Повесть о старике Такэтори (Такэтори-моногатари)

Средневековая литература

«Повесть о старике Такэтори» («Такэтори-моногатари», или «Такэтори-но окина моногатари») была известна также под названием «Повесть о Кагуя-химэ». Автор неизвестен. Существует гипотеза, что создателем ее был Минамото-но Ситаго (911–983), известный поэт и ученый. Время создания в точности не установлено, но уже в XI веке «Повесть о старике Такэтори» считали «прародительницей всех романов». Видимо, она появилась в самом конце IX века или в начале десятого. С тех пор и до нашего времени повесть эта пользуется огромной популярностью среди японских читателей. Она оказала большое влияние на поэзию, роман, театр Японии. Изучение памятника началось уже в средние века и идет со все возрастающей интенсивностью, но многие спорные вопросы до сих пор еще не разрешены. В «Повести о старике Такэтори» сплетены сказочно-фантастические мотивы самого разнообразного происхождения: японские, китайские, индийские. Одни из них взяты из самой гущи японского фольклора, другие навеяны буддийскими и даосскими легендами. Бытовая основа содержит в себе моменты острой социальной сатиры. Возможно, что отдельные сатирические стрелы были пущены в знатнейших сановников из правящего рода Фудзивара. Структура «Такэтори-моногатари» уникальна и представляет собой большой интерес для истории и теории романа.

Повесть переведена на многие европейские языки. На русский язык переводилась неоднократно, начиная с 1899 года, под разными названиями: «Принцесса Лучезарная», «Лунная девушка», «Дочь Луны», «Дед Такэтори».

Перевод «Повести» дается по книге: «Волшебные повести», перевод о японского В. Марковой, М., 1962. Уточнен для настоящего издания.

В. Маркова

 

I. Чудесное рождение Кагуя-Химе

Не в наши дни, а давно-давно жил старик Такэтори. Бродил он по горам и долинам, рубил бамбук и мастерил из него разные изделия па продажу. Потому и прозвали его Такэтори – «тот, кто добывает бамбук». А настоящее имя его было Сануки-но Мияцукомаро.

Вот однажды зашел старик Такэтори в самую глубину бамбуковой чащи и видит: от одного деревца сияние льется, словно горит в нем огонек. Изумился старик, подошел поближе, смотрит – что за диво! В самой глубине бамбукового ствола сияет ярким светом дитя – прекрасная девочка ростом всего в три вершка.

И сказал тогда старик:

– С утра и до позднего вечера собираю я бамбук в лесу, плету из него корзины и клетки, а нынче досталась мне не клетка, а малолетка, не плетушка, а лепетушка. Видно, суждено тебе стать моей дочерью.

Взял он ее бережно и отнес домой, а дома поручил заботам своей старухи. Красоты девочка была невиданной, но такая крошечная, что положили ее вместо колыбели в клетку для певчей птицы.

С той самой поры, как пойдет старик Такэтори в лес, так и найдет чудесный бамбук: в каждом узле золотые монеты. Понемногу стал он богатеть.

Росла девочка быстро-быстро, тянулась вверх, как молодое деревцо. Трех месяцев не минуло, а уж стала она совсем большой, как девушка на выданье. Сделали ей прическу, какую носят взрослые девушки, и с должными обрядами надели на нее длинное мо.

Из-за шелковой занавеси девушку не выпускали, чтоб чужой глаз не увидел, – так берегли и лелеяли. Ни одна красавица на свете не могла с ней сравниться нежной прелестью лица. В доме темного угла не осталось, все озарило сиянье ее красоты. Нападет иной раз на старика недуг, но взглянет он на свою дочь – и боль как рукой снимет. Возьмет его досада – рассердится, а только увидит ее – и утешится.

Долгое время еще ходил старик Такэтори в лес за бамбуком. Каждый раз находил он дерево, полное золотых монет, и стал неслыханным богачом.

Когда найденная дочь его совсем выросла, призвал старик Такэтори жреца Имбэ-но Акита из Мимуродо, и Акита дал ей имя Наётакэ-но Кагуя-химэ, что значит: «Лучезарная дева, стройная, как бамбук».

Три дня праздновали радостное событие. Старик созвал на пир всех без разбору. Пенью, пляскам конца не было. Славно повеселились на этом торжестве!

 

II. Сватовство знатных женихов

Люди всех званий, и простые и благородные, наслышавшись о несравненной красоте Кагуя-химэ, влюблялись в нее с чужих слов, только и думали, как бы добыть ее себе в жены, только и мечтали, как бы взглянуть на нее хоть раз. Даже близким соседям, даром что жили они возле самой ограды, у самых дверей ее дома, и то не просто было увидеть Кагуя-химэ. Но влюбленные, глаз не смыкая, все ночи напролет бродили вокруг ограды и, проделав в ней дырки, заглядывали во двор и вздыхали: «Где ж она? Где ж она?» – а многим слышалось: «Где жена? Где жена?» Влюбленные вздыхали: «Мы тоскуем, мы плачем, а от нее ни привета, ни вести…» А людям слышалось: «Мы тоскуем о невесте, о невесте…» Так родились слова «жена» и «невеста».

Знатные женихи толпою шли в безвестное селение, где, казалось бы, не могла скрываться достойная их любви красавица, но только напрасно труды потеряли. Пробовали они передавать весточки Кагуя-химэ через ее домашних слуг – никакого толку.

И все же многие упрямцы не отступились от своего. Целые дни, все ночи бродили они вокруг да около. Те же, любовь которых была неглубока, решили: «Ходить понапрасну – пустое дело». И оставили тщетные хлопоты.

Но пятеро из несметного множества женихов – великие охотники до любовных приключений – не хотели отступиться. Один из них был принц Исицукури, другой – принц Курамоти, третий был правый министр Абэ-но Мимурадзи, четвертый – дайнагон Отомо-но Миюки и, наконец, пятый – тюнагон Исоноками-но Маро.

Вот какие это были люди.

На свете множество женщин, но стоит, бывало, этим любителям женской красоты прослышать, что такая-то хороша собою, как им уже не терпится на нее посмотреть. Едва дошли до них слухи о прекрасной деве Кагуя-химэ, как они загорелись желанием увидеть ее, да так, что не могли ни спать, ни пить, ни есть, – совсем от любви обезумели. Пошли к ее дому. Сколько ни стояли перед ним, сколько ни кружили около – все напрасно! Пробовали посылать письма – нет ответа! Слагали жалостные стихи о своей любовной тоске – и на них ответа не было. Но никакая суровость не могла отпугнуть их, и они продолжали приходить к дому Кагуя-химэ и в месяц инея, когда дороги засыпаны снегом и скованы льдом, и в безводный месяц, когда в небе грохочет гром и солнце жжет немилосердно.

Однажды женихи позвали старика Такэтори и, склонившись перед ним до земли, молитвенно сложив руки, стали просить:

– Отдай за одного из нас свою дочь! Старик сказал им в ответ:

– Она мне не родная дочь, не могу я ее приневоливать. Влюбленные разошлись по домам, опечалясь, и стали взывать к богам и молить, чтобы послали им боги исцеление от любовного недуга, но оно все не приходило. «Ведь придется же и этой упрямице когда-нибудь избрать себе супруга», – с надеждой думали женихи и снова отправлялись бродить вокруг дома Кагуя-химэ, чтобы она видела их постоянство. Так своей чередой шли дни и месяцы.

Как-то раз старик, завидев у своих ворот женихов, сказал Кагуя-химэ:

– Дочь моя драгоценная! Ты божество в человеческом образе и я тебе не родной отец. Но все же много забот положил я, чтобы вырастить тебя. Не послушаешь ли ты, что я, старик, тебе скажу?

Кагуя-химэ ему в ответ:

– Говори, я все готова выслушать. Не ведала я до сих пор, что я божество, а верила, что ты мне родной отец.

– Утешила ты меня добрым словом! – воскликнул старик. – Вот послушай! Мне уже за седьмой десяток перевалило, не сегодня-завтра придется умирать. В этом мире уж так повелось: мужчина сватается к девушке, девушка выходит замуж. А после молодые ставят широкие ворота: семья у них множится, дом процветает. И тебе тоже никак нельзя без замужества.

Кагуя-химэ молвила в ответ:

– А зачем мне нужно замуж выходить? Не по сердцу мне этот обычай.

– Вот видишь ли, хоть ты и божество, но все же родилась в женском образе. Пока я, старик, живу на свете, может еще все идти по-прежнему. Но что с тобой будет, когда я умру? А эти пятеро знатных господ уже давно, месяц за месяцем, год за годом ходят к тебе свататься. Поразмысли хорошенько, да и выбери одного из них в мужья.

Кагуя-химэ ответила:

– Боюсь я вступить в брак опрометчиво. Собой я вовсе не такая уж красавица. Откуда мне знать, насколько глубока их любовь? Не пришлось бы потом горько каяться. Как бы ни был благороден и знатен жених, не пойду за него, пока не узнаю его сердца.

– Ты говоришь, словно мысли мои читаешь! Хочется тебе наперед узнать, сильно ли любит тебя твой суженый. Но все женихи твои так верны, так постоянны… Уж, верно, любовь их не безделица.

– Как ты можешь судить об этом? – отвечала Кагуя-химэ. – Надо сначала испытать их любовь на деле. Все они как будто равно любят меня. Как узнать, который из них любит всего сильнее? Передай им, отец, мою волю. Кто из них сумеет добыть то, что я пожелаю, тот и любит меня сильнее других, за того я и замуж выйду.

– Будь по-твоему, – сказал старик Такэтори.

В тот же вечер, только стало смеркаться, женихи, как обычно, пожаловали к дому Кагуя-химэ. Кто играет на флейте, кто напевает любовную песню, кто поет, вторя себе на струнах, кто вполголоса тянет напев, а иной просто постукивает своим веером… Выходит к ним старик и говорит:

– Мне, право, совестно перед вами. Вот уж сколько временя вы ходите к моей убогой хижине, и все понапрасну. Говорил я своей дочери: «Не сегодня-завтра мне, старику, умирать. Сватаются к тебе знатные, именитые женихи. Выбери из них любого, к тебе по сердцу». А она в ответ: «Хочу испытать, так ли велика их любовь, как они в том клянутся». Что ж, против этого не поспоришь! И еще она сказала: «Все они как будто равно любят меня. Хочу узнать, который из них любит меня всех сильнее, Передай им, отец, мои слова: „Кто сумеет достать мне то, что прошу, за того и пойду замуж“». Я похвалил ее, хорошо придумала. Остальные тогда не будут в обиде.

