ВТОРНИК
Первая лекция спецкурса в семестре у нас пробная. Студенты ходят от преподавателя к преподавателю, выбирают, куда записаться. Мой курс «Христианские ценности в истории мировой культуры» малоизвестен, он в сетке расписания только с прошлого года. Задумал я его «открытым», то есть не подчиненным жесткому плану, что в альмаматери, например, совершенно невозможно, а в моем коммерческом вузе — запросто. Называется «Инновационные технологии в образовании». Суть спецкурса — в ассоциативных связях христианских символов, представлений и обычаев с другими явлениями культуры, как современными нам, так и ушедшими в прошлое. Темы выбираются произвольно, по настроению, а сама тематика постоянно расширяется, захватывая все новые и новые сферы культурного пространства. В этот раз я выбрал д ля первой лекции Иуду — главным образом потому, что подготовил эту тему в прошлом году, но читать тогда не стал. Мне хотелось посмотреть, смогу ли я заинтересовать кого‑то, начав с середины и двигаясь от этой точки не к началу или концу, а все время куда‑то вбок.
Выйдя из дома, я почувствовал себя в силах выдержать наземный транспорт, вошел в двадцать восьмой троллейбус и немедленно об этом пожалел, будучи притиснут к окну толпой студентов. По моим наблюдениям, студенты — это существа, чье сознание пересекается с реальностью лишь несколько раз в году, причем на лекциях и семинарах — никогда. Все их время занимает так называемое общение, то есть максимально нелепая смесь рук, смеха, взглядов, шепота, смеха, эсэмэс, восклицаний, смеха… и все это сразу обрушилось на меня.
Не склонный обычно пристально разглядывать кого‑либо из современников, я волей–неволей уставился на девушку, к которой был почти прижат. Собственно, сначала я увидел ее губы. По–детски припухлые, не красные, а розово–светло–коричневые, они были мне почему‑то очень знакомы, как будто я их видел уже не раз, да и буквально только что. Потом уже до меня дошло, что они мне напомнили. Обычно, готовя себе завтрак и перемешав сахар в чашке кофе, я опускаю чайную ложку в баночку с йогуртом. И в те утра, когда все складывается — сахар не просыпается, кофе из турки не проливается, яйцо на сковородке не расплывается отвратительной желтой кляксой, — на поверхности йогурта кофейная пенка образует контур вот таких губ.
А тогда я стоял и пялился на эти губы, радуясь уже тому, что их обладательница меня в упор не видит и можно смотреть и смотреть еще. На губы, на пушок щек, на волосы, густые, прямые, удивительного цвета: темные у корней и совершенно светлые, как бы совсем выгоревшие, у концов. Я даже не знаю, была ли она красива. Она была молода, лет восемнадцати–девятнадцати, но производила впечатление очень спокойной, уверенной в себе и, не знаю почему, хорошей в самом детском понимании этого слова. Хотелось взять ее за руку и больше не отпускать в течение всей остальной жизни.
И размышлял я тогда о том, что вот именно такие девушки всегда достаются другим и никогда мне. Вот коллега мой, доцент X, уже бы и сказал что‑то игриво–шутливое, и, глядишь, телефон бы урвал, с его ста семьюдесятью двумя сантиметрами, морщинами и одним вставным зубом. Вспомнился мне тогда еще китайский мудрец, который переплыл в одной лодке с двумя красавицами с одного берега реки на другой и за это время успел пережить в своем воображении все возможные любовные наслаждения с каждой из них в отдельности и с обеими вместе.
Она вышла на остановке у первого корпуса гуманитарных факультетов альмаматери. А я, не китаец, не мудрец и, увы, даже не доцент X, поехал дальше, вяло рассуждая, на каком факультете такая девушка должна учиться: очевидно, не на философском и, вероятно, не на юридическом. Исторический? Филологический? Госуправление? Да какое до того дело мне, преподавателю, следующему в троллейбусе номер двадцать восемь по казенной надобности?
Аудиторию мне выделили поточную, уходящую рядами столов куда‑то за горизонт. В этой аудитории студенты героической судьбы любят отсыпаться на задних рядах после ночных подвигов, а студенты судьбы страдальческой — в голос беседовать о своем, о девичьем. Но правда, и народу на «пробник» набралось много: десятка четыре, а то и все пять, ошарашенных своей решимостью посещать занятия третьекурсников. Большая часть слушателей мне была знакома по первому курсу, так что контакт найти удалось довольно легко. Одно только удручало — приходилось напрягать голос, а я не люблю «вещать» на лекции. Да еще образ моей случайной попутчицы никак не шел из головы. Глаза у нее были такие… понимающие, что ли. К тому же она была «низкий каблук».
Я делю своих студентов на две категории: костюм и джинсы. Студенток — тоже на две категории: низкий каблук и высокий каблук. Если на девушке туфли с высоким каблуком, то, как правило, много косметики, полкило украшений, дорогая, реже стильная одежда. Такие студентки, как правило, генетически не приспособлены к усвоению знаний. Кроме того, они перманентно заняты устройством своей судьбы. По этим двум причинам, кстати, они до аудиторий почти никогда и не доходят: пьют кофе и курят на «сачке». Но если «высокий каблук» умна и деловита, лучше не вставать у нее на пути — сметет и не заметит. А «низкий каблук» мне нравится тем, что девушка в мокасинах или кроссовках почти никогда не чувствует себя центром мира. Ей все вокруг (еще) интересно, она любит учиться, а главное, ОНА ПОНИМАЕТ, ЧТО ЕЙ ГОВОРЯТ!!! А это так приятно.
Сретенский В. М. ОБРАЗ ИУДЫ В ХРИСТИАНСКОЙ КУЛЬТУРЕ [лекция]
Образ Иуды (а мы сейчас говорим не об обрАзе, подлинном живом Иуде, а именно об Образе — обработанном, описанном и преображенном исходном материале) в христианской культуре не вполне очерчен и прорисован. Он постоянно на виду и в то же время размыт, на нем трудно сфокусировать взгляд, проще не заметить, как мы обычно не замечаем все явления пошлые, то есть, по Далю, древние, стародавние и тем самым общеизвестные и наскучившие.
В православном народном сознании имя Иуда — синоним предательства. И пожалуй, больше ничего в нем не найдешь. Ясно, просто и скучно. Никакого преображения, никакой фантазии, только брань: «Наш Иуда ест без блюда». Или набор благоглупостей: «Иудою свет пройдешь, да удавишься», «Чем Иудою быть, лучше на свет не рождаться».
Было бы совсем странно, если бы народная фантазия совсем никак не погуляла на столь просторном поле. Погуляла. Но разгул этот и широк, и в то же время узок. Вот как, например, в Белоруссии в XIX веке объясняли, почему нельзя класть ложку на стол донышком вверх. Оказывается, так поступал Иисус, в отличие от всех своих учеников, которые опускали ложки донышком. Иуда рассказал об этом стражникам, и таким образом они узнали Иисуса. Почти во всех народных сказаниях Иуда сознательно и вполне последовательно выбирает сторону зла. В одном из таких сказаний, записанном в Смоленской губернии, Иисус, спустившись в ад, предложил Иуде покинуть его. «Мне и здесь хорошо», — отвечал Иуда, лежа на печи. В другом сказании Иуда научил бесов выращивать на погибель людям адское зелье — табак. Побывал он и разбойником, и «беззаконным чертом».
