Спустя полчаса отец Спира отправился подряжать подводу. По пути он на всякий случай заходил ко всем крестьянам-возницам. Побывал и у Перы Боцкалова, и у Проки Циканова, и у Рады Карабаша, и ещё кой у кого. Где повозка не годилась, где сами хозяева были в отъезде — остался один газда Пера.

Отец Спира вошёл к нему во двор и увидел хозяина на веранде; он сидел и лущил кукурузу.

— Бог в помощь, Пера сынок!

— В добрый век и добрый час, ваше преподобие! — отвечает Пера, вскакивая со стула, быстро вынимает изо рта чубук, ставит его в угол, снимает шляпу и целует отцу Спире руку.

— Ну, как поживаешь? Что поделываешь? Работаешь? — спрашивает преподобный отец. — Да надень шляпу, Пера сынок, накройся, накройся!

— Да вот трудимся по мере сил, ваше преподобие, сколько, как говорится, положено! — говорит газда Пера Тоцилов, а про себя добавляет: «А-а-а, друг за дружкой!» — и озорно подмигивает из-под шляпы.

Да, тот самый газда Пера и никто другой — наш вчерашний знакомый Пера Тоцилов, к которому вечером заходил и был на славу угощён сторож Нича, о чём терпеливым читателям отлично известно из главы шестнадцатой. Хозяин щедро потчевал Ничу — и, ей-богу, тот это заслужил, ибо явился в тот вечер к Пере Тоцилову не напрасно. И пока щипали перья, пели да пересмеивались, Нича, сообщив, что было нужно, заявил: завтра оба попа лично придут к Пере сговариваться о поездке. Ехать им необходимо, а ни крытой повозки, ни таких добрых коней, как у него, не найти им у других хозяев. «И не срами своих борзых коней, не вздумай везти попов за гроши, — советовал Нича. — Пойми, что твой топор увяз в меду по самое топорище. Будь умницей, как всегда, и не зевай! Знаешь ведь, как они с нас дерут, чуть кто в беду попадёт, — ну, скажем, женится! Попов крейцер мне слаще купеческого форинта! Подумай только, во сколько нам, прихожанам, обходится одно их «господи помилуй» и «подай господи», — поучал его Нича в тот вечер. Всё это пронеслось в голове газды Перы Тоцилова, когда он увидал попа Спиру в своём дворе.

— Вот заглянул к тебе на минутку! — начал Спира. — Вижу, ты во дворе, и думаю: дай-ка проведаю нашего газду Перу… А ты всё трудишься!

— Да, спасибо… Спасибо, ваше преподобие, что обо мне, бедняке, вспомнили.

— Э, сынок, какой ты бедняк! Ты — газда, если можешь держать таких лошадей только для хозяйства да для свадеб.

— Ну, ваше преподобие, так-то так, да не совсем, как вы сказали… Убогое моё хозяйство! Перебиваемся, еле-еле перебиваемся. Какие тут свадьбы, до них ли? На нивушке трудимся, свиней понемногу откармливаем, промышляем извозом малость — вот кое-как концы с концами и сводим. Бедно живём, ваше преподобие, после итальянской войны, а как выпустили эти бумажные сексеры — и того хуже стало; пока терпим, а как наступит нужда на глотку, возьму, как говорится, шапку в охапку и подамся в заречье, в Срем, а то ещё дальше, в Сербию… А пока что ещё поизвозничаю…

— А есть ли какой прок извозом промышлять?

— Да, говорю вам, не дай бог хуже! Какой прок… Эх, какой нынче прок от работы! Никакого! А у мужика тем паче!

— Но ты же как будто мастер на эти дела?

— Да как о себе говорить — поспрошайте у других, вон у евреев, у господ. Полюбопытствуйте у людей, которых возил Пера Тоцилов: искали они потом другого возницу?

— Ну, отлично, отлично! Очень приятно! Сейчас я как раз не занят ничем, давай хоть потолкуем… Не поехал ли бы ты, скажем, на этих днях?

