная бездарность дирекции в течение последних недель реализации фильма и типичное для неопытных менеджеров отсутствие эффективности и результативности действий, совершаемых как на съемочной площадке, так и вне ее, подсказывают, что речь шла лишь об оправдании решения Гулда, который распорядился: Мэрилин уволить, а картину положить на полку.

Несмотря на все замешательство, 21 мая, в понедельник, Мэрилин попросили еще несколько раз повторить сцену с детьми, поскольку Дин Мартин опасался простуды. В отчете о ходе производства фильма за вторник зафиксировано, что Мартин «явился на работу, но Мэрилин Монро, опасаясь инфекции, по совету своего врача отказалась работать с Мартином до тех пор, пока тот не выздоровеет». Но в этот день она до обеда непрерывно работала, снимаясь средним и крупным планом в сцене разговора с детьми около бассейна. В среду и четверг Мартин продолжал лечить свою простуду, оставаясь до пятницы дома. Мэрилин честно отработала эти три дня, а то, что она сумела сделать за это время, по предположениям всех ее коллег, могло вызвать международную сенсацию.

Итак, в среду, 23 мая, Мэрилин оказалась на съемочной площадке единственной актрисой, поскольку работа шла над сценой, в которой Эллен Арден, ее героиня, считающаяся пропавшей без вести, после возвращения домой плавает ночью в бассейне. Во время купания за ней должен был наблюдать муж — из окна спальни, расположенной наверху, где он находился со своей новой женой. В результате происходит взаимное безмолвное «общение» Эллен и мужа, а также забавное объяснение — с помощью жестов и мимики, чтобы предотвратить раскрытие факта присутствия Эллен. Словом, 23 мая с девяти утра до четырех часов дня (за исключением двадцатиминутного перерыва на ленч) Мэрилин находилась в бассейне, плескаясь в воде, плавая, брызгаясь и покачиваясь на волнах, в то время как группа все время снимала кадры крупным, средним и общим планами, без конца повторяя их. Сценарий предусматривал, что Мэрилин будет купаться голой, и благодаря ее раздельному бикини телесного цвета удалось легко добиться эффекта наготы.

Появилась, однако, некоторая проблема. Когда оператор Уильям Дэниелс[481]Лауреат премии «Оскар» 1948 года за работу в черно-белом фильме «Обнаженный город» режиссера Жюля Дассена.
хотел на общем плане снять Мэрилин, сидящую спиной к нему на краешке бассейна и вытирающую волосы, то заметил в окуляре камеры застежку лифчика. Он сказал об этой небольшой накладке Кьюкору, который подошел к Мэрилин. И вот актриса ради одного этого простенького кадра, снимаемого со спины, без секунды колебаний сбросила верхнюю половину купального костюма. Через несколько мгновений кадр был без всяких помех снят.

Но тут Мэрилин пришла в голову одна идея — мысль, вполне естественная для женщины, которая в 1949 году обнаженной позировала на красной шелковистой ткани перед фотографом Томом Келли, которая в 1954 году позволила, чтобы в кинокартине Билли Уайлдера порыв воздуха высоко взметнул подол ее платья, и которая совсем недавно предстала весьма скудно одетой на приеме, устроенном в честь президента страны. Итак, Мэрилин предложила отснять такие сцены, которых и в помине не было в сценарии (и не могло там быть, поскольку, как она отлично знала, в 1962 году пресловутый Кодекс кинопроизводства никогда не позволил бы использовать их). Но для рекламы — для придания картине огласки по всему миру — почему бы в следующей сцене не показать, как она, обнаженная, кутается в голубой бархатный шлафрок? В конечном итоге, она ведь перевоплощалась во многих персонажей; так почему же сейчас ей нельзя стать Афродитой, являющейся взору из волн? Это не будет стоить ни цента, а может принести миллионы: достаточно намекнуть, что Мэрилин Монро вскоре предстанет в таком виде перед зрителями в картине «С чем-то пришлось расстаться», и дать при этом понять (отклоняясь от истины), что появится не просто в неглиже, а нагишом, как она будет изображена на соответствующем снимке в журнале. Уэйнстайн и Кьюкор посчитали это хорошей идеей, и теперь уже все быстро завертелось. Спешно были вызваны двое фотографов, не связанных ни с какой редакцией (Уильям Вудфилд и Лоренс Шиллер), чтобы сделать снимки совместно с фотомастером «Фокса». Неполный час Мэрилин фотографировали в разных ракурсах и с разных точек — но ни разу не показали ее целиком обнаженной, ни спереди, ни сзади.

К концу дня актриса чувствовала себя ужасно уставшей, но съемочная группа устроила ей овацию, а Кьюкор даже обнял ее. «Полагаешь, это было в дурном вкусе?» — спросила Мэрилин у Агнесс Фланеген по дороге в грим-уборную. «Я сказала ей, — призналась потом благовоспитанная ирландская дама, — что в этом не было ничего двусмысленного».

В четверг, 24 мая, Мэрилин снова была на съемочной площадке; оператор делал наезды, а также отснял два кадра через плечо Сид Чарисс — и все это несмотря на то, что после слишком долгого пребывания в бассейне у нее побаливаю ухо. Мартин хворал уже четвертый день, и все планы приходилось в последнюю минуту перекраивать, но никто не брал этого близко к сердцу: картина опаздывала всего на девять дней, которые поддавались легкому обоснованию (особенно в свете новой и нешаблонной рекламной кампании). Чтобы двинуть производство ленты дальше, нужно было только поскорее закончить неясный и запутанный сценарий. 25 мая, в пятницу, не обращая внимания на повышенную температуру и на выделения, сочащиеся из правого уха, Мэрилин отработала без единого словечка жалобы, отыграв с Мартином и Чарисс в восьми трудных сценах. Разговаривая с великолепно имитируемым шведским акцентом, героиня Мэрилин хотела, чтобы в собственном доме ее считали домработницей, прибывшей из другой страны. Материал этого съемочного дня, не использованный для монтажа, предоставляет неопровержимые доказательства большого и недооцененного таланта актрисы: Мэрилин сказала, что она желала спародировать мимику Греты Гарбо, и ей это удалось. Теперь Кьюкор и Уэйнстайн начали огорчаться еще больше — они боялись, что из-за действий дирекции студии, заседающей в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, все может сорваться, а ведь сейчас появилась вероятность того, что картина заслуживает быть законченной.

Мэрилин провела уик-энд по большей части в одиночестве, но в субботу отправилась вместе с Пат купить что-либо съедобное; и та и другая в один голос утверждали, что без Юнис в доме стало намного приятней. Мэрилин засунула себе в ухо ватку и принимала антибиотики, оставшиеся у нее с того времени, когда она болела гайморитом. Однако в воскресенье инфекция заметно развилась, а температура тела подскочила до опасных размеров. Сильная доза пенициллина за рекордно короткое время поставила ее на ноги, но в понедельник она все-таки была не в состоянии явиться на работу.

Во вторник, 29 мая, Мэрилин и Дин Мартин в течение шести часов повторяли один и тот же диалог, сняв сорок шесть дублей, из которых было использовано пять кусков, и все вместе это составило чуть больше страницы в тексте сценария. Как следует из материала, не пошедшего в дело, Мэрилин в точности выполнила свою задачу, выражая нарастающий гнев, но ни на мгновение не теряя контроля над голосом в диалоге, где она с глазами, полными слез, отвечала на обвинения в супружеской неверности. Каждый раз, когда Кьюкор прерывал их, обращаясь с просьбой повторить сцену или давая дополнительные указания, Мэрилин всегда выслушивала его самым внимательным образом, иногда задавала вопрос, кивая головой в знак согласиями делала всё, чтобы сцена вышла как можно лучше.

В среду был День памяти[482]День памяти павших на поле брани в Гражданской войне в США 1861—65 годов, в испано-американской и других войнах (отмечается 30 мая).
, и актерам дали выходной. В четверг, 31 мая, Мэрилин в первый раз играла вместе со своим другом Уолли Коксом, которого она уговорила выступить в роли продавца обуви: тот должен был притворяться, что провел с нею пять лет на необитаемом острове. Это был не только поразительно напряженный рабочий день: тридцать восемь дублей четырех сцен, которые позволили перевести на язык кино две с половиной страницы сценария, — но и самые потешные эпизоды, в каких Мэрилин довелось когда-либо играть. Выступая в кашемировом костюме, украшенном норковым воротничком и гармонирующей с ним шляпкой из норки, она нежным шепотом, лестью и мольбами воздействует на трусишку, уговаривая его отправиться с нею на ленч, — и все это время примеряет туфли, которые малы ей на два номера («лучше пять лет ходить босиком!»). И на сей раз актрисе, несмотря на весьма заурядный сценарий, удалось благодаря внушительной доле комизма сыграть незабываемые сцены — произнося свои реплики весело, но приглушенным голосом, и сохраняя при этом приличествующую ситуации элегантность. Если бы картина «С чем-то пришлось расстаться» попала на экраны, зрители имели бы возможность созерцать Мэрилин Монро в тот момент ее артистической жизни, который, бесспорно, является самым великолепным.

На следующий день, 1 июня 1962 года, Мэрилин исполнилось тридцать шесть лет. Эвелин Мориарти хотела устроить ей небольшое празднование, но Кьюкор запретил проведение всяких неделовых мероприятий, пока не закончится рабочий день. В длинной и лишенной динамизма сцене с Уолли Коксом и Дином Мартином Мэрилин тем не менее дала один из наиболее утонченных образчиков исполнения за всю жизнь; увы, это было, к сожалению, ее последнее выступление перед камерой. Произнося совсем мало слов и прикидываясь, что она невинна, актриса старается убедить Мартина, что покорный и кроткий Кокс и вправду был ее партнером на острове. Ей полагалось всего только улыбнуться, повернуться чуть влево, потом лениво посмотреть направо — а Мэрилин по сути дела из ничего устроила показ актерской игры самой высокой пробы, выдав на-гора результат пятнадцати лет тяжкого труда в этой профессии. Ее взгляды и звучание голоса попеременно выражают грусть и победоносность, хитрый подвох и искреннее желание вернуться к мужу. Невзирая на все стрессы и на физическую боль, мучившую ее в течение последних двух месяцев, Мэрилин сыграла свою роль так, что каждая актриса могла бы этим гордиться до конца своих дней.

В шесть вечера Эвелин позволили наконец ввезти торт, который она купила еще с утра. На нем торчали зажженные свечки, а когда Аллан Снайдер и Уолли Кокс налили всем шампанского, раздалось традиционное хоровое исполнение песни «Happy birthday to you». Юнис украдкой выбралась из зала, исчезнув без единого слова. Остальные, несмотря на день рождения звезды, тоже быстро разошлись — это же пятница, — сказал кто-то. Происходило нечто нехорошее; атмосфера была необычайно накалена. Буквально в течение получаса импровизированный прием подошел к концу; только сама именинница, Уолли и Эвелин еще продолжали потягивать «Дом Периньон» из бумажных стаканчиков. Наконец Мэрилин и Уолли уселись в лимузин; актриса забрала с собой кашемировый костюм и норковую шляпку. Никаких планов на вечер у Мэрилин не было, так что после звонка Джо из Европы, где тот находился по служебным делам, она согласилась показаться на бейсбольном матче, доход от которого предназначался на благотворительные цели. Выглядела актриса великолепно, и, изобразив перед журналистами полноту счастья, она в десять часов возвратилась домой.

Невзирая на то, насколько незабываемым было ее недавнее выступление на общенациональном мероприятии, а также на то, как ей замечательно работалось в эту неделю, в тот пятничный вечер она чувствовала себя невероятно одинокой, не говоря уже о том, что ее повергала в ужас перспектива утратить работу. Но прежде всего, как Мэрилин сказала в этот вечер по телефону друзьям, она гневалась на Гринсона — человека, на которого привыкла полностью полагаться. Его отъезд актриса восприняла как предательство: ведь на нее мог обрушиться топор, а она не смогла бы от этого уклониться. И действительно, как она могла себя сейчас чувствовать, если Гринсон до этого столь долго относился к ней как к члену своей семьи? Уэйнстайн и Радин были правы: в данный период ее жизни, когда Мэрилин так сильно (и так необдуманно) втянулась в психотерапию, выступать в кинофильме было неразумно, и это находило подтверждение даже в ее склонности подхватывать всяческие хвори. То, что она проявила себя так превосходно в качестве актрисы, было последним проявлением ее внутренней силы, желания работать, стремления не подвести других.

«Не знаю, что случилось во время того уик-энда [после дня рождения], но, на мой взгляд, он важнее, чем уик-энд, во время которого она умерла». Эти слова принадлежат Генри Уэйнстайну, и они сказаны почти через тридцать лет после описываемых событий.

В 1962 году он, однако, не знал, что начинают твориться странные вещи. В субботу, 2 июня, Мэрилин, отчаянно плача навзрыд, позвонила утром детям Гринсона, Дэну и Джоан, которых отец обязал откликаться на ее обращения по телефону; кстати, тут вновь появляется вопрос: почему Гринсон напрямую подключил своих детей к занятиям с пациенткой, случай которой сам считал трудным? Когда Дэн и Джоан вошли в спальню Мэрилин, они обнаружили там одинокую, невероятно подавленную женщину, страдающую головокружением и полностью дезориентированную — это были классические симптомы передозировки дексамила. Придерживаясь указаний отца, они вызвали доктора Милтона Векслера, который быстро прибыл на место и увидел «целый арсенал опасных медикаментов... а со стоящего около кровати ночного столика смахнул в свою черную сумку внушительный набор успокоительных средств» (это всё — утверждения Юнис). В ту ночь (точнее, 3 июня в первом часу ночи) вместо отсутствующего Энгельберга к актрисе был приглашен доктор Милтон Ахли, которого попросили прописать ей успокоительные препараты.

В понедельник, 4 июня, Мэрилин, хладнокровная, но взбешенная, пришла к выводу, что она вовсе не обязана работать, поскольку игра в подобной атмосфере является для нее только источником горечи. Юнис, не привыкшая видеть Мэрилин до такой степени разгневанной, позвонила Гринсону в Швейцарию, но он еще не добрался туда из Израиля. Одновременно Паула — которая вернулась в Лос-Анджелес и поселилась в «Шато-Мармон» готовая оказать помощь — позвонила на студию «Фокс», сообщив, что Мэрилин не приступит к работе, пока не свяжется со своими советниками и не проконсультируется с ними. Паула вполне рассудительно не упомянула при этом о своей договоренности с Мэрилин, что та не будет выступать в картине, от участия в реализации которой вскоре собирались отстранить ее репетитора. В это время сама Мэрилин связалась с Ли и с Ростенами, а также позвонила Ральфу Робертсу, Пат Ньюкомб, Аллану Снайдеру и Агнесс Фланеген. Быть может, это в процессе психотерапевтических сеансов ее научили добиваться реализации своих прав, но сейчас актриса хотела удостовериться, что ее друзья знают, насколько несчастной она себя чувствует. В этот день в павильоне отсняли сцены, занимающие две страницы сценария картины «С чем-то пришлось расстаться», и больше ничего не делалось, хотя официально производство ленты еще не было приостановлено. Незадолго до шести вечера Фил Фелдмен, вице-президент студии по финансовым вопросам, позвонил Милтону Радину, который, однако, не смог достоверно сказать ему, будет ли Мэрилин присутствовать на съемочной площадке во вторник или среду.

Во вторник, 5 июня, вечером юристы киностудии «Фокс» предостерегли Радина по поводу своей готовности возбудить против Мэрилин судебное дело о расторжении контракта, и Радин ответил на это, что понимает их позицию, но пока может сказать лишь следующее: Мэрилин попросила его позвонить в Швейцарию Гринсону и уговорить того возвратиться в Лос-Анджелес и найти выход из сложившейся ситуации.

Сходящий с ума от беспокойства Уэйнстайн тоже разговаривал по телефону с Гринсоном, который в действительности уже находился по дороге домой: вечером 6 июня, в среду, он прибыл в Лос-Анджелес. «Студия была просто обязана найти причину, оправдывающую прекращение производства картины», — констатировала Эвелин Мориарти, которая, как и вся остальная часть актерского коллектива и съемочной группы, пыталась скомпоновать мозаику событий последней недели в единое целое. Измученная этой ситуацией Паула позвонила ей и спросила: «Эвелин, а у нас есть какие-нибудь друзья?» Это был хороший вопрос.

Гринсон прямо с аэродрома поехал на Пятую Элен-драйв, потом отправился к себе домой, а на следующий день с утра снова был у Мэрилин. И с этого момента события приняли неожиданный оборот.

Противоречия в поведении Гринсона не поддаются однозначной оценке. С одной стороны, он считал состояние Мэрилин настолько опасным, что оставил своим детям, трем коллегам и родственнику (адвокату актрисы) специальные инструкции, касающиеся опеки над ней. Затем он уехал, а потом немедленно согласился вернуться, покинув жену и делая именно то, что психотерапевту в подобной ситуации делать нельзя: играл роль спасителя и строил из себя самого важного человека в ее жизни. Невзирая на гнев Мэрилин, Гринсон вполне мог бы доверить проблемы, связанные с карьерой актрисы, Радину и руководству киностудии, где они были бы решены в соответствии с законом; однако тем самым врачу Мэрилин пришлось бы признать, что имеются люди, равные ему, — а это означало для него наличие конкуренции.

Трудно установить, что произошло с их союзом, но отношение Гринсона к Мэрилин было ясным и недвусмысленным образом изложено в письме, которое он выслал две недели спустя своей подруге Люсиль Остроу и которое показывает, насколько врач был зол на себя, на Мэрилин и на ситуацию, ускользающую из-под его контроля. Ему не только пришлось прервать отпуск, — жаловался Гринсон своей знакомой, — но он был также вынужден отказаться от пребывания в Нью-Йорке, где собирался задержаться и сделать в своей поездке паузу, чтобы встретиться по служебным делам с Лео Ростеном, сходить на прием, который намеревалась устроить в его честь Дора Сахари, и посовещаться со своим издателем. Как написал Гринсон, все это ему пришлось отменить, чтобы спасать свою пациентку. Он добавил, что чувствовал себя идиотом, поскольку после его возвращения Мэрилин быстро пришла в себя и была в восторге, что избавилась от обязанности сниматься в кошмарном фильме. Взбешенный той массой хлопот, которые ему причинили, Гринсон написал в конце, что отменил визиты всех своих пациентов и снова регулярно встречается с этой шизофреничкой — но (хотелось бы спросить) кто его заставляет это делать? Гринсон, как он признается Остроу, чувствовал себя одиноким и несчастным; скорее всего, он, пока еще не признаваясь себе в этом, горько жалел, что позволил Мэрилин завладеть собой и своей семьей. Это письмо, написанное и отправленное 22 июня 1962 года, представляет собой горестную критику, исходящую из уст врача и нацеленную против его пациентки.

«Все люди [связанные с производством картины "С чем-то пришлось расстаться"] отдавали себе отчет в том, что Гринсон окрутил Мэрилин и подчинил ее себе, — сказал Уолтер Бернстайн. — Я всегда считал, что Мэрилин представляет собой хороший источник доходов для людей его покроя — из этой женщины можно было тянуть деньги не только за лечение, но даже за фабрикацию ее болезней. Считать актрису больной, зависящей от других и находящейся в беде — все это стало для него и ему подобных жизненной потребностью. В Ральфе Гринсоне чувствовалось нечто зловещее. Было хорошо известно, что он имеет на нее невероятное влияние».

Сьюзен Страсберг согласилась с этой оценкой: всестороннее участие Гринсона в жизни Мэрилин было секретом полишинеля, эдакой публичной тайной, о которой и говорить не приходилось.

Однако зависимость Мэрилин от Гринсона вызвала в конечном итоге не только его возмущение, но также гнев и ярость — причем даже еще большее неистовство, чем страсти, владевшие Мэрилин. «Если я ее чем-то затрагивал, — написал он Крис 20 августа, — то она вела себя так, словно наступил конец света, и не могла рассеяться и расслабиться до тех пор, пока не вернется покой, но покоя можно было достичь только через примирение или смерть». После того как Гринсон высказал такую заставляющую задуматься мысль, он признаётся, что его выводят из себя «постоянные жалобы» Мэрилин и что он испытывает «противоречивые чувства».

Но ведь это Гринсон на протяжении всей своей жизни имел склонность к иррациональным вспышкам гнева. Одному актеру и писателю, обратившемуся к нему за помощью, Гринсон посоветовал подыскать себе кого-нибудь другого, поскольку человеку «нужен психиатр, который бы его любил. Вы этого не понимаете — психиатры должны любить своих пациентов». Молодой человек ответил, что как раз прекрасно понимает это, но при условии, что «любовь» означает в данном случае заботу, поскольку в ином случае совет врача не представляется правильным. «В этот момент Гринсон впал в бешенство и начал истерически орать. Он полностью потерял контроль над собой и, честно говоря, перепугал меня. "Да как вы смеете возражать мне! — визжал он. — Ведь это я являюсь специалистом в этих вопросах, а не вы! Вы сильно ошибаетесь, и вообще вы сумасшедший, вы шизофреник!"» После трех встреч актер счел Гринсона «совершенно неуравновешенным психически. И тогда я сообразил, что большую часть его пациентов составляли матроны с Беверли-Хилс, утомленные игрой в теннис, или же кинозвезды, а он их всех ненавидел и, честно говоря, не особенно это скрывал». Другие бывшие пациенты Гринсона испытывали смущение из-за вторжения в их сексуальную жизнь и во время терапевтических сеансов всякий раз, когда могли, уклонялись от задаваемых им вопросов интимного характера. Ральф Гринсон проявлял злость также по отношению к своим коллегам и знакомым: просто он был человеком, которого не следовало провоцировать. В 1957 году он получил письмо от своего старого приятеля Джона Фроша, издателя «Журнала Американского психоаналитического общества». Тот информировал Гринсона, что представленное им эссе в его нынешнем виде непригодно к опубликованию. Это взбесило психиатра, и он ответил в тоне гневного недоверия, заполнив свое письмо рассуждениями на тему, почему это Фрош так дурно отнесся к нему и за что издатель столь очевидным образом мстит ему. 4 февраля 1957 года Фрош, изумленный обвинениями со стороны друга, ответил на это письмо, утверждая, что Гринсон вскипел совершенно беспричинно, поскольку издатель в своем решении руководствовался чисто деловыми соображениями по существу вопроса. Гринсон должен подумать над тем, чтобы переработать свою статью и вновь прислать ее в редакцию, — заканчивал Фрош, но этого так и не произошло.

Существует несколько важных документов, которые связывают окончательное освобождение Мэрилин от работы над картиной «С чем-то пришлось расстаться» с возвращением Гринсона из Швейцарии и последующими событиями, имевшими место 7 и 8 июня: это письма Гринсона, адресованные Остроу и Крис, протоколы и записи совещаний, проходивших в «Фоксе» 5, 6 и 7 июня, неоконченные воспоминания Юнис Мёррей, относящиеся к 1973 году, а также счет, который выставил Майкл Гардин, выдающийся специалист по пластической хирургии с Беверли-Хилс.

Доктор Гардин рассказал об утре 7 июня, когда Гринсон привез Мэрилин в его кабинет. «Она была вся взъерошенная, — вспоминал Гардин, — а под глазами были черные и синие пятна, неумело прикрытые макияжем. Гринсон рассказал мне какую-то историю про то, что актриса, принимая душ, поскользнулась и упала. Для меня было очевидно, что мисс Монро находится под воздействием наркотиков — она говорила неотчетливо, а голос у нее был хриплым. Однако больше всего ее волновала необходимость играть в фильме, но при этом она умирала от страха, что сломала себе нос. В принципе, сама пострадавшая говорила очень мало, а на все вопросы по поводу ее телесных повреждений отвечал доктор Гринсон. Актриса не отзывалась. Я не сделал ей ни единого рентгеновского снимка, поскольку она того не хотела. Пришлось ограничиться только тщательным внешним осмотром, и никаких переломов я не обнаружил».

По мнению доктора Гардина, ушибы Мэрилин могли и на самом деле быть следствием падения, как о том рассказывал Гринсон, но возможно, что ее ударили по лицу. Следы после падения и после избиения идентичны, потому что если поврежденным окажется нос и произойдет подкожное кровотечение, то это видно не на носу, а под глазами — поскольку ткани, расположенные под глазами, очень нежны и кровь стекает именно в них. Кроме того, существует непосредственная связь между тканями, находящимися в районе носа и под глазами.

Как только Гардин установил, что никаких переломов у Мэрилин нет, начались лихорадочные звонки по телефону. Сначала Гринсон позвонил Радину (находившемуся в Лейк-Тахо), который, в свою очередь, попросил по телефону своего партнера Мартина Ганга позвонить Фелдмену и проинформировать того, что Гринсон возвратился и именно он отвечает сейчас за отношения Мэрилин с киностудией. С того момента, как Мэрилин обвинила Радина, что тот «с ними» (иными словами, что он находится на стороне «Фокса», а не на ее стороне), и с момента, «когда Гринсон как ее врач вошел в состав группы, отвечающей за реализацию фильма», именно Гринсону полагалось устанавливать, в состоянии ли Мэрилин вернуться к работе — а это, по его мнению, было возможно в течение недели. Точный ответ Гринсона звучал так: «Убежден, что она сможет завершить съемки в нормальном режиме». Это заявление было настолько туманным и загадочным, что вполне могло бы исходить из уст какого-то политика. Помимо этого, Гринсон позвонил Юнис и строго-настрого распорядился не давать никакой информации прессе, а также всякому, кто позвонит из офиса Артура Джейкобса, из Нью-Йорка или с киностудии. Потом он сообщил своей ставленнице, что травмы Мэрилин отнюдь не опасны и она должна забыть о них. Уэйнстайну никаких известий вообще не передали.

Во всех этих звонках и заявлениях постоянно возвращается одна существенная проблема. Гринсон ни разу не упомянул о происшествии с Мэрилин и об их визите к доктору Гардину, хотя это, кстати говоря, могло бы ей помочь в конфликте со студией. Представители «Фокса» совершенно законно ожидали, что до них доведут причину отсутствия Мэрилин в павильоне на этой неделе, но они ничего не узнали. Вместо того чтобы обеспечить Мэрилин неделю спокойствия, предъявив простой аргумент о том, что женщина в синяках не может выступать перед камерой, Гринсон (единственный, кроме Гардина, человек, который знал о несчастном случае с Мэрилин, если таковой вообще имел место) не проронил ни слова. Принципиальное значение для дела имеют также его письма, обращенные к Крис и Остроу (равно как и воспоминания Мёррей), которые показывают Мэрилин тяжело больной пациенткой, шизофреничкой и человеком, злоупотребляющим приемом лекарств, опасных для здоровья. Разве его сообщение о трагическом и вызванном передозировкой наркотиков несчастном случае с Мэрилин не было бы подтверждением этих обвинений? Да и она ведь, как ни говори, получила травмы, которые могли угрожать ее карьере, если не самой жизни.

Как же объяснить тогда факт, что Гринсон ни словечком не обмолвился о случившемся, не сказал дирекции «Фокса» напрямую, что Мэрилин травмирована? Почему Гринсон не пригласил доктора, работавшего в студии, на Пятую Элен-драйв, дабы тот своими глазами убедился, что Мэрилин не годится для работы перед камерой ни в этот, ни в следующий день? Почему ни Пат Ньюкомб, ни ее шеф Артур Джейкобс не были проинформированы об этом несчастном случае? Ведь, в конечном итоге, это была их обязанность — затушевать такие события, если бы они попали в прессу.

Почему Гринсон, найдя расшибшуюся Мэрилин, не позвонил Энгельбергу или не отвез пострадавшую в его кабинет? Если бы он любой ценой стремился избежать огласки, то разве не разумнее было вызвать врача на дом? Нет, он не мог этого сделать, потому что Мэрилин — сразу же после получения травмы — решительно настаивала ехать к тому врачу, который на протяжении многих лет заботился о ее лице. Если происшествие действительно выглядело так, как Гринсон описал его Гардину, то почему же Юнис не вспоминает о нем в своих мемуарах? Наконец, почему Гринсон не использовал его, чтобы держать студию «Фокс» под постоянным напряжением? И почему Мэрилин, которая уже не верила своим советчикам, не настаивала, чтобы на следующий день отправиться в студию на ленч-совещание, которое должно было иметь решающее значение для ее карьеры и для судьбы фильма? Несомненно, потому, что на время она была изуродована (и, скорее всего, находилась под воздействием успокаивающих средств).

Реально всему этому может быть дано только одно объяснение. Гринсон не хотел никому доверительно рассказать о случившемся и стремился сделать все, чтобы никто не мог увидеть Мэрилин и никто, даже Гардин, не задавал бы ей вопросов о полученных повреждениях, только по одной причине: это он, Гринсон, был их виновником. Измученный, несчастный, невероятно скованный и зажатый, пропитанный крайним эготизмом и убежденный в непререкаемости собственного авторитета, Гринсон был известен тем, что, будучи спровоцированным, впадал в бешенство. А сейчас он был обозлен на Мэрилин, что та испортила ему отпуск и к тому же не соблюдала его указания, доставляя тем самым врачу профессиональные и личные неприятности и ставя его в трудное положение перед семьей и перед студией; позднее Гринсон утверждал, что она вовсе не так уж и больна (доктор писал об этом Остроу) и радуется избавлению от обязанности играть в этой картине, — словом, Гринсон под воздействием сложных чувств перестал владеть собой и ударил актрису. А она, как когда-то в случаях с Джо, и сейчас снесла физическое оскорбление молча, убежденная, что и впрямь является нехорошей девочкой, которая заслуживает наказания.

Мастер-парикмахер Сидней Гилярофф, человек, которого нелегко было сплавить, пришел во время уик-энда навестить Мэрилин, но был резко выпровожен Гринсоном, который приехал к актрисе на один из сеансов психотерапии, запланированных на 9 и 10 июня. «Я приехал повидаться с Мэрилин, — вспоминал Гилярофф, — но Гринсон не подпустил меня к ней. Он не подпускал к ней многих». На протяжении более чем недели, пока синяки не исчезли, актриса находилась буквально под домашним арестом и была вынуждена отклонить несколько приглашений, которые в другой ситуации наверняка приняла бы. В частности, она получила приглашение от Пат и Питера Лоуфордов, которые должны были выступить в качестве почетных гостей Роберта и Этель Кеннеди в их доме в Виргинии. 13 июня Мэрилин выслала телеграмму, в которой приносила извинения за то, что не сможет приехать.

Уважаемый господин генеральный прокурор и госпожа Кеннеди

С огромной радостью приняла бы ваше приглашение воздать должное Пат и Питеру Лоуфордам. К сожалению, я принимаю участие в марше протеста против лишения прав, полагающихся тем немногим звездам, которые еще уцелели на свете. В конце концов, мы требуем только одного права — свободно светить.

Мэрилин Монро

Второй визит к Гардину состоялся 14 июня. Хирург констатировал тогда, что вскоре все будет в полном порядке. В течение этой недели Мэрилин посещали Гринсон и Энгельберг, которые позднее выставили счета (Энгельберг — за уколы).

В пятницу, 8 июня, в «Фоксе» состоялось совещание, и задача, стоявшая перед Гринсоном, который в нем участвовал, была вдвойне трудной. Ему предстояло убедить враждебно настроенных руководителей киностудии, что он доставит Мэрилин на съемочную площадку, и одновременно сохранить в тайне информацию о ее телесных повреждениях — ведь если бы о них когда-либо стало известно, разразился бы неминуемый скандал и его карьера до самого конца жизни была бы сломана, а Мэрилин завоевала бы симпатии студии и общественного мнения.

