Хотя внутри палатки стоял полумрак, затрудняя видимость, сомнений не оставалось. Человек был мертв. Улисс Хэтч, издатель и книготорговец, лежал на спине. Он раскинул руки и ноги, глядя невидящими глазами в полинявшие полоски на палаточной ткани над головой. Человеком он был дородным, и пузо достигало чуть ли не до колен. Трудно было сомневаться, что он умер насильственным путем — огромное пятно, подобное кровавому флагу, расплылось между тройным подбородком и грудной клеткой.

Мертвец и его скарб занимали столько места, что нам троим, еще живым, его уже не оставалось. Вокруг беспорядочно валялись принадлежности его ремесла — стопки книг, связки с брошюрами. Кроме того, стояли два сундука, набитые одеждой, позолоченной изнутри посудой, кубками и другими вещами. Улисс Хэтч не ограничивался продажей только книг. Я это знал, потому что не больше часа назад рассматривал содержимое меньшего сундука, пока мистер Хэтч бережно извлекал из него небольшую шкатулку, завернутую в шерстяную ткань и весьма небрежно валявшуюся среди других вещей. Когда он сказал, что лежит в этой шкатулке, ноги у меня подкосились, а перед глазами все поплыло. Через несколько минут владелец снова засунул деревянную шкатулку в сундук и запер его на висячий замок. А теперь крышка сундука была откинута, а сам Улисс Хэтч лежал, раскинув ноги, на земле рядом с ним. Я еще не проверял, но мог побиться об заклад на половину годового жалованья, что шкатулка исчезла.

Палатка была немаленькой, но плотная коричневая занавеска разделяла ее почти пополам — в передней части книготорговец поставил стол, а за занавеской устроил личную комнату. Сейчас я от души радовался этой толстой фланелевой занавеске. Где-то за ней шумела ярмарка, словно ничего не произошло. Мы слышали гул толпы, вскрики певцов баллад и кондитеров, ржание беговых лошадей. Но в самой палатке единственными звуками были жужжание парочки мух, да замедленное дыхание троих озадаченных и испуганных актеров. Запахи, которые я ощутил, когда в первый раз зашел сюда — запах конца лета и заплесневелой ткани, и ненужных бумаг — теперь перебивались горьким запахом гари.

Ни один из нас не предполагал подобного развития событий. И вообще, поручение казалось очень простым. Я хотел оказать любезность человеку, которого с гордостью считал своим другом, а остальные составляли мне компанию. Рано утром все мы пребывали в прекрасном настроении. А теперь нате вам, мы стоим над трупом жирного книгоиздателя и не знаем, что делать дальше…

Говорят, что ярмарка святого Варфоломея — самая большая в целом мире, и кто я такой, чтобы спорить с этим? Право же, кажется, что весь мир слетается на эту ярмарку на несколько августовских дней только ради удовольствия потолкаться на паре акров земли в Смитфилде.

Стояло знойное утро в самом конце лета. Позади нас над сутолокой крыш виднелись стены Лондона, а перед нами, как суп в горшке, кипела ярмарка. Подернутый дымкой воздух был напоен криками торговцев и сочинителей баллад и запахами жареного мяса. Смитфилд — это место, где продают скот на бойню, и трудно было отделаться от мысли, что такая же судьба ожидает большинство посетителей ярмарки Варфоломея. Пусть они не попадут на бойню, но пощиплют их изрядно. По крайней мере, именно это приходит в голову рядовому лондонцу, когда он видит, как простые сельские жители пробираются по зеленым полям Хокстона и Айлингтона.

Не знаю, думали ли об этом двое моих сотоварищей, когда мы смотрели на прилавки и балаганы, над каждым из которых развевалось собственное знамя, словно в армии перед сражением. Может быть, моих друзей занимали менее циничные мысли: что-то вроде гордости лондонца за то, что мы живем в месте, достаточно великом, чтобы весь мир пришел к его дверям. И что-то вроде жалости лондонца к тем, кому не повезло и приходится обитать не здесь.

Излишне говорить, что и я, и два моих друга родились не в Лондоне.

Несколько слов о нас троих.

Мы — Абель Глэйз, Джек Уилсон и я, Николас Ревилл, члены Королевской труппы, ранее Труппы камергера, на базе театра «Глобус» в Саусворке. Мы, актеры, к вашим услугам. Или, если быть точным, к услугам короля Якова I. Из нас троих Джек Уилсон играет дольше всех, Абель Глэйз меньше всех, но уже несколько лет, как нас заметили среди ведущей лондонской театральной братии.

Мы с Джеком отдали сердца театру с ранней юности, а вот Абель попал к нам очень странным путем. Раньше он зарабатывал на жизнь — и очень неплохо зарабатывал, куда лучше, чем на сцене театра «Глобус» — мошенничеством. Он прикидывался больным и падал на проезжую дорогу с пеной у рта (пена отлично получалась из кусочка мыла, засунутого в рот) и с закатившимися глазами.

Абель обязательно дожидался, пока на дороге появится группа хорошо одетых людей. Самыми легкими мишенями были молодые женщины, потому что у девушек самые нежные сердца (за исключением тех, что одеты очень хорошо), и преуспевающие мужчины средних лет — эти всегда искупали какие-нибудь грехи.

Абель как-то защищал передо мной эту деятельность, утверждая, что, когда он успешно помогал расстаться этим легковерным душам со своими деньгами, они шли дальше с сердцем более легким, чем его собственное. Его деятельность побуждала их к милосердию, разве нет?

Но теперь Абель Глэйз шел по жизни прямым путем — ну, настолько прямым, насколько позволяла служба в театре.

А сейчас я видел, как узкий нос Абеля буквально подрагивает, пока тот рассматривал толпу, бурлящую у прилавков ярмарки Варфоломея.

— Выбираешь подходящую мишень, Абель? — спросил я.

— Те дни давно позади, Ник.

— Принюхайтесь-ка, — сказал Джек Уилсон. — Пахнет от Урсулы, если я не ошибаюсь.

Он еще раз одобрительно принюхался и махнул рукой на источник запаха — близлежащий прилавок, который рекламировал свой товар, насадив на шест свиную голову. Мне невольно вспомнились головы изменников, выставленных напоказ на южной оконечности Лондонского моста. Но те почерневшие, сморщенные предметы выглядели менее похожими на человеческие, чем эта свиная на шесте — на мой взгляд, в ней было что-то умоляющее. Под ней висела табличка с надписью: «Здесь продается лучшая свинина. Это говорит свиная голова».

Я завтракал не так давно, но от этого сладкого, бодрящего аромата жареной свинины внезапно почувствовал голод. Потом, пообещал я себе, мы навестим Урсулу и попробуем ее товар. Потом, когда закончим свое дело здесь, на ярмарке Варфоломея.

— Посмотри-ка туда, — сказал Абель. — Ты говорил о мишенях, Ник… да здесь их целая толпа.

Я посмотрел с нашего места, от изгороди, окружавшей ярмарку. На открытом пространстве стоял привлекательный певец баллад с белокурыми кудрявыми волосами, увенчанными красным беретом. Он только что допел песню и теперь раскланивался и улыбался небольшой группке зрителей, которые, тоже улыбаясь и хлопая, давали понять, что он понравился им почти так же, как они понравились ему. Он умиротворяющим жестом вскинул руки, словно они вынудили его спеть еще разок. О, конечно же… если вы настаиваете. Он тряхнул головой в красном берете, как шаловливый жеребенок, и снова склонился над лютней, висевшей у него на шее.

— Я видел его раньше, — заметил Абель. — Он называет себя Бен Соловей. Надо полагать, это его сценическое имя. Но ему бы больше подошло Бен Сорока.

Немного повозившись с лютней, чтобы подогреть зрителей, певец по имени Соловей запел под свой аккомпанемент. Он обладал приятным голосом, хорошо слышным, несмотря на все крики и возгласы ярмарки. Слова звучали отчетливо.

И все в том же духе, с такими же отвратительными стишками. Но зевакам, похоже, это нравилось, они то кивали в такт своим чувствам, то разражались смехом над глупостью тех, кто становился жертвой «мистера Срежу Кошели».

— Повесить следует его… — заявил я.

— Довольно жестоко, — отозвался Джек.

— …за рифму «петли-кошели», — закончил я.

— Это называется «Берегитесь карманных воров», — сказал Абель.

— Очень предприимчивый певец, — заметил Джек.

— О, очень, — согласился Абель. — Посмотрите на того типа с краю. Его зовут Питер Перкин.

Немного в стороне от основной группы стоял низенький мужчина, слегка наклонив голову в сторону, чтобы лучше слышать певца. Он щурился, словно старался сосредоточиться на словах. Но я заметил, что глаза его из-под полуприкрытых век так и стреляли во все стороны. Одет он был так, будто только что явился из деревни. К простецкой шляпе даже прилипло несколько соломинок. Ага, подумал я, спорю, я знаю, зачем эти соломинки…

Певец в красном берете спел полдюжины куплетов, все о подлости воров-карманников и о необходимости честным гражданам быть настороже, а Питер все стоял, наклонив голову. Когда певец ударил по струнам лютни, обозначая конец песни, и руки зрителей вспорхнули над карманами и мешками, глаза коротышки забегали еще быстрей. Соловей закончил цветистым аккордом, и этот зритель начал аплодировать громче всех. Однако я заметил, что он за своим кошельком не полез.

Певец снял берет и пошел по кругу, улыбаясь, как улыбаются все исполнители, закончив представление. Если верить выражению его лица, каждая монета, упавшая в перевернутый берет, оказывалась для него подлинным сюрпризом. Как, словно говорил он, вы хотите сказать, что мне еще и заплатят за то, что для меня — чистое удовольствие! Его небольшая аудитория начала расходиться, а он — перекладывать монеты в свой собственный кошелек весьма натренированными движениями, и тут я заметил, что он едва заметно мотнул головой своему сообщнику, Питеру Перкину. Вы бы в жизни не догадались, что между этой парочкой есть какая-то связь, если бы не этот кратчайший жест. Второй джентльмен небрежным шагом пошел вслед за двумя очень полными дамами. Можно не сомневаться, после того, как он облегчит им ношу, он отправится за остальными зрителями, чьи пухлые кошельки успел заметить, пока притворялся, что слушает Соловья.

Можно только восхищаться продуманностью их действий. Певец привлекает толпу и получает от них честное подношение, спев песню о том, что нужно следить за кошельками. Тем временем его пособник присматривается, куда прячут кошельки.

Он сберегает себе кучу времени, точно зная, на какую часть тела следует нацелиться. И ни один мужлан, держащийся за свое земное достояние, как за собственную жизнь, не будет в безопасности. Просто поразительно, как соломинка, заткнутая за ухо, усыпляет бдительность, а у нашего приятеля в простецкой шляпе имеется неплохой запас соломинок.

Более грубая пара воров обчищала бы зрителей прямо во время представления. Но тут кроется двойное неудобство: певцу не заплатят за его страдания, если кошельки исчезнут, а столь малый доход — это лишения, а кроме того — вероятно, это гораздо важнее — могут возникнуть подозрения, что он нарочно отвлекает толпу. А так Бен Соловей может спокойно устраиваться в другой части ярмарки. Этот фокус они со своим сообщником могут исполнять два-три раза за день, в зависимости от того, насколько они жадные.

В течение всей ярмарки на ее территории заседал суд справедливости, так называемый Пирожно-пудренный суд. Хотя его деятельность ограничивалась преимущественно вопросами торговли (недолив в палатках с элем, мать-и-мачеха, примешанная к табаку), под его юрисдикцию подпадало и обычное воровство, и карманники. Поэтому мы могли смело отправляться к судьям пирожно-пудренникам и привлечь их внимание к жуликам, которым хватало безрассудства петь предупреждения о том самом преступлении, которое они собирались совершить. И все же ни один из нас — ни Джек, ни Абель, ни я — не собирался этого делать. Каждый мужчина (и женщина) сам отвечает за свою собственность. Как гласит старая пословица, «крепче привяжешь — быстрее найдешь». Разве не спел сам Бен Соловей откровенное предупреждение своим слушателям «Кошельки берегите, воров стерегитесь»? А у нас хватало и своих забот. Кроме того, у нас на ярмарке Варфоломея было другое дело.

Мы искали реликвию.

По крайней мере, именно так ее назвал Уильям Шекспир. Реликвия.

Мне нравится думать об Уильяме Шекспире, как о своем друге. Он относился ко мне по-доброму с той минуты, как я вступил в Королевскую труппу, еще тогда, когда она называлась Труппой камергера. Некоторые пайщики театра «Глобус» держались в стороне от заурядных членов труппы.

В силу своего возраста, характера или большой ответственности, но братья Барбидж, Джон Хемингс и остальные предпочитали вести себя надменно. А вот Уильям Шекспир с самого начала был готов разговаривать, давать советы и даже выдавать секреты. Или мне просто так казалось в те времена, когда я был молодым актером. Бывали случаи, когда он выручал меня от последствий моей собственной неосмотрительности или безрассудности.

Поскольку я был ему очень благодарен и высоко его ценил, я всегда готов был выполнить любую просьбу Уильяма Шекспира и даже считал его просьбы своего рода привилегией. Но эта оказалась особенно странной.

Когда закончился вчерашний спектакль, мы с Шекспиром разговорились. Мы представляли в пьесе под названием «Торжество любви» драматурга Уильяма Хордла. Любовь восторжествовала, аудитория в театре «Глобус» аплодировала и одобрительно кричала, а мы выплясывали джигу.

Спустившись с подмостков, мы истекали потом — день стоял душный — но были крайне довольны тем, как нас принимали. Я мечтал избавиться в уборной от своего костюма и выпить чего-нибудь в «Козле и мартышке».

Костюмер, Бартоломью Рид, суетливый человечек, очень походил этим на всех остальных ответственных за сценические наряды. Как и его собратья по ремеслу, он считал, что спектакли ставятся исключительно для того, чтобы демонстрировать костюмы. Актеры — это не более чем рамы для сушки одежды. Он ужасно злился, если мы повреждали костюмы, и упрекал любого, кто цеплялся нарядом за гвоздь или нечаянно марал его выплеснувшимся пивом. По непонятной причине мистер Рид особенно подозрительно относился ко мне и всегда лично проверял состояние моего костюма, стоило мне спуститься со сцены. Сначала меня это раздражало, но теперь я старался потакать ему. В общем, все это я веду к тому, что и на этот раз мне пришлось уйти из артистической уборной одним из последних.

В полумраке коридора я чуть не столкнулся с Уильямом Шекспиром. Мы вместе дошли до боковой двери, ведущей в переулок, известный, как Дыра Бренда. Не знаю, почему, но мне показалось, что он поджидал меня.

