«Она была словно вулкан, который непрестанно извергается или у которого вот-вот должно начаться извержение, — самая переменчивая и взрывоопасная женщина, какую мне довелось знать», — сказала журналистка Джейн Уилки про Наташу Лайтесс, бывшую на протяжении шести лет педагогом Мэрилин Монро и преподававшую ей драматическое искусство.

В 1948 году Наташе было приблизительно тридцать пять лет и ее украшали коротко остриженные каштановые волосы с седыми прядками; эта высокая, худая, угловатая и необычайно подвижная особа временами напоминала слегка пристукнутую цаплю, попавшую в хлопотную и затруднительную ситуацию. Родившись в Берлине (а не в России, как она утверждала, дабы избежать антинемецких чувств, после того как эмигрировала из Германии), Наташа училась там у великого театрального режиссера Макса Рейнхардта, играла в репертуарном театре и вышла замуж за писателя Бруно Франка. После прихода нацистов к власти супружеская пара выехала в Париж, а оттуда — в Америку, где они присоединились к большой группе сбежавших из Германии деятелей искусства[132]Наиболее выдающимися из них являются: архитектор Вальтер Гропиус, архитектор и рисовальщик Марсель Бройер; философы: Ханна Арендт, Пауль Тиллих, Герберт Маркузе и Клод Леви-Стросс; дирижеры: Отто Клемперер, Фриц Райнер, Георг Селл, Эрих Лайнсдорф и Бруно Вальтер; композиторы: Арнольд Шенберг, Эрих Вольфганг Корнгольд, Курт Вайль и Пауль Хиндемит; писатели: Бертольд Брехт и братья Манн (Томас и Генрих); ученые: Альберт Эйнштейн, Ганс Бете и Эдвард Теллер; кинорежиссеры: Билли Уайлдер, Фред Циннеман, Фриц Ланг и Детлеф Серк (позднее — Дуглас Сирк). — Прим. автора.
. Во время второй мировой войны Наташа сыграла небольшие роли в двух голливудских кинофильмах, учила сценическому мастерству контрактных актрис и актеров Сэмюэла Голдвина, а потом приняла предложение о работе подобного рода для киностудии «Коламбия». Ее муж в 1947 году возвратился в Германию, оставив Наташу с совсем маленькой дочуркой, которую она сама воспитывала.

Деспотичная и суровая, даже в чем-то жестокая, Наташа производила большое впечатление на начальников, равно как и на актеров, часто обескураживая их своей беглостью речи, знанием различных жанров искусства и литературы, а также строгим отношением к своим молодым ученикам, которых считала много хуже тех актеров, с кем ей довелось иметь дело за границей, в Европе. Однако, даже если ее оценка профессиональных возможностей этой артистической молодежи была бы полностью справедливой, трудно оправдать тот снисходительный тон, ту манеру разговаривать свысока, которую она усвоила в общении с актерами; в целом она вела себя так, словно являлась эдакой экзотической баронессой, вынужденной в силу обстоятельств почтить своей эмиграцией Голливуд.

Пожалуй, лучше всего отражают характер Наташи ее написанные от руки письма друзьям и студентам: малопонятные фразы усыпаны разбросанными в самых неожиданных местах подчеркиваниями и восклицательными знаками, разительно напоминая пунктуацию в комиксах. Абсолютно любая вещь считалась ею вопросом огромной важности, и во время индивидуальных занятий с актерами, а также при встречах с продюсерами и режиссерами она не выносила ни дискуссий, ни возражений. В киностудии «Коламбия» фамилия Наташи вызывала уважение, но без тени сердечности, а ее суровая манера поведения, типичная для старых дев, раздражала как женщин, так и мужчин. Только восхищение Гарри Кона, порожденное завистью, и упрямство нескольких менеджеров-иммигрантов являлись причиной того, что ее до сих пор не вычеркнули из ведомости на зарплату. Если бы решение в этом вопросе зависело от актеров, находящихся в студии «Коламбия» на контракте, Наташа давным-давно очутилась бы снова в студии МГМ на положении иностранки с неопределенным прошлым и умоляла дать ей хоть самую жалкую работенку.

Однако описанным выше поведением она не более чем маскировала свое горькое разочарование. Наташа рассчитывала и притязала на большую сценическую карьеру, но Лос-Анджелес смог предложил ей только работу в кино (да и то в мелких масштабах), а ее явный акцент и несколько отталкивающий облик ограничивали диапазон доступных Наташе ролей. В результате занятое ею позднее положение преподавателя сценического искусства означало, что она окончательно отказалась от своих честолюбивых мечтаний и трудилась теперь ради успеха более молодых, более привлекательных и, как она полагала, менее талантливых актеров. В ее отношениях с Мэрилин с самого первого дня появились тревожные сигналы.

В своих неопубликованных интервью и мемуарах, повествующих о тех годах, когда она была учительницей Мэрилин, а эпизодически даже жила с ней в одной квартире, Наташа говорит о многом с едва скрываемой горечью — причем не только по причине запутанного и неудачного, прямо-таки злосчастного финала их знакомства. С момента самой первой встречи с Мэрилин Наташа была к ней в претензии за ее красоту и очарование, и так продолжалось всегда, в том числе и тогда, когда она восхищалась Мэрилин или пробовала ее совершенствовать. Конфликт сопровождался весьма трогательным и небанальным развитием ситуации, поскольку преподавательница чрезвычайно быстро ощутила себя безгранично влюбленной в свою ученицу — и эта страсть оказалась едва ли не губительной для самой Наташи, но приносила выгоды Мэрилин, которая инстинктивно знала, как использовать чью-то преданность, уходя при этом от каких бы то ни было сексуальных контактов, если она была настроена против таковых.

Во время их первой встречи (10 марта 1948 года) Мэрилин была очарована опытностью и эрудицией Наташи, увидев в ней женщину, от которой она может научиться действительно многому. Она рассказала Наташе о своем пребывании в «Лаборатории актеров», а та в ответ прочла краткую лекцию по поводу Московского художественного академического театра (МХАТа), охарактеризовала выдающегося актера и теоретика театра Константина Сергеевича Станиславского и рассмотрела влияние Антона Павловича Чехова на современную драму. «Из того, что она тогда рассказывала мне, я запомнила немногое, — вспоминала позднее Мэрилин Монро. — Это был водопад, брызжущий впечатлениями и живописными картинами. Я сидела, созерцая ее полные экспрессии руки и искрящиеся глаза, и вслушивалась в то, как Наташа уверенным голосом повествовала о русской душе. Рассказала она мне и о том, какое учебное заведение и у кого окончила, явно давая понять, как много изучила и знает. Но одновременно она вела себя так, что и у меня складывалось впечатление, будто бы я тоже — человек особый, необычный».

У Наташи сложилось далеко не столь сильное впечатление:

В Мэрилин многое было заторможено, она чувствовала себя закрепощенной и не произнесла ни словечка по собственной воле. Ее привычка почти не шевелить губами при произнесении слов выглядела неестественной. Диапазон человеческого голоса позволяет передавать всю гамму чувств, и для каждого ощущения и впечатления имеется свой эквивалент в оттенке тональности речи. Я пыталась научить Мэрилин всему этому. Ей, однако, было уже известно, что ее сексапильность в любой ситуации срабатывает безотказно и что в первую очередь она может полагаться именно на нее.

