На следующее утро сестра Грэтхен еще до завтрака стучит в дверь моей спальни.

— У нас там кое-какие затруднения внизу. Ты можешь спуститься со мной?

Я бросаю расческу на незастланную постель. Удивительно, насколько бодрее я себя чувствую, помирившись с Финном. А если еще он действительно останется в Нью-Лондоне, и мы сможем видеться чаще…

— Конечно! А что случилось?

Грэтхен щурится на меня в ярком солнечном свете, проникающем в комнату из-за желтых занавесок.

— Одна барышня умоляет, чтоб ее приняли в Сестричество. Говорит, она твоя подруга. Мисс Эллиот, ты ее знаешь?

Я хватаю с туалетного столика несколько шпилек и уже на ходу подкалываю волосы.

— Рори, — говорю я, держа часть шпилек во рту.

Тэсс всегда ворчит на меня, когда я так делаю. Она говорит, что когда-нибудь я наверняка проглочу парочку шпилек. Я улыбаюсь. Скоро, уже совсем скоро, возможно, даже завтра они с Маурой будут здесь.

— Она подходящая кандидатка? — спрашивает сестра Грэтхен, подразумевая: «Она — ведьма?»

Но разве в случае с Рори это все, что нужно знать?

— И да, и нет, — отвечаю я. Вместе с несколькими десятками спешащих на завтрак девушек мы с Грэтхен спускаемся по лестнице. — Рори ведьма, но она страшно неуравновешенная.

Сестра Грэтхен хлопает глазами, как сова.

— Разве мы все не были когда-то такими же? — Она машет рукой в сторону парадной гостиной. — Она там, вместе с Корой.

Сестра Кора восседает на оливковом диванчике. Она бледна, страдание обвело ее синие глаза фиолетовыми тенями. Рори выхаживает взад-вперед перед холодным невычищенным камином и бросается ко мне, как только я появляюсь на пороге. Ее глаза покраснели, а черные волосы кое-как собраны в пучок на затылке. На ней необычно скромное, но совершенно кошмарное платье из зеленой тафты.

— Кейт! Ты должна мне помочь. — Она холодными пальцами вцепляется мне в запястье.

— Что случилось? Что-то с Саши?

Преступление, в котором обвиняется Саши, вызвало у всех шок, но ведь, конечно, суда еще не было?

— Дело в моем отце. — В ее устах слово «отец» звучит злобно и презрительно. — Теперь, когда арестовали Саши, он хочет поскорее избавиться от меня и отсылает домой. Я должна уехать завтра утром.

Я поправляю неудачно вставленную шпильку.

— Ну, возможно, так будет лучше всего. Ты же не хочешь провести с ним больше времени, чем необходимо.

— Ты что, правда считаешь, что я как ни в чем не бывало поеду домой и выйду за Нильса? — Рори отшатывается, как будто я ударила ее. — Это я во всем виновата, Кейт!

Мельком поглядев на нее, я перевожу взгляд на окно. Бордовые шторы подвязаны коричневыми бархатными бантами. Я смотрю на пустую улицу, стараясь обуздать свои чувства.

— Тогда не делай еще хуже. Саши хотела спасти тебя, а тут ты ей ничем не поможешь. Поезжай домой и держись подальше от неприятностей.

Рори падает в коричневое кресло, обтянутое шелком, и прячет лицо в ладонях.

— Я хотела поступать как лучше. Я старалась стать лучше. И я верю, у меня получилось бы… Но я не могла не думать о том, как он задирает передо мной нос, как вечно дает понять, что я недостаточно хороша, чтоб дружить с Саши, и… я так злилась от этого, что готова была все разнести. Может, я бы и простила ему это его отношение, если бы он сейчас поступил с Саши как хороший отец, но он отрекся от нее! Сказал, что у него нет больше дочери.

Это очень на него похоже. Да, брат Ишида — жестокий человек.

— Я просто не смогу два раза в неделю видеть его в церкви. Я не смогу жить с ним в одном городе! — Рори прижимает ладонь к губам, ее дыхание сбивчиво и неровно. — Ты должна помочь мне, Кейт. Пожалуйста! Я не могу вернуться в Чатэм.

Я кошусь на сестру Кору, но ее лицо бесстрастно. Я смотрю на потолок в надежде найти там нужные слова, но вижу лишь карнизы, изукрашенные вычурными виноградными лозами и гроздьями. Раньше я не замечала, что эти карнизы идеально сочетаются с виноградной тематикой обоев: там тоже изображены мерзкие фиолетовые и оливковые ягоды. Интересно, думаю я, зачем декоратору понадобилась обстановка, из которой хочется как можно скорее сбежать?

— Я понимаю, что ты расстроена, Рори, но не нужно совершать необдуманных поступков. Еще вчера вечером ты сказала мне, что больше всего хочешь иметь детей, помнишь? Ты что, уже передумала? Что-то изменилось?

