Академику я ничего не сказал, но его слова о субъективизме культурологии меня сильно задели. Ну, мы еще посмотрим, где больше научности. Есть в истории аксиоматика? Нет! Ни Геродот не озаботился, ни Моммзен, ни Карамзин. А в культурологии сейчас будет. У меня на первой паре — вводная лекция по истории культуры на первом курсе. Вот сейчас я сяду в маршрутку и набросаю аксиомы. Например, так:
1. Взаимодействие людей всегда и везде принимает формы условности — договора о том, как правильно действовать по отношению ко всему окружающему.
Под взаимодействием здесь понимается все, что человек может делать или не делать по отношению к себе или другим людям. Действиями считаются в равной степени мысли, чувства, поступки, жесты, внешний вид и т. п.
2. Культурные формы (условности), воспроизводимые человеком, воспринимаются другими людьми как единицы ценностной информации (знаки), понятные только в условном коммуникационном пространстве данной общности.
Собственно говоря, коммуникационное пространство данного человеческого сообщества (хронотопа) во всем многообразии его проявлений и следует именовать культурой.
3. Нарушение или игнорирование принятых в обществе условностей является формой культурной деятельности в той же степени, что и их соблюдение.
Отказ следовать действующим в обществе договоренностям не выводит человека из коммуникационного пространства, но приводит к необходимости выявить его позицию по отношению к принятым в обществе культурным формам. В зависимости от этой позиции и способов нарушения принятых в обществе условностей этот человек подпадает под одну из трех категорий: невежда, бунтарь, оригинал. Но никакие старания выйти за пределы культуры не разрушают всей полноты условных связей. Даже смертью этого достичь не удается.
4. Любая культурная форма (условность) представляет собой одновременно и информацию, позволяющую ориентироваться в человеческом сообществе данного хронотопа, и способ передачи этой информации (код).
Другими словами, каждая культурная форма является частью одного или (чаще) нескольких выработанных человеческим сообществом знаковых систем (языков). Вот как об этом писал в своем трактате Аврелий Августин: «Знак есть вещь, которая воздействует на чувства, помимо вида, заставляя приходить на ум нечто иное. Знаки же условно данные — это те, которыми каждое живое существо, по взаимному согласию и насколько возможно, определяет себя для демонстрации волнения своей души, или чувств, или каких‑либо понятий. И у нас только одна причина для обозначения, то есть для придания знака — вынуть и перенести в душу другого то, что производит в душе то, что создает знак».
5. Полностью безусловных форм человеческой деятельности не бывает.
Даже оставшись в полном одиночестве, человек воспроизводит культурные формы того человеческого сообщества, к которому он принадлежит. Для того чтобы воспроизводить или создавать культурные формы, не обязательно этого хотеть, поскольку любое действие, если оно происходит не на уровне физических законов и химических реакций, автоматически попадает в коммуникативное поле, то есть в пространство культуры. Кажется, нет нужды доказывать, что сумасшедшие лишь ослабляют и видоизменяют условные связи между личностью и обществом, но не рвут их до конца.
Этой аксиомой не утверждается, что человек действует только в пространстве культуры. Люди действуют как физические объекты, как биологические организмы. Но чисто физической, химической или биологической деятельности для человека не существует. Все несет в себе культурную, то есть коммуникативную нагрузку.
6. Появление любой культурной формы (условности) определяется критерием пользы для всего человеческого сообщества или его части, но осознается как необходимое, удобное или прекрасное каждым участником сообщества в отдельности.
Тут хорошо бы дать пример. Все, что придет в голову. Слово «здравствуйте». Звонок на занятия. Висюлька какая‑нибудь на ближайшей студентке. Люстра. Классная доска.
7. Сложившаяся и утвердившаяся культурная форма (условность) автономна и в своем бытовании не определяется критерием пользы, способствовавшим ее появлению. Более того, общей тенденцией является отрыв культурных форм от критерия полезности.
Пример. Из всех присутствующих здесь галстук, похоже, только на мне. Но многие из вас, включая и девушек, время от времени используют эту часть мужского (изначально) гардероба в особо торжественных случаях (юноши) или как супермодный атрибут (девушки). Изначально функциональная значимость галстука, что у вас, что у меня, равна нулю, поскольку он был изобретен для того, чтобы стягивать ворот рубашки и защищать горло от ветра. После изобретения пуговиц галстук вообще должен был исчезнуть, но он используется более ста лет «низачем». Произошло это потому, что значения, нахватанные галстуком за время его функциональной необходимости, важны и сейчас, но только в коммуникативном пространстве. Галстук — один из носителей информации о статусе, доходах, роде занятий, характере, полученном образовании (университетский галстук в Англии), настроении и намерениях его владельца. Говоря словами того же Августина, «люди принимают знаки за вещи».
