Старый монах закрыл глаза и с облегчением прочитал молитву, когда увидел башни и крыши, вздымающиеся над далекой линией деревьев. Ноги его устали и болели, и спина тоже ощутимо ныла. Эта боль все усиливалась с самого Рождества. Лето началось неудачно для путешествий, с неурочных гроз и сильных ливней, а теперь настала изнуряющая, иссушающая жара, которая высасывала из него скудные остатки сил. Солнце ослепительно пылало в безоблачном небе, и даже фермеры, обычно приходившие в восторг, если лето выдавалось сухим, жаловались, что урожай горит на корню, а земля сделалась сухой и твердой. Монах кинул взгляд на своего спутника, пылкого, по-собачьи преданного послушника, согласившегося отложить свои занятия и отправиться вместе с ним в долгое паломничество, которое началось в аббатстве в Эксетере.

— Осталось уже недолго, отец Эндрю, — доброжелательно сказал младший, видя, как изнурен наставник. — Мы найдем маленькую, тихую гостиницу, и вы сможете восстановить силы. Пока вы отдыхаете, я схожу на общественную лекцию, которые читают тамошние ученые — если, конечно, кто-нибудь из них пережил чуму. Я слышал, что Смерть тяжело поразила университеты.

— Это так, Урбан, — отозвался Эндрю, припомнив гнетущие месяцы три года назад, когда по всему цивилизованному миру промчалась отвратительная зараза и унесла больше жизней, чем возможно было достойно похоронить. — Она забрала всех до единого доминиканцев из Кембриджа, упокой, Господи, их души.

— Это наше окончательное место назначения? — резковато перебил его Урбан, почуяв в старшем монахе редкое для того желание поговорить и твердо намерившись основную часть беседы взять на себя. — Конец поисков? Наверняка я уже сумел завоевать ваше доверие, и вы можете сказать мне, зачем мы покинули Эксетер среди ночи и долгие месяцы странствуем по непроезжим дорогам?

— Я доверяю тебе, Урбан, — ответствовал Эндрю, понимая, что пришло время быть честным, но не желая взваливать такое тяжкое бремя на плечи молодого спутника. — Потому я и попросил сопровождать меня — ты тот самый послушник, кто лучше всех подходит моим нуждам. Я намеревался завершить странствия в Норвиче, но слабею с каждым днем и не уверен, что мне достанет сил завершить то, что начал. Может сложиться так, что придется просить об этом тебя.

— Я это сделаю, отче, — пообещал Урбан, решив, что старик ему в некотором роде польстил. Эндрю не был добродушным наставником, и бывали случаи, когда юноше казалось: что бы он ни сделал, тот не будет им доволен. Его все время сравнивали с другим учеником, у которого имелось все, чем должен обладать послушник, и Урбан часто думал, сумеет ли он когда-нибудь соответствовать взыскательным требованиям Эндрю. — Я обещал послушание, и сделаю все, что необходимо.

— Это будет означать твою смерть, — сказал Эндрю, глядя, как в карих глазах юноши вспыхивают сначала тревога, а потом недоумение. — Ты помнишь слухи о реликвии Святой Крови — той, под высоким алтарем? Сказано, что на ней лежит проклятье.

Урбан растерялся, услышав упоминание о такой странной теме, но постарался спрятать растерянность: он не выдержит, если Эндрю сочтет его глупым или не от мира сего.

— Мы — послушники — дразним этим друг друга. Берем щепку и суем ее в чьи-нибудь руки, и говорим при этом, что теперь он умрет, потому что к его незащищенной коже прикоснулся кусочек Истинного Креста, залитый кровью Христа. Конечно, все это вздор. Никто на самом деле не верит в то, что она проклята.

Как только у него вырвались эти слова, Урбан пожалел об этом; Эндрю не обладал чувством юмора и обязательно с неодобрением отнесется к шуткам над реликвией, даже если она запятнана такой сомнительной репутацией. Он не мог подавить мысли, что безгрешный предыдущий ученик Эндрю не отнесся бы к такой вещи легкомысленно, и снова он, Урбан, окажется несостоятельным. К его изумлению, Эндрю не произнес ни слова упрека.

— Я уверен, что ты наслышан об убийствах в Эксетере, — сказал Эндрю немного погодя. — О том, как Хранитель Королевского Покоя по имени Болдуин де Ферншилль и его друг Саймон Патток обнаружили, что четверо грабителей завладели реликвией. Они передрались друг с другом, и трое из них погибли ужасными смертями. В конце концов реликвия оказалась в нашем аббатстве. Его выбрали за то, что оно находится внутри городских стен, значит, защищено от воров.

Урбан медленно кивнул, насторожившись и не желая выдать себя. Ему вовсе не хотелось заслужить обвинение в том, что он слушает сплетни мирян, которые рассказывают гадости о единственной реликвии в их аббатстве.

— Но я им не верю.

Эндрю скорчил гримасу, которая на его измученном, морщинистом лице сходила за улыбку.

— Я был четвертым вором, который выжил, — негромко произнес он. — Я все это видел. Собственно, ужасные события в Девоншире столько лет назад и послужили тому, что я отрекся от мирской жизни и принял постриг. Мы с моим братом Робом были преступниками… Господь спас мою душу, я расстался с постыдными поступками молодости. Я был грубым и никуда не годным человеком. Но я сумел понять могущество реликвии и хотел быть рядом с ней, чтобы точно знать: она останется там, куда ее поместили, и никто другой не попытается украсть ее с темными намерениями.

Урбан вытаращил на него глаза. Этой части истории он никогда не слышал. Он знал, что его наставник когда-то был необузданным; некоторые послушники утверждали даже, что он был вне закона, но ему и в голову не приходило, что Эндрю сыграл такую большую роль в истории реликвии. Конечно, это объясняет, почему он столько времени проводил у высокого алтаря, где спрятана реликвия.

— Понятно, — сказал он, сознавая, что его ответ недостаточен, но не сумев подобрать других слов, чтобы выразить свои чувства.

— И тебе известно, что произошло дальше. Приор Уильям де Регни отправил меня, как младшего посланника, в далекие края, в Венгрию и страну богемских королей, и я даже учился в иностранных университетах. — Эндрю рассмеялся коротким невеселым смехом. — Мой неумный братец и представить себе не мог, что я — его неотесанный, грубый брат — стану ученым и посланником! Я был и учителем и готовил своего лучшего студента к тому, чтобы он занял мое место в университете, но он… впрочем, ты знаешь, что с ним случилось. Реликвию я взял с собой, но постоянно тревожился о ее безопасности в таких далеких странах, а после долгих лет привез ее назад в Девоншир, в наше маленькое аббатство.

— Да, отец, — послушно сказал Урбан, не очень понимая, к чему идет этот разговор.

Выражение лица Эндрю оставалось сдержанным.

— Она могущественная — более могущественная, чем ты можешь себе представить. И она подлинная. Кроме того, чему я был свидетелем тридцать лет назад, существуют два древних пергамента, подтверждающих ее подлинность.

— Я слышал, что есть документы, но не думал, что это правда.

— Это правда, — сказал Эндрю с убежденностью, удивившей послушника. — Частица Истинного Креста заключена во флакон, завернутый в пергаменты. Любой может взяться за стекло, но прикоснуться к окровавленной щепке внутри — это верная смерть.

Урбан сглотнул, и ему показалось, что яркое солнце перестало быть таким теплым. На дереве застрекотала сорока, он подскочил и почувствовал, что руки трясутся. В его мозгу медленно стало складываться гадкое, подлое подозрение.

— Наше аббатство уже много лет служит стражем реликвии. Она все еще здесь.

Эндрю порылся в складках рясы и вынул кошель, висевший у него на шее. Шнур, на котором висел кошель, был старым, истлевшим, а сама сумка сшита из дешевой пурпурной ткани, грязной и изношенной из-за того, что ее касались многие руки.

— Вот она.

Урбан потерял дар речи и едва подавил в себе порыв пойти на попятный. То, что сделал Эндрю, привело его в смятение.

— Вы забрали ее? Вы украли ее?

Вот неожиданные ответы на все его вопросы: почему они бежали безлунной ночью, таинственность, приказ никому не говорить, что они уходят, отказ Эндрю сообщить ему, куда они идут, выбор дорог, которыми никто не пользовался, хотя по большим дорогам путешествовать было быстрее и безопаснее.

— Я сделал это из лучших побуждений. Дни мои подходят к концу, а с новым приором реликвия не будет в безопасности. Мой долг был очевиден: я должен переправить ее в Норвич, где имеется еще одна реликвия Святой Крови. Там монахи-бенедиктинцы знают, что делать, чтобы она не навредила людям.

Урбана это не убедило. Воровство — это смертный грех, но украсть реликвию из монастыря было невообразимо грешным преступлением, и теперь он, Урбан, замешан в нем. А отец Эндрю, которого он боготворил и чьей суровой набожности мечтал подражать, оказался обыкновенным вором. В голове бушевал вихрь растерянных мыслей, и ему казалось, что его предали. Эндрю прочитал на его лице смятение и отчаяние, и ласково прикоснулся к его руке.

— Я сделал то, что было правильно. Не спрашивай, откуда я это знаю — возможно, Господь подарил мне сие знание, потому что, заверяю тебя, я бы предпочел провести свои последние дни дома, а не брести через всю Англию — только я чувствую это всем своим существом. Приор Джон де Бурго не верит в могущество реликвий крови — мало кто в нашем ордене верит в них — и я боялся, что, вступив в свою должность, он пожелает избавить аббатство от анафемы, в которую превратилась эта реликвия.

— Настоятель доминиканцев поступил именно так, — признал Урбан и тревожно взглянул на кошель, который все еще держал его наставник. — Он сказал, что реликвии Святой Крови вообще не могут существовать по сложным теологическим основаниям, которых я не понял, и приказал уничтожить то, что он назвал «еретическими идолами культа».

— Я не хочу, чтобы эту реликвию предали огню невежества: что Господь счел нужным отдать в наши руки, то человек не смеет сжечь. В любом случае, это не просто обычная реликвия Святой Крови, она другая из-за проклятья, лежащего на ней.

— А вот проклятье… — пробормотал Урбан. — Правда это, что ее заколдовал дракон во времена короля Артура?

— Не будь смешным, — отрезал Эндрю. — Драконы не разговаривают. Рыцари Храма взяли эту реликвию под свою охрану, и я узнал ее историю от одного из них, от человека по имени Джон Мантреверс из Саут-Уитема. Он спас мне жизнь.

— Но рыцарей Храма запретили, а их лидеров казнили много лет назад, — сказал Урбан, чувствуя себя неспокойно при мысли, что Эндрю был связан с еретиками.

— Некоторые не пожелали отречься от Ордена, и Мантреверс был одним из них. Он говорил мне, что частица Истинного Креста принадлежала некогда арабу по имени Барзак, и его долгом было охранять ее от нечестивцев. Когда благословенные крестоносцы освободили Святой Город, а семью Барзака сочли врагами и убили, он наложил на реликвию гневное проклятье. Но проклятье оказалось слишком сильным и стало убивать не только дурных людей, но и хороших. Как раз случай приора Джона де Бурго: он не грешник, но если возьмет ее, чтобы «доказать», что она не обладает никаким могуществом, это все равно будет означать его смерть.

— Значит, вы решили отвезти ее в Норвич и отдать бенедиктинцам, — сообразил, наконец, Урбан. — У них нет ненависти к реликвиям Святой Крови, и они будут относиться к ней с должным почтением. Вы поступили правильно, отец.

Эндрю кивнул. То, что послушника оказалось так легко убедить, принесло ему истинное облегчение. Он ожидал любых обвинений и был уверен, что сам он, поменяйся они ролями, не принял бы этого с такой готовностью.

— Прежде, чем забрать реликвию, я вынул ее из флакона, чтобы убедиться, что это та самая щепка, принесшая Мантреверсу столько бед. Было бы печально добраться до Норвича и обнаружить, что ее когда-то подменили. Я должен был знать наверняка.

Урбан снова вытаращился на него.

— Но ведь это означает… — он замолчал, не желая, чтобы голос выдал его смятение.

Эндрю кивнул.

— Это означает, что я погибну сразу же, как только передам ее в другие руки. Но я все равно с каждым днем слабею, поэтому теперь это неважно. Однако возможно, что мне придется просить тебя взять ее на последний отрезок пути.

— Но если проклятье реликвии настоящее, я тоже погибну!

— Только если вынешь щепку из флакона.

— Тогда я к ней и не прикоснусь, — облегченно сказал Урбан. — Пусть остается завернутой.

Эндрю остановился и открыл мешочек, осторожно вытащив оттуда маленькую шкатулку, в которой лежала небольшая стеклянная склянка, позеленевшая и потускневшая от времени. Урбан зачарованно посмотрел на нее и резко отступил назад, когда Эндрю вытащил позолоченную пробку и вытряхнул содержимое на ладонь. Реликвия не представляла из себя ничего особенного — просто кусочек серебристо-серой щепки со странным пятном, чернеющим с одной ее стороны.

Эндрю зажал ее между большим и указательным пальцами.

— Этого недостаточно, Урбан. Только в том случае, если ты по-настоящему поверишь в могущество реликвии, ты сумеешь довести дело до конца. Ты должен подержать ее в руках и ощутить ее силу. Если ты не готов к заданию, скажи мне, и я найду другого служителя. В Кембридже живет много старых монахов и хватает монастырей, так что найти замену будет нетрудно.

Урбан почувствовал себя уязвленным — неужели его так легко отвергнуть?

— Конечно же, я сделаю так, как вы хотите! — вскричал он. — Я дал клятву выполнять ваши желания и буду делать это, пока дыхание еще теплится в моем теле. Я не оставлю вас.

Последнее замечание оказалось жестоким. Урбану стало стыдно, когда он увидел, как вздрогнул Эндрю. Прежний любимец монаха, поняв, что взял от Эндрю все, что мог, покинул его ради другого, более искушенного наставника, и Урбан знал, что монах расценил это, как вероломство. С его стороны было недобрым сказать такое, и он тотчас же пожалел об этом.

Эндрю положил морщинистую руку на плечо юноши, частично для поддержки, а частично в знак признательности.

— Я знаю. Я верю в тебя. Дай руку.

Урбан задрожал, когда Эндрю протянул запятнанную щепку в его сторону.

Кембридж, несколько дней спустя.

Брат Майкл оставался в блаженном неведении, не зная, что его прекрасная ряса бенедиктинца уже никогда не будет прежней. Он со знанием дела разглагольствовал обо всем на свете, принимая участие в превосходном обеде доминиканцев, и не замечал, что аудитория смотрит не на него, а на его правое плечо. Его сотоварищ, Мэттью Бартоломью, несколько раз попытался привлечь его внимание к этой неловкости, но всякий раз небрежный взмах толстой белой руки монаха заставлял его замолкнуть. Майкл не любил, чтобы его прерывали, когда он блистал своей ученостью.

— Итак, завершая мои тезисы, — напыщенно заявил он, наслаждаясь тем, что никто за последний час не оспорил его аргументов, — скажу, что я согласен с великим теологом Фрэнсисом де Мейронном. В течение трех дней, прошедших между смертью нашего Господа и Его воскрешением, часть Его Крови была отделена от Его Тела и осталась на земле. Следовательно, ни одна реликвия, содержащая Святую Кровь, не едина с Его Божественной сущностью, как не была Его кровь едина с Его Божественной Сущностью в течение тех трех дней в гробнице. Кровь мессы, которая полностью едина с Его Божественной сущностью, куда более достойна поклонения. Однако это не значит, что реликвий Святой Крови следует избегать — напротив, они суть священные и важные напоминания о воскрешении Христа и последующего искупления Им грехов человеческих.

Он сел, довольный изяществом своих доводов и уверенный, что доминиканцы Кембриджа не смогут опровергнуть его слов. Майкл взял нож, проткнул им жареного цыпленка и потянул его к себе, исполненный решимости сожрать его целиком, несмотря на то, что все монахи уже положили ложки и ожидали благодарственной молитвы. Майкл был человеком крупным и пользовался своим положением старшего проктора университета, чтобы получать приглашения на самые изысканные трапезы Кембриджа. Однако с последнего пиршества прошло уже несколько дней, и теперь он наслаждался сильнее обычного.

В этот день его пригласили в монастырь доминиканцев, потому что один из тамошних студентов-послушников оказался замешанным в драку. Как старший проктор, Майкл был обязан расследовать все случаи насилия среди студентов университета. Он взял с собой Бартоломью, предполагая, что мастерство его друга, как профессора медицины, может потребоваться.

Раны послушника оказались не опасными, но приор Морден, все равно благодарный за помощь лекаря, пригласил их отобедать, прежде чем они вернутся в свой колледж. Бартоломью, которого ожидали и другие пациенты, хотел отказаться, но Майкл, знавший, что доминиканцы питаются хорошо, принял приглашение раньше, чем тот успел открыть рот; монах отлично понимал, что обед в доминиканском монастыре будет куда вкуснее, чем любая трапеза в колледже Михаила.

Приор Морден с неловкостью прокашлялся и окинул взглядом собравшихся монахов. Он был человеком крошечным; настолько маленьким, что ему требовалось подкладывать подушки на стул, чтобы доставать до стола, и у него была старая привычка болтать ногами во время еды. Хорошо, что и ноги у него были коротенькими, а то бы его сотрапезникам пришлось сильно страдать от постоянных пинков.

— Ну, что ж, — сказал он, наконец, переводя взгляд с раскрасневшегося, сального лица монаха на его правое плечо. — Понятно.

Бартоломью мог бы сказать Майклу, что тот напрасно тратит свое время, разглагольствуя перед доминиканцами — те были известны, как наименее академически настроенный религиозный орден из всех, что собрались вокруг университета Кембриджа. Морден однажды опрометчиво упомянул старые хроники из своей библиотеки, которые описывали события 1247 года: третий король Генрих презентовал Вестминстерскому аббатству флакон с кровью Страстей Христовых. И теперь между доминиканцами и францисканцами бушевали яростные споры по поводу природы Святой Крови и о том, стоит или не стоит ей поклоняться.

Майкл твердо стоял на стороне францисканцев. Бартоломью не считал данную тему особенно привлекательной, поэтому свои соображения по этому вопросу он держал при себе; имелось куда больше по-настоящему интересных тем для дебатов, и он считал время, потраченное на обсуждение вопроса, к которому он оставался равнодушным, потраченным напрасно.

Доминиканцы некоторое время молчали, и доктор предположил, что из сложного анализа Майкла они почти ничего не поняли. Вообще-то им следовало сейчас стучать по столам своими оловянными кубками и кричать, что монах в их стенах говорил еретические вещи. Именно этого ожидал от них орден. Но большинство из них казались более заинтересованными содержимым своих тарелок, чем заумными постулатами монаха, и Бартоломью почувствовал, что монолог утомил их, и они предпочли бы послушать рассказы гостя об убийствах, в которых ему удалось разобраться, или поговорить о позорных ценах на зерно. Только один из доминиканцев производил впечатление человека, следившего за словами брата Майкла, но он сидел со стороны стола, отведенной для гостей, и казался слишком вежливым для того, чтобы высказываться без приглашения хозяев.

Майкл прищурился, и цыплячья ножка замерла на полпути к его рту.

— И это все, что вы можете мне сказать? Мне кажется, что моя оценка природы Святой Крови заслуживает более серьезного ответа, нежели «понятно». Ты согласен, Мэтт?

— Тот теолог, которого вы постоянно цитировали, — произнес вдруг Морден прежде, чем Бартоломью сумел сформулировать подходящий, ни к чему не обязывающий ответ, — Мейронн. Я могу ошибаться, но мне кажется, что он францисканец.

Майкл уставился на него, не в силах поверить, что тот мог сказать подобное, когда имя Мейронна было на устах любого ученого, хотя бы слегка знакомого с этими научными спорами. Даже Бартоломью, совершенно не интересовавшийся этой полемикой, знал ее ведущих поборников и их основные положения.

— Да, — настороженно произнес Майкл. — И что из этого?

— Францисканцы совершенно не разбираются в теологии, — само собой разумеющимся тоном заявил Морден. В его голосе прозвучало даже некоторое облегчение. — И если вы будете использовать его для доказательства своей точки зрения, то ваш тезис неизбежно провалится.

Майкл вздохнул. Соперничество между орденами было весьма значительным, особенно между францисканцами и доминиканцами, и нередко случалось, что ученые отметали целые научные школы мысли в зависимости от того, кто их предлагал. С некоторым запозданием он сообразил, что ему следовало несколько упростить свои рассуждения, если он хотел добиться здравого отклика от Мордена и его медленно соображающих ставленников.

— Полемика вокруг реликвий крови бросает вызов некоторым основным догматам нашей веры, — сказал он, стараясь сдержать раздражение — ему вовсе не хотелось ставить под угрозу возможность и дальше обедать здесь, обнаружив свое презрение. — Речь идет о том, должно ли поклоняться образчикам Святой Крови, самые знаменитые из которых находятся в аббатстве Хейлз и в Эшбридже. Францисканцы утверждают, что должно, ваш Орден настаивает, что нет.

— Ну что ж, — снова произнес Морден все с тем же озадаченным видом. Его глаза не отрывались от правого плеча Майкла, и он потирал рукой рот. — Разумеется, мы скажем «нет», если францисканцы скажут «да»: по-моему, совершенно естественно, что нам следует расходиться во взглядах. Кровь Христова не священна, нет — ни единая ее капля.

— Но вдумайтесь! — воскликнул Майкл, начиная раздражаться, несмотря на самые лучшие намерения. — Если вы заявляете, что Святой Крови не должно поклоняться, то что вы скажете про мессу? Вы поклоняетесь крови Христовой каждый день, значит, какая-то ее часть должна быть священной!

— О, — сказал сбитый с толку Морден. — Ну, если вы преподносите это таким образом, я полагаю, что чтить реликвии крови — правильно. Однако, как вы сами только что указали, их существует совсем мало. В большинстве своем их подлинность не установлена, и только в Хейлзе и в Эшбридже находятся настоящие реликвии.

— Это не так, — возразил Бартоломью. Даже он, незаинтересованный слушатель, не хотел, чтобы подобное совершенно ошибочное утверждение осталось без возражения. — Склянки со Святой Кровью имеются в усыпальницах по всей стране. Я слышал, что некоторые из них наполнились кровью при особых обстоятельствах, а другие ассоциируются с чудом.

Майкл обратил все свое внимание на злополучного приора.

— Если вы согласны, что реликвии крови следует чтить, вы согласны и с тем, что францисканцы правы, а ваш орден ошибается.

— Ничего подобного, — оскорбился Морден. — Я никогда не соглашусь с тем, что францисканцы правы! Вы перекручиваете мои слова своей запутанной теологией!

— Она действительно запутанная, — согласился сидевший за гостевым столом монах, очевидно, не выдержав ссоры. Он тоже адресовался к плечу Майкла, и тот быстро оглянулся, предполагая, что сзади кто-то стоит. — И теологи из обоих орденов предлагают захватывающие доводы.

Морден опомнился и представил гостя, взмахнув крошечной ручкой.

— Это брат Томас из университета в Пэксе. Он говорит, Пэкс находится где-то на Средиземном море, хотя я о нем никогда не слыхал. Он прибыл к нам недавно, чтобы почитать про ангелов.

Южным происхождением Томаса объяснялась его смуглая кожа, несколько чуждая внешность и напевная мелодика латыни. Бартоломью улыбнулся ему: интересно познакомиться с ученым, так далеко уехавшим из дома.

— Насколько я понимаю, в Пэксе имеется не имеющее равных собрание арабских трудов по естественной философии? — полюбопытствовал он.

Томас улыбнулся в ответ.

— О да, и мы…

— Что ж, я рад, что вы приехали сюда, — прервал их Майкл, потирая руки. — Оксфорд создал себе имя блестящими доводами во время полемики о Святой Крови, а нашим францисканцам чрезвычайно мешает то, что доминиканцы редко бросают вызов их интеллекту. Теперь, когда здесь вы, мы можем выйти на поле боя и показать миру качество наших мыслителей. Во всяком случае, некоторых из них, — поправился он, бросив уничижительный взгляд на Мордена.

— Я прискорбно не отвечаю вашим требованиям, — скромно сказал Томас. — Особенно потому, что магистр Уитни из Грэй-Холла в Оксфорде занимается в этом семестре в Кембридже, а он один из признанных экспертов-францисканцев в вопросе о реликвиях крови, и мне с ним не сравниться. Он поселился в общежитии Бернарда, где, как мне говорили, университет размещает самых выдающихся приезжих ученых.

Пока Майкл превращал своего цыпленка в груду костей, Томас начал осторожно опровергать его тезисы, то и дело вставляя совершенно ненужные извинения за недостаточное понимание — он был искушенным полемистом, а материалом владел досконально и полно. Несмотря на то, что он возвращал доминиканцам интеллектуальную честь, братья забеспокоились, стали бросать многозначительные взгляды, намекая, что день пропадает напрасно, Морден так размахивал ногами, что становилось ясно — он тоже утомился. И тут его взгляд в последний раз упал на правое плечо Майкла. Он не выдержал.

— Вы знаете, что у вас на плече лежит рыбья голова, брат? — спросил он. — Очень трудно говорить о теологии, когда нечто подобное так злобно на тебя смотрит.

Майкл повернул голову и вскочил на ноги — на него уставились тусклые рыбьи глаза. Он яростно смахнул оскорбительный объект, полетевший через весь стол и приземлившийся на колени Мордена.

Приор с неменьшим отвращением скинул голову на пол, но случайно лягнул ее ногой, и она кувырком полетела к Томасу. Гость со впечатляюще быстрой реакцией пригнулся, снаряд, не причинив вреда, проплыл у него над головой, впечатался в стену и упал на землю. Майкл сердито уставился на слуг, которые изо всех сил пытались остаться невозмутимыми. Один из них не сумел так же хорошо скрыть смех, как остальные, и монах обрушился на него.

— А я недоумевал, отчего только мне подали форель без головы! Теперь-то я понял. Ты специально сделал это, что смутить меня!

— Не специально, — возразил тот, безуспешно пытаясь изобразить раскаяние. Бартоломью не сомневался, что он со смаком преподнесет эту историю сегодня вечером в своей любимой таверне.

— Я уверен, что Рауф не хотел ничего плохого, — успокаивающе произнес Томас. — Эти подносы очень тяжелые, и нелегко удерживать их одной рукой, а накладывать еду другой.

— Рауф? — сказал Майкл, продолжая злиться. — Где я слышал эту фамилию?

— Человек по фамилии Рауф затеял драку с Балмером, тем самым послушником, которому я лечил распухшую челюсть, — напомнил Бартоломью.