Гринсон разыграл эту партию великолепно. Он, Радин, Фелдмен и Фрэнк Фергюсон (помощник секретаря в студии «Фокс») встретились в кабинете директора, где Гринсон начал с утверждения, что с его пациенткой приключились два несчастья: во-первых, вирусная инфекция в Нью-Йорке, во-вторых (ни в коем разе не теряя идеального эго) — его отъезд. Он добавил, что Пат Ньюкомб была «лишней» в качестве помощницы по связям с прессой, а Паула Страсберг — в качестве педагога (для него это было бесспорно, поскольку обе они, как и Ральф Робертс, были близки с Мэрилин и не любили его). Помимо этого, Гринсон напомнил сотрудникам киностудии, что один раз, во время съемок «Неприкаянных», он уже вытащил Мэрилин из депрессии, сопряженной с нервным кризисом, и может проделать это повторно.

Дискуссия шла вокруг указанных вопросов, а когда Фелдмен пытался как-то обеспечить тылы, спросив, согласится ли Мэрилин на нового режиссера или оператора, Гринсон не позволил сбить себя с толку. Как вытекает из подробных записей Фелдмена, доктор сказал, что «будет в состоянии убедить свою пациентку согласиться с любой обоснованной просьбой и,хотя ему бы не хотелось выглядеть в глазах окружения каким-то Свенгали(преступным гипнотизером из романа Джорджа Дю Морье «Трильби», 1894),но, в границах разумного, он сумеет склонить ее сделать все, что захочет»[483]Подчеркнуто автором книги. В контексте визита к Гардину, состоявшегося накануне, намек на Свенгали звучит зловеще. — Прим. автора.
.

Вновь давая своему эготизму возможность наглядного проявления, Гринсон поразил всех, заявив, что готов взять на себя ответственность и за художественную сторону картины: найти нового режиссера и оператора, принять решение, в каких сценах Мэрилин сыграет, а в каких нет, а также какой из дублей использовать для монтажа. «Я сказал доктору Гринсону, — пометил Фелдмен в своих заметках, — следующее: хотя он наверняка является специалистом в своей сфере, но я не могу не согласиться с Микки [Радиным] в том, что [ему] не обязательно разбираться в вопросах производства кинофильмов».

Совещание, которое началось в половине первого, продолжалось весь ленч. Без малого четыре, когда Радин вернулся в свой офис, его уже ожидало там известие из «Фокса»: там считают, что Мэрилин Монро нарушила условия контракта, и студия готова предпринять все возможные правовые шаги, дабы компенсировать себе понесенные убытки. В принципе, они уже сделали это в четверг, и пятничное совещание по сути было пустой формальностью. 7 июня за несколько минут перед закрытием окружного суда Лос-Анджелеса туда поступила жалоба на фирму «Мэрилин Монро продакшнз» и работающую там мисс Мэрилин Монро с требованием к указанному акционерному обществу выплатить студии «Фокс» компенсацию в размере пятисот тысяч долларов. Шейла Грэхем, узнавшая об этой новости от Генри Уэйнстайна в четверг, опубликовала ее в своей рубрике в газете «Лос-Анджелес ситизен-ньюс» вечером того же дня; если не считать указанной заметки, в прессе до пятницы и субботы, то есть до 8 и 9 июня, ничего не упоминалось о жалобе или исковом заявлении студии.

Когда за время уик-энда эта весть широко разошлась, Мэрилин — по воспоминаниям Аллана Снайдера, Марджори Плечер и других — была несказанно несчастна, поскольку не могла поверить, что «Фокс» зашел настолько далеко и собирается ее уволить. В конце концов, именно здесь она снялась в двадцати из двадцати девяти своих фильмов, и ей хотелось верить, что ее тут ценят и что в этом месте у нее есть друзья.

«Увольнение, — констатировал Питер Леватес в официальном заявлении, — было необходимо по причине многократно повторяющегося и умышленного нарушения условий контракта со стороны мисс Монро. Она не однажды не являлась на съемочную площадку и не представила на то никаких оправданий. Из-за этих прогулов студия понесла ущерб». На самом деле данное заявление представляло собой просто средство оказания нажима на актрису со стороны Леватеса, который выполнял указания Гулда, Лоуба и остальных членов правления. Впоследствии Леватес, похоже, признавал, что к такому месту, как студия «XX век — Фокс, могли адаптироваться только безумцы. «Мы позволили пациентам управлять сумасшедшим домом», — добавил он, желая этим сказать, что актеры — народ сумасшедший, а руководство студии выполняет функцию, не намного более важную, нежели надзиратели в психиатрической больнице, — разумеется, персонал не мог встретить такое сравнение воплями одобрения и восторга.

Уэйнстайн много лет спустя представил собственную версию событий — и был, по крайней мере частично, прав. Истинная причина увольнения Мэрилин была, по его словам, совершенно другой. «Производство "Клеопатры" сильно опаздывало и поглотило миллионы, а здесь вдруг появилась проблема с низкобюджетным фильмом, отстававшим от графика лишь на несколько съемочных дней. Все это выглядело так, словно Скурас и Леватес теряли контроль над прожженными игроками. Посему Мэрилин являлась в данной игре пешкой — неординарной, печальной, трагичной, смешной, — но только пешкой. Вот правдивый облик этой голливудской истории». И, мог бы добавить он, эта голливудская история весьма типична.

«Они просто ничегошеньки не понимали, — сказал в этой связи Дэвид Браун, закаленный в решении гораздо более трудных проблем, нежели описываемая, — и решили сыграть круто, как люди бизнеса: "Мы подадим на тебя в суд... Вынудим тебя выполнить договор до последнего пунктика... Ты уже никогда не сможешь работать в этом городе", и так далее, и тому подобное. Студийные боссы напоминали рядовых полицейских, вручающих под роспись судебные ордера. Все это было совершенно никчемным и ненужным занятием».

Кстати говоря, вскоре они стали горько жалеть о содеянном и поспешно стараться исправить свою ошибку.

То, что кинокомпания намного раньше начала вести переговоры по вопросу замены Мэрилин на другую актрису, вылезло наружу в субботу, когда в газетах появилась фотография Джорджа Кьюкора, широко улыбающегося навстречу Ли Ремик[484]Снималась на главных ролях в лентах видных режиссеров Мартина Ритта «Долгое жаркое лето» (1958, по сценарию У. Фолкнера) и Отто Преминджера «Анатомия убийства» (1959), а также в картине «Знамение» (1976).
, которая в субботу подписала договор о том, что сыграет роль вместо Мэрилин; в принципе, Ремик получила указанную роль лишь после того, как ее отвергли Ким Новак и Шерли Мак-Лейн. И одним этим заявлением по вопросу привлечения Ремик вместо Монро представители «Фокса» продемонстрировали свою полнейшую некомпетентность, поскольку у Дина Мартина в контракте было четко оговорено гарантированное ему право утверждать свою партнершу по экрану. Проявляя свою лояльность по отношению к Мэрилин, Мартин немедля позвонил своему агенту Герману Цитрону и заявил, что не будет дальше играть в картине «С чем-то пришлось расстаться», — это известие обрадовало и тронуло Мэрилин чуть ли не до слез.

Бешеная карусель продолжала вращаться. В понедельник утром Леватес, Кьюкор, Мартин, Цитрон и Оуэн Мак-Лин, ответственный за подбор актеров, прибыли в зал для совещаний, имевшийся в здании «Фокса». Цель встречи состояла в том, чтобы убедить Мартина не вынуждать студию доводить производство картины до печального конца, и Леватес умолял его не отвергать Ли Ремик. Но Мартин ответил, что Леватес заблуждается: он не отвергает Ремик, а просто не будет играть без Мэрилин, поскольку согласился на роль в этом глупом фильме главным образом потому, что именно она должна была выступать в качестве его партнерши. Как вытекает из протокола указанного совещания, «мистер Мартин сказал, что они с мисс Монро прекрасно понимают друг друга, и как раз поэтому, а не по какой-то другой причине, он принял роль в данной картине, и что мисс Монро пользуется намного большей популярностью, нежели мисс Ремик. И еще: ведь конец всей киноистории будет, видимо, таков: он оставит мисс Чарисс ради мисс Монро — и посему это не роль для мисс Ремик, а он хочет сниматься в фильме только с мисс Монро».

Это был еще не конец. Лояльность Дина Мартина и его упорное стремление добиваться соблюдения права, предоставляемого ему контрактом, а также интуитивно верное ощущение оптимального выбора исполнителей заставили студию приостановить производство картины.

В этот момент к действию подключился бдительный Милтон Радин. В понедельник после обеда он позвонил Фелдмену, чтобы спросить, почему его как адвоката не известили о подаче заявления в суд: ведь ему казалось, что переговоры ведутся обеими сторонами из лучших побуждений. Затем он тут же спросил, почему «Фокс» делает для прессы заявления, порочащие доброе имя Мэрилин, если студия, по ее словам, ожидает, что актриса вскоре вновь приступит к работе. Радин добавил, что порекомендовал Артуру Джейкобсу и его команде не публиковать никаких материалов в защиту Мэрилин и не отвечать ни на какие телефонные звонки по этому вопросу. Разговор уже близился к концу, когда Радин спросил у Фелдмена, кто заменит Мартина, если студия по-прежнему будет настаивать на Ли Ремик. Фелдмен ответил, что не знает этого, после чего «мистер Радин заявил, что, может быть, есть смысл постараться привлечь на указанное место президента Кеннеди».

Придерживаясь своей железной военной тактики, дирекция «Фокса» дала работающей на нее юридической фирме («Масик, Пилер и Гэррет») указание не прекращать наступательных действий, даже если бы обычная стычка угрожала переродиться в полномасштабную открытую войну. И те еще в понедельник внесли в свое исковое заявление поправку, повысив размер убытков, понесенных «Фоксом» вследствие недисциплинированности Мэрилин, с полумиллиона долларов до семисот пятидесяти тысяч. Они были вынуждены сделать это очень быстро, поскольку их процессуальное заявление, поданное в суд на прошлой неделе, содержало ошибку, которая могла бы привести к отклонению иска: в первом пункте этого документа утверждалось, что Мэрилин Монро при реализации картины «С чем-то пришлось расстаться» «с 16 апреля не соблюдает свои договорные обязательства, пренебрегает своими обязанностями и отказывается выполнять их». Однако Мэрилин начала работать над картиной 30 апреля и с этого дня охотно выполняла свою работу. Указанный пункт иска, обойденный в заявлении от 7 июня, был присовокуплен к распоряжению об увольнении от 16 мая в качестве приложения.

В «Фоксе», по всей видимости, полагали, что никакие действия не принесут такого хорошего результата, как те, что имеют целью творить зло, и 19 июня они возбудили очередное дело, на сей раз — против Дина Мартина (кинокомпания которого под названием «Клод продакшнз» была продюсером злополучной картины), выдвинув по отношению к нему претензию на сумму три миллиона триста тридцать девять тысяч долларов: ровно столько — по самым новейшим подсчетам — составляли к этому моменту суммарные затраты на реализацию отложенной на полку киноленты. Это дело, точно так же как и обвинение против Мэрилин, было в конечном итоге изъято из суда и взято назад, едва только через порог студии переступило ее новое руководство. Изменения в методах управления «Фоксом» начались в конце июня вместе с (вынужденным) уходом Спироса Скураса на пенсию.

Тем временем Питер Леватес быстро понял, что их кинокомпания, прерывая съемки картины «С чем-то пришлось расстаться» и теряя Монро и Мартина, теряет также то, что заработала бы благодаря превосходной рекламе, которую сделали снимки актрисы, выполненные в ходе работы над сценой около бассейна, а также фотографии Мэрилин, скрывающей и одновременно демонстрирующей свою наготу, — потрясающие цветные фотопортреты, уже тогда разошедшиеся по всему свету. Когда же и где этот фильм будет распространяться? — спрашивали все. Что касается затрат, то актрису Ли Ремик студия привлекала вовсе не по какой-то льготной цене со скидкой: ее гонорар должен был составить восемьдесят тысяч долларов, а километры пленки, полученной на протяжении пятнадцати съемочных дней, приходилось выкидывать в корзину. В конце концов, легче было бы найти деньги на совершенно новый фильм.

Итак, деловые переговоры о возможном возобновлении картины «С чем-то пришлось расстаться» были предприняты (тут Голливуду причитаются бурные аплодисменты и выкрики «браво!») уже через неделю после увольнения Мэрилин, как только с Холом Кантером[485]Вместе с тремя другими литераторами получил премию «Эмми» 1954 года за лучший текст комедийной передачи, которая была присуждена за сценарии для телешоу одного из видных комиков на телеканале NBC.
начали беседовать на тему переработки всего сценария. Одновременно состоялось множество телефонных разговоров и совещаний, имевших целью установить, как можно будет снова привлечь Мэрилин Монро и Дина Мартина к участию в картине «С чем-то пришлось расстаться» в октябре, когда Мартин закончит съемки в своем очередном фильме. «После того как Леватес заявил, что собирается выгнать Мэрилин, — рассказал Наннелли Джонсон, — я позвонил ему и предложил: раз уж он кого-то непременно хочет уволить, то это должен быть режиссер. Ведь людей в кинозалы привлекает Мэрилин, а вовсе не данный господин». Об этих и подобных вопросах на протяжении всего июня и июля велись дискуссии — невзирая на протесты Гулда, который вместе с уходом Скураса вышел из состава правления «Фокса».

Тем временем Мэрилин отнюдь не угрожала бездеятельность, поскольку не прекращались переговоры на тему других кинокартин с ее участием. Кроме того, шумиха вокруг «Фокса» и последующие известия о возобновлении переговоров привели к тому, что чуть ли не каждый американский журнал обращался к ней с просьбами об интервью и нескольких фотографиях. На часть таких просьб она откликалась положительно и тогда обычно просила своего хорошего друга Аллана Снайдера сделать ей макияж. Примерно в то же время Трумэн Капоте (который отлично ориентировался в грязных делишках, связанных с хроническим злоупотреблением наркотиками) с удивлением констатировал, что «Мэрилин никогда не выглядела лучше... в ее глазах явственно рисовалась большая зрелость. Она уже не прыскала смехом, как прежде». Сама Мэрилин сказала тогда: «Передо мной простирается будущее, и я не могу его дождаться».

23 июня, через неделю после второго визита к Гардину, от кровоподтеков не осталось даже следа, и Мэрилин встретилась с фотографом Бертом Стерном, представлявшим журнал «Вог», на первом из пяти сеансов съемок, намеченных с этого дня и вплоть до 12 июля; она провела также три дня (с 29 июня по 1 июля) на пляже в Санта-Монике, позируя фотографу Джорджу Баррису из журнала «Космополитэн». Будучи уверенной, что лучше всего она выглядит, когда позирует, а не играет в фильме, и гордясь своей гибкой девичьей фигурой, Мэрилин являла собой самую терпеливую и готовую к сотрудничеству фотомодель и чувствовала себя абсолютно свободно рядом со своим любовником — фотоаппаратом, для которого ей не требовалось заучивать диалоги. Во время этих длительных сеансов Мэрилин, чтобы вызвать всеобщее восхищение, надевала норковую шубу, потом, скинув ее, весело прыгала и резвилась в бикини, а также позировала полуобнаженной, укутавшись в почти прозрачную вуаль, наброшенную на белую ткань.

«Она была очень естественной, в ее поведении не было ничего от аффектированного образа действий кинодивы, — отметил Стерн. — Ей были присущи редкие достоинства, с которыми мне до этого никогда не приходилось сталкиваться, — она умела позировать так, словно, кроме меня, никого на свете не существовало. Мэрилин полностью отдавалась тому, что делала, и становилась грубой или нетерпеливой лишь тогда, когда была уже по горло сыта необходимостью позировать в отлично сшитых и модных нарядах, как того хотел "Вог". Она не производила впечатления нервничающей или несчастной: попивала себе "Дом Периньон" и была в восторге от того, что занимается делом, которое ей нравится больше всего».

«Пожалуй, я недурно выгляжу в свои тридцать шесть лет?» — спросила она у Стерна, закрывая обнаженный бюст прозрачной шалью. Джордж Мастерс, который во время сеансов Мэрилин со Стерном занимался ее прической, вспоминал, как актриса тогда «сказала, что никогда в жизни не чувствовала себя лучше, а выглядела она просто фантастически — ослепительная и неземная. Всю неделю эта женщина очень много говорила о будущем. У нее не было времени размышлять о прошлом, даже о совсем недавнем».

Рассуждая насчет своего возраста и перспектив, Мэрилин искренне и без всякой скованности или стеснения призналась журналисту:

Мне исполнилось тридцать шесть лет. Мне это не мешает. Считаю, что у меня хорошие виды на будущее и я должна как можно лучше использовать представляющиеся шансы — точно так же, как и всякая иная женщина. Поэтому, когда мне доводится слышать всю эту болтовню насчет того, что я, дескать, вялая и нерадивая, что часто заставляю людей ждать себя, то прошу не забывать — я тоже жду. Жду на протяжении всей жизни.

Далее она продолжала — так же спокойно и чистосердечно, но уже в другой тональности. На мгновение складывалось впечатление, что это Шери живьем выскочила из сцены в «Автобусной остановке» и наново воплотилась в Мэрилин:

Вы не представляете, как это бывает, когда у тебя есть все то, что имеется у меня, а ты не можешь назвать себя ни любимой, ни счастливой. В жизни я всегда хотела только одного: быть сердечной с людьми и чтобы они были сердечными со мной. Это честный обмен. К тому же я — женщина. Я хочу, чтобы мужчина любил меня всем сердцем, — так же, как мне хотелось бы любить его. Я пыталась, пробовала, но до сих пор такой любви у меня не случалось.

Репортер, естественно, расспрашивал актрису о ее замужествах, но Мэрилин, как всегда, сохраняла в этих вопросах полную конфиденциальность. Джо был в ее ответах «мистером Ди Маджио», а Артур — «мистером Миллером», и она не позволила втянуть себя в разговор о своей личной жизни. Как вспоминал Аллан Снайдер, в течение пятнадцати лет их знакомства он ни разу не слышал дурного, невежливого или мстительного слова ни об одном ее бывшем муже или любовнике, равно как и о людях, которые были связаны с ней профессионально и оказались нелояльными. «Сама мысль о Мэрилин Монро, созывающей пресс-конференцию для того, чтобы публично осыпать кого-то бранью или обвинениями, смехотворна. Как бы не так! В жизни она не сказала бы плохого слова ни другу, ни журналисту!» Мэрилин также никогда не переносила сложных отношений с каким-то человеком на членов его семьи: скажем, 19 июля, желая показать свою благодарность за заботу о ней в период отсутствия Гринсона-старшего, Мэрилин пригласила к себе Дэна и Джоан (причем, следует заметить, без родителей), чтобы ужином отметить день рождения последней.

Мэрилин сориентировалась, что в ее отношениях с Гринсоном далеко не все складывается ладно, поскольку поделилась с друзьями, что ей, по всей видимости, не следует попадать в зависимость от человека, поведение и образ действий которого невозможно предсказать (никаких деталей она при этом не приводила), да еще коли рядом с этим врачом ситуация со здоровьем не продвигается у нее в лучшую сторону. Но, словно по иронии судьбы — и подобно многим пациентам, подвергающимся психотерапии, — актриса на протяжении всего июля по-прежнему ежедневно пользовалась его советами. Словом, Гринсону все-таки удалось убедить Мэрилин в своей незаменимости. И по этой причине она возлагала часть ответственности за сложившуюся ситуацию на Хаймена Энгельберга.

Из представленных позднее счетов следует, что Энгельберг весь июль ежедневно, за исключением шести пропусков, посещал Мэрилин на дому; если отбросить 4, 6, 7, 8, 9 и 16 июля, то она все время получала уколы — по ее собственным словам, это была вытяжка из печени с витаминами. «Она попросила меня перенести наш разговор, — вспоминал Ричард Меримен, который однажды пришел поздно днем на второе из серии интервью для журнала "Лайф", — оправдываясь тем, что после разговора в киностудии была совсем без сил». Но в этот момент явился Энгельберг; Мэрилин вышла с ним на кухню, ей сделали укол, после чего она вернулась к Меримену — и вдруг обрела желание побеседовать и говорила непрерывно вплоть до полуночи и даже позже. В этот вечер она (в противоположность другим их встречам) вела рассказ слишком быстро и без всякого порядка — трудно поверить, что это было следствием укола одной только «вытяжкой из печени с витаминами».

В действительности это были применявшиеся тогда Энгельбергом так называемые уколы молодости. Когда Пат Ньюкомб узнала о них, то попросила Мэрилин не забывать, что ей всего тридцать шесть лет, «но актриса ответила, что каков бы ни был состав этих уколов, благодаря им она сохраняет молодость. Разумеется, в этом вопросе трудно было с ней спорить и ругаться, потому что выглядела она на самом деле великолепно — лучше, чем в какой бы то ни было кинокартине». Но все-таки тут имелась причина для беспокойства, поскольку Энгельберг всегда умел как-то выследить Мэрилин, где бы та ни находилась, чтобы вкатать ей укол. Пат никогда не позабыла день, когда он отыскал их обеих в каком-то ресторанчике в Брентвуде, после чего «забрал Мэрилин в некое укромное местечко с целью вколоть ей свой препарат». В некотором смысле Энгельберг, подобно Гринсону, рассматривал Мэрилин как свою собственность: его первая жена вспоминала, что он чуть ли не плясал от радости, когда, потрясая ключами, показывал их друзьям со словами: «Могу теперь когда угодно приходить в обитель Мэрилин, у меня есть ключи от ее дома!» Если после сеанса психотерапии или после обычной дозы нембутала Мэрилин не могла уснуть, Гринсон всегда звонил Энгельбергу, который в 1961 году поспешно прибывал из своего дома на Сент-Айвс-драйв на Доухени, а в 1962 году проделывал более длинное путешествие на Пятую Элен-драйв. Гринсон открыто не признавался в наличии такой договоренности: по его словам, для выполнения уколов он призывал специалиста по внутренним болезням, «благодаря чему я не имел ничего общего с приемом лекарств актрисой».

Вопросы, связанные с ее врачами и работой, вполне могли быть одной из тем, затрагивавшихся во время восьми телефонных разговоров, которые Мэрилин провела тем летом со своим новым другом, генеральным прокурором Робертом Кеннеди. По словам Пат Ньюкомб и Эдвина Гутмена, их разговоры носили светский и товарищеский характер, они были короткими и несложными, поскольку заваленный работой Кеннеди не стремился затягивать беседу. Однако во время их последней личной встречи в июне он уверил актрису, что действительно интересуется ее карьерой и заботится о ее самочувствии в связи с процессами, происходящими вокруг картины «С чем-то пришлось расстаться». В свете тех нескольких разговоров на общественные и политические темы, которые состоялись у них во время двух предшествующих встреч на многолюдных приемах, Кеннеди, пожалуй, не предвидел, что Мэрилин будет издали потихоньку рассчитывать на его сочувствие и духовную поддержку, в том числе и в личных вопросах. Тем не менее, как утверждает Эдвин Гутмен, у Кеннеди на работе никогда не было времени вести длинные беседы светского характера, поэтому актрису деликатно, но решительно предостерегали от затягивания пересудов и от дамского щебета.

Доказательством того, что их беседы были недолгими, являются соответствующие документальные записи. В понедельник, 25 июня, Мэрилин позвонила Роберту Кеннеди с целью удостовериться, что тот в среду вечером будет у Лоуфордов, а также чтобы перед ужином пригласить его и супругов Лоуфорд к себе домой на бокал вина; она разговаривала только на протяжении минуты, причем с его секретаршей, Анджи Новелло. В понедельник, 2 июля, состоялись два разговора, снова с Новелло, и каждый из них уложился в одну минуту. Остальные разговоры Мэрилин провела в последние две недели июля, и только один из них длился больше двух минут: 13 числа она позвонила Кеннеди, чтобы выразить свое сожаление по поводу того, что не слышала его речь, произнесенную на предыдущей неделе; актриса была тогда в Лейк-Тахо[486]Все эти разговоры велись посредством соединения через коммутатор министерства юстиции, а затем — через секретаря генерального прокурора. Новелло зафиксировала только указанное выше количество разговоров; она никогда не располагала доступом к личному телефонному номеру Роберта Кеннеди. — Прим. автора.
.

В июле бодрость и мужество вселяли в Мэрилин такие ее друзья, как Ральф Робертс и Аллан Снайдер (а по телефону еще и Норман Ростен из Бруклина), а также несколько журналистов и фотографов, восхищавшихся ею и оказывавших ей поддержку, и, наконец, Джо Ди Маджио, который вернулся в ее жизнь.

«В июне и июле мы часто забегали к ней вечером выпить рюмочку-другую, — рассказывали Аллан Снайдер и Марджори Плечер. — Она бывала в прекрасном настроении, всегда показывала нам свой последние приобретения для дома... — изразцы, ковер, новое кресло».

С момента возвращения Джо из Европы они часто перезванивались; Джо, кроме того, и посещал ее: одйн раз в июне (20-го) и дважды в июле (8-го и 21-го). Как знали все друзья Мэрилин, присутствие и забота со стороны Джо было для нее важнейшим источником силы, и с того времени, как он вытащил ее из больницы «Пэйн-Уитни», они оставались в постоянном контакте. Сейчас бывшим супругам приходилось есть совместный скромный ужин сидя в салоне на полу, поскольку контейнер с ее мексиканской мебелью задерживался; кроме того, в магазине Ганса Орта в Брентвуде они брали напрокат велосипеды и крутили педали, направляясь вдоль бульвара Сан-Винсенте в сторону океана и делая по дороге покупки.

Джо и Мэрилин производили впечатление счастливой пары десятилетней давности — но они были безмятежнее, каждый из них с большим уважением относился к взглядам партнера, отличным от его собственных, Джо меньше нервировала слава Мэрилин, зато все более трогала ее натуральная свежесть и простота; кроме того, он, пожалуй, находился под впечатлением ее бесстрашия и внутренней силы. Ди Маджио разделял озабоченность Мэрилин результатами лечения у Гринсона и обещал поддержать любое ее решение по данному вопросу.

За прошедшие десять лет они оба изменились. Джо спокойно сидел и одобрительно кивал головой, когда Мэрилин пополняла гардероб в Беверли-Хилс, у «Сакса» на Пятой авеню или у «Джекса»: покупала себе новые кашемировые свитера, блузки, два вечерних платья, туфли на высоком каблуке и шесть пар трико в разных пастельных тонах. Утром 21 июля, после очередной попытки смягчить боль, вызываемую кистозностью яичников, он привез Мэрилин из больницы «Ливанские кедры» домой[487]Из записей доктора медицины Леона Крона (заведующего гинекологическим отделением в «Кедрах»), к которому Мэрилин регулярно обращалась, неопровержимо следует, что последующие сплетни о необходимости прервать беременность как о причине, по которой она в этот раз ложилась в больницу, являются чистой воды фикцией. — Прим. автора.
. Как покажут последующие события, совместное пребывание Джо и Мэрилин в тот период было не случайностью, а серьезным шагом на пути к возобновлению их союза, поскольку на следующей неделе Джо известил Монетти, что отказывается от работы и будет оставаться в фирме только до конца июля.

Что касается тех интервью, которые в то время давала актриса, то никого не должны удивлять ее намного более ясные, смелые и искренние ответы, звучавшие в отсутствие Энгельберга. Например, 4, 5, 7 и 9 июля Мэрилин провела серию бесед с Ричардом Мерименом из журнала «Лайф», которые, как оказалось, были ее последним интервью. Только во время их второй встречи, после визита Энгельберга и приема каких-то лекарств, она начала говорить нескладно, так что в окончательной версии текста были использованы три остальных разговора, когда Мэрилин была в лучшей форме:

• По поводу нескольких нелестных замечаний в ее адрес, появившихся в колонке светской хроники: «Меня по-настоящему возмущает манера, в которой пресса пишет о том, что я несчастна и сломлена — словом, совершенно так, будто мне уже пришел конец. Ничто не способно меня уничтожить, хотя бросить кино было бы, возможно, своего рода облегчением. Эта работа напоминает бег на стометровку: когда ты уже вроде на финише, то делаешь выдох и говоришь себе "хватит, конец", но этот забег никогда не кончается. Нужно сыграть в очередной сцене, в очередной картине, и каждый раз требуется начинать всё сначала».

• Показывая Меримену свои владения, Мэрилин призналась ему, что хочет устроить небольшое помещение для гостей, «где могли бы находиться мои друзья, если у них возникли какие-то неприятности. Может быть, до тех пор, пока эти проблемы не разрешатся, им захочется пожить здесь, где никто не станет им мешать».

• О славе: «То, что с ней связано, может оказаться бременем. Подлинная красота и женственность непреходящи, и их нельзя создать искусственным путем. Богатство можно заработать. Слава наверняка является источником сиюминутного и частичного счастья — но нельзя жить ею вечно, и благодаря ей никогда не достичь полноты удовлетворения. Она слегка приободряет человека, но только на какое-то время. Когда ты знаменит, то каждую твою слабость раздувают и преувеличивают. Слава минет — и все: прощай, слава, ты уже позади! Я всегда помнила о том, что она мимолетна, что ее можно испытать, но нельзя делать смыслом жизни».

• Ответ на вопрос Меримена о том, как она себя «заводит и раскручивает», чтобы сыграть какую-то сцену: «Ничего я не завожу и не раскручиваю — я же не ветхий автомобиль. Прошу прошения, но подходить к этому делу подобным образом считаю своего рода пренебрежительностью. Я стараюсь творить искусство, а не работать на фабрике».

• О постоянных опозданиях: «Популярная, счастливая, пунктуальная — все это только бездумные, расхожие американские словечки. Я не хочу опаздывать, но, к моему великому сожалению, опаздываю. Частенько я прихожу слишком поздно, потому что готовлюсь сыграть предстоящую сцену; возможно, временами я готовлюсь слишком долго. Но я всегда придерживаюсь мнения, что даже в самой маленькой сценке моя игра должна стоить тех денег, которые люди заплатили, чтобы увидеть ее. И в этом мой долг — дать все, на что я способна. Когда зрители идут в кино и видят меня на экране, они не знают, что я опоздала. Даже в студии в этот момент уже позабыли об этом и спокойно зарабатывают на картине. Ну, что же тут скажешь...»

• О своих недавних трудностях в «Фоксе»: «Начальник имеет право простудиться, остаться дома и позвонить, что не придет, — но актер?! Как он смеет простыть или подхватить вирус? Хотела бы я, чтобы такому начальнику пришлось с температурой и вирусной инфекцией сыграть комедийную роль! Я в студии для того, чтобы хорошо играть, а не чтобы соблюдать дисциплину. Б конце концов, это же не военное училище».

• О функционировании в качестве сексуального символа: «Сексуальный символ становится вещью, предметом, а я не хочу быть предметом. Воздействуют всегда на человеческое подсознание. Очень приятно быть частью людских мечтаний, но хотелось бы знать, что тебя принимают ради тебя самой. Я не считаю себя товаром, но убеждена, что множество людей рассматривает меня именно в таком качестве, особенно люди из одной компании, название которой предпочту сохранить в тайне. Если эти слова звучат как критика, то они действительно таковы».

• О заинтересованности общественными делами и филантропией: «Мир нуждается сейчас в большей солидарности. В конце концов, все мы братья: киноактеры и рабочие, негры, евреи, арабы — все. Этого-то я и добиваюсь — чтобы данную истину понимали все люди».

• О будущем: «Я хочу быть одновременно и актрисой, и артисткой. Как я уже говорила когда-то, деньги меня не волнуют. Просто мне хочется блистать».

Но Мэрилин столько раз обожглась на прессе, что, пожалуй, не до конца доверяла Меримену и в заключительной фазе их последней встречи показалась ему холодной и замкнутой. Но, когда прибыл фотограф Аллан Грант, чтобы сделать снимки, которые должны были сопровождать интервью, Мэрилин, по воспоминаниям Пат и Юнис, снова была в хорошем настроении, строила смешные мины и шутила. «Да кто же вы на самом деле, какая-то ненормальная?» — безо всякого чутья и понимания ситуации спросил Меримен. Актриса сразу стала выглядеть неприступной, и бросалось в глаза, что журналист ранил ее своим замечанием; а когда 9 июля он принес ей на просмотр рабочий вариант интервью, Мэрилин была уже весьма осторожной.