— Да-а-а, знаете… — тянет Пера, почёсываясь, — сами видите, какая чертовщина на дворе. По совести сказать, не хотелось бы по такой погоде… Летом дело другое…

— Ну конечно, летом дело другое. Летом можно и пешком пройтись… А почём, примерно, возишь летом?

— А как кого, например…

— Да кого придётся… Не всё ли равно кого?.. Так летом почём берёшь в день?

— По восемь сребров…

— Дороговато!.. А зимой?

— Да вдвое — шестнадцать сребров.

— Хо-хо! Это уж, право, кусается, сынок! А осенью?

— Как зимой — шестнадцать.

— Дорого, ей-богу! Слишком дорого…

— Что поделаешь! Осень, грязь, хуже зимы со снегом…

— Знаю, знаю, Пётр сынок! Летний день вон насколько дольше зимнего, а ты всё-таки зимой просишь вдвойне! Ну, десятку ещё так-сяк.

— Э, так вы забыли, насколько зимняя ночь длинней. И всю-то ночь кони едят, а она точно голодный год тянется… Лошадей кормить надо, иначе их не погонишь как следует. Что десятка! Вся уйдёт в торбу с овсом.

— Всё равно это много, очень много!

— По мошне, ваше преподобие, и по чину. Знаете, как говорится: бродячего подмастерья и даром подвезти можно, на то он и бродячий подмастерье, а не господия. А господин чем дороже заплатит, тем лучше для него — чести больше. А в одноколке, как говорится, не то что газде, даже рыжему почёт.

— Я, видишь ли, на днях собираюсь в дорогу — вздумалось от нечего делать поразвлечься. И… говорю… зайду, дескать, спрошу нашего Перу…

— Э, спасибо, ваше преподобие, спасибо. И я, как говорится, вас почитаю, а также и все домашние мои… никто иначе, как «наш отец преподобный», вас и не величает…

— Ну, и сколько же ты просишь?

— Да как сказал — шестнадцать сребров.

— Восемь, Пётр?

— Маловато, ваше преподобие, сейчас не лето.

— Прояснится! Обязательно прояснится! Лягушонок мой предсказывает, что погода изменится, изменится к лучшему.

— Какой там лягушонок, ваше преподобие! Что это вы такое говорите? Пускай хоть сто лягушат — и не то что квакают, а письменно подтвердят, — всё равно не поверю. Что вы лягушонка с живой душой равняете? Лить будет ещё целую неделю. Чувствую по себе, и лучше всякого лягушонка! (Пера Тоцилов за незаконную порубку в казённом лесу получил в одно место порцию мелкой дроби с солью и с тех пор предсказывал погоду лучше и точнее самого Столетнего календаря.)

— Говорю тебе, разгуляется, — уверяет отец Спира.

— Да бросьте вы мне мозги солить, ваше преподобие, и без того меня основательно посолили, потому так и говорю. Провалиться мне на месте, если не угадал! Ещё мой покойный отец (царство ему небесное!) говаривал: «Сынок Пера, коли дождь с утра заладил, пробьёт он и овчинный тулуп». И это как бог свят! Это уж я хорошо знаю. Долго ещё не разгуляется, ваше преподобие! Значит, четырнадцать сребров, и завтра на заре, с божьей помощью, тронемся.

— Слишком размахнулся, Пера, будто ты один на селе.

— Да, ваше преподобие, так оно вроде и выходит! Кому нужна крытая повозка — пускай поищет… Потому что все, какие есть в селе крытые телеги, сейчас в разъезде.

«Всё этому чёртову мужику известно. Вот беда!» — думает отец Спира и продолжает:

— Восемь, восемь, Пётр. За глаза довольно с тебя! Ну хорошо: если подвернётся оказия, можешь прихватить ещё кого-нибудь.

«Почему бы и нет!» — ухмыльнулся про себя Пера Тоцилов, а вслух сказал:

— Четырнадцать, ваше преподобие… Ну ладно — двенадцать, и возьму ещё одного седока, чтобы выручить свои шестнадцать сребров. Может, вы кого подыщете, тогда повезу вас не за восемь, а за шесть!

Задумался преподобный отец и после долгого раздумья, колебаний и торговли наконец согласился. Уступил и Пера, — сошлись на десяти сребрах.