— Это мой брат, — быстро вставил Рауф. — Я Джон, а его зовут Кип, и это он ударил Балмера. Ко мне эта стычка отношения не имеет.

— Возможно, — холодно ответил Майкл. — Но я…

Он замолчал, потому что за дверью начался какой-то переполох. Сначала раздались крики, потом послышался топот бегущих ног. Дверь распахнулась, и в нее влетел монах. Он был поразительно уродлив: глаза смотрели в разные стороны, все лицо в рябинах оспы, а сальные волосы лохмами торчали на покрытом какими-то чешуйками черепе.

— Отец приор! — заорал он. — Новости!

Морден нахмурился.

— Я уже просил раньше тебя не входить таким образом, Большой Томас. Предполагается, что ты должен войти спокойно и прошептать мне свое сообщение на ухо, чтобы услышал его только я. Нельзя кричать во все горло. Ты теперь монах, и дни, когда ты был учителем и должен был разговаривать громко, прошли.

— Большой Томас? — удивился Бартоломью. — Этот человек не так уж велик.

— Он выше ростом, чем наш гость из Пэкса. — Морден понизил голос. — Это вежливее, чем говорить Красивый Томас и Уродливый Томас, как тут же начали называть их братья.

— Новости из общежития святого Бернарда! — продолжал орать Большой Томас. — Там человек задохнулся сажей!

Поскольку общежитие святого Бернарда являлось университетской собственностью, смерть в его стенах подпадала под юрисдикцию старшего проктора. Вытирая засаленные губы льняной салфеткой, Майкл покинул доминиканцев и поспешил на Хай-стрит. Бартоломью шел рядом, гадая, какое мрачное зрелище предстанет его взору на этот раз. Майкл часто пользовался его помощью, когда расследовал смертельные случаи, и высоко ценил его проницательность, когда обследовал труп. Однако Бартоломью не получал от этих занятий никакого удовольствия, предпочитая живых пациентов мертвым.

— Странные люди эти доминиканцы, — рассуждал монах. — Я пытался увлечь их своими колкими комментариями, имеющими отношение к святости — или наоборот — реликвий крови, и все, на что они оказались способны, это указать, что некоторые из моих мыслей принадлежат францисканцам. А вот Томас из Пэкса показался мне на голову выше их всех.

Бартоломью согласился.

— Судя по его выражению, он следил за твоими доводами, и скорость его реакции, когда рыбная голова полетела в его сторону, тоже впечатляет. Подозреваю, что он не просто изучает ангелов, что бы он нам ни пытался доказать.

— Возможно, он здесь, чтобы шпионить за своими товарищами во время полемики о Святой Крови, — предположи Майкл. — В местах вроде Испании она сейчас очень жаркая, и отовсюду летят обвинения в ереси. В конце концов, он точно знал про францисканца из Оксфорда и о том, что тот изучает.

Бартоломью задумался.

— Кто-то показывал мне позавчера этого оксфордского монаха, Уитни. Он здесь с компаньоном, тоже из Грэй-Холла.

— Тогда почему выделяют одного Уитни?

— Потому что в этот момент он очень громко скандалил при большом скоплении публики, около Бэнг-Холла. Все на него смотрели, и советник Тинкелл, который требовал от меня снадобья от несварения желудка, сказал, кто это такой. Он сказал, что для нас большая честь принимать его в Кембридже, хотя язык Уитни во время этого скандала мало походил на научный.

— А с кем он ссорился? — тут же вскинулся Майкл, раздраженный тем, что ему не сообщили такие важные сведения. Он был старшим проктором, и ему следовало первым узнавать о выдающихся профессорах, прибывающих в город.

— С Большим Томасом, хотя пара очень странная — знаменитый теолог и бывший кровельщик. Томас и Уитни орали друг на друга, как торговцы рыбой, и спутник Томаса не мог его остановить. Томас, похоже, вообще постоянно кричит на людей: обращаясь к Мордену, он тоже орал.

— Драки в общественных местах противоречат университетским правилам, — сердито сказал Майкл. — Ты должен был раньше упомянуть об этом.

— Они ссорились, а не дрались — о том, как кроют крыши, ты поверишь? Потом появился Маленький Томас и сумел их успокоить. Столкновение закончилось достаточно мирно.

Они дошли до общежития святого Бернарда, стоявшего напротив недавно основанного колледжа Бенета на Хай-стрит. Оно представляло собой три здания, соединенные в одно, с большим залом и двумя комнатами для преподавателей на первом этаже и несколькими меньшими по размеру комнатами выше. В них размещались приезжие ученые.

Дверь открыл слуга и провел Майкла и Бартоломью в меньшую из двух комнат первого этажа. В ней пахло дровяным дымком и маслом, которым пользовались для полировки столов и скамей. В дальнем конце комнаты, у камина, стояли трое мужчин. Бартоломью подошел и мгновенно ощутил между ними напряжение. Один, высокий, с аккуратно подстриженными седыми волосами, в рясе францисканца, стоял несколько в стороне. Он держался чопорно и откровенно кипел от ярости. Это был спутник Уитни, человек, не сумевший успокоить своего коллегу во время перебранки с громкоголосым кровельщиком.

Двое других были кармелит и его ученик. Кармелит был старым и хрупким, и Бартоломью подумал, что никогда не видел более зачаровывающих глаз. У дородного молодого послушника с густыми желтыми волосами было лицо, не предназначенное для приличествующей клирику торжественности.

В комнате находился и четвертый человек, которого Бартоломью заметил не сразу, и выглядел он так, словно пытался влезть в трубу. Головы и плеч его видно не было, а тело, одетое в рясу францисканцев, и ноги распластались по полу. Это и был Уитни. Доктор подошел поближе и увидел сажу, обрушившуюся вниз и засыпавшую прекрасный деревянный пол толстым черным слоем. Ужаснувшись, он поспешил вперед и вцепился в раскинутые ноги, вытаскивая тело из камина. Во все стороны полетела пыль, заставив троих наблюдателей и Майкла отскочить, чтобы не оказаться покрытыми грязью. Оксфордский ученый разъярился еще сильнее.

— Осторожнее! — вскричал он, отряхиваясь. — Можно бы вытащить его и поаккуратнее, чтобы не перепачкать всех нас!

— Он, может быть, еще жив, — возразил Бартоломью, хотя уже понял, что опоздал со спасением Уитни из удушающих объятий камина. Открытые глаза были покрыты золой, забившей также его нос и рот. Хотя лицо Уитни почернело от сажи, Бартоломью отметил неестественную синеву. Заметил он также кровь на затылке, куда рухнуло что-то тяжелее сажи.

— Он не мог остаться в живых, — произнес послушник. — Нет — после того, что сделал он.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Майкл. — И кто ты, собственно говоря?

— Я Урбан, — ответил юнец и показал на своего пожилого спутника. — А это отец Эндрю, мой наставник. Мы прибыли сюда из Девоншира.

— Говори, когда тебя спросят, — резко бросил Эндрю. Болезненная гримаса послушника показала, что он привык к подобным замечаниям, но еще не научился сносить их учтиво. — Не твое дело заниматься представлением.

— Меня зовут Джон Сетон, я магистр из Грэй-Холла в Оксфорде, — сказал францисканец голосом, точно указывавшим, что он считает себя куда выше, чем простые кармелиты, и показал на тело. — А это мой коллега, Питер Уитни. Его убили. — Холодный взгляд в сторону Эндрю ясно дал понять, кого он считает главным подозреваемым.

— А я старший проктор университета, — холодно представился Майкл. — Именно мы с доктором Бартоломью будем устанавливать причину смерти. — Он повернулся к Бартоломью. — Его убили? Я вижу рану на затылке.

— Это произошло, когда вот этот камень упал ему на голову, — ответил Бартоломью, поднимая преступный кусок кладки и показывая его монаху. Он продемонстрировал, как точно подходит прямоугольный край к рваной ране на голове мертвеца, хотя ни Майкл, ни остальная троица не обратили особого внимания на вызывающее ужас объяснение.

Сетон обвиняюще указал на Эндрю.

— Этот камень принадлежал ему. Он проявлял враждебность к бедняге Уитни с того момента, как мы сюда прибыли. Понятно же, что здесь случилось, брат. Арестуйте кармелита и покончим с этим безрадостным делом.

— Сначала я должен задать вопросы, — ответил Майкл, подняв руку, чтобы остановить поток возражений, готовых вырваться у Урбана. Эндрю не сделал ни малейшей попытки защититься от обвинений. Он стоял, бесстрастно рассматривая мертвеца. — Это Кембридж, а не Оксфорд. Мы здесь более цивилизованы и не арестовываем людей, прежде чем тщательно исследуем доказательства. Мэтт, что ты мне можешь сказать?

— Камень, возможно, упал из трубы, — отозвался Бартоломью, вглядываясь в темный дымоход и видя, что он в плохом состоянии. — Но рана не настолько серьезная, чтобы убить его на месте. Другими словами, ударом его оглушило, и он не почувствовал, что задыхается сажей.

— Не могло получиться так, что кто-то ударил его, а потом засунул и его, и камень в трубу, чтобы изобразить смерть, как несчастный случай? — спросил Майкл.

Бартоломью покачал головой.

— При сопоставлении камня, сажи и тела можно сказать, что есть только две вероятности: или Уитни заглядывал в трубу, когда она рухнула, или кто-то забрался на крышу и скинул камень, когда он случайно оказался внизу. Согласитесь, что для последнего предположения убийца должен быть весьма терпеливым.

— Уитни не имел привычки заглядывать в каминные трубы, — гневно воскликнул Сетон. — Он был ученым, как и я. Он прибыл сюда, чтобы учиться, а не лазить по каминам.

— Он всегда был предан своим занятиям, — мягко произнес Эндрю. — И проводил много времени, обходя церкви и рассматривая реликвии.

— И что? — вскинулся Сетон, оскорбившись словами, прозвучавшими, как обвинение. — Он ими интересовался. Это не преступление!

— Может быть, — уклончиво ответил Эндрю. — А может быть, и нет.

— А теперь послушай меня, — жарко начал Сетон. — Ты не смеешь…

— Подождите меня в своей комнате, магистр Сетон, — вмешался Майкл. — Я прослежу, чтобы вашего коллегу перенесли в церковь святого Ботольфа и достойно устроили. А потом выслушаю ваши жалобы.

Сетон сердито посмотрел на кармелитов, схватил свою шляпу и удалился.

Когда Сетон ушел, отец Эндрю печально улыбнулся.

— Разделяй и властвуй: это один из первых уроков, усвоенных мною при общении с необузданными людьми. Когда-то я занимал такую же должность, как и вы, брат. Разделяй группировки и беседуй с ними по отдельности. Разумеется, иногда мудрее позволить им ссориться. Тогда кто-нибудь один может сделать фатальную оговорку и разоблачить себя как преступника.

— Так что, здесь есть преступник? — осведомился Майкл, поднимая брови. — Или просто человек оказался в ненужном месте в ненужное время?

— Преступник есть, — ответил Эндрю убежденно. — Но это не человек. — Он покопошился в чем-то, висевшем у него на шее на кожаном шнурке. Это был мешочек, сшитый из старой пурпурной ткани и походивший на амулеты, которые носили крестьяне, слишком подверженные предрассудкам и потому не отдававшие свою веру исключительно церкви. Решив, что это предназначается ему, Майкл протянул руку, но монах резко отпрянул.

— Вы не должны это трогать, — объяснил Урбан. — Тронете — умрете, в точности, как Уитни. Реликвия отца Эндрю — вот из-за чего мы пустились в долгий путь: мы несем ее в аббатство в Норвиче, где уже есть подобные святые предметы.

— Урбан! — рявкнул Эндрю. — Что я говорил тебе насчет лишней болтовни до того, как тебя спросят?!

Урбан вздохнул и состроил мину, ясно говорившую: все равно раньше или позже придется все рассказать, и я просто избавил всех от лишних проблем. Он отошел к окну, заставив Бартоломью задуматься, пожелал ли юноша отойти подальше от своего недовольного наставника, или от трупа, который все еще лежал возле камина, глядя невидящими глазами в потолок.

— Реликвия? — спросил Майкл, беспокойно рассматривая мешочек. — Вы носите реликвию на шее? Это неразумно: истинные реликвии не любят, когда их используют вместо талисманов.

— Вы правы, — отозвался Эндрю. — А эта — особенно могущественная. Она грозит проклятьем любому, кто осмелится прикоснуться к ней.

— Реликвии не могут быть проклятыми, — мгновенно произнес Бартоломью. — Они священны. Проклятье превратит ее в нечестивую, а это значит, что она перестанет быть реликвией. То, что вы сказали, теологически невозможно.

Эндрю не обратил на него внимания.

— Араб по имени Барзак наложил проклятье после первого крестового похода. Я видел его силу тридцать лет назад в Девоншире, а Урбан расскажет вам про давно умершего коронера по имени Джон де Вольф и о том, как смерть обступила его со всех сторон, стоило ему столкнуться с ее могуществом.

— А еще был магистр Фальконер, философ из Оксфорда, — энергично добавил Урбан. — Он видел… — и замолк, наткнувшись на суровый взгляд Эндрю.

Старик перевел сердитый взгляд на Бартоломью, который смотрел на него откровенно скептически.

— Злобное проклятие Барзака действует долгие века, и любой, кто прикоснется к священному кусочку дерева, лежащему в этом флаконе, умрет.

— Вы же его трогали, — возразил Майкл, не делая, впрочем, попыток подойти к монаху ближе. Он, конечно, человек не суеверный, но всем известно, что реликвии могут быть опасными, и жаль будет завершить блистательную карьеру в университете из-за неосторожности. — Но вы не умерли.

— Умру, — хладнокровно ответил Эндрю. — Сразу же, как только она перестанет быть моей — или я доставлю ее в Норвич, или буду вынужден доверить ее для доставки туда другому человеку. — И он сделал знак Урбану, показывая, что тот может говорить.

— Дурных людей она убивает быстро, — послушно уточнил Урбан. Майкл попятился — кто знает, как расцениваются его добродетели глазами Господа и Его святых. — А добродетельным позволено доставить ее в безопасное место. У отца Эндрю она хранилась без малого три десятилетия, в основном в Эксетере.

— Так зачем вы решили забрать ее? — возмутился Майкл. — И за что сначала наказали Кембридж?

— Мы не собирались причинять неприятностей вашему городу, — извиняющимся тоном сказал Эндрю. — И вы правы, задавая вопрос о выборе времени: я ждал слишком долго, а должен был переправить ее в надежное место давным-давно. Но я был счастлив в Эксетере, а реликвия хранилась в довольно безопасном месте, под алтарем монастыря, за крепкими городскими стенами. Благополучному человеку трудно решиться оборвать свою жизнь.

— Но теперь назначен новый приор, — продолжил Урбан, — и отец Эндрю боится, что тот решит уничтожить реликвию. Мы не хотим, чтобы ее сожгли, и еще более не хотим, чтобы приор Джон де Бурго умер, пытаясь доказать, что она не обладает никаким могуществом.

— Понятно, — уныло отозвался Майкл. — Просто сказка какая-то. А что это, собственно, за реликвия? Когда-то у нас была прядка волос Пресвятой Девы, но она исчезла.

— Это частица Истинного Креста, залитая кровью Христовой. — Эндрю развязал мешочек и вытащил два куска пергамента. Он протянул их монаху, но Майкл взял его за запястье и повернул руку к свету, изо всех сил стараясь не прикоснуться к самим документам.

— Тут сказано, что ее нашли в Иерусалиме, — произнес он, читая лаконичную запись в первом. — В Храме Гроба Господня, и подлинность подтверждена Джеффри Мэппстоуном, рыцарем-храмовником. А второй листок — это предупреждение от Гийома де Божё, который утверждает, что реликвия оплачена невинной кровью и навечно проклята «Каждый, кто прикоснется к частице Истинного Креста погибнет сразу же, как передаст реликвию в другие руки».

— Гийом де Божё был гроссмейстером рыцарей Храма, — сказал Бортоломью, припомнив печальную история ордена. — Должно быть, она подлинная.

— Она и есть подлинная, — спокойно ответил Эндрю. — А моя старая рана причиняет мне боль, и я чувствую, что слабею с каждым прожитым днем. Я должен отправиться в Норвич завтра. Мне не хочется перекладывать свою ношу на Урбана.

— Я не против, отче, — храбро заявил Урбан.

Бартоломью посмотрел на него, подумав, не чересчур ли тот ретив. Верит ли он в проклятье Барзака? Или относится к слабости Эндрю, как к способу заполучить нечто по-настоящему ценное? Многие аббатства и монастыри с радостью платили за реликвии целые состояния; а крошащийся пергамент доказывает, что эта — подлинная. Даже если реликвия не творила чудес, когда ее приобретали впервые, понятно, что со временем беспринципные или простодушные люди начинали распространять другие истории. Кроме того, существовали паломники; паломники делали пожертвования, нуждались в гостиницах, еде и одежде. Многие становились богатыми, как только реликвия своевременно исцеляла кого-нибудь.

— Я знаю, Урбан, — ласково сказал Эндрю с задумчивым выражением лица. — Много лет назад я предполагал, что предложу эту честь другому человеку, но он предал меня.

Майкл ждал, думая, что тот объяснится, но кармелит просто сел на скамью, чтобы убрать реликвию на место. Монах решил продолжить беседу: он не знал, что думать о странной истории, и хотел скрыть свою растерянность.

— Все это очень интересно, но какое отношение ваша реликвия имеет к Уитни?

— Он попытался украсть ее, — ответил Урбан. — Он выяснил, что за вещь отец Эндрю носит так близко к сердцу, и твердо решил заполучить реликвию. Такой пронырливый — хитростью добился нашего доверия, а когда отец Эндрю показал ему реликвию, хотел схватить ее.

— Он ножом перерезал шнурок, — пояснил Эндрю, показав Майклу свежий разрез на темном кожаном шнурке. — И чуть не выскочил за дверь, но Урбан повалил его на пол. Пока они дрались, я сумел забрать реликвию. Но как раз перед этим пробка выскочила, и реликвия выпала. Она задела Уитни по руке, когда Урбан и он катались по полу.

— И вы утверждаете, что Уитни умер, потому что реликвия задела его? — спросил Бартоломью, видя, к чему ведут объяснения. С тех пор, как он стал врачом, ему пришлось столкнуться со многими убийствами и драками, и он всегда скептически относился к подозреваемым, которые пытались обвинить в подозрительных смертях сверхъестественные явления.

— Конечно, — ответил Эндрю. — А теперь я должен отнести ее в Норвич, пока кто-нибудь еще не заплатил такую же высокую цену за собственную алчность или любопытство. Арестовать меня вы не можете — хотя я беру на себя ответственность за смерть Уитни — потому что умрут еще многие, если я не выполню своего обязательства.

— Нет, — твердо заявил Майкл. — Вы останетесь здесь, пока я не получу подтверждения, что преступления не произошло. Может быть, реликвия убила Уитни, потому что он осмелился осквернить ее своими нечестивыми пальцами, а может быть, его внезапная кончина имеет более земное объяснение. В любом случае я намерен выяснить это.

— Зачем она потребовалась Уитни? — спросил Бартоломью. — Он хотел ее продать?

— Он францисканец… был францисканцем, и если вам известно о полемике вокруг Святой Крови, вам известно и о позиции францисканцев по этому вопросу. Нет сомнения, что, увидев такую реликвию в руках кармелита, он испугался, что я ее уничтожу — или, того хуже, отдам доминиканцам.

— По-моему, он не поверил, что мы несем ее к бенедиктинцам на хранение, — добавил Урбан. — Лично я считаю, что он хотел продать ее и оставить деньги себе. По его дорогой сутане можно сказать, что человеком он был весьма суетным.

— А где были вы, когда он умер? — спросил Майкл, возвращаясь к более практическим вопросам. — И где был Сетон?

— Мы были в нашей спальне на другом этаже — моя старая рана разболелась, и Урбан читал мне, пока я отдыхал, — ответил Эндрю. — Потом услышали шипящий звук, за ним — глухой удар. Мы спустились вниз, чтобы выяснить, в чем дело, и ничуть не удивились, увидев, что Уитни мертв. Он притронулся к реликвии, поэтому было только вопросом времени, когда проклятье Барзака настигнет его.

— Он умер, потому что ему не оказали своевременную помощь, — раздраженно возразил Бартоломью. — Если бы его сразу же вытащили из трубы, он бы не задохнулся.

— Значит, это должен был сделать Сетон, — возмутился Урбан. — Он пришел сюда первым. Когда мы спустились, он стоял над трупом Уитни, как ворон над падалью. А потом обвинил нас в том, что мы убили его, хотя это дело рук Господа.

— Господь, — пробормотал Бартоломью. — Поразительно, как часто Его обвиняют в том, что сделали люди.

Не обратив на него внимания, Эндрю повернулся к Майклу, который казался ему более благожелательным слушателем.

— Обещаю, что сделаю все, что смогу, дабы помочь в вашем расследовании, брат, хотя вы не отыщете земной причины смерти Уитни. Я останусь еще на три дня, но потом я должен уйти, или вам придется добавить больше имен к списку тех, кого настигла реликвия.

— Кармелит и его послушник лгут, — сердито сказал Сетон, расхаживая взад-вперед по комнате, которую делил со своим коллегой-францисканцем. — Уитни действительно интересовался реликвией, но это был чисто научный интерес — он являлся одним из ведущих специалистов нашего ордена в полемике о Святой Крови, поэтому само собой разумеется, что они распалили его любопытство, заявив, что у них есть такая вещь. Но он бы никогда не стал ее красть. Эта история просто абсурдна!

— И что же, по-вашему, с ним случилось? — спросил Майкл.

Сетон вздохнул.

— Это же очевидно. Урбан и Эндрю убили его, а теперь сочинили свою возмутительную сказку про древнее проклятье, чтобы замести следы. Вы умный человек, брат. Наверняка вы не попались на эту нелепицу?

— Я придержу свое решение до тех пор, пока не узнаю всех фактов. Что, Уитни именно для этого и прибыл сюда? Чтобы выяснить мнение самых великих умов Кембриджа по вопросу полемики о Святой Крови?

Сетон презрительно усмехнулся.

— Это вряд ли. Здесь нет ничего стоящего — хоть про Святую Кровь, хоть про что другое. Пока что наш визит обернулся печальным разочарованием.

Майкл сохранял ледяное выражение. Он терпеть не мог чужаков, принижавших его коллег, хотя сам делал это регулярно.

— А для чего вы здесь? Что именно вы изучаете?

— Ангелов — хотя я не понимаю, какое отношение это имеет к убийству моего коллеги.

— Ангелов, — задумчиво пробормотал Бартоломью. — Брат Томас из Пэкса здесь тоже для того, чтобы изучать ангелов.

— Он доминиканец, — пренебрежительно ответствовал Сетон.

— Значит, он ничего не знает об ангелах? — с любопытством спросил Бартоломью. — Если так, в этом Томасе есть нечто странное: он отлично разбирается в полемике о реликвиях крови, но очень мало знает о предмете, в котором, по его словам, специализируется.

Сетон пошел на попятный.

— Возможно, я несколько поспешил в выводах. Он при мне изучал некоторые труды, что, полагаю, не удивительно, учитывая, что он происходит из чужеземной школы.

— Расскажите, что случилось, когда вы нашли Уитни мертвым, — потребовал Майкл, больше думая о жертве, чем о неуместном в данном случае обсуждении научных знаниях приезжего ученого.

— Я гулял — точнее, искал Томаса. В это время дня его можно было найти в церкви святого Андрея, и я надеялся поговорить с ним.

— О чем это? — тут же спросил Бартоломью. — Вы только что признались, что считаете его интеллект ниже своего.

Сетон посмотрел на него так, словно тот и сам начал терять рассудок.

— Разумеется, ниже! Он иностранец, и даже не из цивилизованной страны вроде Франции или Испании, да в придачу доминиканец! Но я хотел его спросить, не знает ли он, где можно найти экземпляр «De dotibus» Гроссетеста. Хотя он здесь всего несколько дней, он уже знает, где что находится в библиотеках.

— «De dotibus» не имеет отношения к ангелам — придрался Бартоломью. — Это короткий трактат о различных аспектах и свойствах воскрешения.

— Вы врач, а не теолог, поэтому нечего делать выводы о предметах, в которых просто не можете разобраться, — огрызнулся Сетон, раздражаясь все сильнее. — Само собой разумеется, ангелы относятся к вопросам, связанным с воскрешением. Кроме того, это вовсе не ваше дело, зачем мне потребовалась какая-то определенная книга.

— И что же, встретили Томаса? — спросил Майкл, подняв руку, чтобы помешать Бартоломью ответить. Дело не касалось смерти Уитни, и он не хотел тратить на это время.

— Нет, но когда вернулся, то увидел в зале Эндрю и Урбана, а Уитни был… — Он замолчал и пожал плечами.

— Значит, вас не было, когда умер Уитни? — уточнил Майкл.

— А что такое? А, та парочка заявила что-нибудь другое? Можете проверить мой рассказ, потому что в церкви святого Андрея меня видели. Я не знаю имен этих людей, потому что я здесь чужак, но я разговаривал с продавцом чернил и с троими францисканцами из аббатства в Кембридже. Они подтвердят, что когда Уитни убили, меня там не было.

— Что сказали Эндрю и Урбан, когда вы увидели их рядом с трупом Уитни? — спросил Бартоломью, гадая, кто же из них лжет. Кто-то явно лгал, потому что рассказы противоречили друг другу. Сетон был надменным и властным, Эндрю — глубоко убежденным в собственной добродетели и правоте, а Урбан — слепо преданным. Ни одному из них нельзя было верить.

— Ничего не сказали. Когда я увидел, что это Уитни, я обвинил их в убийстве; должно быть, слуга услышал, как мы ссоримся, и послал за вами. Что вы будете делать, брат? Вы не можете отпустить их, раз совершенно ясно, что они совершили смертный грех!

— Они никуда не уйдут без моего разрешения, — ответил Майкл. — Значит, вы утверждаете, что Уитни никогда не нападал на Эндрю и не пытался завладеть Истинным Крестом?

— Само собой разумеется, нет! Зачем он бы стал совершать подобное? И не говорите, что для продажи: мы францисканцы и не торгуем реликвиями вразнос! Это мы оставляем доминиканцам — если, конечно, они не уничтожают их в припадке праведного фанатизма. Но мы уходим от главного: эти два кармелита убили Уитни. Урбан запросто мог забраться на крышу и начать шуметь, чтобы привлечь внимание Уитни к камину. Когда он сунул туда голову, тот сбросил вниз камень, чтобы оглушить его, и он задохнулся.

— Вы говорили, что он не имел привычки заглядывать в каминные трубы, — напомнил Бартоломью.

Сетон вздохнул.