В культуре «высокой» не все так однозначно. Вот как, например, представлен Иуда (пунктиром) в ближайшем к нам XX веке.
Первое десятилетие. Леонид Андреев. Рассказ «Иуда Искариот» (1907 г.). Иуда в начале рассказа — полное собрание человеческих мерзостей. Он уродлив: слеп на один глаз, с черепом, «точно разрубленным с затылка двойным ударом меча». Его голос то мужской глубокий, то женский крикливый. Иуда корыстолюбив, коварен, он притворщик и лжец, он видит в людях только дурное. Но затем оказывается;-что он, и только он, видит в Иисусе Бога. Предавая его, он доказывает слепоту ВСЕХ вокруг — учеников, не вставших на его защиту; матери, оплакивавшей его как человека; судей, считавших, что они избавились от Иисуса, предав его казни. Один лишь Пилат зряч: он говорит толпе, что подсудимый невиновен, и получает благодарность Иуды: «Ты мудрый, мудрый!..» Иудой, по Андрееву, движет вера в то, что он, и только он, будет подле Иисуса, когда тот вернется на Землю. Предательство станет высшей формой верности, а верные узрят свое предательство.
Тридцатые годы. М.А. Булгаков. Роман «Мастер и Маргарита», слишком хорошо известный, чтоб о нем здесь много говорить. Отметим лишь, что, ослепленный, как и все в те годы, вспышкой чистой власти, Булгаков все внимание уделил персонажам, ее олицетворявшим. И прежде всего Пилату — заложнику власти и ее орудию. Иуда же в романе — не более чем животное на двух ногах, лишенное индивидуальности, страха, сомнений. Он полон похоти и алчности, да и то не до страсти. Похоть и алчность — лишь признаки данной формы существования белковых тел. Все доносчики, что фигурируют в романе, составляют с Иудой один вид. Донос для них — естественная форма обеспечения собственной жизни, более легкая, чем труд, и менее рискованная, чем воровство. Поэтому смерть Иуды в той же (нет, в большей) мере — проявление силы власти, как и смерть Иешуа. Собственно говоря, Иуда в романе не более чем пустота, которую следует заполнить властью. Он — оправдание власти, поскольку не является ее порождением; более того, власть и нужна для того, чтобы все человеческое сообщество не стало скоплением иуд.
Годы семидесятые. Рок–опера Эндрю Ллойда Вебера и Тима Райса «Jesus Christ Superstar», Опера написана в 1970–м и поставлена в Нью–Йорке в 1971 году. Это время завершения молодежного бунта, замешенного на идеалах анархизма, известного также как «студенческая революция» 1968 года. Иисус здесь — прямой выразитель этих самых «молодежных» идеалов, представлявших собой суперотрицание действительности, облеченное в дурацкую форму левацких идей — от анархизма до маоизма, — на фоне гипертрофированной сексуальности. Он выступает против власти каждым своим словом и каждым жестом. Иуда же — бунтарь, не признающий власти бунта, он анархист в степени «х», его предательство — признание в том, что между правителем и лидером бунтарей нет разницы, оба они отбирают свободу. Бунт Иисуса оборачивается новой властью, бунт Иуды — предательством и саморазрушением. Лучшей иллюстрации анархизма, а точнее — того, как учение Прудона, Бакунина и Кропоткина было понято и истолковано в XX веке, найти, на мой взгляд, невозможно.
Последнее десятилетие XX века. Жозе Сарамаго, португальский писатель, нобелевский лауреат 1998 года. Роман «Евангелие от Иисуса» (1997 г.).
Иуда в этом романе единственный из всех сознательно «играет» в команде Иисуса и против Бога. Он нашел в себе силы усомниться в замысле Бога–Отца. Только он понял, что Иисус собирается принять казнь вопреки божественной воле. Иисус в отчаянии, что его жизнь будет лишь поводом к возвеличиванию Бога в сонме других богов и к последующей тысячелетней резне во имя дикой (а на самом деле гегельянской) идеи самовозвеличивания Бога посредством истории человечества, просил всех апостолов донести на него в Храм. Согласился же с его замыслом и выполнил просьбу только Иуда. Он не брал денег и повесился сразу же, как Христа арестовали и повели на суд.
Что же дает основания для столь разнообразных трактовок образа Иуды? Рассмотрим факты, известные нам из первоисточника (как говорят историки), то есть из Нового Завета.
Прежде всего мы узнаем, что Иуда был одним из двенадцати призванных, которым Иисус дал «власть над нечистыми духами, чтобы изгонять их и врачевать всякую болезнь и всякую немощь» (Евангелие от Матфея, 10: 1).
Следующее упоминание об Иуде мы встречаем только за неделю до казни Иисуса, в сцене миропомазания. Вот ее описание у Иоанна: «Мария же, взявши фунт нардового чистого драгоценного мира, помазала ноги Иисуса и отерла волосами своими ноги его; и дом наполнился благоуханием от мира. Тогда один из учеников Его, Иуда Симонов Искариот, который хотел предать его, сказал: Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим? Сказал же он это не потому, чтобы заботиться о нищих, но потому что он был вор. Он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали. Иисус же сказал: оставьте ее…» (Евангелие от Иоанна, 12: 3—7).
Вопрос: почему Иуде Иисус говорит не оставь, а оставьте? Ведь Библия не знает обращения во множественном числе как формы вежливости. Если уж сказано «оставьте», то сказано многим, если не всем. Ответ в текстах других евангелистов: «Увидевши это, ученики Его вознегодовали и говорили: к чему такая трата? (Евангелие от Матфея, 26: 8); «Некоторые же вознегодовали и говорили между собою: к чему сия трата мира?» (Евангелие от Марка, 14: 4).
Итак, сообщение Иоанна вступает в противоречие как с указаниями его товарищей, так и с собственным дальнейшим текстом. Не один Иуда усомнился. Вместе с ним роптали и другие. А это бросает тень сомнения не только на саму сцену миропомазания в передаче Иоанна, но и на его заявление: «Иуда — вор».
С другой стороны, эта же сцена миропомазания дает Матфею эмоциональный повод для объяснения предательства. Рассказ о сговоре с первосвященниками он ставит встык с этой сиеной: «Тогда один из Двенадцати, называемый Иуда Искариот, пошел к первосвященникам И сказал: что вы дадите мне, если я вам предам Его. Они предложили ему тридцать сребреников» (Евангелие от Матфея, 26: 14—15). Так же строит рассказ Марк: «И пошел Иуда Искариот, один из Двенадцати, к первосвященникам, чтобы предать Его им» (Евангелие от Марка, 14: 10). А вот у Луки сцены миропомазания нет. Нет и повода: «Вошел же Сатана в Иуду, прозванного Искариотом, одного из числа Двенадцати. И он пошел и говорил с первосвященниками и начальниками, как Его предать им» (Евангелие от Луки, 22: 3—4).