Женихи тоже согласились: «Мудро она решила». И старик пошел сказать своей дочери: «Так-то и так. Согласны они достать тебе все, что ты прикажешь». Кагуя-химэ тогда молвила:

– Скажи принцу Исицукури, есть в Индии каменная чаша, по виду такая, с какой монахи ходят собирать подаяния. Но не простая она, а чудотворная – сам Будда с ней ходил. Пусть отыщет ее и привезет мне в подарок. Принцу Курамоти скажи, есть Восточном океане чудесная гора Хорай. Растет на ней дерево – корни серебряные, ствол золотой, вместо плодов – белые жемчужины. Пусть сорвет с того дерева ветку и привезет мне. – И, подумав немного, продолжала: – Правому министру Абэ-но Мимурадзи накажи, чтобы достал он мне в далеком Китае платье, сотканное из шерсти Огненной мыши. Дайнагон Отомо пусть добудет для меня камень, сверкающий пятицветным огнем, – висит он на шее у дракона. А у ласточки есть раковинка, помогает она легко, без мучений детей родить. Пусть тюнагон Исоноками-но Маро подарит мне одну такую.

– Трудные задачи ты задала, – смутился старик. – Не найти и в чужих странах таких диковинок. Как я им скажу, чего ты от них требуешь?

– А что здесь трудного? – улыбнулась Кагуя-химэ.

– Будь что будет, пойду уж, скажу. Вышел к женихам и говорит:

– Так-то и так. Вот что Кагуя-химэ от вас требует. Принцы и сановники вознегодовали:

Зачем она задала нам такие трудные, такие невыполнимые задачи? Уж лучше бы попросту запретила нам ходить сюда, – и пошли в огорчении домой.

 

III. Каменная чаша Будды

Для принца Исицукури и жизнь была не в жизнь без Кагуя-химэ. Стал он ломать голову, как ему быть. «Даже там, в далекой Индии, чаша эта одна-единственная, – думал он. – Пусть я пройду путь длиной в сотню тысяч ри, но как знать, найду ли ее?»

Человек он был изворотливый, хитрого ума. «Нынче отправляюсь в Индию искать чудесную чашу», – велел он сказать Кагуя-химэ, а сам скрылся подальше от людских глаз.

Когда же минуло три года, взял он, не долго думая, первую попавшуюся старую чашу для сбора подаяний. Стояла эта чаша, вся покрытая черной копотью, перед статуей блаженного Пиндолы в храме на Черной горе в уезде Тоти провинции Ямато. Принц Исицукури положил чашу в мешочек из парчи, привязал его к ветке из рукодельных цветов и понес в дар Кагуя-химэ.

«Может ли быть?!» – подумала в изумлении Кагуя-химэ. Смотрит, в чашу письмо вложено. Развернула она письмо и прочла:

Миновал я много Пустынь и морей, искал Эту чашу святую… День и ночь с коня не слезал Кровь ланиты мои орошала…

Кагуя-химэ взглянула на чашу, не светит ли она, но не приметно было даже того слабого сияния, какое исходит от светлячка. И она вернула чашу, послав вместе с ней такие стихи:

Капля одна росы Ярче сияет утром Дивной чаши твоей. Зачем ты ее так долго Искал на Черной горе?

Принц бросил чашу перед воротами и в сердечной досаде воскликнул:

В сиянье Белой горы [22] Померкла дивная чаша. Я ли виновен в том? Испил я чашу позора, [23] Но не оставил надежды…

С тех пор и пошла поговорка про таких бесстыдников: «Испить чашу позора».

 

IV. Жемчужная ветка с горы Xорай

Принц Курамоти был человеком глубокого ума. Он испросил себе отпуск у императорского двора якобы для того, чтобы поехать купаться в горячих источниках на острове Цукуси. Но прекрасной Кагуя-химэ велел сказать: «Отправляюсь искать жемчужную ветку на горе Хорай», – и отбыл из столицы. Челядинцы проводили его до гавани Нанива, а там принц сказал, что едет по тайному делу, лишних людей ему не надо. Оставил при себе только самых близких слуг, остальных отпустил домой.

Но принц только для отвода глаз говорил, что едет в Цукуси, а сам через три дня тайно вернулся на корабле в гавань Нанива. Он заранее повелел, чтобы призвали шестерых первейших в стране мастеров златокузнечного дела. Выстроил для них дом в таком потаенном месте, куда не могли бы наведаться любопытные, вокруг дома возвел тройную ограду и поселил в нем мастеров. Да и сам принц укрылся там от чужих взглядов. Молясь об успехе дела, принес он в дар богам шестнадцать своих поместий и велел мастерам с божьей помощью приступить к работе. И мастера изготовили для принца в точности такую жемчужную ветку, какую пожелала Кагуя-химэ. Хитроумную уловку придумал принц.

Через три года сделал он вид, будто возвратился в гавань Нанива из дальнего странствия, и прежде всего послал в свой собственный дворец извещение: «Я прибыл на корабле». Прикинулся, будто еле жив, так измучен трудной дорогой! Навстречу ему вышло множество народу.

Принц положил драгоценную ветку в длинный дорожный сундук, накинул на него покрывало и повез в дар Кагуя-химэ.

Пошла в народе громкая молва:

«Приехал из дальних стран принц Курамоти и привез с собою волшебный цветок Удумбара…»

Услышала эти толки Кагуя-химэ, и сердце у нее чуть не разорвалось от горя и тревоги: как знать, быть может, принц Курамоти и в самом деле одержал над ней победу?

Тем временем раздался стук в ворота: «Принц Курамоти пожаловал».

– Я, как был, в дорожном платье… – воскликнул принц, и старик поспешил ему навстречу. – Жизни не жалея, добыл я эту жемчужную ветку. Покажите ее Кагуя-химэ.

Старик отнес ветку девушке. Глядит она, к ветке послание привязано с такими стихами:

Пускай бы вдали от всех Погиб я смертью напрасной В далекой, чужой стороне, Но я бы вовек не вернулся Без этой ветки жемчужной…

Хорош был подарок, но Кагуя-химэ и глядеть на него не хотела.

Тут старик Такэтори опять торопливо вбежал в ее покой и стал убеждать и уговаривать:

– Смотри, принц достал тебе жемчужную ветку с горы Хорай, в точности такую, как ты велела, сомневаться нечего. Чем теперь ты станешь отговариваться? Принц приехал прямо к нам, как был, в дорожном наряде, даже дома не побывал. Ну же, не упрямься, выйди к нему скорее!

Но Кагуя-химэ, не отвечая ни слова, оперлась щекой на руку и погрузилась в невеселую думу.

А принц поднялся па веранду с видом победителя, словно говоря: «Теперь-то уж она не сможет отказать мне».

Старик тоже считал, что так и должно быть.

– Жемчужные деревья в нашей стране не растут, – сказал он Кагуя-химэ. – Нелегко, верно, было сыскать такое. Как ты на этот раз откажешь жениху? И собой он загляденье как хорош!

– Не хотелось мне ответить на просьбу моего отца решительным отказом, – жаловалась Кагуя-химэ, – вот я и попросила ненужную вещь, ее и в руки-то брать не хочется. Не ждала я, что он ее добудет. Что делать теперь? Что делать?

Но старик Такэтори, не слушая дочери, стал готовить опочивальню для молодых. Спросил он у принца Курамоти:

– Где растет такое дерево красоты небесной, чудесной, небывалой?

Начал принц рассказывать:

– Позапрошлый год в десятый день второго месяца отплыл я на корабле из гавани Нанива. Вышел корабль в открытое море, а куда плыть – не знаю. Но подумал я: «К чему мне жить, если не достигну я цели всех моих помыслов? Пусть же плывет корабль по воле ветра, куда понесут волны. Смерть, так смерть, но если суждено мне жить, то, верно, уж где-нибудь встретится мне этот чудесный остров Хорай».

Унесло мой корабль в неведомые просторы океана, далеко от родной страны. Много бед встретили мы на своем пути. Порою волны так вздувались и бушевали, что казалось, вот-вот поглотит нас морская пучина. Иной раз корабль прибивало волнами к берегам неизвестной земли. Нападали на нас страшные, похожие на демонов, существа, угрожая пожрать живьем. Бывало и так, что теряли мы направление, не понимая, откуда и в какую сторону плывем, и становились игрушкой волн. Когда кончались запасы пищи, собирали мы съедобные травы и коренья на берегах безвестных островов, чтобы только не умереть с голоду. А однажды вдруг, откуда ни возьмись, появилось чудовище, – не описать словами его ужасного вида, – и, разинув пасть, напало на меня и моих спутников. Случалось, мы поддерживали свою жизнь только морскими ракушками. Сколько тяжких недугов перенесли мы в пути под открытым небом, там, где не от кого ждать помощи! Не знали, куда плывем, жутко было на душе…

Так неслись мы на корабле по воле морских течении, и вот на пятисотый день пути… Да, как раз на пятисотый день, утром, в «час Дракона», вдруг в морской дали показалась гора! Все мы на корабле сгрудились вместе и смотрели на нее, не отводя глаз. Большая гора точно плыла по морю нам навстречу. Как прекрасна была ее высокая вершина! «Вот она, та самая гора, которую я ищу!» – подумалось мне, и страшно стало на душе и радостно.

Два-три дня плавали мы вокруг горы, любуясь на нее. Вдруг видим, вышла из самых ее недр молодая дева в одеянии небесной феи. Стала она черпать воду из ручья серебряным кувшинчиком. Тут сошли мы с корабля на берег. Спросил я у нее: «Как зовется эта гора?» Дева ответила мне: «Зовут ее Хорай». Не могу и описать, какую радость почувствовал я в ту минуту. Спросил я еще: «Как тебя величают по имени?» Ответила она: «Имя мое Уканрури – „Бирюза в венце“», – и с этими словами вдруг пропала в глубине горы.

А гора крутая, нигде не видно подступа к вершине. Стал я бродить по острову.