Рори пристально смотрит на меня:

— Все изменилось. Я хочу быть достойной Саши. Чтобы она могла гордиться своей сестрой, если — когда — снова будет на свободе.

Вот так. Рори не отрицает своей вины, не пытается оправдываться, и от этого мое мнение о ней меняется к лучшему. Я чувствую угрызения совести за то, что так холодно ее встретила, но потакать ей все равно не собираюсь. Ведь, чтобы поручиться за нее, я должна быть уверена, что она не подвергнет риску меня, моих сестер и всех остальных насельниц монастыря.

— Мы можем быть уверены, что ты снова не утратишь контроль?

Мы с Рори разом оборачиваемся на сестру Кору, которая, очевидно, поняла всю правду о вчерашних событиях.

— Сестричество стало прибежищем для десятков девушек, — продолжает сестра Кора. — Нельзя допустить, чтоб из-за тебя они оказались под угрозой.

— Прибежищем для десятков… — медленно повторяет Рори, и я почти вижу, как крутятся шестеренки в ее мозгу. Она переводит взгляд с меня на Кору и обратно. — Так вы — ведьмы? Все вы? Но это же замечательно! Потому что монашка из меня получилась бы просто кошмарная.

— Но ты должна быть готова притворяться монашкой, — указываю ей я.

Рори смотрит на меня страждущими щенячьими глазами:

— Я смогу, клянусь! Я справлюсь! Я ведь выросла вместе с Саши, так? Я умею, когда надо, прикинуться святошей. Я знаю, что смогу, Кейт.

Я смотрю на сестру Кору. Она не шевелится, даже не мигает. Понять, что она об этом думает, невозможно.

— Рори, позволь мне минутку поговорить с сестрой Корой наедине. Побудь пока в коридоре, пожалуйста.

Рори одергивает свою ужасную зеленую юбку.

— Я понимаю, что натворила, и никогда не прощу себя за это. Если бы я могла поменяться местами с Саши, я бы это сделала, честно. Но, если это невозможно, мне хочется быть к ней поближе. И подальше от отца. Пожалуйста, дайте мне такой шанс. Позволь мне доказать, что я могу стать лучше, Кейт.

Я киваю, и Рори, понурив голову, будто ее ведут в тюрьму, бредет в коридор. Ее зазывной походочки от бедра как не бывало.

Когда за ней закрывается дверь, я усаживаюсь подле сестры Коры на диванчик. Я собираюсь говорить с ней на равных и не хочу, чтоб она видела во мне явившуюся с просьбой ученицу.

— Значит, мисс Эллиот и та девушка, которую вчера арестовали на площади, — сестры? — спрашивает сестра Кора.

— Наполовину. Рори — незаконнорожденная.

— И это она тогда колдовала? И позволила сестре взять вину на себя? — Густые брови Сестры Коры неодобрительно поднимаются.

— Рори пыталась выйти вперед, но я ее удержала. Если бы арестовали их обеих, ничего хорошего не вышло бы, — объясняю я. — Рори вообще нелегко жилось. У нее запойная мать, да она и сама не дура выпить. А эта безумная пророчица, Бренна Эллиот, приходится ей кузиной.

— Интересно. Возможно, мы узнаем от нее что-нибудь полезное о Бренне. — Сестра Кора останавливает на мне взгляд своих синих глаз. — Ты хотела бы отослать ее?

Я возвращаю ей взгляд и вскидываю подбородок:

— Наоборот, я считаю, что ее следует принять.

— Почему? — Пальцы Коры, унизанные почти дюжиной серебряных колец, постукивают по резному подлокотнику красного дерева. — Ты только что излагала доводы, которые свидетельствуют против того, чтобы мы ее приняли.

— Но у нас есть перед ней обязательства. Разве Сестричество существует не для того, чтоб учить ведьм, вроде Рори, контролировать свою магию? Во многом она так безрассудна потому, что не хочет быть ведьмой и не знает, как ей ужиться со своей сущностью. И потому, что она кругом чужая. Лишь с Саши она чувствовала себя в своей тарелке, — говорю я. Раньше я и сама всего этого не понимала, а вот стала объяснять и разобралась. — Мы могли бы помочь ей.

Сестра Кора встает, морщась от боли, и тянется за своей тростью.

— Это рискованно.

— Да, рискованно.

У Рори есть недостатки, но и у меня они тоже есть. И у моих сестер. Собственно говоря, Рори сделала то же самое, что и Маура, когда ту предала Елена, только у Рори аудитория оказалась помногочисленнее. Я хмурюсь, вспоминая, что творила Маура накануне моего отъезда из Чатэма: сердце ее было разбито, и она, словно ураган, разрушала все, что попадалось на ее пути. Мне бы хотелось, чтоб кто-нибудь дал моей сестре еще один шанс.