— В «Козла и мартышку», Ник? — спросил Шекспир, когда мы вышли в переулок.

— Быстро глотнуть рюмочку — или быстро глотнуть две рюмочки, — ответил я, гадая, не собрался ли он пойти со мной туда. «Козел» — не самая лучшая пивная, но зато расположенная рядом с театром — не относилась к тому виду заведений, в которые обычно ходили пайщики. Народу в ней сейчас почти не было — то самое время суток, когда дневные дела в основном завершились, а вечерние удовольствия еще не начались.

Нам с Уильямом Шекспиром приходилось шагать очень осторожно. Этот район Саусворка рядом с театром «Глобус» и пивным садом во всех направлениях пересекали каналы и канавы, впадавшие в реку. Через грязные потоки приходилось переходить по мосткам, чаще всего представлявшим из себя одну прогнившую доску, поэтому требовалось предельное внимание.

— Жарко пришлось потрудиться сегодня на сцене, — заметил Шекспир.

— Зато приятно.

— О да, приятно.

Я кинул взгляд на своего спутника. Он не участвовал в «Торжестве любви» — да и вообще, теперь Шекспир редко играл на сцене, зато проводил и утро, и послеобеденное время в театре. По утрам проводили репетиции, пайщики решали деловые вопросы, а после обеда шли спектакли.

Хотя дни актерства для него остались в прошлом, Шекспир любил посещать представления и всегда с готовностью давал совет или ободрял актеров. Иной раз я недоумевал, когда Шекспир пишет свои пьесы. Я представлял себе, как он сидит по ночам в своей квартире на Магвелл-стрит, к северу от реки, и при свече исписывает листы бумаги, а рука его так и летает над чистыми страницами. В отличие от других авторов, он никогда не приходил в театр с руками, испачканными чернилами.

— Хороший писатель этот Уильям Хордл. — сказал Шекспир.

— Мы уже сыграли его… дайте-ка вспомнить… его «Отказ от любви», «Отчаяние в любви», а сейчас — «Торжество любви», — ответил я, спрашивая себя, к чему идет весь этот разговор.

— И с каждой пьесой он пишет все лучше — а Уильям Хордл был хорош с самого начала, — сказал Шекспир, который всегда великодушно оценивал работу других. — Он просто перескочил через грубую ступеньку ученичества. Можно сказать, Хордл перепрыгнул через этот забор.

Опыт научил меня не обращать внимания на каламбуры Шекспира, которые варьировались от терпимых до ужасных. Вместо этого я спросил;

— Как вы, Уильям? Вы ведь тоже никогда не были учеником?

— Почему ты задал такой вопрос?

— Говорят, что вы ни разу не вычеркнули ни строчки.

Наступила очередь Шекспира смотреть на меня.

Солнце светило нам прямо в лица, его глаза затеняли поля шляпы, и я не мог прочесть выражения его лица. Но он всегда был человеком, которого нелегко раскусить. Мы подошли к одному из узких мостков, перекинувшихся через канал, и здесь пришлось идти гуськом. В разгар лета запах реки никогда не радует, но ароматы от канав Саутворка могут сбить с ног даже торговку рыбой. Если упасть — а люди время от времени падали в них по пути к медвежьей яме или из таверны — вряд ли утонешь в тех паре дюймов ила, которые покрывают дно, но запросто можно задохнуться от вони.

Благополучно перебравшись на тот берег, Шекспир остановился и взял меня под руку.

— Это все неправда, — произнес он. — Я прошел через суровое ученичество, когда работал плохо и вычеркивал все подряд.

Разговор об ученичестве меня заинтересовал. Я всегда интересовался тем, как проходили юные годы Шекспира в Лондоне. Но он не собирался говорить об этом и удовлетворять мое любопытство. В точности, как я почувствовал, что наша встреча у гримерной была не случайной, так и сейчас понял, что он подошел к сути своего дела, однако даже представить себе не мог, что он хочет мне сказать. То, что Шекспир мог когда-то делать ошибки, как любой другой начинающий драматург, в общем-то неудивительно, невзирая на всю его теперешнюю репутацию. Но какое отношение это имеет к человеку, который прославился, как создатель Фальстафа и принца Гамлета?

— Ник, хватит ходить вокруг да около. У меня есть просьба. Ты бывал на Ярмарке святого Варфоломея?

— В этот раз — нет.

— Может быть, ты хочешь туда сходить?

— Может быть, — ответил я. Вообще-то я собирался побродить по ярмарке, но не очень хотел признаваться в этом Шекспиру, опасаясь, что он сочтет меня за остолопа-провинциала. Торговцы на Варфоломее были из Лондона, а те, кто приходил покупать (или быть ограбленным), приезжали из других городов, потому что эта ярмарка привлекала людей со всего королевства.

— Ну, если тебе случится оказаться в районе Смитфилда…

Он замолчал, ожидая, соглашусь я с этой вероятностью или буду ее отрицать. Я промолчал, и Шекспир продолжил:

— Так вот, если ты решишься сходить в Смитфилд, я буду тебе крайне обязан, если ты повидаешься с одним джентльменом на ярмарке. Книготорговцем.

— Разумеется, а зачем? — спросил я с искренним любопытством. У меня не имелось никаких возражений, раз уж друг попросил меня об услуге, но я никак не мог понять, почему он сам не может пройти небольшое расстояние до Смитфилда и лично обратиться к книготорговцу. Вдобавок в его голосе слышалась неловкость: нечто весьма необычное для Шекспира.

— Мне бы хотелось, чтобы ты забрал то, что можно назвать… э-э… реликвией, — сказал драматург.

— Реликвией?

— Я объясню.

Он так и сделал, пока мы медленно шагали в сторону «Козла и Мартышки».

Выяснилось, что в юности, в Лондоне, Уильям Шекспир написал посредственную драму о Домициане, одном из сумасшедших римских императоров. Ему не понравилась пьеса, наполненная до отказа насилием и расчлененными телами, написанная за три дня, чтобы угодить общественной моде на сенсационные драмы, он отложил ее подальше и забыл о ней.

— Пойми меня правильно, Ник, — сказал Шекспир. — Я отверг не тему «Домициана». Вскоре после этого я написал вещь под названием «Тит Андроник». В ней тоже хватало ужасов, но она завоевала успех.

— Я слышал о «Тите», — подтвердил я.

— Просто пьеса о Домициане была груба не так, как надо. Непродуманная, незрелая… ее следовало сразу же уничтожить. Бросить в огонь. Иногда пламя — лучший друг автора. Но я ее не уничтожил. И как-то раз при переезде с одной квартиры на другую «Домициан» исчез. Не думаю, что я за последние пятнадцать лет вспомнил о нем больше двух раз. Теперь ты понимаешь, почему я называю ее реликвией юности? И вдруг я слышу, что книготорговец где-то приобрел мои грязные страницы.

(Между прочим, не ошибитесь насчет «грязных страниц». Это просто ранняя стадия законченного сочинения автора, до того, как материал отсылают переписчику, чтобы он сделал чистые копии. Как и предполагает это выражение, в «грязных страницах» полно клякс и вычеркнутых строк).

— Вы уверены, что они находятся в руках этого книготорговца? — спросил я. — В конце концов, если вы не видели ее последние пятнадцать лет…

— Я знаю это из достоверного источника, — сказал Шекспир. — Да, я уверен, что мой «Домициан» у него.

— Полагаю, он собирается его продать? — спросил я.

— Надеюсь, продать вам, — произнес Шекспир и быстро добавил: — Я хочу, чтобы вы купили ее, Ник. Я не хочу, чтобы рукопись попала не в те руки, к примеру, к нашим соперникам, компании Хенслоу. У Хетча хватит влияния, чтобы поставить меня в неловкое положение.

— У Хетча?

— Этот книготорговец с гордостью носит имя Улисса Хетча. По большей части он занимается непристойными балладами и отвратительными рифмами, а не книгами. В сущности, он готов торговать всем, что приносит доход. Много лет назад мы с ним поссорились… кое из-за чего. И даже после всех этих лет он не упустит возможности отыграться на мне.

Я не стал спрашивать у Шекспира, почему этот джентльмен со странным именем хочет на нем отыграться, а только спросил:

— Неужели имеет какое-то значение, если эту вашу пьесу где-нибудь продадут? В конце концов, у вас такая репутация…

Если б кто подслушивал, могли бы подумать, что я льщу Шекспиру, но я просто говорил правду. Да и он не тратил время на ложную скромность.

— Да, теперь у меня есть репутация, — сказал он, — но и меня может завтра поразить болезнь. Никто не знает своего будущего. И я буду несчастлив, зная, что после моей смерти несовершенную пьесу о сумасшедшем императоре могут восстановить, поставить в театре, и над ней будут смеяться — по совершенно неверной причине. Это посредственная работа, я уже сказал. Вам бы понравилось, если бы вас запомнили по ранним, незрелым попыткам играть на сцене?

— Нет, не понравилось бы…

Я хотел сказать, что нельзя сравнивать неприметного актера и самого знаменитого драматурга Лондона, но промолчал, немного удивленный и одновременно тронутый тем, что даже такой выдающийся человек, как Шекспир, тревожится о своей посмертной репутации. До недавнего времени он казался довольно равнодушным к таким вещам, если верить заявлениям вроде: «Пусть разбираются в этом после нашей смерти». Может быть, сменить мотив его заставил возраст?

Мы дошли до «Козла и Мартышки». С увлечением слушая Шекспира, я почти забыл о своей жажде, но не совсем. Мы остановились у двери в пивную.

— Я не могу пойти к мистеру Улиссу сам, — признался Шекспир. — Мы слишком хорошо друг друга знаем, жирный Хетч и я. Скорее всего, он откажется продать мне рукопись просто из вредности.

— Но грязные страницы ваши, — возразил я. — Вы никогда их не продавали, просто потеряли.

— Очень трудно доказать право собственности на пьесу, — сказал Шекспир. — Он скажет, что приобрел ее честно, и, насколько я его знаю, так оно и есть. Возможно, купил у домовладельца.

— А почему бы не послать одного из пайщиков? — спросил я, безотчетно не желая браться за это дело.

— Он узнает любого из моих приятелей. Он знаком с миром театра.

— Но не узнает неприметного актера?

— Неприметного? Не надо так говорить. Горечь — не ваш репертуар, Ник, потому что вы хороший актер. Когда-нибудь, вероятно, станете прекрасным актером.

— Тогда почему я? Почему вы просите меня выкупить вашу старую пьесу?

— Потому что вы человек откровенный. Никому и в голову не придет подозревать вас в двойной игре.

Другого человека можно было подозревать в лести, но с Шекспиром я этого делать не стал. Наоборот, постаравшись скрыть улыбку в ярком солнечном свете раннего вечера, я, прежде чем успел осознать это, согласился отправиться на следующее утро на ярмарку святого Варфоломея, найти там Улисса Хетча и выкупить грязные страницы пьесы под названием «Домициан», если она у него. Шекспир разрешил мне заплатить за рукопись до пяти фунтов.

Это была высокая цена, и если меня спросят, мне придется прикинуться представителем компании, конкурирующей с Королевской труппой — скажем, одним из людей Хенлоу — заинтересованным в обладании ранней работой начинающего Шекспира.

Вот так и получилось, что этим прекрасным утром я оказался на ярмарке святого Варфоломея вместе с Джеком Уилсоном и Абелем Глэйзом. Я встретил своих друзей в «Козле и Мартышке» и в общих чертах обрисовал просьбу Шекспира. Я сделал это без колебаний, потому что Шекспир сам предложил мне взять с собой кого-нибудь для компании, чтобы придать всему предприятию «колорита», как он выразился. Он не дал мне никаких указаний о том, как я должен заполучить грязные страницы «Домициана», положившись на мои «прозорливость» и «здравый смысл». Вероятно, он все-таки был льстецом.

Наша троица пробиралась сквозь толпу, между кондитерами и барышниками, цирюльниками и булавочниками. Вдруг Абель сказал:

— Это не Том ли Гейли?

Впереди через дорожку шел субъект с взъерошенными черными волосами. Он, безусловно, походил на Гейли, который действовал, как неофициальный агент Филипа Хенслоу, владельца и покровителя театров, медвежьих ям и много чего еще. Я знал Тома Гейли и не доверял ему. Его длинные, мягкие волосы напоминали овечью шкуру, под которой прятался волк. Интересно, что он делает на ярмарке святого Варфоломея? Уж не охотится ли тоже на грязные страницы «Домициана»?

Мы вышли на сравнительно спокойный участок ярмарки, отведенный для торговцев книгами, брошюрами и напечатанными балладами. Нашу цель мы нашли быстро. Среди киосков и палаток, чуть сбоку, стояла аккуратная палатка в желтую и белую полоску с откинутыми полотнищами. С перекладины над столом, заваленным листами бумаги и невзрачными книгами свешивалась вывеска с надписью «Улисс Хетч, издатель». Многие книготорговцы являются одновременно издателями и предпочитают рекламировать себя именно в этом качестве. У входа в палатку никого не было видно.

Мы, как любые случайные посетители, лениво рассматривали товары нашего мистера Хетча. Я заглянул в палатку, но после солнца трудно было что-нибудь разглядеть, а перед входом висело что-то вроде занавески. Она колыхнулась, и у меня возникло чувство, что за мной наблюдают, может, через дырку или специальный глазок.

Внутри слышались неразборчивые голоса, стало быть, палатка обитаема.

— Похоже, этот книготорговец специализируется на ловле кроликов и распознавании воров, — сказал Абель Глэйз, беря в руки несколько брошюр с заголовками вроде «Как распознать игру в кости» или «Известное разоблачение мошенничества». Последнюю украшал рисунок кролика с игральной картой в каждой лапе.

— Не совсем, — отозвался Джек Уилсон, указывая на стопку брошюр. Верхняя называлась «Кратчайший путь на небеса».

— Это больше подходит Нику, а?

Джеку нравилось делать вид, что я, будучи сыном приходского священника, должен быть крайне благочестивым. Не обращая на него внимания, я взял томик, который узнал. Пьесу написал драматург, которого я когда-то знал, человек по имени Ричард Милдфорд, и называлась она «Больной мир». Случилось так, что пьесу эту опубликовали и поставили посмертно. Я ее хорошо знал, потому что играл в ней роль Виндиса-мстителя. Теперь эта книга, опубликованная года три-четыре назад, лежала тут, под летним солнцем, заброшенная и пыльная. У меня уже был экземпляр, иначе я бы купил ее в память о Милдфорде. Я покачал книгу на ладони. Кто еще вспомнит его через несколько лет? Но не успел я впасть в печальные размышления о памяти и репутации (о которой так беспокоился Уильям Шекспир), как мое внимание привлекло отчетливое колыхание занавески перед входом в палатку.