Всюду на горных склонах росли деревья, усыпанные невиданными цветами дивной красоты. Журча, сбегали вниз ручьи и потоки, золотые, серебряные, лазоревые, а над ними висели мосты, украшенные драгоценными камнями всех цветов радуги. Деревья вокруг так и светились, так и сияли! Растение с жемчужными ветками было среди них самым невзрачным, но я не посмел ослушаться приказа Кагуя-химэ и сломил с него ветку. Гора Хорай невыразимо прекрасна! Нет ей равных на свете, – можно без конца любоваться. Но только сорвал я эту ветку, как поспешил назад, на корабль. Сердце торопило меня скорей вернуться на родину. К счастью, подул попутный ветер, и спустя четыре сотни дней с небольшим мы уже увидели родной берег. Боги послали мне благополучное возвращение на родину в ответ на мои горячие молитвы. Только вчера возвратился я в столицу и, даже не сбросив с себя одежды, еще влажной от соленой морской воды, поспешил сюда. И вот я здесь!

Старик выразил свое сердечное сочувствие в такой песне:

День за днем искал я бамбук На горе в бессолнечной чаще Я узлы его разрубал, Но встречался ты с горем чаще, Разрубая узлы судьбы.

Принц молвил в ответ:

– Да, много я горя вытерпел, но сегодня наконец мое измученное сердце нашло покой. – И сложил ответную песню:

Сегодня просох мой рукав, Росой моих слез окропленный, Росою любовной отравы… О травы, на летних лугах, Не счесть вас, как муки мои!

Но, как на грех, в эту самую минуту во двор ввалилась гурьба людей. Было их шестеро. Один из них нес письмо, как подобает, на конце длинной расщепленной трости.

– Я – старшина мастеров златокузнечного дела из дворцовой мастерской, – объявил он. – Зовут меня Аябэ-но Утимаро. Изготовил я вместе с моими подручными жемчужную ветку. Больше тысячи дней трудились мы не покладая рук, постились по обету, не брали в рот до конца работы ни риса, ни другого какого-нибудь зерна, но награды за свои труды не получили. Прошу уплатить мне, чтоб мог я поскорее вознаградить моих помощников.

– О чем толкует этот человек? – недоуменно спросил старик Такэтори.

Принц от смущения был сам не свой, душа у него готова была расстаться с телом.

До слуха Кагуя-химэ долетели слова: «…изготовил я жемчужную ветку».

Она потребовала:

– Покажите мне прошение этих людей. Раскрыла она прошение и прочла:

«Милостивый господин принц! Больше тысячи дней мы, подлые ремесленники, скрывались вместе с вами в одном потаенном доме. За это время мы с великим тщанием изготовили по вашему приказу драгоценную ветку с жемчугами. Вы обещали, что не только пожалуете нам щедрую денежную награду за нашу работу, но и добудете для нас доходные государственные должности, однако ничего нам не уплатили. Пока мы думали, как же нам теперь быть, дошли до нас вести о том, что изготовлена эта жемчужная ветка в подарок вашей будущей супруге Кагуя-химэ. Мы пришли сюда в надежде получить от ее милости обещанную плату».

Когда Кагуя-химэ прочла эти слова, лицо ее, затуманенное печалью, вдруг просветлело, она улыбнулась счастливой улыбкой и позвала к себе старика:

– А я-то в самом деле поверила, что эта ветка дерева с горы Хорай! Все было низким обманом. Скорее отдай назад эту жалкую подделку!

– Ну уж раз это подделка, – согласился старик, – то, само собой, надо ее вернуть обманщику.

Легко стало на сердце у Кагуя-химэ. Отослала она жемчужную ветку назад с такими стихами:

Я думала: истина! Поверила я… Все было поддельно: Жемчужины слов И жемчужные листья.

А старик Такэтори, который до этого так приветливо беседовал с принцем, прикинулся, будто спит. Принц не знал, что ему делать, куда деваться от смущения. Наконец смерклось, и он смог потихоньку оставить дом Кагуя-химэ.

Кагуя-химэ позвала к себе мастеров и в благодарность за то, что они так вовремя пришли со своей жалобой, щедро их наградила, как своих спасителей.

Мастера не помнили себя от радости: «Получили мы все, на что надеялись!»

Довольные, пошли они домой, но на обратном пути подстерег их принц Курамоти со своими людьми и нещадно избил. Недолго пришлось мастерам радоваться награде – побросали они деньги и убежали, обливаясь кровью.

А принц Курамоти воскликнул:

– Какой невиданный позор! На свете не бывает худшего. Потерял я любимую, но мало того – теперь мне стыдно людям на глаза показаться.

И скрылся один в глубине гор.

Придворные из его свиты, все его слуги, разбившись па отряды, бросились искать своего господина повсюду, да так и не нашли. Исчез бесследно… Может, и на свете его не стало.

А может быть, принц, стыдясь даже собственных слуг, спрятался так, что и найти его было нельзя.

С тех пор и говорят про таких неудачников: «Напрасно рассыпал он жемчужины своего красноречия…»

 

V. Платье из шерсти огненной мыши

Правый министр Абэ-но Мимурадзи происходил из могущественного рода и владел большими богатствами. Случилось так, что в тот самый год, когда Кагуя-химэ наказала ему добыть наряд, сотканный из шерсти Огненной мыши, приехал на корабле из Китая торговый гость по имени Ван Цин. Ему-то и написал письмо Абэ-но Мимурадзи с просьбой купить в Китае эту диковину.

Письмо с деньгами он доверил своему самому надежному слуге Оно-но Фусамори. Фусамори поехал в торговую гавань Хаката, где находился китайский гость, и все вручил ему в сохранности.

Ван Цин написал такой ответ:

«Одежды из шерсти Огненной мыши нет и в моей стране. Слухи о такой диковине доходить до меня доходили, но видеть своими глазами ни разу не удалось. Думаю, что если бы где-нибудь на свете была такая, то и в Японию ее привезли бы. Но раз этой одежды никто не видел, значит, и нет ее нигде. Трудно исполнить ваш заказ. Однако попробую спросить у двух-трех самых великих богачей в моей стране, не водится ли этот товар в Индии. Если же и там нет, верну деньги с посланным».

Отправив такой ответ, Ван Цин вместе с Оно-но Фусамори отплыл к берегам Китая. Спустя немалое время воротился их корабль в Японию. Фусамори послал известие, что скоро прибудет в столицу, но правый министр Абэ гак сгорал от нетерпения, что выслал ему навстречу самого быстроходного коня.

На этом коне Фусамори доскакал до столицы из страны Цукуси всего за семь дней и вручил своему господину письмо от Ван Цина:

«С большим трудом достал я, разослав повсюду гонцов, одежду из шерсти Огненной мыши. Не только в старые времена, но и в наше время нелегко добыть платье, сотканное из шерсти этого диковинного зверя. Услышал я, что некогда один святой мудрец привез в Китай такое одеяние из индийской земли и что находится оно в храме где-то в Западных горах. Испросил я на покупку разрешение императорского двора. Чиновник, поехавший выкупить эту диковину, сообщил мне, что денег не хватило, и я послал ему еще пятьдесят золотых. Прошу выслать мне эти деньги немедленно или же вернуть одежду из шерсти Огненной мыши в полной сохранности».

Правый министр Абэ голову потерял от радости.

– Нашел о чем говорить! Такие пустячные деньги. Непременно сейчас же верну! Я наверху блаженства! – И, сложив руки, как на молитве, он низко поклонился в сторону китайской земли.

Ларчик, в котором хранился чудесный убор, был искусно украшен драгоценными каменьями всех цветов радуги. Сама одежда была цвета густой лазури, а концы шерстинок отливали золотом. Никакой наряд в мире не мог с ним сравниться. Казалось оно бесценным сокровищем!

Не водой очищали ткань из шерсти Огненной мыши, а жарким пламенем, и она выходила из огня еще прекраснее прежнего. Дорого было чудесное свойство этого наряда, но еще дороже его красота!

– Какое великолепие! Понимаю теперь, почему Кагуя-химэ так хотелось получить эту одежду, – в восхищении воскликнул Абэ-но Мимурадзи.

Он снова уложил драгоценный убор в ларчик, привязал к ларчику цветущую ветку дерева, а сам роскошно нарядился, думая, что уж непременно проведет эту ночь в доме Кагуя-химэ.

И сочинил для нее такую песню: Страшился я, что в огне Любви моей безграничной Сгорит этот дивный наряд. Но вот он, прими его! Он отблеском пламени блещет…

Абэ-но Мимурадзи подошел к воротам дома Кагуя-химэ и остановился, ожидая, чтобы его впустили. Навстречу ему вышел старик Такэтори, принял от него чудесное одеяние и понес показать Кагуя-химэ.

– Ах, и правда, прекрасный убор! Но все же не знаю, в самом ли деле он соткан из шерсти Огненной мыши?

– Да что там ни говори, все равно я первым делом приглашу гостя в дом, – решил старик. – Во всем мире не видано такой прекрасной ткани. Уж поверь, что это и есть та самая одежда из шерсти Огненной мыши. Нехорошо так мучить людей, – упрекнул старик девушку и пригласил Абэ-но Мимурадзи в дом.

«Ну на этот-то раз, наверно, Кагуя-химэ согласится выйти замуж», – обрадовалась в душе старуха.

О старике и говорить нечего! Он все время печалился, что дочь одиноко живет в девушках, и очень хотел выдать ее замуж за хорошего человека, но она упорно отказывалась от замужества, а принуждать ее насильно не хотелось.

– Надо бросить в огонь эту одежду, – сказала Кагуя-химэ старику. – Если пламя ее не возьмет, я поверю, что она настоящая, и уступлю просьбам правого министра. Ты говоришь, что в целом мире не найти наряда прекраснее. Ты веришь, что он и в самом деле соткан из шерсти Огненной мыши, а по мне, надо хоть один-единственный раз испытать его огнем.

– Что ж, справедливо! – согласился старик и передал слова девушки правому министру.

– Шерсти Огненной мыши нет и в китайской земле, – ответил тот. – Насилу-то нашли! Какие здесь могут быть сомнения. Но если Кагуя-химэ так хочет, что ж! Бросайте в огонь!

Бросили одежду в жаркий огонь, пых! – и сгорело дотла.

– Ах, ах, подделка! Теперь вы видите сами! – с торжеством воскликнула Кагуя-химэ. А у правого министра лицо стало зеленее травы.

Не помня себя от радости, Кагуя-химэ вернула ему пустой ларчик, вложив в него письмо с таким ответным стихотворением:

Ведь знал же ты наперед, Что в пламени без остатка Сгорит этот дивный наряд. Зачем же, скажи, так долго Питал ты огонь любви?