«Бывали дни, — признавалась позднее Мэрилин, — когда я не могла понять, почему Наташа оставила меня в качестве своей ученицы, поскольку она давала мне понять, что я никчемна и лишена таланта. Очень часто мне казалось, что для нее я была всего лишь одним из сотни других безнадежных случаев».

А ведь обращая внимание только на недостатки Мэрилин, Наташа парадоксальным образом укрепляла в актрисе убеждение, что собственное тело, сексуальное очарование, а также смелые выходки и проделки являлись ее главным (а в принципе — единственным) козырем. Более того, между учительницей и ученицей пролегала глубокая культурная пропасть, и Наташа использовала этот факт для осуществления своеобразного психического контроля над Мэрилин — довольно-таки рафинированная метода, часто используемая разочаровавшимися любовниками. Тем самым чуть ли не с первого дня в их взаимоотношениях сложился и начал развиваться сложный союз Пигмалиона и Галатеи.

«Как-то я обняла ее, — вспоминает Наташа, — и произнесла: "Хочу любить тебя". Помню, она пристально посмотрела на меня и ответила: "Наташа, тебе не нужно любить меня до тех пор, пока ты работаешь со мной"». Обе женщины были искренними друг с другом, но только одной из них приходилось испытывать муки и терзания страсти, не находящей взаимности. Наташина боль могла бы исходить прямо со страниц русского романа, поскольку ее любовь носила трагический характер; эта женщина не могла найти в своем чувстве удовлетворения, не в состоянии она была и покончить с ним. «Она была влюблена в меня и жаждала, чтобы я тоже ее любила», — это все, что Мэрилин сказала позднее на данную тему.

Незадолго перед смертью Наташа высказалась более открыто:

Мне хотелось бы иметь одну десятую интеллекта Мэрилин. Правда такова, что мои чувства и вся моя жизнь в значительной мере находились в ее руках. Я была заметно старше, являлась для нее преподавательницей, но она знала глубину моей привязанности и использовала мои чувства так, как это умеет делать красивая и более молодая особа. Мэрилин говорила, что в нашей паре именно она нуждается во мне. Однако на самом деле все обстояло наоборот. Моя жизнь с ней означала постоянный отказ от самой себя.

Наташа была права. Хотя казалось, что это Мэрилин зависит от нее, девушке удалось, однако, сохранить независимость и силу, а также врожденное честолюбие, благодаря которым она преодолела и в конечном итоге победила бесчисленные разочарования, одиночество и неудачи. Наташа Лайтесс намного сильнее зависела от Мэрилин, испытывая в ней потребность. В этом как раз и может состоять причина того эмоционального кризиса, который она переживала на протяжении шести лет. Даже будучи приговоренной к разочарованию в любви, Наташа продолжала любить настолько горячо, что была не в состоянии заставить себя совершить поступок, который принес бы ей освобождение, — распрощаться с Мэрилин.

Сложилось так, что первая неделя занятий Мэрилин по актерской игре и владению голосом совпала по времени с кончиной Аны Лоуэр, умершей от сердечной недостаточности 14 марта в возрасте шестидесяти восьми лет (до этого она свыше двух лет серьезно хворала). Четыре дня спустя ее тело кремировали, а урну с прахом захоронили в Вествудском мемориальном парке, неподалеку от дома, где вместе жили Норма Джин и ныне покойная Ана. По словам Джеймса Доухерти, Мэрилин не провожала тетку в последний путь — она настолько боялась пропустить урок у Наташи, что ничего не сказала той о смерти Аны Только гораздо позднее девушка призналась своему педагогу, что Ана была «единственным человеком, позволившим ей узнать, что такое любовь». Слыша такие слова, Наташа должна была переживать настоящее страдание.

Ежедневные занятия по правильному дыханию и дикции оказали немедленное, хотя и не во всем благоприятное, влияние на разговорную речь Мэрилин и на то, как она позднее произносила текст перед камерой. Поскольку у Наташи была настоящая мания правильности, она заставляла Мэрилин повторять предложение до тех пор, пока каждый слог не начинал звучать выразительно, а потом еще требовала соответствующим образом складывать губы, перед тем как начинать произносить фразу. Особенно рьяно она взялась за отчетливое проговаривание концевых зубных согласных, так что Мэрилин приходилось раз за разом декламировать фразы вроде «Говорят, тот, кто брод перейдет наоборот, будет рад: говорят, тот за год отыщет клад» и делать это до тех пор, пока не достигалось искусственное подчеркивание всех этих «д» и «т», а каждое слово не оказывалось четко отделенным от предыдущего и последующего.

К сожалению, навык от указанного упражнения быстро закрепился, найдя отражение в неестественном и аффектированном способе произнесения реплик на экране, и потребовались годы (а в конце концов — и новый педагог), чтобы преодолеть эту привычку. Чрезмерно старательная дикция, преувеличенное складывание губ, перед тем как начать говорить, излишнее акцентирование каждого слога — все эти способы артикуляции и словесные чудачества, в которых критики позднее часто обвиняли Мэрилин Монро, являлись следствием слишком активного попечения и надзора со стороны Наташи Лайтесс. И, хотя вскоре стало ясно, что метод Наташи давал отдачу в комедийных ролях, следующей преподавательнице Мэрилин пришлось трудиться вдвое дольше, чтобы подготовить актрису к произнесению более серьезных и более зрелых высказываний. Однако в частной жизни не было и следа той бездушной, чуть-чуть излишне отработанной выразительности и аффектации, которые были характерны для манеры речи экранной Мэрилин.

Как и многие другие люди, влюбленные без взаимности и без надежды, Наташа с готовностью и даже рвением пользовалась любым предоставляющимся случаем побыть чем можно ближе к объекту своей страсти и старалась формировать, учить Мэрилин и воздействовать на нее в гораздо большей степени, чем того требовали педагогические обязанности. «Я начала развивать ее разум», — сказала она через много лет, добавив, что познакомила Мэрилин с произведениями знаменитых поэтов и композиторов. По мнению Наташи, Мэрилин вовсе не принадлежала к разряду интеллектуалок и скорее «напоминала бродягу, кормящегося тем, что выбросит море, причем она использовала аналитические умы других людей, сгребая для себя их знания, мнения и воззрения». Наташа пробуждала в Мэрилин такие культурные потребности, которые прежде были ей неведомы. Однако в эмоциональном плане каждая из этих женщин никогда взаимно не понимала свою визави, и они просто оказались запертыми в круге частично совпадающих потребностей.

В конце весны 1948 года Мэрилин регулярно получала деньги от киностудии; невзирая на это, Кэрроллы по-прежнему пересылали ей изрядные суммы на карманные расходы, благодаря чему девушка могла в частном порядке брать у Наташи дополнительные платные уроки. И, как вспоминает Люсиль, их подопечная в это время перестала заниматься проституцией. 9 июня Мэрилин, благодаря стараниям Люсиль, поселилась в гостинице «Студио клаб» на Норт-Лоди-стрит, 1215, — прямо в Голливуде, причем в двух минутах ходьбы от сиротского приюта Лос-Анджелеса. Клубный комплекс зданий в испано-мавританском стиле, с обширным двором и многочисленными пальмами всех видов предназначили под отель, где жили молодые женщины, мечтающие сделать карьеру в разных сферах искусства, причем дело там было поставлено не хуже, чем в интернате при хорошем колледже или в отделении Христианского союза девушек. Строго соблюдалась ночная тишина, а лица противоположного пола могли наносить визиты только в просторном общедоступном салоне, построенном в стиле древнеримского атрия[133]Закрытый внутренний двор с бассейном в середине древнеримского жилища, куда выходили остальные помещения в доме.
. Люсиль внесла вперед триста долларов в качестве платы за проживание на протяжении полугода, и Мэрилин вселилась в комнату с номером 334[134]В «Студио клаб» в разное время проживали многие актрисы, сделавшие потом карьеру, в их числе Эвелин Кейес, Линда Дернелл, Донна Рид, Дороти Мэлоун и Ким Новак. — Прим. автора.
.

