Я бодр, я полон жизненной энергии, не лай Сципиона меня поднял с продавленных пружин, я сам с дивана упал и отжался. Мне хватило чашки кофе, мне нипочем смотаться в «Историчку» с утра пораньше, чтоб заказать конволют с поэмой, потому что ночью показалось, что я что‑то понял из слов Куарда, а что понял — и сам пока не знаю. Я сумел затолкать в целлофановый пакет с ручками диссертацию, отзыв, поэму, литорею, наброски с расшифровками. И я не опоздал на электричку и не намочил ботинки, пробираясь по когда‑то асфальтовой дорожке к даче академика.

Их Ученость приняли меня в своем кабинете, усадив в глубокое кожаное, протертое многими поколениями аспирантов кресло у журнального столика, сам торжественно погрузившись в такое же, но протертое лично им.

На диссертацию и отзыв Глеб Борисович внимания обратить не соизволил, буркнув что‑то невнятно–благодарное и запихав их в один из ящиков письменного стола. Да мне и самому не терпелось поделиться с ним всем, что я узнал за эту неделю. Я стал рассказывать про поэму, перескочил на иудаитов, потом снова вернулся к поэме. Показал все варианты расшифровки Лаодикийского послания. Вновь перескочил на Иуду и закончил свой рассказ предположением, что воскресение его, при обретении тела, должно состоять из принесения в жертву добровольца (вероятно, его повешения или самоповешения) с одновременным произнесением заклятия.

Повешение, на мой взгляд, обязательно. Оно предопределено поступком Иуды. Да, кроме того, веревка постоянно присутствует то в названии организаций, то во внешнем виде тех, кто каким‑то образом связан с иудаитами. Возможно, это обязательный знак их деятельности. Помощника–жертву мы можем найти в каждом из предполагаемых случаев воскрешения. Первый раз — это сам Иуда. Второй — слуга Дракулы. В третий раз роль помощника исполнил аббат Кариа — при возможном воскрешении герцогини. Итого, из трех вероятных эпизодов воскрешения…

Тут академик впервые за все время моего рассказа сменил позу Скрюченного Мудреца на позу просто Мудреца и показал тем самым, что глубина его всеведения не препятствует общению с внешним миром.

— Не трех, а как минимум четырех. Мы сейчас с тобой одну загадку русской истории разгадаем. Загадку смерти святого Бориса.

— А что с ней не так?

— А все. Давай‑ка поработай. Изложи, что помнишь о его убийстве.

— Хорошо. Борис и его младший брат Глеб — сыновья великого князя Владимира Святославича от багрянородной принцессы Анны. Всего же у него к 1015 году оставалось в живых девять сыновей. Формально старший на то время, Святополк — скорее всего не сын, а племянник Владимира, взявшего в жены вдову брата Ярополка уже беременной. Следующий по старшинству, Ярослав, сидел в Новгороде. В 1014 году он отказался платить отцу дань. Только болезнь Владимира, от которой он так и не оправился, помешала его походу на сына–мятежника. Борис же, формально получивший во владение Ростов, постоянно находится при отце. А когда разболевшийся Владимир узнал, что на Русь идут войной печенеги, он поставил во главе своей дружины именно Бориса. Многие историки считают, что тем самым великий князь показал, кто должен наследовать его престол вопреки правилу старшинства, которое, кстати, сам Владимир игнорировал, выгнав своего старшего брата Ярополка из Киева и убив его в конце концов.

— Пока все верно. Теперь из того, что ты мне тут только что рассказывал, следует, что при Владимире Святославиче в Киеве существовала община неких последователей Иуды. Более того, великий князь скорее всего был в курсе их деятельности. И скажи ты мне: можем мы предположить, что знавший секрет воскресения Владимир поделился им с любимым отпрыском или с кем‑то, кто находился рядом с предполагаемым наследником?

— Можем. Если для начала предположить, что такая тайна вообще была.