Семь — хорошее число. Во–первых, оно сакральное. Во- вторых, больше студентам за раз не запомнить. В–третьих, приехали, пора выходить.
Аудитория та же самая, большая поточная. Первый курс набрали большой, так что студенты сидели до горизонта, что мне совсем не понравилось. Кроме того, я заметил, что те из них, кто пытается записывать (а на первой лекции таких бывает больше половины), сидят в каких‑то скособоченных позах. Минут пятнадцать я гадал, в чем дело, а потом разглядел, что правой рукой они водят ручками, а в левой держат мобильники и все время там что‑то набирают… Тут же пришла в голову интересная мысль. Мы туг бьемся, как подготовить новую систему образования с использованием Интернета, а это уже прошлый век. Нужно подготовить курс в формате эсэмэс — и проблема решена! Я даже сбился в одном месте, осознав грандиозные перспективы такого проекта.
Когда я говорил о том, для чего необходимы культурные формы (А. Все доступные способы передачи информации. Б. Система ценностных ориентиров, то есть координат для человеческой деятельности, какой бы она ни была. В. Единственная возможность самоидентификации. Г. Набор знаков для распознавания «своих» и «чужих», а значит, для объединения в сообщества любого уровня), пришла записка: «Вы говорите, что все культурные формы условны. А как же нормы морали, религия? Разве они не абсолютны?» Похоже, кто- то не только услышал, что я тут говорил, но и понял это.
Я отвечал примерно так. В данном случае, видимо, следует говорить не столько об абсолютности, сколько об объективности культурных форм, то есть их независимости от воли какого‑либо человека или от всех людей вместе. Такая объективность существует во взаимоотношениях человеческих сообществ с окружающей средой, живой и неживой природой. И формы такого взаимодействия в данном курсе будут именоваться цивилизационными. Тут всегда есть устойчивые связи, изменить которые человек не в силах. Чаще всего такие связи называются законами природы. Люди их используют, во ее отменяют, а любая попытка их нарушить ведет к печальному для людей (но не связей) результату. Их устойчивость, неизменность создают саму возможность существования человеческой цивилизации. И кстати, условные формы воспроизводства объективных связей (например, способы охоты, приемы мореплавания или дизайн видеокамеры) уже относятся не к цивилизации, а к культуре.
Во взаимодействии же между людьми любые связи могут быть нарушены или отменены. Неустойчивость этих связей создает принципиальную возможность хаоса культурных форм, подобного тому, что описан в мифе о Вавилонской башне. Мы можем существовать вместе лишь потому, что имеем в своем распоряжении набор языков, каждый из которых необходим для передачи специфической информации. Этот набор не только вариативен, но и избыточен. Как правило, человечеству хватает меньшего числа культурных форм, чем у него есть. Но все эти культурные формы постоянно меняются: одни возникают, другие умирают, происходит вытеснение одних форм другими или их слияние.
Чем менее устойчивы связи, чем менее прочны культурные формы, тем сложнее приходится людям во взаимном общении. Собственно говоря, современное российское общество переживает период резкого ослабления устойчивых культурных форм, разделения прежде единой (советской) культуры на множество локальных субкультур и потери ориентации в пространстве взаимного общения.
Обратите как‑нибудь внимание на то, как себя ведут люди в московском метро. Большинство выбирают одну из двух моделей поведения. Первая более свойственна молодежи — вам (не всем) и вашим сверстникам. Назовем ее абстинентской (от латинского absens — уклоняться) или, если хотите, моделью «параллельных миров». Молодые люди, особенно если они едут вместе, группой, ведут себя так, как будто рядом больше никого не существует. Как будто все остальные едут в этом вагоне, но в другом, параллельном мире. Соответственно и поведение их сориентировано на достижение максимального удобства лично для себя: громкий разговор, толчки и скачки по вагону, бутылки с пивом и т.п.
Другая широко распространенная модель свойственна более взрослым и даже пожилым людям. Это модель «агрессивного взаимодействия», в соответствии с которой все окружающие рассматриваются как прямые конкуренты в борьбе за выживание (за сидячее место в вагоне, например). Отсюда растопыренные локти, угрюмые лица и отказ использовать речь для коммуникации (фразы вроде «позвольте пройти» в метро услышишь крайне редко, большинство обходятся руками), если только это не ругань, то есть демонстрация готовности бороться за свою социальную позицию у поручня эскалатора.
Все это происходит не потому, что именно люди, ездящие в метро, плохи или некультурны. На автомобильных дорогах ситуация (а главное, последствия) еще хуже, но модели поведения те же. Просто в период существования советской власти вежливость не воспринималась в качестве ценностного ориентира. Более того, грубость и хамство культивировались под видом искренности и коллективизма. А с другой стороны, презрение к вежливости, «воспитанности», стало отличительным знаком неформальной культуры, отвергающей нормы иерархической соподчиненности. Парадоксально на первый взгляд, но вполне объяснимо: вежливость в советском обществе раздражала всех: бюрократию, интеллигенцию и так называемый народ, то есть землепашцев, переселившихся в города и растерявших по дороге прежние культурные стереотипы. Отсюда, кстати, их «немота» — неумение пользоваться речевыми формулами общения с незнакомыми людьми.