Располагая приличной зарплатой вкупе с карманными деньгами, Мэрилин позволила себе обзавестись новым «Фордом-кабриолетом», за который в соответствии с договором о покупке должна была расплачиваться ежемесячными взносами. Кроме этого, она приобрела себе дорогую профессиональную сушилку для волос, большой запас всяческой косметики, книги, граммофон и пластинки с серьезной музыкой. «Я чувствовала себя так, словно бы впервые жила своим умом и действовала на свой страх и риск, — рассказывала она позднее. — В "Студио клаб" действовал определенный распорядок жизни, но женщины, отвечавшие за его соблюдение, были достаточно приятными, так что если мне приходилось возвращаться после того, как двери в половине одиннадцатого запирались, милой улыбки и простого извинения обычно оказывалось для них вполне достаточно». Иными словами, надзор осуществлялся дамами, которые были слишком проницательны, чтобы задавать нескромные или просто бестактные вопросы.

Однако в студии «Коламбия» отсутствовала подобная деликатная сдержанность при анализе затрат на тех контрактных актрис и актеров, которые получали жалованье, но не играли ни в каких фильмах. Макс Эрноу, шеф отдела талантов, часто оказывался первым, кому звонили по телефону из бухгалтерии киностудии, и в июне один из таких звонков имел прямое отношение к Мэрилин Монро. Через пару дней Эрноу предупредил Наташу, что к концу месяца в списке учащихся, за которых платила студия, станет одной строкой меньше, поскольку их кинокомпания не собирается субсидировать частные уроки Мэрилин. «Пожалуйста, не делайте этого, — умоляла Наташа. — У нее хорошо получается. Она любит эту работу, и я уверена, что сделаю из нее настоящую актрису». В тот же день Наташа позвонила продюсеру Гарри Ромму, который в тот момент занимался производством второразрядной картины под названием «Девушки из кордебалета». Да, подтвердил Ромм, актриса на одну из главных ролей все еще не подобрана.

В начале июня после внушительной серии кинопроб, в ходе которой Мэрилин пропела одну из песенок, написанных для указанного фильма, ее взяли на роль; кстати, весь этот кинофильм был отснят при минимуме затрат всего за десять дней. Мэрилин исполнила в нем роль хористки, мать которой (ее играла Адель Джергенс) пытается отговорить доченьку от замужества с красавчиком-социалистом — такой союз, если верить настояниям энергичной мамаши, может закончиться только катастрофой, точно так же как ее собственный брак распался в свое время по причине «классовых различий». В соответствии с голливудской традицией демократического подхода ко всему на свете, включая также и романтические мюзиклы, этот часовой фильм кончается триумфом неподдельной любви (однако отнюдь не триумфом наивной и лишенной социального реализма фабулы).

Со своими длинными, волнистыми и шелковистыми волосами, перекрашенными в золотисто-белокурый цвет и уложенными в стиле Риты Хейуорт, Мэрилин придала блеск сценарию — нудному и усыпанному напыщенными банальностями. Хотя наставления Наташи сделали ее речь медлительной, а жесты столь тщательно отрепетированными, что они часто производили впечатление механических, от Мэрилин, казалось, прямо-таки исходило сияние — особенно в сценах с главным героем (Рендом Бруксом[135]Снимался в лентах «Унесенные ветром» (1939), «Жанна д'Арк» (1948), играя там роли второго плана.
), нервное поведение которого (оно вытекало из сценария) поощряло ее взять контроль над ситуацией на себя. Приподнятая бровь или внезапное понижение голоса являли собой сильное подспорье для разных ее женских штучек в этой роли. Особенно это касалось двух песенок — «Всякий видит: я тебя люблю» и «Каждой нужен па-па-папуля» — Мэрилин проявила в них намного больший талант, чем того требовал данный конкретный фильм. В первый раз она пела тогда на экране, причем пела очень хорошо — бархатным, несколько приглушенным голосом, который представлял собой интересное сочетание девичьей невинности и женской предприимчивости.

Коллеги-актеры любили ее, и на студии царило мнение, что Мэрилин принадлежит к числу тех, за кем есть смысл наблюдать во время работы. По словам Милтона Берла[136]Комик и актер, первым в Америке ставший в конце 40-х годов телевизионной суперзвездой в качестве ведущего «Театра звезд» (1948—1956) сети NBC. Его популярность, как полагают, помогла массовой продаже телевизоров в рабочие семьи, за что он получил прозвище «мистер Телевизор». Молодым телезрителям был известен как «дядюшка Милти». Награжден премиями «Эмми» в 1949 (за «Театр») и 1979 годах (специальная премия за вклад в телевидение).
, который познакомился с ней именно в тот год, Мэрилин была далека от того, чтобы принимать фальшивые позы, устраивать показуху или демонстрировать искусственную аффектацию. «Ей очень хотелось стать звездой, — вспоминает он, — но прежде она хотела быть кем-то для самой себя». Адель Джергенс соглашается, что Мэрилин Монро необычайно серьезно относилась к «Девушкам из кордебалета», охотно давала себя уговаривать на более ранний приход на съемочную площадку и была отлично готова к каждому режиссерскому повороту. «Она сказала мне со слезами на глазах, что потеряла мать и точно так же, как хористка из этого кинематографического повествования, знает, что собой представляет общественный остракизм. Мэрилин принадлежала к тем девушкам, которых рефлекторно хочется заслонить от бед, хотя с первого взгляда бросалось в глаза, что голова на плечах у нее была и она наверняка не нуждалась в особой защите».

В этом Джергенс была целиком права, поскольку во время проб и репетиций перед съемками «Девушек из кордебалета» Мэрилин познакомилась и быстро влюбилась во Фреда Карджера, музыкального аранжировщика и преподавателя пения в студии. Тридцатидвухлетний и, стало быть, на десять лет старший Карджер был красивым светловолосым мужчиной, спокойным и вежливым с коллегами, когда-то дамским угодником, но со времени своего недавнего развода — заядлым врагом женщин. Однако некоторые из них все-таки поднимали у этого женоненавистника настроение, кокетничая и заигрывая с ним. В тот момент он жил в скверно спланированном доме вместе с матерью, маленькой дочерью, а также с разведенной сестрой и ее детьми — большой семьей, к которой быстро присоединилась Мэрилин. Наташе она доверительно призналась, что «только замужество может обеспечить ей чувство безопасности, а Фредди — мужчина ее мечты».