— Ну, чеши тогда дальше. Да не задницу чеши. Излагай. Я изложил. Борис уходит в поход. Владимир, его отец умирает. Святополк то ли внезапно приезжает в Киев, то ли там уже находится в заточении и, освободившись, начинает уговаривать киевлян признать его великим князем. А заодно, чтобы сомнений не оставалось, посылает верных людей убивать своих братьев. Первой жертвой стал Борис, отказавшийся воевать со старшим братом и отпустивший отцовскую дружину.

— А остальные нам и не нужны. Вот что ты мне скажи: кто убил Бориса?

— Сначала доверенный Святополка Путьша и вышгородские бояре: Талец там был, ну и другие. А потом…

— Вот то‑то и оно. Как это вообще можно сначала убить и потом?

— В летописи записано, что убивали, да не убили. И потом пришлось еще раз убивать.

— Летописец, мил друг, пытался согласовать несогласуемое, перелагая более ранний документ: «Сказание и страдание и похвалу мученикам святым Борису и Глебу».

Академик вытащил себя из кресла, прошлепал к книжным полкам и вернулся обратно с текстом.

— Значит, так. Убийцы приближаются к шатру Бориса. — Дальше он прочел вслух: — «…И узре текущих к шатру, блистанье оружия и мечное оцещение. И без милостыни бысть прободено честьное и многомилостивое тело святого и блаженого Христова страстотерпца Бориса. Насунуша копии окаянные Путьша, Талец, Еловичь, Ляшко. И ту же его пронзоша». Вот тут убили его не до конца. Борис выбегает из шатра, его настигают убийцы и говорят…

Он поискал на столике футляр с очками, вытащил их и поднес к глазам:

— Ara. «И я ко бысть уранен и искочи ис шатра в оторопе. И начо глаголити стояще округ его: «Что стоите зряще! Приступивше скончайте повеленное вам!» Дальше Борис долго молится, на полстраницы. Так, кончил молиться. «И воззрев к ним умиленама очима и спадшем лицом, и весь слезами облиявся, рече «братие приступивъше, скончайте службу вашю. И буди мир брату моему и вам, братие». И абие успе, предав душю свою в руце бога жива, месяца 24 день». Ну вот, «успе». Умер. Мертвый лежит. Его заворачивают в шатер и везут…

— Куда?

— Какая, нахлест, разница! Везут. А он вдруг оказывается живым. Хотя убивали дважды: в шатре и вне шатра, причем несколько человек.

— Кольчуга могла помешать. Или недопрободили.

— Хорошо, недопрободили, чучела безрукие, или, как пишет тот же летописец, «тщеловеки не хуже есть бесы». А теперь скажи: что должен сделать киллер, узнавший, что работу свою сделал плохо и жертва жива?

Я пожал плечами:

— Добить, наверное.

— Ну, наверное. Все надо делать до конца, как сказано в одной детской сказке. А они дожидаются, пока живого еще Бориса увидит Святополк. Причем непонятно где увидит, поскольку Святополк в это время как раз вече киевское убалтывает, собирается великим князем настоловаться. Однако же посылает новых убийц, на этот раз варягов. Те убивают Бориса в последний раз. Но если залезть в «Сказание», то получается, что дышать Борис стал не сразу. Где тут… ara: «Блаженного же Бориса обретавши в шатре возложивше на кола, повезоша. И яко быша на бору, начал всклоняти святую главу свою. И се уведев Святополк, послав два варяга и прободоста и мечьм в сердце. И так скончася и восприя неувядаемый венец».

Мы стали считать нестыковки. Первая: убийцы почему-то не решаются доделать порученное им дело, хотя только что дважды пытались убить любимого сына Владимира. Вместо того чтобы сунуть меч в сердце, показывают Бориса Святополку. Вторая: Борис очнулся в «бору», где его почему‑то видит Святополк, который в то время должен был находиться в Киеве. Третья: Святополк, только что видевший Бориса, посылает варягов, и они куда‑то идут, чтобы добить раненого князя. Куда при этом делись Путьша, Талец и другие, неясно. Убили же Бориса в конце концов варяги.