Из тени вышел человек. Я ожидал, что это будет Улисс Хетч, хозяин, издатель и книготорговец. Я никогда не видел его раньше и ничего о нем не знал, кроме того, что когда-то он поссорился с Шекспиром и был жирным. Но тип, вышедший из палатки, оказался невысоким и худым. И тут я его узнал. Абель и Джек тоже. Это был щипач, или вор-карманник, стоявший рядом с Беном Соловьем, исполнителем баллад. Питер Перкин так и не снял свою невзрачную шляпу с прилипшими к ней соломинками. Он мельком глянул на нас, едва заметно склонил голову, обошел стол и скрылся в толпе.

Меня эта встреча поразила. Что он делал в палатке книготорговца? Когда мы в последний раз видели этого джентльмена, он преследовал парочку самых преуспевающих на вид слушателей Соловья. Конечно, к этому времени он наверняка набил карманы ворованными вещами (щипачи бывают такими же быстрыми, как молнии), но он должен находиться возле певца, высматривая новые жертвы. Мы с Абелем и Джеком вопросительно переглядывались. Я положил на место томик, который держал в руках.

— Могу я помочь вам, джентльмены?

Отвлекшись на карманника, мы не заметили появления из палатки второго мужчины. Он стоял у стола. Точнее, он опирался на стол, шлепнув на него брюхо, словно собирался продавать и его тоже. Улисс Хетч оказался самым жирным человеком, каких я когда-либо видел. Если свиная голова на шесте напомнила мне головы предателей на Лондонском мосту, то Хетч напомнил свинью. Щеки его обвисли, подбородок болтался, а глазки были маленькими и красноватыми. Вокруг головы рос ободок белых волос, как гирлянда из грязного снега. Он тяжело дышал, а лоб покрылся потом, словно он долго бежал, чтобы занять свое место за этим столом.

— Мы просто смотрим, — ответил Джек.

— Там, сзади, у меня есть кое-что поинтереснее, — сказал свинолицый торговец, пронзая нас глазками и тыча внутрь палатки пухлой ладонью. — Пикантный товар. «Утешение вдовы» — знаете эту балладу? Или «Наслаждение Венеры». Рассказывается, что Марс делал с Венерой. В этой даже картинки есть. Я печатаю их сам, так что качество гарантирую.

Мы пожали плечами и поморщились, и сказали «спасибо, нет», но подозреваю, будь мы каждый поодиночке, мы бы позволили торговцу книгами увлечь себя в палатку и показать пикантный товар. Судя по звукам, раздававшимся изнутри, многие уже смотрели.

— Заткни свою глотку!

Я вздрогнул. Голос раздался из палатки. Улисс Хетч улыбнулся и мотнул головой.

— Послушайте только! — произнес он и, заметив выражение моего лица, добавил: — Не беспокойтесь, сэр. Это не вам.

Словно в доказательство этих слов, послышался женский голос, бранивший кого-то, а в ответ — еще раз:

— Заткни свою глотку! — тем же тоном, что и прежде.

Джек внимательно рассматривал брошюру под названием «Девятидневное чудо Кемпа». На картинке был изображен пляшущий человек в шутовском костюме с барабанщиком на заднем плане. С этим я был знаком, как и с «Больным миром», потому что Уилл Кемп служил клоуном в Труппе камергера, хотя и до меня. Карьера Кемпа пошла на убыль после того, как он покинул труппу, и самый его известный подвиг — это то, что он плясал джигу всю дорогу из Лондона до Норвича, все девять дней. А потом написал об этом путешествии.

— О, Уилл Кемп, — сказал Улисс Хетч. — Славные были дни. Человек редких дарований.

Я совершенно уверен, что Джек Уилсон лично знал Кемпа, потому что он играет на сцене дольше, чем мы. Правда, мы с Абелем однажды встречались с клоуном, когда он, выйдя в отставку, больной и ко всему безразличный, жил на Доугейт. Но наши лица этого не выдали. Почему-то все мы были настороже.

— Дураки они были, что заменили Кемпа на Боба Армина, — сказал Хетч.

Роберт Армин сейчас служил клоуном, они и были Королевской труппой — мы, или, чтобы быть точным, пайщики. Мне казалось, что этот человек нас проверяет, прощупывает. Разумеется, он знал знаменитые имена из актерских трупп. Никто из нас троих не отозвался на его замечание о клоунах.

— Наша сцена становится утонченной, — продолжал книготорговец. — Зрители желают крышу над головой и чтобы кареты доставляли их в театр. Они хотят вежливых клоунов. Они хотят подушки под задницы.

— Вот тут вы правы, — заметил Абель.

— Так джентльмены имеют отношение к театру? — спросил Хетч, покачивая своей свиной головой с боку на бок.

— В некотором роде, — ответил я.

— И в каком роде?

Я пожал плечами. Все шло не так, как я планировал. Точнее, я вообще ничего не планировал, полагаясь на «прозорливость» и «здравый смысл», которые приписал мне Шекспир. Еще он назвал меня откровенным, и я решил, что честность — это наилучший подход. Однако перед тем как ответить, я помолчал и огляделся. Дела и удовольствия ярмарки Варфоломея текли мимо нас, никуда не спешивших в этой тихой заводи. Никто не обращал внимания на троих мужчин, стоявших у палатки торговца книгами. А если б кто и заметил, решил бы, что мы интересуемся пикантным товаром Хетча.

— Вы нас раскусили, сэр, — решился я. — Мы имеем отношение к театру.

— Какому театру?

— Любому, что нас захочет, — ответил я.

— Только не к шекспировскому!

Я едва заметно качнул головой, не солгав вслух. Остальные промолчали.

— Ну и ладно, если вы не ребята этого тупого сочинителя, — сказал Хетч. — Вообще-то я подумал, что вы актеры. Я вашего брата за версту чую.

— Надеюсь, от нас пахнет неплохо, — заметил Абель.

Лицо Хетча говорило об обратном. Он снова посмотрел на нас, переводя взгляд с одного на другого и обдумывая что-то, а потом, кажется, принял решение. Но если читать по его лицу было легко, то слова оказались крайне туманными.

— Вас троих я не ожидал.

Не ожидал нас троих? Как он вообще мог нас ожидать, если не знал, что мы собираемся на ярмарку Варфоломея? А уж Шекспир точно не сообщал всем подряд о нашем задании. Замечание Хетча означало только одно: он ожидал кого-то. Я подумал было о карманнике с соломинками в шляпе, но это не мог быть он, потому что уже приходил сюда и ушел.

Я стал продвигаться на ощупь, чувствуя себя все более и более неуверенно. Сделав вид, что мы не из труппы Шекспира, дальше я решил высказываться относительно честно.

— Мне… э-э-э… поручили подойти к вам, мистер Хетч, чтобы отыскать… э-э-э… чтобы заплатить справедливую цену за… за…

Я пришел в замешательство. Ну вот что сказать? За посредственную пьесу Шекспира? За пьесу о сумасшедшем римском императоре? И тут в голове всплыло слово самого автора.

— Можно сказать, мы ищем реликвию, — закончил я.

— Не так громко, — зашипел Хетч, хотя я говорил довольно тихо, и вокруг никого не было. Он протянул пухлую руку и схватил меня за плечо. — Как вас зовут?

— Ник Ревилл.

На лице не возникло никаких признаков узнавания, и раз в жизни я этому обрадовался. Разве я не описывал себя Шекспиру, как неприметного актера? Вот вам и доказательство.

— Вы один можете посмотреть вещь, — сказал он. — Ваши друзья пусть останутся здесь.

Это меня озадачило. Похоже на то, что жирный торговец моментально догадался, что я ищу. Но не только озадачило, но и слегка встревожило. Хотя с чего мне бояться этого дородного потеющего типа? Или других в палатке?

Я поднял брови, делая знак Абелю Глэйзу и Джеку Уилсону, обогнул стол и вошел вслед за Хетчем в полосатую палатку. Он откинул занавеску и ввел меня в святая святых.

После яркого солнца снаружи внутри царил полумрак. Жужжали мухи, с присвистом дышал Хетч. В палатке пахло плесенью, словно она долгие годы была плотно закрыта, однако вряд ли Хетч поставил ее здесь раньше, чем пару дней назад. Книги и брошюры валялись по всему полу, тут же стояли два сундука. На одном из них сидела женщина. Она осмотрела меня с ног до головы. Должно быть, не так давно она была привлекательной, но черты ее крупного лица уже начали расплываться, словно она много времени провела под солнцем. Волосы, не прикрытые шляпкой, беспорядочно падали на блестящие темные глаза. В руках она держала кожаную фляжку, которую поднесла к губам, предварительно бросив на меня еще один взгляд.

— Заткни свою глотку!

Я подскочил. Голос раздался прямо из-за плеча. Я посмотрел вверх и увидел сидевшего на жердочке ворона. Он крикнул это еще раз и склонил набок голову, словно оценивая произведенный эффект. Глаза его неприятно блестели.

— Мистер Ревилл, — произнес Улисс Хетч, — позвольте мне представить вам Держи-крепче. Я зову его так, потому что, стоит ему что-нибудь схватить, он этого уже не выпустит. О нет, не выпустит.

— О нет. Держи-крепче не выпустит, — каркнул ворон. — Действуй! Заткни свою глотку!

— Трудно поверить, но он уже старик, — сказал Хетч. — Он уже был старым, когда усыновил меня.

Мне показалось, что у ворона вообще нет возраста. Странно, что Хетч сказал, будто ворон усыновил человека, а не наоборот, но, может быть, у воронов так принято? Я посмотрел на женщину, сидевшую на сундуке.

— А как насчет меня? — спросила она. — Ты не собираешься представить меня этого очаровательному молодому человеку.

Мистер Хетч слегка поклонился мне, точнее, наклонился настолько, насколько ему позволяли объемы.

— Могу я представить вам Долл Вопинг?

— Я раньше жил к югу от реки, — сказал я.

— Везет же некоторым, — несколько невнятно произнесла женщина. — Но к чему это вы?

— Ха-ха. Он думает, что ты родом из Воппинга, — сказал Улисс Хетч. — Но позвольте сообщить вам, Ник Ревилл, что для этой доброй леди Вопинг — это не город. Это то, чем она в свое время занималась. Она зарабатывала этим на жизнь, понимаете? Подстилала, ублажала и так вопила!

— И до сих пор зарабатываю, — произнесла Долл, закатив глаза. Они походили на спелую черную смородину — блестящие и сочные.

— Увы, сэр, в последнее время она упала в цене. Кто ее захочет?

— Извини-подвинься, Улисс Хетч, — заявила женщина, поднося фляжку к губам, но не спеша опрокинуть ее в рот. — А тебя-то кто захочет, мешок дерьма?

— Ты. Ты меня захотела, только вчера утром, — ответил Хетч.

— Да кроме меня к тебе больше никто и не прикоснется, жирдяй.

— Пойди спроси у прилавка со свининой, — заявил Хетч с искренним негодованием в голосе.

— Извини-подвинься, — каркнул ворон.

Я кашлянул, напоминая им о своем присутствии, и книготорговец, кажется, вспомнил, зачем пригласил меня в палатку.

— Убери свою толстую задницу с сундука, — велел Хетч своей девке. — А если хорошенько подумать, так вообще убери отсюда свою толстую задницу.

Женщина поднялась на ноги.

— О, Улисс, милый, ты ведь не прогонишь свою Куколку?

Она не то говорила серьезно, не то издевалась, и губы выпячивала в такой же непонятной манере. Да еще и подмигнула мне.

— У нас с этим джентльменом есть важное дело для обсуждения. Ты знаешь, та самая штука.

И Хетч показал на второй сундук. Я не понял, о чем он говорил, но, судя по лицу Долл, она поняла. Ее хорошее настроение тут же испарилось, и она попросила:

— Только не все сначала, Улисс. У меня от этой штуки по всему телу мурашки.

Хетч размахнулся и звонко шлепнул ее по заднице, но, насколько я понял, это считалось лаской. Она вышла из палатки, все еще сжимая в руке кожаную фляжку.

Тогда он присел на корточки — весьма неуклюжий маневр, учитывая его габариты, вытащил из камзола ключ и начал возиться с замком сундука — не того, на котором сидела Долл, а второго. Неожиданно он поднял на меня глаза. Ворон резко поворачивал угольно-черную голову, глядя то на хозяина, то на меня, но стоило мне взглянуть на птицу, он притворялся безразличным.

— Чего вы хотите, мистер Ревилл?

— Я… я ведь уже сказал, — отозвался я, не очень понимая, какого ответа он ждет — я до сих пор не назвал то, что разыскиваю: грязные страницы непоставленной пьесы Шекспира «Домициан».

— Вы упоминали реликвию.

— Верно. — Я не понимал, почему он так прицепился к этому слову.

— Тогда получайте.

Хетч откинул крышку сундука. Внутри вперемешку лежала одежда и столовое серебро. Он очень аккуратно раздвинул все это. В середине сундука лежало нечто, завернутое в темную грубую ткань. Улисс Хетч, как мне показалось, с чрезмерной осторожностью вытащил это из сундука и положил на свободный клочок земли. Встал на колени перед неизвестным свертком и начал разворачивать шерстяную ткань.

Внезапно я очень отчетливо начал ощущать окружающее. Пыльный свет, пробивавшийся сквозь желтую ткань палатки. Жужжание мух, ленивых, словно они понимали: лето идет к концу. Тяжелое дыхание торговца. Ерзанье ворона на жердочке.

Мне было любопытно, я растерялся и довольно сильно испугался. Уж не знаю, что могло появиться на свет в результате этой пантомимы, но только не рукопись Шекспира — совсем не та форма.

То, что появилось, меня разочаровало. Небольшая овальная деревянная шкатулка, на откидной крышке которой виднелась инкрустация в форме звезды. Хетч открыл ее. Не поднимая шкатулки с земли, он поманил меня, чтобы я взглянул поближе. Внутри лежала стеклянная склянка, чуть длиннее пальца, с потертой позолоченной пробкой. Обращаясь со склянкой осторожно, словно с ящиком Пандоры, Хетч вытащил ее и положил на пухлую ладонь.

— Смотрите внимательно, — предложил он. — Что вы видите внутри?

— Щепку.

— Так. И…

— Действуй, — каркнул ворон.

— Щепка серая, на ней несколько пятен, — продолжал я, стараясь не обращать внимания на птицу.

— Совершенно верно.