19 сентября 1948 года вместе с окончанием съемок фильма «Девушки из кордебалета» истек срок действия контракта Мэрилин со студией «Коламбия», а предложение о его продлении не прозвучало; Кон и Эрноу должны были пожалеть об этом уже в следующем месяце, когда актрису доброжелательно оценил специализированный и вполне компетентный профессиональный журнал «Вестник кинематографа». «Одним из светлых пятен [в "Девушках из кордебалета"] является пение мисс Мэрилин Монро, — написал критик Тибор Крекеш. — Она хороша собой и со своим располагающим голосом и манерой поведения выглядит перспективно и обещающе». Этих слов нельзя назвать восхищением, однако они наверняка явились первой лестной рецензией, которая, впрочем, не изменила решения Кона. Для него самой яркой звездой была Рита Хейуорт, как для студии «Фокс» — Бэтти Грейбл, а для МГМ — Лана Тернер; никто на этих киностудиях не слушал Гарри Липтона или Люсиль Раймен, когда те говорили о фантастической восходящей кинозвезде — Мэрилин Монро, актрисе с необычайными достоинствами и сильной мотивацией. «Под внешностью куколки и классной красотки скрывалась жесткая, сообразительная и быстро все просчитывающая Мэрилин», — так звучала оценка Люсиль. Но одного этого не хватило для того, чтобы ее карьера стала развиваться в убыстренном темпе. Никто не заметил ее комических способностей, никто не оценил ее огромного врожденного таланта — наверняка отчасти по причине стереотипов, циркулирующих по поводу привлекательных молодых блондинок.

Это была уже вторая пауза в ее карьере, и ничто не предвещало перемен к лучшему. По словам Люсиль, случившееся подтолкнуло Мэрилин к попытке бросить «Студио клаб» навсегда и перебраться к Карджерам, чтобы повысить тем самым шансы на заключение брака с Фредом и, не меняя рода деятельности, добиваться достижения цели в приятной атмосфере любящей тебя семьи. Когда Фред отвозил ее домой после их первого свидания, Мэрилин направила его не к «Студио клаб», а в грязную и буквально завшивленную квартирку в Голливуде (недавно покинутую другой молодой актрисой со студии «Коламбия»); это, мрачно сказала Мэрилин, все, что она может себе на данный момент позволить. Хитрый трюк сработал, и на протяжении трех недель Мэрилин жила вместе с Карджерами в их доме на Харпер-авеню, к югу от бульвара Сан сет.

Этот мелкий обман, точно так же как и прежние попытки ввести в заблуждение Кэрроллов, явился очередным ловким приемом, неожиданным ухищрением молодой женщины, которая быстро поняла, когда нужно принимать драматическую позу: если она в важные для нее моменты была заинтересована в чувствах других людей, то тут же выдумывала на потребу мгновению какое-либо потрясающее происшествие или призывала на помощь печальные воспоминания прошлого. Однако в подобном поведении, в ее страстном стремлении принадлежать к чьей-то семье было также нечто трогательное и умиляюще-наивное. Мать и сестра Фреда безмерно любили ее, и Мэрилин использовала это чувство, в который раз привязавшись к приемной семье и помогая в разных домашних работах, чтобы доказать всем, насколько хорошей женой она будет для Фреда и подходящей мачехой для его дочери.

Когда вскоре из «Студио клаб» позвонили в отдел талантов «Коламбия», чтобы поинтересоваться у Мэрилин, куда она подевалась, то на следующий день после обеда Фред просто отвез ее обратно в это прибежище старлеток. Как призналась позднее Мэрилин, «Фред сказал, что коль я солгала в этом деле, то он вообще не может мне верить. И вообще — он считал, что я не послужу детям в его семье хорошим примером. Из-за этого я почувствовала себя никчемной и ничего не стоящей». Принимая во внимание психические потребности Мэрилин и категорический отказ Карджера удовлетворять их, напрашивается вывод, что оба они отреагировали на ситуацию слишком резко. Впрочем, описанное событие не прервало их роман, который тянулся вплоть до конца 1948 года, но с момента, когда ложь Мэрилин вышла наружу, Карджер неизменно подчеркивал, что женитьба на ней не входит в его планы[137]Позднее он взял в жены актрису Джейн Уимен, с которой, опять же, развелся, потом снова сошелся [в 1961 году] и еще раз развелся: к моменту его смерти, наступившей в 1979 году, существовала тем не менее и еще одна миссис Карджер. [Между прочим, Д. Уимен как раз в 1948 году развелась с актером Рональдом Рейганом, будущим президентом США. Это произошло вскоре после выхода на экран фильма режиссера Жана Негулеско «Джонни Белинда», за роль в котором она получила «Оскар» и «Золотой глобус» как лучшая актриса; «Глобуса» она была удостоена и позднее, в 1952 году. — Прим. перев ]. — Прим. автора.
. «По этой причине она чувствовала себя несчастной, — полагает Наташа. — Часто после встречи с этим мужчиной у нее были слезы на глазах». Как нетрудно было предвидеть, Наташа горячо советовала Мэрилин — кстати, вполне разумно, — чтобы та покончила с этим романом.

Карджер продолжал поддерживать их отношения в чисто физической плоскости и полностью развеял надежды Мэрилин на замужество, но в то же время отнюдь не прекратил помогать ей делать карьеру. Помимо развития и совершенствования голоса, он давал Мэрилин советы по вопросам одежды и этикета, которыми она добросовестно и с готовностью пользовалась. Кроме того, зимой Фред завел ее к стоматологу, доктору Уолтеру Тейлору, и заплатил за аппарат, благодаря которому девушка должна была избавиться от дефекта прикуса; одновременно ей отбелили зубы: на фотоснимках, где она позировала, ее зубы выглядели великолепно, но кино предъявляло совершенно иные требования. К концу года, когда она уже перестала носить установленные дантистом скобки и крючки, абрис ее нижней челюсти стал ровнее, а улыбка еще более лучезарной. В благодарность за заботу о ее красоте Мэрилин продолжала щедро осыпать Фреда своими милостями. Он без возражений принимал ее любовные ласки, но по-прежнему не позволял вести разговоры на темы бракосочетания.

Парадоксом остается факт, что Фред, невзирая на роман, относился к Мэрилин с отчетливым пренебрежением. К сожалению, такие взаимоотношения будут в ее жизни повторяться. Она как-то поделилась с Наташей (а три года спустя призналась и режиссеру Элиа Казану), что Карджер беспрерывно критиковал ее, высмеивал ее манеру одеваться и разговаривать, а также сказал, что единственный истинный талант Мэрилин проявляется в постели. Поскольку далеко не лучшая оценка со стороны Карджера совпадала с ее собственным мнением о себе, то она испытывала к нему почти маниакальное влечение. Мэрилин постоянно пробовала изменить суждение Фреда, доказать, что она — честная девушка, достойная его любви, а фактически вследствие всего этого только унижалась, вымаливала одобрение и всегда была готова отдаться ему. И чем более открыто он — с едва скрываемым презрением — демонстрировал девушке свое превосходство, тем усерднее она стремилась его завоевать. Символ отца, любовник, учитель в сфере искусства — Карджер воплощал в себе все то, по чем, как казалось, тосковала Мэрилин. Далекий и снисходительно покровительственный, он напоминал ей мужчин, которых она знала в прошлом. В этом смысле Мэрилин (как и тогда, когда была рядом с Доухерти) превратилась в маленькую девочку, которая старалась подлизаться, понравиться и завоевать любовь и заботу более старшего мужчины. Впрочем, и от Наташи — которая так терпеливо страдала по ней — Мэрилин ожидала материнской поддержки; в обоих этих случаях: Фреда Карджера и Наташи Лайтесс — их отношения с Мэрилин были заранее предопределены почти противоположной степенью взаимной эмоциональной вовлеченности. Мэрилин любила Фреда намного сильнее, чем он того хотел, в то время как Наташа вожделела Мэрилин куда больше, нежели любила ее та.