— А теперь, — в голосе академика зазвучали так хорошо известные лекторские интонации, — обратимся к «Саге об Эймунде». Там подробно рассказано, как варяги во главе с этим самым Эймундом выполняли поручение убить «конунга Бурицлейва». Борис преспокойно спит в своем шатре посреди военного лагеря. Варяги поднимают шатер, привязав его вершину к согнутому дереву, потом убивают князя и отрубают ему голову. Ни слова о том, что Борис ранен. Это значит одно: варяги убили живого и здорового Бориса. Никаких нестыковок в этой части саги нет. Брат-супостат в глаза не видел Бориса, он лишь знал, что тот жив, и послал варягов его убить наконец по–настоящему. И привезти голову как доказательство его смерти. А зачем ему доказательство? Затем, что после первого убийства Борис воскрес!

Торжествующий академик живо напомнил мне индийского Ганешу, о чем я, конечно, ему не сказал. А сказал я вот что:

— Но почему факт воскресения напрямую не отражен в Сказании? Он бы доказал святость Бориса лучше, чем что-либо другое.

Глеб Борисович аж зарумянился от удовольствия, руки потер и глазами заблистал.

— Два варианта ответа. Первый вариант: потому что, воскреснув, Борис уже не был таким уступчивым. Это до первой смерти он отказался воевать со Святополком и заявил, что будет, мол, мне старейший брат «в отца место». А пережив первую смерть, он второй не хотел. Дружину отцову, ушедшую от него, вновь собрал и, видимо, решился дать брату бой. Да вот незадача: слишком хорошо отметили воскресение. В той же саге написано, что спали отроки крепко, потому что пьяны были. Да и сам Борис не шевельнулся, когда шатер срывали. А все это никак не укладывается в образ святого, уже выписанный автором «Сказания». И Ярославу Мудрому, кстати, воинственный брат ни к чему. Это он, Ярослав, за братьев отомстил, память их почтил. А потом их именем свою власть подкрепил. Так что не нужно Ярославу воскресение Бориса. И никому не нужно. Вот и оказалось, что первый раз не убили в шатре копьями, потом недоубили вне шатра, потом уж окончательно прикончили «в бору на колах». А потом еще раз варяги, снова в шатре —мечом. Но есть и второй вариант объяснения того, почему все, кто писал об этих событиях при жизни Ярослава Мудрого и его сыновей, ни словом не упомянули воскресение Бориса. Тот князь, что послал варягов убить своего брата в «Саге об Эймунде», назван отнюдь не Святополком. Его имя Ярицлейв. Дальше продолжать?

По тому, как академик произнес всю тираду, как точно он мотивировал действия каждого из участников тех событий, я понял, что проговаривал все это он не один раз. Но видимо, только себе. И вот наконец он имеет перед собой слушателя. И ждет. А чего он ждет от меня, я не понял. И попытался ему подыграть.

— Глеб Борисович, если признать, что Борис был убит и воскрес, то в соответствии с тем сценарием, который нам известен, рядом должен был быть кто‑то, чья жизнь пошла в обмен на жизнь Бориса.

— А он и был. Вот смотри. Георгий Угрин, любимый «отрок» Бориса, получивший от него небывалый знак внимания — золотую гривну на шею, бросился защищать князя при первом нападении и закрыл его от копий своим телом.

— Но это же совсем не то.

— А тело Георгия где? И «Сказание», и летопись сообщают, что гривну не могли снять с шеи и тогда голову Георгию отрубили и выбросили. А потом тела опознать не смогли. Из всех тел вокруг князя одно без головы, значит, его никак опознать невозможно. Бред или неуклюжая попытка скрыть исчезновение слуги Бориса. А я так тебе скажу: Георгий отдал не только тело, но и душу за Бориса.

— Но тогда он должен был повеситься, а не валяться без головы.