— Он мог заглянуть, чтобы выяснить, откуда исходят странные звуки. Любой бы заглянул. Но он был добродетельным, благочестивым человеком, которого жестоко убили, и ангелы не успокоятся, пока его смерть не будет отмщена. Я знаю ангелов и знаю, как они мыслят.

— Я тоже не успокоюсь, если сказанное вами правда, — пообещал Майкл, не давая запутать себя божественными соображениями. — Но зачем Урбану и Эндрю убивать Уитни? У них нет мотива.

— Есть, — возразил Сетон. — Разве они вам не сказали? Он собирался разоблачить их как шарлатанов; их и так называемый Истинный Крест.

— Как это?

— Логическим анализом. Он выслушал их рассказ — что реликвию забрали из Храма Гроба Господня после первого крестового похода и что ее проклял магометанин по имени Барзак. Но не существует ни единого письменного свидетельства о том что наша церковь когда-либо заявляла о наличии Святой Крови в Иерусалиме; если б она там была, ее бы перевезли в Рим или в Константинополь задолго до крестовых походов.

— Это доказать невозможно… — предупредил Майкл, считая предположение необоснованным, чтоб не сказать больше.

— Это доказать очень легко, — снова возразил Сетон. — Никакая кровь, в том числе и впитавшаяся в Истинный Крест, никогда не находилась в Храме Гроба Господня. Это ложь, придуманная алчными и безнравственными людьми. Вы видели пергаменты, которые якобы подтверждают подлинность этой штуки?

Майкл кивнул.

— Один совсем древний, и на нем печать епископа.

— Возможно, он и древний, — согласился Сетон. — Он подписан рыцарем по имени Джеффри Мэппстоун, который затем приложил печать епископа Дарема, так?

— Ну и что? — спросил Майкл, не совсем понимая, к чему тот ведет.

Сетон сделал нетерпеливый жест.

— А то, что епископом Дарема в то время был никакой не Мэппстоун, а человек по имени Ранульф Флэмберд. Флэмберд никогда не ступал на Святую Землю — мы знаем о его жизни из церковных отчетов — и потому никак не мог приложить печать к этому документу. А если бы реликвия была подлинной, неужели вы думаете, что ей бы не поклонялись в собственном соборе Флэмберда в Дареме? Но нет! Щепку Эндрю спрятали в непритязательном монастыре в Эксетере. Если вы посмотрите на это беспристрастно и хладнокровно, вы поймете, что вся история нелепа.

Бартоломью подумал, что он может оказаться прав. Имеется столько «истинных» частиц Истинного Креста, что на них можно распять целое войско. Эти частицы можно купить за пенни, хотя заявление, что одна из них пропитана Святой Кровью, делает всю историю несколько необычной. Однако если Уитни собирался объявить Эндрю и его помощника шарлатанами, а, возможно, и отнять у них соблазнительный дар для благодарного аббатства в Норвиче… да, мотив для убийства очень неплохой.

— Эти двое убили моего коллегу, — снова решительно повторил Сетон. Вдруг он наморщил нос и неодобрительно огляделся. — С того момента, как вы пришли, меня преследует рыбный запах. Вы его тоже ощущаете?

— Нет, — отрезал Майкл, потирая плечо.

— И что ты думаешь, Мэтт? — спросил Майкл, когда они с Бартоломью покинули общежитие святого Бернарда и направились к колледжу Михаила. Стемнело, хотя на западе летнее солнце еще окрашивало небо в розоватый цвет.

Летом многие работали в полях, за городом, собирая урожай, пока держалась хорошая погода. Впрочем, слишком много солнца тоже было плохо для урожая; зернохранилища оставались наполовину пустыми, и бедноте не хватит зерна на всю зиму. Улицы, по которым они шли, были выжжены солнцем, как обожженная глина, хотя из-за покрывавшего их, как ковром навоза, под ногами всегда было мягко.

Уровень воды в реке неестественно понизился, некоторые ручьи пересохли, и во всем городе воняло. В начале недели Бартоломью навещал сестру в деревне, а когда вернулся, глаза защипало, и они заслезились из-за едкой вони гниющих нечистот и разлагающихся внутренностей, выброшенных с бойни, а также запаха протухшей непроданной рыбы у причала. Живя в городе, он не осознавал, каким ужасным сделалось зловоние.

— Что я думаю о проклятой — и предположительно поддельной — реликвии? Или что я думаю о заявлении Сетона, будто Уитни был убит? — уточнил Бартоломью, глядя вверх, на первые мерцающие звезды. С юга подул легкий ветерок, и пусть он был горячим и сухим, но зной все-таки ослабил.

— И о том, и о другом. Но сначала давай о реликвии. Как по-твоему, она настоящая?

— Представления не имею, но только на этой неделе мне предлагали два кусочка Истинного Креста, да и вообще, всегда есть желающие продать какую-нибудь священную частицу тела или предмета, когда-то принадлежавших Христу и Его святым. Почему Эндрю должен от них отличаться?

— Из-за самого Эндрю, — отозвался Майкл. — Я достаточно долго пробыл старшим проктором чтобы оценить человека с разумной степенью точности. Так вот, я чувствую, что он не лжет.

— Возможно, но ведь ты спрашивал не об этом. То, что Эндрю верит в святость своей реликвии, не доказывает ее подлинности. А вот насчет епископа Дарема Сетон не ошибся: того, который жил во времена первого крестового похода, действительно звали Ранульф Флэмберд, а не Джеффри Мэппстоун. Я бывал в Дареме, и мне рассказывали о Флэмберде, когда я посещал собор. Есть два подозрительных момента: печать не соответствует имени на документе, и Флэмберд никогда не бывал в Иерусалиме. Он был слишком занят, занимаясь всякими неприятными делами здесь и в Нормандии.

— Значит, наши мнения разошлись. Я считаю, что ты ошибаешься, и у Эндрю действительно хранится нечто могущественное и святое. — Майкл замялся, но все-таки выпалил: — Я ощутил это, когда хотел взять реликвию у него.

Бартоломью поразился.

— Никогда не думал, что такого практичного человека, как ты, можно убедить чем-то столь эфемерным, как какое-то ощущение.

— Не насмехайся, — огрызнулся Майкл. — Не так-то просто признаться, что меня охватила волна благоговения, когда я увидел реликвию Эндрю, поэтому не усугубляй моей неловкости. Все, что мне известно — это то, что я ощутил нечто достойное в самом Эндрю и нечто могущественное в его ноше.

— Просто потому, что он не позволил тебе коснуться его, — рассудительно заметил Бартоломью, решив пресечь нерешительность Майкла на корню до того, как она помешает расследованию. — Подобная тактика влияет на слабохарактерные умы, и я удивлен, что ей поддался и ты тоже.

— Сетон был прав, — раздраженно парировал Майкл. — Ты врач и ничего не знаешь о теологии. Но ни к чему спорить, если мы все равно не согласимся друг с другом. Что ты думаешь о заявлении Сетона, будто кармелиты убили Уитни?

Бартоломью обдумал вопрос.

— Урбан производит впечатление вспыльчивого юноши, но я не представляю, чтобы он полез на крышу, дабы убить свою жертву таким причудливым способом — или чтобы Эндрю попустительствовал этому. С моей точки зрения, Уитни просто не повезло — он заглянул в трубу, когда от нее отвалился кусок. Его оглушило, и он погиб, вдыхая сажу. Но… — Он провел рукой по волосам и глубоко вздохнул.

— Что «но»?

— Очень уж это удобно. Францисканец ссорится с двумя кармелитами, угрожает объявить их шарлатанами, и вскоре после этого его находят погибшим в результате несчастного случая, причем весьма необычного, чтобы не сказать больше. Причем Урбан и Эндрю в это время находятся в доме, а Сетон — вне дома.

— Так говорит Сетон. Эндрю и Урбан утверждают, что он стоял рядом с телом, когда они спустились посмотреть, откуда эти странные звуки. Кто-то из них лжет.

— Я склонен думать, что Эндрю.

— А я думаю, Сетон, — возразил Майкл. — Урбан недостаточно сообразителен, чтобы обмануть человека с моим умом — я мог поймать его на противоречиях.

— Ну, нет — когда рядом наставник, готовый в любой миг вмешаться и помочь, — возразил Бартоломью. — Ты предпочитаешь Эндрю, потому что он рассудительный, в то время, как Сетон агрессивен, груб и надменен. Но характер не делает человека убийцей или невинным младенцем.

— Значит, — подытожил Майкл, когда они добрались до колледжа Михаила и забарабанили в ворота, чтобы их впустили, — ты уверен, что Уитни угрожал кармелитам разоблачить их реликвию, как фальшивку, и они убили его до того, как он успел сделать это. А я считаю, что Уитни и Сетон из-за чего-то поругались, и один из них погиб. Ты сам рассказывал, что позавчера он скандалил с Большим Томасом, стало быть, он был из скандальных типов — и в результате лишился жизни.

— Это как же? Он покорно ждал, засунув голову в каминную трубу, пока Сетон сбросит вниз камень?

— А почему нет? В твоем представлении именно это и сделал Урбан!

Бартоломью потер подбородок и рассеянно кивнул привратнику, отпершему ворота.

— Бессмыслица какая-то, правда? И у тебя, и у меня есть подозреваемый, но в действительности мы не можем доказать, что убийца вообще существовал. Более правдоподобно — куда более правдоподобно — что Уитни умер из-за нелепого, несуразного несчастного случая.

Майкл не мог так легко выбросить все из головы.

— А что ты думаешь о Томасе? Он с подозрительной закономерностью то и дело возникает в этом деле: прекращает публичный скандал между Уитни и бывшим кровельщиком; знает очень много о теологии реликвий крови, любимом предмете Уитни, а вот об ангелах — специальности Сетона — почти ничего не знает.

— Не понимаю, с какой стати втягивать в кончину Уитни Томаса, брат. Он умен, при этом не настолько поглощен занятиями, чтобы не посмеяться, в отличие от большинства наших клириков. Я бы с удовольствием познакомился с ним поближе.

Майкл поджал губы.

— Ты только что советовал мне не допускать, чтобы дружественные отношения вмешивались в оценку происшедшего, а сам попал в ту же ловушку. Однако мне кажется, что в Томасе есть что-то тревожащее. Он доминиканец, а их орден считает, что реликвиям крови поклоняться нельзя, в то время как францисканцы предлагают относиться к ним с величайшим уважением.

— Ты обнаружил в нем одну-две странности и уже готов обвинить его в преступлении. А я уже сказал, причем дважды, что вовсе не уверен, было ли вообще преступление. И я не думаю, что Томас имеет какое-то отношение к смерти Уитни.

— Да почему ты в этом так уверен?

— Потому что у него есть алиби: когда Уитни погиб, он находился в монастыре доминиканцев — и мы с тобой тоже.

— Это верно, — неохотно согласился Майкл. — Однако то, что он не мог сам забраться на крышу, не означает, что он не нанял кого-нибудь другого для этой цели. — Монах задумался. — Ты говорил, что скандал между Уитни и тезкой Томаса, который он уладил, произошел из-за кровель?

Бартоломью кивнул.

— Большой Томас был кровельщиком, пока не принял постриг.

Глаза Майкла заблестели.

— Кровельщик — это специалист по крышам. А Уитни погиб из-за предмета, сброшенного с крыши. Интересно, имеет ли это существенное значение.

— Нет, — твердо заявил Бартоломью. — Связь слишком неуловима.

Майкл вздохнул.

— Сегодня мы ни к чему не придем, поэтому нужно забыть об этом и посмотреть, что там осталось на ужин. Я умираю с голода.

Бартоломью уставился на него.

— Того, что ты съел у доминиканцев, многим хватило бы на неделю!

— Я же не «многие», Мэтт, — благодушно ответил Майкл. — Я другой. Именно поэтому я буду копаться в этой странной смерти до тех пор, пока не получу ответов на все вопросы.

Все следующее утро Бартоломью читал лекции, потом отправился с двумя старшими студентами навестить пациента в монастыре кармелитов. Болел приор, Уильям де Линкольн, крупный мужчина со странными волосами, пучками торчавшими над его лбом. Его уложил в постель приступ лихорадки, и он только радовался возможности убить время в праздной болтовне со своим доктором.

Бартоломью с трудом сумел сбежать от него, чтобы заняться остальными делами.

День опять выдался знойным, и он просто изнемогал от духоты в своей шерстяной мантии. Бартоломью мечтал снять ее, но университет постановил, что все профессора и студенты должны ходить в определенной одежде, по которой их можно моментально опознать, и он не хотел подавать студентам дурной пример.

Перегрелся не только он. Проходя мимо церкви святого Ботольфа на Хай-стрит, Бартоломью заметил знакомую фигуру. Отец Эндрю сидел с несчастным видом на стене, окружавшей кладбище, и рукавом рясы вытирал пот со лба.

— Может быть, принести вам эля с водой, отец? — участливо предложил Бартоломью, понимая, что старики тяжело переносят такую жару.

Эндрю покачал головой.

— Зной не угнетает меня — в прошлом я знавал и более лютое солнце. Через десять лет после того, как я принял сан, мой приор оправил меня с долгой, тяжелой миссией в земли богемцев и мадьяр.

— В самом деле? — заинтересовался Бартоломью. Не часто встретишь человека, путешествовавшего в такие экзотические места. — Должно быть, это было интересно.

Эндрю улыбнулся.

— Это стало приятной переменой в моей жизни. Я смог посетить далекие университеты, а в одном меня даже назначили хранителем законов — должность, подобная должности брата Майкла. Но я нигде не осел и с радостью вернулся к мирным девонширским холмам, как только завершил свою миссию.

— А что у вас была за миссия? Поиски реликвий?

Эндрю поморщился.

— Я считался младшим дипломатическим посланником, но настоящей целью приора Уильяма было отослать меня подальше, чтобы излечить от того, что он считал опасной одержимостью реликвиями. Однако за время моего отсутствия приор сменился. Мастер Хью и его преемники не стремились «излечить» меня, а просто предоставили самому себе — ну, до тех пор, пока не избрали Джона де Бурго.

— Понятно, — произнес Бартоломью. Его больше интересовало путешествие этого человека, чем то, что произошло по его возвращении; даже названия восточных королевств разбудили воспоминания о его собственных странствиях. — И как далеко вы заехали?

Но Эндрю не разделял его энтузиазма.

— Слишком далеко, и был рад вернуться домой. — Он вздохнул и снова вытер лоб.

— Что же гнетет вас, если не жара? — спросил Бартоломью. — Я могу вам помочь?

Эндрю указал ему на скучающих студентов-медиков, ждущих Бартоломью на почтительном расстоянии.

— Этого не исцелит ни один доктор, а ваши юноши беспокоятся. Не стоит тратить своего времени на старика, когда вы можете наставлять их на путь добродетели и великодушия.

— Я учу их медицине, а добродетель и великодушие оставляю священникам.

— Вам следует обращать на них больше внимания, — посоветовал Эндрю. — Если вы не будете сочетать свои занятия с учением Господа, они истолкуют ваши слова по-своему и ранят вас своим предательством.

Бартоломью помог ему подняться на ноги и задержался, глядя, как он, прихрамывая, удаляется. Слова кармелита озадачили его. Студенты тотчас же окружили профессора и засыпали его ворохом вопросов о том, как жара действует на телесную жидкость стариков. Бартоломью отвлекся, отвечая им, но тут один из студентов, Дейнман, громко вскрикнул, схватился за голову, и рука его испачкалась в крови.

— Камень! — негодующе закричал он, показывая через дорогу. — Он бросил камень!

— Кто? — спросил Бартоломью. Он никого не видел.

— Кип Рауф! — кричал Дейнман. — Он прислужник у доминиканцев, и он всегда цепляется к нам, потому что мы не теологи. Он швырнул камень, я видел!

— Да зачем ему это? — спросил Бартоломью, увлекая юношу к ограде церкви. Тот побледнел, и Мэтт совсем не хотел, чтобы он лишился чувств.

— Да он просто мерзавец! — ответил Дейнман, наклонив голову, чтобы Бартоломью мог осмотреть его. Рана была неглубокой, но, как многие черепные раны, сильно кровоточила. — И у него нет причин швырять в меня камнями. Я даже никогда с ним не разговаривал, хотя знаю, кто он такой — все знают, потому что он деревенщина.

— Он дерется даже со студентами из своего колледжа, — добавил его друг. — Разбил бедняге Балмеру кулаком лицо.

Бартоломью вспомнил челюсть Балмера — сильное повреждение, из-за которого тому несколько недель будет больно есть. Он дал Дейнману чистую повязку, чтобы прижать ее к ране, и велел идти домой. Он предупредил юношу, чтобы тот не мстил за нападение Рауфа, зная, как быстро раздуваются подобные истории, и смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из вида, а потом направился к церкви святого Ботольфа и вошел внутрь.

Внутри было прохладно и темно, особенно по сравнению с ярким днем, и ему потребовалось некоторое время, чтобы глаза привыкли к полумраку. Потом он увидел две тени, молча скользившие вдоль южного прохода по направлению к двери у алтаря. Бартоломью пустился бежать и успел схватить Кипа Рауфа за загривок до того, как тот вошел в дверь. Кип был крупным парнем, с побитым лицом, ясно указывавшим на то, что он любит подраться. Его брат Джон был выше ростом. Бартоломью подумал, что хватать их, хотя они легко могут справиться с ним, было глупо, но что сделано — то сделано, и проявлять теперь слабость будет ошибкой.

— И что, по-твоему, ты сделал? — грозно спросил он, не ослабляя хватки. — Ты мог попасть Дейнману в глаз и оставить его слепым!

— Это случайность! — возразил Кип. Он пытался вырваться и злился, потому что это у него не получалось. — Мы целились в голубей!

Джон шагнул вперед с угрожающим видом, Бартоломью отпустил его брата и сильно толкнул его, так что они столкнулись.

— Я сообщу об этом приору Мордену, — холодно пообещал он. — Пусть он решает, как с вами поступить.

— Ваше слово против нашего, — сказал Джон, прислонившись к колонне и вытаскивая из-за пояса нож. — Кто вам поверит?

— Морден, — коротко ответил Бартоломью. — И старший проктор.

— Пошли, Джон, — хмуро буркнул Кип. — Я не собираюсь стоять тут и слушать его угрозы.

Джон вырвал руку.

— Мы здесь одни. Никто не…

— Все видели, что он побежал за нами, — рявкнул Кип, крепко вцепился в руку брата и потащил его из церкви. Бартоломью остался внутри, взбешенный и расстроенный.

Бартоломью немного посидел в церкви, наслаждаясь прохладой камней после дневного зноя, и ушел оттуда только после того, как пришли студенты колледжа Марии Валенской для послеобеденной молитвы. Они шумели, громко обсуждая только что закончившиеся дебаты, и своими резкими голосами нарушили покой.

Бартоломью вновь окунулся в жаркие солнечные лучи, посмотрел по сторонам, гадая, где сейчас могут находиться братья Рауф, готовые снова начать швыряться камнями, и увидел рядом с общежитием святого Бернарда Майкла. Монах стоял на противоположной стороне улицы, не отрывая взгляда от крыши. Бартоломью подошел к нему.

— Ты думаешь, что поймешь, как умер Уитни, если будешь долго смотреть туда? — спросил он; напряженный интерес монаха позабавил его.

Майкл не улыбнулся в ответ.

— Посмотри на трубу и скажи, что ты видишь.

— Камни, брат, — ответил Бартоломью, не совсем понимая, чего монах от него ждет. — Здание старое, значит, некоторые уже шатаются.

— Мне нужно знать точно, — сказал Майкл. — Я хочу, чтобы ты залез туда и посмотрел.

Бартоломью в ответ на такую наглость рассмеялся.

— Да ты что? Ну, залезь сам и посмотри.

— Не могу. Я слишком много вешу — и не вздумай отрицать, ты сам всегда велишь мне меньше есть. А вот ты — в самый раз, да еще и проворный. У тебя это займет всего минуту.

— Да как я туда заберусь? — спросил Бартоломью, совершенно не собиравшийся совершать такой опасный поступок. — Взлечу?

— Я бы посоветовал воспользоваться лестницей, как делают все остальные. В колледже Бенета есть длинная лестница; сейчас принесу.

И прежде, чем доктор успел возразить, он исчез, а Бартоломью остался в одиночестве, занимаясь тем же самым, чем несколько минут назад монах. По противоположной стороне улицы шли Эндрю и Урбан. Наставник что-то увлеченно говорил, а студент пытался изобразить интерес. Эндрю выглядел усталым и больным, и Бартоломью с тревогой заметил, как тяжело он опирается на руку Урбана.

— Я слышал, что произошло, — раздался над ухом голос, и Бартоломью подскочил от неожиданности.

— Томас! — воскликнул он, взяв себя в руки и приветственно улыбнувшись. Рядом с ним стоял доминиканец, смотревший вверх, на крышу.

— Говорят, что Уитни ударило по голове случайным камнем, упавшим в трубу, — произнес Томас. — Мне также сказали, что он умер, потому что прикоснулся к святой реликвии — проклятой святой реликвии. Отец Эндрю упоминал об этом?

Бартоломью кивнул.

— А почему бы и нет?

Томас пожал плечами.

— Я подумал, что он мог решить сохранить это в секрете, чтобы ректор не потребовал от него передать реликвию высшим властям. Он старый и хрупкий, у него может не хватить сил отказаться.

— Он очень тревожится, что кто-нибудь может завладеть ею, и утверждает, что Уитни попытался.

— Уитни был францисканцем, а их орден твердо намерен сберечь все реликвии крови. Может, он хотел убедиться, что реликвия будет храниться в надежном месте?

Такую вероятность Бартоломью уже обдумывал, но интересно было услышать об этом от другого человека.

— Уитни следовал учению своего ордена или же у него было собственное мнение?

Томас пожал плечами.

— Представления не имею: мы никогда не делились личными впечатлениями от полемики. Он действительно говорил мне, что пришел в ужас, узнав, что Эндрю носит такую вещь на шее, и вполне возможно, что произошло недоразумение: Эндрю принял благие намерения за что-то другое.

— Вы знали Уитни? — спросил Бартоломью, вспомнив, как тот распевал хвалы францисканцам в аббатстве доминиканцев.

Томас кивнул.

— Он в основном интересовался полемикой вокруг Святой Крови и был глубоко увлечен вопросом, может ли кровь Христова существовать как святая, вне Его тела — если Его тело полностью воскресло после смерти, то и Его кровь должна была воскреснуть вместе с ним. Он выдвигал весьма веские теории, очень хорошо сформулированные, и логику его оспорить трудно.

— И он был достаточно крепок в своей вере, чтобы вынудить кого-то убить себя?

Томас уставился на него и задал встречный вопрос:

— Вы говорите, что его смерть произошла не от несчастного случая? Что его убило не проклятье реликвии, а какой-то завистливый смертный?

Бартоломью не сделал попытки стереть с лица скептическое выражение.

— Я не верю, что реликвия — проклятая или нет — может убить человека.

Томас вскинул брови.

— Не верите? А Сетон сказал мне, что вы обдумываете историю реликвии. Вас не ввергло в подозрение количество крови, связанное с ней? Лично я очень осторожен: я не знаю, могут ли такие вещи проявлять себя, но отношусь к ним с уважением на случай, если могут. Эта политика отлично служит мне много лет.

Бартоломью удивился, что Томас, монах-доминиканец, может встать на такую позицию, но тут же вспомнил, что так поступил и Майкл, несмотря на то, что обычно отвергал суеверия.

— Вы не ответили на мой вопрос. Был ли Уитни человеком, чьи ревностные мнения могли оскорбить кого-то?

Толлас подумал и кивнул.

— Это возможно. Однако, хотя его трудно было любить, я не думаю, что тяжелый характер — хороший повод для убийства.

— Тяжелый характер?

— Он не всегда был любезен, и я ощущал в нем определенную нечестность — некоторые из идей, которые он излагал, были не его.

— Он воровал теории?

Томас беспокойно поерзал.

— Вероятно, мне не стоит быть таким резким, но — да. Некоторые из его идей на самом деле принадлежат Мейронну, теологу-францисканцу. Уитни был блестящим логиком, и мало кто мог его переспорить, но мыслителем он не был.

— А Сетон?

— Теории об ангельских проявлениях — все его собственные. Однако, хотя Уитни и «заимствовал» идеи у ученых Кембриджа, я не понимаю, каким образом этот плагиат соотносится с его смертью. Майкл и братья Рауф что, несут лестницу?

— Он хочет, чтобы я осмотрел крышу, — негодующе произнес Бартоломью и нахмурился, глядя на монаха и служек. Кип и Джон сделали вид, что не знают его.

— Отличная мысль, особенно если учесть, что за вами наблюдает Сетон — он увидит, что вы всерьез приняли его обвинения, и даже если вы ничего там не обнаружите, он будет знать, что старший проктор сделал все возможное для расследования гибели его коллеги. Хотите, чтобы я вам помог?

— Нет, — отказался Бартоломью, но увидел, что братья Рауф прислонили лестницу к стене довольно рискованно, и передумал. — Хотя можете подержать внизу. Она выглядит неустойчиво.

— Она и есть неустойчивая, — сказал Томас, отодвигая служек в сторону и передвигая лестницу в более надежное положение. Бартоломью невольно обратил внимание на едва заметный взгляд, которым обменялись Кип и Джон. Неужели они хотели, чтобы он упал? Он отвел Майкла в сторону.

— Ты спрашивал Кипа о его драке с Балмером?

Майкл кивнул.

— Пока дожидались лестницу. Разумеется, во всем виноват Балмер: Кип себе тихо-мирно попивал эль, и тут Балмер на него бросился. Балмер вообще смутьян, и Кипу это известно — не будь независимых свидетелей, мы бы не сумели доказать, кто затеял скандал.

Вспомнив свое столкновение с грозными служками, Бартоломью засомневался.

— А ты спросил его, из-за чего произошла ссора?

Майкл отмахнулся.

— Нет, но либо из-за плохо почищенных башмаков, либо Балмер мало заплатил Кипу за уборку постели. Ерунда какая-нибудь.

— А ты спроси, — посоветовал Бартоломью.

Майкл вздохнул, но согласился.

— Балмер шпионил, — последовал неожиданный ответ. Кип держался одновременно негодующе и ханжески, причем ни одно выражение не шло его лицу, предназначенному для кулачных боев. — Приор Морден не одобряет поведения, которое ведет к дурной славе доминиканцев, поэтому я посоветовал Балмеру прекратить это. Он отказался, вот мы и подрались. Он ударил первым, как я вам и раньше сказал, брат.

Майкл поскреб подбородок.

— И за кем Балмер шпионил?

— Он шастал возле церкви святого Андрея, где шлюхи выставляют свои прелести. Так что причин отправить его к приору хватало.