— Ладно! — сказал поп Спира. — Десять так десять, — но уж за эти десять погоняй как надо.

— Не беспокойтесь, — как паровоз!

Спустя час к отцу Спире прибежал Аркадий и застал преподобного уже дома.

— Что хорошего, Аркадий?

— Всё в порядке! Разузнал! Господин Чира подрядил на завтра Перу этого, Тоцилова, утром выедут.

— Вот те и на! И я его подрядил! Ну, пойдёт теперь потеха!

— Так, значит, вы вместе едете! Как по заказу! Вот здорово! Как нельзя лучше!

— Что ты тут «здорового» нашёл? Как раз и плохо!

— Как раз и хорошо! «Ну, слава богу, — радуется про себя Аркадий, — славно удалась моя затея!» И уже громко добавляет: — Вот именно, здорово получилось!

— Почему?

— А потому, что сейчас вам легко будет добраться до зуба!

— Э, а как?

— Да вот как я всё обдумал… Если тронетесь завтра на заре, приедете в Темишвар к вечеру, и тогда никакой надежды не будет. Вот вы и отправляйтесь не утром, а в полдень, тогда вам придётся заночевать в Ченее у отца Олуи, как его крестьяне прозвали, — у вашего общего с отцом Чирой приятеля… А я скажу Тоцилову, чтоб нашёл отговорку и не запрягал на заре; отец Спира, скажу, сможет выехать только после обеда.

— Ну, хорошо, но всё же я не понимаю… Дальше-то что?

— Так… А теперь скажите, пожалуйста, этот отец Олуя с кем больше дружит, с вами или с отцом Чирой?

— Олуя? Со мной, конечно! Задушевные приятели мы с ним, и с каких пор! С первого класса! Ещё ребятами «вертеп» носили; я изображал царя Валтасара, а он Перу из села Старого Кера. Самый озорной из всей школы! Приятель мой, и ещё какой!..

— Вот это нам и на руку! Коли так, вы можете ему свободно открыться, а открывшись, — постарайтесь, чтобы он вам помог добраться до зуба. Знаете, как случается в дороге… время осеннее, сырость, мрак… человек продрогнет… Ну, за ужином беседа, винцо!.. Да вы уж меня понимаете… Может быть… удобно…

— Но как, каким образом? Он ведь, говорят, бережёт этот зуб как зеницу ока, то и дело щупает, на месте ли. Ну, допустим, доберусь я, а он вдруг хватится, тогда что, а?

— Не беспокойтесь, средство мы найдём! Я обо всём позаботился. Вот вам сверточек. Когда зуб возьмёте, вы чин чином на то же место подсунете вот это, — говорит Аркадий, протягивая крошечный узелок. — Небось по дороге не станет развязывать.

Отец Спира взял узелок, а когда развязал его, разразился хохотом.

— «Се день, его же сотвори господь!..» Аркадий, человече, ты еси паки и паки мой избавитель! Ну, если сейчас выпутаюсь, не забуду тебя во веки веков. Ей-ей, Аркадий, — говорит отец Спира, подняв с довольным видом брови, — ты, ты… форменный мошенник! — И похлопал его ласково по плечу.

— Хе-хе! — сконфуженно рассмеялся Аркадий.

— Но как только, чёрт побери, пришло тебе это в голову? Ведь и в школе ты никакой не учился.

— Хе, — говорит Аркадий и потирает руки этак смиренно, совсем как поп, и втягивает застенчиво шею, — учился я, отче, как мог… Учился, да ещё как учился! Окончил я, отче, ту самую тринадцатую школу! — гордо заканчивает Аркадий. — А кроме того, все мы, Продувные, на этот счёт мастера; а наша семья, если вам знать угодно, носит прозвище Продувные.

— А ведь зря говорят, — восклицает радостно поп Спира, — «что без попа и вода не освятится»! Если никто другой этого не сделал, так я исправлю. Отныне пускай говорят, «что без пономаря и вода не освятится». А, ладно я говорю? — как сказал бы наш сторож Нича. Что верно, то верно! Правильно заметили наши старики: «Свой своему поневоле брат!»