— Она говорит, что помолвлена, — продолжает сестра Кора. — Если она нарушит свое обещание, это может вызвать изрядный переполох.

Я тоже встаю, колыхнув серыми юбками.

— Брат Уинфрид будет только рад от нее избавиться. Мы можем представить все так, будто арест Саши пробудил в Рори религиозный пыл. Этому поверят, ведь Саши и Рори всегда были не разлей вода.

Кора задумчиво поджимает губы. Из-за ее спины на меня неодобрительно смотрят из золоченых рам три ныне покойных настоятельницы монастыря.

— Ты уверена, что хочешь именно этого?

Я киваю.

— Чего мы будем стоить, если из страха за собственную шкуру станем давать от ворот поворот девушкам, которые в нас отчаянно нуждаются?

Кора улыбается.

— Твое сродство к целительству, твое мнение по этому вопросу, то, как быстро ты решила послать за сестрами, несмотря на то что это может оказаться опасным для тебя, — все это говорит в твою пользу.

Она уже ковыляет к дверям, когда я останавливаю ее, чтоб кое-что уточнить:

— Я вовсе не жертвую собой, посылая за Маурой и Тэсс. Они никогда не причинят мне вреда.

Губы сестры Коры горестно изгибаются.

— Ради твоего благополучия, Кэтрин, я очень на это надеюсь. Действительно надеюсь.

Свернув с наезженной дороги, карета, трясясь, начинает подъем по ухабистой дороге к Харвудской богадельне для умалишенных преступниц. Идет то ли мокрый снег, то ли град, и по стеклу стучат крошечные льдинки. Сдвинув занавеску, я прижимаюсь лицом к запотевшему окошку и смотрю, как снаружи под грохот колес сменяются сельские пейзажи. Вот на грязном пастбище у полузамерзшего пруда лежат коровы, а вот спустя миг Роберт останавливает карету, чтоб пропустить фермера, который гонит через дорогу стадо лохматых коричневых коз. Приятно наконец-то оказаться за пределами города — вернее, было бы приятно, если бы я могла забыть о цели нашего путешествия.

В карете нас пять душ: пять широких бомбазиновых юбок, пять пар рук упрятаны в пять одинаковых черных меховых муфт, пять пар черных сапожек на пуговках упираются в бутылки с горячей водой, лежащие на холодном деревянном полу. Сейчас наша маскировка еще важнее, чем обычно.

Сестра София накидывает капюшон на свои черные кудри, и все остальные следуют ее примеру. Мы уже почти на месте, и от тревоги у меня крутит живот.

— Господи, как же я волнуюсь, — не подумав, говорю я и тут же краснею.

Какой нормальный руководитель признается в своем страхе? Но остальные девушки кивают головами.

Мэй стискивает мою руку, и в ее глазах читается сочувствие.

— Когда я впервые сюда приехала, я была напугана до полусмерти. Тут нечего стыдиться.

— Потом легче будет. — Адди поправляет сидящие на длинном носу очки. — В первый раз я была просто в ярости от того, в каких условиях содержатся эти женщины. Но тут уж ничего не изменить. Теперь я просто стараюсь делать для них что могу.

Даже стеснительная Перл, от которой и слова не дождешься, ободряюще мне улыбается. Она ужасно застенчива из-за непропорционально больших передних зубов, и удивляться этому не приходится: Алиса не упускает случая над ней поглумиться.

Эти три девушки каждую неделю приезжают в Харвуд с сестрой Софией, и я поражаюсь их спокойной отваге. Неужели они не боятся, что, может быть, настанет день, когда их отсюда не выпустят?

Если разобраться, именно эта опасность и пугает меня больше всего. Не страх того, что Зара не захочет со мной разговаривать, не вид страдающих обитательниц богадельни, а то, что, если бы не интересы Сестричества и ментальная магия Тэсс, я могла бы оказаться на их месте. Я боюсь, что, когда карета наконец въедет в уже замаячившие впереди ворота, раздастся вдруг пронзительный сигнал тревоги, и я останусь тут навсегда. Просто безумием было отправиться сюда по собственной воле. Я ничего не могу поделать с безымянным, суеверным ужасом, который расползается по венам и превращает мое тело в лед.

Сестра София кладет на мою ладонь свою теплую руку, и тошнотворный страх слегка отступает.

— Успокойся, Кейт, — приговаривает она. — Ты никому не сможешь помочь, если, еще не добравшись до места, уже находишься в таком состоянии.

Я чувствую себя ужасной трусихой. Стала бы я участвовать в этой миссии, если бы не предложение сестры Коры поговорить с Зарой? Или отговорилась бы тем, что, мол, ведьмой из пророчества рисковать нельзя, и пусть в богадельню едет кто-нибудь другой, хотя мой дар целительства сильнее, чем у остальных учениц? Я много практиковалась в целительстве; и пусть потом я чувствую себя слабой и разбитой, этот вид магии все равно приносит мне наибольшее удовлетворение.