— Верно, — уныло согласился Майкл. — А твоим единственным намерением было защитить репутацию доминиканцев?

Бартоломью схватил его за руку и оттащил в сторону.

— Несколько проституток действительно работают около этой церкви, а Балмер из тех послушников, что могут забыть свой обет целомудрия, время от времени нанимая девку. Но Сетон упоминал, что Томас тоже захаживает в церковь святого Андрея, да и сам Сетон, и, возможно, Уитни. Мне кажется, тебе стоит поговорить с Балмером и точно выяснить, что он делал, когда его застукал служка монастыря.

Майкл и братья Рауф держали лестницу, а Бартоломью лез наверх, тщательно проверяя каждую ступеньку, чтобы она не обломилась и он не полетел кувырком на землю. Тут он заметил, что следом взбирается Томас.

— Что вы делаете? — сердито спросил Бартоломью, крепко держась за ступеньку.

— Двоим надежнее, — отозвался Томас. — Брат Майкл отказался, а от Кипа или Джона помощи будет немного, так что я полез сам.

Бартоломью благодарно кивнул и шагнул на крышу, держась за рейку, прижимавшую черепицу.

Равновесие нарушилось, и лестница покачнулась.

— Эй! — раздался сердитый окрик Майкла. Бартоломью вцепился в рейку. — Осторожней!

— Прошу прощения, — ответил Джон безо всякого раскаяния в голосе. — У меня рука соскользнула.

— Так пусть она больше не соскальзывает, — крикнул перепуганный Томас. Бартоломью посмотрел на него и увидел побелевшее лицо. — Бартоломью чуть не упал, и я тоже.

— Могли бы и разбиться, — беспечно крикнул им Кип. — Несколько недель назад мне пришлось забраться на крышу монастыря; ох, и скользко было! Люди, которые вынюхивают что-то на крышах, просто напрашиваются на неприятности.

Бартоломью обдумывал его слова, походившие на откровенную угрозу. В это время лестница опять зашаталась, и Томас тоже выбрался на крышу.

— Не стойте здесь, — посоветовал Томас. — Шагните направо.

— Почему это? — спросил Бартоломью, не желая соглашаться. Ему не нравилось стоять прямо над землей и не нравилось, что у него дрожат ноги.

— Большой Томас был раньше кровельщиком и многое знает о крышах. Он говорил, что нельзя стоять там, где сейчас стоите вы, потому что это место особенно подвержено разрушению и всегда неустойчиво.

Бартоломью поспешно последовал его совету, и вместе с доминиканцем они стали пробираться к трубе. В какой-то миг он заскользил вниз, но Томас ухватил его за запястье и удерживал, пока Бартоломью не обрел опору под ногами. Он слабо улыбнулся в благодарность, мечтая, чтобы осмотр крыши завершился и он смог спуститься вниз. Они добрались до трубы, Бартоломью в изумлении остановился и растерянно посмотрел на Томаса. Вокруг трубы был обвязана веревка, как будто здесь уже кто-то побывал и постарался не упасть.

— Это что, осталось с прошлого года? — недоумевал Бартоломью. — Когда чинили крышу?

Томас покачал головой.

— Это сделано недавно — веревка почти новая.

Бартоломью крепко вцепился в трубу и заглянул внутрь, молясь, чтобы никому не пришло в голову развести в камине огонь. Внутри был небольшой уступ, на котором лежало несколько камней.

— Метательные снаряды, — задумчиво пробормотал Томас. — Выглядит так, словно кто-то намеревался скинуть их вниз, в трубу. Они лежат здесь недавно, потому что еще не покрылись сажей.

Бартоломью уставился на него.

— Что-то вы очень много об этом знаете.

— Я был проктором — ну, равнозначная должность — в Пэксе, и расследовал куда больше смертей, чем считалось приличным в моем ордене. Я стал в этом настоящим специалистом.

Бартоломью дружелюбно улыбнулся ему, стараясь скрыть пугающую мысль: а вдруг брат Томас, расследуя убийства, сумел получить достаточно знаний, чтобы самому совершить одно из них?

Оказавшись на твердой земле, Бартоломью почувствовал себя не в пример счастливее. Он рассказал Майклу, что увидел, и вполголоса добавил, что монах, заинтересовавшийся смертью Уитни, тоже имел опыт работы проктором. Майкл обеспокоился обоими откровениями. Он проследил, как Томас отодвигает лестницу от стены, и отправил братьев Рауф вернуть ее, снабдив их подробными инструкциями. Парочка неохотно подняла лестницу, словно им не только было тяжело, но еще и очень хотелось услышать, что нашли на крыше. Томас, немного помедлив, решил идти вместе с ними, очевидно, решив, что им нельзя доверять возвращение лестницы без присмотра. Они вели себя нахально и несли лестницу небрежно. Бартоломью подумал, что Томас, решив проследить за ними, прав — длинные лестницы стоили дорого, и если служки бросят ее где-нибудь по дороге, ее могут украсть, а доминиканцам придется оплатить колледжу Бенет другую.

— Когда я разбогатею, я куплю себе такую лестницу, — бормотал Джон, пока они шли по улице. — Если брать пенни каждый раз, как она кому-нибудь потребуется, можно сколотить состояние.

— Колледж Питер заплатил за эту трижды только за прошлую неделю, — согласился Кип. — И гилбертинцы одалживали ее четыре раза из-за голубей. Уитни тоже раза два брал ее, тоже из-за голубей. Помнишь, как Урбан сбил для него то гнездо? Перья летели повсюду!

— Значит, Сетон все-таки был прав, — несчастным голосом пробормотал Майкл, когда их голоса затихли. — Он сказал, что Уитни убили, а теперь ты нашел доказательства — кто-то привязал себя к трубе, приготовив несколько камней. Очевидно, что Сетон не стал бы настаивать на расследовании, будь убийцей он. — Он немного подумал, не желая так легко отказываться от своего главного подозреваемого. — А может, он пытался обвести нас вокруг пальца, надеясь, что его приказ как следует заняться делом разозлит нас, и мы поступим наоборот?

— Сомневаюсь, брат, — ответил Бартоломью. — Слишком рискованно. Кроме того, во время убийства Уитни он находился в церкви святого Андрея, а это алиби. Я не ошибался с самого начала: негодяями оказались кармелиты. Не думаю, что Эндрю достаточно расторопный, чтобы залезть на крышу, так что следует присмотреться к Урбану.

Но Майкл покачал головой.

— Ты ошибаешься, они не убийцы. Могущественная реликвия, которую они носят с собой, не допустит, чтобы ею владели злые руки.

Бартоломью неодобрительно посмотрел на него, вспоминая, сколько раз в прошлом им пришлось столкнуться с грешными деяниями, когда священные предметы переносили оскорбления в руках у порочных людей.

— Ты в самом деле веришь в это?

Майкл потер глаза.

— Я не знаю, что думать. И все-таки в этой реликвии есть нечто особенное… Но мои мысли к делу не относятся. Наш долг — оценить собранные тобой доказательства и вывести из них разумное заключение. Ты уверен насчет трубы? Не мог Томас привязать там веревку и положить камни, чтобы для чего-то запутать нас? В нем есть что-то такое, чему я не доверяю — а теперь он признается, что он специалист по расследованию убийств.

Бартоломью усмехнулся.

— И это «в нем есть что-то, чему я не доверяю» и есть бесстрастный анализ доказательств? Но я согласен, что он мог поместить у трубы и веревку, и камни, чтобы мы их нашли, хотя не понимаю, зачем ему это. Он мне очень помог, когда мы оказались наверху — спас меня, когда я чуть не упал.

Майкл поморщился.

— В этом деле мы обречены на постоянное несогласие друг с другом. Ты уверен, что главные подозреваемые — кармелиты, а я по-прежнему подозреваю Сетона. Ты считаешь, что в реликвии нет ничего особенного, а я чувствую, что в ней имеется что-то исключительное. Ты восхищаешься Томасом, а все мои чувства кричат, чтобы я относился к нему настороженно. Мне не нравится, что он как будто постоянно фигурирует во всех областях нашего расследования — и что он совершенно случайно проходил мимо, когда ты собрался влезть на крышу. Но расскажи-ка еще раз о том, что ты обнаружил. Что означают веревка и камни?

— Что кто-то действительно убил Уитни, но изобразил это так, словно камень упал на него случайно. Это очень необычный способ убийства, и весьма сложный: а если бы злоумышленник случайно убил не того человека? Почему он был так уверен, что жертва непременно сунет голову в трубу в нужное время?..

— А может быть, он в самом деле убил не того человека? — предположил Майкл. — Уитни мертв, но это не значит, что предполагаемой жертвой был он. Все, что можно увидеть в трубу, это силуэт головы. Возможно, наш убийца обознался и прямо сейчас выслеживает свою настоящую жертву? Я скажу об этом Эндрю как можно скорее и прослежу, чтобы он как следует остерегался.

Обсуждение закончилось, когда вернулся Томас. Доминиканец сразу же обратился к веревке, которую они сняли с трубы, и начал рассматривать ее. Майкл подошел к нему с выражением дружелюбного интереса, и Бартоломью понял, что тот собирается начать допрос.

— Я так понял, что у нас с вами одинаковый опыт, — сказал Майкл. — Я не знал, что вы тоже были проктором.

Томас ответно улыбнулся. Лицо у него было приятное, а темные глаза блестели, когда он смеялся.

— Поддержание закона и порядка в Пэксе отнимало у меня так много времени, что страдали научные занятия, и мне пришлось оставить пост. Это было интересно, но не так увлекательно, как ангелы.

— Но данный случай вас заинтриговал, — заметил Майкл, и улыбка его сделалась холодной. — Совсем небезопасно забираться на крышу, однако вы охотно пошли на это. Почему?

— Чтобы помочь вашему коллеге, — ответил Томас, удивляясь, что монах задает подобный вопрос. — Вы правы: это очень опасно, и просто нечестно было посылать его туда одного. Вам самому следовало подняться на крышу вместе с ним.

Майкл сердито посмотрел на него, хотя Бартоломью подумал, что тот попал в точку. Уже не в первый раз монах весело приказывал своему другу сделать что-нибудь рискованное, потому что самому ему этого делать не хотелось.

— И какой вывод вы сделали из своих открытий? — холодно спросил монах.

— Что есть убийца, которого нужно поймать. Совершенно очевидно, что кто-то кого-то хотел убить — то ли Уитни, то ли другого человека. Кроме того, злодей пытался скрыть убийство — он воспользовался трубой в надежде, что вы сочтете смерть Уитни несчастным случаем. Может быть, он хотел, чтобы вы поверили: виновата проклятая реликвия.

Майкл с превосходством посмотрел на него.

— Это мы уже и сами доказали.

— Но не о реликвии, — вставил Бартоломью, тоже заработав сердитый взгляд.

— Я подозреваю, что убийца пытался заставить вас поверить, будто причина смерти Уитни — это божественное вмешательство, или разгневанный святой, или проклятие Барзака, — продолжал Томас. — Он разгневается, когда поймет, что уловка не сработала.

— Похоже, вы отлично знакомы с реликвией Эндрю, — заметил Майкл. Его голос прямо сочился подозрением. — У меня сложилось впечатление, что он мало кому о ней рассказывает.

Бартоломью не мог с этим согласиться. Он не заметил в старом монахе большого нежелания обсуждать свое «бремя». А если он охотно делился сведениями с Майклом, кому еще он мог их поведать?

— Отец Эндрю не рассказывал мне об этом, — отозвался Томас. — По правде говоря, я с ним вообще не разговаривал. Благодарить следует Уитни. Он был просто заинтригован и просил меня ходить с ним в библиотеки, чтобы помочь в поисках: он пытался выяснить, подлинность верительных писем. Он выяснил, что воспользовались печатью епископа Дарема, но подписался не епископ.

— Почему он просил о помощи вас? — спросил Майкл. — И почему вы согласились?

— Он просил, потому что я доминиканец, а он был францисканцем. Наши ордена, как вам известно, расходятся во взглядах касательно реликвий крови: не далее, как позавчера, вы детально разъяснили нам это. Уитни сказал, что ему во время поисков нужен человек с противоположной точкой зрения, на случай, если реликвия Эндрю окажется важной — я буду независимым свидетелем, который без предубеждения подтвердит его находку. Я согласился, потому что и сам интересуюсь полемикой о Святой Крови.

Майкл прищурился.

— А какова была позиция Уитни в этой полемике? Он следовал учению своего ордена и заявлял, что реликвии крови достойны поклонения, или же склонялся к доводам доминиканцев и утверждал, что эти предметы следует предать анафеме, уничтожить, как еретические идолы?

— Мне кажется, что он был приверженцем теологии своего ордена, — ответил Томас, которого не взволновала враждебность Майкла. — Мы много говорили об этом, но ни он, ни я не привносили в обсуждение личных мнений — мы спорили исключительно о теософии. Поступить по-другому было бы крайне непрофессионально.

Бартоломью усмехнулся. Вчера Майкл не сумел удержаться и добавил собственные взгляды, чересчур эмоциональные и без опоры логических выводов, к своим тезисам.

Майкл поджал губы.

— Значит, вы не можете сказать, был Уитни одержим реликвией Эндрю потому, что хотел, дабы перед ней преклонялись или же чтобы ее уничтожили?

— Нет, — ответил Томас. — Он мне не говорил, а я не настолько хорошо его знал, чтобы спросить. Бенедиктинцу, вроде вас, легко рассуждать об этом свободно, потому что ваш орден не принял никакой догматической позиции. А вот спросить доминиканца или францисканца, принимает ли учение своего ордена — совсем другое дело. По сути, вы спрашиваете его, верен ли он ордену или изменил ему.

Майкл потер подбородок.

— Значит, расследуя кончину Уитни, нужно учитывать вопросы преданности. Была ли жертва верна учению ордена или считала его ошибочным? А поскольку вы ответа не знаете, давайте спросим его друга Сетона.

Майкл пошел допрашивать Сетона, но его ожидало разочарование — оксфордского ученого не было дома. Бартоломью отказался дожидаться его возвращения, потому что тот мог отсутствовать и весь день, слушая лекции или читая где-нибудь в библиотеке, поэтому он предложил сходить в монастырь доминиканцев: ему хотелось осмотреть Балмера и проверить его распухшую челюсть. Майкл решил сопровождать его. Пока он не сумеет допросить Сетона, расследование все равно не сдвинется с мертвой точки, но существовали и другие обязанности проктора, и одна из них — выяснить, флиртовал ли послушник доминиканцев с проститутками, когда его избил Кип Рауф. Если это правда, Майклу придется наложить на него изрядный штраф, чтобы ему — и его друзьям — не захотелось повторить это еще раз.

Они с Бартоломью свернули с Хай-стрит и пошли через лабиринт улочек и переулков к болотам, на которых стоял монастырь доминиканцев. Солнце опять нещадно палило с чистого неба, и между лопатками Бартоломью, щекоча, стекали струйки пота.

Он вытер лицо рукавом и перешагнул через собаку, развалившуюся посреди дороги — ей было слишком жарко, чтобы уворачиваться из-под ног. Еще один пес жадно лакал воду из миски, поставленной там для бездомных собак каким-то чутким человеком. К тому времени, как они добрались до монастыря, Бартоломью был липким от пота, а дряблое лицо Майкла побагровело. Большой Томас открыл им ворота и потребовал объяснить цель визита.

— Мне нужно поговорить с приором Морденом, — ответил Майкл и пошел было внутрь.

Но Большой Томас перегородил путь.

— О чем?

Майкл с изумлением уставился на него.

— О том, о чем я не собираюсь делиться с привратником! Немедленно сообщи Мордену, что я пришел повидать его!

Большой Томас нахмурился.

— Ненавижу дежурить у ворот! Если я задаю слишком много вопросов, посетители обвиняют меня в том, что я не в меру любопытен; спрашиваю мало — меня бранят за то, что я впускаю кого попало. Никогда не угодишь. И нечего мне было бросать кровельное дело — здесь нужно слишком много думать.

Когда тот пошел за наставником, Майкл прыснул.

— Ему еще повезло, что он выбрал именно доминиканцев. Они думают меньше, чем в любом другом ордене Кембриджа.

— Что вы там насчет мыслей? — полюбопытствовал крохотный приор Морден, спеша поздороваться с ними. — В городе стали слишком много думать, а это не приведет ни к чему хорошему. Отличный пример — эти ваши рассуждения касательно Святой Крови, которым вы предавались вчера. Я не понял ни единого слова — и до сих пор не понимаю, хотя Маленький Томас вчера провел не один час, пытаясь объяснить мне это.

— Я не думаю, что вы обсуждали реликвии крови с Сетоном и Уитни из общежития святого Бернарда, нет? У них имелись свои взгляды на этот вопрос.

— Разумеется, нет, — негодующе воскликнул Морден. — Они же францисканцы!

— Вы уверены, что никогда не беседовали с ними? — пустил пробный шар Майкл. — И не скрещивали мечи, хотя бы ненадолго?

Морден поджал губы.

— Ну, был случай пару дней назад, когда Уитни подкатился ко мне с вопросом, не посещал ли я Хейлз или Эшбридж. Но я не болван, брат, и прекрасно знаю, чем знамениты оба эти места: реликвиями крови. Я ответил «нет» и ушел без дальнейших разговоров.

— А ваши монахи? — нажимал Майкл. — Они такие же сообразительные, когда дело касается коварных францисканцев, пытающихся втянуть их в подобную дискуссию против их воли?

— Да, — заявил Морден. — Ни один из них не будет поддерживать беседу на столь рискованную тему с францисканцами, особенно с прибывшими из этой преисподней — Оксфорда.

— В самом деле? — снисходительно уточнил Майкл. — Тогда, возможно, вы объясните мне, почему Маленький Томас согласился помочь Уитни выяснить подлинность одной реликвии Святой Крови?

— Он согласился? — несчастным тоном спросил Морден. — Я об этом ничего не знаю, но он гость, а не один из моих монахов. Я предпочитаю предоставлять гостей самим себе, особенно тех, кто прибывает сюда для научных занятий. Если я пытаюсь вмешиваться, они становятся вспыльчивыми и заявляют, что я мешаю их образованию. Я уже научился не трогать их. Значит, Маленький Томас воспользовался моей снисходительностью, хотя я не представляю себе, что такой достойный человек, как он, мог сказать францисканцам, особенно этой парочке; Сетон очень самонадеян, а Уитни… гм… был фанатиком.

— Фанатиком? — повторил Майкл.

— Что касается реликвий крови, — вздохнул Морден. — Он говорил по секрету, но я думаю, теперь, когда он мертв, это уже неважно. Когда он спрашивал меня про Хейлз и Эшбридж — до того, как я ушел — он говорил, что все эти реликвии необходимо уничтожить, потому что иначе невежественные люди начнут им поклоняться и тем запятнают свои души. Однако мне кажется, пока молитвы стремятся, куда следует, не имеет значения, направляет их Святая Кровь, месса, святые или что-нибудь еще.

— Будьте осторожней, отец приор, — предостерег его Майкл, улыбнувшись про себя такому терпимому отношению со стороны члена столь неистового ордена. — Это близко к ереси, а ваш великий магистр весьма скрупулезен к подобным вещам.

Морден поморщился.

— Да, вчера вы говорили мне, что я, как доминиканец, должен осуждать реликвии крови. Полагаю, именно поэтому Уитни и подошел ко мне: он ожидал, что я, как высокопоставленный доминиканец, разделяю его взгляды.

— Взгляды, которые противоречат позиции его собственного ордена, — пробормотал Бартоломью. — Значит, теперь мы знаем, что он думал, и нет нужды спрашивать об этом Сетона.

— А вам известно, что думает Маленький Томас? — поинтересовался Майкл. — Придерживается ли он принципов вашего ордена или, как Уитни, идет против них?

— Представления не имею, — признался Морден. — Мы с ним беседовали о полемике, но он никогда не оказывал мне чести сообщить свое мнение. Вы думаете, что его подослал к нам сам великий магистр, чтобы он выискивал среди нас еретиков и мятежников? — Его миниатюрные черты исказились в тревоге.

— Это возможно, — злорадно сказал Майкл.

— Нет, — одновременно сказал Бартоломью.

Морден с еще более несчастным видом щелкнул пальцами, подзывая проходившего мимо служку. Им оказался Джон Рауф, и ему приказали сопроводить посетителей в дормиторий, который Балмер делил с другими послушниками.

По дороге Рауф изо всех сил старался втянуть их в разговор и выяснить, о чем они собираются спрашивать Балмера. Его определенно не убедило утверждение Бартоломью, что он пришел сюда только по профессиональной надобности, и служка то и дело выразительно смотрел на массивную фигуру старшего проктора.

— Это Балмер начал драку, — провозгласил, наконец, Джон, оставив свою заискивающую манеру, когда понял, что от нее нет толка. — А вовсе не мой брат Кип. Если Балмер сказал по-другому, он наврал Он пришел к церкви за шлюхами.

— Разве? — ответил Бартоломью, которого мало волновало, чем занимался послушник. Его это не касалось.

— Да, — сердито заявил Джон. Они вошли в узкий коридор, и он шагнул вперед, перегородив им путь. — И ему вовсе не нужен доктор, так что можете не тратить зря время и отправляться домой.

Бартоломью не шелохнулся.

— Об этом судить мне, а не тебе. Отойди в сторону.

— Я не собираюсь… — Но тут над ним нависла крупная фигура Майкла, и остаток фразы замер в глотке у Рауфа. Он молча и очень неохотно показал на нужную дверь.

— Ему не нравится, что мы здесь, — пробормотал Майкл, глядя, как тот, ссутулившись, удаляется. — Что-то куда мы нынче ни пойдем, везде мы personae non gratae.

— Ты обладаешь властью оштрафовать его брата за нападение на Балмера — а судя по тому, с чем я сегодня успел столкнуться, ничуть не удивлюсь, если зачинщиком был Кип. Да и вообще все это странно. С чего вдруг такая деревенщина, как Кип, выделил Балмера, глазевшего на проституток? Может, потому что у него там есть любимица, и он не хочет делиться с ней со студентами университета?

Он открыл дверь дормитория и вошел в длинную комнату. Балмер сидел на последней кровати, прижимая к распухшему лицу охлаждающую примочку. Он выглядел намного хуже, чем день назад, потому что опухоль увеличилась, но уже не шатался и не говорил глупостей. Когда они подошли, Балмер нахмурился.

— Я вам еще вчера сказал, — начал он без вступления. — Меня ударил Кип Рауф.

— Очень странное повреждение для удара, — заметил Бартоломью, внимательнее приглядываясь к опухоли. — Должно быть, он попал под необычным углом.

— Я знаю только, что мне больно, — уныло заметил Балмер. — Но я человек мирный и не разбираюсь в правильных и неправильных углах удара.

Бартоломью вскинул брови, точно зная, что Балмер имел репутацию законченного и опытного драчуна и отлично разбирался, куда и как бить.

— Трудно выяснить правду, когда нет независимых свидетелей, а оба противника утверждают, что виноват второй, — сказал Майкл, глядя, как Бартоломью садится на кровать и осторожно ощупывает опухоль.

— Я уже сказал вам, что случилось, — разозлился Балмер, отталкивая врача. — Я скоро даю последние обеты и не имею права лгать. А вот братья Рауф могут; они еще и воруют.

— Ты можешь это доказать? — тут же спросил Майкл. — Если да, я займусь этим и выдвину обвинение.

Балмер сидел с глуповатым видом.

— Я повторяю то, что мне говорили другие. Они, может, и боятся братьев Рауф, а я — нет.

— Где произошла драка? — спросил Майкл.

— Около церкви святого Андрея.

— Что ты там делал?

Балмера вопрос удивил.

— Это ближайшая к монастырю церковь, и я часто хожу туда молиться. Многие доминиканцы ходят. В нашей часовне днем бывает шумно, а некоторые из нас стремятся во время молитвы к тишине.

Бартоломью пытался стереть с лица выражение недоверия, но Майкл об этом не беспокоился, и лицо его было откровенно скептическим.

— Не такой уж ты набожный, Балмер, поэтому можешь не притворяться. Твои достоинства и умения лежат в другой области — не сомневаюсь, что они очень ценны для твоего ордена — но не пытайся меня обмануть.

— Ладно, — буркнул Балмер. — Я кое за кем наблюдал.

— Понятно. Приору Мордену известно, что ты проводишь время, заигрывая со шлюхами?

— Этого я не делал! — потрясенно вскричал Балмер. — Я иногда смотрю на них вечерами, но драка с Рауфом произошла днем.

— И за кем же ты наблюдал? — с любопытством поинтересовался Майкл.

Балмер забеспокоился.

— Лучше я промолчу.

Майкл проследил за его тревожным взглядом, брошенным на дверь.

— Не волнуйся, тебя не подслушают. Мэтт встанет на страже и проверит, чтобы этого не случилось.

Бартоломью повиновался, и послушник заговорил.

— Я следил за Маленьким Томасом. Он мне не нравится.

— Это почему? — спросил Майкл.

— Точно не знаю, — признался Балмер. — Я человек практический и не подвержен приступам воображения, но он мне очень сильно не нравится, и я решил, что нужно что-то делать. Приор Морден очень добрый человек, но он склонен видеть в людях только хорошее, а я не хочу, чтобы он пострадал из-за того, что ему нравится Маленький Томас.

— Нельзя ли поточнее? — попросил Майкл, подняв руку: Бартоломью начал было говорить, что подозрения, вероятно, возникли от того, что Томас иностранец, а они часто вызывают отрицательные эмоции в английских городах.

Балмер подвигал компресс на лице.

— Он говорит, что он из университета в Пэксе, а я о таком никогда не слышал и не верю, что он существует. Я боюсь, что он приехал сюда шпионить за нами, чтобы проверить нашу позицию в вопросах Святой Крови. Никто из нас толком не разбирается в этом дурацком деле, а приор Морден слишком откровенен из-за своей доброты — мне кажется, он даже считает, что францисканцы правы — и может сознаться в этом не тем людям. А я не хочу, чтобы общину в Кембридже отлучили от церкви накануне моих последних обетов; я хочу когда-нибудь стать приором, а этого не случится, если меня объявят еретиком.

— И все? — спросил Майкл. — Тебе не нравится Томас, потому что он из неизвестного тебе университета, и ты думаешь, что он может оказаться инквизитором?

Балмер кивнул.

— И еще потому, что он задает много вопросов. Вы же знаете, я терпеть не могу Кипа Рауфа, но даже ему не нравится Томас. Поэтому мы и подрались. Я следил за Томасом, а Кип собирался воткнуть ему между лопаток нож. Я не могу потворствовать убийству, даже такого человека, как Томас. Я ему велел опустить нож, а он меня ударил.