Я протянул руку, чтобы взять склянку с ее ничем не примечательным содержимым и как следует рассмотреть ее, но Хетч сунул ее в шкатулку и снова начал укутывать в шерстяную ткань.

— Вам не стоит трогать то, что внутри, мистер, — сказал он. — Именно от этого у Долл мурашки.

О чем, во имя Господа, он говорит? Я уже собирался сказать, что мне нужна совсем не эта вещь, как Хетч поднял руку, призывая меня помолчать. Он все еще стоял на коленях, а когда снова поднял на меня глаза, на его потном лице было странное смешанное выражение — страх и расчет.

— Вы действительно работаете на Филипа Хенслоу, да? — спросил он.

Так же, как в прошлый раз я качнул головой, отрицая, что принадлежу к «шекспировским ребятам», так и сейчас изобразил удрученную улыбку, давая понять, что и тут он не ошибся. Конечно, я чувствовал себя лучше, чем если бы пришлось откровенно лгать, но особого счастья не испытывал.

— Я так и знал! — воскликнул книготорговец. — Этот человек готов сунуть руку в любой карман. Театры, медвежьи ямы, да все, что угодно — только скажите, и Филип Хенслоу уже там, зарабатывает пенни. Но позвольте сказать вам, Николас Ревилл, что вашему нанимателю стоит остерегаться этой штуки.

И он указал на деревянную шкатулку. Настала его очередь читать по моему лицу, и прочел он только одно — смятение.

— Вы не знаете, что это такое, верно? Старина Хенслоу отправил вас покупать нечто, не сказав, что именно?

— Да, я не знаю, что это такое, — признался я, на этот раз сказав чистую правду.

— Ну как же, дружище! Вещь, надежно спрятанная в стеклянную склянку… это кусочек Истинного Креста. И на нем кровь нашего Господа.

Сначала я решил, что ослышался или что он пошутил. Потом внимательно всмотрелся в лицо Улисса Хетча и понял, что это не шутка. Перед глазами все поплыло, а ноги подкосились.

Разумеется, как и любой другой, я имел общее представление о реликвиях. Слышал о сосуде с кровью Христовой, хранившемся в Уолсингеме, и о костях святых, хранившихся повсюду. Но все же в последние годы подобные вещи пользовались не очень хорошей славой, поскольку ассоциировались со старой религией. К примеру, мой отец, приходской священник, называл их папистскими безделушками. Он говаривал, что те, кто ищет спасения через старые кости, лучше бы просили милосердия Божьего без посредников, а не глазели бы на то, что, скорее всего, является останками овец и свиней. Но одно дело — слушать об этом с кафедры проповедника, и совсем другое — столкнуться с подобной вещью, что называется, во плоти.

Возможно, книготорговец решил, что сделал недостаточно для того, чтобы убедить меня, поэтому он снова развернул деревянную шкатулку, открыл ее и вынул не склянку, а полоску свернутого пергамента. Его он мне и протянул, велев быть очень осторожным.

На пергаменте виднелись буквы, но совсем выцветшие. Сам он тоже был протертым и порванным, и я испугался, что он рассыплется у меня в руках. В неверном свете палатки я пытался прочитать слова, но разобрал только несколько, причем написанных по латыни, среди них: sanguis и sancta. Внизу было что-то, напоминавшее подпись, но я сумел расшифровать лишь отдельные буквы, а под ними нечто выпуклое, вроде корки на пергаменте — возможно, остатки печати. Все это время Держи-крепче очень внимательно следил за тем, что мы делаем, словно умел читать лучше, чем мы.

Я вернул пергамент Хетчу.

— У меня есть это по-английски, — сказал издатель. — Здесь подтверждается, что щепка в склянке — кусок Истинного Креста, спасенного из Храма Гроба Господня в Иерусалиме. Подписано и скреплено печатью Джеффри Мэппстоуном, рыцарем. Все это очень древнее.

— Но как… как к вам это попало?

— Говорят, что в прежние времена ею владел нищенствующий монах. Потом из его рук она перешла в другие — и добралась до моих.

У него это прозвучало так, словно это был естественный процесс, но могу поспорить на недельное жалованье, что он приобрел реликвию отнюдь не честным путем.

— И вы хотите продать эту штуку?

— Конечно, не к лицу продавцу говорить подобное, но я буду счастлив избавиться от этой «штуки», как вы ее назвали, — признался Хетч. — Уж что с ней сделает мистер Хенслоу, дело его, а я сыт по горло. Ее владельца не ждет счастливая судьба, хотя я этого не знал, пока не… получил ее. Говорят, что прикосновение к ней означает смерть.

Может, это была так называемая болтовня продавца, упорно разжигающего интерес к вещи, подчеркнув ее опасность, но у меня по затылку поползли мурашки.

— Вы могли бы отдать ее. — Я помолчал, тщательно подбирая слова. — Должно быть, есть много людей, которые будут счастливы, если получат подобную вещь.

— Отдать? Я должен зарабатывать себе на жизнь, мистер Ревилл. Почему бы мне не честно не заработать пенни-другой? Никто не получит ее, пока не даст мне справедливую цену.

Он вытащил из сундука помятое оружие. Старый ржавый пистолет, с выпуклой рукояткой и прямым дулом.

— Я всегда храню его заряженным, наготове, — заявил Улисс Хетч, поигрывая пистолетом. — Мир полон негодяев.

— Мистер Хетч, — сказал я, устав от всего этого и ничуть не испугавшись его оружия. — Пора кое-что прояснить. Чистая правда, что я пришел к вам с целью кое-что приобрести, но… не то, что содержится в склянке. Я ничего не знаю о крестах, хоть истинных, хоть нет.

При этих словах Хетч сунул шкатулку обратно в сундук и запер его на висячий замок. Однако пистолет не убрал, а прижал к груди, словно собирался в любой момент пустить его в дело. Все, что он делал, он делал медленно, но мне казалось, что он специально затягивает каждое свое движение, чтобы дать себе время подумать. Я взглянул на птицу. Держи-крепче теперь так заинтересовался происходящим, что даже не притворялся, будто смотрит в другую сторону.

— Так вы не актер? — спросил, наконец, Хетч.

— Нет, я актер. И пришел к вам именно по театральному делу. Если коротко, я слышал, что у вас есть грязные страницы пьесы Уильяма Шекспира под названием «Домициан». Мне поручили купить ее у вас.

К этому времени Улисс Хетч с трудом поднялся на ноги. Смешанное выражение, обуревавшее его, пока мы разговаривали о реликвии — страх и расчет — сменилось на лице торговца настороженностью.

— Хенслоу?

— Я никогда этого не говорил, а думать можете все, что угодно, — сказал я, все сильнее раздражаясь и волнуясь, и быстро перешел к главному, чтобы он не начал упрекать меня за то, что я ввел его в заблуждение. — Предлагаю справедливую цену за эти грязные страницы Шекспира. В смысле, Уильяма Шекспира.

— Шекспира, тьфу! — буквально выплюнул он. И добавил более спокойно: — Грязные страницы «Домициана»? Возможно, у меня есть то, что вам нужно. А что вы называете справедливой ценой?

— Скажем, три фунта.

— Скажем, шесть фунтов.

— Четыре.

— Пять.

— Согласен, — сказал я.

В первый раз на лице Хетча появилась улыбка.

— Вы никогда не станете ни толковым покупателем, ни продавцом, мистер Ревилл, если будете соглашаться так быстро. Возвращайтесь через час. То, что вы просите, лежит где-то среди других бумаг, и мне нужно время, чтобы отыскать рукопись. Пять фунтов. И на попятный не идите.

— На попятный не пойду, — согласился я.

— Можете дать мне сейчас фунт, чтобы доказать серьезность своих намерений?

Я вытащил кошелек и достал оттуда два золотых — часть денег, что Шекспир дал мне после вчерашнего разговора. Это была большая сумма — не думаю, что в моем кошельке когда-нибудь лежало столько денег — знак доверия с его стороны. С другой стороны, сказал я себе, пайщики «Глобуса» — люди состоятельные (разумеется, в сравнении с простыми актерами). Книготорговец взял деньги, и его отношение ко мне изменилось. Он заулыбался, и я решил воспользоваться таким изменением его настроения.

— Дайте мне кое-что в обмен на монеты, чтобы доказать серьезность своих намерений, — сказал я. — Кое-какие сведения.

— Смотря какие.

— За что вы так не любите Шекспира?

— Действуй! — каркнул ворон Держи-крепче.

Улисс Хетч вздохнул. Потом посмотрел на сундук, на котором прежде сидела Вопинг Долл.

— Когда-то мы поругались из-за нее.

— Из-за нее?

— А что вы так удивляетесь, мистер Ревилл? В свое время она была очень даже неплохим товаром, хоть сейчас и упала в цене.

Должно быть, на моем лице по-прежнему отражалось удивление, потому что Хетч добавил:

— А-а, вы считаете господина Уильяма Шекспира важной персоной, таким респектабельным. Но позвольте вам сказать, что, когда он впервые появился в нашем городе, был он юным, безрассудным и полным огня. Много лет назад. Ха, даже я в те годы был худым. Именно тогда Держи-крепче и усыновил меня. Ворон не стал выглядеть старше, а вот я несколько изменился.

— И после всех этих лет, мистер Хетч, почему вы до сих пор..?

— До сих пор… что?

— До сих пор обижены.

— Некоторые вещи, происходившие с тобой в юности, нельзя забыть — и простить, — вздохнул Хетч. — Шекспир завоевал мою Долли словами. Она впитывала ушами и его слова, и его самого.

— Зато теперь вы обладаете некоторыми его словами, — произнес я, догадываясь, где скрывалась истина. — Вам нравится владеть его грязными страницами.

— Может, вы и правы.

— И все же вы готовы продать их?

— Я продам все, что угодно, кому угодно по хорошей цене.

— Даже частицу креста?

— Вы должны забыть о нашей первой беседе, — беспокойно сказал Хетч, показывая через плечо на сундук с его странным содержимым. — И никому об этом не рассказывайте.

— Заткни свою глотку! — каркнул Держи-крепче.

— Даже птица понимает, — сказал Хетч. — Лично я думаю, что это фальшивка. Сейчас таких подделок полно.

Это абсолютно противоречило его тону и поведению, с которыми он описывал мне частицу креста, но я промолчал, радуясь возможности сбежать из его душной палатки; а больше всего — сбежать от его ворона.

Выйдя наружу, я огляделся в поисках Абеля и Джека, но нигде их не увидел. Надо полагать, им надоело ждать, и они отправились вкусить радостей ярмарки Варфоломея. Разыскивая их, я никак не мог решить, стоит ли рассказывать им о том, что показал мне Хетч, несмотря на его предупреждения? Меня мучил и еще один вопрос. Правда ли, что это настоящий кусок от Христова креста? Движимый природным чутьем любого осторожного торговца, Хетч едва позволил мне взглянуть на него. Не так уж я легковерен, чтобы доверять Улиссу Хетчу без дополнительных доказательств; вполне возможно, что он и сам себе не верил. И в самом деле, на свете, вероятно, существует столько кусков «истинного» креста, что из них можно построить еще один Ноев Ковчег!

Однако Хетч, несомненно, ждал того, кто должен купить эту вещь, почему и принял меня за нужного человека. Внезапно я вспомнил, как мы натолкнулись на Тома Гейли, едва появившись на ярмарке. Всем известно, что Филип Хенслоу нанимает этого человека посредником для сомнительных или тайных сделок. Разве не мог Хенслоу отправить своего агента, чтобы получить реликвию? Задав себе этот вопрос, я тут же подумал, что в описании Хетчем Хенслоу уже содержится ответ. Хенслоу замешан во многих делах. Он вкладывает деньги в театры, в травлю медведей и — что куда менее респектабельно — в дома удовольствий.

Он делец, причем не особенно разборчивый в том, как и когда сколачивать состояние. Вполне вероятно, что он рассматривает эту реликвию, как хорошее вложение капитала, возможно, долгосрочное, чтобы продать ее, когда она будет пользоваться спросом. А может быть, она нужна ему, как своего рода талисман, могущий дать ему власть или принести удачу. Хотя разве не сказал книготорговец, что владельца этой реликвии ждет несчастливая судьба?

Впрочем, меня все это не касается. Я просто должен вернуться в палатку Хетча через час, забрать грязные страницы «Домициана» и вручить ему остаток денег.

И тут я скорее почувствовал, чем увидел, что кто-то держится у меня по левую руку. Том Гейли. Увидев, что я заметил его, он отвернулся и усмехнулся. Его непричесанные черные волосы спутались. Мне не очень-то хотелось разговаривать с ним, поэтому я ускорил шаг.

— Мистер Ревилл, надеюсь, вы в добром здравии? — спросил Гейли, догнав меня.

— Вполне, — ответил я, едва не добавив, что без его общества буду чувствовать себя еще лучше.

— У вас какие-то дела на ярмарке Варфоломея?

— Просто гуляю.

— Я заметил, что вы наведывались в магазин мистера Хетча?

— Слишком громкое название для его палатки, — пожал я плечами, не понимая, чего он хочет.

— У него есть… интересные товары. — Том Гейли обладал раздражающей привычкой показывать на собеседника пальцем и при этом щуриться, словно целился из пистолета. Хотя мы шли бок о бок, он умудрился взглянуть на меня при словах «интересные товары».

— Похоже на то, — ответил я.

— Чего у него только нет! И книги, и бумаги…

— Что ж, он книготорговец.

— ….и многое другое.

Я остановился и посмотрел прямо на Тома Гейли. Из собственного опыта я знал, что лучший способ обращаться с этим человеком — разговаривать в открытую.

— Мистер Гейли, если вы хотите мне что-то сказать — говорите прямо. В противном случае — у меня есть дело.

— Дело? Мне показалось, вы «просто гуляете», мистер Ревилл. — Заметив выражение моего лица, он поспешно добавил: — Я просто хотел вас спросить, довелось ли вам увидеть… э-э-э… особые товары мистера Хетча. — Он направил на меня свой палец-пистолет и шутовски ухмыльнулся. — У Хетча есть книжица под названием «Наслаждение Венеры» — с картинками. Или «Распутная жена». Отличная. И еще одна, называется «Изнасилование сабинянок». Я подумал, что молодому человеку вроде вас подобные пикантные вещицы могут понравиться.

— Думаю, мне они нужны меньше, чем вам, мистер Гейли.

— Да как пожелаете. Оставляю вас с вашим делом — или с вашим удовольствием.

