В это самое время входит Аркадий и спрашивает:

— Не нужно ли подводу поискать?

— Да, конечно! Только поторгуйся, не забудь. Знаешь ведь мужика! — отзывается отец Спира. — Прохвост он, теряет стыд и совесть, как увидит, что ты в нужде. Попадись, дескать, мне в лапы! И сам не знает, сколько запросить!

— Да кому вы это рассказываете? Не впервой мне с ними рядиться. Умею я поторговаться, и как ещё, не беспокойтесь! — похваляется Аркадий.

— Кого думаешь нанять? А? — спрашивает поп Спира.

— Да сейчас… по правде сказать, не очень-то, знаете, легко. Осенняя пора, дороги разбиты, грязь непролазная…

— Вот-вот, беда да и только!

— Как бы пригодились сейчас свои лошади с телегой! — вмешивается матушка Сида.

— Хе, об этом я, Сида, не раз думал, хе… да что поделаешь!.. К тому же и корма дороги; да ещё… те бачване заречные — вот кто наша главная помеха! Чуть прознают, что в Банате завелись у кого-то добрые кони, сразу налетят, анафемы! До чего засела в них эта проклятая страсть угонять лошадей у банатчан, просто диву даёшься! Ну пусть бы увели, угнали, чёрт их дери — так нет же, норовят ещё поиздеваться над хозяином. Вот Нецу, у которого месяца три назад коней угнали, мало того, что обокрали, ещё и сонного недоуздком связали, другим на потеху, а сами были таковы; домашним пришлось его выпутывать из сбруи. Вот оно как! А ещё в конюшне спал: решил самолично стеречь лошадей. До сих пор не смеет людям на глаза показаться от срама.

— А ещё оправдывается, — подхватывает Аркадий. — Лунатик, говорит, я, не слышу, что делается, когда задаю храповицкого. Можешь, говорит, спокойно запрячь меня в ломовую телегу — потащу без кнута и ничего, говорит, не почувствую! Ещё спасибо, мол, им, что обошлись по-человечески!

— Потому-то мне и неохота заводить собственный выезд, — отозвался отец Спира и, подойдя к окошку, вперил взгляд в стоявшую там стеклянную банку.

Наступила пауза.

Возможно, что одной из причин этой паузы были вышеизложенные размышления, но не менее веской причиной могло быть и то, что отец Спира, как всякий умный и экономный человек, не любил транжирить денежки. Летом всё было просто: всегда находилась оказия для путешествия, крестьяне постоянно ездили туда-сюда по своим делам. И когда его преподобию требовалась подвода, он попросту подсаживался к ним, ибо кто из прихожан решился бы отказать своему духовному отцу. Но в эту пору, в ноябре, редко кто даже запрягает лошадей, а если и запрягают, так разве только на свадьбу — попробуй тут воспользуйся случаем, просто беда! Всякий, к кому ни обратись сейчас, рассуждает отец Спира, непременно сдерёт с него и за прошлое, за то, что он бог весть когда проехал, не заплатив, — так что езда на даровщину может выйти боком.

Вот чего боялся преподобный отец, потому и откладывал это неприятное дело с наймом подводы и дотянул до последнего дня. Беспокоил его и домашний «барометр» — зелёный лягушонок в стеклянной банке на подоконнике: несколько дней подряд он упорно предсказывал ненастье.

— Ну, как же вы решили? — спрашивает Аркадий.

Спира молчит, задумчиво глядя на лягушонка в банке. Которые уже сутки он сиднем сидит на дне! Сидит день и ночь, к немалому огорчению отца Спиры и всех домашних, в особенности Юлы. Шаца отдал свои сапоги сапожнику — головки поставить — и заплатил за починку вперёд, а сапожник Ника, старый пьяница, запер мастерскую, а вместе с нею и сапоги, засел в кабачке, что близ ярмарочной площади, и вот уже третий день пьёт под волынку, а Шаца остался в летних ботинках и не решается выходить в грязь. А этот, в банке, согнулся в три погибели на дне и только пузыри пускает, — совсем, видно, не намерен подняться по лесенке (которую для него поставили в банке) и предсказать ясную погоду. Все опечалены. Поп Спира смотрит на него рассеянным взглядом. Юла при виде лягушонка проливает слёзы, а матушка Сида, заметив, что он всё в той же неизменной позе, начинает метать громы и молнии.

— Просто зелёные круги идут перед глазами, — жалуется она всякий раз, проходя мимо окна. — Вишь ты, прошу покорно — закапризничал, негодяй зелёный, ни за что не желает подняться по лесенке, да ещё нахально буркалы уставит на тебя, точно жидовка пучеглазая! Чтоб он пропал, паршивец зелёный! — бранилась матушка Сида, но лягушонок упорно не вылезал наверх.

— А ты что-нибудь надумал? — спросил отец Спира Аркадия после долгого молчания, не в силах больше выносить дерзкий взгляд спокойно сидевшего на дне банки нахала.

— Да, кажись, надумал… Только не знаю, подойдёт ли, — сообщает Аркадий.

— Что же ты надумал?

