Нас, новичков, представителей литовской интеллигенции, согнанных в баню, прежде всего, по установившейся традиции, обобрали. Очки остались единственным приятным воспоминанием о моем имуществе. У других и очки забрали. Тыкайтесь-де мордой, как слепые котята. Потом нас остригли под машинку, где только нашли волосок… И стали мы голы, точно Адам в раю. Опрыскали нас какой-то вонючкой, так сказать, продезинфицировали. Сняли мерку, взвесили и записали все данные в книгу. Прогнали рысью через холодный душ. Многие и намокнуть не успели. Официально считалось, что мы вымыты.

После купания всех перегнали в холодный предбанник. Здесь происходила выдача мрачного барахла неопределенного цвета официально называвшегося бельем и клумп. Для среднего роста это еще было полбеды, а вот рослым, крупного телосложения узникам пришлось совсем туго: ни клумпы не лезут на ноги ни мешок, то бишь рубашка на спину.

— Сделай милость, — умолял я банного деятеля, — может, есть что-нибудь, что бы мне надеть? Видишь — не налезает. Смилуйся, посмотри, может, найдется.

Банный деятель — тоже заключенный. Но, проработав в бане порядочное время он разбогател и теперь не раз говаривал, а только зверски рычал:

— Что?! Ты не в магазине. Ты — в концентрационном лагере. Убирайся, паршивая кляча, отсюда!

Что-то непонятное, но твердое ударило меня по спине, обожгло щеку… Я потерял сознание. Позднее я не мог вспомнить как, подхватив клумпы, выбрался во двор где уже стояли заключенные.

Стоптанные клумпы на босу ногу. Грязные обноски вместо белья. Ничего больше… Люди стоят между бараками на сквозном ветру, стоят — и зуб на зуб не попадает.

Что и говорить: почти голые после бани, на ветру — в марте.

Я с грустью гляжу на свои опорки и тоже втискиваюсь в ряды. Зубы выбивают мелкую дробь. Только и остается, что стучать зубами. Бегут часы. Один, другой…

— Тьфу, черт!.. — какими только словами не ругаешься, чтобы на душе полегчало. Ведь мы все умрем от воспаления легких!

После трех часов такого проветривания начали наконец по двое по трое загонять в какую-то будку, похожую На барак и называвшуюся «Bekleidungskammer» — гардероб где нам выдали одежду. Мне заменили клумпы чтобы можно было хоть напялить на ногу. Все получили по тоненькой бумажной курточке, полосатый пиджак каторжника и такие же рваные и грязные штаны, представлявшие собой смесь бумаги и древесины. Выдали каждому полосатый замызганный блин, отдаленно напоминавший берет. Он с трудом держался на макушке. И это — вся одежда в марте месяце, когда держались еще порядочные морозы. Наконец нас снабдили двумя продолговатыми лоскутами на одном был выбит порядковый номер, на другом — намалеван красный треугольник. Приказали пришить: номер на груди с левой стороны, треугольник на штанине у бедра.

Облаченных таким образом нас загнали в жилой барак второго блока.

Начальником блока был заключенный Эссер — уголовник, бандит, попавший в лагерь за различные злодеяния. На его совести была не одна человеческая жизнь. Это был главный хозяин второго блока.

Его помощник, писарь блока, Тони Фабро, бешеный тиролец, носил значок политического заключенного. Тони проваландался в разных лагерях чуть ли не одиннадцать лет, но так и не сказал никому, за что попался.

Жилой барак обычно состоял из трех частей: «Tagesraum» — дневной резиденцией, «Schlafraum» — опочивальни, и умывальной.

В жилом бараке тотчас усовершенствовали наши прически. В бане наши волосы остригли под машинку, а тут бритвой, похожей на нож для заклания домашней птицы выбрили на голове полосу сантиметра в три шириной. Точнее говоря, не выбрили, а выскоблили. Все мы чувствовали свои окровавленные макушки. Бритва завершила процесс нашего превращения в заправских каторжников. В таком виде нас инспектировал неведомо откуда появившийся скелет, смутно походивший на человека. Немало лет, видно скитался он по лагерям, прошел огонь воду и медные трубы. Весь ссохся, согнулся, все время отвратительно харкал и кашлял — но все же вышел в начальники. Он исполнял в блоке обязанности заместителя помощника писаря.

— Ну, вонючая литовская интеллигенция — приветствовал он нас, — марш во двор.

Марш так марш, черт бы его взял. Мы высыпали во двор. Там скелет выступил в роли учителя и ознакомил нас с основными особенностями торжественного каторжного марша: надо идти в ногу, так, чтобы клумпы четко выбивали дробь — стук стук стук… Я за два года так и не усвоил этой премудрости — слишком она была сложна для моей бедной головы, хотя некоторый свет на таинства маршировки проливали звонкие подзатыльники начальства.

Ничего не поделаешь, Успехи других узников превосходили мои.

Стойка «смирно» и торжественная поза каторжника были вторым номером учебной программы. Встать и застыть. Руки прижать к бокам, но локти чуть-чуть отвести от талии. Фигура должна напоминать двуногий самовар.

В такой позе каторжник внимает приказам эсэсовских молодчиков и торжественно марширует на виду у начальства. Болтать руками строго воспрещается. За размахивание руками во время марша узнику гарантированы по меньшей мере пощечина, а не то дубина в бок или кирпич в загривок.

Наконец третьей и последней задачей нашего обучения было правильное выполнение команды «Mutzen ab» — «шапки долой» и «Mutzen auf» — «шапки надеть». За командой «смирно» следует окрик «шапки долой». Во мгновение ока узник обязан обнажить голову, хлопнуть по ляжке и замереть. Особенно важно, чтобы блинами хлопали одновременно, чтобы дружно раздалось стройное «шлеп», а не жиденькое «шлеп, шлеп, шлеп». Дело нелегкое.

По команде «надеть шапки!» все блины нужно было молниеносно нахлобучить на макушки. Неважно как, лишь бы держались.

С трудом усваивая премудрости лагерного церемониала мы впервые в жизни услышали из уст скелета-выродка какими страшными нравственными болезнями страдает литовская интеллигенция. Да, много чему можно было выучиться в лагере!

Пройдя курс обучения, водворив нашивки на груди и на боку, покрыв тела полосатым отрепьем, заплатив кровью за модную лагерную прическу, мы стали полноправными узниками — каторжниками. До вечера с нами больше ничего не делали. Только бешеный тиролец Тони Фабро посоветовал нам раз и навсегда расстаться с совестью — изгнать из души миражи прошлого и начать новую, еще не изведанную арестантскую жизнь.