Затем, во время Тайной вечери (то есть в четверг — прошла неделя), Иисус предсказывает предательство Иуды: «Он же сказал в ответ: опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст меня… При сем и Иуда, предающий Его, сказал: не я ли, Равви? Иисус говорит ему: ты сказал» (Евангелие от Матфея, 26: 23, 25). Эти строки позже толковались как одновременное опускание рук в блюдо Иисусом и Иудой, что особенно заметно в некоторых иконописных сюжетах Тайной вечери. Но у Марка та же сцена передана по–другому: «…ядущий со Мною предаст меня» и «…один из Двенадцати, обмакивающий со мною в блюдо» (Евангелие от Марка, 14: 18,20). У Луки: «И вот рука, предающая Меня, со Мною за столом» (Евангелие от Луки, 22: 21). То есть Иисус образно, как всегда, указал лишь на то, что предатель находится рядом с ним, за одним столом.
У Иоанна же Иисус указывает на предателя хлебом: «…тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам» (Евангелие от Иоанна, 13: 26), но никто этого предсказания не понял, равно как и того, что сказал Иисус Иуде после того, как подал ему кусок хлеба: «…что делаешь, делай скорее».
В ночь на пятницу Иуда привел воинов в Гефсиманский сад, где молился Иисус, и поцеловал его со словами «…Радуйся, Равви!» (Евангелие от Матфея, 26: 49); или же: «Равви! Равви!» (Евангелие от Марка, 14: 45); или же, наоборот, поцеловал молча, а говорил Иисус: «Иуда! целованьем ли предашь Сына Человеческого?» (Евангелие от Луки, 22: 48); или же вообще не целовал, если верить Иоанну: «Иисус же, зная все, что с Ним будет, вышел и сказал им: кого ищете? Ему отвечали: Иисуса Назорея. Иисус говорит им: это Я. Стоял же с ними и Иуда, предатель Его» (Евангелие от Иоанна, 18: 4—5).
О дальнейшей судьбе Иуды повествует один лишь Матфей: «Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осужден, и раскаявшись, возвратил тридцать сребреников первосвященникам и старейшинам. Говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? смотри сам. И, бросив сребреники в храме, он вышел, пошел и удавился» (Евангелие от Матфея, 27: 3—5). В Книге же Деяний приводятся слова апостола Петра на собрании «ста двадцати мужей» об Иуде: «Он был сопричислен к нам и получил жребий служения сего; Но приобрел землю неправедною мздою, и, когда низринулся, расселось чрево его и выпали все внутренности; И это сделалось известно всем жителям Иерусалима, так что земля та названа Акелдама, то есть"земля крови"».
Итак, если убрать противоречия в рассказах евангелистов, то все, что нам известно об Иуде с хотя бы какой‑то долей достоверности, умещается в пять тезисов:
1) один из двенадцати доверенных учеников Иисуса предложил первосвященникам и старейшинам «выдать» Иисуса, то есть показать, где его можно найти;
2) за это он выторговал себе награду (тридцать сребреников);
3) Иисус знал о готовящемся предательстве, но не помешал ему;
4) Иуда привел воинов к месту, где находился Иисус;
5) затем он раскаялся, вернул деньги и покончил с собой.
Спорными же в Евангелиях являются четыре главных момента:
был ли Иуда единственным, кто осуждал Иисуса за использованное миро;
целовал ли он Иисуса, указывая на него стражникам;
вернул ли он деньги, полученные за предательство, в Храм или купил на них участок земли;
каким способом он покончил с собой: повесился или, может быть, бросился со скалы, если в деяниях апостолов говорится о «рассевшемся чреве».
Наиболее распространена все‑таки версия о самоповешении, причем иконописцы и авторы книжных миниатюр изображают Иуду повешенным на дубе или на финиковой пальме, а также на перекладине ворот.
Другими словами, евангелисты сообщают, ЧТО произошло, противоречат друг другу в рассказе о том, КАК это происходило, и совсем не говорят о том, ПОЧЕМУ, если не считать объяснением вселение в Иуду дьявола. А если и считать, то почему в Иуду, а не в кого‑либо еще? Почему Иуда решил предать именно на Пасху? Почему он ждал неделю, чтобы показать Иисуса? Почему его вообще надо было показывать, если «множество народа постилали свои одежды» при въезде в Иерусалим (Евангелие от Матфея, 21: 8)? Почему Петр отрубил ухо рабу первосвященника, но никто не пытался расправиться с Иудой? Таких «почему» можно задать еще много, но что в этом толку, если мы не владеем больше никакой сколько‑нибудь достоверной информацией о тех событиях?
И вообще, кто он такой, этот Иуда? Тут есть одно размышление, мне не принадлежащее. По прозванию Искариот можно предположить, что он происходил из города, название которого по–гречески звучит как Кериот, видимо, небольшого поселения Кериафу в Иудее. Тем самым Иуда отличается от всех других апостолов, родившихся и живших в Северной Палестине — Галилее. Другой вариант трактовки его прозвища — красильщик (от еврейско–арамейского корня skr — красить), возможно, указывает на занятие до того, как он стал одним из двенадцати.
Но что же делать со всеми поставленными (и не поставленными, но ожидающими своей очереди) вопросами? Есть два пути. Первый — не обращать внимания на противоречия и просто верить. Вера преодолевает все преграды, разрешает все сомнения, так что этот путь самый правильный. Именно так считал Нонн из Хмимма, египетский литератор V века, написавший поэму о Христе, по сути — переложение Евангелия от Иоанна. Вот один из ее фрагментов, в котором Нонн раскрывает тему предательства Иуды в «гомеровском» духе древних сказаний:
…Пророческими устами
Духа горних небес потрясенный вещей десницей
Взволновался Христос и в сердце, и в разуме бурно
И засвидетельствовал, исторгнувши пылкие речи:
«Смертный предаст Меня, один из преданных другов.
Смерти предаст, изменник — Он с нами под кровлей одною»…
…Изрек Христос: «Кому в винной
Влаге хлеб омочив подам, орошенный, во длани —
Тот Меня и предаст». И в кубке винном омочивши
Хлеб остатний, подал его нечестивцу Иуде,
Хлеб, возвещающий всем об убийстве корыстолюбивом.
В хлеб освященный вмешав безмерную жажду,
Демон, спутник греха, завладел совершенно сим смертным.
Рек Христос, посылая ведующему согласье:
«Делай скорее, что делаешь!»…
Но что делать, если просто веры недостаточно, если вера не отменяет способности и желания думать, а значит, сомневаться? Тогда возникает еще одна развилка: объяснить поступки Иуды можно, осуждая или оправдывая.
Попытки осуждения мыслью, а не верой предпринимались уже в самые первые столетия существования христианства. Так, в сохранившемся до наших дней арабском «Евангелии детства» (глава XXXIV) говорится о первой встрече Иисуса и Иуды:
«В том же городе была другая женщина, у которой сын был мучим сатаной.