Впрочем, она захотела выбросить только одно высказывание. «Актриса попросила меня убрать то, что говорила насчет тайной раздачи денег среди бедных людей». Точно так же как в кино она стремилась дать все, на что способна, в повседневной жизни Мэрилин желала не выносить благотворительную деятельность на люди, оставить ее своим личным делом, тайной, о которой знает только она сама и люди, нуждающиеся в помощи. Она проводила журналиста на крыльцо, а когда тот уже собирался уходить, сделала шаг вперед. «И пожалуйста, — прошептала актриса, — пожалуйста, не отпустите в своем тексте какую-нибудь пошлую шуточку».

Окончив запланированные на этот месяц сеансы фотосъемок и интервью, Мэрилин после более чем годичного перерыва встретилась со своим старинным другом Сиднеем Сколски, чтобы обсудить одно дело, которому они уже давно придавали большой вес: он станет продюсером, а она сыграет главную роль в картине, посвященной Джин Харлоу. Однако сначала им нужно было уговорить сотрудничать мать Харлоу, «мамочку Джин» Белло, и поэтому в воскресенье, 15 июля, они поехали в Индио — местность, расположенную неподалеку от Палм-Спрингс. Там они обнаружили очаровательно эксцентричную немолодую даму, окруженную вещами, фотографиями и сувенирами, оставшимися от ее любимой «деточки Джин». Она немедленно пришла в восторг от их идеи, потому что, не успев взглянуть на Мэрилин, сразу же сказала, что готова присягнуть: это ее девочка восстала из гроба.

Те, кому были известны бесконечные аналогии между жизнью той и другой платиновой блондинки, согласились бы с тем, что «мамочка Джин» не так уж сильно ошибалась. В принципе последние месяцы жизни Джин Харлоу до странности похожи на последние месяцы Мэрилин.

30 января 1937 года повторно выбранный президентом Франклин Делано Рузвельт пригласил Джин на бал, устраиваемый в Вашингтоне по случаю его дня рождения. Чтобы принять участие в этом торжестве, актриса была вынуждена прервать съемки картины «Джентльмены из общества», и это стало причиной скандалов в Голливуде — по крайней мере, до того момента, пока Луис Б. Майер не осознал, насколько мощную рекламу сделает им Харлоу своим появлением на балу.

Весной 1937 года Джин беседовала с Каролин Хойт, журналисткой из «Современного экрана»: «В последнее время я ощущаю невероятное спокойствие. Я сейчас чувствую себя примирившейся с собой и с миром. И пришла я к этому, буквально навязав себе необходимость постижения одной житейской истины: всё совершаемое мною я стараюсь делать настолько хорошо, Насколько могу... и, как говорится, дело с концом». Это мнение могла бы с таким же успехом изложить и Мэрилин в разговоре с Мерименом.

Той весной 1937 года и актрису Джин Харлоу, которую мучил рецидив болезни, столь же беззаботно лечили одними только успокоительными препаратами и наркотиками; так поступал знаменитый доктор Э.С. Фишбоу, который точно такие же лекарства и такого же вредного действия прописывал и мужу Фэй Рей[488]Эта актриса играла жертву Кинг-Конга в одноименном фильме 1933 года.
, хроническому алкоголику.

7 июня 1937 года — ровно за двадцать пять лет до дня внезапного освобождения Мэрилин от работы над картиной «С чем-то пришлось расстаться» — Джин Харлоу скончалась от почечной недостаточности, не успев завершить свой последний фильм. Ей исполнилось всего двадцать шесть лет, она была классическим творением Голливуда, ее любили миллионы, наконец-то окружающие стали ценить ее талант, однако она была разочарована своими голливудскими коллегами.

После чаепития с миссис Белло ее гости вернулись в Лос-Анджелес. Вся троица должна была снова встретиться в августе, а Мэрилин и Сидней решили увидеться и еще раз переговорить вдвоем через две недели, в четыре часа пополудни 5 августа, чтобы вместе подумать над трактовкой «Повести про Джин Харлоу».

Невзирая на почти ежедневные уколы, на споры с Гринсоном по поводу сеансов и на свое беспокойство о будущем, тем летом Мэрилин Монро словно бы заново созрела. И хотя она находилась в зависимости от некоторых лекарств, казалось, что они портят и осложняют ей жизнь лишь временами, а это может свидетельствовать только о внутренней силе актрисы, о ее огромной воле к преодолению тех преград, которые воздвигало перед ней прошлое и настоящее. «Если резюмировать весь этот период, — отметила Пат Ньюкомб, — то я бы сказала, что да, Мэрилин владела ситуацией».

Ральф Робертс охотно с этим согласился. «Тем летом, — сказал он, — она действительно отслеживала все свои дела и не давала другим водить себя за нос»; это мнение подтвердили, в частности, Руперт Аллан и Сьюзен Страсберг. Робертс упоминал также, что в последние месяцы своей жизни Мэрилин была большей оптимисткой, нежели в предшествующие два года. У нее установилась близкая дружба с Уолли Коксом, и она возобновила знакомство с лучшим другом Уолли, Марлоном Брандо. «Кроме того, — добавил Робертс, — она сориентировалась, что Гринсон лишал ее всех близких знакомых, одного за другим. Пытался он устранить из ее жизни и меня, равно как Страсбергов и Джо, — а сейчас, как говорила Мэрилин, этот человек пришел к выводу, что было бы лучше, если бы актриса уволила и Пат Ньюкомб. Уже в конце июля Мэрилин осознала, что если она хочет еще иметь хоть каких-либо друзей, какую-то собственную жизнь, то ей надо будет расстаться с Гринсоном».

Вскоре она примет указанное решение, но сначала ей предстояло непременно вернуть в норму отношения с «Фоксом». До среды, 25 июля, Хол Кантер переделал весь сценарий картины «С чем-то пришлось расстаться» и представил его новую версию Питеру Леватесу; теперь будущее Уэйнстайна выглядело столь же непрочным, как у Скураса и компании.

Еще в тот же день Мэрилин приветствовала Леватеса в своем доме. Перед его прибытием она рано встала, поскольку хотела сделать все, чтобы выглядеть как можно лучше, — приняла Агнесс Фланеген (которая вымыла и уложила ей волосы) и Аллана Снайдера (который умело сделал ей утренний макияж). Опасаясь, как будет проходить разговор без участия агента или адвоката, Мэрилин попросила Пат Ньюкомб поприсутствовать на ее встрече с Леватесом в качестве свидетеля, но только спрятавшись за дверями спальни.

В 1992 году Леватес представил отчет об этом утре, и его рассказ позднее подтвердила Пат.

Как это уже неоднократно случалось в прошлом, мы решили просто восстановить Мэрилин на работе в «Фоксе». Я

был ответствен за ее увольнение и потому желал лично принять ее обратно. Никто не рвался сводить счеты. Она сказала мне, что не хочет, дабы студия марала ее доброе имя, но не хочет и никого разорять. Актриса вовсе не производила впечатление несчастной или сломанной и попросила вместе просмотреть новую версию сценария прямо сейчас. Она прочла текст, вдумчиво анализируя его и тщательно обдумывая каждое свое очередное — нужно заметить, отточенное и блистательное — замечание. Например, Мэрилин сама придумала одну сцену, видя в ней огромные комедийные возможности: «Женщина, которая много лет провела на безлюдном острове, не будет кушать так благовоспитанно, пользуясь ножом и вилкой...» И предложила еще другую сцену, где ее героиня забывает обуть туфли, потому что не привыкла носить их. Помню, я сказал: «Мэрилин, у тебя потрясающие идеи!» А она была счастлива, а также полна творческой изобретательности и довольна тем, что у нее есть собственные мысли по поводу сценария. Настроение у актрисы было приподнятое, и она не могла дождаться возвращения на работу.

У Леватеса сложилось впечатление, что Мэрилин могла бы избежать всех этих терзаний, всей боли, если бы не «так называемые советчики, которые довели ее до страшного кризиса самоидентификации». Он обещал актрисе отозвать судебные иски и повысить ее вознаграждение, после того как она вернется на работу; а кому, спросил он, следует прислать новый контракт? Мэрилин заколебалась, но потом сказала, что даст ответ в конце недели. В целом она показалась одному из руководителей студии весьма симпатичной и разумной особой, а когда он уже выходил, актриса произнесла знаменательные слова, которые тот помнил много лет:

Знаешь, Питер, в некотором смысле я очень несчастная женщина. Все эти разговоры о том, что я, мол, легенда, вся эта пышность и слава — мишура. На самом деле люди всё время во мне разочарованы.

Он уже больше никогда с ней не увиделся, поскольку вскоре его ждала почти такая же судьба, как и Мэрилин.

После того как я попрощался с ней, она вернулась к тому, чем занималась перед моим приходом. Весь пол был завален фотографиями [сделанными Бертом Стерном и Джорджем Баррисом], контактными оттисками и материалом, не использованным в монтаже, а она размышляла, как со всем этим поступить. Мне виделась в ней недюжинная личность, и я пожалел, что не знаю ее лучше. Это была женщина, которая делала выбор за выбором, которая задумывалась над собственной жизнью и знала, в чем разница между видимостью и реальной действительностью. Ей были присущи глубокие чувства. Разумеется, у нее была чрезвычайно сложная натура, и в ней ощущалось какое-то скрытое страдание. Но, когда она была на пике, ей не было равных. Раны, нанесенные «Фоксом», затянулись, и в последний раз, когда я ее видел, она напоминала молодую и красивую кинозвезду, рвавшуюся сыграть в фильме, имевшем сейчас все шансы оказаться благополучно доведенным до конца.

Но их надежды не сбылись, поскольку в «Фоксе» вскоре случилось очередное землетрясение. Президентом студии «XX век — Фокс» был выбран Даррил Ф. Занук, Леватеса выставили, а Милтон Гулд и Джон Лоуб отказались от членства в правлении. Каждое решение, принятое перед возвращением Занука, надлежало заново обдумать и пересмотреть, но после сорока лет работы в кинематографическом бизнесе даже он (никогда не имевший высокого мнения о таланте Мэрилин) кое-что соображал в том, как притянуть зрителей в кинозалы. Уж если от чего-то и надо отказаться, сказал Занук, то не от Мэрилин Монро. Он лично отправился на совещание по вопросу возобновления производства картины «С чем-то пришлось расстаться».

На последний уик-энд июля Мэрилин была приглашена супругами Лоуфорд на их новую виллу неподалеку от казино «Кол-Нева» в Лейк-Тахо, где должен был петь Фрэнк Синатра. Она охотно согласилась отправиться туда и (насколько известно Ральфу Робертсу и Руперту Аллану) позвонила Джо, чтобы попросить его встретиться с ней на месте. Хотя во время уик-энда в Лос-Анджелес должен был приехать Роберт Кеннеди и поначалу она собиралась выслушать его выступление, но сейчас ей надо было решать гораздо более важные вопросы. За исключением посещения субботнего концерта Синатры, Мэрилин и Джо во время того уик-энда почти не показывались на людях. «Она хотела держаться в стороне от общества, — вспоминал Робертс, — поскольку боялась, что между Джо и Фрэнком дело дойдет до драки».

Однако Мэрилин хотела все-таки ненадолго встретиться с Дином Мартином, который тоже находился тогда в «Кол-Нева», причем сделать это не только для того, чтобы поблагодарить своего партнера за поддержку в процессе июньского кризиса. Актриса намеревалась поговорить о картине, которую хотел снять с ней и Дином Артур Джейкобс, — о комедии под названием «Я люблю Луизу». Мэрилин сказала, что на следующей неделе собирается посмотреть несколько фильмов, поставленных Дж. Ли Томпсоном[489]Его известные картины — остросюжетная военная лента «Пушки Навароне» (1961) с Г. Пеком, получившая «Золотой глобус» как лучший фильм года, и драматичный «Мыс страха» (1962) с тем же Г. Пеком и Р. Митчамом (в 1991 году Мартин Скорсезе выпустил римейк этой кинокартины с Робертом Де Ниро).
, которого Артур предлагал им в качестве режиссера.

На протяжении многих лет циркулировали отвратительные и высосанные из пальца сплетни о том, что Мэрилин во время того уик-энда случайно передозировала барбитураты и пришлось вызывать скорую помощь, чтобы привести ее в себя. Ходили также слухи, что Мэрилин общалась с разнообразными типами из преступного мира и вступала с ними в половые контакты (в частности, с Джонни Роселли, Багси Сигалом и Сэмом Джанканой). Однако актер Алекс Д'Арси, который знал Мэрилин (со времени их совместного выступления в картине «Как выйти замуж за миллионера») и был одновременно близким другом Роселли — главаря банды в Лос-Анджелесе, — решительно опроверг обе инсинуации; вот его слова: «У Мэрилин наверняка никогда не было романа ни с одним из этих мужчин. В принципе никаких связей между Мэрилин и бандой не существовало! Она же поехала в Лейк-Тахо, чтобы побыть с Джо!» Бетси Дункан Хаммис, которая тоже хорошо знала Роселли и Синатру, заявила: «Я была тогда в Лейк-Тахо и видела, как Мэрилин обедала. Не было там ни Джанканы, ни его людей; если бы они были, я наверняка знала бы об этом».

В воскресенье вечером Мэрилин вместе с Лоуфордами вернулась в Лос-Анджелес, а Джо поехал в Сан-Франциско, чтобы показаться там во время матча и сообщить своей семье, какое решение они приняли совместно с Мэрилин во время минувшего уик-энда. Как подтвердил Вэлмор Монетти, Мэрилин в конце концов согласилась снова выйти замуж за Джо. «Он очень любил ее, и они всегда общались, — заявил Монетти, — а тут Джо сообщил мне, что решил снова на ней жениться. Он считал, что их жизнь будет выглядеть иначе, чем прежде, и сейчас все у них сложится хорошо. Я знаю, он ушел от нас в 1962 году потому, что собирался вернуться к Мэрилин».

Мэрилин и Джо запланировали бракосочетание на среду, 8 августа, в Лос-Анджелесе, и лучащаяся счастьем Мэрилин вернулась домой, привезя с собой пижаму Джо. «Она боролась за то, чтобы взять ответственность за свою жизнь в собственные руки, — сказала Сьюзен Страсберг, — рвала связи, оказывавшие на нее плохое влияние, и вступала в новый союз, который был для нее хорош. Она знала, что нуждается в эмоциональной опеке». Можно было бы сказать, что точно такую же потребность испытывал и Джо, ставший чем-то вроде Летучего Голландца, который странствовал по свету как деловой человек и пользовался уважением, но был одинок.

В понедельник, 30 июля, в небольшом кинозале Артура Джейкобса Мэрилин просмотрела фрагменты картин, режиссером которых был Томпсон, и сразу же согласилась поручить ему постановку ленты «Я люблю Луизу»; производство должно было начаться в первые месяцы 1963 года[490]Указанный фильм с Дином Мартином, Робертом Митчамом и Шерли Мак-Лейн (в роли, предназначенной для Мэрилин), а также с песнями Джула Стайна вышел на экраны в 1964 году под названием «Какая же дорога перед нами!».
. Джейкобс добавил, что Джул Стайн[491]Этот композитор получил премию «Оскар» 1943 года за песню «Перемена сердца» из одноименного кинофильма.
, в свое время написавший для Мэрилин песенку «Бриллианты — вот лучшие друзья девушки» к кинофильму «Джентльмены предпочитают блондинок», выразил согласие сочинить для нее новые мелодии. В тот же день Мэрилин пыталась разыскать Милтона Радина, поскольку хотела составить новое завещание[492]Если продолжить разговор о завещании Мэрилин, то оно сохранилось в версии 1961 года. После актрисы остался только дом, стоимость которого была оценена в 60000 долларов; мебель, оборудование дома, всякая утварь и личные вещи стоили 3200 долларов; 2200 долларов имелось на банковском счете актрисы, 405 долларов — наличными. Стоимость имущества Мэрилин Монро с течением времени росла вследствие использования ее фамилии и изображения в рекламных целях. — Прим. автора.
. Однако Радин, хотя и был предупредительно вежливым и выражал всяческую готовность помочь, полагал невозможным поставить свою подпись на таком документе и тем самым подтвердить, что его клиентка находится в ясном уме и полностью вменяема, поскольку считал, что та принимает слишком много лекарств и страдает расстройством параноидного типа. В некотором смысле Радин был прав, поскольку проблемы Мэрилин были далеки от разрешения, а актриса отдавала себе отчет в том, что ей нужно преодолевать свою зависимость от лекарств и от Гринсона, равно как ей надлежит продолжить тот процесс взросления и созревания, который во многих своих аспектах сейчас только начинался. Но вопрос неуравновешенного ума — это уже совершенно другое дело.

С самой ранней молодости Мэрилин считала, что ей нечего предложить, кроме того, что привлекло внимание Грейс Годдард, фотографов и киностудии, — кроме сексапильности. Она также верила, что «Мэрилин Монро», хоть и является отчасти искусственным творением, в какой-то степени выражает ее подлинное «я». Актриса действительно поддерживала миф своей женской привлекательности и свободы распоряжаться собственным телом, уделяя большое внимание акцентированию именно этих — чисто сексуальных — категорий.

Нужно, однако, учитывать и другой аспект ее личности — или же, точнее говоря, ее подлинную суть, скрывающуюся под личиной знаменитой кинозвезды. Мэрилин часто пробовала подавить себя и скрыть свое истинное «я» под темным париком и темными очками, не накладывая при этом макияж. Она пыталась отделить себя от «Мэрилин Монро», относясь к «ней» как к кому-то другому, говоря о звезде в третьем лице, словно бы желая дистанцироваться от нее: «Хочешь увидеть, как я становлюсь ею?» В противоположность другим звездам экрана, Мэрилин никогда не слилась воедино со своей кинематографической героиней. Марлен Дитрих, например, поверила в конечном итоге в ту иллюзию, которую сама себе создала, и когда в возрасте семидесяти пяти лет ей довелось упасть и получить довольно серьезные телесные повреждения, то это падение ранило и ее душу. Веря, что молодость и иллюзорное «я» — это все, чем она располагает и что может предложить миру, Дитрих, после того как утратила молодость и блеск, скрылась от людей и после упомянутого происшествия в течение заключительных шестнадцати лет жила затворницей.

Мэрилин же, хоть она всегда и стремилась добиться цельности своей личности, интуитивно ощущала, что ее психическое здоровье зависит от умения отделить имидж Мэрилин как публичного существа от ее личного «я». Печаль, тревога и неврозы не позволили ей избавиться от мысли, что она не стала такой женщиной, какой хотела. Роли Мэрилин в кино постоянно заставляли ее опираться на вещи, которые она хотела бы считать ушедшим в небытие опытом прошлого; посему нет ничего удивительного в том, что актриса охотнее всего сбегала в сон. После того как она просыпалась, ей приходилось притормаживать свои эмоции, заставлять себя притворяться «Мэрилин Монро» — и вот снова появляется первообраз всегда популярной и охотно использующей свою физическую привлекательность заблудившейся девочки-подростка, которая в каком-то смысле сохраняет свою невинность. Собственное мнение Мэрилин о том, что она обрела популярность благодаря созданию именно такого имиджа, имиджа, который она ненавидела, — а также факт, что лишь сейчас, в 1962 году, она в первый раз открыто призналась в этом, — доказывает, насколько хорошо она отдавала себе отчет в собственной душевной раздвоенности. Трудно, однако, назвать такое состояние «шизофренией»; в принципе, это знак углубленного познания самой себя.

Если бы она не была женщиной, которая (как сказал Леватес) «делала выбор за выбором, которая задумывалась над собственной жизнью и знала, в чем разница между видимостью и реальной действительностью», то в ней не существовала бы потребность в борьбе, потребность признаться в том, что она должна дозреть, и она не принимала бы важных решений, становившихся для нее источником проблем и треволнений, преследуя цель добиться в жизни каких-то свершений: «Передо мной простирается будущее, и я не могу его дождаться».

Когда Мэрилин покинула киностудию «Фокс» в 1954 году, она предприняла смелый шаг на пути к отказу от отождествления себя с искусственно созданным имиджем собственной персоны; новые друзья, новая работа, новые студии — все это, как она надеялась, поможет ей освободиться от внутренних ограничений. Поступить так могла только храбрая женщина.

А ведь проблема заключалась в том, что как в 1962 году, так и ранее некая часть ее личности по-прежнему зависела от людского одобрения; она все еще считала себя ребенком — достойным интереса в ней было только тело, а не душа, и мы, принимая это во внимание, оказываемся ближе к пониманию того, почему широкие массы общества на протяжении стольких лет сходили по ней с ума. Мэрилин продолжала считать, что рассказы Глэдис/Грейс о безумии, являвшемся наследственным для членов ее семьи, и ее уход в искусственно созданное «я» являлись тем, о чем она была не в состоянии полностью забыть. Она постоянно испытывала легкий страх, что может навсегда остаться существом незрелым, эдакой домохозяйкой, к которой относятся покровительственно и сверху вниз, девушкой, которая сделает все, только бы забыть о своем неизвестном происхождении и отождествить себя с наиболее знаменитой после второй мировой войны и обожаемой всей Америкой фотомоделью с обложки.

В некотором смысле Мэрилин все еще напоминала миру об опубликованном почти десятью годами ранее рапорте Кинси, поскольку она стала хлопотным воплощением противоречивых потребностей нации: секса и невинности; взгляда, полного почтения, и страха перед обретением опыта; мечтаний девушки и ответственности женщины; желаний и — слишком частых — разочарований, если ожидалось слишком многое. Все то, в чем состояла специфика американской культуры — от начала послевоенного периода, когда она начала сниматься в своем первом фильме (1947), и вплоть до вспышки социальной революции (1962), — неразрывно связывалось с фигурой Мэрилин Монро.

Кинси говорил о сексе, писал о нем, выспрашивал о наиболее интимных подробностях, и в Голливуде всё чаще щеголяли неведомой и немыслимой до сих пор открытостью в вопросах секса. Парни, которых опрашивал Кинси, побывали на войне и имели право на то, чтобы их считали мужчинами. Но мужчины, которых показывали по телевидению и в кинотеатрах, были главным образом пацанами: Кэри Грант в «Обезьяньих проделках» — это всего только красавчик-старшеклассник; «романтический актер» в картине «Джентльмены предпочитают блондинок» оказывается на поверку богатым ребенком; даже в картине «Река, откуда не возвращаются», где шальным мужиком, которого надлежит укротить, является сам Роберт Митчам, двоих партнеров должен был связать маленький мальчик.

Во всей этой суматохе Мэрилин Монро и ее честолюбивые устремления были высмеяны миром культуры. Сама мысль о столь независимой женщине была предана анафеме: страна нуждалась в женщине-ребенке, трудолюбивой, сексуальной девушке, притом не слишком умной, в молодой женщине, которая представляется слегка нереальной, является предметом мечтаний, существом, которое никогда не дозревает до конца (и кому это не позволяется).

Наряду с тем плохим влиянием, которое оказали на Мэрилин киностудии, отражающие потребности массовой культуры, не менее, а, пожалуй, еще более трагичным по своим последствиям оказалось то, что она безотчетно оказалась втянутой в круг популярного фрейдовского психоанализа, в результате чего ее постоянно заставляли задумываться над своим детством — а для сироты нет, пожалуй, худшей терапии, чем неустанный анализ собственного «я». Однако люди, рассматривавшиеся актрисой в качестве родителей — Страсберг, Миллер, Крис, Гринсон, — уговаривали и даже заставляли ее заниматься этим анализом. И Мэрилин, чтобы удовлетворить их, подвергалась психотерапии. А это лечение — вместо того чтобы помочь ей — вызывало в ней еще больший страх. Даже странно, что актриса не сломалась раньше, поскольку всякий раз, когда она пыталась вырваться за пределы заколдованного круга детства, рядом с ней всегда оказывались люди, которые черпали выгоду из того, что постоянно вбивали ей в голову: ты все еще послушная и покорная деточка. Во вторник утром, 31 июля, Мэрилин позвонила Элизабет Куртни, помощнице модельера Жана Луи, чтобы та пришла как можно быстрее и сделала последнюю примерку платья, придуманного для нее Жаном. «Она была очень счастлива», — вспоминала Куртни, и у актрисы была на то причина, поскольку речь шла о свадебном наряде. В тот день после обеда, закончив полуторачасовой сеанс у Гринсона, Мэрилин возвратилась домой и провела несколько часов возле телефона, позвонив, в частности, в цветочный магазин, местный винный погребок и поставщику продовольственных товаров.

«Я хочу, — сказала она в июньском интервью, — чтобы мужчина любил меня всем сердцем — так же, как мне хотелось бы любить его. Я пыталась, пробовала, но до сих пор такой любви у меня не случалось». Сейчас было похоже на то, что ее мечты наконец сбудутся.

 

Глава двадцать вторая. 1—4 августа 1962 года

В среду, 1 августа, Наннелли Джонсон сказал давнему другу Мэрилин, Жану Негулеско, что тому предложат стать режиссером картины «С чем-то пришлось расстаться», поскольку «Мэрилин просила тебя»[493]Киностудия «Фокс» в отчаянной попытке спасти картину приняла решение заменить Кьюкора другим режиссером. — Прим. автора.
. Негулеско, работавший с ней в фильме «Как выйти замуж за миллионера», признался, что с удовольствием заменит Кьюкора, поскольку считал Мэрилин «вулканом эмоций, очаровательной женщиной, [которая] обладает замечательным интуитивным ощущением исполняемой роли, знает, как начать сцену, как сконцентрировать на себе внимание зрителей в ходе этой сцены и потом эффектно закончить ее». После того как Негулеско выразил согласие, все было готово к возобновлению производства картины в октябре. Мэрилин получила бы при этом вознаграждение в размере двести пятьдесят тысяч долларов, то есть в два с половиной раза больше, чем предусматривал ее предыдущий контракт.

Эвелин Мориарти, услышав весть про Негулеско, немедленно позвонила Мэрилин, которая, как потом утверждала эта подруга и дублер актрисы, «была в отличном настроении и ужасно обрадовалась, что снова возвращается к работе. Мы разговаривали о сценарии, о новом режиссере, в общем, обо всем. Она и вправду была в превосходной форме, и все мы не могли дождаться начала съемок». Мэрилин сказала также Эвелин, что Артур Джейкобс в конце года собирается снимать на студии «Фокс» картину «Я люблю Луизу», так что у них была еще одна причина порадоваться. Принимая во внимание перспективу ролей в двух названных картинах, да еще и приобретающую все более конкретные контуры «Повесть про Джин Харлоу», будущее звезды рисовалось все более светлыми красками.

А пока Мэрилин занималась подготовкой к небольшому приему, намеченному ею после брачной церемонии, и в последнюю минуту подготовила список друзей, которых намеревалась пригласить. Она убедилась также, что в условленный день из «Бриггса» — расположенного неподалеку от бульвара Сан-Винсенте местного магазина деликатесов, куда она часто ходила за покупками, — будут доставлены заказанные ею вина, бутерброды и салаты. Джо должен был приехать в Лос-Анджелес в воскресенье вечером или в понедельник утром; в среду состоится бракосочетание, а позже они отправятся в свадебное путешествие в Нью-Йорк, где у обоих имелись сердечные друзья. Примерно с неделю планировалось почти наверняка провести на Лонг-Айленде или на Кейп-Коде[494]Расположенный в штате Массачусетс длинный полуостров в форме согнутой руки, песчаный, холмистый и покрытый лесами, со многими озерами; летняя курортная местность, где можно поплавать, порыбачить и походить под парусом.
.

В списке телефонных разговоров, проведенных Мэрилин 1 августа, фигурирует также звонок в кабинет доктора Леона Крона, расположенный в здании больницы «Ливанские кедры». Крон, к которому она питала полнейшее доверие и часто обращалась за советами в вопросах, вовсе не связанных со здоровьем, лечил актрису уже десять лет. Начиная с удаления аппендикса в 1952 году, потом в пору тревог и огорчений, раздиравших ее при работе над картиной «Некоторые любят погорячее», когда у нее случился третий выкидыш, и вплоть до последней, мелкой гинекологической процедуры, «красный» Крон оказался самым мягким из людей и самым внимательным из врачей. Он оставался хорошим другом Мэрилин и Джо даже во время и после их бракоразводного процесса, и поэтому нет ничего странного в том, что она позвонила именно ему поделиться хорошей новостью. Мэрилин пригласила Крона на ужин и сказала, что должна сообщить ему кое-что важное; он ответил, что перезвонит после врачебного обхода. Однако позже, после обеда днем, актриса снова связалась с ним и сказала, что даст знать о себе в ближайшие несколько дней.

Причина переноса этой встречи точно не известна, но во второй половине этого дня Мэрилин провела двухчасовой сеанс у Гринсона, а потом, рано вечером, на Пятую Элен-драйв пришел Энгельберг. Так что внезапная перемена планов актрисы могла быть следствием укола или просто усталости; впрочем, она могла быть также вызвана напряженными отношениями с Юнис, которую актриса в конечном итоге уволила — начало новой жизни с Джо создавало великолепный предлог для этого.

Помимо того что Юнис рассматривала Мэрилин как свою собственность, пыталась управлять ее жизнью и заключила альянс с Гринсоном, имели место еще три события, в результате которых чаша терпения актрисы оказалось окончательно переполненной, а судьба ее экономки и компаньонки была предрешена. Во-первых, как в конце июля Мэрилин написала из киностудии своей сотруднице Чери Редмонд, почта, поступающая актрисе из «Фокса», а также из ее личного абонементного ящика, сейчас «перехватывается миссис Мёррей», обретающей всё большую уверенность в себе. Когда Мэрилин узнала об этом, то вспылила и очень разгневалась, поскольку снова ощутила себя ребенком, которого в собственном доме контролирует нанятая ею же прислуга.

Во-вторых, по приглашению Мэрилин к ней в среду утром приехал Ральф Робертс, чтобы сделать актрисе массаж. Как он вспоминал, Юнис «дала мне почувствовать свое неудовольствие — она посмотрела на меня с такой ненавистью и ядом, словно хотела сказать: "А я думала, мы уже навсегда избавились от тебя". Поразительно, как эта невеликая собою женщина способна обескуражить и лишить уверенности в себе, как она умеет манипулировать Мэрилин и отгораживать ее от друзей. Миссис Мёррей была доверенным лицом Гринсона, его представительницей в доме Мэрилин». Враждебность Юнис по отношению к Робертсу не осталась незамеченной Мэрилин, которая из-за этого еще больше разозлилась на свою домоправительницу.

Третье событие окончательно предопределило решение Мэрилин. Юнис собралась сопровождать свою сестру и зятя в их отпускной поездке в Европу, которая начиналась в понедельник, 6 августа. Но она не предупредила об этом Мэрилин в положенное время и не предусмотрела никаких запасных вариантов: было ясно, что экономка колеблется, следует ли ей вообще покидать свою подопечную. Чери Редмонд вспоминает об этом отсутствии решительности в письме Хедде: «Мне кажется, миссис Мёррей настолько предана Мэрилин — возможно, это не совсем подходящее определение, но ты понимаешь мою мысль, — что она вообще не захочет никуда отправиться».