Карета останавливается перед громадой кованых ворот, над которыми написано «ХАРВУДСКАЯ БОГАДЕЛЬНЯ». В обе стороны от ворот тянется высокий забор с колючей проволокой поверху.

Роберт перебрасывается несколькими словами с охраной. Высунувшись в окно, я впервые вижу ужасное строение, притаившееся на склоне лишенного растительности холма. Это зловещий трехэтажный дом из серого камня. У него два крыла, из каждого торчит здоровенная труба, изрыгающая в бледное небо клубы дыма. Большинство окон забраны железными решетками, а некоторые заложены кирпичом.

Карета въезжает на территорию богадельни и останавливается. Роберт помогает всем нам по очереди сойти на обледенелую дорогу. Мои руки внутри меховой муфты непроизвольно сжимаются в кулаки. Мы, четыре послушницы, идем за сестрой Софией, как утята за уткой. Прежде чем мы успеваем позвонить, дверь открывается изнутри. За ней стоит смотрительница в белом фартуке. У нее седые волнистые волосы, морщинистый лоб, нос-луковица и румяные щеки.

— Господь благословит вас за ваш приход, сестры.

— Ухаживать за обездоленными — наш долг, — отвечает сестра София.

— Благодарение Господу, — бормочет смотрительница, пропуская нас внутрь. — Входите же, входите, не стойте на холоде. Вначале, как всегда, к неконтактным?

Мы поднимаемся на два лестничных пролета и останавливаемся перед запертой дверью в южное крыло. Смотрительница вытаскивает из-за пазухи медный ключ на цепочке и вставляет его в замок. Она толкает дверь, та открывается, и я прячу руки за спину, чтобы скрыть дрожь.

Не знаю, что я ожидала услышать — какофонию женских голосов, рыдающих и выкрикивающих проклятия? гневные тирады? отчаянные мольбы о помощи? — но тут царит кладбищенская тишина. К нам поворачиваются пустые лица с ничего не выражающими глазами. И это очень жутко.

Помещение окутывает сумрак, тут нет ни свечей, ни газовых ламп. Я морщу нос от неприятного запаха, сочетающего ароматы отхожего места и дешевого хозяйственного мыла. Два длинных ряда коек уходят вдаль и упираются в стену, большую часть которой занимает нерастопленный очаг. Наверное, думаю я, тут слишком рискованно разводить огонь, и поеживаюсь под плащом, тихо радуясь тому, что он такой теплый.

А этим женщинам, без сомнения, очень холодно. На них надеты лишь тонкие белые блузы и коричневые холщовые юбки, при взгляде на которые вспоминаются мешки с мукой в деревенской лавке. У некоторых на плечи накинуты грубые шерстяные одеяла. Сами женщины — тощие, с запавшими от постоянного недоедания глазами и очень неопрятные. Их волосы всклокочены, лица грязны, одежда вся в пятнах.

Две сиделки расположились на стульях прямо возле дверей. Когда мы входим, они встают на ноги; одна из них, толстая, хрустнув коленями, испускает стон.

— Смотрите-ка, девочки, к вам опять пришли Сестры, чтобы вместе помолиться перед чаем!

Девушки смотрят на нас и тут же без малейшего проблеска интереса возвращаются к своим занятиям. Их затуманенные мозги вряд ли осознают наше появление. Сестра София предупредила меня, что здешних пациенток держат одурманенными, добавляя в их чай настойку опия. Это не дает настоящим ведьмам плести чары и делает остальных тихими и послушными. Я достаточно насмотрелась в своей жизни на тихих и послушных женщин и пришла к пониманию, что в большинстве случаев их послушание — лишь маска. Но тут все совсем иначе. Во мне поднимается ярость, от которой мои ноги словно врастают в пол. Мало того что Братья лишили этих женщин семей и домов, осудив на пожизненное заключение в жуткой тюрьме, они еще и отняли у них способность думать, выбирать, способность бороться.

— Сестры! — В ноги сестры Софии падает длинная тощая девица. — Я очень грешна. Я боюсь, что мне не суждено спастись.

— Встань, дитя мое, — говорит сестра София. — Ты должна молиться и призывать на помощь Господа.

Но девушка трясет головой. У нее мрачные голубые глаза и нездоровая желтушная кожа.

— Он не слышит меня. Я совсем-совсем пропащая. Я грешная, скверная.

— Господь слышит всех Своих чад. — Сестра София склоняется к девушке, и на ее полном лице написаны сочувствие и доброта. — Как твое имя?

Девушка скукоживается на полу, ее лицо скрывают темные косы.