Он назывался Иудой, и всякий раз, когда злой дух овладевал им, он старался укусить тех, кто был около него.
И если он был один, то кусал свои собственные руки и тело.
Мать этого несчастного, услышав о Марии и Сыне Ее Иисусе, встала и, держа сына на руках, принесла его Марии.
В это время Иаков и Иосиф вывели из дома Младенца Иисуса, чтобы Он играл с другими детьми, и они сидели вне дома и Иисус с ними.
Иуда приблизился и сел справа от Иисуса. И когда сатана начал его мучить, как обыкновенно, он старался укусить Иисуса.
И как не мог Его достать, он стал наносить Ему удары в правый бок, так что Иисус стал плакать.
И в это мгновенье сатана вышел из ребенка того в виде бешеной собаки.
И этот ребенок был Иуда Искариот, который предал Иисуса.
И бок, который он бил, был тот, который иудеи пронзили ударом копья».
Здесь мы встречаем идею изначальной предназначенности Иуды к предательству, в сочетании с христианской идей мимесиса — подобия. Встреча Иуды и Иисуса в детстве предвосхищает то, чему предназначено случиться, и уподобляется будущему, как в дальнейшем христианском сознании все свершающееся в настоящий момент уподоблялось прошедшему, свершенному и описанному в Библии.
Мысль о судьбе Иуды как исполнении предназначенности ко злу в еще большей мере содержится в литературном произведении, широко известном на Руси как «Сказание об Иуде предателе». Оно ошибочно приписывалось св. Иерониму, настоящий же автор имени своего потомству не оставил. Католические сказания об Иуде, близкие к этой повести, восходят к агиографическому своду Якопо из Вранце «Золотая легенда» XIII века, а самые ранние русские переводы сохранились от века XVI.
В повести говорится, что Иуда родился в Иерусалиме, в семье «Рувима, также иначе именовавшегося Симон, от колена Данова, некоторые говорят, от колена Иссахарова». В ночь зачатия матери Иуды Сибории было явлено откровение, что она родит сына «злого очень». После рождения сына Сибория написала «на хартии» имя его, вложила вместе с ним в ковчежец и пустила по морю. Морские волны принесли его к острову, называемому Искариот, где Иуда был подобран и выращен женой царя острова, объявившей, что она родила наследника.
Здесь мы встречаем набор древнейших бродячих сюжетов о тайном знамении перед рождением младенца и попытке избавиться от него, но не убийством, а «отбрасыванием». На ум сразу же приходят Эдип, Ромул и Рем, Моисей.
Далее в сказании говорится, что когда родился настоящий сын, Иуда его много бил. Когда же открылось, что Иуда не царский сын, то настоящего он убил, после чего бежал в Иерусалим, где вошел в число слуг Пилата. И опять мы вспоминаем Моисея, воспитанного дочерью фараона и убившего египтянина.
Пилат послал Иуду сорвать яблоки из соседнего сада, принадлежавшего его отцу Рувиму. И когда Иуда рвал яблоки, Рувим увидел его, стал бранить, и в драке Иуда убил Рувима, а яблоки принес Пилату. После чего Пилат отдал имущество Рувима Иуде, а Сиборию выдал за него замуж. Этот поворот сюжета возвращает нас опять к Эдипу. Более того, в современной научной литературе «Сказание об Иуде» трактуется именно как вариант «эдипова мифа».
Но на самом деле все сложнее. Мы можем вспомнить еще один античный миф: о Геракле и яблоках Гесперид. Выполняя последнее поручение царя Эврисфея, Геракл ищет сад титана Атланта. По дороге он убивает великана Атласа, заставлявшего всех путников с ним бороться, и египетского царя Бусириса, захватившего Геракла во сне и собиравшегося принести его в жертву своим богам, чтобы прекратился неурожай. В сопоставлении с этим мифом мы видим, что убийство отца в саду эдипово только отчасти. Оно нужно прежде всего для того, чтобы Иуда выполнил свое главное предназначение — приблизился к Иисусу и предал его. Так и в мифе о Геракле его поход за яблоками сам по себе ничего не значил (Эврисфей оставил яблоки Гераклу, тот отдал их Афине, та вернула их Гесперидам), но был необходим герою для того, чтобы освободиться от службы.
Иуда после кражи яблок тоже освобождается от службы Пилату. В горе Сибория признается Иуде, как она поступила с сыном, и Иуда узнает, кто он такой. По совету матери–жены он идет к Иисусу, получает от него прощение во всех грехах и принимает поручение носить ковчежец с милостыней. Завершается повесть моралью: «Хорошо, что сей в воздухе погиб, за то, что оскорбил ангела и человека, из пределов ангельских и человеческих изгнан был. Нигде, как только в воздухе с демонами надлежало ему водвориться и погибнуть». Если верно предположение, что происхождение повести очень древнее (может быть, II века нашей эры), то ее широкое бытование свидетельствует о том, что известное нам сейчас как протестантское (и уже кальвинистское) представление о предназначенности каждого человека к спасению или погибели на самом деле всегда присутствовало в христианстве и концентрировалось в образе Иуды.
Однако существовал и другой вариант объяснения–обвинения. Первая попытка отойти от идеи предназначенности в трактовке образа Иуды была предпринята Папием Иерапольским, учеником Иоанна Богослова (правда, его мысли об Иуде известны нам только в более позднем изложении Иринея Лионского). Папий утверждал, что корень поступка Иуды зарыт неглубоко. Он в изначальном сомнении, в предпочтении разума вере. Иуда усомнился в словах Иисуса, приводимых Иоанном: «Придут дни, когда будут расти виноградные деревья, и на каждом будет по десяти тысяч лоз, на каждой лозе по десять тысяч веток, на каждой ветке по десять тысяч прутьев, на каждом пруте по десять тысяч кистей, и на каждой кисти по десять тысяч ягодин, и каждая выжатая ягодина даст по двадцать тысяч мер вина. И когда кто‑либо из святых возьмется за кисть, то другая возопит: «Я лучшая кисть, возьми меня; через меня благослови Господа». Самое замечательное в рассказе Иоанна, переданного Папием, — это ответ Иисуса на сомнение Иуды: «Это для верующих достойно веры. Когда же Иуда предатель не поверил сему и спросил, каким образом сотворится Господом такое изобилие произрастаний, то Господь сказал: это увидят те, которые достигнут тех (времен)».
Итак, предательство объясняется не предназначенностью, а неизбранностью, несмотря на призвание, то есть в точном соответствии со словами Иисуса: «много званых, мало избранных».
В IV веке святой Ефрем Сирин предложил еще одно объяснение. Иуда в нем символизирует собой будущее — то самое, которого ждут все христиане: «И дабы милосердие не посрамилось в наказании его, не нашлось никого из сынов мира и истины, кто убил бы его, но сам повесил себя на веревке, чтобы показать, что в последний день злоба человеческая таким же образом погубит и истребит сама себя». Тем самым идея мимесиса, торжествуя, соединяет начало и конец христианской эры. Судьба же Иуды предвещает человечеству кратковременное торжество и окончательное падение сил зла.