И он ушел. С некоторым самодовольством я смотрел, как черная копна волос прыгает у него по плечам. Очевидно, его очень волновало, чем я занимался у Улисса Хетча — замечанием о пикантном товаре торговца он просто пускал пыль в глаза. Я вспомнил слова Шекспира — дескать, Хенслоу будет счастлив наложить лапы на грязные страницы «Домициана». Неужели Гейли охотится за ними? Или все же интересуется реликвией, Истинным Крестом, как я подумал сначала?

Толком не глядя, куда иду, я сообразил, что направляюсь прямо к прилавку, где торговали жареной свининой. Вероятно, я шел на запах. Однако, подойдя поближе, я увидел, что там предлагается более возбуждающее блюдо, чем жареное мясо. Собралась целая толпа и внимательно следила за ссорой, угрожающей — или обещающей — вот-вот перейти в драку. Более того, ссорились две женщины, а это всегда притягательно. Они стояли рядом с прилавком со свининой, и у свиной головы был очень благоразумный вид. Одну из женщин я узнал — дамочку из палатки Хетча, Долл Вопинг. Вторая женщина была такой же дородной, как и она. Неужели все обитатели ярмарки святого Варфоломея такие крупные? Эта женщина потрясала засаленным рашпером, как мечом. Рашпер и ее красное, сальное лицо наводили на мысль, что она и есть Урсула, торговка свининой. Не требовалось особенных логических умозаключений. Судя по ее виду, она была кухаркой, а всем хорошо известно, что работающие в кухне обладают скверным характером и скверным языком. Все дело в жаре от очага, понимаете ли.

С другой стороны, у Долл Вопинг оружия не было, зато она держала в руке кожаную фляжку, словно собиралась драться ею. Я поставил на рашпер.

Пока женщины с удовольствием обменивались оскорблениями и жестами. «Говнючка ты!» и кукиши, и все такое прочее. Толпа разделилась — одни подстрекали женщин, другие оглядывались в поисках констебля. Мог бы и догадаться, что Абель Глэйз и Джек Уилсон находятся среди зевак.

— Из-за чего скандал, ребята? — спросил я.

— А из-за чего обычно дерутся женщины? — отозвался Джек. — Да они так же готовы вступить в рукопашную из-за мужчин, как мы из-за женщин.

— Хотел бы я, чтобы кто-нибудь подрался из-за меня, — произнес Абель, которому не везло в любви.

И тут до меня дошло. Разве Улисс Хетч не сказал своей девке, когда они подтрунивали друг над другом, «пойди, спроси у прилавка со свининой»? Неужели эти две дамочки устроили перебранку из-за издателя пикантного товара?

Долл и Урсула — если это действительно торговка свининой — кружили напротив друг друга, как две собаки. Одна потрясала своим рашпером, другая размахивала фляжкой, но ни одна не хотела начинать первой. Толпа помалкивала, не желая нарушить чары. Но прежде, чем женщины успели вступить в драку, сквозь толпу привычно протолкались двое констеблей и уперлись в землю служебными дубинками, длинными и тяжелыми, устрашающими на вид и достаточно тяжелыми, чтобы сломать руку или раскроить череп. Имей они дело с мужчинами, уже пустили бы их в ход. Но с женщинами констебли предпочли более человечный подход.

Они схватили обеих. Крупные мужчины с нависшими бровями, сущие Гог и Магог. Один обхватил Урсулу, второй вцепился во фляжку Долл. На какое-то мгновенье показалось, что женщины обернут свою ярость против констеблей, но одновременно я ощутил облегчение, охватившее обеих, словно им удалось с честью выйти из необходимости устроить драку.

И наконец, с некоторым запозданием, появился миниатюрный человечек с аккуратной бородкой. Я его случайно знал — олдермен и судья, Уолтер Фарнаби. Год с небольшим назад я видел, как он опечатывал зачумленный дом на Кентиш-стрит. Очень педантичный человек, которому никто не осмеливался перечить. Очевидно, на ярмарке святого Варфоломея он выступал в должности судьи. В толпе тоже многие его узнали, судя по шепоткам и бормотанью.

По жесту Фарнаби констебли отпустили скандалисток, повиновались, но с таким видом, словно с удовольствием подержали бы женщин еще немного. Не знаю, что сказал обеим Фарнаби — он подошел к каждой по отдельности и пошептал на ухо — но этого хватило, чтобы женщины повернулись и пошли в разные стороны. Урсула вернулась к свиному прилавку, а Долл направилась в ту сторону ярмарки, откуда я только что пришел.

Вмешательство судьи вызвало общее разочарование. Я слышал, как некоторые высказывались в том смысле, что власти суют свой нос в невинные развлечения, а настоящие преступники свободно расхаживают вокруг. Вспомнив Соловья, исполнявшего баллады, и его сообщника, я не мог не согласиться.

Джеку и Абелю было очень любопытно, что у меня произошло с книготорговцем. Я промолчал о реликвии, сказал только, что Улисс утверждает, будто у него есть грязные страницы шекспировской пьесы, но ему нужно время, чтобы ее найти. И добавил, что между Шекспиром и Хетчем имеется своего рода старая вражда, и что книготорговец окружил себя довольно странным обществом, к которому принадлежат только что виденная нами женщина и говорящий ворон по имени Держи-крепче. Рассказал я и о встрече с Томом Гейли.

Дожидаясь, когда можно будет вернуться в логово Хетча, мы побродили по ярмарке, остановились, чтобы глотнуть эля, к нам приставали продавцы конской плоти, человечьей плоти и других диковин. Но мы, как умные жители Лондона, сумели устоять почти перед всеми соблазнами.

В конце концов мы решили, что времени прошло достаточно, и вернулись к входу в палатку книготорговца в тихой части ярмарки. Странно, что мистер Хетч устроился здесь, подальше от общей сутолоки. Может быть, его покупатели предпочитали приходить к нему скрытно, учитывая «пикантный товар». Книги и брошюры, нетронутые, лежали на столе. Полотнище палатки было откинуто, и у меня опять возникло чувство, что за нами наблюдают через занавеску, висевшую поперек палатки. Может, это ворон со своими блестящими глазами? Я бы предпочел человека.

Я окликнул мистера Хетча. Никто не ответил. Я крикнул громче, ожидая, что Держи-крепче велит мне действовать. Или заткнуть глотку. Я оглянулся на спутников и сделал знак, что следует зайти внутрь. Хетч наверняка не будет возражать. Обычная сделка, и не более того. Получить четыре фунта и расстаться с грязными страницами «Домициана». А на будущее мне стоит не с такой готовностью соглашаться на поручения от имени Уильяма Шекспира.

Мы вошли в палатку. Я скользнул за занавеску.

Внутри была сумрачно, душно и воняло. Но на этот раз запах был другим, пахло горечью и чем-то паленым.

Что мы нашли, вам уже известно.

— Боже мой, Ник, что нам теперь делать? — воскликнул Абель Глэйз.

— Не знаю.

— Нужно идти к судье, — сказал Джек Уилсон. — Любому понятно, что это убийство.

— Его застрелили, — произнес Абель, глядя на темную дыру в груди торговца и кровавый флаг вокруг нее.

В молодые годы, до того, как заняться мошенничеством, Абель служил в армии во время Нидерландской кампании и знал о войне и ранах больше, чем я узнаю за всю жизнь.

— Надо полагать, из его собственного пистолета, — добавил я. — Он показывал мне его, когда показывал, кое-что еще.

Джек и Абель посмотрели на меня. Возможно, недоумевали, что это за «кое-что еще». Я показал на орудие убийства, лежавшее в углу палатки, словно преступник в панике швырнул его туда перед тем, как убежал. Или убежала. Потому что пистолетом могли воспользоваться как мужчина, так и женщина.

— Это снапхонц, — сказал Абель. — Их широко использовали в Голландии.

Ни один из нас не откликнулся на эти профессиональные сведения.

— Можно просто уйти, — помолчав, произнес Абель. — Мы не обязаны никому ничего сообщать. И ни одна душа не узнает, что мы сюда заходили.

— Вы можете уйти, — отозвался я. — А меня здесь уже видели.

Я думал о Вопинг Долл. А также вспоминал того типа с соломинками на шляпе, который выскользнул из палатки, когда мы подошли к ней в первый раз.

— Значит, нужно идти в Пирожно-пудренный суд, — подвел итог Джек. — Это вам не карманник с певцом баллад.

— Да, ты прав, нужно идти в суд, — согласился я, озираясь. — А где птица?

— Птица?

— Держи-крепче, ворон, о котором я вам рассказывал.

— Да провались он, твой ворон, — хмыкнул Джек. — У нас труп на руках.

— Погоди минуту. — Я наклонился, чтобы посмотреть на стопку бумаг, прижатую тушей Хетча. Листы были старые, мятые, перепачканные кровью, но одного взгляда хватило, чтобы понять — это и есть непоставленная пьеса Шекспира, «Домициан». Название было от руки написано на титульном листе. Хетч все-таки нашел ее. Вероятно, это последнее, что он успел сделать в этой жизни. Что ж, подумал я, засовывая измятые листы под камзол, я сберег хозяину целых четыре фунта. Странно, до чего банальные мысли приходят в голову в такие страшные минуты.

Увидев, что я забрал то, за чем пришел, мои спутники направились к выходу, но я задержался еще на миг — любопытство пересилило страх и отвращение.

Я заглянул в открытый сундук и порылся в одежде и столовом серебре. Точно, шкатулка, лежавшая среди вещей, пропала. Нет стеклянной склянки, нет и священного кусочка дерева.

— Он говорил, что она проклята, — произнес я.

— Кто сказал, что она проклята? Что проклято?

— О чем ты, Ник?

В голосах моих друзей слышались раздражение и тревога.

— Слишком долго объяснять, — сказал я.

— Значит, объяснишь судье, — отозвался Джек. — Давайте выбираться отсюда, ради Христа.

Но мы опоздали. Нужно было уходить из палатки в тот же момент, как мы увидели, что в ней находится. Внезапно в и так битком набитую палатку — трое живых актеров и один мертвый издатель и книготорговец — втиснулись еще две фигуры. Оба крупные парни, один — с нависающими бровями. Констебли судьи Фарнаби. Мы уже видели, с какой легкостью они справились с дородной Урсулой, торговкой свининой, и такой же дородной Долл. Трое худощавых актеров не могли с ними сравниться.

Они весьма бесцеремонно дали нам понять, что их встревожило сообщение о выстреле из пистолета, и теперь мы должны вместе с ними пройти к судье Фарнаби. Понятно, что мы, запинаясь, заявили о наших невиновности и неведении. Но не менее понятно, что нам придется отвечать на вопросы. Джеку, Абелю и мне не оставили выбора — мы должны были спокойно идти в Пирожно-пудренный суд. Мы вышли из палатки, оставив тело лежать на земле. Констебли не то, чтобы арестовали нас — и все же, попытайся мы убежать, это не только подтвердило бы нашу вину, но в придачу нас бы доставили к судье при помощи длинных дубинок.

Единственным утешением во всем этом могло считаться то, что временный суд располагался в части ярмарки, бывшей когда-то монастырем святого Варфоломея — разумеется, палатка или киоск были бы недостойны суда — в старых монастырских строениях. Как я уже упоминал, это место было сравнительно спокойным, поэтому мы привлекли внимание не очень большого числа зевак. Мы пытались принять невинный вид, словно просто вышли прогуляться с этими гигантами. Но невинный вид старается принять любой виновный человек, правда?

Земля и строения ярмарки Варфоломея принадлежали семейству Ричей, и однажды один из них решил отремонтировать часть монастыря — не из благочестивых побуждений, а чтобы пополнить свои денежные сундуки, сдавая здания в аренду. Итак, нас втолкнули в комнату, бывшую когда-то монашеской кельей, а теперь превратившуюся в камеру для содержания преступников, пойманных на ярмарке.

Нас бегло обыскали и ничего интересного не нашли. Стопку бумаги, которую я вытащил из-под трупа Хетча и засунул под рубашку — грязные страницы шекспировского «Домициана» — пролистали. Сомневаюсь, чтобы эти констебли умели читать, а если б и умели — что они могли обнаружить? Кучу бумаги, которую даже создатель рукописи считал никудышной и намеревался уничтожить.

В голове мелькнула мысль, не попытаться ли подкупить наших тюремщиков деньгами, которые дал мне Шекспир. Они и в самом деле с большой неохотой отдали мне монеты, выуженные из моего кошелька, но сам факт, что они их вернули, доказывал, что это люди принципиальные. Либо так, либо они больше боялись судью Фарнаби, чем стремились получить взятку и отпустить нас. Закончив обыск, они заперли нас на ключ. Больше в камере никого не было. Зарешеченное окно пропускало лишь жалкие полоски пыльного света да отдаленный шум ярмарки.

Джек Уилсон и Абель Глэйз смотрели на меня. Они не сказали ни слова. Во всем виноват я, верно? Во что я их втянул? И тем не менее, мы были невиновны. Вот за это и нужно держаться, полагаясь на английское правосудие и справедливость. Нескольких слов с судьей Фарнаби должно хватить, чтобы прояснить путаницу. Во всяком случае, так мне казалось.

— Ник, — нарушил молчание Абель. — Ты нам все рассказал?

— Да. Нет. Не совсем, — ответил я.

— Может быть, лучше рассказать нам все? — предложил Джек. — До того, как мы отправимся на небеса на веревке?

Замечание Джека о виселице прозвучало довольно небрежно, но у меня по спине пробежал холод, несмотря на духоту камеры.

Я сказал:

— Да рассказывать почти не о чем. Просто Хетч владел не только грязными страницами Шекспира.

И объяснил им, как книготорговец по ошибке принял меня за человека, пришедшего за реликвией, как он показал ее мне и как — когда стало понятно, что я ничего об этом не знаю — поспешно спрятал ее назад в сундук, наказав мне молчать. Откровение о реликвии ошеломило их, но я сразу увидел, что они мне поверили. Подобную историю я бы не сочинил.

— Так вот почему ты заглядывал в сундук? — понял Абель. — Частица Истинного Креста! Да разве это возможно?

— Настоящая она или подделка, но реликвия исчезла.

— Ее забрал тот, кто убил Хетча? — спросил Джек.

— Похоже на то.

— Тогда все просто, — заявил Абель. — Находим типа, у которого эта так называемая частица, и его арестовывают.

— И как мы собираемся его найти, если нас заперли здесь? — поинтересовался Джек. — Кроме того, если у него есть хоть крупица здравого смысла, он уже за много миль отсюда.

— Не исключено, что мы ищем мертвеца, — произнес я. — Улисс Хетч говорил, что прикосновение к реликвии означает смерть. Похоже, в его случае это сработало.

Как и замечание о виселице, это добавило нашей камере волнения.