— Стелла. Ох, сестра, пожалуйста, помогите мне! Господь является мне в снах, и я молю Его о прощении, но Он никогда не говорит со мной.

— Дурочка, это у тебя галлюцинации от препаратов, — бурчит тощая сиделка. Из-под оборок ее белого чепчика свисают пряди жирных черных волос. — Господь не является таким грешницам, как ты.

Сестра София выпрямляется и поднимает Стеллу.

— Посиди со мной, Стелла, помолимся вместе.

— Вы же здесь в первый раз, верно? — Это толстая сиделка заметила мой интерес к тому, как Адди опускается на колени у постели девушки с задорными шоколадными кудряшками. Хозяйка этих кудряшек лежит на спине, безучастная, как труп, и смотрит в потолок остановившимися глазами. — Когда эту привезли, она была как дикая кошка. Кусалась и царапалась. Теперь и не подумаешь, правда? Нынче она и муху спугнуть не сможет!

Сиделка хихикает, обдав меня брызгами слюны. Я с трудом подавляю желание вытереть щеки, а она указывает на присевшую возле Перл блондинку:

— А эта твердит, будто с принцем помолвлена. И за волосами по-прежнему ухаживает, просто на случай, если женишок сюда заявится.

— Но ведь все посещения запрещены?

В самом дальнем конце комнаты несколько девушек спят, скорчившись под истрепанными коричневыми одеялами. Сиделка качает головой, ее двойной подбородок трясется:

— Конечно, запрещены, их же надо подальше от нормальных людей держать. Вон тех девчонок особенно. Они все драться лезли, когда их привезли, да и сейчас тоже норовят, если чая не выпьют. Ну так им теперь побольше лекарства дают. И они тихие делаются, как мышки.

Я изо всех сил стараюсь скрыть ужас. Мэй, склонившись у кровати во втором ряду, держит за руку красивую бронзовокожую индианку, которая раскачивается под лишь ей слышную музыку. Когда она поворачивается к Мэй, я вижу, что под правым глазом у нее синяк, а скулу пересекает царапина.

— Что случилось с этой девушкой?

— А, так это брата Кабота любимица. Ну больше-то она шума поднимать не будет.

— Его… любимица? — эхом повторяю я.

— Ему нравятся хорошенькие, — подмигивает мне сиделка.

— Это здесь… принято? — спрашиваю я, вспоминая красоток Мину Косту, Дженни Саутер и других девушек из Чатэма, которые тут содержатся.

— Ну не он один частенько ходит сюда с проверками. Предыдущая смотрительница пыталась это дело прекратить, так ее, знаете ли, уволили, чтоб неприятностей не устраивала. Лучше уж не лезть в это дело.

Чьи-то острые ногти впиваются мне в запястье, и я подскакиваю.

— Сара Май, — с упреком говорит сиделка, а я заглядываю в косящие зеленые глаза.

Они принадлежат веснушчатой девочке, которой от силы лет тринадцать. Подол ее юбки в грязи, щеки запачканы, а в темных волосах запутались листья.

— Посмотри на себя! Чем это ты занималась на утренней прогулке?

— Руководила похоронами, — говорит она. — Сестра, вы помолитесь со мной?

— Э-э-э… конечно, давай.

Сиделка одергивает девочку:

— Только не в таком позорном виде, мисси! К Сестрам разрешается обращаться хорошим девочкам, которые причесываются и как следует ведут себя. — Сиделка подталкивает меня дальше вдоль рядов коек. — Эта зверюшек любит. Птичек дохлых находит и хоронит. Прям жуть от этого берет.

Внезапно поднимается шум: дверь распахивается, и смотрительница вкатывает сервировочный столик.

— Пора пить чай, девочки! — с улыбкой возвещает она. — Стройтесь.

Несколько женщин бросаются вперед.

— Они ведут себя как голодные.

Но непохоже, чтоб на столике была какая-то еда. Сиделка отрицательно качает седой головой в кудряшках:

— Кормят их два раза в день — каша на завтрак и какой-нибудь горячий ужин. Эти девчонки своего чайку хотят.

Я недоуменно поднимаю брови, и сиделка снова фыркает:

— Кое-кого аж трясет без чая.

— Я вижу.

Каждая из девушек держит в руках чашку, ожидая, пока ее наполнят. Чайника нет, чай наливают поварешкой из большой дымящейся супницы. Некоторые, обхватив ладонями теплые чашки, какое-то время смотрят в них, не шевелясь, остальные жадными глотками пьют свой «чай». Смотрительница и тощая темноволосая сиделка надзирают за происходящим.

— Пей, Мерседес, — ворчливо говорит смотрительница, и женщина послушно подносит чашку ко рту и делает несколько глотков.

— Кое-кто норовит не пить или только во рту подержать и в горшок выплюнуть, если мы недосмотрим, — объясняет сиделка, — такие вот подлюки.