Теперь же люди, переставшие быть советскими и ставшие «ничьими», совершенно искренне не понимают, почему вежливо вести себя правильно, а невежливо — нет. Утеряны общие критерии полезности–для–себя тех форм общения, которые позволяют взаимодействовать без демонстрации собственной агрессивности. Эти формы вежливости существуют как рудимент: о них знают, но пользуются ими все реже и реже. Взаимодействие же сводится к более простым, грубым, но эффективным приемам, укладывающимся в две описанные модели. И так будет до тех пор, пока критерии полезности–для–себя вновь в каких‑то культурных формах не совместятся с критериями полезности–для–всех.
Так уже было в прошлом. И неоднократно. Простой пример из отечественной истории: разночинцы середины XIX века, получая высшее образование, порывали с культурными представлениями тех общественных групп, из которых они рекрутировались в университеты и духовные семинарии, но не приобретали культурных навыков так называемого света. В результате они буквально не знали, как стоять, как сидеть, куда деть руки, находясь в обществе незнакомых людей. (A propo: так, как сидят сегодня в общественном транспорте молодые люди — широко разведя колени, — не сидели даже разночинцы. Так сидят только самцы шимпанзе, демонстрируя готовность к спариванию.) Разночинцы нашли выход, возведя грубость отношений в ранг простоты и естественности. Но общим итогом стала победа принятых в высшем обществе правил поведения, пусть в несколько облегченном варианте.
И даже люди, чей способ существования состоит в систематическом и целенаправленном нарушении или игнорировании существующих общественных связей — преступники, футбольные фанаты, бомжи, деятели культурного авангарда, — и они обязательно создают собственные культурные формы, включающие речь, внешний вид и правила поведения. Иначе невозможно. Иначе бы прекратился всякий обмен информацией, наступил бы коллапс общества.
Так вот, существует несколько способов формирования устойчивых культурных форм, изобретенных человечеством: насилие, договор, подражание. Но только один способ позволяет утвердить культурные формы в исторических масштабах — не на год или десять лет, а на тысячелетия. Этот способ — придание условным связям безусловного, надчеловеческого значения. Вера в то, что понятия правильности, важности, красоты, наконец, даны не человеком, а кем‑то, кто столь же могуч, сколь и природа, а может быть, и гораздо более силен, только эта вера всегда и везде создавала единое пространство человеческих связей. И людям не требовалось каждый день заново договариваться о том, что хорошо и что плохо.
В тех же сообществах, где вера в надличностные факторы, обусловливающие человеческую деятельность, ослаблена или не играет существенной роли, утверждается многообразие культурных форм. И одновременно утрачиваются общие для всех ориентиры полезности, правильности, красоты. Каждый человек в отдельности устанавливает их для себя. Но готовы ли к этому люди? Смогут ли они понимать друг друга? И кстати, хотят ли они этой самостоятельности?
Ведь есть и еще одна сторона этого вопроса. Признание абсолютных, как мне здесь написали, форм взаимодействия людей снимает с человека ответственность за его жизнь. Я говорю сейчас не о юридической ответственности. Я говорю о праве человека не думать каждую минуту своего существования — зачем он это существование продлевает. Вера, иррациональная по своей природе, и только она, придает человеку силы жить, поскольку ни одного разумного оправдания жизни нет.
Не знаю, огорчу ли я вас этим своим заявлением, но должен вам сказать, что люди в большинстве своем не любят думать. То, что принято называть этим словом, состоит отчасти из воспоминаний, отчасти из повторения кем‑то когда‑то сказанного. Думать — это значит самостоятельно, руководствуясь при этом только полученной информацией и осознанно выбранным методом ее анализа, делать выводы. Это очень трудно. И долго. И мучительно, поскольку информация, которой мы обладаем, всегда недостаточна, а наши методы се обработки убоги. Вспомните, когда вы сами думали последний раз. Но только не считайте при этом, что возникающие время от времени в голове словосочетания вроде «Я думаю, что погода сегодня будет хорошая» или «Я думаю, что этот преподаватель городит чушь», можно хотя бы приблизительно именовать конечным или даже промежуточным результатом обдумывания чего‑либо. Это всего лишь суждения — речевые формы, имеющие форму мысли, но мыслью не являющиеся, поскольку не предполагают работы по анализу информации.