Благодаря Кэрроллам отсутствие работы осенью 1948 года не означало для Мэрилин нищеты. Однако эта супружеская пара решительно добивалась, чтобы она по-прежнему продолжала брать уроки у Наташи (за которые они сами же и платили), а также являлась в театр Блисс-Хайдена для участия в просмотрах кандидатур на роли.

В октябре, направляясь на такой просмотр, она стала причиной автомобильной аварии. Мэрилин никогда не принадлежала к числу особо внимательных или осторожных водителей; словом, двигаясь по бульвару Сансет, она налетела на идущую перед ней машину, которая неожиданно для Мэрилин притормозила. Немедленно собралась толпа. Ни она, ни водитель второго автомобиля не были ранены и вообще не пострадали, но Мэрилин — в красных шпильках и бело-красном платье с узором в крупные круги, которое было на два размера меньше того, что ей требовалось, — произвела сенсацию. Среди зевак оказался бывший фоторепортер из агентства Ассошиэйтед Пресс Том Келли, в тот момент — независимый фотограф, славившийся великолепными работами, для съемок которых он часто приглашал, то есть нанимал, самых фотогеничных моделей Голливуда. Когда Мэрилин сказала, что опаздывает на очень важную деловую встречу, а у нее нет с собой денег на такси, Келли вручил ей пять долларов и свою визитную карточку. Мэрилин поблагодарила его, вызвала Гарри Липтона, чтобы тот полюбовно решил вопрос с аварией, и помчалась по месту назначения. Встреча с Келли, как оказалось, сулила более благоприятные перспективы, нежели очередное пробное прослушивание в театре Блисс-Хайдена, которое закончилось не совсем удачно.

Ее роман с Фредом Карджером также складывался не особенно благополучно. Незадолго перед Рождеством Фред был близок к тому, чтобы порвать с ней. «Мэрилин начинала понимать, какую боль она себе причиняет, — заметила Наташа через несколько лет. — Она была влюблена в человека, относившегося к ней гнусно и только так, как это было удобно ему. Мэрилин все время старалась быть милой с его семьей и с его дочерью. Она бы с удовольствием вышла за него замуж, хотя Фред был невыносим. Ей думалось, что любовь его изменит. А я все время питала надежду, что она как-нибудь окажется вырванной из этой связи».

Желание Наташи сбылось, но вовсе не так, как она того ожидала. На новогоднем приеме, который давал продюсер Сэм Шпигел, Мэрилин была представлена Джонни Хайду, вице-президенту агентства «Уильям Моррис», ведавшему там административными делами, и одному из самых влиятельных людей в Голливуде. Прежде чем эта ночь подошла к концу, голова у Хайда пошла кругом, причем вовсе не от выпитого. В первую неделю января 1949 года он склонил Мэрилин поехать с ним на короткие каникулы в Палм-Бич. Помимо того что Хайд стал размышлять по поводу дальнейшей карьеры молодой женщины, он сумел сразу же попасть и к ней в постель. С того вечера Джонни Хайд был безнадежно влюблен — в противоположность Мэрилин. Когда она снова увиделась с Наташей и сообщила ей последнюю новость, та только развела руками и пробормотала старую французскую поговорку: «Un clou chasse l'autre» — «один уходит, другой занимает его место»[138]Такова трактовка автора данной книги; буквальный перевод этой поговорки заметно иной; «гвоздь всего — в охоте к переменам».
.

Преемник Карджера отличался от него буквально во всем — трудно было бы разниться сильнее. Той зимой Мэрилин было двадцать два года, Джонни Хайду — пятьдесят три. Он родился в России как Иван Гайдабура. В десятилетнем возрасте мальчик вместе с семьей, труппой акробатов, эмигрировал в Америку. Хилый с детства, а в молодости часто жаловавшийся на сердечно-легочную недостаточность и прочие связанные с этим недомогания, Джонни стал агентом в Нью-Йорке, а в 1935 году перебрался оттуда в Голливуд. Там ему повезло как открывателю новых талантов и менеджеру; среди его многочисленных протеже фигурировали Лана Тёрнер, Бетти Хатгон[139]Играла главные роли во многих фильмах конца 40-х — начала 50-х годов, в частности, в картине Сесиля Де Милля «Грандиознейшее представление на земле» (1952), награжденной «Оскарами» и «Золотыми глобусами» за лучший кинофильм, режиссуру и сценарий (в разных сочетаниях).
, Боб Хоуп[140]Американский комик и киноактер, развлекал американские части во время второй мировой войны, войн в Корее, Вьетнаме и Персидском заливе. Часто выступает по телевидению как церемониймейстер, где его едкий юмор и мастерство остроумного ответа выглядят особенно эффектно.
и Рита Хейуорт. Росточку в нем набралось всего немногим больше полутора метров, у него были резкие черты лица, сильно поредевшие волосы и вообще нездоровый вид; внешне он ничем не напоминал привлекательного и трудолюбивого иностранца, получившего американское гражданство. Тем не менее этот человек обладал огромным авторитетом и пользовался большим влиянием. Хотя Джонни был мужем и отцом, он никогда не отказывался от короткого романа или быстрого покорения какой-либо подвернувшейся особы — невзирая на серьезные проблемы с сердцем, из-за которых после достижения пятидесятилетнего возраста он еженедельно подвергался медицинскому обследованию.

С момента знакомства с Мэрилин Джонни Хайд стал жертвой бурной страсти, которую он испытал к своей новой и пугающе молодой любовнице. Мэрилин любила Джонни так, словно тот был ее отцом. Она многому училась у него, а когда оказалось, что сотрудничество с Гарри Липтоном не приносит никаких ощутимых результатов, пожелала, чтобы ее представлял Джонни. Смена агента произошла без труда, поскольку Хайд выкупил у Липтона ее контракт. Через несколько недель Джонни посвящал ей практически каждую минуту своей профессиональной и личной жизни.

Прежде чем весна 1949 года перешла в лето, Джонни покинул свою семью. Полный решимости сделать из Мэрилин вторую миссис Хайд, он забрал ее из «Студио клаб», чтобы поселиться с любовницей в арендованном доме на шоссе Норт-Палм-драйв, 718, в Беверли-Хилс. Однако, желая избежать проблем с прессой, Мэрилин согласилась держать также маленький однокомнатный номер в скромном отеле «Беверли Карлтон», где она получала почту и всяческую корреспонденцию по деловым вопросам. По словам Элиа Казана и Наташи Лайтесс, Мэрилин не собиралась выходить за Джонни замуж, хотя и продолжала жить с ним. Ее отказ от предложения сочетаться браком и тем самым отречение от большого состояния Хайда привели лишь к тому, что тот с еще большей настойчивостью стоял на своем. «Мэрилин, я долго не проживу, — постоянно повторял он ей. — Выходи за меня, и ты станешь очень богатой женщиной». Однако это не меняло ее решения, поскольку в соответствии с собственным кодексом поведения Мэрилин не могла выйти замуж за того, кого не любила. Отвергая матримониальное предложение Хайда, Мэрилин проявила также большее чувство реализма, нежели ее партнер, разумно предвидя, насколько сильно пострадала бы от этого ее репутация: она была бы названа низкой материалисткой, которая не только крутит романы и заводит шуры-муры ради карьеры, но даже выходит замуж за человека, являющегося, как всем известно, смертельно больным.