Каким бы ни было рациональное обоснование поступка Мэрилин, несколько моментов не вызывают сомнения. В среду, 1 августа, Юнис сказала наконец Мэрилин, что в следующий понедельник хотела бы поехать в отпуск. Актриса, которую эта новость должна была обрадовать, хотя она вряд ли проявила свои чувства, выписала на имя Юнис чек на сумму, равную месячному жалованью, и сказала ей, чтобы в сентябре та уже не возвращалась. Таким манером Мэрилин, которая всегда избегала конфронтации, насовсем распрощалась со своей экономкой, объясняя ей, что сама собирается в течение неопределенного времени пробыть в разъездах и ее собственные планы на будущее могут оказаться такими же неожиданными, как и заставшее ее врасплох внезапное решение Юнис об отпуске. Хотя Мёррей не упоминает об этом в своих мемуарах, скорее всего, именно в тот день пополудни она узнала о матримониальных планах Мэрилин; раньше актриса ей об этом не говорила, поскольку знала, что Юнис не выносит Ди Маджио в такой же степени, как и Робертса. Кроме того, Мэрилин несколько раз звонила своей служанке в Нью-Йорк с вопросом, не могла ли бы та осенью немного поработать у нее в Лос-Анджелесе.

Юнис могла почувствовать себя ошарашенной, задетой за живое и даже взбешенной. Вот она наконец достигла того, чего всегда желала, — у нее был дом, который она сама выбрала и который являлся копией дома ее мечты, она работала с мудрым Ральфом Гринсоном, олицетворявшим для нее своего рода символ отца, и оказывала все большее влияние на жизнь своей «дочери» Мэрилин, заботясь о ней так, как ее собственная сестра Кэролайн заботилась об осиротевших детях. Казалось бы, у Юнис в конце концов сбылась извечная мечта о жизни, которая соответствует стандартам, установленным ее сестрой; она могла компенсировать ущерб, причиненный своей судьбе неудачным браком, и благодаря Мэрилин вернуть себе утраченный дом и почувствовать себя главой чего-то вроде семьи.

Мэрилин... наполненная трудом жизнь Мэрилин... дом Мэрилин... тревоги Мэрилин... зависимость Мэрилин от Гринсона — во все это Юнис Мёррей оказалась эмоционально вовлеченной, это стало частью ее самой, дало ей жизненную цель. Без дома на Пятой Элен-драйв и его знаменитой жилицы, без служения Гринсону и без возможности «нянчить» Мэрилин жизнь Юнис теряла смысл. Как и Руперт Аллан (который приехал на шесть недель из Монако в Лос-Анджелес), позднее Ральф Робертс и Пат Ньюкомб вспоминали, что окончательное избавление от Юнис Мёррей было, в принципе, одной из наиболее важных вещей, которые Мэрилин сделала себе на благо. «Я знаю об изменении ее отношения к Гринсону, — указывал Робертс, — а если говорить о миссис Мёррей, то тут Мэрилин просто сказала, что эта женщина ужасно ее нервирует и нагоняет на нее бесконечную тоску». Увольнение Юнис — в свете ее предшествующего отъезда в мае — не выглядело неожиданностью. «Мэрилин была уже не в состоянии выносить необходимость находиться под одной крышей с ней, — отметила Пат. — Правда такова, что Мэрилин наконец почувствовала себя хозяйкой своих желаний — вот она и вышвырнула Мёррей. И это всё». Последним рабочим днем Юнис должна была стать суббота, 4 августа; до этого момента у них обеих работы было невпроворот. Но для актрисы это являлось только началом борьбы за свои права, необходимой для восстановления здоровья; настоящая проба сил ей еще только предстояла — Мэрилин должна была выстоять перед лицом Гринсона.

Послеобеденное время Мэрилин провела в «Фоксе», ведя переговоры о возобновлении производства картины «С чем-то пришлось расстаться»; это совещание прошло в настолько дружелюбной и творческой обстановке, что человеку постороннему и в голову не пришла бы мысль о кипевшей еще недавно настоящей войне между актрисой и киностудией — разве что о небольшом недоразумении.

Утром в четверг, 2 августа, Мэрилин отправилась к Гринсону на сеанс, и, как вытекает из представленных им позднее счетов, психотерапевт в тот же день приезжал к ней еще и во второй раз. Не подлежит сомнению, что это был переломный момент. Трудно себе вообразить, чтобы актриса не сказала ему об увольнении Юнис и о своем скором бракосочетании и чтобы Гринсон был обрадован этими новостями или похвалил решения Мэрилин. Вполне обоснованным выглядел бы в этой связи и разговор о временном прекращении психотерапии в связи с ее планами отъезда, что Гринсон вполне мог бы воспринять как желание избавиться от него.

«Договоренность Гринсона со студией Мэрилин восприняла как акт окончательной измены, — рассказал Ральф Робертс. — Она чувствовала себя глубоко задетой его поведением, которое интерпретировала как доказательство того, что врач использовал ее. Она наконец усвоила одну основополагающую истину: что Голливуд не составлял всю ее жизнь и что зависимость от Гринсона тоже не была всей ее жизнью. Ее озлобленность на этого человека достигла зенита. Он пытался устранить из ее жизни почти всех друзей, а их у нее было не так уж и много. Но, думаю, когда он попытался избавиться от Джо, тут она начала всерьез задумываться над всем происходящим. А что касается Энгельберга, таблеток и уколов — тут, пожалуй, все и так ясно. Раз Мэрилин не удавалось контролировать никаким иным способом, то в запасе всегда оставались наркотики».

Осмелев от собственного поведения по отношению к Юнис, Мэрилин была близка к осуществлению следующего шага, который, как она полагала, прибавит ей столько же сил, как и брак с Джо. «Она понимала, что должна освободиться от Гринсона, — отметил Робертс, — и производила впечатление человека, готового это сделать. В конечном итоге, все мы поддерживали ее в этом!»

Мэрилин — а Пат Ньюкомб знала об этом из первых рук — была обозлена на своего психоаналитика по трем пунктам, возникшим в течение последних трех месяцев. Во-первых, когда над ней нависла угроза потерять работу в студии «Фокс», Гринсон преспокойно находился в Швейцарии. «Мэрилин страшно сердилась на него за то, что он не был тогда бок о бок с нею», — отметила Пат. Далее, Мэрилин позднее довелось испытать на себе физические проявления его гнева, что стало второй причиной ожесточения актрисы, причем все коварство своего врача в этом деле она поняла только через пару дней или недель. В-третьих, Мэрилин никогда не забывала, каким путем Гринсон старался разобщить ее с Джо.

«Несколько раз она угрожала, что выбросит Гринсона, расстанется с ним, — вспоминала Пат, — но я никогда не воспринимала этих слов серьезно». Сейчас Мэрилин была наконец близка к исполнению своей угрозы. Юнис должна была на днях уйти, а Мэрилин выходила замуж, по сути дела отказываясь от Гринсона и его терапии ради мужа и свадебного путешествия. Быть может, актриса не указала точную дату их последнего свидания, как сделала это в случае с Юнис, но не подлежало сомнению, что она сделала существенный шаг вперед.

В своем эссе «Специфика психотерапии богатых и знаменитых людей» Гринсон подробно описал финальную стадию своих контактов с этой необычной клиенткой во фрагменте, который непосредственно примыкает к несколько завуалированному рассмотрению личности Мэрилин, ее жизни и проблем. Блистательные и энергично сформулированные обобщения психотерапевта доказывают, что он подходил к данному вопросу весьма эмоционально, поскольку неприятные воспоминания полностью подавили собой всякую научную оценку данного случая.

Богатые и знаменитые люди считают, что длительная психотерапия — всего лишь предлог к тому, чтобы вытягивать из них деньги. Они хотят, чтобы терапевт был их близким другом, и даже испытывают желание, чтобы их жены и дети стали частью семьи психотерапевта... Эти пациенты искушают врача своей личностью.

Каждый из слушателей, знавших его прославленную пациентку, наверняка думал о Мэрилин, когда Гринсон в последующем тексте продолжал приписывать ей собственные чувства и косвенно рассказывал о своем прошлом и о той подавленности, которая удручала его:

Богатые и знаменитые нуждаются в психотерапевте на протяжении двадцати четырех часов в сутки, но и этого им все равно мало. Эти люди в состоянии также полностью отречься от врача, полагая, что тем самым компенсируют обиды, причиненные им родителями или прислугой. Доктор ведь тоже принадлежит к разряду прислуги, и его можно уволить без всякого предварительного предупреждения.

Гринсон действительно рассматривал Мэрилин как свою давнюю соперницу Джульетту — как женщину, которую следует держать под контролем, выдавая это за желание давать ей самые доброжелательные советы. Талантливая, обожаемая, награждаемая рукоплесканиями и красивая актриса в определенном смысле заняла в сложной психике терапевта место его сестры Джульетты.

Со своей стороны, Мэрилин, к полному удовлетворению Гринсона, уже дошла до такого состояния, что действовала только с его согласия, строила свою светскую жизнь и общение с людьми согласно его оценкам и соглашалась на предлагаемые роли или отвергала их только с его разрешения (например, об участии в картине Хьюстона, посвященной Фрейду, вообще не могло быть и речи, хотя ей очень хотелось сыграть в ней). Косвенным образом заглушая похвалы в адрес Джульетты, которые так его злили, Гринсон оставлял Мэрилин у себя в доме, делал актрису членом собственной семьи. Пустив в обращение информацию о ее шизофрении и получив от своего коллеги Милтона Векслера одобрение применяемого им столь нетрадиционного метода лечения (но наверняка не того, чтобы давать своей пациентке такое огромное количество наркотиков), Гринсон — под предлогом необходимости упорядочить жизнь Мэрилин — великолепно все организовал. «Идем со мною, — казалось бы, вещал он. — Откажись от славы, а тем самым подтверди мое превосходство». Вот на что толкал актрису своим поведением Ральф Гринсон. Около Мэрилин Монро он стал в конечном итоге не только музыкантом-исполнителем, но и автором инструментовки, а также дирижером.

В принципе, Гринсон был — он даже сам боялся, что кто-либо может о нем так подумать, — олицетворением Свенгали для сей новой Трильби, эдаким артистом вселенского масштаба. Как и Юнис, он благодаря Мэрилин изменил ненавистную структуру собственного прошлого и сделал других зависимыми от себя. Юнис Мёррей стала убогой и увечной версией все более выздоравливающей Мэрилин; а Ральфа Гринсона сейчас мучил психоневротический страх перед тем, что его оттолкнут и отвергнут, — словом, как раз перед тем, от чего старалась отучиться Мэрилин.

Судя по всему, в четверг окончательное решение о прекращении психотерапии не состоялось: они собирались дискутировать по этому поводу на протяжении нескольких последующих дней, а может быть, и позднее, после приезда Джо и установления супругами их совместных планов на будущее. Во всяком случае, задача, которая стояла перед Мэрилин, когда она передавала Гринсону эту драматическую новость, не принадлежала к числу легких.

Каким бы ни было течение указанного психотерапевтического сеанса, Мэрилин попросила Юнис отвезти ее за покупками в Беверли-Хилс и западный Голливуд. Последним местом, где они задержались, был антикварный магазин на бульваре Санта-Моника — рай для коллекционеров всяких старинных вещиц, куда Мэрилин заглянула в поисках прикроватного столика. «У меня в Брентвуде дом, построенный в испанском стиле, — сказала она владельцу магазина по имени Билл Александер, — и я ужасно счастлива, потому что выхожу замуж за человека, который когда-то уже был моим мужем». Они потолковали о мебели, и Мэрилин выбрала себе столик, который ей должны были доставить в субботу. Актриса испытывала желание побыть здесь еще немного, покопаться в разном старье, поболтать, но (по утверждению Александера) «ее экономка и спутница, производившая впечатление особы неспокойной и взволнованной, сказала: "Мэрилин, нам уже пора возвращаться. Я подожду тебя в машине"». Около шести часов Мэрилин пригласила Аллана Снайдера и его жену Марджори Плечер к себе домой на шампанское с икрой. Оба они вспоминали, что актриса была очень счастлива, полна очарования и оптимизма, излучала юмор и здоровье.

В пятницу, 3 августа 1962 года, — как сообщило вечером в своем информационном сервисе для газет агентство Ассошиэйтед Пресс, а на следующий день утром повторила «Лос-Анджелес таймс — Роберт и Этель Кеннеди вместе с четырьмя своими детьми прилетели в Сан-Франциско, где их приветствовал старый друг Джон Бейтс с семьей. Супруги Кеннеди на весь уик-энд отправились погостить на ранчо Бейтсов, расположенное за Гилроем — в ста тридцати километрах к югу от Сан-Франциско и в пятьсот шестидесяти километрах к северу от Лос-Анджелеса, высоко в горах Санта-Крус; в понедельник, 6 августа, начинался съезд Американского общества адвокатов, на пленарном заседании которого генеральный прокурор должен был произнести вступительную речь, открывающую работу съезда.

Данная заметка в колонке светской хроники не имела бы никакой связи с жизнью и смертью Мэрилин, если бы не тот факт, что с 1962 года всему этому делу придается привкус скандала утверждениями о том, что Роберт Кеннеди не только тайно встречался с Мэрилин во время указанного уик-энда, но и непосредственно замешан в ее смерти. Источник и распространитель этих сплетен — а также запускаемых параллельно с ними абсурдных теорий об убийстве, которое пытались затушевать, поскольку преступление было запланировано такими ведомствами, как ФБР и ЦРУ, — в общих чертах рассмотрены в послесловии. Однако к этому следует присовокупить краткое описание уик-энда генерального прокурора, а также показания нескольких свидетелей, которые присягают, что Роберт Кеннеди все это время находился в значительном отдалении от Лос-Анджелеса.

Семьи Кеннеди и Бейтсов уже довольно давно дружили, и приглашение было со стороны супругов Бейтс своего рода реваншем за предшествующий уик-энд, который они провели в Хикори-Хилл, имении Роберта Кеннеди в штате Виргиния. Джон Бейтс, которому тогда было сорок лет, окончил в 1940 году Стэнфордский университет и три года прослужил в военном флоте. Через своего коллегу по учебе Пола Б. Фэя, близкого друга Джона Ф. Кеннеди, Бейтс познакомился и подружился с семьей Кеннеди. После войны, в 1947 году, Бейтс получил в Беркли степень доктора юриспруденции и начал работать в юридической фирме «Пилсбери, Мэдисон и Сатро» в Сан-Франциско, где зарекомендовал себя настолько хорошо, что некоторое время спустя стал там одним из компаньонов и членом правления.

Когда Джона Кеннеди выбрали президентом, Джон Бейтс был уже одним из наиболее уважаемых и пользующихся наибольшим авторитетом юристов Калифорнии, занимая, в частности, почетный пост председателя судебной комиссии Общества юристов в Сан-Франциско. Ничего странного, что новая вашингтонская администрация попросила его руководить антимонопольным отделом в министерстве юстиции. Бейтс всерьез размышлял над этим приглашением, но в конечном итоге отверг его, поскольку предпочел остаться в своей юридической фирме и жить в Калифорнии, где вместе с женой воспитывал троих детей.

«Это было трудное решение, — сказал Бейтс через много лет, — но я отказался, хотя чувствовал себя весьма благодарным и обязанным. Когда я узнал, что генеральный прокурор [он же — министр юстиции] должен выступать на съезде адвокатуры, мне захотелось выразить ему свою благодарность за предложение войти в состав администрации Кеннеди; вот почему мы вместе с женой и пригласили Боба на уик-энд». Несомненно, что Роберт Кеннеди во время того уик-энда постоянно пребывал на ранчо Бейтса в удаленном Гилрое; в принципе говоря, это было всесторонне подтверждено не только семьей Бейтса и работавшими у него людьми, но (в ближайший понедельник) и местной газетой «Гилрой диспетч». «Прокурор и его семья были с нами все время от пятницы пополудни вплоть до понедельника, — сказал Джон Бейтс, — и у него отсутствовала чисто физическая возможность съездить в Южную Калифорнию и вернуться оттуда». Все утверждения, противоречащие этому сообщению и приводимые средствами массовой информации и так называемыми очевидцами, Бейтс всегда считал «скандальными, абсурдными и позорными».

Бейтс был прав, поскольку ближайшая посадочная площадка находится в Сан-Хосе, в часе езды автомобилем от его ранчо. Принимая во внимание глубокие каньоны, крутые горы и подвешенные на большой высоте провода линий высокого напряжения, полет вокруг гор Мадонна, где расположено ранчо Бейтса, на вертолете всегда считался опасным предприятием. Практически говоря, единственным средством транспорта из Гилроя до Лос-Анджелеса в 1962 году был автомобиль, поездка которым занимала по меньшей мере пять часов в одну сторону.

Расписание занятий Роберта Кеннеди во время этого уик-энда тщательно зафиксировано в семейной гостевой книге и документировано фотографиями, хранящимися в альбоме Бейтсов. В субботу утром обе семьи рано проснулись и обильно позавтракали, после чего Роберт и Этель Кеннеди отправились вместе с Джоном и Нэнси Бейтс на прогулку верхом на лошадях.

Это может удостоверить очередной свидетель, конюх Роланд Снайдер. «Я оседлал коней для мистера и миссис Бейтс, а также для мистера и миссис Кеннеди, потом они выстроились в шеренгу, я сделал фотографию, и вся четверка умчала галопом в горы Мадонна. Они наверняка пробыли здесь весь уик-энд. Бог мне свидетель, их не было вблизи Лос-Анджелеса — они находились здесь, с нами».

После верховой поездки компания пошла поплавать, а потом все вместе ели ленч — мясо, поджаренное на вертеле, — на территории поместья. «Я был тогда четырнадцатилетним пареньком, — вспоминал Джон Бейтс-младший, — и вскоре мне предстояло отправиться в школу-интернат. Помню, как Боб [Кеннеди] подсмеивался надо мной в связи с этим: "Ох, Джон, ну и возненавидишь же ты все это дело!"»

В субботу после полудня генеральный прокурор — в типичном для клана Кеннеди духе соперничества — предложил всем пробежаться полтора километра на ничем не огороженное поле и там разыграть матч в американский футбол. По мнению старшего Джона Бейтса, самая лучшая лужайка для игры была в верхней точке ранчо. Потому мы побежали туда и всей компанией из одиннадцати человек разыграли матч. Потом вместе вернулись на территорию нашей усадьбы, чтобы поплавать и поиграть в разные игры, пока дети наконец не вымылись и не переоделись к ужину. Помню, Бобби сидел за столом рядом со мной и рассказывал всякие интересные истории. Кого он любил по-настоящему, так это детей.

Когда дети отправились спать, четверо взрослых уселись поужинать; Нэнси Бейтс запомнила оживленную дискуссию по поводу речи, которую Кеннеди должен был вскоре произнести, а Этель предварительно проглядела и подработала (и над которой сам прокурор трудился в свободные минуты на протяжении всего уик-энда). «Ужин закончился в половине одиннадцатого, — рассказал Джон Бейтс, — и вскоре после этого мы разошлись по своим спальням».

В воскресенье утром, 5 августа, обе семьи поднялись рано, чтобы поехать на мессу в Гилрой, а факт их присутствия в городе подтвердила на следующий день здешняя пресса. После ленча, проходившего на ранчо Бейтса, Джон отвез всех Кеннеди в Сан-Франциско, где они во время съезда должны были остановиться в доме Пола Фэя. Конец дня и воскресный вечер семейство Кеннеди провело вместе с Джоном и Нэнси Бейтс, а также с их общими знакомыми (в числе которых фигурируют Эдвард Коллэн и Джозеф Тайдингс с женами). Знаменательно, что на протяжении прошедших тридцати с лишним лет никто из двенадцати человек, бывших вместе с Мэрилин 3 и 4 августа — у нее в доме и у Лоуфордов, — никогда не упоминал о присутствии возле нее Роберта Кеннеди. Более того, когда неопределенные слухи об этом стали приниматься за чистую монету, каждый из этих людей старался опровергнуть указанные обвинения. Наконец, картотеки ФБР с вполне конкретными номерами и датами подтверждают в мельчайших деталях представленное здесь расписание занятий брата президента и его семьи в течение данного уик-энда.

Пятница, 3 августа, выдалась жарким и исключительно влажным и душным летним днем, который для Мэрилин был насыщен энергичной деятельностью. Она проснулась рано и хорошо отдохнувшей — возможно, потому, что вечером не принимала никаких снотворных. Сперва она поехала на полтора часа к Гринсону на Франклин-стрит, а потом зашла в магазин Биггса, чтобы пополнить список деликатесов, заказанных для приема на следующей неделе. После возвращения домой Мэрилин застала ожидавшего ее Хаймена Энгельберга, скорее всего, вызванного туда Гринсоном. Терапевт сделал ей укол и дал рецепт на двадцать пять таблеток нембутала. Этот препарат дополнил запас хлоралгидрата: «снотворных пилюль» — а точнее, желатиновых капсул с жидкостью — мгновенного действия, которые Гринсон, как он указал позднее, назначил Мэрилин, чтобы отучить ее от барбитуратов. Ли Сигел 25 июля также выписал ей рецепт на неизвестное количество нембутала и повторил его 3 августа. Трудно установить точное количество таблеток и капсул, которыми Мэрилин располагала на протяжении последних месяцев жизни, поскольку в замешательстве, наступившем после ее смерти, этот вопрос как-то ускользнул от внимания, а в противоречивых показаниях, полученных из нескольких медицинских и правовых источников, нет единства. Однако, в любом случае, ясно, что у актрисы не было ни малейших проблем с приобретением любого количества медикаментов.

Легкость получения ею наркотиков и их назначение пациентке в чрезмерных количествах частично проистекали из отсутствия сотрудничества между Гринсоном и Энгельбергом, контакты которых дополнительно затруднял затягивающийся и некрасивый бракоразводный процесс Энгельберга — в конце июля и начале августа этого врача зачастую просто бывало трудно найти. Позднее Энгельберг сказал о своей озабоченности тем, чтобы Мэрилин принимала не более одной таблетки нембутала в день, да и Гринсон заявлял, что в своей терапии стремился прежде всего к тому, дабы избавить свою пациентку от лекарственной зависимости. Если, однако, их утверждения выражают в точности то же самое, что и заполнявшиеся ими истории болезни, то оба врача потерпели весьма наглядную и показательную неудачу.

Доказательством того, что уколы Энгельберга состояли далеко не из одних витаминов, является тридцатиминутный разговор, факт которого зарегистрирован управлением телекоммуникации. Норман Ростен вспоминал, что во время этого разговора Мэрилин «была весела, оживлена... невероятно возбуждена, взбудоражена и еле переводила дух. Мне показалось, что она "под мухой", — так резко актриса перескакивала с темы на тему, почти не делая никаких пауз». Однако хотя Мэрилин тараторила, как безумная, она сообщила Норману массу вполне разумных новостей и познакомила его со своими планами: сказала, что никогда в жизни не чувствовала себя так хорошо, как сейчас, что вскоре вновь приступает к работе, что ее дом в ближайшее время будет обставлен и обустроен, что она получила несколько весьма интересных предложений сниматься в кино. По мнению Мэрилин, нам всем пришла пора забыть о прошлом и начать жить, пока мы не стали слишком старыми; несомненно, она имела при этом в виду Юнис Мёррей и Ральфа Гринсона.

Как вытекает из зафиксированного списка ее телефонных разговоров, Мэрилин в пятницу провела у аппарата все послеобеденное время. Она побеседовала с проживающим в Фуллертоне Реем Толменом, мастером на все руки, с которым она договорилась, что тот в начале следующей недели поработает на нее: нужно было провести генеральную уборку и выполнить некоторые серьезные ремонтные работы. Затем она позвонила Элизабет Куртни и Жану Луи, чтобы спросить, не могут ли они завтра привезти ее платье на последнюю примерку; а потом, вдруг сообразив, что это будет суббота, поправилась, сказав, что не хотела бы портить им уик-энд, и добавила, что вполне может подождать до понедельника.

Ранним вечером Джул Стайн, радовавшийся, что будет сочинять для Мэрилин песни к кинофильму «Я люблю Луизу», позвонил из Нью-Йорка с новой идеей. Он предложил актрисе перенести на экран в форме мюзикла роман Бэтти Смит «Дерево растет в Бруклине», киноинсценировка которого была в 1945 году огромным успехом студии «Фокс». Мэрилин отнеслась к этой мысли с энтузиазмом и добавила, что поскольку она на следующей неделе собирается в Нью-Йорк, то они могут встретиться в рабочей студии композитора. В результате они назначили встречу на половину третьего в четверг, 9 августа. «Ее очень распалила моя идея, — вспоминал Джул Стайн, — да она и впрямь была бы великолепна в этой роли. Мы размышляли над Фрэнком Синатрой в качестве ее партнера». Мэрилин согласилась также дать длинное интервью, которое должно было сопутствовать появлению ее фотографии на обложке журнала «Эсквайр»; кроме того, она приняла на себя ряд светских обязательств. «Мы ожидали ее приезда вместе с мужем во вторую неделю августа», — подтвердила Паула Страсберг, которая по этому случаю накупила билетов в театры.

Позвонил Артур Джейкобс с целью проинформировать, что их встреча с режиссером Дж. Ли Томпсоном насчет реализации кинофильма «Я люблю Луизу» назначена на понедельник в пять часов пополудни. Мэрилин невероятно обрадовалась тому, как быстро этот проект обретает конкретные очертания. Ее блокнот с графиком встреч быстро заполнялся, и даже Юнис вынуждена была позднее признать, что в поведении Мэрилин не было и тени печали: «Ее ждало слишком много приятных вещей». Мэрилин прекратила звонить, лишь когда приняла решение подскочить в питомник Франка, где заказала с доставкой на следующий день лимонные деревца и цветущие декоративные растения ярких расцветок. Весьма правдоподобно, что свадебное торжество актриса решила устроить на свежем воздухе, а в саду и на лужайке вокруг бассейна надо было успеть посадить новые ярко окрашенные растения.

Мэрилин Монро даже после второй встречи с Гринсоном, которая прошла в пятницу после обеда, мыслила деловито и творчески. Она позвонила Пат Ньюкомб с приглашением поехать вместе поужинать. Поскольку Пат хворала и из-за повторного бронхита чувствовала себя неважно, Мэрилин предложила: «А может, ты приедешь ко мне и останешься на ночь? Я тебе гарантирую абсолютный покой, сможешь загорать во дворе и отдыхать, сколько тебе взбредет в голову». Пат сказала потом: «Это приглашение я приняла. Она была в очень хорошем настроении и чувствовала себя весьма счастливой».

И вот две женщины неспешно поужинали в местном ресторане, а потом возвратились на Пятую Элен-драйв. Юнис Мёррей поехала на ночь к себе домой, а Мэрилин и Пат рано легли.

Пат улеглась в малой спальне, а Мэрилин провела почти бессонную ночь в своей комнате, находившейся в противоположном углу здания.

В субботу, 4 августа, в восемь с небольшим утра Юнис Мёррей в последний раз пришла на Пятую Элен-драйв на работу, которая в этот день заключалась в том, что надо было проследить за посадкой растений. Около девяти Мэрилин явилась на кухню, завернутая в белый бархатный халат, и налила себе стакан грейпфрутового сока. Часом позже приехал Лоренс Шиллер — один из трех фотографов, делавших снимки сцены у бассейна на съемочной площадке картины «С чем-то пришлось расстаться»; он приехал побеседовать об условиях, на которых эти фото могли быть опубликованы в журналах. Мэрилин, как всегда, оговорила для себя право принять или отвергнуть выбранные отпечатки. В то утро, по словам Шиллера, Мэрилин была отдохнувшей и резвой, «казалось, будто у нее нет никаких забот»; когда он пришел, она по-хозяйски наблюдала за посадкой цветов на клумбе. Актриса показала ему переделанный домик для гостей, а потом помечала фотоснимки карандашом, указывая, какие она выбирает, а какие отбрасывает.

Трудно сказать, чтобы это утро носило драматический характер. Мэрилин получила несколько посылок (ночной столик из антикварного магазина, деревца из питомника Франка) и поболтала по телефону с друзьями. Позвонил Ральф Робертс, и они договорились жарить в ее саду мясо на вертеле — завтрашним вечером, вслед за тем как она возвратится после второго визита к «мамочке Джин» Белло, куда они выбирались вместе с Сиднеем Сколски. В то летнее солнечное утро казалось, что битва с «Фоксом», проведенная весной, послужила импульсом к обретению актрисой самостоятельности и достижению той цели, к которой она стремилась с 1955 года, когда уехала из Голливуда в Нью-Йорк. Никогда до сих пор ей не поступало столько профессиональных предложений, причем таких разнородных и многообещающих — как в финансовом, так и в художественном отношении.

Незадолго до двенадцати часов появилась Пат Ньюкомб — но она уже констатировала, что ее клиентка и подруга находится в «кислом» настроении. «Мэрилин, похоже, была на меня рассержена за то, что я вот спала, а она была не в состоянии, — но за всем этим скрывалось еще нечто иное». Пока Мэрилин звонила друзьям, Юнис готовила ленч для Пат, которая оставалась у них весь этот день. Она молча лежала, греясь под кварцевой лампой или на солнышке рядом с бассейном, а Мэрилин занималась собственными делами.

Через несколько минут после часа приехал Ральф Гринсон. Не считая перерыва с трех до половины пятого, он пробыл с Мэрилин до семи вечера. Как сказал Милтон Радин на основании своих последующих бесед с Гринсоном, «он провел с ней почти весь день». Когда Мэрилин и Гринсон направились в ее спальню на психотерапевтический сеанс, Юнис, как обычно, отвечала по телефону; скорее всего, был только один звонок — это за счет Мэрилин ей позвонил сын Джо Ди Маджио, проходивший тогда службу в военно-морском флоте и расквартированный в расположенном неподалеку округе Ориндж. Став уже двадцатилетним молодым мужчиной, он, как и дети Артура Миллера, поддерживал с Мэрилин тесный контакт, и редко бывало, чтобы за месяц они не позвонили друг другу несколько раз. Поскольку Мэрилин заперлась в своей комнате с врачом, Юнис сказала Джо-младшему, что Мэрилин нет дома. Это случилось, как юноша позднее проинформировал полицию, около двух часов дня.

Без пары минут три Гринсон, по словам Ньюкомб, «вышел и заявил, что я должна вернуться домой, поскольку он хочет заняться пациенткой наедине. Мэрилин была выбита из равновесия, и доктор велел миссис Мёррей повезти ее на пляж и там совершить небольшой променад. Тогда я видела ее в последний раз».

Уильям Эшер[495]Этот режиссер получил премию «Эмми» 1965—66 года за лучшую комедийную телепрограмму «Околдованный».
, участвовавший в подготовке торжественного президентского вечера, работал режиссером в производственной кинокомпании Лоуфорда и регулярно бывал у него на приемах. Он вспоминал, что Мэрилин появилась на пляже где-то между тремя и четырьмя часами дня. «Я сидел с несколькими знакомыми, заскочившими на пару минут по делу или без, когда приехала Мэрилин и отправилась на прогулку по пляжу». Эшер знал Мэрилин благодаря своим частым визитам к Лоуфордам и благодаря разговорам о проекте нового кинофильма: кинокомедии про вора, который шныряет по поездам, — где должны были сниматься Мэрилин, Лоуфорд, Синатра, Дин Мартин и Сэмми Дэвис-младший[496]Играл важную роль негодяя-наркоторговца в мюзикле О. Преминджера «Порги и Бесс» (1959) по опере Гершвина — фильм получил «Золотой глобус» как лучшая комедия-мюзикл.
. Сценарист Гарри Браун (который написал ранее для того же мужского квартета сценарий картины «Одиннадцать человек в океане») уже придумал трактовку темы, и Милтон Радин приступил к переговорам по заключению контрактов.

Но Юнис и Пат обратили внимание, что в течение дня спокойное поведение Мэрилин и ясная манера изложения мыслей резко изменились. Когда после визита Гринсона она явилась на пляж, то, по словам Эшера, была под кайфом — «не то чтобы вовсе одурманенная, но наверняка была под изрядным воздействием наркотиков и с трудом балансировала, удерживая равновесие на песке». По наущению Гринсона либо по собственной инициативе Мэрилин приняла во время сеанса или чуть позже такую сильную дозу успокоительного, что после этого не говорила, а невнятно булькала и ходила пошатываясь; последующее вскрытие показало высокую концентрацию в ее печени пентобарбитала натрия (входит в нембутал), который должен был накапливаться на протяжении нескольких часов.