Брови Майкла взлетели вверх.

— И почему ты не упомянул об этом раньше? Мы считали, что ты глазел на проституток, а теперь выходит, что ты предотвратил убийство? Почему ты скрывал свой благородный поступок?

— Потому что тогда пришлось бы признаться, что я следил за Томасом, — неохотно произнес Балмер. — Хотя он, возможно, уже понял, что я его подозреваю — я ж говорил, что он умный. Кроме того, Кип и Джон уже не в первый раз пытались его убить, но он слишком хитрый, чтобы его убили простые служки. И если Рауфы и дальше будут его преследовать, то погибнут они, а не Маленький Томас.

Бартоломью только успел выйти из монастыря доминиканцев, как его позвали к кармелитам. Тамошнему приору стало хуже, и он потребовал, чтобы врач провел с ним остаток дня. К тому времени, как Бартоломью вернулся в колледж Михаила, было уже поздно разговаривать с проктором, да и свет почти во всех комнатах потушили. Несмотря на изнуряющую духоту, спал уставший Бартоломью беспробудно и проснулся только тогда, когда зазвонили к заутрене колокола. Перед завтраком он встретился с Майклом и узнал, что Кип Рауф подтвердил рассказ Балмера — и очень гордился тем, что нашел в себе мужество противостоять такому человеку, как Томас, с его очевидной порочностью. Майкл предупредил, чтобы тот не вздумал повторить этого, и сильно оштрафовал, чтобы получилось убедительнее.

Оба ученых провели все утро, обучая студентов, и встретились значительно позже полудня. Майкл, чьи классы были меньше и не требовали столько внимания, второй раз пошел к братьям Рауф, чтобы предостеречь их, но выяснил, что со вчерашнего вечера их никто не видел. И Балмер, и Морден в один голос сказали, что братья частенько исчезали по своим делам, и ничего необычного в этом нет. Оба ничуть не обеспокоились их несвоевременным отсутствием.

— Я встревожен, Мэтт, — признался Майкл, когда они шагали в сторону Хай-стрит. Проктор хотел навестить Сетона. — Мне вовсе не хочется, чтобы братья Рауф погибли от руки Томаса.

— Это они хотели убрать его, а не наоборот. А если их убили, Томас с легкостью скажет, что это была законная самооборона. Не знаю, почему они на него напустились: он не сделал ничего плохого, только что является умным иностранцем.

Майкл не был в этом так уверен, но спорить не стал, понимая, что они опять разойдутся во мнениях. Бартоломью тоже оставил эту тему и посмотрел через дорогу, где шли, погруженные в разговор, двое в рясах кармелитов. Точнее, говорил Эндрю, а Урбан слушал. Бартоломью не мог сказать точно, но ему показалось, что Урбан всхлипывает, и предположил, что наставник отчитывает его. Собственные, пусть и короткие, наблюдения подсказывали ему, что Эндрю наставник суровый и требовательный, и угодить ему нелегко. Он вспомнил упоминание о предыдущем послушнике, в котором было все, чего только может желать учитель, но который «предал» Эндрю, подыскав себе более знающих профессоров, предположил, что Урбан в сравнении проигрывает, и пожалел парня: состязаться с призраками — занятие трудное и проигрышное.

Майкл коротко постучал в двери святого Бернарда и заметался из стороны в сторону, ожидая, пока им откроют. Бартоломью смотрел, как Эндрю благодарно опустился на низкую ограду, окружавшую церковь напротив, а Урбан уселся рядом с ним. Старик устал и мечтал об отдыхе, а Урбан казался обеспокоенным и встревоженным. Когда появился засаленный поваренок и спросил Майкла, что ему нужно, монах не ответил; он просто оттолкнул его и прошел внутрь, направляясь в меньшую из двух комнат первого этажа, где Сетон в одиночестве наслаждался едой.

— Вы один? — спросил Майкл. — А где кармелиты?

— Вышли, — ответил Сетон прежде, чем Бартоломью успел сказать, что они сидят напротив, на солнышке. — Их нет почти весь день, что вполне устраивает меня. Я здесь, чтобы учиться, но читать очень трудно, если они целый день болтают.

— Они много разговаривают? — поинтересовался Майкл, взяв кусок хлеба.

— Эндрю разговаривает, — ответил Сетон и поморщился, когда Майкл забрал последний кусок цыпленка. — Вечно втолковывает этому глупому послушнику что-нибудь, что тот через час забудет. Кармелиты никого к себе не принимают, а мозги у них, как правило, никакие. Боюсь, то же самое относится и к моему ордену. Но у францисканцев, по крайней мере, есть люди, подобные мне, чтобы показать миру умное лицо. Уитни был таким же, пока эта парочка не убила его.

— Уитни интересовался реликвией Святой Крови, — начал Майкл. — Вы уверены, что он не пытался отобрать ее? Ваш орден настойчиво стремится к тому, чтобы уберечь подобные предметы от уничтожения доминиканцами. Возможно, он хотел схватить ее в неправильно понятой попытке уберечь — забрать ее у беспомощного старика, который не сможет противостоять решительно настроенным и целеустремленным доминиканцам?

Сетон вздохнул.

— Я не собирался нагружать вас не относящимися к делу подробностями, но Уитни не был приверженцем учения моего ордена — он не признавал состоятельности таких реликвий. Но к чему эти вопросы? Вы еще не пришли к моему выводу: его убили кармелиты?

— Вам нравился Уитни? — вместо ответа спросил Майкл.

Сетон растерялся.

— Я знавал более добрых и любезных людей, но я его не убивал, если вы спрашиваете об этом. Я слышал о вашей находке на крыше, но я не из тех людей, кто лазает по крышам, брат. Подобная ловкость для тех, кто моложе: например, для юного Урбана.

— Вы видели Урбана у трубы? — тут же спросил Бартоломью. — Или видели на нем крошку черепицы, раз предполагаете, что он туда лазил?

— Нет, — признал Сетон. — Но я не обращал особого внимания ни на него, ни на его наставника, потому что считал их ниже своего достоинства. Вот Уитни постоянно втягивал их в разговор. Но вот теперь я вспоминаю — да, Урбан действительно лазил вверх по приставной лестнице. Возле нашего окна было голубиное гнездо, и постоянное воркованье и хлопанье крыльями очень раздражало Уитни, поэтому Урбан предложил сбить это гнездо. Вот вам! Я все доказал, брат! Урбан умеет пользоваться приставными лестницами и прекрасно чувствует себя на крыше!

— Трудно представить… — начал было Бартоломью, но Сетона было не остановить.

— Тот, кто убил Уитни, обладал именно такими умениями. Урбан и есть негодяй, в точности, как я и говорил.

Стало понятно, что больше ничего они от Сетона не добьются, поэтому Бартоломью и Майкл откланялись.

Бартоломью вслед за Майклом вышел на палящее послеполуденное солнце. Майкл ахнул от внезапности обрушившегося на них зноя и потребовал, чтобы они отправились в «Брейзен Джордж», выпить холодного эля и обсудить все, что выяснили. Хотя профессорам не разрешалось посещать таверны, Бартоломью решил, что жара слишком угнетает и можно позволить себе нарушение правил. Он вслед за монахом вошел в мирную комнату гостиницы, и им принесли эля из самых глубоких подвалов. Эль был прозрачным, холодным и освежающим, и он потихоньку стал приходить в себя. К сожалению, об их деле ничего утешительного сказать было нельзя, и сколько бы они его не обсуждали, не могли добавить ничего нового. Оба друга безутешно смотрели на остатки эля, и тут дверь отворилась, и вошел Маленький Толлас.

— Церковный сторож сказал, что я могу найти вас здесь, — любезно произнес он. — Я так понял, что вы меня искали — хотели расспросить о том, как братья Рауф пытались меня убить?

Если Майкла и смутило это дерзкое заявление, он этого не показал.

— Да, — ответил проктор. — Так вам известно о том, что пытались сделать Кип и Джон?

Томас сел и усмехнулся.

— Трудно не заметить арбалетную стрелу, если она пролетает мимо вас на расстоянии одного пальца, или лошадь, которая пытается вас затоптать. А вчера они шатали лестницу, по которой я лез на крышу, заодно подвергая опасности и Бартоломью. Разумеется, я это заметил.

— И что сделали? — сердито вопросил Майкл.

— Ничего. Все эти попытки были весьма неуклюжими, и реальная опасность мне не угрожала — хотя арбалетная стрела оказалась чересчур близко.

— Почему вы так легко к этому относитесь? — спросил Бартоломью. — Большинство людей встретились бы со своими вероятными убийцами лицом к лицу и захотели узнать, что происходит.

— Мне ни к чему спрашивать. Я точно знаю, почему они так настроены против меня. Ни один из кембриджских доминиканцев не стал ученым, и ни они, ни их служки не понимают, чего ради я посвятил всю жизнь книгам. Кроме того, я приехал из университета, о котором они никогда не слышали; я выгляжу, говорю и веду себя не так, как они. Я чужак, иностранец, и потому подозреваемый. Они невзлюбили меня из-за собственного невежества, ни больше и ни меньше.

Балмер говорил именно об этом, и братья Рауф тоже, и Бартоломью предположил, что даже в университетском городе вполне возможно, что образованность и ученость будут восприниматься, как противоестественный порок. Кроме того, доминиканцы стремились жить в тесном местном кружке — даже валлийские и ирландские ученые считались среди них чужаками, поэтому человек из таинственного Пэкса должен был стать очевидной мишенью для их ограниченной ненависти.

Однако Майкла объяснения Томаса не удовлетворили.

— Они считают вас инквизитором. Это так?

— Существуют инквизиторы-доминиканцы, которые докладывают великому магистру о случаях ереси, но все они англичане, смешавшиеся с местной общиной. Это вам не иностранцы, которым никто не станет доверять. Подобная уловка будет бессмысленной.

— Это значит «да» или «нет»? — настаивал Майкл.

— Это значит «нет», — ответил Томас несколько нетерпеливо. — Я просто ученый и священник.

Майкл уже собрался порасспрашивать его об интересе к смерти Уитни — и о его собственной позиции в отношении реликвий Святой Крови — но тут раздался стук в дверь, и вошел один из церковных старост.

— Вас просят подойти к реке, у причалов, брат, — задыхаясь, сказал он. — Там произошел несчастный случай, и говорят, что погибший жил в общежитии святого Бернарда.

Бартоломью вскочил на ноги.

— Кто? Сетон?

Староста помотал головой.

— Старик в рясе кармелита.

— Ты имеешь в виду отца Эндрю? — потрясенным шепотом спросил Томас. — Мертв?

Бартоломью кинул на него взгляд, испугавшись внезапной бледности иностранца. Опасаясь, что тот упадет в обморок, Бартоломью наклонился, чтобы подхватить его. Томас, не заметив этого, устремил темные, напряженные глаза на старосту, ожидая ответа.

— Я слышал, что погибшего звали Эндрю, — согласился староста.

— Господи, спаси нас! — выдохнул Томас. Он поднял руку, чтобы осенить себя крестом, но она так тряслась, что он с трудом сделал это.

— Да в чем дело? — спросил Бартоломью, убежденный, что того потрясло нечто большее, нежели известие о смерти человека, с которым Томас, по его собственным словам, никогда не встречался. Будучи проктором Пэкса, он наверняка неоднократно сталкивался со смертью — разумеется, если считать, что он говорил правду.

— Я не был с вами до конца честным, — сказал Томас, взяв остатки эля Бартоломью и сделав глоток. — Вы не ошиблись: у меня в этом деле не только мимолетный интерес. Я — один из многих доминиканцев, разбросанных по стране, чтобы прислушиваться к информации о реликвиях Святой Крови и их передвижениях. А реликвия Эндрю казалась особенно важной.

— Инквизитор? — взвился Майкл. — Вы это только что отрицали!

— Я не инквизитор, — возразил Томас. — Я наблюдатель. Это не одно и то же.

— Одно и то же, — отрезал Майкл. — Помните ту рыбью голову, которую Джон Рауф уронил мне на плечо в вашем монастыре? Она лежала у меня на плече, а я об этом даже и не знал, и смотрела на нас своими тусклыми, бдительными глазами. Вот это вы и есть, Томас. Рыбья голова, пристроившаяся на плечах у порядочных людей.

Бартоломью и Майкл спешили к причалам, а Томас торопился следом. Майкл попытался отговорить доминиканца, но тот оказался настойчивым. Теперь он шел с мрачным лицом, и Бартоломью гадал, все ли они выяснили про его связь с реликвией и ее историей.

Был конец базарного дня, и улицы были забиты повозками, людьми и животными. Мычали коровы, которых везли на бойню, хлопали крыльями куры, напыщенные гуси важно шли шипящими стадами. На отару овец яростно лаяла собака, осел пронзительным криком выражал свое неудовольствие всей этой какофонией. Над всем преобладала вонь навоза и мочи, такая сильная под этим палящим летним солнцем, что Бартоломью начал задыхаться, мечтая о глотке свежего воздуха.

Потребовалось немало времени, чтобы протолкаться сквозь толпу и добраться до речных причалов — нескольких обветшалых пирсов, на которые разгружали товары, привезенные на плоскодонках через болота. Те причалы в южной части города, которыми пользовались, были в лучшем состоянии, чем стоявшие без дела позади колледжа Майкл, но староста вел их как раз к этим, полуразрушенным. Пристань колледжа Майкл была буквально заброшена, и любой, рискнувший подняться на нее, рисковал жизнью. Территория вокруг заросла сорняками.

Томас осмотрелся.

— Мне не нравится это место. Оно зловещее.

— Только потому, что здесь тихо после сутолоки главных улиц, — возразил Бартоломью, привыкший к этому месту. — В благоуханный летний вечер здесь очень даже приятно.

— Ну, сейчас здесь ничего приятного нет, — резко ответил Томас. — В такой знойный день, когда солнце самое жаркое, мух здесь больше, чем листьев на деревьях.

Июль стоял засушливый, и река сильно обмелела. Судя по черным полоскам засохшего ила на опорах пристани, вода опустилась на половину человеческого роста. Староста показал, и Бартоломью увидел кого-то, стоявшего по грудь в воде у конца причала. Фигура наклонилась вперед, и голова оказалась под водой. Вокруг собралась толпа, поглазеть на зрелище. Среди них Бартоломью заметил Урбана. Он сидел на пустом бочонке, зажав голову руками, и, похоже, плакал.

— Мы оставили тело на месте, чтобы вы сами все увидели, — объяснил староста Майклу. Тот нахмурился.

— Странный способ умереть. Если бы он стоял прямо, его голова находилась бы над водой, и ему было бы достаточно позвать на помощь. Почему он утонул?

Прежде, чем кто-то сумел ответить, Томас ринулся вперед и побрел по воде к трупу. Дно понижалось быстро, и скоро вода достигла ему до пояса. Торопясь, Томас споткнулся и исчез под водой. Бартоломью напрягся, почти ожидая, что сейчас они будут искать еще один труп. Река была неглубокой, но с вязким дном, и время от времени случалось, что человек запутывался ногами в водорослях или в иле и не мог вынырнуть на поверхность. Но Томас вынырнул, отплевываясь, и побрел дальше к одинокой фигуре, покачивающейся на созданных им волнах.

Бартоломью дюйм за дюймом продвигался вперед по причалу, чувствуя, что доски прогнили еще сильнее с того раза, как он приходил сюда в последний раз. Он предупредил Майкла, чтобы тот оставался на берегу, потому что боялся, что все сооружение рухнет под их общим весом. Добравшись до края, он встал на колени и заметил, что недавно отсюда оторвали несколько досок. Свежие проломы были яркими, сильно отличаясь от темных, позеленевших старых. Томас находился прямо под ним, пытаясь поднять голову Эндрю над поверхностью воды. Было уже поздно, но Томас все-таки попытался заставить его дышать.

— Вы уже ничего не можете сделать, — сказал Бартоломью, наклонившись и дотронувшись ему до плеча. — Он мертв давно.

— У него ноги застряли, — произнес Томас с оттенком паники в голосе. — Я не могу его вытащить.

— Ил, — объяснил Бартоломью. — Эта часть реки печально известна — очень вязко, поэтому в ней никто и не купается даже в жаркий день. Люди предпочитают купаться в других местах.

— Эндрю был чужаком, — с горечью сказал Томас. — Он не знал, что этого отрезка реки следует избегать. Кроме того, не так уж здесь и илисто, как вам кажется. Я стою рядом, но могу легко вытащить ноги.

Бартоломью внимательно посмотрел на него.

— Что вы имеете в виду? Что его держит что-нибудь еще?

Томас дрожащей рукой провел по глазам.

— Не знаю. Но одно могу сказать точно: мешочек с реликвией исчез.

— Возможно, его смыло водой во время предсмертных судорог. Эндрю говорил нам, что Уитни перерезал шнурок.

— Он не мог быть настолько беспечным — зная, что потеря реликвии означает его смерть…

— Протяните-ка мне его руки, — велел Бартоломью. Он уже понял, к чему ведет доминиканец, но не желал соглашаться, что реликвия потребовала еще одну жертву. — Я его вытащу.

Томас повиновался, Бартоломью взялся за хрупкие руки и потянул изо всех сил. Это оказалось труднее, чем ему казалось, и врач начал подумывать, не позвать ли на помощь, но тут река отпустила свою жертву с вязким чмоканьем и пузырьками жирного черного ила. Он вытащил тело на пирс и осмотрел его.

Собственно, смотреть было не на что. На голове Эндрю не было ран, чтобы предположить, что он оказался в воде оглушенным, не было следов на руках и плечах, указывавших на сопротивление. Он наклонился над стариком, глядя, как из его рта вытекают пенные пузырьки. Похоже, что причина смерти — утопление. Единственная странная вещь — это зрачки Эндрю. Они сжались до крохотных точек, не больше, чем дырки, проделанные иголкой. Томас побрел из воды на берег, а Бартоломью отнес старика туда, где ждал Урбан. Майкл взял Бартоломью за руку и отвел в сторону.

— Я только что поговорил с Урбаном. Он рассказал, что Эндрю вчера вечером заболел и решил, что ему может не хватить сил отнести Истинный Крест в Норвич. Урбан сказал, что старик сегодня утром куда-то уходил, а когда вернулся, реликвии у него не было.

— Он ее потерял? — Бартоломью понимал с трудом.

— Он ее кому-то отдал, — объяснил Майкл. — Кому-то, кто отнесет ее на север. И сказал Урбану, что сегодня умрет. И вот, пожалуйста.

— Мне казалось, что он собирался передать ее Урбану, — сказал Бартоломью, не желая соглашаться, что какое-то древнее проклятие послужило причиной смерти старика.

— И Урбану тоже.

— Я его сегодня видел, — протянул Бартоломью, пытаясь вспомнить, висел ли тогда мешочек на шее у Эндрю, и решив, что нет. Он заключил, что Эндрю, должно быть, возвращался после того, как передал реликвию выбранному им курьеру. Старик выглядел уставшим, и врач припомнил, с каким облегчением он сел на церковную ограду. Урбан, севший рядом, всхлипывал — вероятно, наставник только что сообщил, что не доверяет ему завершить свое дело. Может ли быть, чтобы послушника так сильно ранило недоверие, что он решился убить наставника?

Бартоломью всмотрелся в бледные, раскисшие от воды черты Эндрю, думая: неужели вера твоя в то, что ты умрешь, передав Истинный Крест в другие руки, была так сильна, что ты добровольно прыгнул в воду? Сознание оказывает на тело могучее влияние, и это был бы не первый раз, когда человек сам приговорил себя к смерти.

Поскольку Эндрю был в Кембридже приезжим, а Урбан казался не в состоянии сделать что-нибудь с телом наставника, пришлось Майклу заняться доставкой трупа в церковь святого Ботольфа. Бартоломью, Томас и Урбан несли скорбный груз, а в церкви Томас увел Урбана к алтарю, чтобы помолиться, Бартоломью положил Эндрю в приходской гроб, а Майкл пошел за свечами. Завершив все тягостные дела, Бартоломью всмотрелся в Урбана. Лицо его было залито слезами, плечи ссутулились, словно его лишили чего-то очень дорогого. Врач не мог понять, относилось ли это к потере наставника или к тому, что реликвия пропала и ему больше не придется участвовать в ее доставке.

— Томас расспрашивает его, — заметил Майкл. — Да только его вопросы звучат куда безнадежнее и многозначительнее, чем звучали мои.

Бартоломью присмотрелся к доминиканцу и признал, что Майкл прав. Выражение лица Томаса было куда более страдальческим, чем предполагала непринужденная беседа, и было понятно, что смерть Эндрю — или же исчезновение реликвии — расстроила его так же сильно, как и Урбана. Он подошел поближе, чтобы самому услышать их разговор. Пусть реакция Томаса на внезапную кончину Эндрю и казалась странноватой, этот человек по-прежнему нравился Бартоломью, и он не хотел, чтобы Майкл делал выводы, основываясь только на его поведении.

— Я думал, что он мне доверяет, — говорил Урбан, утирая лицо рукавом. — Я просто не поверил своим ушам, когда он сказал, что попросил кого-то другого взять ее. Я же обещал, что сделаю это сам. Я даже предложил прикоснуться к ней, чтобы доказать свою искренность!

— Ты согласился? — тревожно спросил Томас. — Но когда?

— В тот день, когда мы сюда пришли. — Урбан засопел. — Я бы сделал все, о чем он меня просил!

— Я уверен, что он это знал, — доброжелательно сказал Томас. — Мне кажется, что он к тебе привязался и не хотел обременять тебя такой тяжелой ношей.

— Проклятье Барзака, — беспомощно повторил Урбан. — Он не ошибся, говоря, что умрет в тот день, когда перестанет опекать реликвию. Когда он протянул мне ее, я заколебался. Наверное, это и заставило его передумать. Я повел себя, как трус, в тот миг, когда следовало проявить отвагу.

— Остерегаться святых реликвий — значит, проявлять нормальный здравый смысл, парень, — сказал Майкл. — Только глупец хватает их, как может схватить марципан на пиру. Сомневаюсь, что твоя осторожность принизила тебя в его глазах. Но прежде, чем мы начнем расследовать его смерть, я хочу кое о чем спросить. Ты когда-нибудь поднимался на крышу общежития святого Бернарда?

— Нет, — несчастным голосом ответил Урбан. — Да.

Майкл поднял брови.

— Так да или нет?

— На саму крышу я не поднимался, только до верхнего этажа. У окна Уитни было голубиное гнездо, и он говорил, будто бы шум его отвлекает. Я как-то раз увидел, что он взбирается по приставной лестнице, подвергая свою жизнь опасности уже на нижних ступеньках. И тогда я полез вместо него, а он дал мне пенни; я счел это оскорблением.

— Потому что хотел больше? — осведомился Майкл.

Урбан сердито зыркнул на него.

— Потому что я монах, и помощь другим людям — часть моего призвания. Я не прошу платы за добрые поступки, и меня оскорбило, когда он решил, что это не так.

— Эндрю, — напомнил Томас, которого больше интересовал кармелит, чем чувствительность Урбана. — Что, приведшее к такому ужасному концу, произошло с ним сегодня?

Урбан глубоко, судорожно вздохнул.

— Сказав мне, что отдал реликвию кому-то другому, он попросил прогуляться с ним до реки. Я рассердился и расстроился, и не хотел его слушать, и тогда он пошел один по тому причалу — может, чтобы не видеть моего глупого, горделивого дурного настроения. И прежде, чем я что-то успел сделать, доски затрещали, и он нырнул в реку ногами вперед.

— Ногами вперед? — уточнил Бартоломью. — Он не упал на доски, не замахал руками?

— Он падал прямо, как стрела, как будто знал, что доски сломаются, и был к этому готов. Я попытался до него дотянуться, но я не умею плавать и побоялся далеко отходить от берега.

— Река сейчас совсем обмелела, и течение слабое, — заметил Майкл. — Ты мог бы дойти до него, как это сделал Томас.

Послушник посмотрел на него страдальческими глазами.

— Вы хотите сказать, что я мог бы его спасти, если бы решился войти в воду?

— Нет, — ответил Бартоломью прежде, чем монах успел еще усугубить положение. — Даже если бы ты дошел до него, ты не сумел бы предотвратить смерть — по трем причинам. Во-первых, было очевидно, что доски на причале прогнили, особенно в дальнем его конце, и я подозреваю, что Эндрю точно знал, что делает, когда наступил на них. Во-вторых, судя по твоему описанию его падения, он намеревался как можно глубже погрузиться в воду, чтобы утонуть; и его ноги, несомненно, очень крепко завязли в иле. И в-третьих, он мог просто поднять голову над водой, если бы хотел. Но он этого не сделал.

— Бартоломью прав, — согласился Томас. — Эндрю был уверен, что умрет, и с готовностью заключил в объятия свою судьбу. Ты ничего не мог сделать, чтобы спасти его. Но объяснил ли он тебе, почему выбрал вместо тебя другого человека?

— Он сказал, что я слишком молод.

— А сказал он тебе, кому отдал реликвию? — спросил Бартоломью.

Урбан кивнул.

— Но он заставил меня пообещать — я поклялся своей бессмертной душой — что никогда этого не открою. И не открою, и делайте со мной, что хотите. — И он вызывающе вздернул подбородок.

— Не тревожься, парень, никто не собирается вынуждать тебя нарушить клятву, — мягко произнес Майкл и повернулся к Бартоломью. — Ты уверен, что эта смерть оказалась сочетанием несчастного случая и самоубийства? Тебе не кажется, что кто-то заманил его на причал, зная, что он обрушится?

— Сначала я так и подумал, — признался Томас, не дав Бартоломью ответить. — Но теперь не думаю. Бартоломью осмотрел труп, и на нем не было следов борьбы. Эндрю просто позволил себе умереть. Я предполагал, что он будет сопротивляться смерти.

— Да откуда вам знать, как он мог поступить? — разозлился Урбан. — Вы его не знаете. Он все это время в Кембридже находился рядом со мной — кроме сегодняшнего утра — и ни разу с вами не встречался. Откуда незнакомцу знать, каким он был?

— Это правда? — кротко спросил Майкл, разглядывая шею Томаса — нет ли на ней пурпурного мешочка. — А где вы были сегодня утром, Томас?

— Эндрю не давал мне реликвию, — ответил Томас, не сомневаясь, какой смысл заключен в вопросе монаха. — Хотел бы я, чтобы отдал.

— Он никогда не отдал бы ее доминиканцу! — с горечью, обвиняющим тоном воскликнул Урбан. — Они бы ее уничтожили, объявив еретической.

— Многие так бы и поступили, — согласился Томас.

— А вы? — спросил Майкл. — Вы очень уклончивы относительно вашей позиции в полемике. Следуете ли вы учению своего ордена, или у вас более независимое мнение?