— Да вот, надумал. Вам так или иначе нужно завладеть этим проклятым зубом, чтобы отец Чира ни в коем случае не мог показать его преосвященнейшему владыке. И вы должны упорно стоять на своём: ничего вы не знаете, ничем его не ударяли и не понимаете, на что он жалуется. Твердите одно: «Знать не знаю, ведать не ведаю; пускай докажет, что всё происходило именно так, как он заявляет». Опухоль на щеке опала, зуба нет — пускай теперь доказывает, если он такой умный.

— Ну, это я и без тебя знаю, да ведь в том-то и загвоздка, что зуб у него. И что тогда?

— Э, и у меня в этом заковыка, и я, как назло, никак не могу смекнуть что делать! Полагаю, хорошо бы подкупить возницу, который его повезёт, — может, он как-нибудь докопается до зуба.

— А ты хоть узнал, кто его повезёт?

— Да выбирать особенно не приходится. Те, кто сейчас дома и могут везти, по-моему ещё не подрядились.

— Не знаю, кого нанять. Может, Перу Боцкалова?

— Ну его к дьяволу, — отвергает Аркадий, — обдирала он. А если и подрядите, хлопот не оберётесь. Дурацкое у него обыкновение: любит, сколько бы ему ни заплатили, ездить напрямик; а когда его застукают, штраф платит седок.

— А Прока Циканов?

— Всю душу вымотает, если сговоритесь. Мямля, не приведи господь. Недаром его дразнят в селе: «Прока ни взад, ни вперёд», — иначе и не величают!.. Без конца чего-то всё копается — то трубку закуривает, то сапог снимает, трёт ему, оказывается, потом выронит кнут, слезет с подводы и утащится за ним к чёрту на кулички, а вы сидите и ждёте. Другой в полдня довезёт, а ему нужен целый день, если не полтора!.. Да и лошадёнки у него ледащие, словно кошки! Ему бы только сливы возить по ярмаркам… А что всего хуже — никогда не знаешь, за какую цену он подрядился. На вид такой рохля, двух слов связать не может, а поглядите, как он бойко спорит и врёт, когда с ним расплачиваются… Кого угодно, только не его.

— А не взять ли Раду Караташа, а? У него славные кони!

— Фу, ну его в болото! Будь он хоть наполовину так хорош, как его кони, была бы красота! Хороший возница, спору нет, однако и он не годится.

— Если хороший, так чего же ещё лучше?

— Бачванин он, поговорить больно любит. Чуть какой кабак, — а их, слава богу, по дороге немало, — он стоп: коней; мол, надо напоить и себе горло промочить, а потом вожжи в руки и гонит как сумасшедший! Только крикнет: «Держитесь, господа!» — да как стегнёт по лошадям! И если седок не успеет ухватиться за грядку — вылетит, словно его никогда в телеге и не было. Куда это годится! Таким вот манером возил он в позапрошлом году одного еврея из Симиклуша в Великий Бихач; потерял его ещё у Бочара и только под Карловым заметил, что гонит порожняком. «Почему не смотришь?» — ругают его люди. «А чего он не держится!» — огрызается Рада; и выходит, что седок же и виноват. Хоть бы почаще оборачивался — куда бы ни шло, а то нахлобучит шляпу на самые глаза и гонит часа два без оглядки, знай только покрикивает да подстегивает лошадей, а вся грязь летит прямо на седока, и уже не знаешь, когда ты грязней: когда вывалишься из телеги или когда в ней усидишь!

— Ох-ох, — кряхтит отец Спира.

— А потом, — продолжает Аркадий, — есть у Рады ещё одно глупое правило: никому не позволяет ехать впереди, сейчас же обгонит. А ловок, прохвост: как подцепит осью под ось, так и опрокинет чужую телегу! И потом обязательно напьётся… и задирает всех на пути. Чуть под мухой, не может не петь. Ну пел бы один — беда не велика, так нет, заставляет петь и седока, а если тот начнёт отнекиваться, схватит палку и выгонит из телеги! Он, мол, из дворян и не опустился ещё до того, чтобы промышлять извозом.

— Да он просто сумасшедший!

— Уж это точно — сумасшедший, совсем сумасшедший! И неизвестно, кто больше спятил, — он или его бешеные кони. С трезвым ещё так-сяк, с божьей помощью, — но с пьяным никакого сладу: и пьёт, и дерётся, и лошадей покупает по дороге, платит и магарыч распивает; отправитесь с ним, а приедете с кем-нибудь десятым. Когда с ним в путь пускаешься, не знаешь, кто тебя довезёт до места. А погоняет здорово, всё это так, но для духовного лица, как, скажем, для вас, неподходяще.

— Так кого же, господи помилуй? А каков этот Пера Тоцилов? Его, что ли, взять, как ты скажешь?

— Да, пожалуй, он самый подходящий. И волочок у него хороший, совсем недавно купил его по случаю и поставил на свою телегу; а телега-то лёгкая, ладная. Он самый подходящий!

— Что ж, очень хорошо. Иди и поторгуйся. Или самому сходить, а? Как думаешь?

— Да, пожалуй, лучше всего, если вы сами! А я по крайней мере на досуге обмозгую да разузнаю, нанял ли отец Чира подводу и чью; если ещё не нанял, мы это самое как-нибудь устроим, а уж если удастся то, что я задумал, тогда, ваше преподобие, мы на коне. На коне! — уверенно подтвердил Аркадий.

— Ступай беги, — говорит поп Спира, — беги порадей, как для себя самого.