У Мэрилин было в тот день несколько причин, чтобы потянуться за успокоительными препаратами или получить их от Гринсона, и это были те самые причины, что вызвали у нее неважное настроение, которое заметила утром Пат. Последние часы работы Юнис должны были способствовать созданию в доме неприятной атмосферы; то же самое можно сказать и по поводу нависшей над Гринсоном угрозы перерыва в психотерапии или даже ее прекращения в связи с выходом его пациентки замуж и ее отъездом в Нью-Йорк. Кроме того, Мэрилин была раздражена из-за бессонной ночи и не могла дождаться приезда Джо. Наконец, хотя она подходила к многочисленным планам на будущее с энтузиазмом, но, как всегда, нервничала и испытывала неуверенность в связи с предстоящим участием в фильмах. Эшер вспоминает, что Мэрилин понаблюдала немного за волейбольным матчем, который проходил на пляже, и около четырех часов уехала.

В половине пятого повторно звонил Джо Ди Маджио-младший, и Юнис снова сказала ему, что Мэрилин нет дома — это не могло быть правдой, так как они вдвоем совсем недавно вместе вернулись с пляжа. А правда была такова, что Гринсон, как он сам упоминал в письме к Марианне Крис, отправленном 20 августа, ровно в этот момент приехал к Мэрилин, чтобы продолжить психотерапию, которая по существу превратилась уже в целодневный сеанс, а Юнис тем временем поднимала телефонную трубку. Гринсон написал также доктору Крис фразу, которая наиболее метко передает масштабы его огорчения и доказывает, что они с Мэрилин, скорее всего, на самом деле обсуждали в тот день вопрос об окончании терапии: «Я отдавал себе отчет в том, что она раздражена. Она часто бывала раздраженной, если я не мог целиком и искренне в чем-то согласиться [с нею]... Она была зла на меня. А я сказал, что мы еще поговорим, что она должна позвонить мне в воскресенье утром...»

Около пяти часов Мэрилин разговаривала по телефону с Питером Лоуфордом, который пытался уговорить нескольких своих друзей провести вместе вечер, угощаясь наскоро приготовленными блюдами мексиканской кухни; он надеялся, что Мэрилин вернется на пляж и примкнет к его гостям — Джорджу Даргому, который был начальником кадровой службы (в частности) у Лоуфорда и Джеки Глисена[497]Американский комик и актер, один из наиболее популярных людей на телевидении в 50—60-е годы. Известен созданием телевизионной серии комедий «Их медовые месяцы». Имел собственное телешоу. Кроме того, писал музыку и снимался в кино. Лауреат премии «Тони». В 1985 году его портрет помещен в Телевизионный зал славы.
; к ближайшему другу Лоуфорда, агенту Джо Наару и его жене Долорес, а также к Милтону Эббинсу с женой (Патрисия Лоуфорд была в Хайаннис-Порте[498]Самый крупный город на полуострове Кейп-Код.
, куда поехала навестить своего больного отца). Актриса отклонила это приглашение, но Питер настаивал: «Ах, Мэрилин, приходи. Ты сможешь рано вернуться домой». В конце разговора Лоуфорд сказал, что позвонит еще раз, надеясь, что Мэрилин все-таки переменит мнение[499]Супруги Наар и Эббинс в конечном итоге тоже отговорились, когда Лоуфорд сказал им, что Мэрилин, Марлон Брандо и Уолли Кокс, которых он пригласил первыми, не придут. — Прим. автора.
.

Но были еще два других звонка, на которые Мэрилин тоже не смогла ответить. Сначала позвонил Исидор Миллер, которому Юнис сказала, что Мэрилин переодевается и попозже перезвонит ему; Исидор так никогда и не дождался этого разговора. Обратился по телефону и Ральф Робертс; это было примерно в половине шестого или без четверти шесть, непосредственно перед своей поездкой в магазин Юргенсена на Беверли-Хилс, чтобы купить там все необходимое для жарки мяса на вертеле, задуманной на следующий вечер. «Но трубку взял Гринсон, — рассказал Робертс. — Когда я попросил к аппарату Мэрилин, он ответил сухо: "Нет ее", — и тут же нажал на рычаг, не спросив, нужно ли что-то передать актрисе. Ни словечка, только бесцеремонное "Нет ее" — и положил трубку».

Быть может, его поведение вытекало на сей раз не из обычной грубости, хотя Ральф-психоаналитик не выносил Ральфа-друга. Ровно в это время Гринсон ждал телефонного звонка от Хаймена Энгельберга, с которым старался связаться, поскольку хотел, чтобы тот пришел и дал Мэрилин лекарства — скорее всего, ввел на ночь снотворное, как он часто поступал. Ранее в тот же день, в неприятной атмосфере, вызванной тем, что суд пока не давал ему развода с женой, Энгельберг из конторы, которая в отсутствие терапевта принимала обращенные к нему телефонные сообщения, получил известие с просьбой (ее отлично помнит первая жена Энгельберга) непременно прибыть на Пятую Элен-драйв. Врач отказался. Сейчас, вскоре после шести, Гринсон отыскал коллегу в его доме на Сент-Айвс-драйв. К ужасу Гринсона, Энгельберг вновь отказал. Психиатр остался на поле боя в одиночестве.

Гринсон заявил, что вышел от Мэрилин в семь или в четверть восьмого, оставив ее с Юнис Мёррей. И с этого момента начинается серия нелогичных или фальшиво представленных фактов, а также обычной лжи, которые призваны замаскировать правду о трагической и нелепой смерти Мэрилин Монро.

Во-первых, существует противоречие между сообщением Ральфа Гринсона о том, что с Мэрилин осталась Юнис, и рассказом самой Юнис. В книге «Последние месяцы» соавтор и родственница Юнис, Роуз Шейд, написала, что «[Гринсон], прежде чем ушел, спросил у Юнис, собирается ли та остаться на ночь, и получил утвердительный ответ. Ни о чем больше они не разговаривали». Однако через две недели после смерти Мэрилин доктор Гринсон в письме к Марианне Крис отчетливо констатировал, что «попросил домоправительницу остаться на ночь,чего та по субботам обычно не делала». В 1973 году Гринсон заявил, что попросил ее об этом, поскольку не хотел, «дабы Мэрилин находилась одна»; но это представляется странным, принимая во внимание факт, о котором всем было известно: этот день должен был стать последним днем работы Юнис у Мэрилин. Дела начинают выглядеть еще более таинственно в свете заявления, сделанного Юнис окружному прокурору в 1982 году, а именно «что тогдадоктор Гринсон в первый раз попросил Мёррей остаться на ночь в доме Монро» и что она даже не знала, каким образом Мэрилин засыпает и какие вещи надевает на ночь.

Последующие сообщения Гринсона и Мёррей всё менее совпадают, и по прошествии лет между ними отмечались всё большие расхождения. Однако два телефонных разговора дают важные указания для окончательной разгадки тайны, которая окутывает последнюю ночь Мэрилин.

Первым позвонил Джо Ди Маджио-младший, на протяжении всего дня пытавшийся связаться с Мэрилин. В конечном итоге ему это удалось — между семью часами вечера и четвертью восьмого, когда она сама подошла к аппарату; далее у них состоялся приятный разговор, и молодой человек, в частности, проинформировал актрису о том, что принял решение разорвать помолвку с одной девицей, которая была Мэрилин не по душе[500]Джо Ди Маджио-младший сумел установить время их разговора. В показаниях, которые он дал полиции, юноша сказал, что Мэрилин взяла трубку, когда он смотрел по телевидению седьмой период бейсбольного матча [всего их девять]: «Балтиморские иволги» в субботу вечером играли против «Анахимских ангелов» [эта команда базируется как раз в округе Ориндж, где парень проходил службу. — Прим. перев.]. Матч начался ровно в половине восьмого по-восточному времени, и по этому поясному времени седьмой период проходил около десяти вечера (или в семь вечера по западному времени). — Прим. автора.
. Как сообщил Джо-младший полиции, актриса произвела на него впечатление оживленной, счастливой и довольной — особенно после того, как он доложил ей свою новость. Даже Юнис подтвердила, что во время этого разговора Мэрилин была «счастливой, веселой, оживленной — о ней можно было сказать любую вещь, но только не то, что она грустила». У Гринсона сложилось сходное впечатление: он сказал, что Мэрилин после беседы с молодым Джо позвала его и при этом показалась ему «совершенно довольной и гораздо более веселой».

Второй звонок был от Питера Лоуфорда, который все еще надеялся, что ему удастся уговорить Мэрилин принять участие в задуманной вечеринке. Лоуфорд говорил с Мэрилин вскоре после Джо — в семь сорок или семь сорок пять — и нашел ее совершенно не в таком состоянии, как юный Джо.

Лоуфорд услышал женщину, которая бормотала хриплым голосом — причем так, что ее трудно было понять. Несчастная и отупевшая, она поразила Питера, который хорошо ориентировался в последствиях действий барбитуратов, спиртного и других наркотиков и знал привычки Мэрилин в этом вопросе. Пытаясь вернуть ее к сознательному восприятию реальности, он несколько раз прокричал имя актрисы в микрофон и спросил, что происходит. Наконец та с большим трудом перевела дыхание и сказала: «Попрощайся с Пат, попрощайся с президентом и попрощайся с собою, потому что ты хороший парень». В этот момент, как сказал позднее Лоуфорд, ему стало не по себе и он «вправду разволновался и перепугался». Заставляет задуматься и следующее: Мэрилин прошептала еще слова: «Посмотрю, посмотрю», а потом замолчала.

Полагая, что актриса повесила трубку, Лоуфорд тут же позвонил ей еще раз, но номер был занят и следующие полчаса линия не освобождалась. «Когда я попросил телефонистку прервать идущий там разговор, она ответила мне, что либо трубка снята с вилки, либо телефон испорчен». Сходя с ума от беспокойства, он позвонил Милтону Эббинсу, который тоже не принял приглашения на отмененный в конечном счете прием. «Было ясно видно, что Питер ужасно беспокоится», — вспоминал Эббинс; потом Лоуфорд нервничал весь вечер, хотя несколько человек периодически уверяли его, что с Мэрилин все в порядке и оснований для волнения нет.

Но основания были, и серьезные.

На протяжении получаса или даже меньше с Мэрилин Монро, как отметил позднее коронер, случилось что-то страшное:

Мэрилин смеялась и весело болтала по телефону с сыном Джо Ди Маджио... но не прошло и тридцати минут с момента этого приятного разговора — и Мэрилин Монро умирала... Это один из самых странных фактов во всей данной истории.

Питер Лоуфорд воспринял слова Мэрилин как признак того, что она опасным образом передозировала лекарства или же что она умирает. Во всяком случае, он почувствовал, что происходит какая-то беда, нечто нехорошее и непонятное, и у него была уверенность в том, что это — вовсе не ложная тревога, как утверждали позднее некоторые лица. С паникой в голосе Лоуфорд просил о помощи всех ее друзей, которых знал. Он был настолько глубоко убежден в своей правоте, что даже сам Милтон Радин, который тоже в конце концов был поднят на ноги и позвонил Питеру, оказался не в состоянии рассеять его опасения.

Вначале Лоуфорд беседовал с Эббинсом:

Питер сказал: «Давай поедем туда [домой к Мэрилин]. Я хочу немедленно туда отправиться — поскольку убежден, что с Мэрилин происходит нечто страшное». Я возразил: «Питер, не делай этого! Ты ведь зять президента! Если ты туда поедешь, а она будет пьяная, или под кайфом, или что-то в подобном роде, то информация про это дело попадет на первые страницы газет и ты окажешься впутанным в скверную историю. Вот что я тебе скажу — позвоню-ка я сейчас Микки Радину, и если он согласится, тогда можешь поехать, потому что иначе, отправившись туда, ты можешь открыть самый настоящий ящик Пандоры».

Потом Эббинс позвонил Радину — это был логичный выбор, коль скоро тот был адвокатом Мэрилин, — и в восемь двадцать пять его соединили с офисом Милтона. Там он узнал, что Радин находится на приеме у Милдред Элленберг, вдовы давнишнего агента Синатры, и позвонил туда. «Радин попросил меня подождать, пока он проверит информацию и сориентируется, действительно ли происходит что-то плохое, — вспоминал Эббинс. — Поэтому следующий звонок был к миссис Мёррей». Радин подтвердил этот рассказ: «Я не стал звонить Гринсону. Честно говоря, с него уже было достаточно. Он и так провел с Мэрилин целый день. Но я позвонил ее экономке».

Около восьми тридцати или несколькими минутами позже Радин позвонил Юнис, которая находилась в одной из комнат домика для гостей на Пятой Элен-драйв. Он попросил ее заглянуть к Мэрилин, потом ждал «где-то примерно четыре минуты, пока та вернулась и сказала: "Она чувствует себя хорошо". Но у меня сложилось такое впечатление, что эта женщина вообще не выходила из помещения». Интуиция не подвела Радина, о чем свидетельствует сообщение Юнис о данном разговоре: «Если бы только [Радин] сказал [мне], что ему позвонил кто-то, обеспокоенный состоянием Мэрилин», — так причитала она в своей книге. «Если бы только...» Ну и что тогда? Она действительно решилась бы настолько перетрудиться, что пошла бы взглянуть, как себя чувствует Мэрилин? Но в своих воспоминаниях Юнис не написала об ответной реакции Мэрилин: ни слова о том, что она подошла к дверям спальни актрисы, постучала, позвала ее, — ни словечка.

Потом Радин связался по телефону с Эббинсом и кратко пересказал ему суть разговора с Юнис; тот, в свою очередь, передал все Лоуфорду. Последнего, однако, услышанное и не удовлетворило, и не убедило: хотя по мере течения времени Питер становился все более пьяным (Эббинс легко мог прийти к такому выводу на основании их последующих разговоров), Лоуфорд не перестал беспокоиться по поводу Мэрилин и звонить все новым и новым друзьям с просьбой помочь[501]Сам он, однако, воспользовался советом держаться от дома Мэрилин подальше. Как единодушно утверждали его горничная Эрма Ли Рили и его друг Джордж Даргом, Лоуфорд той ночью не выходил из дому. — Прим. автора.
. В частности, он обратился к Джо Наару, который жил на Морено-авеню, недалеко от Пятой Элен-драйв. Лоуфорд позвонил ему около одиннадцати вечера с просьбой поехать и проверить, в каком состоянии находится Мэрилин, «поскольку она производила такое впечатление, словно перебрала дозу», — это более поздние слова Наара. Когда Джо одевался, чтобы выполнить просьбу друга, в его доме раздался очередной звонок — на этот раз от Эббинса, который попросил Наара не слушать Лоуфорда, поскольку всё, мол, в полном порядке: только что с Эббинсом связался Радин и передал известие следующего содержания: «врач Мэрилин дал ей успокаивающие средства [так Наар процитировал Эббинса], и актриса сейчас отдыхает. Этим врачом был Гринсон».

В то время, как Эббинс делал всё, чтобы никто не отправился на Пятую Элен-драйв, Лоуфорд по-прежнему продолжал бить в набат и еще в первом часу ночи позвонил Эшеру, умоляя того поехать к Мэрилин. Лоуфорд прекратил свои попытки только в половине второго ночи, потому что тогда он уже знал правду из телефонного разговора с Эббинсом, который, в свою очередь, получил страшную новость от Радина. По словам Лоуфорда, Радин ровно в это время позвонил Эббинсу из дома на Пятой Элен-драйв, где вместе с Гринсоном «они в полночь нашли мертвую Мэрилин». Лоуфорд столь точно указал время, поскольку, поднимая трубку телефона, взглянул на часы, стоящие возле кровати.

По мнению Милтона Радина, Мэрилин умерла еще до полуночи. В первом официальном отчете о случившемся он сообщил, что той ночью рано вернулся с приема у Элленберг и в момент, когда собирался отойти ко сну, ему позвонил деверь, Ральф Гринсон. «Это звонил Роми. Он был там. Мэрилин мертва». Радин добавил, что немедленно выехал на место происшествия.

Интервал времени, когда должна была произойти смерть Мэрилин, еще более сужается в свете телефонограммы, которую получил Артур Джейкобс в голливудском амфитеатре, куда он отправился на концерт в обществе продюсера Мервина Ле Роя, жены Мервина, а также актрисы Натали Транди — будущей миссис Джейкобс — в преддверии дня рождения последней. «Около десяти или половины одиннадцатого, — вспоминает Натали Джейкобс, — кто-то вошел в нашу ложу и сказал: "Мистер Джейкобс, прошу вас немедленно пойти с нами. Мэрилин Монро умерла". Я никогда этого не забуду. Артур попросил супругов Ле Рой отвезти меня домой. Не знаю почему, но у меня такое предчувствие, что в амфитеатр Артуру звонил Микки Радин, а тому позвонил Гринсон — из дома Мэрилин».

Стало быть, задолго до полуночи несколько человек, близких Мэрилин, знали, что произошла трагедия, и приступили к действиям.

По словам Натали Джейкобс, Артур приехал на Пятую Элен-драйв, посовещался с теми, кто там был, а потом ушел. Бремя проинформировать мировое общественное мнение об этой хлопотной и неудобной, как вскоре выяснилось, смерти, оказалось возложенным на Пат Ньюкомб, подругу Мэрилин. Пат в тот вечер не было дома, и с ней удалось связаться только через несколько часов. О смерти Мэрилин ее окончательно проинформировал Милтон Радин; это случилось в пятом часу утра в воскресенье. «Я точно помню его слова, — заявила Пат. — "Произошел несчастный случай. Мэрилин приняла слишком большую дозу лекарств". Я спросила: "А она хорошо себя чувствует?" и услыхала в ответ: "Нет, она умерла. Лучше приезжайте сюда". Я помню это».

Приведенные только что непосредственные заявления полностью противоречат официальному отчету о смерти Мэрилин Монро, который основывается на версии событий, изложенной Ральфом Гринсоном и Юнис Мёррей.

Для того чтобы слова Гринсона и Мёррей были восприняты как правдивые, эти двое единодушно принимают в качестве исходного следующее утверждение: никому и в голову не пришло, что не всё в порядке, примерно до трех часов утра в воскресенье, 5 августа, — то есть до момента, когда истекло полтора часа с момента телефонного звонка Эббинса Лоуфорду, и почти через пять часов после того, как информация о Мэрилин была передана Джейкобсу.

Юнис заявила, что проснулась в три часа ночи «по причине, которая мне по-прежнему непонятна» (так она сказала с присущей ей смесью притворной невинности, ложной скромности и напускной таинственности). Потом она заметила свет под дверями комнаты Мэрилин, попыталась ее открыть, но та была заперта на ключ; тут ее беспокойство усилилось, и как раз в этот момент позвонил Гринсон. Он приказал ей взять кочергу, выйти из дома, отодвинуть штору через открытый переплет окна, снабженного решеткой, и заглянуть в спальню, чтобы проверить, спит ли Мэрилин и хорошо ли она себя чувствует. Юнис сделала так, как ей было велено, и увидела Мэрилин, лежащую на кровати без движения. Она сказала об этом Гринсону. Тот немедленно приехал и с помощью той же кочерги выбил второе, незарешеченное окно (с торца дома) и через него влез в спальню Мэрилин. Минуту спустя он открыл дверь изнутри и впустил Юнис, тихо промолвив: «Мы потеряли ее». В три пятьдесят Гринсон позвонил Энгельбергу, который после приезда констатировал, что Мэрилин мертва. В четыре двадцать пять оба врача вызвали полицию, прибывшую через десять минут.

Одним из слабых моментов этого рассказа является утверждение, что под дверями была видна полоска света: ведь недавно в спальне Мэрилин постелили новый белый шерстяной ковер, причем такой толстый и ворсистый, что на протяжении двух недель нельзя было плотно закрыть двери комнаты — это стало возможным лишь после того, как ковер под воздействием давления и трения немного примялся и вытерся. Поэтому невозможно, чтобы под дверями был виден свет. Когда Юнис позднее ознакомили с этим фактом, экономка быстро изменила свои показания, говоря, что перепугалась, когда увидела под дверями шнур от телефона.

Но тут были дела и посерьезнее.

Во-первых, в дверях комнаты Мэрилин никогда не имелось четко действующего, исправного замка, что Юнис подтвердила через много лет в одном своем письме. 9 февраля 1987 года архивист и специалист по генеалогии Рой Тёрнер написал Юнис (с которой у него установились дружеские отношения) и задал ей вопрос: «Были ли двери в спальню Мэрилин заперты на ключ, когда вы туда зашли?» Она ответила написанным от руки единственным словом: «Нет». И это наверняка правда, поскольку Мэрилин никогда не запиралась в спальне на ключ; так она поступала на протяжении всей своей жизни, причем данная привычка приобрела особое значение после того, что актриса пережила в больнице «Пэйн-Уитни». «Она не запирала двери на замок, — сказала много позже Пат. — Я никогда не думала на данную тему, но это правда». Ральф Робертс и Руперт Аллан разделяют ее мнение[502]Между 15 марта и 30 июня слесарная фирма «А-1 лок-сэйф компани» [«Надежные замки первого разряда»], располагающаяся на бульваре Уилшир, 3114, в Санта-Монике, установила в доме Мэрилин — в соответствии с выставленным ею счетом № 7451 — всего два замка: в шкафчике, где Чери Редмонд хранила документы, и на входных дверях (здесь они сменили старый замок). Дополнительные замки были врезаны только 15 и 21 августа, уже после смерти Мэрилин (счет фирмы № 7452). — Прим. автора.
.

Кроме того, нельзя согласиться с утверждением, что Юнис кочергой раздвинула занавеси в спальне Мэрилин и увидела на кровати мертвую актрису. На окне не было никаких занавесей или штор, а имелась тяжелая, не пропускающая света ткань, привезенная с Доухени-драйв вскоре после того, как Мэрилин вселилась в новый дом, и приколоченная Ральфом Робертсом во всю ширину окна и по обеим его сторонам. Актриса, которой мешал заснуть малейший лучик света, велела оставить эту ткань в виде цельного куска; в центре там не было никакого разреза, благодаря которому Юнис могла бы раздвинуть портьеру — даже если бы окно было открыто.

Да и вопрос установления времени оказался для Юнис затруднительным. Когда ее допрашивал сержант Джек Клеммонс, первый сотрудник полиции, прибывший на место происшествия в четыре часа тридцать пять минут на рассвете 5 августа, Юнис сказала, что вызвала Гринсона около полуночи. Вскоре она, видимо, поняла, что следствием такого ее заявления могут явиться серьезные проблемы, поскольку сам Гринсон вызвал полицию только через четыре с лишним часа. И поэтому, когда ее позднее допрашивал детектив-следователь, она переменила в показаниях время своего звонка Гринсону на три часа ночи. Однако вызов, адресованный тому около двенадцати ночи, хорошо согласовывался бы по времени с переданной Эббинсом Лоуфорду информацией о том, что Радин и Гринсон находились в доме Мэрилин ранее половины второго ночи и что актриса к этому моменту уже скончалась.

Гринсон рассказал полиции ту же самую историю, что и Юнис, но никогда не менял своей версии, потому что редко давал интервью и ни разу не позволил себя спровоцировать. Отсутствие в обоих показаниях упоминания о факте присутствия Милтона Радина дополнительно снижает достоверность заявления Гринсона.

Вызывающий сомнения официальный отчет способствовал, в частности, тому, что появилось много фантастических теорий о заговорах, а также масса мерзких интриг и утверждений об убийстве, инспирированном правительством, и тому подобном. Дело представляется очевидным: нет никаких конкретных доказательств в подтверждение какой угодно теории, говорящей об участии ФБР, ЦРУ, семьи Кеннеди или их приятелей, об организованном или случайном убийстве.

Психиатр Мэрилин Монро и ее домоправительница всегда тщательно избегали скрупулезного анализа данного дела: он — благодаря умению благовоспитанно и умно вести себя, благодаря высокому общественному положению и навыкам ловко прикрываться профессиональной тайной, а она — благодаря тому, что в глазах общественного мнения смогла создать о себе впечатление как о милой пожилой даме, чему в большой степени способствовали ее интервью в прессе и по телевидению.

А ведь из рассказов этой пары и их поведения в тот трагический вечер вытекает — и вскоре это подтвердили результаты медицинской экспертизы: только этим двоим людям было что скрывать.

 

Глава двадцать третья. 5 августа 1962 года

Ранним утром 5 августа 1962 года сержант Джек Клеммонс исполнял обязанности начальника смены, замещая того лейтенанта, который обычно отвечал за данный полицейский участок в западном Лос-Анджелесе, но в этот день был свободен от дежурства. В четыре двадцать пять на его письменном столе зазвонил телефон и чей-то голос произнес: «Мэрилин Монро мертва, она совершила самоубийство». Поскольку ночь прошла спокойно и в околотке ничего особого не произошло, Клеммонс решил заняться этим делом лично.

Прибыв по адресу Пятая Элен-драйв, 12305, приблизительно через десять минут, Клеммонс увидел в спальне обнаженную молодую женщину, лежащую лицом вниз и не подающую признаков жизни, с притянутой к телу простыней. В комнате находились Гринсон и Энгельберг; Милтон Радин уже успел выйти. Клеммонс заметил (и позднее размышлял над этим фактом), что в момент его прибытия Юнис была очень занята возней со стиральной машиной.

По словам сержанта, именно Юнис изложила ему ход событий, включая информацию о том, что нашла тело Мэрилин, как она сказала, «в полночь». Клеммонс немедленно задал вопрос, почему так долго не извещали полицию, на что Гринсон сразу же ответил: «Мы, врачи, прежде чем кого-либо известить, должны были иметь разрешение пресс-бюро киностудии». Это утверждение являлось чистым абсурдом, но одновременно оно позволяло обосновать более раннее появление Артура Джейкобса в доме.

Тем временем весть о трагическом происшествии молниеносно распространялась в информационных службах для прессы и радио, которые передавались на волнах, отведенных для полиции; очень быстро на место происшествия стало приезжать все больше полицейских, а среди них — офицер Мервин Ианноун (ставший позднее шефом полиции в Беверли-Хилс) и детектив-следователь сержант Роберт Э. Байрон, который взял ведение дела в свои руки и приступил к допросу Гринсона, Энгельберга и Мёррей. В этот момент следствия Юнис сменила показания о времени обнаружения тела Мэрилин на три часа ночи.

Как Клеммонса, так и Байрона не удовлетворили полученные ими показания, особенно те, которые дала Юнис. «По мнению должностного лица полиции, миссис Мёррей давала нечеткие и по возможности уклончивые ответы на вопросы о том, что в это время делала мисс Монро», — написал Байрон в официальном рапорте.

Другим должностным лицом, которое появилось на месте происшествия до наступления воскресного рассвета, был Дон Маршалл, сыщик с того же самого лос-анджелесского полицейского участка. Маршалл прибыл в тот момент, когда за ведение следствия все еще нес ответственность Клеммонс, приказавший ему «оглядеться в доме и проверить, не оставила ли Монро прощальное письмо». Маршалл провел следующие несколько часов за тем, что тщательно просматривал все бумаги, которые обнаружил в жилище актрисы.

Недалеко от кровати лежала переданная из Парижа телеграмма на английском языке, предлагающая Мэрилин выступление в сольном спектакле; однако, если не считать этого, Маршалл не нашел ничего интересного и после тщательных розысков убедился, что никакого прощального письма в доме не было. Детектив оставался на Пятой Элен-драйв в течение всего дня, на протяжении которого он допросил соседей Мэрилин, супругов Ландау, живших в доме по Южной Кармелина-стрит, 316, — всего в паре шагов от угла Пятой Элен. Как позднее проинформировал Маршалл, Эйб Ландау и его жена уверили его, что предыдущей ночью не слышали никакого шума или голосов и что в принципе мисс Монро была «очень хорошей соседкой».

Действия более широкого плана были предприняты, когда к собравшимся в доме лицам: Гринсону, Энгельбергу, нескольким сотрудникам полиции и Милтону Радину, уже возвратившемуся на место происшествия, — присоединилась Пат. Она оставалась в резиденции Мэрилин примерно два часа, а потом вернулась домой, чтобы отвечать по непрерывно звонившим телефонам на вопросы журналистов со всего мира. Вскоре после пяти часов тридцати минут тело Мэрилин Монро, накрытое розовым шерстяным одеялом, привязали к металлическим носилкам, перенесли к подъездной дорожке, ведущей к дому, и там сунули в сильно потрепанный «Форд»-комби, чтобы для начала перевезти в морг, находящийся в Вествуд-Виллидж — точно неизвестно, почему туда, поскольку обстоятельства смерти требовали вскрытия трупа, а это можно было сделать только в бюро коронера, которое находилось в центре города. Скорее всего, тело увезли прежде, чем Милтон Радин как адвокат Мэрилин успел вступить в контакт с Инез Мелсон, управлявшей делами покойной и осуществлявшей надзор за опекой над Глэдис, а также с Джо Ди Маджио, который, как правильно предвидел Радин, лучше всех справится с вопросами организации похорон.

Вскоре после восьми утра в воскресенье, 5 августа, тело Мэрилин оказалось в городском морге. В десять тридцать заместитель коронера, доктор Томас Ногучи, закончил вскрытие тела Мэрилин.

Вернувшись на Пятую Элен-драйв, полиция по-прежнему охраняла дом. Потом возникли абсурдные сообщения о том, что руководство студии «Фокс» распорядилось «сжечь в огромном мексиканском камине груды документов». Появились также сплетни, что «ломом был выломан замок в металлическом шкафчике с документами и там перетрясли все ящички и полки» с целью изъять оттуда бумаги, ставящие под угрозу безопасность Соединенных Штатов. Все это было сплошной бессмыслицей и выдумкой. По мнению офицера Дона Маршалла, который на протяжении всего дня не покидал дома Мэрилин, «никто и ничего не уничтожил»[503]Что касается немногочисленных спрятанных писем и личных документов Мэрилин, то на следующий день их забрала Инез Мелсон, а после ее смерти в 1986 году они вначале были переданы одному коллекционеру, а позднее — автору данной книги. — Прим. автора.
.

Однако кое-что было слегка подремонтировано. Юнис позвонила своему племяннику Норману Джеффрису с просьбой вставить в раму небольшое стекло, которое, по-видимому, выбил кочергой Гринсон; это обеспечит дом от попытки проникнуть внутрь, после того как полиция в воскресенье вечером официально опечатает все домовладение. Когда стекло было вставлено, а стирка закончена, Юнис наконец покинула виллу — на один день позже, чем запланировала. В доме Мэрилин Монро она оставила после себя действительно идеальный порядок.

Совершенно иным делом занимался в это время Томас Ногучи, проводивший анатомирование Мэрилин. В этом ему помогал внимательный и проницательный наблюдатель, мнение которого будет иметь переломное значение для выяснения причины смерти Мэрилин.

В 1962 году Джон Майнер являлся заместителем прокурора округа Лос-Анджелес и начальником отдела судебной медицины; по долгу службы и характеру выполняемых функций он был также представителем судебного врача в бюро коронера. Майнер преподавал также судебную психиатрию в университете Южной Калифорнии, и его особенно уважали за проведенные им многочисленные экспертизы в сфере судебной медицины, связанные с оценкой самоубийств, а также случаев смерти, которые принимались за самоубийства. В качестве сотрудника бюро коронера Майнер участвовал во вскрытиях всех лиц, смерть которых была сочтена не носящей естественного характера, что означает более пяти тысяч случаев аутопсии. В 1962 году судебным врачом и коронером округа Лос-Анджелес был доктор Теодор Карфи, который назначил для проведения анатомирования трупа Мэрилин Монро доктора Томаса Ногучи, заместителя судебного врача.