— Не имеет значения, что думаю я…

— Вы знали Эндрю, — вмешался Бартоломью, внимательно глядя на доминиканца. Некоторые факты вдруг сделались для него совершенно ясными. — Вы очень расстроились, узнав о его смерти. Как бывший проктор, привыкший к насилию, вы не могли так скорбеть о незнакомце — или о человеке, с которым познакомились совсем недавно и знали очень недолго. Отсюда вывод — вы знали друг друга в прошлом.

Томас опустил голову, а когда заговорил, голос его был почти неслышным.

— Я знал Эндрю, хотя позаботился о том, чтобы он не увидел меня здесь. Когда-то он был моим наставником.

— Это невозможно, — неуверенно произнес Урбан. — Вы доминиканец, а он — кармелит. Он никогда бы не стал учить доминиканца.

— Эндрю в молодости путешествовал, — сказал Бартоломью. — Его приор отправил его в Венгрию, где и находится Пэкс. Вы встретились там.

Томас кивнул.

— Я учился с ним, но мы слишком во многом расходились во мнениях.

— Я вам не верю, — несчастным голосом произнес Урбан. — Мы кармелиты, и он не стал бы учиться с доминиканцем. Или вы приехали сюда с твердым намерением убить его и завладеть реликвией?

— Хороший вопрос, — заметил Майкл.

— Только совпадение привело нас в Кембридж одновременно, — ответил Томас. — Я не ожидал когда-либо снова увидеть его и не показался Эндрю, когда случайно заметил его на улице. Я не хотел, чтобы мое присутствие здесь огорчило его.

— Он все равно знал, что вы здесь, — сказал Бартоломью, вспоминая. — Он считал, что вы его не заметили, так же, как и вы считали, что он не видел вас. Но он видел. Он говорил мне о вас иносказательно — дважды.

Томас уставился на него.

— Говорил?

— Он сказал, что был когда-то студент, которому он надеялся доверить реликвию, но юноша доказал свою несостоятельность. И еще сказал, что когда-то занимал должность, подобную проктору. Как и вы.

— Да, — согласился Томас. — Я научился этому у него.

— Он предостерегал меня не давать студентам чрезмерной свободы. Вам он дал слишком много, и это обернулось против него.

Томас повесил голову.

— Мы разошлись: я начал больше читать, а ему это не понравилось. Мы расстались, и я не думал, что когда-нибудь снова увижу его. Я знал, что он вернулся в Англию, в свой любимый Девоншир, но это и все. Увидеть его здесь, так далеко от дома, оказалось для меня потрясением. Но я любил его и отнес бы реликвию в Норвич, неважно, какой ценой.

— Так он не дал ее вам? — нажимал Майкл. — Если бы отдал, я бы понял. Он бы скорее послал на смерть вас, предателя, чем юношу, к которому привязался.

Томас вздрогнул.

— Лучше бы я открылся ему, а он бы попросил меня взять реликвию. Но я не сделал этого.

— У вас слишком много секретов, — мрачно заявил Майкл. — Есть ли что-нибудь еще, о чем мне следует знать? Если так, лучше расскажите сразу. Если я узнаю из других источников, мне придется арестовать вас и предъявить обвинение в убийстве.

— В убийстве кого? — встрепенулся Томас. — Не Эндрю, потому что вы только что заключили, что его смерть была самоубийством. И не Уитни, потому что, когда умер он, я был с вами.

— Я сам сделаю выводы о смерти Эндрю и не позволю вашему — или Мэтта — толкованию «фактов» сбить меня с толка. Итак, я снова спрашиваю вас есть ли еще что-нибудь, о чем мне следует знать?

— Нет, — ответил Томас. — Не обо мне. — Он взглянул на Урбана. Тот злобно смотрел на Томаса с таким видом, словно мечтал причинить доминиканцу как можно больше вреда.

— Смерть Эндрю — ваша вина, — гневно заявил Урбан. — Он увидел вас, потому и решил принять раннюю кончину. Если бы вы не появились, ничего подобного и не случилось бы.

— Это несправедливо, — мягко заметил Бартоломью. — Кроме того, ты должен взять на себя больше ответственности за случившееся, потому что и ты лгал.

— Что вы хотите сказать? — вскричал Урбан.

— Я хочу сказать, что ты не кармелит. Недавно я лечил от лихорадки Уильяма де Линкольна, приора кармелитов. Он хорошо знает учреждения своего ордена и поведал мне, что в Эксетере нет монастыря кармелитов — а Эндрю занимал в монастыре совершенно особое положение, потому что считал, что укрепленная позиция монастыря обеспечивает сохранность реликвии. По сути, Линкольн сказал, что в Эксетере существует только два монастыря, соответствующих описанию Эндрю — доминиканский и францисканский. И я сильно подозреваю, что ты из одного из них.

Урбан зарыдал.

— Я знал, что это раньше или позже откроется. Я знал, что один из нас совершит ошибку, и все выяснится, особенно в таком месте, как это, где слишком много странствующих нищих монахов.

— Твой настоящий орден — доминиканцы — не одобряет реликвий крови, — продолжал Бартоломью. — Твоего приора в Эксетере — человека, которого ты называешь Джоном де Бурго, хотя мне говорили, что не существует высокопоставленного кармелита с таким именем — избрали недавно, и вы боялись, что он уничтожит реликвию, причем будет действовать слишком самоуверенно, как часто поступают только что избранные на высокий пост люди в попытке оставить свой след в истории.

Урбан с несчастным видом кивнул.

— Нет смысла отрицать это теперь, и моя роль в этом деле закончилась. Эндрю и я действительно доминиканцы, но он не соглашался с позицией нашего ордена в вопросах Святой Крови. Он не хотел, чтобы реликвию уничтожили на волне религиозного фанатизма, поэтому он и сделал то, что сделал.

— Очень благородно, — сухо заметил Майкл.

— Люди постоянно лгут мне, — сказал Майкл, когда они с Бартоломью шли прочь от церкви святого Ботольфа. — Но не думаю, что мне приходилось сталкиваться с таким количеством неправды за такой короткий период, как в этом деле.

— В основном это не ложь, а недоговорки. Томас «забыл» упомянуть о своих отношениях с Эндрю — как и сам Эндрю; Урбан и Эндрю никому не сказали, что спасают реликвию от собственного ордена. Боюсь, что и сам я лгал.

Майкл рассмеялся.

— Ты? Не думаю. Ты худший притворщик из всех, мне известных, и я бы раскусил тебя за мгновенье.

— К счастью, на этот раз не сумел. Я лгал насчет Эндрю. Не думаю, что он прыгнул в воду добровольно — по двум причинам. Во-первых, его зрачки очень сильно сократились, а это зачастую означает, что проглочено какое-то лекарство или яд; а во-вторых, не так легко держать голову под водой в надежде утонуть — слишком силен инстинкт, он заставит поднять ее.

Майкл уставился на него.

— Ты уверен?

— Не совсем — моя наука весьма неточная, — но в сумке Эндрю я нашел крохотный розовый пузырек, когда обыскивал тело. Без пробки и полный воды, так что я не смогу сказать тебе, что в нем было сначала. Однако я подозреваю, не дал ли ему кто-нибудь выпить снадобье — возможно, чтобы успокоить во время передачи реликвии; и это лишило его возможности двигаться или вызвало вялость. Тогда понятно, почему он не поднял голову, чтобы вдохнуть.

— И ты не сказал этого при Томасе и Урбане, потому что…

— Потому что это мог быть один из них.

— Интересно. Ты всегда лучше относился к Томасу, чем я, а теперь сомневаешься, стоит ли делиться с ним сведениями. Почему?

— Потому что я и раньше подозревал некоторую связь между ним и Эндрю, но не знал, что это означает. Они расстались плохо. Тебе не кажется, что он мог увидеть своего прежнего наставника и решить, что можно отомстить за какую-то старую обиду?

Майкл кивнул, довольный, что друг в конце концов пришел к его же выводам.

— Но вполне возможно, что Урбан захотел отомстить за недавнюю обиду. Он пришел в бешенство, потому что Эндрю отдал реликвию кому-то другому. Обидевшись, он мог скормить ему яд, а потом столкнуть в воду. В конце концов, они были одни. Но теперь мне приходится расследовать два убийства.

— Эндрю и Уитни. Я вот думаю — убиты ли они одной рукой? Но кто бы он ни был, преступник умен. Обе смерти можно легко принять за несчастные случаи.

— Только не нам с тобой, — благодушно заметил Майкл. — Мы тоже умны. Давай подумаем об Уитни. Ты сказал, он мог быть случайной жертвой. Может быть, целью был Эндрю, потому что украл из ордена реликвию крови, а голова Уитни оказалась не в том месте не в то время.

— Совсем не в том, — согласился Бартоломью. — Возможно, реликвия сейчас у преступника. Однако я сомневаюсь, что мы когда-нибудь узнаем, кто он, потому что, если у него есть хоть капля здравого смысла, он уже давно исчез вместе с реликвией.

— Куда? В Норвич? Или в какой-нибудь орден францисканцев, где ему хорошенько за нее заплатят?

— Если верить Эндрю, он умрет, если расстанется с ней, да только я в такую чепуху не верю.

— Хотел бы я, чтобы Урбан сказал нам, кому Эндрю доверил реликвию, — протянул Майкл. — Можно ли быть уверенными, что это не Томас, бывший студент и человек, которого Эндрю когда-то любил? Урбан — парень надежный и верный, но у него нет твердости Томаса. Урбан — это уже вторая возможность.

— А может быть, это Сетон. Он францисканец и твердо придерживается догматов своего ордена, считает, что реликвиям Святой Крови должно поклоняться, в отличие от Уитни. А может быть, это кто-то из монастыря доминиканцев — Эндрю предпочитал позицию францисканцев позиции собственного ордена, и он вряд ли был единственным мятежником. Даже Морден в этом признался.

— Морден никогда не покидает Кембридж, и я не представляю себе Эндрю, передающего такую ценную вещь человеку, похожему на эльфа — или тому, кто толком не понимает, что влечет за собой полемика о Святой Крови. Нет, это и не Морден, и не его монахи. Они все одинаковы — приятные, но совершенно тупые.

— А как насчет служек? Кипа и Джона Рауфов?

— Они умнее, чем люди, которым прислуживают, — согласился Майкл. — Но ненадежные. Не представляю, чтобы Эндрю вручил то, во что верил, таким низким людям.

Сумерки давно кончились, и Бартоломью ужасно устал после дня, заполненного преподаванием, лечением больных, лазанием по крышам и осмотром трупов. Он хотел в постель и вовсе не хотел больше рассуждать о тайнах. Они добрались до колледжа Михаила, и он отправился в свою комнату. В сгустившейся темноте он снял плащ и башмаки, ополоснул руки в тазике свежей воды и лег в постель в уверенности, что тотчас же уснет.

В комнате было душно, и он поднялся, чтобы открыть окно. Снова лег и понял, что в рубашке и гетрах очень жарко. Пришлось встать, чтобы снять их. К тому времени, как ему стало удобно, францисканцы в комнате напротив начали громко спорить; их резкие голоса разбудили его, хотя он уже начал задремывать. Бартоломью в третий раз поднялся и закрыл окно. Но дискуссия монахов сделалась очень напряженной, и шум далеко разносился в тихом ночном воздухе. Они разговаривали достаточно громко, чтобы Бартоломью мог различать отдельные слова, поэтому он понял, что речь шла о Святой Крови и ее месте во время мессы.

Он вернулся в постель, но поймал себя на том, что изо всех сил прислушивается. Тогда Бартоломью натянул одеяло на голову, чтобы ничего не слышать. Но ночь была душной, и многие не спали. По двору то и дело ходили — кто за выпивкой, кто в уборную; кто-то играл на лютне. Бартоломью спал урывками и проснулся еще более уставшим, чем уснул.

Он присоединился к коллегам, собравшимся вместе, чтобы идти в церковь на мессу, и глубоко вдыхал прохладный утренний ветерок с востока, шептавший что-то ему на ухо. После мессы Бартоломью вспомнил, что сегодня суббота и он договорился, что занятия со студентами проведет другой профессор. Это означало, что он свободен. Обычно он использовал свободное время для написания трактата о лихорадках — это отнимало у него почти все незанятые часы, но сегодня Бартоломью никак не мог углубиться в работу. Он не понимал, в чем дело — то ли виновата жара, то ли странная история, окружавшая реликвию.

Понимая, что нет смысла все утро смотреть в пустой лист пергамента, ожидая вдохновения, Бартоломью пошел на поиски Майкла — тот наслаждался незаконным вторым завтраком в кухне. Монах махнул рукой на табурет, приглашая врача присоединиться к его легкой трапезе, состоявшей из овсяных лепешек, смазанных белым жиром и густо посыпанных солью. Бартоломью отказался, понимая, что такая еда только вызовет жажду. Монах только начал рассуждать о фактах, которые они обнаружили в связи со смертью Эндрю и Уитни, как в дверь постучали и вошел церковный староста.

— Вы нам нужны, брат, — сказал, жадно пожирая глазами лепешки. — И вы тоже, доктор.

— Опять приор кармелитов Линкольн? — спросил Бартоломью. — Мне казалось, его лихорадка прошла.

— Это Урбан, послушник. Только поспешите. Я не доктор, но даже я могу сказать, что он не задержится на этом свете.

— Где? — вскричал Майкл, направившись к двери.

— Церковь святого Андрея, — ответил староста, шагнув в сторону, чтобы пропустить вперед проктора и стащить лепешку, прежде чем последовать за ним.

Бартоломью и Майкл спешили вдоль улиц под лучами раннего утреннего солнышка. По улицам ходили люди, ездили повозки — мало кто спал долго в такую жару. Солнце еще толком не взошло, но в городе уже было душно, и Бартоломью задыхался, словно ему не хватало воздуха. Майкл пыхтел рядом, громко жалуясь на эту треклятую топку вместо солнца.

Урбан лежал на церковном дворе, в высокой траве у крыльца. Оба ученых замерли, увидев, что прибыли не первыми: Томас уже стоял на коленях перед послушником проводя последний обряд. Бартоломью почувствовал, что Майкл в бешенстве, но он не мог сказать ни слова против молитвы монаха над умирающей душой, поэтому вынужден был держать язык за зубами, пока не завершился ритуал. Прошло довольно много времени, прежде чем Томас убрал елей и снял епитрахиль: доминиканцы серьезно относились к своему долгу.

— Что случилось? — шепотом спросил Майкл у Бартоломью. — Тебе видно?

— Похоже, Урбан упал на что-то, — ответил Бартоломью. — Я вижу, что у него из живота торчит что-то острое, и лежит он неуклюже.

— Упал сам, или его толкнули? — спросил Майкл.

Бартоломью пожал плечами.

— Это сказать невозможно — с такого расстояния и не осмотрев рану. Придется спрашивать Томаса. Он уже закончил.

Бартоломью опустился на колени, изучая рану юноши, но не делая попытки прикоснуться к ней. Как он и предположил, Урбан упал на металлический штырь, пронзивший его насквозь. Рана выглядела ужасно, но Урбан, похоже, не испытывал боли, хотя руки его были залиты кровью. Бартоломью предположил, что штырь повредил позвоночник и лишил юношу чувствительности. Он ничего не мог сделать, чтобы спасти Урбана, и не было смысла переносить его куда-то: это лишь могло вызвать дополнительные страдания в последние минуты жизни.

Майкл заговорил очень ласково, назвавшись и начав расспрашивать Урбана о происшедшем, а Бартоломью тем временем рассматривал предмет, погубивший юношу. Сначала он углядел только необычную форму и то, что предмет, видимо, торчал из земли. Но в конце концов доктор понял, что это скоба для обуви — такие имелись во многих церквях, чтобы прихожане счищали грязь с башмаков, и только потом входили в церковь.

Урбан упал — сам или же его кто-то толкнул — прямо на витиеватую верхушку скобы, и та пронзила его, как острога рыбу.

— Здесь доктор Бартоломью, — мягко произнес Майкл, когда юноша сумел сосредоточить на нем взгляд. — Хочешь чего-нибудь, чтобы облегчить боль?

— Боли нет, — прошептал Урбан. — Только холодно.

Бартоломью снял плащ и укрыл им послушника, хотя сомневался, что это поможет. Ни на миг не задумавшись, Томас снял рясу и укутал ею ноги юноши, оставшись в одной нижней рубашке.

— Эндрю принимал какие-нибудь лекарства? — спросил Бартоломью. — Может быть, что-нибудь от боли в спине — от старой раны?

— Маковый отвар — но только тогда, когда становилось совсем плохо, — ответил Урбан. Он внезапно издал разрывающее душу рыдание. — Не могу поверить, что он вдруг решил не продолжать свое путешествие. Я бы помог ему, и неважно, какой ценой. Я ведь лгал ради него. Сетона не было в общежитии святого Бернарда, когда умер Уитни. Мы сказали, что увидели его возле тела, потому что знали, что он обязательно обвинит в преступлении нас, и это был единственный способ убедить вас, что мы невиновны.

— Это неважно, — мягко сказал Майкл. — Кто-нибудь толкнул тебя на этот штырь? Назови его имя.

Урбан покачал головой.

— Никто не толкал. Я умираю из-за проклятия Барзака. Понимаете, я ведь трогал реликвию.

— Мне казалось, что ты не решился, — вставил Бартоломью, не зная, хочется ли ему снова услышать про смерть, в которой виновата реликвия. — И что Эндрю передумал…

Майкл взглядом заставил его замолчать.

— Мы считаем, что твоего наставника убили, — сказал он настолько мягко, насколько возможно было преподнести такую мрачную новость. — Возможно, что человек, которому он отдал реликвию, и есть убийца. Насколько я понимаю, это освобождает тебя от обещания, данного Эндрю. Ты умираешь, но я отомщу за тебя и за него, если ты назовешь имя.

— Томас, — прошептал Урбан. Бартоломью понял по его остекленевшему взгляду, что он уже не видит Майкла.

— Томас? — переспросил Майкл, глядя на монаха. Похоже, того поразило это заявление.

— Эндрю отнес ее в монастырь доминиканцев и отдал Кипу Рауфу, приказав, чтобы тот передал ее Томасу, — выдохнул Урбан. — Он положил ее в шкатулку, чтобы Рауф не прикоснулся к ней и не стал жертвой проклятия Барзака. Он был осторожен. А вот я к ней прикоснулся, когда Рауф отдал ее не тому Томасу.

— Что ты имеешь в виду? — не понял Майкл бессвязного объяснения.

Урбан сглотнул.

— Эндрю сказал, что устроил так, чтобы реликвия попала к его старому студенту, но вчера стало понятно, что этого не случилось: у Томаса ее нет. Сначала я заревновал, но потом пришел в себя: если этого хотел Эндрю, мой долг выполнить его желание. Я спросил про шкатулку Рауфа и понял, почему ее нет у Томаса.

— Потому что Рауф украл ее? — догадался Майкл.

— Потому что он отдал ее Большому Томасу, а не Томасу из Пэкса, — пояснил Бартоломью, соображавший быстрее. — Эндрю был здесь чужаком; он не знал, что у доминиканцев два Томаса.

Урбан кивнул.

— Я должен был все исправить. Я заставил Большого Томаса вернуть реликвию: объяснил ему, что она проклята, и он уступил… — Юноша замолчал и негромко закашлялся. Губы его окрасились кровью.

Майкл ждал, пока Бартоломью вытирал лицо послушника.

— А что потом? Большой Томас передумал и потребовал ее назад, так что теперь он не умрет от проклятья?

Урбан, похоже, не слышал.

— Я хотел передать ее Томасу тайно, чтобы никто не видел. Поэтому я спрятался в тех кустах и стал ждать, когда он придет на заутреню. Рауф говорил, что Томас выполняет все религиозные обряды, Эндрю хорошо его обучил. Надежно спрятавшись от любопытных глаз, я открыл шкатулку — хотел убедиться, что щепка лежит во флаконе. Ночь была темная, я ничего не видел, поэтому пришлось проверять на ощупь. — Глаза его сделались мечтательными. — Она такая маленькая. Она должна быть больше — чтобы унести столько жизней!

— Что случилось потом? — подстегнул его Майкл, потому что глаза Урбана закрылись. — Ты упал?

— Я ее уронил, — страдальчески прошептал Урбан. — Мне в глаза дунуло горячим ветром, очень больно, и реликвия выскользнула из руки, когда я потер глаза.

— Боже! — ахнул Майкл, вскакивая и поднимая по очереди обе ноги, чтобы убедиться, что не стоит на ней. — Ты хочешь сказать, что она лежит где-то здесь?

Урбан мотнул головой.

— Я положил ее обратно в шкатулку и спрятал. Но…

— Да? — настойчиво сказал Майкл. — Но что?

— Кто-то пришел… и подставил мне подножку, — слабым голосом сказал Урбан и вдруг заволновался. — Где она сейчас? Кому я отдал ее — нужному Томасу? Я не помню.

— Она у меня, — сказал Томас, опустившись рядом с послушником на колени. Бартоломью поддерживал голову юноши и успокаивал его, гладя по волосам. — Она в безопасности, не отчаивайся. Ты выполнил свой долг по отношению к Эндрю и к Святой Крови Христовой.

— Слава Богу, — выдохнул Урбан. И умер.

— Реликвия у вас? — спросил Майкл, глядя, как Томас надевает рясу. Бартоломью закрывал лицо Урбана своим плащом. — Где она?

— У меня ее нет, — ответил Томас, показывая, что ему некуда ее спрятать. У него на шее висел деревянный крест, и не было ни мешков, ни сумок на поясе. — Мальчик был в таком отчаянии, вот я и сказал ему то, что он хотел услышать, дабы умереть в мире. Просто так следовало поступить.

— Лгать умирающему — это правильно? — с сомнением спросил Бартоломью.

— Иногда, — ответил Томас. — Что было бы хорошего, скажи я ему, что он впустую пожертвовал своей жизнью?

— И кто же его обманул? Кто толкнул его на эту скобу? — Майкл так смотрел на Томаса, что было ясно — это подозреваемый номер один.

— Я был на заутрене с другими доминиканцами, — сказал Томас. — Я не видел Урбана, когда мы пришли — хотя, сознаюсь, в кусты я не заглядывал, — а когда мы вышли, он лежал здесь. Ищите своего убийцу в другом месте, брат. И вора тоже.

— А реликвию вы искали? — спросил Бартоломью. — Может быть, она вылетела из пальцев Урбана, когда он упал, и до сих пор лежит где-нибудь поблизости?

— Это сделали ваши старосты, когда я поднял тревогу и рассказал, что произошло, — ответил Томас. — А я не искал, потому что отпускал грехи умирающему мальчику. Кроме того, что-то мне не хочется владеть такой опасной вещью. Если бы меня попросил об этом Эндрю, мне было бы трудно отказать ему, человеку, которому я стольким обязан. Но от Урбана я бы ее не принял.

— Почему? — удивился Майкл. — Вы доминиканец, а они во всеуслышание заявляют о силе реликвий Святой Крови.

— Возможно, но не стоит игнорировать предостережения столетий, — язвительно ответил Томас. — Голый факт — люди, прикоснувшиеся к этой штуке, умирают — от несчастных случаев, или их убивают, или они вынуждены сами расстаться с жизнью. Я этого не желаю.

— Очень смело, — заметил Майкл.

— А вы к ней прикоснетесь? — рассердился, наконец, Томас. — Если я найду ее здесь, в этом церковном дворе, и протяну вам, вы ее возьмете? — Майкл не ответил. — Нет! Я так не думаю!

— Здесь не место для подобных споров, — вмешался Бартоломью. — Один из вас должен миропомазать Урбана, и давайте внесем его в церковь.

— Простите меня, — сказал Томас, опускаясь на колени и глядя на Майкла снизу вверх. — Я отвлекся на земные заботы вместо того, чтобы выполнять долг священника.

Майкл двинулся прочь, потащив за собой Бартоломью и глядя на доминиканца прищуренными глазами.

— Не могу я его раскусить, Мэтт. И мне не нравится то, что он оказался здесь, когда произошло скверное убийство — а это наверняка убийство. Ты слышал, как Урбан сказал, что кто-то подставил ему подножку, чтобы он упал на эту острую штуку?

— Я слышал, как он сказал, что ему подставили подножку, — поправил Бартоломью. — Он не говорил, что это сделали для того, чтобы он погиб. А это большая разница.

— Да неужели? А где же тогда реликвия, если его не собирались убить и украсть то, чем он владел? Тебе очень хочется защитить этого священника, а мне это надоело.

— Ты злишься, потому что у тебя нет никаких свидетельств, — произнес Бартоломью, прекрасно понимая истинную причину гнева монаха. — И ты в смятении, потому что люди умирают, а ты не понимаешь, почему. И к Томасу это никакого отношения не имеет.

— Возможно, — устало ответил Майкл. — Но мне не нравится его связь со всеми тремя жертвами — Эндрю его бывший наставник; Урбан занял его место; с Уитни он обсуждал полемику вокруг Святой Крови.

— Не забудь о братьях Рауф, — напомнил Бартоломью. — Они, пусть и недолго, но владели реликвией, пока не отдали ее не тому Томасу. Эндрю, конечно, положил ее в шкатулку, чтобы уберечь их, но спорю на что хочешь, что они заглянули внутрь, прежде чем выполнили просьбу.

— И, возможно, трогали ее. И, может быть, нам следует поискать еще два трупа.

Бартоломью не был в этом так уверен.

— Их нет, но я не думаю, что они мертвы. Пока нет. Да, и нельзя забывать про Большого Томаса. Он тоже мог взглянуть на реликвию.

Майкл застонал.

— Нужно сегодня же сходить к нему и спросить. Нет, ты только посмотри на Томаса — стоит на коленях и так прилежно молится над юношей, который, возможно, был его последней жертвой. Я не верю, что он оказался здесь случайно, Мэтт. Честное слово, не верю.

Они пришли в монастырь доминиканцев, чтобы расспросить Большого Томаса о пропавшей реликвии, и к ним навстречу поспешно вышел приор Морден. Его эльфийское личико было искажено тревогой.

— Маленький Томас рассказал мне, что произошло сегодня утром, — начал приор, ломая руки и глядя на Майкла. — Все это просто ужасно, но я надеюсь, вы не думаете, что его убил доминиканец. Довольно много монахов — некоторые из них францисканцы, поэтому вы можете быть уверены, что они не будут лгать в нашу пользу — были вместе с Томасом, когда Урбан встретил свою смерть, значит он — не ваш преступник.

— Я хотел повидать не Томаса, а его тезку, — сказал Майкл.