Иуда осужденный становится одним из мотивов иконописи. Так, в русской иконописи XV‑XVI веков нередко можно встретить повторяющиеся сюжеты схождения Иисуса в ад после воскрешения и Страшного суда. Общей деталью обоих сюжетов становится изображение Сатаны в адском пламени с Иудой на коленях.
[слайды]
Показательно, что эти детали православной иконописи перекликаются со средневековыми католическими текстами. В «Житии св. Брендана», жившего в VI веке, есть описание его встречи с Иудой во время плавания по «морю-океану». Вот что рассказал тот: «Я есмь несчастнейший Иуда, наинегоднейший торгаш… днем и ночью я пылаю среди горы, которую вы видели, словно кусок свинца, расплавленного в масле. Там находится Левиафан со своей свитой…. Это губительная преисподняя, испускающая пламя. Так происходит каждый раз, когда она проглатывает нечестивые души».
Апофеозом Иуды виновного выглядит фреска «Поцелуй Иуды» в Капелле дель Арена, написанная Джотто около 1305 года. Одутловатое, чуть звероподобное лицо Иуды, обнимающего Иисуса, представлено как невероятно искаженное отражение правильных черт лика Христа. Снизу вверх смотрит Иуда в глаза своей жертве и одновременно судье. Поза его такова, что он как будто хочет пасть на колени и не смеет в оцепенении ужаса от содеянного. Подлость человеческая и самоосознание подлости — вот что, на наш взгляд, символизирует Иуда у Джотто.
Но пожалуй, наиболее яркий сюжет религиозной живописи из тех, что связаны с образом Иуды, — это «Тайная вечеря». Самое известное воплощение этого сюжета принадлежит кисти Леонардо да Винчи, это фреска трапезной монастыря Санта–Мария делле Грацие в Милане.
[слайд]
Работая над фреской, Леонардо отошел от прежнего канона, в соответствии с которым Иисуса и апостолов следует изображать по одну сторону стола, а Иуду — по другую, подчеркивая несовместимость праведности и падения, [слайды]
У Леонардо Иисус и двенадцать апостолов расположены по одну сторону стола. Иуда, сидящий вторым справа от Иисуса, обращен к зрителям даже не в профиль (как полагалось его изображать на иконах, поскольку он «написан не на небесах, а на земле, вместе с распинателями Господа» — так писал Ефрем Сирин), а почти затылком к зрителям. Он отшатнулся от Спасителя, зажав в правой руке деньги, полученные за предательство.
[слайд]
Но нас сейчас должно интересовать не это, а то, что левой рукой Иуда тянется не к блюду (как у Матфея), а скорее к чаше, рядом с которой лежит правая рука Иисуса. Две руки, почти встречающиеся у чаши, образуют почти правильную параболу: от плеча правой руки Иисуса до плеча левой (естественно) руки Иуды. А что такое парабола? Греческое «parabole» переводится на русский как «сравнение». Возможно, нам предложено сравнить Иисуса и Иуду. По каким «параметрам»? Мы сейчас можем только догадываться. Но это не все. Еще одно значение слова «парабола» — притча. То, что Иисус говорил притчами, известно любому, даже тем, кто не держал в руках книг Нового Завета. Намекает ли Леонардо на какую‑то из притч Иисуса? И если да, то на какую? Или «парабола рук» как‑то связана с тем, что после Тайной вечери Иисус возгласил: «Доселе Я говорил вам притчами; но наступает время, когда уже не буду говорить вам притчами, но прямо возвещу вам об Отце» (Евангелие от Иоанна, 16: 25)?
И еще. В русской иконописи XV — начала XVI века (то есть именно того времени, когда жил и работал Леонардо), в изображении Тайной вечери Иуда, что в московской,
[слайд]
что в новгородской школе,
[слайд]
изображен тянущимся через весь стол к чаше, стоящей в центре, причем Иисус свою руку к чаше не подносит. Мотив чаши, столь важный как для Тайной вечери (причастия), так и для последней молитвы в Гефсиманском саду («моление о чаше»), в русской иконописи стал одним из центральных со времени написания Троицы Андреем Рублевым.
[слайд]
Не хотелось бы проводить необдуманные параллели, но чаша в этой иконе — композиционный центр, первый из нескольких кругов, вставленных друг в друга. Почему на русских иконах Иуда с такой жадностью тянется к чаше, содержание которой Иисус через мгновение объявит кровью Нового Завета, «за многих изливаемой во оставление грехов», — тоже загадка, пока не разрешенная.
И уж если пошла речь о загаданном, но не имеющем отгадки, то дождитесь лекции о роли колокола в христианском сознании, и мы вновь поговорим об Иуде повешенном.
Но есть, как я уже говорил, и другой подход к разрешению если не всех, то части загадок: оправдание Иуды.
В первой половине III века Ориген Александрийский, преподаватель риторики и грамматики, пресвитер (правда, недолго, вскоре он был лишен сана и, более того, посмертно осужден на Вселенском соборе 553 года), учитель Григория Назианзина и Григория Нисского, написал трактат «Против Цельса». В нем он подробно и тщательно опровергал положения самого едкого и злого памфлета против христианства и самой личности Иисуса, известного по имени автора — Цельса.
В третьей книге своего трактата, в девятой главе, Ориген утверждал, что «в душе Иуды, очевидно, боролись противоположные чувства: он не был всей душой настроен против Иисуса, но не сохранял по отношению к Нему всей душой и того чувства уважения, каким проникается ученик к учителю. …И этим поступком [самоубийством] он сам над собой произнес приговор и в то же время показал, какую силу имело учение Иисуса над Иудой — этим грешником, вором и предателем, который все же не мог совершенно исторгнуть из своего сердца учения Иисуса, преподанное ему». Так Ориген в рамках христианской традиции сформулировал постулат о двойственности натуры Иуды, борьбы в нем сил добра и зла. Самоубийство в таком случае необходимо трактовать как победу сил добра в душе Иуды.
Через тысячу двести лет после Оригена этот же постулат воспроизвел не кто‑нибудь, а друг и капеллан Авиньонского папы Бенедикта XIII. Он прочел проповедь об Иуде, в которой тот представлен человеком грешным, но раскаявшимся. Не вынеся тяжести своей вины, Иуда бросился к Казнимому, чтобы слезами вымолить прощение, но не смог пробиться на Голгофу через толпу. Тогда он повесился. Освобожденная от груза тела душа его взлетела на Голгофу. Иуда получил прощение, душа его очистилась и заняла свое место подле Христа, рядом с другими его учениками.
Возмущению присутствовавших на проповеди не было предела, и папе пришлось скрывать своего любимца от тех, кто грозил с ним расправиться. А мы отметим, что странная проповедь была прочитана в начале XV века, тогда же, когда на Руси появляется много икон с Иудой и чашей.