Предварительный отчет бюро окружного коронера, датированный и подписанный доктором Ногучи в воскресенье, в десять тридцать утра, находится в архиве морга, подчиняющемся окружному коронеру и находящемся в здании суда, в папке под номером 81128. Первое дополнение: отчет о химическом составе крови и печени — датировал и подписал в восемь утра 13 августа главный токсиколог Р. Дж. Абернети (документ № 81128-1). Предварительное заключение Карфи от 10 августа звучало так: причиной смерти «могла быть передозировка барбитуратов». 17 августа оно было изменено, и эксперты сочли, что, «скорее всего, это было самоубийство», а 27 августа Карфи опубликовал окончательное заключение с еще более сильной формулировкой, где констатировалось «острое отравление барбитуратами — прием слишком большой дозы лекарств».

Это мнение основывалось на наиболее важных химических данных, вытекающих из токсикологического анализа, которые представляются бесспорными и однозначными.

Во-первых, внешние признаки применения насилия отсутствовали. Во-вторых, в крови было обнаружено восемь миллиграммов хлоралгидрата и четыре с половиной миллиграмма нембутала — но в печени была выявлена гораздо более высокая концентрация нембутала, составляющая тринадцать миллиграммов[504]Все концентрации указаны в расчете на сто миллилитров крови.
. Эти цифры имеют принципиальное значение для понимания того, каким образом умерла Мэрилин.

На столике рядом с ее кроватью полиция нашла полные и частично опорожненные флакончики с несколькими видами лекарств, в частности, с противогистаминными препаратами, а также со средствами для лечения гайморита. Там находилась также пустая упаковка от двадцати пяти стомиллиграммовых капсул нембутала, выписанных актрисе 3 августа доктором Хайменом Энгельбергом, а также десять капсул, оставшихся от первоначальной заводской упаковки, которая содержит пятьдесят пятисотмиллиграммовых капсул с хлоралгидратом, — по рецепту, датированному 25 июля и повторенному 31 июля в соответствии с полномочиями, предоставленными доктором Гринсоном.

Это явилось важной информацией для группы по изучению причин самоубийств, образованной ранее в округе по просьбе коронера с целью воспроизведения психологического портрета человека, который хочет лишить себя жизни, — портрета, способствующего установлению характерных черт потенциального самоубийцы. «После беседы с Гринсоном о психиатрическом лечении Мэрилин, — сказал член этой группы доктор Роберт Литмен, — для нас было ясно, что мы можем сделать только один вывод: это было самоубийство или, по крайней мере, игра со смертью». Однако Литмен и его коллеги не верили, что Мэрилин сознательно и предумышленно покончила с собой: «С момента, когда группа в 1960 году начала свои исследования, мы ни разу не встречались с таким случаем, когда после приема барбитуратов человек настолько сильно одурманен, чтобы не знать, что именно он сейчас делает».

И тем не менее Литмен и его коллеги согласились с вердиктом, что в данном случае имело место самоубийство, поскольку они консультировались исключительно со своим коллегой Гринсоном и поскольку — в качестве группы по изучению причин самоубийств — они были нацелены только на поиск самоубийств и отбрасывали альтернативные возможности почти без рассмотрения. Мэрилин не была психотической личностью, и, кроме того, как многозначительно добавил доктор Норман Фарберов, другой член указанной группы, она не являлась «наркоманкой среди наркоманов, а также не была сильно зависима от лекарств. Дозы, которые она принимала, можно определить как находящиеся в диапазоне от небольших до средних. И, насколько я мог установить, она наверняка не была психически неуравновешенной личностью». Кроме того, как сказал Литмен, «мы хотели покончить с этим, принять окончательное решение, закрыть дело, выдать свидетельство о смерти и позабыть обо всем. Разумеется, оказалось, что эта надежда была тщетной. Никто и никогда об этом не забыл».

Томас Ногучи, Джон Майнер и по меньшей мере трое других судебных патологоанатомов, пользующихся огромным уважением, пришли к выводам, совершенно отличающимся от тех, которые сделали Карфи и группа по изучению причин самоубийств[505]За помещенные ниже материалы и за все отчеты, подтверждающие мнение Джона Майнера, автор благодарит двух пользующихся международной славой патологоанатомов: доктора Милтона Халперна, бывшего главного врача города Нью-Йорк, и доктора Леопольда Брайтенекера, главного врача города Вена, профессора Венского университета и одного из самых выдающихся европейских судебных патологов. В 1982 году доктор Бойд Г. Стивенс, главный врач-коронер города и округа Сан-Франциско, предоставил центру, находящемуся в Лос-Анджелесе, независимое мнение по поводу выводов, вытекающих из результатов вскрытия трупа Мэрилин Монро. В 1992 году автор книги консультировался также с доктором Арнольдом Эйбрамсом, ординатором отделения патологической анатомии больницы св. Иоанна в Санта-Монике. — Прим. автора.
.

«Я не считал, что она совершила самоубийство, — сказал Джон Майнер через тридцать лет. — А после разговора с доктором Гринсоном еще более утвердился во мнении, что мисс Монро не покончила с собой. В принципе, он сам тоже в это не верил».

Майнер, не поверивший заключению о самоубийстве по чисто медицинским соображениям, получил подтверждение своего мнения в беседе с Гринсоном, от которого узнал, что Мэрилин не только строила обширные планы на будущее, но и «считала, что все плохое уже осталось позади и теперь она сможет начать новую жизнь».

Решающее значение для подтверждения мнения Джона Майнера и для формулирования окончательных выводов в деле о смерти Мэрилин Монро имеет детальное ознакомление с результатами посмертных химических анализов. Невзирая на то, какие лекарства стали причиной смерти, они могли попасть в организм покойной только тремя путями: перорально [через рот], с помощью укола или посредством клизмы.

Мэрилин по нескольким причинам не могла умереть вследствие перорального приема таблеток или капсул.

Во-первых, каждый разбирающийся в данном вопросе судебный патологоанатом, сравнив концентрацию нембутала в крови с его количеством в печени, без труда установит, что Мэрилин жила еще много часов после приема указанного лекарства. Не наблюдалась также «перегруженность желудка или желудочно-кишечного тракта»; в принципе, как констатирует отчет Ногучи, следы лекарств не обнаружены ни в желудке, ни в двенадцатиперстной кишке, где происходит их всасывание. Это означает, что на протяжении всего дня, когда Мэрилин еще жила и нормально функционировала, процесс метаболизма[506]Обмен веществ.
с участием принятого нембутала достиг уже такого уровня, на котором многие токсичные субстанции перешли в печень и начался процесс их выведения из организма. По мнению Джона Майнера, «барбитураты были поглощены организмом на протяжении нескольких часов, а вовсе не минут — за строго определенное время, как указывает их высокая концентрация в печени». Данный отчет соответствует тому, что нам известно о поведении Мэрилин в течение упомянутого дня, которое сам Гринсон определил как состояние «некоторой одурманенности».

Во-вторых, умышленная передозировка нембутала явилась бы действием, которое полностью противоречит всему, что происходило тогда в жизни Мэрилин Монро, — особенно после телефонного разговора с сыном Джо Ди Маджио, о котором известно и от него самого, и также со слов Мёррей и Гринсона.

В-третьих, если по каким-то неизвестным причинам Мэрилин вдруг решила бы покончить жизнь самоубийством, то она приняла бы большое количество лекарства за один раз (а не глотала бы капсулы на протяжении всего дня, хорошо зная, какие перерывы нужно между ними устраивать и какие дозы допустимы). Барбитураты бы быстро отравили весь организм актрисы и вызвали ее смерть. Если бы случилось именно это, то почти наверняка остатки лекарства были бы обнаружены в ее желудке. «Попросту говоря, сорок или пятьдесят таблеток, — констатирует доктор Эйбрамс, — не могут раствориться в желудке так быстро. Вероятность того, что она проглотила таблетки и умерла от них, близка к нулю».

Возможность произвести укол барбитуратами также следует отбросить. Доза лекарства, которая явилась бы достаточно большой, чтобы стать причиной смерти, будучи введенной внутримышечно или внутривенно, должна была бы привести к мгновенной смерти и к гораздо более высокому уровню барбитуратов в крови. Окружной прокурор, который в 1982 году вновь рассматривал данное дело, а особенно вопрос об уровне концентрации указанных лекарств в крови, заявил следующее: «Это ведет к выводу, что Мэрилин Монро не "получила наркотик" и ей не впрыснули шприцем смертельную дозу лекарства». После инъекции такой лошадиной дозы на теле должен был остаться отек и синяк, а постепенное рассасывание последних прекратилось бы вместе со смертью актрисы. Однако «каждый миллиметр ее тела был осмотрен с помощью лупы, — сообщил в своих показаниях Майнер (и их подтвердил Ногучи), — и никаких следов от укола иглой не было замечено».

Единственный возможный способ попадания этой смертельной дозы лекарств в организм был подтвержден во время анатомирования; тогда были замечены нетипичные изменения, с которыми Майнер, как он сказал, еще до сих пор не сталкивался при проведении вскрытий. На большой части поверхности толстой кишки Мэрилин наблюдалась «значительная гиперемия и синеватая окраска» — симптомы, имеющие место при введении барбитурата или хлоралгидрата ректально, то есть через задний проход. «Следует выяснить причины столь необычной, неестественной окраски толстой кишки, — отметил Майнер в 1992 году. — Ногучи и я были убеждены, что эта сильная доза лекарства была введена в организм Мэрилин путем вливания с помощью клизмы».

Эйбрамс разделяет данное мнение:

Я никогда не видел ничего подобного во время аутопсии. С толстой кишкой этой женщины происходило нечто странное. А если говорить о самоубийстве, то мне, честно говоря, очень трудно вообразить, что пациент, который хочет принять смертельную дозу барбитуратов или даже успокоительных средств, станет морочить себе голову приготовлением раствора, а потом будет делать себе этим раствором клистир! Помимо всего прочего, неизвестно, сколько жидкости понадобится, да и нет гарантии, что организм не исторгнет раствор прежде, чем он будет впитан. Послушайте, если человек хочет отравиться барбитуратами, он просто глотает порошки или таблетки и запивает их водой!

Что касается свечек из нембутала (которые иногда ошибочно считают причиной смерти актрисы), то они вошли бы в задний проход всего лишь на глубину в десять сантиметров; однако в случае Мэрилин сигмовидная кишка, проходящая намного выше, была целиком окрашена. Таким образом, лекарство, которое стало причиной смерти, действительно было введено в организм посредством клизмы.

В этом месте следует напомнить, что Мэрилин долгие годы делала себе клизмы «из гигиенических соображений или для того, чтобы похудеть». Таковы слова доктора Майнера, но работавшие на актрису модельеры вроде Уильяма Травиллы и Жана Луи давно знали об этом способе. Далее доктор продолжал: «В значительной мере это было с ее стороны следование скоротечной моде, которая царила тогда среди актрис».

Однако, даже сделав указанный вывод, мы не получаем ответа на вопросы о том, что именно ввели в ее организм с помощью клистира и кто это сделал. Ведь все еще доподлинно не известно, какие события разыгрались в спальне Мэрилин Монро между ее разговором с сыном Джо Ди Маджио, закончившимся в семь двадцать или семь двадцать пять вечера, и теми беспорядочными ответами, которые она давала Питеру Лоуфорду в семь сорок или семь сорок пять. Пожалуй, более всего потрясает факт, когда Мэрилин, разговаривая по телефону с Лоуфордом, отдавала себе отчет, что она переступает границу того в меру нормального и хорошо ей известного сна, который вызывается наркотиками или транквилизаторами, и уходит в смерть, — и при этом знала, что не может сделать ничего, дабы изменить ход событий и предотвратить гибель. В противовес людям, говорящим, что актриса, разговаривая с Лоуфордом, дескать, подняла ложную тревогу, нужно принять во внимание простой и трагический факт — актриса знала, что умирает, и не могла ни сама выйти из этого состояния, ни позвать на помощь: «Попрощайся...»

В свете всего изложенного можно наконец установить точные обстоятельства печальной и нелепой смерти Мэрилин Монро.

Прежде всего, надлежит помнить, что Ральф Гринсон перестал прописывать Мэрилин нембутал. По его собственным словам, Гринсон «уменьшил ее зависимость от нембутала [который он уже ей не назначал], переориентировавшись в качестве снотворного на хлоралгидрат [который он назначал]». По существу, как он сказал, это означало обращенную к Хаймену Энгельбергу просьбу не выписывать Мэрилин нембутал без его разрешения: они собирались информировать друг друга о назначаемых ей лекарствах. Однако в предыдущий день Энгельберг без ведома Гринсона предоставил Мэрилин рецепт на нембутал.

Через две недели после смерти Мэрилин Гринсон написал Марианне Крис: «В пятницу вечером она сказала своему терапевту, что я будто бы разрешил ей принимать в небольших количествах нембутал. В результате тот дал ей указанное лекарство, не согласовав данный вопрос со мной, потому что у него были совсем другие проблемы и огорчения. Он только что расстался с женой». Однако в субботу Гринсон заметил, что Мэрилин, как он признался Крис, была «несколько одурманена»; этот человек слишком хорошо знал свою пациентку и был слишком опытен, чтобы не понять, после какого же лекарства она «несколько одурманена».

Хотя Гринсон не знал точного количества принятого ею нембутала, он прекрасно отдавал себе отчет в неэффективности действия указанного лекарства — Мэрилин не спала, она была раздражена и с ней трудно было сладить. Как справился с этой проблемой Гринсон, показал посмертный токсикологический анализ: хлоралгидрат — лекарство, которое он ей порекомендовал, — был обнаружен в крови, а не в печени. А поскольку уровень концентрации хлоралгидрата был вдвое выше, чем нембутала (который, будучи принимаемым постепенно и на протяжении многих часов, сосредоточился в печени покойной), то не подлежит сомнению, что хлоралгидрат поступил в организм позднее, нежели нембутал.

Гринсон, который в тот вечер спешил, видимо, упустил из виду один принципиально важный факт — вред от взаимного воздействия лекарств. Хлоралгидрат препятствует производству ферментов, которые делают возможным усвоение нембутала путем метаболизма. Это из-за хлоралгидрата Мэрилин переступила границу сна. Некоторое количество нембутала было переработано печенью, но большая часть (четыре с половиной миллиграмма на сто миллилитров — больше, чем составляет смертельная доза) продолжала оставаться в организме. Милтон Радин вспоминал, как ночью, после смерти Мэрилин, Гринсон сказал: «Черт подери! Хай дал ей рецепт, а я ничего про это не знал!» Джон Майнер говорил о похожей незавершенной фразе: «Если бы только я знал про этот рецепт!..»

«Если бы только...» — ну и что тогда? Действительно ли Гринсон в этом случае воздержался бы от того, чтобы дать ей ту последнюю, сильную дозу хлоралгидрата?

Две недели спустя в письме Марианне Крис он в весьма спокойной тональности описал свое расставание с Мэрилин в тот вечер. «Я сказал Мэрилин, — информировал он доктора Крис, — чтобы она позвонила мне в воскресенье утром, когда проснется, и вышел». Но в действительности Гринсон чувствовал себя обеспокоенным, возмущенным и отвергнутым; он не мог примириться с мыслью о том, что созданный им собственный романтический имидж спасителя вскоре перестанет существовать, а также отдавал себе отчет, что Мэрилин вот-вот вызволится из сетей его контроля, которые он так тщательно расставил вокруг нее. Посему Гринсон выбрал более простой путь. «Он был сыт по горло, измучен, провел с ней почти весь день», как сказал об этом Милтон Радин. И вот перед уходом Гринсон уговорил Мэрилин поставить клистир из успокаивающих препаратов, поскольку ее организм отвергал лекарства, принимаемые перорально. После хлоралгидрата она сможет уснуть. Гринсон понимал, что поскольку ему не удалось вытащить к Мэрилин Энгельберга, дабы тот сделал ей укол, то наиболее эффективным способом введения лекарства явится клистир — метод, которым Мэрилин часто пользовалась в совершенно иных целях. Однако актриса не знала о потенциальной опасности клизмы с хлоралгидратом, о том, что в результате соединения этого лекарства с нембуталом она может даже оказаться смертельной.

«По-видимому, актриса считала это самой обычной клизмой, — сказал Майнер. — Лекарство поступало постепенно, не было никаких неприятных ощущений, оно не вызывало немедленной потребности отторжения. Через несколько минут — в течение которых она ответила на телефонный звонок Лоуфорда — несчастная впала в бессознательное состояние. Процесс всасывания лекарства продолжался, и хотя Мэрилин еще жила, она уже умирала».

Но кто же, в конце концов, поставил ей клизму с хлоралгидратом?

Единственным человеком, который мог сделать данную процедуру, была Юнис Мёррей, и это было действительно последнее действие, выполненное ею в качестве наемного работника Мэрилин Монро и охранницы, привлеченной Ральфом Гринсоном. «Мне всегда казалось, что ключом к раскрытию загадки является миссис Мёррей», — сказал Джон Майнер через тридцать лет после смерти Мэрилин, впервые открыто высказываясь по данному делу.

Однако Юнис всего лишь выполняла поручения Гринсона — человека, который на протяжении пятнадцати лет защищал ее, а также давал ей работу и на которого она все это время полагалась. Как отметил через много лет ее зять Филипп Леклер, «Юнис делала только то, что ей велел Ральф Гринсон. Она всегда в точности выполняла его указания, потому что сама не была дипломированной медицинской сестрой. Я мог бы много чего рассказать о Гринсоне, но не стану этого делать».

Выглядит логичным, что Гринсон, привыкший поручать другим лицам давать лекарства собственным пациентам, попросил Юнис выполнить эту довольно специфическую процедуру. Более того, ставить клистир вовсе не входит в круг обязанностей психиатра, тем более когда врач — мужчина, а пациентка — женщина; невзирая на то, насколько маниакально он был привязан к Мэрилин, его собственное эго не позволяло ему совершить столь интимное действие. Однако, попросив необученную женщину, не располагавшую дипломом медицинской сестры, ввести пациентке лекарство способом, который грозит смертью, он — какими бы точными и подробными ни были данные им инструкции — проявил профессиональную неосторожность, более того — легкомысленность.

С другой стороны, возможно, что Ральф Гринсон той ночью вообще не вышел из дома Мэрилин — и потому не должен был туда возвращаться. На протяжении многих лет он утверждал, что отправился оттуда на ужин с друзьями, но никогда, даже во время допроса, не указал фамилий этих «друзей», они сами никогда добровольно не раскрыли себя, а члены семьи Гринсона, которым после его смерти часто задавали указанный вопрос, никого никогда не указали поименно. Милтон Радин вообще был уверен, что Гринсон весь вечер находился в собственном доме. Но если даже психиатр Мэрилин и остался на Пятой Элен-драйв, он, по всей видимости, не участвовал в процедуре, проводившейся Юнис (хотя и был непосредственно рядом); впрочем, так или иначе, ответственность за это ложится на него.

Указанную драматическую сцену завершает еще одна важная деталь, которая ранее упоминалась, но ее никогда не принимали во внимание: речь идет о не поддающейся объяснению стирке белья экономкой Мэрилин, привлекшей внимание Клеммонса и ставшей впоследствии известной Майнеру. «Зачем в такое время и в такой ситуации, — задавал риторический вопрос Майнер, — эта женщина занималась бы стиркой, если постельное белье не оказалось бы запачканным в процессе введения упомянутых лекарств?» Доктор Эйбрамс разделяет его мнение: «В конце концов, всё понятно: когда актриса погрузилась в смертельную кому, жидкость, введенная с помощью клистира, должна была из нее вытечь. Отсюда и необходимость в стирке простынь» — действии, которое, как добавил Майнер, «было особенно трудно понять, не зная, что миссис Мёррей занимается уничтожением вещественных доказательств».

К ужасу людей, втянутых в данное дело, состояние, в которое погрузилась Мэрилин и которое по их замыслу должно было стать глубоким сном, закончилось ее смертью.

В эту ночь нужно было обдумать множество деталей, а также найти выход из сложившейся, деликатно выражаясь, неприятной ситуации. Натали Джейкобс так вспоминает слова мужа после тогдашней ночи: «Артур сказал, что это было страшно. Он никогда не приводил мне каких-либо подробностей, а я никогда не расспрашивала его. Муж выразился только, что все случившееся слишком ужасно для того, чтобы говорить об этом».

Именно паника, возникшая в связи с указанной ситуацией, объясняет пятичасовую затяжку с вызовом полиции после того, как Гринсон примчал на Пятую Элен-драйв. Если он вообще выходил из этого дома, то вернулся туда немедленно после того, как Радин позвонил Юнис и попросил ее заглянуть в комнату Мэрилин, где все выглядело жутко. Мэрилин не подавала признаков жизни, ее организм опорожнился после клизмы, а к этому добавлялись еще и другие аспекты этой ужасающей сцены, наблюдающиеся в том случае, когда имеют дело с человеком, который пребывает в коматозном состоянии и умирает, а возможно, уже скончался.

Как доказывают телефонные разговоры и подтверждает Милтон Радин, Гринсон наверняка приехал сразу же после полуночи, а Энгельберга, который после ухода от жены временно жил в западной части Лос-Анджелеса, удалось разыскать только позднее. По-видимому, была предпринята попытка спасти Мэрилин, противодействовать последствиям применения наркотиков. (Генри Уэйнстайн вспоминал, что до этого Гринсон по меньшей мере однажды вызывал Энгельберга, дабы тот сделал Мэрилин промывание желудка после того, как она в своей квартире на Доухени-драйв приняла слишком много нембутала.) Кроме того, и по словам Юнис, и в соответствии с примечанием к отчету генерального прокурора за 1982 год, около полуночи в дом вызывалась скорая помощь, но после приезда ее отправили обратно, поскольку Мэрилин уже была мертва, а закон штата Калифорния запрещает перевозку трупов на автомобилях скорой помощи. Когда Гринсон и Мёррей осознали масштабы трагедии, их наверняка парализовал страх. Как можно признаться, что ты имел хоть что-то общее с этой смертью, или же как объяснить обнаружение мертвого тела Мэрилин Монро — женщины и актрисы, которую настолько обожал весь мир?

Когда стало ясно, что Мэрилин не удается оживить, нужно было подумать о деталях. Следовало разбить часть оконного переплета, чтобы создать иллюзию необходимости применения силы для проникновения в спальню. Нужно было сдвинуть толстенную ткань (когда прибыла полиция, она была отодвинута и старательно сложена), чтобы обосновать придуманную историю про Юнис, которая кочергой раздвигает занавеси. Таким образом, Гринсон и Мёррей должны были первым делом сфабриковать все показания и поупражняться в их произнесении. А еще нужно было непременно выстирать запачканные простыни.

Если бы Ральф Гринсон сам поставил клистир, который привел к смерти Мэрилин, то Юнис Мёррей рассказала бы об этом — коль не при жизни Гринсона, то после его смерти, когда она имела шанс получить благодаря этому огромные материальные выгоды и вдобавок при всем честном народе очиститься от висевших на ней обвинений. После смерти Мэрилин миссис Мёррей не работала ни на Гринсона, ни на кого-либо другого ни в качестве санитарки или медсестры, ни как домоправительница либо экономка. Высказывались мнения, что Гринсон платил ей за молчание, что он заключил с ней финансовое соглашение, дабы скрыть свой непродуманный и катастрофический по своим последствиям поступок. Но если Гринсон давал Юнис деньги, то почему она жила после кончины Мэрилин в такой бедности, перебираясь из одной малюсенькой квартирки в Санта-Монике в другую, пока дочь не забрала ее к себе, поскольку Юнис уже слишком постарела и слишком ослабела?

Стало быть, очень быстро между ними было достигнуто некое страшное и секретное соглашение.

Ральф Гринсон никогда не раскроет того, что знает о Юнис Мёррей, поскольку это означало бы конец его карьеры. Ведь он нанял себе в помощницы особу, которая не располагала надлежащей профессиональной подготовкой — и, кроме того, страдала и мучилась из-за собственных проблем, — и поручил ей выполнить непростую медицинскую процедуру, поскольку нигде не смог найти доктора Энгельберга. Это была очевидная врачебная ошибка, легкомысленное поведение, которое Гринсон подсознательно оправдывал своей обозленностью на обожаемую, но совершенно безразличную к нему пациентку. Как ни говори, это ведь была самая знаменитая в мире кинозвезда — и он не мог раскрыть правду о случившемся. Дело удалось как-то затушевать, и в принципе Гринсон был, пожалуй, даже доволен собой, поскольку, когда фотограф Уильям Вудфилд много позже спросил его об огромных количествах хлоралгидрата, которые тот выписывал Мэрилин, Гринсон небрежно ответил: «Что ж, я действительно совершил в жизни парочку ошибок».

В свою очередь, Юнис Мёррей не могла показать пальцем на виновника, потому что это преступное деяние она совершила сама. Единственное, что она и Гринсон могли делать, — это произносить малоубедительные заявления насчет их неверия в умышленное самоубийство Мэрилин. Как сказал Джон Майнер, «ни тогда, ни позднее никому и в голову не пришло, что миссис Мёррей утаивает какую-то информацию. Дело обстояло просто: она сразу не сказала всю правду и потом тоже никогда этого не сделала». Майнер был прав, потому что, если отбросить неясности в ее рассказе о пробивавшемся свете и/или торчащем телефонном шнуре под дверями спальни Мэрилин, Юнис не столько врала, сколько отрицала. Она справедливо отрицала, что в доме Мэрилин находился Роберт Кеннеди: «Не припоминаю, чтобы он вообще там бывал в июле или августе», — сказала она, потому что его там действительно не было. Она справедливо отрицала, что той ночью в доме появлялся Питер Лоуфорд и какие-то неизвестные налетчики. Когда у нее спросили, дают ли ее опубликованные воспоминания ключ к разрешению загадки, Юнис в последний раз высказалась на тему смерти Мэрилин, а ее слова звучат как начало исповеди — в 1982 году она сказала о своей книге «Последние месяцы» так: «Я вовсе не присягнула бы в пользу своей версии».

Если же говорить об Энгельберге, то его манера разбрасываться направо и налево опасными и порождающими зависимость наркотическими препаратами, не говоря уже о том, что он непрестанно полагался на Гринсона, ставит этого врача в положение человека, который не может открыто высказаться о действии, совершенном другим человеком, — действии, которое он, надо полагать, считал даже в наихудшем варианте не более чем несчастным случаем.

А ведь речь идет о чем-то большем, и в этом-то как раз и состоит несказанно печальная судьба Мэрилин Монро.

Она находилась под контролем человека, который, выражаясь как можно мягче, страдал на ее почве форменной манией, причем она осознала это до такой степени, что понимала необходимость прекращения их общения. Гринсон также отдавал себе в этом отчет, признаваясь перед коллегами, что достиг состояния классического контрпереноса; его дальнейшая работа с Мэрилин уже не имела под собой никакого обоснования.

«Доктор Гринсон воспринял ее смерть весьма личным образом, — сказал Джон Майнер, — поскольку он был необычайно сильно связан с этой женщиной. Он был глубоко потрясен, даже раздавлен тем, что произошло. Несмотря на то, что у психиатра должны иметься какие-то внутренние защитные механизмы, Гринсон был не в состоянии владеть своими чувствами. Он по-своему любил эту молодую красавицу — в том смысле, что она была для него существом необыкновенным и прекрасным. Он был к ней невероятно привязан».

Даже более чем привязан: поскольку Гринсон чувствовал себя глубоко задетым своей растущей зависимостью от Мэрилин, он постоянно пробовал оторвать ее от друзей. Смерть его пациентки наглядно показала, какими страшными могут быть последствия безответственного поведения психотерапевта, который выходит за рамки границ, обязательных при лечении, и занимается психотерапией, хорошо зная, что его собственные чувства переплетаются с чувствами его пациентки. В результате он уже не обращал внимания ни на свои обязанности, ни на ее потребности. Когда Гринсон сказал, что «старался помочь, а кончилось это тем, что я ее обидел», то дал, по-видимому, наиболее точную оценку своего поведения.

Весь полный нетерпения, боящийся утраты любимого существа, разозленный на себя и на Мэрилин за принятие неразумного, с его точки зрения, решения об увольнении Юнис и его самого (что должно было последовать вскоре, если не сразу же), Ральф Гринсон дал указание ввести пациентке успокаивающее — как он уже давно действовал с помощью Энгельберга, — лишь бы только дело не дошло до расторжения их союза: «Позвони мне в воскресенье утром».

Но в конечном итоге вышло так, как говорил другой Ральф, любящий актрису Ральф Робертс: «Раз Мэрилин не удавалось контролировать никаким иным способом, то в запасе всегда оставались наркотики». Быть может, Джон Хьюстон был в курсе больше, чем выказал, когда он, узнав о смерти Мэрилин, произнес со злостью: «Мэрилин убил не Голливуд. Это сделали ее достойные сожаления доктора. Если она страдала болезненным пристрастием к лекарствам, то только по их вине».

Если обратить свое внимание к Юнис Мёррей, то она, пребывая с Мэрилин, жила наполненной жизнью, обитала на вилле, представляющей собой копию ее собственного давнего дома, общалась с молодой женщиной, которую воспринимала как дочь, и помогала человеку, являвшемуся для нее суррогатом мужа. Однако под влиянием случившегося она сломалась; в некотором смысле Юнис, введя Мэрилин снотворное, как бы закрыла данный раздел своей жизни, хотя сделала это бессознательно и не отдавала себе отчета в последствиях данного акта. Она являлась марионеткой Ральфа Гринсона — определение не слишком красивое, но вполне адекватное применительно к психически неуравновешенной и зависящей от него женщины, которая должна была себя чувствовать именно так, когда через двадцать пять лет, в восьмидесятипятилетнем возрасте сетовала: «Ах, ну почему я в мои-то годы должна держать случившееся в тайне?»

Необычайная поглощенность двух главных опекунов Мэрилин собою и наблюдавшееся у них раздвоение личности не позволили им разглядеть актрису в наиболее счастливый период ее жизни, на этапе, сулившем ей прекрасное будущее, и одновременно не воспрепятствовали им в непрестанном стремлении сделать актрису зависимой от себя и только от себя.

И в довершение всего опекуны Мэрилин не могли снести того, что она отвергает их назойливую опеку. «Мы потеряли ее», — с сарказмом сказал Гринсон, обращаясь к Мёррей. Оба они согласились с этим утверждением: в некотором смысле они потеряли ее еще раньше, когда Мэрилин приняла решение освободиться от них.

Возможно, Ральф Гринсон как-то помогал тем пациентам, к которым не испытывал маниакальной привязанности. Но в личной и профессиональной жизни он в большой степени оказался неудачником, эгоцентриком, первостатейным актером, лгуном, завидовавшим чужой славе, человеком, обуянным желанием безраздельно владеть, тираном, который мог считаться превосходным психотерапевтом только в Голливуде, где даже обычное исполнение долга вежливости вызывало в людях признательность и восхищение. Он рассматривал Мэрилин не как взрослую, зрелую женщину, у которой со временем должно было становиться все больше сил и здоровья. Совсем напротив, Гринсон хотел, чтобы та оставалась слабой и навсегда зависимой от него. Уставший от того, что он постоянно отказывался от личной жизни, дабы заняться проблемами своей самой важной пациентки, — хотя сам же и делал все возможное для создания подобной ситуации, — в конечном итоге он почувствовал себя задетым тем, что Мэрилин уходит с орбиты его влияния, ускользает из-под его контроля, переходит под крылышко Джо, удаляясь от него, Гринсона. Назначив себя на роль стража и защитника, отца и опекуна, он сам запутался в собственных сетях. Гринсон неутомимо стремился к тому, чтобы ограничивать контакты Мэрилин с другими людьми, чтобы единственной формой проявления любви к ней была его жертвенность, а единственной опорой для актрисы — его забота. Такие предпосылки, опасные в каждом союзе, применительно к психотерапии становятся настоящей катастрофой.