Пришлось неудачливому жениху со стыдом воротиться домой. Пошли среди народа толки. Одни говорили:

– Правый министр Абэ достал чудесную одежду из шерсти Огненной мыши и подарил его Кагуя-химэ, значит, пришлось ей выйти за него замуж. Скажите, он теперь живет в ее доме?

А другие им отвечали:

– Да нет же, одежду бросили в огонь, и она сгорела дотла. Кагуя-химэ прогнала правого министра.

С тех пор и говорят при таких неудачах: «Погорело его дело, дымом пошло!»

 

VI. Драгоценный камень дракона

Дайнагон Отомо-но Миюки собрал всех своих слуг и домочадцев и возвестил им:

– На шее у дракона сияет пятицветный камень. Кто его добудет, тому я дам все, что он ни попросит.

– Воля господина для нас закон, – отвечали слуги, запинаясь. – Но добыть этот камень – трудная задача. Где его взять, дракона-то?

Дайнагон пришел в гнев и стал осыпать их упреками:

– Верные слуги должны исполнить любой приказ господина, жизни не жалея. А вы вон что… Пора бы вам знать свой долг. И если б еще дракон водился только за морем, в китайской или индийской земле, а у нас, в Японии, его не было бы! Но нет, этим вам не отговориться. В глубине наших морей и гор тоже обитают драконы и, вылетая оттуда, носятся по небу. Что вы па это скажете? Неужели уж такая трудная задача подстрелить одного дракона и снять с него драгоценный камень?

– Что ж, делать нечего! Нелегкое это дело, но если на то воля господина, пойдем добывать чудесный камень, – сказали слуги.

– Вот и отлично! – усмехнулся дайнагон. – Всюду вы известны как верные слуги моего дома. Так пристало ли вам противиться моему приказу?

Делать нечего, стали слуги собираться в поход. Чтобы могли они кормиться в дальней дороге, дали им с собой, сколько в доме нашлось, шелков, хлопка, денег. Ничего для них не пожалели.

– Пока вы не вернетесь домой, я буду держать строгий пост. Но уж зато если вы не достанете драконий камень, не смейте домой возвращаться!

Выслушав наказ господина, вышли слуги за ворота. Не велел он им возвращаться назад, если не добудут чудесный камень, а где его взять? За воротами все разбрелись в разные стороны, кляня про себя своего господина: «Придет же в голову такая блажь!»

Пожалованные на дорогу вещи слуги разделили между собой. Кто спрятался у себя в доме, а кто пошел, куда его сердце манило.

– Будь хоть родной отец, хоть господин, а нечего приказывать, что в голову взбредет, – ворчали слуги.

А дайнагон, ничего не зная, между тем размышлял: «Не подобает Кагуя-химэ жить в обыкновенном доме». И приказал выстроить для нее великолепный дворец. Стены дворца покрыли резным лаком с золотыми и серебряными узорами. Кровлю украсили бахромою из пестрых нитей всевозможных цветов. Во всех покоях повесили парчовые ткани невиданной красоты и поручили их расписать искусным художникам.

А всех своих прежних жен и наложниц дайнагон прогнал с глаз долой. «Скоро Кагуя-химэ будет моей! Непременно мне достанется!» – думал он и, готовясь достойно принять ее, жил тем временем в печальном одиночестве.

День и ночь ждал дайнагон своих слуг, посланных за чудесным камнем, но вот старый год кончился, начался новый год, а от них ни слуху ни духу. Не в силах он был ждать дольше и в великой тайне отправился в сопровождении только двух приближенных к гавани Нанива. Там спросил он у одного встречного рыбака:

– А скажи-ка, не довелось ли тебе случайно услышать, что один из слуг дайнагона Отомо ездил за море охотиться на дракона и добыл пятицветный камень?

Рыбак засмеялся:

– Чудное дело вы говорите, господин. Ни один корабль не выйдет в море на такую охоту.

Дайнагон подумал про себя:

«Пустяки! Бывают же отчаянные мореходы… Рыбак так дерзок со мной, потому что не знает, кто я!» И сказал своим спутникам:

– Стрела из моего могучего лука поразит на лету любого дракона. А снять потом с него камень – пустое дело. Я не в силах дольше ждать, когда явятся эти негодники слуги, уж слишком они замешкались…

Сказано – сделано. Сел дайнагон Отомо на корабль и пустился в скитания по морям. Все дальше и дальше отплывал от родной стороны. Так достиг он моря у берегов Цукуси.

Вдруг, откуда ни возьмись, налетел сильный ветер. Весь мир одело тьмой, корабль понесло неизвестно куда, вот-вот, казалось, поглотит его пучина морская. Сердитые волны грозили захлестнуть корабль и крутили его в кипучем водовороте. Гром гремел над самой головой, ослепительно сверкала молния. Дайнагон голову потерял от страха.

– О, ужас! В жизни не попадал я в такую беду! Что делать теперь, как спастись?

Кормчий, правивший рулем, тоже упал духом.

– Долгие годы плаваю я по морю, но еще не видал такой страшной бури. Одной из двух смертей нам не миновать: или корабль пойдет ко дну, или нас громом убьет! И даже если боги сжалятся над нами и пощадят нас, то унесет наш корабль далеко, в неведомые Южные моря… Ах, видно, встречу я безвременный конец из-за того, что служу такому жестокому святотатцу, который хочет убить дракона.

И кормчий в отчаянии заплакал горькими слезами.

Дайнагон стал упрекать его:

– Кормчий всегда ободряет путников на корабле, и они надеются на него, как на гору неколебимую. А ты отнимаешь последнюю надежду. – И его стало рвать зеленью.

Кормчий сурово отвечал ему:

– А чем можно помочь богопротивнику? Вихрь нас кружит, высокие валы грозят поглотить наш корабль, вот-вот гром поразит нас, а все потому, что ты, господин, замыслил убить дракона. Не иначе как нагнал на нас эту бурю разгневанный дракон. Скорей же умоляй его о пощаде!

– Правду ты говоришь! – закричал дайнагон и громко стал возносить моления. – О, внемли мне, бог – хранитель мореходов, правящих рулем корабля! По неразумию моему опрометчиво задумал я убить дракона. Отныне я малейшей щетинки на нем не трону! Умилосердись! Прости и пощади меня!

Обливаясь слезами, в отчаянии, он тысячу раз повторил свою мольбу. И кто знает, может, и правда в ответ на нее раскаты грома утихли. Стало немного светлее, но вихрь все еще бушевал по-прежнему.

– Ты видишь теперь сам, что бурю послал на нас дракон, – сказал кормчий. – К счастью, подул добрый ветер, он не умчит нас в гибельную даль, а отнесет к родным берегам.

Но дайнагон был так измучен страхом, что уже не верил успокоительным словам. Благоприятный ветер дул, не меняя своего направления, несколько дней подряд и в самом деле отнес корабль к родным берегам. То было побережье Акаси в провинции Харима, но дайнагон вообразил, что корабль пристал к какому-то неведомому острову в страшных Южных морях, и упал лицом вниз, трепеща от ужаса.

Двое его спутников отправились к местному правителю известить о приезде высокого сановника.

Местный правитель немедленно сам лично вышел к кораблю, но дайнагон не соглашался встать на ноги, а все лежал ничком на дне корабля. Что было делать! Расстелили посреди сосновой рощи на прибрежном песке циновки и уложили на них дайнагона. Только тогда наконец дайнагон догадался, что он не на безвестном острове среди людоедов, и соизволил подняться на ноги.

Но что у него был за вид! Ветром надуло ему какую-то болезнь. И без того тучный живот его вздулся горой, а глаза воспламенились так, будто по обе стороны носа прицепили ему по красной сливе. Местный правитель не мог удержаться от улыбки…

Дайнагон приказал изготовить для себя невысокий паланкин и влез в него, кряхтя и охая. С трудом доставили его домой. Откуда-то узнали об этом слуги, посланные за чудесным камнем, сразуже возвратились все, как один, и стали каяться:

– Не смогли мы достать драконий камень, а вернуться без него не смели. Но теперь господин наш сам на опыте узнал, как трудно его добыть, и, верно, не будет бранить нас, подумали мы, и вот – явились с повинной.

Дайнагон встал с постели, сам вышел к ним и сказал:

– Какое счастье, что не достали вы драконий камень! Дракон ведь один из богов грома. Если б вы напали на него, то не только погибли бы вы все, как один, но хуже того – я и сам бы лишился жизни. Спасибо вам, что не поймали дракона! Вижу теперь, эта злодейка Кагуя-химэ замышляла меня погубить. В жизни больше и близко не подойду к порогу ее дома, и вы тоже туда ни ногой, слышите!

И на радостях, что не добыли его слуги драконий камень, дайнагон пожаловал им все то немногое, что еще оставалось у него в доме.

Услышали об этом прогнанные жены и чуть животы со смеху не надорвали. А разноцветные нити, которыми была так богато застлана кровля дворца для невесты, растащили по своим гнездам ястребы и вороны.

Пошли в народе толки:

– Вы слышали, дайнагон подстрелил дракона и добыл пятицветный камень!

– Добыл пятицветный камень? Какое там! У него самого теперь вместо глаз две красные сливы!

Говорят, что тогда-то и появилось слово «трусливый», (тру сливы), потому что дайнагон все время тер свои красные, как сливы, глаза. Да иначе его и не назовешь!

 

VII. Целебная раковина ласточки

Тюнагон Исоноками-но Маро приказал своим слугам:

– Известите меня, когда ласточки начнут вить гнезда. Слуги удивились:

– Какая в этом надобность?

– А такая, – ответил тюнагон, – что, слыхал я, есть у ласточки целебная раковина, дарующая легкие роды. Вот я и хочу добыть ее.

– Много мы подстрелили ласточек, – отвечали ему слуги, – но ни разу не видели никакой такой раковинки. Правда, может статься, ласточка держит ее в клюве, только когда кладет яички… Но ведь ласточка – птица пугливая, чуть завидит людей, сразу порх! – и улетает.

Тут один из слуг подал такой совет:

– Надо пойти к дворцовой поварне, где рис варят. Под ее крышей гнездится множество ласточек. Выбери, господин, надежных людей и вели построить вокруг поварни сторожевые вышки. Пускай дозорные влезут на них и подглядывают за ласточками, глаз не спуская. Ласточек там несметное количество. Не одна, так другая начнет класть яички. Тут и можно будет добыть целебную раковинку.

Тюнагон порадовался дельному совету.