Примерно в то же самое время, по словам Питера Леонарди, одного из тех, кто стал сотрудничать с Мэрилин гораздо позднее, Хайд усиленно уговаривал Мэрилин подвергнуться операции по наложению лигатуры, или, иначе говоря, перевязыванию труб яйцеводов. «Джонни Хайд отлично знал, что девушкам из Голливуда очень часто приходится отправляться с кем-либо в постель, — утверждал Питер Леонарди, друг Мэрилин и ее личный помощник. — Это происходило перед появлением [общедоступных противозачаточных] таблеток, и он просто не хотел, чтобы Мэрилин оказалась обремененной детьми». Молодая женщина сначала согласилась на эту процедуру, но позднее переменила мнение. «Никогда она этого не делала, — заявил в свое время доктор Леон Крон, ее гинеколог. — Да и сплетни о том, что Мэрилин Монро много раз прерывала беременность, попросту смешны. Она не делала этого ни единого раза. Дважды у нее случался выкидыш, и один раз имела место беременность, которая оказалась внематочной и потребовала немедленного прерывания. Однако она никогда не делала аборт по собственной воле».

Достигнув двадцати двух лет, Мэрилин страстно жаждала и профессионального успеха, и честной, достойной жизни. «Он готов был стать моим агентом невзирая на то, что единственной более или менее теплой верхней одеждой, имевшейся тогда в моем гардеробе, было поношенное пальто с воротничком, — вспоминала Мэрилин в статье Джейн Корвин "Сирота в горностаях", опубликованной журналом "Фотоплей", — а на пробы и репетиции я ходила без чулок еще до того, как это вошло в моду, потому что не могла себе позволить даже единственную приличную пару... [Джонни] приучил меня читать хорошие книги и слушать хорошую музыку, около него я снова выучилась разговаривать. С детства мне казалось, что если я не буду произносить ни словечка, то никто не сможет ни в чем обвинить меня».

Привыкнув к принятым в Голливуде способам взаимообмена услугами, она искала признания и одобрения у тех, кому могла бы понравиться. Что касается Хайда, то Мэрилин считала, что счастье этого человека зависит — по причине его физической слабости — исключительно от нее. Она отвечала его порывам инстинктивно, руководствуясь при этом самыми что ни на есть благородными побуждениями, и удовлетворяла его сексуальные пожелания, хотя сама не находила в этом ни удовольствия, ни удовлетворения. «Я знала, что никто не способен помочь мне так, как Джонни Хайд, — исповедалась она как-то Наташе. — Но, помимо этого, мне было жаль его; ведь он просто помешался на мне. Я никогда его не обманывала и не видела ничего плохого в том, что позволяю ему любить себя. Секс много значил для него, но не для меня». Таких чувств не могла бы питать толстокожая девица, норовящая только использовать мужчину ради собственной выгоды.

Точно так же как это бывает во многих других запутанных связях, в их романе не было недостатка в неприятных и опасных моментах, которые вытекали из диаметрально противоположных ожиданий и планов на будущее, имевшихся у каждого из любовников. Мэрилин на протяжении года с лишним была абсолютно верна Джонни, пренебрегая при этом многократными предложениями как со стороны весьма влиятельного Джо Шенка, так и куда более привлекательного Фреда Карджера, который по зрелом размышлении сменил точку зрения и явно стал проявлять ревность. Невзирая на верность Мэрилин, Джонни, по словам Элиа Казана, называл ее «пустой башкой» — это была его любимая формулировка применительно к скудоумным девицам легкого поведения, точно так же как почти обо всех женщинах он выражался «шлюшки и наивные простофили». Хайд, как и Карджер, мог безнаказанно оскорблять и обижать Мэрилин, поскольку его негативная оценка не противоречила ее комплексу неполноценности.

Все эти сложные реакции напрямую связаны с ее работой фотомодели, манекенщицы и актрисы. На протяжении многих лет, проведенных в качестве Нормы Джин с Болендерами, Глэдис, Грейс Мак-Ки и Джимом Доухерти, от Мэрилин постоянно требовалось соответствовать ожиданиям других людей, причем до такой степени, что ее собственные желания и естественное развитие индивидуальности девушки, ее поведение и внешний облик формировались другими людьми. Карджер заплатил за стоматологический аппарат, поскольку ему не нравился прикус Мэрилин; Хайд пошел еще дальше. Он позаботился о том, чтобы хирург-косметолог из Беверли-Хилс по имени Майкл Гардин удалил ей с кончика носа небольшой хрящеватый бугорок и установил в челюсть, под нижние десны, силиконовый протез в форме полумесяца с целью придать лицу более мягкие очертания. Именно эти операции повлияли на смену внешнего вида актрисы в кинофильмах, снятых после 1949 года. Улучшение собственной внешности было для нее совершенно естественным занятием: ведь Мэрилин все время готовилась нравиться другим и никак не могла дождаться признания и похвал, которых она так упорно добивалась, обольстительно и кокетливо улыбаясь на фотографиях и работая над завоеванием положения кинозвезды.

Рассчитывая на сексапильность Мэрилин, Джонни Хайд немедленно представил свою новую пассию независимому продюсеру Лестеру Коуэну, который инвестировал часть денег Мэри Пикфорд в фарс, снимавшийся братьями Маркс. Фильм «Люби счастливо» был закончен в феврале 1949 года; в нем нашлась небольшая, придуманная на ходу роль для Мэрилин. Она была здесь простым приложением к братьям Маркс, кинофильмы которых представляли собой безумный импровизированный коктейль самых разнообразных идей. Подозрительный Гручо со своими вечно вытаращенными глазами играл роль частного детектива. Он слышит стук в дверь и отпирает ее, чтобы впустить Мэрилин, а та, вырядившись в платье с открытыми плечами, которое переливается всеми цветами радуги, входит в его кабинет, чувственно двигая телесами.

— Чем могу служить? — спрашивает у нее Гручо и поворачивается к публике, чтобы добавить: — Какой дурацкий вопрос!

Положив ему руку на плечо жестом соблазнительницы, Мэрилин мурлычет:

— Мистер Груньон, я хочу, чтобы вы мне помогли.

— А в чем, собственно, проблема? — спрашивает Гручо, заговорщически подмигивая зрителям, кося глазами и одновременно поднимая густые брови.

Мэрилин, удаляясь от него за пределы кадра, отвечает:

— Какие-то мужчины постоянно преследуют меня.

— В самом деле? — Гручо произносит эти слова, глядя на ее удаляющуюся фигуру. — Не пойму, почему бы это! — Конец сцены.

«Удивительное дело, — комментировал Гручо прессе свои впечатления после завершения съемок. — Это Мэй Уэст, Теда Бара и Бо Пип в одном лице!» За полдня работы Мэрилин заплатили пятьсот долларов плюс дополнительные триста за рекламные фотоснимки. Свыше половины этой суммы она немедля потратила на подарки для женщин из семьи Карджеров и на золотой перстень для самого Фреда. Послала она сувенир и Кэрроллам, которые вскоре после этого, узнав о ее связи с Джонни Хайдом, справедливо решили, что от них уже не требуется производить дальнейшие траты на Мэрилин. Весной 1949 года они перестали субсидировать Мэрилин, когда та сообщила супругам, что предназначает свои (а точнее, их) карманные деньги на своевременное погашение ссуды, связанное с приобретением автомобиля.