Теперь вернемся назад, к V веку нашей эры. В то время в Палестине, в иудейской богословской среде, был написан трактат «Тольдот Иешу» («Родословие Иешу») — памфлет на христиан. Автор трактата опирался на Талмуд и евангельские тексты, в том числе апокрифические. Так вот, Иисус, по «Тольдоту», мог творить чудеса потому, что овладел тайной тетраграммона — произношения четырех еврейских букв, означающих тайное личное имя Бога. Написание этих четырех букв известно всем. В русской транскрипции они (по отдельности) звучат, как «йот», «хе», «вау», «хе», а вместе составляют слово «Яхве». Но Яхве не является истинным именем Бога, а как бы его псевдонимом, разрешенным для произношения. Подлинная же транскрипция имени Бога — «непроизносимое имя» — хранилась в храме Соломона и составляла великую тайну еврейского народа.
Тот, кто сможет произнести «непроизносимое имя», получит доступ ко всем тайнам бытия и власть над вещами, людьми и природными явлениями. Многие пытались это сделать, пробираясь в святая святых храма Соломона, но забывали слово, как только выходили наружу. Лишь Иешу догадался написать слово на кусочке пергамента и вложить его в рану на бедре. Забыв транскрипцию при выходе из храма, Иешу почувствовал боль в бедре и обнаружил в ране записанное им тайное имя Бога, что дало ему силу творить чудеса. Но Иуде Искариоту удалось сделать то же самое — и он мог повторить все те чудеса, что творил Иешу.
В так называемой Страсбургской рукописи трактата написано: «Как только Иешу со своими приближенными прибыл к царице [Елене — правительнице Иудеи], она послала за мудрецами. Тут Иешу встал и сказал ей: обо мне пророчество: «Псы окружили меня», но мне сказано: «Не бойся их, ибо Я с тобою». Как только мудрецы вошли и Иуда Искариот с ними, он (Иешу) снова поднялся и, обращаясь к царице, сказал: на мне сбылись слова «взойду на небо», и еще «но Бог избавит душу мою…». С этими словами он поднял руки, как орел крылья, и взлетел, и народ удивленно воскликнул: как он может взлетать между небом и землей?!
Мудрецы Израилевы сказали об Иуде Искариоте: также и этот овладел буквами и взлетит! Тотчас тот, таким образом, взлетел в воздух, и люди пришли в изумление: он летает подобно орлу! Но вся сила Искариота, чтобы летать в воздухе, чего никто не мог сделать, заключалась в непроизносимом Имени, которое держало на весу и не давало упасть. Как только Иуда увидел, что он оказался над Иешу, он помочился на него, отчего тот был осквернен и упал на землю, а за ним и Иуда».
В другом варианте «Тольдота» — «Венской рукописи» — мы находим несколько иные подробности этой истории: «Тогда мудрецы сказали Иуде Искариоту: да поддержит тебя Господь, повергни его, взлети и оскверни его своим семенем, чтоб иссякла вся сила его. Повинуясь их приказу, Иуда тотчас же запачкал и забрызгал злодея своим семяизвержением, отчего тот осквернился и упал на землю. Но вместе с этим он сделал и другое дело: ибо забрызганный семенем злодей забыл тайное Имя. И когда он осквернил Иешу, то осквернился семенем и сам и следом за ним рухнул на землю. Но народные мудрецы, знавшие тайну, никак не выдали себя, но поносили и ругали Иуду Искариота, и когда вскипели распря и ссора, то говорили другим, что Иуда дурно поступил с Иешу». Таким образом, выходит, что Иуда был кем‑то вроде тайного агента «иудейских мудрецов», разоблачившим происки колдуна Иешу, но «засветившегося» перед властью и народом. В лучших традициях спецслужб, много раз описанных писателями детективного жанра (рекомендую Ле Карре), руководство отреклось от своего агента, списав на него все огрехи тайной операции.
Существовало и еще одно не вполне чуждое христианству объяснение–оправдание Иуды. Мы не знаем, когда оно появилось, но вот что пишет о некой секте каинитов в своей первой книге «Против ересей» св. Ириней Лионский: «Другие опять говорят, что Каин происходит от высшей силы, и Исава, Корея, содомлян и всех таковых же признают своими родственниками, и поэтому они были гонимы Творцом, но ни один из них не потерпел вреда, ибо Премудрость взяла от них назад к себе самой свою собственность. И это, учат они, хорошо знал предатель Иуда, и так как он только знал истину, то и совершил тайну предания, и через него, говорят они, разрешено все земное и небесное. Они также выдают вымышленную историю такого рода, называя его Евангелием Иуды».
Логика каинитов в передаче Иринея проста и непрошибаема: не будь предательства Иуды, не было бы искупительной жертвы Христа (не мог же он сам на себя донести, это бы уж слишком напоминало игру в поддавки). Иисусу нужен был помощник. А может быть, это Иуде нужен был исполнитель высшего предназначения, и он нашел такового в Иисусе. В любом случае Иуда становится соисполнителем Божественной воли, взявшим на себя не меньшую, а может быть, и большую часть страданий. Ведь Иисус страдал недолго и позже был возвеличен, а проклятия Иуде звучат и по сей день.
О тайном знании Иуды писал в 1913 году Ю. Николаев в книге «В поисках божества». Он приводит две версии объяснения–оправдания Иуды: «…каиниты пытались и в евангельском повествовании найти оправдание для Иуды, которого они выставляли также носителем Откровения. Они полагали, что Иуда был единственным апостолом, посвященным во все тайны мирового искупления: он знал о необходимости пролития крови Иисуса Христа и потому предал Его на смерть и тем разрешил загадку великой победы над низшими силами. …Существовало и другое толкование роли Иуды: по этой версии Иисус Христос слишком ясно раскрывал перед непосвященными тайны глубочайшего познания, доступного лишь немногим избранным. И за раскрытие этих тайн Он был предан на смерть Иудой — представителем высшего посвящения. Мы не знаем, какое из этих двух объяснений предательства Иуды содержалось в «Евангелии Иуды», бывшем в большом почете у каинитов».
Показательно, что во второй половине XIX века и в начале XX об Иуде стали писать много и охотно, возрождая при этом традицию каинитов. Приведем лишь два примера. В1857 году Де Куинси опубликовал книгу, в которой заявил: «Не одно из дел, но все дела, приписываемые традицией Иуде Искариотскому, — это ложь». И далее утверждал, что Иуда предал Христа, чтобы вынудить его объявить о своей божественности и разжечь народное восстание. Через полвека, в 1904 году, Нильс Рунеберг для своей книги «Христос и Иуда» взял эпиграфом слова Де Куинси. По мнению Рунеберга, Иуда был единственным из апостолов, кто угадал тайную божественность и ужасную цель Иисуса. (Собственно говоря, именно эту точку зрения воспроизводит Сарамаго, о котором я говорил в начале лекции.)