Именно об злом писал Сенека во второй книге «Писем»: «Среди причин наших бедствий — то, что мы живем по примерам и не умозаключаем с помощью разума, но следуем обычаю». Суждения позволяют нам следовать обычаю, не задумываясь и не анализируя. Априорные по своей природе, они служат для артикуляции чувств и побуждений (причем артикуляция может быть нужна как для выражения, так и для сокрытия этих самых чувств и побуждений). Вера — опора суждений, она дает им твердую почву, уверенность в своей правоте. Мышление же предполагает видение, учет и сопоставление максимально возможного количества вариантов происходящего, то есть, проще говоря, со–мнение.
Представьте себе шахматную партию, в которой каждой фигуре, от пешки до короля, будет предоставлено право самостоятельно ходить по доске. И решать: вправо ходить или влево и на сколько клеточек, а также ходить ли вообще. И более того, самостоятельно определять: оставаться на этой доске или покинуть ее. У многих фигур нашлись бы силы, знания, умения продолжать партию?
А теперь представьте, что вы сами попали на шахматную доску. Каждый поступок из тех, что вы совершаете, — это ход. Те поступки, которые вы совершали ранее «автоматически», вам теперь надо сначала тщательно и со всех сторон обдумать, иначе будет проиграна вся партия, потерпите поражение вы лично и все те, кто «одного цвета» с вами, то есть ваши близкие, коллеги, друзья и знакомые. (Напомню, «обдумать» — значит сначала убедиться в том, какой информацией о целесообразности этого поступка и его возможных последствиях вы располагаете. Потом выбрать методику анализа этой информации, потом сопоставить различные варианты этого поступка, желательно в соотнесении с общей жизненной стратегией и жизненными стратегиями тех человеческих существ, которых этот поступок затрагивает.) Вы увидите, что чем больше человек думает, тем больше сомневается. Чем больше сомневается, тем меньше действует. Не зря в восточных культурах — от Индии до Китая — недеяние становится смыслом жизни (мудреца), примиряя знание и веру.
В западной культуре отсутствие действия приводит к поражению человека как личности, к лузерству, то есть к страданию, если лузерство не является избранной жизненной стратегией. Но и в лузерстве есть свои удачники и неудачники, довольные жизнью и сомневающиеся. Избежать страдания в любой жизненной позиции можно только одним способом — действием, направленным на выполнение какой угодно жизненной стратегии, от олигарха до бомжа, от поп-звезды до монаха, поскольку единственная потребность человека состоит в самооправдании — убежденности в правильности своих поступков. Внешними признаками такой правоты становятся любовь ближних, успех, слава — то, к чему стремятся все. По–разному, но все. Мягким вариантом таких стремлений я бы назвал принцип «All you need is love». Жестким: «Мы все глядим в Наполеоны» / Двуногих тварей миллионы, / Для нас орудие одно». Внутренним признаком правоты жизненной стратегии может служить только вера в то, что она, эта жизненная стратегии, соответствует надличностным, надчеловеческим установлениям мира. Как говорится в одной рекламе: «Все правильно сделал».
Но чтобы проводить в жизнь хоть какую‑то стратегию, нужно поступать, то есть отказываться от всех возможных вариантов в пользу одного–единственного. Любой поступок любого человека означает безвременную (или своевременную) смерть бесчисленного количества событий, которые могли быть вызваны в ближайшем или отдаленном времени каждым несовершившимся поступком в сочетании с такими же несовершившимися поступками других людей. Таким образом, каждый человек в отдельности и все люди вместе являются убийцами будущего во всем многообразии его вариантов ради одного–единственного. Если что и спасает людей от постоянного и обязательного чувства вины — это убежденность в том, что они являются лишь исполнителями повелений некой высшей силы. Так, мобильные телефоны в ваших руках не виноваты в тех глупостях, банальностях, пошлостях, нежностях и колкостях, которые они сейчас передают. И они счастливы. Люди тоже могут быть счастливы или, скорее, довольны собой, только не надо сомневаться, надо верить.
Итак, я хотел бы сказать, что не вижу абсолютности в религиозных установлениях. Но я вижу в них настоятельную потребность. Вера дает человеку основание для деятельности и самоутверждения. Структурированная сумма личных вер — религия — создает точку отсчета для создания сетки ценностных координат и тем самым позволяет формировать человеческие единства.
Ответ на вопрос смял план вводной лекции. Ну и Бог с ним, с планом. По крайней мере я сам получил повод немного подумать, а то, задавая свои риторические вопросы, осознал, что не помню, когда ЭТО со мной было в последний раз. И потом, сколько можно начинать лекцию одной и той же шуткой: «3а последние сто лет о науке накопилось пятьсот определений культуры. Сейчас вы их все запишете. Первое…» Или «…но на экзамене вам понадобятся только сто тридцать семь из них». Или «…сейчас мы пригласим к кафедре вот эту девушку, и она достанет нам из мешка то определение, которое мы и будем считать правильным».