Гринсон не мог согласиться с мыслью о близком расставании с Мэрилин, о том, что он будет окончательно отвергнут своей категоричной пациенткой. Поэтому он считал ее человеком, которого ему не удалось покорить, и в конечном итоге отнесся к актрисе типичным для себя образом: капризно, — а также поставил ее в опасную ситуацию. Быть может, в сумрачных закоулках его сознания появилась мысль, пробуждающая страх, а возможно, и надежду, — мысль, что его легкомысленность приведет к трагедии.

В этом и состоит трагедия смерти Мэрилин Монро. На протяжении последних месяцев жизни она преобразилась в совершенно другую, отважную и зрелую женщину, как это доказывают все ее действия, интервью, контакты с людьми и выступления. Наконец-то, как в один голос заявляют самые близкие к ней люди, она сама стала принимать решения по поводу собственной жизни; она начала отгонять от себя злых духов, которые преследовали ее столь долго. Мэрилин никогда не осуждала тех, кто ранил или обманул ее, а сейчас ее отношение к миру стало еще более благожелательным и она больше, чем когда-либо ранее, проявляла заботу о тех людях, с которыми ей приходилось так или иначе сталкиваться. Даже если смотреть на актрису только под этим углом зрения, нельзя не оценить достоинств ее натуры: Мэрилин не очерняла мужей или любовников ради сиюминутной выигрышной фразы в интервью; она не играла на жалости к себе; она проявляла добрые чувства к Исидору Миллеру, к детям Артура Миллера и к сыну Джо Ди Маджио. У нее были великолепные, прямо-таки чудесные планы на будущее: возвращение к Джо, новые роли в кино, разрыв со своими недоброжелателями, с дурными воспоминаниями о прошлом.

Такой дух оптимизма уже однажды вселялся в нее, когда она в первый раз покидала Голливуд в 1955 году. Уже тогда Мэрилин чувствовала, что ее жизнь складывается не так, как нужно. Сейчас это чувство вернулось, и оно должно было иметь нечто общее с Джо Ди Маджио — хотя не только, поскольку их любовь наверняка уже не была тем страстным чувством, которое только начинает расцветать, и оба они были слишком разумны и рассудительны, чтобы не отдавать себе отчета, сколь многое им еще предстоит между собой согласовать. «Передо мной простирается будущее, и я не могу его дождаться», — сказала недавно Мэрилин одному репортеру. Энтузиазм и смирение, а также свежепробудившиеся надежды были связаны в ней с потребностью действовать, достигнуть в жизни чего-то большего — и редко случается, чтобы столь благородное и благодатное сердце было так жестоко остановлено.

И воистину остановлено. Ведь Мэрилин Монро умерла по вине людей, которые считали своим призванием ее спасение — причем они занимались этим не для ее блага, а ради собственных интересов. Они хотели владеть ею как своей собственностью. Смерть Мэрилин Монро придает новое значение ходовой фразе «сумрачные стороны калифорнийской жизни».

В субботу, ближе к вечеру, Мэрилин начала писать весточку Джо, приезда которого с нетерпением ждала; было бы приятно думать, что эти слова заносились актрисой на бумагу после его звонка. Но что-то помешало ей, и сложенный листок был найден в ее записной книжке с номерами телефонов. Когда — прежде, чем тело Мэрилин на следующее утро забрали в морг, — весь дом перевернули в поисках ее прощального письма, эту книжку не тронули или, может быть, письмо деликатно оставили на своем месте. Оно полно любви и не окончено — как ее жизнь:

Дорогой Джо

Если бы только мне удалось осчастливить тебя, я совершила бы самую важную и самую трудную вещь — то есть сделала одного человека безгранично счастливым. Твое счастье — это мое счастье.

 

Глава двадцать четвертая. 6—8 августа 1962 года

Тело, которое жаждали миллионы, теперь не принадлежало никому: утром в понедельник, 6 августа, труп Мэрилин Монро по-прежнему покоился в городском морге Лос-Анджелеса. И поэтому, в соответствии с ожиданиями, Джо Ди Маджио обратился с просьбой выдать окончательное заключение о смерти. Ближе к вечеру тело было вновь перевезено — теперь в дом погребальных обрядов на Глендон-авеню в Вествуд-Виллидж, всего в нескольких шагах от оживленного бульвара Уилшир.

Десятью годами ранее, на пороге своей большой карьеры, Мэрилин попросила своего друга Аллана Снайдера прийти к ней в больницу, прежде чем ее оттуда выпишут: она хотела выглядеть перед людьми и перед камерами как можно более красивой. На протяжении пятнадцати лет никто лучше этого человека не понимал страхов и особенностей натуры актрисы, никто не продемонстрировал большего терпения и лояльности в использовании собственных талантов ради ее блага.

— Уайти, — сказала Мэрилин, обращаясь к нему с использованием его «домашнего», ласкательного прозвища, пока гример причесывал и укладывал ее волосы, кое-где осветляя их, а в других местах чуть меняя оттенок, — ты должен обещать мне одну вещь.

— Всё что угодно, Мэрилин.

— Обещай, что если со мной что-нибудь случится... то, умоляю, пусть никто другой не прикасается к моему лицу. Обещай сделать мне макияж, чтобы я хорошо выглядела, прежде чем уйду навсегда.

— Ясное дело, — сказал он, поддразнивая актрису. — Принеси мне только свое тело, пока будешь еще теплой, и я превращу тебя в божество.

Несколько недель спустя Аллан получил бандероль от Тиффани. В светло-голубом мешочке лежала золотая монета с выгравированной на ней надписью:

Дорогому Уайти

Пока я еще теплая

Мэрилин

Сейчас настало время выполнить свое обещание. Во вторник, 7 августа, в доме Снайдера в Малибу зазвонил телефон:

— Уайти? — Джо говорил из номера отеля в Санта-Монике. — Уайти, ты обещал. Сделаешь это? Пожалуйста, сделай это для нее.

Никаких пояснений не требовалось. Оба помнили.

— Я буду там, Джо.

Аллан поехал в морг. Быстро, ловко, сноровистыми движениями он разложил свои щетки и щипчики, свои тональные основы, кремы и румяна, после чего приступил к работе в этом холодном зале. Он столько раз выполнял все эти манипуляции, столько раз работал над ней, а она тем временем смеялась, болтала с ним или просто дремала. Ведь Аллан готовил Мэрилин к множеству выступлений на публике — причесывал и подкрашивал ее перед выходом из грим-уборной, из самолета или больницы. Когда он закончил свою работу, вошел Джо.

В среду утром, 8 августа, Аллан приехал рано, зная, что макияж наверняка придется поправлять.

Джо по-прежнему был там. Всю ночь он провел со своей любимой, не разжимая крепко сплетенных пальцев, не отрывая глаз от ее лица; это было одинокое бдение преклоняющегося рыцаря, который перед великим сражением молится от сумерек до рассвета. Джо все еще сидел неподвижно, склонившись вперед, словно бы хотел силой своей любви и глубокой грусти вернуть Мэрилин к жизни и повести ее к алтарю. Никогда более он не произнес ее имени перед чужими людьми, перед журналистами или литераторами и никогда не женился снова.

В течение этих трех дней он принял трудное решение. На похоронах не будет никаких голливудских кинозвезд или режиссеров, никаких продюсеров или боссов киностудий, никаких журналистов, репортеров и фотографов; по его словам, все они только обижали Мэрилин. К участию в церемонии были допущены лишь тридцать родственников и друзей актрисы, в их числе Бернис, приехавшая из Флориды воздать долг своей единокровной сестре, которую она, правда, мало знала, но восхищалась издалека, а также сестра Грейс, Энид Кнебелькамп, и еще супруги Снайдеры, Ли и Паула Страсберги, Мэй Райс, Ральф Робертс, семья Гринсона и Юнис Мёррей. Женившийся вторично Джим Доухерти был занят работой в управлении полиции Лос-Анджелеса, а Артур Миллер, также повторно женатый, отказался прибыть на похороны.

Глэдис, по-прежнему находящаяся в Рокхэвене, никогда не узнала о смерти дочери. Через несколько лет она покинула санаторий, потом какое-то время жила вместе с Бернис, пока ее наконец не поместили в частную клинику во Флориде, где 11 марта 1984 года она в возрасте восьмидесяти двух лет скончалась от хронической сердечной недостаточности. Когда Глэдис задавали вопрос о дочери, она, похоже, не очень четко осознавала, кем была и кем стала Норма Джин.

Торжественная церемония началась в часовне дома погребений в час пополудни, когда там прозвучали фрагменты Шестой симфонии Чайковского, а также одной из любимых мелодий Мэрилин — «По ту сторону радуги» из фильма «Волшебник страны Оз»[507]Эту удостоенную премии «Оскар» песню сочинил для Джуди Гарленд известный американский эстрадный композитор Гарольд Арлен.
. Местный пастор произнес короткую проповедь, вдохновленную стихом из Библии «О сколь же чудесно сотворена она Всевышним!». Затем, в соответствии с пожеланием Джо, несколько слов сказал Ли Страсберг: «Мы знали ее, — проговорил он дрожащим голосом, с глазами, полными слез, — как личность с горячим сердцем, импульсивную, робкую и одинокую, впечатлительную и боящуюся оказаться отвергнутой, но всегда полную любознательности к жизни и стремящуюся к исполнению своих желаний. Ее мечта о большом таланте не была миражом».

Перед тем как на фоб опустили крышку, Джо наклонился и, громко рыдая, поцеловал Мэрилин. «Я люблю тебя, моя самая дорогая, люблю», — сказал он, вкладывая ей в ладони букет розовых роз. С этого момента на протяжении двадцати лет каждую неделю по указанию Джо к склепу Мэрилин возлагались цветы — так, как он обещал ей, когда она рассказала ему о слове, которое дал Уильям Пауэлл умирающей Джин Харлоу. Потом Джо возглавил процессию участников фаурной церемонии, проследовавшую из часовни в удаленный на сто метров склеп. Они прошли мимо надгробных плит Аны Лоуэр, похороненной здесь в 1948 году, и ее кузины Грейс Мак-Ки Годдард, которая ушла по ее стопам пять лет спустя.

В этот день они собрались почти там, где Мэрилин провела большую часть своей жизни. Это был тот же небольшой район, в котором она выросла и пошла работать и который принес ей столь блистательный успех — ведь теперь эта местная девушка принадлежала всему миру. К югу отсюда лежал Хоторн и старый дом Болендеров. К востоку — сиротский приют в Голливуде, расположенный поблизости от того места, где Глэдис и Грейс работали за монтажными столиками и брали девочку Норму Джин в кино, а совсем рядом тянулась Небраска-авеню, где она жила с тетей Аной и возвышалось здание средней школы имени Эмерсона, где Норма Джин была «девушкой Ммммм», ходившей на свидания с умником Чаком Мореном. Недалеко находился и дом, где отмечалась ее свадьба с Джимом, а также съемочные павильоны киностудии «XX век — Фокс» и Пятая Элен-драйв.

Они стояли молча, пока гроб устанавливался в мраморный склеп, к которому была прикреплена бронзовая табличка с надписью:

МЭРИЛИН МОНРО

1926—1962

Когда участники церемонии покинули место ее последнего успокоения, туда были наконец допущены репортеры, операторы кинохроники и почитатели актрисы. На протяжении всего оставшегося дня и тихого летнего вечера в кладбищенском парке непрестанно щелкали фотоаппараты и стрекотали кинокамеры.

 

Послесловие. Большое мошенничество

После того как Роберт Слэтцер опубликовал в 1974 году свою книгу «Жизнь и загадочная смерть Мэрилин Монро» (см. об этом одиннадцатую главу), он по-прежнему продолжал распускать слухи о своей — ничем не документированной — связи с Мэрилин, излагая без каких бы то ни было доказательств информацию о себе, равно как и о романе Мэрилин с Робертом Кеннеди, и делая на всем этом большие деньги. Слэтцер, которого широко цитировали в разных статьях и книгах, а также представляли телезрителям в падких на сенсации телевизионных программах, без всякого на то права стал основным источником сведений о Мэрилин и неким неопровержимым авторитетом (узурпировав себе эту роль). Не переставая доблестно биться за мнимую справедливость, он играл роль бесцеремонного героя в этой длинной гротесковой шараде, к которой отлично подходило любое бесстыдное шарлатанство и жульничество.

Прочие лица также внесли свой вклад в создание фальшивой легенды о Мэрилин Монро. К их числу принадлежат Лайонел Грэндисон, бывший помощник коронера, утверждающий, что полиция сфальсифицировала результаты вскрытия тела Мэрилин; Джек Клеммонс, полицейский, первым прибывший на место трагедии ранним утром 5 августа 1962 года; Мило Сперильо, частный детектив, опубликовавший собственные, совершенно фантастические обвинения, который опираются на сомнительные доказательства, представленные все тем же Слэтцером; Жанна Кармен, которая выдает себя за одну из ближайших подруг актрисы, но, как и Слэтцер, была совершенно неизвестна коллегам Мэрилин по работе и ее знакомым. Слэтцер и вся эта компания регулярно принимали участие в телевизионных зрелищах, во время которых без устали давали всем желающим любые интервью, где охотно занимались взаимным подтверждением истинности самых странных своих измышлений.

Успех Слэтцера частично проистекает из того, что мир по-прежнему заворожен личностью Мэрилин Монро; для многих людей она является первой прославленной богиней кино, приговоренной в шестидесятые годы к преждевременной смерти. Более поздние "утверждения о том, что актриса была убита по политическим соображениям, дали ей место в пантеоне героев того лихо закрученного периода американской истории, а предполагаемое участие братьев Кеннеди в преступлении, являющееся очередной сенсацией в ряду многих слухов, и без того циркулирующих об этой семье, придает всему делу привкус заговора.

Откуда же взялись столь колоритные и живописные повествования?

Начало сплетням еще перед смертью Мэрилин положила нью-йоркская журналистка Дороги Килгэллен. В пятницу, 3 августа 1962 года, она опубликовала сенсационное сообщение, что Мэрилин «очарована одним элегантным джентльменом, имя которого значит в мире гораздо больше, чем имя Джо Ди Маджио»[508]Килгэллен не указала, что этим лакомым куском она обязана Говарду Перри Ротбергу, нью-йоркскому специалисту по декорированию интерьеров, который вообще не имел ничего общего ни с Мэрилин, ни с кем-либо из ее окружения. — Прим. автора.
. Еще дальше зашел публицист Уолтер Уинчелл, обративший внимание на «одну из знакомых президента... к которой тот помчал, словно истосковавшийся муж [sic!] к своей жене». Примеру Уинчелла последовал фанатик правого толка Фрэнк А. Кэпелл, человек, который — точно так же, как Уинчелл, — всем сердцем ненавидел каждого из Кеннеди, считая, что они слабо борются с коммунизмом. Кэпеллу, который с 1938 года работал секретным агентом, а потом начальником отдела по борьбе с подрывной деятельностью и выступал от имени шерифа округа Вестчестер в штате Нью-Йорк, везде мерещились затаившиеся в засаде коммунисты. Но сам он отнюдь не был примером образцового американца: после того как его перевели в отдел, подчинявшийся министерству по делам промышленного производства на военные нужды, Кэпелл был в 1945 году обвинен и признан виновным в том, что по сговору с сослуживцем трижды требовал взятки от бизнесменов, которые получили правительственные заказы на оборонную продукцию. Оказавшись вынужденным жить в гражданской одежде, он начал издавать антикоммунистический бюллетень под названием «Глашатай свободы».

Одним из коллег Кэпелла был Джек Клеммонс — полицейский, прибывший в дом Мэрилин сразу после ее смерти. Клеммонс располагал также связями с аналитическим центром полиции и пожарной службы — группой, которая намеревалась разоблачать «подрывную деятельность, представляющую собой угрозу для нашего американского образа жизни». По этой причине Клеммонс и Кэпелл встретились через шесть недель после смерти Мэрилин, чтобы подробнее разобраться в мнимых связях коммунистов с Голливудом. Клеммонс представил тогда Кэпелла некоему Морису Ризу, председателю Союза кинематографистов, боровшемуся за сохранение американских идеалов в неприкосновенности; это была антикоммунистическая общественная организация, не сходившая в пятидесятые годы с первых страниц американских газет после выдвинутого ею против голливудского Союза киносценаристов обвинения в том, что тот поддерживает коммунистическое нашествие на мир кино. Во время встречи, в которой участвовали все три вышеуказанных господина, Риз, предложив предоставить своим гостям для последующего рассмотрения доступ к личным делам всяких знаменитостей, которые он собирал, перешел в конечном итоге к делу Мэрилин Монро.

«Вот что я вам скажу, — изрек Риз. — У Мэрилин был романчик с Бобби Кеннеди, и Бобби обещал, что женится на ней, а потом передумал и захотел от нее отделаться. Но она ему угрожала, что расскажет обо всем прессе, вот семейка Кеннеди и прихлопнула девушку, чтобы заткнуть ей рот».

«Это очень интересно», — констатировал Клеммонс. Потом он добавил: «Кэпелл сказал, что мы должны с этим разобраться. И спросил у меня: "Джек, ты поможешь мне?" А я ответил: "Ясное дело, помогу"».

Помощь полицейского выразилась в телефонном звонке в бюро коронера, где он узнал, что во время аутопсии в желудке Мэрилин не было обнаружено никаких следов лекарств. «На протяжении длительного времени это была действительно единственная важная улика, которой мы располагали по данному делу», — вспоминал потом Клеммонс. Но даже одного этого факта оказалось достаточно для того, чтобы убедить и его, и Кэпелла в правоте Риза, после чего Кэпелл немедленно (так утверждает Клеммонс) «передал указанную информацию Уолтеру Уинчеллу, а тот через какое-то время опубликовал всю эту теорию в своей рубрике».

Кэпелл изложил и собственную версию данной истории, сделав это в книге «Странная смерть Мэрилин Монро», напечатанной в 1964 году «Глашатаем свободы». В этом своем семидесяти-страничном памфлете он неожиданным образом сопоставил результаты вскрытия, полицейские рапорты и судебные отчеты с произвольными и несколько истероидными воспоминаниями почти всех лиц, сыгравших сколь-нибудь важную роль в жизни Мэрилин и якобы связанных с коммунистами, — начиная от Артура Миллера и вплоть до Ральфа Гринсона и Хаймена Энгельберга. Кэпелл использовал фрагменты, запущенные в обращение Уинчеллом (тем самым цитируя себя самого), и торжественно провозгласил свой вердикт. Закончив обсасывать домыслы насчет романа Мэрилин с Робертом Кеннеди, Кэпелл заявил, что актриса «вполне могла поверить в наличие у него серьезных намерений, так как их связывала близкая дружба». Потом он сделал вывод, что поскольку Кеннеди симпатизировал коммунистам, то «хотел избавиться от нее» по причине своих «безумных амбиций», и потому прикрыл и затушевал ее убийство, «создав собственное гестапо». Столь параноидными обвинениями не бросались, пожалуй, со времен сенатора Джозефа Маккарти.

В этот момент на сцене появился Дж. Эдгар Гувер, узнавший от Уинчелла, своего близкого друга и регулярного поставщика информации о знаменитых людях, про книгу Кэпелла, которая вскоре должна выйти из печати. Обрадованный директор ФБР немедленно написал Роберту Кеннеди: «В книге [Кэпелла] вы найдете сведения о вашей якобы имевшей место дружбе с мисс Монро. Мистер Кэпелл заявил о намерении показать в своей книге, что вас связывали с мисс Монро доверительные отношения и вы находились в доме Монро в момент ее смерти». Применительно к известной ему реальной ситуации, Кеннеди не ответил на указанное письмо.

В 1964 и 1965 годах Кэпелл и Клеммонс пошли еще дальше, приступив вместе с радикальным право-консервативным идеологом Джоном Фергюсом к очередной клеветнической политической атаке — на сей раз направленной против сенатора Томаса Х. Качела из Калифорнии, республиканца, который поддержал переломный для страны закон о гражданских правах 1964 года, чем восстановил против себя различные расистские группировки.

В феврале 1965 года Кэпелл, Клеммонс и Фергюс были поставлены в Калифорнии перед судом присяжных за организацию заговора, имеющего целью опорочить и обесчестить сенатора Качела посредством получения и последующего распространения сделанного под присягой ложного заявления. В нем утверждалось, что Качел ранее арестовывался за постыдное нарушение правил морали — которое выразилось, в частности, в следующем: он якобы вступал в гомосексуальные половые сношения на заднем сиденье автомобиля. Это сделанное под присягой заявление основывалось на совершенно конкретном случае, действительно имевшем место в 1950 году, но в том деле речь шла о совершенно других людях, никоим образом не связанных с Качелом. После того как этой троице было предъявлено обвинение, Кэпелл и Клеммонс опубликовали невольно возбуждающее улыбку совместное заявление, в котором настаивали, что пресса «пренебрегла нашими принципами fair play [честной и справедливой игры]». После длившегося два месяца судебного процесса было вынесено решение о том, что заговорщики воспользовались «силой или уговорами», дабы получить ложное заявление, которое «со злобным удовлетворением начали затем использовать в собственных^ целях». Судья принял во внимание признание Кэпелла и Фергюса в своей виновности; обвинения против Клеммонса были отозваны при условии, что он откажется от работы в управлении полиции Лос-Анджелеса.

Казалось бы, вместе с бесславным сошествием со сцены покрытых позором авторов вранья «Монро убита Кеннеди» это дело в 1965 году должно было тихо сойти на нет. Однако тяга к распространению злостных сплетен была слишком сильна, чтобы некоторые лица могли ей противостоять, а связка Кеннеди—Монро возбуждала слишком много эмоций, чтобы забыть о ней. Вплоть до гибели Роберта Кеннеди в 1968 году ничего больше на данную тему не публиковалось, ходя все время и распускались разные вздорные слухи. Тем временем эту историю перекраивали, меняли и подгоняли, все время приукрашивая ее и придумывая новые подробности. Однако после покушения на Роберта Кеннеди шептать перестали — начали громко кричать.

Самую большую шумиху вызвал выход в свет в 1973 году книги Нормана Мейлера «Мэрилин». Автор признался, что в значительной мере опирался на книгу «Норма Джин» Фреда Лоренса Гайлеса (sic!). Последняя писалась и печаталась в отрывках, с продолжениями, еще перед убийством Роберта Кеннеди, а отдельной книгой вышла (без примечаний и без указания источников) в следующем году. Гайлес, приняв эстафетную палочку от Уинчелла, написал о романе Мэрилин с «женатым мужчиной, никак не связанным с киноиндустрией... родом с Востока и имеющим слабые взаимоотношения с Западным побережьем». Этот человек был «юристом и государственным чиновником, делавшим большую политическую карьеру... прокурором [который останавливался] в одном домике на пляже», где назначал Мэрилин свидания. Ни у кого не было ни малейших сомнений по поводу фамилии этого человека, и, как написал позднее Гайлес, «роман [Р. Кеннеди] с Мэрилин, который моя книга, невзирая на все предпринятые мною защитно-профилактические меры [!], несомненно, сделала всеобщим достоянием, продолжает и продолжает непрестанно описываться».

Хотя Мейлер отметил, что «версия Гайлеса... вполне может оказаться всего лишь собранием ложных утверждений, которые тому понарассказывали», он продолжил сотворение фикции, фантазируя, что, мол, Роберт Кеннеди мог иметь нечто общее со смертью Мэрилин Монро, хотя может статься и так, что актрису убили агенты разведки, преследуя цель впутать в это дело генерального прокурора и замарать его. «Мэрилин» стала бестселлером просто потому, что Мейлер первым написал фамилию Роберта Кеннеди на бумаге.

Оказавшись раскритикованным за то, что он представил в своей книге неясные выводы, Мейлер дал интервью Майку Уоллесу в программе телекомпании CBS «Час искренности» (13 июля 1973 года), где признал: «По моему личному мнению, [смерть Мэрилин] наверняка была случайным самоубийством». Почему же тогда он расписывал всевозможную чушь про Роберта Кеннеди? Мейлер ответил на этот естественный вопрос с обезоруживающей искренностью: «Я тогда страшно нуждался в деньгах». Он добыл их, но люди пали жертвой большого мошенничества.

Одновременно вел сражение и Роберт Слэтцер, безуспешно добиваясь от властей округа Лос-Анджелес возбуждения официального следствия по делу о смерти Мэрилин Монро. Он даже нанял частного детектива, некоего Мило Сперильо. Категорические требования Слэтцера не принимались властями близко к сердцу, пока в октябрьском номере журнала «Oui» [«Да»] за 1975 год, эдакого ежемесячника «для взрослых», характер которого лучше всего отражает определение «порнографический», не появилась статейка под названием «Кто убил Мэрилин Монро?» Автор этой публикации, Энтони Скедато (источниками информации которого были только Слэтцер и Сперильо), шагнул в деле Кеннеди дальше, чем кто-либо другой; кроме того, он внес во все указанное повествование два новых и вполне оригинальных элемента.

Во-первых, он повел речь о наличии некого оправленного в красную кожу дневника Мэрилин — то ли блокнота, то ли записной книжки, куда актриса, по его утверждениям, старательно записывала все правительственные секреты, которые ей доверял генеральный прокурор. В их числе, как он заявлял, фигурировали (среди многого иного) подробности по поводу заговора, который преследовал цель ликвидировать Фиделя Кастро, и прочие тайны, о которых Мэрилин, как сказал Слэтцер, боялась поведать миру, точно так же как и рассказать о своем любовном приключении с Робертом Кеннеди, когда генеральный прокурор закончил их роман.

Второй «сенсацией» являлось мнимое существование магнитофонных лент, записанных лично Мэрилин во время ее разговоров как с Джоном, так и с Робертом Кеннеди, — лент, которых, как и дневника, ни у кого не было (никто о них даже и не слышал), но зато их «существование» обеспечивало газете большой тираж. Скедато без всякого стеснения заявил, что «Мэрилин знала на тему действий, мыслей и планов президента больше, чем общественное мнение, пресса, Конгресс, Сенат, его кабинет и даже генеральный прокурор». После того как Скедато написал указанную статью и завоевал популярность, он уже не переставал заниматься данным делом. В 1976 году этот человек под псевдонимом Тони Скъяччо издал уже книгу под тем же названием «Кто убил Мэрилин Монро?» Теперь он стал утверждать, что пропавшие магнитные ленты были записаны не Мэрилин, а экспертом в вопросах подслушивания Бернардом Спинделом, который, в частности, работал на шефа профсоюза водителей грузовиков Джеймса Хоффу. Помимо этого в указанной книге по-прежнему мусолились всё те же самые, высосанные из пальца сплетни.

Как и в случае с Кэпеллом, в целом к этим безумным идеям отнеслись с пренебрежением. Тем не менее они все же стали причиной внутреннего следствия, которое было возбуждено в управлении полиции Лос-Анджелеса. В результате отдел, занимающийся городской организованной преступностью, пункт за пунктом опроверг теорию Скедато, основываясь на тщательнейшем анализе документов, а также на повторном допросе Питера Лоуфорда и судебного врача Томаса Ногучи. С несвойственной официальным документам иронией в результирующем отчете был использован фрагмент из книги Скедато, который оказался обращенным против самого автора домыслов: «Доказательства и улики оказались такими же жидкими, как суп для безработных в пору великого кризиса».

Но после этого на прилавки книжных магазинов все равно хлынула настоящая лавина книг: это были воспоминания, написанные на скорую руку первыми фотографами Мэрилин, Дэвидом Коновером и Андре де Динесом, которые (следуя примеру Слэтцера) подкинули парочку деталей насчет полового сожительства со своей фотомоделью и близких отношений, будто бы продолжавшихся между ними вплоть до самой смерти Мэрилин, а также реляции неких Теда Джордана, Джеймса Бэкона и Ганса Лембурна, дружно утверждавших — каждый по отдельности, — что пережили с Мэрилин бурные и страстные романы.

Мило Сперильо тоже быстро объявился на издательском рынке с книгой, содержащей несколько очередных сенсаций — опять-таки не поддающихся проверке, — в числе которых очутилось таинственное интервью с Робертом Кеннеди, содержание которого навешивало на генерального прокурора новые обвинения. Кроме того, Сперильо приводил мнение помощника коронера Лайонела Грэндисона, который утверждал, что заметил на теле Мэрилин обширные синяки, никак не упомянутые в отчете об аутопсии. Грэндисон добавил также, что видел и «краснокожую книжицу», о которой Скедато стало известно от Слэтцера, хотя после смерти Мэрилин блокнот будто бы куда-то исчез. В тоне борцов за справедливость и строя из себя лиц, которые объявляют всему миру священную войну, Сперильо и Слэтцер потребовали тогда проведения нового следствия и повторного изучения обстоятельств смерти Мэрилин Монро. В чрезвычайную комиссию округа была подана апелляция, и на этот раз официальные круги Лос-Анджелеса дали себя убедить. В августе 1982 года окружной прокурор Джон Ван де Камп распорядился провести так называемое предварительное расследование с целью установить, имеется ли реальная причина возбудить полномасштабное следствие по делу об убийстве. Результаты этого следствия, представленные к концу года, были чрезвычайно важны — но не из соображений того, что нового они установили в вопросе о смерти Мэрилин, а благодаря тому яркому свету, который они бросили на Слэтцера, его коллег и их безумные теории. Грэндисон, к примеру, оказался весьма недостоверным источником информации, поскольку его изгнали из бюро коронера за совершение чудовищных преступлений, «включая обворовывание трупов».

Окружной прокурор посвятил много внимания вопросу о якобы проводившемся подслушивании и установил, что Бернард Спиндел действительно являлся «довольно известным специалистом по незаконному подслушиванию», нанятым Хоффой для того, чтобы «попробовать раздобыть конфиденциальную информацию о Роберте Кеннеди, которая могла бы тому навредить». В конце декабря 1966 года Спиндел заявил, что с помощью электронного оборудования вел слежку за домом Мэрилин и получил материал, «касающийся причин смерти Мэрилин, причем из этого материала безусловно вытекает, что общественное мнение было введено в заблуждение, поскольку ему сообщили неверные обстоятельства смерти актрисы».

Однако факт появления указанного заявления именно в тот момент мог возбудить серьезные подозрения. В сентябре 1966 года бюро представителя генерального прокурора на Манхэттене в ходе следствия по делу о незаконном подслушивании организовало неожиданный налет на дом Спиндела, который закончился предъявлением серьезных обвинений двадцати восьми спецам из этой сферы. Через несколько дней после того, как вещественное доказательство было у него «украдено», Спиндел и сделал свое провокационное заявление (после четырех лет таинственного молчания). Вопрос о магнитных лентах не затрагивался до тех пор, пока Слэтцер и Сперильо не сориентировались, сколько можно заработать на том, что они станут представлять новые мнимые доказательства.

В 1982 году Спиндел уже был мертв, и представители генерального прокурора в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, которые вполне могли бы организовать чуть ли не государственный переворот, если бы им удалось найти доказательства в пользу существования «магнитофонных лент Мэрилин», пришли к выводу, что вся эта история была сплошным мошенничеством. «Выдвинутое Спинделом требование предоставить ленты в распоряжение общественного мнения, — написал в заключительном отчете заместитель окружного прокурора Рональд Кэролл, — было, по всей видимости, умышленной уловкой... Все ленты [изъятые у Спиндела] были прослушаны группой специалистов, и ни одна из них не содержала ничего, что имело бы хоть какую-нибудь связь с Мэрилин Монро». Уильям Граф, ставший впоследствии руководителем научно-исследовательской лаборатории в Национальном агентстве по защите окружающей среды, добавил, что Спиндел был «известным бахвалом и хвастунишкой».

И действительно, трудно себе вообразить, что на протяжении стольких лет никто и нигде не натолкнулся на что-нибудь существенное, если бы эти магнитные ленты (а также дневник с заметками) когда-либо и впрямь существовали. Вдобавок к этому заявление Спиндела порождает логичный вопрос: если Хоффа располагал компрометирующими записями, то почему он не использовал их для снятия с себя обвинения, выдвинутого против него Робертом Кеннеди, — того судебного расследования, которое в конечном итоге привело этого профсоюзного босса в тюрьму? И почему, несмотря на необычно высокую денежную награду, предлагаемую с 1966 года, никто и никогда не представил ни лент, ни блокнота, являющихся предметом столь многочисленных сплетен? Ответ очевиден: эти материалы никогда не существовали — так же, как никогда Мэрилин Монро и Роберт Кеннеди не крутили между собой роман, и так же, как этот политик никогда не имел ничего общего с ее смертью.