— Том Гейли замешан в это дело, — сказал Джек. — Из твоих слов, Ник, ясно — он что-то задумал.

— Это могут быть и грязные страницы, и частица креста — но вполне возможно, что он не искал ничего определенного. Гейли такой тип, что просто рыщет вокруг, полагаясь на чутье. Как собака. Хотя может быть, что он…

— Что?

— Он заметил, как я выхожу из палатки Хетча. Может быть, он уже договорился о покупке реликвии — или грязных страниц — и встревожился, когда увидел меня. Решил, что я собираюсь завладеть этим, и вмешался, чтобы помешать мне.

— Но зачем ему убивать Хетча? — спросил Джек. — Мог просто предложить ему больше денег, чем ты. У Хенслоу глубокие карманы.

Это было вполне справедливо, и я не нашелся, что ответить. Помолчав немного, Абель сказал:

— А эти две женщины, которые собирались подраться из-за Хетча? Торговка свининой и… как там ее?

— Долл Вопинг.

— Они обе выглядят так, словно могут уложить мужчину голыми руками. Куда пошла Долл после того, как судья помешал драке? Обратно в палатку, чтобы столкнуться с мистером Хетчем?

Абель так взволновался подобной вероятности, что сразу же подкинул нам еще одного подозреваемого.

— И не забывайте, что мы видели сообщника Соловья — этого типчика по имени Питер Перкин — он выходил из палатки Хетча как раз тогда, когда мы к ней подошли.

— Хетч тогда был еще жив, — заметил я. — И потом тоже.

— Перкин мог вернуться позже.

— Кто угодно мог подойти позже.

— Ты говорил, что у Уильяма Шекспира и Улисса Хетча были плохие отношения? — спросил Абель.

— Да. Поэтому он и не хотел сам иметь дело с книготорговцем, — согласился я. — И прежде, чем ты зайдешь слишком далеко, Абель, сразу скажу — я не думаю, что Шекспир проскользнул в палатку Хетча и убил издателя из его же собственного пистолета. Ты видел его на ярмарке? Я нет.

— Мистер Шекспир здорово умеет оставаться незаметным, — заметил Джек.

Это правда, Шекспир действительно обладал способностью заходить и выходить, не привлекая к себе никакого внимания, но это замечание почему-то вызвало во мне раздражение.

— Не забывай, что он уже многих убил — в воображении, — добавил Абель.

Это вызвало во мне еще большее раздражение, и я сердито фыркнул:

— Ну, таким образом и я убил многих, да и любой из нас, кроме разве что непорочнейшей монашки.

— Оставим в покое Уильяма. У нас есть по меньшей мере трое, кто мог бы совершить это убийство, — сказал Джек. — Двое из них могли это сделать, потому что хотели заполучить реликвию — это Том Гейли и Питер Перкин. И эта самая Долл Вопинг, которая, видимо, сильно ревновала Хетча к торговке свининой. Может быть, когда драку остановили, она отправилась прямиком в палатку. Кровь у нее еще кипела, и она решила разобраться с ним.

Я припомнил сцену между Долл и Улиссом Хетчем в палатке. Между ними имелась своего рода грубая привязанность. Они могли подраться — в точности так же, как она могла обменяться ударами с женщиной. Но схватить пистолет и застрелить его?.. И зачем тогда она забрала с собой так называемую реликвию? Она ее боялась. Нет, не думаю. Я помотал головой и заметил, что и мои друзья качают головами.

— Ничего не получается, Ник, — сказал Джек. — Я знаю Тома Гейли немного лучше, чем вы оба, потому что дольше служу в театре. Он мерзкий человечек, всегда готов соврать, оклеветать, не откажется и от воровства. Но это совсем не то, что быть убийцей.

— То же самое и с Питером Перкином, — заговорил Абель. — Я не знаю ни его, ни Бена Соловья, только их репутацию. Но щипачи и жулики полагаются на свои мозги и на ловкость рук. Они не убивают. О чем вы! У них самая главная похвальба — это как они обокрали тебя, а ты этого целых пять часов не замечал.

— Я думал то же самое про Долл, — сознался я. — Она наверняка не убийца. Итак… если мы исключаем их, то кто остается?

— Остаемся мы, — буркнул Абель.

— Ты имеешь в виду, остаюсь я, — поправил его я.

Мои друзья не ответили, но я понял, что именно это они и имеют в виду. Улисс Хетч завел меня в палатку, а они остались снаружи, а через несколько минут и вовсе ушли. Мы с книготорговцем беседовали, наверное, с полчаса. По всей вероятности, я был последним, кто видел его живым, если не считать убийцу. Разумеется, Джек и Абель не могут всерьез думать, что я его застрелил, правда? Зачем бы я, в таком случае, настоял, чтобы они пошли со мной к Хетчу во второй раз? Кроме того, убей я Хетча на самом деле, я бы сейчас был на полпути к известковым холмам в Суррее.

Мрачные это были мысли. Мы погрузились в молчание, прислонившись спинами к стене тюремной камеры. Солнечные лучи с пляшущими в них пылинками медленно ползли вверх по дальней стене. Пусть пока в нашей неприятной ситуации не было ничего особо тревожного, моя уверенность в том, что это просто путаница, и все прояснится, стоит нам обменяться несколькими словами с судьей Фарнаби, шла на убыль. Я уже попадал в тюрьму по ложному обвинению. Джек Уилсон тоже — в юности он отсидел несколько дней в тюремной камере за драку. И я нисколько не сомневался, что и Абель знаком с обстановкой одной-двух камер. И вообще, нет ничего приятного в том, что тебя посадили под замок, пусть всего на час-другой. Есть что-то несообразное в том, чтобы оказаться в заключении в разгар ярмарки, когда все свободны и счастливы. Издалека доносится ее шум, крики, песни, и ты начинаешь чувствовать себя ребенком, наказанным и лишенным сладкого.

Может, я бы и боялся, но, сидя там и прислонившись спиной к шероховатой стене, я задремал, и мне приснился Том Гейли. Он преследовал меня, пытаясь всучить мне несколько брошюр под названием «Распутная жена» с пикантными картинками. Над головой Гейли парил ворон, каркая: «Действуй!» Потом я увидел молодого Уильяма Шекспира — в те дни еще не лишившегося волос. Он шептал любезности на ухо такой же юной Долл Вопинг — неплохому товару, как утверждал Улисс Хетч. И тут меня разбудил скрежет поворачивающегося в замке ключа. Джек и Абель тоже вздрогнули.

В дверях стояли констебли с нависшими бровями. Почти без слов, жестами, они велели нам следовать за ними. Нас провели по выложенному плитками коридору в помещение с колоннами, видимо, бывшее когда-то трапезной монахов. В дальнем конце помещения на дубовом стуле, должно быть, принадлежавшему раньше приору, восседал судья Фарнаби с аккуратной бородкой. Рядом с ним стояли и сидели другие люди, среди них еще два констебля и пожилой клерк. Этот с пером и бумагой сидел за столом. Значит, вот как выглядит Пирожно-пудренный суд. Я не знаю происхождения этого странного названия, зато знаю, что серьезные дела ему неподвластны: только случаи торговли без лицензии, жульничество и мелкое воровство. Однако судья Фарнаби обладал властью предъявить обвинение любому человеку и отправить его в более суровый суд. Мы выстроились перед ним, а по бокам встали констебли. Если судить по взгляду судьи, мы, конечно, были не совсем заключенными, но определенно не были свободными людьми.

Тут раздался неожиданный вопль из толпы зевак:

— Это он!

Это лишило меня присутствия духа. Еще больше меня расстроило то, что кричала Вопинг Долл. Она показывала на меня с искаженным то ли от ярости, то ли от горя лицом.

— Я видела его вместе с моим Улиссом! Я оставила их вдвоем! Он убил Улисса Хетча!

— Замолчи, женщина, — велел судья Фарнаби. — Ты не понимаешь, что говоришь.

Он произнес это негромко, но властно. Долл вытаращила на него глаза, но больше ничего не сказала. Фарнаби велел нам назвать свои имена и род занятий. Скорее всего, только для отчета, потому что — могу держать пари на недельное жалованье — он уже знал, кто мы такие.

— Джентльмены, — сказал судья Фарнаби, когда эта процедура завершилась, — убит человек. Для Пирожно-пудренного суда дело это слишком серьезное. Я приказал, чтобы палатку Хетча охраняли до тех пор, пока из нее не унесут тело. Однако предварительная дача показаний произойдет здесь, и если свидетельства окажутся убедительными, будет предъявлено обвинение. Я уже выслушал нескольких свидетелей, недавно видевших мистера Хетча живым, вот как эту леди. Но вы нашли его мертвым. Ваш рассказ, будьте любезны.

Джек и Абель повернулись ко мне. Публичное слушание казалось мне не совсем правильным способом собирать доказательства, но я предположил, что суд на ярмарке Варфоломея — это предварительное расследование, где все следует решать быстро. Как можно короче я описал обстоятельства, которые привели нас троих на ярмарку, поручение от Шекспира, разговор с книготорговцем, договор о том, что я вернусь, когда он отыщет нужную мне вещь, и то, как мы обнаружили тело Хетча. Пожилой клерк все записывал, сопя и откашливаясь, что сильно отвлекало.

Единственное, что я опустил — пожалуй, самое важное — это реликвию. Хотя то, что ее украли, давало мотив для убийства, не хотелось все усложнять. Как оказалось, это было ошибкой, потому что судья Фарнаби уже знал о ней.

— Мистер Хетч вам больше ничего не показывал? — спросил он.

— Я не очень понимаю, о чем вы, сэр, — отвечал я.

— У него не было больше ничего ценного?

— Я такого не припомню.

— Однако у вас в кошельке четыре фунта, правильно? Похоже, вы пришли сюда, имея средства для покупки чего-то весьма ценного.

— Такую сумму дал мне мистер Шекспир, чтобы я выкупил его грязные страницы.

— Эти деньги предназначались не для того, чтобы купить кусочек дерева, который якобы является частью креста нашего Господа, и которого теперь нет нигде во владениях мистера Хетча?

Кто-то в толпе ахнул, а я почувствовал, что краснею, как ребенок.

— Дерево от креста?

— Совершенно верно. Мистер Хетч упоминал о нем?

— Может быть. Я не придаю никакого значения подобным папистским безделушкам, но да, мне кажется, он действительно об этом упоминал — теперь, когда я хорошенько подумал, сэр.

— …теперь, когда вы хорошенько подумали об этом, мистер Ревилл. Однако у нас есть свидетельские показания, что Улисс Хетч намеревался продать эту «папистскую безделушку», как вы ее назвали, и продать ее именно актерам.

— Только не нам, сэр, — возразил я, сообразив, что эти свидетельские показания могла дать только Долл. — Как я уже сказал, меня привело на ярмарку поручение купить грязные страницы ранней пьесы Уильяма Шекспира. Мои друзья могут это подтвердить.

Джек и Абель кивнули, но Фарнаби, казалось, больше этим не интересовался.

Я начал думать о стопке бумаги, спрятанной под рубашкой. Теперь я очень жалел, что не оставил рукопись лежать под телом Хетча. Кроме того, слова судьи прояснили тайну пребывания на ярмарке Тома Гейли. Хетч собирался продать «вещь» актерам, как сообщила судье Фарнаби Долл. Значит, Гейли все-таки пришел сюда не в поисках «Домициана». Возможно, он о нем и не знал. Он явился с поручением от Хенслоу купить частицу креста. Я размышлял, стоит ли называть судье имя мистера Гейли, как Фарнаби задал мне следующий вопрос:

— Мистер Хетч показывал вам пистолет, когда вы в первый раз посетили палатку?

— Да, сэр. Он держал его заряженным…

— Почему?

— Потому что мир полон негодяев. Это его собственные слова.

— Вот тут он прав, — согласился судья Фарнаби. — Это тот самый пистолет?

И он театральным жестом вытащил оружие из-за своего стула. С выпуклой рукояткой и прямым дулом. До сих пор я его не замечал. Вероятно, Фарнаби собирался потрясти меня, чтобы я признал свою вину.

— Я… я думаю, да, сэр, — сказал я. — Это снапхонц.

— Ага, с оружием вы знакомы неплохо, мистер Ревилл, — произнес судья.

В жизни не держал в руках, хотел ответить я, но было уже поздно. Теперь я понимал, что, пока мы сидели в камере, между судом и палаткой мертвеца прошло множество народа, и многие дали свидетельские показания, ни одно из которых не представило нас в лучшем свете.

— А что случилось с птицей? — спросил Фарнаби.

Неожиданный вопрос застал меня врасплох.

— Вы имеете в виду ворона?

— Да. У меня имеются свидетельские показания, что у Хетча жила птица по кличке Держи-крепче.

— Я не знаю, что с ним случилось, сэр. Сначала ворон был в палатке, но когда я с друзьями вернулся в нее, он исчез. Может быть, испугался, когда его хозяин погиб.

В толпе кто-то всхлипнул. Долл Вопинг стояла, скорбно закрыв руками лицо.

— Очень хорошо, — заявил Фарнаби. — Вы двое, спутники мистера Ревилла, можете добавить что-нибудь к его рассказу?

Когда Джек и Абель сказали, что не могут, Фарнаби произнес:

— Пока достаточно. Вы можете идти.

Это внезапное освобождение меня удивило, но тут я заметил, что судья переглянулся с одним из констеблей. Интересно, как далеко нам разрешат уйти?

Оказавшись за пределами монастыря святого Варфоломея, мы заспорили, что делать дальше. День перевалил за полдень. Солнце висело в небе, жаркое и тяжелое.

Раньше я хотел есть, но теперь полностью потерял аппетит. Абель хотел прямо сейчас убраться с ярмарки и вообще из Смитфилда, но Джек сказал, что такой поступок только убедит всех, что мы виновны.

Краем глаза я заметил одного из констеблей с нависшими бровями. Нет сомнений, что Фарнаби приказал ему присматривать за нами.

Я показал за спину.

— У нас на хвосте Гог и Магог.

— Гог? Магог? — не понял Джек.

— Я так назвал констеблей, — пояснил я. — Вон те два громадных парня, которые брали нас под стражу. Они походят на деревянные статуи перед ратушей — здоровенные и уродливые.

Джек нерешительно взглянул на меня.

— Они не нашли ни шкатулку, ни склянку, ни щепку от креста, когда обыскивали нас, поэтому считают, что мы спрятали их где-нибудь на ярмарке. Они только и ждут, когда мы пойдем их искать.

— Я же сказал, нам нужно сейчас же уйти, — повторил Абель.