Фильм «Люби счастливо» был для Мэрилин четвертым, но, несмотря на двухлетнюю практику в студии и годичное обучение у Наташи, ее карьера зашла в тупик, а достижение положения кинозвезды казалось весьма отдаленной, а быть может, и вообще нереальной целью. Никто, кроме Джонни и Наташи, заменявших Мэрилин родителей, взяв тем самым на себя роль Кэрроллов, не уделял ей особого внимания.

Невзирая на негативные последствия ее театральных упражнений с Наташей, нельзя недооценивать духовного воздействия этого педагога, поскольку Лайтесс — равно как и Джонни — углубили в Мэрилин любовь к русской культуре и литературе, а также развили в ней те интересы, которые в этой записной красотке впервые пробудила «Лаборатория актеров». Подход Наташи был более академическим, нежели у Джонни, однако после пары-другой стаканчиков виски он также не уставал рассказывать о великих русских писателях и декламировать отрывки из Пушкина и Леонида Андреева. В тот год Мэрилин перепахала антологии российской поэзии. «Я начинала видеть для нее какие-то перспективы — написала тогда Наташа. — Ей недоставало самодисциплины, она была ленивой, но я держала ее на коротком поводке. Если она приходила на урок неподготовленной, я злилась. Я ругала и обзывала ее, словно воспитывала собственную дочь. А Мэрилин при этом смотрела на меня так, как если бы чувствовала себя жертвой низкого предательства».

Мэрилин никогда не могла понять столкновения воли и принципов, наблюдавшегося в Наташе — высокообразованной, но суровой, щедрой, но деспотичной, — поскольку сама Мэрилин, всегда алчущая одобрения И положительной оценки, болезненно относилась к критике. И если она и отдавала себе отчет в неудовольствии Наташи, порождаемом растущей зависимостью актрисы от Джонни, то в указанное время Мэрилин этого никак не проявляла. «Наташа завистливым и ревнивым взглядом смотрела на каждого, кто был мне близок», — так звучал через несколько лет ее лаконичный комментарий; никаких деталей она при этом не приводила.

Первые месяцы 1949 года актриса провела с Джонни (если это было ему на руку) и с Наташей (если это отвечало намерениям Мэрилин); при этом казалось, что все другие люди не играют в ее жизни никакой роли и что она не поддерживает никаких контактов с давними знакомыми. Наташа откорректировала речь Мэрилин и ее манеру двигаться, а Джонни расширил ее идеологические и политические горизонты. Его рассказы с последних днях русского царя Николая II, о драматизме революции 1917 года, а также вера в то, что в сердцевине коммунизма еще продолжает тлеть какая-то надежда, придали Мэрилин определенную политическую ориентацию. «Все это интриговало ее, — утверждает Наташа, — и постепенно она начала перенимать его политические симпатии», которые передавались ей, как представляется, только в эпизодических беседах, выражавших как врожденную любовь Джонни к России, так и его приверженность демократии. Однако превыше всего Мэрилин ценила в Джонни то, что он становился на защиту людей отвергнутых, бедных и лишенных всяких прав.

Этот либерализм затрагивал чувствительную струну в натуре Мэрилин, склонной сочувствовать униженным и оскорбленным; частично это, пожалуй, было вызвано ее личным жизненным опытом. Искусство, формирующее общественное сознание, о котором она узнала в «Лаборатории актеров», литературная культура, страстно пропагандируемая мелодраматической Наташей, а также слегка приправленный алкоголем романтизм Джонни Хайда, находивший выражение в его любви к старой России, но одновременно и в твердой убежденности, что там необходимы реформы, — все это вовлечение в русскую душу глубоко тронуло Мэрилин. Как рассказывала Наташа, ее ученица часто читала какой-нибудь рассказ Толстого, одновременно слушая сюиту из балета П.И. Чайковского «Щелкунчик». Каким бы странным ни выглядело для кого-то подобное сочетание, никто не может осудить актрису за желание целиком и полностью погрузиться в ту культуру, которая начала ее привлекать и затягивать.

В принципе, Мэрилин постепенно формировала совершенно новый образ самой себя и своей жизни. Контакты с такими людьми, каких она знала в прошлом, скажем, с особами вроде Грейс, являлись теперь редкостью. К примеру, не сохранилось никакого упоминания о том, чтобы Мэрилин ответила на открытку от Грейс, полученную 20 апреля и информирующую актрису о том, что ее мать Глэдис во время краткосрочного освобождения из штатной больницы вышла замуж за мужчину по фамилии Джон Стюарт Эли. Нет каких-либо сведений ни об этом недолгом супружестве, ни о дальнейших личных контактах между матерью и дочерью; тем не менее Мэрилин по-прежнему продолжала пересылать в адрес Глэдис небольшие квоты (позднее, вместе с улучшением финансовой ситуации Мэрилин, эта сумма увеличилась).

Хотя Мэрилин не отказалась делать карьеру, после фильма «Люби счастливо» она не получила никаких предложений. Девушка упорствовала, что будет самолично платить за номер в «Беверли Карлтон», и за исключением вечеров, которые проводила там с Джонни, покрывала затраты на свое проживание из остатков гонорара за упомянутый фильм. Обязавшись принять в июле 1949 года участие в специальном турне по всей стране, имевшем целью разрекламировать указанную картину, Мэрилин вплоть до этого времени ничего не делала. Если же принять во внимание, что у нее были и кое-какие дополнительные расходы — в частности, на книги, а также на погашение автомобильной ссуды, — то Мэрилин поневоле обратила свои взоры на визитные карточки фотографов. Именно тогда она натолкнулась на адрес Тома Келли — человека, который помог ей в день аварии на бульваре Сансет. Студия Келли располагалась по адресу Северный Сьюуорд, 736, в Голливуде; там в окружении большого количества фотоаппаратов, осветительных ламп, мебели, реквизитов, пластиковых деревьев и многочисленных ширм и занавесей он трудился над снимками, предназначенными для рекламных агентств. При помощи собственной жены Натали и брата Билла Том Келли создал несколько самых впечатляющих и красивых работ во всей тогдашней художественной фотографии, работ, отличавшихся полным фантазии и полета освещением, драматической организацией объектов съемки и — в границах, допустимых для рекламных фото, — новаторским подходом к представлению людей вместе с разного рода товарами и предметами.

В начале мая Мэрилин без всякой предварительной договоренности прибыла в его студию. У нее была с собой папка для бумаг. Она была кричаще размалевана, одета в декольтированную белую блузку, красные туфельки на высоких каблуках и сильно облегающую красную юбку, которая стесняла движения. Выглядела Мэрилин не только как американская девушка с прежних фотографий Коновера или Джезгара, но и как фотомодель, которая готова трудиться. Да, сказал Келли, у нее есть шансы сразу же получить конкретное занятие, поскольку другая его фотомодель отказалась работать по причине болезни, а у него уже были запланированы съемки для рекламы пива. Натали проводила Мэрилин в гардеробную, подправила ей макияж и вручила сплошной купальный костюм вместе с цветастым пляжным мячом. «Пожалуй, я что-то здесь вижу», — отреагировал Том, когда они на пару появились в студии.

Через две недели производители пива «Пабст» имели в своем распоряжении новый рекламный плакат, а в их рекламном агентстве Тому Келли сказали, что это — наиболее красивая фотомодель, какую он когда-либо снимал. Том признался Натали и Биллу, что и сам согласен с такой оценкой, но не до конца понимает, каким образом удалось добиться подобного эффекта. Разумеется, Мэрилин становилась весьма привлекательной уже после наложения соответствующего грима. Но когда она позировала, то непосредственно перед щелчком затвора с ней происходило нечто необычайное, и на фотографии от молодой женщины прямо-таки разило сексом.