— Он тоже не убивал Урбана, — тревожно пискнул Морден. — И вы не смеете публично обвинять его. Вы только представьте, как это будет выглядеть, если кого-то из нашего ордена обвинят в убийстве кармелита?

Майкл пожал плечами.

— Если он не совершил ничего дурного, ему не о чем беспокоиться. Где он?

— Плохо себя чувствует, — ответил Морден. — Он не смог сегодня утром пойти в церковь.

Бартоломью ощутил укол тревоги. Неужели проклятье Барзака уже совершает свое отвратительное колдовство над Большим Томасом? Или он просто позволяет слишком богатому воображению завладеть собой? Он уже столько раз услышал, что проклятье реально, что постепенно и сам начинал в это верить.

— Что с ним такое?

— Мы не знаем. Какое-то недомогание, возможно, из-за жары.

Без лишних слов Морден повел его к дормиторию, где спали монахи. Он был больше, чем тот, где спали послушники, и значительно приятнее. В большие окна струился свет, полы безупречно отполированы, стены без единого пятнышка, подоконники без паутины. Там было несколько монахов. Они сидели в дружеском молчании, кто читал, кто, стоя на коленях, предавался медитации. На ближайшем к двери соломенном тюфяке сидел Томас из Пэкса, погруженный в Псалтырь; он даже не поднял глаз, когда Морден торопливо прошел мимо него к дальнему концу комнаты, где лежал Большой Томас. Бартоломью подошел осторожно, понимая, что даже если в его силах вылечить недомогание, тот может все равно умереть: сознание обладало большой властью над телом.

— Вот доктор Бартоломью пришел, чтобы вылечить тебя, брат, — громко произнес Морден, словно считал, что болезнь влияет на слух. — Сядь, чтобы он мог тебя осмотреть и составить гороскоп твоего выздоровления.

— Нет! — выкрикнул Большой Томас, и несколько человек подскочили. — Пусть уходит!

— Почему? — испуганно спросил Морден. — Он здесь, чтобы помочь тебе.

— Он не может! — крикнул Томас. — Никто не сможет. Уходите!

Значит, проклятие реликвии опять действует, печально подумал Бартоломью. Томас умрет просто потому, что верит: никто на земле ему не поможет. И простой доктор ничего не способен сделать, чтобы это предотвратить.

— Ты выглядишь совсем неплохо, — сказал Морден, прищурившись. — А правду ли ты говоришь? Или ты придумал болезнь, чтобы остаться в постели?

Большой Томас отвел глаза в сторону.

— Нет, — сказал он, натягивая одеяло до подбородка.

— Может быть, нам можно поговорить наедине? — спросил Бартоломью. — Консультация с врачом — дело очень личное, и обычно я не провожу осмотр на публике.

— Очень хорошо, — согласился Морден, не обращая внимания на яростные протесты Томаса, и отошел вместе с Майклом в другой конец комнаты. Монах смотрел хмуро, не желая уходить. Однако его раздражение длилось недолго.

Маленького Томаса отвлекли от чтения вопли его тезки, и монах пошел к нему, чтобы задать еще несколько вопросов о том, чем он занимался, когда Урбан встретился со своей неприятной смертью.

— Ты не болен, — заявил Бартоломью уродливому монаху. — Поэтому ты и сказал, что тебе никто не поможет — ты не нуждаешься в лечении. Приор Морден прав: ты притворился больным, потому что хотел остаться сегодня здесь. Зачем?

Томас потер лицо мозолистыми руками.

— Будь проклят приор Морден! Для чего ему потребовалось приводить мне доктора, хотя я сказал, что мне нужен просто отдых и хорошая еда? Это несправедливо! Он не навязывает доктора другим братьям, когда они решают устроить себе выходной от работы!

— Ты притворяешься больным, потому что не хочешь трудиться?

— Дежурство у ворот, — с горечью объяснил Томас. — Я его ненавижу. Почему они не используют меня, как кровельщика, ведь я в этом искусен? Видели, в каком состоянии здесь крыша? Ей отчаянно требуется ремонт. — Он вздохнул. — Теперь вы скажете ему, что я притворщик, и меня в наказание заставят весь следующий месяц дежурить у ворот.

— Я ему не скажу — но только в том случае, если ты ответишь на мои вопросы, — пообещал Бартоломью. — Недавно Кип Рауф принес тебе шкатулку.

— Он сказал, что в ней реликвия — дар от кармелитов, — ответил Большой Томас, изо всех сил стараясь быть полезным, и вдруг нахмурился. — Вообще это странно, потому что я знать не знаю этого кармелита. Никто никогда не приносит мне подарков, и, по правде говоря, этот мне не понравился.

— Ты ее открывал? Чтобы посмотреть, что внутри?

— Я уже собирался, однако поговорил с Томасом, и он упомянул реликвию, которая якобы убивает каждого, кто к ней прикоснется. Он сказал, что она пропала, и я решил быть осторожнее и разрешить открыть ее кому-нибудь другому.

— Кому? — взволнованно спросил Бартоломью. — Может, вместо тебя посмотрел Томас?

— Я ему не доверял — вдруг украдет? И отнес ее к Кипу Рауфу. Обещаете, что не расскажете об этом приору Мордену? Он рассердится, если узнает — а это будет нечестно, потому что я-то ничего не получил.

— Обещаю, — неохотно сказал Бартоломью. — И что ты сделал?

— Когда Кип узнал, что в шкатулке, он предложил продать ее аббатству. Он посмотрел внутрь — он сказал, нужно точно знать, что там лежит — и там была маленькая стеклянная склянка. Это была правильная реликвия, и мы собирались разбогатеть! Я спрятал шкатулку под кровать, но потом пришел Урбан и повторил все, что говорил Маленький Томас — только он рассказал мне, что произошло в Девоншире тридцать лет назад, чему свидетель его наставник. Он сказал, что реликвия попала ко мне по ошибке, и предложил рискнуть своей жизнью, чтобы вернуть ее нужному человеку.

— И ты ее отдал?

— Отдал. Он ужасно настаивал, а я еще не готов умирать. Кип, конечно, пришел в бешенство, но это плохое дело. Я знаю, что мой орден утверждает, будто в реликвиях Святой Крови нет божественности. Но я в этом не очень уверен. Наставник Урбана умер из-за нее, и тот человек из Оксфорда, который хотел ее украсть — тоже. Уитни. Урбан сказал, что и сам он умрет, как только доставит ее в Норвич. Такие вещи вне пределов понимания нас, смертных, и я намерен оставить все эти вопросы тем, кто, по их мнению, знает, что делает.

— Очень мудро, — согласился Бартоломью. — А где сейчас Кип?

— Я его не видел, после того как мы поругались. Может, уже умер — он-то трогал реликвию. Вы не думаете, что проклятье может пройти сквозь дерево, доктор? Я что, умру, только потому что подержал эту треклятую шкатулку?

— Нет, — ответил Бартоломью так решительно, как только мог. — Ты не умрешь. Однако твой приор может решить по-другому, если и дальше будешь притворяться. Ты не похож на больного, так что будь я на твоем месте, я бы не пытался его одурачить.

Томас заговорщически ухмыльнулся, и Бартоломью почувствовал себя виноватым.

Он попрощался и пошел к Майклу, стоявшему над Маленьким Томасом. И тут же почувствовал, что что-то произошло.

Несколько монахов сбились в молчаливую кучку за спиной у приора, а Томас стоял на коленях на полу с выражением ужаса на смуглом лице.

— Ты как раз вовремя, Мэтт, — угрюмо произнес Майкл, когда Бартоломью подошел. — Я хочу, чтобы ты взглянул вот на это.

— Я не знаю, как это сюда попало, — сказал Томас голосом, который предполагал, что он уже много раз повторял это, но ему никто не поверил. — Я не пользуюсь маковым отваром.

— Недавно я видел, как им воспользовались, — сказал Майкл. Он держал в руках несколько пузырьков с ярлыками, на которых было написано, что это сильное снотворное. — Их дают престарелым монахам, чтобы они утонули, когда их столкнут в реку.

Лицо Томаса побелело.

— Вы думаете, я убил Эндрю? Да меня там вообще не было, Урбан же говорил вам. Я был с вами — вы видели, как я пытался спасти его!

— Урбана мы спросить не можем, как вам хорошо известно, — холодно произнес Майкл. — Он мертв — убит при попытке отдать вам пропавшую реликвию!

— Это не имеет ко мне никакого отношения! — протестовал Томас. — Меня видели братья…

— Вы умны, — прервал его Майкл. — И вам не так уж и трудно организовать свидетелей, чтобы «доказать» свою невиновность. Однако больше ни у кого нет такого сильного снотворного, а подобное вещество привело Эндрю к смерти.

Плечи Томаса опустились.

— Неужели я ничего не могу сделать, чтобы вы мне поверили?

Лицо Майкла было суровым.

— С Эндрю вы поругались много лет назад, а у Урбана было то, чего вы хотели. Вам не нужно было убивать юношу — он сам хотел отдать вам реликвию.

В это время Морден осматривал остальные пожитки монаха. Он поднял что-то.

— А это что такое? Похоже на план, только я не пойму, что это.

Майкл взял это, а когда взглянул на Томаса, взгляд его обвинял.

— Это рисунок трубы в общежитии Бернарда, и карта, которая показывает самый безопасный путь через крышу. Теперь я понимаю, почему вы были готовы рисковать жизнью, лишь бы влезть на крышу вместе с Мэттом. Мы-то думали, вы пытаетесь помочь, а вы просто хотели, чтобы веревку на трубе и приготовленные камни истолковали так, как вам удобней. Значит, вы и Уитни убили.

— Нет! — в ужасе закричал Томас. — Я никого не убивал!

— Доказательства слишком веские, чтобы отмахнуться от них, — мрачно сказал Майкл, глядя на ошеломленные лица вокруг. — Я все время подозревал вас, Томас, а теперь вижу, что не ошибался. Вы лгали нам с самого начала — и о том, что были когда-то студентом Эндрю, и о вашей истинной цели пребывания здесь.

— Чтобы изучать ангелов… — начал Морден, потрясенный происходящим.

— Чтобы шпионить для вашего великого магистра, — жестко отрезал Майкл. — Чтобы выяснить, что думают честные доминиканцы о полемике Святой Крови, и доложить об этом тем, кто обладает властью. — Он ткнул пальцем в Томаса. — Вы убийца — и я арестую вас по обвинению в трех убийствах.

Томаса вывели из монастыря доминиканцев и провели через весь город, чтобы поместить в камеру, расположенную возле церкви Пресвятой Девы Марии. Он больше ни слова не сказал в свою защиту и отказался посвятить Майкла в подробности своих многочисленных преступлений. Бартоломью шел рядом с ним, чувствуя гнев и собственную вину. Ему нравился Томас, и он защищал его от обвинений Майкла, но он ошибался и теперь чувствовал себя тревожно при мысли, что смог повлиять на монаха, и тот оставил убийцу на свободе, чтобы он унес жизни еще двух жертв — Эндрю и Урбана.

— Я не могу заставить вас говорить, — сказал Майкл, собираясь оставить доминиканца в тюрьме проктора. — Но для вас было бы полезней, если бы вы рассказали мне, где спрятали реликвию. Святая Кровь весьма могущественна, и относиться к ней следует с уважением. Я бы предпочел поместить ее в надежное место, где она никому уже не сможет навредить.

— Хоть это и против учения моего ордена, но я склонен согласиться с вами, — ответил Томас. — Святая Кровь действительно могущественна и божественна. Но я не могу сказать вам, где она, потому что не знаю этого.

— Урбан отдал ее вам перед смертью, — настаивал Майкл.

Томас слегка вздохнул.

— Единственные слова, которыми мы с ним обменялись — отпущение грехов. Я знал, что ему недолго осталось жить, и решил, что судьба его бессмертной души гораздо важнее, чем проклятая реликвия. Он попытался заговорить о ней — сказал, что выронил ее, когда упал на скобу для обуви; но я посоветовал ему обратиться к последней исповеди.

— Я найду ее, — поклялся Майкл. — Я перерою весь церковный двор, если потребуется, но я ее найду.

— Хорошо, — ответил Томас с невеселой улыбкой. — Для меня утешение знать, что скоро она окажется в ваших умелых руках.

Бартоломью с беспокойством посмотрел на него. Эти слова прозвучали явной угрозой.

Он решил пойти с монахом, когда тот начнет поиски, чтобы удостовериться, что Майкл будет осторожен и не станет хватать руками любую вещь, похожую на щепку в старом стеклянном флаконе. Доктор провел рукой по волосам, сообразив, что и сам начинает верить, будто реликвия может причинить великий вред тем несчастным, кто прикоснется к ней.

— Для вас куда лучше сказать мне, где она, — повторил Майкл, делая последнюю попытку.

— Я понимаю, — устало ответил Томас. — Но я не могу сказать того, чего не знаю.

Майкл запер дверь в камеру Томаса и вышел на солнце, испустив вздох облегчения.

— Дело закончено. Схема крыши общежития доказывает, что он планировал там преступление, и я считаю, что жертвой он наметил Эндрю. К несчастью, выяснять, что за странные звуки раздаются из трубы, полез Уитни, и заплатил за свое любопытство непомерную цену.

Бартоломью кивнул. Его знобило, несмотря на жару.

— Томас упоминал, что беседовал о крышах со своим тезкой. Само по себе это ничего не значит, но в свете странной смерти Уитни становится подозрительным.

Майкл кивнул. Глаза его блестели — отдельные детали этого дела наконец сошлись воедино и обрели смысл.

— Он воспользовался знаниями Большого Томаса. Но его хитрый план провалился. Все еще намеренный убить Эндрю, он спаивает ему большую дозу макового сиропа, чтобы сделать его беспомощным, и предлагает ему прогуляться по сгнившему причалу. Как он убил Урбана, мы тоже знаем.

Бартоломью нахмурился. Объяснение Майкла было очень простым, но не учитывало некоторые факты.

— Я в этом как-то не очень уверен. Во-первых, Урбан не говорил, что Томас давал Эндрю сильнодействующее лекарство или был рядом, когда старик взошел на пирс Он говорил, что они были только вдвоем. Во-вторых, я видел Эндрю и Урбана незадолго до смерти старика, и Томаса с ними не было. И в-третьих, мы знаем, что Урбана убили, когда Томас молился в церкви — у нас есть независимые свидетели.

Майкла, похоже, не смутило, что в его тщательно разработанном объяснении имеется несколько откровенных противоречий. Он пожал плечами.

— Как я не устаю говорить, Томас умен. Может быть, он ответит на эти вопросы, когда я буду допрашивать его в следующий раз, а может быть, и нет — и мы никогда ничего не узнаем.

— А ты уверен, что виновен именно он? Настолько уверен, что готов отправить его на виселицу?

Майкл поднял руки ладонями вверх.

— Это решать присяжным. Но план и спрятанное снотворное — это обвинение, Мэтт. Даже ты не можешь этого не понимать. И не забывай, что Кип Рауф до сих пор не нашелся. Я не удивлюсь, если раньше или позже объявится и его труп.

— Тогда тебя ждет разочарование, — сказал Бартоломью, показывая на другую сторону улицы. — Потому что он стоит там вместе со своим братом Джоном.

Майкл ринулся через дорогу, чтобы задержать служек. Когда братья увидели надвигающегося на них монаха, они откровенно встревожились, и в какой-то миг Бартоломью показалось, что сейчас они пустятся бежать. Но не побежали, а дождались, когда Майкл подойдет к ним.

— Вы исчезали, — без предисловий начал Майкл. — Мы боялись, что с вами случилось что-то плохое.

— Случилось, — грубо ответил Кип. — Томас.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Бартоломью. — Он что, пытался навредить вам?

— Несколько раз, — ответил Джон. — Один раз он выстрелил в нас из арбалета, когда мы уходили из таверны. Хорошо, что Кип выпил эля меньше, чем я, а то бы я с вами сейчас не разговаривал — он успел оттолкнуть меня. Потом Томас поскакал на нас верхом на лошади, чтобы она затоптала нас копытами. Он опасный человек, брат, и я почувствовал облегчение, когда вы заперли его под замок.

— Мы услышали добрую новость несколько минут назад, — уточнил Кип. — Мы прятались в доме нашего кузена — боялись, что он снова попытается.

— А почему вы не рассказали мне этого раньше? — рассвирепел Майкл.

— А кому бы вы поверили — двум служкам или монаху? — язвительно спросил Кип. — Разумеется, ему! Он бы сказал вам, что это мы нападали на него, и тогда на виселицу отправились бы мы Мы слышали, что теперь у вас есть против него надежные доказательства.

— Есть, — согласился Майкл.

Бартоломью по-прежнему сомневался.

— Балмер сказал, что именно вы пытались убить Томаса, а не наоборот — вы стреляли, и вы скакали на той лошади. Он говорил, что и вы, и он подозревали Томаса и вместе выслеживали его.

— Когда мы узнали, что Балмер думает так же, как и мы, мы предложили ему объединить силы, — признался Джон. — Но Балмер оказался чересчур горячим. Он собирался убить Томаса, а мы хотели только следить за ним, чтобы знать, чем он занимается. Мы об этом и спорили, когда лошадь чуть не растоптала его.

— Челюсть Балмера! — вспомнил Бартоломью. — Я еще тогда сказал, что это не похоже на удар кулаком. Так это лошадь?

— Лошадь, верхом на которой сидел Томас, — кивнул Джон. — Мы говорили Балмеру, что он должен рассказать об этом Мордену, но он побоялся, что Томас задушит его в постели.

— Все это крайне интересно, — заявил Майкл. — И я попрошу вас повторить все это перед жюри присяжных, когда Томаса приведут в суд. Но реликвии по-прежнему нет. Вы не знаете, где она?

— Должна быть у Томаса, — сказал Джон. — Разве ее не было среди его пожиток?

— Я не нашел.

— Значит, он спрятал ее, — заявил Кип, и его лицо исказилось от ярости. — Терпеть не могу этого человека и его коварные повадки. Знаете, он ведь сюда шпионить приехал. Собирался рассказывать великому магистру сказки про монастырь в Кембридже и закрыть его из-за этой чепухи вокруг Святой Крови. Он говорит, что он из Пэкса, а старый отец Эндрю жил когда-то в Пэксе, и он сказал, что Томас там никогда не бывал. Думаю, поэтому Томас его и прикончил.

Бартоломью понял, что тот лжет.

— Эндрю не мог сказать такого — зачем ему отрицать, что это его бывший студент, да еще перед служками? Кроме того, у Томаса не было реликвии, когда он проводил над Урбаном последний обряд. А вот у Урбана на церковном дворе она была, он сам нам сказал.

— Реликвия Эндрю — просто щепка, — фыркнул Кип, злобно глядя на него. — Томас мог спрятать ее у себя на теле.

— Нет, не мог, — возразил Бартоломью. — Он снял рясу, чтобы укрыть Урбана, и у него не было сумки.

— Зато он носит рубашку, — настаивал Джон. — Мог сунуть в нее, в какую-нибудь потайную складку. Может, он и рясу-то снял, чтобы «доказать», что не украл реликвию. Я уже сказал — он хитрый, и ничего не делает без дурного умысла.

— А откуда вы знаете, что это щепка? — спросил Бартоломью. — Вы ее вытаскивали из флакона?

— О да, — беспечно ответил Кип. — Большой Томас попросил нас открыть шкатулку — еще до того, как Урбан потребовал ее назад — и я вытащил. Не на что там смотреть — просто кусочек дерева с черным пятном на конце.

— Ты ее трогал? — с беспокойством спросил Бартоломью.

— Да минутку только. — Кипу хватило приличия принять застенчивый вид. — Большой Томас собрался продать ее в аббатство, а выручку разделить с нами, но Урбан забрал ее назад раньше, чем мы успели навлечь проклятие на наши души. Думаю, проклятье вело нас к тому, чтобы впасть в соблазн к дьяволу.

— Так ты ее трогал? — повторил Бартоломью.

Кип мрачно посмотрел на него.

— Самую короткую минутку. Да не беспокойтесь: проклятье Барзака на меня не подействует. Даже Маленький Томас говорит, что оно убивает только грешников.

— У меня в комнате есть отличное французское вино, — сказал Майкл, глядя, как оба служки плетутся прочь. — Пойдем, отметим наш успех.

— Я не хочу праздновать, — ответил Бартоломью. — Я хочу подумать. Слишком многие говорят мне, во что я должен или не должен верить — и почти все это противоречиво. Все эти рассказы не сходятся. Томас говорит, что Кип и Джон выстрелили в него из арбалета, и Балмер это подтверждает — а теперь братья заявляют, что все было наоборот.

— Томас и есть истинный убийца, Мэтт, — терпеливо сказал Майкл. — Он скажет все, что угодно, лишь бы снять с себя обвинение, и до сих пор у него все получалось превосходно.

— Я хочу зайти в общежитие святого Бернарда, — решил Бартоломью. До общежития было всего несколько шагов по Хай-стрит. — Мне нужно еще раз осмотреть место, где погиб Уитни.

Майкл вздохнул.

— Слишком жарко, чтобы заниматься бесполезными делами. Я согласен, что остались неувязки и вопросы без ответов, но мы и раньше бывали в таком положении. Нет никакого смысла искать логические объяснения, когда преступник — такой умный человек, как Томас.

— Смысл есть, брат, — решительно сказал Бартоломью, постучавшись в дверь общежития. — Томас теолог и ученый — он живет логикой. Конечно же, мы должны искать логику во всех преступлениях, в которых он обвиняется.

Дверь открыл слуга с затуманенным взором человека, который употребил слишком много эля во время обеда.

Бартоломью прошел мимо него, направляясь в комнату, в которой умер Уитни. Слугу, похоже, это не волновало — он вернулся в кухню, продолжать свой послеобеденный сон. Бартоломью и Майкл вошли в комнату, где у окна, над лежавшим на коленях религиозным трактатом, клевал носом Сетон.

— Я слышал, вы арестовали убийцу Уитни, — сказал он. — Жаль, что вы не поймали его раньше, до того, как он унес еще две жизни. Мне не нравились Эндрю и Урбан, но прискорбно, что им пришлось умереть, пока раскрывалось это дело.

— Прискорбно, — холодно отозвался Майкл. Ему не понравился намек на то, что его медлительность привела к дополнительным жертвам.

Сетон заметил, что его колкость попала в цель, и неприятно усмехнулся. Потом показал в угол, где лежали два мешка, кое-как набитые одеждой.

— Поскольку больше было некому, я собрал их пожитки. Может быть, вы устроите так, чтобы их унесли отсюда?

Бартоломью начал рыться в грязных мешках.

— Это все?

— Они не были богачами.

— А это что? — спросил Бартоломью, вытаскивая стеклянный сосуд из мешочка, лежавшего в более старом мешке. — Лекарство?

— Эндрю говорил мне, что это маковый отвар, который облегчает боль в старой ране и помогает ему уснуть. Большую часть он выпил утром, незадолго до смерти, я сам видел.

Бартоломью поднес пузырек к носу и понюхал содержимое: маковый отвар.

— У тебя проблема, брат. Этот пузырек совершенно такой же, какой я нашел на теле Эндрю. И он значительно меньше, чем те, что ты обнаружил под кроватью у Томаса.

— И что? — буркнул Майкл.

— Я видел, что Эндрю пил только из таких пузырьков, — заметил Сетон. — Они все странного розоватого цвета, поэтому я их и запомнил.

— Подозреваю, что мы с самого начала не ошибались относительно смерти Эндрю, — сказал Бартоломью, садясь на скамью с пузырьком в руках. — Эндрю мучался от болей и регулярно принимал маковый отвар, чтобы облегчить страдания. Сетон говорит, что он принял изрядную дозу — все, что у него оставалось — перед смертью, и это объясняет сузившиеся зрачки. Я думаю, Эндрю покончил с собой, в точности, как мы считали поначалу. Он прыгнул в реку — прямо, как описывал это Урбан — и утонул, потому что не мог поднять голову. Но Томас не имеет к этому никакого отношения.

— Возможно, — неохотно произнес Майкл. — Но он все-таки убил Уитни и Урбана.

Бартоломью задумался.

— Та схема у тебя?

Майкл порылся в суме и величественным жестом вытащил ее.

— Откуда это у вас? — сердито спросил Сетон, попытавшись выхватить схему. Он прищурился. — Большой Томас!

Некоторые детали соединились в мозгу Бартоломью в единое целое.

— Если я не ошибаюсь, то эта схема принадлежала Уитни?

— Ну и что? — совсем рассердился Сетон. — Вам-то какое дело?

— Очень даже большое, — мягко ответил Бартоломью. — Она доказывает, что Уитни интересовался той трубой совсем не мимолетно. Схему нашли среди вещей Томаса, но он очень удивился, когда ты обнаружил ее, брат. Мне кажется, кто-то подложил ее туда — так же, как кто-то подсунул в его пожитки склянки с лекарством, только не того цвета и не того размера — чтобы ты их нашел.

Майкл сощурил глаза.

— Ты пытаешься сказать, что кто-то подкинул доказательства, чтобы сознательно ввести меня в заблуждение?

Бартоломью кивнул.

— Томас — легкая мишень, потому что иностранец, а к чужакам все относятся подозрительно. Никто не удивился, что он оказался убийцей — потрясены, но не удивлены. Однако он невиновен.

— Я не понимаю, как ты делаешь такой вывод из схемы, — сказал Майкл. — Она…

— Теперь я точно понял, что произошло. Уитни планировал сделать что-то предосудительное на крыше. Веревка и камни принадлежали ему, а не Томасу — и схема тоже принадлежала ему. А его интерес к трубе объясняет, почему его нашли внутри камина.

— Вы ошибаетесь, — сказал Сетон, но его голосу не хватало убедительности. — Уитни интересовался трубой не потому, что хотел убить кого-нибудь. Просто из нее ужасно сквозило. Он мне сам сказал, когда я однажды увидел, как он в нее заглядывает.

— Значит, вы не единственный, кто поймал его за странными поступками, связанными с крышей, — пробормотал Бартоломью. — Урбан тоже, хотя он не понял, в чем смысл. Он увидел Уитни на приставной лестнице, и тот сочинил какую-то сказку про голубиное гнездо. Но на самом деле он собирался подняться на крышу, чтобы устроить смертельную ловушку с камнями. Когда Урбан заметил его, он сделал вид, что совершенно не умеет лазить по лестнице, и юноша сам сбил то гнездо. А теперь вспоминай, что сказал Кип Рауф о людях, которые недавно одалживали длинную лестницу у Бенета, брат.

— Что Уитни брал ее раз или два, — сказал Майкл. — Если он хотел избавиться от шумных голубей, ему вполне хватило бы одного раза. — Он повернулся к Сетону с весьма разгневанным видом. — Почему вы раньше не рассказали мне про его интерес к трубе? Вы не могли не заметить, что это имело прямое отношение к моим вопросам!