— Нет, не нужно, — возразил я. — Посмотрите туда. Или нет, лучше не смотрите. Сделайте вид, что мы разговвариваем.

В тени монастыря, наполовину скрытые разрушившимся контрфорсом, стояли двое мужчин. Мои друзья, будучи опытными профессионалами, не стали колебаться, а тотчас же вступили в оживленную «беседу», какие нам часто приходится вести на сцене «Глобуса». Между тем, выглядывая из-за них, я наблюдал за Беном Соловьем, исполнителем баллад, и его сообщником, маленьким человечком в простецкой шляпе, известным под именем Питер Перкин.

Должно быть, они считали, что их никто не видит, потому что полностью погрузились в свое занятие. В свое истинное занятие, состоявшее из воровства кошельков и последующего дележа добычи. Я ничуть не сомневался, чем именно они сейчас занимаются.

Певец отложил в сторону лютню ради плутней, если можно так выразиться, и перебирал на ладони какие-то вещи, только что положенные туда Перкином, вероятно, монеты или безделушки, результаты щипачества. А Перкин тем временем поднял лютню Соловья и вертел ее в руках. Я поразился их дерзости — заниматься этим в открытую, прямо возле Пирожно-пудренного суда. Но они стояли в укромном месте, а день успешной «работы», вероятно, сделал их беспечными.

Но заинтересовал меня совсем не вид парочки воров, подсчитывающих деньги. Дело в том, что Перкин, отложив лютню, неожиданно вытащил откуда-то деревянную шкатулку, которую я видел в палатке Улисса Хетча. Шкатулку с крышкой и звездой. Шкатулку, в которой лежала частица креста. Значит, украл ее все-таки Перкин! И не просто украл, но и убил, потому что тот, кто украл частицу креста, наверняка застрелил Улисса Хетча. Несмотря на утверждение Абеля, карманник Перкин оказался способен на убийство.

Пока я тайком наблюдал, Перкин показал шкатулку Соловью, одновременно покачав головой. Словно доказывая честность своего жеста, он открыл шкатулку и перевернул ее вверх дном. Оттуда ничего не выпало. Перкин еще что-то сказал, и Соловей ответил. Напряженные позы обоих указывали на неминуемую ссору.

Если бы эта парочка не так погрузилась в свою беседу, они бы меня заметили. Но Соловей произнес еще несколько резких слов — неразличимых на слух — и так яростно затряс головой, что красный берет едва с нее не слетел. Вместо ответа Перкин протянул ему шкатулку. Давай, говорил он всем своим поведением, не веришь мне, посмотри сам. Нет в ней ничего, она вправду пустая.

Певец схватил шкатулку и поднес ее к глазам, словно исследуя. Перкин все решительнее настаивал на своем, жестикулировал и размахивал руками. У Соловья открылся рот с выражением изумления и недоверия. Я никак не мог понять, о чем они спорят. Певец еще раз заглянул внутрь шкатулки. Потом посмотрел на нее сбоку — и увидел, что я за ним наблюдаю. Его взгляд метнулся мне за плечо, и глаза его расширились, то ли от страха, то ли от удивления. Я оглянулся. К нам приближался констебль, которого я окрестил Гогом (а может, и Магогом).

После этого все произошло одновременно.

Я решил, что единственный способ доказать мою — нашу — полную невиновность в деле убийства Хетча, это схватить карманника Питера Перкина и исполнителя баллад Бена Соловья — и шкатулку. Пустая или нет, она послужит доказательством их соучастия в преступлении. Я сказал «решил», но, разумеется, это был инстинктивный порыв. Крикнув что-то своим друзьям, я рванулся к тенистому месту, где стояли оба дружка.

Но Соловей, уже встревоженный появлением Гога (или Магога), одной рукой схватил свою лютню и, не отпуская деревянную шкатулку, обогнул контрфорс и пустился бежать. Его сообщник отстал на секунду-другую, но он тоже удрал, когда я был от них на расстоянии более двадцати ярдов.

Лучше бы Соловью и Перкину оставаться на своем месте и вести себя все так же нагло. Когда человек бежит — он виноват. И даже такой тупоголовый тип, как констебль, может отреагировать на бегущего, как охотничий пес реагирует на зайца. Я скорее почувствовал, чем увидел, что он топочет следом.

Кроме того, певцу и карманнику следовало разделиться, чтобы погоня тоже разделилась, но Перкин продолжал мчаться вслед за Соловьем. Монастырь располагался с северной стороны Смитфилда, на краю ярмарки. В сущности, это уже рваная граница Лондона. Там бродило несколько человек, но основная толпа еще находилась в самом сердце ярмарки.

Воры имели преимущество в расстоянии, да и, похоже, неплохую сноровку в беге, и вполне могли бы убежать от нас и затеряться среди переулков и сточных канав Хокстона или Айлингтона. Но тут из-за стены примыкающего здания выскочил второй констебль, Гог (или Магог). Действовал ли он инстинктивно или соображал быстрее, чем я предполагал, но только он метнул свою длинную дубинку в ноги Соловью. Певец, обремененный тем, что держал в руках, споткнулся и упал. Красный берет отлетел в сторону, лютня кувыркнулась в воздухе и с немузыкальным бряцаньем ударилась о землю. А констебль влепил ему крепкую затрещину.

Карманник Перкин едва не налетел на своего упавшего сообщника, но в последний момент отскочил в сторону и помчался налево. Однако он потерял при этом драгоценные секунды, и с четырьмя преследователями на хвосте шансов у него не осталось. Мы очень скоро нагнали этого коротышку.

Оставив остальных разбираться с Перкином, я отправился на поиски шкатулки, которую Соловей, падая, тоже уронил. Она отлетела на несколько ярдов в сторону. Шкатулка не была совершенно пуста — в самом углу застрял клочок пергамента, которым, как утверждал Улисс Хетч, подтверждалась подлинность частицы креста. Однако пергамент так вылинял, а слова было так сложно расшифровать, что сам по себе он почти ничего не доказывал. Я осторожно взял шкатулку подмышку и присоединился к остальным. Бен Соловей уже поднялся на ноги, но с таким видом, словно не понимал, где находится — и кто он вообще такой. Он держался за непокрытую голову в том месте, где к нему приложился констебль.

Гог и Магог выглядели довольными, сумев поймать еще двоих негодяев, доказавших свою порочность тем, что пытались сбежать. Когда я предложил всем вместе вернуться в Пирожно-пудренный суд, к судье Фарнаби, они с радостью ухватились за эту мысль. По дороге Абель поднял сломанную лютню Соловья. Сам певец все еще не понимал, что происходит, и, спотыкаясь, шагал вперед, держась за голову. А вот Питер Перкин упал духом.

— Это рабочий инструмент певца, — сказал Абель, покачивая лютню. Гриф у нее треснул, а струны перепутались.

— Певца? Он вор, а то и еще хуже, — отозвался я, полный праведной уверенности, что мы выследили негодяев, ответственных за гибель Хетча.

— Нескоро он сумеет заработать достаточно денег, чтобы купить новую, — сказал Абель, глядя на лютню, как на заболевшего младенца.

— Украдет, — отрезал я, не понимая мягкости Абеля. Думаю, он испытывал бессознательное сочувствие к неисправимым ворам-карманникам, потому что и сам когда-то зарабатывал на жизнь мошенничеством.

Мы вернулись в монастырь, в зал, где судья Фарнаби все еще восседал на своем дубовом стуле, словно дожидаясь новых преступников. Я сгорал от нетерпения скорее объяснить ему, что мы вернулись с доказательствами и нашли подлинных воров — а, возможно, и убийц Улисса Хетча. Долл Вопинг еще не ушла. Ей мне особенно хотелось доказать, что я не убийца. Я передал шкатулку судье и рассказал, что именно эту вещь я видел сначала в руках Хетча, а потом в руках Перкина, после чего ее забрал Соловей. Карманник изобразил негодование — исключительно для видимости. Гог и Магог могут добавить свои свидетельские показания, чтобы подтвердить, что я говорю правду, сказал я, обращаясь к констеблям.

Фарнаби открыл шкатулку и вытащил хрупкую полоску пергамента, взглянул на нее и снова закрыл шкатулку. Потом посмотрел на Соловья, который все еще сжимал свою разбитую голову, и на Перкина. Потом задумался — и задумался надолго.

— Подождите вместе с друзьями вон там, мистер Ревилл, — произнес, наконец, судья, показывая на дверь в дальнем конце зала. — Позвольте мне выслушать, что могут сказать в свое оправдание эти люди.

Джек, Абель и я вышли в комнату, бывшую, вероятно, когда-то кухней при трапезной. В ней имелся открытый очаг с вертелом, который приводился в движение небольшим топчаком. Видимо, во времена монахов топчак вращала собака. Все оборудование было старым и ржавым. Кухонную дверь за нами плотно закрыли. Мы по-прежнему были не то, чтобы пленниками, но и не свободными людьми. Моя уверенность в том, что на этот раз справедливость восторжествует, опять слегка увяла.

— А где же, в таком случае, сам кусок «истинного» креста? — спросил Джек. — У Перкина была только шкатулка, в которой, по твоим словам, он лежал.

— Пустая шкатулка — это то, что он показал Соловью, — огрызнулся я. — Скорее всего, он забрал его себе. Может, собирался продать.

— Если он вообще когда-нибудь существовал, — сказал Джек и раздраженно попытался повернуть топчак, соединенный с вертелом провисшей цепью. Тот заскрипел, как древнее орудие пытки.

— Говорю же тебе, я его видел. Видел в руках Улисса Хетча.

— Ну, он-то больше не может давать показания, правильно? А крест испарился.

— Ник не единственный, кто об этом знает, — вступился за меня Абель. — Судья Фарнаби упоминал о нем. Кто-то ему об этом сказал.

— Долл Вопинг, — осенило меня. — Она знала про крест. Говорила, что у нее от него мурашки.

— Вот пусть ее мурашки и станут доказательством, — сердито фыркнул Джек. — А нам пока придется говорить, что крест исчез.

— Может, ее все-таки можно починить? — сменил тему Абель. — Хотя, конечно, я не специалист…

Он все еще держал в руках поврежденную лютню Соловья. Я посмотрел на него, и у меня в мозгу мелькнула остроумная мысль. Я припомнил, как оба вора стояли в тени контрфорса, как Перкин крутил инструмент в руках, пока его компаньон подсчитывал на ладони монеты. Предположим, что Перкин все-таки заполучил священную щепку и решил оставить ее себе. Предположим, что эта мысль пришла ему в голову в тот самый момент, как оба они считали деньги у монастыря. Перкин держал в руках деревянную шкатулку с той вещицей. Он уже собирался отдать ее певцу, как вдруг его одолела жадность. Он берет склянку и, толком не соображая, что делает, сует ее в удобное потайное место. Потом отдает Соловью пустую шкатулку и притворяется, что ничего не знает о содержимом. А тем временем склянка и реликвия где-то лежат…

— Дай-ка мне лютню, Абель. У меня есть идея.

Абель протянул мне сломанный инструмент. Гриф треснул и расщепился, несколько струн порвалось. Я потряс лютню. В ней что-то загремело. Я просунул руку в резонаторное отверстие и начал шарить внутри, потом со все возрастающей уверенностью нащупал какой-то продолговатый предмет. Только это было не стекло, а дерево.

Слишком поздно вспомнил я про предостережение Улисса: «Говорят, что прикосновение к ней означает смерть». Я уже держал кусочек дерева в руке и вытаскивал его из эфа. От предвкушения собственной правоты страх перед «бабьими проклятьями» испарился. Как фокусник, я раскрыл ладонь и показал Джеку и Абелю то, что вытащил из лютни.

— Видите! Говорил я вам!

— Да, вижу, — ответил Джек. — И что?

Только сейчас я посмотрел на то, что лежало у меня на ладони. Да, разумеется, кусочек дерева определенной формы, но вовсе не частица Истинного Креста. Прежде всего, этот кусочек был новым и не поцарапанным.

— Это просто дужка, Ник, — сказал Абель. — Они есть на каждой лютне. Их засовывают внутрь, чтобы укрепить раму.

— Твоя идея заключалась в этом, Николас? — спросил Джек. — Что карманник мог засунуть то, что ты ищешь, внутрь лютни?

— И не такие странности происходили, — ответил я.

По лицу Джека я видел, что он никак не решит, то ли смеяться, то ли презрительно скривить губы. Абель просто стоял с озадаченным видом.

К счастью, в этот момент дверь кухни отворилась и Гог (или Магог) снова отвел нас к судье Фарнаби. Там почти ничего не изменилось. Питер Перкин, все еще удрученный, стоял перед дубовым стулом. Бен Соловей в оцепенении сидел на скамье. Перо престарелого клерка нависло над бумагой. Единственное изменение произошло в лице Фарнаби. Теперь он смотрел не сурово и педантично, а примерно так, как только что Джек — нечто среднее между смехом и презрением.

— Говорят, что правда всегда выплывет наружу, — сказал он, словно самому себе. — Что ж, мистер Ревилл, похоже, что, по крайней мере, вы говорили правду. Беда, однако, в том, что крупица правды завернута в паутину лжи.

Я кивнул, хотя совершенно не понял, о чем он.

— Этот человек, — продолжал Фарнаби, показав на карманника Перкина, — дал Пирожно-пудренному суду письменные показания под присягой. Мой клерк сейчас зачитает самые главные места из его показаний.

Престарелый клерк с седыми волосами, выбивавшимися из-под шапочки, наклонил голову к верхнему листу в стопке и прокашлялся, прочищая глотку, как на сцене.

— Свидетель Перкин показывает… позвольте, сейчас посмотрим… показывает, что он любит посещать ярмарку Варфоломея, иногда в обществе своего хорошего друга Бенджамина Соловья, исполнителя баллад с Тули-стрит… потому что наслаждается сладким голосом своего друга, когда тот поет… свидетель показывает, что его мать, то есть мать Бена Соловья, знала, что делала, когда выходила замуж за человека по имени Соловей, и, должно быть, предвидела, что ее сын станет восхитительным.

— Оставьте в покое всю эту чепуху, — перебил его Фарнаби. — Давайте скорее к делу.

Сбитый с мысли клерк засопел, потом снова откашлялся и повел пером вниз по странице.