25 мая Келли связался с Мэрилин, оставив ей записочку у портье в отеле «Беверли Карлтон». Дело было в том, что тот самый плакат с рекламой пива привлек внимание Джона Баумгарта, чикагского изготовителя календарей, который спросил у Келли, не пожелала ли бы его новая модель попозировать для очередного номера календаря. Идея состояла в оригинальном фотографировании обнаженного тела. Поскольку Мэрилин уже позировала с ничем не прикрытой грудью Эрлу Морену и вообще была привычна к тому, чтобы прогуливаться не совсем одетой как дома, так и на пляже или в фотостудиях, то она сразу же приняла подобное предложение. Два дня спустя, вечером 27 мая 1949 года, она возвратилась в ателье Келли и подписала документ, позволяющий публиковать фотографии; в нем девушка назвала себя «Мона Монро».

Тридцатисемилетний Келли, как всегда серьезный и молчаливый при выполнении порученного ему задания, запустил на портативном патефоне одну из любимых пластинок Мэрилин — знаменитую интерпретацию пьесы «Начнем бегин[141]Эстрадный танец латиноамериканского происхождения; темп (умеренный, по характеру немного сходен с танго и румбой. Упомянутая мелодия принадлежит знаменитому саксофонисту, одному из создателей стиля би-боп Чарли Паркеру и относится к так называемым джазовым стандартам.
» оркестром Арти Шоу. Пол в его студии был задрапирован алой бархатистой тканью, и на протяжении двух часов Мэрилин позировала обнаженной, свободно меняя позы, в то время как фотограф, расположившись в десяти метрах над ней, на лестнице, щелкал один снимок за другим. Она же послушно поворачивалась то так, то эдак... выгибала спину дугой... смотрела в камеру... потягивалась и усаживалась боком.

Среди десятков снимков сохранились только два отчетливых и выразительных портрета Мэрилин: «Новинка» — такое название было придумано в фирме Баумгарта для фотографии, где представлен нагой профиль ее тела на фоне складчатой ткани, и «Золотые мечты» — это было наименование фотоснимка, где бюст Мэрилин был полностью открыт для обозрения, а сама она лежала с деликатно подогнутыми ради приличия ногами. Баумгарт заплатил Келли пятьсот долларов за весь комплекс авторских прав в целом; Мэрилин получила из этой суммы пятьдесят долларов за участие в двухчасовом сеансе съемок. Больше она никогда не встречалась с Келли. Через три года описанные фотографии обошли весь мир и Мэрилин, желая избежать скандала, провела блистательную кампанию, представив свое поведение во время съемочного сеанса чуть ли не как акт героизма; если бы не это, Голливуд, да и вся страна не поняли и не приняли бы подобного поведения прославленной актрисы. Она рассказывала, что ходила в то время голодная, что у нее не было работы и она ждала любого предложения, исходящего из мира кино. В другой раз она утверждала, что кредитная фирма наложила на ее автомобиль арест за неуплату нескольких месячных взносов, а без машины она была не в состоянии поехать в Лос-Анджелес для поиска работы. (От этой версии актриса быстро отказалась: непогашенные квоты за новый дорогостоящий кабриолет не были бы благосклонно восприняты общественным мнением[142]Едва только затрагивалась тема фотографий в календаре, Мэрилин немедленно заявляла, что она была «без гроша в кармане и задолжала за жилье» или же что была «голодна и задолжала за жилье». — Прим. автора.
.) В любом случае, она позировала в изолированной частной студии, причем во время сеанса присутствовала жена фотографа. Сделанные фотоснимки носили художественный характер. Что же во всем этом было плохого? Ничего, но кое-какие детали, извлеченные позднее на свет божий ее противниками, не согласовывались с подлинными фактами.

Дело обстояло довольно просто: Мэрилин позировала нагишом потому, что ей нравилось так фотографироваться. Робкая девушка, заикавшаяся, когда впервые попала на съемочную площадку, припомнила (или придумала) сон времен детства: обнаженная, она, не испытывая никакого чувства стыда, стоит перед своими поклонниками и почитателями. Гордясь своим телом, она часто разгуливала по квартире безо всякой одежды; и действительно, случайный гость или посетитель, приходящий в дом на Палм-драйв, вполне мог мимолетно увидеть Мэрилин, когда она голышом проходила из спальни в ванную или из бассейна в кабинку для переодевания. «Я чувствую себя хорошо только тогда, когда обнажена», — сказала она как-то репортеру Эрлу Уилсону[143]А он написал это в своей книге «Шоу-бизнес лежит нагишом». — Прим. автора.
. Однако за ее наготой скрывалась как невинность, так и холодный расчет. И роль в фильме «Люби счастливо», и календарь демонстрировали исключительно ее тело; складывалось впечатление, что только оно и было в ней существенно.

Ситуация напоминала инцидент с Джин Харлоу, которая послужила моделью для знаменитых фотографий, сделанных в 1929 году Эдвином Боуэром Хессером в Гриффит-парке Лос-Анджелеса. Укутанная в прозрачный складчатый шифон, под которым на ней не было ничего, Харлоу позировала, словно девица легкого поведения, — точно так же, как когда-то она, завернувшись в одну лишь рыбацкую сеть, призывала Теда Аллана делать снимки. Фотографии Хессера настолько взбесили ее первого мужа, что тот развелся с актрисой. Как он обвинял бывшую супругу позднее, случившееся оказалось для него последней каплей — это было нестерпимое оскорбление, которое нанесла ему женщина, весьма известная тем, что щеголяла собственным телом как в жизни, так и в кино. «Видно ли что-нибудь через это платье?» — спрашивает Харлоу в фильме «Жена не первой свежести». «Боюсь, что да, моя дорогая», — отвечает ей подруга. «Тогда я его надену!» — возвещает Харлоу с триумфальной улыбкой.

Те фото, на которых в 1949 году заснята Мэрилин Монро, в большей мере, нежели изображения какой-либо иной обнаженной женщины в истории фотографии, стали для масс буквально святыней: их можно было увидеть везде, и они всегда пользовались невероятным успехом. Являя собой поворотный пункт в марьяже искусства с рекламой, упомянутые фотоснимки украшали календари, игральные карты, брелки для ключей, авторучки, футболки, различные приборы и принадлежности, белье и домашние товары; на протяжении десятков лет люди бизнеса обогащались, предъявляя претензии на права по распространению упомянутых фотографий или перепродавая эти права. Например, первый раскладной разворот премьерного издания журнала «Плейбой» за декабрь 1953 года заполнили как раз «Золотыми мечтами».

Благодаря мастерству Келли в снимках Мэрилин нет ничего похотливого; ее неподдельная чувственность таит в себе скорее своего рода классическое спокойствие, естественную женственность. Когда нервная по натуре Мэрилин нагой и в блеске ламп вставала перед объективом фотокамеры, ею в тот же миг овладевало спокойствие, а вытекающая из него чувственность является скорее естественной, нежели непристойной. Ее привлекательность производит впечатление непобедимости; ее «детскость» лучится спокойствием взрослого человека; ее зрелость воплощает невинность, которая взывает к чувствам как мужчин, так и женщин. Редко удается так тонко уловить наготу на фотографиях, как это случилось во время сеанса Келли-Монро в мае 1949 года.