– Хитрый способ! Я никогда о нем и не слыхал. Умно ты придумал!

Не медля ни минуты, тюнагон отрядил двадцать самых надежных слуг в дозорные и велел построить сторожевые вышки. Влезли на них дозорные и стали прилежно следить за ласточками. А тюнагон то и дело посылал к ним слуг с вопросом:

– Ну что, ну как, добыли уже раковину?

Услышали ласточки шум, увидели множество людей возле самой кровли дома и со страху не решались даже близко подлетать к своим гнездам. Тюнагон сильно опечалился: как же теперь быть?

Тут один старик по имени Курацумаро, хранитель казенного амбара с зерном, пришел к нему и сказал:

– Я научу, как можно добыть у ласточки целебную раковинку.

Тюнагон усадил старика прямо перед собой, лицом к лицу, и повел с ним задушевную беседу.

– Плохой способ тебе присоветовали, – начал Курацумаро. – Так не добудешь ты раковинки. Подумай сам! Когда двадцать людей с шумом лезут на сторожевые вышки, – шутка сказать, столько людей, – ласточки, понятно, пугаются. А ты вот как сделай! Вели своим дозорным спуститься на землю, а сторожевые вышки – сломать. Выбери из своих слуг самого проворного, посади его в корзину с крупными отверстиями и прикрепи к ней веревку так, чтобы корзина могла легко подыматься и опускаться. Лишь только заметит дозорный, что одна из ласточек готовится положить в гнездо яичко, в тот же миг прикажи тянуть веревку, корзина и подымется. И тогда пусть человек в корзине скорей хватает раковинку. Ласточка уронит ее в гнездо, как только снесет яичко. Вот тебе мой добрый совет!

– Славно придумано! – воскликнул тюнагон.

И сейчас же приказал сломать сторожевые вышки.

– А как узнать, что ласточка собирается положить яичко? – спросил он у старика Курацумаро. – Ведь тут нельзя медлить, а то не успеем поднять человека в корзине.

– Когда ласточка хочет снести яичко, она первым делом поднимет хвостик торчком и начнет вертеться, семь раз быстро-быстро повернется… Это и есть самый верный знак. Только вы заметите, что ласточка семь раз повернулась, подымайте скорей корзину. И тогда непременно добудете раковинку.

Тюнагон обрадовался. Никому не сказавшись, он сам потихоньку отправился к дворцовой поварне и, замешавшись в толпу простых слуг, стал и день и ночь караулить чудесную раковину. Очень он хвалил старика Курацумаро за ум и сметку.

– Ты ведь не из числа моих слуг, а душевно позаботился о том, чтобы исполнить мое желание… Вот ведь что дорого! – И, сняв со своих плеч богатое платье, пожаловал его Курацумаро о таким наказом: – Смотри же, старик, приходи сегодня вечером к поварне. Может, и ты пригодишься.

Начало смеркаться. Тюнагон отправился к дворцовой поварне. Вдоль всей ее кровли лепились ласточкины гнезда. Вдруг смотрит, и правда! – в точности, как сказал старик Курацумаро: одна ласточка подняла кверху хвостик и начала быстро-быстро вертеться на месте, раз, другой, третий… Сейчас же посадили человека в корзину и давай тянуть веревку. Корзина мигом взлетела кверху, слуга запустил руку в ласточкино гнездо, пошарил-пошарил и объявил:

– Никакой раковины в гнезде нет. Тюнагон пришел в гнев:

– Как это – нет! Значит, плохо искал! Ах, вижу, не на кого мне положиться, кроме как на самого себя. Сам поднимусь в корзине, поищу. – Сел в корзину и крикнул: – Поднимай!

Подняли тюнагона вровень с крышей поварни, начал он заглядывать в ласточкины гнезда сквозь переплет прутьев корзины. Вдруг видит, одна ласточка подняла торчком свой хвостик и ну вертеться. Не мешкая, сунул он руку в гнездо и стал шарить. Нащупал что-то твердое и плоское.

– А-а, нашел, нашел, держу! Спускайте! Эй, старик, я нашел раковину! – завопил тюнагон не своим голосом.

Слуги все разом ухватились за веревку и стали тянуть, да слишком сильно дернули, веревка и лопни пополам! Тюнагон полетел вверх тормашками прямо на крышку большого трехногого котла для варки риса – хлоп!

Вот чем кончились все его хлопоты.

Слуги подбежали в испуге, приподняли тюнагона, смотрят, а у него зрачки закатились под лоб и дыханья не слышно. Влили ему в рот глоток воды. Насилу-то, насилу пришел он в себя. Взяли его слуги за руки и за ноги и бережно спустили с крышки котла на землю.

– Как изволишь себя чувствовать? – спрашивают. Тюнагон чуть слышно прошептал, с трудом переводя дух:

– Немного опамятовался, но не могу спины разогнуть. И все-таки душевно рад, что наконец достал раковину! Подайте сюда свечу. Не терпится мне взглянуть.

С этими словами он приподнял голову, разжал кулак, взглянул. И что же?

Не раковинка у него в руке, а катышек старого птичьего помета.

Тюнагон жалобно застонал:

– Ах, эта злая раковина, раковина! На беду себе полез я…

А людям послышалось: «Ах, это злого рока вина, рока вина! Все бесполезно!»

С тех пор и говорят, когда клянут судьбу вместо собственной опрометчивости: «Ах, это злого рока вина! Все бесполезно!»

Когда тюнагон заметил, какую раковину он схватил, то совсем упал духом. Не положишь такой подарок в ларчик, не пошлешь Кагуя-химэ. В довершение беды он повредил себе спину. Как бы люди не проведали, что заболел он по собственному неразумию, со страхом думал тюнагон и слабел все больше от тоски и тревоги.

Все дни напролет он сокрушался, что не достал заветной раковинки. Горше того, он стал всеобщим посмешищем. Но как ни тяжело было ему умирать напрасной смертью, а еще тяжелее было думать, что люди над ним смеются.

Узнала про его беду Кагуя-химэ и послала тюнагону песню:

Ужель это правда, [34] Что ждешь ты напрасно годами, Так сердце волнуя, Как волны покоя не знают На берегу Суминоэ?

Когда эту песню прочли тюнагону, он с великим усилием приподнял голову, велел подать бумагу и слабеющей рукой написал ответ:

О, как мечтал я Бесценный дар отыскать! Увы, все даром! Ударом судьбы сражен, Уж я не найду спасенья…

А кончив писать, расстался с жизнью.

Кагуя-химэ услышала о грустном конце тюнагона, и стало ей немного жаль его.

С тех пор, если выпадет кому маленький успех после тяжких испытаний, то говорят: «Ну и досталось ему счастье – с малую раковинку!»

 

VIII. Сватовство микадо

И вот, наконец, сам микадо услышал о несравненной красоте Кагуя-химэ. Призвал он к себе старшую придворную даму по имени Накатоми-но Фусако и повелел ей:

– Слышал я, что живет на свете девушка по имени Кагуя-химэ. Говорят, отвергла она любовь многих богатых и высокородных людей, никого и знать не хочет. Ступай погляди, какова из себя эта гордячка.

Фусако, выслушав высочайшее повеление, отправилась немедля в дом старика Такэтори. Там ее почтительно встретили как посланную государя. Фусако сказала старухе:

– Государь услышал, что в мире никто не сравнится красотой с твоей дочерью Кагуя-химэ. Велел он мне хорошенько на нее посмотреть и доложить ему, правду ли гласит молва.

– Пойду скорее скажу ей, – заторопилась старуха и стала упрашивать девушку: – Выйди сейчас же! Прибыла посланная от самого государя.

Но Кагуя-химэ и тут наотрез отказалась:

– Нет, не выйду к ней ни за что. Совсем я не так уж хороша собой, как люди говорят. Стыдно мне на глаза показаться государевой посланной.

– Ах, не будь ты дерзкой упрямицей! Разве можно ослушаться повеления самого микадо? – ужаснулась старуха.

Кагуя-химэ и бровью не повела.

– А я слова микадо ни во что не ставлю! Так и не вышла на смотрины из своих покоев. Кагуя-химэ была для старухи все равно что дочь родная, но, услышав, как девушка говорит такие дерзостные слова, – страх даже берет слушать! – старуха вконец смутилась. Как принудить такую слушаться?

Делать нечего, вернулась она ни с чем и сказала посланной:

– Горько я жалею, но дочь наша по молодости, по глупости ничего и слушать не хочет. Нрав у нее уж очень строптивый. Не согласна она показаться вам.

Придворная дама стала сурово выговаривать старухе:

– Государь приказал мне поглядеть за Кагуя-химэ. Как же я осмелюсь вернуться, так и не взглянув на нее ни разу? Подумай сама, возможно ли, чтобы люди в нашей стране ни во что не ставили государев приказ? Не говори, пожалуйста, таких несуразных слов!

Но Кагуя-химэ еще хуже заупрямилась:

– Если я ослушница государевой воли, так пусть меня казнят – и делу конец!

Пришлось посланной доложить государю о своем неуспехе. Микадо воскликнул:

– Да, многих людей погубило жестокосердие этой девушки! Можно было подумать, что он отступился от задуманного, но на самом деле мысль о Кагуя-химэ глубоко запала ему в сердце. Не хотелось микадо, чтобы женщина и его, как многих других, победила своим упорством. Призвал он пред свои очи старика Такэтори и молвил ему:

– Приведи сюда ко мне твою дочь Кагуя-химэ. Слышал я, что она прекрасна лицом, и потому на днях послал одну придворную даму посмотреть на нее и убедиться, правду ли говорят люди, но дочь твоя наотрез отказалась к ней выйти. Худо делают родители, которые позволяют своим детям такие дерзостные поступки.

Старик Такэтори почтительно ответил:

– Дочь моя Кагуя-химэ не хочет служить при дворе, и я никак не могу победить ее упрямство. Однако пойду домой, еще раз сообщу ей государеву волю.

– Так и сделай! – сказал микадо. – Ведь ты ее вырастил, как же ей тебя не послушаться! Уговори Кагуя-химэ пойти на службу во дворец, а я за это пожалую тебя шапкой чиновника пятого ранга.

Старик Такэтори, радостный, вернулся домой и стал всячески уговаривать девушку:

– Вот что обещал микадо! Неужели ты и теперь станешь упрямиться?