— …э-э-э… свидетель Перкин признает, что он подторговывает мелкими вещицами… он называет себя… э-э-э… «хватателем безделушек»… он говорит, что в этом ремесле не имеет себе равных… Перкин говорит, что он пошел в палатку некоего Улисса Хетча, издателя и книготорговца, потому что и раньше покупал у вышеупомянутого Хетча вещицы по случаю. Когда Перкин оказался в палатке, ему показали шкатулку, в которой находился стеклянный сосуд, в котором, в свою очередь, находился кусочек дерева, который вышеупомянутый Хетч назвал частицей креста Господа Иисуса Христа. Свидетель заявляет, что он справился о цене данной вещицы, но ушел из палатки, потому что его карманы недостаточно глубоки для указанной вещицы. После просьбы объяснить свои слова он сказал, что не имел наличных денег. Далее он показал, что его встревожило присутствие в палатке говорящего ворона. Возле палатки свидетель увидел троих джентльменов и по их уклончивым физиономиям решил, что они актеры…

Тут мы напряглись, но судья Фарнаби метнул в нас предупреждающий взгляд.

— Перкин показывает, что позже он передумал насчет вещицы и, посоветовавшись со своим хорошим другом Соловьем, вернулся в палатку, чтобы сделать Улиссу Хетчу, издателю и книготорговцу, еще одно предложение.

Тут на клерка напал кашель, и он потерял строчку в тексте. Фарнаби смотрел на него, поджав губы. Вероятно, то, что мы сейчас слышали, и называлось «паутиной лжи», которую упоминал судья. Перкин — «хвататель безделушек», а? Ну да, хороший способ описать карманника. Пока из всего заявления точными были только упоминания о двух посещениях Перкином палатки Хетча. Зашел ли он туда в первый раз случайно или присматривался, что бы оттуда стащить, но ему показали склянку. Хетч, по-видимому, был готов продать ее либо карманнику, либо Тому Гейли. Разве он не сказал, что продаст ее любому, лишь бы цена подошла?

Перкин ушел из палатки и натолкнулся на нас. Советовался он с Соловьем или нет, но карманник вернулся в надежде украсть реликвию. Возможно, он каким-то образом тайно проник в палатку, Хетч его заметил, и они подрались. Перкин пытался выдернуть пистолет из рук Хетча… и тот случайно выстрелил на близком расстоянии… да, но тогда на Перкине должны быть ожоги или хотя бы следы ожогов?

Клерк кашлянул в последний раз, выплюнув в грязный носовой платок мокроту. Потом возобновил свои показания — точнее, Перкина.

— …свидетель показывает, что он зашел в палатку мистера Хетча, чтобы поговорить о продаже реликвии. На крышке сундука лежал пистолет. Свидетель говорит, он не знает, что его напугало сильнее — пистолет или ворон, который велел ему… гм… действовать. И во второй раз вышеупомянутый Хетч вытащил шкатулку, в которой находился стеклянный сосуд, в котором, в свою очередь, находился кусочек…

— Ох, хватит, приятель, — прервал его Фарнаби. — Мы знаем, что в чем находилось. Давай к делу.

— Да, сэр… свидетель Перкин заявляет, что далее произошло… произошло…

Но нам не удалось узнать из уст клерка, что произошло далее, потому что на него опять напал приступ кашля. Вся его тощая фигура сотрясалась, и он снова развернул грязный носовой платок, готовый выплевывать в него фонтаны мокроты.

Судья Фарнаби, отчаявшись, заговорил очень громко, чтобы заглушить звуки отхаркивания и сплевывания.

— Короче говоря, свидетель Перкин заявил, что он совершенно невиновен в убийстве Улисса Хетча, издателя и книготорговца. Он говорит, что настоящий убийца — это…

— Заткни свою глотку!

Титанические попытки клерка прочистить горло прекратились в тот же миг, как еретические слова прозвенели в Пирожно-пудренном суде. Точнее, не прозвенели, а проскрежетали. Еще одна странность заключалась в том, что слова послышались не от земли, где мог стоять человек, а с высоты многих футов. Потолок трапезной был крест-накрест оплетен балками.

Мы посмотрели наверх. На балку прямо над судьей Фарнаби взгромоздилась птица, которую я узнал. Питер Перкин тоже. Он вытянул трясущуюся руку.

— Это она, — сказал Перкин. — Это птица, которая убила своего хозяина. Она прыгнула на пистолет, который там лежал, и эта штука упала, и как-то выстрелила и попала мистеру Хетчу прямо в глотку.

— Заткни свою глотку! — каркнул Держи-крепче и добавил: — Действуй!

Ворон наклонил голову, следя за эффектом, который его инструкции произвели на суд. Все молчали. Судья молчал. Даже клерк перестал изучать содержимое своего платка и поднял голову.

Почему-то я сразу поверил тому, что сказал Перкин. Слишком уж это было нелепо, чтобы не быть правдой. Кто сочинит такую байку? Я своими глазами видел заряженный пистолет и то, как беспечно Хетч положил его на край сундука, пока мы беседовали. И вполне правдоподобно, что птица села — неуклюже, случайно, а может быть, и намеренно (потому что кто знает, что происходит в этой маленькой темной голове?) — на пистолет и заставила его выстрелить. Люди всегда стреляют в птиц. Почему не могло произойти наоборот, и птица застрелила человека? Даже если это птица, усыновившая человека и считавшаяся его лучшим другом.

Держи-крепче не собирался отвечать ни на какие вопросы. Он вообще исчез из вида, но только на мгновенье. Потом он захлопал черными крыльями и опустился на землю, хотя держался вне пределов досягаемости. Он зашагал взад-вперед по участку выложенного камнем пола, и вряд ли хоть один судья видел более самоуверенного свидетеля. Заметьте, он выглядел немного потрепанным. Даже на расстоянии я видел, что оперение не блестело так, как раньше. Перья были в буквальном смысле взъерошены. На голове виднелись грязные пятна — в общем, в точности такие следы, какие ожидаешь увидеть, если рядом выстрелил пистолет.

Что добавило доверия к словам Перкина, так это молчание Держи-крепче. Он больше не подавал команд «заткнуться» и «действовать». Он ничего не говорил, потому что не мог. Поперек его клюва торчала стеклянная трубочка, которую он, вероятно, временно положил, чтобы порадовать нас своим голосомэ Это, вне всяких сомнений, была склянка, в которой находился кусочек… впрочем, вы знаете, что в ней находилось. Ворон как будто принес эту вещицу в Пирожно-пудренный суд как доказательство, и ждал под крышей, пока настанет нужный момент. А потом слетел с балки вниз, чтобы в точности продемонстрировать нам, что он наделал.

Показав нам склянку, Держи-крепче снова взлетел и вернулся на свою балку. Все еще сжимая склянку в клюве, он бочком стал подвигаться к тому месту, где балка упиралась в стену. Поскольку это было монастырское строение, в трапезной было много окон. В прежние времена, до запрета, в них, видимо, были вставлены красивые цветные стекла. Но теперь стекла практически исчезли, так что зимние ветра и летние сквозняки свободно продували их насквозь. В жаркий августовский день приятно иметь незастекленные окна. И очень полезно для Держи-крепче, который собирался так же запросто вылететь, как и влетел. Добравшись до конца балки, в последний раз склонив голову в сторону людей, он выскользнул сквозь оконную раму и исчез в дневном зное. Мне довелось видеть известных актеров, в особенности клоунов, которые уходили точно таким же способом понимающе кивнув головой зрителям, они принимали вид «или-я-не-сам-дьявол», прежде чем исчезнуть.

Все молчали. Никто не шевельнулся. Я не уверен, что все поняли, что именно произошло. Гог и Магог стояли с таким видом, словно появление виновного ворона происходит в Пирожно-пудренном суде ежедневно. Бедняга Бен Соловей все еще не мог прийти в себя после удара дубинкой. Престарелый клерк снова начал прочищать горло. Но наиболее сообразительные — Перкин, судья Фарнаби, мы, актеры, и даже Долл Вопинг — сообразили, что оказались свидетелями весьма необычной сцены.

— Ну что ж, догоните его, — произнес судья Фарнаби, не обращаясь ни к кому в отдельности.

И, словно все только и ждали реплики, мы ринулись прочь из монастыря святого Варфоломея с очень слабой надеждой поймать Держи-крепче. Солнце опустилось довольно низко. Шум ярмарки — крики, песни, сиплый смех — наполнял душный воздух.

Я безотчетно поднял взгляд на то крыло здания, откуда вылетел ворон. Клянусь, он дожидался нас, потому что в тот же миг Держи-крепче слетел с наружного подоконника. Он, должно быть, хотел кинуть последний взгляд на своих преследователей, чтобы еще раз подразнить их. Ворон распростер крылья, и я заметил, что одно из них здорово неровное. Может быть, все дело в его возрасте (Хетч говорил, что он старик), а может быть, он находился слишком близко от выстрелившего пистолета. Держи-крепче взмахивал крыльями, и солнце вспыхивало на том, что он держал в клюве. Держи-крепче — отличное имя для этого ворона. Он не выпустит эту штуку, пока не найдется подходящий повод.

— Вы погнались за ним? — спросил Шекспир.

— Не то, что бы погнались, — ответил я. — Но мы заметили направление, в котором он полетел. Он направлялся к реке, на юг. Может, собрался доставить реликвию Хенслоу.

— Ворон никому ничего не будет доставлять, — хмыкнул Шекспир. — Он сам по себе.

Я сидел в квартире Шекспира на Магвелл-стрит. Хорошая квартира. Мы пили вино. Хорошее вино, достойное одного из пайщиков театра «Глобус». Шекспир был полон заботы и внимания. Он пришел в ужас, услышав о неприятностях и сумятице, в которую Джек, Абель и я попали вчера по его вине, разыскивая грязные страницы «Домициана».

Хотя часть заботы была наигранной, я все же достаточно хорошо знал Шекспира, чтобы понять — в основном он вел себя искренно.

Спасенные грязные страницы лежали теперь на столе рядом с их создателем — неаккуратная небольшая стопка. Листы были испачканы красной кровью Хетча и засалились, потому что я таскал их под рубашкой. И все-таки, все хорошо, что хорошо кончается… как где-то говорится.

— Если верить Улиссу Хетчу, существует легенда, связанная с частицей креста, — сказал я. — Он проклят, и тот, кто до него дотронется — умрет. Похоже, в его случае так и произошло.

— Я тоже слышал подобные истории, — отозвался Шекспир. — Что человек, который владеет такой вещью, погибнет, если расстанется с ней. Интересно, ворон ее уже выронил?

Я представил себе Держи-крепче, отпускающего стеклянную трубочку, потому что (хоть она и сверкает на солнце), он не знает, что с ней делать. Я представил себе, как он роняет ее где-нибудь на отдаленных просторах Темзы, и она падает в мягкий ил или в воду.

— Значит, ты думаешь, что Том Гейли собирался купить реликвию по поручению Хенслоу? — спросил Шекспир.

— Похоже на то. Говорили, что Хетч намеревался продать ее каким-то «актерам». А Гейли быстро исчез. Позже его на ярмарке никто не видел.

— Может, он услышал, что случилось с Хетчем. А что касается той парочки, Соловья и…

— Питера Перкина. Я думаю, они случайно вляпались в эту историю. По правде сказать, я не верю, чтобы исполнитель баллад имел к ней какое-то отношение. Он просто пением привлекал людей, стоял себе и распевал, пока Перкин подбирал жертвы. Карманником был Перкин. Возможно, он пошел в палатку Хетча, чтобы купить его «пикантного» товара. И, пока он находился там, Хетч увидел в нем возможного покупателя. Он говорил мне, что продаст все, что угодно, лишь бы цена подходила. И неважно, что он уже успел пообещать реликвию Хенслоу. А когда Перкин увидел реликвию, он мог решить, что на ней можно заработать легких денег. Его история звучала вполне правдиво. Он торговался с Хетчем во второй раз, когда птица спрыгнула вниз и наступила на пистолет, заставив его выстрелить.

— Неужели такое возможно? — спросил Шекспир.

— Абель Глэйз разбирается в таких вещах, — объяснил я. — Когда он воевал в Голландии, он видел, как один парень случайно выронил пистолет из-за ремня. Тот ударился о землю и выстрелил, и убил парня наповал.

— Так что Улисс погиб из-за собственного оружия?

— Перкин утверждает, что перепугался насмерть, и его оглушило. Он выскочил из палатки, сжимая пустую шкатулку. Потом встретился с Соловьем, и они разделили дневной заработок. Он показывал ему шкатулку и рассказывал, что произошло, хлопая руками, как птица крыльями. Не думаю, что Соловей ему поверил. Да и кто бы поверил?

— До тех пор, пока сама птица не появилась, чтобы дать показания, — фыркнул Шекспир. — Естественно, что ворон подобрал стеклянный флакон. Блестящий, сверкает на солнце — очень ценная вещь.

— А потом он, должно быть, улетел из палатки, — добавил я.

— А что, судья Фарнаби наказал тех людей за воровство?

— Нет, Уильям. Думаю, он так… удивился повороту событий, что ему уже не хотелось заниматься относительно банальными делами. Кроме того, против Перкина и Соловья не было никаких свидетельств. Никто не видел, чтобы они воровали. Деньги, что нашли при них, могли быть их собственными, честно заработанными. Нет, они остались безнаказанными. А смерть Хетча сочли странным несчастным случаем.

Шекспир повернулся, взял со стола стопку бумаги, нагнулся к камину и швырнул листы туда. Он ударил кремнем, и пламя охватило листы.

— Ну вот, — произнес он, когда огонь разгорелся, а бумага почернела и покорежилась. — Иногда огонь — лучший друг писателя. Больше никто и никогда не увидит моего «Домициана» и не услышит о нем. Ты оказал мне немалую услугу, Ник.

— Взамен я попрошу кое-каких сведений.

— Если они у меня есть.

— Когда-то вы знавали некую женщину по имени Долл. Долл Вопинг.

Шекспир сидел на корточках, глядя, как исчезает рукопись. Услышав меня, он поднялся на ноги, застонал и бросил какое-то замечание насчет старых костей.

— Долл Вопинг? Нет, не думаю.

— Улисс Хетч утверждал обратное.

— В самом деле?

— Сказал, что вы с ним поругались из-за нее.

— Никогда не спорь с мертвецами, — заметил Шекспир.

— Так он прав?

— Что за настойчивость, Ник?

Наступила моя очередь ощутить неловкость.

— Ты хотел спросить, был ли я когда-нибудь молодым, энергичным и жил ли далеко от родного дома в этом большом городе, как совсем недавно ты сам? И радовался ли любому обществу?

— Ну, что-то в этом роде, — признался я.

— Юным воронам нужна пища, знаешь ли. Однако ты задал справедливый вопрос, учитывая, что ты для меня сделал. Я никогда не рассказывал тебе о моих молодых годах в Лондоне, верно?

— Совсем немного, — ответил я.

— Значит, расскажу сейчас.

И рассказал.