Она продолжает перемывать кости пациенткам, но я смотрю на девушек в конце очереди. Некоторые из них стараются увильнуть от чаепития, но тщетно. Одна женщина выливает содержимое своей чашки на пол, и смотрительница дает ей пощечину, прежде чем налить новую порцию. Миниатюрная блондинка отказывается пить из своей чашки, с каменным лицом выслушивая увещевания смотрительницы; в конце концов та кивает тощей сиделке, которая зажимает блондинке нос. Блондинка начинает задыхаться, ее рот открывается, и смотрительница вливает туда чай. Девушка давится, кашляет — и глотает.

— Нам пора идти к другим подопечным, — зовет от дверей сестра София.

Я обвожу комнату взглядом. Я стараюсь запечатлеть в памяти все здешние ужасы и даю себе слово изменить участь этих девушек. Я все сделаю для того, чтоб они не провели здесь остаток жизни.

В коридоре сестра София берет меня за локоть:

— С тобой все в порядке? — спрашивает она, и я киваю. Интересно, заметно ли по мне, в каком я ужасе. — Мы с Перл и Адди пойдем на первый этаж в лазарет. Вы с Мэй можете подняться на второй этаж, а потом встретиться с нами внизу. Мэй отправится в северное крыло, а ты — в южное.

У меня в голове крутится миллион вопросов. Узнаю ли я Зару, когда увижу ее? Узнает ли она меня? Зара наверняка сохранила какую-то толику здравого смысла — ранней осенью я получила от нее вполне разумное письмо, побудившее меня найти дневник мамы. Насколько она одурманена наркотиками? Хватит ли у нее соображения помочь мне, даже если она захочет это сделать?

Сразу за дверью южного крыла пост сиделки. Эта высокая крупная женщина увлечена вязанием и даже не считает нужным при моем появлении встать со стула. Ведь это же всего-навсего я!

— Большинство девушек на работе, сестра.

— На работе? — переспрашиваю я. — Какую же работу они способны выполнять?

— A-а, так вы, должно быть, новенькая. — Сиделка улыбается. На правой щеке у нее огромное родимое пятно. — В этом крыле держат пациенток, от которых никаких неприятностей. Кто-то на огороде помогает, кто-то — на кухне или в прачечной. Следят за ними, конечно, но вы же знаете, как говорят — где праздность, там и дьявол.

— Конечно.

Это очень мрачное место. Не понимаю, как можно тут не сойти с ума.

Исцарапанный деревянный пол скрипит и прогибается под моими ногами; темноту коридора освещает лишь настольная лампа сиделки, окна закрывают пожеванные занавески, на стенах — старые грязные обои. Тут нет ни картин, ни комнатных растений, и поэтому помещение выглядит разрушающимся и заброшенным. Маленькая темная тень — мышь, что ли? — стремглав перебегает от стены к стене в конце коридора, и я слышу, как скребутся крохотные коготки.

На каждой двери — маленькое наблюдательное окошко и табличка с именем. Я иду по коридору, заглядывая во все комнаты. По преимуществу они пусты. Примерно в середине коридора с правой стороны я наконец-то вижу надпись «З. РОТТ», сделанную выцветшими синими чернилами.

Зара Ротт. Моя крестная.

Внутри комнаты, глядя в окно, сидит в деревянном кресле-качалке высокая женщина с густыми вьющимися черными волосами. Эта шевелюра удивляет меня — я почему-то ожидала, что ее волосы окажутся рыжими, как у мамы.

Я глубоко вздыхаю, толкаю дверь, и она со скрипом распахивается.

— Мисс Ротт? Зара Ротт?

— Что вам нужно? — невнятно отвечает Зара. Взгляд ее карих глаз пустой, зрачки, несмотря на полумрак, булавочно узкие. — Сегодня я не расположена молиться, сестра.

— Я не… не…

Дверь у меня за спиной захлопывается, щелкает замок, и я впадаю в панику. Конечно, всегда можно позвать сиделку, и сестра София тут меня не оставит. Но мне все равно приходится бороться с желанием броситься к двери, колотить в нее кулаками и кричать: «Выпустите меня!» Комната столь мала, что способна вызывать приступ удушья, в ней едва помещается узкая кровать и кресло. Тут нет ничего индивидуального, ничего приветливого или веселого, ничего красивого. Как только Зара это выносит? Ведь она провела здесь уже десять лет.

— Выйдите и оставьте меня в покое.

Когда-то моя крестная была хороша собой, но теперь она отощала: длинные конечности торчат из-под обтрепанного подола и из рукавов, навевая воспоминания об огородных пугалах, щеки запали, а крючковатый нос кажется слишком большим для такого худого лица. Я пребываю в сомнениях. У меня нет таланта Тэсс чувствовать людей.