— А кто сказал, что он там валялся? Иоанн–мних, автор Сказания? Он лишь дал более–менее внятное объяснение тому, что тело Георгия Угрина не было захоронено вместе с другими отроками Бориса. Только и всего. А что, он должен был написать, что Георгий, уже раненый, может быть, и смертельно, в петлю полез? А Борис, тут же воскреснув, дружину собрал на брата старшего, да не успел ничего предпринять, как варяги его второй раз убили? А может, заодно и то, что варягов сам Ярослав и послал? А скорее всего Иоанн и не знал ничего толком. Слышал, что не нашли тело Георгия, убитого вместе с князем, а все остальное сам придумал.

— Но если Георгий Угрин повесился, кто инсценировал его смерть, отрубил голову и укрыл тело? Кто‑то, значит, находился рядом, избежал гибели от рук убийц, посланных то ли Святополком, то ли Ярославом, и подстроил все таким образом, чтобы не возникли подозрения в колдовстве.

— Вот.

Академик даже подпрыгнул и долго потом качался на мягких пружинах.

— Вот. Слушай дальше. Прошло больше десяти, а то и все двадцать лет после убийства Бориса, как появляется в Киево-Печерском монастыре у святого Антония некий Моисей Угрин. И выясняется вдруг, что он, во–первых, не кто иной, как брат Георгия, а во–вторых, единственный, кто спасся из отроков Бориса. В летописи о нем ни слова. Сказание молчит. А ведь все они: и Иоанн–мних, автор «Сказания», и Нестор, автор «Чтения о Борисе и Глебе» и, возможно, летописной версии событий, — были монахами того же самого Печерского монастыря. И как ты думаешь, с чьих слов они историю «погубления» Бориса писали? Можешь не отвечать, вопрос риторический.

Мы набросали схему возможных событий. Два брата–венгра становятся ближайшими слугами Бориса. Возможно, это произошло по прямому приказу Владимира, связанного с киевской общиной иудаитов. Они владеют тайной воскрешения. Когда Бориса убивают в первый раз, один из братьев — Георгий — пытается его защитить и даже закрывает своим телом. Второй остается в тени. Ему удается избежать и смерти, и плена. Когда мертвого Бориса увозят, Моисей находит Георгия, еще живого. Они проводят необходимый обряд обмена душ. Моисей укрывает тело брата или отрезает ему голову, с тем чтобы скрыть следы удушения у того на теле, а сам уходит в Киев к дочери Владимира Святого Предиславе. Далее история Моисея развивается по своему сценарию, нас она сейчас не касается.

Борис воскресает совсем не таким миролюбивым, каким он был ранее. Те, кто его вез, естественно, перепугались и разбежались. Борис находит отцовскую дружину, до которой уже дошли слухи о его гибели. На радостях, что слухи не подтвердились, устроили пир горой. «Веселие Руси есть пити» — это ведь Владимир не о славянах, это он о своей дружине сказал. А ночью подкрались варяги во главе с Эймундом и убили Бориса второй и последний раз.

На улице стукнула калитка. На дорожке показалась Варвара, груженная тяжелыми сумками. Глеб Борисыч извинился, выскочил из кресла, а потом из кабинета. Где‑то в глубине послышалось тяжелое Варварино бурчание, сопровождаемое неожиданно мягкими аккордами реплик моего учителя. Слов было не разобрать, но интонационно их беседа напоминала дуэт контрабаса и бетономешалки. Вскоре академик вернулся, растирая руками чуть покрасневшее лицо.

— Ладно, ученик. Тут мы прояснили. Теперь эта твоя поэма. И шифр к ней. Не иначе как заклинание у тебя получилось. Должно быть заклинание, должно быть, я знаю. Чувствую!

— Тут незадача. Не складывается ничего. Скорее всего нужен какой‑то дополнительный ключ.

Я передал ему те варианты, которые у меня были. Академик лишь коснулся взглядом листа, сразу его (как показалось взглядом же) и отбросив.

— Не ключ тебе нужен, а голова трезвая. Что ж ты хвостининский замок курицынским ключом открываешь?

— Так ведь другого нет, Глеб Борисович.