Чуть ранее, в 1880 году, французский богослов и миссионер Анри Дидон в книге «Иисус Христос» объяснил поступок Иуды закономерным проявлением свободы воли, присущей человеку от Адама: «Воля человека свободна; она может располагать собой, как ей угодно: она может поддаться соблазну или противостоять ему, поработить себя греху или освободиться от него. Человек, долго противящийся велениям Божиим, мало-помалу ожесточается и черствеет. Божественные внушения не трогают его сердца, не увлекают его; он становится доступным и покорным воле злого духа. Зло воплощается в нем, овладевает им всецело, доводит до рабского подчинения пороку, и под гнетом этого господства бесовской власти нет такого преступления, которое не могло бы созреть в душе погибшего человека, нет противодействия его страшной преступной силе. Он ненавидит все доброе; он ненавидит Самого Бога. Этим психологическим законом объясняется тайна возникновения преступного замысла в душе Иуды Искариота».
(Кстати, если кто‑то из вас понял, в чем заключается здесь психологический закон свободы воли, пусть мне это после лекции объяснит. Если удастся, обещаю зачет по итогам семестра.)
В 1907 году появляется рассказ Леонида Андреева, с которого я эту лекцию начинал. На него отозвался своей рецензией–эссе Максимилиан Волошин. В ней Иуда предстает образом «человека, достигшего высшей чистоты и святости, который добровольно принимает на свою душу постыдное преступление как подвиг высшего смирения», утверждая, что этот образ «возник еще в Индии». Волошин имеет в виду Арджуну, ученика Кришны, хотя, на наш взгляд, это сопоставление никуда не годится.
Столь пристальное внимание к личности Иуды не могло не вызывать к жизни точку зрения, отрицавшую возможность самого его существования (и здесь мы возвращаемся к роману Булгакова: если не было Христа, то тем более не было и Иуды). И вот в 1923 году в Берлине вышла книга P.M. Бланка «Иуда Искариот в свете истории». В ней мы читаем: «Иуда не предавал Иисуса иудейским первосвященникам: нечего было предавать им, Иисус не совершил никакого проступка против еврейских законов, он ничего не сделал и ничего не сказал против еврейской религии. Иудейские первосвященники не судили Иисуса и не приговаривали его к смертной казни: не имели они для этого ни формального права, ни материального повода. Да и не было, по всей вероятности, никакого Иуды Искариота. Но кто же судил Иисуса? За что он был распят? Вина Иисуса была начертана на распятии, как всегда у римлян. «Царь иудейский». Вполне определенное обвинение». Не правда ли, как явно перекликается эта точка зрения с той, что высказал в романе Булгакова Берлиоз: о выдуманном Иисусе, «которого на самом деле никогда не было в живых».
Итак, мы видим, что образ Иуды, оставаясь плоским, одномерным в народном сознании, в элитарной культуре приобретает объем и значение одного из универсальных культурных символов христианского мира, способного выразить самые разнообразные интенции, причем такого спектра, который не доступен положительным образам христианства (Иисусу, Богоматери, апостолам) и которым не вполне соответствуют образы Ада. Причем образ Иуды как бы «пульсирует». Он то совсем уходит в тень, то вдруг начинает сверкать все новыми и новыми гранями (особенно ярко в XV и XX веках).
Конечно, по степени влияния на культуру человечества этот образ не может сравниться с персонажами высшего уровня в условной классификации религиозных символов. Ему далеко до Иисуса, Мухаммеда, Конфуция и Будды. Но, спустившись всего на одну ступеньку пирамиды великих религиозных образов, мы мало кого сможем увидеть рядом с Иудой.
Пожалуй, только одно божество более древней (но дожившей до времен христианства) мифологии эволюционировало в том же направлении и стало столь же мощным культурным символом своей эпохи, каким Иуда может стать для века XXI. Я говорю об образе бога Гермеса — шалопая и мальчика на побегушках ранней античности и Гермеса Трисмегиста эпохи эллинизма и всего Средневековья. Только две эти личности в культуре западного мира столь полны тайн и загадок, только они балансируют между светом и тьмой, между верой и знанием, только они обладают двойной притягательностью добра и зла одновременно.
Аплодисменты. Два обычая нынче пришли к нам из Свободного Мира: свободно закусывать на лекции, попивая колу и кофе; и, побросав стаканчики под ноги, аплодировать в конце лекции, половину при этом не услышав, а вторую не поняв.
Пока я собирал свои разрозненные бумажки, заменяющие мне конспект лекции, подошел студент третьего курса Андрей. Фамилию я его тогда не вспомнил, а сейчас она и не нужна уже. Но самого его я помнил очень хорошо. Симпатичный, сразу видно — из потомственных интеллигентов, с чистым от прыщей лицом и умными глазами. Парень он старательный и на первом курсе выполнил мой норматив зачета–автомата месяца за два до сессии. Но при этом у меня чуть ли не с первого занятия сложилось впечатление, что предмет мой ему по японскому барабану, тому, который полтора метра в диаметре.
Я вообще‑то в первый раз такое видел. На первом семинаре он сидел за одной партой с самой красивой девушкой в группе. Я еще тогда подумал, какая хорошая пара складывается. Но на каждом последующем моем семинаре (а они шли раз в неделю) он садился рядом с другой своей однокурсницей. Так получилось, что за семестр он сумел исчерпать весь девичий потенциал группы. Во втором семестре я ушел в институт повышения квалификации, то есть сел какую‑то книжку писать, то есть, если совсем точно, пьянствовать с Полом чуть ли не каждый день, и как он вышел из столь затруднительного положения, не знаю.
Теперь он записался на мой спецкурс. И мало того, как выяснилось, подошел пригласить меня поехать с компанией студентов, его однокурсников, в воскресенье на шашлыки. В нормальном состоянии я бы отшутился и отказал. А тут эта девушка утром, да какое‑то состояние похмелья без повода. В общем, взял и согласился. И тут же пожалел, как когда‑то жена моя Алена, солнце мое зимнее, сделает что‑то и сразу жалеет. (Мне кажется, что и замуж она вышла за меня, сразу об этом пожалев, и детей мы не заводили, чтобы потом не жалко было.) И подумал: ну не приду к электричке на Белорусский вокзал к девяти, как договорились, ну что они, без меня не уедут? Успокоился и забыл. А вскоре и не до того стало.
После лекции я заглянул на кафедру, подсел к компьютеру, зашел на сайт Национальной российской библиотеки в Петербурге, выбрал в каталоге слово «Черты». Третья карточка из 68 была та, что мне нужна. В левой ее части — два ряда цифр. Вверху 18.126.3.214. Внизу 423–583. Справа надпись: «Черты Ветхого и Нового Человека. Молитвенное размышление. (Стихотворение). М., в Университетской типографии, 1818.12 о. Значит, поэма мне не привиделась. Значит, она есть в библиотеках. Срочных дел у меня на вторник не было, и я решил посмотреть поэму и попробовать понять, чем она так привлекла Кербера. Так что я проехал свою «Фрунзенскую» и вышел на третьей после нее платформе. Но в каталоге «Безымянной» библиотеки никакого «Молитвенного размышления» не значилось. Первая книга после разделительной таблички «Черты» была «Черты деятельного благоучастия по учению святых отцов православной церкви». Ниже: Варфоломей (Левицкий). И штамп: «Ввиду наличия в библиотеке нескольких изданий этого сочинения добавочные описания на каждое издание не делаются. Шифр см. на основной карточке».