– Да, что ты ни говори, а я твердо решила: не пойду во дворец служить государю, – стояла на своем Кагуя-химэ. – Будешь меня силой принуждать, я руки на себя наложу, так и знай. Пусть тебе сначала пожалуют придворный чин, раз он тебе так дорог, а потом я умру.

– Что ты, что ты! – испугался старик. – На что мне чины и почести, если я не увижу больше свое дорогое дитя! Но все-таки скажи мне, почему тебе так не хочется служить государю? Чем это худо? Стоит ли из-за этого жизни себя лишать?

– Ты думаешь, я пустое говорю? – отвечала Кагуя-химэ. – Заставь меня насильно пойти в жены к государю и увидишь, что тогда будет, лишу я себя жизни или нет! Многие до сих пор любили меня неподдельной, верной любовью, я и то всех отвергла! Микадо думает обо мне всего день-другой. Что скажут люди, если я уступлю его мимолетной прихоти? Стыдно мне будет.

– Пусть хоть весь свет тебя осудит, тебе-то что до этого? – возразил старик. – Но делать нечего, пойду во дворец, передам государю твой отказ.

Пошел он во дворец и доложил микадо:

– Я, ничтожный старикашка, обрадованный государевой милостью, всячески уговаривал Кагуя-химэ пойти служить государю. Но эта негодная упрямица сказала: «Если будешь меня принуждать, я лучше жизни себя лишу». А мне ведь она не родная дочь. Нашел я ее малым ребенком в бамбуковой чаще. Не такой у нее нрав, как у других девушек.

– А, так-так! – воскликнул микадо. – Ведь дом твой, старик, стоит возле самых гор. Что, если я сделаю вид, будто собрался на охоту? Может, мне удастся увидеть Кагуя-химэ словно невзначай?

– Хорошая мысль! – одобрил старик Такэтори. – Только ты, государь, сделай вид, будто случайно попал в наши края, без цели, без умысла… Войдешь вдруг в мой домишко и застанешь ее врасплох.

Микадо сразу же назначил день для охоты. Внезапно, без предупреждения, вошел он в дом к старику и увидел девушку, сиявшую такой чистой красотой, что все вокруг светилось.

«Она!» – подумал микадо и приблизился к ней. Девушка попыталась было убежать, но микадо схватил ее за рукав. Она проворно закрыла лицо концом другого рукава, но поздно! Государь уже успел увидеть ее. «Нет ей равной в целом мире!» – подумал он и, воскликнув: «Больше я не расстанусь с тобой!» – хотел было насильно увлечь с собой.

Кагуя-химэ молвила ему:

– Если б я родилась здесь, в этой стране, то повинна была бы идти во дворец служить тебе. Но я существо не из этого мира, и ты совершишь дурной поступок, если силой принудишь меня идти во дворец.

Но микадо и слушать не захотел:

– Как это может быть? Идем со мной, идем!

Подали паланкин, но только хотели посадить в него Кагуя-химэ, как вдруг, о чудо! Она начала таять, таять, одна тень от нее осталась.

«Значит, и правда Кагуя-химэ существо не из нашего мира», – подумал микадо и взмолился:

– Не буду больше принуждать тебя идти со мной во дворец, только прими свой прежний вид. Дай мне еще один раз взглянуть на тебя, и я удалюсь.

Не успел он это вымолвить, как прекрасная дева приняла свой прежний образ и показалась ему еще желанней прежнего.

Еще труднее стало ему вырвать из своего сердца любовь к ней. Щедро наградил микадо старика Такэтори за то, что тот доставил ему радость увидеть Кагуя-химэ. А старик устроил роскошный пир для сотни придворных, сопровождавших государя на охоту. Микадо собрался в обратный путь с таким чувством, будто, разлучаясь с Кагуя-химэ, оставляет с ней свою душу. Сев в паланкин, он сложил такую песню:

Миг расставанья настал, Но я в нерешимости медлю… Ах, чувствую, ноги мои Воле моей непокорны, Как и ты, Кагуя-химэ!

А она послала ему ответ:

Под бедною сельской кровлей, Поросшей дикой травой, Прошли мои ранние годы. Не манит сердце меня В высокий царский чертог.

Когда микадо прочел эти строки, ему еще тяжелее стало покинуть Кагуя-химэ. Сердце звало его остаться, но не мог он провести в тех местах всю ночь до рассвета и поневоле вынужден был вернуться в свой дворец.

С той поры все приближенные женщины лишились в его глазах своей былой прелести. «Все они ничто по сравнению с ней!» – думал микадо. Даже самые красивые из них теперь представлялись ему уродинами, и на людей-то непохожими. Только одна Кагуя-химэ безраздельно царила в его сердце! Так он жил одиноко, в мечтах о ней, позабыв дорогу в женские покои, и с утра до ночи сочинял любовные послания. И она тоже, хотя и противилась его воле, писала ему ответные письма, полные искреннего чувства. Наблюдая, как сменяют друг друга времена года, микадо сочинял прекрасные стихи о травах и деревьях и посылал их Кагуя-химэ. Три долгих года они утешали друг друга.

 

IX. Небесная одежда из птичьих перьев

С самого начала третьей весны люди начали замечать, что каждый раз, когда полная луна взойдет на небе, Кагуя-химэ становится такой задумчивой и грустной, какой ее еще никогда не видели.

Слуги пробовали ее остеречь:

– Не следует долго глядеть на лунный лик. Не к добру это! Но едва Кагуя-химэ оставалась одна, как снова принималась глядеть на луну, роняя горькие слезы.

И вот однажды, в пятнадцатую ночь седьмого месяца девушка вышла на веранду и, по своему обыкновению, печально о чем-то задумалась, подняв свои глаза к сияющей ярким светом луне.

Домашние сказали старику Такэтори:

– Случалось, Кагуя-химэ и раньше грустила, любуясь на луну, но все не так, как теперь. Неспроста это! Что-нибудь да есть у ней на сердце, уж слишком она тоскует и задумывается. Надо бы узнать причину.

Стал старик спрашивать у Кагуя-химэ:

– Скажи мне, что у тебя на сердце? Почему ты так печально глядишь на луну? В твои годы тебе только бы жизни радоваться!

– Ни о чем я не грущу! – ответила Кагуя-химэ. – Но когда я гляжу на луну, сама не знаю отчего, наш земной мир кажется мне таким темным, таким унылым!

Старик было успокоился. Но немного спустя вошел он в покои Кагуя-химэ и увидел, что она опять сидит, печально задумавшись.

Старик встревожился:

– Дорогая дочь, божество мое, о чем ты опять задумалась? Что заботит твое сердце?

– Ни о чем особом я не думаю, – отозвалась Кагуя-химэ. – Просто любуюсь на луну.

– Не гляди на луну, умоляю тебя. Каждый раз, когда ты смотришь на нее, у тебя такая печаль на лице!

– А как мне на нее не глядеть? – вздохнула девушка. И каждый раз, в светлые ночи, она выходила на веранду и неотрывно смотрела на луну долгим тоскующим взором. Только в темные ночи Кагуя-химэ была по-прежнему беззаботна. Но лишь вечерняя луна появлялась на небе, как она принималась вздыхать и грусть затуманивала ее лицо.

Слуги начинали шептаться между собой:

– Смотрите, опять задумалась!

Не только чужие люди, но даже ее родители не могли понять, в чем дело.

Однажды, незадолго до пятнадцатой ночи восьмого месяца, Кагуя-химэ вышла на веранду и, увидев полную луну, залилась слезами так, как никогда еще до этого не плакала. Старик и старуха в испуге суетились вокруг нее и спрашивали:

– Что с тобой, что случилось? Кагуя-химэ отвечала им сквозь слезы:

– Ах, я давно уже хотела обо всем вам поведать, но боялась вас огорчить и все откладывала. Но больше нельзя мне молчать! Узнайте, я не из этого земного мира. Родилась я в лунной столице, но была изгнана с небес на землю, чтобы искупить грех, совершенный мной в одном из моих прежних рождений. Настало время мне возвратиться. В пятнадцатую ночь этого месяца, в полнолуние, явятся за мной мои сородичи, посланцы Неба. Должна я покинуть этот мир, но при мысли о том, как жестоко вы будете скорбеть обо мне, я с самого начала этой весны не перестаю грустить и плакать. – И Кагуя-химэ заплакала еще сильнее.

– Что такое! Что ты говоришь? – вскричал старик Такэтори. Кто посмеет отнять тебя у нас? Когда нашел я тебя в стволе бамбука, была ты величиной с семечко сурепицы, а теперь вон какая большая выросла, со мной сравнялась ростом. Нет, нет, я никому тебя не отдам! – Он в голос рыдал: – Я не вынесу разлуки с тобой, я умру!

Не было сил глядеть на его горе.

Кагуя-химэ стала ласково ему говорить:

– У меня там, в лунной столице, остались родные отец и мать. Для них разлука со мной длилась одно краткое мгновенье, а здесь, на земле, протекли за это время долгие годы. Полюбила я вас всей душой и думать забыла о настоящих моих родителях. Не радуюсь я тому, что должна вернуться в лунный мир, а горько печалюсь. Но, что бы ни творилось в моем сердце, вернуться туда я должна.

И при этих словах Кагуя-химэ и старик пролили ручьи слез.

Даже простые слуги так привязались к Кагуя-химэ за долгие годы своей службы, так полюбили ее за благородство души и несравненную красоту, что теперь при мысли о разлуке с ней тоже безутешно горевали, глотка воды и то выпить не могли.

Услышав об этом, микадо спешно отправил посланца в дом старика Такэтори. Старик вышел к нему, неудержимо рыдая. Скорбь его была так велика, что за несколько дней волосы его побелели, спина согнулась, глаза воспалились от слез.

До этого времени выглядел он еще моложавым и бодрым, лет на полсотни, не больше, но от горя и тревоги сразу состарился и одряхлел.

Посланец спросил его от имени государя:

– Правда ли, что Кагуя-химэ последнее время чем-то озабочена и все грустит?

Старик ответил, не переставая лить слезы:

– Передай государю, что в пятнадцатую ночь этого месяца явятся сюда небожители из лунной столицы, чтобы похитить нашу Кагуя-химэ. Пусть государь вышлет ко мне в эту ночь множество воинов с приказом прогнать похитителей.

Посланец доложил государю о просьбе старика Такэтори и рассказал о том, какой жалостный у него вид.