— Вот и не открывай. А то сломаешь.

Он покряхтел, потом поднялся и, ни слова не говоря, ушел в другую комнату. Вернулся с несколькими листами. Положил их на свой большой письменный стол, а потом один из них сунул мне под нос.

Это была литорея, похожая на курицынскую, но построенная иначе. В ней буквы верхнего регистра располагались в алфавитном порядке, а буквы нижнего — в произвольном. К тому же только буквы верхнего регистра обозначались либо как «столпы» (согласные), либо как «приклады» (гласные). В нижнем регистре какой‑либо твердый порядок характеристик парных обозначений на первый взгляд не просматривался.

[файл АПХ–литорея]

— Откуда у вас это, Глеб Борисович?

— Оттуда. Из папки Романыча. Я ведь директором «Безымянки» аж пятнадцать лет был, помнишь, чай? Или не помнишь? Теперь время такое, каждый сам решает, что помнить, чего не помнить. Ну да ладно, берись за дело.

Он бросил на столик листок, но и сам не утерпел, и мы с ним вдвоем стали сопоставлять первые буквы каждой строки с теми, что стояли в литорее, ставя получившиеся значения на чистом листе бумаги. Вышел набор из девяти букв:

С Е Т Д Е Ѕ У Н Т

Я тупо смотрел на то, что у нас получилось.

— И что?

Академик внимательно всмотрелся в написанную абракадабру. Смотрел долго, может, потому, что она у него была первая. Потом встал, подошел с ней к окну, как будто на листе, вытащенном из его собственной стопки писчей бумаги, могли проступить водяные знаки. Потом положил листок на подоконник и пошел за коньяком. На этот раз он выбрал «Henessy paradis». И никаких орешков. Пятнадцать минут на ритуал первого глотка, после чего мы вернулись в реальность: я — слушать, он — говорить.

— В каббалистике главное не как пишется, а как произносится. Или забыл, что имя Бога всем известно, а чудес никто не творит? Тут важно звучание, а смысл — дело десятое. Но меня другое беспокоит.

Он встал, прошелся по комнате, потирая руки. Я старательно делал умное лицо, хотя думал только об одном: как бы мне у академика в туалет сбегать. А то и так‑то уж не сидится, а еще обратная дорога: электричку ждать, то–се… И так плотно задумался, что напрочь забыл про числа на языке колокола. Наконец решился сказать о своей проблеме. Глеб Борисович, не останавливая шага, махнул рукой в сторону коридора. Когда я вернулся, он опять держал в руке листок и вглядывался в тот же безумный ряд значков. Не оборачиваясь, он пробурчал:

— С Рождеством ты хорошо придумал. Сам или кто помог?

Я неделикатно промолчал. Академик, впрочем (joder!), этого и не заметил.

— Но видишь ли, в чем дело. Все слишком просто. Произнес эту ерунду — и в петлю полезай. Как ты эту силу направишь на того, кого нужно? А то воскресишь, да не того. Нет, здесь что‑то еще должно быть. Вот что, ученик. Я в субботу с дачи съезжаю, холодно здесь и сыро в этом году. Так что давай‑ка в воскресенье собери свои материалы и приезжай ко мне на Ломоносовский. Посидим, коньячку выпьем, вдруг что придумаем. А пока что я тебе еще один документик подсуну из тех же, хвостининских. Кое‑что в твоем рассказе тут прояснило, но может, еще до чего додумаешься.

Он положил передо мной еще один лист, точнее, старинную карту, века эдак семнадцатого. Карта эта изображала Европу, но не в географических подробностях, а скорее символически. Контуры морей и гор на ней были выписаны рельефно, обозначены крупные реки. Границы стран отмечены не были, лишь написаны по–немецки названия. Но дело, конечно, было не в самой карте, а в нескольких рисунках на ней.