— Я Кейт, — говорю я, подходя ближе. — Кейт, дочка Анны.

— Кейт Кэхилл? — Рука Зары взлетает к золотому медальону на шее. Крестная долго внимательно изучает мое лицо. — Ты не похожа на Анну, — говорит она, отворачиваясь, словно этим все сказано.

— На маму похожа Маура, а я похожа на отца, — объясняю я, подбирая выбившуюся из пучка на затылке прядку светлых волос.

Зара искоса смотрит на меня. Я подхожу ближе. Теперь я чувствую, как дует от зарешеченного окна, вижу морщинки, разбегающиеся от глаз крестной, и седые нити в ее волосах. Ей всего тридцать семь — столько же, сколько было бы сейчас маме, — но выглядит она значительно старше.

— Брендан никогда не отличался красотой. А вот Анна была так прекрасна, она могла сделать лучшую партию, но влюбилась. — Она качает головой. — Зачем ты заговорила об Анне? Хочешь меня запутать? Что тебе нужно?

Я закусываю губу.

— Я просто хочу с вами поговорить. Я сейчас учусь в монастырской школе, у Сестер, и мне захотелось повидать свою крестную.

— У Сестер? Ага. Значит, Кора прослышала о новой прорицательнице. — Зара разражается хриплым смехом. — И я ей понадобилась. Я знала, что так и будет, как только услышала сплетни сиделок.

Не знаю, чего я ожидала от этой встречи. Слезных объятий и лживых заверений в том, что я ужасно похожа на дорогую покойную матушку? Но у меня и в мыслях не было, что мы с крестной встретимся так.

— Черт бы ее побрал за то, что пытается подобраться ко мне, используя имя Анны, — говорит Зара, видимо признавая, что я та, за кого себя выдаю. Она с легким щелчком открывает медальон, и я вижу внутри ферротипический портрет совсем еще молоденькой мамы.

Ох. Меня душат эмоции. Я уже месяц не видела маминого лица, потому что не взяла в монастырь ни одного ее изображения. Мама похожа на Мауру с ее кудрями и личиком-сердечком.

— Я любила ее, как сестру, — печально говорит Зара. А потом взвивается, будто осой ужаленная: — Обе твои сестры живы?

— Конечно. Они сейчас едут в Нью-Лондон. Сестра Кора считает, что лучше всего нам всем быть в монастыре. Безопаснее, — поясняю я, усаживаясь на кровать.

— Ты считаешь, это мудро? — Теперь Зара кажется менее безжизненной. — Учитывая пророчество?

— Пророчество лжет, — категорично заявляю я, сложив руки на груди.

Улыбка смягчает длинное, угловатое лицо Зары.

— Да ты боец, Кейт Кэхилл, не так ли? У тебя с детства характер был. Боже, ты была настоящей беспризорницей. И вечно гонялась за этим своим соседским мальчишкой.

Я хмурюсь. Пол уже больше не мой. А Зара продолжает:

— И заявлялась домой с исцарапанными коленками, потому что облазила все деревья в округе. Анна боялась, что ты где-нибудь свернешь свою тоненькую дурацкую шейку.

— К счастью, я ее пока не свернула.

Зара разворачивает ко мне кресло, и наши колени сталкиваются в тесноте ее комнатушки.

— Знаешь, а ведь тебя повесят. Или, возможно, сожгут заживо, — говорит она, бросая взгляд на дверь, и моя улыбка гаснет от ужаса, — если ты провидица. Со времен падения Великого Храма их было две. Обеих схватили и пытали, заставляя пророчествовать. И Бренну сейчас тоже заставляют. Но ты… тебя они в живых не оставят.

Я изо всех сил стараюсь не пугаться ее слов, но пугаюсь, да еще как.

— Это потому, что я ведьма?

— Никогда еще в мир не приходила пророчица, имеющая колдовской дар. И к тому же обладающая ментальной магией. — Зара вскакивает, бросается глянуть в смотровое окно и возвращается в свое кресло. Ее голос понижается до свистящего шепота: — Это ты? Кора поэтому послала тебя ко мне?

— Я не знаю. Никаких видений у меня не бывает. Я надеялась, вы расскажете, чего мне ждать. Что случилось с двумя предыдущими пророчицами?

Зара задумчиво грызет ноготь. Видно, это вошло у нее в привычку, потому что все ее ногти коротко обкусаны, а кончики пальцев потрескались и кровоточат.

— Я бы хотела тебе помочь. Ради Анны. Но теперь ты одна из них, а я не могу простить им того, как они поступают. Не только со мной, хотя и этого было бы достаточно. Ты знаешь, сколько девушек входит в эти двери? Как их избивают, как Братья используют их для своих развлечений? А когда они умирают — знаешь, очень многие перестают есть и просто угасают, — когда они умирают, их даже не хоронят как следует. Там, на холме, есть братская могила. Вот и все, что ждет нас впереди. А Кора просто позволяет всему этому свершиться.