Государь воскликнул:

– Не мудрено! Один лишь раз видел я Кагуя-химэ и то не в силах ее позабыть! Старик любовался на ее красоту каждый день с утра до вечера. Что же должен он почувствовать, узнав, что у него хотят похитить радость его жизни – Кагуя-химэ?

Когда наступил пятнадцатый день восьмого месяца, государь повелел начальникам всех шести отрядов императорской стражи выслать вооруженных воинов. Собрался отряд численностью в две тысячи человек. Государь поставил во главе его опытного военачальника по имени Такано Окуни и послал это войско к дому старика Такэтори.

Там отряд разделился на две половины: тысяча воинов окружила дом старика кольцом со всех сторон, взобравшись на земляную ограду, а другая тысяча начала сторожить кровлю дома. Многочисленные слуги охраняли все входы в дом, чтобы ни в одну щелку нельзя было пробраться. Все они тоже были вооружены луками и стрелами. В женских покоях внутри дома стражу несли служанки.

Старуха, крепко обнимая девушку, спряталась с ней в тайнике с земляными стенами. Старик запер дверь тайника на замок и сам стал у входа.

– Надежная у нас охрана! – радовался он. – Не поддадимся и небесному войску. – А воинам, сторожившим кровлю дома, он крикнул: – Стреляйте во все, что в небе завидите, будь оно меньше малого! Ничего не пропускайте!

Воины, сторожившие на кровле, крикнули в ответ:

– Не бойся, мы зорко глядим! Пусть только что-нибудь в небе появится, сразу подстрелим, будь хоть с иголку величиной.

У старика было от души отлегло, но Кагуя-химэ молвила ему:

– Как вы ни старайтесь меня спрятать, как храбро ни готовьтесь к бою, вы не сможете воевать с небожителями из лунного царства. Стрелы ваши их не настигнут. Спрятать меня вам тоже не удастся. Только они прилетят, как все запоры спадут и двери откроются сами собою. Воины сейчас готовы схватиться с кем угодно, но лишь увидят они небожителей, как у самых смелых сразу все мужество пропадет.

Старик в гневе завопил:

– Хорошо же! Тогда я сам вот этими своими длинными ногтями глаза им, негодникам, вырву! За волосы ухвачу и в землю вколочу! Платья на них изорву, до пупа их заголю, осрамлю перед всеми добрыми людьми!

– Ах, не кричи таких нехороших слов, – стала его унимать Кагуя-химэ. – Воины на кровле услышат! Или ты думаешь, не тяжело мне покинуть вас, одиноких стариков, будто забыла я все ваше любовное попечение? Как была бы я рада, если б долго еще могла гостить на земле. Увы! Назначенный срок окончился, и мы должны расстаться. Но не могу я пуститься в обратный путь с легким сердцем, зная, что еще и в самой малой доле не отплатила вам за ваши добрые заботы. Оттого-то уже многие месяцы выходила я на веранду, лишь взойдет луна, и воссылала мольбу: «О, позвольте мне здесь остаться хотя бы на один год еще, на один краткий год!» Но и в этом мне было отказано… Вот почему меня все время мучила печаль. Как грустно мне знать, что я принесла вам, моим дорогим родителям, только одно горе и покидаю вас, безутешных. Жители лунного царства прекрасны собою, они не знают ни старости, ни забот, ни огорчений. Но я не радуюсь тому, что вернусь в эту блаженную страну. Когда я вижу, как вы оба в несколько дней состарились от горя, я не в силах покинуть вас с легким сердцем. О, как мне жаль вас, моих любимых!

– Не надрывай мне сердце такими речами! – сетовал старик. – Пусть небожители прекрасны, я им и дотронуться до тебя не позволю! – И он со злобой пригрозил небу.

Между тем прошла уже первая половина ночи, близился час Мыши. Вдруг весь дом старика Такэтори озарило сияние в десять раз ярче света полной луны. Стало светлее, чем днем. Можно было рассмотреть на лицах людей даже ямочки, откуда растут волоски.

Внезапно с высокого небесного свода спустились на облаках неведомые лучезарные существа и построились в ряд, паря в воздухе над самой землей. При этом все воины, которые сторожили дом снаружи, и все слуги, охранявшие входы в дом изнутри, замерли от ужаса и сразу потеряли охоту сражаться, словно попали во власть нездешней силы. Еле-еле опомнившись, схватились они за луки и стрелы, но руки их, вдруг онемев, бессильно повисли. Самые смелые, победив внезапную слабость, пустили стрелы в небесных гостей, но стрелы полетели в сторону, далеко от цели. Не в силах вести дальше бой, воины в душевном смятении только мерились взглядами с пришельцами из лунного мира.

Небожители были одеты в наряды невиданного на земле великолепия. С ними была летучая колесница. Эта колесница могла летать по небу, и был над ней навес из тончайшего шелка.

Один из небесных пришельцев, как видно, их предводитель, выступил вперед и повелительно крикнул громовым голосом так, что во всем доме было слышно:

– Эй, Мияцукомаро! Выходи!

Тут старик Такэтори, который до той минуты так храбрился, вышел за двери и свалился ничком, почти без памяти. Гость из лунного царства сказал ему:

– Слушай ты, неразумный человек! За твои малые заслуги дарована была тебе несравненная радость: на краткий срок приютить в своем доме Кагуя-химэ. За это тебе в изобилии посылалось золото. Скажи сам, разве ты теперь так живешь, как раньше? В искупление давнего греха, совершенного ею в прежней своей жизни, Кагуя-химэ обречена была жить некоторое время в доме такого ничтожного человека, как ты. Грех ее теперь полностью искуплен, и я послан взять ее назад на небо. Напрасны твои слезы и жалобы! Немедленно отдай нам Кагуя-химэ!

– Ты говоришь, что Кагуя-химэ была послана в мой дом на самый краткий срок, – возразил старик Такэтори. – Как же это? Уже два десятка лет с лишним я пекусь о ней, как о своей родной дочери… Может быть, ты ищешь какую-нибудь другую Кагуя-химэ? – И старик прибавил: – А моя Кагуя-химэ лежит тяжело больная в постели и не может выйти из дома.

Оставив его слова без внимания, предводитель небесных гостей велел поставить летучую колесницу на кровле дома.

– Скорее же, торопись, Кагуя-химэ! – крикнул он. – Не можешь ты дольше оставаться в здешнем нечистом месте.

И вдруг все запертые двери распахнулись настежь сами собою. Решетки на окнах отворились без помощи человеческих рук, и Кагуя-химэ, освободившись из объятий старухи, вышла из дома. Старуха, не в силах удержать ее, только испуганно смотрела вверх, обливаясь слезами. Старик, лежа на земле, тоже плакал в бессильном отчаянии. Кагуя-химэ подошла к нему и сказала:

– Я тоже не хочу расставаться с вами, но против своей воли должна вас покинуть. Прошу тебя, ты хоть погляди, как я буду возноситься на небо, хоть простись со мной взглядом.

– Что ты, разве я в силах с тобой проститься? Горе мое слишком велико! Что со мной теперь будет? Ты покидаешь меня, старика, уносишься на небо… Ах, возьми и меня с собою.

Кагуя-химэ стояла возле него, не зная, на что решиться.

– Постойте, – вдруг сказала она, – я напишу письмо вам в утешение. Когда будете меня вспоминать, смотрите на него. Пусть оно послужит вам дорогой памятью.

И, проливая горькие слезы, она написала:

«Если б я родилась в вашем мире, среди вас, земных людей, то я с радостью осталась бы с вами, мои дорогие родители, чтобы рассеять ваше горе. Никогда, никогда бы я вас не покинула! Но увы! Это невозможно! Сейчас я сброшу платье, которое носила в вашем доме, и оставлю вам как память обо мне. В ясную ночь выходите глядеть на луну. Ах, мне так тяжело покидать вас, что, кажется, я на полдороге упаду с небес на землю!»

У одного из небесных гостей был в руках ларец с одеждой из птичьих перьев. Другой держал маленький ларчик, в котором хранился сосуд с чудесным напитком: кто отведает его, тот никогда не узнает смерти.

– Дева, испей напитка бессмертия, – сказал небожитель. – Ты вкушала нечистую земную пищу и не можешь быть здорова.

С этими словами небесный посланец поднес сосуд с чудесным напитком к устам Кагуя-химэ. Она лишь пригубила напиток и хотела было завернуть сосуд в сброшенный ею с себя земной наряд, чтобы оставить в дар старику Такэтори, но один из небожителей остановил ее и не дозволил ей это сделать. Он вынул из ларца небесную одежду из птичьих перьев и только хотел на нее накинуть, как она взмолилась:

– О, погоди еще немного. Когда я надену на себя эту одежду, умрут во мне все человеческие чувства, а я должна написать прощальные слова еще одному человеку.

Небожители устали ждать.

– Что ты медлишь попусту! – воскликнули они. Кагуя-химэ ответила им:

– Не судите о том, чего вам понять не дано!

И спокойно, неторопливо начала писать прощальный привет микадо:

«Вы изволили выслать большое воинство, чтобы удержать меня на земле, но за мной явились посланцы неба, которых нельзя ослушаться. Я принуждена следовать за ними. Жаль мне и грустно расставаться с землею! Я отказалась служить вам лишь потому, что я существо не из здешнего мира. Пусть не могли вы постигнуть истинную причину моего отказа и, может быть, дурно подумали обо мне, но я невластна была со спокойной душою ответить вам согласием. А сейчас тяжестью легла мне на сердце мысль о том, что сочли вы меня дерзкой и бесчувственной.

Разлуки миг настал, Сейчас надену я Пернатую одежду. Но вспомнился мне ты – И плачет сердце».

Окончив писать, Кагуя-химэ подозвала к себе начальника государственной стражи и велела ему передать микадо прощальное письмо и напиток бессмертия. Один из посланцев неба вручил их начальнику стражи. В тот же миг надели на Кагуя-химэ одеяние из птичьих перьев, и сразу же угасли в ней все человеческие привязанности. Перестала она жалеть старика Такэтори и грустить о его участи, – ведь тот, кто наденет небесную одежду из птичьих перьев, забывает обо всем земном. Кагуя-химэ села в летучую колесницу и в сопровождении сотни посланцев из лунного мира улетела на небо.

 

X. «Гора бессмертия» Фудзи

Старик Такэтори и его старуха плакали кровавыми слезами, так велико было их горе. Домочадцы прочли им, чтобы их утешить, прощальное письмо Кагуя-химэ, но старики только повторяли:

– Зачем нам теперь беречь нашу жизнь? Кому она нужна? Не для чего нам больше жить! – Они отказывались от всяких лекарств и скоро ослабели до того, что уж не могли больше вставать с постели.