В центре художник разместил большую геральдическую лилию, выписанную на фоне креста, который больше угадывался, чем был виден. Основание лилии упиралось в Балканы, разместившись в районе современных Болгарии и Румынии, вершина цветка упиралась почти в самое Балтийское море где‑то в районе тогдашней Померании. Два же загибающихся листа (или лепестка?) указывали на Днепр, обозначенный на карте как Борисфен, и на южную Францию.

— Ну, говорит о чем‑то?

— Судя по рассказу Куарда, лилия указывает на все основные места деятельности иудаитов с IX века по XVII. Киевская община, богумилы, катары, штрикундкрейцеры.

— То‑то и оно. А теперь смотри, что там еще намалевано.

Рисунок, находящийся рядом с верхним окончанием лилии, изображал завязанную петлей веревку. Рядом — отпечатанная на карте готическим шрифтом надпись: «Diese hier it der Norden. Davon sent die Hanlung aus». И перевод, написанный выцветшими чернилами: «Сне есть Север. От него исходит Действие». На Балканах, рядом с основанием геральдического цветка, была изображена книга. Надпись гласила: «Dieses hier ist der Suden. Das weit nimmt geinen Anlang Suden» («Сие есть Юг. С Юга проистекает Слово»). А само основание обвивала геральдическая лента. На таких обычно помещают девиз. Но на этой ленте вместо слов девиза стояли числа: 163. 144. 422–3.

— Числа эти тебе ничего не напоминают?

— Похожи на те, что были на рисунке колокола в книге с поэмой, да я листок с его изображением как раз и забыл.

— Ну ладно, дальше смотри.

На территории Франции была нарисована старинная плошка или ваза. И надпись: «Dieses hier ist der Westen. Er webt eine Moglichkeit» («Сие есть Запад. Он знает Способ»). Рядом с Днепром была нарисована гора. На вершине — птица Феникс, ниже — что‑то похожее на вход в пещеру. Подписан рисунок так: «Dieses hier ist der Osten. Bewahrt du Wahieit auf» («Сие есть Восток — хранитель Истины»).

В Ваш комментарий, коллега.

— Ну…

Я проделал необходимый коньячный ритуал в подчеркнуто замедленном темпе, но в одиночку уложился минуты в три.

Академик, судя по всему, оценил мои действия на троечку, но приговора выносить не стал.

— Ну?!

— «Ибо рассуждали так: четыре стороны света, четыре стихии, четыре первичных качества, четыре главных ветра, четыре темперамента, четыре добродетели души…»

— Это я и без тебя знаю.

— Тогда так. Балканские славяне, наверное, знают, как нужно произносить заклинание. Аккуратные немцы… скажем, хранят тайну правильного узла на веревке. Вон он какой чудной.

— Ara, а французы знают, какое вино в какую чашку налить. Чушь это, милый мой. Так мы договоримся до того, что восточные славяне в пещерах живут «зверским образом», как Нестор еще писал.

— Он‑то как раз в пещере и жил…

Академик бахнул по столу ладонью, не заметив, как тот содрогнулся и, кажется, даже крякнул.

— Все это домыслы, слепленные на скорую руку без необходимой подготовки. Сделаем так: я эти два дня разбрасываю срочные дела. Ты — начинаешь думать. И уж заодно подумай всерьез о переходе в альмаматерь. Лет пять я еще проскриплю, а за пять лет ты уже и доктором, и профессором сможешь стать, впрочем.

— Что? — Меня передернуло.

— Впрочем, говорю, за шиворот тебя тащить не буду. Хочешь в Испанию — валяй. Там солнце, студентки весь год пупком наружу. Тоже дело. А што то профессорство? Суета. Как там твой мудрец говорил: «Иди, ешь с веселием хлеб свой и пей в радости сердца вино свое, потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости». Вот, давай еще по глоточку.

Я возражать не стал.

Варвара накрыла в столовой. Мы перешли туда. За обедом академик рассказывал о делах кафедры. Я слушал вполуха, стараясь не очень заметно отставать в количестве опрокинутых рюмочек. Он человек былинных времен, когда и полведра за норму не сходило, а мне еще надо до вечера дожить.