Окружной прокурор Лос-Анджелеса Джон Ван де Камп опубликовал в декабре 1982 года краткое заявление, резюмирующее итоги проведенного предварительного следствия: «Имеющиеся факты, по нашему мнению, не подтверждают теорию о преступлении... Я питаю слабую надежду, что мы наконец позволим Мэрилин Монро спокойно почить в мире».

Но это была тщетная надежда. Вера в «сокрытие убийства, совершенного Робертом Кеннеди», продолжала существовать, и в выводах окружного прокурора, сформулированных в 1982 году, следовало бы указать, что на сцене появилась новая фигура — Энтони Саммерс. Пытливый и любознательный английский репортер, книга которого «Заговор», выпущенная в 1980 году, посеяла в читателе зерно беспокойства, породив новую волну дискуссий на тему покушения на президента Джона Кеннеди, обнаружил, что, если не считать обвинений, повторявшихся Слэтцером и его друзьями, никто не разобрался раз и навсегда со сплетнями о связи между Робертом Кеннеди и смертью Мэрилин. Тогда он принялся за работу. Начатая им в 1983 году книга «Богиня. Тайны жизни и смерти Мэрилин Монро» была издана в 1985 году.

Завороженный абсурдной идеей о том, что Роберт Кеннеди был замешан в смерти Мэрилин, Саммерс назвал Слэтцера достоверным источником информации, человеком, который был близок Мэрилин и который представил вдумчивую и проницательную оценку любовных увлечений актрисы и мотивов ее действий. Точно такое же значение он придает словам Жанны Кармен и нью-йоркского поклонника актрисы Джеймса Хеспила — еще одного человека, который, как и Слэтцер, сделал карьеру благодаря нескольким фотографиям, где он изображен вместе с Мэрилин (а в конце даже написал книгу, куда не побоялся тиснуть страшную ложь, нахально обвинив Роберта Кеннеди в том, что тот задушил Мэрилин подушкой). Саммерс согласился, что «Кэпелл, принимая во внимание его правые убеждения, в роли детектива был мало чем полезен», но забыл добавить к этому, что именно памфлет Кэпелла послужил основанием для выдвижения голословных обвинений Слэтцером, Уинчеллом и прочими подобными лицами, которых Саммерс поддерживает.

Некритично принимая поступающие со всех сторон россказни, Саммерс очутился в трудной ситуации, поскольку ему пришлось манипулировать с несколькими теориями о заговоре, во многом противоречащими друг другу. К примеру, ходят слухи, что шеф полиции Лос-Анджелеса Уильям Паркер стремился официально прикрыть и затушевать данное дело с целью занять место Дж. Эдгара Гувера в ФБР. Тем временем Саммерс написал, что Гувер сам подключился к следствию и следил, чтобы указанное дело по указанию Роберта Кеннеди спустили на тормозах. «Наиболее убедительным сообщением» Саммерс считает рассказ Джо и Долорес Нааров, которые подтвердили, что 4 августа провели весь вечер в доме Лоуфордов и что Кеннеди там не было. Но несколькими страницами далее говорится, что в действительности Роберт Кеннеди в тот вечер все-таки был у Лоуфордов.

Хуже того, в книге «Богиня» Саммерс зачастую ложно изложил или просто опустил точки зрения тех, с кем он, как утверждает, разговаривал. Например, в вопросе мнимой подавленности Мэрилин после окончания романа с Робертом Кеннеди он следующим образом цитирует Натали Транди Джейкобс, вдову агента актрисы: «Вместе с Артуром мы нередко оставались у Мэрилин до пяти—шести утра, беседуя с ней и пытаясь убедить ее, чтобы она перестала пить и глотать наркотики». Однако Натали Джейкобс решительно опровергает, что она когда-либо говорила такие или подобные вещи Саммерсу; совсем напротив, эта женщина никогда не меняла своего первоначального заявления. Она встречалась с Мэрилин только раз, во время ужина и кинопоказа в доме своего мужа Артура. Аналогично Ральф Робертс и Руперт Аллан (не говоря уже о других) были возмущены Саммерсом из-за манипулирования фактами, извращения и переиначивания их комментариев.

Невзирая на эти и прочие очевидные ошибки[509]Например, Саммерс утверждает, что Мэрилин в «Фоксе» унаследовала гардероб от Марлен Дитрих. Это нонсенс, поскольку Дитрих никогда не работала в упомянутой киностудии. — Прим. автора.
, английское и американское телевидение подготовили на основании «Богини» документальные фильмы. Однако показ первой серии цикла в программе «20/20» телесети ABC был немедленно отменен директором телестудии Руном Эрледжем, который отверг теорию Слэтцера—Саммерса, посчитав ее нелепой сплетней; за это разумное и профессиональное решение он подвергся несправедливой критике со стороны коллег, которые ничего не знали о жизни и смерти Мэрилин и подняли крик, что тот вводит цезуру. К сожалению, Эрледжа сочли сторонником Кеннеди, а также человеком, который манипулирует телепрограммой из политических соображений[510]Даже самых лучших людей можно убедить. Сам комментатор новостей телеканала ABC Хью Даунс надменно и совершенно неожиданно заявил, что вопрос о романах Мэрилин с обоими братьями Кеннеди «не подлежит дискуссии» и является «общеизвестным». — Прим. автора.
.

Таким образом, очернение политиков, которому положили начало Фрэнк Кэпелл и Джек Клеммонс, дошло в конечном итоге до критического момента. Несмотря на покушение на Роберта Кеннеди в 1968 году и прекращение травли «красных», слухи и сплетни по-прежнему не утихали. Общество перестало считать генерального прокурора пламенным борцом за гражданские права, видя в нем таинственного и аморального человека, готового на убийство ради спасения репутации, а «Богиня» стала повсеместно признанной книгой, продолжая при этом быть ничего не стоящим источником информации.

Позднее история полных коварства деяний компании Кэпелл—Клеммонс—Слэтцер стала напоминать комедию из разряда черного юмора. Слэтцер и Сперильо вернулись к своей предшествующей деятельности на ниве фантазий, и каждый из них издал вторую книгу, излагая старые обвинения для нового, как они надеялись, более широкого круга читателей. Слэтцеру удалось даже продать свое абсурдное повествование телекомпании ABC, которая в 1991 году выпустила телефильм недели под названием «Мэрилин и я».

Анонимный автор книги «Предательство», написанной для брата чикагского гангстера Сэма Джанканы, исходил из предположения, что двое мужчин, носящих живописные имена Нидлс и Магси[511]Иголка (или, на сленге, Подстрекатель) и Рыло (или, на сленге, Грубиян).
, по указке Джанканы приехали в Лос-Анджелес. Эти ребята терпеливо подождали, пока Роберт Кеннеди закончит последнюю руготню со своей полюбовницей Мэрилин, после чего проскользнули в дом, чтобы засунуть актрисе свечку со смертельной дозой барбитуратов. Цель этого убийства состояла в том, чтобы впутать Кеннеди в скандал и тем самым погубить его дальнейшую политическую карьеру. Логическое мышление не было, похоже, самой сильной стороной этого писателя, потому что для гангстера, который действительно хотел бы достигнуть указанной цели, гораздо большую ценность представляла бы живая Мэрилин.

Однако наиболее поразительным, прямо-таки энциклопедическим сводом ошибок оказалась книга «Мэрилин: последняя серия», написанная режиссером массовых зрелищ Питером Гарри Брауном и репортером из Беверли-Хилс, специализирующимся на светской хронике, по имени Петти Бэрхем; ведь в этой книге ошибочно цитируются высказывания различных лиц и неверно указываются источники, приукрашиваются события и, наконец, под вывеской, обещающей изложение новых фактов, повторяются старые байки о Кеннеди и Монро.

С первой страницы эта книга кишит ошибками. В самом начале авторы выдумали мелодраматическое событие: давно позабытые катушки с пленкой картины «С чем-то пришлось расстаться» оказываются тайком украденными со склада студии «XX век — Фокс» и быстро перевозятся в дом Грега Шрайнера, президента Общества почитателей незабываемой Мэрилин[512]Иногда это общество именуется просто «Незабываемая Мэрилин».
. Там (как это описывают Браун и Бэрхем) проводится показ картины для избранной группы поклонников Монро, после чего пленку втихомолку возвращают в студию. Такой фрагмент вполне был бы уместен в какой-нибудь книге про шпионов, но он не имеет ничего общего с действительностью, которая была намного проще и в большей мере соответствовала закону: один нью-йоркский коллекционер получил неиспользованный материал, оставшийся от упомянутого неоконченного фильма, и выслал его Сэбину Грею, который продемонстрировал новинку во время нормальной, ежемесячной встречи почитателей незабываемой Мэрилин. Питер Браун, помогавший опытному продюсеру кинохроники студии «Фокс» Генри Шипперу в реализации документального фильма о последней картине Мэрилин, наверняка должен был хорошо знать об этом. Но этот же Браун вкупе с Бэрхемом никак не могут отказаться от захватывающего рассказа только ради того, чтобы строго придерживаться фактов.

Длинный список их ошибок впечатляет и поражает. Вот некоторые из них:

• Мэрилин никогда не путешествовала самолетами Первой воздушной эскадры американских ВВС, как это утверждают авторы.

• Ошибочно процитированы слова известного хирурга Майкла Гардина. В 1992 году доктор Гардин потратил битый час на исправление и опровержение ошибок, которые вкрались в пересказ его короткого телефонного разговора с авторами, касавшегося того, как он лечил Мэрилин. «Не знаю, почему они извратили и переврали каждое мое слово», — сказал врач.

• Юнис Мёррей не была «квалифицированной медицинской сестрой, обладавшей многолетним опытом ухода за психически больными пациентами»; в действительности она даже не окончила среднюю школу.

• Картина «С чем-то пришлось расстаться» не была единственной лентой, производством которой киностудия «Фокс» занималась весной 1962 года; там велись, в частности, съемки фильма «Стриптизер» (который в тот момент носил название «Церковная служба») с Джоан Вудворд.

• С 1951 по 1955 год интересы Мэрилин представлял агент и продюсер Чарлз К. Фелдмен, а вовсе не агентство «Уильям Моррис».

• Мэрилин сама, без всякого привлечения киностудии «Фокс», арендовала лимузин и водителя, и на дверцах этого автомобиля не была выгравирована эмблема студии.

• Голливудский режиссер Джордж Кьюкор никогда не признавался публично в том, что является гомосексуалистом; говоря в принципе, он вообще сохранял полнейшую сдержанность в вопросе своей сексуальной ориентации, как и каждый, кто имел подобные склонности во времена так называемого «золотого века» Голливуда.

• Пуделька по кличке Мафик Мэрилин получила в подарок от Патрисии Ньюкомб, а не от Фрэнка Синатры. И Ньюкомб никогда не выполняла для Кеннеди «много особых поручений».

Внимательное прочтение книги Брауна и Бэрхема, включая самую важную ее главу, описывающую «запутанные и губительные романы Мэрилин с президентом Джоном Ф. Кеннеди и генеральным прокурором Робертом Кеннеди», порождает ужас. В двухстраничном фрагменте, перечисляющем источники информации, которые якобы подтверждают эти самые губительные романы, помещены фамилии: массажиста Мэрилин Ральфа Робертса, окружного прокурора Рональда Кэролла, Энтони Саммерса, Руперта Аллана, Натали Джейкобс, Патрисии Ньюкомб, бывшего помощника Кеннеди по связям с прессой Эдвина Гутмена и вездесущего Роберта Слэтцера. Тем временем Робертс, Аллан, Ньюкомб и Гутмен всегда и со всей решительностью утверждали, что между Робертом Кеннеди и Мэрилин Монро никогда не было никакого романа (они, кстати, не сказали ничего иного и авторам указанной книги), а Кэролл и Джейкобс последовательно заявляли, что им ничего не известно на данную тему. Таким образом, остаются только Слэтцер, Саммерс и те, кто им поверил.

Еще смешнее, что интервью, прозвучавшим в популярных телевизионных шоу, Браун и Бэрхем придают ранг научных источников информации: «Джералдо, Салли Джесси Рафаэл, Донахью и Хард Копи[513]Популярные в США телеведущие.
подготовили программы на тему любовного романа [Р. Кеннеди] и представили доказательства того, что сейчас является признанным историческим фактом, — а именно что у Мэрилин были бурные романы с обоими братьями Кеннеди». Авторы этой книги заходят настолько далеко, что даже рецензии на книгу «Богиня» считают очередным «доказательством» по данному делу. Хорошо известно, какому искушению поддаются сочинители всех фантастических историй подобного рода — ведь это без обиняков раскрыл Норман Мейлер, когда сотворение той легенды, которая продолжает жить по сей день на протяжении многих лет, только начиналось. Это искушение — деньги.

Но цена, которую приходится за это заплатить, не ограничивается денежной суммой, потраченной на скандальную книгу. Издержки охватывают также утрату идеалов, потерю веры в людей, презрительное пренебрежение добрым именем честных личностей и полное безразличие к скрупулезному выяснению истины.

Мысль о написании книги «Мэрилин Монро» родилась из сопротивления этому опасному нагромождению мошенничества и сенсаций.

 

Выражение признательности

Эта книга появилась на свет благодаря любезности и великодушию большого количества людей.

Лиза Калламаро, действуя по подсказке моего литературного агента Элэйн Мэрксон, представила меня Гордону Фридмену — кино- и телевизионному продюсеру, честность и интеллект которого достойны восхищения. Он первым подбросил мне идею написать эту книгу и представил семье Милтона Х. Грина, а также тем, кто в тот момент распоряжался его имуществом. Грин, будучи другом, фотографом и компаньоном Мэрилин Монро, сохранил у себя огромное собрание архивных материалов, касающихся значительного отрезка жизни Мэрилин, — материалов, в состав которых входили ее юридическая и кинокартотека, а также самые разнообразные личные документы, пленки и письма. Я необычайно признателен Гордону Фридмену за то, что он предоставил мне возможность доступа ко всей этой обширной коллекции, благодаря чему в моем распоряжении оказались многие совершенно неизвестные первоисточники.

Точно так же самой большой моей благодарности заслуживают Джошуа и Энтони Грин — за существенную помощь, за чистосердечное поощрение и ободрение на каждом этапе работы, а также за предоставление многочисленных фотографий Мэрилин из собрания их покойного отца, особенно той, которая украшает обложку этой книги. Эми Грин, их мать, распахнула двери своего дома перед Мэрилин и на несколько лет приняла ее в семью; Эми искренне и щедро делилась со мною своими неслыханными и уникальными в своем роде воспоминаниями, впечатлениями и анекдотическими казусами. Познакомившись с нею и с ее сыновьями (а от них узнав побольше о Милтоне Грине), я понял, какое значение имело для Мэрилин общение с людьми подобного рода и насколько весомо это повлияло на развитие ее личности.

Писательница Элэйн Данди, моя всегда отзывчивая, услужливая и готовая помочь коллега и приятельница, связала меня с Роем Тёрнером, специалистом по архивам и генеалогии, благодаря стараниям которого у меня появился эксклюзивный, исключительный доступ к документам, собиравшимся им и Мэрилин Джемми на протяжении почти двух десятков лет. О раннем детстве и истории семьи моей героини была понаписана масса всяческих нелепиц, несуразностей и откровенного вздора, так что Рой Тёрнер и Мэрилин Джемми оказались едва ли не первыми, кто отправился по следам фактов, руководствуясь благородной страстью к установлению истины. Мои собственные исследования в огромной степени обогатились благодаря их розыскам.

Своему коллеге Джеймсу Спэду я обязан знакомством с одним из тех, кто при написании данной книги оказался в числе наиболее полезных людей: буквально с самого начала моим неизменным спутником был (причем едва ли не день за днем) Грег Шрайнер, талантливый музыкант и композитор, который одновременно является одним из основателей и председателем объединения под названием «Незабываемая Мэрилин». Это общество — представляющее собой нечто большее, чем обычный фан-клуб, который объединяет фанатов-поклонников, — собрало воедино действительно способных людей, многие из которых лично знали Мэрилин и работали с нею, причем и они, и все прочие с энтузиазмом отдаются прославлению таланта актрисы. Грег познакомил меня с людьми, которых я сам мог бы и упустить в ходе своих расследований; он также указал на важные библиографические сведения; наконец, он всегда готов был давать ответы на задаваемые мною вопросы и оказывать конкретную помощь.

Многим я обязан также Роману Грынишку и Мишель Джастис, которые возглавляют сходную группу почитателей таланта актрисы под названием «Всё о Мэрилин» и издают регулярно выходящий журнал, помогающий установлению фактов, как-то связанных с героиней этой книги. Их усилия, а также время, бескорыстно затраченное на то, чтобы помочь мне добраться до лиц, с которыми я хотел провести длительные беседы, обменяться письмами или взять у них интервью, были просто неоценимыми.

Патрик Миллер, энциклопедические познания которого в вопросах истории Голливуда (и особенно применительно к жизни и карьере Мэрилин Монро) достойны всяческого внимания, на протяжении многих лет не терял надежды на то, что когда-нибудь будет наконец опубликовано правдивое и полное описание ее жизни. Эта книга много бы потеряла без чрезвычайно полезной помощи Патрика и без его ценных советов.

В момент написания данной книги живы все три мужа Мэрилин Монро. Джеймс Доухерти охотно и с готовностью давал пояснения, которые позволили мне узнать нечто большее, чем дал бы мимолетный взгляд на его супружескую жизнь с Мэрилин, когда та была еще Нормой Джин. Упорное молчание Джо Ди Маджио по поводу его краткого брака с Мэрилин, их развода и трогательного повторного соединения хорошо известно и заслуживает уважения. Артур Миллер обратил мое внимание на собственные воспоминания о годах, проведенных им совместно с Мэрилин, и подтвердил несколько важных деталей, о которых я его спрашивал.

Элинор Годдард — для друзей Бебе — является падчерицей Грейс Годдард, опекунши Нормы Джин. Бебе провела часть своей молодости вместе с Нормой Джин и наблюдала, каким образом та превратилась в Мэрилин. Дополняя новыми штрихами динамичную фигуру актрисы, Бебе неутомимо отвечала на мои многочисленные вопросы.

В особой связи с Мэрилин Монро пребывала ее кинодублер и сердечная подруга Эвелин Мориарти, которая с 1960 по 1962 год была на самом деле весьма близка с нашей героиней. Очень подробные рассказы Эвелин о драме, разыгрывавшейся за кулисами, ее терпимость и снисходительность по отношению к Мэрилин, огромная помощь с ее стороны при проведении многих интервью, а также неустанная поддержка явились для меня необычайно ценным подспорьем при написании данной книги.

Патрисия Ньюкомб, последний агент Мэрилин по связям с прессой и ее лояльная подруга, одарила меня невероятным доверием и сообщила ряд тонких деталей, относящихся к двум последним годам жизни Мэрилин. Пат, которую совершенно справедливо уважают за сдержанность и отсутствие излишней словоохотливости, равно как за лояльность и правдивость высказываний, разговаривала со мной очень подробно и с такой искренностью, которая не могла не вызывать восхищения; ее колоссальный вклад в эту книгу заметен буквально на каждом шагу.

Покойный Руперт Аллан был первым пресс-агентом Мэрилин и ее постоянным поверенным, который был уполномочен совершать для нее и от ее имени различные доверительные действия. Руперт, любимый и ценимый всеми на протяжении тех почти пятидесяти лет, которые он провел в Голливуде, с самого начала работы придавал мне храбрости, познакомив, кроме того, с отдельными важными персонами и предложив моему вниманию несколько доскональных и богатых частными подробностями интервью, причем даже тогда, когда его здоровье уже изрядно пошатнулось.

Джейн Уилки — репортер, писательница и издатель, долгие годы освещавшая события в Голливуде, — сохранила в своем архиве подробнейшие записи о неопубликованных беседах с Джеймсом Доухерти и Наташей Лайтесс, которые в ходе интервью с ними, проводившихся еще в пятидесятые годы, приоткрыли завесу над многочисленными тайнами из жизни Мэрилин. Джейн пригласила меня к себе домой и передала исключительные права на эти богатые и до этого никак не использованные рукописи.

Джон Майнер в тот момент, когда Мэрилин умерла, исполнял обязанности заместителя окружного прокурора Лос-Анджелеса, а также начальника отдела судебной медицины и по должности присутствовал при вскрытии тела. Он обратил мое внимание на детали, позволившие в конечном итоге разрешить одну из самых волнующих и таинственных загадок современной истории. Доктор Арнольд Эйбрамс, руководитель отделения патологической анатомии больницы св. Иоанна в Санта-Монике, провел меня сквозь дебри медицинской и химической терминологии, а также прояснил некоторые детали из отчета коронера.

Дэвид Зайдберг и сотрудники Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе помогли мне просмотреть коробки с документами доктора Ральфа Гринсона.

Сьюзен д'Антремон из библиотеки в Дорчестере, штат Массачусетс, образованной в свое время с целью почтить память убитого президента США Джона Ф. Кеннеди, указала мне на место хранения документов его брата Роберта Ф. Кеннеди за период, когда тот занимал в правительстве США пост генерального прокурора.

В Архиве зрелищных искусств университета Южной Калифорнии Нэд Комсток был для меня добровольным и рассудительным консультантом и даже советчиком; в частности, он навел меня на несколько существенных единиц хранения в собраниях кинокомпании «Уорнер бразерс», Джерри Уолда и Констанс Мак-Кормик.

Боб Доунер, архивариус публичной библиотеки в Альбукерке, предоставил данные, касающиеся жизни Джона Мёррея.

Бумаги Бена Хекта, который анонимно написал значительные по объему фрагменты «авто»биографии Мэрилин, относящиеся к ее детству, хранятся в составе архива библиотеки Ньюберри в Чикаго. Там мне стойко и неутомимо сопутствовали Маргарет Калис, Мэг Болджер и Элизабет Фрибэрн.

Памела Данн помогла мне пробраться через письма и документы Спироса Скураса, президента кинокомпании «XX век — Фокс», сосредоточенные в составе архива Стэнфордского университета.

Мира Т. Гренье из отдела розыска помогла мне подобрать годовые подшивки газеты «Лос-Анджелес таймс».

Мона Ньюкомбер из бюро, которое занимается делами выпускников университета Урбана в штате Огайо, предоставила в мое распоряжение ряд важных документов, касающихся бывшего семейства Юнис Йорндт (в дальнейшем — Мёррей).

Дуг Мак-Кинни, директор архива при телевизионной компании «Си-би-эс ньюс», критически высказался по поводу документов и магнитной ленты с записью исторического интервью, которое в 1973 году Майк Уоллес взял у известного писателя Нормана Мейлера в программе «Час искренности». Дуг подготовил также специальную аппаратуру, с помощью которой я смог прослушать старые записи из архивов Грина.

Дайана Л. Саммерхейз, заместитель генерального прокурора в подразделении бюро генерального прокурора округа Лос-Анджелес, расположенном в Аппельлейте, предоставила мне возможность провести исследование материалов, собранных в этом бюро в рамках следственного отчета, который был там подготовлен в 1982 году в связи с дополнительным изучением обстоятельств смерти Мэрилин Монро.

Ларри Уолтерин из следственного подразделения департамента полиции в Лос-Анджелесе помог мне получить официальный полицейский отчет и различные сопроводительные и сопутствующие документы, относящиеся к смерти Мэрилин Монро.

В библиотеке имени Луиса Б. Майера при Американском институте кино в Лос-Анджелесе Ален Браун и Глэдис Ирвис галопом носились с этажа на этаж в поисках коробок, которые таили в себе богатые материалы о тех годах жизни Мэрилин, когда она являлась клиенткой Чарлза К. Фелдмена — агента и продюсера. Сотрудники театрального архивного собрания имени Билли Роуза при Линкольновском библиотечном центре зрелищных искусств в Нью-Йорке также очень помогли мне, быстро и ловко отыскивая вырезки из газет и журналов, а также различные интересующие меня дополнительные материалы.

Разумеется, наиболее важным элементом данной биографии являются интервью с людьми, которые знали Мэрилин Монро. Помимо тех, кто был упомянут выше, привожу в алфавитном порядке (на английском языке. —Прим. перев.) фамилии тех, кто осветил разнообразные необычайные аспекты ее жизни и работы — за что я им всем весьма признателен: Bill Alexander, William Asher, George Axelrod, Milton Bcrle, Walter Bernstein, Mervin Block, David Brown, Jack Cardiff, Lucille Ryman Caroll, Ted Cieszynski, Mart Crowley, Alex D'Arcy, Ken DuMain, Milton Ebbins, George Erengis, Michael Gurdin (доктор медицины), Edwin Guthman, Joe Hyams, Natalie Trundy Jacobs, Joseph Jasgur, Adele Jergens, Jay Kanter, Douglas Kirkland, Ernest Lehman, Peter Levathes, Jean Louis, Esther Maitz, Joseph L. Mankiewicz, George Masters, Albert Maysles, Robert Mitchum, John Moore, Dolores Naar, Joseph Naar, Sherle North, Ron Nyman, Lydia Bodrero Reed, Vanessa Reis, Ralph Roberts, Milton Rudin, Jane Russell, Hal Schaefer, Michael Selsman, Sam Shaw, Max Showalter, Arnold Shulman, Allan и Majore Snyder, Mickey Song, Stcfli Sidney Splaver, John Springer, Maureen Stapleton, Bert Stern, Susan Strasberg, Jule Styne, Henry Weinstein, Billy Wilder, Gladys Phillips Wilson, William Woodfield и Paul Wurtzel.

Другие лица, хотя и не знали Мэрилин Монро лично, все равно давали мне интервью или оказывали иную конкретную помощь, способствовав тем самым выяснению ряда важных деталей, которые связаны с ее жизнью и смертью; в их числе: Sheldon Abend, John Bates, John Bates Junior, Nancy Bates, Martin Baum, Gordon W. Blackmer, Rick Carl, Ronald H. Carroll, Kay Eicher, George и Diane Fain, Will Fowler, Richard Goodwin, Milton Gould, Betsy Duncan Hammes, Margaret Hohenberg (доктор медицины), Hilary Knight, Michael Korda, Phillip LaClair, Ted Landreth, Robert Litman (доктор медицины), Don Marshall (отставник на пенсии, департамент полиции в Лос-Анджелесе), John Milklian, Dan Moldea, Benson Schaeffer (доктор философии), Henry Schipper, Roland Snyder, Richard Stanley и Edith Turner.

Моей искренней благодарности заслуживают также и те, кто предоставил мне доступ к своим частным собраниям фотографий: Chris Basinger, Ted Cieszynski, T.R. Fogli, Eleanor Goddard, Sabin Grey, Evelyn Moriarty, Vanessa Reis, Greg Schreiner, Allan Snyder, Mickey Song и Gary Wares.

В нью-йоркском издательстве «Харпер-Коллинз» я должен был бы отметить своей благодарностью буквально нескончаемое количество тех людей, кто проявил ко мне доброжелательность и благосклонность.

Для меня оказалось истинным счастьем, что я был удостоен дружбы и непоколебимой лояльности со стороны моей издательницы, Глэдис Джастин Кэрр, являющейся вице-президентом издательства и заместителем председателя его правления. С огромной самоотдачей, большой вдумчивостью, пытливостью и проницательностью, а также с неизменно ровным, хорошим настроением Глэдис руководила работой над этой книгой на всех этапах ее создания — от заключения договора вплоть до момента, когда был отпечатан первый сигнальный экземпляр; по этой причине я остаюсь ее пожизненным должником. Да и помощники Глэдис, всегда благожелательные и сердечные Трейси Дивайн и Ари Хугенбум, ревностно и сверхдобросовестно выполняли свои каждодневные обязанности, борясь с превратностями издательской судьбы этой книги.

Уильям Шинкер, заместитель директора издательства, был с самого начала горячим сторонником данной идеи, проявляя особую и, я бы сказал, сугубо личную вовлеченность в ход работ и предоставив мне возможность попасть в дома тех людей, благорасположенность и вовлеченность которых в реализацию данного проекта существенно обогатили все это предприятие: Джеймса Фокса, Бренды Марш, Джозефа Монтебелла, Бренды Сегел, Стивена Соррентина и Мартина Вивера.

Мне не могли бы повстречаться более приятные и вдумчивые редакторы, нежели Кармен Коллик и Джонатан Барнхэм из издательства «Четто и Виндас» в Лондоне, которые — в дополнение ко всему — удостоили меня своей дружбы. Из более чем дюжины моих иностранных издателей я имел удовольствие познакомиться всего с двумя: Гансом-Петером Убляйсом из мюнхенского издательства «Wilhelm Heyne Verlag» и Рене Бомбаром из парижского «Presses de la Cité». Точно так же как и их коллеги в Англии и Америке, они дружелюбно приняли меня, равно как и мою работу, и вдобавок дали ряд полезных указаний, которыми я с благодарностью воспользовался. Не могу вообразить, чтобы другому писателю могло в этом смысле повезти больше, нежели мне.

Мой юрист Киртли Тисмейер был, как всегда, наблюдательным адвокатом, вносящим в мою профессиональную жизнь свои таланты, которые не перестают меня удивлять, а мой добрый друг Джон Дарретта помог мне при вычитывании американских и британских гранок книги.

В ходе начального периода сбора материалов для данной книги моим ассистентом был неутомимый, чрезвычайно способный и наделенный огромным запасом здравого смысла Дуглас Александер. Позднее он воспользовался представившимся ему шансом приступить к работе над своей собственной первой книгой; эта его миссия является хорошим предзнаменованием и для него лично, и для всего литературного мира.

Затем в этом качестве выступал Чарлз Рэпли — издатель и писатель, который обладает всевозможными достоинствами, — и я благодарен ему за всестороннюю помощь. Он напал на след неизвестных подробностей, а также лиц, которые на первый взгляд казались совершенно не связанными с этим делом; он терпеливо проводил следственные действия, требовавшие деликатной тонкости и вместе с тем ловкости, и протаптывал отчетливые тропинки сквозь джунгли гражданских, судебных и полицейских бумаг, в результате чего ему успешно удалось извлечь на свет важные обстоятельства, связанные с последним годом жизни Мэрилин Монро.

В литературном агентстве Элэйн Мэрксон, располагающемся в Нью-Йорке, — моем главном месте работы на протяжении последних пятнадцати лет — все вопросы находятся в руках группы моих бдительных друзей, в числе которых: Джери Томи, Салли Коттон Уоффорд, Лиза Калламаро, Каомха Каванага, Стефани Хоукинз, Сара де Нобрег и Тэши Блейн.

Посвящение — «С выражением любви и благодарности» — обращено к моему литературному агенту — Элэйн Мэрксон; я посвящаю ей свою книгу уже во второй раз и, надеюсь, не последний.

Скомпоновать несколько сот тысяч слов в биографическую книгу — для меня в каком-то смысле легче, нежели подыскать всего несколько слов, с тем чтобы надлежащим образом выразить всю глубину моего неизменного восхищения перед Элэйн, которая в большей мере, чем кто-либо иной, руководила всей моей литературной карьерой, доведя ее до нынешнего, счастливого этапа. Если я упомяну здесь только ее мудрость, чувство юмора, добросердечность и чувство чести, то перечислю тем самым лишь те достоинства этой женщины, которые с давних пор известны ее многочисленным друзьям, клиентам, а также безграничному кругу лиц, связанных с издательской деятельностью. Элэйн являет собой мою наиболее терпеливую и самую заботливую советчицу, а также деловитую, предусмотрительную и преданную мне подругу. Мэрилин была бы от нее в восторге.