Я даже обрадовался этому. Останься я в этой библиотеке ожидать заказ, пришлось бы идти обедать вниз, в местную столовую — последний оплот советского общепита. Как‑то давно, в присутствии Пола, который сам неплохо готовит (когда ему не лень, а я способен ждать), я недоумевал, как можно до такой степени испортить обычный кусок говядины (антрекот) и картошку (пюре). Пол мне все быстро объяснил: мясо надо жарить на маргарине, чей срок годности истек в позапрошлом году, а пюре замешать без соли на водопроводной воде.
С легким сердцем (как писали в моем любимом XIX веке) направился я сквозь штриховку дождя в Историческую библиотеку, по дороге рассуждая, чем пообедать: печеной картошкой с начинкой или блинами (итог рассуждений — картошку сейчас, блины с собой на ужин). Но обед обедом, а в каталоге «Исторички» поэмы тоже не было. Я было решил прогуляться до книжного на Тверской, зайти в антикварный отдел, но тут опять пошел дождь, ветер подул совсем не летний, так что я махнул рукой на все эти черты ветхого и какого–там–еще человека и поехал наконец домой, к своим колокольчикам.
Ну почему, интересно, у меня никогда не бывает плохих предчувствий! Я поднялся на свой второй этаж в отличном настроении и увидел открытую дверь и искореженный замок. Только я вошел в квартиру, как в дальнем конце коридора, у поворота к кухне, обозначилась фигура внушительных размеров. Не знаю, что бы я сделал в следующий миг — бросился бы на незнакомца или (что скорее) от него, вызванивать милицию по мобильнику, — но он, сделав лишь один шаг вперед и согнув руки в локтях ладонями ко мне, заговорил по- испански:
— Le pido perdyn рог mi entrada inoportuna. Ahora trato de explicar todo. Me llamo Pablo Cuard. Hoy por la macana he llegado de Barcelona a Moscé.
Он протянул мне свою визитную карточку. На ней значилось: Pablo Cuard. El editor. Ниже название издательства: «La Palabra Viva». И адрес: Barcelona, Avinguida de Roma, 38. И номер мобильного телефона.
Я пригласил его в комнату, но тут же увидел, какой в ней разгром, и запнулся на пороге.
— Пойдемте на кухню, — предложил мой незваный гость, — там почти ничего не тронуто. Я постараюсь вас долго не занимать.
Мы пошли на кухню, где мне наконец удалось его рассмотреть. На редактора он был похож не больше, чем штык на нож для рыбы. Выглядел скорее как полковник в отставке, руководящий службой охраны какой‑нибудь фирмы или небольшим детективным бюро. Высокий, примерно как Пол, но при этом худощавый, без следов какого‑либо брюшка, он производил впечатление моего ровесника, может, на два–три года постарше. Только в темных и жестких волосах было многовато седины. Одет он был во все черное и дорогое (костюм-двойка, шелковая рубашка, галстук; запонки и булавка для галстука, видимо, серебряные). Туфли (черные и чуть ли не ручной работы) он не снял, мне пришлось сделать вид, что так и надо.
Очень спокойно, тихим голосом, он рассказал мне, что приехал в Москву на книжную ярмарку, которая открывается завтра, что у него ко мне дело, связанное с моей работой. У моих родственников в Испании он получил адрес и номер домашнего телефона, но дозвониться мне домой у него ни вчера, ни сегодня не получилось. Он на свой страх и риск приехал на Третью Фрунзенскую в надежде застать меня дома. Дверь в квартиру была открыта, в квартире все перевернуто. Вот он и остался, чтобы не получилось большего ущерба. Закрыл на кухне дверцы холодильника и полок, но в комнатах ничего не трогал.
Мы договорились с ним встретиться на ВВЦ в четверг, когда выставку откроют для посетителей, я дал ему номер своего мобильного телефона, и он ушел, извинившись за доставленные мне неудобства и отмахнувшись от моих невнятных речей: смеси благодарности, нетерпения и извинений.
Закрыв дверь на внутреннюю щеколду, я пошел в комнату с колокольчиками, где убедился, что вся моя коллекция на месте. Нет, не вся, колокольчик, оставленный Кербером, пропал. Да книги все валялись на полу так, как будто их брали со стеллажей по одной, а потом бросали в кучу.
А вот в другой комнате, видимо, взялись за дело по–настоящему, не ленились. Ящики письменного стола были все вытащены, а их содержимое вывалено на пол. Вся одежда тоже валялась на полу, вперемешку с постельным бельем и полотенцами. Полки шкафа и тумбы были пусты. В двух местах, где обои отходили от стены, под окном и у двери, они были надорваны. Со стен аккуратно были сняты старинные гравюры (ничего не порвали), а потом брошены поверх белья. Нетронутыми оказались только компакт–диски, ну и сам проигрыватель.
Понятно, что так не воруют, попытался я рассуждать, собирая полотенца и заталкивая их на полку. Понятно, что они что‑то искали, и, в свете вчерашнего посещения Кербера, скорее всего поэму. Может, сам Кербер и искал. Да нет, ему за семьдесят, да и не произвел он впечатления столь решительного человека. Но может, нанял кого? А колокольчик взяли, чтобы меня на счетчик поставить? Но что такого в той поэме, чтобы трудиться дверь взламывать и мое белье изучать? Ну двести она будет долларов стоить, ну пятьсот, ну евро. Но надо быть свихнувшимся психом, демонстративным сумасшедшим, чтобы вот так за ней охотиться.
А может, это испанец? Все тут перерыл, а уйти не успел. Вот и прикинулся гостем. И буду я его в Останкине послезавтра искать. Долго.
Телефон. Снова академик.
— Привет, ученик!
— Здравствуйте, сенсей.
— Чем занят?
— Да вот… порядок навожу.
— Молодец. «Там, где живет благородный муж, нет места неустроенности».
— Учитель сказал: «Если человек негуманен, что толку в порядке? Если человек негуманен, что толку в церемониях? Если…»
— Стоп, и так хорошо. Так вот, без церемоний, я что звоню. Тут у меня блокнот на тумбочке раскрытый лежит. В нем написано: «Позвонить Василию». Это тебе, что ли?
— Вы мне вчера звонили, Глеб Борисович.
— Ты запомни, ученик: не каждый академик маразматик. Я помню, что звонил. Договорились мы с тобой?
— Да, Глеб Борисович, завтра ближе к вечеру я у вас буду.
— Ну, так бы и сказал. И не надо было сегодня звонить. Он, как обычно не прощаясь, повесил трубку.
Третья сила. Это могла быть третья сила. Ляпнул тот торговец Степан Иванович еще кому‑нибудь, тот и залез в квартиру. НО ЗАЧЕМ? За двенадцатью страницами всеми забытого текста? Бред.
Не буду ничего больше убирать. Спать пойду.