Начальник дворцовой стражи вернулся назад к государю и доложил ему о своей неудаче. А окончив рассказ, вручил микадо письмо от Кагуя-химэ и сосуд с напитком вечной жизни. Микадо развернул письмо, прочитал его и так жестоко опечалился, что отказался от пищи и забыл о своих любимых развлечениях: стихах и музыке.

Однажды призвал он к себе министров и высших сановников и спросил у них:

– Какая гора всего ближе к небу? Один из сановников ответил:

– Есть в провинции Суруга высокая гора. Она и от столицы недалеко, и к небу всегда ближе.

Тогда микадо написал стихи:

Не встретиться нам вновь! К чему мне жить на свете? Погас твой дивный свет. Увы! напрасный дар – Бессмертия напиток.

Он прикрепил послание с этими стихами к сосуду, в котором хранился напиток бессмертия. Потом он выбрал человека по имени Цуки-но Ивакаса, что значит: «Скала в сиянии луны», и, вручив ему драгоценный сосуд, подробно объяснил, что надо делать. Цуки-но Ивакаса в сопровождении множества воинов поднялся на указанную ему гору и там, выполняя волю государя, открыл сосуд и зажег напиток бессмертия. Чудесный напиток вспыхнул ярким пламенем, и оно не угасает до сих пор. Оттого и прозвали эту вершину «Горой бессмертия» – Фудзи. Столбом поднялся вечный дым к далеким облакам, к царству светлой луны, и легким дымком улетело с ним прощальное послание микадо. Так говорит старинное предание.

Ссылки

[1] Сануки-но Мияцукомаро – имя, пародирующее старинные летописи, звучит комически после сказочного фольклорного зачина.

[2] …а нынче досталась мне не клетка, а малолетка…  – Слово «ко» – «дитя» и «ко» – «плетеная клетка» по-японски однозвучны. Эта деталь свидетельствует о том, что Кагуя-химэ народной сказки – девушка-птица, лишь на время принявшая людской облик.

[3] Сделали ей прическу, какую носят взрослые девушки…  – зачесали кверху детскую челку, а волосы с затылка спустили на спину.

[4] Мо – предмет парадного женского одеяния, род длинного шлейфа, украшенного цветным рисунком и двумя ниспадающими лентами. Подвязывался сзади при помощи пояса. Когда девушка из знатного рода достигала двенадцати – тринадцати лет, то справляли обряд совершеннолетия, во время которого на нее в первый раз надевали «мо».

[5] Жрец Имбэ-но Акита из Мимуродо.  – Имбэ – жреческий род (жрец), Акита – собственное имя, Мимуродо – название местности в провинции Ямасиро.

[6] Наётакэ-но Кагуя-химэ.  – В древнейшей Японии имена «сочинялись к случаю» и нередко включали в себя поэтические эпитеты. Наётакэ – гибкий бамбук. Корень «каг» в имени Кагуя обозначает свет и одновременно тень, иными словами, то, что отбрасывает от себя предмет. Тень понимается тоже как своего рода эманация. Недаром в главе VIII Кагуя-химэ обращается в тень. Химэ (дочь солнца) – почтительный суффикс к именам женщин из знатного рода.

[7] Так и родились слова «жена» и «невеста».  – В оригинале шуточно обыгрывается этимология слова «свататься», в первоначальном значении «тайно ходить к жене по ночам», – форма брака, бытовавшая при родовом строе, когда жена оставалась в родительском доме.

[8] Правый министр (удайдзин) – третий по степени важности должностной чин после главного и левого министров в «Дайдзёкане» – Высшем государственном совете.

[9] Дайнагон – старший государственный советник, по существу, высокое придворное звание.

[10] Тюнагон – второй государственный советник.

[11] …и в месяц инея…  – одиннадцатый месяц (симоцуки) по лунному календарю.

[12] …и в безводный месяц…  – шестой месяц (минадзуки).

[13] Ты божество в человеческом образе…  – Старик Такэтори употребляет буддийский термин «хонгэ» (аватар). Согласно буддийским воззрениям, будды и бодхисатвы могут воплотиться в человеческом и любом ином образе на земле.

[14] есть в Индии каменная чаша…  – Чаша (санскритск. патра), по виду напоминавшая большую пиалу, служила нищенствующим монахам для сбора подаяний. Согласно легенде, чаша, с которой странствовал Будда Сакья-муни, испускала лазоревое сияние.

[15] …есть в Восточном океане чудесная гора Хорай.  – Китайские древние предания рассказывали, что в океане плавают на головах гигантских черепах три чудесные горы – обители бессмертных небожителей и мудрецов. Одна из них звалась Пэнлай. На ней росли нефритовые и жемчужные деревья, плоды которых даровали бессмертие. Видимо, в этой легенде отразились представления о потустороннем мире. Легенда эта напоминает древнегреческое сказание о саде Гесперид и кельтские легенды о чудесных островах. Легенда о чудесном острове, видимо, скандинавского происхождения, бытовала и у русских поморов.

[16] …платье, сотканное из шерсти Огненной мыши.  – Согласно китайским легендам, горный хребет Куньлунь опоясывают огненные горы. В огне живет мышь ростом больше быка, покрытая густой шелковистой белой шерстью. Выйдя из огня, она обливала себя водой и умирала, а из ее шерсти пряли ткань, которую мыли не в воде, а в пламени.

[17] …камень, сверкающий пятицветным огнем…  – Под нижней челюстью у «Черного Дракона в Девятой пучине», который упоминается в книге «Чжунцзы», находилась сверкающая жемчужина. Фантастический зверь-дракон – водяное божество. В гневе он мог вызвать грозу, бурю или наводнение. Дракону (змее) в древности приносили человеческие жертвы (см. книгу «Атеисты, материалисты, диалектики древнего Китая», вступительная статья, перевод и комментарии Л. Д. Позднеевой, М., 1967, с. 313).

[18] А у ласточка есть раковинка…  – Раковины в Японии были средством народной магической медицины. Коясугай («раковина, помогающая при родах») – разновидность ципреи. Женщина во время родов держала эту раковину в руке. Коясугай по виду напоминает птичье яйцо.

[19] Путь длиной в сотни тысяч ри…  – Ри (китайск. ли) – мера длины примерно равна четырем километрам.

[20] Пиндола – один из ближайших учеников Будды Сакья-муни.

[21] …привязал его к ветке рукодельных цветов…  – Подарки и письма было принято привязывать к цветущей ветке. В большом ходу были искусственные цветы.

[22] В сиянье Белой горы…  – Кагуя-химэ метафорически уподобляется Белой горе (Сираяма). Гора эта находилась в провинции Кага.

[23] Испил я чашу позора…  – В оригинале: «бросил чашу» или, по созвучию, «потерял стыд».

[24] …на острове Цукуси.  – Цукуси (остров Кюсю) расположен к югу от главного острова Японии. Морское путешествие в те времена было длительным и опасным.

[25] …догавани Нанива…  – Осакский залив, где ныне расположен город Осака.

[26] …волшебный цветок Удумбара.  – Удумбара (санскритск.) – фантастическое древо, которое, согласно индийской буддийской легенде, цветет раз в три тысячи лет, и тогда на земле появляется Будда.

[27] Нападали на нас страшные, похожие на демонов, существа…  – В Китае и Японии, так же, как в древней Греции, были в большом ходу рассказав о всевозможных чудовищах, населяющих острова в океане.

[28] …утром, в час Дракона…  – В старой Японии, как и в Китае, сутки делились на двенадцать «страж», по два часа в каждой. «Час Дракона» – с восьми до десяти утра.

[29] Один из них нес письмо…  – Знатному человеку, по обычаю, подавали письмо на конце трости из некрашеного дерева о зажимом в виде птичьего клюва.

[30] …ни риса, ни какого другого… зерна…  – Имеются в виду пять злаков: рис, ячмень, просо, сорго, бобы.

[31] Напрасно рассыпал он жемчужины своего красноречия…  – В оригинале игра слов построена на том, что «тама» (душа) и «тама» (жемчужина) – омонимы. Поговорка имеет двойной смысл: «потерял жемчуга» – «потерял душу», то есть жизнь.

[32] Погорело его дело.  – В оригинале слова «нет Абэ» (в доме Кагуя-химэ) переосмыслены по созвучию: «его постигла неудача».

[33] …тогда-то и появилось слово «трусливый» («трусливы»).  – В оригинале восклицанию: «Ах, кисло!» (о сливе) – придан и другой смысл: «Ах, невыносимо (смешно)!»

[34] Ужель это правда…  – Танка построена на сложной игре слов. Берег Суминоэ возле залива Нанива часто упоминается в японской поэзии. Там находится храм, посвященный богу моря Сумиёси.

[35] …а я за это пожалую тебя шапкой чиновника пятого ранга.  – Согласно табели о рангах, все чины делились на восемь разрядов, старшим был первый, пятый давался чиновникам средней руки.

[36] Не следует долго глядеть на лунный лик.  – Как свидетельствует древняя японская литература, считалось, что нельзя долго глядеть на луну или спать, когда лучи луны падают на лицо, это ведет будто бы к несчастью. Пережитки подобного суеверия сохранились и в наше время на севере Японии.

[37] …час Мыши – то есть полночь.

[38] Одежда из перьев (хагоромо) – сказочный атрибут небесной феи. Лишь в этой одежде она могла летать по небу.

[39] Дева, испей напитка бессмертия…  – Согласно древней китайской легенде, белый заяц, сидя под коричным деревом, растущим на луне, толчет в ступке пестом эликсир бессмертия.

[40] Цуки-но Ивакаса.  – Родовое имя военачальника «Цуки», созвучно луне, «Ива» – горные скалы, Цуки-каса – кольцо вокруг луны.

[41] Оттого и прозвали эту вершину «Горой бессмертия» – Фудзи.  – Так в повести прочтены по созвучию два китайских иероглифа, при помощи которых фонетически транскрибируется название горы Фудзи. Тут же шуточно обыгран один из возможных вариантов такой транскрипции: «изобилующая воинами», ибо на гору поднялось множество воинов. Название «Фудзи» – одна из загадок японской топонимики. Оно, видимо, очень древнего, айнского, происхождения; точное значение не установлено. Гора эта – потухший вулкан. В эпоху создания повести он уже не курился.