Я хочу повторить клятву, которую дала себе сегодня: я спасу этих девушек. Вот только не знаю, как и когда.

— Она не может спасти всех, — мягко говорю я.

Зара поворачивается ко мне, в ее глазах ярость, тонкие ноздри раздуваются:

— Вот что она тебе сказала? Она могла спасти меня!

Минуту она смотрит в окно. Снаружи уже в полную силу идет снег, и склоны холма стали сахарно-белыми. Вдалеке я вижу красное здание силосной башни на близлежащей ферме и возвышающийся за ней белый церковный шпиль.

— Я зла на Кору, но не настолько глупа, чтобы из-за этого заставить тебя страдать. Если ты пророчица, пострадать тебе и так доведется предостаточно.

— Надеюсь, что пророчица все-таки именно я. Лучше уж я, чем Маура или Тэсс. — Я набираю полную грудь воздуха. — Вы расскажете мне об остальных прорицательницах? О том, как Братья сумели их обнаружить?

Зару больше не надо подгонять.

— Марселе Салазар было всего четырнадцать, когда она попыталась предупредить своего отца, что тот утонет, купаясь в озере. После его смерти Марселу выдали Братьям. Удивительно, что ее не убили как ведьму. Ее держали тут взаперти всю оставшуюся жизнь. Она умерла в 1829 году во время эпидемии брюшного тифа.

— Совсем короткая жизнь, — замечаю я.

— Еще хуже вышло с Томасиной Эббот. — Зара мрачно смотрит на меня и теребит цепочку на шее. Ее речь все ускоряется, и она все сильнее раскачивается в кресле. — Когда ей было двенадцать, она попыталась предупредить соседей о пожаре. Соседи не стали ее слушать, дом сгорел, и они обвинили Томасину в ведьмовстве. Девочка оказалась здесь. Она отказывалась разговаривать с Братьями, и тогда ее обвинили в том, что она плетет чары, и прибегли к пыткам. Отрезали ей пальцы и сломали ногу — она так до конца жизни и не срослась как следует. Тогда Томасина начала городить всякую чушь, и невозможно было понять, обезумела она или притворяется, поэтому Братья поставили на ней страшный, неслыханный эксперимент. Они просверлили ей в черепе дыру, чтобы попытаться смягчить безумие, но это ее убило. Это произошло три — нет, уже четыре года назад. Тогда они расчленили и изучили ее мозг. Сиделка сказала, что в нем не было ничего необычного, ничего такого, что могло бы объяснить ее сумасшествие или ее видения.

Меня бросает в жар. От мысли, что мой труп вскроют и будут исследовать внутренности, я чувствую тошноту.

— А я, — мой голос срывается, превратившись в какое-то карканье, — я тоже сойду с ума?

Зара так сильно отталкивается ногами, что спинка ее кресла врезается в бетонную стену.

— Не знаю. Но ты будешь в лучшем положении, чем эти несчастные, потому что знаешь, что представляют собой видения. Они могут сбивать с толку. Вызывать головную боль и помрачение рассудка. Провидицы попадались потому, что пытались предупредить людей об опасности. Пророчества всегда сбываются.

Мы смотрим друг на друга в тревожном молчании. Зара уверена, что сказала мне правду, но я отказываюсь в нее верить.

— Зара?

Стукнув в дверь, в комнату входит сиделка с родимым пятном. Я поднимаю глаза, надеясь, что она не услышала ничего, не предназначавшегося для ее ушей. Сиделка выглядит раздраженной.

— Ты не должна отнимать время этой молодой Сестры своими историями. Ей пора в лазарет.

— Я только рассказала ей о Минотавре, — говорит Зара, и ее голос снова звучит безжизненно. — Все девы блуждают в лабиринтах, и каждой, чтобы спастись, нужен герой.

— Если ей позволить, она целый день будет рассказывать эти возмутительные греческие побасенки. Все потому, что она гувернанткой была когда-то, — отдуваясь, неодобрительно говорит сиделка. Свое вязание она держит на весу, и теперь я вижу, что это синий детский чулок. Для внука, наверное. — А теперь попрощайся, Зара.

Зара адресует мне жуткую широкую улыбку, и я вижу, что у нее отсутствует несколько зубов.

— До свидания, сестра Катерина. Cave quid dicis, guando, etcui.

— Чтобы я больше ничего подобного не слышала, Зара! Или ты будешь говорить по-английски, как все добрые люди, или не получишь ужина, — бранится сиделка и поворачивается ко мне. — Что она сказала?

— Понятия не имею, — вру я.

Благодаря отцу, настоявшему на том, чтоб мы учились латыни, эта фраза мне знакома.

Отнесись со вниманием к тому, что ты говоришь, когда и кому.