— Это было неуместно! — огрызнулся Сетон. — Беднягу убили!

— Я в этом совсем не уверен, — произнес Бартоломью. — И вы, и Урбан оба заметили его интерес к крыше — и к реликвии. Эндрю сказал, что Уитни пытался силой отобрать ее, и я думаю, что он говорил правду. Уитни был фанатиком, с неистовым отношением к дебатам о Святой Крови и, в отличие от учения своего ордена, считал, что реликвии крови необходимо уничтожить. Он считал своим долгом самому сделать это, но сначала нужно было избавиться от владельца.

Сетон устало потер глаза.

— Один раз я видел, что он лежал на крыше. Но он сказал, что ищет голубиные яйца, чтобы устроить сюрприз к ужину. А потом его убили и…

— Его не убивали, — повторил Бартоломью. — Он устроил в трубе эту ловушку с камнями и решил посмотреть, сработает ли она. Может быть, дунул сильный порыв ветра, а может быть, виновато проклятье Барзака, но камень упал вниз как раз тогда, когда он заглянул в трубу. Камень его не убил, его убила сажа, обрушившаяся вниз вместе с камнем. Это был несчастный случай, и Томас не имеет к нему никакого отношения. И кто-то спрятал схему среди его пожиток, чтобы ввести в заблуждение Майкла.

— Большой Томас, — вымученно сознался Сетон. — Уитни отдал схему Большому Томасу еще до того, как умер.

— Большой Томас был кровельщиком, — сказал Бартоломью. — Он знает о крышах все, и я слышал, что Уитни спорил с ним об этом на Хай-стрит. Думаю, что скандалили они из-за схемы.

Сетон, похоже, хотел и дальше все отрицать, но взгляд на суровое, грозное лицо Майкла убедил его перестать пререкаться.

— Уитни опрометчиво показал ее Большому Томасу — сказал, что хочет заплатить за смену крыши в святого Бернарде, но прежде, чем расстаться с деньгами, решил поинтересоваться мнением профессионала. А Большой Томас заявил, что масштаб неправильный или еще какую-то глупость в этом роде. И не стал слушать, когда Уитни попытался объяснить, что масштаб не имеет значения, а твердо вознамерился высказать все, что думает. Мы бы, может, до сих пор стояли там и слушали его дурацкие разглагольствования об углах и покатостях, если бы Томас из Пэкса нас не спас.

— Несчастный Томас, — вздохнул Бартоломью. — Смерть Уитни оказалась случайностью, Эндрю покончил с собой, а на смерть Урбана у Томаса есть алиби. Ты должен выпустить его, брат, он не имеет никакого отношения ни к одной из смертей.

— Все равно остались неувязки, — пожаловался Майкл, пока они шли к тюрьме проктора, чтобы освободить бедолагу-доминиканца.

— Ты же говорил, что это не имеет значения, когда арестовал Томаса, — поддел его Бартоломью. — Значит, логика требует, чтобы это не имело значения и сейчас когда он оказался невиновным.

Майкл метнул в него злой взгляд.

— Ты можешь доказать, что никто не убивал Эндрю и Уитни, но Урбан — совсем другое дело. В свой смертный час он сказал нам, что кто-то подставил ему подножку с единственным намерением — толкнуть его на скобу для обуви.

— Кто-то подставил ему подножку, — согласился Бартоломью. — Но я думаю, то, что он погиб, упав на этот штырь, тоже несчастный случай. Должно быть, это проклятие Барзака. В конце концов, он тоже прикасался к треклятой штуке.

— Ты поверил в это? — потрясенно спросил Майкл. — Я думал, что ты считаешь это предрассудком, и только один я верю в его могущество. А теперь ты заявляешь, что все эти ужасные смерти были вызваны грешным проклятьем, а я говорю тебе, что здесь замешаны человеческие руки.

Бартоломью беспомощно пожал плечами.

— Два дня назад я бы настаивал, что реликвия не имеет ни малейшего отношения к происходящему, но смерть Уитни была такой необычной, и Эндрю мог бы спастись, когда прыгнул в воду. Да еще Урбан. Все трое прикасались к этой штуке. Возможно, я ошибался, отвергая вещи, которых… не понимаю.

— Кип Рауф тоже ее трогал, — напомнил Майкл. — Но он все еще жив.

— Он сказал, что едва прикоснулся к ней, — ответил Бартоломью.

— Я не думаю, что для небесных сил имеет значение, как долго это длилось. Ты или умираешь, прикоснувшись к ней, или нет. Если ты веришь в проклятье Барзака, значит, следует верить, что Кипа тоже ждет зловещая кончина. Мы должны предостеречь его.

Бартоломью замялся.

— Сознание властвует над телом. Если ты скажешь ему, что он должен умереть, скорее всего, он умрет. Я думаю, ничего не нужно говорить.

Майкл усмехнулся.

— Ты не до конца поверил в проклятье, иначе ты бы не считал, что у Кипа есть хоть малейший шанс выжить. Однако я в любом случае не откажусь еще раз поговорить с ним. Я не уверен, что они с братом сказали правду, когда утверждали, что не знают, что произошло с реликвией.

Томас ничего не сказал, когда Майкл отпер дверь и выпустил его на свободу. Он вышел из камеры и некоторое время постоял, глядя в синее небо, словно не ожидал снова увидеть его, а потом робко улыбнулся Бартоломью.

— Брат Майкл говорит, что своим освобождением я обязан вам — что вы были единственным, кто вновь обдумал доказательства и решил, что они недостаточны. Благодарю вас.

— Мы собираемся навестить братьев Рауф, — сказал Бартоломью. — Балмер говорил, что они закоренелые лжецы, а мы поймали их по меньшей мере на двух обманах — о том, что вы пытались убить их, и о том, что продать реликвию в аббатство собирался Большой Томас. Томас не настолько умен, чтобы придумать подобный план, а вот они — да.

— Если они лгут в одном, они солгут и в другом, — сказал Майкл. — И кто-то же подсунул эти «доказательства» в ваши вещи, чтобы я их нашел. У них есть доступ в любую часть монастыря и хватит возможностей — и смекалки — оставить на видном месте схему и склянки, чтобы ввести в заблуждение непритязательного проктора.

— Вас нельзя назвать «непритязательным», брат, — великодушно заявил Томас. — Кембриджу повезло, что в нем есть вы.

— В общем-то, вы правы, — бесстыдно согласился Майкл. — Но в данном деле я ошибался на каждом повороте. Вы пойдете с нами к Рауфам? Завидев вас, они способны проболтаться о том, о чем иначе предпочли бы промолчать.

Томас по-волчьи улыбнулся. Похоже, его порадовала мысль об отмщении этим двоим, желавшим увидеть его на виселице.

Они пошли в монастырь доминиканцев, и ворота им открыл угрюмый Большой Томас, вернувшийся к обязанностям привратника. Бартоломью остановился.

— Уитни и Сетон спрашивали тебя про крышу в общежитии святого Бернарда, — сказал он.

Большой Томас кивнул.

— Уитни говорил, что хочет заплатить за ее починку, а я предложил отдать деньги приору Мордену за ремонт нашей крыши. Я ему сказал, что каждый раз, как кто-нибудь из братьев наклоняется, чтобы помешать угли в очаге, я жду несчастья, потому что из наших труб, нуждающихся в ремонте, сыплются камни.

— Ты ему это сказал? — спросил Бартоломью, подумав, что люди иногда черпают свои мысли из наименее вероятных источников.

Большой Томас снова кивнул.

— И тут, по странному совпадению, всего через несколько дней Уитни сам погибает по этой же самой причине! Он нарисовал план крыши и хотел, чтобы я на него посмотрел — он, понимаете ли, ценил мое мнение, как кровельщика. План был ужасным, а он сильно разозлился, когда я сказал ему, что там все неправильно.

— Под конец я предложил тебе взять его домой и перечертить, — сказал Томас, вспомнив этот случай и нахмурившись. — Уитни сделался чересчур агрессивным, а я не хотел, чтобы ссора переросла в драку, а тебя обвинили в том, что ты ее затеял.

— Я провел уйму времени, чтобы исправить план, но он его так и не увидел, — с отвращением произнес Томас, словно Уитни умер ему назло. — Я пожаловался на это Кипу, и он любезно предложил мне за план пенни. Он сказал, такая картинка может пригодиться, только не сказал, на что.

Майкл поднял брови.

— Сомневаюсь, чтобы дело было в его доброте. Ты знаешь, что он всем рассказывает, будто это ты придумал продать реликвию в аббатство?

Томас оскорбился.

— Не я! Кроме того, мне все больше кажется, что мой орден прав в этой полемике о Святой Крови. Эти пропитанные кровью реликвии должны быть уничтожены — не потому, что они недостойны поклонения, а потому, что некоторые из них могут нанести много вреда.

— А где Кип и Джон? — спросил Майкл, думая о том, что вот-вот может приключиться еще какая-нибудь беда.

— На кухне. — Томас поморщился. — И можете им передать, что я не отношусь снисходительно к той лжи, которую они про меня рассказывают. Это они собирались продать реликвию, и я рад, что не имею ничего общего с их мерзкими планами.

Большая кухня доминиканцев находилась в отдельном помещении, чтобы уменьшить опасность пожара. Основное место в ней занимал огромный очаг, над которым висела большая подставка для ножей и черпаков. Подставка приводилась в движение воротом, ее части можно было поднимать и опускать, в зависимости от того, какая утварь требовалась под рукой. Джон крошил на столе лук, а Кип помешивал что-то в горшке над огнем, время от времени снимая пробу. Было заметно, что он выуживал из горшка лучшие куски.

— Вы должны нам кое-что объяснить, — заявил Майкл, входя в кухню. Следом вошли Бартоломью и Томас. — Подсунув склянки с сильнодействующим лекарством и план крыши в пожитки Томаса, чтобы я или Морден их нашли, вы совершили две ошибки. Во-первых, склянки были не такие, как надо. Во-вторых, Большой Томас только что сознался, что продал схему Уитни вам.

— Томас забрал ее у нас, — холодно ответил Кип, с неприязнью глядя на Маленького Томаса. — Мы вас о нем предупреждали, но он уже убедил вас выпустить его из тюрьмы.

— А почему вы так хотите, чтобы его повесили за убийство? — поинтересовался Бартоломью. — Что вам в нем так сильно не нравится?

— Он лжец, — буркнул Кип, разозлившись, что его байкам не поверили. — Он здесь не для того, чтобы изучать ангелов, а для того, чтобы шпионить за братьями и их преданными служками. Потом расскажет великому магистру, что приор Морден готов поклоняться Святой Крови, и наш монастырь закроют. А мы работаем здесь уже десять лет. Где мы найдем другое место, если он преуспеет в своих планах?

— Значит, вы пытались убить Томаса, чтобы этого не произошло — сначала из арбалета, потом растоптать лошадью, — заключил Бартоломью. — Лошадь не задела Томаса, но едва не сломала челюсть Балмеру.

Братья обменялись неуверенными взглядами, чувствуя, что сеть вокруг них сжимается.

— Ну ладно, — произнес Джон. — Мы признаемся, что хотели уничтожить дурного человека, но мы только защищали монахов, которым верой и правдой служим вот уже десять лет. Я и приставную лестницу шатал, хотя вышло так, что это вы чуть не упали. И мы подложили склянки и схему, чтобы их нашел брат Майкл, потому что хотели увидеть, как вершится правосудие.

— Отправить на виселицу невиновного — это не правосудие, — резко заметил Майкл.

— Кроме того, вы и сейчас лжете, — добавил Бартоломью. — Вы бросили в меня камень на Хай-стрит — он попал в Дейнмана, но целились вы в меня, потому что мы с Майклом расследовали дело, слишком близко подобравшись к вашим делишкам. Думаю, со временем вы бы и Майклу что-нибудь подстроили.

— Только ради наших нанимателей-доминиканцев… — проскулил Джон.

Майкл не растрогался.

— Вы убийцы, воры и лжецы, и не прикидывайтесь, что ваши побуждения были благородными.

— Убийцы? — в ужасе пискнул Джон. — Мы не убийцы!

— Вы убили Урбана, — сказал Майкл. — Вы знали, что он забрал реликвию у Большого Томаса, потому что Томас сам вам сказал. Вы разозлились, что у вас отняли будущее богатство, и проследили за ним до церковного двора. Там вы толкнули его на тот штырь.

— Это случайность! — закричал Джон. — Он не хотел слушать меня, поэтому я погнался за ним, а Кип выставил ногу…

— Заткнись! — прошипел Кип. — Ничего им не говори. У них нет доказательств.

— Урбан сказал, что мы не виноваты, — вопил Джон с обезумевшими глазами на побелевшем лице. — Когда он лежал там, проткнутый насквозь, то сказал, что его убили не мы! Мы должны были остаться, но испугались и убежали. Мы знали, что Томас ему поможет, когда выйдет.

— Хватит! — бешено взревел Кип. — Мы ничего дурного не сделали, разве что сказали одну-две неправды ради монастыря. И не говори больше ничего!

Но его брата было не остановить.

— Это все реликвия. Реликвия убила Урбана, потому что он ее трогал.

— Чушь, — твердо сказал Кип. — Я ее тоже трогал, и прекрасно себя чувствую.

— Где она? — потребовал Майкл.

Дальше все произошло очень быстро. Кип сделал быстрый нырок и внезапно схватил два ножа с полки у себя над головой. Бартоломью нырнул под стол, а Томас и Майкл замешкались, в ужасе глядя, как Кип собирается метнуть первый нож.

— Нет, Кип! — закричал перепуганный Джон. — Не делай этого!

— Я убью только двоих, — произнес Кип, хладнокровно оценивая ситуацию. — Сначала монаха, за то, что поверил не нам, а Томасу, а потом и самого Томаса. Бартоломью — никто, и неважно, выживет он или умрет.

Он отвел руку назад, Томас метнулся к стене, а Майкл упал на пол, поэтому Кипу пришлось запрыгнуть на стол, чтобы хорошо разглядеть свою первую жертву. Он поднял руку, прицеливаясь, но тут раздался отчаянный грохот — сначала первая половина железной полки, а потом и вторая опустились на незащищенную голову служки. Бартоломью успел увидеть, как Кип в ужасе открыл рот и тут же исчез, погребенный под кухонной утварью и прижатый самой тяжелой доской. Доктор прыгнул вперед, чтобы оттащить полку, но она упала так, что сломала Кипу хребет.

— Он перерезал веревку, державшую полку, собственным ножом — объяснил Томас, протягивая Майклу поврежденную бечеву. — Он поднял руку, чтобы метнуть нож, и лезвием рассек веревку. У повара острые ножи.

— Проклятье Барзака! — в ужасе закричал Джон. — Кип трогал реликвию, значит, он был обречен, как Урбан и Эндрю.

— Я не умру, — пробормотал Кип, хотя всем было ясно, что он доживает последние мгновенья.

— Исповедайся, — убеждал его Томас. — Пока еще не поздно.

— И скажи, где реликвия, — добавил Майкл. — Я не хочу, чтобы умер еще кто-нибудь, притронувшись к ней по неосторожности.

Кип прорычал:

— Нет!

Но Джон пошарил на шее у брата и вытащил пурпурный мешочек.

— Вот, — сказал он. — Заберите ее.

Майкл настороженно посмотрел на мешочек и не сделал даже попытки взять его. Бартоломью тем более не собирался этого делать, а Томас был озабочен душой умирающего. Кип, не обращая внимания на увещевания монаха исповедаться в грехах, трясущимися пальцами нащупал мешочек и начал его открывать. Каждое его движение было медленным и затрудненным.

— Это она? — спросил Майкл, внимательно глядя на него. — Это не подделка? Вы не спрятали где-нибудь настоящую?

— А ты посмотри, — язвительно сказал Кип, ткнув щепкой в лицо монаха и усмехнувшись, когда тот отшатнулся. — Чтобы убедиться.

Это были его последние слова. Он закрыл глаза, через несколько мгновений его дыхание замедлилось, а потом остановилось, хотя щепка оставалась крепко зажатой в пальцах. Томас начал читать отпущение грехов. Услышав голос доминиканца, Кип открыл глаза и отшвырнул от себя реликвию. Она ударила вздрогнувшего Томаса прямо в грудь. Тот запнулся посреди молитвы, а Кип окончательно обмяк.

— Боже! — в ужасе прошептал Майкл. — Томас коснулся ее.

— Не думаю, что мы когда-либо раньше совершили в деле столько ошибок и сделали столько ложных выводов, — сказал Майкл на следующий день, сидя с Бартоломью в небольшом фруктовом саду позади своего колледжа. — Мы считали, что произошло три убийства, а на самом деле всего лишь три несчастных случая — ну, четыре, если учитывать Кипа. Во-первых, Уитни, фанатично ненавидевший реликвии Святой Крови. Он не желал остановиться ни перед чем, лишь бы уничтожить одну из них, и погиб, когда западня, устроенная для Эндрю, сработала раньше времени. Камни упали, оглушив самого Уитни, и он задохнулся сажей.

Смерть Уитни можно считать случайной, но в смерти Эндрю и Урбана имеется и человеческий фактор. Джон настаивает, что Кип не собирался убивать Урбана, подставив ему подножку, и я думаю, что он говорит правду, но Кип все равно ответственен за эту смерть. А кончина Эндрю и вовсе очевидный случай самоубийства. Он сознательно пошел на прогнивший причал, усыпив себя снотворным, чтобы не выплыть. Да еще то, как он упал, по словам Урбана, — с выпрямленными неподвижными ногами, словно намеревался погрузиться в ил как можно глубже… Может быть, он думал, что уже никогда не выплывет.

— Просто сейчас засуха, и река обмелела, — пробормотал Бартоломью. — К счастью для него, отвар подействовал, и он просто впал в бессознательное состояние и утонул. Я думаю, он хотел представить свое самоубийство несчастным случаем, чтобы сделать намек Томасу. Он понимал, что все равно долго не проживет, и решил воспользоваться своей смертью, чтобы Томас всерьез принял проклятье Барзака.

— И исполнил его последнее желание. Всех монахов учат повиноваться наставникам, и Томас не исключение, несмотря на их прежний разлад. Не понимаю, почему он избрал Томаса, а не Урбана. Может, потому что любил Урбана и не хотел, чтобы тот рано умер?

— Думаю, других причин нет, — ответил Бартоломью. — Урбан засомневался, когда ему предложили реликвию в первый раз, и Эндрю понял, что, несмотря на все заявления о своей преданности, Урбан еще не готов к смерти. Но Эндрю не следовало умирать до того, как он убедится, что реликвия в руках Томаса и тот согласен выполнить его просьбу. Все могло пойти наперекосяк — да так оно и случилось.

— Не совсем верно. Я только что сказал тебе, что Томас готов повиноваться предсмертному желанию своего бывшего наставника — именно это он сейчас и делает. Он ушел из Кембриджа сегодня утром, надев реликвию на шею. Через неделю она окажется в Норвиче. Ты был прав насчет него, а я ошибался. Какая жалость, что ему придется умереть — доминиканцам нужны такие люди, как он, непредубежденные, сострадательные, терпимые.

— Не думаю, что он умрет, — произнес Бартоломью. — И это не я был прав насчет него, а ты.

— Что ты имеешь в виду?

— Томас убил Кипа.

Майкл уставился на него.

— Нет. Кип сам себя погубил! Томас показал нам перерезанную веревку, которая удерживала полку — помнишь?

— Я помню, что сказал он именно это. Однако когда Кип схватил нож с полки, Томас взял другой со стола. Потом метнулся к стене, где веревка, удерживающая полку, была привязана к крюку. Полка обрушилась на Кипа, как божественное отмщение, но на самом деле это Томас перерезал веревку, прикрепленную к вороту. Кроме того, ситуация, описанная Томасом — с Кипом, якобы перерезавшим веревку, когда он метил в тебя — просто невозможна.

Майкл пристально вглядывался в него.

— Ты уверен?

Бартоломью кивнул.

— Я точно видел, что произошло.

— Так почему же ты ничего не сказал?

— Потому что он спас тебя, и я ему за это благодарен. Но он лжец. Он лгал насчет своей истинной цели пребывания в Кембридже, втирался в доверие к порядочным людям вроде приора Мордена, пытался обнаружить предательство в полемике о Святой Крови, а это трудно назвать благородным делом; и он не был честен с нами, когда дело коснулось его прежнего знакомства с Эндрю.

Майкл не отрывал от него взгляда.

— Так, может быть, хорошо, что он ушел отсюда?

— Хорошо, — согласился Бартоломью. — Ты как-то сравнил его с рыбьей головой, которую Джон Рауф уронил тебе на плечо в монастыре доминиканцев, еще до того, как мы услышали о реликвии. Ты был прав: он из тех, кто, оставаясь в укрытии, поджидает, пока другие сами навредят себе собственной беспечностью.

— Вонючая, злобная душонка со всевидящими глазами, — содрогнулся Майкл. — Как проклятье Барзака.

Томас пустился в путь на рассвете, покинув приора Мордена и доминиканцев Кембриджа и пообещав доставить реликвию в Норвич, как просил Эндрю. Он посмотрел на человека, сидевшего рядом с ним в повозке, и они обменялись удовлетворенными ухмылками.

— Как легко оказалось одурачить монаха и врача, — прокаркал Сетон. — Они поверили, что Кип швырнул в тебя настоящую реликвию. Все поверили.

— Если бы она была настоящая, я бы уже мог умереть, — отозвался Томас. — Какая удача, что ты оказался под рукой, когда умер Урбан, и смог ее найти и спрятать.

— Наш великий магистр будет доволен, — сказал Сетон, в восторге от своего успеха. — Хотя жаль, конечно, что Уитни впал в нетерпение и начал действовать слишком рано.

Томас кивнул.

— Мне жаль, что он умер.

— Эта священная вещь принадлежит не бенедиктинцам в Норвиче, а ордену, который может постоять за святость Святой Крови против подлости фанатиков-доминиканцев. Она принадлежит францисканцам — истинным верующим, вроде тебя и меня.

Томас улыбнулся.

— Каким облегчением будет снова надеть серую рясу францисканца. Я ненавижу одеяние доминиканцев — и всегда ненавидел, с тех пор, как услышал бессвязные разглагольствования Эндрю в Пэксе, много лет назад. Я ему многим обязан: именно его неверное понимание теологии убедило меня, что я попал не в тот орден.

Сетон засмеялся.

— Ты хорошо сыграл свою роль — может, даже слишком хорошо. Брат Майкл до сих верит, что ты инквизитор-доминиканец, и ни на мгновенье не подозревает, что мы выслеживали Эндрю от самого Эксетера, дожидаясь возможности отнять у него сокровище. Но не следовало тебе играть с Майклом. Это недобрый поступок.

— Мне наскучило среди тех тупоумных доминиканцев, и я хотел хоть немного развлечься. — Томас потрогал мешочек на шее.

Сетон тревожно взглянул на него.

— Я буду рад, когда мы отдадим реликвию нашему великому магистру. Как ты думаешь, что он с ней сделает? Выложит на всеобщее обозрение, чтобы простолюдины могли приходить и отдавать ей дань уважения? Или надежно спрячет, чтобы доминиканцы не смогли отправить ее на костер?

— Она стоит целое состояние, — отозвался Томас. — А состояния делают в Лондоне.

Сетон испуганно уставился на него.

— Ты хочешь сказать, что он ее продаст? Но ведь она может попасть в руки беспринципному человеку!

Томас небрежно вытащил из-за пояса нож, обнял Сетона и вонзил лезвие ему в живот. Сетон выпучил глаза, немного подергался и обмяк. Монах скинул его с повозки и проследил взглядом, как тело скатилось в канаву.

— Ты никогда не узнаешь, что с ней случится, — пробормотал он. — И твой великий магистр — тоже.

Историческая справка

В средние века реликвии Святой Крови были весьма противоречивыми объектами и вызывали сложные научные дебаты. Речь шла не только о том, могут ли существовать подобные реликвии и — если могут — следует ли им поклоняться, но и затрагивала такие вопросы, как определения смерти и воскрешения, пресуществления и мессы, а также точной природы вида крови, о которой стоит или не стоит говорить. Поскольку в те времена медицинская наука считала, что в человеческом теле имеется несколько видов крови, то определенный ее вид, наличие которого приписывали реликвиям крови, в частности, тем, что находились в Хейлзе и Эшбридже, приводил к особенным спорам и самым разным теологическим выводам.

В полемике было два кульминационных момента. Один произошел в 1350-х годах, когда францисканец Франсис Бажюлю из Барселоны заявил, что кровь Страстей Христовых отделилась от Его Божественной Сущности; он основывал свое утверждение на трудах провансальского францисканца Франсиса де Мейронна (умер в 1325 г.). Сегодня в этом утверждении нет ничего особенного, но в 1350-х гг. оно произвело значительные волнения. Смысл был в том, что, если кровь и тело на самом деле разделились, то крови поклоняться не следует — а это вызвало вопросы о Крови Христовой во время мессы, что, в свою очередь, привело к глубоким сомнениям в основных догматах христианского вероучения. Теорию Бажюлю довели до сведения ближайшего доминиканского инквизитора, и ничего удивительного в том, что ее сочли ересью. Так началась новая длинная глава расхождений между белыми и черными нищенствующими монахами — кармелитами и доминиканцами.

Второй кульминационный момент в полемике произошел столетием позже, когда францисканцы шумно доказывали, что реликвии Святой Крови священны, а доминиканцы неистово пытались пресечь данное утверждение. Сражение между этими двумя орденами продолжалось едва ли не до середины семнадцатого века.

Собор в Норвиче был одним из нескольких английских религиозных институтов, где находилась частичка Святой Крови. Ее привезли в 1170-х гг. из Фекампа, возможно, в попытке привлечь внимание паломников, которые иначе шли к усыпальнице Томаса Беккета в Кентербери. Она еще находились там в 1247 г., поэтому именно епископа Норвичского пригласили читать проповедь, когда Генри III даровал свою порцию Святой Крови Вестминстерскому аббатству в том самом году. Норвичский собор сгорел при пожаре 1272 г., несмотря на все попытки спасти его; хрустальная чаша, в которой хранилась кровь, треснула, а ковчег пострадал от огня. Кровь вынули из треснувшего сосуда, и монахи поражались «чудесному» превращению большей части крови в суспензию в верхней части чаши (вероятно, она просто высохла).

Приверженность той или другой стороне прослеживается в картинах эпохи Ренессанса: плита, на которой возлежит Иисус, окрашивалась либо в красный цвет, выражая преданность верованиям францисканцев, либо в серый, указывая на предпочтение взглядов доминиканцев. Плита, окрашенная в несколько цветов, предположительно указывала на неуверенность в выборе.